Народный читатель, как особый социально-психологический тип (Ан-Ский)/ДО

Народный читатель, как особый социально-психологический тип
авторъ Семен Акимович Ан-Ский, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: ивритъ, опубл.: 1913. — Источникъ: az.lib.ru

С. А. А-НСКІЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ ОЧЕРКА
НАРОДЪ и ВОЙНА. УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ.
МОСКВА. — MCMXIII.

Народный читатель, какъ особый соціально-психологическій типъ.

I.

Вопросъ о народномъ читателѣ, объ особенностяхъ его психологіи, его запросовъ отъ книги и воззрѣній на нее, вопросъ, въ высшей степени интересный въ научномъ отношеніи и крайне важный въ смыслѣ практическомъ, былъ поднятъ въ нашей литературѣ уже довольно давно, но до сихъ поръ онъ еще не получилъ не только опредѣленнаго рѣшенія, но даже сколько-нибудь серьезной научной разработки.

Болѣе сорока лѣтъ тому назадъ Л. Н. Толстой, выступивъ въ своихъ «Педагогическихъ статьяхъ» съ рѣзкой критикой всей системы нашего школьнаго образованія, вмѣстѣ съ этимъ выдвинулъ и совершенно новый вопросъ о народномъ читателѣ и народной литературѣ.

Исходя изъ того взгляда, что «чувство правды, красоты и добра независимы отъ степени развитія», а потому вполнѣ доступны простому народу, на какой бы ступени развитія онъ ни стоялъ, — Л. Н. Толстой останавливается надъ вопросомъ: почему же, въ такомъ случаѣ, народъ упорно не желаетъ знать ни нашей литературы, ни нашего искусства? — Отвѣтъ на этотъ вопросъ онъ нашелъ въ томъ, что наша литература, какъ и наше искусство, представляютъ собою не отраженіе абсолютной, общечеловѣческой правды, красоты и добра, а лишь отраженіе чувствъ я понятій («извращенныхъ», по мнѣнію Толстаго) образованнаго меньшинства, «общества». У народа свое особое представленіе о правдѣ и добрѣ, свое особое пониманіе и чувство красоты — и, вслѣдствіе этого, онъ никогда не приметъ ни нашей литературы, ни нашего искусства.

Продолжительный опытъ чтеній народу произведеній великихъ писателей привелъ Л. Н. Толстого къ выводу, что «ваша литература не прививается и не привьется народу», что всѣ наши «журналы и сочиненія (Пушкинъ, Гоголь, Тургеневъ, Державинъ), несмотря на давность существованія, неизвѣстны, не нужны для народа и не приносятъ ему никакой выгоды»^[1], что «картина Иванова возбудитъ въ народѣ только удивленіе передъ техническимъ мастерствомъ, но не возбудитъ никакого, ни поэтическаго, ни религіознаго чувства, тогда какъ это самое поэтическое чувство возбуждено лубочною картинкой Іоанна Новогородскаго и чорта въ кувшинѣ. Венера Милосская возбудить только законное отвращеніе передъ наготой, передъ безстыдствомъ женщины. Іівартетъ Бетховена послѣдней эпохи представится непріятнымъ шумомъ… Лучшее произведете нашей поэзіи, лирическое стихотвореніе Пушкина, представится наборомъ словъ, а смыслъ его презрѣнными пустяками»^[2].

Но если народу недоступна и не нужна литература «общества», то еще менѣе пригодна и желательна для него та quasi-народная литература, которая спеціально дли него стряпается елейными моралистами или лубочными писаками. «Единственныя же книги, попятныя для народа и по его вкусу, — заключаетъ Толстой, — суть книги, писанныя не для народа, а изъ народа, а именно, сказки, пословицы, сборники пѣсенъ, легендъ, стиховъ, загадокъ и т. п.»^[3].

Но, какъ ни богата сама по себѣ эта литература «изъ народа», ея, конечно, недостаточно для удовлетворенія всѣхъ духовныхъ, умственныхъ и эстетическихъ запросовъ народа, для расширенія его кругозора, для полнаго освѣщенія его жизни во всей ея сложности. И если литература общества не въ состояніи отвѣчать на эти запросы и нужды народа, то гдѣ же взять «книгу для народа?» Какъ создать истинно-народную литературу?

И Толстой снова принимается за изученіе этого сложнаго вопроса. Онъ ищетъ, не найдется ли въ литературѣ «общества» хоть что-нибудь годнаго для народа, имъ устраиваетъ провѣрочныя народныя чтенія, самъ начинаетъ писать для народа и издаетъ одну за другой нѣсколько книжекъ. Онъ обращается къ обществу съ призывомъ помочь ему въ этомъ: «Мы дѣлали, — пишетъ онъ, — и постоянно дѣлаемъ новыя попытки и новыя предложенія, опыты и рѣшенія вопроса… и просимъ всѣхъ тѣхъ, кому это дѣло близко къ сердцу, сообщить намъ свои предположенія, опыты и рѣшенія вопроса»… «Можетъ быть, есть переходная литература, которой мы не признаемъ только по недостатку знанія; можетъ быть, изученіе книгъ, ходящихъ въ народѣ, и взглядъ народа на эти книги откроетъ намъ тѣ пути, которыми люди изъ народа достигаютъ пониманія литературнаго языка. Такому изученію мы посвящаемъ особый отдѣлъ въ журналѣ („Ясная Поляна“) и просимъ всѣхъ, понимающихъ важность этого дѣла, прислать намъ свои статьи по этому предмету»^[4]. Еще опредѣленнѣе выспался Толстой относительно необходимости «изученія взгляда народа на книгу» въ предисловіи къ одной изъ изданныхъ имъ для народа книжекъ:

«Въ выборѣ повѣстей мы руководимся, на сколько- можемъ, только опытомъ и не позволяемъ себѣ вѣрить нашему личному воззрѣнію».

Въ виду этого, «мы намѣрены, — говорится далѣе, — предложить народу только то чтеніе, которое ему нравится… и на такомъ языкѣ, который бы весь безъ исключенія былъ понятенъ чтецу изъ народа».

Такимъ образомъ, еще въ 60-хъ годахъ Л. Н. Толстой не только опредѣленно поставилъ вопросъ о народномъ читателѣ, какъ объ особомъ психологическомъ типѣ, но и указалъ наиболѣе раціональный способъ изученія и рѣшенія этого вопроса.

Н. К. Михайлоівіокій, посвятившій въ свое время «Педагогическимъ статьямъ» Толстого рядъ замѣчательныхъ по своей глубинѣ и яркости статей подъ названіемъ «Десница и шуйца гр. Толстого», свелъ также воззрѣнія Толстого на народъ вообще и народное образованіе въ частности къ вопросу о типахъ развитія.

По опредѣленію H. К. Михайловскаго, Толстой, въ своихъ воззрѣніяхъ на задачи народнаго образованія вообще и народной литературы въ частности, исходитъ изъ того положенія, что народъ отличается отъ «общества» не только по степени, но и по типу своего развитія; и если въ первомъ отношеніи народъ стоитъ гораздо ниже общества, то онъ гораздо выше его во вторимъ отношеніи, какъ типъ.

«Противъ насъ, — говоритъ авторъ „Записокъ профана“, толкуя воззрѣнія Толстого, — стоитъ міръ грубости и невѣжества, въ которомъ однако есть задатки такой красоты, такой правды, такого добра, которыя при благопріятныхъ условіяхъ должны затмить насъ совсѣмъ, да и теперь уже отчасти затмеваютъ»^[5]. «Лукашка и Плюшка, — говорить онъ нѣсколько раньше, — составляютъ для Толстого идеалъ не въ смыслѣ предѣла, его же перейдеши, не въ смыслѣ высокой степени развитія, а въ смыслѣ высокаго типа развитія, не имѣвшаго до сихъ поръ возможности подняться на высшую ступень»^[6].

При подобномъ взглядѣ на народъ и общество передъ Л. И. Толстымъ выступаетъ очень сложный вопросъ, который формулируется Михайловскимъ слѣдующимъ образомъ: "Въ народѣ лежатъ задатки громадной духовной силы, которые нуждаются только въ толчкѣ. Толчекъ этотъ можетъ быть данъ только нами, представителями «общества»: больше ему неоткуда взяться, а мы даже обязаны его дать. Но онъ долженъ быть данъ " съ крайней осторожностью, чтобы какъ-нибудь не затоптать или не испортить лежащихъ въ народѣ зачатковъ силъ, а это тѣмъ возможнѣе, что сами мы — люди помятые, болѣе или менѣе искалѣченные, дорожащіе разнымъ вздоромъ^[7], что мы съ нашей культурой и литературой принадлежимъ къ низшему типу развитія, чѣмъ народъ. И Толстой больше всего боится, какъ бы мы своимъ вмѣшательствомъ въ народную жизнь, вмѣсто того, чтобы «просто поднять развитіе народа на высшую ступень, не нарушая его гармоніи», не принялись прививать народу «свои перлы и адаманты, объявивъ все, чѣмъ онъ живетъ теперь, дрянью и глупостью»^[8].

Этими опасеніями проникнуты всѣ разсужденія Толстого о народномъ образованіи и народной литературѣ; они, эти опасенія очень опредѣленно высказаны въ слѣдующихъ словахъ Толстого: «Введите дитя народа въ этотъ міръ (міръ культурнаго общества), — вы это можете сдѣлать и постоянно дѣлаете посредствомъ іерархіи учебныхъ заведеній, академій и художественныхъ классовъ, — онъ прочувствуетъ, и прочувствуетъ искренно и картину Иванова, и Венеру Милосскую, и квартетъ Бетховена, и лирическое стихотвореніе Пушкина. Но, войдя въ этотъ міръ, онъ будетъ дышать уже не всѣми легкими, уже его болѣзненно и враждебно будетъ охватывать свѣжій воздухъ, когда ему случится вновь выйти на него»^[9]. Приводя утвержденіе Толстого, «что пѣсня о Ванькѣ-Ключникѣ» и напѣвъ «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ» выше любого стихотворенія Пушкина и симфоніи Бетховена, H. К. Михайловскій продолжаетъ: "Безъ сомнѣнія въ «Ванькѣ-Ключникѣ» и «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ» нѣтъ той тонкости и разнообразія отдѣлки, нѣтъ даже той односторонней глубины мысли и чувства, какими блестятъ Пушкинъ и Бетховенъ, они ниже послѣднихъ въ смыслѣ ступеней развитія, по они принадлежатъ къ высшему типу развитія, находящемуся пока на низкой ступени, но могущему имѣть свой прогрессъ. Эту возможность развитія, болѣе широкаго и глубокаго, чѣмъ какимъ вы обладаете сами, вы отнимите, если вамъ удастся подсунуть народу Пушкина, вмѣсто «Баньки-Ключника» и Бетховена, вмѣсто «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ», вы оберете мужика въ духовномъ отношеніи, прямо сказать, ограбите его. Ограбите даже въ томъ случаѣ, если вамъ удастся всучить мужику именно такіе свои перлы и адаманты, какъ Пушкинъ и Бетховенъ. По вѣрнѣе предположить, что народъ получитъ не ихъ, а что-нибудь вродѣ «послѣдняго слова куплетистики»^[10].

II.

Взгляды Толстого на народъ и народное образованіе, высказанные въ такой рѣзкой и опредѣленной формѣ, вызвали въ свое время цѣлый переполохъ въ средѣ педагоговъ, цѣлую бурю въ либеральной печати. По своей смѣлости, новизнѣ и неожиданности взгляды эти показались большинству либеральныхъ критиковъ, по выраженію самого Толстого, «дикими» и «противными всему свѣту».

Однако, при внимательномъ взглядѣ, оказывается, что воззрѣнія Толстого на народъ, какъ на особый психологическій типъ, и утвержденіе, что литература общества не пригодна и ее нужна для народа, даже въ то время далеко не. были такими «противными всему свѣту»; оказывается, что они, напротивъ, раздѣлялись лучшими представителями русской общественной мысли тогдашняго времени, Добролюбовымъ и Писаревымъ, которые оба очень опредѣленно подчеркивали коренное различіе въ психологіи народнаго и культурнаго читателей и, вслѣдствіе этого, признавали, что произведенія нашихъ великихъ писателей не только недоступны, но и непригодны для народа.

«Народу, — писалъ въ началѣ 60-хъ гг. Добролюбовъ, — къ сожалѣнію, вовсе нѣтъ дѣла до художественности Пушкина, до плѣнительной сладости стиховъ Жуковскаго, пареній Державина… даже юморъ Гоголя и лукавая простота. Крылова вовсе не дошли до народа». По если наша литература когда-нибудь даже и дойдетъ до народа, она тоже его не заинтересуетъ и не принесетъ ему большой пользы. «Массѣ народа чужды наши восторги. Мы дѣйствуемъ и пишемъ, за немногими исключеніями, въ интересахъ кружка болѣе или менѣе незначительнаго; оттого, обыкновенно, взглядъ нашъ узокъ, стремленія мелки, всѣ понятія и сочувствія носятъ характеръ парціальности»^[11].

То же самое, еще въ болѣе категорической формѣ высказываетъ и Писаревъ:

«Ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ, — говоритъ онъ, — не могли проникнуть творческой мыслью исключительно въ народное міросозерцаніе, потому что все ихъ вниманіе было поглощено анализомъ окружающей ихъ полурусской среды… Нашей поэтической пропаганды народъ не пойметъ, потому что мы говоримъ на двухъ разныхъ языкахъ, живемъ въ двухъ разныхъ сферахъ, и въ умственныхъ нашихъ интересахъ не имѣемъ ни одной… точки соприкосновенія». «Эстетическія понятія наши расходятся также сильно съ понятіями нашего народа… Словомъ, разстояніе между нашими воззрѣніями и наклонностями до сихъ поръ еще такъ велико, что оно исключаетъ всякую возможность взаимнаго пониманія»^[12].

H. К. Михайловскій останавливался такъ подробно и съ такимъ глубокимъ вниманіемъ на воззрѣніяхъ Толстого не только потому, что эти воззрѣнія были высказаны великимъ писателемъ, но, главнымъ образомъ, потому, что онъ, въ общемъ, вполнѣ согласенъ съ ними, потому что онъ видитъ въ «точкѣ зрѣнія гр. Толстого» его «десницу», «свѣжую и здоровую часть его воззрѣній»^[13].

Помимо того, что H. К. Михайловскій во всѣхъ своихъ статьяхъ о педагогическихъ теоріяхъ Толстого выступаетъ горячимъ защитникомъ воззрѣній Толстого по вопросу о народномъ читателѣ и литературѣ для народа, онъ и прямо отъ себя неоднократно очень опредѣленно высказываетъ тѣ же мысли о возможности передачи литературы общества народу. Говоря о томъ, что «стать чисто народнымъ писателемъ… дѣло крайне трудное въ техническомъ отношеніи», онъ заявляетъ, «что теперешняя наша литература, вообще говоря, не прививается и не привьется народу». Онъ, правда, допускаетъ, что въ этомъ отношеніи существуютъ исключенія, примѣромъ которыхъ онъ беретъ разсказы Толстого «Кавказскій плѣнникъ» и «Богъ правду видитъ», написанные первоначально не для народа. «Однако, — продолжаетъ онъ, — народнымъ писателемъ гр. Толстой не сдѣлался не только потому, что нашелъ въ педагогіи иной способъ оплаты за эксплоатацію, въ которой онъ участвуетъ наравнѣ съ другими писателями. Тутъ есть и другая причина. Кругъ его умственныхъ интересовъ и слишкомъ широкъ и слишкомъ узокъ для роли народнаго писателя. Съ одной стороны, онъ владѣетъ запасомъ образовъ и идей, недоступныхъ народу по своей высотѣ и широтѣ. Съ другой стороны, онъ, какъ человѣкъ извѣстнаго слоя общества, слишкомъ близко принимаетъ къ сердцу мелкія узкія радости и тревоги этого слоя, слишкомъ ими занятъ, чтобы отказаться отъ поэтическаго ихъ воспроизведенія… Въ самомъ дѣлѣ, рѣдко кому дано счастье писать для народа»^[14].

Но если Михайловскій не признаетъ даже за Толстымъ способности стать народнымъ писателемъ, то онъ, конечно, не можетъ признать годнымъ для народа литературу общества, даже произведенія первоклассныхъ художниковъ. "У насъ, напримѣръ, — говоритъ онъ, — часто называютъ Пушкина общечеловѣческимъ поэтомъ. Это замѣчательно невѣрно. Пушкинъ есть поэтъ по преимуществу дворянскій, и потому его способенъ принять близко къ сердцу и образованный нѣмецъ, и образованный французъ, и средней руки русскій дворянинъ. Но ни русскій купецъ, ни русскій мужикъ ему большой цѣны не дадутъ^[15]. Тотъ кругъ идей и чувствъ, который волновалъ современнаго ему средняго дворянина, Пушкинъ исчерпалъ вполнѣ и блистательно. Можно удивляться тонкости его анализа, законченности образовъ, можно, пожалуй, любоваться, какъ глубоко залѣзаетъ онъ иногда въ дворянскую душу, можно, наконецъ, восхищаться красотою его выраженій и смѣха, но все это возможно только намъ, образованнымъ людямъ, „обществу“. Допустимъ, что онъ блистательно разработалъ всѣ мотивы нашей жизни, чего однако допустить нельзя, но онъ разработалъ мотивы только нашей жизни, жизни извѣстнаго, спеціальнаго слоя общества, на которомъ свѣтъ не клиномъ сошелся»^[16].

Останавливался на вопросѣ о народномъ читателѣ, и останавливался съ свойственной ему глубиной и оригинальностью и Гл. Ив. Успенскій. Считая народъ особымъ соціально-психологическимъ типомъ, Успенскій указываетъ на существованіе коренного различія въ психологіи и эстетическихъ потребностяхъ «мужика» и «барина». Для крестьянина главнымъ источникомъ эстетическихъ эмоцій является земледѣльческій трудъ, поэзія котораго совершенно недоступна человѣку изъ общества. И исходя изъ этого взгляда, Гл. Успенскій находитъ, что во всей нашей литературѣ нѣтъ, за исключеніемъ Кольцова, ни одного художника, произведенія котораго отвѣчали бы эстетическимъ запросамъ народа. «Никто, не исключая и самого Пушкина, — пишетъ Г. И. Успенскій, — не трогалъ такихъ (курсивы автора) поэтическихъ струнъ народной души, народнаго міросозерцанія, воспитаннаго исключительно на условіяхъ земледѣльческаго труда, какъ это мы находимъ у поэта-прасола. Спрашиваемъ, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина, при видѣ пашущаго пашню мужика, его клячи и соки? Пушкинъ, какъ человѣкъ инаго круга, могъ бы только скорбѣть, какъ это и было, объ этомъ труженикѣ, „влачащемся по браздамъ“, объ ярмѣ, которое онъ несетъ и т. д. Придетъ ли ему въ голову, что этотъ кое-какъ въ отрепья одѣтый рабъ, влачащійся по браздамъ, босикомъ бредущій за своей кляченкой, чтобы онъ могъ чувствовать въ минуты этого тяжкаго труда что либо, кромѣ сознанія его тяжести?» А между тѣмъ, этотъ пахарь находитъ въ своемъ трудѣ очень много поэзіи, массу эстетическаго удовлетворенія, которыя дѣлаютъ для него трудъ интереснымъ, захватывающимъ, веселымъ. И Успенскій спрашиваетъ; «Человѣкъ, такъ своеобразно, полно понимающій, живущій непонятными для меня и васъ, образованный читатель, вещами, пойметъ ли онъ меня, если я къ нему подскочу съ разговорами на темы, интересныя то лысо для насъ?»

«Для меня стало совершенно яснымъ, — заканчиваетъ онъ, — что творчество въ земледѣльческомъ трудѣ, поэзія его, его многосторонность, — составляютъ для громаднаго большинства нашего крестьянства жизненный интересъ, источникъ работы мысли, источникъ, едва ли даже не всѣхъ его отношеній, частныхъ и общественныхъ»^[17].

Что касается непосредственнаго вопроса о пригодности литературы общества для народа, то о немъ мы находимъ у Г. И. Успенскаго слѣдующее сужденіе: «Существующая литература, ни лубочная, ни такъ называемая изящная, одинаково не могутъ служить пособіемъ для дальнѣйшаго, послѣ новой школы, развитія, главное, не могутъ попадать новому грамотному въ руки, лубочная литература по своей глупости, изящная но дороговизнѣ и, пожалуй, нѣкоторой ненужности: все въ этой литературѣ посвящено чуждымъ интересамъ, иному міру, чѣмъ міръ грамотнаго пахаря»^[18].

Такимъ образомъ, мы видимъ, что лучшіе представители русской общественной мысли, почти всѣ, безъ исключенія, выдѣляли народъ — вѣрнѣе, крестьянство — въ особый, соціально-психологическій типъ и считали, что литература общества, даже такіе ея перлы и адаманты, какъ произведенія Пушкина, недоступны и непригодны для народа.

III.

Первую изъ своихъ педагогическихъ статей, появившихся въ 1861 г., Л. Н. Толстой закончилъ словами: «Мы бы не дерзнули высказать столь противныя всему свѣту убѣжденія, если бы должны были ограничиться разсужденіями этой статьи, но мы чувствуемъ возможность шагъ за шагомъ и фактъ за фактомъ доказать приложимость и законность нашихъ, столь дикихъ убѣжденій»^[19]. Эта оговорка очень характерна въ устахъ Толстого, который, по выраженію Михайловскаго, поражаетъ своею "истинно замѣчательною смѣлостью ". Толстой прекрасно сознавалъ, что своей новой теоріей въ педагогіи онъ выступаетъ не только противъ устарѣлыхъ педагогическихъ воззрѣній, но и противъ основного базиса всей «либеральной» программы тогдашняго времени. Какъ извѣстно, юридическимъ освобожденіемъ крестьянъ еще далеко не была закончена борьба противъ крѣпостничества. И послѣ 61 г. крѣпостническая партія представляла собою огромную сплоченную силу, которая вскорѣ стала у власти и постепенно принялась поворачивать назадъ «колесо исторіи», сводитъ на нѣтъ «великія реформы». Либеральная партія въ своей борьбѣ противъ крѣпостническихъ тенденцій опиралась, главнымъ образомъ, на тезисѣ, выдвинутомъ еще въ 40-хъ годахъ и получившемъ въ 61 г. нѣкоторую юридическую санкцію: «Крестьянинъ такой же точно человѣкъ, какъ и всѣ люди». Тезисъ этотъ сдѣлался какъ бы боевымъ лозунгомъ «либеральнаго народничества», и всякое посягательство на него, всякая, хотя бы малѣйшая попытка указать на коренное отличіе крестьянина отъ человѣка культурнаго общества встрѣчалась, какъ посягательства на человѣческія права крестьянина, какъ крѣпостническая теорія. И Толстому, въ самомъ дѣлѣ, понадобилось очень много мужества и «истинно замѣчательной смѣлости», чтобы въ это самое время «дерзнуть» выступить открыто съ заявленіемъ: «Нѣтъ! Крестьянинъ совершенно не „точно такой же“ человѣкъ, какъ мы, люди культурнаго общества. Онъ кореннымъ образомъ отличается отъ насъ не только по степени, но и по типу своего развитія».

И эти взгляды Толстого въ самомъ дѣлѣ не были поняты, показались и «дикими», и «дерзкими», и крѣпостническими. Изъ либеральнаго лагеря на Толстого посыпался цѣлый градъ самыхъ тяжкихъ обвиненій. Его смѣшали, по выраженію Михайловскаго, «если не прямо съ грязью, то хоть съ г. Цвѣтковымъ», крѣпостникомъ съ окраской «русскаго безногаго клерикализма».

Насколько въ русскомъ обществѣ укоренился страхъ передъ какимъ бы то ни было посягательствомъ на священную формулу: «крестьянинъ точно такой же человѣкъ, какъ всѣ люди», можно судить по слѣдующему. Конде, уже въ 90-хъ годахъ, снова былъ поднятъ вопросъ о народѣ, какъ объ особомъ соціально-психологическомъ типѣ, и пишущимъ эти строки было подробно развито мнѣніе (въ кн. «Очерки народной литературы») о недоступности и непригодности литературы общества для народа, противъ этого снова было выдвинуто обвиненіе въ крѣпостничествѣ. И характерно, что это обвиненіе было высказано писателемъ, по своимъ воззрѣніямъ очень далекимъ отъ «яснолобаго либерализма», писателемъ, котораго, какъ мы увидимъ ниже; обширное знакомство съ народнымъ читателемъ заставило выдѣлить этого читателя въ особый психологическій типъ. Мы говоримъ о Н. А. Рубакинѣ.

"По отношенію къ книжкамъ беллетристическаго содержанія, — писалъ онъ, — до сихъ поръ упорно держится и отражается на дѣлѣ спеціально-русскій взглядъ, что для народа должна существовать особая литература, упрощенная, потому что эстетическія и всякія другія тонкости народу недоступны… Грустно становится, когда приходится опровергать это коренное заблужденіе, столь распространенное даже среди несомнѣнно доброжелательныхъ для народа людей. (См. Ан--скій «Очерки народной литературы»). Присматриваясь къ этимъ взглядамъ, продолжаетъ онъ дальше, «вы не безъ удивленія замѣчаете въ этомъ „ученіи объ особой литературѣ для народа“, нѣчто старое, нѣчто знакомое; вамъ вспоминается, еще не истершееся изъ памяти народной, раздѣленіе людей „на бѣлую кость“ и „черную кость“. Переживаніе старыхъ воззрѣніи еще удерживается въ области литературы. Бѣлой кости доступны и наука, и искусство, всѣ тонкости эстетики; черная кость всего этого лишена, — это нѣчто невѣжественное, грубое, безъ образованія, неспособное подняться до отвлеченныхъ сужденій. Черной кости нужно все „разжевать да въ ротъ положить, да смотрѣть, какъ бы не подавилась, глотая“. Слушая разсужденія объ „особой литературѣ“, спрашиваешь себя: что это, трактованіе ли деревенскихъ читателей свысока или незнаніе ихъ?» и т. д.^[20].

Какимъ красивымъ и гуманнымъ ни показался бы съ перваго взгляда либеральный тезисъ о томъ, что народъ кореннымъ образомъ ничѣмъ не отличается отъ общества, онъ, этотъ тезисъ, въ концѣ концовъ сводится къ полному игнорированію запросовъ и стремленіи самого народа, къ признанію всѣхъ особенностей его жизни презрѣнными пустяками, результатомъ одного только невѣжества и грубости. Вѣдь, признавая равенство народа съ обществомъ, въ отношеніи типа развитія, либералы не могутъ не признавать, что по степени своего развитія народъ стоитъ ниже общества. И изъ этого можетъ быть сдѣланъ одинъ только выводъ: народъ долженъ быть «поднятъ» до уровня культурнаго общества, и все, что въ народной жизни противорѣчивъ этому «подъему», должно быть исключено и уничтожено, какъ нѣчто безусловно реакціонное.

Этого именно «либеральнаго» взгляда на народъ придерживались и отчасти продолжаютъ придерживаться чуть ли не всѣ наши педагоги и практическіе дѣятели по народной литературѣ. Эти педагоги, писатели р дѣятели, конечно, видѣли и знали, что народъ иначе относится къ книгѣ, предъявляетъ ей особые запросы и по своему ее понимаетъ, но все это было поставлено исключительно только за счетъ народнаго невѣжества. Со всѣми этими особенностями народнаго читателя считали нужнымъ бороться, но не считали нужнымъ даже изучать ихъ. Напротивъ, дѣятели и писатели по народной литературѣ, передъ которыми постоянно носился призракъ (довольно таки реальный!) крѣпостника, завывающаго о томъ, что «народу не школа и не книга нужна, а розга», — старались скрыть, затушевать эти особенности народнаго читателя, старались такъ сказать «реабилитировать» этого читателя. Въ одномъ изъ капитальнѣйшихъ трудовъ но педагогической литературѣ 70-хъ годовъ, въ «Систематическомъ обзорѣ русской народно-учебной литературѣ», составленномъ цѣлой плеядой спеціалистовъ, говорится о воспитательномъ значеніи произведеніи великихъ писателей для народа, о тамъ, что эти произведенія «могутъ очеловѣчить народъ», въ этомъ «Обзорѣ», какъ и въ другихъ статьяхъ по народной литературѣ того времени, ни однимъ словомъ не упоминается ни объ особенностяхъ народнаго читателя, ни о его запросахъ, ни о его вкусахъ.

Въ теченіе четверти вѣка, со времени освобожденія крестьянъ до середины 80-хъ годовъ, появились десятая народно-издательскихъ предпріятій. За изданіе народныхъ книгъ брались и педагоги, и общественные дѣятели. правительственныя и общественныя учрежденія, комитеты и комиссіи. Издавались для народа книги и газеты, сказки и нравоучительные разсказы, отрывки изъ произведеній великихъ писателей и спеціально для народа сочиненные разсказы и т. д., и т. д. Каждая изъ этихъ издательскихъ фирмъ конечно имѣла свою программу, преслѣдовала свою цѣль, но, за единичными исключеніями, руководители ихъ не только не обладали знаніемъ народнаго читателя, но и не считали обязательнымъ и нужнымъ такое знакомство. Да и зачѣмъ подобное знакомство съ читателемъ? Вѣдь дѣло не въ этомъ читателѣ, не въ его запросахъ, а въ томъ, чтобы найти средство заставить его читать Пушкина и Гоголя вмѣсто «Вовы Королевича» и «Еруслана Лазаревича». А заставить его это сдѣлать совсѣмъ не трудно: надо только дать ему въ дешевомъ, очень дешевомъ изданіи произведенія нашихъ великихъ писателей. Можетъ ли быть сомнѣнія въ томъ, что онъ тогда самъ откажется отъ безсмысленной и дрянной лубочной книжки?

Въ началѣ 60-хъ годовъ одинъ изъ первыхъ писателей для народа, А. Ѳ. Погооскій, обращаясь къ лубочнымъ издателямъ «съ покорной просьбой отъ имени всего честнаго и малограмотнаго народа» начать издавать вмѣсто «ветхой ш гнилой дряни», произведенія Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тургенева, прибавляетъ при этомъ съ большей увѣренностью: «Еще года-два, и каждый грамотный мальчишка посмѣется надъ купцомъ, который предложитъ ему какую-нибудь „Страшную вѣдьму“, „Вову Королевича“, „Еруслана Лазаревича“ и т. п. деревенскихъ дураковъ»^[21].

Такимъ образомъ, повторяемъ, вопроса о пригодности литературы общества для народа ни педагоги, ни писатели, ни дѣятели по народной литературѣ совершенно не ставили, и ихъ взглядъ на этотъ вопросъ можетъ быть резюмированъ нѣсколькими словами одного изъ критиковъ книги «Что читать народу»?

«Что читать народу? — вопрошаетъ этотъ критикъ. — Да развѣ объ этомъ есть что спрашивать? Не разрѣшается ли этотъ вопросъ очень просто самъ собою? Во всемъ что считаетъ для себя полезнымъ и разумнымъ интеллигенція, — она, вѣроятно, не скажетъ народу, т.-е. необразованной массѣ. Цѣль народнаго чтенія, во всякомъ случаѣ, поднять образованіе этой массы, воспитать ее въ духѣ началъ, какія вездѣ признаны образованнымъ обществомъ»^[22].

Народный читатель оказался однако болѣе упорнымъ, чѣмъ того ожидали педагоги, издатели и большинство писателей о народной литературѣ, и объ это упорство въ теченіе цѣлой четверти вѣка разбивались всѣ народно-издательскія начинанія, всѣ попытки передать народу литературу общества. Народъ систематически отворачивался отъ новой книги, не хотѣлъ ее ни понять, ни принять, ни признать — и продолжалъ по прежнему удовлетворять свой запросъ на чтеніе литературой Никольскаго рынка.

Такое систематическое и долголѣтнее упорство народнаго читателя должно было въ концѣ концовъ заставить дѣятелей по народной литературѣ задуматься надъ вопросомъ, который они долгіе годы игнорировали и затушевывали. И разъ задумавшись надъ нимъ, они должны были притти къ единственному и самому очевидному способу его рѣшенія: обратиться къ самому народному читателю съ вопросомъ: какая книга ему нужна?

IV.

Першая попытка, послѣ яснополянскаго опыта Л. Н. Толстого, перенести вопросъ о народной литературѣ на судъ самого народа была сдѣлана кружкомъ учительницъ харьковской воскресной школы по иниціативѣ и подъ руководствомъ X. Д. Алчевской.

Къ идеѣ подобнаго опыта харьковскія учительницы пришли не сразу, а постепенно. Ихъ, какъ и Л. Н. Толстого, привела къ этой идеѣ непосредственная дѣятельность на почвѣ ознакомленія взрослаго народнаго читателя съ книгой.

Какъ извѣстно, харьковская воскресная шкода, старѣйшая изъ существующихъ школъ этого типа, возникла еще въ 1870 г. Обращая особенное вниманіе на самостоятельное внѣклассное чтеніе ученицъ, учительницы, чтобы провѣрить, насколько усвоены прочитанныя книги, ввели систему «пересказа» прочитаннаго. Для облегченія такого пересказа былъ выработанъ для каждой книги рядъ вопросовъ. Затѣмъ учительницы завели «дневникъ», гдѣ отмѣчали результаты опросовъ. Затѣмъ онѣ стали записывать подробно отвѣты ученицъ, ихъ разсужденія о книгахъ, а также дѣлать свои отмѣтки и замѣчанія о доступности и пригодности книги, о впечатлѣніи, какое она произвела и т. п. Наконецъ, были введены и систематическія чтенія, о каждомъ изъ которыхъ составлялся подробный отчетъ. Убѣдившись, что подобнымъ путемъ можно опредѣлить пригодность и доступность книги и для другихъ категорій читателей изъ народа, кружокъ учительницъ, подъ руководствомъ X. Д. Алчевской, сталъ устраивать въ 1880 г. въ своихъ и нѣкоторыхъ деревенскихъ школахъ, систематическія чтенія для взрослыхъ малограмотныхъ и неграмотныхъ крестьянъ и записывать дословно отзывы и разсужденія слушателей, а также наблюденія и выводы самой чтицы относительно доступности и пригодности книги для народа. Накопившійся такимъ образомъ богатый матеріалъ харьковскія учительницы издали, въ слегка обработанномъ видѣ, въ двухъ объемистыхъ томахъ, изъ которыхъ первый появился въ 1882 г., а второй въ 1889 г. Эти оба тома заключаютъ въ себѣ разборъ 2.510 народныхъ книгъ, большая часть которыхъ была прочитана въ школьной или деревенской аудиторіи г-жи Алчевской. Въ 1906 г. вышелъ III-й томъ, въ которомъ помѣщіенъ разборъ 1674 кн.

Въ предисловіи ко второму тому «Что читать народу?» X. Д. Алчевская пытается опредѣлить цѣль и значеніе выполненнаго его и подъ ея руководствомъ изслѣдованія: «Провѣряя книги съ читателями изъ народа, — пишетъ она, — мы обращали вниманіе не только на то, какъ была понята книга и насколько она усвоена, но и на тѣ мысли, которыя она навѣвала на нихъ, на тѣ сближенія, которыя они сдѣлали съ жизнью; даже самыя отклоненія въ сторону и замѣчанія, брошенныя вскользь, мы часто не считали удобнымъ опускать, находя, что все это, вмѣстѣ взятое, уясняетъ до нѣкоторой степени міровоззрѣніе слушателей и ихъ отношеніе къ книгѣ». (Курсивъ нашъ). «Мы… не считаемъ, — говорится далѣе, — чтобы наша книга давала категорическій и точно формулированный отвѣтъ на поставленный нами вопросъ: что читать народу? Вопросъ этотъ слишкомъ обширенъ и требуетъ для всего разрѣшенія болѣе продолжительныхъ и главное болѣе широкихъ наблюденіи, чѣмъ тѣ, которыя мы имѣли въ своемъ распоряженіи»^[23]. Если составительницы «Что читать народу?» далеко не такъ научно обставили свои опытъ и не такъ объективно отнеслись къ своей задачѣ, какъ того можно было ожидать по только что приведенному мѣсту изъ предисловія^[24], то это, однако, нисколько не умаляетъ значенія книгъ, какъ перваго опыта примѣненія въ изученію вопроса о народной литературѣ совершенно новаго метода. И въ этомъ отношеніи значеніе книгъ положительно огромное. Можно безъ преувеличенія сказать, что два тома «Что читать народу?» сдѣлали эпоху въ исторіи народной литературы.

Книги харьковскихъ учительницъ были встрѣчены въ печати очень сочувственно. Имъ были посвящены во всѣхъ періодическихъ изданіяхъ статьи, статейки и замѣтки очень хвалебнаго свойства. Однако, не смотря на многочисленность этихъ статей и статеекъ, между ними не оказалось ни одной, которая дала бы сколько-нибудь обстоятельный критическій разборъ этихъ книгъ, которая указала бы на значеніе новаго метода изученія одной) изъ важнѣйшихъ вопросовъ народной жизни, и сдѣлала бы попытку сгруппировать и пояснить заключающійся въ книгахъ матеріалъ. Вмѣсто всего этого въ десяткахъ газетныхъ и журнальныхъ статеекъ повторялись какимъ-то приподнято-ликующимъ тономъ нѣкоторые выводы г-жи Алчевской о доступности и пригодности произведеній великихъ писателей для народа, чѣмъ и исчерпывалась вся «критика». Отъ всѣхъ этихъ статеекъ получалось, въ концѣ концовъ, слѣдующее впечатлѣніе: тайные и явные, сознательные и безсознательные крѣпостники, считающіе народъ «черной костью», «низшими существами», старались доказать, что наша литература недоступна и непригодна для народа. Чтобы опровергнуть эту клевету на народъ, г-жа Алчевская и предприняла свой опытъ и «неоспоримыми фактами блестяще доказала», что народъ «не такъ глупъ, какъ о немъ думаютъ», что все высокое и прекрасное ему не менѣе доступно, чѣмъ любому члену культурнаго общества. «Опытъ г-жи Алчевской доказалъ», народъ «реабилитированъ», «клеветники» посрамлены.

Послѣ такой блестящей побѣды надъ «сознательными и безсознательными крѣпостниками», вопросъ, казалось, долженъ былъ быть снятъ съ опереди. На практикѣ, однако, произошло обратное. Опытъ г-жи Алчевской не только не снялъ вопроса съ очереди, но именно поставилъ его на очередь. Послѣ появленія перваго тома «Что читать народу?» въ обществѣ и печати быстро возрастаетъ интересъ къ народной литературѣ и начинаются многочисленныя разнообразныя попытки изученія этого вопроса путемъ народныхъ чтеній, опросовъ и систематическихъ изслѣдованій^[25]. Въ 1883 г. московское статистическое бюро по иниціативѣ В. П. Орлова занялось собираніемъ свѣдѣній по вопросу о народномъ чтеніи при помощи учителей, священниковъ, другихъ мѣстныхъ жителей. Въ слѣдующемъ году "проф. А. И. Чупровъ, отнесясь съ полнымъ сочувствіемъ къ попыткѣ В. П. Орлова выяснить путемъ статистическаго изслѣдованія вопросъ о томъ, что читаетъ народъ, какія книги больше всего распространены въ его средѣ и какъ онъ относится къ нимъ, — выразилъ желаніе, чтобы и другія статистическія бюро включили въ программу своихъ изслѣдованій вопросы о книгахъ, распространенныхъ въ народной средѣ^[26]. Въ 1885 г. кн. Шаховской составилъ и напечаталъ «Программу для собиранія свѣдѣній о лубочной литературѣ». Черезъ два года, въ 1887 г., А. Пругавинъ также выступилъ съ «Программой для собиранія свѣдѣній о томъ, что читаетъ народъ». Въ 1889 г. подобную же, но болѣе разностороннюю программу составилъ и Н. А. Рубакинъ. Рядомъ съ земствами и частными лицами за это же дѣло взялись и народно-образовательныя учрежденія и редакціи нѣкоторыхъ педагогическихъ журналовъ. «Московскій Комитетъ Грамотности» и «Харьковское общество, распространенія въ народѣ грамотности» организовали собираніе свѣдѣній о народной литературѣ по программамъ, ими составленнымъ; нѣкоторые педагогическіе журналы обратились къ бывшимъ ученикамъ народныхъ школъ съ вопросами: много ли они читали по окончаніи школы, что именно читали, гдѣ доставали книги и т. д. Помимо этого во многихъ мѣстахъ стали устраиваться народныя чтенія по примѣру чтеній харьковскихъ учительницъ.

Вскорѣ стали появляться и результаты этихъ программъ и опросовъ: «Запросы народа» г. Пругавина, статьи г-жи Некрасовой, Рубакина, Яковлева, Щепотьевой и др., данныя о распространеніи книгъ въ той или иной мѣстности, отчеты о чтеніяхъ въ деревняхъ, на фабрикахъ, въ городскихъ аудиторіяхъ народныхъ чтеній и пр. Короче, въ какія-нибудь 10—12 лѣтъ вопросъ о народномъ читателѣ вызвалъ цѣлую литературу и занялъ опредѣленное мѣсто въ ряду другихъ вопросовъ народной жизни.

Нельзя сказать, чтобы литература эта, въ цѣломъ, особенно выясняла вопросъ о народномъ читателѣ. Въ большинствѣ перечисленныхъ книгъ и статей приводятся данныя о характерѣ и распространеніи лубочной литературы, о различныхъ попыткахъ издательства для народа, о современномъ состояніи этого дѣла и т. п. И если въ этихъ статьяхъ затрагивался вопросъ о народномъ читателѣ, то только съ точки зрѣнія пригодности литературы общества для этого читателя, причемъ вопросъ этотъ большей частью рѣшался по традиціи, на основаніи «опыта г-жи Алчевской», конечно, въ благопріятномъ смыслѣ.

Однако, въ нѣкоторыхъ статьяхъ постепенно намѣчается другое отношеніе къ запросамъ народнаго читателя. Такъ, наприм., г. Пругавинъ, ставя вопросъ «Почему „хорошія книжки“ не доходили до народа?» отвѣчаетъ на него слѣдующимъ образомъ: «По нашему мнѣнію, главная причина этого заключается въ томъ, что лица, бравшіяся за изданія книгъ „для народа“ въ сущности не знали этого народа, не знали условій деревенской среды, не знали потребности мужика, его привычекъ и вкусовъ, которые во всякомъ случаѣ необходимо было принять во вниманіе»^[27].

Гораздо дальше въ этомъ отношеніи пошелъ Н. А. Рубакинъ. Въ своихъ статьяхъ, вышедшихъ затѣмъ отдѣльной книгой, онъ ужъ прямо и опредѣленно ставитъ вопросъ о народномъ читателѣ, какъ объ особомъ соціально-психологическомъ типѣ. На этой сторонѣ его книги мы и остановимся нѣсколько подробнѣе.

V.

Выше мы указали, какъ отрицательно Н. А. Рубакинъ относится къ мнѣнію о необходимости для народа «какой-то особой литературы». Всѣ эти разсужденія о непригодности народу литературы общества и необходимости для него «особой литературы», на взглядъ Рубакина, не болѣе какъ отклики стараго крѣпостническаго взгляда на народъ, какъ на «черную кость».

Однако, при всей рѣзкости отношенія Рубакина къ «ученію объ особой литературѣ» вопросъ о народномъ читателѣ для него не такъ уже простъ и ясенъ, какъ, напр., для В. Водовозова. Рубакинъ хорошо знаетъ, что вопросъ, что читать народу, не рѣшается «самъ собой», что вопросъ о «поднятіи народа до себя» не такая уже «слишкомъ элементарная истина». Возставая противъ всякихъ попытокъ отдѣлить народнаго читателя отъ читателя культурнаго, Рубакинъ вмѣстѣ съ тѣмъ самъ очень опредѣленно выдвигаетъ вопросъ объ особенностяхъ народнаго читателя, о его психологіи, запросахъ и особомъ отношеніи къ книгѣ.,

Рубакинъ прежде всего останавливается на теоріи французскаго критика Геннекена, который старался доказать возможность научнаго изученія цѣлой соціальной группы лицъ но наблюденіямъ надъ тѣмъ, что и какъ они читаютъ и какъ на нихъ дѣйствуетъ та или иная книга, тотъ или иной авторъ; Геннекенъ старался доказать, что на основаніи такого изученія вполнѣ возможно распредѣлить цѣлый народъ читателей на «длинный рядъ интеллектуальныхъ типовъ и, соотвѣтственно этому, на рядъ общественныхъ группъ, свойства которыхъ выражены въ терминахъ научной психологіи». Соглашаясь въ общемъ съ этой теоріей, Рубакинъ пишетъ: «Изученіе читающей публики имѣетъ не только историческій и соціологическій, но и психологическій интересъ, Читатели, какъ и всякія иныя явленія, поддаются классификаціи по ихъ духовной физіономіи, на которую кладутъ свой отпечатокъ и племенныя особенности, и соціальная среда, и данный историческій моментъ и т. д. Въ виду этого, — продолжаетъ, онъ, — необходимо изслѣдованіе читателей, именно сравнительное изученіе читателей изъ разныхъ общественныхъ группъ или слоевъ, напр., читателей изъ привилегированныхъ классовъ и изъ народа»^[28].

И Рубакинъ въ самомъ дѣлѣ даетъ въ своей книгѣ, на основаніи богатаго матеріала, имѣвшагося въ его распоряженіи, общую характеристику различныхъ типовъ читателей, указываетъ ихъ отличительныя черты. Передъ нами проходятъ читатель европейскій и русскій, столичный и провинціальный, читатель фабричный и буржуазный и т. д.

Переходя къ читателю изъ народа, въ особенности къ крестьянскому читателю, Рубакинъ не даетъ и даже не пытается дать характеристики этого типа, считая, что для такой характеристики еще нѣтъ достаточно матеріала, и онъ настаиваетъ на необходимости самаго серьезнаго изученія этого типа читателя. «Если бы писатели для народа, — говоритъ онъ, — и вообще люди, причастные къ составленію „народныхъ“ книгъ, болѣе глубоко взглянули на свою задачу, то они не оставили бы безъ вниманія отзывовъ своихъ читателей, присмотрѣлись бы къ нимъ, узнали бы мнѣніе о той или иной книгѣ этихъ самыхъ читателей. Познакомиться съ читателями изъ народа, прислушаться къ ихъ сужденіямъ, поучиться у нихъ — необходимо»^[29]. То же самое повторяетъ онъ и дальше: «Изученіе читателей изъ народа имѣетъ не только огромный теоретическій интересъ въ смыслѣ изученія народнаго міровоззрѣнія, — оно имѣетъ, кромѣ, того, ^нтересъ практическій. Авторы должны прислушиваться и дорожить указаніями своихъ читателей». «Если тотъ, кто берется за трудъ составленія книжекъ для народа, не знаетъ тѣхъ, съ кѣмъ онъ желаетъ бесѣдовать, — пусть онъ хоть дорожитъ указаніями, замѣчаніями, мнѣніями этихъ послѣднихъ и учится по нимъ. Эти мнѣнія безусловно необходимы составителямъ научныхъ книжекъ; эти мнѣнія полезны (курсивъ автора) и авторамъ беллетристическихъ произведеній, для созданія которыхъ первое условіе — талантъ». «Сведя все предыдущее къ одному, — (резюмируетъ авторъ, — мы видимъ, какое огромное (если не рѣшающее) значеніе имѣетъ для составителей народныхъ книжекъ, прежде всего популярно-научныхъ, затѣмъ книгъ беллетристическихъ изученіе народа, какъ читателя. Для автора и издателей книгъ беллетристическихъ это изученіе разрѣшить таково рода пререканія, какъ пререканіе объ особой литературѣ ли народа, о дѣтскомъ элементѣ въ народной литературѣ и о поучительной миссіи ея; это-же можетъ удержать подчасъ отъ ошибокъ»^[30].

Въ общемъ, «Этюды» Рубакина, несмотря на всѣ противорѣчія, которыя въ нихъ встрѣчаются, опредѣленно и широко ставятъ вопросъ о народномъ читателѣ, какъ объ особомъ соціально-психологическомъ типѣ и выдвигаютъ необходимость всесторонняго изученія этого читателя. Понадобилось. такимъ образомъ, болѣе 30 лѣтъ практической дѣятельности на почвѣ народной литературы, многочисленныя неудачи и разочарованія, чтобы въ средѣ дѣятелей по народной литературѣ получилъ хоть нѣкоторое право гражданства взглядъ на народнаго читателя, ясно формулированный въ началѣ 60-хъ годовъ Л. Н. Толстымъ.

VI.

До настоящаго времени у насъ намѣчены и практикуются три научныхъ метода изученія народнаго читателя: статистическій, програмный и народныхъ чтеній. Каждый изъ этихъ методовъ имѣетъ свое особое значеніе, свои достоинства и недостатки и поэтому, практикуясь одновременно, они могутъ пополнять другъ друга.

Первый методъ, статистическій, — механическое занесеніе въ таблицы числа издаваемыхъ разными фирмами книгъ для народа, числа требованій изъ народныхъ библіотекъ по отдѣламъ, названіямъ и авторамъ; количества и названія книгъ, встрѣчающихся у крестьянъ извѣстной мѣстности, и т. п. — методъ самый простой и безспорно-научный, но въ то же время и слишкомъ общій и недостаточный. Данныя, получаемыя этимъ путемъ, ничего не говорятъ о томъ, какъ народный читатель понялъ ту или другую книгу, какъ онъ ее оцѣнилъ.

Второй методъ, програмный, состоящій въ собираніи свѣдѣній путемъ письменной программы или устнаго опроса, — даетъ гораздо болѣе обширный матеріалъ, способный указать (въ особенности, если отвѣты даются непосредственно, письменно или устно -самимъ народнымъ читателемъ), каково отношеніе народнаго читателя къ книгѣ, каковы его запросы, уровень литературнаго и эстетическаго развитія и т. д. Но и этотъ методъ не можетъ дать картины непосредственнаго впечатлѣнія книги на читателя, не можетъ отмѣтить тонкихъ и наиболѣе цѣнныхъ особенностей психологіи народнаго читателя, уловимыхъ только при самомъ чтеніи книгъ народнымъ читателемъ^[31].

Самымъ разностороннимъ и «тонкимъ» методомъ изслѣдованія даннаго вопроса, является безспорно методъ народныхъ чтеній съ записями отзывовъ слушателей и впечатлѣнія, произведеннаго книгою на аудиторію. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это и самый сложный, самый трудный методъ.

Данныя, добытыя этимъ путемъ, только тогда имѣютъ неоспоримую научную цѣнность, когда чтеніе представляетъ собою прототипъ самостоятельныхъ чтеній народныхъ грамотѣевъ, когда вліяніе интеллигентнаго чтеца въ нихъ доведено до минимума. А такая постановка чтеній и самая трудная. Помимо того, что чтецу въ высшей степени трудно, почти невозможно воздержаться отъ объясненій, отъ выраженія смело мнѣнія, отъ исправленія ошибокъ въ пониманіи того или другого мѣста, положенія, типа и т. д., онъ, этотъ интеллигентный чтецъ, вліяетъ на уровень пониманія аудиторіи самымъ процессомъ хорошаго чтенія, давитъ на нее своей личностью, своимъ присутствіемъ, которое не позволяетъ народному читателю высказаться такъ свободно, какъ онъ привыкъ высказываться въ средѣ своихъ. Съ другой стороны, большое вліяніе на характеръ добытаго чтеніемъ матеріала имѣетъ и предвзятое мнѣніе чтеца. Нельзя запомнить и заносить на бумагу каждое, слово, каждый жестъ слушателя. Запоминается только то, что чтецу кажется типичнымъ, интереснымъ. И если, какъ это случились съ чтеніями въ аудиторіяхъ харьковскихъ учительницъ, чтецъ или чтица убѣждены, что, напр., произведенія великихъ писателей вполнѣ пригодны для народа, если они страстно желаютъ, чтобы эти произведенія оказались и доступными и интересными для народа, то очень естественно, что, при всей добросовѣстности отношенія къ дѣлу, они скорѣе будутъ замѣчать и отмѣчать черты сходства между народнымъ читателемъ и культурнымъ, чѣмъ черты различія. Понадобится, вѣроятно, долголѣтній опытъ, пока рядомъ съ чтеніями дидактическаго характера выработается особый типъ народныхъ чтеній, совершенно объективныхъ, съ цѣлью изученія народнаго читателя.

Вопросъ о народномъ читателѣ требуетъ не только объективнаго, серьезнаго, но и всесторонняго изученія. Для какихъ-нибудь общихъ выводовъ необходимы данныя о читателяхъ различныхъ этнографическихъ, соціальныхъ и культурныхъ категорій. И только, когда будетъ собранъ обширный, разнообразный и вполнѣ научный матеріалъ по данному вопросу, только тогда сдѣлается возможнымъ установить главныя и характерныя черты народнаго читателя, какъ особаго соціально-психологическаго типа. Пока же можно только констатировать тотъ несомѣнный фактъ, что народный читатель представляетъ собою особый соціально-психологическій типъ, съ отличительными чертами, только ему одному свойственными.

---

1. «Прогрессъ и опредѣленіе образованія». Сочиненія, T. IV, стр. 180.
2. «Ясно-Полянская школа» за ноябрь и декабрь мѣсяцы. Ib., стр. 354.
3. Ib., стр. 281.
4. Ib., стр. 282.
5. «Десница и шуйца гр. Толстого». «Записки профана». Сочиненія Т. III. стр. 503.
6. Ib., стр. 500.
7. Ib., стр. 515.
8. Ib., стр. 527.
9. «Ясно-Полянская школа», стр. 354—5.
10. Десница и шуйца гр. Толстого, стр. 516.
11. «О степени участія народности въ развитіи русск. литер.» Соч. T. I, стр. 528.
12. «Народныя книжки». Сочиненія T. IX, ст. 41—42. Съ нѣсколько иной стороны подходитъ къ этому вопросу Скабичевскій; но и онъ приходитъ къ выводу относительно непригодности произведеній нашей литературы для народа. «Ручаетесь ли вы, — обращается онъ къ проповѣдникамъ передачи литературы общества народу, — что для народа будутъ волны тѣ изящныя произведенія, которыя выходятъ въ настоящее время? Оглянемся назадъ и посмотримъ, сколько различныхъ литературныхъ школъ пало безвозвратно, смѣнившись новыми школами? Станетъ ли народъ читать, а если станетъ, найдетъ ли что-нибудь поучительное въ разныхъ произведеніяхъ нашей литературы ложно-классическихъ, романтическихъ, идеалистическихъ и проч.?.. Что же такое всѣ эти произведенія, какъ не капиталы, безслѣдно похороненные въ архивной пыли библіотеки»… «Всѣ наши стремленія къ народности въ литературѣ, — заканчиваетъ онъ свою статью, — служатъ только прелюдіями къ движенію въ этомъ духѣ, которое должно послѣдовавъ, когда… изъ самой массы народа явятся пѣвцы ея нуждъ, стремленій, радостей и страданій». («Народники беллетристы». «Живая струя». Спб. 1888, стр. 7 и 44).
13. «Записки профана», стр. 459.
14. Ib., стр. 492—3.
15. Очень характерно, что эту же мысль почти въ тѣхъ же выраженіяхъ высказалъ 35-ю годами раньше геніальный предшественникъ Добролюбова и Михайловскаго. Въ 1841 г. Бѣлинскій писалъ: «Русская (т. е. народная) пѣсня сильно дѣйствуетъ на русскую душу, но нѣма для иностранца и непереводима ни на какой другой языкъ». А съ другой стороны, «русскій мужикъ не пойметъ Пушкина, но за то Пушкинская поэзія доступна всякому образованному иностранцу и удобопереводима на всѣ языки». (Сочиненія Т. V., стр. 31). Любопытно и мнѣніе Ѳ. Буслаева по этому вопросу: «Стремленіе нашихъ образованныхъ писателей сойтись съ народностью, — писалъ онъ въ 1861 г., — не приводило къ удовлетворительнымъ результатамъ… Сколько внутренней борьбы, сколько усилій нужно было сдѣлать геніальнѣйшему изъ русскихъ поэтовъ, чтобы отъ аристократическаго письмеца, испещреннаго для выраженія большей искренности и точности французскими фразами, возвыситься до драмы „Русалка“ или до „купца Остолопа?“ Но принесли ли эти усилія желанный плодъ? Свыклась ли съ народностью та индиферентная публика, улыбкою которой такъ дорожилъ Пушкинъ? Или онъ хотѣлъ только развлекать ея равнодушіе своею способностью принимать на себя какой угодно видъ, хотя бы дунайскаго славянина или русскаго мужичка, распѣвающаго свои духовные стихи и историческія былины? Отозвался ли, наконецъ, простой грамотный людъ сочувствіемъ на эти національныя стремленія, или же ему стихи Пушкина остались такъ же чужды, какъ трагедія Сумарокова и оды Петрова?» («О русскихъ народныхъ книгахъ и лубочныхъ изданіяхъ». «Отеч. Зап.. Т. СХХXVIIІ).
16. Ib., стр. 526.
17. «Поэзія земледѣльческаго труда». Соч. T. II, стр. 542—3. Приблизительно такое же различіе между эстетическими воззрѣніями и запросами народа и общества дѣлаетъ и Н. Г. Чернышевскій въ статьѣ «Эстетическія отношенія искусства къ дѣйствительности». (См. стр. 6—8).
18. «Голодная смерть». Соч. T. I, стр. 658.
19. «Педагогич. статьи». Соч. Т. IV, стр. 32.
20. «Этюды о русской читающей публикѣ». Спб. 1895 г., стр. 142—144.
21. Приводится въ статьѣ Е. Некрасовой «Народныя книги для чтенія въ 25-лѣтней борьбѣ съ лубочными изданіями». «Сѣверный Вѣстникъ» 1889 г. № 5.
22. В. Водовозовъ. «Замѣтка». «Вѣстн. Евр.» 1886 г. № 7.
23. T. II. Предисловіе.
24. На эти недочеты въ книгахъ «Что читать народу?» будетъ подробно указано въ одномъ изъ слѣдующихъ очерковъ.
25. Въ оживленіи всеобщаго интереса къ -вопросу народной литературы немаловажную роль сыграло и то, что Л. Н. Толстой въ началѣ 80-хъ гг. началъ писать для народа, при чемъ, подъ его руководствомъ, была основана народно-издательская фирма «Посредникъ», начавшая издавать книжки «въ формѣ доступной массѣ и удовлетворяющей ея потребностямъ». Огромный, еще небывалый успѣхъ изданій «Посредника», среди которыхъ на первомъ мѣстѣ стояли, конечно, разсказы Толстого, сильно содѣйствовалъ пробужденію интереса къ народной литературѣ.
26. А. Пругавинъ. «Запросы народа». Стр. 204—5.
27. Ib., стр. 110.
28. «Этюды о русской читающей публикѣ». Спб. 1895 г., стр. 4.
29. Ib., стр. 145.
30. Ib., стр. 153.
31. Останавливаясь на этихъ двухъ методахъ изслѣдованія вопроса о народномъ читателѣ, Рубакинъ пишетъ: «Программы обращаютъ главное вниманіе на то, что читаетъ народъ, мало касаясь внутренней, задушевной, такъ сказать, стороны дѣла, — впечатлѣній, которыя производитъ такая-то книжка на такихъ-то читателей. Между тѣмъ, эта-то сторона особенно и важна. Много ли могутъ дать для изученія читателя списки книгъ, найденныхъ у крестьянъ? Разумѣется, кое-что они уясняютъ, но все-таки несомнѣнно, что по спискамъ нужно очень осторожно судить объ отношеніи деревенскихъ читателей къ книгѣ» (Ib., стр. 151).