Народ о книге (Ан-Ский)/ДО

Народ о книге
авторъ Семен Акимович Ан-Ский, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: ивритъ, опубл.: 1901. — Источникъ: az.lib.ru

С. А. А-НСКІЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ ОЧЕРКА НАРОДЪ и ВОЙНА. УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ. МОСКВА. — MCMXIII.

Народъ о книгѣ.

ВВЕДЕНІЕ.

Капитальный трудъ харьковскихъ учительницъ, явившійся первой серьезной попыткой непосредственнаго изученія духовныхъ запросовъ народнаго читателя, его отношенія къ печатному слову, — перенесъ вопросъ о народной литературѣ изъ кабинета педагоговъ и издателей на судъ самаго народа, поставилъ его на почву правильнаго научнаго изслѣдованія. Помимо этого, оба тома «Что читать народу?», содержатъ такую массу интереснаго и цѣннаго матеріала, столько характерныхъ чертъ психологіи народнаго читателя, что положительно должны быть настольной книгой всякаго работающаго или собирающаго работать въ средѣ народа. Но, рядомъ съ этими большими достоинствами, трудъ харьковскихъ учительницъ, какъ уже было подробно указано въ предыдущихъ очеркахъ, страдаетъ и нѣкоторыми крупными недостатками, происшедшими, главнымъ образомъ, вслѣдствіе не совсѣмъ правильной и объективной постановки самаго опыта. И въ городской, и въ деревенской аудиторіяхъ X. Д. Алчевской книжки читались всегда людьми интеллигентными и читались, конечно, такъ, какъ не прочтетъ никакой народный читатель; помимо этого, при чтеніи сколько-нибудь сложныхъ по формѣ или содержанію художественныхъ произведеній, чтицы дѣлали вступленія, давали подробныя объясненія не только словъ и выраженій, но и литературныхъ формъ и типовъ, что значительно способствовало пониманію такихъ произведеній, которыя въ самостоятельномъ народномъ чтеніи оказались бы непонятными. На это обратили нѣсколько разъ вниманіе сами слушатели: «А я отъ-це вамъ скажу, люде добре — замѣтилъ Демьянъ: — може де-хто изъ насъ и не понявъ-бы чого-нибудь, якъ-бы не таке читання. Ще-жъ треба судити, якимъ гласомъ прочитано. Вони такъ читаютъ, якъ казку кажутъ, ніби (будто) й не зъ книги!» (T. II, 127). Все это отнимало у опыта характеръ прототипа самостоятельнаго чтенія народныхъ грамотѣевъ. Съ другой стороны, то обстоятельство что книжки читались человѣкомъ иной среды, иного уровня развитія, да еще женщиной, да еще учительницей — должно было сильно отразиться на отношеніи слушателей къ читаемому, должно было заставить ихъ быть сдержанными, а иногда и неискренними въ своихъ отзывахъ и разсужденіяхъ.

Живя въ теченіе довольно долгаго времени въ средѣ крестьянъ и рабочихъ-шахтеровъ (Екатеринослав. губ.), а затѣмъ городскихъ черно-рабочихъ (преимущественно «босяковъ») то въ качествѣ учителя, то простого рабочаго, я имѣлъ возможность путемъ довольно обширнаго и систематическаго опыта чтеній нѣсколькихъ сотъ народныхъ книжекъ передъ крестьянской и рабочей аудиторіей провѣрить выводы харьковскихъ учительницъ.

Обстоятельства благопріятствовали мнѣ въ томъ смыслѣ, что я имѣлъ полную возможность приблизить мои чтенія къ типу самостоятельныхъ народныхъ чтеній. Пребывая въ тѣхъ же условіяхъ жизни и труда, что мои слушатели, я нисколько не стѣснялъ ихъ своимъ присутствіемъ, не мѣшалъ имъ высказываться откровенно и свободно, въ свойственныхъ имъ выраженіяхъ какъ о читаемыхъ книжкахъ, такъ объ ихъ герояхъ, людяхъ другихъ сословій. Мое личное участіе въ чтеніи я старался ограничить до minimum’а. Не задавалъ вопросовъ, не давалъ — по крайней мѣрѣ, во время самаго чтенія — никакихъ объясненій, не вмѣшивался въ разсужденія, не останавливалъ постороннихъ разговоровъ, когда ими прерывалось чтеніе. Выборъ книжекъ я, обыкновенно, предоставлялъ слушателямъ, а если между ними оказывался достаточно грамотный, то представлялъ ему читать {Такого рода публичныя чтенія сдѣлались въ послѣднее время самымъ обычнымъ явленіемъ въ деревнѣ. Вотъ что пишутъ изъ Полтавской губерніи: «Преобладаетъ больше чтеніе „куткомъ“, вслухъ для домашнихъ и постороннихъ слушателей». «Въ нѣкоторыхъ селахъ», — пишетъ священникъ изъ Гадячскаго уѣзда, — сильно развито чтеніе на улицахъ. Хорошая погода; выйдутъ на улицу, усядутся на корточки, иные улягутся — и идетъ у нихъ чтеніе. Одинъ читаетъ, а тѣ его слушаютъ, слушаютъ! Будто таинственное что происходитъ. Сколько вниманія у слушающихъ, сколько воодушевленія у читающаго!« Собираются для такого чтенія больше своими семьями, но иногда набирается народу 20, 30 и даже 50 человѣкъ.

Во многихъ мѣстахъ за послѣдніе годы появились даже платные чтецы, которые со своей книжкой или газетой ходятъ по базарамъ или по чайнымъ и читаютъ неграмотному люду — и получаютъ за свой трудъ доброхотное даяніе. Свѣдѣнія о такихъ чтецахъ собиралъ Н. А. Рубакинъ.

Въ гор. Екатеринославлѣ въ одной изъ чайныхъ попечительства трезвости, которая находится на базарѣ и всегда полна народомъ, каждый день являлся какой-то босякъ, который превосходно читалъ вслухъ,.книжки» и такимъ путемъ зарабатывалъ себѣ деньги. Босякъ-чтецъ не только читаетъ книги вслухъ, но и самъ выбираетъ ихъ для своихъ слушателей, рѣшая самолично, какая книга имъ подходитъ и какая нѣтъ. Такіе же чтецы ходятъ по фабрикамъ и деревнямъ. Такимъ же «просвѣтительнымъ дѣломъ» занимаются иной разъ и рабочіе, которые, въ ожиданіи заработка, читаютъ книги вслухъ". (А. Николаевъ «Книга въ деревнѣ», 1907 г., стр. 23—4).}.

Происходили чтенія обыкновенно такъ: въ деревнѣ — по воскресеньямъ и праздникамъ — днемъ и, наканунѣ ихъ, ночью; лѣтомъ, днемъ и въ хорошую погоду, на улицѣ, возлѣ сборни, зимою или, когда нельзя было на улицѣ, въ домѣ у какого-нибудь крестьянина. На рудникѣ чтенія происходили, главнымъ образамъ, по буднямъ, ночью, но окончаніи работы, въ казармѣ. По праздникамъ же, въ особенности, большимъ праздникамъ очень рѣдко удавалось читать на рудникѣ. Въ такіе дни не до книги было. Пьянствовали. И чѣмъ продолжительнѣе былъ праздникъ, тѣмъ сильнѣе было пьянство. Правда, подгулявшая казарма иногда требовала, и очень настойчиво, чтенія книжки («Т-о-о-лько не божественной!»). Но такія чтенія обыкновенно на первой же страницѣ прерывались не менѣе настойчивымъ требованіемъ «выпить за компанію», на чемъ чтеніе и заканчивалось. За то въ будни, послѣ работы, шахтеры охотно просиживали по 4—5 часовъ, слушая чтеніе, и готовы были бы всю ночь просидѣть.

Не смотря на то, что чтенія мои велись въ течете шести-семи лѣта (съ нѣкоторыми перерывами), мѣстная администрація даже не подозрѣвала о нихъ. Ни въ деревняхъ, ни на рудникахъ не нашлось ни одного человѣка, даже среди тѣхъ, которые косо поглядывали на мои чтенія, который донесъ бы о нихъ уряднику или становому. Впрочемъ, никому и не приходило на мысль смотрѣть на мои чтенія, какъ на организованныя чтенія, для которыхъ требуется разрѣшеніе. Они имѣли больше характеръ случайныхъ, самостоятельныхъ чтеній, при моемъ участіи. Тѣмъ не менѣе, когда при чтеніи въ деревнѣ, на улицѣ, возлѣ сборни, вдругъ раздавался колокольчикъ станового и я неожиданно уходилъ въ какую-нибудь хату, крестьяне не удивлялись этому. Раза два даже случилось, что меня предупреждали, что ожидается пріѣздъ начальства — и чтеніе изъ-за этого откладывалось.

Что касается уровня грамотности и развитія слушателей, то въ деревнѣ онъ былъ ниже средняго. Большинство было совершенно неграмотно. Среди шахтеровъ же и босяковъ былъ очень небольшой процентъ неграмотныхъ. Встрѣчались даже такіе, которые читали Пушкина, Гоголя, Тургенева, Некрасова.

I. Литература въ классификаціи народнаго читателя.

I.

Народъ, какъ извѣстно, относится съ глубокимъ почтеніемъ къ печатному слову: «Напечатано — значитъ, правда; напечатано, — значить, справедливо». Такое отношеніе въ печатному слову сложилось у народа подъ вліяніемъ религіозной книги, которая первая проникла въ народную среду и цѣлые вѣка оставалась тамъ единственной, къ которой народъ относился и продолжаетъ относиться съ благоговѣніемъ и безусловнымъ довѣріемъ, какъ къ святынѣ.

Съ конца XVIII-го столѣтія въ народную среду начали проникать и свѣтскія книги. Одновременно съ житіями святыхъ и другими религіозными книгами, офеня понесъ въ деревню и «Бову Королевича», и «Еруслана Лазаревича», и «Францыля», и «Милорда» и разныя другія сказки. Затѣмъ пошли рыцарскіе романы, завалявшіяся сантиментальныя повѣсти и самостоятельная стряпня лубочныхъ писателей. За неимѣніемъ лучшаго, народъ принялъ эту литературу, но онъ и оцѣнилъ ее по достоинству. Лубочную свѣтскую книжку онъ не призналъ даже книгой, оставивъ ей, независимо отъ содержанія, презрительное въ устахъ народа, названіе — сказки.

Этими двумя рѣзко противоположными опредѣленіями произведеній литературы народный читатель могъ довольствоваться лишь до тѣхъ поръ, пока онъ не зналъ иныхъ книгъ, кромѣ религіозныхъ, съ одной стороны, и свѣтскихъ, лубочныхъ, съ другой. Но едва только въ народную сроду начала проникать новая книга, изданная или составленная для народа людьми интеллигентнаго общества; книга, въ которой изображается реальная жизнь, большей частью, даже народная, съ ея горемъ и радостью, и подымаются вопросы моральнаго и соціальнаго характера, едва только народный читатель получилъ возможность хоть нѣсколько познакомиться съ этой книжкой, — какъ онъ сразу выдѣлилъ ее въ особую категорію. Новая книжка, конечно, не религіозная: въ ней нѣтъ ни святыхъ, ни описанія чудесъ, ни славянскихъ изреченій, но и не сказка — «брехня», не «басня», не пустое балагурство; она — житейская книжка и имѣетъ свой интересъ, свое серьезное значеніе.

Такимъ образомъ, у народа, которому совершенно неизвѣстны и непонятны наши многочисленныя дѣленія произведеній художественнаго творчества, самостоятельно выработалось дѣленіе извѣстной ему литературы на три отдѣла: 1) божественныя книжки, 2) «сказки», и 3) житейскія книжки. Посмотримъ, какіе запросы предъявляетъ народъ каждому изъ этихъ отдѣловъ.

II.

Мнѣ лично рѣдко приходилось читать такія религіозныя книжки, которыя заранѣе были бы знакомы слушателямъ, какъ «божественныя». Это, однако, не помѣшало мнѣ замѣтить, что къ книжкамъ этой категоріи слушатели относились съ глубокимъ благоговѣніемъ, положительно, какъ къ святынѣ^[1]. Это высказывалось и при чтеніи свѣтскихъ книжекъ. Такъ, напр., для понравившейся книжки не существовало болѣе высокой похвалы, какъ возведеніе ее въ разрядъ божественной; для добродѣтельныхъ героевъ не было высшей награды, какъ пріобщеніе ихъ къ лику святыхъ. Герои нѣкоторыхъ разсказовъ даже возводились въ санъ ангеловъ. Почти всѣ положительные персонажи наиболѣе понравившихся разсказовъ, отъ сапожника Семена (въ сказкѣ Толстого «Чѣмъ люди живы») до Дездемоны, были канонизированы слушателями. Если мнѣ рѣдко случалось самому предлагать слушателямъ чтеніе божественныхъ книжекъ, то случалось, что чтеніе какого-нибудь свѣтскаго разсказа, даже интереснаго, вдругъ прерывалось просьбой:

— А ты бъ лучше почиталъ намъ какую ни на есть божественную… «нашу» бы намъ почиталъ!..

И при этомъ мнѣ протягивалась засаленная, истрепанная книжка, «Житіе святого», изданіе какой-нибудь «обители». И когда я начиналъ читать эту, въ большинствѣ случаевъ, безграмотную, варварскимъ языкомъ написанную книжку, слушатели слѣдили за моимъ чтеніемъ съ благоговѣніемъ, съ восторженной любовью, съ широко раскрытыми глазами и такою же широко раскрытою душей.

Такъ относились къ «божественному чтенію» крестьяне^[2]. Шахтеры и «босяки», напротивъ, никогда сами не требовали религіозной книжки и сильно тяготились такимъ чтеніемъ, находили его неинтереснымъ. Но различіе между рабочими и крестьянами было только по отношенію въ чтенію, а не къ самой религіозной книжкѣ, къ которой и шахтеры, и босяки относились съ глубокимъ уваженіемъ. Самое ихъ нежеланіе слушать «божественное чтеніе», особенно когда они находились въ нетрезвомъ состояніи, большей частью мотивировалось именно несоотвѣтствіемъ между грѣховностью своей жизни и святостью религіозной книжки. Въ рабочей казармѣ при чтеніи свѣтскихъ книжекъ слушатели выражали свои мысли и впечатлѣнія, нисколько не стѣсняясь въ выраженіяхъ. При чтеніи же религіозной книжки никогда не раздавалось ни циничнаго слова, ни насмѣшки. Даже безобидное, но легкомысленное замѣчаніе встрѣчало осужденія. При чтеніи разсказа «Фабіола», изъ жизни первыхъ христіанъ, причисленнаго слушателями къ разряду «божественныхъ», какой-то шахтерикъ, разсматривая на обложкѣ изображеніе св. Цициліи, воскликнулъ:

— А красивая какая — страсть!

— Васькѣ только бы красота, больше ему ничего не надо, — отозвался съ насмѣшливымъ упрекомъ другой — Тоже! — воскликнулъ съ возмущеніемъ еще одинъ. — Читаютъ божественное, а онъ все свое — «кра-со-та!»

Въ общемъ, отношеніе народа къ религіозной книжкѣ приблизительно такое же, какъ къ церковной проповѣди. Въ божественной книжкѣ народный читатель ищетъ моральнаго поученія, примѣра, нравственной поддержки; онъ, помимо того, ищетъ въ ней рѣшенія мучающихъ его вопросовъ моральнаго, а иногда и соціальнаго характера. Вмѣстѣ съ этимъ, онъ часто считаетъ самое чтеніе религіозной книжки богоугоднымъ и душеспасительнымъ дѣломъ, а въ книжкѣ видитъ нѣчто вродѣ талисмана, предохраняющаго отъ несчастій.

Но, помимо всего этого, средній народный читатель находитъ въ «божественномъ чтеніи» особенное эстетическое удовольствіе. Слушая чужое или свое собственное заунывно-монотонное чтеніе, смутно улавливая значеніе полупонятныхъ, но несомнѣнно прекрасныхъ словъ, измученный трудомъ и заботами, темный и бѣдный человѣкъ проникается какимъ-то особенно-возвышеннымъ настроеніемъ. Божественное чтеніе превращается въ музыку, ласкающую слухъ, успокаивающую душу.

Одинъ маленькій эпизодъ довольно ярко освѣтилъ мнѣ эту психологію истомленаго деревенскаго человѣка, ищущаго въ религіозной книгѣ отвѣта своему настроенію.

Во время чтенія въ деревнѣ какой-то книжки, мимо нашей группы, расположившейся на улицѣ у «сборни», прошелъ низенькій, сгорбленный старичекъ.

— Дѣдъ Семенъ, куда идешь? — остановилъ его кто-то.

— Въ «дворъ», землю братъ, — отвѣтилъ старикъ дребезжащимъ голосомъ, какъ-то пытливо глядя на насъ своими слезящимися, моргающими глазами.

— Въ конторѣ никого нѣтъ, — садись къ намъ, сказку послухаешь…

Старикъ пожевалъ губами, нѣсколько секундъ смотрѣлъ на меня грустнымъ покорнымъ взглядомъ и тихо проговорилъ:

— Плакать хочется…

Нижняя губа его задрожала, глаза покраснѣли, — а онъ все не спускалъ съ меня своего добраго покорнаго взгляда.

— Дѣтки мрутъ… скотина падаетъ… хлѣба нѣтъ… А ты читаешь должно про смѣшное, чтобъ разсмѣшить. Какъ бы ты про Бога читалъ…

И махнувъ рукой, добавилъ:

— Пусть молодые слухаютъ…

И съ понурой головой тихо побрелъ въ «дворъ»…

III.

Подъ словомъ «сказка» въ примѣненіи къ печатнымъ произведеніямъ, народъ понимаетъ совершенно не то, что мы понимаемъ подъ этимъ словомъ: разсказъ о фантастическихъ, невозможныхъ въ дѣйствительности событіяхъ. «Сказкой» народъ называетъ тѣ произведенія, сказочныя или реалистическія, которыя кажутся ему недостаточно серьезными, которыя ее удовлетворяютъ его строгому требованію отъ книги, которыя не производятъ на него достаточно сильнаго впечатлѣнія. Такъ какъ большая часть свѣтской лубочной литературы не удовлетворяетъ ни одному изъ этихъ требованій, то народъ и оставилъ за нею знакомое ему издавна названіе «сказка».

«Сказка» — "прежде всего выдумка, цѣликомъ или частью, и это уже лишаетъ ее всякаго серьезнаго значенія. Выдумывать небылицы, «исторіи», конечно, не станетъ человѣкъ серьезный. Можетъ заниматься этимъ только легкомысленный сказочникъ, балагуръ («брехунъ»), заниматься для потѣхи, для смѣха, для развлеченія. «Сказка» не преслѣдуетъ никакой серьезной цѣли, не заключаетъ въ себѣ никакой моральной тенденціи. И если чтеніе ея подобаетъ дѣтямъ, простительно молодымъ людямъ, то солидному человѣку, а въ особенности старику, и неприлично, и грѣшно заниматься подобными пустяками.

"Многія свѣтскія книжки, которыя «пустое пишутъ», — говоритъ Н. Рубакинъ, — крестьяне называютъ «побасенками». Намъ сообщаютъ даже о дѣленіи литераторовъ на «писателей» (кто «хорошо пишетъ») и «сочинителей» (кто «зря болтаетъ») и дѣленіе литературы на «божественное» и на «сказки» или «басни». Басни — это такъ, пустяки, забава; гонѣ не нравятся, ихъ не любятъ, о нихъ говорятъ, что изъ нихъ ничего вынести нельзя. Но едва они поймутъ, что и въ баснѣ содержится правда, нравоученіе и т. п., тогда и басни начинаютъ нравиться, ихъ любятъ и читаютъ… Тотъ же процессъ совершается и по отношенію къ другимъ беллетристическимъ произведеніямъ и инымъ книгамъ. Если книга, ничего "не дастъ — «пустяки», «побасулька». Деревенская читающая публика не гонится за щекотаніемъ нервовъ, какъ дѣлаетъ это публика столичная. Она требуетъ отъ книги «пользы».

Точно такую же характеристику отношенія народа къ свѣтской лубочной книжкѣ находимъ мы и въ статьѣ г. П. Орелкина, резюмирующей отвѣты бывшихъ учениковъ народныхъ школъ на опросъ: какія книги они читали и что они вынесли изъ этого чтенія?

«Что книги беллетристическія цѣнятся крестьянами ниже, чѣмъ религіозныя, историческія и „поучительныя“, — говорится въ этой статьѣ, — показываютъ, между прочимъ, нерѣдкія оговорки при перечисленіи этихъ книгъ, что читаются онѣ или „отъ скуки“, или отъ „нечего дѣлать“, или за неимѣніемъ серьезныхъ книгъ, или же читались и „занимали только въ молодости“..- Беллетристика представляется обыкновенно читателю изъ народа въ образѣ „потѣшныхъ книгъ“, „дряни“ и „чепухи“, распространяемой по деревнямъ лубочниками».

Далѣе въ этой же статьѣ приводятся отзывы молодыхъ и пожилыхъ крестьянъ о книгѣ.

"Изъ хорошихъ книгъ и вѣдомостей, — пишетъ одинъ крестьянинъ, — научился, что дѣлается въ пространствѣ всей Европы, а остальныя книги, сказки^[3] считаю просто одни плевелы.

«Такъ думаютъ пожилые люди… Не менѣе рѣшительно осуждаютъ лубочную литературу, „сказки“, „потѣшныя книжки“, — и деревенская молодежь, представители которой изъ разныхъ мѣстъ Россіи пишутъ: „Въ книгахъ нашелъ мало чего хорошаго, потому что читалъ только сказки, а хорошихъ книгъ на базарѣ не продается“. У „рашевцевъ“ мало хорошихъ книгъ попадается, — все больше „сказки“, у офеней такія книга, что разъ прочитаешь — и бросай: ничего въ ней дѣльнаго нѣтъ»… "Къ намъ торговцы привозятъ больше «сказочки», «много приходится прочитать и хорошаго и дурного — „сказокъ“, у торгашей (продаются) только маленькія книжки — пустяки всякіе»… «Не понимаю, какъ цензура позволяетъ печатать такую дрянь», «за неименіемъ другого прочтешь и Бову Королевича или другую какую-нибудь чепуху»^[4].

Приведенныя выдержки, подтвержденныя моими личными наблюденіями, позволяютъ, опредѣлить не только, какъ народный читатель относится къ лубочной книжкѣ, но и почему онъ такъ къ ней относится.

Художественно-эстетическія потребности народа до сихъ поръ почти не связаны съ книгой, какъ художественнымъ произведеніемъ. Народъ, въ огромномъ своемъ большинствѣ, даже и не представляетъ себѣ книгу, беллетристическое произведеніе, какъ предметъ художественнаго творчества. Не лубочной же «сказкѣ», почти всегда, рѣзко анти-художественной, грубой и циничной, было развить въ немъ это представленіе, и не въ ней, конечно, а въ своемъ собственномъ устномъ творчествѣ, — ищетъ и находитъ онъ удовлетвореніе своихъ художественно-эстетическихъ запросовъ.

Лубочная книжка, не заключающая въ себѣ ничего серьезнаго и полезнаго, въ состояніи дать читателю только одно — развлеченіе. Описаніе невѣроятныхъ, страшныхъ и кричащихъ событій способно на часъ, два унести читателя изъ окружающей среды, какъ уносить его изъ нея лишняя рюмка водки. Крестьянскій читатель если не всегда отказывается, то и не гонится за этимъ «щекотаніемъ нервовъ», считаетъ это удовольствіе, въ лучшемъ случаѣ, безполезнымъ. Поэтому онъ лубочную книжку читаетъ только отъ «нечего дѣлать» и постоянно награждаетъ ее такими эпитетами, какъ «побасулька», «чепуха», «дрянь» и т. п.

Иначе относится къ лубочной книжкѣ рабочій. Онъ тоже не ищетъ въ ней ни художественныхъ красотъ, ни серьезныхъ мыслей, ни полезныхъ указаній, но ему, какъ человѣку съ менѣе здоровыми нервами, чѣмъ крестьянинъ, нужно, подобное развлеченіе; онъ болѣе, чѣмъ крестьянинъ, чувствуетъ потребность уйти хоть на часъ въ совершенно иной міръ, далекій, невѣроятный, фантастическій. Этотъ читатель хорошо понимаетъ ничтожество «сказокъ» и «побасулекъ», но ему необходимы разные «Рокамболи», «Разбойники Чуркины», «Кровавыя призраки безъ головы», «Мертвецы безъ гроба», «Чортовы гнѣзда» и т. п., составляющія главную часть лубочной литературы

Напомнимъ замѣчательное по своей яркости и глубинѣ опредѣленія этой потребности рабочаго человѣка — уйти забыться, данное Гл. Ив. Успенскимъ.

Описывая, какъ, застрявъ въ захолустномъ городишкѣ, онъ съ увлеченіемъ читалъ безконечный лубочный романъ «Рокамболь», Гл. Успенскій продолжаетъ:

«Я понялъ въ эти минуты, почему нелѣпый, ничего живого не заключающій въ себѣ французскій романъ маленькихъ газетокъ съ такою жадностью читается бѣднымъ рабочимъ классомъ; болѣе ужасное одиночество, въ которое поставленъ европейскій рабочій, трудно себѣ представить; революція, увѣривъ его, что онъ — не скотъ, а человѣкъ, все-таки до сей минуты не дала ему уюта, а оставила одного среди пустой площади и сказала: „ну, братъ, теперь живи, какъ знаешь“. Кругомъ него все чужіе, — и вотъ почему Рокамболь, сто разъ умирающій, сто разъ воскресающій можетъ заставлять грустить и радоваться одинокое сердце… Пожалуйста, господа романисты, берите краски для романовъ, которые пишете вы рабочему одинокому человѣку, еще гуще, еще грубѣе тѣхъ, какія вы до сихъ поръ брали… Одиночество человѣка становится все ужаснѣе, судьба загоняетъ его все въ болѣе и болѣе темный уголъ. откуда не видно свѣта, не слышна звуковъ жизни… Бейте же въ барабаны, колотите, что есть мочи въ мѣдныя тарелки, старайтесь представить любовь необычайно жгучею, чтобы она въ самомъ дѣлѣ прожгла нервы, также въ самомъ дѣлѣ сожженные настоящимъ, заправскимъ огнемъ. Не церемоньтесь поэтому, господа, дешевые романисты, рисовать все, что есть хорошаго въ жизни, самыми аляповатыми красками, доводить черты красиваго, великаго до громадныхъ размѣровъ, чтобы намъ было видно ихъ изъ такой страшной дали… Слѣдуя этому плану, господа нелѣпые романисты могутъ быть увѣрены, что ихъ Рокамболь можетъ воскресать сто тысячъ разъ и всякій разъ это примутъ съ распростертыми объятіями… Онъ, въ этой тьмѣ одиночества — другъ и пріятель, вокругъ котораго жизнь кипитъ ключемъ, какъ вода вокругъ пароходнаго колеса; возможно ли съ нимъ разстаться когда-нибудь?»^[5]

IV.

Какъ, вѣроятно, и всякій, устраивавшій народныя чтенія, я началъ съ произведеній нашихъ великихъ писателей. Зная невысокій уровень развитія моихъ слушателей, я не ожидалъ отъ чтеній особеннаго успѣха. Но неуспѣхъ ихъ былъ гораздо больше даже того, чего я ожидалъ. Пробовалъ читать Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Некрасова, Тургенева и Достоевскаго, — и каждое изъ этихъ чтеній оставляло въ душѣ осадокъ жгучей обиды и тоски, болѣзненное чувство, которое можетъ быть понятно только тому, кто самъ пережилъ эти впечатлѣнія. Слушатели не только не понимали того, что я читалъ, но и не старались, не хотѣли понять. Послѣ первыхъ двухъ-трехъ страницъ, они становились равнодушными къ тому, что я читалъ и никакія мои усилія возбудить ихъ интересъ не дѣйствовали. Большую часть отрывковъ и разсказовъ приходилось оставить недочитанными и при этомъ выслушивать упреки, зачѣмъ я и началъ читать «такое непонятное», «такое неинтересное», «такую чепуху». Единственно, что слушатели хорошо поняли изо всего читаннаго изъ произведеній великихъ писателей, — это «Сказки» Пушкина, «Вечера на хуторѣ», «Пѣсню про купца Калашникова», «Генералъ Топтыгинъ» и нѣсколько другихъ мелкихъ стихотвореній Некрасова. Во время этого опыта я вполнѣ раздѣлялъ общее мнѣніе, что передача народу произведеній нашихъ великихъ писателей необходима и составляетъ нравственный долгъ всякаго интеллигентнаго человѣка. И тѣмъ не менѣе я не находилъ въ себѣ мужества продолжатъ долго эти мучительныя чтенія, которыя казались мнѣ профанаціей великихъ твореній и кровной обидой не понимавшему ихъ темному слушателю. Меня не подкупала мысль, что «какъ никакъ», а народъ все-таки узнаетъ имя Пушкина и Гоголя. Гораздо лучше, совершенно не знать этихъ именъ, чѣмъ знать Пушкина только какъ автора «Сказки о рыбакѣ и рыбкѣ», Некрасова только какъ автора «Генерала Топтыгина». Какая иронія, какая горькая обида и для великихъ писателей, и для народа въ этомъ «знакомствѣ»; какой самообманъ со стороны тѣхъ, кто является въ роли знакомящихъ!..

Послѣ сравнительно небольшого опыта чтеній произведеній великихъ писателей, я перешелъ къ чтенію народныхъ изданій, которыя могли бы быть всецѣло понятыми моими слушателями. Началъ я съ изданій «Посредника» и затѣмъ перешелъ къ другимъ, нѣсколько болѣе сложнымъ по формѣ и содержанію книжкамъ, изданнымъ для народа другими фирмами. Прочелъ я въ общемъ нѣсколько сотъ книжекъ, — большую часть изъ нихъ по нѣскольку разъ каждую — различнымъ слушателямъ. Опытъ этотъ довольно опредѣленно выяснилъ мнѣ отношенія слушателей къ новой книжкѣ и его запросы къ ней.

Что прежде всего и сильнѣе всего поразило слушателей въ новой книжкѣ — это ея реализмъ, ея живыя картины изъ быта крестьянъ и рабочихъ. Привыкшіе находить въ книжкѣ шаблонныхъ манекеновъ, съ которыхъ тщательно стиралось все живое и оригинальное, они съ первыхъ же чтеній остановилась съ восторгомъ и удивленіемъ передъ яркими картинами ихъ собственной жизни и чуть ли не съ первыхъ же чтеній начали называть новую книжку «житейской» въ отличіе отъ «сказки».

Не сразу опредѣлили слушатели истинное отличіе новой книжки отъ лубочной — ея серьезную тенденцію и художественную обработку. Остановившись на ея реализмѣ, понятомъ ими слишкомъ примитивно, такъ описаніе случившихся событій, они сперва выдвигали эту «фактическую правду» отличительной чертой новой книжки. Но едва только они уловили въ книжкѣ ея другія особенности, ея идейную правду, ея художественность, какъ сосредоточили все свое вниманіе на этихъ особенностяхъ и начали предъявлять новой житейской книжкѣ такіе серьезные запросы, какіе предъявляли иногда только религіозной книжкѣ. Не одинаковы были эти запросы у крестьянъ и у рабочихъ. Первые останавливались, главнымъ образомъ, на тенденціи, искали въ книжкѣ поученія какъ жить, отвѣта на различные сложные вопросы моральнаго и соціальнаго характера. Вторые, рабочіе, останавливаясь, главнымъ образомъ, на фабулѣ разсказа, требуя отъ него художественной правды, требуя, чтобы книга была, по выраженію одного шахтера, «зеркаломъ», чтобы она безъ поученій, яркими картинами, возвышала и облагораживала слушателя. Но въ чемъ болѣе или менѣе сходились и деревенскіе, и рудничные слушатели — это въ предпочтеніи, оказываемомъ книжкѣ, въ шторой описывалась ихъ собственная жизнь, близкая и знакомая, съ ея горемъ и радостью, съ ея запросами и нуждами. Житейскую книжку они понимали именно какъ книжку ихъ собственной жизни.

II. Первыя чтенія. Реализмъ, какъ «фактическая правда».

I.

Первыя «житейскія» книжки, которыя я читалъ и въ деревнѣ, и на рудникѣ, преимущественно изданія «Посредника» — были бытовые разсказы, въ которыхъ изображалась повседневная крестьянская и рабочая жизнь, хорошо знакомая слушателямъ. Несмотря, однако, на это, слушатели вначалѣ не допускали и мысли, что разсказы написаны недавно, и рисуютъ современную жизнь. Такое предположеніе шло бы въ разрѣзъ съ установившимся издавна у народа убѣжденіемъ, что книга — и религіозная, и сказка — произведеніе давно минувшаго времени. Восхищаясь реализмомъ знакомыхъ картинъ и привычныхъ рѣчей, слушатели, въ то же время, относили не только описываемыя событія, по и составленіе книжки къ глубокой старинѣ.

При чтеніи въ деревнѣ разсказа Толстого, «Чѣмъ люди живы?» гдѣ рядомъ съ ангеломъ выступаютъ такія реальныя и мастерски обрисованныя личности, какъ сапожникъ Семенъ и его жена Матрена, — одинъ изъ слушателей воскликнулъ:

— Вотъ какъ встарину было! Вотъ какіе тогда были сапожники!

— Теперь такихъ не найдешь, — подтвердилъ другой.

— Давно было, а какъ складно написано, — проговорилъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ молодой парень. — Все обхожденіе, какъ теперь.

— Это сколько теперь послѣ Рождества Христова будетъ? Скоро 2.000 лѣтъ? Сторія, значитъ, въ эти 2.000 лѣтъ случилась, не раньше? — спросилъ еще одинъ.

— Ну-да, не раньше! Какъ же можно! — воскликнулъ увѣренно первый. — Про то не пишутъ, какъ люди жили раньше, когда еще въ Бога не вѣрили.

Въ другой разъ, послѣ чтенія жизнеописанія «Франциска Ассизскаго», на рудникѣ, одинъ изъ наиболѣе усердныхъ слушателей, кузнецъ Николай Сѣрикоівъ, замѣтилъ:

— А вѣдь все это про стародавнія времена! Про теперешнихъ людей не пишутъ.

Когда я напомнилъ ему нѣкоторые прочитанные на рудникѣ разсказы Толстого, Эртеля, Савихина, — онъ все-таки продолжалъ стоять на своемъ. — Ну-да… А все же и въ нихъ писано, что случилось прежде насъ, примѣрно на сто лѣтъ. А какъ эти сто лѣтъ пройдутъ, — и про насъ будутъ писать… Да напишутъ ли про насъ! — прибавилъ онъ меланхолически. — Въ прежнее время люди были лучше теперешнихъ.

— И теперь, какъ поищешь, найдешь хорошихъ людей, — раздался чей-то отвѣтъ съ наръ.

— Ну-да, найдешь! Свѣтъ не устоялъ бы безъ добрыхъ людей, — согласился кузнецъ. — Только гдѣ они, эти добрые люди? Больше въ Сибири да на каторгѣ.

По прочтеніи этимъ же слушателямъ разсказа изъ крестьянской жизни «Дѣдъ Софронъ» Савихина, — одинъ шахтеръ, вздохнувъ, замѣтилъ:

— Да-а, встарину такъ и бывало…

— Что, встарину! — воскликнулъ другой — А теперь что? То же самое, какъ есть! Бѣднаго всегда обижаютъ… У насъ на сходкахъ всегда такъ бываетъ…

— Раньше даже лучше жили, чѣмъ теперь…

— Что прежде, что теперь, — все одно…

Но никому не пришло въ голову установить, что въ этомъ бьющемъ въ глава своей современностью разсказѣ, говорится не о старинѣ.

Когда я прочелъ въ разсказѣ «Гдѣ любовь, тамъ и Богъ» Толстого, что Мартынъ Авдѣевъ, во время чтенія, «бывало сниметъ лампочку съ крючка», молодой шахтеръ воскликнулъ съ глубокимъ недоумѣніемъ:

— Да развѣ жъ тогда были лампочки?

— Когда жъ это «тогда?» — спросилъ я его.

— А вотъ, когда Мартынъ этотъ самый жилъ?

— А это давно было?

Мой собесѣдникъ съ минуту глядѣлъ на меня съ недоумѣніемъ и вдругъ разсмѣялся.

— А кто его знаетъ!.. Какъ читаешь, — кажется, все это — страсть, какъ давно было!

— То и вправду — кажется, — поддержалъ его другой. — Какъ читаешь, — кажется, давно, давно было. А посмотришь, — все какъ теперь, все обхожденіе: и лампочки, и керосинъ…

Истинную сенсацію произвело у деревенскихъ слушателей чтеніе протокола урядника (въ разсказѣ «Воръ» Гололобова), начинающагося словами: «1883 года»…

— Вотъ!.. Такъ недавно это было!.. — воскликнулъ съ удивленіемъ одинъ.

— Ай-ай-ай! Только семь лѣтъ, какъ все это было!..

— Вотъ чудеса! — удивлялся и другой.

II.

Разсужденія о «стародавности» книгъ особенно часто повторялись только при первыхъ чтеніяхъ. Но ужъ само то, что вопросъ этотъ возбуждался, что у слушателей вырывались фразы вродѣ: «Давно было, а какъ складно написано», свидѣтельствовало, что разница между новой книжкой и старой, лубочной уже бросилась читателю въ глаза, обратила на себя его вниманіе- Вскорѣ слушатели пріучились видѣть въ новой книжкѣ описаніе современной, а не стародавней жизни. Но при этомъ произошло слѣдующее: реализмъ новой книжки былъ понять, какъ описаніе случившихся событій. Да и какъ могло быть иначе? Помимо того, что религіозная книжка пріучила народнаго читателя вѣрить, что все напечатанное въ серьезной книжкѣ — правда; помимо того, что гораздо пріятнѣе предполагать, что всѣ эти живо представленные персонажи, которыхъ любишь или ненавидишь, интересы и волненія которыхъ переживаешь, — не плодъ фантазіи, а дѣйствительно существующіе гдѣ-нибудь люди, — помимо этого, народному читателю, совершенно незнакомому съ задачами и цѣлями художественной литературы, не имѣющему никакого представленія о художественномъ творчествѣ, — трудно и представить себѣ, что всѣ эти столь знакомыя ему лица и событія не болѣе, какъ плодъ фантазіи. Выдумывать еще можно сказки, небылицы, но выдумывать картину реальной жизни во всѣхъ ея подробностяхъ — кто это сумѣетъ?. Да и зачѣмъ сталъ бы кто выдумывать такія описанія?

И слушатели принимали всѣ бытовые житейскіе разсказы за правду, несомнѣнную и истинную во всѣхъ своихъ деталяхъ, — и довольно долгое время, пока не уловили истинное значеніе новой книжки, выдвигали эту фактическую правды, какъ достоинство новой книжки, какъ самое характерное отличіе ея отъ лубочной сказки.

При чтеніи въ деревнѣ «Двухъ стариковъ» Толстого, кто-то воскликнулъ съ умиленіемъ:

— Вотъ сказка! Самая что ни есть хорошая!

И на это тотчасъ же послѣдовалъ вопросъ:

— Да развѣ жъ это сказка? Что, можетъ, и на самомъ дѣлѣ было.

Въ другой разъ, при чтеніи «Кавказскаго плѣнника» Толстого, на рудникѣ, на чей-то вопросъ: случилось ли все это на самомъ дѣлѣ? получился поспѣшный отвѣтъ:

— Ну-да, брехать не станутъ!

А при чтеніи «Постоялаго двора» Тургенева аналогичный же отвѣтъ на этотъ вопросъ былъ высказанъ, даже тономъ упрека:

— Ну, да какъ же не правда! Кому охота брехать!

Нѣкоторые слушатели не допускали даже, чтобы къ новой книжкѣ примѣнялось названіе «разсказъ». При чтеніи «Бабьей доли» на восклицаніе одного крестьянина: «Да, разсказъ гарній!» — молодая женщина, встрепенувшись, спросила съ удивленіемъ:

— Да развѣ же это разсказъ? А я думала, что это правда, что такъ случилось.

III.

При такомъ отношеніи къ новой книжкѣ, не удивительно, что слушатели иногда обращались съ героями разсказовъ, какъ съ реальными существами и даже узнавали въ нихъ своихъ знакомыхъ.

Послѣ чтенія разсказа «Чѣмъ люди живы», разсказа, самостоятельно получившаго большую популярность въ народѣ, одна изъ слушательницъ, пожилая крестьянка, обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

— А скажите: Семенъ этотъ (сапожникъ, пріютившій у себя ангела) послѣ того «присватался?»

— Нѣтъ.. — отвѣтилъ я, не задумавшись.

— Какъ нѣтъ?! — воскликнула она съ большимъ удивленіемъ. — У насъ ночевалъ прохожій человѣкъ, читалъ эту самую книжку. Вотъ онъ и сказалъ: «И Семенъ, и Матрена оба послѣ того присватались, въ святые, значитъ, записаны. Матрена хоть и лаялась (ругалась), да потомъ смиловалась. Вотъ они оба и присватались». Такъ и сказалъ прохожій человѣкъ.

Иногда слушатели узнавали описываемыхъ лицъ, припоминали, гдѣ ихъ видѣли и т. д.

Когда я прочелъ, на рудникѣ, въ разсказѣ Савихина «Дѣдъ Софронъ», что сынъ этого Софрона пропалъ безъ вѣсти, одинъ шахтеръ высказалъ предположеніе, что онъ «подался на шахты».

— Постой! — встрепенулся ему въ отвѣтъ другой. — Какъ его? Евстигнѣй? Такой у насъ былъ, ей-Богу, былъ!

При чтеніи разсказа «Воръ» слушатели тоже узнавали нѣкоторыхъ, лицъ. Когда появляется мѣстный кулакъ Дементій Хайло, молодой шахтеръ воскликнулъ съ радостнымъ возбужденіемъ, даже вскочилъ:

— А — а! Его с… с… знаю! Видѣлъ!

— Да я жъ его, стерву, самъ за гумнами билъ, — отозвался съ спокойной увѣренностью другой.

И дальше, когда герой разсказа, невинно пострадавшій Алешка, по выходѣ изъ острога, не знаетъ, куда дѣться и что дѣлать, шахтеры начали совѣтовать ему пойти на шахты.

— Да онъ теперь, можетъ, и тутъ, — сдѣлалъ кто-то предположеніе. — Васька, ты не видалъ его? — обратился онъ къ товарищу, шахтеру-старожилу.

— Видалъ, — отвѣтилъ невозмутимо-спокойно Васька. — Мы съ нимъ вмѣстѣ работали на Шипиловскихъ (рудникахъ). Онъ въ забоѣ, а я вагоны гонялъ. Потомъ онъ убегъ, отъ жинки убегъ. Донимала она его — страсть!

На этой почвѣ случались курьезныя недоразумѣнія и съ иллюстраціями, которыя нѣкоторыя слушатели принимали за фотографіи дѣйствующихъ лицъ и оцѣнивали не иллюстрацію на основаніи разсказа, а наоборотъ. Такъ, напримѣръ, при чтеніи иллюстрированнаго изданія «Героя нашего времени», одинъ изъ крестьянъ, перелистывая книжку, наткнулся вдругъ на безобразное изображеніе Бэлы.

— Хиба жъ це вона? — произнесъ онъ съ недоумѣніемъ, прочитавши подпись подъ картинкой.

— Охъ, тай страшна жъ! — замѣтилъ его сосѣдъ, потянувшись къ книгѣ.

— Тим вин йіи и разлюбивъ! — добавила одна изъ женщинъ, отрѣшившись отъ свѣтлаго образа, созданнаго ея воображеніемъ, и сосредоточившись на конкретномъ рисункѣ (Т. III., стр. 209).

То же самое произошло и при чтеніи «Тамань». «Слушатели молча, разсказываетъ X. Д. Алчевовая, относились къ героинѣ разсказа, какъ къ лицу вполнѣ реальному, живому, называя ее умною, смѣлою, безстрашною, дѣвушкою. Но, на бѣду, по окончаніи чтенія, я вздумала показать картинку изъ сборника, изданнаго петерб. комитетомъ грамотности. Вглядываясь въ разтрепанную и безобразную фигуру, изображенную на этой картинкѣ, одинъ изъ нихъ воскликнулъ: Та вона, видьма!» Очевидно, подъ впечатлѣніемъ художественнаго разсказа Лермонтова, ему нарисовался совсѣмъ иной образъ — и эта картинка только сбила его съ позиціи.

— Чего жъ тамъ видьма?.. Вона черкеська, тимъ вона така й страшна, — заступился другой, пристально вглядываясь въ безобразное изображеніе.

Но бабамъ пришлось по вкусу первое толкованіе и, передавая книгу изъ рукъ въ руки, онѣ повторяли таинственно: — Може й видьма — богъ святый знае!«. (III, 210).

IV.

Принимая читаемое за описаніе истинныхъ событій, слушатели часто ставили книжкѣ требованія совершенно не литературно-художественнаго характера. Заинтересовавшись героемъ какого-нибудь разсказа, они допытывались, что стало съ нимъ „потомъ“ и „чѣмъ все это кончилось“. И крестьяне, и шахтеры были очень огорчены, что въ сказкѣ Толстого „Сколько человѣку земли надо?“, сильно ихъ заинтересовавшее „нѣтъ конца“, и первымъ ихъ восклицаніемъ было:

— А деньги кто получилъ?

— А кому земля досталась?

Послѣ чтенія разсказа г. Немировича-Данченко „Махмуткины дѣти“, — въ которомъ разсказано, какъ русскій офицеръ отпускаетъ плѣннаго турка, одинъ крестьянинъ замѣтилъ:

— Не очень мнѣ понравилось. Такъ себѣ…

— Почему? — спросилъ я.

— Потому что конца нѣтъ, не сказано, что потомъ стало съ туркомъ.,

Не удовлетворило нѣкоторыхъ слушателей и жизнеописаніе Гусса. Одинъ изъ нихъ, по окончаніи чтенія, замѣтилъ съ огорченіемъ:

— А про то не сказано: будетъ ли онъ (Гуссъ) имѣть царствіе небесное!..

Подобные же вопросы и замѣчанія высказывались и слушателями въ аудиторіяхъ X. Д. Алчевской. Послѣ чтенія разсказа „Иванъ Ивановичъ и К°!“ Круглова, одна изъ слушательницъ обратилась къ чтицѣ съ дрожаніемъ въ голосѣ:

— Я слыхала, вы въ Петербургъ ѣдете.

— Ѣду, а что?

— Говорятъ, что тамъ всѣ сочинители живутъ.

— Что же изъ этого?

— Нельзя ли вамъ съ ними повидаться и опросить: живъ ли Иванъ Ивановичъ?» («Что читать народу?» T. I, стр. 139).

Въ другой разъ, при чтеніи «Горе отъ ума» одна изъ слушательницъ, сильно заинтересовавшись Чацкимъ, задала учительницѣ слѣдующій вопросъ:

— «А позвольте узнать, есть у Чацкаго капиталъ?» (T. II, стр. 243).

Случалось мнѣ выслушивать замѣчанія и вопросы совершенно курьезные и несообразные:

По прочтеніи разсказа изъ жизни рабочихъ («Панфилъ Панфиловъ»), я спросилъ слушателей, поняли ли "ни прочитайте.

— Понять-то понялъ, — отвѣтилъ паренъ-шахтеръ. — Да только вотъ неизвѣстно, написано ли тутъ все, что Панфилъ говорилъ? Можетъ и не все, можетъ онъ еще что сказалъ…

Въ другой разъ, при чтеніи въ разсказѣ «Воръ» сцены, какъ напрасно заподозрѣнный въ воровствѣ Алешка ругаетъ своихъ обидчиковъ, я замѣтилъ, что молодой шахтеръ глядитъ и-а меня широко раскрытыми глазами и съ выраженіемъ все возрастающаго недоумѣнія. Я, наконецъ, спросилъ его: чему онъ удивляется?

— Да неужто-жъ Алешка ихъ ни разу не матюкнулъ?! — выпалилъ онъ.

— Можетъ и матюкнулъ, а тутъ-то не написано, — сдѣлалъ предположеніе другой.

— А можетъ онъ матернымъ словомъ не ругался?

V.

Если деревенскіе слушатели, подчеркивая «фактическую правду» разсказа, не находили точнаго термина для опредѣленія такого рода литературы, то шахтеры, между которыми были и читавшіе газеты, примѣняли иногда къ новой книжкѣ не особенно лестный для художественнаго произведенія терминъ «публикація».

Послѣ чтенія разсказа «Боръ» пожилой шахтеръ заговорилъ задушевно:

— И что это значитъ! Какъ только гдѣ что случится — сейчасъ и опишутъ и опубликуютъ. Въ газетахъ публикуютъ все, что ни случится! Вотъ эта исторія съ Алешкой тоже должно въ какой-то тамъ слободѣ случилась — ее и опубликовали въ книжкѣ.

Черезъ нѣсколько дней, при чтеніи этимъ же слушателямъ разсказа Савихина «Кривая доля», артельщикъ, человѣкъ добродушный и ограниченный, воскликнулъ:

— Ишь ты! ишь ты! Пишутъ-то, пишутъ! Поддѣлываются какъ подъ нашего брата — страсть! А все Москва фабрикуетъ, все она производитъ.

Въ отвѣтъ на это съ наръ, съ дальняго угла раздался болѣзненно-надтреснутый голосъ пожилого шахтера, страдавшаго одышкой:

— Кабы деньги… я бы себя опубликовалъ въ газетахъ. Всю жисть свою, какъ есть, опубликовалъ бы… Охъ!..

Приподнявшись на локтѣ и устремивъ на меня страдальческій взглядъ, онъ спросилъ:

— Какъ думаешь, Семенъ, за трешницу опубликовали бы меня… всего?

«Фактическая правда» новой книжки настойчиво отмѣчалась и выдвигалась слушателями въ деревнѣ, и на рудникѣ, только до тѣхъ поръ, пока они не уловили другихъ, болѣе существенныхъ отличій новой книжки отъ лубочной. По едва только для нихъ выяснился общій характеръ этихъ книжекъ, моральная или соціальная тенденція, или художественныя достоинства, какъ они обратили все вниманіе на эти особенности и начали ихъ выдвигать, какъ "гличіе житейской книжки отъ лубочной сказки. Но при этомъ опредѣленно (выступило различіе между крестьянами и рабочими, какъ въ ихъ отношеніи къ новой книжкѣ, такъ и въ ихъ запросахъ отъ нея.

III. Крестьянинъ и рабочій въ ихъ запросахъ отъ книги.

I.

Различіе между культурнымъ читателемъ и читателемъ изъ народа прежде всего и особенно ярко выступаетъ на почвѣ интеллектуальной, гдѣ существуетъ положительно цѣлая пропасть между уровнемъ развитія и міровоззрѣніями обоихъ классовъ. Между крестьяниномъ и рабочимъ это различіе пока еще не проявляется въ рѣзко-опредѣленной формѣ. Но, присматриваясь поближе къ отношенію этихъ двухъ категорій народа къ книгѣ, мы замѣчаемъ большое различіе, главнымъ образомъ, въ области психологической.

«У читателей изъ той и другой области, т.-е. фабрики и деревни, — пишетъ Н. Рубакинъ, — есть немало своеобразныхъ особенностей: читатели эти не совсѣмъ одинаковы и по вкусамъ, и по подготовкѣ, и по потребностямъ»^[6]. «Фабричные читатели, — прибавляетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — далеко не одно и то же, что деревенскіе, потому что и условія жизни и амплитуда ея на фабрикѣ совершенно иныя. Условія жизни такъ значительно отражаются на томъ, что и какъ читаетъ народъ, что послѣдній вопросъ нельзя изучать, не касаясь и не изучая первыхъ»^[7].

Въ моемъ опытѣ чтеній мнѣ неоднократно приводилось констатировать это различіе: крестьяне иначе слушали книгу, иначе къ ней относились и искали въ ней не того, что рабочіе.

Крестьянскаго слушателя лишь рѣдкая-рѣдкая книга поглощла настолько, чтобы онъ изъ-за нея забывалъ все окружающее. Только зимой, и то подъ праздникъ, крестьяне спокойно просиживали по 3—4 часа и больше, слушая книжку. Въ другое время, какъ бы интересна ни была книжка по фабулѣ, она не всецѣло захватывала деревенскаго слушателя. Сидитъ себѣ человѣкъ, кажется, спокойно, слушаетъ внимательно — "и вдругъ вскочитъ, какъ ужаленный и воскликнетъ «Бачь сказився! (съ ума сошелъ) скотина не напована — а я сижу!» — и поспѣшно уйдетъ. А вслѣдъ за нимъ подымется, сладко потягиваясь, другой и скажетъ лѣниво: «Э-эхъ, а мени ще треба за дегтемъ сходить»… и тоже уйдетъ. И только рѣдкая книга приковывала къ себѣ слушателя настолько, что, даже поднявшись, онъ не уходилъ, и, сказавъ въ свое оправданіе: «Э! треба-бъ пійтить, та книжечка, бачъ, дюже ловка, жалко», — оставался дослушивать, стоя.

Совершенно иначе относились къ чтенію шахтеры и босяки. Для книжки они забывали и дѣла, и ѣду, и чай, и карты, и гармонику (увы! только не водку!). Они слушали чтеніе съ жадностью, съ упоеніемъ, съ какимъ-то болѣзненнымъ восторгомъ, совершенно забывая все окружающее, и бурно, съ увлеченіемъ выражали свои чувства. Шахтеры нерѣдко заставляли меня читать до часу, до двухъ ночи, не смотря на то, что на слѣдующій день имъ предстояло въ 5½ часовъ утра итти на работу. Было что-то глубоко-трагическое въ той мучительной жаждѣ, съ шторой они набрасывались на книгу.

Подобная разница въ отношеніи къ чтенію крестьянъ и рабочихъ отчасти объясняется экономическимъ положеніемъ этихъ обѣихъ категорій слушателей. Въ то время, когда крестьянинъ-домохозяинъ постоянно находится подъ гнетомъ мелкихъ и крупныхъ повседневныхъ хозяйственныхъ и общественныхъ заботъ, — шахтеръ, въ свободное отъ работы время, не имѣетъ никакихъ «заботъ», ни личныхъ, ни (большей частью) семейныхъ, ни хозяйственныхъ, ни общественныхъ. Но этимъ, если можно такъ выразиться, экономическимъ факторомъ только отчасти объясняется различіе въ отношеніи крестьянскаго читателя и читателя рабочаго къ книгѣ. Существуетъ между ними еще различіе психологическое, различіе въ характерѣ и настроеніи.

Крестьянинъ менѣе впечатлителенъ и менѣе падокъ на сильныя ощущенія, чѣмъ рабочій. Онъ не прочь выслушать «занимательный» разсказъ, но, какъ бы сложна и занимательна ни была сама фабула разсказа, она не захватываетъ деревенскаго солиднаго слушателя такъ сильно, какъ рабочаго, и остается для него развлеченіемъ, забавой отъ нечето дѣлать. Серьезно онъ начинаетъ относиться къ книжкѣ только тогда, когда находитъ въ ней что-нибудь полезное: поученіе, указаніе, какъ жить. Въ подобномъ отношеніи крестьянина къ книгѣ соединилась его обычная практичность съ издавна сложившимся у него взглядомъ на книгу, какъ на. проповѣдь.

«Насколько намъ приходилось наблюдать — пишутъ составительницы „Что читать народу?“ — правда жизни такъ же дорога крестьянину, какъ и фантазія, и если онъ смотритъ на послѣднюю, какъ на развлеченіе и удовольствіе, то къ первой относится съ полнымъ интересомъ и глубокимъ уваженіемъ» (II, 129). «Съ каждымъ новымъ чтеніемъ, — говорится тамъ же, въ другомъ мѣстѣ, — мы видимъ и удостовѣряемся, что деревенскій людъ относится глубже и серьезнѣе (чѣмъ городской) къ тому, что говоритъ книга. Онъ лучше понимаетъ ученіе Евангелія, чаще задумывается надъ нимъ и серьезнѣе относится къ жизни и къ ея сложнымъ явленіямъ» (II, 81—2).

Короче: относясь глубоко и серьезно къ книгѣ, онъ и отъ нея требуетъ глубины и серьезности. И когда она удовлетворяетъ этому запросу, когда она въ самомъ дѣлѣ затрагиваетъ коренные жизненные вопросы народной жизни, тоща и только тогда крестьянскій читатель не только съ интересомъ прочитываетъ ее, но продумываетъ каждое слово, «зачитывается» ею и иногда начинаетъ на нее смотрѣть, какъ на руководство къ жизни.

Примѣромъ такого отношенія къ книжкѣ можетъ послужить разсказъ крестьянскаго писателя г. Семенова о его возвращеніи къ земледѣльческому труду. «Книжки имѣли на меня большое вліяніе… Лѣтъ до 16 я глядѣлъ на литературу, какъ на предметъ удовольствія. Но вотъ выходитъ въ изданіи „Посредника“ разсказъ „Чѣмъ люди живы?“ Я прочиталъ его. Не могу высказать, что я пережилъ при чтеніи его. Мнѣніе мое перемѣнилось. Я сталъ глядѣть на книжку, какъ на предметъ поучительный; особенно на изданія „Посредника“ я обращалъ вниманіе. Каждую его книжку, выходящую изъ печати, я сейчасъ же пріобрѣталъ и читалъ. Книжки эти, съ помощью Евангелія, которое я пріобрѣлъ послѣ прочтенія „Чѣмъ люди живы?“, помогли мнѣ понять смыслъ жизни и я сталъ стремиться къ истинной жизни. Наконецъ, выходитъ „Иванъ дуракъ“ (Л. Толстого). Меня ужаснуло то, по прочтеніи ея, что я, природный крестьянинъ, и чуждаюсь земледѣльческаго труда (я жилъ тогда въ городѣ). Первымъ моимъ желаніемъ стало тогда сѣсть на землю и стараться жить своими трудами. Черезъ полгода съ небольшимъ я привелъ даю намѣреніе въ исполненіе»^[8].

Въ дневникѣ (не напечатанномъ) учительницы тамбовской воскресной школы А. Н. Слетовой (Черновой) я нашелъ слѣдующій характерный разсказъ. Послѣ прочтенія въ группѣ болѣе развитыхъ учениковъ разсказа Рубакина «Искорки», недѣли черезъ двѣ, къ учительницѣ приходить одинъ изъ учениковъ и заявляетъ ей, что уѣзжаетъ въ деревню.

— Зачѣмъ? — спрашиваетъ его А. Н-.

— Хочу Ефремомъ (герой «Искорокъ») задѣлаться… отвѣчаетъ онъ ей серьезно и категорически.

Совершенно иной характеръ имѣло отношеніе рабочихъ къ книжкѣ. Они прежде всего искали фабулы, искали «впечатлѣнія», которому и отдавались экспансивно и горячо. Тенденцію, особенно въ формѣ поученія, они часто пропускали мимо ушей. Отмѣчали они ее только тогда, когда она естественно и художественно, не нарушая (впечатлѣнія и не навязываясь скучнымъ резонерствомъ, вытекала изъ самого событія. Особенно опредѣленно это различіе въ запросахъ крестьянъ и рабочихъ отъ книги высказалось въ отвѣтахъ, полученныхъ И. Рубашинымъ на его «Опытъ программы», между которыми имѣются отвѣты и крестьянъ, и рабочихъ.

Только что упомянутый крестьянинъ, писатель Семеновъ, «указывая, книжки, которыя онъ давалъ читать своимъ односельчанамъ, говоритъ, что выбиралъ тѣ, въ коихъ проводится какое-нибудь „полезное нравоученіе“, „чего очень нуждается наше крестьянское общество“, добавляетъ онъ. По его мнѣнію, задача человѣка, сочувствующаго народному просвѣщенію, это — „будить людей“. Первый способъ пробужденія есть книжка хорошо составленная, ясно изложенная»… «Въ книжкѣ должна быть проведена какая-нибудь мысль, имѣющая связь съ тѣми нравственными недостатками народа, которые всего болѣе требуютъ искорененія» («Этюды», 171).

Другой корреспондентъ Рубакина, интеллигентный крестьянинъ Журавлевъ, разсказывая про свои чтенія книжекъ народу, пишетъ:

«При чтеніи я старался указывать на наши мѣстные недостатки, какъ-то: въ выборѣ людей на общественныя должности, о дурномъ вліяніи кабаковъ на нравственность подростающаго поколѣнія, а также о плохомъ воспитаніи дѣтей и о правѣ крестьянъ, желающихъ закрыть кабаки» (177).

Третій корреспондентъ, очевидно ужъ менѣе интеллигентный крестьянинъ, хотя отчасти и оторванный отъ земли, пишетъ:

«Большинство (крестьянъ) хочетъ читать ту книгу, которая со временемъ можетъ дать пользу въ жизни, гдѣ есть много доказательствъ, которыя встрѣчаются и при нашихъ глазахъ: разъ если ты ее прочитаешь, то будешь имѣть въ опасномъ дѣлѣ предосторожность. Но есть и такіе желатели чтенія, чтобъ только посмѣяться. Для того едва ли подѣйствуетъ и полезная цѣль» (164).

А вотъ что пишутъ фабричные рабочіе:

«Стремленіе къ чтенію, — пишетъ одинъ фабричный, — сильное, но любятъ читать больше романы и повѣсти, какъ лубочныя, такъ и не лубочныя». Изъ Онѣги пишутъ: «Въ рабочей казармѣ читаются рабочими совмѣстно сочиненія Майнъ-Рида, Эмара, Жюля Верна, Купера, Вальтеръ-Скотта, разныя изданія Е. Ахматовой и т. п.». «Не такъ живи какъ хочется» Островскаго — пишутъ съ Губахинскихъ (Губонинскихъ) каменноугольныхъ коней, — понравилось на любительскомъ спектаклѣ только нѣкоторымъ, между тѣмъ, какъ смѣшные водевили понравились всѣмъ, безъ исключенія. Вообще, большинство здѣсь предпочитаетъ такія книги, въ которыхъ описываются необыкновенныя приключенія и т. д." (194).

Фабричный рабочій А. Я — въ пишетъ:

«Фабричный нашъ народъ любитъ слушать и читать не одно лубочное и божественное, но и то, что близко къ ихъ жизни, и касается ихъ самихъ, гдѣ описывается и горе, и неудачи, однимъ словомъ все то, что близко къ ихъ сердцу»… «Вообще — резюмируетъ онъ свой взглядъ на книгу для рабочихъ, нужно брать (для сюжетовъ) самыя реальныя стороны жизни народа и описывать безъ всякихъ заднихъ мыслей (т.-е. безъ тенденцій)» (201).

II.

Насколько крестьянинъ любитъ всякія «поученія», «указанія» и относится къ нимъ чуть ли не съ благоговѣніемъ, настолько рабочія ихъ не выноситъ.

"Когда случайно толстыхъ книгъ подъ руками не нашлось, — пишетъ Рубакинъ, — и Павлу (начитанному фабричному рабочему) предложили партію новыхъ листовокъ, онъ обидѣлся: «Нѣтъ ужъ, тамъ все учатъ, дайте что-нибудь другое» (198).

«Какъ-то пришли къ одному моему знакомому нѣсколько фабричныхъ, — разсказываетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — выбирать книжки для чтенія. Тотъ разложилъ передъ ними десятка два брошюръ, которыя онъ считалъ недурными. Рабочіе отобрали изъ нихъ кое-какія, отложили въ сторону лишь поучительныя. — А эти что же? — спросилъ мой знакомый — Это-то? Ужо вотъ мы ихъ въ посту почитаемъ, а то больно ужъ поучительны» (144).

Буквально то же самое приходилось выслушивать и мнѣ при чтеніяхъ въ рабочей казармѣ. Прежде всего, шахтеры очень не любили «божественнаго чтенія» и слушали его обыкновенно молча, съ выраженіемъ тоскливой скуки на лицѣ. Если кто изъ слушателей иногда, изъ приличія, поджидалъ слащаво — неискреннимъ тономъ: «А — ахъ! Божественное чтеніе — первый сортъ!» то другіе, не стѣсняясь, зѣвали и заявляли, что надоѣло, «обрыдло», неинтересно и просили взять другую книжку.

Во время чтенія разсказа Эртеля «Жадный мужикъ», одинъ шахтеръ воскликнулъ:

— Вотъ такъ книжка! Куда лучше божественной!

— И божественныя хорошія бываютъ,. — замѣтилъ ему другой.

Такую же участь имѣли и вообще поучительныя книжки, не религіозныя. Иногда, когда я бралъ книжку для чтенія, шахтеры ставили мнѣ прямо вопросъ:

— Что тутъ описывается? Поученіе какое или что интересное?

При чтеніи въ казармѣ поучительнаго разсказа Лѣскова «Христосъ въ гостяхъ у мужика», разсказа, сильно понравившагося въ деревнѣ, одинъ изъ слушателей остановилъ меня на 8—10 страницѣ:

— Смотри, а народъ какъ слушаетъ! Кто спитъ, а кто ушелъ…

Съ другой стороны, разсказъ «Четыре дня» Гаршина, слушавшійся и на рудникѣ, и на пристани съ громаднымъ, захватывающимъ интересомъ и волненіемъ, въ деревнѣ хотя и былъ выслушанъ внимательно, не вызвалъ, однако, особеннаго восторга. Послѣ чтенія его въ деревнѣ, я поставилъ слушателямъ вопросъ: какой разсказъ имъ больше понравился: этотъ или «Упустишь огонь не потушишь» Толстого, — и получилъ слѣдующій характерный отвѣтъ:

— Ну — да, та книжка, «гдѣ бабы ссорятся» (т.-е. «Упустишь огонь не потушишь») — лучше. Какъ можно сравнить! Та про жизнь, настоящая какъ есть для нашего брата книжка, жить учитъ. Не «сердцемъ», говоритъ, живи, а лаской… А эта что? Только бѣднаго солдатика пожалѣешь — и больше ничего.

Въ другой разъ, при чтеніи «Кавказскаго плѣнника» Толстого, на вопросъ: понравилось ли, я получилъ отъ крестьянина слѣдующій отвѣтъ.

— Понравилось… А все же не про наше жительство. Ты-бъ лучше почиталъ, какъ мужики землю дѣлили и старика обидѣли («Дѣдъ Софронъ»),

— Да я вѣдь уже читалъ ее вамъ!

— Что же, мы бы ее еще разъ послушали…

III.

Схвативъ общій характеръ новой книжки и ея преимущества передъ лубочной, крестьяне, какъ я уже упомянулъ, начали отмѣчать ея тенденцію, ея «идейную правду», оставляя въ сторонѣ вопросъ о «фактической правдѣ».

Жизнеописаніе Сократа слушалось въ деревнѣ съ огромнымъ захватывающимъ интересомъ, не смотря на отсутствіе фабулы. Во время чтенія то и дѣло восклицали:

— Вотъ любопытная книжка! Она прямо тебѣ въ носъ бьетъ!

— Прямо на жизнь твою указываетъ!

— Она для такихъ написана, что неправильно живутъ, чтобъ видѣли!

Или при чтеніи сказки Толстого: «Два брата и золото».

— То все ученіе. Все нашему брату указаніе. Этихъ самыхъ двухъ братьевъ, можетъ, никогда и не было. Да тутъ не въ братьяхъ суть, а для всѣхъ, чтобъ поучались.

При чтеніи разсказа «Іоаннъ воинъ», изъ жизни первыхъ христіанъ, одинъ крестьянинъ воскликнулъ:

— Вотъ такую намъ книжку и надо! Послушаемъ — и сами надумаемъ такъ дѣлать, какъ этотъ Иванъ.

— Надумать!.. — усомнился другой. — Все ветерану было. Теперь примѣра не берутъ…

— А все же: можетъ, кому и западетъ въ голову: «Дай, попробую жить какъ сказано въ „житіи“ — и начнетъ.

Когда, при чтеніи сказки Толстого „Первый винокуръ“, кто-то воскликнулъ „Сказка хорошая!“, другой горячо остановилъ его:

— Да какая это сказка! Это не сказка, а критика, чтобъ примѣръ брали и водки не пили… Примѣрно, какъ пророки, что въ Библіи.

Тоже и при чтеніи другой сказки Толстого, „Крестникъ“, раздавались замѣчанія:

— Примѣръ! Все примѣръ къ жизни!

— Указывается! Все указывается!

— Доказательства доказываются!

Такія же замѣчанія дѣлались и по поводу бытовыхъ книжекъ изъ народной жизни, какъ „Упустишь огонь не потушишь“ и другія.

— Ахъ и книжка-жъ! и расписано! Вотъ будто въ ротъ кладетъ, какъ лентъ надо, — восхищались слушатели.

— Да это не книжка, а проповѣдь нашему брату, и т. д.

Деревенскіе слушатели, однако, требовали отъ книжки не только проповѣди и нравственныхъ поученій. Они иногда ставили ей требованія совершенно иного характера.

Когда я началъ читать книгу „Юліанъ милостивый“ Флобера, одинъ изъ слушателей, немолодой уже крестьянинъ, глубоко вздохнувъ, проговорилъ:

— Все сказки… Ты бъ намъ вотъ прочиталъ такую книжку, чтобъ отъ нея земли побольше, а податей поменьше… Вотъ такую бы послухали…

При чтеніи въ аудиторіи Алчевской стих. Лермонтова „Тучка“, слушатель-крестьянинъ замѣтилъ объ авторѣ:

„ — А не думаетъ о томъ, какъ бы тучка нашла, да Господь дождь даровалъ!“ (III, 203).

Одинъ изъ крестьянъ, отвѣчавшихъ на упомянутый выше опросъ „Русскаго народнаго учителя“, такъ опредѣлилъ свои запросы на книгу:

— Хочется знать, что и откуда произошло и съ чего взялось. Къ примѣру сказать: живемъ мы, а такъ ли и раньше жили всѣ и къ чему мы сейчасъ должны устремляться»^[9]…

Высказывались эти запросы и при чтеніяхъ въ деревенской аудиторіи X. Д. Алчевской.

Послѣ чтенія «Касьяна съ красивой Мечи» — крестьянинъ одинъ поставилъ вопросъ:

— Что выше: природа или наука?

— «Природа выше, — отвѣтилъ другой, — въ природѣ Богъ, а въ наукѣ только разумъ человѣческій» (Ц, 501).

При чтеніи «Мцыри», было высказано мнѣніе:

— Воля человѣкови краще одъ усего!« (Свобода человѣка дороже всего на свѣтѣ). (III, 20В).

Въ другой разъ, крестьянинъ обратился къ чтицѣ съ вопросомъ:

— Скажите, есть ли такое государство, гдѣ каждый могъ бы дѣлать, что захотѣлъ?» (II, 827).

При чтеніи г-жею Волковой крестьянамъ разсказовъ Гл. Ив. Успенскаго съ особеннымъ интересомъ слушался разсказъ «Чуткое сердце», гдѣ говорится «о землицѣ».

«Интересъ слушателей къ разсказу возросъ до высшей степени, когда услыхали, что Анна Петровна отправилась къ барину и въ крестьянскій банкъ, разоблачить ложь и защитить мужиковъ». «Разсказъ конченъ, но слушателямъ словно жаль разстаться съ нимъ, продолжаетъ г-жа Волкова, — и они наперерывъ одинъ передъ другимъ разсказываютъ случаи, подобные прочитанному, когда кулаки „депутаты“ ходатайствовали за міръ въ свою пользу, и въ голосѣ многихъ звучали раздраженіе и злоба.

— А Анны Петровны-то не нашлось, чтобы заступиться за общество, — грустно замѣтилъ кто-то.

— Вотъ въ деревнѣ К., — началъ мельникъ, — у крестьянъ много земли, да еще хотятъ купить, поэтому и живутъ хорошо, зажиточно, полнымъ хозяйствомъ, вполнѣ какъ люди, а все потому, что земли много.

— Да, нечего говорить, плохо крестьянину безъ земли, — закончилъ онъ свой разсказъ этой горькой истиной, такъ хорошо знакомой нашему крестьянину.

— А вѣдь крестьяне-то только теперь начали соображать кое-что, — продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья, — а прежде все толковали, что само начальство отдастъ имъ землю, а дожидайся, когда оно отдастъ, — усмѣхнулся онъ надъ легковѣріемъ своего брата мужика.

— Этими немногими разсказами, — заканчиваетъ г-жа Волкова, — которые мнѣ удалось прочесть моимъ слушателямъ, Успенскій навсегда завоевалъ симпатіи деревенской публики и часто потомъ мужики являлись ко мнѣ съ просьбой:

— Дайте что-нибудь Успенскаго, ужъ больно хорошо онъ крестьянскую жизнь описываетъ»^[10].

IV.

Совершенно иныя стороны отмѣчались въ тѣхъ же книжкахъ рабочими. Они выдвигали художественную правду новой книжки.

При чтеніи на рудникѣ разсказа Савихина «Кривая доля», въ которомъ описана тяжелая жизнь и. печальный конецъ спившагося рабочаго Можея, одинъ шахтеръ воскликнулъ съ удовольствіемъ:

— Вотъ побасенка такъ побасенка! Любо слушать!

— Какая тебѣ эта побасенка, — остановилъ его строго другой. — Это какъ есть книжка! Чтеніе первый сортъ! Мало развѣ найдешь такихъ, какъ Мокей!

— И не оберешься! — подхватишь другой.

— Да книжка — самая правда, сторія хорошая, — попытался понравиться первый.

— Да это не то что правда. Это, коли хочешь, промежду насъ такихъ найдешь. Хоть бы въ нашей казармѣ. Сколько угодно.

При чтеніи этой же книжки на другомъ рудникѣ — тѣ же разсужденія:

— Вотъ это и есть самая живая картина, какъ въ жизни.

— Вотъ онъ, братцы, шахтерскій конецъ, — резюмировалъ съ глубокимъ вздохомъ другой. — Всѣ мы, братцы, пьяницы горькіе, всѣ мы Макеи пропащіе.

Особенно опредѣленно формулировалъ это художественное значеніе новой книжки одинъ изъ наиболѣе развитыхъ и бывалыхъ шахтеровъ Поповъ. Послѣ чтенія все той же «Кривой доли» молодой, экспансивный и кое-что читавшій шахтеръ Лопатинскій воскликнулъ:

— И-интересное чтеніе!.. А вотъ я когда-то читалъ книжку «Панъ Твардовскій» — та вотъ ужъ совсѣмъ интересная.

— Можетъ быть и интересная, да полезнаго въ ней мало. Эта лучше! — послышался изъ дальняго угла строгій голосъ обыкновенно молчаливаго и угрюмаго Попова.

— Ну да, лучшіе! — поспѣшилъ согласиться Лопатинскій. — Въ ней примѣръ съ нашей жизни, указаніе…..

— Что тамъ: у-ка-за-ніе! — перебилъ его съ горькой усмѣшкой Поповъ. — Кому эти указанія нужны! Все это я и безъ книжки знаю. А ты не знаешь? А всѣ здѣсь не знаютъ? Всѣ знаемъ, что водка погибель наша — а все же пьемъ ее. Нѣтъ, братъ, тутъ не важно поученье, тутъ суть вся, вся пріятность, что тебѣ, свиньѣ грязной, зеркало подставили: на любуйся, какъ хорошъ! Вотъ что любо!..

Особенно ярко и сильно передано впечатлѣніе художественнаго разсказа изъ жизни трудящихся и обездоленныхъ на чуткаго рабочаго человѣка въ одномъ изъ очерковъ М. Горькаго. Булочникъ Коноваловъ, на котораго чтеніе «Подлиповцевъ» произвело ошеломляющее впечатлѣніе, требуетъ у товарища (разсказчика), чтобы онъ купилъ ему книги:

— Купи книжекъ!.. Себѣ купи, которые по вкусу тамъ, и мнѣ купи, хоть двѣ, которые про мужиковъ. Вотъ, въ родѣ Пилы и Сысойки. И чтобы, знаешь, съ жалостью было написано, а не смѣха ради. Вотъ иныя чепуха совсѣмъ! Панфилка и Филатка — тоже съ картинкой на первомъ мѣстѣ — дурость. Пошехонцы… сказки разныя… Не люблю я это все.

Однако, «Бѣдныя люди» Достоевскаго ему не понравились, «его смѣшилъ языкъ писемъ Макара къ Варѣ» и отъ требовалъ, чтобы чтецъ бросилъ «эту капитель»:

— Чего тутъ! Онъ къ ней, она къ нему… Портили бумагу. Ну жъ къ свиньямъ на хуторъ! Не жалостно и не смѣшно: для чего- писано?

И въ минуту особаго настроенія онъ предъявляетъ книгѣ уже «крестьянскія требованія»:

— Нѣтъ ли въ книгахъ какой-нибудь отвѣтъ насчетъ порядковъ жизни? Т.-е. поученія, какъ жить? Поступки бы нужно мнѣ разъяснитъ, которыя вредныя и которыя ничего себѣ… Я, видишь ли, поступками смущаюсь своими… Который вначалѣ мнѣ кажется хорошимъ, въ концѣ выходитъ плохимъ. Такъ вотъ, поищи, нѣтъ ли книги, насчетъ поступковъ и почитай мнѣ". («Коноваловъ»).

V.

Если большинство слушателей, какъ крестьянъ, такъ и рабочихъ, отмѣчая то фактическую, то идейную или художественную правду новой книжки, чуть-ли не съ первыхъ же чтеній отличили ее отъ старой, лубочной сказки, то старики упорно не хотѣли знать этого отличія. Если разсказъ не носилъ — и не только по содержанію, но и но внѣшности, — опредѣленныхъ, установленныхъ признаковъ божественной книжки, онъ — о чемъ бы въ немъ ни говорилось, — безапелляціонно причислялся къ «сказкамъ».

Разсказъ «Пропала совѣсть» (передѣлка разсказа Щедрина) очень понравился въ деревнѣ и вызвалъ восклицаніе:

— Вотъ хорошая книжка, правильная. Не то, что чепуха какая!

— Э! Такая же чепуха, какъ и другія, — отозвался апатично старикъ.

— Нѣтъ! — возразилъ горячо первый. — Это не чепуха. Въ ней поученіе. А вотъ «Ерусланъ Лазаревичъ» — вотъ, тамъ чепуха разная понаписана. Чепуха и неправда.

— Э-э! все единственно — чепуха, — стоялъ упорно на своемъ старикъ.

Подобный же отзывъ («чепуха») пришлось мнѣ выслушать отъ старика и по поводу прекраснаго разсказа «Груня». Когда я, собираясь читать «Власть тьмы», прочелъ только названіе драмы, бывшій при этомъ старикъ, по одному этому названію да по внѣшности книжки, призналъ ее негодной:

— Все это глупости!. Думалъ, священную какую будешь читать!

И демонстративно ушелъ.

Послѣ чтенія разсказа «Слово не воробей — выпустишь не поймаешь», въ которомъ довольно живо разсказано, какъ нелѣпая сплетня погубила молодую жизнь, — старикъ., слушавшій книжку, энергично махнувъ рукой, заявилъ:

— Че-епуха все это! Все выдумки, все неправда!

— Какъ неправда! — надвинулся на него другой крестьянинъ. — Тутъ написана самая правда. Это — не сказка. Говорили люди «даромъ» (напрасно), разсуждали, не разбираючи, и загубили зря-напрасно человѣка…

— По твоему — хороша, а по моему — чепуха! — отвѣтилъ ему сердито старикъ и поднялся уходить

— Теперь молодымъ все не нравится, что старшій говорятъ, — отозвалась съ укоромъ женщина.

Когда на слѣдующій день я началъ читать какое-то житіе святого, тотъ же старикъ съ двухъ первыхъ словъ встрепенулся радостно:

— Ну, вотъ эту читай! Эта сразу видно, что священная книжка. А то другія тамъ, что читаешь — все чепуха, сказки…

IV. Крестьянинъ и рабочій въ ихъ отношеніи къ книгѣ.

I.

До сихъ поръ мы говорили исключительно о томъ, какъ слушатели понимали новую книгу и какія задачи они ей ставили. Перейдемъ теперь къ характеристикѣ впечатлѣнія, какое новая книжка произвела на крестьянъ и на рабочихъ.

Отмѣтимъ прежде всего, что вообще, первая книжка, какая бы она ни была, свѣтская или религіозная, и независимо отъ своихъ художественныхъ достоинствъ, часто производитъ огромное, иногда неизгладимое впечатлѣніе на дѣвственную душу взрослаго малограмотнаго читателя, впечатлѣніе, какое на обыкновеннаго интеллигентнаго читателя можетъ оставить только изъ рада вонъ выходящее произведеніе великаго художника. И, /въ самомъ дѣлѣ, кто имѣлъ случай сталкиваться съ начинающимъ читателемъ изъ народа, тотъ знаетъ, что первая книжка прочитывается имъ, по характерному народному выраженію, «насквозь». Читаетъ онъ ее нѣсколько, иногда даже много разъ, запоминаетъ наизусть отдѣльныя выраженія, иногда цѣлыя страницы, запоминаетъ мельчайшія подробности. Герои разсказа превращаются для него въ типы, каждое выраженіе, каждое слово обдумываются; описываемое въ книжкѣ переживается чуть ли не до галлюцинаціи. Иногда эта первая книжка имѣетъ роковое вліяніе и на характеръ человѣка, и на его судьбу. Первой книгой народнаго грамотѣя — мы говоримъ, главнымъ образомъ, о тѣхъ, которые выучиваются грамотѣ уже взрослыми — бываетъ обыкновенно книжка религіозная и кто не знаетъ фактовъ, какъ люди «зачитываются», и подъ вліяніемъ этой «первой книги» бросаютъ все, уходятъ странствовать, дѣлаются сектантами или даже сами создаютъ секты. Съ другой стороны, кто не знаетъ фактовъ, когда прочитавши какого-нибудь «Разбойника Чуркина», человѣкъ становился убійцей… Надо быть осторожнымъ съ книгой вообще но съ первой книгой слѣдуетъ быть во много кратъ осторожнѣе…

II.

Слушатели, и крестьяне, и рабочіе, были очень довольны встрѣтить въ новой книгѣ картины собственной жизни. Они поэтому и назвали новую книгу «житейской», и каждый разъ съ удовольствіемъ, иногда даже съ восторгомъ останавливались на этой особенности новой книжки.

При чтеніи въ деревнѣ первыхъ бытовыхъ книжекъ изъ народной жизни, крестьяне и не знали, какъ выразить свое удовольствіе. Иногда они даже переглядывались съ недоумѣніемъ, точно волшебникъ раскрылъ передъ пиши самые сокровенные тайники ихъ жизни. Они всплескивали руками, переглядывались, подмигивали другъ другу, нервно смѣялись и восклицали: «Бачъ?.. Бачъ-бачъ?!»

При чтеніи, напримѣръ, разсказа «Дѣдъ Софронъ» на чье-то восклицаніе: «Все это правильно»! послѣдовалъ горячій отвѣтъ:

— Ужъ и какъ правильно! Какъ читаютъ — кажется: ну, вотъ мы живемъ!

— Все наше жительство, такъ есть! — подхватилъ еще одинъ.

— Все дѣйствіе! Всѣ хохлацкіе пожитки!!

— «Это наше, наше! — восклицали по поводу той же книжки слушатели въ аудиторіи г-жи Алчевской. — Совершенно вѣрно, всѣ признаки! Ну — да, ну — да! Боже мой! На-дняхъ же это было такъ точно» (II, 78).

Такія же восклицанія были и но поводу другихъ книжекъ изъ народной жизни.

То же самое и въ рабочей казармѣ. И тамъ разсказы изъ народной жизни, и, особенно, изъ жизни рабочихъ (какъ, напр., «Кривая доля»), встрѣчались съ большимъ сочувствіемъ, вызывали массу разсужденій, оживленныя восклицанія и тѣ же замѣчанія: «наше! наше!»

Однако, тутъ пришлось отмѣтить довольно характерную разницу между крестьяниномъ и рабочимъ. Крестьянину не только нравилось, что героями разсказа являлись такіе же, какъ онъ крестьяне, но онъ съ большимъ удовольствіемъ останавливался на художественныхъ описаніяхъ мелочей хорошо знакомой ему обстановки и повседневнаго обихода. Съ какой радостью выслушивались и повторялись своими словами описанія полевыхъ работъ, описаніе какъ бабы хлопочутъ, готовясь къ празднику и т. п. Съ какимъ огромнымъ удовольствіемъ выслушивалъ подробное описаніе конюшни только что пришедшій изъ деревни на рудникъ конюхъ:

— А-ахъ, ѣдятъ тебя мухи! — восклицалъ онъ съ радостнымъ смѣхомъ. — Все! Все какъ есть! И хомутъ, и шлея! Вотъ книжка! — Вотъ чтеніе!

Шахтеры, напротивъ, не любили подробнаго детальнаго описанія ихъ повседневной жизни, находили это скучнымъ, неинтереснымъ. Когда я прочелъ въ разсказѣ «Жервеза» описаніе кузницы, никто изъ слушателей-шахтеровъ не нашелъ это интереснымъ, но больше всѣхъ остался недоволенъ этимъ описаніемъ кузнецъ.

— Простой разсказъ, — замѣтилъ кто-то съ неудовольствіемъ.

— Что же, ну, разсказъ, — попытался заступиться другой. — Вѣдь это правда.

— Про всякую чепуху пишутъ! — воскликнулъ кузнецъ съ раздраженіемъ и ушелъ изъ казармы.

Характерно, что по поводу этого же описанія кузницы одна изъ слушательницъ г-жи Алчевокои высказалась:

— «А я, бывала на кузницѣ, такъ мнѣ это очень интересно», (I, 84).

Различіе это объясняется, вѣроятно, тѣмъ, что интереснымъ и художественнымъ могутъ казаться описанія только такихъ бытовыхъ деталей, которыя и въ дѣйствительности кажутся намъ интересными, доставляютъ намъ удовольствіе. Крестьянинъ любятъ свой трудъ, находитъ въ немъ много поэзіи. (Припомните «Поэзію земледѣльческаго труда» Глѣба Успенскаго). Крестьяне говорили о своемъ трудѣ съ любовью и гордостью.

При чтеніи какой-то книжки въ аудиторіи г-жи Алчевской одинъ изъ слушателей съ гордостью замѣтилъ:

— «Если бъ не мы, хлѣбопашцы, не съ чего было бы имъ (писателямъ) книжки писать!

— „Ну, такъ что жъ: нѣтъ ничего труднѣе, нѣтъ ничего веселѣе хлѣбопашества, — отвѣтилъ другой“. (Т. II, стр. 824).

— „Самъ хозяинъ, самъ и работникъ — лучше и быть не можетъ“ — отозвался еще одинъ при чтеніи другой книжки (стр. 826).

III.

Останавливаясь на идейной сторонѣ поступковъ и разсужденій героевъ разсказа, деревенскіе слушатели немедленно, можно сказать, рефлекторно, примѣняли это къ своей жизни и обыкновенно въ формѣ ѣдкаго самообличенія.

Когда я прочелъ въ „Жизни Филарета Милостиваго“ выраженіе: „Не обижай сиротъ и вдовъ“, крестьянинъ иронически замѣтилъ:

— Это такъ, точно, какъ мы. Живутъ сироты — зачѣмъ имъ жить? Что отъ нихъ за польза? Отобрать у нихъ надѣлъ!

— Живетъ вдова, — продолжалъ ему въ тонъ другой — „на якого гриця вона здалась!“ — Водки отъ нея обчеству нѣтъ, подати къ сроку не платитъ, — прогнать ее съ земли!

— То-то! Живемъ какъ есть, по писанію! — обобщилъ третій.

Въ разсказѣ „Богъ правду видитъ“ Толстого — описаніе, какъ невинно осужденный не выдаетъ злодѣя, за вину котораго онъ напрасно попалъ на каторгу, — вызвало восклицанія:

— Видишь! „Не видалъ“, поваритъ. Тотъ его погубилъ — а онъ его покрываетъ. Вотъ какъ надо. А мы-то. Мы самой малости простить не можемъ!

Еще чаще вызывали обличенія книжки соціальнаго характера.

Слушая описаніе жизни греческаго общества во время Сократа, кто-то замѣтилъ:

— Какъ у васъ теперь, такъ точно: нагнуть другого, а на немъ и ѣздить.

— Отъ нихъ и къ намъ перешлю.

Тоже — при чтеніи сказки „Зерно съ куриное яйцо“ Толстого, гдѣ говорится, что раньше люди жили болѣе праведно:

— Это вѣрно! Теперь народъ хуже звѣря: не одолжитъ, не пожалѣетъ… одинъ на другого только и смотритъ, чтобы съѣсть…

— Нѣтъ дружбы въ народѣ, нѣтъ.

Аналогичныя же замѣчанія находимъ мы и въ „Что читать народу?“ чуть ли не въ каждомъ отчетѣ о чтеніи въ деревнѣ:

— „Правды теперь нигдѣ не любятъ! То прежде такъ было, что ложью весь свѣтъ обойдешь, а назадъ не воротишься. Теперь же не то, всюду пробираются и назадъ возвращаются“.

— Теперь нѣтъ божьяго суда, все человѣческій и все неправильно дѣлается, — замѣтилъ одинъ изъ крестьянъ по поводу разсказа „Дѣдъ Софронъ“ и прибавилъ: — Мнѣ кажется, что недалеко до того, что все общество распадется и приставятъ къ намъ одно начальство». (II, 78).

Были и болѣе оптимистическія замѣчанія.

— «Можетъ и придетъ такое время, что всѣ раскаются и начнутъ жить по совѣсти, — сказалъ одинъ» (по-поводу «Пропавшая совѣсть»).

— «Придетъ! — раздался голосъ, въ которомъ прозвучала твердая вѣра въ это прекрасное будущее» (II, 559).

Случалось мнѣ иногда выслушивать обличительныя замѣчанія довольно страннаго характера. Напримѣръ, послѣ чтенія разсказа изъ жизни первыхъ христіанъ одинъ изъ слушателей, крестьянинъ-портной, чахоточный и аскетически настроенный, заговорилъ:

— Вотъ какъ жить надо! Не такъ, какъ мы живемъ. Мы все думаемъ, какъ бы получше, побогатче жить, мы и Бога объ этомъ просимъ. А Бога совсѣмъ просить надо, чтобъ онъ послалъ болѣзнь какую, смерть… Вотъ о чемъ его просить надо. Священники лучше насъ это знаютъ. О чемъ попъ проситъ Бога въ каждой молитвѣ? Чтобъ Богъ его громомъ убилъ, чтобъ его звѣри растерзали, чтобъ попадья умерла отъ родовъ. А мы не такъ, не сполняемъ…

Въ общемъ, крестьянскій слушатель, примѣняя мораль книжки къ своей жизни, понималъ слово «мы» очень широко и рѣдко-рѣдко когда останавливался своими обличеніями на себѣ лично или на своихъ односельчанахъ. И эти постоянныя самообличенія не были пустыми словами.

Въ нихъ было столько страстнаго негодованія, или глубокой грусти, что они положительно казались стономъ изболѣвшей души. Въ нихъ высказывались настроенія деревенскаго человѣка, его терзанія несоотвѣтствіемъ жизни съ нравственными идеалами.

IV.

Если крестьяне немедленно примѣняли мораль книжки къ своей жизни, то они рѣдко-рѣдко увлекались самымъ разсказомъ настолько, чтобы «переживать» его, въ особенности до того чтобы забывать — какъ это было въ казармѣ,. — что событіе происходитъ не тутъ же, передъ ихъ собственными глазами.

Единственный разъ, когда мнѣ пришлось отмѣтить приблизительно такое отношеніе, было при чтеніи разсказа «Четыре брата» Оболенскаго. Разсказъ начинается характеристикой этихъ братьевъ. По прочтеніи характеристики перваго, обычнаго деревенскаго кулака, кто-то изъ слушателей сразу твердо отчеканилъ:

— Карпенко! (Имя мѣстнаго, кулака).

По прочтеніи характеристики второго брата, человѣка разсѣяннаго и ко всему индифферентнаго, раздалось столь же энергичное и столь же удачное восклицаніе:.

— Вдовенко!

Въ «Что читать народу?» приводятся нѣкоторые факты очень экспансивнаго отношенія деревенскихъ слушательницъ къ читаемому. Такъ, напримѣръ, при чтеніи «Власти тьмы» — одна изъ слушательницъ крикнула уряднику, перебившему рѣчь Акима:

— «Охъ! не перебивай Христа ради!» (Т. II, 126). При чтеніи другого разсказа («Совѣсть не допустила») слушательница возбужденно кричитъ одному изъ дѣйствующихъ лицъ, убійцѣ Никитѣ, желающему, но не рѣшающемуся покаяться:

— «Да говори уже, говори!» (318).

По прочтеніи въ «Грозѣ» Островскаго послѣднихъ словъ: «Эй! Лодку! Женщина въ воду бросилась!» одна изъ слушательницъ воскликнула:

— «Боже жъ мій! Спасите! Вѣдь это она (Катерина) и есть!» (516) и т. п.

Но, долженъ признаться, я не считаю особенно характерными для деревенскихъ слушателей, даже слушательницъ, подобныя экспансивныя восклицанія. Они были скорѣе слѣдствіемъ того общаго слезливо-сантиментальнаго, чуть-ли не истерическаго настроенія, которое постоянно царило въ женскихъ аудиторіяхъ г-жи Алчевскои. Почти ни одного чтенія не проходило безъ «слезъ и рыданій».

Дошло до того, что когда одно изъ чтеній прошло «благополучно!» въ этомъ отношеніи, какая-то слушательница даже нашла нужнымъ это отмѣтить:

— «Ботъ сегодня у насъ, слава Богу, безъ слезъ обошлось!.

— „Можетъ я и плакала бы, да непонятное перебиваетъ смыслъ — успокоила ее наивно другая“ (стр. 471).

V.

Шахтеры и босяки часто тоже примѣняли мораль и событія книжки къ своей жизни. Но у нихъ примѣненіе это носило, болѣе узкій характеръ. Подъ словомъ „мы“ понимался не народъ вообще, даже не рабочіе, а только шахтеры и, чаще всего, лишь шахтеры „нашего рудника“. Кромѣ того, это примѣненіе къ своей жизни дѣлалось не только безъ той болѣзненной страстности и серьезности, какія звучатъ въ отзывахъ крестьянъ, но часто даже въ шутливой формѣ, иногда, впрочемъ, въ формѣ довольно ѣдкой насмѣшки надъ собою.

Описаніе, какъ Елисей („Два старика.“), идя въ Іерусалимъ, всю дорогу думаетъ, какъ бы кому угодить, вызвало смѣхъ и восклицанія:

— Ну, вотъ, точно какъ мы! Тоже вѣдь постоянно думаемъ, какъ бы кому… тумаковъ накласть!..

Когда я прочелъ въ сказкѣ „Первый винокуръ“ сколько каждаго сословія людей въ аду, тотъ же смѣхъ и восклицанія:

— Что же это шахтеровъ въ аду нѣтъ? Паны есть, бабы есть, аблакаты есть — а шахтеровъ нѣтъ.

— Шахтеры ужъ раньше того попали въ адъ, — съострилъ кто-то.

Когда я прочелъ названіе книжки „Пропала совѣсть“, названіе, вызвавшее въ деревнѣ восклицаніе: „Лучше самому пропасть, чѣмъ дать пропасть совѣсти“, молодой шахтеръ отозвался веселое

— А у меня совѣсть не совсѣмъ пропала. Хоть немножко, а есть… Да, я совѣстливый, — разсмѣялся онъ вдругъ. — Какъ пойду въ слободу къ мамзелямъ — я страсть какой совѣстливый!

— А я и въ слободѣ не совѣщусь, — заявилъ откровенно другой..

Вообще, часто „примѣненіе къ себѣ“ не шло дальше своей собственной личности.

Читаю разсказъ Пейверинта „Попутчикъ“. Вдругъ съ наръ раздается спокойное и громкое замѣчаніе:

— Жилъ, какъ бездольный Миронъ…

— Какой Миронъ? — спрашиваю.

— Я, — получается лаконическій отвѣтъ.

Однако, когда въ книжкѣ затрагивался самый больной вопросъ рабочей жизни, пьянство, сравненія получали характеръ болѣе серьезный и грустный.

Мы видѣли выше, какія разсужденія вызывалъ разсказъ „Кривая доля“ въ казармѣ. (Въ такомъ же духѣ были и сравненія, которыя дѣлались при чтеніи его шахтерами.

— И у насъ въ казармѣ много народу такого найдешь! Пока что ихъ не трогаетъ, они конца своего не видятъ. А придетъ лихой конецъ — придетъ!

— При-идетъ, — протянулъ со вздохомъ другой.

— А все „жижка“ (водка) проклятая, все она. И хорошій человѣкъ, а черезъ нее гроша мѣднаго не стоитъ.

При чтеніи другого, разсказа Савихина „Дѣдъ Софронъ“, гдѣ главную роль играетъ водка, при помощи которой кулаку удается отобрать надѣлъ у старика, — шахтеръ дрожащимъ іетъ волненія голосомъ воскликнулъ:

— Что же! Водка таки дороже души человѣческой. Пусть себѣ человѣкъ пропадаетъ — лишь бы водки выпить! Э-эхъ!

Напротивъ, крестьяне и, вообще, люди не пьющіе горькую, разсуждали о пьянствѣ гораздо болѣе спокойно.

При чтеніи той же „Кривой доли“ въ деревнѣ, одинъ изъ слушателей замѣтилъ:

— Вотъ въ слободѣ у насъ тоже мужикъ одинъ такой есть. Шесть дѣтей, ѣсть нечего. А посмотри, гдѣ онъ: въ кабакѣ пьяный лежитъ.

— Мнѣ, говоритъ, безъ водки и совсѣмъ бы пропасть, — замѣтилъ другой.

— Нѣтъ, онъ не такъ говоритъ, — вмѣшался въ разговоръ третій. — Онъ говоритъ: „такъ у меня ни хлѣба нѣтъ, ничего нѣтъ, а какъ выпью — у меня и паляницы (пироги), и сало, и мясо. Всякое добро есть“.

Всѣ разсмѣялись.

— Совѣсть значитъ забываетъ — и всякое добро является.

VI.

Въ общемъ, рабочіе мало разсуждали, мало резонировали по поводу книжки. Слушая чтеніе съ захватывающимъ интересомъ, они сами переживали перипетіи описываемыхъ событій, волновались, дѣлали предположенія, „чѣмъ кончится“, осыпали руганью и проклятіями злыхъ; хвалили и „поощряли“ добрыхъ.

Особенно сильное впечатлѣніе произвели и на шахтѣ, и на пристани такіе разсказы, какъ „Убивецъ“ Короленко, „Сигналъ“ Гаршина, „Богъ пращу видитъ“ Толстого и особенно „Власть тьмы“.

„Сигналъ“ произвелъ положительно потрясающее впечатлѣніе на рудничныхъ слушателей. Со всѣхъ сторонъ раздавались восклицанія и торопливыя предположенія, какъ бы онъ мотъ спасти поѣздъ, не жертвуя жизнью.

— Охъ, братцы! И нужда жъ сильное-сильное чувство имѣть, чтобъ жизнь пожертвовать свою!. — вырвалось положительно стономъ у одного.

Не менѣе глубокое впечатлѣніе произвелъ „Убивецъ“ на пристани среди босяковъ. Съ появленія на сцену Безрукаго всеобщее вниманіе превратилось въ томительное, трепетно-напряженное ожиданіе чего-то ужаснаго.

— Что дальше?.. — произнесъ кто-то испуганнымъ топотомъ, когда Безрукій появляется въ лѣсу.

— Ни больше, ни меньше, какъ они ее убьютъ, барыню! — отвѣтилъ другой громко и увѣренно.

— Охъ, не дай Богъ! Не дай Богъ!

— Во-отъ несчастная!!

— Охъ, и жалко жъ ее, бѣдную! Страсть, какъ жалко!

Но когда топоръ опустился и убитымъ оказался Безрукій — всѣ ахнули отъ восторга.

— Его убилъ!! Н-ну! Слава Богу!

— Вотъ молодецъ!! Защиту далъ малымъ ребятамъ!

Слушатели иногда увлекались до того, что начинали обращаться къ пересонажамъ разсказа, какъ къ присутствующемъ тутъ же лицамъ. Когда я прочелъ въ разсказѣ „Боръ“ сцену, какъ парни зовутъ товарища Алешку въ хату и онъ церемонится, шахтеръ, повернувшись къ дверямъ, воскликнулъ:

— Иди, братъ, Алешка! Чего стоишь! Иди, выпей! Да иди-и жъ! Не церемонься! Ступай!

Не ограничиваясь руганью и проклятія» по адресу дѣйствующихъ лицъ, слушатели иногда набрасывались на своихъ товарищей, которыхъ можно было упрекнуть въ чемъ-нибудь, подобномъ описанному.

Когда я прочелъ въ разсказѣ «Не гонись за большимъ» какъ молодой парень, вкусившій городской цивилизаціи, соблазняетъ отца уѣхать въ городъ — и это влечетъ за собою гибель всей семьи, — шахтеръ-старожилъ закричалъ съ негодованіемъ, обращаясь къ молодымъ:

— Все такіе жеребцы, какъ вы, будьте вы прокляты! Побываете въ городѣ, а потомъ и начнете мутить, пока изведете родителей!

Точно такое же негодующее восклицаніе вызвала и сцена изъ «Власти тьмы», гдѣ говорится о легкомъ отношеніи Никиты къ женщинамъ.

— А вы, с…с…. подлецы! — набросился пожилой шахтеръ на молодыхъ. — Ходите вы каждую ночь въ деревню. Тоже, какъ Никита, поете: «женюсь, женюсь!» Постойте, подлецы, дойдете до каторги!

Еще. болѣе экспансивная сцена разыгралась при чтеніи въ разсказѣ «Воръ», какъ староста и односельчане, жалѣя невинно осужденнаго Алешку, ничего не дѣлаютъ, чтобы выручить его. Никифоръ, живой, нервный человѣкъ, изъ служивыхъ, вскочилъ и набросился на единственнаго великоросса, находившагося въ казармѣ:

— Стервы проклятые вы! Сволочь! Говорятъ, у русскихъ умъ въ головѣ спереди, а у хохловъ сзади. Врете! Не могли выручить Алешку! «Такъ точно!» «При насъ воровалъ!» Эхъ! (крѣпкое слово) болваны вы набитые!

— А онъ почему овчинку-то… — началъ было защищаться великороссъ.

— Молчи — не то морду побью! — перебилъ его яростно Никифоръ.

V. Критическое отношеніе къ читаемому.

I.

Большинство народныхъ изданій, которыя мнѣ довелось читать въ деревнѣ и на рудникѣ, въ особенности изданія «Посредника», были по языку прекрасно понято слушателями. Нѣмогу, однако, сказать того же относительно тенденціи. Были хорошо поняты только тѣ тенденціи, преимущественно христіанской морали, которыя, такъ сказать, лежали на поверхности и при томъ высказывались устами дѣйствующихъ лицъ. Если же тенденція книжки была сколько-нибудь скрыта, не бросалась въ глаза, слушатели часто не замѣчали ея или понимали не такъ, какъ того хотѣлъ авторъ. Для многихъ осталось непонятнымъ, что хотѣлъ сказать Л. Н-толстой своими разсказами «Чѣмъ люди живы», «Овѣчка», «Два брата и золото», «Сколько человѣку земли надо», «Два старика» и др. Однажды, когда я прочелъ въ казармѣ названіе «Чѣмъ люди живы?», старичокъ, отставной солдатъ, встрепенувшись, поспѣшно воскликнулъ, точно боясь, чтобы кто его не перебилъ:

— Живы хлѣбомъ!

И послѣ чтенія большинство слушателей, кажется, не особенно далеко ушло отъ этого отвѣта. Насколько былъ понятъ разсказъ «Гдѣ любовь — тамъ и Богъ», тенденція котораго вся въ его названіи, — можно судить по тому, что когда по окончаніи чтенія, одинъ изъ слушателей выразилъ сожалѣніе, что къ сапожнику въ гости пришелъ не самъ Христосъ, а бѣдные и убогіе, то на это получился отвѣтъ:

— Инъ, чего захотѣлъ! Самъ Спаситель! Хватитъ съ него, что тѣ пришли. И то жирно!

Осталась непонятной и злополучная, надѣлавшая столько шуму въ печати «Сказка объ Иванѣ Дуракѣ» и работѣ головой. Сказку эту я читалъ разъ пять разнымъ слушателямъ, всюду она слушалась съ восторгомъ, при несмолкаемомъ хохотѣ, подъ градъ шутокъ и насмѣшекъ по адресу чертей и похвалъ мужику. Но никому не пришло на мысль усмотрѣть въ дьяволѣ, работающемъ головой, олицетвореніе интеллигента.

То же и въ аудиторіи Алчевской. «Слушатели наши, — читаемъ мы въ отчетѣ о чтеніи „Ивана Дурака“ въ деревнѣ, — не проникли въ ея (тенденціи) потаенный смыслъ, не силились дѣлать сближеній съ жизнью, хотя слушали ее съ большимъ интересомъ и вставляли вполнѣ умѣстныя замѣчанія (II, 104).

Всего лучше были поняты тенденціи такихъ разсказовъ, какъ „Богъ правду видитъ“, „Упустишь огонь — не потушишь“, „Жадный мужикъ“. „Воръ“, „Сигналъ“, „Четыре дня“ и т. п.

II.

Выше мы говорили, что, благодаря религіозной книжкѣ, у народа установилось глубокое уваженіе и серьезное- отношеніе къ книгѣ вообще. Слѣдуетъ отмѣтить, что вліяніе это пошло гораздо дальше: оно парализовало у человѣка изъ народа всякое критическое отношеніе къ книгѣ. Религіозная книжка, какъ „божественное чтеніе“, конечно, стоитъ внѣ критики, внѣ сомнѣнія. Все, что въ ней говорится, назначено на поученіе людямъ, а дѣло читателя — учиться, пассивно и благоговѣйно воспринимать поученія. Такое же отношеніе установилось у большинства деревенскихъ слушателей и по отношенію къ свѣтской житейской книжкѣ, какъ только они увидѣли въ ней серьезную тенденцію, поученіе моральнаго характера.

Разница между крестьянами и рабочими довольно опредѣленно высказалась и въ этомъ отношеніи.

Отъ крестьянъ мнѣ никогда не приходилось слышать прямого заявленія о своемъ несогласіи съ тенденціей книжки. О чемъ бы я ни читалъ, что бы ни проповѣдывалось въ книжкѣ, крестьяне всегда воспринимали „поученіе“ пассивно, соглашаясь съ нимъ. Но это еще совершенно не значитъ, чтобы они всякую тенденцію, всякое поученіе усваивали, какъ непреложную истину.

Если крестьянскій слушатель не рѣшался или даже не понималъ возможности прямо выступить противъ авторитета писателя или положительнаго героя, то у него критическое отношеніе къ книжкѣ проявлялось въ иной, менѣе сознательной, но довольно яркой и опредѣленной формѣ.

Обыкновенно, каждый тенденціозный разсказъ иллюстрировался слушателями примѣрами и разсказами изъ собственной жизни. И вотъ въ этихъ-то примѣрахъ и высказывалось отношеніе слушателей къ тенденціи. Если тенденція не совпадала съ внутреннимъ убѣжденіемъ, съ установившимися воззрѣніями слушателей, они, не оспаривая ее прямо, большей частью, даже соглашаясь съ нею, тутъ же приводили примѣры діаметрально противоположнаго характера. Напротивъ, если тенденція совпадала съ ихъ собственными воззрѣніями, или производила на нихъ такое сильное впечатлѣніе, что они соглашались съ нею, — примѣры и разсказы шли въ унисонъ съ тенденціей. Для меня, по крайней мѣрѣ, эти „посторонніе разсказы“ по поводу прочитаннаго служили лучшимъ показателемъ отношенія деревенскихъ слушателей къ той или другой тенденціи.

Рабочіе, какъ уже было упомянуто, мало разсуждали по поводу прочитаннаго. Отдавшись всецѣло впечатлѣнію, они часто совершенно не останавливались на основной тенденціи разсказа. Но въ тѣхъ случаяхъ, когда они останавливались на ней, они проявляли гораздо меньше уваженія къ авторитету писателя и „поученія“ и иногда довольно рѣшительно высказывали свое несогласіе съ тенденціей, свое критическое отношеніе къ художественной формѣ разсказа, при чемъ опредѣленно высказывали свои собственные взгляды, свое собственное пониманіе критикуемыхъ типовъ.

III.

Особенно характерно было отношеніе деревенскихъ слушателей къ тенденціи о „непротивленіи злу“, положенной въ основу большинства народныхъ разсказовъ Л. Н. Толстого. Въ разсказахъ этихъ и авторъ, и вѣщающіе съ печи древніе старики, и ангелы, всѣ поддерживаютъ своимъ авторитетомъ тенденцію, всѣ учатъ не сопротивляться злу. Слушатели, конечно, не рѣшались высказываться противъ этой тенденціи и принимали ее пассивно, какъ давно извѣстную, неоспоримую евангельскую истину, которую всѣ понимаютъ, но — увы! — далеко не все исполняютъ. Когда я прочелъ въ какомъ-то разсказѣ Толстого изреченіе о непротивленіи, одинъ изъ слушателей обратился, улыбаясь, къ бывшему тутъ мужику-богатѣю и дружескимъ шопотомъ сказалъ ему:

— Слышь, Василь, какъ сказано? Не противляйся. Какъ у тебя берутъ что — дай и назадъ не проси. Такъ вотъ надо, ха-ха!

— Кабы бъ мы сполняли… — отвѣтилъ меланхолически, но спокойно, индифферентно Василь.

Въ разсказѣ „Упустишь огонь — не потушишь“ тенденція непротивленія злу выражается въ томъ, что два крестьянина, поссорившись изъ-за пустяка, разорились до тла стараніями мстить другъ другу и, наконецъ, понявъ неразумность своего поведенія, помирились. Слушателямъ разсказъ этотъ очень нравился и въ такихъ рамкахъ они горячо принимали тенденцію о непротивленіи и вполнѣ соглашались, что слѣдуетъ жить „не сердцемъ, а лаской“.

— Старикъ вѣдь правду говорилъ сыну, — отозвался кто-то горячо при чтеніи этого разсказа, — что отъ такого обхожденія добра не будетъ. Говорится же „зло не выведешь зломъ“. Старики лучше насъ жили. Теперь другой народъ пошелъ.

Гораздо болѣе сдержанно отнеслись слушатели къ этой же тенденціи при чтеніи разсказа „Свѣчка“, гдѣ описывается, какъ, при крѣпостномъ правѣ, благоразумный мужикъ убѣждалъ не сопротивляться жестокому приказчику, котораго крестьяне намѣреваются убить. Читалъ я этотъ разсказъ много разъ различнымъ слушателямъ; -всюду онъ слушался съ большимъ интересомъ и почти всегда при общемъ тяжеломъ молчаніи. Только по окончаніи чтенія, кто-нибудь изъ слушателей, какъ-то неохотно и затрудняясь, высказывалъ свое одобреніе тенденціи, послѣ чего и начинались безчисленные разсказы и воспоминанія изъ „добраго стараго времени“…

— Со мною, почитай, какъ разъ такая же исторія была, вотъ, ей Богу! — отозвался при чтеніи въ деревнѣ этого разсказа пожилой крестьянинъ. — Мы графскія были. Самъ графъ въ деревнѣ не жилъ, а замѣсто его сидѣлъ управитель, въ родѣ приказчика. Живодеръ такой былъ, что, почитай, похуже того, что въ книжкѣ описанъ. Вотъ онъ разъ на меня и наскочилъ. Я тогда еще мальчишкой былъ 7-ми лѣтъ. Отецъ померши былъ — и жилъ я съ матерью. Меня придѣлали въ подпаски, овецъ пасть. Ну, извѣстно, мальченка, несмышленный, не доглядѣлъ какъ-то разъ, и овцы разбрѣлись по полю. А тутъ, какъ на грѣхъ, управитель. Увидалъ, подскочилъ ко мнѣ и давай лупить нагайкой. Я убѣгаю, а онъ на лошади за много и лупцуетъ. Всего излупцовалъ, пока я не упалъ наземь безъ чувствъ. А я въ одной рубашонкѣ былъ, да торбочка черезъ шею. Нагайка какъ ножемъ разрѣзала тѣло, и рубашенка къ тому мѣсту прилипала отъ крови. Чуть домой добрался ночью. Мать, какъ увидала меня, ажъ затряслась — думала волки меня загрызли. Затопила она печь, нагрѣла чугуны, налила воду въ большія ночевки, меня туда положила, чтобы рубака отмокла. Польетъ меня водой, отмочитъ и отколупаетъ отъ тѣла кусокъ рубахи, пока всю ее и торбочку отколупала. Такъ до утра возилась со мною и слезами заливалась. Ужъ не знаю, чѣмъ больше она рубашку отмочила — водой или слезами. Вотъ, въ тѣ поры я и забралъ себѣ въ голову: какъ выросту большой, безпремѣнно убью приказчика. И, что жъ вы думаете?… Крѣпко держалъ это въ мысляхъ. Не было дня, чтобы не думалъ объ этомъ. И выросъ я большой да здоровый хлопецъ. Ужъ мнѣ 16 годовъ было, а я все эту думку держу въ головѣ. Разъ прихожу къ матери и говорю ей: „Помнишь, мата, какъ приказчикъ меня въ кровь излупцевалъ, и ты всю ночь чугуны грѣла, на мнѣ рубашку отмачивала и сама слезами заливались?“ — „А какъ же, говоритъ, не помнитъ? Помирать буду — и то не забуду“. — Ну, вотъ, говорю, я и порѣшилъ тогда, какъ выросту и отблагодарю ему. Теперь, говорю, я выросъ…» — Какъ же, спрашиваетъ, ты отблагодаришь?" — «А такъ, говорю. Какъ поѣдетъ онъ на мельницу, я въ ярку подстерегу его съ дрюкомъ и прикончу. А потомъ убѣгу, куда глаза глядятъ». Матъ, какъ услыхала это, заголосила, повалилась мнѣ въ ноги. «Сыночекъ, не дѣлай этого! Пожалѣй хоть меня! Ты-то убѣжишь, а я здѣсь останусь и меня изведутъ». Плакала-плакала, уговаривала-уговаривала, пока отговорила… И спасибо ей. А то теперь, навѣрно, гдѣ въ Сибири сидѣлъ бы, — закончилъ онъ съ грустной улыбкой.

Крестьяне часто останавливались на воспоминаніяхъ изъ временъ крѣпостного права, ужасы котораго еще далеко не изгладились изъ ихъ памяти. Это, однако, не мѣшало имъ всегда отмѣчать и тѣ хорошія стороны народной жизни, которыя были сильнѣе при крѣпостномъ правѣ: тогда народъ не такъ голодалъ, земли было вдоволь, а главное, было больше солидарности, проявленія взаимопомощи. Отмѣчая эти хорошія стороны, крестьяне, впрочемъ, не приписывали ихъ крѣпостному режиму и тѣмъ меньше выражали сожалѣніе объ этомъ режимѣ.

По поводу разсказа «Упустить огонь — не потушишь» одинъ изъ слушателей замѣтилъ:

— Да что и говорить: въ старину, куда лучше жили, чѣмъ теперь. Примѣрно косить хлѣбъ всѣ сразу выходили, какъ одна, душа, дружно, любовно. А теперь все въ разбродъ пошло…

— А я что слышалъ, — отозвался другой. — Слышалъ я, что «воля» эта дана намъ только на время. А какъ выйдетъ срокъ — и воля кончится…

И, помолчавъ, продолжалъ:

— Мы считаемъ такъ: когда у тебя и поле, и лугъ, и лѣсъ, и скотина — тогда и воля. А какъ нѣтъ ничего, тогда и воли нѣтъ. Тогда ужъ не воля, а каторга. Когда нарѣзывали надѣлы, тогда хозяину досталось примѣрно 3 или, много-много, 5 десятинъ. Тоща ему довольно было. А за эти годы у него подросли, скажемъ, 4 сына и у каждаго тоже по 4 сына, А на всѣхъ одинъ надѣлъ. Какъ тутъ прожитъ? И приходится идти въ неволю, наниматься… Вотъ увидите, — закончилъ онъ съ спокойной увѣренностью, — черезъ 50 лѣтъ половина мужиковъ рабочими подѣлаются и волю потеряютъ.

Вмѣстѣ съ этимъ, слушатели довольно категорически высказывали свое отношеніе къ крѣпостничеству.

— Если-бъ хотѣли теперь вернуть крѣпостное право — и, не дай Богъ, не пошли бы! Бунтомъ бы поднялись. Вся страна бунтомъ поднялась бы!

Разсуждали о хорошихъ сторонахъ дореформеннаго быта и въ деревенской аудиторіи г-жи Алчевской. Во разсужденія эти и тамъ нисколько не имѣли характера панегирика крѣпостному праву. Слушатели просто констатировали, что тогда было больше земли, больше солидарности (стр. 827), но въ то же время заявляли довольно опредѣленно:

— «Хорошо, что теперь вольные, хоть голодные, хоть голые, а все же лучше» (стр. 106).

Съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминали слушатели про «объявленіе воли» и про свои впечатлѣнія Того времени.

— Когда вышла ноля, — разсказывалъ крестьянинъ, — мнѣ было лѣтъ 18. Работалъ я у Гаврилы плотника. Въ тотъ день, какъ должны были читать, волю въ церкви въ Бахмутѣ, мы съ Гаврилой домъ барскій починяли. Утромъ пріѣзжаетъ къ намъ баринъ. «Ну, что, ребята, опрашиваетъ, пойдете въ Бахмутъ волю слушать?» — «Не, — говоритъ Гаврило. — Чего ее слушать. Коли Богъ дастъ во по то все годно получимъ ее, не слушавши». Боялись мы еще тогда барина. — «И хороша такъ, — говоритъ. — Я вотъ поѣду, потамъ а разскажу вамъ. А вы поработайте».

«Ну, ладно. Уѣхалъ. Работаемъ мы — а тутъ, съ самаго утра на-ародъ, на-ародъ такъ и валитъ, такъ и валить въ Бахнутъ: кто пѣшкомъ, кто верхомъ, кто на дрогахъ. Постоялъ, постоялъ мой Гаврила, почесалъ въ затылкѣ и говоритъ мнѣ: „А что, Степанъ, не пойти ли и намъ. Народа, видишь, идетъ“. А я и такъ ужъ страсть хочу идти. Вотъ мы и пошли, да только яркомъ, чтобъ часомъ баринъ не нагналъ насъ. Такъ яркомъ, яркомъ и добрались до Бахмута. Пошли въ церкву. А тамъ народъ — вся площадь. И рота солдатъ стоитъ… Пришелъ священникъ — и всѣ двинулись за нимъ въ церковь. Мы тоже. А тутъ какъ разъ — баринъ нашъ! Надвинули его пр-рямо на насъ. Испугался я: думалъ, вотъ опроситъ, чего ушли съ работы? А анъ ничего: стоитъ, будто не примѣчаетъ насъ. А тутъ начали читать волю… Ужъ не помню, что въ ней написано было…»

— А тогда поняли?

— Тогда понялъ…

И, подумавъ немного, прибавилъ:

— Сказано было такъ: «Живите промежъ себя, помѣщикъ съ мужикомъ, дружно, мирно, какъ братъ съ братомъ. Будьте сосѣдями добрыми, не обижайте другъ друга. Помѣщикъ, чтобъ училъ мужика, чего мужикъ не знаетъ, а мужикъ, чтобы помѣщика, училъ пахать, сѣять, боронить, косить, чтобъ все ему показывалъ»… Тогда думали, что и вправду такъ будетъ. А вышло не такъ: ни мужикъ барина ничему не научилъ, ни баринъ мужика. А дружба — куда-а!"

Шахтеры отозвались болѣе опредѣленно, и въ то же время болѣе индифферентно къ вопросу о непротивленіи. Для многихъ тутъ даже не было моральнаго вопроса, и они, большей частью, пропускали мимо ушей тенденцію о непротивленіи. При чтеніи «Свѣчки» въ казармѣ, одинъ шахтеръ, довольно добродушный, воскликнулъ:

— А я бъ его, этого приказчика, прямо безъ разговоровъ, ножомъ въ бокъ — пырхъ, и конецъ!

— Дѣло простое, — прибавилъ равнодушно другой.

Точно также и отношеніе рабочихъ къ крѣпостному праву было совершенно другое, чѣмъ у крестьянъ. Въ казармѣ, гдѣ девять десятыхъ рабочихъ сами не помнили крѣпостного времени, рѣдко когда приходилось слышать воспоминанія о немъ. Если объ этомъ и заходила рѣчь, то рабочіе относились къ такимъ разсказамъ. какъ къ чему-то чужому и мало возмущались ужасами, которые тогда творились.

За то они, по ассоціаціи идеи припоминали такія «картинки настоящаго», которыя не особенно многимъ уступали былому.

При чтеніи «Свѣчка», кто-то изъ шахтеровъ воскликнулъ:

— Этотъ приказчикъ такой же, какъ урядникъ, что былъ у насъ въ прошломъ году.

— Вотъ с… с… былъ! — подхватилъ другой. — Хоть бы его кто убилъ. По мордѣ, и по мордѣ — другого разговора у него и не было.

— А ну, Сенька, разскажи какъ онъ тебѣ морду чистилъ? — обратился шахтеръ къ молодому, высокому и очень наивному по виду саночнику.

— Да ему совсѣмъ штейгеръ Медвѣдевъ морду чистилъ, — отозвался другой. — Урядникъ не т, а Ваську Бѣляева лупилъ — Ну, штейгеръ, такъ штейгеръ. Пусть разскажетъ, какъ штейгеръ его почивалъ.

Сенька, улыбаясь во весь ротъ, добродушно мотнулъ головой я полушепотомъ, съ удовольствіемъ, отвѣтилъ:

— Вотъ ужо, какъ кончутъ читать — разскажу.

Онъ, ожидалъ, повидимому, съ большимъ нетерпѣніемъ конца чтенія и едва я успѣлъ дочитать послѣднее слово, какъ онъ заговорилъ радостно.

— Пошли это паши ребята на слободу. Ну, извѣстно, напились. Напились, и давай драться съ парнями слободскими, изъ-за мамзелей больше. Ну, ладно. Подравшись, мы и ушли. Взошли на пригорокъ и стали оттуда кричать имъ: «Хохлы! чего вы мало дохли? Пустимъ вамъ краснаго пѣтуха!» А въ тѣ поры управляющій возьми да проѣзжай, и услыхалъ, какъ мы кричали. Позвалъ урядника и разсказалъ ему. Вотъ, урядникъ къ намъ на шахту и пріѣхалъ. Поговорилъ со штейгеромъ, велѣлъ всѣмъ выйти. Вышли, выстроились въ рядъ, какъ солдаты. Урядникъ какъ закричитъ: «Шапки долой, с… с…!» Ну, мы свои права тоже знаемъ, сейчасъ всѣ какъ есть шапки скинули. "Кто кричалъ: «Пѣтуха пустимъ?» Никто не отзывается. Тутъ штейгеръ Медвѣдевъ ко мнѣ: «Ты кричалъ?»

— Нѣтъ, говорю, не кричалъ.

Какъ только оказалъ это — онъ меня бацъ по мордѣ. Я, ничего, стою на мѣстѣ, даже не покачнулся. Онъ опять: «Кричалъ?» — «Нѣтъ!» — И опять меня по-мордѣ. А я все стою! Онъ въ третій: «Кричалъ?» — «Нѣтъ!» И опять — бацъ! Ну, тутъ я взялъ и повалился. А два раза выстоялъ. Вотъ, ей Богу! — закончилъ онъ съ гордостью.

ВЪ другой разъ при чтеніи въ разсказѣ «Воръ» сцены, какъ убили отца Алешки, кто-то изъ шахтеровъ воскликнулъ:

— А знаете, братцы, вѣдь нашего «Битка» убили!

«Битокъ» былъ молодой, драчливый и сильно пьющій шахтеръ.

— Ну?

— Вотъ, ей Богу. Онъ на Губонинскихъ работалъ, отъ артельщика Васильева. Васильевъ какъ-то выпивши былъ, заснулъ, а у него деньги 100 рублей и вытащили. Хватился онъ — и на Битка: «Ты взялъ!» Тотъ, извѣстно, отпирается. А ребята всѣ въ одинъ голосъ говорятъ на него. Вотъ Васильевъ взялъ полѣно, нащепилъ его, волосы Витка туда защемилъ и сталъ крутить: «Ты деньги взялъ? Говори!» — Нѣтъ, не бралъ! — Онъ ему и выкрутилъ волосы полѣномъ…

— Да ему и выкручивать, почитай, что нечего было, — отозвался, смѣясь, одинъ изъ слушателей.

— Драчунъ человѣкъ.

— Въ немъ много битаго. Вложено въ немъ столько, что другой давно бы померъ.

— Да то еще не все. Слушайте, — продолжалъ разсказчикъ. — Какъ онъ не признавался, Васильевъ тутъ другое придумалъ. Онъ его раздѣлъ до гола, да на плиту посадилъ, а она до красна накалена. Ну, тутъ онъ признался. Указалъ гдѣ спряталъ деньги. Въ сараѣ. Тогда Васильевъ его на дроги, повезъ къ рѣчкѣ и бросилъ. А онъ отошелъ, поползъ, и до больницы добрался. Говорятъ — помираетъ…

— Что же артель? — спросилъ кто-то.

— Да что артель! Тамъ все хохлы. Онъ одинъ промежъ нихъ русскій. Тутъ ужъ не заступятся… Скорѣе за собаку заступятся, чѣмъ за русскаго. Извѣстно…

IV.

При моихъ чтеніяхъ въ деревнѣ и на рудникѣ, слушатели неоднократно высказывались по различнымъ моральнымъ и соціальнымъ вопросамъ: религіозному, семейному, рабочему, земельному: женскому, — о войнѣ, городской культурѣ и т. д., — и всѣ эти разсужденія иллюстрировались массою разсказовъ и воспоминаній. Не имѣя возможности привести здѣсь весь этотъ матеріалъ, остановлюсь на отношеніи слушателей къ такъ-называемому «женскому вопросу» въ деревнѣ.

Среди изданныхъ для народа книжекъ имѣется очень мало такихъ, которыя спеціально были бы посвящены описанію положенія женщины въ деревнѣ. Не смотря, однако, на это, рѣдкое чтеніе проходило безъ того, чтобы слушатели не вспомнили и не потолковали бы о «бабахъ». Достаточно было, чтобы въ разсказѣ появилась женщина, произнесла нѣсколько словъ, какъ по адресу женщинъ вообще уже сыпались насмѣшки и упреки, а на рудникѣ — еще и ругань, и циничныя замѣчанія.

При чтеніи «Чѣмъ люди живы» слушатели поспѣшили обобщить поведеніе Матрены.

— И грецъ (чортъ) ихъ возьми эшхъ бабъ! Тутъ все Какъ есть правда! все вѣрно написано! Баба никогда тебя не допуститъ до добраго дѣла!

При чтеніи «Упустишь огонь — не потушишь» шли такіе же разсужденія:

— Бабы! У бабъ всегда ссоры да грызня!

— Ботъ у насъ теперь, примѣрно, раздѣлы семейные идутъ — отозвался другой. — Живутъ два брата вмѣстѣ, жены ссорятся, ругаются. Братья подѣлятся — и оба подыхаютъ съ голоду. А которые мужики бабъ своихъ пріудерживаютъ — у тѣхъ порядокъ полный.

— Все изъ-за бабъ проклятыхъ, — воскликнулъ одинъ по прочтеніи «Постоялаго двора» Тургенева. — Отъ нихъ всякой бѣды и жди.

— Ихъ надо вотъ какъ держать!

— Жинкѣ никогда нельзя вѣрить.

— Бабъ никогда нельзя слухать.

— На жену посмотрѣлъ? — отозвался кто-то по прочтеніи разсказа «Телка». — Ну, и дуракъ! Я никогда на жену не смотрю, коли что дѣлаю…

Не было недостатка въ такихъ разсужденіяхъ даже въ аудиторіи г-жи Алчевской, гдѣ и чтицы, и большинство аудиторіи состояло изъ женщинъ. По поводу «Власти тьмы» раздавались такія восклицанія:

— «Бабамъ не вѣрь никогда! — произнесъ многозначительно и авторитетно старшина — и съ его легкой руки обвиненія такъ и сыпались на головы несчастныхъ женщинъ со всѣхъ сторонъ» (Т. II, стр. 125).

Въ другой разъ, при чтеніи о языческихъ обрядахъ раздавались восклицанія:

— Все это бабы выдумываютъ, никто какъ бабы!

— Развѣ съ бабой что сдѣлаешь, столкуешься!

Вообще, бабы были признаны самымъ консервативнымъ элементомъ и на нихъ обрушились всѣ нападки (135).

При чтеніи разсказа Ѳ. Тищенко «Семенъ сирота и его жена», крестьяне говорили, что у мужчинъ большіе жалости, чѣмъ у женщинъ и «одинъ, настаивалъ съ большимъ азартомъ на томъ, что женщины безсердечны вообще… Онъ совершенно игнорировалъ при этомъ присутствіе учительницы» (III, 118).

Были и соотвѣтствующія иллюстраціи.

Когда я прочелъ въ разсказѣ изъ временъ первыхъ христіанъ («Фабіола»), какъ одна женщина говоритъ своей рабынѣ: «ты моя», крестьянинъ разсмѣялся:

— Точно вотъ какъ нашъ Кирикъ. Пришла его жинка въ сборню жаловаться старикамъ, что онъ ее бьетъ. А онъ говоритъ ей: «Ты, говоритъ, кто? Что у тебя своего есть? Тѣло твое — говоритъ и на пальцахъ считаетъ, — тѣло твое тѣ принадлежитъ; кровь твоя — тоже моя собственность; душа твоя — опять же я по надъ ней хозяинъ. Все, значитъ, мое. Выходить, и жаловаться нечего».

Были иллюстраціи и иного характера.

При чтеніи въ разсказѣ «Чѣмъ люди живы», какъ Матрена ругаетъ мужа, приведшаго съ собою голаго человѣка (ангела), слушатели восклицали.

— А эти бабы все такъ! Къ нимъ какъ-нибудь не такъ приди, — онѣ тебя заѣдятъ.

— Нападутъ такъ, что не дай Богъ.

— А я вотъ разъ пришелъ домой странникомъ, съ однимъ батогомъ (кнутомъ), — заговорилъ немедленно, лѣниво хозяинъ дома, гдѣ я читалъ, — а она (онъ указалъ на жену) меня не приняла, не накормила и даже изъ хаты хотѣла выгнать… Вотъ!

Онъ обвелъ всѣхъ вопрошающимъ взглядомъ и по лицу его разлилась широкая улыбка.

— «Выгнать»! — передразнила его, смѣясь, хозяйка.

Одинъ изъ слушателей, яко-бы серьезно возмутившись, воскликнулъ:

— Выгнать! А-ахъ она баба! Да это, ма буть, потому что ты не такъ пришелъ какъ надо? а?

Всѣ разсмѣялись.

— Да кажу-жъ: съ батогомъ пришелъ… — отвѣтилъ приниженнымъ тономъ хозяинъ, подчеркнувъ слово «съ батогомъ».

— То-то «съ батогомъ», — пригрозила ему, смѣясь, хозяйка.

— А може за то, что ты, «страннаго» человѣка (странника) съ собой не привелъ? — спросилъ опять первый.

— Не! — встрепенулся радостно хозяинъ. — И «странныхъ» людей трехъ привелъ. А она ўсе же не приняла!

Онъ торжествовалъ.

— То-то «привелъ». Ма буть, они тебя привели, — заговорила хозяйка. — (Поѣхалъ онъ въ «Сему Роту» (названіе села) на ярмарку. Уѣхалъ на парѣ, а назадъ пришелъ черезъ три дня пьяный, съ однимъ батогомъ. Сидѣла я съ Алешкой на «спризыбѣ». Вижу за тыномъ что-то мотается. Присмотрѣлась и говорю Алешкѣ: «Ніякъ, Михайло»? А онъ тутъ и самъ идетъ, молчитъ и «здорово» не говоритъ. Прямо въ хату пошелъ. Я за нимъ. «А коняки гдѣ?» — «Да они сами пришли!» — "«Какъ-то сами?! — закричала я, — ихъ нѣтъ, и не видала!» А онъ: '«Ну, такъ придутъ», — и повалился на полъ. Я въ плачъ, я въ голосъ. А тутъ входятъ три москаля, то они его домой привезли. Идутъ изъ Семой Роты, а на дорогѣ кто-то лежитъ. Присмотрѣлись — знакомый человѣкъ: «Андреевичъ»? — «Эге»! — «А кони гдѣ?» — «А тамъ»… И самъ не знаетъ. Они и привезли его домой. А я голосю и ругаю его. Боже-жъ мой, какъ мнѣ горько было. Дите хворое лежитъ, конивъ нѣтъ, онъ лежитъ пьяный, а тутъ чужіе люди пришли, надо печку затоплять, вечерю варить, надо и его отогрѣвать, измерзъ. А онъ, какъ повалился на полъ — я его кожухюмъ накрыла — лежитъ и еще ругается: «Бисова баба, кричитъ, придутъ, кони!» Ну, я всю ночь не спала. Поднялась до свѣта…

— Поднялась «раньше пана», — вставилъ кто-то.

— «Раньше пана». Смотрю — а его ужъ нѣтъ. Видно и его турнуло. Поддался искать. Пошла я къ ворожкѣ Аксиньѣ. Она и говоритъ: «Коней забрали на дорогѣ мужчина и женщина, невысокая, чернявая. Коли до вечера не придутъ сказать — считай, пропали». Я въ голосъ. Иду домой, а онъ ѣдетъ на коняхъ, нашелъ ихъ въ яру… Вотъ какая была сторія, — закончила хозяйка.

— Вотъ онѣ бабы какія… сердитыя, ахъ! — резюмировалъ одинъ изъ слушателей; и всѣ, въ томъ числѣ и хозяинъ, весело разсмѣялись.

Здѣсь будетъ кстати отмѣтить, что при моихъ чтеніяхъ въ деревнѣ процентъ слушательницъ былъ положительно ничтожный. Объяснялъ я это именно тѣмъ, что во время чтеній женщинамъ больше всего приходилось выслушивать насмѣшекъ и упрековъ — и онѣ поэтому избѣгали посѣщать чтенія.

Останавливается на этомъ же различіи въ отношеніи мужчинъ и женщинъ къ чтеніямъ и г-жа Волкова, устраивавшая народныя чтенія въ деревнѣ, но объясняетъ это совершенно иначе:

"Говоря объ успѣхѣ, которымъ пользовались тѣ или другія книги среди крестьянскаго населенія — пишетъ она, — я должна Исключить отсюда этотъ (женскій) элементъ. Молодыя бабы были моими постоянными врагами. То ли обстоятельство, что школа не коснулась ихъ своимъ благотворнымъ вліяніемъ, или другія какія причины, только ни одна книга какъ-то- не могла сильно заинтересовать ихъ. Читая любимѣйшіе въ деревнѣ разсказы, когда кругомъ меня слышались смѣхъ и похвалы по адресу книги, я часто посматривала въ ихъ сторону, въ надеждѣ, что и эти молодыя лица озарятся улыбкой удовольствія, и съ ихъ языка сорвется какое-нибудь замѣчаніе по поводу прочитаннаго. Но мои надежды рѣдко сбывались: все тѣ же низко склоненныя надъ шитьемъ головы видѣла я передъ собой, а когда мнѣ удавалось заглянуть въ ихъ лица, равнодушное, безучастное выраженіе ихъ поражало меня. Въ самыхъ интересныхъ мѣстахъ разсказа, онѣ заводили между собой разговоры о своихъ дѣлахъ, иныя, окончивъ шитье, сейчасъ же уходили.

— Будетъ сидѣть-то, пора домой, всего-то не переслушаешь, — говорила которая-нибудь изъ нихъ, обращаясь къ своему мужу въ самый разгаръ чтенія и при этомъ бросала на меня косые, недружелюбные взгляды^[11].

V.

Отношеніе шахтеровъ къ женщинѣ было еще болѣе суровое, чѣмъ у крестьянъ. Они говорили о женщинѣ большей частью съ глубокимъ негодованіемъ, съ ненавистью, проклинали ее, какъ причину всѣхъ золъ, и тутъ же фактами объясняли такое свое отношеніе къ ней.

Когда я началъ читалъ «Власть тьмы», одинъ шахтеръ воскликнулъ:

— Не моя ли Матрена тамъ орудуетъ? Мою тоже Матреной зовутъ.

— Не дай Богъ никому такой Матрены, — отозвался другой.

— Да ужъ далъ. Такую далъ, что почище этой будетъ. Блудящая…

— А мою стерву хоть не звать Матреной, а тоже хороша, — отозвался другой. — Видишь? — прибавилъ онъ, поднявъ голову и показывая на шеѣ широкій шрамъ, — то она меня соннаго зарѣзать хотѣла.

Въ другой разъ, при чтеніи на пристани, какъ пьяница хвастаетъ, что имъ жену бьетъ, — босякъ, встрепенувшись, желчно разсмѣялся:

— Хо-хо! какъ я! Влѣпилъ своей бабѣ десятка два лещей по лицу — и готово.

— Ло-овко!

— А она, значитъ, въ судъ. Ну, судья, извѣстно, присудилъ меня на три мѣсяца въ острогъ. А я ему говорю: «Спасибо вашей милости за ласку. Только вамъ не слѣдъ бы меня судить. Жена — моя, и мое, значитъ, дѣло. Зря не сталъ бы бить».

— А за что ты ее билъ? — опросилъ я неосторожно.

Онъ рѣзко повернулъ ко мнѣ свое худое лицо, взглянулъ на меня почти съ ненавистью и проговорилъ отрывисто:

— За что — за блудъ!…

При чтеніи разсказа Оболенскаго, «Четыре брата», шахтеры сперва отнеслись очень гуманно къ согрѣшившей женщинѣ.

(Въ разсказѣ описано, какъ младшій братъ, вернувшись домой со службы и найдя у жены ребенка, не только не бьетъ ее, какъ его учитъ отецъ, но еще кланяется ей въ ноги, прося прощенія. За это односельчане и прозвали его «дуракомъ»).

— Ну, братцы, за это его дуракомъ прозывать нечего было! — отозвался съ увѣренностью шахтеръ. — Онъ хорошо сдѣлалъ, что въ ноги ей поклонился. Самъ виноватъ былъ, что на столько времени ушелъ.

— Конечно, — самъ. Гдѣ же человѣку молодому четыре года вытерпѣть.

— Дуракъ не онъ, а старикъ, отецъ, что училъ его побитъ жену.

— Ну, а ты «Муравей» (прозвище одного изъ «четырехъ братьевъ»). Ты самъ какъ бы сдѣлалъ? — отозвался вдругъ одинъ изъ бывалыхъ шахтеровъ, Поликарпъ. — Что бы ты оказалъ, если бы жена тебѣ такой подарочекъ принесла? А? Тоже въ ноги бы ей поклонился?

Всѣ разсмѣялись, и отвѣта на вопросъ не послѣдовало.

— Помните Игнатовича? — спросилъ, подойдя къ столу, другой шахтеръ. — Онъ лѣтъ девять прожилъ на шахтахъ подрядчикомъ. Потомъ пріѣхалъ домой въ деревню — и прямо приступилъ къ женѣ: «Гдѣ деньги, что собрала?

— Это Марѳа-то? — спросилъ еще одинъ. — Она съ управляющимъ жила?

— Ну да, жила.

— Что же, собрала денегъ?

— Да куда! Ничего…

— Что жъ онъ ее, Игнатовичъ? Побилъ?

— Нѣтъ, по головкѣ погладилъ… — отвѣтилъ, усмѣхнувшись первый и вернулся къ нарамъ.

Единственно только, когда рѣчь заходила о женскомъ трудѣ, и крестьяне, и шахтеры охотно признавали, что» и женщина «чего-нибудь да стоить», и что безъ нея «не обойтись». Особенно много толковъ по этому поводу было при чтеніи крошечнаго разсказа Толстого «Кому труднѣе». Разсказецъ очень понравился и въ деревнѣ, и на рудникѣ.

— А что жъ ты думаешь, — разсуждали по поводу этой книжки крестьяне. — Вѣдь это правда. Ты съ бабьей работой вовѣкъ не управишься. — Она только незамѣтная, а ра-абота!

— У бабы привычка большая на свою работу и охота. Все къ порядку и идетъ.

Тоже при чтеніи этого же разсказа на рудникѣ.

— Что мужикъ? Мужикъ какъ медвѣдь ломитъ. А баба будто играетъ, а въ десять разъ больше сработаетъ.

— Какъ мы на Шапиловскихъ работали, — отозвался артельщикъ, — отпустилъ я свою Анисью въ Святыя Горы на недѣлю. И что же ты думаешь. Хлѣба еще какъ никакъ испекли, а больше ничего не было. Въ котухѣ не выметено, ложекъ за все время ни разу не банили, чашекъ тоже. Вотъ что значитъ баба!

VI.

Шахтеры и босяки съ огромнымъ интересомъ и удовольствіемъ слушали описанія романтическаго характера, далеко не одобряемыя деревенскими слушателями, особенно пожилыми. Шахтеры слушали эти описанія съ болѣзненно-грустнымъ восторгомъ, и, что очень характерно, никогда не перебивали циничными замѣчаніями.

Описаніе объясненія въ любви Алешки Наташѣ («Воръ») произвело огромное впечатлѣніе на шахтеровъ. Сцена эта точно освѣтила на мигъ мрачную казарму съ ея безпріютностью и одиночествомъ.

— Э-эхъ, жалко, братцы, живо-жалко, что насъ тамъ не было! — отозвался съ глубокимъ вздохомъ и огорченіемъ типичнѣйшій шахтерикъ, Аксютка, парень лѣтъ 20, горькій пьяница пропившійся до того, что цѣлыми недѣлями разгуливалъ въ однихъ порткахъ, безъ рубахи.

— Да, братъ, жалко! Хоть бы вотъ издали посмотрѣть, какъ Алешка съ Наташкой цѣловались…

— А можетъ Наташка и насъ бы полюбила… — отозвался негромко и нерѣшительно еще одинъ.

— Нѣтъ! не полюбила-бъ! — рѣшилъ Аксютка. — Алешка на жалейкахъ игралъ, отличался. А мы чѣмъ бы отличились?

— А мы бы на кайлахъ сыграли!…

Еще больше понравилось описаніе любви Наля и Дамаянти.

Когда я прочелъ въ «Пѣснѣ про купца Калашникова» слова Кирбѣевича: «И не надо мнѣ золотой казны. Съ кѣмъ казною своей подѣлюсь теперь, передъ кѣмъ нарядомъ своимъ я похвастаю», — кузнецъ вдругъ вскочилъ, ударилъ по столу и воскликнулъ съ волненьемъ:

— Стопъ!

И, обратившись къ сосѣду, заговорилъ горячо:

— Слышалъ? Вонъ она гдѣ правда! Мнѣ тоже ничего не надо: ни богатства, ни одежи! Мнѣ человѣкъ живой нуженъ. Что я одинъ съ богатствомъ подѣлаю? Какой я человѣкъ, когда одинъ, какъ собака, валяюсь въ кузницѣ и никого при мнѣ нѣтъ!

При чтеніи на другомъ рудникѣ признанія Кирибѣевича Аленѣ Дмитріевнѣ, вдругъ, среди общаго молчанія слушателей, раздалось негромкое, задушевное восклицаніе 18-тилѣтняго саночника:

— Какъ хорошо!…

Я взглянулъ на него, онъ сидѣлъ въ углу, покраснѣвшій, съ оживленнымъ лицомъ и сіяющими счастьемъ глазами.

Производили сильное впечатлѣніе на слушателей и описанія самоотверженной любви къ людямъ. Какую горячую симпатію высказывали шахтеры «дураку» изъ «Четырехъ братьевъ», стрѣлочнику въ «Сигналѣ», Настѣ въ разсказѣ Засодимскаго «Весь вѣкъ для другихъ!» Когда я читалъ этотъ послѣдній разсказъ на пристани, какой-то босякъ, робкій и забитый, проговорилъ застѣнчиво и задушевно:

— Мнѣ вотъ понравилось, какъ это Настя говоритъ: «Богатаго да хорошаго всякій полюбитъ. А бѣднаго и грязнаго, какъ, его никто не любитъ — дай буду я его любить». Это мнѣ страсть какъ понравилось!…

VII.

Выше я упомянулъ, что рабочіе проявляли гораздо больше самостоятельности въ своихъ сужденіяхъ о книгѣ, въ своихъ отношеніяхъ къ ея тенденціи, къ сужденіямъ автора, къ художественной обработкѣ. Приведу нѣсколько примѣровъ.

Прежде всего слѣдуетъ отмѣтить, что, при значительномъ различіи въ уровнѣ моральнаго пониманія, крестьяне и рабочіе должны были различно относиться къ нѣкоторымъ вопросамъ даже элементарной морали. Такъ, напр., было съ вопросомъ о воровствѣ.

Деревенскіе слушатели высказывали особенную строгость, доходившую до жестокости, къ нарушителю правъ собственности.

Когда я прочелъ въ разсказѣ «Бабья доля», какъ присудили къ тюрьмѣ героиню разсказа, Анисью, за то, что она изъ нужды украла, одна изъ слушательницъ воскликнула:

— Стоитъ! Пусть не воруетъ! Нечего жалѣть! Кто не нуждается! Всѣ нуждаются, — а воровать не идутъ.

То же было и при чтеніи разсказа «Воръ». Когда, доведенный до отчаянья напрасными гоненіями, Алешка спивается и идетъ грабить лавку, деревенскіе слушатели всю вину этого возложили на него одного.

— Довелъ себя значитъ до воровства!

— Пошелъ на дѣла. Распустился, распутнымъ сталъ.

— Вотъ тебѣ и Алешка!

И никому не пришло въ голову найти хотя бы смягчающія вину обстоятельства для этого Алешки, на сторонѣ котораго раньше были всѣ симпатіи слушателей.

Шахтеры гораздо шире смотрѣли на вопросъ. Иногда даже слишкомъ «широко».

Когда я прочелъ въ этомъ же разсказѣ, какъ Алешка отказывается идти съ товарищами воровать овцу, шахтеръ воскликнулъ съ презрѣніемъ:

— Трусоватъ парень воровать-то!

— Ишь, стерва! — воскликнулъ дальше съ негодованіемъ другой. — Ѣстъ-то онъ мастеръ, а воровать — трусъ!…

Рудничные слушатели часто высказывали свое мнѣніе, нисколько не считаясь съ симпатіями автора или другихъ слушателей. Когда я прочелъ въ разсказѣ «Махмуткины дѣти», какъ офицеръ отпускаетъ плѣннаго турка, слушатель, отставной солдатъ, не обращая вниманія на симпатіи автора и всей казармы къ офицеру, воскликнулъ съ негодованіемъ:

— Офи-церъ!… Дѣтей турка пожалѣлъ, а присяга не пожалѣлъ.

Измѣнникъ онъ, вотъ что! Къ разстрѣлу бы его присудили, если бъ узнали!

Читалъ на пристани книжку «Кто выдумалъ желѣзную дорогу». Когда прочелъ, какъ крестьяне описываемой мѣстности отнеслись враждебно къ введенію машинъ и авторъ объясняетъ это ихъ невѣжествомъ, босякъ полутаинственно, но очень увѣренно проговорилъ:

— Они не совсѣмъ дураки были, что не хотѣли машинъ. Это онъ (т.-е. авторъ) напрасно.

— Почему?

— Да такъ…

И, помолчавъ, прибавилъ:

— Раньше тысячи людей имѣли работу, а теперь машина все дѣлаетъ сама…

Книжка оканчивается словами, что «каждый помянетъ добрымъ словомъ того, кто выдумалъ желѣзную дорогу».

— Ну, не каждый! — воскликнулъ уже съ оттѣнкомъ раздраженія тотъ же босякъ. — Тоже и отъ нея радости мало…

Въ довольно слабомъ въ художественномъ отношеніи разсказѣ Хмѣлевой «Марія Кружевница» разсказывается, какъ злая баба Арина, правая рука помѣщицы, преслѣдуетъ крѣпостную дѣвушку, кружевницу, и какъ черезъ многіе годы эта же Марья, встрѣтивъ Арину нищей, спившейся старухой, беретъ ее къ себѣ и замѣняетъ ей мать. Разсказъ этотъ, очень понравившійся въ деревнѣ, на рудникѣ слушался безъ особеннаго интереса. Когда я кончилъ, Лопатинскій, молодой шахтеръ, о которомъ я упоминалъ выше, воскликнулъ съ огорченіемъ:

— Тоже книжка нравоучительная… А все же ничего, интересная…

— Ин-те-ресная! — протянулъ желчно Поповъ. — Много въ ней интереснаго!…

И, вставъ со скамьи, вдругъ заговорилъ нервно, съ негодованіемъ:

— Ишь, ангелъ какой выискался, Машка эта самая паршивая!

— А мнѣ книжка нравится, — проговорилъ нѣсколько робко, точно оправдываясь, первый.

— Тебѣ! Мало ли что тебѣ понравится, — бросилъ ему презрительно Поповъ. — — Нравоучительности въ ней много. Для дѣтей она годится. Меду въ ней много накладено.

— Медъ кутьи не портитъ, — сострилъ кто-то.

— Воды подлить…

Помолчавъ, Поповъ добавилъ:

— Да, если хочешь, и эта Арина тоже… Тоже черезъ край лишняго хвачено. Такихъ злодѣекъ, какъ она, и не бываетъ. Она вѣдь на человѣка не похожа…

VI. Устный разсказъ и печатная книжка.

I.

Мнѣ часто приходилось останавливаться на вопросѣ о различіи въ отношеніи человѣка изъ народа къ разсказу печатному, и разсказу устному.

И въ деревнѣ, и на рудникѣ очень неохотно слушались, напр., описанія жизни другихъ народовъ^[12]. Не говоря уже о книжкахъ не беллетристическихъ, даже такіе разсказы какъ «Жервеза» и «Братъ на брата» слушались «тяжело», безъ интереса. А между тѣмъ, всѣ или почти всѣ разсказы этого рода, которые я читалъ, были составлены интересно и изложены безусловно доступнымъ для моихъ слушателей языковъ. На основаніи этого мнѣ оставалось бы сдѣлать выводъ, что слушатели совершенно ее интересуются жизнью другихъ народовъ. Но такого вывода я не могъ дѣлать. Тѣ же самые слушатели, которые требовали бросить «Жервезу» на 10-й — 15-й страницѣ и кричали мнѣ: — «Брось ты ихъ, проклятыхъ французовъ! Будь они неладны! Скучно — страсть!» — слушали цѣлыми вечерами съ громаднымъ, захватывающимъ интересомъ мои устные разсказы о жизни этихъ же самыхъ французовъ и другихъ народовъ.

Тоже самое и относительно войны. Кто не знаетъ, съ какимъ громаднымъ интересомъ, съ какой жадностью слушаются разсказы побывавшаго на войнѣ солдата. А между тѣмъ, большинство книжекъ о войнѣ, — даже, чего больше, такія, какъ «Осада Севастополя» Толстого, — не вызывали особеннаго интереса. Даже тѣ, которыя сильно нравились, слушались тоже далеко не съ такимъ неослабнымъ интересомъ, какъ устные разсказы. Только отдѣльныя мѣста, отдѣльные эпизоды вызывали интересъ, а остальныя описанія слушались вяло.

Объясняется это отчасти, конечно, непривычкой слушателей къ книжнымъ фермамъ и даже вполнѣ легкой книжной рѣчи. Но главная причина этого заключается, по нашему мнѣнію, въ тамъ, что книжка, даже самая образцовая, даетъ читателю не тѣ свѣдѣнія, которыя онъ самъ желаетъ получить, не то, что его, интересуетъ, а то, что писатель считаетъ интереснымъ, а, главной, полезными для него. Между, тѣмъ, разсказчикъ и, въ особенности, разсказчикъ изъ народа, регулируемый вопросами и замѣчаніями слушателей, разсказываетъ именно только то, что интересно для слушателей и только въ такой мѣрѣ, въ какой это для нихъ интересно.

Какъ иллюстрацію этого положенія, приведу два разсказа бывалыхъ солдатъ о китайцахъ и о войнѣ. Въ этихъ разсказахъ, насколько мнѣ кажется, очень ясно высказывалось, что интересуетъ слушателя въ жизни другихъ народовъ, какія стороны войны для него наиболѣе любопытны.

II.

Читалъ я въ казармѣ разсказъ «Бабья доля», въ которомъ описывается, какъ одну женщину сослали, въ Восточную Сибирь. Одинъ изъ слушателей, солдатъ, совершившій кругосвѣтное путешествіе, началъ авторитетно разсуждать о томъ, какъ она можетъ тамъ устроиться, если только ее не зашлютъ къ Якутску, гдѣ «очень трудно», гдѣ ужъ «не житье, а мученье».

— Откуда все это знаешь? — спросилъ я его.

— Да я шесть лѣтъ прослужилъ во Владивостокѣ, всѣ мѣста тамошнія знаю, — отвѣтилъ онъ.

— А какіе тамъ народы живутъ? — спросилъ кто-то.

— Все больше наши. А вотъ во Владивостокѣ и китайцевъ много. Тамъ же, въ трехъ верстахъ, и царство ихъ начинается. Ну, и народъ! Насмотрѣлся я на нихъ вдосталь, — прибавилъ онъ, покачавъ головой.

— А живутъ они какъ, китайцы эти?

— Живутъ, какъ свиньи, — отвѣтилъ разсказчикъ, тихо и грустно покачавъ толовой. — Вотъ, примѣра, мы живемъ въ такой конурѣ и нечисти — такъ мы жъ на то шахтеры, народъ пропащій. А у нихъ и хуже того живутъ. Тамъ, гдѣ они, тамъ и скотина, и птица и всякая нечисть. А какъ затопятъ — отъ дыму не продохнешь и ничего не увидишь…

— А землю пашутъ?

— А какъ же! Только не по нашему. Землю грядками копаютъ, грядки маленькія, а между ними все ходы, все ходы. А земля у нихъ отличная, родитъ куда лучше нашей… Такъ-то они народъ видный, ничего, а на дѣлѣ копотливый. Работать не лѣнятся, да разума нехватка. Пойдутъ трое-четверо въ лѣсъ, копаются, ломаютъ, какъ медвѣди, а толку мало.

— А выпивать вмѣстѣ случалось?

— Ку-уда! Сколько угодно! Они нашей водки не пьютъ, у нихъ сбоя такая водка есть… Какъ надерется ея, отъ него за версту духъ идетъ. А проспится, встанетъ утромъ, напьется воды — и опять пьянъ.

— Э-эхъ, какъ бы намъ такую водку достать!

— Все бы водой запивали ее…

— Ѣдятъ они бѣдно и больше хлѣбъ сухой. А хлѣбъ они пекутъ не по нашему. Стоитъ котелъ съ водою на огнѣ, въ котлѣ, поверхъ воды — рѣшотка. Положатъ тѣсто на рѣшотку, котелъ закроютъ, хлѣбъ отъ пара и печется.

— А въ Бога вѣруютъ?

— Должно вѣруютъ, да не по нашему. У нихъ больше идолы. Среди города на одной каланчѣ стоитъ у нихъ такой чурбанъ, идолъ. Въ одной рукѣ держитъ ананасъ, въ другой палку какую-то…

— Не успѣлъ богъ ихній дома пообѣдать — за каланчу пошелъ, — сострилъ кто-то.

— А на другой каланчѣ сидятъ одинъ противъ другого четыре бога, а посерединѣ — пятый. Вотъ и все. А проходятъ — не кланяются, не крестятся — ничего. Праздники у нихъ тоже не по нашему. Только Новый годъ два для и еще одинъ праздникъ, — мѣсяцъ цѣлый все праздникъ, — а больше во всемъ году ни одного дня праздника нѣтъ. У нихъ не говорятъ: «день», «нынче днемъ», «три дня», говорятъ: «нынче солнце», «три солнца»…

— А царь у нихъ есть?

— А то какъ же! Они царя въ родѣ какъ бога считаютъ. Боятся — страсть. Судъ тамъ короткій: первый разъ провинился — надзоръ, второй — острогъ, а третій — безъ разговоровъ, сѣкимъ башка! Солдатъ у нихъ много, да только такіе все… въ родѣ бабъ. Да и одѣваются по бабьи. Въ родѣ юбокъ носятъ, все синія китайки. И волосы въ косу. А какъ у нихъ тамъ дворянъ и всякихъ другихъ нѣтъ — и отличія большого нѣтъ между офицерамъ и солдатомъ. Офицеръ спитъ въ одной казармѣ съ солдатами, на парахъ — у нихъ тоже нары, — только спитъ посерединѣ, а по бокамъ двое тѣлохранителей. Да и плащъ красный носитъ. А спятъ всѣ голые. Въ головахъ отрубокъ, а на немъ одежду кладутъ.

— А еще народы какіе есть тамъ?

— Есть. Вотъ корейцы, японцы. Корейцы тѣ же китайцы, также живутъ свиньями, только свирѣпые. А вотъ японцы — это ужъ народъ мое почтеніе. Хоть ростомъ они поменьше китайцевъ, да за то куда, смышленѣе. Народъ такой живой, бойкій, онъ съ тобой и поговоритъ, и приметъ тебя. Не то что китаецъ — рыло воротитъ. Японецъ и въ работѣ молодецъ… Работалъ съ японцами во Владивостокѣ на пристани. У японцевъ и мужчины, и женщины одинаково работаютъ, а у китайцевъ нѣтъ. Въ городѣ до 14 тысячъ китайцевъ живетъ, а женщинъ ты и 100 на улицѣ не увидишь. Сидятъ взаперти и шелкъ ткутъ. Нѣтъ, куда китайцамъ до японцевъ. Тѣ народъ аккуратный, живутъ чисто, до всего любопытствуютъ…,

— Въ 84-году, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — французы воевали съ китайцами. Англичане ихъ натравили. Французы тогда много городовъ забрали. А когда война кончилась французы домой. Какъ разъ и я тогда ѣхалъ. Ѣхали моремъ, и на кораблѣ разнаго народа было — и нашихъ, и французовъ, и нѣмцевъ, и англичанъ. Французы — вотъ народъ! Такого еще, кажется, другого на свѣтѣ нѣтъ. Красивы, обходительны, деликатны. Прямо — полюбишь, какъ поживешь съ ними. Англичане тоже ничего. Представительные, рыжіе. Да только ужъ съ нимъ не шути. Чуть что — ножъ! Англичанинъ суровый, строгій, даже свирѣпый. Разговаривать не любитъ… А вотъ бразильцы тоже молодцы. Въ родѣ французовъ: красивы, деликатны…

— А нѣмцы? Аль ихъ не было?

— Ну, какъ не было! Нѣмецъ всюду есть. Да что нѣмцы? Онъ всюду Карль Фанычъ. «Руська сольдатъ, ню, путилька пива пить, ню, руська солдатъ!» Пойдешь съ нимъ — онъ тебя и накормитъ, и напоитъ допьяна, все до послѣдняго отдастъ. Да только съ гамъ надо обхожденье, знать. Ты ему потрафляй. Чуть не по немъ — у него тоже, сейчасъ ножъ — пырь въ бокъ — и конецъ!…

— А какъ же разговаривали?

— А очень просто: цифрами. Цыфирь у всѣхъ народовъ одинаковый. Въ портовыхъ городахъ уже знаютъ, что каждый цыфирь тебѣ означаетъ. Вотъ, примѣрно, пріѣхали мы въ Колумбію, въ Индіи. Заходимъ съ нѣмцемъ съ однимъ, — пріятель такой у меня былъ, — въ трактиръ. Нѣмецъ сейчасъ пишетъ цыфирь 15. Ему безъ разговоровъ бутылку рома, цѣна 30 копѣекъ. Деньги тамъ не наши, а все считаются та фунты и шиллинги. Фунтъ — въ родѣ десятки, а шилингъ — полтинникъ. Ну, а съ солдатами сговаривались такъ, больше знаками, да на пальцахъ. Ну, и слова разныя знали. Понимали все какъ есть… А вотъ ежели ругаться — это ужъ на слова, и каждый на своемъ языкѣ…

III.

Раньше, чѣмъ привести разсказъ солдата о войнѣ, считаемъ не. безынтереснымъ дать нѣкоторую характеристику отношенія слушателей къ войнѣ^[13]. Ни въ деревнѣ, ни въ казармѣ мнѣ никогда не случалось слышать сочувственнаго отношенія къ войнѣ, чего-нибудь похожаго на шовинизмъ, на національное хвастовство въ той или иной формѣ. Слушатели знали, что Россія — большая страна, что солдатъ у нея много, но изъ этого они не дѣлали вывода, что ей никого бояться нечего. Они сознавали, что и англичанка, которая «мутитъ», и нѣмцы, и турки — тоже сила. И, въ общемъ, войну всѣ осуждали, считали великимъ несчастьемъ.

Въ деревнѣ описаніе войны вызывало больше всего жалости къ солдатамъ и протестъ противъ войны во имя христіанской морали. Слушая «Четыре дня», крестьяне жалѣли «бѣднаго солдатика» и повторяли съ сокрушеніемъ:

— Вотъ настрадался-то бѣдный! вотъ горя принялъ!

— И подумать! Лежитъ себѣ одинъ въ чужой землѣ и ноги перебиты, а кругомъ голая степь и ни души человѣческой.

— Говорятъ, — отдавался еще одинъ, — жить тяжело. Воловъ негдѣ пасти. А солдатикамъ еще хуже…

— Сказано: «мужики просто дураки», — разсмѣялся другой.

— Мужику что, — продолжалъ первый. — Вотъ я вчера въ степа ночевалъ съ конями, а эту ночь ужъ дома буду спать. Обкладусь подушками, да еще ноги задеру…

Во, во! самый смакъ мужицкій! — разсмѣялся другой, — А у солдатиковъ этихъ самыхъ по душковъ и нѣтъ!

Въ другой разъ, при чтеніи «Осады Севастополя», крестьянинъ воскликнулъ съ горечью:

— Боже-жъ мой! И сколько придумано этихъ штукъ на человѣка! Ни на какого звѣря нѣтъ столько выдумокъ, какъ на человѣка, чтобъ убить его… А его вѣдь кулакомъ убить можно…

— И грецъ ихъ знаетъ, зачѣмъ это, — закончилъ его мысль другой. — Взялись бы за чубы и дрались бы. А то стрѣляютъ изъ ружей изъ пушекъ, изъ бомбъ — страсть!

Аналогичныя разсужденія велись и въ аудиторіи г-жи Алчевской.

Слушая описаніе, какія чувства охватили одного солдата во время войны, слушатели восклицали:

— "Человѣкъ, а такъ, какъ звѣрь. Не дай Богъ никому быть на войнѣ!

— «Я хоть и мужчиной была бы, — говорила одна слушательница, — а въ военной службѣ не хотѣла бы служить… Оно и страшно, а больше всего жалко: кругомъ все убиваютъ, да и самъ тоже… а какъ тѣмъ матерямъ и жинкамъ, которыхъ пооставляли?» (Т. II, 184).

Нѣкоторые слушатели смотрѣли на солдатъ какъ на мучениковъ, искупающихъ чужіе грѣхи:

— «Вотъ какъ терпятъ на войнѣ за насъ, грѣшныхъ, — разсуждали по поводу „Четыря дня“ — а мы здѣсь только грѣха набираемся, бранимся да ссоримся» (стр. 95).

И единственная оговорка, которая была сдѣлана, это относительно оборонительной войны:

— «Нападать — грѣхъ, а отбиваться — нѣтъ» (стр. 115).

Въ рабочей казармѣ, гдѣ почти всегда находился одинъ или нѣсколько бывалыхъ солдатъ, описанія войны вызывали больше разсужденій и разсказовъ, при чемъ слушателей больше занимала эпизодическая, психологическая и правовая сторона войны, чѣмъ моральная.

При чтеніи разсказа г. Немировича-Данченко «Махмуткины дѣти», въ которомъ тепло разсказало, какъ во время русско-турецкой войны русскій офицеръ отпустилъ плѣннаго турка, присужденнаго къ разстрѣлу, слушатели вначалѣ ругали турокъ за ихъ жестокое обращеніе съ плѣнными.

— Къ нимъ если нашъ братъ попадался, они съ него съ живого кожу сдирали, а потомъ пятой поджаривали на огнѣ. Мучили, издѣвку дѣлали, проклятые! А когда они къ намъ попадались — мы хорошо съ ними обходились.

— Нашимъ не приказано было ихъ мучить — А имъ развѣ приказано? Имъ тоже не приказано…

— Нашимъ приказано строже, не мучить… Къ тому же они махмутане.

— Нѣтъ, — отозвался авторитетно кузнецъ. — На конгрестѣ всѣмъ одинъ приказъ, и нашимъ, и ихнимъ — не мучить плѣнныхъ, а они, проклятые, не слушаютъ.

— Такъ мы-жъ на то православные, — стоялъ на своемъ первый, — намъ и по закону нельзя мучительства дѣлать. А имъ можно…

— Они народъ робкой, — заговорилъ солдатъ, сообщившій раньше, что турки кожу съ живыхъ сдираютъ. — Особливо, какъ на штыки. Чуть что: сейчасъ: «Алла! Алла! — и сдаются. А шито все-таки ихъ полегло.

— Ну, не говори, и нашимъ храбрякамъ досталось, — отозвался солдатъ, Яковъ, человѣкъ хорошо грамотный, продѣлавшій кампанію 1877 года. — Тоже полегло немало.

— Полегло-то полегло. Да ежъ же, какъ мы все напередъ, да напередъ лѣзли! Говорятъ, эту самую Плевну иначе и взять то нельзя было, какъ по живой лѣстницѣ. Солдатики другъ на дружкѣ становились, пока до самаго верху не добрались.

— Да и вовѣкъ не взяли-бъ, — настаивалъ кузнецъ. — Плевна-то какъ построена? На природной скалѣ стоитъ. Да наши воду отвели, тѣ и сдались.

— А турокъ этотъ, — вспомнилъ кто-то героя только что прочитаннаго разсказа, — какъ ловокъ-то разговаривать! Должно, грамотный былъ. е

— Да вѣдь не простой солдатъ, а полковникъ ихній, — пояснилъ другой…

— А знаете, — отозвался Яковъ. — Ихнее начальство куда ловче нашего. У нихъ высшее начальство всегда впереди. Никогда позади не останется. А нашъ офицеръ, случалось, спрячется въ дупло какое и глядитъ оттуда, какъ мышь. Какъ пронесутъ раненаго, только спроситъ: „Какой роты?“ а самъ думаетъ: „Остался ли кто еще тамъ живъ?“

— А страшно бываетъ на войнѣ?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Яковъ просто, — страха совсѣмъ никакого нѣтъ. Только злость. У-ухъ… и злость какая! Разгорается человѣкъ, какъ звѣрь, зубами скрогочетъ, такъ и разорвалъ бы, кажется. И жалость тогда чувствуешь. Примѣрно лежитъ насъ пять человѣкъ въ ложаментѣ. Только повернулся, а ужъ ты одинъ. Тутъ съ одной стороны кто кричитъ: „Додай, братцы, смерти“! съ другой — „Унесите!“ У-ухъ, злость беретъ! И того, кто кричитъ, тоже разорвалъ бы отъ злости и отъ жалости. Особенно еще, когда голоденъ. Тоща совсѣмъ волкъ волкомъ.

— Горя навидались, — продолжалъ онъ, — за то и радости же было! Боже мой! Были такія радости, что просто не знаешь, гдѣ ты: на землѣ ли стоишь, или подъ небомъ летаешь, не чувствуешь одежды на себѣ, шапки на головѣ. Забираемъ городъ. Музыка. А тутъ сейчасъ читаютъ намъ благодарность отъ государя. Боже мой! Кажется, вотъ, вотъ подымаетъ тебя отъ земли и не чувствуешь ты ее подъ ногами…

— А когда забирали городъ, — жители оставались? — спросилъ кто-то.

— Ку-уда! Ни одного человѣка. Болгаре — и тѣ рѣдко оставались. Войдешь въ городъ или деревню — тебѣ на встрѣчу только собаки выбѣгаютъ. А на дворахъ — пуху страсть. А въ домахъ добра всякаго, сколько угодно…

— И потѣха-жъ была въ Ловчахъ! — оживился онъ вдругъ.. — Всѣ ушли изъ города. А старый турокъ, должно, не успѣлъ, остался. Взялъ да и спрятался въ ямѣ на кладбищѣ. Думалъ, не замѣтятъ. А нашъ поручикъ, Андрашевымъ звали, и примѣтилъ его. Позвалъ солдатъ. „Эй! — скомандовалъ. — Набирай, ребята, камни въ полы!“ Мы набрали. „Стройся!“ Выстроились. А сами все не знаемъ, къ чему онъ. А тутъ онъ пальцемъ намъ на яму показалъ, а оттуда голова турка немного видна, лежитъ смирно, притаился. Андрашевъ и скомандовалъ. „Пли!“ Бо-оже-жъ ты мой, что тутъ было! Каменки полетѣли: бухъ! бухъ! бухъ! А турокъ изъ ямы: бебехъ! бебехъ! бебехъ! — подымался долго, пока не заравняли яму…

Онъ разсмѣялся, разсмѣялись и слушатели.

— А любо было смотрѣть, — продолжалъ онъ,. — какъ казаки наши воюютъ. Разъ мы въ ложаментахъ лежали, а казаки гнались за турками. День былъ солнечный. Просто заглядѣлся на нихъ. Сабли на солнцѣ только блескъ! блескъ! блескъ! Ловкость просто чертовская, точно у нихъ десять рукъ: и спереди рубитъ, и сзади, и сбоку, и пикой колетъ, и изъ револьвера успѣетъ выстрѣлить…

— А разъ, — продолжалъ, онъ, — взяли мы какой-то городъ. Вошли. Я пошелъ по домамъ искать овесъ. Ткнулся въ одинъ домъ, открылъ дверь — полна хата турокъ. Лежатъ всѣ на полу. Я бацъ двери назадъ — и бѣжать. Потомъ одумался. Дай, посмотрю. А у нихъ нѣтъ оконъ, какъ у насъ, — деревянныя рѣшался. Подошелъ къ рѣшеткѣ, смотрю, — а турки, что лежатъ — всѣ безъ головъ. Отрубленныя головы тутъ же лежалъ кучей… Пошелъ дальше. Вошелъ въ другой домъ, только ткнулся — бросились ко мнѣ три турчанки, машутъ руками, лопочутъ. Словъ не понимаю, а вижу — голодныя, хлѣба просятъ. Были при мнѣ двѣ галетки — отдалъ. Пошелъ еще разсказалъ офицеру. А офицеръ у насъ добрѣйшей души человѣкъ былъ. Велѣлъ отнести имъ два мѣшка сухарей.

— А турчанки красивыя? — полюбопытствовалъ кто-то.

— Облѣзлыя… А вотъ гречанки — тѣ красивыя. Бывали такія красивыя, что какъ часто какую изъ нихъ видишь — прямо какъ щепка высохнешь!..

VII. Смѣшеніе религіознаго элемента съ бытовымъ въ народной книжкѣ.

I.

Народные разсказы Л. Н. Толстаго, большинство которыхъ проникнуты тенденціей о несопротивленіи злу насиліемъ, вызвали въ свое время много толковъ въ печати, много упрековъ по адресу великаго писателя. Гораздо меньше вниманія было обращено на форму, которую Л. Н. Толстой придалъ своимъ народнымъ разсказамъ. Величайшій реалистъ по силѣ и яркости изображенія жизни, — онъ счелъ нужнымъ ввести въ одни изъ своихъ разсказовъ элементъ религіозный — ангеловъ, видѣнія, чудеса и т. д., въ другіе — сказочный: чертей и чертенятъ.

Начавъ писать и, отчасти, издавать книжки для народа, Л. Н. Толстой, долго и много думавшій надъ этимъ вопросомъ, имъ впервые выдвинутымъ и поставленнымъ на раціональную почву, прежде всего искалъ средства, чтобы придать своимъ книжкамъ наиболѣе широкое и главное, — самостоятельное распространеніе въ народной массѣ. Онъ писалъ свои разсказы самымъ простымъ, доступнымъ еле грамотному читателю, языкомъ; организованная подъ его руководствомъ фирма „Посредникъ“, издавшая всѣ его книжки, понизила ихъ цѣну до минимума, придала имъ форматъ и внѣшность лубочныхъ книжекъ и пустила ихъ по тому же руслу, по которому ежегодно идутъ въ народъ милліоны лубочныхъ изданій. Можно полагать, что съ этой же цѣлью Л. Н. Толстой придалъ своимъ разсказамъ формы религіозной книжки и сказки, формы единственно знакомыя и привычныя народному читателю. Л. Н. Толстой надѣялся въ этихъ старыхъ мѣхахъ вѣрнѣе пронести въ народъ свое ученіе. Достигъ-ли онъ цѣли?

II.

Остановимся прежде всего на книжкахъ, въ которыя введенъ элементъ религіозный, гдѣ фигурируютъ ангелы и видѣнія („Чѣмъ люди живы“, „Два старика“, „Свѣчка“, „Гдѣ любовь тамъ и Богъ“, „Два брата и золото“ и др.).

Выше уже было отмѣчено, что слушатели часто канонизировали героевъ книжекъ. Канонизація эта производилась съ большой легкостью. Достаточно было одного какого-нибудь сверхъестественнаго явленія обычно религіознаго характера, чтобы личность, причастная этому явленію, была канонизирована, признана святой. Кромѣ сапожника Семена и жены его Матрены („Чѣмъ люди живы“), къ лику святыхъ были причислены герои всѣхъ только что поименованныхъ разсказовъ Толстого. Когда я прочелъ въ разсказѣ „Два старика“, что у старика Елисѣя „лысина блестѣла и кругомъ золотыя пчелки летали“ (это представлялось другому старику), среди слушателей тотчасъ же раздались восклицанія:

— Причислился значитъ!

— Извѣстно… золотыя пчелки… значитъ святой.

Тоже и въ разсказѣ „Свѣчка“. Едва я прочелъ, что у „добраго мужика“ свѣчка не потухла на вѣтрѣ, какъ раздалось восклицаніе:

— Во! не тухнетъ. Значитъ ужъ не простой человѣкъ! и т. д.

Но признаніе дѣйствующихъ лицъ святыми еще совершенно не значило, что слушатели признавали и книжку „божественной“. Они, правда, тогда въ видѣ высшей похвалы примѣняли къ этимъ книжкамъ почтенный эпитетъ, по въ то же время очень хорошо различали между религіозной книжкой, житіемъ, и этими разсказами, въ которыхъ такъ много реально-бытового, столько яркихъ картинъ ихъ собственной жизни. Никогда мнѣ не приходилось видѣть, чтобы слушатель, даже самый неопытный, назвалъ какой-нибудь разсказъ Толстого „божественнымъ“. Въ сущности, слушателя и не знали, какъ называть эти книжки, къ какой категоріи ихъ причислить я отъ чтенія ихъ выносили неопредѣленное, смутное впечатлѣніе.

Выше мы указали, что у народнаго читателя, благодаря именно вліянію религіозной книжки, крайне слабо развито критическое отношеніе къ тенденціи разсказа, къ его „поученіямъ“. Гораздо свободнѣе чувствуетъ себя читатель по отношенію къ быту и лицамъ въ разсказѣ изъ его собственной жизни. Передъ нимъ знакомыя лица, знакомая обстановка — и онъ можетъ оцѣнивать ихъ достоинства, опредѣлять, насколько они соотвѣствуютъ дѣйствительности, можетъ выражать имъ свое сочувствіе или негодованіе, можетъ надъ ними горевать или смѣяться. Такое критическое отношеніе -сказывалось чуть ли не съ первыхъ чтеній. Слушатели примѣняли все описываемое къ своей жизни. Но въ то время, когда тенденцію, поученіе они примѣняли къ формѣ: „Вотъ какъ сказано, а мы не исполняемъ“, — о бытовыхъ сценахъ и описаніяхъ они восклицали: „Ну, вотъ точно какъ у насъ!“ Т. е., въ первомъ случаѣ они неоспоримымъ критеріумомъ ставили поученіе; во второмъ — свою собственную жизнь, на которой критически провѣряли и написанное.

Введеніе религіознаго элемента, появленіе ангела или видѣнія на бытовомъ фонѣ, отнимало у слушателей эту свободу сужденія, этотъ критеріумъ своей жизни. Сапожникъ Семенъ, надъ которымъ они только-что подшучивали, превращается въ святого, т. е. въ человѣка, какіе бывали только „въ старину“, какихъ теперь нѣтъ и къ которымъ уже нельзя подходитъ съ своимъ мѣриломъ.

III.

Мало того, что такимъ пріемомъ у читателя отнимается свобода сужденія о лицахъ описываемыхъ въ книжкѣ, пріемъ этотъ, въ большинствѣ случаевъ лишаетъ читателя возможности понимать тенденцію разсказа. Не надо забывать, что читатель изъ народа искренне вѣритъ, въ истинность всего описываемаго, для него появленіе ангела — фактъ. И такъ какъ онъ не привыкъ, чтобы подобные факты являлись результатомъ обыденныхъ дѣлъ, то іонъ въ большинствѣ случаевъ превращалъ слѣдствіе въ причину: въ святости и чудѣ онъ видѣлъ не слѣдствіе богоугодной жизни, а наоборотъ: человѣкъ совершаетъ хорошіе поступки, потому что онъ святой, потому что ему „указано было“.

Когда я прочелъ въ книжкѣ „Сократъ“, что „внутренній голосъ“ подсказывалъ Сократу его мысли, для слушателей Сократъ, какъ мудрецъ, совершенно исчезъ. Онъ превратился чуть ли не въ какой-то фонографъ. Когда одинъ изъ слушателей, остановившись на методѣ Сократа, замѣтилъ:

— Онъ все спрашиваетъ, а самъ лучше всѣхъ знаетъ, какъ жить, надо!

Другой тотчасъ же поспѣшилъ напомнить ему:

— Да ему-жъ Богъ наговаривалъ.

— А можетъ еще такая наука есть, чтобъ мысли отгадывать, — сдѣлалъ кто-то предположеніе.

— Ахъ ты, Боже мой! Да сказано-жъ было: голосъ ему былъ, значитъ не наука, а Богъ!

То же и при чтеніи, въ рабочей казармѣ, этой же книжки:.

— Что, отъ ученья онъ, должно, такимъ умнымъ сталъ? — спросилъ кто-то.

— Нѣтъ, то ему голосъ говорилъ, вродѣ откровенія…

Въ разсказѣ „Вражье лѣпко, а божье крѣпко“ Толстого описывается, — какъ „добрый господинъ“, вмѣсто того, чтобы наказать раба за тяжкую вину, обнимаетъ его какъ брата. Деревенскіе слушатели, еще довольно живо помнящіе „добрыхъ господъ“, нисколько не удивились этой несообразности и тотчасъ же объяснили поступокъ „добраго господина“ его святостью.

— Да вѣдь хозяинъ этотъ присвятился. Посмотрѣлъ на небо и все какъ есть понялъ. Тоже было и при чтеніи другого разсказа Толстого „Два брата и золото“. Слушатели не разсуждали о томъ, правильно или неправильно было мнѣніе одного изъ братьевъ, что золото братъ не слѣдуетъ даже для доброй цѣли. Они поняли слова этого брата, какъ внушеніе свыше и, слѣдовательно, какъ неоспоримую истину.

Когда этотъ разсказъ былъ прочитанъ ученицамъ воскресной школы г-жи Алчевской и двое изъ слушательницъ заспорили о томъ, слѣдовало ли брать золото, или нѣтъ, одна бойкая дѣвушка не безъ ироніи замѣтила:

— Я думаю, ангелъ лучше знаетъ, что грѣшно и что нѣтъ!

„Аргументомъ этимъ — прибавляетъ составительница отчета, — она видимо отрѣзала всякую возможность дальнѣйшихъ преній и никто болѣе не смѣлъ возражать“ (II, 94).

IV.

Введеніе религіознаго элемента въ разсказы реально-бытового характера является еще, помимо всего сказаннаго, пріемомъ анти-художественнымъ по отношенію къ народной книжкѣ. Читателю очень трудно относиться, какъ къ святому, къ своему брату, къ сапожнику Семену, который не прочь и выпить, и побалагурить; къ бабѣ Матренѣ, которая я хлѣбы ставитъ, и краюшку занимаетъ, и ругается, точно, какъ всякая деревенская баба. Но, съ другой стороны, нельзя относиться къ нимъ и слегка: къ простому смертному ангелъ не придетъ, не всякій сановникъ удостоится видѣть Христа, или, по крайней мѣрѣ, слышать его голосъ.

И впечатлѣніе подобныхъ разсказовъ получалось какое-то не цѣльное, двойственное, тяжелое. Слушатели съ первыхъ страницъ принимали разсказъ за бытовой, за „житейскій“, обращались съ дѣйствующими лицами запросто, иногда и подшучивали надъ ними. И, вдругъ, оказывалось, что это были не простые люди, а святые, ангелы… И слушатели чувствовали себя положительно неловко, точно имъ устроили западню, точно посмѣялись надъ ихъ невѣжествомъ.

Особенно ярко высказалась эта неловкость, эта двойственность настроенія при чтеніи и въ деревнѣ, и на рудникѣ разсказа „Чѣмъ люди живы“, въ которомъ, къ тому же одна неудачная фраза, дала слушателямъ и прямой поводъ къ двусмысленнымъ шуткамъ по адресу Матрены и голаго парня, который потомъ превращается въ архангела Михаила

Слушатели, конечно, сначала и не подозрѣвали, что на ярко бытовомъ фонѣ столь знакомой имъ жизни появится ангелъ. Съ первой же страницы, они встрѣтили сапожника Семена какъ своего человѣка. Идетъ онъ безпечный, палочкой по мерзлымъ калмыжкамъ постукиваетъ — и ему посылается въ догонку словцо:

— Нашъ Антонъ не тужитъ объ томъ. Захочетъ — портки носить, не захочетъ — броситъ!

Видитъ онъ за часовней голаго человѣка я подходитъ къ нему, начинаетъ разспрашивать, — опять тонкая насмѣшка:

— Ма-астерюга!.. Договорятся до кабака. Не обойдется безъ этого.

Но вотъ приходятъ домой. Матрена сперва встрѣчаетъ мужа и гостя голаго руганью. Затѣмъ она смягчается, подаетъ ужинать — и гость улыбается ей. И авторъ послѣ этого прибавляетъ:

„И жалко стало Матренѣ странника и полюбился онъ ей“.

Эта улыбка и это „полюбился“ были поняты и въ деревнѣ, и на рудникѣ очень прозаически и вызвали цѣлый градъ насмѣшекъ и шутокъ по адресу хозяйки и гостя.

Въ первый разъ читалъ я этотъ разсказъ группѣ крестьянъ, расположившихся у сборни. Когда я прочелъ объ улыбкѣ странника, пожилой крестьянинъ, приподнявшись на локтѣ съ земли, оглянулъ всѣхъ игриво, и заговорилъ съ разстановкой:

— Ба-ачъ, куда дѣло-то идетъ, куда подбирается? Улыбается! Ха-ха-ха! Понравились, значитъ, другъ дружкѣ! Та-акъ! Дѣло!

Въ другой разъ, при чтеніи разсказа на пристани, улыбка странника. и „любовь“ Матрены вызвали взрывъ хохота и восклицанія:

— Скоро-жъ поддалась!

— А много развѣ ей надо!

— Дѣло подходящее, — пробасилъ отставной солдатъ.

— Видишь, вишь, — ехидничалъ босякъ, — я рубашку, и портки ужъ даетъ ему! Смиловалась, добрая душа.

— Да и дурень же этотъ Семенъ.

— Семенъ и Матрешка — два соколика!

Еще больше смѣха и шутокъ вызвало чтеніе этого мѣста на рудникѣ.

— Улыбнулся ей? А-ахъ шельма!.. Радъ, значитъ! А она, Матрешка, тоже, значитъ, смиловалась. Раньше драться лѣзла, а теперь ужинать собираетъ…

— И-ишь, лютра старая, ишь, какъ размякла, какъ молодецъ ей улыбнулся!..

Къ сожалѣнію, при моихъ чтеніяхъ никогда не случалось, чтобы слушатели сами, по ходу разсказа, начали догадываться, что передъ ними ангелъ. Каждый разъ между слушателями, оказывался по крайней мѣрѣ одинъ, который ужъ раньше гдѣ-то, когда-то читалъ или слушалъ этотъ разсказъ. Такой слушатель обыкновенно молча и терпѣливо выслушивалъ насмѣшливыя и двусмысленныя замѣчанія непосвященныхъ и вдругъ подымался и восклицалъ съ негодованіемъ:

— Чего вы, идолы, гогочете! Странникъ этотъ — ангелъ!..

Эффектъ получался поразительный: всеобщее смущеніе, растерянность — и разсказъ дослушивался до конца при гробовомъ, неловкомъ молчаніи аудиторіи.

По окончаніи чтенія на рудникѣ, гдѣ больше всего было насмѣшекъ по адресу Михайлы и Матрены, — пошелъ слѣдующій разговоръ:

— Кто-о могъ его знать, что онъ ангелъ! — отозвался шахтеръ. — Я думалъ, юродивый какой…

— А то и просто пьяница, — добавилъ другой.

— И на Матрену тоже сразу подумать можно было. Мало развѣ такихъ бабъ, что какъ увидятъ молодца какого, да онъ имъ еще улыбнется — капутъ, и шабашъ.

— Молодца, да еще безъ штановъ! — буркнулъ Васька, одинъ изъ самыхъ отпѣтыхъ шахтеровъ, и тутъ же разсказалъ, какъ онъ самъ однажды, „нанявшись“ за полкварту, сбѣгалъ зимою безъ штановъ съ рудника въ деревню и обратно, верстъ шесть…

VIII. Сказочный элементъ и отношеніе къ нему народнаго читателя.

1.

Терминъ „сказка“, какъ мы указали раньше, примѣняется народомъ, главнымъ образомъ, къ книжкамъ несерьезнымъ, малоинтереснымъ, обыкновенно лубочнымъ, свѣтскимъ, совершенно независимо отъ ихъ характера, сказочнаго или несказочнаго. Что же касается сказки, какъ мы ее понимаемъ, т. е. произведенія, въ которомъ фигурируютъ фантастическія существа и разсказываются невозможныя въ дѣйствительности событія, — то ее народный читатель не выдѣляетъ въ особую категорію, не отличаетъ рѣзко отъ реально-бытового разсказа. Онъ называетъ ее „сказкой“, если она не заключаетъ въ себѣ ничего серьезнаго, поучительнаго; но какъ только онъ находитъ въ ней какую-нибудь тенденцію, полезное поученіе — онъ перестаетъ ее признавать сказкой и, какъ мы видѣли на примѣрахъ, иногда называетъ „истинной правдой“, „наукой“, даже „проповѣдью“ (напомнимъ, какъ отнесся Семеновъ къ сказкѣ объ „Иванѣ Дуракѣ“), Это именно и случилось со сказками Л. Н. Толстого, которыя были причислены и на рудникѣ, и въ деревнѣ къ разряду житейскихъ поучительныхъ книжекъ. Такимъ образомъ, если Л. Н. Толстой имѣлъ въ виду сказочной формой придать своимъ народнымъ книжкамъ характеръ наиболѣе привычный народному читателю, — то цѣль его не была достигнута. Присутствіе въ народной книжкѣ чертей и чертенятъ оказалось на опытѣ не только совершенно ненужнымъ, но абсолютно вреднымъ.

Для оцѣнки, какъ жизненныхъ явленій, такъ и художественныхъ произведеній у народнаго читателя нѣтъ того раціоналистическаго критеріума, который вырабатывается у интеллигентнаго человѣка совершенно незамѣтно, еще на школьной скамьѣ. Намъ трудно представить себѣ мало-мальски развитого человѣка, который при чтеніи книги не былъ бы въ состояній отличить въ ней возможное отъ фантастическаго, сказочное отъ реальнаго. А между тѣмъ, у средняго читателя изъ народа нѣтъ именно яснаго сознанія той грани, гдѣ кончается возможное, вѣроятное и гдѣ начинается невозможное, невѣроятное. Вслѣдствіе этого, для него являютося чуть-ли не одинаково реальными — во всякомъ случаѣ, одинаково возможными — существами и самый обыкновенный герой бытового разсказа, и вѣдьма, чертъ или домовой; ему представляются одинаково возможнымъ, даже естественнымъ, переходъ человѣка съ одного мѣста на другое и превращеніе вѣдьмы въ кошку.

Что народная масса искренне вѣритъ въ существованіе вѣдьмъ, чертей, домовыхъ и проч., это, конечно, извѣстно всякому. Но надо сталкиваться съ народомъ на почвѣ этихъ суевѣрій, чтобы понять насколько реальна въ его представленіи эта многочисленная и разнообразная армія безтѣлесныхъ существъ, до какой степени естественнымъ кажутся ему самыя невозможныя, фантастическія описанія. Пришлось бы написать цѣлый томъ, если бы я вздумалъ приводить всѣ характерныя разсужденія моихъ слушателей о „нечистой силѣ“ во всѣхъ ея видахъ. Всѣ три тома „Что читать народу?“ изобилуютъ разсужденіями слушателей и слушательницъ, городскихъ и деревенскихъ, о вѣщихъ свахъ, гаданьяхъ, наговорахъ и заговорахъ, ворожбѣ, приворотномъ зельѣ, разныхъ примѣтахъ, кладахъ, о вѣдьмахъ, колдунахъ, русалкахъ, лѣтнихъ и, конечно, о чертяхъ. Останавливаясь на этихъ разсужденіяхъ, составительницы „Что читать народу?“ прибавляютъ:

„Удивительнѣе всего казалось намъ то, что въ перемежку съ этими фантастическими разсказами (которые были приведены раньше) и, такъ сказать, на ряду съ ними передавались происшествія самаго реальнаго характера: какъ повѣсился жандармъ, какъ свекровь подсыпала яду невѣсткѣ и т. п. Очевидно, всѣ эти факты подводились подъ одну категорію, первые заключали въ себѣ для слушателей столы“ же вѣроятія и интереса, какъ и вторые, и-никому изъ присутствующихъ не пришло даже въ голову разграничитъ ихъ» (II, 450).

II.

То, что мы называемъ «народнымъ суевѣріемъ», представляетъ собою опредѣленное міропониманіе, твердо установленное, основанное на различныхъ, часто неясныхъ для насъ, но неоспоримыхъ и очевидныхъ для народа доказательствахъ. Замѣчательно, что человѣкъ изъ народа обыкновенно, въ своихъ шорахъ съ культурнымъ человѣкомъ уступчивый и неувѣренный (по крайней мѣрѣ, съ виду: «вамъ лучше знать»…), становится очень настойчивымъ и самоувѣреннымъ, едва только рѣчь заходитъ о его суевѣрномъ міропониманіи. Онъ упорно отстаиваетъ свою «вѣру», выдвигая въ защиту ея авторитетъ и стариковъ, и Святого писанія, выдвигая цѣлый рядъ посылокъ и показательствъ, разбивать которыя абсолютно невозможно безъ того, чтобы не посягнуть на самую основу его религіозныхъ воззрѣній и вѣрованій.

Культурному человѣку иногда удается «увѣрить» простого человѣка, что черти и вѣдьмы — «одна чепуха». Но эта «увѣренность», не основанная на ясномъ пониманіи закономѣрности явленій, конечно, остается только внѣшней, несерьезной, безплодной. Прекрасную иллюстрацію этому находимъ мы въ «Что читать народу?» По окончаніи чтенія сказки «Палецъ невидимка», чтица задала ученикамъ вопросъ: что такое колдовство?

— Врутъ! — отозвался одинъ изъ дѣтей отрывисто.

— Людей обманываютъ! — сказалъ другой и т. д.

Не удовлетворившись этими отвѣтами, чтица задала вопросъ: «Кто видѣлъ или -слышалъ въ жизни своей что-либо такое, что поди приписывали колдовству?» «Невозможно было и-е замѣтить оживленія, которое моментально разлило-съ по всѣмъ этимъ дѣтскимъ лицамъ. Почти всѣ руки поднялись разомъ вверхъ и пошли разсказы о самыхъ фантастическихъ событіяхъ, въ которыя молодые слушатели вѣрили искренно и безусловно. И каждый, торопясь и перебивая другъ друга, силился разсказать свою исторію. И все это говорилось такъ, какъ будто каждый видѣлъ воочію, осязалъ самолично, всѣ эти загадочныя чудеса. Выслушавъ съ интересомъ всѣ эти исторіи и помолчавъ немного, — продолжаетъ составительница, — я спросила:

— Зачѣмъ же вы вначалѣ говорили мнѣ, что все это вздоръ и выдумки?

— Такъ намъ въ школѣ говорили, — отвѣчалъ одинъ изъ мальчиковъ, нисколько не стѣсняясь этимъ противорѣчіемъ и просто констатируя фактъ» (I, 264).

Это происходило въ дѣтской аудиторіи, это могло вполнѣ произойти и въ аудиторіи взрослыхъ слушателей изъ народа.

Единственная «уступка», которую темный человѣкъ дѣлаетъ иногда въ этомъ отношеніи «духу времени» — это признаніе, что теперь чертей и вѣдьмъ «что-то не видать», что теперь «ихъ меньше стало» и что это бывало «больше въ старину», когда народъ былъ «темный» и «занимался этими дѣлами».

Пр чтеніи въ аудиторіи г-жи Алчевской «Руслана и Людмилы», слушатели искренно вѣрили, что все описываемое тамъ произошло на самомъ дѣлѣ.

— Да, въ старину много такого случалось, теперь что-то меньше слыхать, — говорили нѣкоторые.

— Бываетъ и теперь, — возражали другіе, при чемъ приводились доказательства самыхъ разнообразныхъ свойствъ. Одна разсказывала о вѣдьмѣ, превратившейся въ собачонку, другая о предсказателѣ, третья о заговорщикѣ зубовъ, четвертая о свекрови, которая испортила невѣстку.

— Это только доктора одни этому не вѣрятъ, — заключала съ презрительной улыбкой одна изъ слушательницъ (II, 450).

При чтеніи дѣтскихъ разсказовъ Незванова, въ городской аудиторіи одна изъ ученицъ замѣтила:

— Теперь ужъ настоящіе колдуны поперевелись. То были въ старину они, а теперь ни вѣдьмъ, ни колдуновъ, ни нечистаго уже нѣтъ (II, 354).

При чтеніи былины о Добрынѣ Никитичѣ, какъ Марина превратила Добрыню въ тура, кто-то замѣтилъ:

— Теперь этого не бываетъ, а прежде можетъ и было. Вѣрили въ колдовство… Вотъ большихъ сильныхъ женщинъ тоже нѣтъ теперь, а прежде можетъ и были. Въ старину, говорятъ, народъ былъ здоровѣе (II, 461).

При чтеніи разсказа Лѣскова «Пустоплясы», гдѣ фигурируетъ ангелъ въ видѣ «лупоглазаго мальчика», одинъ изъ слушателей, крестьянинъ, не хотѣлъ вѣрить, что это ангелъ:

— Нѣтъ, не можетъ быть! Ангелы никогда лупоглазые не бываютъ; это что-нибудь другое" (III, 141).

III.

Для иллюстраціи того, къ какимъ аргументамъ прибѣгаетъ темный человѣкъ для подтвержденія своей вѣры въ существованіе «нечистой силы» и насколько ему трудно, невозможно уловить грань, раздѣляющую реальное отъ нереальнаго, возможное отъ невозможнаго, — приведу нѣкоторыя мои бесѣды по этому поводу съ рабочими.

Послѣ чтенія какой-то книжки, въ которой говорится о колдунахъ, молодой, кое-что читавшій шахтеръ, Сергѣй, спросилъ меня, было ли все это на самомъ дѣлѣ? Я высказалъ ему свое мнѣніе.

— Такъ по вашему колдуновъ и совсѣмъ нѣтъ? — переспросилъ онъ меня задумчиво.

— Нѣтъ.

Онъ помолчалъ, размышляя, и опять спросилъ:

— Ну, а папа римскій есть?

— Папа римскій есть.

— И къ нашей вѣрѣ, къ православной, онъ причастія не имѣетъ?

— Нѣтъ…

— А правда ли, что онъ такой человѣкъ, что когда мѣсяцъ молодъ — и онъ молодъ, когда мѣсяцъ старъ — и онъ старъ?

— Это ужъ неправда.

— Та-акъ… Ну, а правда ли, что когда война, — всѣ цари ѣдутъ къ нему благословляться, совѣта спрашивать… и туфлю ему цѣлуютъ?

— И это неправда.

Собесѣдникъ мой опять помолчалъ.

— А вотъ вы читали книжку про «Сократа». Тамъ сказано про Юпитера. Что же, этотъ Юпитеръ богъ ихній главный былъ?

— Да.

— А англичане, значитъ, ему, этому самому Юпитеру, до сихъ поръ поклоняются?

— Откуда вы это взяли?!..

— Да говорятъ…

Онъ вдругъ поднялся и рѣшительно сказалъ:

— Ну, вотъ, подождите здѣсь малость (мы были въ общей казармѣ). Я сбѣгаю въ землянку — принесу книжку. Вотъ почитаете ее — и все мнѣ потомъ скажете…

И, не дожидаясь отвѣта, поспѣшно ушелъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся и подалъ мнѣ извѣстную лубочную книжку «Громобой».

— Читали ее?

— Не читалъ, во знаю, что книжка пустая, глупая.

— Чего тамъ «знаю», коли не читали! — воскликнулъ онъ почти съ раздраженіемъ.. — Почитайте, тогда и знать будете…

Я ее прочелъ. Оказалось она безграмотной, нескладной лубочной сказкой съ вѣдьмами, колдунами, заколдованными замками и т. п. Возвращая ее черезъ нѣсколько дней Сергѣю, я снова высказалъ ему свое мнѣніе.

— Почему глупая? — спросилъ онъ настойчиво.

Я сталъ объяснять ему, но онъ тотчасъ же перебилъ меня.

— Да въ ней вѣдь не про теперешнее время написано! — воскликнулъ онъ. — Въ ней про давнее время.

— Не все ли равно?

— Нѣ-ѣтъ, это вы напрасно! — почти обидѣлся онъ. — Теперь вотъ колдуновъ и вѣдьмъ нѣтъ, а тогда ихъ было сколько угодно.

— Почему же ихъ тогда было?

— Тогда народъ необразованный былъ, темный, онъ и допускалъ этими дѣлами заниматься…

Я началъ доказывать ему фактическую невозможность всего того, что разсказано въ книжкѣ, но онъ снова перебилъ меня уже съ задоромъ:

— Такъ по вашему и будущее предсказывать нельзя, и по звѣздамъ гадать, и сны и все прочее — одна глупость и чепуха? да?.

— Да.

— Ну, а какъ же въ календарѣ все предсказывается — и выходить вѣрно? А вотъ еще, въ Ветхомъ Завѣтѣ, сонъ приснился Іосифу — и вышло какъ разъ, какъ ему снилось. А въ Евангеліи волхвы, которые пришли поклониться Младенцу? Отчего они пришли? Откуда узнали? А имъ звѣзда указывала путь, впереди шла и вела ихъ…

И онъ прибавилъ нѣсколько упавшимъ голосомъ:

— Вотъ вы читали намъ сказку «Золотые гуси» (Слушатели такъ прозвали поэму «Наль и Дамаянти»). Та можетъ быть и неправда. Тамъ сказано: «И былъ на небѣ богъ Кали». Да развѣ же такой богъ могъ быть на небѣ? Вѣдь онъ хуже чорта былъ!..

— Сергѣй! да вѣдь все это сказка, вымыселъ! — воскликнулъ я.

— Сказка? — повторилъ онъ, устремивъ на меня растерянный взглядъ. — Ну, а какъ же тамъ написано: «Они сошли съ неба?» Тамъ вѣдь такъ прямо и написано…

Не менѣе характерныя разсужденія на эту тему велись въ казармѣ кузнецомъ Николаемъ Сѣрковымъ, который былъ задѣтъ «скептицизмомъ», но внѣшнимъ, безпочвеннымъ. Николай зналъ, что «ученые люди» не вѣрятъ въ чертей и вѣдьмъ, ему тоже хотѣлось не вѣрить, но онъ никакъ не могъ найти почвы для своего невѣрія — и было что-то поистинѣ трагическое въ его метаніи, въ его колебаніяхъ отъ вѣры къ сомнѣнію.

Когда я читалъ въ «Ночи передъ Рождествомъ», какъ вѣдьма обратилась въ свинью, кошку и т. д., онъ воскликнулъ съ возмущеніемъ:

— Бррехня!!!

— Почему? — спросилъ его простодушно другой.

— Такъ! Развѣ вѣдьма можетъ обратиться въ свинью и кошку? Никогда въ жизни!

Дальше, когда кузнецъ Вакула отпускаетъ чорта, Николай воскликнулъ съ глубокимъ огорченіемъ:

— Ужъ отпустилъ?! Ахъ, дуракъ, дуракъ! Чего онъ у него денегъ не попросилъ!..

Но, сейчасъ же добавилъ:

— А я думаю, что насчетъ чертей, — все это одна брехня. Ихъ нѣтъ и никогда не было.

— Какъ, нѣтъ? — отозвался одинъ шахтеръ. — А вотъ въ писаніи сказано, что "ни есть.

— Что же, что сказано, — стоялъ на своемъ кузнецъ. — Можетъ они и были, да передъ Ноевымъ потовомъ. А теперь ихъ навѣрное нѣтъ. Никто ихъ не видалъ.

Его оппонента подумалъ.

— Такъ ты говоришь, что чертей нѣтъ? — настойчиво спросилъ онъ опять.

— Говорю, что нѣтъ, что все это брехня! — отвѣтилъ категорически кузнецъ.

— Ну, а Богъ есть?

— Богъ есть…

— А ты его когда-нибудь видѣлъ? Откуда знаешь, что онъ есть?

Кузнецъ смутился, а его торжествующій оппонентъ продолжалъ:

— Если въ «Писаніи» сказано, что есть черти — значитъ они есть. Вотъ видѣлъ ты картинку, какъ черти тащатъ въ адъ грѣшника. Тамъ прямо нарисованы черти. Значитъ есть…^[14].

— Все это для острастки людямъ повыдумано, — сдѣлалъ попытку защищаться кузнецъ и, обратившись ко мнѣ прибавилъ:

— Вотъ, если бъ книгу «Магія» достать. Тамъ вотъ про все понаписано. Тамъ вотъ такія слова есть, что если ихъ знать, можно все сдѣлай..Только не видать этой книги…

И, спохватившись, прибавилъ уныло:

— А можетъ и ея на свѣтѣ нѣтъ, можетъ и это брехня. Или была такая книга, да передъ Ноевымъ потопомъ…

Черезъ нѣсколько дней, проснувшись ночью и увидѣвъ, тго я еще не сплю, Николай вдругъ спросилъ меня, какъ-то быстро и категорически:

— Какъ думаешь, Семенъ, есть черти — или брехня?

— Брехня! — отвѣтилъ я ему столь же категорически.

— Такъ! Ну, а говорятъ еще бабы, что ночью вѣдьмы собираютъ звѣзды съ неба. Думаю, Семенъ, что и это брехня! Брешутъ бабы!

И не дожидаясь отвѣта, бросился на свое жесткое ложе и тотчасъ же заснулъ.

IV.

При такомъ отношеніи народнаго читателя въ сказочному и сверхъестественному, не трудно представить себѣ, какъ онъ относится къ печатной сказкѣ.

Прежде всего надо отмѣтить, что большая часть народа, особенно старики и женщины, очень неохотно читаютъ и слушаютъ (особенно по праздникамъ) книжки, гдѣ фигурируютъ черти. Многіе считаютъ грѣшнымъ, опаснымъ и просто непріятнымъ произнесеніе имени чорта. Мнѣ неоднократно приходилось замѣчать, что когда я читалъ сказку о чертяхъ, часть слушателей уходила, не дослушавъ до конца.

Однажды, послѣ чтенія «Ивана Дурака», одинъ мальчикъ мнѣ разсказалъ!

— А бабка моя не дослушала книжки. Какъ вы читали про маленькихъ «вартанятъ» она слушала, а какъ про большого зачитали, она плюнула и ушла.

Въ другой разъ, при чтеніи этой же книжки на улицѣ, одинъ изъ слушателей, увидя свою жену, подходившую къ намъ, крикнулъ ей:

— И не подходи Анисья! Не стоитъ слушать! Про сволочь про разную читаютъ!..

— А я думала, про что хорошее… — отвѣтила разочарованно Анисья и отошла. За нею ушелъ и мужъ.

Отмѣчаетъ это же самое и Н. А. Рубавинъ въ своихъ «Этюдахъ».

"Въ имѣющихся у насъ отвѣтахъ, присланныхъ изъ деревень, — говоритъ онъ, — болѣе чѣмъ въ 149 читаемъ, что книжки съ чертями встрѣчаютъ чуть-ли не повсевсюдное осужденіе со стороны взрослыхъ и пожилыхъ читателей. Только въ 37 отвѣтахъ говорится противное или, вообще, не встрѣчается осужденія. По выраженію деревенскихъ читателей, сказки съ чертями не хороши потому, что въ нихъ «говорится про чертей», или потому, что тутъ «много разныхъ черныхъ словъ» или «частыя призыванія антихриста». Крестьянинъ С. Т. Семеновъ, авторъ многихъ народныхъ изданій, сообщаетъ, что сказка «Иванъ Дуракъ» «многими бѣгается, потому что въ ней черти». Многіе отцы, пишутъ изъ Воронежской губерніи, запрещаютъ своимъ дѣтямъ читать подобныя книги, находя ихъ не только пустыми, но даже антирелигіозными. Вотъ ихъ собственныя выраженія: «къ чему пригодны такія книжки? Въ нихъ только и говорится, что про чертей». Или такой случай: учительница даетъ своему ученику, 14—15-тилѣтнему мальчугану, книжку «Первый винокуръ». Черезъ нѣсколько задавъ тотъ приноситъ ее обратно. — Что такъ скоро? Прочелъ развѣ? — «Нѣту. Тятька бранится, — кажутъ, нечистыхъ нанесъ въ избу, не смѣй, кажутъ, читать»… Несомнѣнно, — заключаетъ авторъ, — что масса деревенскихъ читателей относится къ сказкамъ съ чертями враждебно"^[15].

«Это отмѣчаетъ въ своемъ дневникѣ» и другой наблюдатель народной жизни:

«Обмѣнивалъ дѣтямъ книги, — пишетъ онъ. — Пришла Варвара… принесла книжку Л. Толстого „Первый винокуръ“. Я сталъ спрашивать о содержаніи сказки: она говоритъ что мама не позволила читать.

— Почему?

— Та-а тамъ все черкаютъ, черкаютъ, мама и не позволила»^[16].

Однако, утверждать, — что народъ безусловно враждебно относится къ сказкѣ съ чертями было бы, можетъ быть, нѣсколько рискованно. Рядомъ съ приведенными фактами, мнѣ пришлось отмѣтить, что не только рабочіе, даже крестьяне слушали съ громаднымъ интересомъ и искреннимъ восторгомъ сказки Толстого, въ которыхъ фигурируютъ черти, въ особенности «Сказку объ Иванѣ Дуракѣ». Не надо, наконецъ, забывать и того, что чортъ является излюбленнымъ героемъ многихъ чисто народныхъ сказокъ.

Но въ вопросѣ о сказочномъ элементѣ, въ которыхъ фигурируютъ черти, въ народной книжкѣ есть другая сторона, болѣе важная и серьёзная.

V.

Въ художественно-интеллигентной литературѣ элементъ сверхъестественный большей частью вводится или какъ символъ, или какъ художественный аксессуаръ. И чѣмъ проще, чѣмъ естественнѣе и, такъ сказать, «наивнѣе» авторъ относится къ этому сверхъестественному, чѣмъ дальше подчеркивается его объективность, тѣмъ художественнѣе кажется намъ произведеніе. Какъ было бы оскорблено ваше эстетическое чувство, если бъ, предположимъ, Шекспиръ какъ-нибудь отоварился, что вѣдьмы, появляющіяся въ Макбетѣ, на самомъ дѣлѣ не существовали.

При чтеніи такихъ произведеній впечатлѣніе художественности получается исключительно отъ того, что авторъ и мы стоимъ на одномъ и томъ же уровнѣ пониманія явленій природы, или потому, что самъ авторъ, съ его примитивной психологіей, является для насъ тоже какъ бы художественнымъ аксессуаромъ (какъ, напр., въ народныхъ сказкахъ). Совершенно иное впечатлѣніе должны произвести на читателя изъ народа произведенія этого рода. Для него всѣ эти безтѣлесныя существа и фантастическія событія — не художественные аксессуары, а, правда; онъ къ нимъ относится серьезно и, конечно, чѣмъ объективнѣе авторъ, тѣмъ болѣе усиливается не эстетическое удовольствіе, а увѣренность въ истинности описаннаго. И, такимъ образомъ, читатель сплошь и рядомъ приходитъ къ выводамъ діаметрально противоположнымъ тѣмъ, какіе желательны автору.

При чтеніи въ книгѣ «Воръ» описанія, какъ темная масса звѣрски убиваетъ идеально-хорошаго человѣка (отца знакомаго намъ Алешки), подозрѣвая его въ колдовствѣ, — и крестьяне, и рабочіе не только не выражали своего сочувствія невинной жертвѣ, но были всецѣло на сторонѣ массы. Когда авторъ отъ себя замѣчаетъ, что толпа ни за что убила невиннаго человѣка, одинъ крестьянинъ разсмѣялся.

— Ни за что! Хорошаго человѣка! Какъ «ни за что», ежели онъ колдовствомъ занимался!

При чтеніи этой же потрясающей сцены на рудникѣ слушатели весело хохотали:

— Лу-упятъ! Здорово лупятъ, ха-ха!

— За-акатили ему!

— Не испугались, значитъ, что колдунъ!

— Молодцы ребята! Пустъ знаетъ, какъ такими дѣлами заниматься! — И т. д.

Въ упомянутой раньше статьѣ г-жи Е. Волковой, мы находимъ очень характерную страницу, посвященную описанію впечатлѣній, которое производили на слушателей нѣкоторыя книжки, направленныя противъ суевѣрій. Приведемъ цѣликомъ эту страницу:

"Еще въ I томѣ книги «Что читать народу», указано было, что чтеніе книжки Парунова «Народные предразсудки и суевѣрія», имѣющей цѣлью борьбу съ этими предразсудками и суевѣріями, привело жъ разъ къ противоположнымъ результатамъ: книга никого не разубѣдила, напротивъ, она только оживила въ памяти слушателей множество разсказовъ о домовыхъ, лѣшихъ и т. п.

"То же самое замѣтила и я. Читаю я какъ-то небольшую книжечку изд. книжнаго оклада Калмыковой «Тяжкіе грѣхи темныхъ людей», и слушатели на каждой страницѣ прерываютъ меня, съ увлеченіемъ разсказывая мнѣ безчисленное множество своихъ повѣрій. «Что городъ, то паровъ, что деревня, то обычай», справедливо говоритъ пословица.

"Неудивительно, что въ книгѣ попадались повѣрья и обычаи, записанныя въ другомъ концѣ нашей обширной равнины, но незнакомыя въ нашихъ муромскихъ лѣсахъ. И надо было видѣть, съ какимъ вниманіемъ прислушивались къ нимъ сидѣвшіе вокругъ меня мужики и бабы.

— Ну-ка, прочти еще разъ, у васъ въ деревнѣ этого нѣтъ, — просятъ они, съ глубокимъ интересомъ слѣдя за чтеніемъ, и по ихъ лицамъ я вижу, что всей душой готовы они принять и запомнить эти новые, незнакомые имъ еще обычаи и примѣты.

— А мы этого и не знали, — говорятъ нѣкоторые съ сожалѣніемъ.

"Существуетъ въ народѣ повѣрье, что по ночамъ домовой ѣздитъ на лошадяхъ и заплетаетъ имъ косы. Встрѣчая его въ книгѣ, слушатели весело смѣются, и, утвердительно кивая головой, говорятъ:

— Вѣрно, вѣрно, это и у насъ есть.

"Но вотъ авторъ начинаетъ доказывалъ всю неосновательность этой вѣры въ домового и довольно обстоятельно поясняетъ, что причиной всему маленькій звѣрекъ ласка, который бѣгаетъ по спинѣ и тогамъ лошади и запутываетъ ея гриву.

— Вонъ что, вонъ что! — замѣтила Акулина Б., не молодая, умная женщина и стала внимательно слушать, даже работу свою бросила, Глядя на вдумчивое, серьезное выраженіе ея лица, я подумала, что на этотъ разъ авторъ не напрасно потратилъ время, но мое предположеніе не оправдалось. Кончивъ о домовомъ, я поглядѣла на свою сосѣдку, она снова принялась за работу, и на лицѣ ея играла уже усмѣшка.

— Ужъ какъ хочешь тамъ называй, ласка ли, домовой ли — это все равно, только у насъ мужики завсегда примѣчаютъ, — у которой лошади грива больше заплетена, та жирнѣе, такъ и говорятъ, что она ко двору. «Почему же лошадь-то жирнѣе дѣлается? — обратилась она ко мнѣ съ вопросомъ: нѣтъ, тутъ что-то не такъ» — добавила она, недовѣрчиво взглянувъ на книгу. Да и какъ иначе она могла смотрѣть на нее?..

«Что касается колдуновъ, противъ которыхъ направлены нѣсколько страничекъ этой книжки, то всѣ старанія автора оказались напрасны.

— А колдуны все же есть, — настойчиво произнесла одна женщина, и глаза ея, съ явной насмѣшкой устремленные на книжку, какъ будто говорили:

— Ужъ какъ ты тамъ не разсуждай, а меня не обманешь»^[17].

VI.

Народъ вѣритъ въ существованіе чорта, но не всегда представляетъ его себѣ въ опредѣленной формѣ. Когда же онъ встрѣчаетъ яркое и художественное описаніе его, чертъ становятся существомъ ужъ совершенно реальнымъ. Помимо этого, книжка, та самая книжка, которая часто направлена на искорененіе суевѣрія въ народѣ, является для темнаго человѣка лишнимъ доказательствомъ существованія чорта. Къ авторитету стариковъ прибавляется еще авторитетъ печатнаго слова. Если бъ чертей не было, о нихъ не стали бы писать въ книжкахъ.

При чтеніи «Вія» въ аудиторіи X. Д. Алчевской одинъ изъ слушателей замѣтилъ:

— «Вѣрно они существуютъ, когда ихъ описываютъ».

— "Да, можетъ быть, и не существуютъ, да промежъ людьми разсказываютъ, а грамотные вписываютъ, — усомнился другой.

— "Въ старину было, — примирилъ ихъ третій. (II, 480).

Послѣ чтенія «Русалки» Пушкина одна изъ слушательницъ воскликнула вызывающимъ тономъ:

— «Вотъ и говорятъ, что не существуетъ русалокъ»!

— «Да и. не существуетъ, — отвѣтила ей другая. — Развѣ-жъ не слыхала, что это сказка?»

— "Въ книгѣ не напишутъ того, что не бываетъ, — стояла твердо на своемъ первая. (Стр. 563).

Такой же разговоръ былъ и по поводу «Амура и Гименея». По окончаніи чтенія одна женщина замѣтила со вздохомъ:

— «Вотъ и говорятъ, что вѣдьмъ нѣтъ!..»

— "А развѣ-жъ кто говоритъ, что нѣтъ? — спросила ее сосѣдка.

— «Ѳедька говоритъ: не вѣрю, врутъ». (Стр. 449).

Послѣ чтенія фантастической сказки «Осьминогъ Вакулъ», кто-то спросилъ:

— «Могла ли случиться вся эта исторія?»

— «Говорятъ, что бываетъ, что въ книгѣ понапрасну не напишутъ». (I, 228).

«Макбетъ» вызвалъ у одной слушательницы восклицаніе:

— «Говорятъ иные, вѣдьмъ нѣтъ, а кто же ему (Макбету) предсказалъ все, какъ не вѣдьмы». (Стр. 26І).

По поводу «Страшной мести» Гоголя одна изъ развитыхъ ученицъ городской школы замѣтила:

— «Кажется, тутъ многое и не могло случиться, а какъ слушаешь — всему рѣшительно вѣришь». (Стр. 484).

Слушатели иногда не прочь были по книжкѣ и пополнить свои знанія относительно чертей и всякихъ сверхъестественныхъ силъ и явленій. Въ аудиторіи Алчевской очень внимательно слушались разсказы странницы о неправедныхъ судьяхъ и пьесахъ головахъ («Гроза» Островскаго) и одна изъ слушательницъ замѣтила со вздохомъ:

— «Хоть разскажутъ, спасибо!» (Стр. 515).

Повторилось это же самое и нѣсколькими годами позже, въ аудиторіи уже прослушавшей нѣсколько сотъ книжекъ. При чтеніи разсказа И. Потапенко «Въ потемкахъ» шли долгіе разсужденія о томъ, что въ человѣкѣ нища «заводятся лягушки» и «квакаютъ внутри». «Отложивъ въ сторону книжку, — пишетъ X. Д. Алчевская, — я внимательно слушала ихъ и съ ужасомъ думала о томъ, какая темнота, какое невѣжество царитъ еще въ деревнѣ. Но вотъ разговоры утихли. Меня попросили продолжать чтеніе.

— Вотъ хороша книжечка! — замѣчаетъ съ восторгомъ одна баба, — читай, читай скорѣй, много тутъ чего должно быть, и объявится.

Очевидно, ей страшно хотѣлось поскорѣе узнать правда ли это, что жабы жили въ человѣкѣ. Относительно лягушекъ она била увѣрена: „ей самой приходилось слыхать, какъ онѣ въ одномъ человѣкѣ передъ обѣдомъ квакали“. Ну, а о жабахъ она еще не слыхала.

Съ еще большимъ интересомъ были выслушаны суевѣрные, нелѣпые совѣты бабъ Тимоѳею (герою разсказа), какъ избавиться отъ жабъ. Меня попросили даже еще разъ прочесть жъ. И не могу я утвердительно оказать, что больше руководило ими въ этой просьбѣ: желаніе ли посмѣяться надъ глупостью темныхъ людей, или, наоборотъ: онѣ хотѣли запомнить эти совѣты, чтобы примѣнить ихъ къ своей жизни. Глядя на ихъ серьезныя лица, я была склонна думать послѣднее» (III, 133).

А при чтеніи разсказа Н. Успенскаго «Пономарь Савельичъ» одинъ изъ слушателей, внимательно слѣдившій, за чтеніемъ «заговоровъ», которыми занимался Савельичъ, но узнавшій потомъ отъ чтицы, что все это не серьезно, проговорилъ разочарованно:

— «А я ужъ хотѣлъ просить, нельзя ли мнѣ это списать, можетъ быть и мнѣ грѣшному помогло бы». (II 176).

IX. Мотивы и процессъ творчества въ представленіи народнаго читателя.

I.

Рядомъ съ вопросомъ о «фактической правдѣ» и въ связи съ нимъ, слушателей моихъ больше всего занималъ вопросъ "о литературномъ творчествѣ. Какіе мотивы руководили человѣкомъ, писавшимъ книжку? Какимъ образомъ узналъ и описалъ онъ такъ вѣрно и жизнь, и разговоры чужихъ людей, даже ихъ мысли?

Что касается личности писателя, то къ ней слушатели не проявляли рѣшительно никакого интереса. Они никогда не интересовались узнать ни имени автора, ни какихъ-нибудь свѣдѣніи о его личности. Для нихъ было ясно одно, что авторъ — человѣкъ иной, не ихъ среды: вѣдь малограмотный крестьянинъ или рабочій никогда, не напишетъ такъ складно, да у него и времени нѣтъ на такое занятіе. И не смотря на глубокое почтеніе слушателей къ печатному слову вообще — въ ихъ отношеніи жъ писателю было мало уваженія. Въ воображеніи слушателей составитель книжки, повидимому, рисовался въ образѣ не то писаря, не то адвоката, не то просто празднаго балагура. И отношеніе къ нему обыкновенно было легкое, полупрезрительное и не совсѣмъ дружелюбное. Если кто-либо и вспоминалъ ю томъ, «кто писалъ эту книжку», то обыкновенно начиналъ словами: «И-и чортъ его знаетъ!» «И шутъ его вѣдаетъ!» «И будь же онъ проклятъ!» «И хай же ему провалиться!» {Даже въ аудиторіи X. Д. Алчевской, гдѣ учительницы часто говорили и разсказывали слушателямъ объ авторахъ читаемыхъ книгъ, тоже не высказывалось ни особеннаго интереса, ни особеннаго почтенія къ личности автора. Единственная похвала автору, которую я нашелъ во всемъ II томѣ, была высказана въ довольно-таки легкой формѣ. По поводу баллады «Женихъ» кто-то воскликнулъ:

— «Молодецъ Пушкинъ! Умѣлъ сочинять!»

И X. Д. Алчевская прибавляетъ при этомъ, что фамилію поэта слушатели вѣроятно помнили, «благодаря сосѣдству помѣщика Пушкина». (II, 445).}. Одинъ шахтеръ, недовольный «Севастопольскими разсказами», воскликнулъ сердито:

— Ну, попался бы мнѣ тотъ, кто писалъ эту книжку — задалъ бы я ему! Отломалъ бы бока здорово! Сказано, что будетъ написано про «дѣйствія», а отъ, замѣсто того, чортъ знаетъ, что написалъ: бомбы валяются, солдаты трубки курятъ!.. Гадость какая!

— Да онъ же деньги за это беретъ, — отвѣтилъ ему другой.

II.

«Деньга беретъ»… Иного, болѣе высокаго мотива писательской дѣятельности большинство слушателей не допускали, даже не подозрѣвали.

При чтеніи разсказа «Какъ обходиться со скотомъ» одинъ крестьянинъ воскликнулъ презрительно!:

— И не полѣнился же человѣкъ написать!

— Всякому ѣсть хочется, — отвѣтилъ ему сентенціозно другой.

По поводу «Власти тьмы» было много разговоровъ на тему, что «они» знаютъ, что описывать.

— Денежки нужны — и пишутъ, — пояснилъ кто-то.

То же самое и по поводу «Ночи передъ Рождествомъ». На чье-то восклицаніе: «И чепуха-жъ!» другой отвѣтилъ:

— А что же. За книжку берутъ 1½ копѣйки. Ну, скажемъ, грошъ навѣрное ему остается — онъ и пишетъ…

Такое отношеніе слушателей къ писателю объясняется, можно полагать, тѣмъ, что человѣкъ изъ народа вообще не привыкъ видѣть отъ людей чуждой ему среды какихъ-нибудь безкорыстныхъ поступковъ. Въ «Хроникѣ воскресныхъ школъ», составленной М. Н. Салтыковой, нѣсколько разъ отмѣчается это недовѣріе народа къ безкорыстію людей, которые даже внушаютъ ему искреннее уваженіе. Ученицы, — сообщаетъ г-жа А. Знаменской, учредительница симбирской школы, — «никакъ не могли помириться съ мыслью, что устроительницы школъ берутъ на себя этотъ трудъ совершенно безвозмездно, что ни отъ кого ничего онѣ за это не получаютъ. „Ужъ быть того не можетъ! Ужъ медали какія ни на есть, а дадутъ вамъ за это!“ — говорили онѣ» (стр. 53). Этотъ же вопросъ былъ заданъ учительницѣ попелянской школы, г-жѣ Урсыновичъ, однимъ изъ самыхъ выдающихся ея учениковъ, крестьяниномъ лѣтъ 25-ти: "онъ очень интересовался, для чего открыли мы воскресную школу, какая намъ отъ этого польза. «Жалованье вы будете получать или вамъ за это катая награда будетъ?» (стр. 74).

Объ этомъ же говоритъ горой горьковскаго разсказа, Коноваловъ. Послѣ чтенія «Подлиповцевъ» онъ, потрясенный, восклицаетъ объ авторѣ:

— «Ну — человѣкъ онъ! Какъ хватилъ! А? Даже — ужасно. За сердце беретъ, т. е. прилетъ душу — вотъ до чего живо. Что же онъ, сочинитель, что ему за это было?» («Коноваловъ»),

Раза два, впрочемъ, мнѣ случилось слышать объясненіе мотивовъ писательской дѣятельности не однимъ «грошомъ». При чтеніи книжки «Гуссъ» одинъ крестьянинъ заговорилъ задумчиво:

— Видишь, они его, значитъ, мучили, а онъ все на своемъ стоялъ, не сдавался. Ну имъ это, значитъ, любопытно стало и удивительно, они и написали въ книжкѣ.

Въ другой разъ, по прочтеніи въ какой-то книжкѣ эпиграфа изъ Некрасова Лопатинскій, молодой кое-что читавшій шахтеръ, о которомъ ужъ было упомянуто, воскликнулъ съ восторгомъ:

— А-а! Некрасовъ! Вотъ былъ душевный писатель! Все про народъ, про ею горькую жизнь писалъ. А тамъ разныхъ… депутатовъ, ихъ онъ не уважалъ, не писалъ про нихъ.

III.

Что больше всего и сильнѣе всего интересовало слушателей — это вопросъ о художественномъ творчествѣ. Тутъ была для нихъ какая-то неразрѣшимая загадка, и они постоянно возвращались къ этому явленію, подыскивая ему всевозможныя объясненія.

Если описанное въ книжкѣ — «какъ есть наша жизнь», «самая правда, если „все это такъ и случилось“ — то какимъ образомъ какой-то человѣкъ, да еще чужой среды, ухитрился все это узнать и такъ подробно описать, со всѣми разговорами, всѣми движеніями, всѣми мыслями? И слушатели — и мои, и положительно всѣхъ, кто устраивалъ подобныя же чтенія, — останавливались съ недоумѣніемъ передъ этимъ вопросомъ:

При чтеніи въ аудиторіи Алчевской разсказа „Воръ“ слушатели восклицали:

— Ой, Боже-жъ мой! Точно онъ на душѣ сидѣлъ! Ну, скажемъ къ примѣру, портретъ (картина): взошелъ онъ на высокую гору, всмотрѣлся, всмотрѣлся и написалъ, а это-жъ какъ? (II, 109).

При чтеніи „Демона“ раздавались восклицанія:

— И какъ его такъ сочинить!

— И какъ оно все ладно слово къ слову приходится, точно пѣсню поетъ!

— Не иначе, онъ и на томъ и на этомъ свѣтѣ побывалъ!

— Бываетъ же такой, одаренный Богомъ человѣкъ!

— Можетъ быть, онъ на Кавказѣ слышалъ эту исторію? (III, 199).

Эта же удивленныя восклицанія были и при чтеніи „Поликушки“ Толстого.

— И какъ стоялъ, и какъ говорилъ — все опишетъ! — объяснялъ мужикъ Демьянъ, обуреваемый вѣчно гнетущими его вопросами о томъ, кто такой сочинитель, какимъ образомъ творитъ онъ свои произведенія, откуда черпаетъ свои матеріалы и т. п.

— То бы еще ничего, а онъ опишетъ и того, кто молчитъ, будто онъ у тебя передъ глазами. (II, 145).

Въ большинствѣ случаевъ слушатели рѣшали этотъ вопросъ, просто и примитивно: авторъ описываетъ то, что видѣлъ и слышалъ.

По прочтеніи „Упустишь огонь не потушишь“, крестьянинъ воскликнулъ:

— И шутъ его знаетъ того, кто это писалъ! Ну, вотъ должно непремѣнно подъ хатами у мужиковъ стоялъ и всѣ ихніе разговоры слушалъ!

По поводу разсказа „Четыре дня“ было высказано слѣдующее предположеніе:

— И настрадался же бѣдный солдатикъ! Ну, а потомъ онъ расказалъ все это тому доктору, что его лѣчилъ, а тотъ взялъ и написалъ въ книжку.

Послѣ чтенія одного разсказа Гл. Успенскаго, слушательница воскликнула съ искреннимъ удивленіемъ:

— И кто это такъ умудрился, написалъ, точно онъ былъ въ деревнѣ и подслушалъ все, что мы говоримъ!

Тѣ же объясненія и въ аудиторіи X. Д. Алчевской.

— И какъ это онъ все такъ хорошо, складно сочинялъ? — сказалъ одинъ изъ крестьянъ о Пушкинѣ.

— Да такъ: гдѣ ни ходитъ, вездѣ присматривается — что и какъ; онъ же того ищетъ. (II, 460).

— Люди врутъ, а онъ и себѣ! что услышитъ, то и запишетъ! — объяснялъ еще одинъ творчество Гоголя. (II, 488).

Слушая „Бѣжинъ лутъ“, крестьяне объясняли творчество Тургенева такъ:

— А онъ лежитъ, будто спитъ, наблюдаетъ, хитрецъ; даромъ, что заблудился, а свое дѣло дѣлаетъ! Нужно же (разсмотрѣть, какъ слѣдуетъ, чтобы чего-нибудь не (выпустить изъ памяти». (II, 497).

И слушатели старались въ этомъ духѣ (объяснять всѣ особенности художественныхъ произведеній. Въ разсказѣ «Жервеза» идетъ очень длинное описаніе кузницы, и одна изъ слушательницъ объясняетъ это такъ:

— Это оттого длинно тянется, что большая кузница описывается. Если бы маленькая описывалась, оно бы скорѣе кончилось. (II, 84).

Во «Власти тьмы» между однимъ дѣйствіемъ и другимъ проходитъ шесть мѣсяцевъ — и по этому поводу идутъ такія разсужденія:

— Онъ (авторъ), должно быть, не былъ тамъ шесть мѣсяцевъ, потому ничего не знаетъ, а потомъ пріѣхалъ и узналъ какъ и что. (II, 125).

Ее всѣ, однако, слушатели удовлетворялись такимъ примитивнымъ объясненіемъ литературнаго творчества; нѣкоторые сознавали, что «увидѣть», «услышать» еще недостаточно для того, чтобы напитать.

При чтеніи разсказа «Бабья доля» одинъ крестьянинъ воскликнулъ:

— И не полѣнился же человѣкъ подслушивать всякіе разговоры!

— Да гдѣ ты ихъ столько услышишь, — возразилъ другой.

— Тутъ разговоровъ столько, что за день ихъ не выговоришь…

— Да можетъ ихъ и ночью говорили?

— Да это прости баба какая разсказала, а онъ написалъ, — замѣтила женщина.

— А попробуй-ка написать ты! Тутъ, смотри, все какъ есть напитано.

— Та-ажъ и липе (липнетъ), та-акъ и липе! — проговорила старуха не то сокрушенно, не то съ удавленіемъ, и вздохнула.

По поводу разсказа «Водка сильна» и т. д. кто-то воскликнулъ:

— И напишутъ же! И откуда все это выпишутъ?

— Напишетъ одинъ письмо, а другой прочитаетъ, а то и самъ увидать или услышитъ, ну и напишетъ!

— А напиши ты!

— Да я неграмотный.

— Да тутъ развѣ грамота? Грамотныхъ много, а не всякій напишетъ.

При этомъ уже высказывалось предположеніе о «выдумкѣ».

При чтеніи «Налъ и Дамаянти» на чей-то вопросъ: «Правда ли это?» — другой задумчиво отвѣтилъ:

— Кто его знаетъ. Навѣрно этого сказать нельзя. Вѣрнѣе — никогда этого не было. А просто: сидитъ себѣ человѣкъ и думаетъ. Надумаетъ немного — и напишетъ, погонъ опять надумаетъ и опять напишетъ, пока всего и не выдумаетъ. Вѣрнѣе, что такъ оно было.

По поводу разсказа «Дѣдъ Софронъ» въ аудиторіи X. Д. Алчевской, рядомъ съ обычными предположеніями «видѣлъ, слышалъ, описалъ», раздавались и такія предположенія:

— Да кто-жъ слышалъ эту исторію, точно онъ тамъ былъ, кто прослѣдилъ? — спросилъ одинъ.

— А можетъ услышалъ отъ кого-нибудь?

— А можетъ быть, грамотный, да самъ отъ себя: сегодня сдѣлалъ — записалъ (запись?), завтра сдѣлалъ — записалъ, вотъ и вышла исторія. Доходятъ, досматриваются, описываютъ.

— А можетъ быть, изъ своей головы сочиняетъ?

— А можетъ пріѣхалъ въ село, въ одно семейство втерся да и пишетъ.

— Ото все притчи, на поученіе намъ, вотъ что! (II, 78).

— Вонъ тотъ, кто пишетъ, — говорилъ одинъ изъ слушателей по поводу «Пономаря Савельича», — онъ, можетъ быть, и самъ этому (заговорамъ) не вѣритъ, а такъ, примѣръ такой описываетъ, да и только.

— Можетъ быть, онъ отъ кого-нибудь услышалъ, а можетъ быть, и такъ, изъ головы пишутъ (II, 76).

Нѣкоторые изъ слушателей, преимущественно рабочіе, иногда даже выдѣляли писателей въ особый разрядъ людей, въ какую-то корпорацію, при чемъ, большей частью, не особенно лестно характеризовали ихъ.

По прочтеніи разсказа Левитова «Безпріютный», одинъ шахтеръ воскликнулъ:

— И чортъ жъ знаетъ, чего только не придумаютъ, чего не напишутъ!

— Извѣстное дѣло, сочинители, — отозвался другой. — Вѣдь они жъ какъ? Что ни увидятъ, то и опишутъ.

— И отъ себя приврутъ! — прибавилъ третій..

— Какъ книги пишутъ, — извѣстно, — замѣтилъ одинъ босякъ при чтеніи «Іуліанъ Милостивый». — Тутъ, моютъ быть, пять словъ какихъ правды будетъ, а все прочее сочинитель самъ придумаетъ.

По поводу «Кавказскаго плѣнника» Толстого:

— Имъ только бы слово какое схватить, а все остальное опіи ужъ сами приплетутъ. Что ни придетъ въ голову напишутъ! — замѣтилъ шахтеръ.

— Ну-да, приплетутъ, — поддержалъ его горячо кузнецъ. — Вѣдь они, какъ ихъ тамъ, тихотворцы ихніе, вѣдь имъ что? Имъ только р-разъ посмотрѣть на человѣка, — одинъ только разъ! — и готово-квитъ! Они уже его знаютъ. Крутомъ, какъ есть, знаютъ, насквозь. А потомъ, какъ захотятъ, опишутъ его хорошо, что лучше и не надо, любо дорого. А чуть что не по ихнему — сто-ой! Ужъ они, брать, спуску не дадутъ. Такъ опишутъ, такъ распишутъ тебя, — что, ей Богу, читать стыдно!.. Д-да! На это они мастера — страсть!

X. Техника печати. Названіе и внѣшность.

I.

Рядомъ съ вопросомъ о мотивахъ и процессѣ творчества, слушателей моихъ иногда останавливали вопросы чисто техническаго характера. Не имѣя никакого представленія о книгопечатаніи, нѣкоторые слушатели никакъ не могли понять, какъ производится эта аккуратненькая и, въ тоже время, столь дешевая книжечка.

— А, скажите, какъ дѣлаются, примѣрно, эти самыя книжки?. — «просилъ меня однажды крестьянинъ послѣ одного чтенія.

Я объяснилъ ему.

— То-то, — успокоился онъ. — Я такъ и думалъ; думалъ, если все это написать, да еще такъ аккуратно — трудно бы было. Тогда, не знаю, и за рубль досталъ ли бы такую книжку, а то — 1½ копѣйки!

Въ другой разъ, послѣ какого-то чтенія въ деревнѣ, одинъ изъ слушателей, презрительно разсмѣявшись, воскликнулъ:

— И черты ихъ батьку вѣдаютъ, когда они все это пишутъ; гдѣ у нихъ время столько берется!

— У нихъ дощечки такія есть, что сразу много книгъ печатаютъ, — пояснилъ ему другой.

Вообще, насколько пришлось замѣтить, слушатели мои, особенно деревенскіе, почти не отличали слова „писать“ отъ слова „печатать“ (нѣкоторымъ это послѣднее слово и вовсе не было извѣстно) и нерѣдко случалось, что иной слушатель, желая похвалить книжку, восклицалъ:

— Ловко напечатано!

Были случаи, когда слушатели, уже зная слово „типографія“, представляли ее себѣ чѣмъ-то въ родѣ фонографа. Послѣ чтенія разсказа „Боръ“, на чье-то восклицаніе: „А-ахъ! Богъ ловко написано — чиста!“ другой замѣтилъ:

— Значитъ, въ деревнѣ тамъ, гдѣ этотъ Алешка былъ, типографія стаяла — и какъ парни гуляли или разговоръ вели, — оно въ книжкѣ прямъ и печаталось.

Въ другой разъ, когда я читалъ въ разсказѣ „Бабья доля“ описаніе крестьянской свадьбы, одна слушательница воскликнула съ испуганнымъ недоумѣніемъ:

— Да ты это, мажетъ, на свадьбѣ у Петра былъ (наканунѣ этого въ деревнѣ была свадьба), и теперь вычитываешь изъ книжки, какъ тамъ все было, распорядки всѣ?!.

— Да нѣтъ же! — заступилась за меня другая. — Я тамъ на свадьбѣ съ утра была — его не было, и не зашелъ!

— Да это просто баба какая ему (т. е. мнѣ) разсказала, онъ и написалъ, — сдѣлала предположеніе третья, — она. разсказывала, а онъ писалъ, а теперь читаетъ…

II.

Слушатели и на моихъ чтеніяхъ, и, еще чаще, въ аудиторіи Алчевской, также останавливались на самомъ процессѣ чтенія и отмѣчали, какое значеніе имѣетъ для пониманія книжки хорошее выразительное чтеніе.

Въ деревенской аудиторіи Алчевской, послѣ чтенія „Власти тьмы“, одна изъ слушательницъ отозвалась о пьесѣ:

— Ужъ можетъ ли быть понятнѣе!

— Да еще, какъ внятно читаютъ! — дополнилъ Кирилла.

— Все по тачкамъ, все по точкамъ, да еще голосомъ заводятъ, — разъяснилъ Григорій.

— А я вотъ что вамъ окажу, люди добрые, — замѣтилъ Демьянъ, — можетъ быть, кто изъ насъ и не понялъ бы чего-нибудь, еоли-бъ не такое чтеніе. Еще и то нужно принять во вниманіе, какимъ голосомъ, прочитано. Они таясь читаютъ, какъ сказку разсказываютъ, будто и не изъ книги (II, 127).

Это же отмѣчали слушатели и въ другой разъ, при чтеніи „Демона“:

— Охъ, да и читаютъ же — мертвый откликнется! Какая рѣчьтакой и голосъ: если грустная — грустнымъ, если веселая — веселымъ, если суровая — суровымъ! — говоритъ кто-то сосѣду, относя силу впечатлѣнія по адресу чтицы» (III, 200).

И въ самомъ дѣлѣ, народному слушателю, привыкшему къ трудному, медленному и невыразительному чтенію средняго деревенскаго грамотея, трудно, по крайней мѣрѣ, вначалѣ, ассоціировать живое, плавное, выразительное чтеніе съ идеей, что это «вычитывается изъ книжки». Такое чтеніе иногда производило на слушателей впечатлѣніе живой рѣчи. Такъ, въ той же аудиторіи, по поводу «Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ», Демьянъ, характеризуя чтеніе учительницъ, замѣтилъ:

— И какъ все это хорошо выходитъ въ ихъ чтеніи, е лови о и а самомъ дѣлѣ (происходитъ); то тихонько, то сильнѣе, то жалобно, то на смѣхъ (II, 521).

Бывали и такого рода недоразумѣнія, что слушатели полагали, что учительница вычитываетъ изъ книга и интонацію. Такъ, при чтеніи «Дубровскаго», когда учительница, придавая своему голову оттѣнокъ подобострастія и смиренія, прочла льстивую рѣчь засѣдателя Шабашкина, "дна изъ женщинъ воскликнула:

— Вишь, какимъ голосомъ говоритъ, подлая! (II, 442).

Однажды на рудникѣ, мнѣ былъ поставленъ въ довольно характерной формѣ (вопросъ относительно самго процесса чтенія).

Кузнецъ, только что научившійся читать, сидѣлъ ночью въ кузницѣ и, при шахтерской лампочкѣ, усердно, съ большимъ трудомъ, читалъ вслухъ какую-то книжку, спотыкаясь на каждомъ словѣ. Послѣ получаса такого мучительнаго чтенія, юнъ вдругъ вскочилъ, швырнулъ книжку со всего размаху въ уголъ и, обернувшись ко мнѣ, воскликнулъ съ отчаяніемъ и раздраженіемъ:

— Да растолкуй ты мнѣ, Христа ради, ка-акъ ты читаешь? Что дѣлаешь, что у тебя чтеніе легко такъ выходитъ, ровно вода льется? Читаешь — любо слушать, а у меня — что ни слово, то заминка: стопъ! пока не разберу. Что ты дѣлаешь? Или ты сразу всю строчку забираешь, на всѣ слова сразу глядишь, или какъ? Я, — такъ каждое слово особо разбираю по буквамъ…

III.

Культурный читатель, приступая къ чтенію какой-нибудь книги, обыкновенно заранѣе знаетъ, что, приблизительно, дастъ или можетъ ему дать эта книга. Для предварительнаго опредѣленія характера и приблизительной оцѣнки достоинствъ какой-нибудь книга или статьи, въ распоряженіи культурнаго читатели имѣется довольно много средствъ и признаковъ: имя автора, названіе книги, оглавленіе, предисловіе, названіе издательской фирмы или журнала, гдѣ напечатана статья, отзывы печати, дата и т. п. Изо всѣхъ этихъ признаковъ для народнаго читателя доступенъ только одинъ: названіе книжки (иногда еще рекомендація знакомыхъ). Только по этому признаку, по одному или нѣсколькимъ словамъ въ заголовкѣ книжки, да еще по картинкѣ, если она имѣется, народному читателю предоставляется опредѣлить и характеръ незнакомой книжки, и ея достоинства. Естественно поэтому, что онъ особенно внимательно относится къ этому признаку.

Лубочные издатели, практически шутившіе психологію народнаго читателя, обыкновенно снабжаютъ свои изданія очень опредѣленными названіями. Прежде всего въ большинствѣ названіи лубочныхъ книжекъ фигурируетъ или слово «житіе», или слово «сказка», которыя опредѣленно указываютъ, къ какому отдѣлу относится книжка: религіозному или «сказочному». И если слово «житіе» служитъ уже само по себѣ достаточной рекомендаціей книжки, то. для «сказки», если она не носитъ популярнаго въ народной средѣ названія («Нова Королевичъ», «Францыль», «Милордъ»), обыкновенно придумывается названіе пострашнѣе или посмѣшнѣе, которое часто не имѣетъ ничего общаго съ содержаніемъ книжки. Съ этой же цѣлью помѣщается на обложкѣ и картинка пострашнѣе и поярче.

При выборѣ книги, названіе играетъ особенно важную роль не только для читателя крестьянина или рабочаго, но и для горожанина изъ простонародья, хотя онъ прибѣгаетъ и къ другимъ признакамъ для опредѣленія достоинствъ книжки. «Мелкая буржуазія и мелкіе мѣщане… — пишетъ Н. А. Рубакинъ, — ищутъ заглавіе пострашнѣе и позамысловатѣе, спрашиваютъ одну книгу за другою, перелистываютъ ее, смотрятъ начало и конецъ, — трагическая ли тамъ развязка, смотрятъ, легокъ ли языкъ книги, много ли „черточекъ“ (книги въ разговорной формѣ предпочитаются). Если на какой либо страницѣ попадается описаніе какого либо „раздирательнаго“ событія — выстрѣлъ, кровь и т. п., если черточекъ много, читатель беретъ книгу для прочтенія»^[18].

Если народный читатель не имѣетъ передъ собою опредѣленнаго названія, — ему рѣшительно ничѣмъ руководствоваться при выборѣ книжки. Представьте себѣ, что этотъ читатель встрѣчаетъ у офени незнакомыя книжки: «Два старика» Л. Толстого, «Дѣдъ Софронъ» Савихина или «Сигналъ» Гаршина. Какъ ему опредѣлить хоть приблизительно характеръ и достоинства этихъ книжекъ? Имена Толстого, Савихина и Гаршина ему такъ же ничего не говорятъ, какъ и неопредѣленныя названія книжекъ. Ничего не говоритъ ему и картинка на обложкѣ. И онъ долго поворачиваетъ въ рукѣ незнакомую ему книжку; разсматриваетъ ее, стараясь уловить въ ея внѣшности какую-нибудь «примѣту», и, не будучи въ состояніи опредѣлить «божественная» она или «сказочная», интересная или скучная, нравоучительная или безнравственная, — онъ, не рѣшаясь рискнуть пятакомъ, кладетъ ее назадъ и спрашиваетъ книжку «про Филарета» или «про Францыля». Эти книжки онъ, можетъ быть, уже и читалъ, онѣ, можетъ быть, оно и не удовлетворяютъ, но относительно ихъ онъ, по крайней мѣрѣ, хоть что нибудь знаетъ.

Въ моемъ личномъ опытѣ, мнѣ привелось отмѣтить слѣдующую особенность въ отношеніи слушателей къ названіямъ книжекъ. Слушатели почти никогда не помнили названіи книжекъ, которыя я имъ читалъ. Но для книжекъ, которыя произвели на нихъ впечатлѣніе, они придумывали свои названія, которыя соотвѣтствовали или имени главнаго героя, или основной сути разсказа, или, наконецъ, какой-нибудь частности, особенно поразившей слушателей. Такимъ образомъ, большинство прочитанныхъ мною книжекъ были извѣстны — и нѣкоторыя получили популярность среди моихъ слушателей — подъ совершенно другими названіями. Такъ, напримѣръ, были переименованы:

«Власть тьмы» въ «Книжку про Матрену».

«Чѣмъ люди живы» — «Про сапожника Семена».

«Кривая доля» — «Про пьяницу Мокея».

«Варъ» --« Про Алешку» или «Про овчинку».

«Четыре дня» — «Про бѣднаго солдатика».

«Христосъ въ гостяхъ у мужика» — «Про Христа и мужика».

«Упустишь огонь — не потушишь» — «Какъ бабы ссорились».

«Дѣдъ Софронъ» — «Какъ землю дѣлили».

«Сколько человѣку земли надо»? — «Про землицу».

«Наль и Дамаянти» — «Золотыя гуси» (по названіи первой главы) и т. д.

По свидѣтельству X. Д. Алчевской отдѣльно изданный разсказъ Гл. Успенскаго «Про счастливыхъ людей» среда молоканъ ходитъ подъ разными названіями: «Про счастье», «Про счастливыхъ людей и несчастныхъ», «Ахмета», «Ахметкино счастье», «Какъ солдатъ про счастье разсказывалъ». (III. 132).

IV.

Не находя названія книжки достаточнымъ для опредѣленія ея характера и достоинствъ, народный читатель обращаетъ большое вниманіе на ея внѣшность: обложку, форматъ, объемъ, картинку.

Раньше чѣмъ приступить къ чтенію, я обыкновенно клалъ на столъ всѣ имѣвшіяся при мнѣ книжки, предоставляя слушателямъ выбирать какую-нибудь изъ нихъ для чтенія. Въ этомъ выборѣ принимали участіе и неграмотные и, что меня поразило, они почти всегда отличали по внѣшности среди лубочныхъ книжекъ (безъ картинокъ) религіозную книжку отъ сказки. Внимательно, напряженно разсматриваетъ какой-нибудь неграмотный слушатель нѣсколько книжекъ и, наконецъ, рѣшительно беретъ одаау и протягиваетъ мнѣ:

— На! вотъ эту читай: это хорошая, божественная!

— Да откуда-жъ ты знаешь, что божественная? — спросишь его.

— Да ужъ знало, — отвѣчаетъ онъ, улыбаясь. — По виду замѣтно, какая божественная.

Большое значеніе играетъ для народнаго читателя въ выборѣ книжки ея объемъ. И если малощрамотнаш читателя или слушателя отпугиваютъ толстыя книги, то читатели болѣе или менѣе грамотные, въ особенности рабочіе, считаютъ толстыя книжки («которыя образованные читаютъ») болѣе серьезными, интересными. Это отмѣчаютъ X. Д. Алчевская, Н. А. Рубакинъ и др., имѣвшіе дѣло, съ городскимъ или фабричнымъ читателемъ.

Помимо этихъ признаковъ, для народнаго читателя играетъ большую роль просто красивая внѣшность книжки. Въ умѣ простого человѣка красивая, «аккуратная» внѣшность книжки безсознательно ассоціируется съ «красивымъ», интереснымъ содержаніемъ.

Однажды, на рудникѣ, взялъ я книжку «Юліанъ Милостивый», изданіе Маракуева. Но не успѣлъ еще прочесть и названія, какъ шахтеръ одинъ крикнулъ мнѣ рѣшительно:

— Брось ты эту: не интересная! Другую вонъ бери!

— Да откуда знаешь, что она неинтересная? — удивился я.

— Да она… такая то длинная…^[19].

За то очень нравилась слушателямъ, и деревенскимъ и рудничнымъ, внѣшность изданій «Русской Мысли». Выбирая однажды книжку для чтенія, одинъ шахтеръ, радостно остановился на «Убивцѣ» В. Короленко (изд. «Русск. Богатства») и, подавая мнѣ книжку, воскликнулъ:

— Вотъ должно книжечка хорошая! Аккуратненькая — первый сортъ!

Эту же особенность въ отношеніи читателя къ внѣшности книжки, отмѣчаютъ и нѣкоторыя учительницы, завѣдующія городскими библіотеками.

"Школьной библіотекой очень охотно пользуются, всѣ грамотныя ученицы, — читаемъ въ отчетѣ женской воскресной школы г. Новочеркасска за 1895—1896 г. — при этомъ всѣ просятъ дать книгу «потолще», опредѣляя достоинство книги по ея толщинѣ и еще по какимъ-то неуловимымъ для учительницъ признакамъ. Бываетъ часто такъ, что учительница добросовѣстно выберетъ книгу по возрасту и развитію ученицы, но ученица, осмотрѣвъ книгу, дѣлается грустна и разочарованно посматриваетъ на книгу. «Вы, можетъ быть, читали эту книгу»? — спрашиваетъ учительница. — «Нѣтъ не читала; только дайте мнѣ вотъ эту, толстую». Иная же ученица замѣтитъ, что заглавіе книги ей не правится, или, что въ книгѣ нѣтъ картинокъ, или: «я брала въ прошлый разъ книжку, похожую на эту, такъ какъ она мнѣ не понравилась»^[20].

Въ отчетѣ Суджакской воскресной школы говорится:

"При выдачѣ книгъ… происходили недоразумѣнія между библіотекаремъ и и читателемъ: первый старался дать, особенно для перваго раза, книжку удобопонятную и небольшую, такъ какъ это облегчаетъ тщательное ознакомленіе съ новымъ лицомъ и правильную выдачу въ будущемъ; второй наровитъ взять красивую на видъ и толстую по объему книгу^[21].

X. «Пониманіе читаемаго» въ представленіи народнаго читателя.

I.

Вопросъ о томъ, понята или непонята прочитанная книжка, вопросъ въ высшей степени простой и ясный для интеллигентнаго- читателя, является далеко не такимъ простымъ въ примѣненіи къ читателю изъ народа.

Прежде всего, не слѣдуетъ забывать, что многіе народные читатели обучались грамотѣ по «старинному методу», «но псалтырю и часослову», и большей частью, въ теченіе всего своего обученія не знало иного чтенія, кромѣ механическаго. Съ такимъ же механическимъ чтеніемъ встрѣчается народный грамотей и въ церкви, и при различныхъ религіозныхъ обрядахъ и при чтеніи славянскихъ и, вообще, малопонятныхъ, по душеспасительныхъ книгъ. Такимъ образомъ, механическій процессъ чтенія получаетъ для большинства народныхъ грамотеевъ самодовлѣющее значеніе, и значеніе немаловажное, въ отношеніи, главнымъ образомъ, религіозномъ, и, отчасти, эстетическомъ^[22].

Если народному читателю извѣстны два типа чтеній: сознательнаго и механическаго, — то онъ соотвѣтственно этому и вшили дѣлитъ на «понятныя» и «непонятныя», при чемъ подъ послѣднимъ терминомъ, большей частью, подразумѣваетъ нѣчто, недоступное пониманію ни одного русскаго человѣка, а то и совершенно лишенное всякаго смысла.

Малоразвитой народный читатель, не отдавая себѣ яснаго отчета въ томъ, что его непониманіе читаемаго происходитъ отъ недостаточнаго развитія, большей частью, склоненъ допускать, что непонятая имъ книжка, или отдѣльное мѣсто, вовсе лишены смысла. Вмѣсто того, чтобы сказать: «Я не понялъ такой-то книжки или такого-то мѣста», онъ обыкновенно обобщаетъ свое непониманіе выраженіемъ: «Книжка непонятная».

Что народный читатель часто представляетъ себѣ непонятую имъ книжку именно такимъ образомъ, можно видѣть и изъ нѣкоторыхъ фактовъ, приводимыхъ въ книгахъ г. Рубакина и Алчевской.

"Про дурныя и малопонятныя книжки, — пишетъ Н. Рубакинъ, — читатели деревенскіе выражаются очень характерно: напр., «такая-то книжка, изъ разныхъ словъ составлена^[23]».

Одна изъ болѣе или менѣе развитыхъ ученицъ городской школы X. Д Алчевской, разсказывая, что она нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ не поняла «Евгенія Онѣгина», пишетъ слѣдующее:

Когда я училась въ школѣ, я нечаянно прочла нѣсколько страницъ «Евгенія Онѣгина», и мнѣ онъ показался французской книгой, до того она мнѣ была непонятна. И когда мнѣ сказали, что эта книга написана на русскомъ языкѣ и что ее написалъ русскій поэтъ Пушкинъ, я не хотѣла вѣрить и твердила, что нѣтъ въ цѣломъ мірѣ русскаго человѣка, который бы понялъ все, что тамъ написано. Правда, я слыхала, что есть много различныхъ нарѣчій, въ томъ числѣ и русскій образованный разговоръ^[24], но онъ для меня казался такимъ недосягаемымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такимъ умнемъ! И вотъ только теперь, когда я вновь читаю эту книгу, я сознаю свое невѣжество (II, 471).

Еще болѣе характерный фактъ разсказываетъ г-жа Алчевская по поводу чтенія «Горе отъ ума». Одна изъ ученицъ, не понявшая ни слова изъ монологовъ Чацкаго, (напряженно вслушиваясь въ пудренную рѣчь, замѣтила тихо, вздохнувъ:

— Бѣдный! Онъ и самъ не знаетъ, что говоритъ! (II, 244).

II.

Рядомъ съ полусознательнымъ представленіемъ о «непонятной» книгѣ, какъ о никому недоступной и даже не предназначенной для пониманія, въ народной средѣ существуетъ еще опредѣленное представленіе о книгахъ трудныхъ къ пониманію, «мудреныхъ», которыя выдѣляются народомъ въ особую категорію.

Народный грамотѣй, сколько-нибудь знакомый съ религіозной литературой, хорошо знаетъ, что книги этого рода заключаютъ въ себѣ много таинственнаго, сокрытаго отъ профановъ {Предположенія о нарочномъ сокрытіи смысла книги высказываются иногда и относительно свѣтскихъ книгъ. Въ дневникѣ г-жи Слетовой-Черновой я нашелъ слѣдующее характерное разсужденіе. Послѣ чтенія какого-то разсказа Григоровича, одинъ изъ слушателей замѣтилъ:

— Странно пишетъ г. Григоровичъ. Начнетъ — какъ-будто ничего, а кончаетъ ничѣмъ…

— Это оттого, что словъ иностранныхъ у него много, — отозвался другой.

— Я думаю, — отозвался еще одинъ, — что очинно интересныя вещи тамъ пишутъ, такъ это дѣлается (т.-е. употребленіе иностранныхъ словъ), чтобы не всѣ понимали…} и не могутъ быть такими ясными и «простыми», какъ сказка. Знаетъ онъ еще, что надъ обычными, трудными для пониманія, божественными книжками, существуетъ еще категорія религіозныхъ книгъ, особенно глубокихъ, серьезныхъ и таинственныхъ, какъ Апокалипсисъ, пониманіе которыхъ, и то не полное, доступно только избраннымъ изъ избранныхъ.

Представленіе о томъ, что, чѣмъ книга святѣе и серьезнѣе, тѣмъ она труднѣе для пониманія, привело народнаго грамотѣя къ обратному силлогизму: чѣмъ книга непонятнѣе и труднѣе, тѣмъ она серьезнѣе и глубже^[25]. Отсюда — глубокое уваженіе къ книгамъ, непонятнымъ не только вслѣдствіе сложности содержанія, но и вслѣдствіе трудности языка. Отсюда — такіе читатели, какъ Валентинъ, герой разсказа Гончарова «Слуги». Валентинъ этотъ разсуждаетъ слѣдующимъ образомъ:

— Если все понимать, такъ и читать не нужно, что тутъ занятнаго!

Когда Гончаровъ читалъ ему стихотвореніе «Хоть весною и тепленько»… онъ съ нескрываемымъ презрѣніемъ слушалъ чтеніе.

— Это каждый мальчикъ пойметъ или деревенская баба! — сказалъ онъ, глядя въ сторону: — прочиталъ разъ, повялъ, да и бросилъ: что же тутъ занятнаго? То ли дѣло (вотъ это:

Земли жилецъ бездыханный — страданье

Ему судьбы на часть насъ обрекло…

— Вотъ пойми-ка это? Не угодно ли растолковать? — вызывающимъ тономъ добавилъ онъ.

Когда авторъ принялся растолковывать содержащіе темнаго стиха, «Валентинъ положилъ книгу и снялъ очки».

— Вы, можетъ быть, и Покалипсъ понимаете? — ѣдко спросилъ онъ^[26].

III.

Останавливаясь на этой (особенности простого человѣка, на его способности читать безъ пониманія читаемаго и даже находить въ этомъ извѣстный интересъ и удовольствіе, Гончаровъ, какъ и раньше его Гоголь^[27], увидѣли въ этомъ одну только комическую сторону, не больше. Гораздо вдумчивѣе и глубже отнесся къ этой особенности въ психологіи простого читателя великій печальникъ народный Гл. Ив. Успенскій. Въ замѣчательномъ по своей глубинѣ и художественности разсказѣ «Голодная смерть» описывается, какъ Ѳедюшка, сынъ бѣдной крестьянки, читалъ книги, которыя «либеральные господа» давали ему безъ разбору.

"Развиваясь на этихъ книгахъ, Ѳедюшка ровно таки ничего не понималъ. Онъ «разбиралъ слова», какъ Петрушка, разбиралъ ихъ цѣлыми десятками, сотнями страницъ, не находя между ними ни смысла, ни связи, а развивался, и именно въ томъ самомъ направленіи, какимъ книги были проникнуты. Тайна такого непостижимаго умѣнья развиваться книгой, ничего въ ней не понимая, заключается въ томъ, что развитіе тутъ идетъ не помощью ума или пониманія, а исключительно помощью сердца. Сердце автора подаетъ вѣсть сердцу непонимающаго «слова» чтеца. Что и когда изъ самыхъ завзятыхъ знатоковъ писанія понималъ не только доподлинно, а такъ, хоть изъ пятаго въ десятое, что такое читается въ церкви, какая начетчица понимаетъ, что такое написано въ Псалтыри, которую она зудитъ по годамъ? Что такое написано въ Апостолѣ? Никто, никогда, ни одинъ самый завзятый начетчикъ и грамотѣй крестьянскаго званія не могъ и не можетъ разсказать (развѣ что вызубривши дѣло дотла), о чемъ такомъ ему читаютъ, но всякій знаетъ, въ чемъ дѣло, потому что сердцемъ понимаетъ сердце автора, будь то царь Давидъ, Апостолъ, самъ Христосъ… Скрытое въ глубинѣ и массѣ словъ чувство, руководившее авторомъ книги, только оно и улавливается слушателями или чтецомъ, и, уловя его, чтецъ или слушатель, продолжаютъ только чувствовать въ данномъ сердцу направленіи, думая о себѣ. Попробуйте опросить вотъ этого стараго старика, всхлипывающаго на печкѣ отъ чтенія Псалтыри, таково чтенія, въ которомъ никто ничего разобрать не можетъ, потому что тутъ нѣтъ ни остановокъ, ни связи, тутъ раздѣляется пополамъ "дно слово и произносится такъ, что одинъ конецъ прилипаетъ къ предшествовавшему славу, а другой къ послѣдующему, — спросите этого плачущаго старика, что такое растрогало его въ этихъ, какъ разваленный плетень натыканныхъ его внукомъ словахъ? То, что онъ вамъ отвѣтитъ, будетъ непремѣнно годится въ горбуновскій разсказъ: непремѣнно выйдетъ что-нибудь вродѣ: «наслѣжу, говоритъ, слѣдовъ (плачетъ), а ты… гов… (плачетъ) говоритъ, по нимъ и ходи (рыдаетъ)». Словомъ, выйдетъ непремѣнно какой-нибудь смѣшной вздоръ, сразу обнаруживающій, что рыдающій старикъ глупъ, какъ пробка… А между тѣмъ, онъ рыдаетъ тѣми же слезами, какими рыдалъ и царь… Сердце его такъ же мучается своими прегрѣшеніями, какъ мучилось такъ же своими прегрѣшеніями и сердце пророка… Оба одинаково страдаютъ, каждый о своемъ… Старику передалось только направленіе книги; онъ только почуялъ, это мучился человѣкъ, который писалъ, и простое сердце отвѣчало слезами…

«Такимъ порядкомъ читаютъ въ трактирахъ и газеты, ее понимая ни этой „фанатизмы“, не зная, что Царь-Градъ, Стамбулъ и Константинополь — одно и то же, не понимая, что такое пишется въ романѣ, переведенномъ съ французскаго, что такое поется въ театрѣ Буффъ и въ „Ливадія“, словомъ, не понимая почти никакихъ словъ газетъ, еле-грамотный чтецъ отлично-хорошо чуетъ шаромыжничееки-практическое и поутовски-улыбающееся сердце газеты и отвѣчаетъ ему смѣлостью, съ которою шаромыжничество возрастаетъ въ народѣ въ значительной степени. Точно такъ вліяли непонятныя книги и на Ѳедюшку. Разсказать прочитанное и передать своими словами онъ не могъ, выходилъ всякій вздоръ, но сердце книги онъ чуялъ, понималъ, а сердце въ то время было у книги чистое, доброе»^[28].

V.

Вопросъ о томъ, понята или непонята прочитанная книга опредѣляется для интеллигентнаго читателя самъ собою, во время самаго чтенія. Онъ обыкновенно приступаетъ къ чтенію съ опредѣленнымъ запросомъ — и если основная идея ему неясна или отдѣльныя мѣста ему непонятны — онъ сознаетъ, что не понялъ всей книги или отдѣльныхъ мѣстъ.

Народный читатель, мало знакомый съ основной задачей литературы, привыкшій къ механическому чтенію, очень часто читаетъ пассивно и во время самаго чтенія не особенно строго слѣдитъ за своимъ пониманіемъ^[29]. И если, послѣ чтенія, вниманіе его останавливается на вопросѣ: «понялъ ли онъ прочитанное»? — ему, для того, чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, необходимо «провѣрить» свое пониманіе. Для этого въ его распоряженія имѣется одно лишь средство: припоминаніе. И онъ начинаетъ припоминать съ самаго начала все, что онъ прочелъ или выслушалъ. Результатомъ такой провѣрки часто бываетъ смѣшеніе или отождествленіе процессовъ «пониманія» и «запоминанія», а также и то, что общая идея книжки заслоняется частными, иногда незначительными, деталями. Если прочитанное или прослушанное не припоминается во всѣхъ деталяхъ, слушатель иногда считаетъ, что книжка имъ не понята. Хорошо понятой считается такая книжка, которая сразу вся припоминается, которая, по характерному выраженію одного изъ корреспондентовъ Н. А. Рубашка, «вся въ памяти стоитъ».

Въ моемъ опытѣ чтеній маѣ очень часто случалось отмѣчать, что слушатели отождествляютъ слова «понимать» и «запоминать», въ чемъ, впрочемъ, нѣкоторую роль играло и созвучіе этихъ словъ.

Отмѣчаетъ это мимоходомъ и X. Д. Алчевская, но по отношенію къ дѣтскому читателю. По поводу чтенія Тараса Бульбы, она пишетъ: «Ни исключительности натуры Остапа, ни его самоотверженія и мужества., ни его любви къ родинѣ, — ничего этого не могла понять (или „запомнить“, какъ выражается она) маленькая Таня». (I, 525).

Послѣ прочтенія въ деревнѣ разсказа «Два Старика» Толстого, на мой вопросъ, понята ли книжка, одинъ изъ слушателей отвѣтилъ:

— Ку-уды тамъ понять! Ее, еслибъ намъ разъ десять прочитали — и то не знаю, запомнили бы ее.

Въ другой разъ, при чтеніи «Христовой ночи» Щедрина, въ общемъ вполнѣ понятой, на этотъ же вопросъ одинъ крестьянинъ отвѣтилъ:

— Ее бы всю вытвердить — и запомнили-бъ. А то отъ однаго чтенія — гдѣ тамъ…

Особенно характерный въ этомъ отношеніи отзывъ получился при чтеніи книжки, не имѣвшей никакой общей идеи. Однажды, не имѣя подъ рукою другихъ книжекъ, я началъ читать на рудникѣ книжку «Пословицы на каждый день», составленную Л. Н. Толстымъ. Прочелъ я съ десятокъ пословицъ и замѣтилъ на лицахъ слушателей выраженіе недоумѣнія. Я остановился.

— Что за чудную книжку читаешь? — опросилъ одинъ шахтеръ. — Слушаю, слушаю и ничего не понимаю.

— И я тоже, — замѣтилъ другой.

Я началъ объяснять смыслъ пословицъ, но первый слушатель перебилъ меня.

— Такъ, въ чтеніи-то, мы ихъ понимаемъ. Чего не понимать. А вотъ, какъ прочитаешь — и забудешь. А, примѣрно, книжки, что читаешь — тѣ помню; всѣ до одной помню, хоть сейчасъ разсказать.

Въ книгахъ «Что читать народу?» мы находимъ нѣкоторые факты, свидѣтельствующіе, что народному читателю иногда достаточно встрѣтить трудно произносимыя и трудно запоминаемыя или непривычныя для русскаго уха имена, чтобы счесть изъ-за этого, что вся книжка не была понята.

Послѣ чтенія «Макбета» (въ аудиторіи городской школы), когда всѣ стали расходиться, молодая дѣвушка, не окончившая еще азбуки, подошла къ своей, тоже молодой и неопытной учительницѣ и печально сказала:

— А я ничего не поняла.

Та сообщила объ этомъ учительницѣ-библіотекаршѣ, читавшей «Макбета», и она подозвала къ себѣ при выдачѣ книгъ опечаленную дѣвушку.

— Разскажите мнѣ хоть немножко изъ того, что мы читали сегодня, — сказала она ей ласково.

Дѣвушка прекрасно передала содержаніе трагедіи. Одно только казалось нѣсколько страннымъ, это то, что она обходилась безъ именъ; такъ, напр., Макбета называла «онъ», леди Макбетъ — «его жена» и т. д.

Выслушавъ ея разсказъ, учительница сказала:

— Какъ же это вы говорили, что ничего не поняли? Вы прекрасно разсказали.

— Имени ни одного не помню, — отвѣтила сконфуженно молодая дѣвушка и зарумянилась до слезъ. (II, 262).

Другая ученица X. Д. Алчевской, сочла трудно произносимыя и трудно запоминаемыя имена, непонятными. По поводу книжки «Четырнадцать дней халифа Абдуррахмана» она написала:

Не поняла я этихъ разныхъ именъ, и хотя они русскими словами (буквами?) написаны, но все-таки я такихъ именъ никогда не слыхала и они для меня удивительны и непонятны. (I, 170).

XII. «Непонятныя слова».

I.

Вопросъ о формѣ и языкѣ народной книга, — представляетъ собою совершенно самостоятельный вопросъ народной литературы. Какія литературныя формы наиболѣе доступны и наиболѣе свойственны народному читателю? Какой слогъ можетъ считаться народнымъ? Почему читателю чужды, неясны или непонятны тѣ или другія выраженія, тѣ или другіе обороты рѣчи, та или другая конструкція фразы? И т. д. Всѣ эти вопросы, относящіеся къ области этнографіи, психологіи и лингвистики, имѣютъ и большое практическое значеніе въ дѣлѣ созиданія народной литературы и должны составить предметъ серьезнаго и детальнаго научнаго изслѣдованія.

Изъ моего личнаго опыта, я, къ сожалѣнію, почерпнулъ очень мало данныхъ, хотя бы для частичнаго освѣщенія этого вопроса, — и поэтому совершенно не буду его касаться. Остановлюсь только на вопросѣ о «непонятныхъ для народа словахъ», для выясненія котораго мнѣ дали нѣкоторый матеріалъ какъ моя народныя чтенія, такъ и чтенія X. Д. Алчевской и другихъ.

Обыкновенно, когда идетъ рѣчь о «непонятныхъ для народнаго читателя словахъ», имѣется въ виду только одинъ разрядъ словъ, главнымъ образомъ, иностранныхъ,. — и одна форма непониманія ихъ: полное незнаніе ихъ значенія. Опытъ народныхъ чтеній, однако, свидѣтельствуетъ, что существуетъ нѣсколько категорій и нѣсколько градацій «непонятныхъ словъ» и что между ниши первое мѣсто занимаютъ не тѣ слова, которыя остаются для читателя мертвымъ звукомъ, а тѣ, которыя, по тѣмъ или другимъ причинамъ, понимаются народнымъ читателемъ неправильно, ошибочно.

Въ предыдущей главѣ, говоря о механическомъ чтеніи, мы отмѣтили, что для большинства народныхъ грамотѣевъ процессъ чтенія имѣетъ самостоятельное значеніе. Происходитъ это, главнымъ образомъ, отъ того, что народные грамотѣи, преимущественно начетчики, а тѣмъ болѣе сектанты, приписываютъ звуковымъ особенностямъ слова, процессу произношенія его, — часто даже независимо отъ понятія, которое это слово обнимаетъ, — религіозное, магическое или символическое значеніе. Всѣмъ извѣстно, конечно, какое значеніе имѣетъ въ народномъ культурномъ обиходѣ «слово», «хорошее» и «дурное», заклинанія, заговоры, наговоры и т. д. Причины, почему то или другое «слово», будучи произнесеннымъ, оказываетъ то или другое вліяніе, большей частью, кроются въ созвучіи этого слова съ другимъ, реально выражающимъ то понятіе, которое символизируется первымъ.

Въ одной статьѣ, посвященной характеристикѣ секты «Не нашихъ»^[30], мы находимъ слѣдующее описаніе отношенія сектантовъ къ словамъ:

«Они (т.-е. „не нашинцы“), тщательно избѣгаютъ употребленіе многихъ обыкновенныхъ словъ, замѣнивъ ихъ различными синонимами. Шишкинъ (приверженецъ этой секты), не скажетъ „спать“, а „отдыхать“. Онъ не „пьетъ“ и не „ѣстъ“, а „кушаетъ“, онъ употребляетъ не „чай“, а „китайскую травку“. Отецъ у него „корень“; дѣти — „отрасли“, жена — „подруга“ и т. п. Себя онъ ни за что не хочетъ назвать „человѣкомъ“, выводя изъ Писанія, что человѣкъ есть л-о въ. Эти странности языка дѣйствительно могутъ заставить признать ихъ, „не нашихъ“, съ перваго взгляда за какихъ-то полупомѣшанныхъ и только послѣдующее наблюденіе убѣждаетъ, что тутъ имѣешь дѣло съ людьми далеко недюжиннаго ума… Не забудемъ, что эти люди выработались изъ сектантовъ, помѣшанныхъ на схоластическомъ анализѣ Писанія, на анализѣ словъ. Они придаютъ огромное значеніе слову. „Гдѣ слово, тамъ и дѣло“, говорятъ они. Всѣ ихъ убѣжденія добыты, главнымъ образомъ, изъ логическаго и филологическаго анализа духовной литературы, да изъ обдумыванья самыхъ элементарныхъ фактовъ изъ области естественныхъ и соціальныхъ наукъ. Отсюда — та важность, которую они придаютъ чисто словеснымъ различіямъ. Отсюда же — убѣжденіе, будто словесныя аналогіи всегда указываютъ на реальныя аналогіи. Льюисъ говоритъ гдѣ то, что нѣкоторыя заблужденія Аристотеля зависѣли отъ того, что, будучи грекомъ, знавшимъ и изучавшимъ только свой языкъ, никогда не сравнивая его съ другими, онъ воображалъ иной разъ, что аналогія между двумя словами указывала и на аналогію между реальностями, обозначавшимися этими двумя словами. Нѣчто подобное видно и у не-нашихъ. Какъ вамъ нравится, напримѣръ, такое разсужденіе: „Я чая не употребляю. Чай-то вашъ. Вы чаете воскресшія мертвыхъ; вы чаете себѣ великихъ и богатыхъ милостей. А я ни отъ кого ничего себѣ не чаю и чая вашего не признаю“. Или: „я не ѣмъ и не пью; это вы ѣдите другъ друга и пьете кровь изъ ближняго; вы пьете водку: кто пьетъ, тотъ пьянъ живетъ, а я кушаю“. Или: „кто спитъ тотъ проспитъ, а я отдыхаю“. И дальше этотъ же Шишкинъ… когда ему велятъ читать его статейный списокъ, отвѣчаетъ: — „Я вашего начертанія не разумѣю и тѣхъ чертей, которые его начертили не признаю“.

II.

Встрѣчая въ книгѣ какое-нибудь незнакомое слово, народный читатель, прежде всего старается угадать его значеніе ее звуковой аналогіи и, не имѣя, большей частью, представленія о самыхъ элементарныхъ правилахъ этимологіи, нерѣдко впадаетъ въ ошибки, придаетъ словамъ смыслъ, ничего общаго не имѣющій съ ихъ истиннымъ значеніемъ.

Примѣромъ такого толкованія словъ можетъ служить объясненіе слову „чиновникъ“, которое было дало въ аудиторіи г-жи Алчевской.

— „Это тотъ, кто чинитъ старое платье“. (II, 349).

Съ другой стороны, человѣкъ изъ народа склоненъ измѣнять незнакомыя ему въ звуковомъ отношеніи, но извѣстныя по смыслу иностранныя слона такимъ образомъ, чтобы они по-русски соотвѣтствовали выражаемымъ ими понятіямъ. Такимъ образамъ слово „революція“ переиначено въ „кровалюцію“, „нигилисты“ въ „надѣлисты“ и т. п.

Особенно часто происходятъ ошибки въ пониманіи самыхъ элементарныхъ словъ имѣющихъ вообще, или только въ народной рѣчи, еще и другое» значеніе.

Когда я прочелъ въ книжкѣ «Махмудкины дѣти» подъ-заглавіе «Разсказъ изъ послѣдней войны», шахтеръ одинъ поторопился объяснить это:

— Тутъ, значитъ будетъ описаніе войны, которая передъ свѣтопреставленіемъ будетъ…

При чтеніи «Полтавы» Пушкина слушатели малоросы поняли ими Мазепы, какъ наименованія черта и разсуждали:

— Эта сказка въ родѣ описанія, какъ было, когда въ нашихъ мѣстахъ народъ темный былъ, идоламъ поклонялся, Мазепѣ; значитъ, когда еще въ Бога не (вѣрилъ.

Когда я прочелъ въ книжкѣ «Юліана Милостивый» первую фразу: «Отецъ и мать Юліана жили въ замкѣ», одинъ изъ слушателей, разсмѣявшись, воскликнулъ:

— «Жили!» Хорошо житье!.. Въ «замкѣ», брата, не житье, а мука!..

— Чего! — отозвался, смѣясь, другой. — Квартира хорошая, казенная — первый сортъ!..

Не мало было недоразумѣній этого рода и при чтеніяхъ г-жи Алчивской, какъ взрослымъ слушателямъ, такъ и дѣтямъ. При этихъ чтеніяхъ были поняты слова и выраженія: «заговоръ»; «заговорщики» — въ смыслѣ «колдовства» (Т. II, стр. 351), «закаленъ въ бою» — какъ «заколотъ въ бою»; «разбойники перевелись на Руси» — обратились въ рускихъ (II, 164). Стихъ Некрасова: «что выводитъ изъ народа» получилъ объясненіе: «Это значитъ, что у насъ много народу выводится, родится» (II, 105); «Духовной жаждою томимъ» — «захотѣлъ быть священникомъ» (I, 666). Были поняты слова: «сильная воля», какъ «большая свобода» (I, 620), «богатырь» — «богачъ» (I, 462); «былина» — растеніе (I, 462), «пустыня» — пустынь, св. мѣсто, монастырь, пустынножительство (II, 798) и т. д. и т. д.

III.

Ошибочное толкованіе словъ происходитъ иногда оттого, что совершенно незнакомое слово смѣшивается, при нѣкоторомъ созвучіи, съ другимъ, хотя и знакомымъ по значенію, во недостаточно привычнымъ для уха. Такъ, напр., въ аудиторіяхъ г-жи Алчевской были случаи смѣшенія словъ «почтмейстеръ» и «полиціймейстеръ» (I, 547), «карнавалъ и „коронованіе“ (II, 377), „туманный“ и церемонный», «лунатикъ» и «фанатикъ» («фанатикъ — это тотъ, кто по крышамъ ходитъ») (I, 162), «суевѣрный» и «самоувѣренный» («суевѣрный — кто самъ себѣ вѣритъ») (II, 188).

Недоразумѣнія происходили иногда оттого, что слушатели смѣшивали частное съ общимъ, причину со слѣдствіемъ и т. п. Слово «геній» — было объяснено: «кто на театрахъ представляетъ» (II, 473), «гордый — богатый» (II, 398), «религіозный» — умный, скромный" (II, 722), «просвѣщеніе» — «когда какому нибудь мастерству учатъ» (И, 230). На вопросъ: «Что такое баронъ?» ученикъ одинъ -отвѣтилъ съ глубокимъ убѣжденіемъ: — Сочинитель! — Почему ты такъ думаетъ? — "спросила его чтица. — А какъ же! баронъ Корфъ сочинилъ книжку «Нашъ другъ», отвѣтилъ онъ увѣренно (I, 203).

Наконецъ, иногда словамъ приписывается совершенно иной смыслъ по отдаленной и смутной ассоціаціи идей. Такимъ образомъ, случалось, что «Бетховенъ» былъ "принятъ за какую-то «пѣсню» (I, 208), «Муза» (при чтеніи сказокъ Андерсена) — однимъ за жену Андерсена, другимъ за собачку (II, 388), «университетъ», за «образцовый полкъ» (II, 541), «нравственная поддержка» — за «наставленіе, какъ отвѣчать начальству» (II, 188) и т. д.

IV.

Выше мы упомянули, какъ нѣкоторыя слушательницы г-жи Алчевской относились, къ «непонятнымъ» именамъ. Мнѣ лично приходилось неоднократно отмѣчать, что трудно произносимыя и трудно запоминаемыя имена сильно мѣшаютъ слушателямъ усвоить содержаніе -книжки, слѣдитъ за ходомъ разсказа.

Въ «Педагогическихъ очеркахъ» Л. Н. Толстого приводится яркая картинка, рисующая, насколько непривычному къ чтенію человѣку трудно справиться "съ незнакомыми и трудно произносимыми именами, въ особенности когда ихъ много. Преподавая исторію по «обычнымъ учебникамъ, въ Яснополянской школѣ одинъ изъ учителей, — разсказываетъ Толстой, — какъ-то увлекся и не послушавшись моего совѣта, не пропустилъ удѣльнаго періода и въѣхалъ во всю безсмыслицу и безурядицу Мстиславовъ, Брячеславовъ и Болеславовъ. Я вошелъ въ классъ въ то время, когда ученики должны были разсказывать. Труда описалъ, что изъ этого вышло. Долго всѣ молчали. Вызванные учителемъ, наконецъ, заговорили, кто посмѣлѣе и попамятливѣе. Всѣ умственныя силы были напряжены на то, чтобы запомнить „чудныя“ имена, а кто что дѣлалъ, было для нихъ дѣло второстепенное.

„Вотъ онъ, — какъ его, Бариковъ, что-ль? — началъ одинъ, — пошелъ на… какъ бишь его?..“ — Муславъ, Л. Н.? подсказываетъ дѣвочка. — „Мстиславъ“, отвѣчалъ я. — „И разбилъ его на голову“, съ гордостью говорилъ одинъ. — Ты постой, рѣжа тутъ была. — А сынъ войску собралъ и на голову расшибъ… какъ бишь его?» — Да что ее никакъ не поймешь, — говоритъ дѣвочка, которая памятлива, какъ слѣпой. — И то чудная какая-то, — говоритъ Семка. — Ну, ее, Миславъ, Числавъ, на что ее, разберетъ!"^[31].

Положительно такую же пертурбацію произвели и на моихъ чтеніяхъ среди взрослыхъ деревенскихъ слушателей незнакомыя и трудно произносимыя меня въ книжкѣ «Фабіола», въ которой имена 3—4 дѣйствующихъ лицъ еще начинаются труда то буквою Ф. (Фабіола, Фульвій и др.). Слушатели дѣлали всяческія усилія запомнить и правильно произносить эти имена, смѣшивали ихъ и, въ концѣ-концовъ, изъ-за этого неясно поняли содержаніе.

Приблизительно по же самое было при чтеніи этой же книжки въ аудиторіи X. Д. Алчевской. То и дѣло раздавались вопросы: «Это кто же?». «А этотъ?» и восклицанія: «Охъ, да и трудныя-жъ эти имена!» — «Да и много же ихъ, и не сосчитать!» (II, 83).

Чтобы какъ-нибудь справиться съ этими «чудными» именами, слушатели или передѣлывали ихъ на русскій ладъ, или обозначали дѣйствующихъ лицъ то душевнымъ качествамъ, по занятіямъ, по родственнымъ отношеніяхъ между ними и проч. Раньше мы отмѣтили, что ученица «не понявшая» имена, называла Макбета — «онъ», леди Макбетъ — «его жена» и т. д. То же самое было и при чтеніи «Жервезы». "Имена положительно не дались нашимъ слушателямъ, — пишетъ одна изъ составительницъ «Что чит. нар.?» — Жервезу они звали крива (хромая), Нану — «дочка», Лаяли — «дивчинка» (дѣвочка), Гуже — кузнецомъ, Рорилье — «сестрой» (II, 87). То же было и при чтеніи «Фабіолы». Одного изъ дѣйствующихъ лицъ слушатели называли «вдовій сынъ», другого — батькой, судьей и т. д. (II, 82). При чтеніи книжки «Брать на брата», одинъ изъ слушателей, Григорій, обратился къ учительницѣ съ просьбой: «Нельзя ли добавлять „дядя“ или тамъ „племянникъ“ (къ именамъ), а то они, можетъ бытъ, забываютъ», — указалъ онъ на другихъ… Учительница съ удовольствіемъ исполнила его просьбу и не читала теперь иначе, какъ Лантенакъ — дядя, Гованъ — племянникъ, Сизіурдэнъ — начальникъ и т. д. Довольный своимъ изобрѣтеніемъ, Григорій повторялъ самодовольно: «Вотъ это такъ!» (II, 89).

XIII. Заключеніе.

Вопросъ о психологіи народнаго читателя является однимъ изъ наиболѣе сложныхъ и наименѣе разработанныхъ вопросовъ народной жизни. Онъ едва-едва затронуть въ нашей литературѣ.

Матеріалъ, надъ которымъ мнѣ пришлось оперировать при составленіи настоящихъ очерковъ, до того скуденъ, отрывоченъ, недостаточенъ, что, на основаніи его, я имѣлъ возможность только намѣтить нѣкоторыя особенности въ психологіи народнаго читателя.

Однако, какъ ни скуденъ и недостаточенъ приведенный матеріалъ, и онъ, мнѣ кажется, позволяетъ сдѣлать нѣкоторые общіе выводы. Во-первыхъ, что народный читатель представляетъ собою особый соціально-психологическій типъ. Читатель этотъ иначе читаетъ книгу, иначе понимаетъ ее и ставитъ ей иныя требованія, чѣмъ читатели культурнаго общества. Слѣдовательно, если мы желаемъ придти на помощь народу въ его запросахъ на книгу, мы обязательно должны ознакомиться и считаться съ тѣми особенностями, которыя онъ проявляетъ, какъ читатель.

Народъ, можно смѣло сказать, жадно ищетъ хорошую книгу, которой онъ готовъ поставить самыя серьезные запросы соціальнаго и моральнаго характера. Ему надо отъ книги не «развлеченія», не сантиментально-елейныхъ поученій грошовой морали, а серьезнаго отвѣта на грозный-вопросъ: «Какъ жить?», какъ справиться съ тѣми до невѣроятности сложными условіями, которыя охватываютъ желѣзнымъ кольцомъ его жизнь, душатъ его мысль, истощаютъ его силы, убиваютъ его энергію? На эти «вопросы жизни» онъ мучительно ищетъ отвѣта и въ фантастическихъ легендахъ, и въ сектантствѣ, и въ религіозной книгѣ. Онъ искалъ бы его и въ свѣтской книгѣ, если бъ она сдѣлала хоть шагъ на встрѣчу этимъ серьезнымъ запросамъ.

Что было сдѣлано нами въ этомъ отношеніи?

Въ теченіе послѣдняго полъ-столѣтія наши дѣятели по народной литературѣ потратили массу силъ, энергіи и средствъ на то, чтобы передать народу интеллигентную литературу, хотя бы отрывки изъ произведеній великихъ писателей. И всѣ эти попытки не дали никакихъ серьезныхъ результатовъ. Онѣ, одна за другой, разбивались объ «упорство» народа, который ни за что не желалъ и не желаетъ принимать этихъ, хотя и геніальныхъ, крохъ съ богатаго стола нашей литературы. Онъ остался совершенно равнодушнымъ ко всѣмъ перламъ художественнаго творчества, которые предлагались ему чуть ли не даромъ. Ему, измученному и тѣломъ и душой, голодному и матеріально и духовно, не этого надо. Ему «не до соусовъ», не до тонкой эстетики. Нужна ему книга житейская въ прямомъ смыслѣ этого слова, книга, которая отвѣчала бы на запросы его жизни и настроенія.

И мнѣ припоминаются слова великаго писателя земли русской:

«Милліоны русскихъ грамотныхъ стоятъ передъ нами, какъ голодные галчата, съ раскрытыми ртами, и говорятъ намъ: господа родные писатели, бросьте намъ въ эти рты достойной васъ и насъ умственной пищи; пишите для насъ, зиждущихъ живого литературнаго слова».

Пора бы «роднымъ писателямъ» откликнуться на этотъ призывъ…

---

P. S. Эти строки были написаны 12 лѣтъ тому назадъ — но ихъ можно повторить дословно, даже съ большей настойчивостью, и въ настоящее время.

---

1. Это отмѣчаютъ чутъ-ли не всѣ, писавшіе объ отношеніи народа къ книгѣ. «Божественная книжка въ глазахъ деревенскаго читателя, — пишетъ, напр., Н. А. Рубининъ, — окружена какъ бы ореоломъ. „Разъ ты пріобрѣлъ духовную книжку на собственныя средства, пишетъ одинъ, грамотѣй (Петерб. губ., Петергоф. уѣзда), ты совершилъ цѣль добродѣтели навсегда, не только для себя, но и для ближняго своего“. Духовныя книжки хранятся у образовъ, свѣтскія же книжки, особенно такія, какихъ больше всего, т. е. лубочныя, такимъ почетомъ не пользуются». («Этюды»… стр. 152).
2. Особенно сильна привязанность къ религіозной книжкѣ, конечно, у стариковъ. Это привелось мнѣ лично неоднократно констатировать, это отмѣчаетъ и Н. Рубакинъ: «Въ 168 отвѣтахъ (на „Опытъ программы“), словомъ, почти во всѣхъ, которые содержатъ отвѣтъ на 78-й вопросъ, говорится, что старики больше любятъ читать книжки духовно-нравственнаго содержанія». И не только сами любятъ читать, но и заставляютъ дѣтей и молодежь читать эти книжки. («Этюдъ», стр. 151).
3. Въ отвѣтахъ другихъ корреспондентовъ эти "остальныя книги, называются, въ отличіе отъ религіозныхъ и серьезныхъ, «прочими» «простыми», « разными» и т. д.
4. «Отвѣты» и т. д. Рус. Нар. Уч. 1893 г.. № 11.
5. «На старомъ пепелищѣ» Соч. (изд. Павленкова) T. I, стр. 558—9.
6. «Этюды», стр. 158.
7. Тоже, стр. 193.
8. Рубакинъ. «Этюды» стр. 170.
9. П. Орелкинъ, «Отвѣты и т. д.». P. Н. Уч. 1893, № 11.
10. «Чтенія въ деревнѣ». Образованіе. 1887, № 4.
11. «Чтенія въ деревнѣ и отношеніе къ нимъ крестьянъ». («Образованіе» 1897 г., № 4).
12. Это же отмѣчаетъ и X. Д. Алчевская: "Вообще, «за-граница» — пишетъ она, — въ силу крупной розни въ языкѣ, вѣрѣ, природѣ и обычаяхъ съ малорусскою деревнею, мало интересуетъ ее. «Мистеръ» «патеръ»«котеджъ» все это такая далекая «чужина» (III, 71).
13. Болѣе подробно этотъ вопросъ разработанъ въ очеркѣ «Народъ и война», въ концѣ книги.
14. «Какъ это „чертей нѣтъ“, когда ихъ намъ показывали на чтеніяхъ (чтенія съ туман. картинами)?» — разсуждалъ одинъ изъ учениковъ тамбовской школы (Изъ дневника А. Н. Слетовой-Черновой).
15. Стр. 145—146.
16. Перекати-поле «Дневникъ народн. учителя» «Русск. школа». 1909 № 9.
17. «Образованіе» 1897. № 4.
18. «Этюды», стр. 149.
19. Т.-е. продолговатая по формату.
20. «Хроника воскресныхъ школъ», стр. 21.
21. Тамъ же, стр. 95.
22. Одна изъ слушательницъ въ аудиторіи X. Д. Алчевской отозвалась о какой-то книжкѣ слѣдующимъ образомъ: «Она хоть и хорошо написана и читать въ ней хорошо, такъ въ томъ дѣло, что непонятливо» (s, 228).
23. „Этюды“, стр. 149.
24. Относительно «образованнаго разговора» одна крестьянка, ученица женской воскресной школы X. Д. Алчевской, выразилась слѣдующимъ образомъ: «Когда я прислуживаю своимъ господамъ, я часто слышу такіе разговоры, въ которыхъ мнѣ не все ясно, слова, которыхъ я не понимаю, потому, что они складываютъ ихъ не по нашему» («Хроника воскресныхъ школъ», стр. 203).
25. Характерно, что все трудное и малопонятное въ области интеллектуальной народъ называетъ «мудренымъ».
26. Сочиненія, т. IX.
27. Гоголь характеризуетъ Петрушку, что онъ «имѣлъ даже благородное побужденіе къ просвѣщенію, т. е., чтенію книгъ, содержаніемъ которыхъ не затруднялся; ему было совершенно все равно, похожденіе ли влюбленнаго героя, просто букварь, или молитвенникъ, — онъ все читалъ съ равнымъ вниманіемъ; если бы ему подвернули химію, онъ и отъ нея бы не отказался. Ему нравилось не то, о чемъ читалъ онъ, но больше самое чтеніе, что вотъ де изъ буквъ вѣчно выходитъ какое-нибудь слово, которое иной разъ чертъ знаетъ что и значитъ» («Мертвыя души»).
28. Сочиненія, т. I, стр. 658—659.
29. Одинъ русскій, пріѣхавшій въ Парижъ безъ знанія французскаго языка, признался мнѣ, что отъ долгой привычки слушать непонятную и полупонятную рѣчь онъ и теперь, ужъ болѣе или менѣе научившись языку, при чтеніи французской газеты часто не замѣчаетъ, что та или другая фраза осталась для него неясной.
30. «Вѣстникъ Нар. B.» № 3.
31. Сочиненія. Ч. IV, стр. 326—7.