Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
правитьНастоящій.
Изъ походнаго альбома.
править
I.
править…Когда «онъ» спокойно остановился передъ буфетной стойкой и глазомъ знатока окинулъ картинно разложенныя закуски, и буфетчикъ, и офиціанты, и публика — всѣ почувствовали, что это былъ настоящій баринъ, который не будетъ хватать первое попавшееся блюдо, какъ другіе пассажиры, а выберетъ самое лучшее и самое настоящее съ толкомъ, съ чувствомъ, съ разстановкой.
— Человѣкъ, карточку… — проговорилъ онъ шепелявымъ барскимъ тономъ съ какой-то особенно милой, дѣтской картавостью.
И офиціантъ вытянулся передъ нимъ, не какъ передъ другими: этотъ будетъ, дѣйствительно, кушать, а другіе только хватаютъ, рвутъ и просто лопаютъ. Онъ въ это время произвелъ настоящій экзаменъ обѣденной карточкѣ: даже посмотрѣлъ, нѣтъ ли чего на оборотной сторонѣ, а потомъ указалъ, что ему нужно, и свободно усѣлся за накрытый большой столъ. Это былъ высокаго роста сѣдой старикъ, съ розовымъ, широкимъ, настоящимъ русскимъ лицомъ, розовой шеей, мягкимъ русскимъ носомъ, крупными губами и большими сѣрыми, нѣсколько удивленными глазами. Мягкая сѣрая шляпа покрывала эту породистую голову съ барской небрежностью, а широкій лѣтній костюмъ и верхняя синяя «разлетайка» дѣлали высокую фигуру еще массивнѣе. Когда грудь была завѣшена салфеткой, появилась бутылка съ «всероссійской слезой» и какая-то мудреная закуска. Онъ принялся за дѣло съ спокойной торжественностью, какъ хирурги дѣлаютъ операціи, и нисколько не смущался тѣмъ, что служилъ предметомъ вниманія дожидавшей поѣзда публики. Уничтоживъ до тла закуску, онъ сдѣлалъ маленькую паузу и принялся за свой обѣдъ. Публика смотрѣла на него съ завистью, подозрѣвая, что поваръ для этого старика навѣрное отпустилъ самое лучшее, а не тѣ подозрительныя суточныя щи и разные антрекоты, которыми пробавлялась вотъ эта самая завидовавшая публика. Обѣдъ продолжался битый часъ съ необходимыми передышками и «орошеніемъ». Позвавъ офиціанта, онъ сдѣлалъ ему нѣсколько отеческихъ внушеній относительно говядины, зажаренной поваромъ не по-настоящему, и долго тыкалъ пальцемъ въ пустую тарелку. Офиціантъ въ почтительно-согнутой позѣ выслушивалъ наставленія и въ тактъ качалъ головой, дескать, «это точно-съ», «совершенно вѣрно-съ», «помилуйте-съ», «какъ можно-съ!».
Кончивъ обѣдъ, «онъ» грузно отвалился на спинку стула, которая предательски затрещала, а потомъ оглянулъ немножко сонными глазами насъ, — изнемогавшую въ ожиданіи публику. Эхъ, соснуть бы теперь, ежели бы не эти проклятые желѣзнодорожные порядки: только разомлѣетъ человѣкъ, а тутъ въ самое ухо звонокъ… И куда торопятся? По типу я сразу опредѣлилъ старика: помѣщикъ изъ какой-нибудь хлѣбной приволжской губерніи. На мой, не «расейскій глазъ» — это былъ совершенно чужой и неизвѣстный человѣкъ: Сибирь не знала ни крѣпостного права ни помѣщиковъ. Можетъ-быть, потому я особенно и заинтересовался этимъ типомъ, извѣстнымъ мнѣ только по романамъ.
Дожидаться московскаго поѣзда приходилось довольно долго, а поэтому отъ-нечего-дѣлать стараешься убить время разными пустяками. Время тянется томительно-медленно, такъ что успѣешь перечитать всѣ объявленія, выучишь наизусть обѣденную карточку, а газету прочитаешь до подписи редактора. Наконецъ наступаетъ и блаженная минута получать билеты. Изъ благоразумной экономіи я ѣду въ третьемъ классѣ, тѣмъ болѣе, что публики, кажется, не много и есть надежда воспользоваться цѣлой лавочкой. Я становлюсь въ хвостѣ жаждущихъ имѣть билетъ третьяго класса. Это послѣднее испытаніе. Считая по головамъ моихъ счастливыхъ предшественниковъ, я къ удивленію замѣчаю въ числѣ первыхъ старика, съ такимъ вкусомъ обѣдавшаго. Можно было предположить по меньшей мѣрѣ, что онъ поѣдетъ по второмъ классѣ. Да и для него, видимо, было непривычнымъ дѣломъ стоять въ хвостѣ вообще, и онъ, какъ-то черезъ плечо, съ любопытствомъ разсматривалъ своихъ случайныхъ сосѣдей, какого-то мужика въ рваной шапкѣ и какую-то бабу съ узломъ. Получивъ билетъ, старикъ еще разъ окинулъ хвостъ тѣмъ же любопытнымъ взглядомъ и ушелъ размѣреннымъ военнымъ шагомъ.
Русская публика положительно не умѣетъ садиться въ вагоны и затрачиваетъ самымъ непроизводительнымъ образомъ массу энергіи. Такъ было и сейчасъ. Общая суматоха дѣйствуетъ заразительно и на васъ, такъ что является невольно обидная мысль, что займутъ непремѣнно и ваше мѣсто. Но мѣста хватило всѣмъ, и мнѣ досталась цѣлая скамья, а напротивъ одновременно помѣстился тотъ самый старикъ, котораго я наблюдалъ на вокзалѣ. Онъ устроилъ свои вещи; снялъ разлетайку, повѣсилъ шляпу и проговорилъ такимъ тономъ, точно мы разстались съ нимъ вчера:
— Вѣдь это удивительный предразсудокъ, что ѣздить въ третьемъ классѣ… ну, однимъ словомъ, какъ-то совѣстно. Всего одну ночь потерпѣть, а пять рублей въ карманѣ! Зачѣмъ даромъ бросать деньги?.. Вѣдь лишнихъ денегъ ни у кого нѣтъ, а лучше же я ихъ употреблю на удовольствіе: схожу два раза въ театръ, пообѣдаю у Тѣстова, наконецъ куплю что-нибудь женѣ… Не правда ли?..
— Да, конечно…
— Ну, если бы я еще ѣхалъ съ женой — тогда другое дѣло, а то мнѣ лично все равно. Сонъ у меня прекрасный, только бы голову положить на подушку… Когда служилъ на Кавказѣ, такъ въ сѣдлѣ спалъ; ѣдешь куда-нибудь въ экспедицію и спишь. Понимаете: старый закавказецъ. Впрочемъ, все это вижу какъ во снѣ, т.-е. свою кавказскую боевую жизнь. Да оно и понятно: вѣдь столько времени прошло. Теперь уже лѣтъ двадцать, какъ на землю свою сѣлъ и домашними мыслями занялся. Однимъ словомъ, черноземъ…
Мнѣ казалось, что я этого хорошаго старика давно и хорошо знаю. За разговорами мы не замѣтили, какъ промелькнули первыя станціи. Въ окнѣ вагона мелькала печальная русская равнина съ печальными деревушками и жалкими клочками точно побитаго молью лѣса. На меня такой великорусскій ландшафтъ нагоняетъ тоску и уныніе. Какое сравненіе съ Поволжьемъ или Приднѣпровьемъ!..
Мой знакомый по вагону оказался дѣйствительно помѣщикомъ изъ Симбирской губерніи, по фамиліи Котельниковъ, Петръ Ивановичъ. Онъ сейчасъ же разсказалъ про себя всю подноготную: гдѣ родился, гдѣ служилъ, гдѣ сейчасъ живетъ. Дома у него осталась жена, о которой онъ говорилъ къ мѣсту и по къ мѣсту.
— Двадцать четыре годика вмѣстѣ прожили, душа въ душу, — повторялъ онъ нѣсколько разъ съ особеннымъ удареніемъ, точно дѣлалъ кому-то упрекъ. — А нынче только и слышишь, что тамъ мужъ жену бросилъ, тамъ жена убѣжала отъ мужа… Да не въ осужденіе я говорю, а по человѣчеству: жаль смотрѣть. Вотъ я ѣду въ Москву, разговариваю съ вами, а мысли-то, какъ мыши, все дома, все дома… да. Понимаете?
Время на желѣзной дорогѣ кажется всегда вдвое длиннѣе, чѣмъ дома. Ужъ какъ ни приспособляешься его убить, а оно точно остановилось. И вся публика такъ же мучится. Пассажиръ считаетъ своимъ долгомъ выскакивать на каждой станціи, пьетъ пять стакановъ чаю вмѣсто одного, хватаетъ второпяхъ пирожки съ мочалой вмѣсто говядины, оглядываетъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ другихъ пассажировъ и вообще продѣлываетъ цѣлый рядъ такихъ манипуляцій, единственная цѣль которыхъ — убить время. Мой спутникъ въ этомъ случаѣ являлся настоящимъ кладомъ, какъ дѣйствительно интересный субъектъ.
Когда зажгли огни, Петръ Иванычъ пересѣлъ ко мнѣ на лавочку и, положивъ свою могучую десницу на мое колѣно, заговорилъ душевнымъ полуголосомъ:
— Знаете, когда я бываю въ Москвѣ, первымъ дѣломъ, по обѣщанію… да. Ничего не предпринимаю, пока обѣщанія не исполню: къ Ивану Воину, къ преподобному Трифону и къ Власію. Совѣтую и вамъ помолиться этимъ угодникамъ. Впрочемъ, вы вѣдь въ военной службѣ не были, такъ къ Ивану Воину, пожалуй, и незачѣмъ, а вотъ къ Трифону преподобному весьма совѣтую. Знаете, всѣ служащіе люди, комиссіонеры и кто своимъ дѣломъ занимается — непремѣнно къ Трифону. И отлично помогаетъ… Жить годъ отъ году труднѣе, особенно маленькимъ людямъ, а угодникъ и заступитъ. Одинъ знакомый нѣмецъ у меня въ Москвѣ есть, дѣло у него торговое, такъ онъ мнѣ откровенно признался, что хотя онъ и не нашей вѣры, а передъ каждымъ дѣломъ ѣдетъ къ преподобному Трифону и молебенъ служитъ. Что бы вы думали: и нѣмцу помогаетъ… да. Конечно, нѣмецъ хитритъ и даже какъ будто надуваетъ нашего православнаго святого, а все-таки вѣритъ нѣмецъ — вотъ ему за вѣру, и отверзается благодать. Всякому дается по его вѣрѣ… Да-съ. Отъ преподобнаго Трифона я сейчасъ къ Власію… Какой со мной случай былъ лѣтъ тому двадцать назадъ. Да, будетъ двадцать… Пришла на меня цѣлая полоса всякихъ несчастій: одно за другимъ такъ и сыплются. Что же дѣлать: терплю. Хорошо… Чуть имѣніе съ молотка не продали, деньги потерялъ, жена больна… Къ самой стѣнкѣ меня прижало, ни взадъ ни впередъ. И напало на меня отчаяніе. Сознаю, что грѣшно, а не могу себя преодолѣть. Даже вотъ сейчасъ страшно припоминать… Въ газетахъ постоянно такіе случаи: «неизвѣстный человѣкъ занялъ номеръ, спросилъ самоваръ и т. д.». А тамъ: «прошу въ смерти моей никого не обвинять». Вотъ до чего дѣло доходило, голубчикъ… Сталъ я даже этакъ самъ себя бояться, а съ людьми мнѣ опять тошно. Такъ и тянетъ къ себѣ въ номеръ да на ключъ… я тогда въ Москву по дѣламъ пріѣхалъ. Только разъ ужъ очень мнѣ горько пришлось, чуть я не возропталъ, а мнѣ точно кто въ самое ухо и шепнулъ: «Помолись Власію». Сейчасъ, знаете, я воспрянулъ духамъ. Гдѣ Власій? какой такой Власій?.. Въ календарѣ нашелъ: празднуются 3 февраля. Теперь надо его въ Москвѣ найти, непремѣнно должна быть такая церковь или придѣлъ. Ужъ я его и поискалъ! Главное, никто не знаетъ, даже попы. Ну однако отыскалъ, отслужилъ молебенъ, помолился съ слезами и сразу другимъ человѣкомъ сдѣлался: свѣтло такъ на душѣ, радостно… и что бы вы думали: съ этого самаго момента всѣ мои горести какъ рукой сняло, и вотъ, какъ видите, поднесь здравъ, невредимъ и благополученъ.
II.
правитьВъ Москвѣ мнѣ пришлось прожить недѣли двѣ. Мы остановились въ однихъ номерахъ, и каждое утро, часовъ въ десять, Петръ Иванычъ уже стучалъ въ двери моего номера.
— Ну, какъ идутъ ваши дѣла?
— Ничего, помаленьку…
— И слава Богу. У меня тоже кое-что налаживается… Куда сегодня вечеркомъ думаете?.. я въ «Эрмитажъ» махну… День-то по дѣламъ колесишь по Москвѣ, да по роднѣ, да по знакомымъ, а вечеромъ ужъ можно и передохнуть. На скачкахъ были? Пустое дѣло-съ, не наше, не русское-съ… То ли дѣло бѣга!.. Обидно на лошадей скаковыхъ смотрѣть, точно онѣ на костыляхъ… Хвостики куцые, ножки пижучьи — однимъ словомъ, все, что угодно, а только не лошадь! Жокеи сидятъ какими-то обезьянами… Тьфу!..
Вечеромъ я, дѣйствительно, встрѣтилъ старика въ «Эрмитажѣ». Нужно было видѣть, съ какимъ достоинствомъ онъ выступалъ въ сбродной толпѣ лѣтнихъ гуляній. Можно было подумать, что и музыка играетъ спеціально для Петра Иванича, и фонари электрическіе горятъ, и испуганно суетится задерганная прислуга. Онъ явился на гулянье въ сопровожденіи такихъ же массивныхъ стариковъ, важныхъ и добродушныхъ, какихъ можно встрѣтитъ только въ Москвѣ. Съ ними вмѣстѣ гуляли двѣ молодыхъ барышни такихъ же рослыхъ статей, какъ и старики. Странно, что въ этой группѣ не было совсѣмъ молодыхъ людей, и дѣвицы довольствовались обществомъ стариковъ. Такъ все время къ этой оригинальной кучкѣ никто изъ молодыхъ и не подошелъ. Потомъ барышни, напоминавшія курицъ-кохинхинокъ, удалились подъ предводительствомъ одного изъ крупныхъ стариковъ.
За ужиномъ я замѣтилъ Петру Иванычу относительно подмѣченной мной странности, причемъ я сдѣлалъ предположеніе, что барышни-кохинхинки пріѣзжія въ Москвѣ и не успѣли сдѣлать необходимыхъ знакомствъ.
— Коренныя москвички, настоящая бѣлая косточка, — съ грустью проговорилъ Петръ Иванычъ, — а подъ пару имъ остались только мы, старики. Развѣ нынче есть настоящая молодежь? Вонъ, посмотрите, какіе выродки гуляютъ, отъ лакея не отличишь. Ну, барышнямъ и приходится однѣмъ оставаться… Выродился, измельчалъ народъ и въ Москвѣ! Эхъ, да что тутъ говорить!.. И публики настоящей не стало, а того и глядишь, что часы вытащатъ.
Минорный тонъ еще раньше началъ пробиваться въ нашихъ бесѣдахъ, и я приписывалъ это личнымъ дѣламъ Петра Иваныча, но это оказалось совсѣмъ не то. Мы разговорились на эту тему.
— Нечему радоваться, голубчикъ, — объяснилъ Петръ Иванычъ, разглаживая свою бороду. — Куда ни придешь, вездѣ оскудѣніе… Какіе столбы стояли, а и тѣ не выдержали! Москва погнулась, вотъ что скверно. Прежде пріѣдешь сюда и душой отдохнешь. Вѣра была въ себя, а теперь одна зола осталась да пустыя слова. А вѣдь дѣлаетъ какой-то неизвѣстный человѣкъ, проходимецъ и выжига… Вонъ онъ расхаживаетъ! Вѣдь для него все это устроено, до опереточнаго безобразія включительно… Не пойму я никакъ вотъ, этой самой оперетки, что въ ней нравится? По-моему, одно неприличіе и самое скверное. Развѣ можно сравнивать съ балетомъ или цыганскими хорами? Тамъ изящество, дикая ширь, а здѣсь гаденькій мелконькій развратъ.
Съ каждымъ днемъ Петръ Иванычъ дѣлался все грустнѣе и кончилъ тѣмъ, что слегъ. Получаю отъ него утромъ записку: «Приходите извѣстить больного… Совсѣмъ развинтился». Я нашелъ его, дѣйствительно, въ постели. За нѣсколько дней старикъ совсѣмъ поблѣднѣлъ и какъ-то весь осунулся.
— Что это съ вами, Петръ Иванычъ?
— Да такъ… Неможется что-то. Знаете, какъ мужики говорятъ: весь не могу. Докторъ обѣщаетъ черезъ три дня выпустить. А вы скоро уѣзжаете?
— Мнѣ необходимо съѣздить еще въ Петербургъ…
— Ну что же, съ Богомъ. Значитъ, больше не увидимся? Я только чуть-чуть на ноги — и сейчасъ же домой…
Мы распрощались. Я уѣзжалъ изъ Москвы съ четырехчасовымъ поѣздомъ.
Въ Петербургѣ я пробылъ нѣсколько дней, а на обратномъ пути останавливаться въ Москвѣ было некогда. Въ Нижнемъ, когда я «садился» на громадный пароходъ Зевеке, первымъ пассажиромъ оказался Петръ Иванычъ, который встрѣтилъ меня съ распростертыми объятіями.
— Воистину гора съ горой не сходится!.. — весело повторялъ онъ, расхаживая по палубѣ. — А вѣдь я не могъ въ Москвѣ дождаться, пока облегчитъ… Такъ больной и уѣхалъ. И дѣйствительно, дорогой стало лучше, лучше — и нотъ, какъ видите, молодцомъ… Въ молодости я всегда такъ лѣчился: чуть что — сейчасъ на лошадь и въ дорогу. Сотки полторы верстъ какъ сдѣлаешь верхомъ, такъ всякая болѣзнь выскочитъ… Ну, да не стоитъ объ этомъ говорить. А вы благополучно? Ну, слава Богу, я тоже всѣ дѣла устроилъ, а потомъ съѣздилъ еще разъ къ Власію и къ преподобному Трифону. Слабъ и немощенъ человѣкъ, а святые угодники имѣютъ великую силу!..
Попавъ на родную Волгу, мой старецъ сразу ожилъ, повеселѣлъ и всему улыбался. Когда мы пили съ нимъ чай въ рубкѣ второго класса, онъ въ отворенное окно все время любовался рѣкой.
— Вотъ какъ она, матушка, разлилась!.. — повторялъ онъ. — Вотъ это наше, настоящее, родное…
— Съ каждымъ годомъ мелѣетъ матушка-то, — замѣтилъ я.
— Вздоръ!.. Стоитъ только завести правильное хозяйство на рѣкѣ, — вотъ и весь разговоръ: здѣсь подпрудить, тамъ углубить, тамъ почистить. Это одна наша халатность, а рѣка не виновата. Дайте-ка ее американцамъ, да по ней броненосцы бы ходили! А я молодѣю, какъ только ее увижу… Двадцать лѣтъ съ плечъ долой. Признаться сказать, Москвой меня точно придавило нынче…
Кто не путешествовалъ лѣтомъ по Волгѣ, кто не любовался волжскими берегами, чудными далями и этими поэтическими закатами? Быстро садится солнце, заревомъ вспыхиваетъ небо, а даль уже заволакивается синеватой дымкой, и широкія тѣни стелются въ разсѣлинахъ гористаго берега. Гдѣ-то далеко-далеко въ прилукѣ курится рыбачій огонекъ, да яркой звѣздочкой теплится сигнальный фонарь на мачтѣ встрѣчной барки. Съ глухимъ рокотомъ несется пароходъ, разсѣкая воду желѣзной грудью и оставляя по себѣ двоящійся пѣнистый слѣдъ. Сонная вода закруженной волной бьетъ въ песчаный берегъ и съ шипѣніемъ окаймляетъ песокъ бѣлой пѣной… Хорошо думается въ такіе моменты. Въ душѣ поднимаются смутные образы, неясныя грезы, и какая-то поэтическая тоска охватываетъ чутко дремлющую мысль. Встаютъ далекія воспоминанія, живыя лица и многое такое, о чемъ не можешь позабыть.
Такъ я сидѣлъ на верхней палубѣ и грезилъ. Въ рубкѣ перваго класса за двумя столами шла уже игра. Петръ Иванычъ разыскалъ нѣсколько знакомыхъ разомъ и успѣлъ наговориться съ каждымъ, а потомъ разыскалъ меня и подсѣлъ. Мы долго молчали, любуясь волжской ночью, звѣзднымъ небомъ и безконечной волжской панорамой.
— Какая странная вещь наша жизнь! — тихо проговорилъ Петръ Иванычъ, широко вздохнувъ. — Та же рѣка, то же небо, та же ночь, а ты ужъ другой — и прошлаго, пережитаго не воротишь…
Пауза. Пароходъ вздрагиваетъ отъ грузной работы паровой машины, какъ иногда человѣкъ во снѣ. Вода бурлитъ тамъ, назади, гдѣ работаетъ громадное колесо со страшной силой.
— Помните барышню-то въ «Эрмитажѣ»? — спрашиваетъ Петръ Иванычъ, наклоняясь къ моему уху. — Мать у ней была такая же: высокая, коса ниже пояса, глаза съ поволокой… У нихъ было вотъ здѣсь на Волгѣ большое имѣнье… Да… Лѣтъ тридцать будетъ этому времени. Я бывалъ у нихъ въ домѣ… Барышню звали Еленой Петровной, а по-домашнему Левочкой. Какъ увидалъ я ее въ первый разъ, такъ у меня даже въ глазахъ потемнѣло. Стою, какъ дуракъ, и Леночка тоже глазки опустила… Какъ разскажешь это словами, да и словъ такихъ нѣтъ! По Волгѣ катались вмѣстѣ.. Смѣлая была барышня, сильная. Разгуляется волна, ударитъ вѣтеръ, а ей весело… Полюбилась она мнѣ, и я ей: настоящая парочка. Дѣло остановилось только за настоящей помолвкой, а тутъ меня съ полкомъ угнали въ Западный край, и моя Леночка вышла замужъ за моего же пріятеля. Онъ былъ тоже въ «Эрмитажѣ». Стрѣляться я хотѣлъ, волосы рвалъ, плакалъ… да. А потомъ тоже женился. Жена знаетъ, что я былъ влюбленъ, и сама пожелала познакомиться съ Еленой Петровной. И теперь, бывая въ Москвѣ, я каждый разъ захожу къ нимъ и любуюсь на барышень, особенно на младшую: вылитая мать! У меня своихъ дѣтей нѣтъ, такъ я на нее, какъ на родную дочь, и смотрю… Умирать буду — наслѣдницей сдѣлаю.
Опять пауза.
— Вы вѣрите въ судьбу? — еще тише спрашиваетъ Петръ Иванычъ. — А я вѣрю… Есть что-то такое, невидимая рука.
У старика блестѣли на глазахъ слезы.
1891.