Наташка (Ясинский)/ДО
| Наташка |
| Дата созданія: мартъ 1881 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 261. |
I править
Въ углу сырость проступала расплывающимся пятномъ. Окно лило тусклый свѣтъ. У порога двери, съ бѣлыми отъ мороза шляпками гвоздей, натекла лужа грязи. Самоваръ шумѣлъ на столѣ.
Петръ Ѳедоровичъ, старшій дворникъ, въ синемъ пиджакѣ и сапогахъ съ напускомъ, сидѣлъ на кровати и сосредоточенно поглаживалъ жиденькую бородку, обрамлявшую его розовое лицо.
Наташка стояла поодаль. Она тоскливо ждала отвѣта и судорожно вертѣла въ пальцахъ кончикъ косынки.
— Значитъ, въ подожданіи, — сказалъ Петръ Ѳедоровичъ, глянувъ въ уголъ и поправивъ на затылкѣ маслянистые волосы.
Какъ-бы разсуждая самъ съ собою, онъ презрительно проговорилъ:
— Голь! Тоже — квартера! Угла не сможетъ снять, а квартера!.. Ахъ, братцы вы мои, и какое-жъ тутъ подожданіе! Ахъ, голь, голь!
Онъ слегка зѣвнулъ.
Наташка испуганно встрепенулась.
— Явите божеску милость! — выкрикнула она, приложивъ руку къ груди. — Съ мѣста не сойти, ежели къ маслянкѣ не заплатимъ… Маменька какъ выздоровѣютъ…
Но туманъ заволокъ ей глаза, голосъ пресѣкся, и она заплакала.
— Явите божеску милость! — повторила она сквозь слезы, упавшимъ голосомъ.
Петръ Ѳедоровичъ лѣниво взглянулъ на нее.
— Вамъ колько лѣтъ?
— Семнадцатый.
— Чѣмъ-же вы занимаетесь при своей маменькѣ?
— Мы ничѣмъ не занимаемся, — сказала Наташка, — а прежде я въ магазинѣ была, да мадамъ прогнала, что я все плакала… Мнѣ маменьку жалко было…
Дворникъ сталъ опять поглаживать бородку. Самоваръ то потухалъ, то снова пыхтѣлъ, весело и бодро.
— А давно вы гуляете? — спросилъ вдругъ Петръ Ѳедоровичъ.
Наташка потупила черныя рѣсницы, и на ея смугломъ лицѣ выступилъ румянецъ.
— Я не гулящая…
— Ой-ли?
— Провались я…
— Ни-ни? — произнесъ Петръ Ѳедоровичъ, на этотъ разъ съ бо́льшимъ оживленіемъ, и даже улыбнулся…
— Да что вы пристали, Петръ Ѳедоровичъ! — вскричала Наташка. — Это стыдно такое говорить… Право, что это… Я не надѣялась…
— Нишкните! — сказалъ дворникъ. — Никто васъ не обижаетъ! Такъ колько вамъ лѣтъ? — спросилъ онъ строго.
— Шестнадцать, семнадцатый…
— Гм. А маменька чѣмъ-же больны?
— Ноги… Все ноги болятъ, — отвѣчала Наташка. — Такъ болятъ, что не приведи Богъ! Это какъ скорчитъ, какъ схватитъ… «Моченьки моей, — кричатъ, — нѣту! Наташка, — кричатъ, — помираю!..» Бѣлье стирали, такъ простудились… И папенька тоже отъ простуды померли… Вотъ уже девятый годъ. Они меня грамотѣ учили, да ничего не вышло. А папенька были очень ученый. Маменька сказываютъ, они на сорока языкахъ говорили и какъ, бывало, станутъ читать — словечка понять нельзя!.. Порошокъ знали отъ клоповъ, только маменька секлетъ забыли, а то-бъ можно было много теперь денегъ заработать. И господа къ нимъ хаживали, и все водку вмѣстѣ пили… А маменька все, бывало, плачутъ.
Она замолчала. Петръ Ѳедоровичъ произнесъ:
— Такъ-съ…
Онъ медленно перевелъ глаза съ Наташки, которая вызывала въ немъ безпокойное чувство, на дверь, гдѣ висѣлъ желѣзный крюкъ.
— Значитъ, какъ-же насчетъ подожданья? — спросилъ онъ вставая. — Хозяинъ приказываетъ, чтобъ безпремѣнно взыскать… Теперича выйдетъ, что я — потатчикъ разной тамъ голи чердачной… Вы молодыя, вы послужили-бы, — прибавилъ онъ наставительно, — да маменькѣ и сдѣлали-бъ помочь… Что-жъ, на морозѣ не сладко, чай, придется!.. Чего ломаетесь?
— Явите божеску милость! — прошептала Наташка.
— Наладила одно!
— Я на гильзову фабрику поступлю. Сама отдамъ, своими деньгами! — съ неожиданнымъ приливомъ самоувѣренности проговорила Наташка и бодро посмотрѣла на Петра Ѳедоровича.
Но онъ махнулъ рукой.
— Теперь отдавайте. А объ томъ мы неизвѣстны, когда вамъ тамъ на фабрикѣ… Да вы вотъ что…
Онъ взялъ ее за плечо. Она вздрогнула и потупила глаза.
— Обождать можно… — началъ онъ. — Отчего-жъ! На себя приму. Для меня это — деньги неважныя. Можетъ, у меня пятьсотъ рублей есть! Только вы… Да вы давно гуляете?
— Сказала я вамъ! — сердито отвѣчала Наташка и взглянула на него исподлобья, посторонившись.
Но онъ не выпустилъ ея плеча изъ своихъ толстыхъ пальцевъ.
— Вы… — онъ понизилъ голосъ. — Со мной погуляйте. Угощеніе будетъ.
Наташка чуть не крикнула: «Слюнявый», но удержалась.
— Сказала я вамъ, что я — не какая-нибудь, — заговорила она серьезнымъ, строгимъ тономъ. — Ежели-бъ я гуляла, — продолжала она, сбрасывая съ себя руку Петра Ѳедоровича, — мы-бы не такъ жили… Мы-бы квартеру въ двадцать пять рублей взяли. Ко мнѣ сколько приставали. Вонъ, прошедшимъ годомъ сынъ домоваго хозяина въ Пассажѣ приставалъ. Обѣщалъ сто рублей. Только говоритъ: «Поѣдемъ со мной, ежели ты честная». А я ему: «Ахъ, ты дуракъ, дуракъ!» А потомъ сваха приходила. «Не понимаешь, — говоритъ, — ты своего счастья». Но я тоже ее обругала.
Петръ Ѳедоровичъ насмѣшливо произнесъ:
— Горды ужъ очень: намъ, значитъ, и думать нельзя! Куда намъ! Ну, однако…
Онъ замолчалъ… Губы его были сжаты… Наташка безпокойно посмотрѣла на него и собралась уходить.
— Такъ намъ выбираться? — спросила она глухо.
— Стойте, — произнесъ Петръ Ѳедоровичъ, рѣшительно загораживая ей дорогу, — потолкуемте… Чайку не выкушаете-ли чашечку? Человѣкъ я жалостливый. Можетъ, и… подожданье…
— Покорно благодарствуйте за чай! — сурово, съ блѣднымъ лицомъ, отвѣчала Наташка и, какъ мышка, шмыгнула вонъ изъ подвала, крикнувъ за дверью злымъ голосомъ, въ которомъ дрожали слезы. — Безсовѣстные! Ахъ, вы безсовѣстные! Какже! Съѣхали! Дожидайтесь!
Петръ Ѳедоровичъ, напряженно улыбаясь, поправилъ волоса обѣими руками и, подойдя къ самовару, сказалъ себѣ въ утѣшеніе:
— Теперя на насъ не пеняйте! А мы и почище найдемъ. Эхъ, народъ какой нонѣ сталъ!! Прожжоный!
II править
Мать Наташки, Аглая, дрогла отъ стужи, подъ одѣяломъ, изъ дыръ котораго ползла вата грязными клоками. Оконца намерзли. Потолокъ низко нависъ, безобразныя тѣни обволакивали углы, кровать, ухваты и вилы возлѣ печи, полъ зіялъ черными щелями. Передъ темной иконой висѣла лампадка, какъ огромный сѣрый паукъ. Давно ужъ она не теплилась. Аглая съ голодной му́кой смотрѣла вокругъ, приподнявшись на локтѣ, выбирая взглядомъ, что-бы продать или заложить. Но взглядъ ни на чемъ не останавливался, и она съ тоской упала на подушку, злясь и кашляя.
Дверь отворилась со скрипомъ, и вошла, запыхавшись, Наташка, съ красными отъ холода щеками.
— Ну, что? — спросила Аглая.
Дѣвушка потупилась, хотѣла что-то сказать, но смолкла на полусловѣ, сѣла на табуретку и, шатая ногой, стала смотрѣть въ окно.
— Что-жъ матери не отвѣчаешь?
— Да что отвѣчать… Ничего не сказалъ… Путаникъ!
— Что-жъ онъ тебѣ?
— Погуляемъ, говоритъ…
— Тоже! Ахъ, скажите, пожалуста, какой герцо́гъ явился! — сердито вскричала Аглая. — Кабы ты не была дурой, Наташка, наплевала-бы ему въ самыя буркала, а вечеромъ деньги принесла-бы и сказала: «Нате вамъ, не нуждаемся въ васъ, мужикахъ необразованныхъ»…
— Маменька, — сказала Наташка, водя пальцемъ по стеклу, — вы опять говорите такое… А мнѣ, маменька, это стыдно слушать…
— Ну, побей меня! — укоризненно произнесла больная и заплакала.
Дѣвушка подошла къ матери. Сѣдые волосы Аглаи безпорядочно разметались на грязной подушкѣ. Острый подбородокъ выставлялся изъ-подъ одѣяла. Костлявыя руки прижимались къ груди.
— Маменька! скучно вамъ, бѣдная? — спросила Наташка со слезами на глазахъ. — Ножки болятъ?.. Маменька, не сердитесь на меня! Когда у меня такой характеръ, что и рада бы я, да не могу.
— Хорошо, хорошо. Умру — спасибо тебѣ скажу на томъ свѣтѣ! Хорошо!
Аглая печально мотнула головой и продолжала плакать, проклиная шопотомъ непокорную дочь.
Наташка тоже захныкала и, схвативъ себя за волосы, отошла къ окну; слезы ея капали на подоконникъ, и она говорила:
— Что я за несчастная такая! Что за каторжная жизнь! Что это они выдумываютъ! Не хочу я этого, на фабрику поступлю, денегъ заработаю…
Аглая стихла первая. Въ тупомъ отчаяніи смотрѣла она въ потолокъ, хрустя пальцами, призывая мысленно смерть. Наташка утерла слезы косынкой и стала глядѣть на мать. Она начала:
— Маменька, я денегъ вечеромъ достану.
Больная окинула ее недовѣрчивымъ взглядомъ.
— Сбѣгаю къ Пашѣ… У той, можетъ, есть…
Аглая сказала:
— Дура! На кого надѣется!
— А теперь, маменька, — продолжала Наташка, — продамъ я утюгъ?
Глаза Аглаи радостно сверкнули.
— Продай. Нѣтъ-ли еще чего? Эхъ, опомнись, Наташка, образумься! — крикнула она вслѣдъ дѣвушкѣ, юркнувшей за дверь.
Черезъ полчаса Наташка вернулась съ печенкой, фунтомъ бѣлаго хлѣба и крутыми яйцами.
— За сколько продала?
— За сорокъ копѣекъ, — робко отвѣчала Наташка, дуя на пальцы.
Больная стала ворчать и упрекать въ полголоса дочь, что та добра материнскаго не жалѣетъ, а можетъ копѣекъ тридцать и припрятала. Наташка не оправдывалась, но перестала ѣсть. Старуха спрятала ея долю печенки подъ подушку, вмѣстѣ съ кускомъ булки, и продолжала ѣсть и ворчать, отвернувшись къ стѣнкѣ. Поѣвши, перекрестилась и сказала:
— Что-то дастъ Богъ на завтрашній день! Съ этакимъ иродомъ не долго протянешь!
Наташка посидѣла и стала собираться къ Пашѣ. Грудь у ней колыхалась отъ досады, губы слезливо дрожали.
«Простыни хотѣла Паша шить. Какъ дастъ денегъ, такъ я ей и даромъ, замѣсто процента, пошью».
Вдругъ, на лѣстницѣ за дверью послышался шорохъ.
III править
Вошла, тяжело дыша, особа неопредѣленныхъ лѣтъ, въ мѣховомъ салопѣ, бархатной шляпкѣ и съ огромной муфтой, полная, съ набѣленнымъ лицомъ и дряблыми вѣками. Глазки ея пытливо глянули на подобострастно улыбнувшуюся Аглаю и на дѣвушку. Обратившись къ послѣдней, жидовка прищурилась и картаво сказала:
— Ты — прежняя дура, или взялась за умъ, наконецъ?
Махнувъ раздушеннымъ платкомъ, она прибавила:
— Не трудись, впрочемъ, говорить. Сама я вижу. Дурой была, дурой и осталась.
Аглаѣ она сказала:
— За что она тебя морозитъ? Такая красивая дѣвчонка содерживаетъ мать въ грязной конурѣ… Сѣчь ее надо, бить! Что она, замужъ думаетъ выходить? Дождется того, что станетъ старой дѣвкой. Всякій товаръ свою пору знаетъ. Ахъ, глупыя, эти дѣвчонки! Честь, а нечего ѣсть! Аглая, этого не годится бѣднымъ людямъ!.. Зачѣмъ ты ей не внушаешь? Наташка, дай мнѣ стулъ, чтобъ я сѣла!
Усѣвшись, она продолжала:
— Отдай мнѣ ее, Аглая. Я ее одѣну, выскребу — она такая красоточка будетъ — аххъ! Барышня, розочка. У меня бываютъ все хорошіе господа, знатные господа. Музыка себѣ играетъ. Деликатный, благородный домъ!.. Аглая, что я тебѣ скажу…
Она приложила большой палецъ къ безымянному и, поднявъ брови, махала рукой въ тактъ съ своей рѣчью.
— Наташка поѣдетъ со мною. Она мнѣ очень нужна. Я бы не пришла, вѣрь Богу! А тебѣ я оставлю двадцать пять рублей и пришлю женщину смотрѣть за тобой. Аглая, слышишь? Понимаешь меня? Ну?
Глаза Аглаи горѣли, но она тоскливо помотала головой.
— Ахъ, Рахель Борисовна, не знаете вы насъ, благодѣтельница! Вѣдь упрямыя мы, какъ идолы!.. Кабы дѣвчонка была съ чувствами… а то вѣдь ка-мень! Убѣдите вы ее, а я отказываюсь. Помирать, такъ помирать. Что-жъ дѣлать съ этакой чучелой! Мнѣ ни бить ее, ни что… Рахель Борисовна! — вскричала она въ порывѣ отчаянія, — нѣтъ несчастнѣе меня матери!
— Паскуда! — укоризненно сказала полная дама, обращаясь къ Наташкѣ, — до чего ты доводишь мать! На ней рубахи нѣтъ; смотри, на ней кожа да кости, смотри, какъ вы живете! Что-жъ ты, дура деревянная, счастья своего не знаешь?
— Мнѣ съ вами разговаривать не объ чемъ, и со мной вы молчите, — строго возразила Наташка. — Къ вамъ, вонъ Паша говоритъ, съ Невскаго шлюха послѣдняя не пойдетъ, а я и подавно. У меня глупости въ головѣ не сидятъ, и денегъ вашихъ не надо. А маменькѣ, на ихъ болѣсть, я достану. Пускай онѣ не плачутся. А кабы я хотѣла гулять, такъ въ лисахъ ходила-бы. Да сказала я вамъ ужъ разъ, чтобъ убирались! Вы чего тутъ надѣетесь? Маменьку только разстроиваете! Сами дуры!
— Наташка! — произнесла, задыхаясь, Аглая.
— Пускай себѣ болтаетъ! — сказала Рахель Борисовна съ презрительной улыбкой на поблѣднѣвшихъ губахъ.
Но Наташка замолчала, и она начала:
— Какая глупенькая! Ты подумай! Я наплевать хотѣла на твои слова. Сама потомъ будешь сожалѣть. Что я тебѣ скажу въ послѣдній разъ…
Она встала.
— Твоей матери я дамъ тридцать пять рублей… Поѣдешь со мной?
Аглая приподнялась на локтѣ и жадно смотрѣла въ лицо дочери. Та молчала.
— Ну? Ну, еще пять рублей накину. На малиновое варенье матери. Пусть себѣ съ чаемъ покушаетъ…
Наташка молчала.
— Чего-жъ ты не отвѣчаешь, дурочка? Не сержусь я на тебя. Богъ съ тобою и съ твоими словами… Ну, вотъ что…
Она подошла къ дверямъ и остановилась.
— Для круглаго счета, — сказала она скороговоркой, — я уплачу Аглаѣ пятьдесятъ рублей серебромъ! Довольна ты? Ну?
Наташка сердито крикнула:
— Убирайтесь!
— Что-о?
— Убирайтесь! убирайтесь!
— Дурочка, ты слышала, что я сказала?
— Не нужно…
Рахель Борисовна пожала плечомъ и подняла глаза къ небу. Потомъ сказала:
— Прощай, Аглая!
Впрочемъ, она сейчасъ же вернулась.
— Шестьдесятъ рублей, — проговорила она сухо. — Поѣдешь?
Глазки ея впились въ хорошенькое личико Наташки. Она ждала со стороны ея хоть малѣйшаго проблеска благоразумія. Но та была все по-прежнему непроходимо глупа.
— Вотъ дура! — вскричала Рахель Борисовна и вышла, хлопнувъ дверью.
Старуха глянула на дочь и, тряся кулакомъ, скаля желтые зубы, произнесла задыхающимся шопотомъ:
— Зарыла!
IV править
Наташка отправилась къ подругѣ Пашѣ.
Паша платила за комнату десять рублей, и у ней на окнѣ висѣла занавѣска, а мебель состояла изъ комода, узенькой кровати и пары буковыхъ стульевъ.
Сама Паша старалась походить на барышню: алыя губки свои она кокетливо ежила, бѣлокурые волосы подвивала и одѣвалась по модѣ.
Днемъ она работала на фабрикѣ, а вечеромъ шлялась по Невскому, впрочемъ, изрѣдка: боялась попасться и получить билетъ. Въ мѣсяцъ она проживала до пятидесяти рублей.
Наташка робко вошла къ ней, но была принята радушно, хотя немного свысока. Паша съ тѣхъ поръ, какъ стала ходить въ пальто, отдѣланномъ плюшемъ, и въ мѣховой шапочкѣ, усвоила, по отношенію къ подругѣ, особый покровительственный тонъ. Старшія сестры, собирающіяся выйти замужъ, обращаются такъ съ своими младшими сестрами.
— Здравствуй, лапушка! — сказала Паша, весело хлопая въ ладоши. — А я смотрю, что это мнѣ такъ ужъ скучно, съ кѣмъ мнѣ, думаю, чай пить? А вотъ и ты. Но послушай…
Она разсмѣялась.
— Какъ же это такъ возможно! — продолжала она, беря двумя пальцами ея легкое пальтишко. — Не стыдно тебѣ? Въ чемъ ты ходишь!
Наташка нахмурилась и протянула руку къ своей одеждѣ.
— Не трогай, — сказала она. — Гдѣ намъ!
Паша, все продолжая смѣяться, подбѣжала къ комоду и, вынувъ оттуда красное шерстяное платье, съ торжествомъ показала его гостьѣ.
— А мы, видишь, какъ щеголяемъ! — произнесла она, отряхая платье и любуясь имъ. — У портнихи шила!
Наташка пощупала матерію.
— Хорошій люстринъ, — сказала она.
— Не люстринъ, а фай!
Наташка молчала.
— Ну, что, нравится?
— Хорошее платье.
— Прелестное! — съ капризнымъ выраженіемъ счастливаго лица крикнула Паша. — А на тебѣ все тоже, прежнее?
— Спрашиваетъ!
— Когда-жъ ты себѣ новое сошьешь?
— Не знаю.
Паша усадила подругу на диванъ и стала въ полголоса пѣть, качая головой.
— Такъ нравится платье? — спросила она.
— Нравится, — отвѣтила Наташка со вздохомъ, польстившимъ Пашѣ, которая не могла поэтому удержаться, чтобы не поцѣловать подругу.
Тряхнувъ еще разъ обновкой передъ глазами Наташки, она спрятала платье въ комодъ и приказала подавать самоваръ.
За чаемъ она объяснила, что денегъ у ней всего двадцать копѣекъ, а на фабрикѣ мѣсто откроется не раньше, какъ черезъ недѣлю. Это очень огорчило Наташку. Она сидѣла, какъ на горячихъ угольяхъ, отмалчиваясь отъ шутокъ Паши, и, наконецъ, встала — уходить. На дорогу Паша сунула ей яблоко.
На чердакѣ было совсѣмъ темно, когда Наташка вернулась. Аглая стонала.
— Маменька!
— Чего тамъ?
— Хотите яблока? Паша дала. На фабрику черезъ недѣлю. А вы, маменька, не сердитесь, будьте такъ милосердны!
Старуха взяла яблоко.
— Свѣчки нѣтъ, — сказала она съ упрекомъ. — Холодно. Уморишь ты меня, Наташка!
Послышался трескъ откусываемаго яблока. У Наташки потекли слюнки.
— Что-жъ, Паша дала денегъ?
— Не дала. Нѣту.
Раздался новый аппетитный трескъ.
— Дворникъ приходилъ, — сказала старуха.
— Зачѣмъ? — спросила Наташка, сплевывая.
— А затѣмъ, что ты матери не жалѣешь ни на волосъ, — отвѣчала старуха раздраженно. — Прогнала Рахель Борисовну въ такое время, что хоть въ гробъ ложись! Теперь будь деньги — свѣчей купили-бы, чаю. Я чаю уже мѣсяцъ не пила. Клюквы хочется. Колбасы вотъ недавно хотѣлось. Поѣла-бы, легче стало бы. И за квартиру заплатили-бы. Носится съ своею честностью… Охъ! Не для насъ она, дѣвочка. Можетъ, я лучше тебя это понимаю, потому-что, — присочинила она, — изъ образованнаго дома, въ богатствѣ выросла, на фортепьянахъ учена, да кабы теперь помоложе была — неподорожила-бы… А не то, что ты, мразь неграмотная… Любви въ тебѣ нѣтъ ко мнѣ!
Наташка тихонько заплакала. У ней зябли руки и ноги. Она проговорила:
— Маменька!
— Чего тамъ?
— Я пойду.
— Куда?
— Въ Пассажъ…
— Пойди къ Рахели Борисовнѣ… вѣрнѣе дѣло…
— Маменька! — со слезами крикнула Наташка. — Лучше мнѣ въ воду…
— Дура! Ну, какъ знаешь… Иди въ Пассажъ. Да не упрямься. Приноси денегъ. Приноси, милая! — сказала старуха съ нѣжностью. — Да по дорогѣ, будешь идти мимо колбасной, фунтикъ съ чесночкомъ захвати… И горчички баночку… Пеклеванчикъ у Филиппова, да колечко миндальное. Слышишь?
— Слышу.
— Подожди. Чего-бы еще? Да! Чайку осьмушечку, полфунтика сахарцу, лимончиковъ парочку. Слышишь?
— Слышу, маменька.
V править
Наташка не долго ходила въ шумномъ и гулкомъ Пассажѣ, сверкавшемъ своими зеркалами, газовыми рожками и раззолоченными карнизами. Молодой человѣкъ, съ русой бородкой и въ пальто съ котиковыми отворотами, быстро разглядѣлъ Наташку, плѣнился блескомъ ея застѣнчивыхъ глазъ, нѣжнымъ румянцемъ смуглыхъ щекъ, полудѣтскимъ складомъ лица и предложилъ ей «прогуляться».
— Куда?
— Поѣдемъ ко мнѣ.
— Я не гулящая, — сказала Наташка съ тоской. — А сколько дадите? Сто рублей дадите?
Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на ея нищенскій костюмъ и спросилъ:
— Это за что-же?
— Такъ. Я не гулящая, — отвѣчала Наташка.
— Не обманываешь?
Она побожилась.
— Десять дамъ, — сказалъ онъ.
Она отошла отъ него. Но ноги ея болѣли, она устала, была голодна. Встрѣтившись опять съ молодымъ человѣкомъ, она пошла съ нимъ рядомъ.
— Согласна?
Наташка кивнула головой.
Выйдя на улицу, они сѣли на извозчика и поѣхали.
Ночь была морозная. Въ темномъ небѣ холодно горѣли серебристыя звѣзды. Холодно смотрѣли высокіе дома своими сотнями оконъ. Вонъ освѣщенъ цѣлый этажъ. Это, вѣрно, трактиръ или квартира богача, и у него балъ. Вонъ на чердакѣ блеститъ яркая точка. Шьютъ тамъ, что-ли? Или тамъ тоже мечется больное существо, проклинаетъ жизнь, и сидитъ надъ нимъ какая-нибудь голодная Наташка, жертва несправедливости, неизвѣстно чьей? Или веселая Паша пришиваетъ воротничекъ къ новому платью, чтобы ѣхать въ прикащичій клубъ? Или тамъ, можетъ, ссорятся въ этотъ моментъ, дерутся, убиваютъ?
Снѣгъ скрипѣлъ подъ полозьями. Голоса тревожили спокойствіе зимней ночи, и въ ея прозрачной тишинѣ слышались цѣлыя фразы, долетавшія съ тротуаровъ и изъ саней. Люди шли и ѣхали впередъ и назадъ, и никому изъ нихъ не было дѣла другъ до друга.
Наташка тяжело вздохнула.
— Ты не озябла? — спросилъ молодой человѣкъ, потирая уши.
— А вамъ что? — отвѣчала она. — Нѣтъ, не озябла.
Извозчикъ проѣхалъ между тѣмъ Аничковъ мостъ, гдѣ недвижно стыли, взвившись на дыбы, колоссальные кони, покрытые снѣгомъ, точно бѣлыми попонами, проѣхалъ домъ Бѣлосельскихъ-Бѣлозерскихъ, повернулъ въ Троицкій переулокъ, минулъ Пять-Угловъ и остановился возлѣ одного двухъ-этажнаго зданія съ тускло освѣщеннымъ подъѣздомъ. Молодой человѣкъ жилъ въ меблированной комнатѣ обыкновеннаго петербургскаго типа: на окнахъ запылившіяся занавѣски съ подзорами; мягкая мебель, съ захватанными спинками и ручками; въ углу — этажерка, а на ней графинъ съ водою, пожелтѣвшій отъ грязи; за перегородкой — спальня.
Снявъ пальто, молодой человѣкъ подошелъ къ Наташкѣ и поцѣловалъ ее.
— Посмотримъ, посмотримъ! — сказалъ онъ весело.
Губы его хищно раздвинулись, а глаза, темные и острые, впились въ Наташку.
Она взглянула въ уголъ и вздохнула.
— Сядь сюда, на диванъ, — приказалъ онъ и взялъ ее за руку.
Когда они сѣли, онъ спросилъ:
— Что-жъ, у тебя есть родные?
— Маменька есть. Мы — бѣдныя. А онѣ очень больны и не могутъ стирать бѣлье… Не трогайте, пожалуйста, не нужно такъ!.. Маменька за квартеру должны. Дворникъ пристаетъ… Нѣтъ добрыхъ людей!.. Сваха приходила… Тоже подлая душа!
— Подлая душа? — произнесъ молодой человѣкъ, улыбаясь, съ блуждающимъ взоромъ. — Послушай, — спросилъ онъ, — какъ тебя зовутъ?
Она сказала.
— Наташа!.. Натали!.. Прелестно! Ну, и что-жъ, тебѣ страшно?.. Скажи, тебѣ нравлюсь я?.. Вообще — мужчины? Или вотъ, скажи мнѣ, неужели ты исключительно по разсчету? И у тебя никогда не было желанія узнать, что такое любовь?.. Говори-же?
— Что мнѣ говорить! — отвѣчала Наташка, хмурясь и протягивая къ колѣнкамъ руки. — Я вамъ сказала — десять рублей… А оттого, что бѣдныя… По нашему званію нечего гордиться!.. Что и честь, коли нечего ѣсть!
Молодой человѣкъ сдѣлалъ гримасу.
— Это безнравственно! — сказалъ онъ, стараясь обнять ее. — Ты могла-бы заработать инымъ путемъ… Напримѣръ… Однимъ словомъ, мало-ли профессій! Но развѣ можно продавать себя по холодному разсчету? Гадко, гадко! Я, конечно, понимаю, нельзя же безъ денегъ… Но это не должно преобладать. Пусть будетъ хоть немножко увлеченья. Хорошо, что я попался. Но вдругъ старикъ? Грязный, трясущійся, пьяный… И ему… этому… этой развалинѣ достается такой свѣжій цвѣтокъ!..
Онъ ущипнулъ ее за щеку и оскалилъ зубы.
— Цвѣтокъ! Что-жъ ты молчишь? — произнесъ онъ, цѣлуя дѣвушку. — Скажи, пожалуйста, когда я ласкаю тебя, что ты испытываешь? — приставалъ онъ, обнимая Наташку.
— Ничего, — прошептала она тоскливо. — Стыдно мнѣ! Такъ мнѣ стыдно! — прибавила она, вырываясь, чувствуя холодъ ужаса, испытывая одно желаніе — убѣжать отсюда, отъ этого молодаго человѣка.
— Неужели, вотъ я тебя цѣлую въ щеку — и тебѣ ничего? — продолжалъ молодой человѣкъ. — Скажи, пріятно тебѣ?
— Нѣтъ.
— Что-жъ — непріятно?
— Да извѣстно… Я васъ не знаю…
— Плутовка! Ну, узнай. Поцѣлуй меня!.. Ну?!
Наташка потупилась и не двигалась, плотно прижавъ руки къ колѣнкамъ.
— Поцѣлуй-же!
— Господи, Боже мой! — пробормотала она, обводя глазами комнату съ безнадежной тоской, и стала вытягивать пальцы.
Слезы закапали ей на грудь и упали на руку молодаго человѣка.
— Что съ тобой? — вскричалъ онъ тревожно.
— Такъ. Мы очень бѣдныя…
— Фу, какъ кстати вспомнила! — съ досадой произнесъ молодой человѣкъ. — Ужъ ты говорила! Къ чему повторять!
— Сегодня я еще ничего не ѣла… Мы такія бѣдныя…
— Продолжай, милочка, продолжай! Вѣдь вотъ народецъ! Не могла она потомъ поѣсть…
Онъ всталъ.
— Я пошлю… — сказалъ онъ.
— Не надо… А что я васъ, баринъ, попрошу. Не трогайте вы меня. А ежели вы — добрый, то дайте намъ хоть пять рублей, и я вамъ ихъ принесу, какъ заработаю. Вотъ крестъ меня убей! Баринъ! У васъ много денегъ, а у насъ ни грошика. Я скажу Пашѣ, она къ вамъ придетъ, она — совсѣмъ барышня, но только я не могу. Ахъ, баринъ!
Она опять заплакала.
— Съ ума ты сошла! — вскричалъ молодой человѣкъ и, схвативъ ее за руки, напряженно улыбаясь, сталъ насильно искать ея губъ своими губами.
Наташка сопротивлялась, мотая головой.
— Пустите! — кричала она. — Пустите, я вамъ говорю!
Ей было стыдно нестерпимо, и она крикнула:
— Караулъ!
Молодой человѣкъ испугался и бросилъ ее.
— Ахъ, ты! — бѣсился онъ, широко шагая по комнатѣ и бросая на Наташку молніеносные взоры. — Скажите, какая комедія! Да я тебя… Нѣтъ, я полицію позову! Городовой!.. Оставайся, или я сейчасъ! Что это — новый видъ мошенничества? Ахъ, ты!..
— Не боюсь я полиціи! — сказала Наташка. — Я честная. А ты дуракъ! Во — дуракъ! Во!
Глаза ея блестѣли, блѣдное лицо было перекошено. Молодой человѣкъ схватилъ ее за воротникъ и не пускалъ. Ветхая матерія затрещала. Наташкѣ жаль стало своего добра, она изловчилась, укусила молодаго человѣка за палецъ, и онъ сильно ударилъ ее по лицу.
Наташка зарыдала, приложила къ носу, откуда пошла кровь, конецъ косынки и выбѣжала вонъ.
VI править
Газъ горѣлъ по обѣимъ сторонамъ черной улицы. На Невскомъ проспектѣ сновали экипажи. Окна магазиновъ ярко сіяли. Въ одномъ изъ нихъ Наташка увидѣла колбасы, висѣвшія и лежавшія въ красивомъ порядкѣ. Остановившись тутъ, она вспомнила о матери и сообразила, что поступила глупо, поссорившись съ молодымъ человѣкомъ.
«Ахъ, какой у меня характеръ!»
Впрочемъ, молодой человѣкъ былъ такъ ей ненавистенъ, что, представляя себѣ его, она плакала отъ злости.
Становилось очень холодно. Она направилась къ Пассажу. Его только-что заперли, и она стала ходить по Невскому.
Нѣсколько разъ мужчины засматривали ей въ лицо и отшатывались, испуганные ея безобразіемъ: кровь запеклась у ней подъ носомъ и на щекахъ.
Барышни съ теплыми муфтами, въ щегольскихъ пальто, съ бѣлыми лицами, встрѣчая ее, указывали на нее пальцами и заливались хриплымъ смѣхомъ.
Потомъ барышенъ становилось меньше и меньше. Невскій проспектъ пустѣлъ. На широкую панель падалъ свѣтъ отъ фонарей блѣдными зыблящимися лучами, и мракъ расползался кругомъ, а въ воздухѣ, передъ самыми глазами, искрилась снѣжная колючая пыль.
«Хоть-бы кто взялъ! — мечтала Наташка, — хоть-бы три рубля принести»…
Ногъ она не чувствовала вплоть до пояса, руки онѣмѣли. И она шла, все шла…
На углу Знаменской улицы встрѣтился господинъ въ шубѣ. Онъ не замѣтилъ Наташки, Наташка сама пристала къ нему.
— Возьмите меня, баринъ! добрый баринъ!..
Онъ остановился, посмотрѣлъ ей въ лицо и сдѣлалъ гримасу.
— Чего тебѣ? — сказалъ онъ грозно.
— Можно вамъ сказать одинъ секлетъ? — произнесла она застывающими губами.
— Говори!
— Возьмите меня съ собою…
— Пшла!
— Баринъ, подарите-же мнѣ… Ну, хоть рубликъ! — Я голодная, я ничего не ѣла… Маменька больная… Баринъ!
Она говорила невнятно, голосъ ея жалобно звенѣлъ въ морозномъ воздухѣ.
— Рубликъ! Жирно, братъ. А вотъ тебѣ пятнадцать копеекъ. Господь тебя проститъ! Да не таскайся… морда какая.
Онъ протянулъ деньги, но она не успѣла ихъ взять, и монета упала въ снѣгъ. Господинъ въ шубѣ махнулъ рукой и скрылся, а Наташка стала рыться въ снѣгу. Денегъ никакъ нельзя было найти.
Она встала, тупо вздохнула, повернула въ Знаменскую, повернула еще въ какой-то переулокъ, пустынный и темный.
Силы оставили ее. Все тѣло цѣпенѣло. Переулокъ тянулся безконечнымъ чернымъ корридоромъ, и вдругъ она забыла, куда идти. Воздухъ повременамъ шумѣлъ, точно вихрь рвалъ и комкалъ его. Она уже не двигалась сама, а будто какая-то внѣшняя сила безцѣльно толкала ее. Тоска сжимала ей грудь; мысли путались.
«Можетъ, я сплю?» — думала она.
Она все шла, сама не зная куда, мучительно ожидая пробужденія, какъ это бываетъ въ тревожномъ снѣ, когда кажется, что летишь подъ гору, окруженный какимъ-то страннымъ полупрозрачнымъ сумракомъ, въ которомъ толпятся тѣни безъ очертаній.
Но жаркая нѣга разлилась по жиламъ. Ноги точно налились свинцомъ. Голова упала на грудь, вѣки отяжелѣли. Шумъ стихъ мало по малу.
«Ужъ и въ правду, не сонъ-ли?» — подумала Наташка и увидѣла на крылечкѣ дома, вдругъ освѣтившагося солнцемъ, хорошенькую дѣвочку, съ полными розовыми ручками, подававшую ей кусокъ чернаго хлѣба съ крупною солью.
«Да это Колпино! — рѣшила она. — Это та дѣвочка, что мы съ Пашей лѣтось въ лѣсу нашли и домой привели. Насъ барыня сама за это чаемъ напоила. Хорошій чай — съ сухарями и сливками. У нихъ каждый Божій день такой чай два раза пьютъ».
Она присѣла и стала ѣсть хлѣбъ. Соль захрустѣла у ней на зубахъ, и хлѣбъ былъ удивительно вкусенъ.
«Господскій хлѣбъ, — подумала она съ убѣжденіемъ. — Корочку сама съѣмъ, а мякишъ надо маменькѣ отнести».
Набѣжали розовыя тучи. Хлынулъ теплый дождикъ, и въ лужахъ, разлившихся по муравѣ, отразились деревья. Дѣвочка болтала и смѣялась, бѣгала, поднявъ платьице, по водѣ и брызгала на Наташку; и брызги казались золотыми. Наташка простирала руки въ защиту, но теплыя капли кропили ее все чаще и чаще и слились, наконецъ, въ янтарный туманъ, въ которомъ чуть мелькала свѣтлой тѣнью смѣющаяся дѣвочка. Наташка хотѣла встать и не могла; хотѣла сказать, хотѣла крикнуть — и губы не слушались. Кругомъ все тускнѣло…
То, дѣйствительно, былъ сонъ: блаженный, невозмутимый, вѣчный.