K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Изданіе А. А. Карцева.
правитьТипо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. № 17, Савостьяновой.
1897.
Настроеніе.
правитьЕсли судить о настроеніи Петербурга по внѣшнимъ признакамъ, можно заключить, что настроеніе петербургскаго обывателя — превосходнѣйшее, исключающее всякія подозрительныя мысли объ уныніи.
По крайней мѣрѣ изъ моихъ наблюденій, подтвержденныхъ многими старожилами, оказывается, что давно ужъ въ Петербургѣ такъ много не танцовали, какъ танцуютъ въ послѣднее время. Танцуютъ нынче вездѣ, при каждомъ удобномъ случаѣ, даже при извѣстіяхъ невеселаго свойства и тогда съ большимъ еще остервенѣніемъ. Пляшутъ и старые, и малые, и тайные совѣтники, и молодежь. Куда ни зайдете вы: въ клубъ ли, на вечеринку ли, васъ поразитъ, во-первыхъ, обиліе танцующихъ паръ и количество толпящихся у буфета, гдѣ стоитъ водка. Рюмка водки и полька! Опять рюмка и вальсъ! А еще говорятъ, будто петербуржецъ унываетъ.
Разсказываютъ, что въ эту зиму брилліантовъ продавали больше обыкновеннаго и спросъ на порнографическую литературу усилился. При этомъ я замѣтилъ еще любопытную черту: всѣ, какъ будто, получили такое отвращеніе къ политикѣ, что всячески избѣгаютъ о ней говорить, — такъ-таки и избѣгаютъ, словно бы до нея нѣтъ никакого дѣла. Потолкайтесь-ка въ клубахъ — послушайте.
— Какъ вы думаете насчетъ будущаго?.. — спрашиваетъ пріѣзжій, очевидно, провинціалъ, — какіе нынче вѣянія, взгляды?
— А вы еще думаете?..
— Говорятъ: комиссія…
— А не сыграть ли въ винтъ!
И сейчасъ же: «человѣкъ, карты!»
— Говорятъ, въ скоромъ времени…
— Свѣтопредставленіе?, — съ улыбкой перебиваетъ вопрошающій, — какъ же… какъ же… обѣщаютъ! Вы коньякъ или очищенную?
— Коньякъ…
— Значитъ западникъ?.. Стыдно, стыдно батюшка… Я такъ «Русскаго Добра» придерживаюсь…
— Слышали?.. — раздается съ боку чей-то голосъ и къ буфету подходитъ фракъ.
— Слышалъ, слышалъ! О Сарѣ Бернаръ.
— Нѣтъ… Какая Сара Бернаръ?.. Уѣхала давно… Я о земскихъ докладахъ… Читали?
— Читалъ…
— Каково?
— А протестъ губернатора изволили читать?
— Но все-таки…
— Все-таки, милый мой, пойдемъ-ка лучше танцовать!.. Только прежде хлопнемъ по рюмкѣ!
Собственно говоря, въ настоящее время усердно занимаются политикой лица, на обязанности коихъ — хочешь, не хочешь! — лежитъ исключительное ея вѣдѣніе, затѣмъ журналисты для очистки совѣсти и пополненія передовыхъ статей, которыя читаетъ развѣ человѣкъ, не знающій куда дѣться отъ одури, и, наконецъ, дворники — да и тѣ больше въ видахъ развлеченія.
Въ часы томительнаго ночного бодрствованія у воротъ, дворникъ, нѣтъ, нѣтъ, да отъ скуки перекинется съ городовымъ, вотще устремляющимъ взоръ въ полумракъ глухой улицы въ надеждѣ прозрѣть «безпорядокъ» (все тихо и мирно въ Прядильномъ переулкѣ!) — бесѣдой съ политическимъ оттѣнкомъ:
— Что слышно новаго? — спрашиваетъ дворникъ, предобродушный человѣкъ, замѣчу я въ скобкахъ, который во время знаменитой переписи, выдуманной градоначальникомъ генераломъ Барановымъ, для выборовъ «двадцати пяти», пресерьезно объяснялъ всѣмъ жильцамъ, что переписка будетъ для удостовѣренія, кто измѣнникъ и кто нѣтъ, и совѣтовалъ, на всякій случай, уничтожать всякія книги. (Мало ли изъ-за книгъ можетъ быть непріятностей. Такъ ужъ лучше, господинъ, за одно всѣ уничтожьте!).
— Новаго? Да что новаго? — лѣниво повторяетъ городовой изъ отставныхъ солдатъ. — Благополучно все, слава Богу… У васъ какъ?
— У насъ благополучно, слава тебѣ Господи. Жилецъ все хорошій — смирный, самъ знаешь… Чистый жилецъ…
— Нонче и чистый… И чистый тоже.. Ты и чистаго для спокоя наблюдай…
— У насъ чиновникъ, что его наблюдать!.. Онъ свое дѣло знаетъ — утро въ должность, къ обѣду домой, а, выспавшись, въ клубъ въ карты… Развѣ только наблюдай, какъ бы поймать его при деньгахъ, чтобы за квартиру получить… Но нашей улицѣ все народъ невидный живетъ… А насчетъ порядковъ какихъ новыхъ не слышно?
— Кажется, не слышно… Вотъ сказываютъ, помощникъ пристава будетъ новый.
— Новый?
— Новый!
— А стараго куда?
— По шапкѣ.
— Проштрафился?
— А Богъ знаетъ… Сказываютъ, у него съ приставомъ все нелады были — свою волю хотѣлъ показать, а приставъ-то свою. Ты, говоритъ, мнѣ покорись, а онъ въ отвѣтъ: я, говоритъ, тебѣ не покорюсь, я самъ по себѣ, я, говоритъ, самъ полковникъ и многоусерденъ по службѣ, давай, говоритъ, раздѣлимъ участокъ по совѣсти и тогда я покорюсь, а то я, говоритъ, порядокъ вездѣ слѣжу, а слава одному тебѣ…
— Ишь ты!.. А приставъ-то небойсь не согласенъ?
— Онъ на него жалобу: такъ и такъ — я въ такомъ смыслѣ ни за что отвѣчать никакъ не могу и не согласенъ, молъ, служить съ такимъ озорникомъ, который на всѣхъ перекресткахъ меня, своего начальника, охаиваетъ… Ну, помощника-то и по шапкѣ…
— Поди жъ…
— Доподлинно опять же увѣрить не могу, потому зря вѣдь болтаютъ… Кто ихъ знаетъ. Разно сказываютъ. Околодочный говоритъ опять другое…
— А что?
— Быдто помощникъ хотѣлъ выпороть одного охальника въ кутузкѣ…
— Ну?…
— А приставъ узнай и говоритъ: "Нынче, молъ, на это, полковникъ, моды нѣтъ, чтобы человѣка зря пороть, безъ свидѣтелевъ и суда. Изъ-за этого самаго, на насъ., говоритъ, можетъ задарма мараль одна пойти. Надо со всякимъ человѣкомъ по чести… Наказать его — накажи, но опять-таки по правилу, а безъ правила, милый мой — не годится.
— Это что и говорить! — подтвердилъ дворникъ; — надо по правилу. — И, помолчавъ, прибавилъ: — Новый-то помощникъ каковъ?
— А ничего не извѣстно — еще новаго не опредѣлили.
— Такъ. Всячески дурного не опредѣлятъ! — А насчетъ чего иного не слышно?
— Нѣтъ, такого, кажется, ничего. Развѣ вотъ мышь, говорятъ, въ новомъ адмиралтействѣ появилась, страшенная… Большая такая мышь — не крыса, а мышь… Съ роду такой не видали… Не къ добру!
— Ужъ какое добро отъ мыши! Дознались откеда она?
— То-то дознаться не могутъ. Все мелкая мышь была, а теперь крупная пошла… Двухъ околодочныхъ посылали дознаться… мышь сторожить… Шалишь… Съ чѣмъ пришли, съ тѣмъ и ушли!
— Дда… времена, нечего сказать… Тоже нашему брату…
— И нашему не сладко. Теперь самъ знаешь, какъ насчетъ провизіи, а жалованье!.. Вы-то къ новому году по квартирамъ обойдете и дань соберете, а намъ развѣ изъ мелочныхъ лавочекъ да съ кабаковъ… Одна разстройка вездѣ!
Что же касается остальныхъ смертныхъ, то они, кажется, махнули рукой на всякую политику и ищутъ случая доставить себѣ именно такое развлеченіе, которое бы ни въ какомъ отношеніи не напоминало ни внѣшней, ни внутренней политики. Итакъ какъ лучшее отвлеченіе — танцы, то Петербургъ и бросился танцовать. Я уже не говорю о полнѣйшемъ равнодушіи къ «свѣдущимъ людямъ», обнаружившемся въ обществѣ, несмотря на увѣренія оптимистовъ, что какъ ни какъ, а «свѣдущіе люди» въ нѣкоторомъ родѣ всетаки шагъ къ… къ «севрюжинѣ съ хрѣномъ». Однако — подите жъ — и эта «севрюжина» не возбудила петербуржца, а многихъ земцевъ даже обидѣла, такъ что, если вѣрить газетамъ, — одному «свѣдущему» человѣку и земцу г. Костливцеву, говорившему на тему о безпробудномъ пьянствѣ русскаго мужика, пришлось по возвращеніи домой услышать отъ сотоварищей-земцевъ довольно ехидный вопросъ: «отъ своего ли имени говорилъ г. Костливцевъ или въ качествѣ представителя земства?» Оказалось, по заявленію г. Костливцева, что онъ вопросомъ о пьянствѣ не занимался, но счелъ своимъ долгомъ говорить; говорилъ, впрочемъ, какъ частный человѣкъ, такъ какъ никакихъ уполномочій отъ земства не имѣлъ…
Такимъ образомъ, «свѣдущіе люди» какъ-то прошли тихо, хоть «Новое Время» даже и біографическіе очерки свѣдущихъ людей печатало, изъ коихъ можно было узнать, что такой-то кончилъ курсъ тамъ-то и затѣмъ служилъ тамъ-то, такой-то занимался сельскимъ хозяйствомъ, а такой-то имѣетъ винокуренные заводы.
Оказывается, что петербургскій житель словно и взаправду предпочитаетъ рюмку водки «свѣдущимъ людямъ» и упражненіе въ танцахъ всякимъ бесѣдамъ по поводу иностранныхъ и отечественныхъ словъ: отплясываетъ нынче онъ такъ, что смотрѣть даже любо.
Я смотрѣлъ, какъ отплясывали и большіе и малые. Смотрѣлъ на это веселье, возбуждавшееся cresczendo по мѣрѣ экскурсій къ буфету. Къ тремъ часамъ утра состояніе, казалось, было благонадежно до невозможности — отплясывали всласть, и когда кто-нибудь начиналъ подходы касательно политики, то такого оглядывали съ подозрительностью, и я увѣренъ, въ случаѣ дальнѣйшей назойливости, политику грозила опасность довольно серьезная…
Когда я подошелъ къ одному молодому человѣку и хотѣлъ было подѣлиться съ нимъ послѣдней новостью, слышанной мною отъ одного «вѣрнаго человѣка», — то молодой человѣкъ съ какой-то тревогой посмотрѣлъ на меня, махнулъ рукой и, подхвативъ даму, столь стремительно бросился въ «вихрь вальса», что находившійся рядомъ со мной пожилой господинъ, самаго скромнаго вида, но съ очень бѣгающими по сторонамъ глазами — пріятно улыбнулся и, обратившись ко мнѣ, сказалъ:
— Давно бы такъ!.. Люблю я, когда молодежь отъ души веселится! По крайней мѣрѣ унынія нѣтъ, а нѣтъ унынія — нѣтъ и сомнѣній… Помните пѣсню изъ Лукреціи-Борджія: «пейте, пойте, любите»…
Вотъ этой-то «души», признаюсь, я, и не видѣлъ, хоть не могъ не согласиться, что танцуютъ дѣйствительно много и ретиво… Но мнѣ казалось, наоборотъ, что въ этомъ веселіи чудится совсѣмъ не веселье, а какая-то напускная отчаянность, какой-то розмахъ адской скуки, неудовлетворенности, готовой хоть на головѣ ходить, чтобы только не думать ни о сегодняшнемъ, ни о завтрашнемъ днѣ…
Глядя на всѣ эти танцующія пары, носящіяся подъ звуки каскаднаго вальса, мнѣ почему-то припомнились слѣдующія строки Пушкина изъ «Пира во время чумы»:
Какъ отъ проказницы зимы,
Запремся также отъ чумы!
Зажжемъ огни, нальемъ бокалы,
Утопимъ весело умы —
И, заваривъ игры да балы.
Возславимъ царствіе чумы…
Только тутъ, казалось, славили не «царствіе чумы», а царствіе скуки…
— А вы отчего не танцуете? — обратился ко мнѣ одинъ изъ веселившихся.
— Не могу… одышка…
— Но отчего же не пьете?..
— И того не могу…
— Такъ къ чему же вы сюда пріѣхали… Зачѣмъ?… Къ черту политику… Къ черту всякіе вопросы… Здѣсь надо веселиться… Вы видите какъ мы отплясываемъ! — проговорилъ онъ и засмѣялся тѣмъ нервнымъ смѣхомъ, который теперь слышится на каждомъ шагу…
— Необходимо выпить… необходимо… Пойдемте въ буфетъ!.. — увлекалъ меня мой молодой пріятель…
Пріѣзжіе изъ провинціи разсказываютъ, что и тамъ избѣгаютъ всякихъ бесѣдъ о политикѣ и какъ только соберется нѣсколько человѣкъ, то немедленно: — "Человѣкъ! Столъ и карты! «
Нѣсколько времени тому назадъ нервы еще не притупились. Отъ разговоровъ на тему „что съ нами будетъ“ и „куда намъ идти: впередъ ли безъ страха и боязни или назадъ безъ оглядки“ — некуда было дѣваться. Всюду — встревоженныя лица, растерянные взгляды, натянутые до невозможности нервы. Куда, бывало, ни придешь, вездѣ встрѣчали вопросомъ: „слышали?“, произносимомъ встревоженнымъ голосомъ и съ такимъ выраженіемъ на лицѣ, которое заранѣе готовило васъ къ самымъ невозможнымъ вещамъ. И вслѣдъ затѣмъ сыпались новости одна другой пикантнѣй, одна другой нелѣпѣе.
— Не можетъ быть!..
— То-то и я говорю… Однако…
— Это вздоръ…
— Но вы прочтите газеты-то, газеты что пишутъ… „Московскія Вѣдомости“, „Русь“_, „Новое Время“…
— Мало ли что пишутъ…
Вы уходили еще болѣе напуганный и не знали, вѣрить или не вѣрить. Одинъ другого нелѣпѣе ходили слухи въ публикѣ и такъ какъ нельзя было точно провѣрить ихъ, всѣ говорили на основаніи „достовѣрныхъ источниковъ“ (говорилъ Иванъ Ивановичъ, а Ивану Ивановичу говорилъ Петръ Петровичъ, которому сообщилъ, въ свою очередь, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, слышавшій отъ близкаго человѣка близкому человѣку одного знакомаго чиновника) — то понятно, что возбужденіе тревоги достигало высшей степени. Оно росло, росло до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, не наступила невольная реакція, и возбужденіе и тревога не замѣнились тѣмъ естественнымъ состояніемъ, когда желаніе „забыться и уснуть“ является доминирующей чертой общественнаго настроенія. Исходя изъ этой точки зрѣнія, можно, пожалуй, смотрѣть и на бѣснованіе по поводу пріѣзда Сары Бернаръ и на всякія другія отвлеченія. Надо же наконецъ, дать отдыхъ и нервамъ… Надо же хоть на время заткнуть уши отъ всѣхъ этихъ „мы слышали“, которыми одно время донимали съ остервенѣніемъ газетныя кликуши… „Камо бѣгу отъ духа твоего и отъ лица твоего камо бѣгу?“ могъ воскликнуть полоумный читатель. — Рюмку водки! Другую! Третью! — Какъ вашъ сынъ? — Здравствуетъ?.. Слава Богу. — Еще рюмку! А затѣмъ, сударыня, не угодно-ли туръ вальса!..
Ужъ на что, кажется, политики по неволѣ, разные департаментскіе начальники отдѣленій — о, тяжела ты шапка Мономаха! — а и тѣ, кажется, ослабѣли, изнемогли въ борьбѣ съ пустымъ мѣстомъ и очень бываютъ рады, когда вмѣсто занятій можно дернуть на выставку „Наны“ или поговорить о чемъ-нибудь совсѣмъ постороннемъ, по преимуществу изъ области порнографіи — потому-что кому же неизвѣстно, что въ большинствѣ случаевъ заправскіе „политики“ только и сильны въ этихъ двухъ областяхъ. Или политика… или порнографическіе анекдоты…
О таковомъ пресыщеніи по горло политикой я сужу, покрайней мѣрѣ, по многимъ даннымъ и по личнымъ впечатлѣніямъ, вынесеннымъ мною изъ бесѣдъ съ молодыми кандидатами на званіе государственныхъ людей, — кандидатами, правда, еще не у дѣлъ, или у „дѣлъ“ сравнительно не видныхъ, — но все-таки не теряющими надежды когда-нибудь — когда потребуются свѣжія силы — управлять департаментомъ, и дѣлать въ нѣкоторомъ родѣ политику.
Прежде — и давно ли? — когда я заходилъ къ старому моему знакомому, Твердолобову, онъ всегда, бывало, весь какъ-то выпрямится, выпятитъ свою грудь колесомъ, глубокомысленно задумается и, потрясая своимъ бѣлымъ, сочнымъ, здоровеннымъ кулакомъ, проговоритъ съ какимъ-то блаженнымъ замираніемъ въ голосѣ:
— Теперь не время шутки шутить… Теперь…
И снова кулакъ, въ видѣ угрозы, помавалъ въ воздухѣ, а круглое, румяное лицо Твердолобова, болѣе похожее на кусокъ ростбифа, чѣмъ на изображеніе того человѣка, котораго искалъ Діогенъ — вдругъ закипало гнѣвомъ, и мускулы на его рукахъ вздувались такими желваками, что, казалось, сейчасъ лопнетъ сюртукъ.
Я молчалъ, но зато онъ говорилъ, и говорилъ тѣмъ грознѣе, чѣмъ упорнѣе я молчалъ. Хотя генералъ никакихъ „дѣлъ“ не вершилъ и изображалъ собою только кандидата къ отправленію обязанностей умиротворителя, тѣмъ не менѣе, онъ считалъ своимъ долгомъ говорить не просто какъ Твердолобовъ, а какъ носитель „принципа“ и неоднократно грозилъ мнѣ, что если бы ему позволили, то онъ уничтожилъ бы всѣ пакости въ двадцать четыре часа.
Очень естественно, и едва ли нужно докладывать объ этомъ читателю, что Твердолобовъ, культивировавшій постоянно свои мускулы и еще въ учебномъ заведеніи давшій клятву (а онъ клятвы держалъ), въ пику инспектору, — никогда до гроба ничему не учиться, — не удовлетворялъ самому снисходительному умственному цензу, потому, вѣрятно, и не мечталъ о службѣ въ народномъ просвѣщеніи, а мечталъ спеціально посвятить свои силы (и какія, Господи, силы!) внутренней политикѣ. Обыкновенно, пріятель мой продолжалъ свои угрозы и, надо правду сказать, руководствуясь самыми добрыми намѣреніями спасти любимую Россію. У него было состояніе болѣе чѣмъ приличное и сомнѣваться въ его искренности было невозможно.
Такой „тонъ“ выдерживалъ онъ мѣсяцъ, другой. Но затѣмъ, къ крайнему моему изумленію, при нашихъ бесѣдахъ Твердолобовъ не только не обѣщалъ въ 24 часа покончить со всѣмъ, но заговорилъ даже въ такомъ минорномъ тонѣ, который у Твердолобова былъ совершенною новостью. И лицо его какъ-то измѣнилось и стало меньше походить на кусокъ ростбифа и больше на подобіе Божіе.
— Положеніе, братецъ, не такъ просто, какъ я полагалъ… Необходимо серьезно обдумать, серьезно обдумать… Съ одной стороны надобно очистить все кругомъ… съ другой сообразить о финансахъ… Финансы важная вещь… И съ третьей стороны — довѣріе…
— А въ 24 часа?..
— То-то нельзя! — добросовѣстно согласился онъ… Я прежде думалъ, но теперь вижу, что въ этотъ промежутокъ времени можно, правда, сдѣлать очень многое, но все-таки для окончательнаго устроенія… срокъ малъ.
И онъ снова пускался въ комбинаціи; жаловался, что людей нѣтъ, что хищеніе большое и что вообще онъ подчасъ теряетъ голову отъ разныхъ сомнѣній…
— Иногда просто, братъ, такъ тяжело, такъ тяжело, что хоть бѣги…
— Да вѣдь ты, кажется, не привязанъ къ мѣсту… Ты не служишь… Кто жъ тебѣ мѣшаетъ бѣжать?..
— Пока, конечно, я свободенъ, но кто знаетъ, кто знаетъ?..
Еще болѣе удивилъ меня Твердолобовъ, когда однажды я увидѣлъ на письменномъ его столѣ краткій учебникъ Иловайскаго и руководство къ изученію финансовъ… Неужели онъ нарушилъ клятву? Оказалось, что нарушилъ и, краснѣя, проговорилъ:
— Ты понимаешь… въ настоящее время, когда народъ съ одной стороны, финансы съ другой и хищеніе съ третьей… Необходимо повторить то, чему мы учились…
— Но развѣ ты надѣешься?..
— Кто знаетъ, кто знаетъ! — задумчиво повторялъ онъ; нынче такъ мало людей, а люди такъ нужны, честные, трезвенные люди…
— Не упражняешься въ гимнастикѣ?..
— Не то на умѣ… Нервы пошаливаютъ.
— И у тебя?..
— А то что жъ? Развѣ у меня нервовъ нѣтъ, что ли?.. обидѣлся Твердолобовъ. — Вы вотъ, господа литераторы, въ самомъ дѣлѣ думаете, что у васъ только нервы… что ли?.. И мы съ нервами.
— Нѣтъ, я не къ тому… Ты всегда отличался крѣпкимъ здоровьемъ…
— Отличался?… Мало ли чѣмъ я отличался…
Бѣдняга, въ самомъ дѣлѣ, похудѣлъ и, сколько мнѣ извѣстно, не только просиживалъ часы за учебникомъ Иловайскаго, но даже принанялъ студента, который давалъ ему уроки ариѳметики. Одолѣлъ онъ и учебникъ Иловайскаго, и руководствокъ изученію финансовъ, прочелъ нѣсколько секретныхъ „записокъ“ о разныхъ системахъ наилучшаго успокоенія умовъ, составленныхъ въ разныя времена, начиная съ екатерининскихъ, — проштудировалъ сочиненіе бывшаго агента 3-го Отдѣленія Фока, напечатанное въ „Русской Старинѣ“, выписалъ „Московскія Вѣдомости“ и „Русь“, — (прежде того онъ признавалъ только г. Лейкина и „Journal de St.-Petersbourg“) и при каждомъ нашемъ свиданіи жаловался, что у него нервы разстроены и что политика у него „вотъ гдѣ“, указывалъ онъ на шею. Сталъ онъ хандрить и совсѣмъ запустилъ свои гимнастическія упражненія.
Наконецъ, недѣли три тому назадъ, пріѣзжаю я къ нему и застаю его углубленнаго въ занятія. Смотрю — онъ штудируетъ японскія картинки очень нескромнаго содержанія, привезенныя, вѣроятно, нашими моряками изъ кругосвѣтнаго плаванія. И самъ онъ, какъ будто, повеселѣлъ и расцвѣлъ. Я порадовался за него, рѣшивъ, что онъ, наконецъ, пришелъ къ рѣшенію вопроса объ успокоеніи умовъ и потому на досугѣ штудировалъ японскія картинки — и хотѣлъ было попытать его съ этой стороны, но онъ замахалъ даже руками.
— Нѣтъ ужъ… спасибо… Довольно съ меня политики… Довольно… Abas la politique! Съ ней можно сойти съума — даже и мнѣ! — простодушно разсмѣялся онъ. Пусть ею занимаются другіе. Вотъ, напримѣръ, свѣдущіе люди. Можно имъ дать тему, направленіе и они будутъ разрабатывать вопросы. А съ меня, любезный другъ, довольно. До-во-льно! — прибавилъ онъ съ радостью въ голосѣ.
— Конечно, продолжалъ онъ, — нашъ родъ издавна давалъ государственныхъ людей! Мы вѣдь ведемъ родъ со времени Симеона Гордаго, когда предокъ нашъ Лобатини, а по другимъ сказаніямъ Ломбатъ, переселился въ Россію… Съ тѣхъ поръ имена представителей нашего рода неизмѣнно упоминаются въ русской исторіи. Вспомни Ивана Лобастаго, отличившагося при Калкѣ, затѣмъ Ѳедора Твердый Лобъ — отъ него и пошли Твердолобовы — боярина сторожевого полка при взятіи Казани и цѣлый рядъ Твердолобовыхъ, отличавшихся болѣе или менѣе на разныхъ государственныхъ поприщахъ. Все это, разумѣется, обязываетъ, и я надѣюсь принести пользу… Буду служить, но только по такому вѣдомству, гдѣ не требуется политика. Предкамъ нашимъ было легко… времена были другія, а теперь… И, наконецъ, я тоже жить хочу!
И Твердолобовъ съ такимъ аппетитомъ разсказалъ мнѣ три скабрезныхъ анекдота, что я снова узналъ прежняго добродушнаго, широкоплечаго, не мудрствующаго пріятеля, которому вовсе было не къ лицу готовиться къ роли политика.
Оказалось, что и его коснулась реакція. Даже и твердолобовскіе нервы не выдержали, и онъ растерялся, никогда доселѣ прежде не терявшійся ни при какихъ обстоятельствахъ и разрѣшавшій всѣ затрудненія съ тою же простотой, съ какой рѣшилъ князь Ширвашидзе, изрубившій пьяныхъ купцовъ! На моихъ глазахъ онъ совершилъ заколдованный кругъ: началъ съ торжествующаго помаванія кулака, продолжалъ повтореніемъ учебника Иловайскаго и кончилъ тѣмъ, что изнемогъ въ непосильной борьбѣ. Это что-нибудь да значитъ…
А онъ ли не потрясалъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ кулакомъ и какимъ здоровеннымъ!
Да и онъ ли одинъ изнемогаетъ, испытывая отвращеніе къ политикѣ?
Поговорите съ любымъ департаментскимъ страдальцемъ: вы услышите далеко не веселые звуки голоса и увидите на лицѣ кислую гримасу, если заговорите о злобѣ дня.
Не далѣе, какъ на-дняхъ мнѣ довелось встрѣтиться съ однимъ старымъ знакомымъ, представителемъ мѣстной администраціи, пріѣхавшимъ на праздники изъ провинціи, навѣстить свою дочь. Это — человѣкъ въ политикѣ опытный (двѣнадцать лѣтъ онъ служитъ исправникомъ), доброжелательный, разсудительный, старающійся, какъ онъ выражается, „не забывать и совѣсти“…
Встрѣтились мы, и первымъ дѣломъ онъ сталъ жаловаться.
— Вы не повѣрите, какъ трудно… О-охъ, голубчикъ вы мой, какъ трудно…
— Но въ чемъ же трудности?..
— Во всемъ… во всемъ чрезвычайно трудно. Теперь насъ со всѣхъ сторонъ жарятъ… И изолгались то мы, и воры то мы, и мошенники, и превышаемъ то мы власть. И все это, если хотите, справедливо, во многомъ справедливо, но развѣ мы то опять по своей вольной волѣ живемъ!? Еслибъ вы знали, какое и наше положеніе тамъ на мѣстѣ то… Надо, чтобъ и начальство осталось довольно, надо опять, чтобы и купецъ не фордыбачилъ, — купецъ нынче вѣдь не то, что прежде, когда я взялъ бы его аршинника да по сусаламъ, по сусаламъ! — продолжалъ старикъ, внезапно оживляясь, словно старый парадеръ, услыхавшій музыку, — надо и съ земскими людьми ладить… Особенно съ этими земцами, которые нынче въ моду пошли и до нашего брата добираются… Есть между земцами такіе… Только лучше ли будетъ?.. Это, господа, надо обмозговать… очень даже обмозговать… Вотъ хоть бы у насъ въ Обжорскѣ изъ какихъ-такихъ земцевъ управа состоитъ?… Предсѣдатель — бывшій становой, одинъ членъ бывшій письмоводитель полицейскаго управленія, а другой — такъ безпутный какой то, ему даютъ жалованье, семейства ради… Такъ вы думаете лучше будетъ, если такая управа бѣдокурить начнетъ?..
— Зачѣмъ, непремѣнно такая?..
— Да вѣдь другой и не будетъ, если остальное все по старому останется… Я тоже смотрю и вижу, какъ дѣла дѣлаются… Земецъ земцу розь, только настоящій-то земецъ, изъ такихъ, который не думаетъ, только какъ бы урвать, да свою линію вести, настоящій-то притаился и у насъ на подозрѣніи состоитъ, въ качествѣ, какъ бы, несвѣдующаго въ образѣ мыслей! — засмѣялся старикъ. — А вы вотъ и въ самомъ дѣлѣ здѣсь въ Питерѣ думаете, будто къ вамъ излюбленные пріѣхали!? Излюбленные!.. Знаемъ мы этихъ вашихъ излюбленныхъ-то, живучи на мѣстѣ… И чего у васъ только не пишутъ… Господи! Вотъ хоть бы по дѣлу бывшаго губернатора Токарева…
— А что?
— Да то, что очень ужъ въ азартъ пришли…
— Какъ же въ азартъ не придти… Дѣло-то такое исключительное…
— Исключительное!? Ха-ха-ха… И не такія дѣла мы видѣли, батюшка. Читалъ я, ѣхавши сюда, „Русь“ и диву давался, какъ это она насчетъ администраціи… Изолгались, говоритъ… Всѣ изолгались… А кто же тогда служить будетъ, коли всѣ изолгались!? Оно точно грабежъ, положимъ, безспорно, но разбери ты, почему и какъ этотъ грабежа, бываетъ… Ты разбери, а не то, чтобы изругать, — и тогда мы тебя послушаемъ… Вотъ возьмите вы этого самаго исправника Капгера, который, собственно говоря, былъ главный исполнитель логишинской экзекуціи…
— Однако, судя по дѣлу, должно быть… этотъ исправникъ…
— Не должно быть, а есть… Я его и не защищаю… Я видывалъ такихъ… видывалъ… Это, батюшка, что называется, показной исправникъ, исправникъ-гроза… Они, эти исправники, и обликъ всѣ ужъ одинакій имѣютъ: — коренастые, грудастые, лицо-то мордастое, малино-багроваго цвѣта, и непремѣнно усѣянное прыщами и бородавками. Усы торчкомъ, глаза на-выкатъ, ну, словомъ, звѣрь-звѣремъ… Скажи такому начальство: исправникъ сокруши! — онъ готовъ все сокрушить и самъ отъ крови приходитъ въ такое остервенѣніе, что ему все кажется мало… Вотъ какіе между нами бываютъ исправники…
— Все это такъ, но только многіе ли пойдутъ на такую должность по доброй волѣ — это разъ, а во-вторыхъ — развѣ тотъ же исправникъ не творитъ волю начальства?.. Легко сказать: изолгались, но ужъ коли ты говоришь, такъ ты почести: почему изолгались, и какъ это все лганье по іерархіи идетъ и внизъ и вверхъ… Тяжко, батюшка, тяжко, я вамъ доложу, а вѣдь терпишь, потому и у насъ „фатерный вопросъ“… Я, временемъ, почитываю журналы и понравилось мнѣ это выраженіе. Именно „фатерный“ вопросъ. Изъ-за него человѣкъ подъ конецъ и въ звѣря обратится… Вотъ теперь этотъ г. Капгеръ превысилъ… А не превысь онъ? Вѣдь его можно и турнуть, исправника-то… Такъ-то и всѣ мы подъ Богомъ ходимъ… А вы, господа, рады, что вамъ можно исправника-то на сковородѣ жарить — вы и жарите, словно бы въ немъ и начало и конецъ всему… А чуть ежели по восходящей лѣстницѣ, тогда упретесь лбомъ и будто все исполнители виноваты… Исправникъ хищеніемъ займется на тысячу въ годъ — карраулъ!.. Экономія…
Старикъ даже пришелъ въ раздраженіе.
— И народъ сколько мутите вы здѣсь — подлинно мутите! — продолжалъ онъ: — нынче всѣ народниками объявились, и у насъ теперь становые, кто помоложе, побойчѣй, да хочетъ у начальства показаться, — тоже въ мужичка играютъ! И мы вѣдь газеты читаемъ, слышимъ, какъ это вы здѣсь съ мужичкомъ возитесь! Пріѣдетъ это становой въ деревню… „Мужичекъ да мужичекъ!“ а какъ надо съ мужичка взыскивать недоимки, а у мужичка-то хоть шаромъ покати, а начальство опять же требуетъ „строжайше и немедленно“ вотъ, скажу я вамъ, тотъ же становой да этого мужичка розгами… Вотъ тебѣ и мужичекъ!.. А чуть грѣхъ какой случись, въ родѣ жидовскаго безпорядка, разнесетъ мужикъ кабаки и имущество, — опять исправнику выговоръ: зачѣмъ-де мѣръ не принялъ, и опять этого самого мужичка розгами… Пройдетъ бѣда и опять: „мужичекъ да мужичекъ“… А мужичекъ-то, вы думаете, слѣпой, что ли… не понимаетъ?.. А какъ баню-то ему. зададутъ, такъ вѣдь вы закричите: „Звѣри исправники… Народъ порятъ!“ Мы и въ отвѣтѣ!
— Нѣтъ, не люблю я этихъ вашихъ выкрутасовъ. По-моему ужъ лучше дѣло на чистоту. Надо мнѣ съ него шкуру драть, такъ духу у меня, у старика, не хватаетъ заигрывать-то съ нимъ. Ботъ какъ я понимаю… А то „мужичекъ“, а потомъ: „ну-ка ложись!..“ Нынче у насъ становые эту моду взяли, только глупы они: не понимаютъ, что этимъ пуще народъ раздражаютъ. Доиграетесь вы, господа, съ вашимъ мужичкомъ!.. — прибавилъ серьезно старикъ.
— А что?
— А то, что только облещиваете его въ газетахъ да смущаете, а настоящаго -то облегченія ему нѣтъ. А мужичекъ-то вѣритъ — довѣрчивый вѣдь онъ — и ждетъ. Ждетъ, а мы исправники въ тревогѣ. Чуть что — опять мы виноваты. И очень ужъ онъ этими ожиданіями смущенъ. Тамъ теперь въ деревнѣ, что ни выдумай — всему повѣрятъ. Нынче, говорятъ, мужика-то вспомнили. Мужику нынче честь честью». Недавно еще ко мнѣ приходили изъ одной деревни. — "Такъ и такъ, Иванъ Никанорычъ, пришла, спрашиваютъ бумага? — «Какая, говорю бумага?» — Посмѣиваются. Вижу — у нихъ что-то въ головѣ засѣло. «Говорите толкомъ, какой ждете бумаги?» — «А на счетъ земли?» — «Какой земли?» «Добавочный надѣлъ, будто не понимаешь? Нешто насъ такъ и оставятъ при трехъ десятинахъ да еще какихъ, самъ знаешь?.. Сказываютъ, велѣно нарѣзывать!..» — Вотъ вы тутъ и бейтесь съ ними — объясняйте, что никакой земли не будетъ. Еще, слава Богу, крестьяне меня знаютъ и, безъ хвастовства скажу, довѣряютъ мнѣ, такъ что я такъ и сякъ, а разубѣдилъ ихъ. Такъ вѣдь я знаю — не всегда-то нашему брату довѣряютъ. Тогда что?.. Опять, «а ну-ка, мужичекъ, ложись!..» Просто тошно у насъ теперь въ уѣздѣ-то жить, я вамъ скажу. И вездѣ поспѣй. А на тебя всѣ зубы точатъ. И свои же товарищи. Чуть было и меня не съѣли…
— За что?
— А ни за что… Жилъ у насъ въ одной деревнѣ учитель, молодой человѣкъ. Ну я, какъ слѣдуетъ, его предварилъ, чтобы онъ ни Боже ни… А онъ и такъ кромѣ своего дѣла — никакими другими дѣлами не грѣшенъ. Но, вижу я, его хотятъ съѣсть… Ужъ становой около него вертится. Ну я и призвалъ учителя, и говорю ему по душѣ: «уѣзжай, молодой человѣкъ, ты лучше отсюдова съ міромъ. Какъ-ни-какъ, а доберутся до тебя». И жаль мнѣ стало его. Прежде-то я, быть можетъ, и не пожалѣлъ бы его, а теперь — прибавилъ старикъ и вдругъ заморгалъ глазами — какъ свой-то сынъ въ Якутской области… Положимъ, онъ, быть можетъ, и виноватъ, но и я — отецъ, жалѣть-то могу?.. — Вотъ и чужого пожалѣлъ, и совѣтъ ему благой далъ. Только прошло этакъ двѣ недѣли… Онъ уѣхалъ, а меня къ отвѣту. — «Зачѣмъ вы его призывали!».. Я по совѣсти, какъ было дѣло разсказалъ. А ужъ на этого учителя два доноса были. Одинъ дьяконъ настрочилъ, а другой становой. Ну послѣ оказалось, что все изъ-за пустяковъ. Какъ дѣло-то разъяснилось — и съ меня подозрѣніе сняли… А то, чуть было, меня не турнули съ мѣста! Да-съ… У насъ тамъ въ глуши теперь такая кутерьма въ умахъ идетъ съ вашимъ мужичкомъ… А здѣсь видно вы этого не понимаете, господа? Все «мужичекъ да мужичекъ!» — Но только, по правдѣ, по истинной, я вамъ скажу, всѣ эти разговоры здѣсь меня донимаютъ… Кажется, отъ этой самой теперешней политики бѣжалъ бы безъ оглядки… да тоже семья… Кормиться надо! Такъ-то-съ! — заключилъ старикъ свои жалобы.