Народ и война (Ан-Ский)/ДО

Народ и война
авторъ Семен Акимович Ан-Ский, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: ивритъ, опубл.: 1913. — Источникъ: az.lib.ru

С. А. А-НСКІЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ ОЧЕРКА

НАРОДЪ и ВОЙНА.

УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ.

МОСКВА. — MCMXIII.

Народъ и война.

"Если есть на свѣтѣ существо, вполнѣ

непричастное никакому фанатизму, такъ
это именно -- русскій солдатъ".

Ѳ. М. Достоевскій.

Русскій народъ никогда не отличался воинственностью, не смотрѣлъ на войну, какъ на жизненную цѣль или постоянное занятіе, не окружалъ ея ореоломъ нравственныхъ мотивовъ. Древніе славяне не имѣли своего «бога войны». И если мы обратимся къ произведеніямъ народнаго поэтическаго творчества — этому вѣрнѣйшему выразителю народныхъ воззрѣній, думъ и чаяній, — мы въ нихъ не найдемъ, ни воинственныхъ поэмъ въ родѣ «Chansons de Geste», ни боевыхъ пѣсенъ, которыя складывались бы въ пылу битвы и могли бы вызывать воинственный энтузіазмъ.

Что славянская народная муза даже въ древнія времена не увлекалась воинственными мотивами, свидѣтельствуютъ народныя былины, въ которыхъ гораздо больше воспѣваются пиры Владимира Красна-Солнышка, чѣмъ его походы, и если имѣется идеализація богатырей, то очень опредѣленно отдается предпочтеніе надъ ними крестьянину-пахарю. Мужичокъ Микула Селяниновичъ, котораго «любитъ мать сыра земля» и который несетъ за плечами сумочку съ ея «тягой», оказывается сильнѣе самаго могучаго богатыря Святогора. Въ единственной дошедшей до насъ старинной народной поэмѣ на военную тему, въ «Словѣ о полку Игоревѣ», мы находимъ, вмѣсто идеализаціи войны и воспѣванія героическихъ подвиговъ русскихъ Роландовъ, горькія жалобы и выраженіе глубокаго отвращенія къ войнѣ.

Стонетъ Кіевь, тужитъ градъ Черниговъ,

Широко печаль течетъ по Руси;

А князья куютъ себѣ крамолу,

А враги съ побѣдой въ селахъ рыщутъ…

Подъ копытомъ черное все поле

Было сплошь засѣяно костями,

Было кровью алою полито,

И взошелъ посѣвъ по Руси горемъ!..

Не снопы то стелютъ на Нѣмигѣ,

Человѣчьи головы кидаютъ!

Не цѣпами молотятъ — мечами!

Жизнь на токъ кладутъ и вѣютъ душу,

Вѣютъ душу храбрую отъ тѣла!

Охъ, не житомъ сѣяны, костями

Берега кровавые Нѣмиги,

Все своими, русскими костями!..

Русская народная муза создала циклы военно-историческихъ, солдатскихъ и рекрутскихъ пѣсенъ, но всѣ онѣ, за исключеніемъ немногихъ казацкихъ пѣсенъ, принадлежащихъ къ опредѣленной эпохѣ, — по своимъ мотивамъ и настроенію, менѣе всего могутъ быть названы «вожственными». Вмѣсто воспѣванія побѣдъ, вмѣсто восторженнаго описанія грома и блеска казовой стороны войны, — мы въ нихъ находимъ унылыя жалобы на трудности солдатскаго житья, на голодъ, холодъ и одиночества на чужой сторонѣ.

Въ общемъ, русская народная масса смотритъ на войну, какъ на великое несчастье, какъ на кару Божью. И если русскій человѣкъ, въ качествѣ солдата, всегда самоотверженно, безъ колебаній шелъ на смерть, то, въ качествѣ гражданина, онъ крайне рѣдко проникался воинственнымъ азартомъ настолько, чтобы по собственной иниціативѣ выступить противъ врага, чтобы связывать съ побѣдой или пораженіемъ вопросъ своего національнаго существованія. Такихъ національныхъ войнъ русская исторія знаетъ — по опредѣленію Л. Н. Толстого^[1], — всего двѣ: войны 1612 и 1812 гг. Только относительно этихъ войнъ, въ особенности, послѣдней, народная муза могла сказать:

И идетъ-собирается со всей Руси

Силушка великая, несмѣтная.

Бросаютъ мужики своихъ женъ и дѣтей,

Добры молодцы зазнобушекъ,

Слѣзаютъ старики съ пеней, заваленокъ,

Расправляютъ кости старыя,

Идутъ биться съ супостатами ¹).

¹) Г. Бѣлозерскій, «Сказитель-гусляръ въ уральскомъ краѣ» («Русск. Богат.», 1902 г., № 11).

I.

Русская народная масса имѣетъ крайне смутное и, большею частью, фантастическое представленіе о собственной родинѣ: о государственномъ устройствѣ Росой, о ея размѣрахъ, составѣ населенія, и, въ особенности, о ея роли въ международныхъ отношеніяхъ. Еще болѣе смутны и фантастичны представленія массы о другихъ народахъ. О большинствѣ изъ нихъ, даже о нѣкоторыхъ изъ европейскихъ народовъ, она совершенно никакого представленія не имѣетъ, даже не подозрѣваетъ объ ихъ существованіи.

Главнымъ отличіемъ иноземцевъ отъ русскихъ является, но представленію народной массы, вѣра. Истинные христіане, вѣрующіе въ истиннаго Бога — только русскіе, да еще, по довольно распространенному представленію, китайцы (!). Всѣ же другіе народы, и западные, и восточные, не знаютъ правой вѣры и даже поклоняются идоламъ, при чемъ, въ большинствѣ случаевъ, не дѣлается никакого различія между «нехристями», «идольниками», «католиками» и «алюторами».

Въ 90-хъ годахъ прошлаго столѣтія составительницы «Что читать народу?» произвели въ различныхъ частяхъ Россіи опросъ взрослыхъ крестьянъ относительно разныхъ географическихъ терминовъ и, между прочимъ, относительно другихъ народовъ, населяющихъ земной шаръ. Среди полученныхъ отвѣтовъ находятся слѣдующіе: «Турки вѣры католической». «Татары — не знаю, чѣмъ завѣдують, католики — народъ особенный». «Англичане вѣры католической»^[2]. Зато относительно Китая въ отвѣтахъ говорится: «Китай такой народъ есть, который вѣруетъ, какъ и мы». «Китай, тамъ народъ крещеный»^[3].

Въ отношеніи культурномъ народъ рѣзко отличаетъ западные народы отъ восточныхъ. Въ прежнія времена всѣ западныя націи сливались въ его представленіи въ однородную массу, носившую общее названіе «нѣмцевъ». И если эти «нѣмцы» характеризовались, какъ народъ безпокойный и непокорный, то за ними въ то же время признавались преимущества культурнаго характера: «нѣмецъ» отличался умомъ, ловкостью и выдумкою. Наиболѣе сложныя и хитрыя изобрѣтенія носили названіе «нѣмецкихъ штукъ», «нѣмецкой выдумки».

Въ теченіе послѣдняго столѣтія, благодаря развитію промышленности и повышенію уровня умственнаго развитія народной массы, она начала различать среди западныхъ націй, кромѣ нѣмцевъ, еще и французовъ, и англичанъ, и отчасти другіе народы, продолжая признавать за всѣми ими преимущество въ культурномъ отношеніи. «Объ Англіи и Америкѣ — говорится въ анкетѣ „Что читать народу?“ — отзываются съ уваженіемъ къ ихъ высокому промышленному и торговому развитію». — «Англійскій народъ достаточно промышленный, они изобрѣтаютъ разные дѣйствующіе инструменты». — "Англія — тамъ живутъ люди, здоровые модники, выдумалъ чугунку, здорово укрѣпленія дѣлаетъ, дѣлаетъ такое, чтобы всѣмъ была корысть (польза), дуже чудной народъ; модники («значитъ — выдумываютъ различное изобрѣтеніе, а не платье для господъ», поясняетъ отвѣчавшій). — «Есть земля Америка. Тамъ люди образованные, ученые. Но работать очень проворные, не смоггря на то, что ученые». — «Американцы живутъ богато, потому что тамъ народъ искусственный, какъ для работъ, какихъ они болѣе способны, такъ для прочихъ». — «Въ Австріи живетъ народъ больше именитый, онъ больше способенъ на разное рукомесло, такъ что если который человѣкъ бѣдный, то они другъ другу помогаютъ»^[4].

Совершенно иное представленіе имѣетъ народная масса о восточныхъ племенахъ и народахъ. Въ прежнія времена, когда русскому народу приходилось вести борьбу съ окружающими племенами, онъ различалъ всѣ эти племена и характеризовалъ каждое изъ нихъ какимъ-нибудь прозвищемъ («чудь бѣлоглазая», «пермь большеротая» и т. д.).

Названія этихъ племенъ, совершенно забытыя современными поколѣніями, сохранились только въ народныхъ былинахъ, пѣсняхъ и заговорахъ. Въ «Заговорахъ ратнаго, человѣка, идущаго на войну», возсылается моленіе о томъ, чтобы быть укрытымъ «отъ силы вражьей»… «отъ всей поганой татарской силы, отъ казанской рати, отъ литовскихъ богатырей, отъ невѣрныхъ людей: наганскихъ, нѣмецкихъ, мордвы, татаръ, башкирцевъ, колмыковъ, гулянцовъ, бухарцовъ, кобытей, вовуловъ, бумирцовъ, турчешгнавъ, якутовъ, яуи асовъ, черемисовъ, вотяковъ, либаловъ, китайскихъ людей»^[5].

Въ (настоящее время народная масса имѣетъ болѣе или менѣе опредѣленное представленіе только о двухъ восточныхъ государствахъ: Китаѣ и Турціи, а въ самое послѣднее время — и о Японіи. Всѣ другія восточные племена и народы сливаются въ общемъ названіи «азіаты», о которыхъ у народной массы существуютъ самыя фантастическія представленія. "Объ Азіи знаютъ, какъ о странѣ съ одноглавыми людьми, объ одной рукѣ и ногѣ, — пишутъ составительницы «Что читать народу?» — причемъ приводятся слѣдующіе «отвѣты»: «Въ Азіи есть такіе люди, у которыхъ по одному глазу во лбу, по одной рукѣ и ногѣ. Они живутъ въ глухихъ мѣстахъ, гдѣ люди мало ходятъ. Но если увидятъ посторонняго человѣка, они не отпустятъ его живымъ, такъ что одинъ не можетъ бѣжать, то схватятся двое и пустятся бѣжать, такъ что тотъ человѣкъ (пришлый) не можетъ убѣжать отъ нихъ. Они его нагонятъ и съѣдятъ. Они называются людоѣдами». — На Кавказѣ "въ горахъ живутъ люди съ однимъ окомъ — «песьеголовцы». Людоѣдами въ одномъ отвѣтѣ изображаются и китайцы, вопреки обычному о нихъ высокому мнѣнію: «Живутъ тамъ (въ Китаѣ) плохо, ѣдятъ своихъ дѣтей». Къ Азіи же пріурочивается полуфантастическая «Арапія», гдѣ живутъ люди съ «пьесьими головами». Почему-то держится мнѣніе, что тамъ «недостатокъ въ женщинахъ». Во время всеобщей переписи 1897 г. въ нѣкоторыхъ мѣстахъ "ходили слухи, что въ какой-то Арабіи умерло много людей, а потому туда хотятъ переселить молодыхъ бездѣтныхъ вдовъ и выдавать замужъ за арабовъ^[6]. Ходятъ еще олухи о бѣлой Арапіи, которая смѣшивается съ Китаемъ и «которая покоритъ весь свѣтъ»^[7].

Что «азіаты» рисуются человѣку изъ народа непремѣнно въ видѣ какихъ-то страшныхъ уродовъ, одноглазыхъ, одноногихъ, песьеголовыхъ и т. п., можно судить и то одной, имѣющей несомнѣнно автографическій характеръ, сценкѣ изъ разсказа Л. Н. Толстого.

Солдатъ Чикинъ разсказываетъ въ полку, калъ онъ, будучи въ деревнѣ, «задавалъ тонъ», «предводительствовалъ», разсказывалъ крестьянамъ, «какой такой Капказъ есть».

— «Тоже спрашиваютъ (крестьяне), какой, говоритъ, тамъ, малый, черкесъ, говоритъ, или турка у васъ на Капказѣ бьетъ? — Я говорю: у насъ черкесъ, милый человѣкъ, не одинъ, а разные есть. Есть такіе тавлинцы, что въ каменныхъ горахъ живутъ и камень замѣстъ хлѣба ѣдятъ. Тѣ — большіе, говорю, ровно, какъ колода добрая, по одному глазу во лбу и шапки на нихъ красныя… А то еще, говорю, мумры есть… Тѣ парочками, говорю, рука съ рукою держатся и такъ то бѣгаютъ, говорю, швитко, что ты его на конѣ не догонишь… Онъ такой отъ природіи. Ты имъ руки разорви, такъ кровь пойдетъ, все равно, что китаецъ: шапку съ него сними, она крошь пойдетъ… А поймаютъ тебя, животъ распорятъ, да кишки тебѣ на руку и мотаютъ. Они мотаютъ, а ты смѣешься, — дотолева смѣешься, что духъ вонъ»^[8].

Нѣмцы, французы и англичане въ Европѣ, турки и китайцы въ Азіи извѣстны, хотя бы по имени, даже самой темной массѣ; о нихъ циркулируютъ различныя легенды политическаго характера. Характерно, прежде всего, что всѣ эти народы обыкновенно конкретизируются въ представленіи народной массы въ одномъ лицѣ. Для массы существуетъ не Англія и Франція, не Китай и Турція, а «англичанка», «французъ», «турка», «дядя Китай». При этомъ «дядя Китай» или «царь Китай» рисуется богатымъ, добродушнымъ и щедрымъ, но лѣнивымъ и неподвижнымъ старикомъ, имѣющимъ двухъ сыновей. «Англичанка» изображается хитрой, коварной и сварливой бабой, которая иногда не прочь и выругаться нехорошимъ словомъ. «Турокъ» изображается въ видѣ глупаго и безтолковаго существа, — неопредѣленнаго рода, которое, не зная зачѣмъ, мутитъ, бунтуетъ, дѣлаетъ глупости и, попадая въ критическое положеніе, трусливо прячется за спиной «англичанки» и проситъ «пардону».

II.

Ближе и лучше всего народная масса знаетъ, конечно, нѣмцевъ. Человѣку изъ народа, — крестьянину, рабочему или мѣщанину, часто приходилось и приходится сталкиваться съ нѣмцами, какъ съ управителями, начальниками, главными мастерами, нерѣдко чиновниками и т. п., и поэтому въ массѣ выработалось опредѣленное представленіе о нѣмцахъ, какъ о представителяхъ -особой культурной національности. Но, рядомъ съ этимъ, масса совершенно не интересуется «нѣмцемъ» съ точки зрѣнія политической и международной. Обширно ли нѣмецкое государство; сильно ли оно, каковы отношенія «нѣмца» къ Россіи и Бѣлому царю — къ этимъ вопросамъ народное творчество остается совершенно индифферентнымъ.

Въ многочисленныхъ легендахъ о войнахъ, дипломатическихъ столкновеніяхъ и т. п. «нѣмецъ» почти никогда не фигурируетъ, точно онъ никакого значенія не имѣетъ въ международныхъ отношеніяхъ.

Приблизительно таково же отношеніе народной массы и къ французамъ, съ которыми массѣ несравненно рѣже приходится сталкиваться въ повседневной жизни, чѣмъ съ нѣмцами. Не смотря на то, что почти всѣ свѣдѣнія о французахъ имѣютъ своимъ основаніемъ нашествіе 12-го гада и, отчасти, севастопольскую войну, «французъ» не фигурируетъ въ народныхъ легендахъ какъ «держава», какъ воинственная сила, которая можетъ быть дружественной Россіи или «бунтовать» противъ нея. Что еще болѣе характерно — народъ не сохранилъ по отношенію къ «французу» никакого непріязненнаго чувства. Напротивъ, французъ рисуется въ народныхъ легендахъ и разсказахъ съ очень симпатичной стороны, какъ деликатный, обходительный и добрый. Гораздо больше вниманія, чѣмъ нѣмцу и французу, удѣляетъ народная легенда «турку», который трактуется уже исключительно, какъ политическая и воинственная сила. Однако, народная масса, судя по ея легендамъ и разсказамъ, отказывается видѣть и въ Турціи самостоятельную силу. Вообще, отношенія къ «турку» или «туркѣ», какъ къ государству и какъ къ націи — самое презрительное. Въ упомянутой выше анкетѣ хотя и повторяется нѣсколько разъ отзывъ о Турціи, какъ о «самой богатой странѣ», потому что тамъ «много золота», «множество- золота, серебра и винограду», но самимъ туркамъ дается характеристика далеко и-е лестная. — "О Турціи въ отвѣтахъ говорится по большей часта не съ особенной симпатіей — отмѣчаютъ составительницы отчета. — О туркахъ знаютъ, главнымъ образомъ, благодаря послѣдней войнѣ: «Мы знаемъ про турокъ, турки народъ некрещеный и очень злы и напрасливы. Люди некрасивы и грязны и видъ ихъ ненавистный, — суровый, притомъ же немилостивый, настоящіе кровожаты» (802). Подробную и яркую характеристику отношенія народа къ турку во время турецкой войны далъ въ своихъ «Письмахъ изъ деревни» А. Н. Энгельгардтъ: «Турокъ надоѣлъ до смерти, — писалъ онъ по поводу толковъ о войнѣ 1877—8 г. — Все изъ-за его бунтовъ выходитъ. Но отношеніе жъ турку какое-то незлобивое, какъ къ ребенку: несостоятельный, значитъ, человѣкъ, все бунтуетъ. Нужно его усмирить; онъ отдышится, опять бунтовать станетъ, опять будетъ война, опять потребуютъ людей, подводы, холсты, опять капусту выбирать станутъ. Нужно съ нимъ покончить разъ навсегда… Никакой ненависти къ турку, все злоба на нее, на англичанку. Турка просто игнорируютъ, а плѣнныхъ турокъ жалѣютъ, калачики имъ подаютъ. Подаетъ кто? Мужики»^[9].

Съ совершенно -особеннымъ интересомъ останавливается народное легендарное творчество на тѣхъ двухъ народахъ, съ которыми Россія рѣже вcего имѣла военныя столкновенія, Англіи и Китаѣ. Темная масса какъ бы инстинктомъ отгадала и могущество, и международное значеніе этихъ двухъ народовъ и признала за ними гегемонію надъ двумя частями свѣта: Англіи — надъ Западомъ, Китая — надъ Востокомъ. Какое бы крупное политическое событіе ни произошло на Западѣ — это дѣло рукъ одной только Англіи, которая является въ представленіи народа повелительницей не только Турціей, но и другихъ державъ (кромѣ Россіи, конечно). Та же роль приписывается (или приписывалась до японской войны) Китаю на Востокѣ. Только эти два народа могущественны настолько, что Россіи приходится съ ними серьезно считаться. И насколько народная масса высказываетъ непріязнь и недовѣріе къ Англіи, которую считаетъ виновницей всѣхъ заговоровъ и «бунтовъ» противъ Россіи, настолько же она относится дружелюбно и довѣрчиво къ Китаю, въ которомъ видитъ неизмѣннаго союзника и даже защитника Россіи.

III.

Мы уже указывали выше, что народъ считаетъ Англію одной изъ самыхъ культурныхъ странъ: «Въ Англіи люди живутъ хорошо, т.-е., богато и роскошно.». «Англійскій народъ достаточно промышленный». Англичане «приспособлены къ разнымъ ремесламъ», «работаютъ разныя машины».

Англія считается самой богатой страной, и богатство ея приписывается опять-таки ея культурности: «Самая богатая сторона Англійская, потому что она теплѣе и народъ богаче и хитрѣй на всякія науки или что тамъ сработать — машины разныя, или вообще какія новенькія разныя выдѣлки, и вообще у нихъ болѣе серебра и золота!». «Въ Россіи (!) кажется самая богатая страна Англичанка, потому что тамъ умный народъ. Тамъ выдѣлываютъ разныя машины». Но, рядомъ съ этимъ, "сами англичане рисуются далеко не симпатичными. «Англичанскій народъ очень хитрый. Всѣ хитрости отъ нихъ происходятъ… Порядокъ у нихъ не хорошъ». (803—5).

Хитрость и коварство — неотъемлемыя черты «англичанки». Отъ нея идетъ всякая смута, она натравливаетъ одинъ народъ на другой, а сама всегда остается въ сторонѣ. Въ 70-мъ году она натравила нѣмцевъ на французовъ, въ 84-омъ году — француза на Китай, "въ 77-мъ она уговорила турка «взбунтоваться» противъ Бѣлаго царя и тайно оказывала ему, турку, помощь. Не безъ тайнаго вмѣшательства англичанки обошлась и русско-японская война.

Характеризуя отношеніе крестьянъ къ русско-турецкой воінѣ, А. Н. Энгельгардтъ писалъ: "О войнѣ стали поговаривать уже давно, года три-четыре тому назадъ. Носились разные слухи, въ которыхъ на первомъ мѣстѣ фигурировала «англичанка». Какъ ни нелѣпы были эти слухи и разсказы, но общій ихъ смыслъ былъ такой: «вся загвоздка — въ англичанкѣ». (317—29).

Это же констатируетъ и другой наблюдатель деревенскаго настроенія того времени. По поводу манифеста о войнѣ съ Турціей крестьяне разсуждали: «Это все аглечанка мутитъ, подлая. Кому больше, знамо она: завидно, что въ Россіи спокой сталъ». Когда война затянулась и выступили наружу ея трудности и огромныя потери русскаго войска, крестьяне «стали упорнѣе доискиваться причины войны. Но отвѣта никто не могъ дать на этотъ-мучительный вопросъ. Никто ничего не зналъ. И все сваливали на миѳическую англичанку. — Это она все… Гдѣ бы туркѣ съ Россіей!»^[10].

На почвѣ этого же убѣжденія, что во всемъ виновата «англичанка», которая орудуетъ за спиной Турціи, сложилась и на Уралѣ любопытная легенда о Скобелевѣ, которую приводитъ В. Г. Короленко. Оказывается, что "Скобелевъ вовсе не умеръ, а «скрылся», потому что былъ приговоренъ къ разстрѣлу за обиду, нанесенную «англичанкѣ».

— «Онъ (Скобелевъ), значитъ, стоитъ на Балканахъ противъ Царяграда, а англичанка загородила дорогу. Нѣмецъ и говорить; даромъ, что Скобелевъ на Балканахъ, — англичанка юбкой потрясетъ, онъ и уберется.

А онъ услышалъ и осердился.

— Ахъ, она, говоритъ, такая, — сякая… Давай ее сюда, я ее… Ну, и загнулъ….

— По русски!

— Да!.. Она, конечно, обидѣлась…

— Все-таки королева…

— Само собой… Императрица! Ну, нашему Царю изъ-за Скобелева не воевать. И скрылся — будто растрѣлянъ. А подойдетъ война, онъ тутъ»…^[11].

То обстоятельство, что Плевна держалась дольше, чѣмъ могли ожидать, объяснялось тоже вмѣшательствонъ Англіи. По словамъ Энгельгардта, крестьяне толковали: «Она (т.-е. англичанка) отъ себя желѣзную дорогу подземную въ Плевну сдѣлала и по ней турку войско и харчъ доставляла, а онъ-то, Черняевъ^[12], англичанкину дорогу сейчасъ и увидалъ и засыпать приказалъ. Ну, сейчасъ тогда Плевну и взяли».

Въ 90-хъ гг., во время холерной эпидеміи, когда въ нѣкоторыхъ губерніяхъ произошли холерные безпорядки, въ народной массѣ циркулировала слѣдующая ужасная легенда: «Англичанка узнала, что въ Россіи народилось много народу, вотъ она и подкупила докторовъ, чтобы они отравляли колодцы и сѣяли въ народѣ моръ. Хотѣла, значитъ, чтобы русскаго рода поубавилось, чтобы его можно было легко истребить».

Разсуждая объ англичанкѣ, человѣкъ изъ массы иногда не прочь покуражиться: «Мы вотъ какъ ее, англичанку-то!» «Мы ей въ хвостъ вдаримъ». «А въ морду не хочетъ она, твоя англичанка?» и т. п. Но, вмѣстѣ съ этимъ, въ народѣ крѣпко держится сознаніе, что англичанка — большая сила и что безъ хитрости намъ съ нею, пожалуй, и не справиться. И народная фантазія работаетъ надъ вопросомъ, какъ укротить этого могущественнаго врага.

Женитьба англійскаго принца на дочери Александра II вызвала въ народѣ много толковъ, слуховъ и легендъ. Этимъ фактомъ объяснялось долготерпѣніе русскаго царя по отношенію къ вражескому государству:

— «И отчего ее не пристукнетъ нашъ царь? — удивлялись крестьяне. — Пристукнулъ бы — и шабашъ. Али хлѣба не отпущалъ бы туда. Зачѣмъ хлѣбъ отпущаютъ? Безъ хлѣба-то- немного поскакала бы, какова она тамъ ни есть.

— Нельзя, значитъ, не ощущать. Царь первѣйшую свою дочку за англичанку отдалъ. Слышь, бабъ туда изъ Россеи набирать станутъ. Россійскій народъ разводить хотятъ, чтобы, значить, не скучно царевнѣ-то было среди нехристей»^[13].

Подобная же легенда о «бабскомъ наборѣ» въ связи съ борьбой противъ агличанки приводится и у Энгельгардта:

«Стали говорить, что будетъ наборъ изъ дѣвокъ, что этихъ дѣвокъ царь отдаетъ въ приданое за дочкой, которая идетъ къ англичанкѣ въ домъ. Дѣвокъ, толковали, выдадутъ замужъ за англичанъ, чтобы дѣвки ихъ въ нашу вѣру повернули». Этому послѣднему средству, «обращенію въ нашу вѣру», придавалось особенное значеніе: «Поднесеніе принцу Эдинбургскому иконы Смоленской Божьей Матери дало обильную пищу толкамъ и слухамъ, которые всѣ можно свести къ одной мысли: мы стремимся перевести англичанку въ нашу вѣру». «Общій смыслъ — резюмируетъ Энгельгардтъ — таковъ: чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться съ англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее въ свою вѣру перевести. Не удастся же перевести англичанку въ свою вѣру — война»^[14].

Мнѣ лично привелось записать слѣдующую характерную легенду объ англичанкѣ и ея враждебномъ отношеніи къ Россіи. «Теперь ей, старой лютрѣ, англичанкѣ, значитъ, и конецъ будетъ! Мутила, мутила она противъ Россіи, а теперь ей самой хвостъ прижали! Пока сынъ ея былъ въ малыхъ лѣтахъ, она что хотѣла, то и дѣлала. И справиться съ нею трудно было, потому что шла у нея большая была. А какъ подросъ сынъ, онъ и говоритъ ей: „Выдѣли мнѣ, говоритъ, половину царства. Хочу самъ править“. Ну, она туда-сюда, вертѣлась, хитрила, да ничего подѣлать не могла и выдѣлила ему половину царства. Тоща онъ возьми да и поддайся нашему царю въ подданство! Вотъ она и сѣла. Съ половиною царства много не навоюешь. А какъ захочетъ она противъ насъ идти — сейчасъ сынъ противъ нея пойдетъ, дорогу ей загородитъ!»

IV.

Насколько подозрительно и недружелюбно народная масса относится къ англичанкѣ, настолько же довѣрчивы и дружелюбны ея отношенія къ Китаю, который изображается самымъ богатымъ, самымъ сильнымъ и наиболѣе расположеннымъ къ Россіи народомъ.

При анкетѣ составительницъ «Что читать народу?» на вопросъ: «Какая самая богатая страна?» — изъ 98 отвѣчавшихъ, 35 указали на Китай^[15], при чемъ отвѣты сопровождались слѣдующими поясненіями:

«Китайская страна богатая и такъ люди живутъ очень богато; потому они богаты, что тамъ хлѣбъ хорошій родится и у нихъ земля плодородна».

«Китай, сторона самая богатая, потому что она сама въ себѣ живетъ».

«Самое богатое — Китай. А почему онъ богатый? Потому что онъ войны не имѣлъ никогда». И т. д.

И въ силѣ, какъ и въ богатствѣ, первенство тоже отдается Китаю. На вопросъ: «Какая самая сильная земля?» — изъ 85 отвѣтовъ, Китай названъ въ 42-хъ (Россія — въ 37, Англія — 2, Австрія — 2, Швеція — 1, евреи — 1).

Сила Китая объясняется, главнымъ образомъ, тѣмъ, что онъ еще никогда не воевалъ: «Китайская земля силу съ начатія вѣка не теряла». «Самый сильный — Китай: онъ еще силы не тратилъ ни съ кѣмъ, и потому онъ и силенъ». «Китай сильнѣе всѣхъ потому, что у его много людей и такъ что отъ роду не воевалъ ни съ кѣмъ». Подобныхъ отвѣтовъ насчитывается болѣе десяти. Въ другихъ отвѣтахъ, какъ на источникъ силы Китая указывается на его населенность. Въ нѣсколькихъ отвѣтахъ сила Китая приписывается обилію войска и припасовъ, чему противорѣчивъ гораздо болѣе распространенное мнѣніе, что «китайцы къ военному дѣлу мало способны, не проворы». (804—8).

Въ воззрѣніяхъ народа на Китай, какъ іи, вообще, на меточныя страны, очень часто выступаютъ представленія мистическаго характера.. Китай «отъ вѣка не тронутъ», и его война связывается съ кончиной міра. «Завѣтъ отъ Бога данъ имъ (китайцамъ) не воевать. Когда завѣтъ исчезнетъ, тогда и конецъ міру».

Въ другомъ отвѣтѣ сила Китая объясняется тѣмъ, что «тамъ 400 медвѣдей сидятъ въ погребахъ; когда ихъ выпустятъ, они всю Россію пройдутъ, и тогда китайцы всѣхъ обратятъ въ магометанство, тогда конецъ міру».

Эту же мистическую нотку въ воззрѣніяхъ народа на Китай отмѣчаютъ и другіе изслѣдователи: "Пресловутый Китай-царь, — пишетъ извѣстный этнографъ М. Дикаревъ, — любимый герой народа во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда сельскій политиканъ желаетъ хвастнуть передъ собесѣдникомъ своей политической мудростью; этотъ герой также связывается съ -вопросомъ о кончинѣ свѣта: «Якъ проще Китай черезъ увесь свитъ, тогда вже и конецъ свиту буде» (Полтав. губ.). «Великороссы Нижнедѣвицкаго у. (Ворои. губ.) разсказываютъ, что передъ страшнымъ судомъ Китай (онъ же Бѣлая Арапія) покоритъ весь свѣтъ, въ томъ числѣ и Бѣлаго Царя, котораго будетъ держать въ плѣну 3 года; какъ только Бѣлая Арапія выпуститъ изъ плѣну Бѣлаго Царя — немедленно же настанетъ конецъ свѣта»^[16].

По представленію народа, между Россіей и Китаемъ существуетъ вѣчный миръ. Это представленіе облечено въ слѣдующую легенду: «На границѣ земли русской и китайской стоятъ столбъ, и на томъ столбу надпись (кѣмъ сдѣлано отъ вѣчныхъ временъ, неизвѣстно), чтобы Китаю съ Россіей не воевать. Былъ у царя китайскаго сынъ, и очень ему была охота большая воевать, и онъ пришелъ къ отцу и сталъ просить, чтобы отецъ далъ войско идти на Россію войной. А царь сну говоритъ: Этого сдѣлать тебѣ нельзя. Развѣ не знаешь? — Сынъ ничего не оказалъ царю, пошелъ на границу и ту надпись стеръ. Тогда приходитъ къ отцу и. говоритъ: теперь той надписи нѣтъ: я ее уничтожилъ. Царь удивился и „казалъ: теперь дѣлай, какъ самъ знаешь. Сынъ собралъ большое войско“ и пошелъ на Россію. Только подходятъ на границу, а тамъ на столбѣ, опять прежняя надпись есть. Такъ долженъ онъ былъ воротиться и войско распустить»^[17].

Но Китай не только находится въ вѣчномъ мирѣ съ Россіей, — онъ еще является ея союзникомъ.

«Говорятъ, что въ предстоящемъ кровопролитіи, — пишетъ одинъ этнографъ по поводу толковъ народа въ 1891—2 г. о войнѣ, — приметъ участіе „Китай-царь“. Онъ, какъ слышно отъ стариковъ, когда-то давнымъ-давно воткнулъ свою саблю въ стѣну своего дворца и сказалъ: „До тѣхъ поръ не буду воевать, пока моя сабля не обростетъ мохомъ“. Теперь, стало быть, это время пришло. Силенъ Китай-царь, но. не народомъ, а деньгами: найметъ столько войска, что оно всѣхъ непріятелей, что называется, шапками закидаетъ, и верхъ обязательно его будетъ. А стоять онъ будетъ непремѣнно за русскихъ»^[18].

Эта же надежда на помощь Китая выражалась, хотя съ опаской, и но время русско-турецкой войны. По словамъ Энгельгардта, въ то время высказывались "самыя, повидимому, безсмысленныя вещи, смѣшныя даже: — Китай за насъ подымается. Царь Китаю не вѣритъ, боится, чтобы не обманулъ, говоритъ ему: «Ты, Китай, свой берегъ Чернаго моря стереги, а я, говоритъ, буду свой беречь». «Вотъ только бы Китай поддержалъ, — говорили другіе. — Царь-то вотъ Китаю не вѣритъ», добавляли съ огорченіемъ. «Мужикъ утѣшаетъ себя тѣмъ, что дядя-Китай предлагаетъ нашему царю денегъ, сколько хочешь».

Отъ Китая ожидается помощь не только людьми и деньгами для войны, но и землей, которой въ Китаѣ много. Во время поѣздки Государя, въ его бытность наслѣдникомъ, въ Японію, въ народѣ ходила легенда о «Китайскомъ клинѣ». «Наслѣдникъ — говорилось въ той легендѣ — сватаетъ китайскую царевну, и царь-Китай даетъ за дочерью въ приданое большой клинъ земли, въ много милліоновъ десятинъ. Наслѣдникъ собирается жениться на китайской царевнѣ, чтобы раздать землю крестьянамъ». Подобныя же легенды ходили -въ народѣ и во время всеобщей переписи 1897 г. "Въ Зубцовскомъ уѣздѣ, — пишетъ одинъ изъ участниковъ переписи, — вопросъ о переселеніи создалъ слѣдующую легенду: «У царя-Китая два сына. Онъ при живности раздѣлялъ свое царство между ними. Младшій сынъ пожелалъ въ нашу вѣру перейти и нашего царя отцомъ крестнымъ назвалъ. Царь нашъ окрестилъ его, и за это крестникъ ему 20.000 квадратныхъ верстъ земли подарилъ. Вотъ Государь нашъ съ Дюна казаковъ туда перегнать хочетъ, а на Донъ будетъ отсюда переселять, будетъ добровольно приглашать». Подобные слухи ходили и въ Ветлужскомъ уѣздѣ. Тамъ, значеніе переписи объяснялось таимъ образомъ: «Государь Императоръ, пріобрѣтая въ Китайской имперіи земли, повелѣлъ произвести перепись для того, чтобы узнать, сколько потребно земли для его государства, и если у кого окажется по переписи большая семья и земли мало, то такимъ предложатъ, но безъ всякаго принужденія, переселиться на китайскія земли»^[19].

V.

Вопросы войны и мира подлежатъ, по представленію народа, вѣдѣнію однѣхъ только коронованныхъ -особъ. Цари ведутъ между собою переговоры, — объявляютъ войну и принимаютъ вызовъ на войну, просятъ лира и заключаютъ -его. Но этимъ и ограничивается участіе коронованныхъ -особъ въ военномъ дѣлѣ. Они, за нѣкоторыми исключеніями (Иванъ Грозный, Петръ Великій, Наполеонъ, — отчасти, Александръ I), не принимаютъ участія ни въ выработкѣ плана войны, ни въ сраженіяхъ. Едва только война переходитъ изъ области дипломатическихъ переговоровъ на поле битвы, главными и совершенно самостоятельными руководителями ея выступаютъ полководцы, которые и несутъ отвѣтственность за всѣ ея послѣдствія.

Объявленіе войны происходитъ, по представленію народа, слѣдующимъ образомъ: даръ посылаетъ другому дарю посла съ письмомъ или устнымъ заявленіемъ, въ которомъ предъявляются какія-нибудь требованія (большею частью — уступка какихъ-нибудь городовъ) и высказывается угроза въ случаѣ отказа. Царь или король, получившій такое письмо, отвѣчаетъ на него, обыкновенно, вызывающей насмѣшкой, требуетъ къ себѣ генераловъ и приказываетъ имъ начать войну.

Въ историческихъ народныхъ пѣсняхъ о войнахъ со шведами и съ Пруссіей объявленіе войны изображается именно такимъ образомъ:

Пишетъ, пишетъ король шведскій государынѣ письмо.

Русская государыня, замирися ты со мной!

Не замиришься — не прогнѣвайся на меня;

Ты отдай, государыня, свои славны города,

Не отдашь, не отдашь, государыня, не прогнѣвайся на меня,

Ужъ я въ силушкой сберуся, сквозь земелюшку пройду и т. д. ¹).

¹) «Пѣсни», собранныя П. В. Кирѣевскимъ (изд. 1872 г.). Вып. IX. стр. 81, 88.

Или:

Пишетъ, пишетъ король прусскій государынѣ самой:

Охъ, ты, гой еси, Россейская государыня сама!

Ты раздѣлайся, государыня, на честности со мной, —

Не раздѣлаешься, государыня, но чинности со мной, —

Ужъ я съ силушкой сберуся, сквозь земелюшку пройду и т. д. ¹)

¹) «Пѣсни», собранныя П. В. Кирѣевскимъ (изд. 1872 г.). Вып. IX. стр. 81, 88.

Обыкновенно, по полученіи такового «грознаго письма», государыня, а иногда и царь, въ первый моментъ датъ неожиданности теряется, даже плачетъ.

По полученіи письма отъ шведскаго короля

Тутъ-то наша государыня

Призадумалась,

Призадумалась государыня,

Порасплакалась.

Или:

Милосерда государыня

Испужалася весьма.

Рѣзвы ноженьки королевскія

Подгибались на ходу,

Рѣзвы рученьки королевскія

Опускались на маху.

Тоже и Александръ-царь, при объявленіи ему войны Наполеономъ, призываетъ совѣтниковъ, а

Самъ рѣкой плачетъ — разливается.

Этотъ испугъ и слезы объясняются тѣмъ, что государыня или царь ничего про свою «силу-армію» не знаетъ. Такое незнаніе приписывается и другимъ (королямъ:

Разбезсчастненькій, безталанненькій

Нашъ-отъ король прусскій…

Ничего-то король про свою армеіошку,

Ничего не знаетъ!.. ¹)

¹) Тамъ же, стр. 110.

Оправившись отъ перваго испуга, государыня, или царь, обращается къ полководцамъ.

Ходила наша государыня на красный на крылецъ,

Говорила государыня такія словеса:

Есть ли у меня крупны люди кругъ меня?

И на этотъ клинъ является передъ нею «генералушка большой, Краснощековъ господинъ», и успокаиваетъ ее:

Ты не бойся, наша матушка, Прускова короля;

Не бывать ему, собакѣ, во Питерѣ городѣ.

По другой версіи:

Закричала же государыня громкимъ голосомъ своимъ:

Охъ, вы, гой еси мои слуги, слуги вѣрные мои,

Вы подите, приведите Суворова графа ко мнѣ.

По другимъ пѣснямъ, передъ нею сами являются то сразу всѣ «генералы», то кто-нибудь газъ популярныхъ полководцевъ: Румянцевъ, Потемкинъ, Суворовъ и успокаиваетъ ее тѣмъ, что у него есть «чѣмъ принять, чѣмъ попотчивать» врага.

Совершенно въ иномъ видѣ изображается объявленіе войны Петромъ I. Онъ не плачетъ, не ждетъ вызова. Онъ самъ вызываетъ другихъ на «бой-драку», а роль плакальщиковъ (очевидно — обязательная) выпадаетъ на долю сенаторовъ. Въ пѣснѣ разсказывается, какъ «свѣтъ нашъ батюшка, первый итераторъ» въ золотой каретѣ на вороныхъ лошадяхъ ѣдетъ въ Сенатъ. Когда онъ «во присудствіе заходитъ»

Сенаторы всѣ да испугались,

Изъ рукъ перья у нихъ да повалились,

Изъ очей слезы да покатились.

Императоръ, помолившись Богу, садился на ременчатый стулъ, беретъ листъ бумаги, «не плохую — гербовую», лебединое перо и пишетъ доношеніе.

Отсылаетъ доношеніе да въ ину землю,

Желаетъ онъ себѣ бою да драки ^]).

¹) П. И. Якушкинъ. «Пѣсни историческія и солдатскія», № 15.

Также и съ Наполеономъ дѣда происходить иначе, чѣмъ съ другими. Онъ обращается съ своимъ вызовомъ не къ дарю, а прямо къ генераламъ.

«Французъ» съ арміей валитъ и «рѣчь выговариваетъ»:

"Еще много генераловъ,

"Всѣхъ въ ногахъ стопчу,

"Всея матушку Россеюшку

"Въ полонъ себѣ возьму,

«Въ полонъ себѣ возьму —

„Въ каменну Москву зайду“.

Генералы напугались,

Платкомъ слезы утирали,

Въ поворотъ слово сказали:

Не бывать тебѣ, злодѣю,

Въ нашей каменной Москвѣ» и т. д.

Съ момента появленія на сцену генерала, обыкновенно, начинается «настоящая война», вострую народное творчество, большей частью, облекаетъ мистической дымкой. «Генералы» пользуются въ глазахъ народа особой популярностью. Въ нихъ видятъ національныхъ героевъ, защитниковъ родины. Ихъ портреты считаются лучшимъ украшеніемъ въ домахъ и иногда почитаются чуть не наравнѣ съ иконами. Ихъ имена сохраняются въ памяти народа на цѣлые вѣка, воспѣваются въ сотняхъ пѣсенъ, окружаются фантастическими легендами.

По представленію народа, наиболѣе популярные генералы, помимо своей храбрости и «хитрости», обладаютъ еще таинственными силами: они знаютъ «слово», «счастливый часъ», умѣютъ налагать замятіе на пули и т. п. О Суворовѣ существуетъ легенда, что онъ могъ по звѣздамъ опредѣлять счастливое для битвы время: "Взглянетъ, бывало, на небо и скажетъ: «Вотъ въ этотъ часъ идите, и всю непріятельскую силу изничтожите. А въ такой вотъ часъ не ходите, истребятъ васъ до единаго».

Относительно многихъ генераловъ существовало повѣрье, что они заговорены отъ пуль. Особенно сильно распространено было это повѣрье относительно Скобелева, котораго даже турецкіе солдаты считали, застрахованнымъ отъ пуль. «По солдатской легендѣ, — пишетъ В. И. Немировичъ-Данченко, — „хивинецъ“ девять дней и девять ночей возилъ Скобелева по „Хивѣ невѣрной“ и заговаривалъ. Потомъ девять дней и девять ночей Скобелеву ѣсть и пить не давали, и все затоваривали, пока совсѣмъ не заговорили, такъ что пули проходятъ насквозь, не причиняя Скобелеву ни малѣйшаго вреда»^[20].

Но особенно характерно, что народная легенда считаетъ популярныхъ генераловъ застрахованными не только отъ пуль, но и, вообще отъ смерти, во крайней мѣрѣ, преждевременной, шва на смѣну имъ не появился другой популярный полководецъ. Въ этомъ отношеніи народъ переносить на генераловъ представленіе, которое съ древнѣйшихъ временъ установилось относительно коронованныхъ лицъ. Легенды о томъ, что «царь не умеръ, а скрылся и гдѣ-то тайно живетъ», циркулировали чуть ли не относительно всѣхъ русскихъ царей, съ Петра I и даже раньше.

Послѣ смерти Александра I, въ народѣ циркулировала, кромѣ извѣстной легенды о Ѳедорѣ Кузмичѣ, еще легенда, что въ гробу лежала кукла (или, что пробъ былъ пустой), а царь скрылся въ Америку. Подобную же легенду мнѣ привелось слышать и о Константинѣ Павловичѣ. По одной версіи, Константинъ Павловичъ былъ лишенъ царскаго сана «за то, что онъ женился на мужичкѣ». Его хотѣли извести, но часовой предупредилъ его объ опасности и посовѣтовалъ переодѣться нищимъ и бѣжать. Самъ же онъ досталъ для него отрепья нищаго, а корда Константинъ одѣлъ ихъ, сталъ его толкать со двора, съ крикомъ: «Ты какъ смѣлъ забраться сюда! Вонъ!». Убѣжавъ такимъ образомъ изъ дворца, Константинъ съ женой-мужичкой и дѣтьми уѣхалъ въ далекія страны и больше не пріѣзжалъ. Только, когда убили Алксандра II, онъ на одинъ часъ прилетѣлъ по воздуху и назадъ улетѣлъ. А во дворцѣ, за столомъ, ему до сихъ поръ ставятъ стулъ и подаютъ всѣ кушанья. Думаютъ, може, пріѣдетъ".

Другая версія слѣдующая:

«Послѣ смерти Александра I, назначили царемъ Константина, а потомъ Николая. За Константина стоялъ простой народъ, потому что онъ всегда за мужиковъ заступался. А Николай былъ за дворянъ: значить, и туда, и сюда. Вотъ и порѣшили выстроить солдатъ на площади, и спросить ихъ, за кого они: за Константина или Николая? Ну, выстроили солдатъ на площади въ два фланга, правый фланецъ и лѣвый фланецъ. Тутъ же выкатили и пушки столбовыя для усмиренія. А потомъ оба царя пошли промежду фланговъ, а съ ними и другіе короли и князья чужестранные. Стали спрашивать солдатъ, — кого они хотятъ царемъ: Константина или Николая. Сперва спросили правый фланецъ. Тѣ сейчасъ въ одинъ голосъ отвѣтили: „Мы за Константина Павловича!“. Ну, ихъ сейчасъ же изъ пушекъ всѣхъ и перестрѣляли. Стали потомъ спрашивать лѣвый фланецъ, а тѣ ужъ побоялись и показали на Николая Павловича, а въ душѣ всѣ были за Константина. Опосля того Константинъ и убѣжалъ въ самую Америку. А у насъ объявили, будто онъ умеръ, и стали по немъ панифиды служить, а онъ до сихъ поръ живъ»^[21].

Въ настоящее время въ народѣ циркулируютъ слухи, что Л. Н. Толстой не умеръ, а уединился, уѣхалъ за границу, а вмѣсто, него похоронили куклу, изъ воска «точь въ точь онъ».

Очень распространены въ народной массѣ легенды относительно популярныхъ генераловъ, давнымъ-давно умершихъ, что они «не умерли, а скрываются» и въ трудную минуту появятся. Такія легенды ходили въ народѣ и о Суворовѣ, и о Платовѣ, и о Черняевѣ, и о Скобелевѣ, и даже, за послѣднее время, о Макаровѣ, погибшемъ на «Петропавловскѣ».

При началѣ русско-турецкой войны народъ, уже хороню знавшій Черняева, предполагалъ, что онъ выступаетъ подъ именемъ Гурко. Въ народѣ ходилъ слухъ, что «въ дѣйствительности, никакого Гурко нѣтъ, что Гурко — это переодѣтый Черняевъ, которому приказано называться Гуркой, потому что Черняева не любятъ, — что какъ пріѣхалъ Черняевъ, такъ и пошли турокъ битъ. Слухъ, что Гурко — переодѣтый Черняевъ, распространили раненые солдаты, отпущенные домой на поправку. Понятно, что раненому солдату вѣрятъ, какъ никому»^[22].

Раньше мы уже привели, со словъ В. Г. Короленко, легенду, по которой «Скобелевъ не умеръ, а скрылся»… Подойдетъ война — онъ тутъ!". И когда подошла японская война, онъ таки появился, по въ лицѣ Куропаткина. Сотрудникъ «Пет. Вѣд.» приводитъ разговоръ свой съ крестьяниномъ о японской войнѣ. Крестьянинъ заявилъ съ увѣренностью:

« — Теперь поѣхалъ на войну Скобелевъ и задастъ имъ страху. Собственными глазами видѣли его.

— Куропаткина, — поправилъ я его.

— Куропаткинъ не есть Куропаткинъ, а поѣхалъ Скобелевъ. На станціяхъ видѣли его. Онъ назвался Куропаткинымъ, чтобы обмануть непріятеля.

— Это зря болтаютъ, — перебилъ появившійся Михей, любитель газетъ. — Куропаткинъ — здѣшній господинъ… потомственный… холмскій… А вотъ Василій Игнатьевъ изъ Березовца и газетину бережетъ о настоящемъ Скобелевѣ. Въ „Биржевыхъ“ читано. Зачѣмъ же и писать о Скобелевѣ, если бы не было его въ живыхъ? — Я сказалъ, что тамъ приведена легенда о Скобелевѣ, но Михей упорно настаивалъ на своемъ.

— Царь спряталъ такого вояку, какъ Скобелевъ, — сказалъ онъ. — Нашъ генералъ заспорилъ съ англичанкой и обозвалъ ее дурьимъ словомъ. Та потребовала суда, и Скобелева приговорили къ смерти. У насъ и спрятали его, а англійской королевѣ оказали, что его разстрѣляли. Теперь пришло время выпустить его на войну. Англичанка умерла, и Скобелеву не страшно показаться…

— Его давно похоронили, — продолжалъ я. — Народу много было на похоронахъ.

— Можетъ быть, статую или человѣка подходящаго хоронили?

— Подлинно Скобелева, а не подмѣненнаго…

— Въ газетахъ, — горячо перебилъ Михей, — напечатано отмѣтисто, что послѣ суда надъ Скобелевымъ разстрѣляли куклу, а генерала нашего спрятали… Ясно же напечатано.

Прочіе крестьяне стали подтверждать ту же легенду о Скобелевѣ и воскликнули:

— Куклу разстрѣляли вмѣсто него! Какъ же Скобелева можно было разстрѣлять, когда онъ отъ пуль заговоренъ? Да и солдатикъ узналъ его… Въ прежнихъ войнахъ бывалъ съ нимъ. Тогда Скобелевъ поздоровался съ нимъ и отвелъ въ сторону. Такъ и такъ, молчи, молъ, и подарилъ ему пятирублевую монету. Это ужъ вѣрно… На Куропаткина у насъ зря болтаютъ, что онъ настоящій Скобелевъ. А и послѣдній живехонекъ… У японца, сказываютъ, исполинъ проявился и хочетъ сразиться съ нашимъ воякой. Царь и послалъ Скобелева. А многіе видали его… И солдатикъ думалъ сначала, что Скобелевъ приснился ему во снѣ, но какъ взглянетъ на дареную монету, то такъ и сообразитъ, что, значить, дѣло было на яву»^[23].

Объ этихъ слухахъ разсказываетъ и бузулукскій корреспондентъ «Самарскаго Курьера». «Наши крестьяне очень интересуются войной: разговорамъ нѣтъ конца, фантазіи нѣтъ предѣловъ. Распространенію фантастическихъ слуховъ много способствовали приходящіе изъ города Бузулука какіе-то проходимцы… Въ настоящее время крестьяне вполнѣ убѣждены, что живъ Скобелевъ. Одни говорятъ, что Скобелевъ явился на войну, подъ видомъ Линевича, другіе — подъ видомъ Алексѣева. Про погибшаго Макарова разсказываютъ, что на томъ мѣстѣ, гдѣ погибъ „Петропавловскъ“, спускали водолаза, и онъ нашелъ броненосецъ цѣлымъ, а Макарова со своей командой въ каютѣ — онъ молился Богу передъ паникадиломъ. Макаровъ объяснилъ водолазу, что какъ окончится война, онъ выйдетъ изъ-подъ воды»^[24].

Останавливаясь на легендахъ этого цикла о царяхъ и популярныхъ полководцахъ, одинъ изъ нашихъ этнографовъ высказываетъ мнѣніе, что въ этихъ легендахъ «проявился оптимизмъ народной фантазіи, которая не можетъ примириться съ мыслью о преждевременной кончинѣ героя»^[25]. Намъ, напротивъ, кажется, что въ большей части легендъ этого рода высказывается не оптимизмъ, а пессимизмъ народа, его крайне подозрительное отношеніе къ лицамъ, окружающимъ популярнаго героя, которыхъ онъ подозрѣваетъ постоянно въ стремленіи «истребить» этого героя (царя или генерала). Подозрительность народа по отношенію къ представителямъ высшихъ сословій настолько сильна, что отъ нея не избавлены даже популярные генералы. Идеализація этихъ героевъ нисколько не мѣшаетъ тому же народу обвинять ихъ въ самомъ тяжкомъ изъ преступленій: въ предательствѣ.

Извѣстный собиратель народныхъ историческихъ пѣсенъ, П. В. Кирѣевскій, говоритъ, что обвиненіе полководцевъ со стороны народа въ измѣнѣ «у насъ пріемъ самый обычный: народъ нашъ вообще, а за нимъ и солдатъ^[26], не имѣя возможности проникать въ истинныя причины неудачъ (гдѣ такую роль играетъ особенно наше неумѣнье и невѣжество), привыкъ все взваливать на извѣстную „измѣну“, которая сдѣлалась не только житейскимъ, но даже и техническимъ словомъ». Эта измѣна непремѣнно олицетворяется то въ одномъ лицѣ, то въ другомъ^[27].

Обвиненіе въ измѣнѣ высказывается, и въ очень рѣзкой формѣ, противъ Потемкина. Въ народной пѣснѣ по поводу битвы при Гроссъ-Егерсдорфѣ описывается, какъ

Лопухинъ лежитъ убитъ,

Таки рѣчи говоритъ:

Убитый, онъ «проситъ листъ бумаги и чернила съ перомъ», чтобы написать государынѣ самой,

Что Потемкинъ-генералъ ¹)

Въ своемъ полку не бывалъ

Всее силу растерялъ.

Кое пропилъ, промоталъ,

Кое въ карты проигралъ.

¹) По другой версіи: «Веръ-Потемкинъ-генералъ».

По другому варіанту, Лопухинъ доноситъ не на Потемкина, а на Румянцева. Третій варіантъ обходится безъ Лопухина, и обвиненіе бросается Абросиму-генералу (Апраксину). Еще по одной версіи не Лопухинъ доносить на другихъ, а кто-то на вето доноситъ. До начала битвы, Лопухинъ куритъ трубку и успокаиваетъ армію, что у насъ

Свинца порожу довольно,

Сила во полѣ стоитъ.

А послѣ битвы оказались убитыми нѣсколько полковниковъ, нѣсколько генераловъ, а «мелкой солдатской силы» — безъ счета:

Которые на горѣ,

По колѣнъ стоятъ въ рудѣ,

Которы подъ горой,

Тѣхъ завышало землей.

Одинъ только лежитъ,

Таку рѣчь говоритъ:

Вы подайте-ко, ребятушки,

Чернилицу съ перомъ.

Листъ бумаги со гербомъ;

Напишу я таку просьбу

Государю самому

Императору-царю.

Еще нашъ-отъ генералъ

Много силы издержалъ

Ужъ онъ пронялъ, промоталъ,

Досталь въ карты проигралъ,

Имъ удары раздавалъ ¹).

¹) Якушинъ. Тамъ же, № 16.

Въ другой пѣснѣ, въ которой говорится о начальникѣ, который «какъ пень стоитъ, ничего не говорить, насъ въ строй не становитъ», высказывается противъ какого-то безымяннаго генерала^[28] такого рода подозрѣніе:

Намъ сказалъ тута одинъ,

Что генералъ нашъ господинъ.

Онъ столуетъ ли, пируетъ

Со прусскимъ королемъ,

Проѣдаетъ-пропиваетъ

Онъ всю армію ему (стр. 106—7).

Еще въ одной пѣснѣ народная муза устами Голицына обращается къ генералу такъ:

У жъ ты, с… с… каналья, ты Прозоровъ-генералъ!

То не ваше, то пропало — государево:

Золотой казны затратилъ, да; и смѣты нѣтъ (109).

Въ пѣснѣ «Донцы при Екатеринѣ» говорится:

«Каменцовъ (Каменецкій) сынъ всю ночь не спалъ,

Онъ съ москалями проигралъ

Не въ шашечки, не въ бирюлечки, а въ карточки:

Проигралъ онъ славный Тихій Донъ (261).

Подобныя обвиненія и подозрѣнія высказывались и по адресу Кутузова и другихъ генераловъ 12-го года, циркулировали въ народѣ и во время крымской кампаніи. П. Якушкинъ, бесѣдуя съ солдатомъ, участникомъ севастопольской обороны, допытывался у него, почему ихъ сила взяла?» Солдатъ сперва отвѣчалъ загадочно: «знамо отчего», а затѣмъ открыто заявилъ:

— Измѣна!.. Вотъ отчего!

— Какая же измѣна?..

— Ну, самъ разсуди, какъ не измѣна? Сколько ни было подъ Севастополемъ нашей силы, всю собрали и пустили на него. Хорошо. Бросились мы на него, взяли одинъ порядокъ, взяли другой, кинулись на третій; а взяли бы третій — лоскъ ему, совсѣмъ лоскъ, какъ есть!.. А тутъ тру-ту-гу! Тру-ту-ту!

— Это что?

— А это въ трубу заиграли… отступай, значитъ, назадъ!.. Ну, нѣтъ, думаемъ, ребята, постоимъ! Ступай впередъ!.. А нашъ дружинный кричитъ: «Назадъ, ребята, назадъ, худо будетъ!». Знамо дѣло, думаемъ, худо будетъ, коли начальникъ за измѣну взялся!.. Глядимъ назадъ, а наши-то всѣ назадъ побѣжали… Видимъ, однимъ намъ не справиться, ну, и мы за ними бѣжать! А онъ-то, какъ сталъ въ насъ палить, палить въ насъ!.. И сколько тутъ кровопролитія было, и Боже мой! А все измѣна.!.."^[29].

Подобныя подозрѣнія (высказывались и при русско-турецкой войнѣ, повторялись они и при японской. (Вотъ что разсказываетъ г. Фаресовъ: "Близъ станціи Чихачево, московско-виндавской желѣзной дороги, меня поразило стараніе мужиковъ объяснитъ себѣ наши морскія неудачи случайными причинами… Нашлись остроумцы, обвинявшіе въ нихъ даже бывшаго морского министра: "Дочку свою выдалъ за «апонца» — съ грустью говорить о немъ высохшій старикъ. «Мы слыхали, — продолжалъ старикъ, — что онъ породнился съ „Апоніей“ и сказалъ, что нашъ флотъ не силенъ». Даже трагическая гибель Макарова на Петропавловскѣ породила дикую легенду въ томъ же родѣ. «А въ народѣ я слышалъ, — говорилъ одинъ крестьянинъ, — что Макаровъ очень хорошо знаетъ войну, и его переманили къ себѣ японцы».^[30]

Бываютъ, однако, и такіе генералы, которые не только не пропиваютъ, не проматываютъ армію, но готовы скорѣе принять лютую казнь, чѣмъ измѣнить родинѣ. Такихъ героевъ народная муза воспѣваетъ съ особенной любовью. «Прусскій король» обращается къ плѣнному «россійскому графу Захаръ Григорьевичу Чернышеву» къ предложеніемъ перейти къ нему на службу.

Ужъ ты будешь ли по мнѣ служить.

Коли будешь ты по мнѣ служить,

Прикажу тебя поить-кормить,

Приварку дать двойно жалованье.

Закричалъ тутъ россійскій графъ,

Чернышевъ Захаръ Григорьевичъ:

"Ахъ, ты, гой еси, прусскій король,

Королевское величество!

Кабы былъ я на своей волѣ,

Я бы радъ былъ тебѣ служить,

На твоей бы буйной головѣ,

На твоей бы шеѣ бѣлыя ¹).

¹) Кирѣевскій, вып. IX, стр. 127.

То же самое происходитъ съ Краснощековымъ, когда онъ попадаетъ въ плѣнъ къ хану крымскому. На предложеніе хана: «Послужи же намъ, Краснощековъ, вѣрой-правдой», онъ отвѣчаетъ:

Послужу я вамъ, друзья мои, саблей острою,

Что надъ вашими, надъ буйными ли головками.

Тогда татары, осердившись, стали ругаться надъ Краснощековымъ, стали ему ноги рѣзать.

Они равными муками его мучили;

А правды изъ него не вывѣдали;

Хоть съ него живого нижу содрали,

Но души изъ него не вынули (стр. 180).

Подобныя предложенія о переходѣ на службу дѣлаетъ и нашъ царь генераламъ непріятельской арміи. Въ большинствѣ случаевъ, тѣ переходятъ къ намъ на службу. Но иногда непріятельскій генералъ остается вѣренъ своей родинѣ. Послѣ турецкой войны солдаты разсказывали: "Нашъ царь «Остапу-пашѣ», ихъ главнокомандующему генералу, какъ забрали мы его подъ Плевною, саблю назадъ отдалъ и похвалилъ еще. Молодецъ, говоритъ, турка, хешъ ты и нехристь. Звалъ даже на россійскую службу, да не пошелъ.

— Не пошелъ? — дивились слушатели.

— Отказался.

— Почему бы, кажется, коли царь званъ?

— Холодно, говорить, у васъ…

— Холодно!.. Ха-ха-ха…

— Климату нашего не переноситъ^[31].

VI.

Представленіе народа о войнѣ, о ея причинахъ и окончательномъ исходѣ, носятъ, въ большинствѣ случаевъ, мистическій характеръ. Еще задолго до того, какъ цари рѣшаются воевать, война «возвѣщается» различными «знаменіями», кометами, затменіями, землетрясеніемъ, моромъ и другими стихійными бѣдствіями. Въ борьбѣ армій принимаютъ участіе сверхъестественныя силы, добрые и злые духи, оказывающіе помощь воюющимъ сторонамъ. Если русскому христолюбивому воинству оказываетъ помощь Божественная сила, то супостату-нехристу помогаетъ «нечистая сила». Въ народныхъ легендахъ и сказаніяхъ, какъ и въ лѣтописяхъ, подчеркивается, что наканунѣ рѣшительной битвы русское воинство проводило ночь въ постѣ и молитвахъ, въ то время, когда въ лагерѣ супостата шла непрерывная гульба: пѣли, плясали, хвастали заранѣе побѣдой и всячески угождали дьяволу. «Нечистая сила» оказываетъ помощь непріятелю различными способами. Она нашептываетъ на ухо русскому царю дурные совѣты, напускаетъ страхъ на русскую армію. Полководецъ непріятельской арміи, обладая тайной силой, умѣетъ обращаться въ птицу, стать невидимкой и т. п. Относительно Наполеона, I. Н. Толстой приводитъ слѣдующую легенду: «Сказываютъ, самаго-то Поліона Платовъ два раза бралъ. Возьметъ, возьметъ: вотъ, на-те, въ рукахъ прикинется птицей, улетитъ, да и улетитъ. И убить тоже нѣтъ положенья».

Всего чаще нечистая сила помогаетъ непріятелю при посредствѣ женщины, дѣвки-колдуньи, которая предводительствуетъ арміей, облегчаетъ ей трудные переходы, спасаетъ отъ опасностей, научаетъ «хитростямъ» и т. д.

Слѣды «дѣвки», помогающей вражьей силѣ, мы находимъ еще въ древнихъ былинахъ. Противъ Добрыни Никитича (а также князя Глѣба) выступаетъ «дѣвка-Марника» или «Маршика», «зелейщица, кореньщица, отравщица, волшебница, лиха, зла, люта гроза, злая еретица». Особенность Маринки состоитъ въ томъ, что она «хвалится-прихваляется». Маринка состоитъ въ любовной связи съ злѣйшимъ врагомъ русской силы, Змѣиныщемъ Горынищемъ (Тугаринъ Змѣевичъ, Змѣя Притугальникъ) и ведетъ яростную борьбу противъ Добрыни (или Глѣба), котораго она пытается отравить, обращаетъ въ тура и т. п. Съ большимъ трудомъ удается богатырю побѣдить ее.^[32].

Подобную же «дѣвку» встрѣчаемъ мы и въ народныхъ заговорахъ отъ пуль, всякаго орудія и проч. И здѣсь главная особенность ея заключается въ томъ, что она «похваляется».

Одинъ изъ заговоровъ противъ пуль и всякаго орудія начинается словами:

«Въ высокомъ терему, въ понизовскомъ, за рѣкою Волгою, стоитъ красная дѣвица, стоитъ, покрашается, добрымъ людямъ похваляется, ратнымъ дѣламъ красуется. Во правой рукѣ держитъ пули свинцовыя, во лѣвой мѣдныя, а въ ногахъ каменныя. „Ты красна дѣвица, отбери ружья: турецкія, татарскія, — нѣмецкія, черкасскія, русскія (!), мордовскія, всякихъ языковъ и супостатовъ; заколоти ты своею невидимою силою ружья вражьи“.

Въ другомъ заговорѣ фигурируетъ вѣдьма.

„Во лѣсу стоячемъ, во сыромъ бору, стоитъ избушка, ни шитая, ни ((рытая, а въ избушкѣ живетъ злая вѣдьма кіевская. Пойду-ли я во лѣсъ стоячій, во боръ дремучій, взойду-ли въ избушкѣ къ злой вѣдьмѣ кіевской. Ты, злая вѣдьма кіевская, вели своему ворону слетати подъ море хвалынское, въ мѣдный домъ, заклевати змѣя огненнаго, достать семипудовый ключъ. Заупрямилась, закорячилась злая вѣдьма кіевская о своемъ воронѣ. Не моей старости бродить до моря Окіяна, до острова до Буяна, до чернаго ворона. Прикажи ты моимъ словомъ заповѣднымъ достать ворону тотъ семипудовый ключъ. Разбилъ воронъ мѣдный домъ, заклевалъ змѣя огненнаго, досталъ семипудовый ключъ“ и т. д.

Въ третьемъ заговорѣ фигурируетъ опять дѣвица, уже не изъ стана „вражьей силы“, но имѣющая такое же вліяніе на исходъ войны.

„Ѣду на гору высокую, далекую, по облакамъ, по водамъ, а на горѣ высокой стоитъ теремъ боярскій, а во“ теремѣ боярскомъ сидитъ зазноба, красная дѣвица. Ты, дѣвица, зазноба молодеческая, ѣду за тебя во рать на супостатовъ моихъ, враговъ-злодѣевъ. Вынь, ты, дѣвица, отеческій мечъ-кладенецъ; достань ты, дѣвица, панцырь дѣдовскій; отомкни ты, дѣвица, шлемъ богатырскій, отопри ты, дѣвица, коня-ворона… Выдь ты, дѣвица, во чисто-поле, а въ чистомъ полѣ стоить рать могучая, а въ рати оружій нѣтъ смѣты. Закрой ты, дѣвица, меня своей фатой отъ»… Далѣе идетъ перечисленіе всевозможныхъ орудій. И кончается заговоръ обѣщаніемъ: «А буде я ворочусь по-живу и поздорову, ино буду, красна-дѣвица, тобою похваляться, своею молодеческою поступью выказыватися. Твоя фата крѣпка, какъ камень горючь Алатырь».^[33]

Эта же женщина, то въ видѣ колдуньи, то въ видѣ «дѣвки» распутницы или еретицы, фигурируетъ въ легендахъ и о современныхъ войнахъ.

По поводу первой неудачной осады Нарвы Петромъ Первымъ въ 1700 г., въ народѣ сложилась легенда, что «на вершинѣ Германовой башни жила колдунья, которая волшебными чарами дѣлала безвредными ядра и бомбы, летѣвшія въ осажденный городъ, я лишь по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, когда одинъ русскій солдатъ зарядилъ ружье пуговицей и застрѣлилъ вѣдьму, при чемъ и самъ долженъ былъ погибнуть, Петръ Великій сталъ одерживать верхъ надъ шведами»^[34].

Въ 12-мъ году, въ арміи Наполеона, у котораго было «войсковъ на сто верстъ», находилась колдунья-волшебница:

Впереди идетъ колдунья-волшебница,

Паскудная-дѣвка Маринка,

Злая еретица-безбожница.

Вѣку перейти — плюнетъ

Маринка поганая,

Пересонетъ рѣка бастрая.

Гору перелѣзть — махнетъ

Маринка ручищемъ —

Отъ горы нѣтъ званія.

Маринка хвасталась своею силою, измывалась надъ русскими:

Побили разъ и еще побьемъ:

Возьмемъ себѣ Москву бѣлокаменную,

Перейдемъ въ нее на жительство,

Изничтожитъ церкви Божія.

Когда Наполеонъ уходить изъ Россіи, онъ ругаетъ дѣвку Маринку:

На тебя я, Маринку, надѣялся,

На твое на волшебство-гаданіе,

На твою ли силу бѣсовскую.

А теперь, вижу, силы той нѣтъ въ тебѣ…

Выползаетъ Маринка паскудница,

Свой гадючій хвостъ поднимаетъ,

Дрожитъ, какъ осиновъ листъ:

Напрасно мы храмы Божіи безчестили! ¹).

¹) «Сказитель-гусляръ».

Нѣчто въ родѣ такой же Маринки-волшебницы создала народная фантазія и при русско-японской войнѣ. "Солдаты разсказывали: «У нихъ (т. е. японцевъ) особая японка есть, безглазая. Пустое мѣсто у носу. Они ее на красномъ коврѣ носятъ. Въ большомъ почетѣ она у нихъ. Эта японка именно все видитъ. Разсказываетъ, по какимъ мѣстамъ мы идемъ, сколько насъ, какія орудія на платформахъ веземъ, довольно-ли съ нами снаряду.

— Какъ же, когда она безъ глазъ?

— Такой въ ней секретъ. Ей все открыто. Куда ее повернутъ — она ту сторону, словно книжку, читаетъ. И на корабляхъ ихнихъ тоже такія японки подъ образами сидятъ и говорятъ, корда нападать на наши суда, и когда уходить отъ нихъ. Прежде у этихъ бабъ такія круглыя зеркала, были. Куда махнетъ, тамъ сейчасъ народъ помираетъ^[35]. Только какъ они воевали съ китайцами, всѣ эти зеркала побили, а новыхъ сдѣлать не умѣютъ. А то бы съ ними не сладить^[36]».

VII.

Представленія народа о пріемахъ и тактикѣ военнаго дѣла — самыя примитивныя. Народъ, конечно, знаетъ, что на войнѣ «бой» происходить при помощи оружія, что тамъ стрѣляютъ изъ ружей и пушекъ, идутъ на штыки, подводятъ мины. И, тѣмъ не менѣе, при разсужденіяхъ о войнѣ ему трудно отрѣшиться отъ стариннаго представленія о «битвѣ», какъ о единоборствѣ. Во время русско-турецкой войны крестьяне, — по словамъ Энгельгардта, — оцѣнивали событія войны, примѣняя жъ нимъ термины единоборства. «Чья пошибка возьметъ?». «Нашего царя неустойка», — говорили они. Во время японской войны создалась легенда, что у японцевъ «проявился исполинъ, который хочетъ сразиться съ нашимъ воякой».

«Любопытно и достойно вниманія, — пишетъ г. Соколовъ^[37], — что какъ меня подростка, такъ и крестьянъ, въ войнѣ интересовала болѣе всего не та или иная одержанная нашими войсками побѣда, а отдѣльные эпизоды войны, молодецкія схватки „вашихъ“ съ турками „одинъ на одинъ“, или еще лучше, когда одинъ нашъ солдатъ справлялся съ дюжиною турокъ, угощая ихъ прикладомъ ружья. Такому геройству, дѣйствительно, дивился народъ. Именно за эту удаль народъ и полюбилъ „бѣлаго генерала“ Скобелева, неизмѣнно гнавшаго турку, топча его всѣми четырьмя ногами своего бѣлаго коня и грозно потрясавшаго своей золотой саблей», которой, по народному голосу, царь наградилъ его за храбрость".

Народная масса, конечно, сознаетъ, что для веденія войны недостаточно одной силы, удали и даже «золотой сабли», что для этого требуется еще извѣстная тактика. Но тактику войны масса понимаетъ въ видѣ «военной хитрости». Существуетъ нѣсколько классическихъ «хитростей», излюбленныхъ народнымъ творчествомъ. Одна изъ нихъ состоитъ въ томъ, что набиваютъ мѣшки съ соломой, надѣваютъ на нихъ солдатскія кепи и выставляютъ впередъ подъ выстрѣлы непріятеля. А когда послѣдній выпускаетъ всѣ свои заряды, тогда прятавшіеся за чучелами солдаты выскакиваютъ и нападаютъ на него^[38].

Еще чаще говорится въ легендахъ о «хитрости» соглядатайства. Популярный генералъ, дли, вообще, военный герой, переодѣвшись, забирается во вражій станъ, встрѣчается и разговариваетъ съ самимъ вождемъ непріятельской арміи, разузнаетъ всѣ его тайны, сколько у него солдатъ и припасовъ, а главное, «чѣмъ онъ силенъ» — и уходитъ неузнаннымъ паи передъ уходомъ открываетъ, кто онъ, и ухитряется ловко ускакать отъ непріятеля. Послѣ этого побѣда уже вполнѣ обезпечена.

Вотъ что пишетъ по поводу этой «хитрости» П. В. Кирѣевскій, — "Образъ героя, переодѣтаго именно купцамъ, какъ въ этомъ видѣ является онъ ко врагу и врага обманываетъ, а послѣ одолѣваетъ, крайне древенъ въ нашемъ пѣснетворчествѣ… Въ эпосѣ Владимировомъ это начинается тотчасъ же съ Илья Муромца: какъ посредникомъ Владимира и царя восточнаго является онъ, переодѣтый поваромъ, въ сажѣ «черный», ругаетъ врага, завязываетъ битву, побиваетъ непріятелей. По прочимъ былинамъ и въ Новгородѣ повторяется это на тотъ или другой ладъ. Въ Московскомъ періодѣ крѣпнетъ это въ образахъ еще болѣе опредѣленныхъ, хотя все на одинъ же ладъ, и сосредоточивается около крупнѣйшихъ историческихъ лицъ или событій. Въ семъ самомъ видѣ отправляется Скопинъ брать Азовъ, Одоевскій — брать Астрахань; при Петрѣ — Иванъ Заморянинъ, прочіе Донцы и самъ Петръ въ образѣ «богатаго гостя» — брать Азовъ; послѣ Азова Петръ такъ же точно является въ Стокгольмъ, какъ «купчинушка по городу гуляетъ» и едва успѣваетъ «спастись оттуда».

Легенды этого же характера переносятся затѣмъ на популярныхъ генераловъ — Краснощекова, Платова и другихъ.

Такая же легенда существуетъ и относительно взятія Петромъ Нарвы. «Желая осмотрѣть городъ. Петръ переодѣлся въ шведское платье и проникъ, въ Нарву. Здѣсь пребываніе его было открыто, не знали только, гдѣ именно онъ скрывался. Комендантъ распорядился, чтобы ко всѣмъ воротамъ города были поставлены часовые. Петръ въ это время жилъ въ домѣ преданнаго ему нарвскаго жителя Гетте, который для опасенія своего высокаго гостя придумалъ слѣдующую хитрость. Рано утромъ, по его приказанію, была приготовлена большая телѣга. Царь легъ на ея дно; сверху были наложены доски, на которыя навалена груда мусора. Въ такомъ видѣ, возъ былъ пропущенъ часовыми на мѣсто свалки, а оттуда Петръ, переѣхавши Нарову явился въ свой лагерь»^[39].

Проникновеніе Краснощокова къ «Пруцкому королю» описывается въ народной пѣснѣ въ слѣдующемъ видѣ:

Краснищекова-ть король (!)

Къ Прусу въ гости заѣзжалъ:

Онъ безъ спросу, безъ докладу

Во палатушки бѣжалъ.

Пруцкой король не узнавалъ.

На рѣзвы ноги вставалъ;

На рѣзвы ноли вставалъ,

Рюмку (водки наливалъ,

Купчиною называлъ:

"Ахъ, ты, выкушай, купчинушко,

"Купеческій сынокъ!

"Какъ у васъ ли я во Россіи, —

"Во Россійской во землѣ,

"Во Россійской во землѣ

"Генераловъ знаю всѣхъ:

"Одного только не знаю —

"Краснощекаго короля.

"Много бы, много бы казны далъ —

«Краснощекова опозналъ!»

Краснощекова-тъ король

Таки рѣчи говоритъ:

— На что казны давать,

Можно такъ его признать:

Кудерюшки на немъ, —

Какъ на батюшкѣ на родномъ;

Черна шляпонька на немъ,

Какъ на братцѣ на моемъ. —

Выходилъ же Краснощекой

На высокъ красенъ крылецъ,

Закричалъ онъ — засвисталъ

Обоимъ громкимъ голосомъ:

— Ахъ, вы гой еси, ребята,

Мои вѣрные слуги!

Вы падайте поскорѣе

Мого добраго коня

Ко высокому крыльцу —

Ко высокому крыльцу, —

Ко точеному столбу! —

На коня онъ сталъ садиться.

Что ясенъ соколъ взлетѣлъ,

Со двора онъ сталъ съѣзжать, —

Надсмѣхаться надъ нимъ сталъ:

— Ты ворона, ты ворона, —

Подгущенный грачъ!

Не умѣла ты, ворона,

Яснаго сокола пинать,

Во когтяхъ крѣпко держать!

По другой версіи, Краснощековъ «наѣзжаетъ въ гости» къ Шведу и этотъ удалой подвигъ приписывается Платову.

Относительно Платова мнѣ привелось слышать ту же легенду въ слѣдующей версіи:

«Сказано: „Казакъ Платовъ согрѣшатъ, усы, бороду побрилъ“. А за Платовымъ тутъ никакого грѣха не было, онъ зналъ что дѣлалъ. Усы и бороду побрилъ онъ, чтобъ его не узналъ французъ. Одѣлся онъ купцомъ и поѣхалъ къ самому Наполеону и сталъ это спрашивать, не надо ли ему разнаго припасу, ну тамъ хлѣба, овса, пороху. Французъ тутъ обрадовался и говоритъ: хлѣба доставь мнѣ столько-то, овса столько-то, пороху столько-то. Вотъ Платовъ и узналъ, сколько у него припасовъ. Потомъ онъ вывѣдалъ, „чѣмъ французъ воинъ“. А французъ его спрашиваетъ: „А какой, говоритъ, такой Платовъ у васъ есть? Всѣхъ, говоритъ, генераловъ знаю, одного Платова не видалъ“. А Платовъ говоритъ: „Погляди на меня — онъ какъ есть я, все единственно“. А французъ все не понимаетъ. Да тутъ зашла дочка француза и говоритъ Платову: „Карточку вашу покажить!“ Ну, Платовъ туда-сюда, да ужъ не вывернуться. Выбѣжалъ, сѣлъ на коня и крикнулъ: „Эхъ ворона, ворона! Ясна-сокола не могъ поймать, казака Платова не могъ опознать!“ И ускакалъ!»^[40].

Въ народѣ существуетъ ясное сознаніе, что война имѣетъ свои законы. Войну нельзя начинать безъ предупрежденія, нельзя обижать мирное населеніе, нельзя ни убивать, ни мучить плѣнныхъ.

В. И. Немировичъ-Данченко приводитъ слѣдующую характерную сценку. «По обстрѣливаемой дорогѣ шелъ конюхъ. Турки стали по немъ дуть чуть но залпами. Всѣ остальные перебирались согнувшись, конюхъ остановимся во весь ростъ противъ непріятельскихъ позицій. — Ишь, дураки! — вдругъ начинаетъ усовѣщевать ихъ, хотя, разумѣется, не могли его слышать. — И чего вы стрѣляете, я вѣдь только што конюхъ, мнѣ и ружья не полагается, сволочь! — И плюнувъ, онъ отправился дальше»^[41].

Особенно сильно было возмущеніе народа противъ турокъ за звѣрское обращеніе съ плѣнными.

— Къ нимъ, если нашъ брать попадается, они съ нево съ живого кожу, сдирали, а потомъ пятки поджаривали на огнѣ, — говорилъ мнѣ одинъ солдатъ. — Мучили, издѣвку дѣлали. А когда они къ нашъ попадались, мы съ-ними хорошо обходились.

— Нашимъ не приказано ихъ мучить, — вставилъ другой.

— А имъ развѣ приказало? Имъ тоже не -приказано, а мучаютъ…

— Нашимъ строже приказано. Притомъ же они махмудане…

— Нѣтъ! — отозвался авторитетно третій. — На «конгрестѣ» всѣмъ одинъ приказъ: не мучить плѣнныхъ, а они, проклятые, не слушаются!

— Такъ мы же на то православные! — стоялъ на своемъ первый. — Намъ и по закону нельзя мучительства дѣлать. А имъ можно.

Существуетъ еще въ народѣ повѣрье, что нельзя ничего брать съ убитаго непріятеля. По этому поводу одинъ солдатъ разсказалъ мнѣ слѣдующее:

— Со мной разъ что было. Иду степью. Послѣ сраженья было. Вдругъ вижу на бугрѣ солдатъ нашей роты стоитъ, землякъ, Шкуркой звали. Кричитъ мнѣ: «Яковъ! Яковъ!» Подхожу. «Что такое?» А онъ мнѣ показываетъ: «смотри». Смотрю — лежитъ турецкій офицеръ, на груди рана, а еще живъ, глаза открываетъ и закрываетъ. А кровь изъ раны: капъ, капъ капъ! «Чего же, говорю смотрѣть?» А Шкурка показываетъ: «Смотри, часы». Вижу — цѣпочка золотая, толстая, а изъ кармана часы тоже золотые высунулись. Хотѣлъ я взять, а Шкурка говоритъ: «Не надо, говоритъ, грѣхъ». Тутъ еще солдатикъ подошелъ, тоже свой. «Чего, братцы, стоите?» Мы ему сказали. Посмотрѣлъ, разсмѣялся. Прямо прикладомъ турка по головѣ — бацъ! Тотъ ногой только дрыгнулъ, и духъ вонъ. Солдатикъ снялъ часы, цѣпочку, въ карманѣ нашелъ еще поясъ съ деньгами, 18 золотыхъ. «Ну, этимъ, братцы, подѣлимся», говоритъ. Я хотѣлъ взять, а Шкурка мнѣ опять: «Не бери. Это не деньги, а черви, съѣдятъ тебя». Я не взялъ. Только отошелъ — татахъ!! Обернулся — солдатикъ, что часы взялъ, лежитъ убитый. За кустомъ турокъ сидѣлъ и выстрѣлилъ. Шкурка бросился и этого турка убилъ.

VIII.

При первыхъ слухахъ о войнѣ, и въ особенности при началѣ военныхъ дѣйствій, народъ начинаетъ тревожно доискиваться, причинъ, вызвавшихъ войну.

Обыкновенно, народная мысль прежде всего останавливается на мотивахъ правового характера: Бѣлый Царь былъ вынужденъ начать войну противъ другой державы^[42], потому что она перестала подчиняться какимъ-то законамъ, короче — «взбунтовалась», и ее необходимо усмирить, «замирить». Эти мотивы юридическаго характера обыкновенно облечены въ крайне смутную, неопредѣленную форму. Въ чемъ заключаются беззаконные поступки взбунтовавшейся державы — на этомъ легенда совершенно не останавливается.

Въ гораздо болѣе опредѣленной формѣ представляются народной массѣ мотивы религіознаго характера. Царь выступилъ войной противъ нехристей, которые собираются унизить или даже уничтожить православную вѣру. Легенды такого рода создавались почти при всѣхъ войнахъ минувшаго столѣтія. Война 12-го года объяснялась тѣмъ, что нечестивый царь Аполіонъ выступилъ противъ «Александра царя православнаго» и хотѣлъ

«Изничтожить церкви Божіи,

А крещеный народъ избить-перебить,

А которые живы останутся,

Совратитъ ихъ въ идольство» ¹).

¹) Сказитель-гусляръ.

Этими же мотивами объяснялась и Крымская кампанія, которая началась изъ-за того, что «императоръ Николай I истребовалъ ключи отъ Ерусалима; ключей-то ему черномордые дураки и не отдали, такъ онъ тогда и зачалъ ихъ, подлецовъ, лупить по башкѣ»^[43].

По поводу войны въ Сербіи въ народѣ говорили: — «Градъ Кистянкина, Софію Премудрую, вишь ты, турка забрать ладитъ. Ишь, нехристь!.. Христіанскую вѣру подъ мечеть подвести норовитъ. Крестъ луной прикрыть, значитъ, желательно. Вотъ что!..»^[44].

Еще больше легендъ этого характера было по поводу русско-турецкой войны.

Наконецъ, и русско-японская война не обошлась безъ аналогичныхъ объясненій. Ходила легенда, что японскій царь послалъ нашему насмѣшливое письмо, въ которомъ просилъ извѣстить его, сколько въ Россіи церквей. Ему-де надо это знать потому, что онъ собирается, по завоеваніи Россіи, обратить всѣ православныя церкви въ конюшни. На это царь отвѣтилъ японцу, что тому нечего безпокоиться; въ Россіи много конюшенъ, и ихъ хватить не только для японскихъ лошадей, но и для всей японской арміи, которую русскій царь заберетъ въ плѣнъ.

Рядомъ съ мотивами религіозными народная масса ищетъ для войны и экономическіе, при чемъ всѣ они сводятся къ одному только земельному вопросу. Война, конечно, большое зло, противное Богу, по что же дѣлать, если другіе народы захватили всю землю, держать ее безъ пользы, а русскому человѣку край пришелъ, податься некуда? Волей-неволей приходится воевать. На воину смотрятъ какъ на «равненіе» или «черный передѣлъ» международнаго характера.

Любопытна слѣдующая легенда: «Когда Богъ давалъ землю, китаецъ пришелъ раньше всѣхъ и получилъ больше всѣхъ земли. Нашъ русскій пришелъ позднѣе всѣхъ, ему и меньше досталось. Тогда Богъ сказалъ ему, чтобы онъ отбивалъ землю у другихъ; поэтому мы теперь воюемъ завсегда со всѣми народами»^[45].

Русско-турецкую войну крестьяне во многихъ мѣстахъ понимали, какъ борьбу за землю. "Причины войны — пишешь г. Соколовъ — придумывались, одна другой фантастичнѣе, нелѣпѣе; но наибольшій успѣхъ имѣла одна, пущенная какимъ-то догадливымъ прохожимъ. «Вшнь ты, разсказывали мужики, въ Рассеѣ земли стало въ умаленьи, народу больно умножилось, такъ царь-батюшка хочетъ турецкую землю отъ англичанъ отобрать и подѣлить мужичкамъ.

— А что земля-то хорошая ли? — любопытствовали наиболѣе завидующіе — стоитъ ли кровь лить?

— Земля, одно слово: турецкая!,

— Оно, знамо, турецкая земля сдобная, низовая, можно сказать… табакъ и всякую прочую фрукту производитъ, — рапортовалъ бывалый человѣкъ.

— Господи Боже, нехристь, а экую землю занимаетъ!.. Фрукта всякая»…

Но возвращеніи солдатъ съ войны «крестьяне начали настойчиво пытать героевъ: зачѣмъ они ходили подъ турку, что тамъ видѣли и чего теперь мужичкамъ ожидать слѣдоваетъ», и главное: «будетъ ли надѣленіе землей?» — «Слышь, землей Рассею надѣлять станутъ, такъ отъ братушекъ отберутъ али только отъ турка?»

Солдатъ на это отвѣчаетъ сомнѣніемъ, чтобы у братушекъ землю, отбирали, и прибавляетъ:

— А турецкая земля намъ ни къ чему. Да и далеко больно.

— Далеко?

— Страсть Господня. Думали, и конца тутъ не будетъ. Да и туркѣ жить надо, братцы.

— Али не всѣхъ перебили?

— Куда-те всѣхъ! Ихъ, братъ, видимо-невидимо^[46].

Такое же отношеніе крестьянства къ русско-турецкой войнѣ отмѣчаетъ и А. Энгельгардтъ.

«Когда получилось извѣстіе о мирѣ, первый вопросъ крестьянъ былъ:

— А Костониль (взяли наши?

— Нѣтъ.

Недоумѣніе на лицѣ.

— А много наши турецкой земли забрали?

— Много.

— Третью часть забрали?

— Больше. — Ну, слава, тебѣ Господи!»

И сейчасъ же «разнесся слухъ, что безземельныхъ будутъ на турецкую землю переселять»^[47].

Представленія народа о войнѣ, какъ о средствѣ «международнаго равненія» не только земли, но и вообще міровыхъ богатствъ, ярко выступаютъ въ одной, приводимой Гл. Ив. Успенскимъ, народной легендѣ, въ которой высказывается, хотя и смутно, глубокое сознаніе народной массы, что другія державы успѣли захватить, и присвоить себѣ большую частъ земныхъ благъ, мірового богатства, а Россія осталась ни при чемъ, бѣдная и обиженная.

Солдатъ философствуетъ о войнѣ (русско-турецкой).

« — Нѣтъ, братъ, теперь извини. Былъ у него хвостъ котъ какой, пуще павлиньяго. Ну, будетъ! Довольно! Погуляй-ка такъ; порядочно мы ему хвостъ-то отхватили…

— Пей хвостъ?

— Чей! Всѣхъ вообще ихнихъ народовъ… Иностранныхъ подлецовъ… Теперь-хочъ и много крови пролито, а золотыя мѣста взяли… Да-а! По газетамъ пишутъ, сказываютъ, ужъ бо-альшой раскопъ идетъ въ Араратской горѣ… Первобытнаго быка отыскали… Самое то мѣсто нашли, куда онъ въ допотопныя времена воткнулся!.. Первобытныхъ вѣковъ быкъ!.. Вотъ что!..

— Это чтожъ такое? — очевидно съ явнымъ замираніемъ сердца, почти шепотомъ спросилъ одинъ изъ слушателей.

— А то, что это самое и есть корень золотымъ мѣстамъ во всемъ свѣтѣ… А они (такъ и такъ) туда-то насъ и не пущали… Ты теперича пойди съ нашей рублевкой въ ихнюю землю, онъ тебѣ рубля не дастъ ни во вѣки-вѣковъ… У нихъ все, братецъ ты мой, золото да серебро, а бумажекъ и въ заводѣ нѣтъ… потому завладѣли коренными мѣстами: все золото себѣ и забрали, а насъ не допускаютъ. Ну, только теперь — шалишь!.. Онъ насъ въ Севастопольскую кампанію изъ-за чего мутилъ? Все изъ-за этого, изъ-за самаго, не пускалъ къ кореннымъ мѣстамъ. Нашъ царь объявилъ войну, — небось, онъ не пошелъ на Питеръ-то… Ему бы путь, какъ по маслу-то въ Россію вломиться… Флотъ у него есть, матросовъ пятнадцать милліоновъ, — отчего онъ, нѣмецкая шельма, сюда не шелъ?.. Ты думаешь, спроста? Не зналъ? Нѣтъ, онъ тонко понимаетъ! Онъ взялъ, да объявился — эво гдѣ, въ Севастополѣ! Полѣзъ на Россію изъ-подъ кручи! изъ-подъ горы!.. Почему?.. Боялся! Потому тамъ самыя и начинаются коренныя мѣста — вотъ онъ васъ и припретъ снизу, чтобы къ мѣстамъ-то этимъ не подпустить!.. Во!.. Охъ, братъ, гляди ему въ зубы-то… Онъ свое дѣло знаетъ тонко… А теперича мѣста-то наши! На-же вотъ съѣшь!.. ха-ха!..»^[48].

Народная масса ждетъ отъ войны рѣшенія самаго больнаго вопроса крестьянской жизни, земельнаго, не только въ томъ смыслѣ, что народу будетъ раздана завоеванная земля. Гораздо чаще съ войной (макъ со всякимъ изъ ряду вонъ выходящимъ явленіемъ политическаго характера) связывается чаяніе земли въ томъ смыслѣ, что она будетъ отобрана, у помѣщиковъ и отдана крестьянамъ. «До войны, — пишетъ Энгельгардтъ — слуховъ и толковъ (о землѣ) было меньше. Сильно толковать стали послѣ взятія Плевны, и какъ-то вдругъ сразу повсемѣстно: „кончится война, будетъ ревизія, и будутъ равнять землю“… Послѣ взятія Плевны о „милости“ всюду говорили открыто, и на сельскихъ сходахъ, и на свадьбахъ, и на общихъ работахъ»^[49].

Обыкновенно, эти чаянія связываются съ царемъ. Послѣ войны должны быть перемѣны: царь наградитъ народъ за понесенные имъ труды землею. Однако эти чаянія связываются иногда и съ иноземцемъ. Ожидаются милости, какъ это ни странно, даже отъ -непріятеля. Во время войны 12-го года крестьяне ожидали, что Наполеонъ освободитъ ихъ отъ рабства. Въ 60-хъ годахъ въ народѣ ходили слухи, что вотъ «придетъ Галабурда (Гарибальди) и отберетъ землю у пановъ и отдаетъ мужикамъ». Мнѣ лично пришлось слышать отъ крестьянъ слѣдующую легенду. Однажды послѣ сходки староста, пожилой, умный крестьянинъ, вдругъ категорически заявляетъ: «Теперь землю безпремѣнно отберутъ у господъ».

— Почему? — опросилъ я.

— Слыхалъ? Говорятъ, война будетъ.

— Ну?

— Ну, значитъ, какъ будетъ война, царь и дознается, что у мужиковъ земли нѣтъ.

— Какъ же онъ при войнѣ дознается?

— Какъ? А очень просто. Воина, примѣрно, какъ бываетъ? Дерутся, а потомъ на время замиреніе дѣлаютъ. Тогда наши солдатики съ ихними вмѣстѣ сходятся, разговариваютъ. Ну, извѣстно, — наши солдатики ихнимъ и разскажутъ, все, какъ есть: притѣсненія въ землѣ, выгона нѣтъ, водопоя нѣтъ, помѣщики всю землю себѣ забрали. Ну, ладно. Ихній солдатикъ запомнитъ, да и разскажетъ это своему офицеру, а офицеръ разскажетъ выщему начальству, а выщее начальство еще выщему, пока дойдетъ до ихняго царя. А какъ съѣдутся вмѣстѣ всѣ цари, ихній царь и скажетъ нашему: «А знаете, ваше императорское величество, что въ вашей землѣ дѣлается? Мужики земли не имѣютъ, выгона нѣтъ, помѣщики притѣсняютъ. Вотъ царь и узнаетъ правду и дастъ землю»^[50].

IX.

Если въ обычное мирное время творцы и руководители внѣшней и внутренней политики меньше всего считаются съ мнѣніями и чаяніями народа, меньше всего прислушиваются къ его голосу, то въ критическіе моменты, при дипломатическихъ осложненіяхъ, а, въ особенности, когда война уже объявлена, начинается погоня за «санкціей народа». Извѣстная часть печати выступаетъ выразительницей «ноли народа», начинаетъ говорить отъ имени «всего русскаго- народа», заявляя, что онъ «глубоко возмущенъ», «потрясенъ», «не потерпитъ», настойчиво «требуетъ войны» и т. д.

Одновременно съ этимъ начинается усердное разжиганіе шовинистическихъ страстей. Въ сотняхъ и тысячахъ лубочныхъ книжекъ, картинокъ, каррикатуръ и пѣсенъ распространяются самыя невѣроятныя свѣдѣнія, какъ о непріятелѣ, такъ и о ходѣ войны съ нимъ. Непріятель рисуется непремѣнно грубымъ, дикимъ и безобразнымъ, дерзкимъ и трусливымъ. Въ противоположность ему русскій солдатъ всегда изображается сильнымъ, храбрымъ и побѣдоноснымъ.

Лубочная картинка является съ давнихъ поръ неизмѣнной спутницей войны. Во время русско-французской войны 1812-го года она уже играла значительную роль. Тогда лубочныя картинки были пущены въ ходъ Растопчинымъ подъ видомъ «афишъ». Л. Н. Толстой описываетъ эти афиши «съ изображеніемъ вверху питейнаго дома, цѣловальника и московскаго мѣщаннна Картушки, „который былъ въ ратникахъ и, выпивъ лишній крючекъ на тычкѣ, услыхалъ, будто Бонапартъ хочетъ идти на Москву, разсердился, разругалъ сквернымъ словомъ всѣхъ французовъ…“, говоря, что они „отъ капусты раздуются, отъ каши разлопаются, отъ щей задохнутся, что они всѣ карлики и что ихъ троихъ одна баба вилами закинетъ“^[51].

Лубочная картинка, получивъ съ теченіемъ времени болѣе широкое распространеніе, становилась все хуже, грубѣе и глупѣе по содержанію. Растопчинскія «афиши» могутъ показаться идеальными въ сравненіи съ современными, отвратителиньными по своей кровожадности и цинизму, лубочными картинками на военныя темы. Изслѣдовательница лубочной литературы, г-жа Некрасова, даетъ слѣдующее описаніе лубочныхъ изданій, выходившихъ во время русско-турецкой войны. Одна изъ нихъ: «Наши жернова все смелютъ», "имѣетъ на обложкѣ яркую картинку, гдѣ изображенъ очень большого размѣра русскій мужикъ-работникъ; онъ въ красной рубахѣ, съ ремешкомъ на головѣ и въ бѣломъ фартукѣ. Въ рукахъ держитъ мельницу. Три дюжихъ турка всыпаютъ въ мельницу свои турецкіе полки вмѣстѣ съ всевозможнымъ оружіемъ. Вся эта масса подъ рукой русскаго мужика обращается въ кровавую муку. Для поясненія картинки приложено стихотвореніе: «Что молоть-то? подавай! Да побольше подсыпай. Перемелемъ все въ муку, запоемъ: ку-ка-реку!..» "Въ такомъ же духѣ и такого же характера были и другія изданія: «Послѣ ужина горчица», «Пищатъ», гдѣ остроуміе писателя доходило до звѣрскаго издѣвательства надъ врагомъ, а самое издѣвательство иллюстрировалось яркой картинкой. Изображена, напримѣръ, мускулистая, гигантскихъ размѣровъ рука, которая такъ сильно сдавила за талію маленькую жиденькую фигурку турецкаго султана, что съ него ручьями течетъ кровь. Подъ картинкой подписано: «Добываніе морса по новому способу»^[52].

Совершенно такого же характера и достоинства лубочныя картинки распространялись въ народѣ и во время русско-японской войны. Отличительныя ихъ черты: зубоскальство надъ желтолицымъ и малорослымъ «макакой», бахвальство силой русскаго кулака, изображеніе блестящихъ побѣдъ, одержанныхъ русской арміей и флотамъ надъ трусливымъ «япошкой». Одинъ изъ изслѣдователей лубочной литературы, И. П. Бѣлоконскій, даетъ слѣдующую характеристику лубочныхъ картинъ о русско-японской войнѣ: «значительная часть ихъ написана на темы тѣхъ офиціальныхъ донесеній, гдѣ хоть вскользь упоминается объ удачѣ или проявленіи мужества со стороны русскихъ, при чемъ всякое ничтожное въ этомъ смыслѣ сообщеніе утилизируется въ необычайно преувеличенномъ, видѣ… На морѣ всѣ корабли непріятеля взорваны и горятъ страшнымъ огнемъ, а въ морскихъ волнахъ плаваетъ несмѣтное количество японцевъ; на сушѣ врагъ нашъ также изображается или въ видѣ погибшихъ, или гибнущихъ воиновъ, валяющихся на полѣ сраженія и падающихъ съ лошадей»^[53].

Текстъ лубочной картинки прежде всего переполненъ руганью по адресу врага. Какими только эпитетами не награждаются японцы: «страшные уроды», «косоглазые вояки», «курносый дурачище», «обезьяна», «хвастунишка и слюнтяй», и т. п. Японцы настолько безобразны, что лубочная муза имъ заявляетъ:

«Стыдно съ вашей желтой рожей

И на свѣтъ казаться Божій.

Ну и сторона!»

«Японскіе гусары», у которыхъ «кони некормлены и стары», увидѣвъ казаковъ, убѣгаютъ.

«На героевъ желтыхъ и напали стражи,

Сабли ихъ упали, испугались сами.

Повернули коней къ казакамъ хвостами».

Въ противоположность японцамъ, русскій солдатъ отличается невѣроятной храбростью, а въ особенности — силой. Онъ рисуется, не иначе, какъ богатыремъ:

«Ходятъ воины на просторѣ.

Разгулялись вдоль и вширь,

И сидитъ на бурномъ морѣ

Русскій сила-богатырь.

Чудо-шапка упираетъ

Чуть не прямо въ облака,

Плеть казацкую снимаетъ

Богатырская рука».

Богатырская мощь русскаго солдата, по лубочной картинкѣ, неразрывно связана съ плетью, нагайкой и кулакомъ. Въ картинкѣ: «Боевая пѣсенка донцовъ» изображенъ громадный мужикъ съ звѣрскимъ выраженіемъ лица… Этотъ мужикъ, подхвативъ японца, бьетъ это тройчатымъ кнутомъ, при чемъ у ногъ казака, вѣроятно, про запасъ, виднѣется еще пукъ розогъ". А въ текстѣ, между прочимъ, говорится:

«А отъ насъ, братъ, будетъ порка

Съ плотью казака».

Въ картинкѣ «Къ войнѣ Россіи съ Японіей» изображено, какъ русскій матросъ, нарисованный на самомъ краю крейсера «Ретвизана», достаетъ рукою японскаго адмирала «Того-Паша» и наноситъ ему такой ударъ кулакомъ, что лицо адмирала превращается въ два пузыря, изъ носа льются потоки крови, изо рта вываливаются зубы. А въ текстѣ объясняется:

«Кулакъ вдругъ канонира

Залѣпилъ японцу въ рыло;

Зубы вышибъ изо рта!»

И дается еще обѣщаніе:

«Безъ кардита и лидита,

Мы свернемъ тебѣ ланита

Мощью кулака!»

Въ картинкѣ «Русскій гостинецъ» опять центральное мѣсто занимаетъ богатырь, въ видѣ мужика съ нагайкой. Еще въ одной: «Добрый совѣтъ, пока не поздно» авторъ говоритъ японцу:

«О казацкой ты нагайкѣ

Не забудешь самъ».

«Изъ приведенныхъ образчиковъ, — резюмируетъ Бѣлоконскій, — видно, что наша лубочная литература въ настоящее время такъ же некультурна, какъ и въ предшествующую войну. Помимо безграмотности, въ ней не замѣчается ни юмора, ни остроумія, и вся она зиждется исключительно на восхваленіи грубой физической силы, которая сама по себѣ является альфою и омегою земного счастья. Врагъ Россіи смѣшонъ лишь потому, что онъ „малъ ростомъ“, что онъ не можетъ „разбить скулы“, „отдуть дубиною“, „выпороть“ и т. д. Умъ, знаніе, культура, правовое положеніе народа — все это пустяки, нужно лишь обладать необъятныхъ размѣровъ громадными кулаками, да дубинами».

Вѣра въ мощь «кнута и дубины» до того велика у лубочника, что онъ, совершенно не считаясь съ фактами, не ожидая событій, заранѣе торжествуетъ побѣду надъ врагомъ, изображаетъ японскую армію уничтоженной, флотъ потопленнымъ. Въ то самое время, когда японцы потопили «Петропавловскъ» и нѣсколько другихъ судовъ, лубочная картинка изображала японскій флотъ потопленнымъ, при чемъ лубочная муза обращалась къ микадо съ наставленіемъ:

«Тебѣ съ нами драться трудно;

Что ни день, то гибнетъ судно —

Славныя дѣла!

Лѣзешь сдуру къ Портъ-Артуру.

Потрепали твою шкуру

Мы въ единый мигъ!»

Но лубочная картинка не довольствуется совѣтами. Она, какъ и ея предшественница во время русско-турецкой войны, старается будить кровожадные инстинкты. Въ картинкѣ: «Какъ русскій матросъ отрубилъ японцу носъ» изображено, какъ русскій матросъ держитъ въ одной рукѣ окровавленную шашку и, подбоченясь другою рукою, «съ улыбкою смотритъ на упавшаго и задравшаго ноги японца, у котораго высокимъ фонтаномъ бьетъ кровь изъ дыры, образовавшейся на мѣстѣ отрубленнаго носа».

На картинкѣ подъ названіемъ: «Завтракъ казака» изображено какое-то сказочное чудовище, съ желтою, въ видѣ помела, бородою… Чудовище это, стоя на берегу моря, схватило за шиворотъ маленькаго японца на противоположномъ берегу и, разинувъ пасть, собирается пожрать японца, у котораго выпало знамя. Подпись подъ картинкой такова:

«Врешь японская натура,

Не вертись въ рукахъ.

Посмотрю, какъ ваша шкура

Рвется на зубахъ!!!…

Разъ пришелъ ко мнѣ ты въ гости —

Милости прощу!

Я тобой совсѣмъ безъ злости

Малость закушу!»

Легко себѣ представить, какъ должны дѣйствовать на народную массу подобныя картинки, въ особенности, если принять во вниманіе, что народъ, глядя на картинки, часто вѣритъ, что на нихъ изображены реальныя событія, чуть ли не срисованныя съ натуры. Во время русско-турецкой войны — разсказываетъ Соколовъ — «лубочнымъ картинкамъ всѣ мы до такой степени вѣрили, такъ въ точное изображеніе войны, что разыскивали среди сражающихся солдатъ своихъ односельчанъ и знакомыхъ и, къ общему восторгу, всегда находили кого-нибудь».

Не уступаетъ лубочной картинкѣ и лубочная книжка о войнѣ. Такъ, напр., въ книжкѣ: «Бомбардировка крѣпости Портъ-Артура» разсказывается: «Голыми руками отбивались наши матросы (всего 26 чел.) отъ нападавшихъ (300 чел.), многіе же японцы имѣли въ рукахъ палки и даже ножи. Матросы прямо хватали малорослыхъ противниковъ за. туловище, оборачивали вверхъ догами и головами утрамбовывали землю; броситъ одного и хватаетъ другого — благо тѣхъ много. И смѣшно, и жутко! А макаки, яростно наскакивая, оглашая воздухъ пронзительными криками, дѣлая при этомъ страшныя ранги, дабы напугать врага… летѣли на землю одинъ за другимъ»^[54].

X.

Рядомъ съ лубочными картинками и книжками, направленными къ возбужденію въ народной массѣ шовинистическаго настроенія, должна быть поставлена искусственная солдатская пѣсня. Единственное ея отличіе заключается въ томъ, что въ ней отсутствуютъ каннибальскіе мотивы Во-всемъ остальномъ она не отличается отъ военно-лубочныхъ картинокъ: то же бахвальство кулакомъ, та же фальшивая приподнятость настроенія. Въ общемъ, такая пѣсня, представляетъ собою оплошную фальсификацію солдатскихъ чувствъ, думъ и настроеній. П. В. Кирѣевскій даетъ ей слѣдующую характеристику. «Литературныя измышленія пѣсенъ сочиненныхъ ниже всякой критики и практическаго примѣненія: они навязывались насильно, волею и неволею, продолжая черезъ солдатъ давленіе свое и на всю народную массу; они становились на ходули, преувеличивали, наивно и просто лгали, фальшивили дорогими чувствами, развивали напускной азартъ и непомѣрную самонадѣянность; они создавали привилегированную, невѣжественную, но вмѣстѣ гордую и презрительную къ низшимъ братьямъ корпорацію; они развращали нравственно, они отрывали себя отъ народа, народъ отъ себя, роя въ промежуткѣ бездну, на которую послѣ приходилось плакаться; они подрывали истинный, творческій и художественный вкусъ, ускоряя падшіе и безъ того клонившейся къ ослабленію народной пѣсни»^[55].

Наиболѣе отличительная черта искусственной пѣсни — это безграничное хвастовство своей удалью и безстрашіемъ. Она то и дѣло выкликаетъ:

"Храбры воины Россійски,

«Нашей славы полонъ свѣтъ!

или:

„Вѣдь мы турокъ не боимся

И татаръ мы не страшимся!“.

а то даже:

Грозной смерти не боимся,

Сами громъ несемъ въ рукахъ».

Солдатская пѣсня рисуетъ русскаго солдата залихватскимъ воякою, которому ни по чемъ всѣ невзгоды и лишенія солдатскаго житья. Пьяница и забіяка, отъ постоянно веселъ, чувствуетъ себя счастливымъ въ обстановкѣ казармы и рвется въ бой съ непріятелемъ.

"Что подъ дождичкамъ трава.

То солдатска голова:

Весело цвѣтетъ, не вянетъ,

Службу царску бойко тянетъ.

Жизнь мужицкая прости!

Рады службу мы нести.

По призыву ль иль по волѣ

Умереть готовы въ полѣ…

Солдатъ

…"Ружье, патронникъ, лямку —

Какъ ребенокъ любитъ мамку" ¹).

¹) А. И. Соболевскій, «Великорусскія народныя пѣсни», т. VI, № 152.

По другой версіи къ этому прибавляется:

"Жизнь солдатска намъ забава.

Польза, счастье тамъ и слава ¹).

¹) Кирѣевскій, Вып. IX.

У солдата самыя интимныя, кровныя привязанности порваны. Забыты отецъ и мать, жена и дѣти. Вмѣсто нихъ явились другія, чисто солдатскія привязанности. У «солдатушекъ-ребятушекъ» «дѣды — славныя побѣды»; «матки — бѣлыя палатки»; «жены — ружья заряжены»; «тетки — двѣ косушки водки»; «сестры — штыки, сабли востры»; «дѣтки — пули мѣтки»; «хата — лагерь супостата»^[56].

Насколько эта лѣски по формѣ и языку доступны народу, можно судить по слѣдующимъ образцамъ:

«Громъ побѣды раздавшійся,

Веселися, храбрый Россъ!»

Или:

"Графъ Румянцевъ нашъ отецъ,

Мы оплетемъ ему вѣнецъ,

Изъ своихъ, братцы, сердецъ…

А Потемкина прославимъ.

Вождемъ будетъ ему Марсъ,

Подъяремникомъ — Пегасъ! «

Очень одушевительно для солдатъ!» — восклицаетъ по поводу этихъ виршей Кирѣевскій.

XI.

Искусственная солдатская пѣсня, такъ и военно-лубочная картинка, настолько грубо фальсифицируетъ чувства и настроенія народа и, въ частности, солдатъ, по отношенію къ войнѣ, что это бросается въ глаза всякому, кто хоть мало-мальски знакомъ съ народомъ. Но особенно рѣзко выступаетъ на видъ вся тенденціозная фальшь этихъ пѣсенъ и картинокъ, если -сопоставить съ ними произведенія истиннаго- народнаго творчества — рекрутскія, солдатскія и историческія пѣсни, въ которыхъ такъ ярко и опредѣленно выступаетъ реальное отношеніе народа къ солдатчинѣ и войнѣ.

Русскій солдатѣ прежде всего поразительно скроменъ по отношенію къ себѣ и къ своей роли въ войнѣ. Онъ отличается, по выраженію Л. Н. Толстого, «молчаливымъ безсознательнымъ величіемъ и твердостью духа, стыдливостью передъ собственнымъ достоинствомъ»^[57]. Онъ не только не способенъ бахвалиться своей храбростью, безстрашіемъ и побѣдами, мои вообще не любитъ говорить про свои подвиги. И если въ солдатской пѣснѣ иногда и прорывается выраженіе: «споемъ пѣсню про себя», то за нимъ тотчасъ же слѣдуетъ характерная оговорка:

«Мы не сами про себя,¹)

Про лютаго короля».

¹) «Не за тѣмъ, чтобы объ себѣ толковать или жаловаться» — поясняетъ Кирѣевскій.

Или:

Мы не для ради себя

Для Прусскаго короля.

Или еще по одной версіи:

«Мы не сами про себя — мы про Волгушку» ¹).

¹) А. И. Соболевскій, тамъ же, № 10.

Напрасно было бы искать въ настоящихъ солдатскихъ пѣсняхъ восторженныхъ описаній блестящихъ парадовъ, героическихъ битвъ, грома побѣдъ. Русская народная муза не вдохновляется войной. Солдатскія пѣсни проникнуты безысходной грустью и горькой жалобой. Солдатъ, какъ и крестьянинъ, видитъ въ войнѣ только ея ужасы, кровь и стопы, горе и лишенія. Если народная муза иногда останавливается на изображеніи войны, то картина всегда получается одинаково ужасная. Солдаты

«Которые на горѣ —

По колѣни стоятъ въ рудѣ (крови),

Которы подъ горой —

Тѣхъ засыпало землей»

Какъ только «загремитъ пальба ружейная», какъ уже

«Что не камушки съ крутыхъ горъ покатилися,

Покорились съ плечъ головушки солдатскія;

Что не алое сукно въ полѣ заалѣлось,

Заалѣлась тутъ кровь солдатская»¹).

¹) Соболевскій, № 145.

И всюду, гдѣ только происходили битвы, тамъ картина оказывалась одна и та же. У «пресловутаго Яикушки» «круты бережки и низки долушки»

«Костьми бѣлыми, казачьими усѣяны,

Кровью алою молодецкою упитаны,

Горючими слезами матерей и женъ поливаны».

У «славнаго тихаго Дона»

«Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами,

Распахана наша земелюшка лошадиными, копытами,

А засѣяна славная земелюшка солдатскими головами…

Украшенъ-то нашъ тихій Донъ молодыми вдовами…

Цвѣтенъ нашъ батюшка, славный тихій Донъ сиротами,

Наполнена волна въ тихомъ Дону отцовскими, матерными слезами».

На «чужой дальней сторонушкѣ», куда гонятъ «невольничковъ» воевать, всегда

«Головами поле, усѣяно,

А рудою поле вливало,

Тѣлесами поле вскрывано».

Народная муза рѣдко останавливается на изображеніи битвъ. Она гораздо больше занимается описаніемъ повседневной казарменной и бивуачной жизни, изображеніемъ настроенія, мыслей и ощущеній солдата и его родныхъ. Она не находитъ достаточно сильныхъ словъ и красокъ для опредѣленія всей горечи и тяжести солдатской жизни:

«Какъ далече, далеченько, во чистомъ полѣ,

Еще того подалѣ, во раздольицѣ,

Какъ не бѣлая березынька къ землѣ клонится,

Не бумажные листочки раздуваются,

Не шелковая ковыль травынька разстилается.

Еще стелется-разстилается полынь горькая,

Охъ, и нѣтъ тебя горчѣе во чистомъ полѣ,

А еще того горчѣе служба царская».

Орошеніе «службы царской» съ «горькой полынью» повторяется въ десяткахъ пѣсенъ. Въ другихъ пѣсняхъ для службы царской подбираются не менѣе мрачные эпитеты: «грозная служба царская», «горе-несчастье», «кручинушка великая», «разнесчастное житье», «неволюшка-невзгодушка». Солдаты называются «невольничками». Идя на войну, они только- и дѣлаютъ, что плачутъ:

«Рекрута катаются,

Слезами уливаются,

Платомъ уширяются,

Въ солдаты наряжаются».

Выступая въ походъ,

«Идучи они, солдаты, сами плачутъ,

Въ слезахъ они дороженьки не видятъ,

Въ возрыданьицѣ словечушка не молвятъ».

Или:

«Не роса пала, на травушку,

Что катились горючи слезы,

Горючи слезы солдатскія.

Идучи, братцы, въ землю Шведскую,

Всѣ солдаты, во слезахъ идутъ,

Во слезахъ идутъ, возрыдаючи».

Особенно ярко высказалось душевное состояніе солдата въ слѣдующей пѣснѣ:

«Кто бы могъ достать среди моря желтаго песочку?

Кто бы стеръ съ моей острой сабли красную ржаву?

Вскрылъ бы мои молодецкія бѣлыя груди.

Посмотрѣлъ бы, посмотрѣлъ бы мое ретивое сердце,

Отчего-то оно во мнѣ все изныло.

Безъ поры безъ времячка молодца сокрушило?

Безъ огня-то оно, мое сердечушко, сгорѣло,

Безъ полымя-то оно, мое ретивое, сотлѣло» ¹).

¹) Соболевскій, № 193.

Самое тяжелое для солдата — это разлука съ родной стороной, съ родомъ-племенемъ, отцомъ-матерью молодой женой, малыми дѣтками, съ зазнобушкой.

Солдатъ постоянно рвется душой «ко двору»,

«Къ отцу, къ матери, къ малымъ дѣтушкамъ,

Къ малымъ дѣтушкамъ, къ молодой женѣ» ¹).

¹) Тамъ же, 47.

Солдату «забидно», не то, что царь его на службу посылаетъ, а то, что

«Отецъ, мати стареньки остаются,

А некому будетъ поить ихъ кормити»,

что

«Молоды жены овдовѣли,

Малы дѣтушки осиротѣли». (148):

Солдату особенно жалко

«Малыхъ дѣтушекъ горемычныхъ,

Что остались они наги-босыя,

Насидятся теперь за столомъ голодныя,

Наглядятся они кусочка поданнаго». (234).

Поэтому солдату такъ страшна и ненавистна «чужа-дальняя сторона».

«Чужа дальна сторона безъ вѣтру сушитъ,

Безъ вѣтра сушитъ и безъ мороза знобитъ».

Она

«Придушила черны-кудерцы ко буйной головѣ,

Высушила кровь-румянецъ съ моего бѣлаго лица» (218).

Не менѣе тяжела солдату и оторванность отъ обычнаго крестьянскаго труда. Крестьянской дѣвушкѣ обидно не то, что ея милаго- берутъ въ солдаты, а то, что его

«Всѣ сосѣди неработникоімъ зовутъ» (25).

Создать, призывая отца и мать съ нимъ горе горевать, жалуется имъ на свою судьбу:

«Я не пахарь полевой,

Не косецъ я луговой,

Не рачитель домовой,

Я — солдатикъ рядовой!» (78).

Другой солдатъ плачетъ:

Цеперъ мое не жицце, ни бицце,

Цеперъ мое не гуляняйко,

А целеръ мэе распращенейко

Братцы будуцъ или сѣно косицъ,

А я буду въ жалавуры ходзиць,

Братцы будуцъ или съ грабельками,

А я бду ходзиць съ шабельками.

Еще одинъ причитываетъ:

Лепши дома цѣлымъ бухаць,

Якъ мы войнѣ муштровъ слухаць.

Лепши дома грабельками,

Якъ на войнѣ шабеликами.

Легшій дома хлѣбъ овсяны,

Якъ мы войнѣ пытливаны ¹).

¹) Шейнъ. «Матеріалы» T. I., стр. 555, 463.

Далѣе идутъ горькія жалобы на трудности, обиды и лишенія солдатскаго житья:

Солдатъ плачется:

… «Мнѣ науки не (понятъ,

Всѣ начальники бранятъ.

Офицеры бить хотятъ» ¹).

¹) Соболевскій, тамъ же, № 29.

Или:

«Намъ ученье — ничего,

Между прочимъ — тяжело…

Не довернешься — бьютъ,

Перевернешься — бьютъ». (257).

Или:

«Лучше было насъ на свѣтъ не родить,

Какъ намъ тяжко Государю служить.

Мыжъ яму што день пѣсеньки пяемъ,

Мыжъ отъ яго по сто палушекъ беремъ» ¹).

¹) Шейнъ. Тамъ же, стр. 473.

Одами побоями не исчерпываются трудности солдатскаго житья. Солдатская пѣсня продолжаетъ жаловаться:

«Что ни день, что ни ночь намъ, солдатушкамъ, угомону нѣтъ:

Темна ноченька приходитъ —

Намъ, солдатушкамъ, на караулѣ быть;

Бѣлъ денечекъ наступаетъ —

Намъ, солдатушкамъ, во строю стоять,

Во строю стоять намъ, солдатушкамъ,

По ружью держать;

Пристоялись рѣзвы ноженьки ко сырой землѣ,

Придержалися бѣлы рученьки къ строеву ружью,

Приглядѣлися наши глазыньки на чисты звѣзды».

Но горше всего жалуется солдатъ на голодъ:

«И стояли мы, солдатушки, трое суточки

Не пиваючи и не ѣдаючи».

И этотъ стонъ повторяется на равные лады въ десяткахъ другихъ пѣсенъ.

«Становились мы при мхахъ, при болотахъ,

Много голоду и холоду принимали».

Или:

«Какъ съ поломя очи наши стали красныя,

А на личикахъ служивые стали черные,

Съ прикусочки уста наши прихватилися,

Съ большихъ маршовъ рѣзвы ноженьки спотыкалися».

Солдатское житье «горе-горькое, кукушечье», потому что

«Припилася намъ болотная вода,

Прихлебалися намъ постны щи,

Намъ пріѣлись оржаные сухари».

И солдатъ не останавливается даже передъ упрекомъ:

«Государь нашъ, православный царь,

Поморилъ же ты насъ голодомъ!»¹)

¹) Соболевскій, № 215.

Что солдатъ придаетъ особое значеніе «продовольственному вопросу», констатируютъ также и наблюдателя солдатской жизни. По словамъ г. Немировича-Данченко, во время русско-турецкой войны солдаты особенно цѣнили Скобелева за его заботы о солдатскомъ продовольствіи. «Солдаты говорятъ: съ Скобелевымъ драться можно — всегда сытъ будешь»^[58]. По словамъ другого наблюдателя, солдаты разсказывали. «Въ третьей кожѣ пришли подъ Плавну-то. Одна кожа сойдетъ, другая наростаетъ… Опять насчетъ харчу и аммуниціи — до страсти какъ плохо было, особливо обувь: въ однѣхъ онучахъ на приступъ ходили».

Въ общемъ, отношеніе солдата съ войнѣ и походной жизни вполнѣ опредѣляется слѣдующими словами великаго знатока народной жизни, Гл. Успенскаго:

«Громадная масса русскихъ воиновъ, которые, исходивъ тысячи верстъ, перемучившись всѣми муками, совершивъ необычайные подвиги, возвращаются смиренно по домамъ, не находятъ иного разговора, какъ о харчахъ, объ одеждѣ, о томъ, гдѣ что дешево изъ продукта»^[59].

XII.

Въ душѣ русскаго человѣка несомнѣнно живетъ «чувство, рѣдко проявляющееся, стыдливое въ русскомъ, но лежащее въ глубинѣ души каждаго — любовь къ родинѣ»^[60]. Самымъ неоспоримымъ свидѣтельствомъ наличности этого чувства можетъ служить вся тысячелѣтняя исторія русскаго народа. Несомнѣнно также и то, что человѣкъ изъ массы совершенно безсознательно идеализируетъ воинственный героизмъ, олицетворяя его въ богатыряхъ, витязяхъ, генералахъ, и, вообще, герояхъ. Но, вмѣстѣ со всѣмъ этимъ, его отношеніе къ кровавой борьбѣ между людьми и народами остается самымъ отрицательнымъ. Человѣкъ изъ народа, въ томъ числѣ солдатъ, только въ рѣдкихъ случаяхъ понимаетъ войну, какъ защиту родины. Въ народныхъ легендахъ о войнѣ почти ничего не говорится о стремленіи непріятеля «завладѣть Россіей». Объясняется это отчасти глубокой вѣрой русскаго человѣка въ мощь Россіи и въ непобѣдимость «бѣлаго царя», и еще болѣе — тѣмъ, что, за исключеніемъ войны 12-го года, русскому солдату приходилось не столько защищать «родину», сколько вести наступательныя войны, если не на территоріи непріятеля, то вдали отъ центральной Россіи.

Народная масса, въ томъ числѣ и русскій солдатъ, видитъ въ войнѣ фатальное явленіе, предопредѣленное свыше испытаніе. Человѣкъ изъ народа идетъ въ солдаты, а затѣмъ идетъ на войну только въ силу роковой необходимости. Датъ присягу служить не за страхъ, а за совѣсть, не жалѣя живота, онъ добросовѣстно выполняетъ свой долгъ, мужественно переноситъ всѣ труды и лишенія и безъ колебанія идетъ на вѣрную смерть. Но «солдатчина» не становится для него ремесломъ, жизненнымъ дѣломъ. Война не вдохновляетъ русскаго солдата, не создаетъ у него ни особой кастовой психологіи, ни кастовой морали, какъ у воиновъ другихъ народовъ. Конечно, у солдата должны создаваться свои особенныя привязанности осъ товарищамъ, къ полку — и это выражается иногда въ очень трогательной формѣ. В. И. Немировичъ-Данченко разсказываетъ такой эпизодъ изъ русско-турецкой войны. На носилкахъ лежитъ смертельно-раненый унтеръ-офицеръ, и по его лицу текутъ слезы.

— Не плачь… Будешь здоровъ! — утѣшаютъ его врачи.

— Да не о себѣ я…

— О чемъ же ты?

— Житомирскій полкъ нашъ кончается!

«Такъ это было сказано, что у всѣхъ кругомъ показались на глазахъ слезы. Видимо сжился онъ съ своимъ полкомъ, ему — отцомъ и матерью, братомъ и женой былъ онъ»^[61]. Но тотъ же авторъ констатируетъ, что «нашъ солдатъ — прежде всего не шовинистъ». Свидѣтельствуютъ объ этомъ и Л. Н. Толстой, и Достоевскій, и Гл. Успенскій, и другіе. Солдатъ хорошо помнитъ, что не онъ войну начало, и не отъ него зависитъ окончаніе ея. Герой Гл. Успенскаго, Кудинымъ, на всѣ вопросы отвѣчаетъ: «Тамъ, брата, не разсуждаютъ». И этимъ опредѣляется отношеніе нашего солдата къ войнѣ. Онъ знаетъ, что въ войнѣ его воля никакой роли не играетъ. И отдавая, не разсуждая, свою жизнь, онъ снимаетъ съ себя отвѣтственность за свои дѣйствія, не приписываетъ себѣ ни лавровъ побѣдъ, ни позора пораженія. Вся отвѣтственность передъ Богомъ, царемъ и родиной падаетъ на организаторовъ и руководителей войны — на генераловъ. И если, при побѣдѣ, генералы воспѣваются въ пѣсняхъ и окружаются ореоломъ славы, то при пораженіи они же обвиняются въ неумѣлости и измѣнѣ.

Въ соотвѣтствіи съ такимъ воззрѣніемъ солдата на его роль въ войнѣ, сложились и отношенія сто ко всѣмъ явленіямъ боевой жизни и дѣятельности. Въ противоположность европейскому солдату, который считаетъ крайнимъ позоромъ проявленіе боязни, русскій солдатъ, даже совершая чудеса храбрости, нисколько не стыдится «плакать и слезами уливаться» и съ поразительной простотой говоритъ о своей боязни смерти отъ шальной пули или штыка, о той инстинктивной боязни смерти, которая присуща всякому здоровому человѣку, но которую только по истинѣ храбрые люди способны преодолѣть.

Солдатикъ въ «Войнѣ и мирѣ», разсказываетъ послѣ битвы:

— «Какъ оно пролетитъ мимо меня, дяденька, ядро-то — я такъ и обмеръ. Право, ей Богу, такъ испужался — бѣда!» — говорилъ этотъ солдатикъ, будто хвастаясь тѣмъ, что испугался.

Когда Пьеръ спокойно стоитъ на батареѣ, гдѣ падаетъ градъ снарядовъ, жъ нему обращается «краснорожій, широкій солдатъ, оскаливая крѣпкіе бѣлые зубы:

— И какъ это вы не боитесь, баринъ, право!

— А ты развѣ боишься? — спросилъ Пьеръ.

— А то какъ же? — отвѣтилъ солдатъ. — Вѣдь она не помилуетъ. Она шмякнетъ, такъ кишки вонъ. Нельзя не бояться! — сказалъ онъ смѣясь»^[62].

Та же черта отмѣчена и въ «Набѣгѣ»: «Старый солдатъ съ угрюмымъ видомъ», жалѣя «хорошенькаго прапорщика», безразсудно кидавшагося въ огонь и убитаго наповалъ, говоритъ:

« — Извѣстно жалко… Ничего не боится: какъ же этакъ можно!.. Глупъ еще, вотъ и поплатился.

— А ты развѣ боишься?

— А то нѣтъ?»^[63].

О той же Севастопольской кампаніи приводитъ П. И. Якушинъ слѣдующій разговоръ съ солдатами:

" — А страшно было?

— Какъ не страшно!

— Какъ же вы впередъ все шли, а назадъ вернуться не хотѣли?

— Да вѣдь онъ пришелъ вѣру нашу рушить, порядки свои у насъ заводить. Тутъ некогда, — другъ душевный, думать, что страшно, что не страшно!

«Это мужество, — замѣчаетъ Якушинъ — поразительно: это не дикая дерзость, не безумная храбрость, нѣтъ! Здѣсь человѣкъ, сознавая всю опасность, признавалъ необходимость подвергать свою жизнь этой опасности, чтобы спасти свою вѣру и свои порядки.

— Страшно было! — говорилъ другой раненый ратникъ.

— Чего же страшно?

— Какъ не страшно?! Стоимъ мы этакъ кучкой… какъ хватить ядромъ — парню голову и отхватило!..

— А все стояли?

— Все стояли. Потому нельзя: онъ прорветъ»^[64].

Во время русско-турецкой войны, послѣ одной битвы, въ которой побѣда осталась за русскими, раненый солдатикъ утверждалъ, что русскіе отступаютъ:

« — Да вѣдь ты же раненъ не во время отступленія, не бѣжали же вы?

— И побѣжали бы, да некуда. Сюда яръ, туда яръ, а сзади стѣна. Ну, прислонились и отбивались»^[65].

Это говорилъ побѣдитель!

Наконецъ, отмѣнена эта черта и во время русско-японской войны. Корреспондентъ «Русскаго Инвалида», г. Красновъ, характеризуя солдатъ русскаго и японскаго, между прочимъ, писалъ: «Нашъ откровенно говорить: „боюсь: всякій живой смерти боится“ — и рядомъ съ этимъ является по начальству и добавляетъ: „Дозвольте совершить подвигъ“. — „Да вѣдь тебя убьютъ“. „На все воля Божья, ваше благородіе!“ Я замѣчалъ — добавляетъ г. Красновъ, — какъ подъ пуляли бѣлѣли щеки и скулы у солдатъ, и они все-таки выносили до 80 процентовъ потерь»^[66].

Если же въ рѣдкихъ случаяхъ народное творчество отмѣчаетъ героизмъ русскаго солдата, то это облечено въ поразительно тонкую поэтическую форму. Черкесы надругались надъ тѣломъ убитаго русскаго солдата:

«Вскрывали ему, да добру молодцу, они грудь бѣлую;

Вынимали они изъ добраго молодца что сердце со печенью

На ножѣ оно, ретивое сердце, оно встрепенулося,

Надъ черкесами, надъ ретивыми оно усмѣхнулося» ¹).

¹) Соболевскій, Пѣсни". T. VI, № 310.

Съ той же простотой, съ какою солдатъ говоритъ о своей боязни, говоритъ онъ и о пораженіяхъ. Онъ не видитъ для себя никакого позора въ пораженіи и разсказываетъ о немъ съ эпическимъ спокойствіемъ, часто даже преувеличивая его размѣры, а иногда (въ особенности раненые солдаты) принимая побѣду за пораженіе.

«Меня поражало, — пишетъ Якушинъ, — благодушіе раненыхъ разсказчиковъ объ ихъ подвигахъ, равнодушіе или, лучше сказать, крайнее отсутствіе самохвальства въ разсказахъ людей, бывшихъ въ страшныхъ опасностяхъ». (Соч. 164).

Л. Н. Толстой неоднократно констатируетъ это равнодушіе и къ своимъ подвигамъ и къ своимъ пораженіямъ. Отмѣчаетъ отъ также «странность, которую всякій можетъ замѣтить: создать, раненый въ дѣлѣ, всегда считаетъ его проиграннымъ и ужасно кровопролитнымъ».

Послѣ взятія одной траншеи подъ Севастополемъ, раненые солдаты утверждали, что «должно за ними траншея осталась — совсѣмъ одолѣли».

— «Подступило ихъ, ваше благородіе, сила, — говорилъ солдатъ. — Лѣзутъ на валъ, да и шабашъ. Одолѣли совсѣмъ, ваше благородіе!

— Какъ одолѣли?.. Да вѣдь вы отбили же?

— Гдѣ тутъ отбить, когда его вся сила подошла! Перебилъ всѣхъ нашихъ и синкурсу не подаютъ.

— Ну, какъ вамъ не стыдно! Отдали траншею? Это ужасно! — сказалъ Голицынъ, огорченный этимъ равнодушіемъ.

— Что же, когда ихъ сила, — проворчалъ солдатикъ».

Это же самое отмѣчаетъ и Немировичъ-Данченко": «Нужно отмѣтить, — пишетъ онъ, — удивительную чуткость солдата на тревожные слухи… Главными распространителями такихъ тревожныхъ извѣстій являются, разумѣется, раненые: имъ, большею частью, кажется все потеряннымъ… Отчасти чуткость солдата къ тревожнымъ и печальнымъ вѣстямъ объясняется характеристическою особенностью нашего христолюбиваго воинства. Нашъ солдатъ, — прежде всего не шовинистъ. Онъ не вѣритъ въ слабость непріятеля и не самообольщается собственной своей силой. Онъ чрезвычайно скроменъ»^[67]. «Никогда не нужно вѣрить, — продолжаетъ авторъ въ другомъ мѣстѣ, — раненому, возвращающемуся съ бою. То же, что мнѣ встрѣтилось на Шишкѣ, и здѣсь одинаково кинулось въ глаза. Спрашиваютъ у раненаго, когда мы уже заняли траншею и выбили турокъ:

— Ну, что, какъ дѣла?

— Ой, плохо… Турокъ одолѣлъ совсѣмъ. У него сила несмѣтная»^[68].

Указаннымъ отношеніемъ солдата къ войнѣ и къ своей рота въ ней опредѣляется въ значительной степени и его отношеніе къ непріятелю. Русскій человѣкъ не питаетъ ненависти къ народамъ, съ которыми ему приходится воевать. Болѣе того: солдатъ въ разгарѣ войны совершенно не охваченъ яростной злобой къ непріятелю. Не поддаваясь военному азарту и не считая войну своимъ личнымъ дѣломъ, онъ не вноситъ въ свои отношенія къ врагу элемента личныхъ чувствъ. Высшая раковая шла, оторвавшая солдата отъ плуга и пославшая его на смерть, властно требуетъ, чтобы онъ дрался съ врагомъ и истреблялъ его. И онъ это дѣлаетъ, но безъ злобы, безъ азарта, безъ ярости, хотя и безъ пощады. Результатомъ безличнаго и безотвѣтственнаго отношенія къ войнѣ является забвеніе человѣческой личности и въ непріятелѣ, который обращается въ объектъ работы: это трава, которую надо скосить, дрова, которыя надо наколоть. Врагъ, — французъ, турокъ или японецъ, — это не человѣкъ, а мясо, говядина.

— Страсть, что у меня мяса сожрала эта пушченка, — гладитъ казакъ мѣдное дуло орудія".

«Артиллеристы тѣ иначе турокъ и не называютъ, какъ говядиной. Характерный цинизмъ выраженій.

— Попалъ прямо въ говядину.

— Страсть сколько наша четырехфунтовка этой говядины сожрала»^[69].

А. Н. Энгельгардтъ приводитъ письмо солдата къ матери съ театра войны. Солдатъ, между прочимъ, пишетъ: «Такая была драка, нашего брата много легло; ну, турокъ наколотили, все равно, какъ въ лѣсу валежнику наваляли»^[70].

Въ этомъ же тонѣ говорили наши солдаты и о японцахъ.. Послѣ одной битвы солдатъ говорилъ корреспонденту: «Немножко рано мы отступили, ужъ очень густыми колоннами шелъ онъ, — класть его удобно, въ кучу, значитъ, бьешь»^[71].

Припомнимъ еще изъ «Войны и мира», разсказъ Тихона, какъ онъ «ходилъ за французами», чтобы добыть «языка», какъ онъ захваченнаго француза свелъ въ лѣсъ и убилъ только потому, что онъ «неаккуратный былъ», не отвѣчалъ эстетическому вкусу солдата, — и пошелъ искать другого, поаккуратнѣе.

Но все это только въ разгарѣ войны, когда истребленіе врага является долгомъ присяги, «обязательной работой». Жакъ только военныя дѣйствія прекратились, хотя бы временно, отношенія русскаго солдата- къ непріятелю становятся участливыми и сердечными. Припомнимъ десятки сценъ у Л. Н. Толстого, какъ во время перемирія наши солдаты съ французами мирно сходились и дѣлились послѣднимъ. «Русскіе съ оставшимся турецкимъ населеніемъ обращаются очень хорошо — пишетъ г. Немировичъ-Данченко: — покровительствуютъ, защищаютъ его интересы…. Правда, остервенѣвъ при видѣ турецкихъ жестокостей и звѣрствъ, русскій солдатъ не любятъ брать „турку“ въ плѣнъ, санъ не проситъ пощады и не даетъ ея, но внѣ битвы онъ чѣмъ можетъ, тѣмъ и дѣлится съ недавнимъ врагомъ». Солдаты кормили и защищали отъ обиды турецкихъ женщинъ, подбирали и помѣщали въ безопасныя мѣста брошенныхъ турками дѣтей. «Командиръ казачьяго полка встрѣчаетъ „Гаврилыча“ (мѣстное прозваніе донцовъ), бережно что-то прячущаго въ бурку… Остановилъ казака.

— Что у тебя?

Казакъ мгновенно смущается.

— Покажи сейчасъ.

Нехотя Гаврилычъ отворачиваетъ полу бурки и на свѣтъ Божій является чуть не грудное дитя… Казакъ не знаетъ, куда ему дѣваться отъ сраму: пожалуй, еще прозовутъ бабой.

— Куда же ты его дѣнешь?

— Жаль молоденьчика, ваше высокородіе… Куда-нибудь въ деревню приспособлю!» («Годъ войны», I, 30). Еще ярче изобразилъ эту черту русскаго характера Гл. Ив. Успенскій въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, гдѣ онъ сравниваетъ «самодовольнаго побѣдителя» нѣмца (послѣ франко-прусской войны) съ русскимъ солдатомъ. "И въ темнотѣ вагона — пишетъ онъ — припоминается нашъ солдатикъ Кудыничъ, который, прослуживъ двадцать пять лѣтъ Богу и государю, теперь доживаетъ вѣкъ въ караулкѣ на огородѣ, пугая воробьевъ… Онъ тоже весь израненъ, избитъ, много дрался и имѣлъ враговъ изъ разныхъ націй, а поговорите-ка съ нимъ, врагъ ли онъ имъ.

— А поляки? Какъ?

— Поляки тоже народъ ничего, народъ чистый…

— Добрый?

— Поляки народъ, надо сказать, народъ добрый, хорошій… Она, полька, ни за что тебя, напримѣръ, не допустить въ сапогахъ… напримѣръ, заснуть ежели….

Не допустить!

— Ни Боже мой! Ходи чисто, благородно!

— А черкесы! Ты дрался съ черкесами?

— Это! Мы черкеса перебили смѣты нѣтъ! Довольно намъ черкесъ извѣстенъ; лучше этого народа, надо такъ сказать, прямо, не сыщешь.

Всѣ его враги — добрые люди, неизвѣстно зачѣмъ бунтуютъ…. Всѣхъ онъ усмирилъ, и вотъ теперь сидитъ въ караулкѣ, тачаетъ что-то, разговариваетъ съ собаченкой и, вспоминая прошлое, говорить: «Охъ, грѣхи-грѣхи тяжкіе!»^[72].

Особенно характерна въ этомъ отношеніи слѣдующая народная пѣсня о «французѣ»:

«Разбисчастненькой, безталаннянькой

Французъ зародился,

Онъ сы вечера спать ложился,

Долго почивать,

Ничивожъ ли то я французикъ ли

Ничего не знаю,

Што побили иво, иво армію

Донскіе казаки.

Што мнѣ жаль-то, мнѣ жаль свою армію,

Есть еще жалчѣя,

Шлю вотъ сняли мому, мому родному

Да родному братцу,

Што вотъ сняли ему, сняли иму головку,

Да головку,

Што мене-ль то, мене все французика

Въ полонъ мене взяли,

Посадили мене все французика

Въ темнаю темницу.

Што вотъ тошно ли мнѣ все французику

Въ темници сидѣти,

Еслибъ зналъ, то бы зналъ, я, французикъ ли,

Я-бъ того ни дѣлалъ» ¹).

¹) Якушкинъ, Сочиненія, стр. 315.

Трудно, кажется, указать во всемірной литературѣ еще одну народную пѣсню, въ которой высказывалось бы столько прощенія врагу, столько проникновенія въ его душу, столько сердечнаго участія къ его страданіямъ!

---

1. «Если удовлетворять одному національному чувству, что же останется изъ всей исторіи? — 612 и 812 года и все» («Педаг. статьи» Соч. T. IV стр. 330).
2. Мнѣ приходилось слышать повѣрье, что «Англичане поклоняются Юпитеру».
3. «Что чит. нар.?» T. II, стр. 802—7.
4. Тамъ же 802—3.
5. П. И. Сахаровъ, «Сказанія русскаго народа». Ч. I, стр. 53—56.
6. Я. А. Плющевскій-Плгощикъ. «Сужденія и толки народа объ однодневной переписи». Спб., 1898.
7. М. Дикаревъ. «Толки народа о кончинѣ міра». "Этн. Обозр., 1904 г., № 2.
8. «Рубка лѣса». Соч. T. III. стр. 58—9.
9. Стр. 317—18.
10. И. Соколовъ, «Въ глубинѣ Россіи» («Образованіе», 1903, № 3).
11. «У казаковъ» («Русск. Богатство» 1901 г., № 10).
12. По другимъ версіямъ: Скобелевъ, Гурко.
13. «Въ глуб. Россіи».
14. «Изъ деревни», стр. 327—9.
15. Остальные 63 отвѣта раздѣлились слѣдующимъ образомъ: Россіи — 24, Амуръ — 10, Англія — 13, Турція — 6, Индія — 4, Соедин.-Штаты — 4, — Франція — 2.
16. М. Дикаревъ. «Толки народа (1892 г.) о скорой кончинѣ міра» («Этнограф. Обозр.» 1894 г., № 2).
17. «Что чит. нар.?», стр. 804.
18. Д. И. Успенскій. «Толки народа» («Этн. Об.» 1893 г., № 2).
19. Плющевскій-Плющикъ. «Сужд. и толки», стр. 53 и 50.
20. «Годъ войны» (1877—1878), т. I, стр. 330.
21. Записано въ 1891 г. въ мѣст. Помелѣ, Черниг. губ., со словъ 70-лѣтней крестьянки…
22. А. Н. Энгельгардтъ. «Изъ деревни», стр. 307.
23. Фаресовъ. «Война и народъ».
24. Приведено въ «Пет. Вѣд.» 1904 г., № 221.
25. А. Кирпичниковъ. «Очерки по миѳологіи XIX вѣка». «Этнограф. Обозр.», 1894 г., № 4.
26. Не обратно ли?
27. «Пѣсни», вып. IX. стр. 109.
28. Кирѣевскій полагаетъ, что подъ этимъ безымяннымъ генераломъ подразумѣвался Петръ III.
29. П. Якушкинъ. «Изъ разсказовъ о крымской войнѣ», стр. 165.
30. Фаресовъ. «Война и народъ».
31. «Въ глубинѣ Россіи».
32. П. В. Кирѣевскій. «Пѣсни», вып. II, стр. 42 и сл.
33. И. Сахаровъ. «Сказанія русскаго и рода», ч. I, стр. 48—55.
34. А. В. Петровъ. «Нарвская старина», «Историч. Вѣстн.» 1904, № 8.
35. Во время русско-турецкой войны говорили, что турки напускали на русскую армію „сухого тумана“, отъ котораго русскіе солдаты слѣпли.
36. В. И. Немировичъ-Данченко.
37. „Въ глуб. Россіи“.
38. Обработано Пушкинымъ въ стих. «Бонапартъ и черногорцы».
39. «Нарвск. Старина» (цитиров. выше).
40. Записано въ 1889 г. въ селѣ Краснопольѣ, Славяносербскаго уѣзда, Екатеринославской губерніи.
41. «Годъ войны» T. I стр. 79.
42. Существуетъ очень распространенная легенда, что Бѣлый Царь не имѣетъ права объявлять войну первымъ. Это мотивируется тѣмъ, что еслибъ царь имѣлъ это право, онъ быстро завоевалъ бы весь міръ.
43. Гл. Успенскій, «Перестала!».
44. «Въ глуб. Россіи».
45. «Что чит. нар.», т. II, стр. 804.
46. «Въ глуб. Россіи».
47. «Изъ деревни», стр. 312.
48. «Умерла за направленіе».
49. «Изъ деревни» стр. 353.
50. Записано въ 1888 г. въ деревнѣ Павловкѣ, Екатериносл. губ.
51. „Война и миръ“.» Соч., T. VII, стр. 247.
52. «Была ли у насъ газета для народа?» («Русск. Мысль». 1889, № 12).
53. «Лубоч. литер. о японск.-русск. войнѣ» «Образованіе» 1904 г. №№ 5 и 7.
54. Бѣлоконскій, «Лубочная литература о японско-русской войнѣ».
55. «Пѣсни». Вып. IX, стр. 236—7.
56. Соболевскій. Тамъ же, № 151.
57. «Севастоп. разсказы».
58. Годъ войны т. I 276.
59. Соч. т. I. стр. 875.
60. Выраженіе Л. Н. Толстого («Севастопольскіе разсказы»).
61. «Годъ войны», I, 97.
62. T. III, стр. 326.
63. «Набѣгъ». T. III, стр. 38.
64. Соч. стр. 166.
65. Годъ войны ч. I стр. 87.
66. Приводится въ «С.-Пет. Вѣд.» 1904 г. № 214.
67. «Годъ войны», I, 264.
68. Тамъ же, стр. 314.
69. Т. же, Т. II, 201.
70. «Изъ деревни».
71. Н. Гаринъ, «Между Харбиномъ и Ляояномъ» («СПб. Вѣд.» 1904 г. № 177).
72. «Больная совѣсть». Соч. T. I, стр. 709.