I.
правитьПрисяжные удалились въ свою комнату для совѣщанія. Общее вниманіе напряженно сосредоточилось на подсудимомъ, который, опустивъ голову, покорно ждалъ своей участи. Это былъ среднихъ лѣтъ мужчина, рѣшительно ничѣмъ не выдававшійся изъ среды провинціальнаго купечества — плотный, съ наклонностью къ ожирѣнію, русоволосый, съ поблекшими глазами и той особенной торопливостью въ движеніяхъ, какая пріобрѣтается за купеческимъ прилавкомъ. Десятки такихъ же купеческихъ лицъ смотрѣли теперь изъ публики на скамью подсудимыхъ и ждали, затаивъ дыханіе, чѣмъ кончится дѣло; оно въ теченіе цѣлаго года волновало весь Сосногорскъ — маленькій провинціальный городъ, затерявшійся въ холмистыхъ равнинахъ Западной Сибири. Мелькаетъ много женскихъ лицъ, которыя не могли оторвать глазъ отъ обвиняемаго: вѣдь это Иванъ Семенычъ Пичугинъ, котораго съ дѣтства знаетъ весь городъ, и вотъ этотъ Иванъ Семенычъ взялъ да и зарѣзалъ жену… А между тѣмъ рѣшительно ничего звѣрскаго или вообще чего-нибудь особеннаго нѣтъ въ немъ; человѣкъ, какъ человѣкъ, или, вѣрнѣе сказать, просто Иванъ Семенычъ.
Звонокъ изъ комнаты присяжныхъ заставилъ всѣхъ вздрогнуть. Показались представители общественной совѣсти, — они тянулись за своимъ старшиной гуськомъ. Стоявшая на ногахъ публика не смѣла дохнуть. Подсудимый смотрѣлъ на блестѣвшую цѣпь судебнаго пристава и никакъ не могъ понять, что ему шепчетъ его защитникъ, адвокатъ Павильоновъ. Старшина присяжныхъ засѣдателей, видный господинъ купеческаго склада, откашлялся, посмотрѣлъ на предсѣдателя и голосомъ, перехватывавшимся отъ волненія, началъ читать:
— Виновенъ ли купецъ первой гильдіи Иванъ Семеновъ Пичугинъ въ томъ, что второго генваря сего года и т. д. Нѣтъ, не виновенъ…
Это былъ безусловно оправдательный вердиктъ, оправдательный но всѣмъ пунктамъ.
— Подсудимый, вы свободны и можете возвратиться въ публику, — съ особенной торжественностью провозгласилъ предсѣдатель.
Но подсудимый продолжалъ стоять и не понималъ смысла этихъ словъ судебнаго милосердія.
— Оправдали начисто… — шепталъ адвокатъ Павильоновъ, отворяя деревянную рѣшетку «подсудимой скамьи». Вылѣзай, Иванъ Семенычъ.
Иванъ Семенычъ все-таки не понималъ и съ изумленіемъ смотрѣлъ то на присяжныхъ, то на судей. Раздавшійся въ публикѣ аплодисментъ заставилъ его вздрогнуть: онъ оглянулся туда, гдѣ сотни глазъ впились въ него, и продолжалъ стоять, какъ столбъ.
— Подсудимый, вы свободны…
II.
правитьВъ передней Пичугина встрѣтила горничная Дуня, которая, при видѣ хозяина, остановилась, какъ вкопанная, а потомъ начала пятиться къ дверямъ. Ивана Семеныча непріятно кольнулъ этотъ паническій ужасъ, который возбуждало его появленіе въ стѣнахъ родительскаго дома. Онъ торопливо сбросилъ верхнее пальто и прошелъ въ комнату, которая служила ему кабинетомъ. Знакомая обстановка подѣйствовала на него успокаивающимъ образомъ: вотъ и его собственный письменный столъ, и кресло, и шкапъ съ секретнымъ замкомъ, и двѣ преміи «Нивы» на стѣнѣ, а въ окно виднѣется уголъ сада, гдѣ онъ игралъ еще ребенкомъ, покосившійся заборъ, который онъ собирался поправить десять лѣтъ, и задворки того дома, который довелъ его до скамьи подсудимыхъ.
«Что же я теперь буду дѣлать?» — подумалъ Иванъ Семенычъ и пришелъ въ ужасъ отъ этой простой мысли.
Его охватило такое ледянящее чувство одиночества, пустоты и гнетущей мертвой тоски, какого онъ не испытывалъ даже въ тюрьмѣ. Нужно было что-то такое сдѣлать, приготовить, и онъ никакъ но могъ припомнить, что именно. Ахъ, да, конечно, сначала нужно умыться «съ дороги», — подумалъ онъ именно этими словами и вздрогнулъ. Къ коридорчикѣ, которымъ изъ передней можно было пройти въ столовую, послышались знакомые шаги старой кухарки Матрены.
— Иванъ Семенычъ, прикажете самоварчикъ поставить? — спрашивала старуха, останавливаясь въ дверяхъ.
— Да, Матрена, пожалуйста… Да вотъ что: пошли еще Луше, чтобы подала мнѣ умыться сюда, въ кабинетъ. Понимаешь?
Иванъ Семенычъ старался говорить своимъ обыкновеннымъ тономъ, какъ всегда говорилъ съ прислугой, и чутко прислушивался къ каждому слову, точно хотѣлъ поймать самого себя въ чемъ-то. Нѣтъ, голосъ у него немного охрипъ, а то — все по-старому.
— Да пусть захватитъ съ собой и полотенце… — крикнулъ онъ вслѣдъ уходившей Матренѣ.
Конечно, сначала нужно умыться, а потомъ переодѣться и отдохнуть. Только бѣлье-то тамъ, въ спальнѣ, а самоваръ Дуня, навѣрно, подастъ въ столовую, гдѣ всегда пили чай. Иванъ Семенычъ рванулся-было вслѣдъ за Матреной и выбѣжалъ въ коридоръ, но сейчасъ же остановился и уныло побрелъ назадъ. Нѣтъ, прислуга не должна ничего знать. Да, ничего, что дѣлается у него тамъ, въ глубинѣ души, гдѣ ноющей болью шевельнулось тяжелое горе. Потомъ Ивану Семенычу показалось, что прислуга совсѣмъ не такъ держитъ себя, какъ раньше, и даже не поздоровались съ нимъ — Дуня просто убѣжала по своей дѣвичьей глупости, а Матрена — та еще разговаривала. А можетъ-быть, онѣ и здоровались, только онъ не обратилъ вниманія по своей разсѣянности. Ну, да это все равно.
— Сначала чаю напиться… нѣтъ, сначала умыться, — повторялъ вслухъ Иванъ Семенычъ, хватаясь за эти пустяки съ отчаяніемъ утопающаго. — Потомъ переодѣться… отдохнуть… да.
Новая мысль заставила его остановиться: а какъ кто-нибудь придетъ? Ему такъ хотѣлось остаться одному, совершенно одному, чтобы не видѣть рѣшительно никого, а тутъ какъ разъ кто-нибудь прилѣзетъ изъ знакомыхъ или приказчики… Изъ любопытства придутъ, чтобы посмотрѣть на него, какъ смотрятъ на звѣрей, а онъ о чаѣ да объ умываньи заботится. Иванъ Семенычъ чутко сталъ прислушиваться къ каждому шороху, какъ слушаетъ насторожившаяся птица.
Мысль о полной свободѣ явилась слишкомъ неожиданной, и онъ никакъ не могъ съ ней освоиться. Заключеніе въ острогѣ, часовые, судебный приставъ, свидѣтели, прокуроръ — все это сразу отстало, какъ шелуха. А послѣдняя картина на судѣ, когда его оправдали…
— Иванъ Семенычъ, проздравляю!.. — выкрикивали какіе-то голоса.
Чьи-то руки тянулись къ нему, кто-то обнималъ его, а Павильоновъ шелъ за нимъ своей развалистой походкой, какъ ходятъ половые въ трактирахъ, и потихоньку подталкивалъ въ спину. Общее впечатлѣніе было такое легкое и радостное, въ родѣ того, какое, вѣроятно, испытываетъ рыба, когда ее выпутываютъ изъ сѣти и бросаютъ снова въ воду. Только нѣсколько сумрачныхъ взглядовъ портили картину общей радости: это была женина родня, ожидавшая каторги.
— Этакихъ подлецовъ надо бы вѣсить… — проговорилъ въ толпѣ невидимый голосъ.
Одинъ изъ присяжныхъ повѣренныхъ, присутствовавшій на судѣ въ качествѣ любителя, взялъ Павильонова за пуговицу фрака и торопливо говорилъ:
— Поздравляю… да, поздравляю. Вырвать изъ рукъ прокурора живого человѣка — это наша святая обязанность. Конечно, фактъ налицо, возмутительный фактъ, но если, съ другой стороны, кромѣ каторги, ничего нѣтъ… Народная совѣсть лучшій и безошибочный судья въ такихъ случаяхъ.
На подъѣздѣ Иванъ Семенычъ остановился, точно удивляясь, что можетъ свободно итти на всѣ четыре стороны. Онъ опять широко вздохнулъ и перекрестился. Павильоновъ подхватилъ-было его подъ руку, чтобы увести куда-то, но Иванъ Семенычъ рѣшительно освободился отъ него и проговорилъ всего одно слово:
— Домой…
Онъ и пошелъ домой. Вотъ тутъ близко. Всего завернуть за соборъ — и дома. Яркое солнце слѣпило глаза; пыль висѣла въ воздухѣ. А Иванъ Семенычъ шелъ по знакомымъ улицамъ, желая поскорѣе уйти отъ всего, что осталось тамъ, гдѣ его оправдали. Встрѣчные останавливались и съ любопытствомъ оглядывали его съ ногъ до головы, точно выходца съ того свѣта. Это бѣсило Ивана Семеныча: что имъ еще нужно? Кажется, достаточно было времени смотрѣть на него тамъ, на скамьѣ подсудимыхъ. Попалось нѣсколько знакомыхъ, которые поздоровались съ нимъ, перебросились двумя-тремя фразами и долго провожали глазами вслѣдъ. Нѣтъ, домой, домой… Городъ маленькій, и на каждомъ шагу знакомые…
Вотъ модный магазинъ съ нарисованной на вывѣскѣ синей дамой въ красной шляпѣ, вотъ колоніальная торговля Калинина, а вотъ двухъэтажный каменный домъ, знакомая калитка… Что-то. такъ и кольнуло Ивана Семеныча въ самое сердце, когда онъ поровнялся со своимъ собственнымъ домомъ. Неужели онъ совсѣмъ оправданъ, а не убѣжалъ изъ острога? Инстинктивный ужасъ только теперь охватилъ его, какъ человѣка, избавившагося отъ смертельной опасности. Тамъ, гдѣ-то далеко-далеко, почти на краю свѣта, мѣрно ходятъ часовые, побрякивая ружейными прикладами, а въ рѣшетчатыя окна выглядываютъ арестантскія блѣдныя лица, а еще дальніе, гдѣ-то совсѣмъ подъ землей, глухо позваниваютъ кандалы…
Иванъ Семенычъ бросился въ калитку и быстро захлопнулъ ее за собой. Къ нему нерѣшительно подбѣжала дворовая собака и завиляла хвостомъ. Изъ окна кухни выглянуло испуганное лицо кухарки Матрены и сейчасъ же спряталось, точно его сдуло вѣтромъ.
Когда горничная появилась съ умывальникомъ и полотенцемъ черезъ плечо, Иванъ Семенычъ шопотомъ сказалъ ей:
— Бѣги скорѣе, Дуня, и скажи Матренѣ, чтобы никого не пускала… Меня дома нѣтъ — понимаешь? Кто ни придетъ, всѣмъ пусть говоритъ одно: нѣтъ дома Ивана Семеныча…
Дуня поставила фаянсовый тазикъ съ умывальникомъ на стулъ, посмотрѣла съ удивленіемъ на Ивана Семеныча и вышла изъ кабинета неслышными шагами, точно боялась разбудить кого.
«Зачѣмъ я шопотомъ-то говорилъ съ ней? — подумалъ Иванъ Семенычъ, снимая визитку и засучая рукава. — Ахъ, опять забылъ: не нужно самовара въ столовую, а лучше пусть подастъ стаканъ чая сюда».
Во время умыванья Иванъ Семенычъ думалъ, какъ бы получше сказать Дунѣ о самоварѣ и чтобы она опять не посмотрѣла на него удивленными глазами.
— Прикажете сюда подать чаю? — догадалась сама Дуня, подавая полотенце.
— Нѣтъ, не нужно… — быстро отвѣтилъ Иванъ Семенычъ, точно кто другой говорилъ его языкомъ. — Я самъ… Однимъ словомъ — можешь итти. Когда будетъ нужно — спрошу.
Вмѣсто того, чтобы попросить чаю въ кабинетъ и по пути принести свѣжее бѣлье, Иванъ Семенычъ сказалъ совсѣмъ не то и былъ радъ, что Дуня наконецъ вышла изъ кабинета.
Гдѣ-то стѣнные часы пробили шесть часовъ. Да, это въ столовой. Обѣдать Иванъ Семенычъ не хотѣлъ и думалъ о чаѣ, — но какъ выйти въ столовую, одна мысль о которой приводила его въ ужасъ? Потомъ этотъ совершенно пустой домъ началъ его пугать своей мертвой тишиной — да, именно мертвой. Опять звонъ — это въ монастырѣ ко всенощной благовѣстятъ. Въ открытое окно такъ и лились ноющіе жалобные звуки монастырскаго колокола, и Иванъ Семенычъ закрылъ глаза, представляя себѣ похоронную процессію, огни погребальныхъ свѣчъ, двухъ маленькихъ сиротокъ, которыя въ плерезахъ шли за большимъ чернымъ гробомъ, въ которомъ лежала она… Господи, неужели это все было и этотъ же монастырскій колоколъ мѣрно и гулко раздавался въ морозномъ зимнемъ воздухѣ? Сидя въ тюрьмѣ, Иванъ Семенычъ вздрагивалъ каждый разъ, когда начинался этотъ монастырскій звонъ, поднимавшій въ его душѣ одну и ту же картину…
— Господи, прости меня… — шепталъ онъ, хватаясь за голову.
Нѣтъ, онъ свободенъ, совершенно свободенъ, а то страшное съ желѣзными рѣшетками, часовыми и кандалами осталось гдѣ-то тамъ, далеко-далеко.
«Что же это я: вѣдь нужно итти пить чай… — вслухъ подумалъ Иванъ Семенычъ, просыпаясь отъ тяжелаго бреда. — Да, нужно итти въ столовую».
А сколько теперь времени? Ко всенощной благовѣстятъ въ шесть…
III.
правитьДо столовой всего было шаговъ двадцать, но какого страшнаго напряженія воли стоило ему это ничтожное разстояніе, точно онъ шелъ на казнь. Да, вотъ эта роковая комната… Посрединѣ большой столъ, у одной стѣны буфетъ, потомъ двѣ горки съ посудой, на полу дорожки, а въ глубинѣ дверь въ спальню. И тогда на столѣ такъ же кипѣлъ самоваръ; онъ вошелъ сюда въ халатѣ — и что-то неудержимо влекло Ивана Семеныча осмотрѣть то мѣсто на полу, гдѣ она плавала потомъ въ собственной крови, — это между столомъ и часами. Когда онъ схватилъ ножъ, жена перешла на другую сторону стола, — онъ погнался за ней и ударилъ ножомъ между лопатокъ. Да, вотъ это здѣсь было. Она вскрикнула, схватилась одной рукой за уголъ стола, а другой за раненое мѣсто. Онъ ударилъ ее второй разъ такъ, что изъ шеи брызнула кровь ему на руки, а она отскочила къ часамъ и, хватаясь окровавленными руками за стѣну, упала на полъ. Ему еще хотѣлось ее рѣзнуть прямо по горлу, но отъ крови въ глазахъ у него помутилось, и онъ машинально вытеръ свои руки и ножъ о бѣлую скатерть.
Что было потомъ? Кто-то закричалъ въ коридорѣ, должно-быть, Дуня, прибѣжавшая на крикъ, а потомъ явился проходившій мимо дома полицейскій, какіе-то мужики, знакомые купцы, докторъ.
Да, все это было и было именно въ этой комнатѣ. Вонъ на обояхъ замытые слѣды окровавленныхъ пальцевъ, а на полу, гдѣ слѣзла краска, тоже замѣтны темныя пятна.
«Неужели все это было? — въ ужасѣ думалъ Иванъ Семенычъ и машинально опять вытеръ свои руки о скатерть, точно онѣ все еще были въ крови. — Господи, неужели это былъ я, Иванъ Семенычъ Пичугинъ?.. Боялся смотрѣть, какъ кучеръ пѣтухамъ головы рубитъ, а тутъ живого человѣка зарѣзалъ, мать двоихъ дѣтей…»
Увлеченный этими мыслями, Иванъ Семенычъ не помнилъ — наливалъ онъ себѣ стаканъ чая, или нѣтъ, но стаканъ стоялъ съ остатками на днѣ выпитаго чая. Какъ это странно… Когда Иванъ Семенычъ разсматривалъ стаканъ, ему послышались знакомые легкіе шаги и шуршанье женскаго платья. Онъ быстро обернулся: комната была пуста, и только откуда-то издали донесся такой звукъ, какъ будто кто-то осторожно затворялъ за собой дверь.
«Это она приходила…» — въ ужасѣ подумалъ Иванъ Семенычъ, чувствуя, какъ у него дрожатъ колѣни, а по спинѣ спускается холодная струйка, точно кто ведетъ лезвеемъ ножа.
Опомнился онъ только въ своемъ кабинетѣ и опять удивился: дверь оказалась запертой на ключъ, а онъ и не думалъ этого дѣлать. Выступившій на лбу холодный потъ и дрожавшія руки не обѣщали ничего хорошаго. Иванъ Семенычъ осторожно прошелся но кабинету, чутко прислушиваясь къ неопредѣленному шуму въ столовой, гдѣ опять слышались легкіе шаги и даже звякнула чайная ложечка.
«Можетъ-бьггь, это Дуня убираетъ посуду…» — подумалъ онъ, испытывая опять непреодолимое желаніе заглянуть въ столовую.
Дверь изъ столовой въ нижній этажъ оказалась запертой на крючокъ, и Дуня не могла попасть этимъ единственнымъ путемъ. Но кто же затворилъ эту дверь?.. На столѣ стоялъ стаканъ съ чаемъ, котораго онъ не наливалъ, какъ не затворялъ дверей. Это ужъ было цѣлое навожденіе, и Иванъ Семенычъ убѣжалъ къ себѣ въ кабинетъ бѣгомъ. Сердце такъ и замирало въ груди, а въ раскрытое окно уже смотрѣлъ лѣтній вечеръ, и на потемнѣвшемъ синемъ небѣ невидимая рука зажигала звѣзды. Гдѣ-то далеко трещитъ запоздавшій экипажъ, и отрывисто постукиваетъ въ чугунную доску ночной сторожъ.
Вотъ онъ въ постели, т.-е. не въ настоящей постели, а просто на своей кушеткѣ, гдѣ любилъ послѣ обѣда вздремнуть часикъ-другой. Но теперь онъ не рѣшается закрыть глаза, чтобы опять не началось то, о чемъ онъ боялся даже подумать. Ахъ, какія страшныя и безконечно-длинныя ночи проводилъ онъ, сидя въ тюремномъ казематѣ! Но тамъ не было этого страха, который теперь заставлялъ его дрожать. А оно уже начиналось, начиналось противъ его воли, какъ противъ воли тонетъ человѣкъ. Вотъ сосѣдній садъ купца Комова, а въ саду гуляетъ его дочь Маремьяна Петровна. Красивая, видная дѣвушка, и у ней такіе ласковые глаза. Съ ней онъ встрѣчался въ церкви и даже разъ издали проводилъ до дому. Что-то такое жгучее и сладко туманившее голову закипѣло у него-въ груди, когда онъ начиналъ думать о сосѣдкѣ. Она такъ хорошо краснѣла, когда встрѣчалась съ нимъ гдѣ-нибудь одна.
— Маремьяна Петровна, можно-съ ручку-съ?..
— Ахъ, какой вы… А если братецъ узнаютъ?..
Отца у ней нѣтъ, а живетъ она «при братцѣ» невыдѣленной сиротой. За ней, по слухамъ, кругленькій капиталъ въ приданое оставленъ старикомъ-отцомъ, да и братецъ не обидитъ, если дѣло на то пойдетъ. Комовы въ Сосногорскѣ первые богачи, и братецъ спитъ и видитъ попасть въ городскіе головы, потому что и мундиръ будетъ, и фуражка съ кокардой, и почетъ.
— Что ты къ намъ не завернешь какъ-нибудь, Иванъ Семенычъ? — говоритъ онъ сосѣду. — Сусѣдями еще считаемся…
— Покорно васъ благодарю-съ…
— А ты заходи какъ-нибудь: чайку напьемся, въ шашки сыграемъ…
И самъ Иванъ Семенычъ думалъ объ этомъ же, что хорошо бы завернуть этакъ къ сосѣду, да все какъ-то робѣется: такъ и заходятъ передъ нимъ сѣрые большіе глаза, румяное дѣвичье лицо да хитрая дѣвичья улыбка. Пожалуй, еще просмѣетъ Маремьяна-то Петровна, и Иванъ Семенычъ впередъ смущался за свои руки и ноги, которыя положительно не зналъ куда дѣвать въ такихъ случаяхъ.
Лежитъ Иванъ Семенычъ вонъ на этой самой кушеткѣ и думаетъ про красивую сосѣдку. А самъ онъ точно другой человѣкъ дѣлается: ловкій, смѣлый, рѣчистый, какъ пріѣзжавшій въ Сосногорскъ одинъ адвокатъ. Но все это сейчасъ же пропадаетъ, какъ только онъ подумаетъ, что нужно же какъ-нибудь сходить къ Комовымъ. Вся прислуга зашепчется: «Маремьяну женихъ пришелъ высматривать». Развѣ сваху заслать? Этакъ-то лучше будетъ, хоть женитьбой можно и обождать: годы еще не ушли, да и невѣсту нужно получше вызнать, чтобы ошибки какой не вышло. Лучше до свадьбы охать, чѣмъ послѣ свадьбы.
— Гляжу я на тебя, Ваня, и даже жалѣю, — говорилъ ему колоніальный купецъ Калининъ, старый знакомый еще по отцу. — Вижу, какъ маешься, а смѣлости не хватаетъ… Ты смѣлѣе: «Оченно вы мнѣ нравитесь, Маремьяна Петровна, а капиталу у насъ, слава Богу, своего достаточно-съ!» А самъ ее рукой да къ себѣ, да въ губы: разъ-разъ и вся твоя… хе-хе!.. Церемонія самая даже обыкновенная… А коса-то какая у Маремьяны Петровны… шелкъ!..
Теперешній Иванъ Семенычъ вскакиваетъ съ кушетки и начинаетъ тереть лобъ, точно хочетъ уничтожить эти воспоминанія. И который разъ такъ: какъ закрылъ глаза, оно и начнется съ самаго начала… Сидя въ острогѣ, онъ все повторялъ про себя свою женатую жизнь, передумывая ее на тысячу ладовъ, но здѣсь окружающая обстановка дѣлаетъ эти грезы еще тяжелѣе: какъ будто и во снѣ и какъ будто не во снѣ.
IV.
правитьВъ окна давно глядитъ осенняя ночь, а Иванъ Семенычъ все ходитъ по своему кабинету и боится прилечь на кушетку. Ему и спать хочется, и страхъ разбираетъ, и опять чудится, что кто-то тамъ въ сосѣдней комнатѣ шевелится. Опять осторожные, крадущіеся шаги, которые замираютъ у самой двери… Я кто давеча выпилъ стаканъ чая и снова его налилъ? Потомъ, кто затворилъ за нимъ дверь въ столовой и въ кабинетѣ?.. Нѣтъ, положительно въ коридорѣ шаги, какъ ходятъ въ однихъ чулкахъ, и Иванъ Семенычъ чувствуетъ, что это женскіе шаги: нѣтъ сомнѣнія, что это она ходитъ по дому и хочетъ ворваться къ нему въ кабинетъ.
Измученный, усталый, жалкій, онъ наконецъ бросается на кушетку и прячетъ голову подъ подушкой, чтобы не слышать и не видать ничего. Такъ дѣлаютъ маленькія дѣти, посаженныя въ темную комнату. Но не закроешь никакой подушкой того, что опять закипаетъ въ головѣ, продолжая какъ разъ то, на чемъ онъ проснулся давеча.
— Иванъ Семенычъ, я не знаю… какъ братецъ… — слышится ему знакомый голосъ, отъ котораго у него и сейчасъ дрожитъ сердце.
— Маремьяна Петровна-съ, не отказывайте, а то сейчасъ утоплюсь… — отвѣчаетъ онъ, какъ и тогда. — Позвольте быть вашимъ вѣчнымъ рабомъ-съ, по гробъ моей жизни. А что касаемо вашего братца, то уже было говорено-съ…
Маремьяна Петровна такъ и зардѣлась румянцемъ, а сама этакъ исподлобья какъ посмотритъ своимъ сѣрымъ глазомъ — и лукаво, и ласково, и радостно… Господи, что же это такое?..
Черезъ мѣсяцъ была свадьба. Жизнь покатилась, какъ широкій праздникъ, — больше, кажется, и желать нечего. Черезъ годъ родился первый ребенокъ. Ну, тутъ вышла маленькая ошибочка у Маремьяны Петровны, потому что ребенокъ оказался дѣвочкой Сашей; но и эта бѣда поправилась, когда еще черезъ годъ родился сынъ Коля. Сынъ да дочь — красныя дѣтки, и больше ужъ желать чего-нибудь просто грѣшно… Добрые люди недаромъ завидовали. Потомъ были другія дѣти, но тѣ какъ-то такъ родились и умирали, какъ котята: родился — хорошо, умеръ — не великъ убытокъ. А Маремьяна Петровна все цвѣтетъ да хорошѣетъ: полная такая стала, какъ и слѣдуетъ бытъ женѣ купца первой гильдіи. Бывало, на масленицѣ выѣдутъ въ санкахъ кататься или въ церковь пойдутъ — всѣ любуются, а ежели Маремьяна Петровна посидитъ въ лавкѣ — выручка вдвое. У Пичугина рядомъ съ колоніальнымъ магазиномъ Калинина былъ ренсковый погребъ.
— Не по себѣ ты дерево загнулъ, Иванъ Семенычъ, — смѣются знакомые купцы, когда подгуляютъ гдѣ-нибудь на именинахъ. — Яблоня, а не жена у тебя…
Иванъ Семенычъ только улыбается. Онъ самъ чувствуетъ, что, пожалуй, жена хоть и не ему такъ въ самую пору: пава павой, а онъ такой скромный и застѣнчивый человѣкъ, въ другой разъ слова не смѣетъ сказать плуту приказчику, который обкрадываетъ его на глазахъ: ему же и совѣстно за приказчика. Да и денегъ было много, нечего было скалдырничать на каждомъ грошѣ, а приказчику только и галстукъ надо новый купить и перчатки, — мало ли что по молодому дѣлу нужно бываетъ.
— А ты поглядывай за Григорьемъ-то… — подсказалъ однажды Калининъ и подмигнулъ.
— Чего мнѣ поглядывать-то: приказчикъ, какъ приказчикъ…
— Я такъ сказалъ. Добра тебѣ же хочу…
Приказчикъ Григорій выросъ въ домѣ у Пичугиныхъ и былъ какъ своимъ человѣкомъ. Иванъ Семенычъ не одинъ разъ даже въ ярмарку его съ полнымъ довѣріемъ посылалъ. Да и парень славный, можно сказать, красавецъ: лицо круглое, румяное, волосы кудрявые, глаза темвые, быстрые, и за словомъ въ карманъ не полѣзетъ. Маремьяна Петровна очень смѣялась надъ нимъ, когда Григорій, бывало, выкинетъ какое-нибудь колѣно посмѣшнѣе или на гармоніи передразнитъ сосѣдняго кучера.
— Перестань, Гриша… будетъ… — унимала его помиравшая со смѣху Маремьяна Петровна. — Этакій скоморохъ, право!..
Скромный и застѣнчивый Иванъ Семенычъ вдругъ сталъ придираться къ приказчику, ругалъ его, и дѣло кончилось тѣмъ, что Григорій отошелъ. Онъ, впрочемъ, сейчасъ же открылъ свой ренсковый погребъ, какъ разъ напротивъ хозяйскаго, и на громадной вывѣскѣ налѣпилъ золотыми словами: «Рѣнсковой погрепъ Григорія Мокроносова». Этотъ новый погребъ сталъ Ивану Семенычу поперекъ горла, какъ кость. Каждый день онъ долженъ былъ проходить мимо его гостепріимно открытыхъ дверей и думалъ: «Правду говорилъ Калининъ-то, что Гришка окажетъ себя подлецомъ вполнѣ»… Это отравило его безмятежное существованіе. Новый приказчикъ, нанятый вмѣсто Григорія, обокралъ выручку и бѣжалъ… Дѣла у Ивана Семеныча пошли подъ гору, хотя онъ и виду не подавалъ, какъ и другіе захудавшіе коммерсанты. А Маремьяна Петровна все хорошѣла, полнѣла и цвѣла, какъ маковъ цвѣтъ. Сидитъ себѣ да орѣхи пощелкиваетъ, или балагуритъ съ Калининымъ, который отъ-нечего-дѣлать завертывалъ иногда сыграть въ шашки съ Иваномъ Семенычемъ.
— Вотъ что, Иванъ Семенычъ, у тебя выпивка, а у меня закуска… — говорилъ онъ обыкновенно, вынимая завернутую въ бумажку бакалею — балыкъ, бѣлорыбицу, семгу или что-нибудь въ этомъ родѣ. — Вотъ и Марѳмьяна Петровна пожуетъ чего-нибудь солененькаго за канпанію… Оно все же веселѣе будетъ!
Иванъ Семенычъ выпивалъ передъ обѣдомъ и передъ ужиномъ по рюмкѣ водки, иногда выпивалъ лишнее на именинахъ — и только. Но но слабости характера не могъ устоять противъ искушенія и доставалъ бутылочку… Дѣйствительно, было какъ-то веселѣе, когда, рюмочка за рюмочкой, бутылка пустѣла, а Иванъ Семенычъ зарумянивался, какъ яблоко. Въ эти минуты онъ смотрѣлъ на врага Гришку Мокроносова свысока и даже обѣщался какъ-нибудь устроить скандалъ. Въ пьяномъ видѣ, вообще, у него начинали проявляться признаки непріятнаго буйства, а трезвый онъ самъ удивлялся своему «карахтеру».
— Да что ты на Грышку-то сердишься? — подтрунивалъ Калининъ, разглаживая свою купеческую бороду. — Такой же человѣкъ, какъ и мы, грѣшные… Наши-то родители тоже изъ приказчиковъ выбились, Иванъ Семенычъ, а трудомъ праведнымъ не наживешь палатъ каменныхъ. Извѣстная музыка-то… Маремьяна Петровна, пригубьте хоть вы сущую малость!..
— Нѣтъ, я не употребляю… — жеманилась Маремьяна Петровна. — Какъ это можно, чтобы женщина такъ здря вино стала изводить. Совсѣмъ не женское это дѣло…
— Какъ зря? А какой у насъ сегодня день: вторникъ… Вѣдь на недѣлѣ-то одинъ, у насъ вторникъ-то?.. Мы Гришкѣ-то утремъ мокрый носъ: пусть смотритъ на насъ, какъ мы тутъ кантуемъ… хе-хе!..
Чтобы отвязаться, Маремьяна Петровна пригубливала сущую малость, морщилась и даже отплевывалась. Калининъ завертывалъ къ Пичугинымъ и вечеркомъ, и тоже разговоръ кончался неизмѣнной выпивкой.
V.
правитьДѣла у Пичугина шли все хуже и хуже. Чтобы поправиться, онъ пустился въ разныя предпріятія и вездѣ терпѣлъ жестокія неудачи. Взялъ нѣсколько убыточныхъ подрядовъ, арендовалъ мельницу, у которой пронесло плотину, вступалъ въ компаніи по хлѣбной торговлѣ — и тоже неудачно. Всѣ эти непріятности онъ старался скрывать отъ жены, чтобы, елико возможно, удержать за собой репутацію главы дома. Подъ пьяную руку Иванъ Семенычъ сознавалъ, что онъ слишкомъ поддался женѣ и что это можетъ плохо кончиться. Маремьяна Петровна незамѣтно подчинила его и заставляла плясать подъ свою дудку.
Начались тяжелые дни. Неудачи росли, а вмѣстѣ съ ними — и векселя. Ну ясно было просить отсрочекъ, переписывать векселя и входить въ сношенія съ разными темными личностями. Первый протестованный вексель — и купеческая репутація пропала. Между прочимъ, въ минуту отчаянія Иванъ Семенычъ какъ-то, противъ желанія, зашелъ пьяный къ своему бывшему приказчику Мокроносову, который встрѣтилъ его очень почтительно.
— А я къ тебѣ, Григорій Иванычъ, по дѣлу… — началъ Пичугинъ безъ всякихъ подходовъ. — Выручи, голубчикъ, а про старое не будемъ поминать.
— Что е, я могу-съ, Иванъ Семенычъ, съ нашимъ полнымъ удовольствіемъ, потому какъ я чувствую свое ничтожество.
Это была поддержка, которая не входила въ расчеты. Но она подкрѣпила не надолго, и Мокроносовъ первый посовѣтовалъ своему бывшему хозяину:
— Удивляюсь я вамъ, Иванъ Семенычъ, что вы себя унижаете и ходите по чужимъ людямъ, а капиталъ дома лежитъ! Мужъ и жена — дна сатана, а у Маремьяны Петровны есть капиталецъ…
— Да вѣдь это ея приданое, Гриша?.. Въ случаѣ чего, на нашихъ же дѣтей пойдетъ…
— Это все единственно, Иванъ Семенычъ, а я только вамъ добра же желаю. По купечеству всѣ въ одно перо живутъ.
Этотъ Мокроносовъ сталъ бывать у Пичугиныхъ, какъ свой человѣкъ, и даже уговорилъ Марѳмьяну Петровну поступиться половиной родительскаго капитала.
— А вексельки-то вы къ себѣ приберите, — совѣтовалъ онъ. — Конечно, мужъ и жена — одна сатана, а неровенъ часъ… Оно все же надежнѣе, Маремьяна Петровна. Можно и такое условіе подстроить: плачу, молъ, за мужа всѣ долги, а все имущество его перевожу за себя. Тутъ уже взятки гладки.
Маремьяна Петровна поломалась, но сдѣлала, какъ совѣтовалъ Мокроносовъ. Иванъ Семенычъ съ этого рокового часа сталъ чувствовать себя въ своемъ домѣ какимъ-то чужимъ, лишнимъ человѣкомъ. Всѣмъ распоряжалась жена, а онъ только подписывалъ векселя и потихоньку напивался къ вечеру ежедневно. Въ обращеніи жены уже было замѣтно какое-то пренебреженіе, и она вышучивала его передъ знакомыми. Чтобы отдохнуть, Пичугинъ завертывалъ въ колоніальный магазинъ Калинина и тамъ напивался лишній разъ.
— Эхъ, Ваня, Ваня… — качалъ головой Калининъ. — А ты поучи жену какъ-нибудь, чтобы не фордыбачила.
— Не могу… Да и самъ я кругомъ виноватъ.
— Это ужъ ты напрасно: завсегда жена передъ мужемъ должна чувствовать себя виноватой. Это ужъ не нами заведено, не нами и кончится…
Замѣчательный былъ человѣкъ этотъ Гришка Мокроносовъ: какъ поговоритъ, такъ Ивану Семенычу точно легче сдѣлается отъ одного его слова. И все-то у него такъ складно да ловко, и всегда этотъ Мокроносовъ веселъ. Но вечерамъ Иванъ Семенычъ даже сталъ нарочно посылать за нимъ, чтобы вмѣстѣ выпить. И Марѳмьяна Петровна дѣлалась веселѣе. Она любила въ свои козыри играть со штрафами: кто проиграетъ, тому три рюмки водки за-разъ выпить. Даже иногда очень весело было, а Мокроносовъ свои штуки откалываетъ: и по-телячьи мычитъ, и по-цесарочьи клохчетъ, и по-сорочьи стрекочетъ. Маленькіе ребята очень его любили, особенно когда Мокроносовъ по-медвѣжьи на четверенькахъ по всѣмъ комнатамъ ходилъ. Разъ, играючи съ ребятишками, онъ на четверенькахъ въ спальню Маремьяны Петровны заползъ, что очень не понравилось Ивану Семенычу, хотя и пришлось смолчать.
— Экій ты безстыдникъ, Григорій Павлычъ, — корила разыгравшагося сидѣльца сама Марѳмьяна Петровна. — Развѣ по спальнямъ по чужимъ чужіе мужчины ходятъ?..
Маремьяна Петровна не отставала отъ мужчинъ и тоже «выкушивала» рюмочку за рюмочкой, такъ что къ вечеру въ другой разъ и ходить не можетъ, а сама вся красная, какъ вишня. Иванъ Семенычъ не зналъ, что, ползая на четверенькахъ по-медвѣжьи, Мокроносовъ часто бросался прямо головой въ подолъ Маремьяны Петровны и старался укусить за ногу. Конечно, все это дѣлалось подъ хмельномъ, когда Маремьянѣ Петровнѣ было лѣнь даже пожаловаться мужу на забаловавшаго парня.
Такъ время и катилось въ пичугинскомъ домѣ: всѣ ходили вполпьяна. Передавъ всѣ дѣла женѣ, Иванъ Семенычъ какъ-то успокоился и ничего знать не хотѣлъ: день прошелъ — и слава Богу. Не нравилось ему только то, что зубоскалъ Гришка и надъ нимъ началъ шутки шутить, а Маремьяна Петровна, вмѣсто того, чтобы оговорить озорника, смотритъ да помираетъ со смѣху. Потомъ старики-купцы какъ-то стали коситься на него и все чего-то не договаривали. Только разъ пьяный Калининъ сказалъ ему:
— Чтой-то, Иванъ Семенычъ, тіатръ у тебя въ дому, что ли?.. Люди болтаютъ, что Гришка съ Маремьяной Петровной по горницамъ на четверенькахъ медвѣдями у тебя ходятъ. Я-то, конечно, не вѣрю, а люди болтаютъ…
Этотъ разговоръ засѣлъ въ головѣ Ивана Семеныча, какъ березовый клинъ. Онъ вдругъ нахмурился, замолчалъ и вообще какъ-то сразу догадался, что дѣло не ладно. Съ горя онъ напился, какъ стелька, завелъ ссору съ Мокроносовымъ и полѣзъ даже драться съ нимъ. Маремьяна Петровна едва ихъ разняла. Послѣ гостя Иванъ Семенычъ полѣзъ драться на жену, но она была сильнѣе его и исцарапала ногтями все лицо, такъ что нельзя было недѣли двѣ показаться въ добрые люди.
— Я Гришку убью… — грозился онъ женѣ. — Я ему покажу, какъ медвѣди на четверенькахъ ходятъ.
— Убивай, мнѣ-то какая печаль… — отшучивалась Маремьяна Петровна какъ ни въ чемъ не бывало. — Спьяна ты и меня убьешь этакъ-то, глупый человѣкъ…
— И чтобы Гришки въ дому у насъ духу не было! — уже кричалъ Иванъ Семенычъ. — Слышала? Знаю, зачѣмъ онъ ходитъ…
— А векселя умѣлъ давать ему? — подзуживала Маремьяна Петровна, не желавшая уступать мужу.
— Все-таки, чтобы ноги его не было: вотъ тебѣ мой сказъ!
VI.
правитьНо Гришка все-таки пришелъ, — самъ пришелъ и прямо въ кабинетъ къ Ивану Семенычу. Помолился въ передній уголъ, откашлялся и, присѣвъ на кончикъ стула, сказалъ:
— Напрасно вы, Иванъ Семенычъ, тѣнь на меня наводите… Да-съ: не къ лицу это будетъ вамъ, а намъ даже весьма обидно, потому что какъ я завсегда былъ къ вамъ всей душой подверженъ.
У Ивана Семеныча было твердое намѣреніе выгнать нахала въ шею, но вышло какъ-то такъ, что онъ не только помирился съ Мокроносовымъ, но даже попросилъ у него прощенія. Вся исторія, конечно, закончилась обильной выпивкой и новой дракой; на этотъ разъ Иванъ Семенычъ накинулся не на гостя, а на жену. Простоволосая Маремьяна Петровна каталась по полу, а онъ пиналъ ее сапогомъ въ животъ. Этотъ скандалъ прекратился только тогда, когда Ивана Семеныча связали.
— Ты завела себѣ любовника! — ругался онъ на другой день, припоминая вчерашнее безобразіе.
— А если бы и завела, такъ не на кого жаловаться, — перекорялась Маремьяна Петровна. — Погляди-ка на рожу-то свою въ зеркало, — на кого ты похожъ…
Съ похмелья они постоянно ругались, а потомъ мирились за графинчикомъ водки: Маремьяна Петровна давно уже пила водку наравнѣ съ мужемъ и не заставляла себя упрашивать «пригубить». Въ своемъ погребкѣ они не сидѣли, а все дѣло было передано «на отчетъ» новому приказчику, который пользовался случаемъ и обкрадывалъ хозяевъ напропалую, какъ это, впрочемъ, дѣлали и другіе приказчики. Цѣлыя партіи вина переходили изъ пичугинскаго погребка за полцѣны въ виноторговлю Мокроносова, быстро поднимавшагося въ гору. Этотъ пронырливый и оборотистый человѣкъ, несмотря на свое пьянство, велъ свои дѣла отлично. Похмелья онъ не зналъ. Проснется утромъ, встряхнется и въ какой-нибудь часъ управится со своими виноторговыми дѣлишками, а къ обѣду уже совсѣмъ свободенъ.
Ругая жену разными неприличными словами, Иванъ Семенычъ собственно не зналъ про нее ничего дурного, хотя и подозрѣвалъ многое. Но ревнивыя мысли стали посѣщать его все чаще и чаще, и онъ много разъ старался подкараулить жену, что вызывало только съ ея стороны насмѣшки. Заброшенныя дѣти росли безъ призора, но Маремьяна Петровна сумела отдѣлить ихъ. Они теперь жили въ нижнемъ этажѣ, подъ надзоромъ старухи-няньки, и не видѣли родительскаго безобразія, творившагося наверху. Не одинъ разъ, глядя на дѣтей, Иванъ Семенычъ краснѣлъ за свое поведеніе и давалъ зарокъ бросить водку, но такой зарокъ не шелъ дальше нѣсколькихъ часовъ.
— Умремъ — все останется, — говорилъ Мокроносовъ, являвшійся въ этихъ случаяхъ бѣсомъ-искусителемъ. — Человѣкъ не камень, терпитъ-терпитъ, да и разрѣшитъ…
Маремьяна Петровна не давала зароковъ и пила горькую съ какой-то отчаянностью, какъ пьютъ свихнувшіяся женщины. Она никогда не любила мужа, а теперь стала ненавидѣть его и, несмотря на драки и побои, лѣзла прямо на ножъ. Съ Мокроносовымъ она держалась очень ласково и постоянно совѣтовалась относительно своихъ коммерческихъ дѣлъ, что уязвляло Ивана Семеныча еще больше.
Ко всему этому прибавилось еще кое-что новое. Пьяный Иванъ Семенычъ, разсердившись на жену, уходилъ изъ дому, а такъ какъ въ пьяномъ видѣ неловко было лѣзть куда-нибудь къ знакомымъ купцамъ, то онъ забирался въ трактиръ и здѣсь бражничалъ. Особенно нравился ему недавно открытый трактиръ «Китай», гдѣ пѣли арфистки. Загулявшіе купцы всегда тащились сюда и безобразничали съ арфистками. Такое времяпрепровожденіе понравилось Ивану Семенычу, и онъ скоро сошелся съ одной арфисткой, которая вѣчно выпрашивала у него денегъ. Конечно, эти похожденія скоро дошли до жены, и она устраивала Ивану Семенычу скандалы: то до утра домой не пускаетъ, то пошлетъ горничную прямо въ «Китай», а чаще всего происходила домашняя потасовка.
— Извергъ!.. погубитель мой!.. — кричала Марѳмьяна Петровна и на зло мужу показывала особенное вниманіе Мокроносову. — Уйду я отъ тебя, куда глаза глядятъ, только, вотъ ребятишекъ жаль… А ты ступай въ «Китай»: тамъ есть кому пожалѣть, только давай денегъ.
Въ пичугинской семьѣ воцарился кромѣшный адъ. Иванъ Семенычъ дошелъ до того, что началъ искать защиты противъ жены у того же Мокроносова, вмѣстѣ съ которымъ кутилъ въ «Китаѣ» и который потомъ все разсказывалъ Маремьянѣ Петровнѣ. Жизнь проходила въ какомъ-то похмельѣ.
Такъ наступилъ и роковой день.
Иванъ Семенычъ пьянствовалъ уже цѣлый мѣсяцъ и ссорился съ женой, но особеннаго ничего не происходило. Разъ въ январѣ онъ проснулся съ жестокимъ похмельемъ въ головѣ. Накинувъ халатъ, онъ вышелъ въ столовую, гдѣ Маремьяна Петровна уже гремѣла чайной посудой! Она тоже была съ похмелья, хотя крѣпилась по утрамъ, чтобы окончательно не осрамиться передъ прислугой. Иванъ Семенычъ подсѣлъ къ столу и ждалъ своей аппетитной чашки, доставшейся ему въ наслѣдство еще послѣ дѣдушки.
— Ты что это точно муху проглотила? — заговорилъ онъ, обращаясь къ женѣ.
Она какъ-то сонно посмотрѣла на него красными съ похмелья глазами, схватила фарфоровую полоскательную чашку и, не говоря худого слова, запустила ему прямо въ голову. Облитый горячими ополосками, Иванъ Семенычъ пришелъ въ неистовство и бросился на жену съ ножомъ.
— Ваня, опомнись!.. — крикнула она, когда онъ ударилъ ее ножомъ ниже лопатокъ.
Дальше все происходило въ какомъ-то туманѣ. Ивану Семенычу хотѣлось рѣзать жену безъ конца, и онъ съ удовольствіемъ полоснулъ ее ножомъ по горлу. Опомнился онъ только, когда въ столовую вбѣжала горничная, но и тогда не понялъ всего случившагося ужаса. Бившаяся на полу въ агоніи жена показалась ему такой жалкой, и онъ удивился, что вся стѣна въ крови.
— Ваня… Богъ съ тобой… — прошептала умирающая коснѣвшимъ языкомъ. — Пожалѣй дѣтей…
VII.
правитьВсе это тысячи разъ было думано и передумано Иваномъ Семенычемъ, пока онъ сидѣлъ въ острогѣ, а теперь картина пережитаго безобразія встала еще разъ съ поразительной ясностью. Каждая вещь въ домѣ, каждый уголокъ говорилъ о творившихся здѣсь безобразіяхъ, и все это Иванъ Семенычъ понялъ только сейчасъ, вотъ въ эту безсонную ночь, когда прошлаго уже не заслонялъ ужасъ каторги. Кто былъ виноватъ?.. Убитая Маремьяна Петровна, можетъ-быть, совсѣмъ и не зналась съ Мокроносовымъ, да онъ и не думалъ теперь объ этомъ: самъ шлялся по арфисткамъ, такъ чего же требовать отъ жены… А чѣмъ виноваты осиротѣвшія дѣти, для которыхъ было бы лучше, если бы отецъ ушелъ въ каторгу? Да, лучше, потому что теперь какой онъ имъ отецъ: вырастутъ большіе и скажутъ вотъ это самое!
— Зачѣмъ же меня оправдали? — стоналъ Иванъ Семенычъ, придавленный этими мыслями. — Лучше бы ужъ и самому умереть…
Если бы Маремьяна Петровна была кругомъ виновата, развѣ тогда онъ имѣлъ право убивать ее?.. Вотъ судъ оправдалъ его, убійцу, а онъ не пожалѣлъ матери своихъ дѣтей. Нѣтъ, это ужасно, вотъ, вотъ эти самыя мысли, которыя не унимались, какъ зубная боль. Можно уйти отъ суда человѣческаго, но не уйдешь отъ самого себя, отъ собственной совѣсти… Виновата вся безобразная жизнь, которая изъ человѣка дѣлаетъ пьяную скотину, виноваты всѣ, кто живетъ такъ…
Цѣлую ночь Иванъ Семенычъ ходилъ по своему кабинету, прислушиваясь къ малѣйшему шороху, и точно подкарауливалъ, что у него дѣлается тамъ, въ глубинѣ души. Внутренній безотчетный страхъ овладѣлъ имъ настолько, что онъ затруднялся бы сказать, гдѣ дѣйствительность и гдѣ фантазія. Теперь ему дѣлалось страшно уже самого себя, страшно наполнявшей его скверны, и онъ начиналъ снова повторять съ начала исторію своей жизни и снова переживалъ въ тысячу первый разъ щемившее чувство смертельной тоски.
Такъ прошла вся ночь вплоть до благовѣста къ заутренѣ, когда уже сдѣлалось свѣтло. Иванъ Семенычъ лежалъ на своей кушеткѣ съ открытыми глазами до того разбитый и измученный, точно онъ съ тяжелой ношей сдѣлалъ по меньшей мѣрѣ тысячу верстъ. Вмѣстѣ съ занявшимся дневнымъ свѣтомъ въ немъ улеглось острое тревожное чувство, но оставалась гнетущая пустота, какъ у человѣка, только-что перенесшаго тяжелую операцію. Окно оставалось открытымъ, и въ него врывалась гулкая струя закипавшей городской жизни. Вотъ и второй благовѣстъ «къ раннимъ обѣднямъ», когда тянутся къ церкви старички и старушки, именинники и нищіе.
— Иванъ Семенычъ, вставайте… Васъ дожидается адвокатъ, который отъ суда ослобонялъ: Павильоновъ.
Это была горничная. Она стояла въ дверяхъ, пугливо озираясь на задремавшаго хозяина.
— Вѣдь я сказалъ, что меня дома нѣтъ!.. — сердито прошепталъ въ отвѣтъ Иванъ Семенычъ.
— Было и это говорено-съ, да они силомъ вошли и требуютъ, потому какъ новое дѣло… Испугалъ насъ до смерти, а теперь въ гостиной сидятъ и какую-то бумагу пишутъ.
Дѣйствительно, адвокатъ Павильоновъ сидѣлъ въ гостиной и, перелистывая подшитыя бумаги, нетерпѣливо поглядывалъ на дверь. Когда показался наконецъ Иванъ Семенычъ, онъ побѣжалъ къ нему навстрѣчу й бормоталъ на ходу:
— Извините, что я забрался къ вамъ такъ рано… Видите ли, нужно выяснить одинъ существенный вопросъ. Ваше имущество переведено было на имя покойной жены?
— Точно такъ…
— Дѣти, когда подрастутъ, могутъ отказаться отъ совмѣстнаго жительства съ вами… Т.-е. я это предполагаю, потому что всякое дѣло нужно видѣть именно съ его дурной стороны.
— Да-съ…
— Я вамъ нужно же и о себѣ подумать и предъявить право на наслѣдство…
— Это какое же наслѣдство?..
— Послѣ вашей жени наслѣдство! Какъ мужъ, вы имѣете право получить седьмую часть изъ движимаго и четырнадцатую изъ недвижимаго…
— Значитъ, такой законъ есть, напримѣръ, что мужъ убьетъ жену и получай наслѣдство?..
— Такого закона, положимъ, нѣтъ, а есть общее положеніе наслѣдованія супруговъ… Вы забываете, что вы оправданы, и ваша совѣсть предъ закономъ чиста.
— Седьмая часть въ движимомъ и четырнадцатая въ недвижимомъ… — повторялъ Иванъ Семенычъ, напрасно стараясь уяснить себѣ смыслъ этихъ непонятныхъ словъ.
— Да, да… Вы выдаете довѣренность, и мы начинаемъ дѣло въ гражданскомъ порядкѣ.
— У кого же будемъ высуживать деньги-то?
— Ахъ, какой вы… Ни у кого: свои деньги только вернете.
— Значитъ, такъ выходитъ: убилъ жену и пойду высуживать наслѣдство у дѣтей. Седьмая часть въ недвижимомъ, четырнадцатая въ движимомъ… Такъ-съ! Значитъ, наслѣдникъ вполнѣ…
Иванъ Семенычъ остановился, посмотрѣлъ удивленными глазами на Павильонова, пощупалъ свою голову и, круто повернувшись на каблукахъ, быстро ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.
— Иванъ Семенычъ… а Иванъ Семенычъ?..
Отвѣтомъ былъ щелкнувшій въ дверяхъ кабинета замокъ, а потомъ раздался дикій хохотъ.
— Наслѣдникъ?! Ха-ха-ха…
Павильоновъ постоялъ въ передней, покачалъ головой, плюнулъ и вышелъ, а Иванъ Семенычъ все хохоталъ, дико и неудержимо, какъ человѣкъ, у котораго щекочутъ подъ мышками.
Цѣлыхъ три дня и три ночи хохоталъ Иванъ Семенычъ въ своемъ кабинетѣ. Прислуга заперлась въ кухнѣ и со страхомъ прислушивалась къ сумасшедшимъ шагамъ наверху. На четвертый день все стихло, а когда при посредствѣ полиціи была взломана дверь въ кабинетъ, — Иванъ Семенычъ лежалъ на кушеткѣ мертвый. Онъ отравился.
1888.