НАРОДНОСТЬ И ЛИТЕРАТУРА
правитьКъ числу несомнѣнныхъ, купленныхъ опытомъ фактовъ нашего времени, принадлежитъ тотъ фактъ, что въ сущности нѣтъ уже болѣе теперь у насъ двухъ направлениiй, — лѣтъ за десять тому назадъ рѣзко-враждебно стоявшихъ одно противъ другаго, — западнаго и восточнаго. Фактъ этотъ пора засвидѣтельствовать для общаго сознанiя; ибо для сознанiя отдѣльныхъ лицъ, для сознанiя каждаго изъ насъ, пишущихъ и мыслящихъ людей, онъ уже засвидѣтельствованъ давно. Это засвидѣтельствованiе конечно обошлось весьма многимъ изъ насъ довольно дорого, — потомучто не легко вообще разставаться съ служенiемъ какимъ бы то ни было идоламъ, — но тѣмъ не менѣе совершилось во всѣхъ добросовѣстно и здраво-мыслящихъ людяхъ. О недобросовѣстно-мыслящихъ, о привилегированныхъ жрецахъ кумировъ и о нездраво-мыслящихъ, запуганныхъ кумирами до потемнѣнiя сознанiя, говорить нечего. Засвидѣтельствовать правду всякаго факта и идти отъ него дальше, идти впередъ способны бываютъ только тѣ, кто, вступая на новый берегъ, сами сжигаютъ за собою корабли, да простодушное, тысячеголовое дитя, называемое массою, которая по инстинктивному чувству идетъ неуклонно впередъ. Жрецы постоянно желаютъ воротить мысль назадъ по той простой причинѣ, что имъ это выгодно, что назади у нихъ есть теплый и почотный уголъ; пугливое же нравственное мѣщанство такъ же истинктивно, по чувству самосохраненiя, держится за полы жреческихъ ризъ, какъ инстинктивно, по чувству жизни, по вѣрѣ въ жизнь, влечется впередъ масса. Это — общiй законъ, который припомнить однако непремѣнно слѣдуетъ, говоря о такомъ значительномъ вопросѣ, какъ вопросъ о народности.
Что самый фактъ перехода вопроса о нашей народности въ совершенно другой вопросъ совершился, это очевидно изъ самаго поверхностнаго взгляда на дѣло. Исключительно-народное воззрѣнiе славянофильства не встрѣтило въ массѣ сочувствiя и, постигнутое какимъ-то рокомъ, потеряло самыхъ блестящихъ своихъ представителей. Исключительно-западное воззрѣнiе, сплотившееся въ немногомъ числѣ своихъ послѣднихъ, запоздалыхъ представителей въ «Атенеѣ» — явилось для публики мрачнымъ воззрѣнiемъ кружка и встрѣчено было не только равнодушiемъ, но даже негодоваiемъ, когда выставило свои крайнiя грани, свое печальное убѣжденiе въ томъ, что австрiйскiй солдатъ является цивилизаторомъ въ славянскихъ земляхъ. А вѣдь менѣе чѣмъ за двадцать лѣтъ, можно было безнаказанно, въ порывѣ увлеченiя теорiею, проповѣдывать напримѣръ, что Турцiя, какъ организованное цѣлое, какъ государство, должна пользоваться бóльшимъ сочувствiемъ, чѣмъ неорганизованный сбродъ славянства, ею порабощеннаго. И тоже менѣе чѣмъ за двадцать лѣтъ слово: «славянофилъ» было позорнымъ прозвищемъ!
Въ двадцать лѣтъ много воды утекло. Славянофильство хотя и пало, но пало со славою. Западничество же дожило до грустной необходимости сказать свое послѣднее слово, и слово это — единодушно, единогласно, такъ сказать всею землею, было отвергнуто съ негодованiемъ. Да и нельзя иначе: славянофильство вѣрило слѣпо, фанатически въ невѣдомую ему самому сущность народной жизни, и вѣра вмѣнена ему въ заслугу. Западничество шло противъ теченiя: оно не признало и не хотѣло признать явленiй жизни; оно упорно отрицало въ литературѣ и въ быту народномъ то, что на глазахъ всѣхъ и каждаго или выросло или раскрылось могучаго и крѣпкаго въ послѣднее десятилѣтiе. Мимо его прошли намѣренно или ненамѣренно имъ незамѣченныя силы; имъ слѣпо отрицались такiя явленiя, какъ значенiе общины, Островскiй съ мiромъ раскрытой имъ жизни; пѣсни народа, какъ будто поднимавшiяся изъ подъ спуда; рѣчь народная, вливавшаяся живительной струею въ литературу; поворотъ нравственный къ семейному началу, дiаметрально противуположный исключительному протесту и отрицанiю сороковыхъ годовъ; возникшая любовь къ преданiю, — сильное и быстрое распространенiе изученiя роднаго быта; а главнымъ образомъ — западничество не хотѣло обратить даже вниманiя на правдивыя и порожденныя болѣе-свободнымъ разъясненiемъ фактовъ обличенiя петровской реформы, на разоблаченiя ея несостоятельности въ началахъ и послѣдствiяхъ, несостоятельности, за которую мы и наше время являемся неоплатными должниками. Оно твердило свою старую пѣсню, что Петръ вдвинулъ насъ въ кругъ мiровой общечеловѣческой жизни, — пѣсню, о правдѣ которой ни одинъ здравомыслящiй человѣкъ съ нимъ и прежде не спорилъ и теперь не споритъ, и не хотѣло дать въ этой общей мiровой жизни права нашей народной особенности, упорно стремилось заставить насъ повторять чужую жизнь и много-много что рабски продолжать ее въ наукѣ, и еще въ быту общественномъ, — забывая, что въ природѣ вообще нѣть и не можетъ быть повторенiй, что ни одинъ листъ не похожъ на другой на деревѣ, что не было племени, кромѣ племенъ совершенно отчужденныхъ отъ человѣчества, которое бы не внесло чего-либо своего въ мiровое движенiе. А тутъ передъ нимъ было не какое-либо видовое племя, а цѣлый особый отдѣлъ индо-европейской расы — славянство, отдѣлъ столь же значительный и древнiй, какъ еллинство или его любимое германство.
Кромѣ того, исключительное западничество шло такъ далеко въ своей вѣрѣ «въ-прогрессъ» и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ подчиняло идею прогресса теорiи, созданной германствомъ и романствомъ, что всю жизнь предковъ и всякую жизнь, не подходившую подъ эту условную теорiю, лишало какого бы то ни было человѣческаго значенiя, отчисляло прямо къ звѣрству. Свѣжо преданiе, а вѣрится съ трудомъ. Но доведите даже и теперь любого исключительнаго западника (попадаются такiе и теперь, но уже рѣдко) до наивной послѣдовательности мысли, и онъ долженъ будетъ сказать вамъ свое затаенное, задушевное убѣжденiе, что Владимiръ Мономахъ напримѣръ, Мстиславъ Мстиславичъ, Прокопiй Ляпуновъ и Мининъ были (по его мнѣнiю конечно) въ сущности не люди, а звѣри, во-первыхъ потомучто родились въ XI, XII и XVII столѣтiяхъ, а не въ XIX, во-вторыхъ же потомучто не имѣли счастiя принадлежать къ единственно-человѣческой германо-романской породѣ… Презрѣнiе западниковъ къ родному быту и къ его преданiямъ точно также доходило и подчасъ даже доходитъ теперь еще до положительныхъ нелѣпостей. Весьма недавно высказана напримѣръ была въ «параллеляхъ» г. Палимпсестова, напечатанныхъ въ «Русскомъ Словѣ», между множествомъ дѣльнаго, та дикая мысль, что полезно было бы замѣнить пѣсни нашего народа чѣмъ-либо болѣе соотвѣтствующимъ «нравственности».
Такого посягательства на свои коренные основы не проститъ ни одна жизнь, хоть бы даже она была и звѣриная. Такое посягательство совершаемо было притомъ и совершается во имя узкой теорiи, во имя условнаго идеала образованности и нравственности, — какъ будто бы внѣ его, этого германо-романскаго идеала, ничего не было въ прошедшемъ и будущемъ для человѣчества.
Западничество съ готовыми мѣрками, со взятыми на прокатъ данными приступало къ живой жизни. Въ этомъ его сила, въ этомъ же пожалуй и его историческая заслуга. Нѣтъ сомнѣнiя, что романо-германскiй мiръ своимъ долгимъ и славнымъ существованiемъ выработалъ великiе общественные, нравственные и художественные идеалы, какъ нѣкогда выработалъ таковые же мiръ еллино-римскiй. Нѣтъ сомнѣнiя, что ни въ какой новой жизни идеалы эти не должны пройдти безслѣдно; но нѣтъ сомнѣнiя и въ томъ, что всякая новая жизнь имѣетъ собственныя могучiя силы творчества, носитъ въ себѣ свои идеалы, которые отрицать ради прежнихъ, готовыхъ и выработанныхъ, какъ бы блестящи эти прежнiе ни были, — и грѣхъ, да и фактически невозможно.
На теорiю западничества, уничтожавшую жизнь въ крайнихъ логическихъ послѣдствiяхъ своихъ, отвѣчало и славянофильство не меньшими крайностями, въ особенности же въ пылу битвы. Ясное теперь дѣло, что ни широкая и многосторонняя натура Хомякова, ни глубокiй умъ И. В. Киреевскаго не были чужды пониманiя красоты и величiя идеаловъ западной жизни, тѣмъ болѣе, что и тотъ и другой, да и все славянофильство, на этихъ идеалахъ воспитались; что съ германскимъ рацiонализмомъ оба нынѣ спящiе въ могилахъ благородные борцы сражались оружiемъ того же рацiонализма. Но въ пылу битвы, заведенные въ логическiя крайности, они, и еще болѣе ихъ слѣпые послѣдователи, отвѣчая на теорiю западничества, постоянно завлекались тоже въ теорiю, которая въ сущности, какъ и всякая теорiя, мало уважала живую жизнь. Имъ выставляли западные идеалы развитiя за конечное слово человѣчности. Не мирясь съ такою конечностiю, чуя въ жизни ихъ окружавшей новыя силы, хотя только что чуя, а не зная ихъ, они доходили путемъ противорѣчiя до того результата, что западъ отжилъ, что тамъ, по выраженiю высокаго хомяковскаго стихотворенiя, —
Свѣтила блѣдныя мерцаютъ догорая,
и въ поэтическомъ одушевленiи новою вѣрою взывали:
Проснися, дремлющiй востокъ!
Рьяные послѣдователи ихъ фанатически проповѣдывали уже въ видѣ догмата мысль о томъ, что западъ отжилъ, что основы его жизни разбиты или разбиваются, сходясь впрочемъ въ этомъ съ крайними теоретиками самого запада. Грязные же адепты мракобѣсiя и существующаго подхватывали слова, что западъ отжилъ, и переводили ихъ словами, что западъ сгнилъ; изъ чего ео ipso выходилъ странный для многихъ, хоть вовсе не логическiй результатъ, что у насъ все процвѣтаетъ, «тишь да гладь, Божья благодать!» На сколько такой выводъ несвòйственъ былъ всѣмъ благороднымъ представителямъ славянофильства — оказалось ясно какъ день изъ всей ихъ энергической, хотя и безъуспѣшной дѣятельности въ «Сборникахъ» и въ «Бесѣдѣ». Покойный Хомяковъ говорилъ часто, что Англiя лучшее изъ существующихъ государствъ, а славянство лучшее изъ возможныхъ, да вслѣдъ затѣмъ съ злою и грустною иронiей прибавлялъ всегда, что можетъ быть такъ оно и останется лучшимъ изъ возможныхъ.
Горькiй смыслъ этой иронiи слишкомъ прямо противорѣчилъ непрошеннымъ выводамъ адептовъ мрака, чтобы благородное направленiе славянофильства нужно было оправдывать въ какой-либо связи съ ученiями «Маяка» и иныхъ мрачныхъ изданiй.
Западничество, во имя своихъ готовыхъ идеаловъ, отрицало всякое значенiе жизни, прожитой нами до петровской реформы; не зная этой жизни и даже чуть-чуть что не хвастаясь своимъ незнанiемъ, оно ругалось надъ нею при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, мѣрило нашу исторiю, преданiя, сказки, пѣсни, нравственныя понятiя идеалами германо-романскаго мiра и, не находя въ нашемъ ничего подходящаго къ этимъ готовымъ идеаламъ, отворачивалось отъ всего нашего съ омерзенiемъ. Славянофильство, тоже мало зная жизнь народа изъ самой жизни, но за то грубоко знакомое съ исторiею старой письмености и ловившее съ благоговѣнiемъ все записываемое, однимъ словомъ — изучавшее родной бытъ, постепенно доходило до теорiи, что наша жизнь совсѣмъ иная жизнь, совсѣмъ особенная, ничего общаго съ западною жизнiю не имѣющая, управляемая совершенно новыми, ни кѣмъ еще не раскрытыми таинственными законами, особыми, новыми нравственными понятiями. Гдѣ таинственность — тамъ вѣра, а пока вѣра не опредѣлилась въ догму, она сопутствуется постоянно фанатизмомъ, какъ положительнымъ, такъ и отрицательнымъ.
Keimt ein Glaube neu,
Wird oft Lieb' und Treu'
Wie ein böses Unkraut ausgerauft, (*)
{* Когда зарождается новая вѣра, то часто любовь и вѣрность вырываются какъ дурная трава}
какъ сказалъ одинъ изъ самыхъ вѣщихъ поэтовъ.
Но передъ славянофильствомъ опять-таки стоялъ идеалъ, стояла возможность, стояло будущее, долженствовавшее, по его убѣжденiю, родиться изъ доселѣ невѣдомой, доселѣ какъ бы подъ спудомъ лежавшей жизни. Мракобѣсiе перевело эту мысль на свой языкъ; оно готово было взять существующее, дѣйствительность за идеалъ жизни. Кто читалъ глубокiя, хотя небольшiя количествомъ французскiя брошюры Хомякова, въ которыхъ полемически развивалъ онъ все свое религiозно-философское мiросозерцанiе, тотъ вѣроятно сразу понялъ, какая непроходимая бездна отдѣляла славянофильство отъ ученiй мрака.
Но славянофильство было теорiя и, какъ всякая теорiя, влеклось роковымъ процессомъ къ крайнимъ результатамъ. Западничество отвергало все значенiе нашей исторической и бытовой жизни до реформы Петра; славянофильство отвергло всякое значенiе реформы, кромѣ вреднаго, — оно забыло, что еслибъ даже спали мы въ продолженiе болѣе полутораста лѣтъ, мы, спавши, все-таки видѣли сны, примѣривали себя къ грезившимся намъ идеаламъ, развивали наши духовныя силы или возможности въ борьбѣ хотя бы и съ призраками, — и стало быть просыпаемся или проснемся не тѣми, какими легли, а съ извѣстнымъ запасомъ благо или не благо, но все-таки прiобрѣтенныхъ данныхъ, которыя непремѣнно должны лечь въ основы нашей новой жизни, какъ предѣлъ, его же не прейдеши.
Въ пылу битвы за свое отрицанiе реформы, славянофильство само иногда роняло нѣсколько случайныхъ словъ въ защиту такихъ явленiй до-петровскаго быта, которыя никакими общечеловѣческими идеалами не оправдываются. Эти слова подхватывали на лету и противники, т. е. западники, и непрошенные товарищи, т. е. адепты мрака. Тѣ и другiе, съ различными конечно цѣлями, развивали ихъ до крайнихъ крайностей. Явилась напр. въ какомъ-то сельскохозяйственномъ журналѣ злобная выходка противъ русской бабы. Въ выходкѣ, кромѣ злобы, все было справедливо: антиизящныя и антинравственныя черты несчастной подруги русскаго человѣка схвачены были съ самою ядовитою мѣткостью и выставлялись на позоръ съ безпощаднымъ цинизмомъ. Славянофильство было оскорблено фешенебльнымъ тономъ этой выходки, оскорблено въ святомъ своемъ чувствѣ, въ любви и уваженiи къ народу; но въ пылу негодованiя вооружилось не на тонъ, а на сущность выходки. Вооружившись на тонъ, оно было бы совершенно право; вооружившись на сущность, оно вовлеклось роковымъ процессомъ въ крайность теорiи. Оно вступилось напр. за святость и духовность брачнаго союза, возстало на чувства и пониманiе брачныхъ отношенiй автора выходки — и увы! тутъ ужь дошедши до скандала, могло смѣло вести принципъ славянофильства до той грани, что по новымъ началамъ жизни новаго славянскаго мiра, брачное сожительство должно основываться не на влеченiи и любви, а чуть ли не на взаимномъ отвращенiи, pour la mortification de la chair, а это была уже такая грань, на которой ученiе славянофильства сходилось съ ученiями мрака. Мы взяли одинъ только фактъ, наиболѣе рѣзкiй и о которомъ память еще свѣжа, ибо онъ принадлежитъ къ 1856 или 1857 году; а такихъ фактовъ, такихъ роковыхъ увлеченiй теорiею, славянофильство имѣетъ за собою довольно. Въ средѣ слѣпыхъ его послѣдователей, даже батоги и правежъ стараго быта находили защитниковъ, хотя надобно сказать правду, защита эта была всегда вызываема борьбою съ беспощаднымъ отрицанiемъ западниковъ.
Къ этому надобно еще присовокупить, въ видѣ облегчительныхъ обстоятельствъ, какъ для западниковъ, такъ равно и для славянофиловъ, то, что борьба между ними шла не на открытомъ полѣ; что по большей части всѣ важные и существенные вопросы науки и жизни должны были высказываться и оспариваться въ какихъ-то мистическихъ формахъ. Зачастую дѣло шло вовсе не о томъ, о чемъ шла рѣчь. Нерѣдко противники не понимали другъ друга, въ особенности же западники славянофиловъ, — чѣмъ только и можно объяснить жесточайшую вражду къ славянофильству Бѣлинскаго, вражду, которая впрочемъ въ послѣднее время его жизни, какъ свидѣтельствуютъ нѣкоторыя его письма, начинала переходить въ чувство совершенно противоположное.
Хотя Шекспиръ и говоритъ отъ лица своего Энобарба въ «Антонiѣ и Клеопатрѣ», что
Время
Всегда на то, что происходитъ въ немъ;
но едва ли есть сомнѣнiе и въ томъ, что
бываютъ времена
Совсѣмъ особеннаго свойства,
что бываютъ времена совершенно парализирующiя или обезплодивающiя всякiя силы — времена безвыходной тьмы, подземной работы силъ, въ которыя нерѣдко то, что должно было бы идти рука объ руку, разъединено, толкаетъ одно другое, враждуетъ одно съ другимъ. Такихъ грустныхъ эпохъ не мало въ исторiи человѣчества.
Дѣло въ томъ, что какъ передъ западничествомъ стоялъ высокiй, передовой идеалъ жизни, идеалъ честно проносимый сквозь всю безразсвѣтную тьму такими благородными дѣятелями, каковы были напримѣръ П. Я. Чаадаевъ, В. Г. Бѣлинскiй, Т. Н. Грановскiй; такъ и передъ глубокомысленными, даровитыми или высокосамоотверженными личностями, составлявшими славянофильство, каковы Хомяковъ, Кирѣевскiй, Аксаковъ, — стоялъ идеалъ, тоже передовой, а вовсе не заднiй.
Исходная точка западничества заключалась въ увлеченiи всѣмъ, что человѣчество выработало великаго и прекраснаго въ XVIII столѣтiи своей обновленной жизни. Кругомъ себя оно не видало не только отраженiй этого великаго и прекраснаго, но не слыхало даже положительныхъ отзывовъ на него. Исходною точкою и положенiемъ въ настоящемъ опредѣлились и крайнiя грани той теорiи, за которую оно должно было схватиться, какъ за единственную доску спасенiя. Тамъ — свѣтъ; здѣсь — мракъ безвыходнаго невѣжества; и такъ къ свѣту, на просторъ, какъ тотъ мѣдный всадникъ, въ обаятельно-грозной личности котораго трудно разочароваться намъ всѣмъ, даже до сихъ поръ, даже послѣ всѣхъ разоблаченiй страшныхъ, окружающихъ ту личность и неотдѣлимыхъ отъ нея фактовъ — и трудно именно потому, что этотъ мѣдный всадникъ все-таки полнѣйшiй въ добрѣ и злѣ представитель нашего духа… Такъ и пошло западничество, пошло смѣло, честно, рѣшительно, съ перваго же шага.
Никогда ничего прямѣе и смѣлѣе не сказало оно того, что сказало съ этого перваго шага, въ знаменитомъ письмѣ П. Я. Чаадаева, появившемся, по вѣчной иронiи судьбы, въ журналѣ, котораго редакторъ Н. И. Надеждинъ былъ однимъ изъ поборниковъ славянской народности до того, что готовъ былъ защищать даже кулакъ въ подстрочномъ примѣчанiи къ одной изъ молодыхъ рецензiй Бѣлинскаго въ «Молвѣ», однимъ изъ жаркихъ сторонниковъ и ревностныхъ дѣятелей славянофильства въ продолженiе всей своей высокополезной жизни. Письмо Чаадаева, помѣщенное имъ, какъ любопытное своей новостью исповѣданiе убѣжденiй, было тою перчаткою, которая разомъ разъединила два, дотолѣ если несоединенные, то и неразъединенные лагеря мыслящихъ и пишущихъ людей. Въ немъ впервые неотвлеченно поднятъ былъ вопросъ о значенiи нашей народности, самости, особенности, до тѣхъ поръ мирно покоившiйся, до тѣхъ поръ ни кѣмъ не тронутый и не поднятый.
Для того, чтобы понять дѣйствiе и значенiе письма Чаадаева, нужно бросить бѣглый взглядъ на исторiю отношенiй литературы нашей къ народности съ самаго начала ея, нашей гражданской литературы, т. е. съ Тредьяковскаго и Ломоносова.
Прежде всего сказать должно, что до 1836 года, никто изъ писателей и поэтовъ, отъ Ломоносова до Пушкина включительно, не сомнѣвался въ нашей народности, т. е. въ томъ, что мы извѣстная народность, особенность, самость. XVIII столѣтiе въ Европѣ вообще чуждалось вопроса о народностяхъ, проникнутое вѣрою въ прогрессъ и въ отвлеченное человѣчество; но объ насъ даже и этого сказать нельзя. Какъ племя совершенно новое, только что вошедшее въ обще-мiровую жизнь, мы болѣе или менѣе сознавали себя новымъ и особымъ племенемъ. Идя, въ передовыхъ нашихъ людяхъ мысли и дѣла, по пути петровской реформы, преслѣдуя невѣжество, ханжество и тупую жизнь съ Кантемиромъ, стремясь на проломъ къ свѣту и образованiю съ Ломоносовымъ, — мы однако съ Щербатовымъ оглядывались и назадъ и отъ «всеобщаго развращенiя нравовъ» искали опоръ въ старыхъ основахъ жизни; мы съ Фонъ-Визинымъ до циническаго юмора были русскими даже за границей; мы съ великимъ дѣятелемъ прогресса Новиковымъ (предисловiе къ изданiю Виѳлiоѳики) вмѣняли въ стыдъ и поношенiе незнанiе жизни и письменности доблестныхъ предковъ. Когда во всей остальной Европѣ царило рабское служенiе французской мысли и рабское подражанiе образцамъ французской литературы; когда никто не думалъ и думать даже не хотѣлъ тамъ о томъ, какъ мыслятъ, чувствуютъ, живутъ, поютъ и вѣрятъ необразованныя массы, называемыя «народами»; когда прошедшее Европы, все до эпохи великаго короля, провозглашено было на судѣ Вольтера варварскимъ и только интересовало записныхъ учоныхъ, — у насъ Чулковъ и Новиковъ издавали сборники народныхъ пѣсень и сказокъ, да еще издавали, сравнительно съ послѣдующими издателями, крайне добросовѣстно, по возможности мало или даже вовсе ничего не измѣняя; у насъ Новиковъ издавалъ Древнюю Виѳлiофику не для ученыхъ спецiалистовъ, а положительно для всѣхъ любящихъ серьёзное и разумное чтенiе людей, сначала даже (въ первомъ изданiи) какъ изданiе ежемѣсячное — замѣтьте это и найдите мнѣ въ остальной Европѣ тогдашней подобное, съ такою именно цѣлью веденное изданiе! Самъ Тредьяковскiй, назвавшiй нѣсколько разъ народную рѣчь подлою рѣчью (помимо того обстоятельства, что слово: подлый, т. е. «подолый», «низменный», не имѣло еще тогда своего теперешняго значенiя), самъ Тредьяковскiй, говорю я, проговаривался, такъ, болѣе какъ лакей, чѣмъ какъ писатель и учоный. Какъ писатель, онъ изучалъ тщательно и церковный языкъ и народную рѣчь. Ломоносовъ, пламенный поборникъ реформы, былъ вмѣстѣ съ тѣмъ въ жизни и учоной дѣятельности ярымъ борцомъ за нашу умственную независимость и самостоятельность. Сатирическая литература наша равно относилась съ обличенiемъ и къ мрачнымъ явленiямъ стараго быта, и къ пустымъ явленiямъ обезьянства и фальшиваго, поверхностнаго образованiя, — едвали даже къ этимъ послѣднимъ явленiямъ не съ бòльшею рѣзкостью, — начиная отъ самого Кантемира, первороднаго сына реформы. Великая Императрица собирала русскiя пословицы, а въ комедiяхъ своихъ боролась съ обезьянствомъ столько же, сколько и съ предразсудками стараго быта. Замѣтьте, повторяю, что всѣ эти явленiя совершались тогда, когда Германiя въ лицѣ Готшеда отрекалась вполнѣ отъ своей умственной самости въ пользу французскаго направленiя. Правда, что въ ней уже образовывалась и борьба за самостоятельность въ лицѣ Клопштока и его друзей, клявшихся быть древними германцами передъ Ирминовымъ столбомъ. У насъ ничего этого не было еще — ни отрицанiя нами нашей народности, ни борьбы за нее, — и клятвамъ юныхъ товарищей Клопштока передъ IrminsКule суждено было у насъ повториться только послѣ 1836 года въ равнозначительныхъ явленiяхъ, каковы: ношенiе древнихъ святославокъ и мурмолокъ.
Такое спокойное отношенiе наше къ нашей народности въ XVIII вѣкѣ вовсе впрочемъ не должно быть вмѣнено намъ въ какую-либо особенную заслугу, и тѣмъ еще менѣе конечно слѣдуетъ изъ этого, чтобы мы опередили остальную Европу въ духовномъ развитiи. Этотъ выводъ былъ бы очень лестенъ для нашей народной гордости, но мало справедливъ.
Значитъ это просто, что мы были племя еще новое, еще свѣжее, еще — говоря по необходимости философскимъ языкомъ — невышедшее изъ своей непосредственности. Значитъ это также и то, что реформа вовсе не совершилась ех abrupto и разомъ, что вовсе съ одной стороны не была она для насъ такъ чужда и удивительна, не поразила такъ нашего сознанiя, чтобы раздвоить въ немъ сразу для насъ самихъ два мiра — мiръ нашей до-петровской и мiръ нашей послѣ-петровской жизни; а съ другой стороны, вовсе не такъ цѣльна и мгновенна, чтобы разомъ разрушить наши связи съ старымъ бытомъ. Кто знакомъ съ сочиненiями Посошкова, тотъ знаетъ конечно, какiе реформаторы, даже подчасъ безпощадные, и при Петрѣ и вѣроятно еще до Петра, таились въ средѣ народа, но знаетъ также и то, что эти реформаторскiя стремленiя, послѣдовательныя въ своемъ утилитаризмѣ до дикости, до проведенiя китайскаго уровня и однообразiя во всемъ быту, смѣлыя до крутыхъ мѣръ (аще сто, другое судей падетъ не лиха бѣда), идутъ рука объ руку съ самымъ узкимъ и непосредственнымъ нацiонализмомъ, съ запретительными торговыми системами, съ враждою къ иноземцамъ и съ глумленiемъ надъ ними, въ особенности надъ нѣмцами…
Разъединенiе нашего сознанiя съ до-петровскимъ бытомъ совершалось постепенно. Въ нравахъ и въ быту общественномъ господствовало рѣшительно двоевѣрiе: явленiя старой жизни въ самыхъ ужасающихъ ея крайностяхъ шли объ руку съ подражанiемъ Францiи. Образованiе и передовыя понятiя рѣшительно брались только на прокатъ; все, что добросовѣстно хотѣло прилагать ихъ къ жизни, гибло. Въ литературѣ лирическое, или лучше сказать, ходульное направленiе воспѣвало «Росса, родъ великодушный»; сатирическое глумилось надъ двоевѣрiемъ, и ни передъ лириками, ни передъ сатириками не стояло въ сознанiи никакого опредѣленнаго, живого, такъ сказать, уловимаго идеала ни народнаго, ни обще-европейскаго. Созерцанiе жизни величайшаго лирика той эпохи, Державина, сводится все въ такiя общiя положенiя, которыя на половину тождественны съ началами созерцанiя церковной письменности, на половину же внушены идеями просвѣщенiя (der AufklКrung), т. е. общимъ духомъ, общимъ вѣянiемъ столѣтiя: таковъ Державинъ парадно въ возвышенномъ настройствѣ; — на распашку же, въ анакреонтическомъ родѣ онъ просто эпикуреецъ, да только не эпикуреецъ-философъ какъ Горацiй, не эпикуреецъ по прирожденному художественному наслажденiю жизнiю какъ грекъ Анакреонъ, а просто-на-просто русскiй татаринъ, съ сильною чувственною фантазiею восточнаго человѣка, разбавленною грязноватымъ юморомъ непристойныхъ пѣсень и сказокъ русскаго народа. У величайшаго представителя сатирической струи, у Фонъ-Визина идеала тоже нѣтъ: мы видимъ только, что комикъ смѣется, смѣется безпощадно и равно-зло надъ ханжествомъ совѣтника и надъ обезьянствомъ Иванушки, смѣется въ этомъ послѣднемъ лицѣ надъ ученiями французскихъ философовъ XVIII вѣка; но во имя чего онъ смѣется, этого мы не видимъ. Здоровый русскiй разсудокъ, проникающiй до послѣдней строки все, что писалъ Фонъ-Визинъ — самъ по себѣ сообщаетъ его произведенiямъ только отрицательное свойство. Идеала нѣтъ еще передъ Фонъ-Визинымъ, тогда какъ о Грибоѣдовѣ напримѣръ, и тѣмъ паче о Гоголѣ, вы уже этого не скажете. Правосудовы и другiя честныя лица Фонъ-Визина — чисто азбучныя правила, представители здраваго разсудка — не болѣе, а не какихъ-либо стремленiй и идей, имѣющихъ плодъ и цвѣтъ.
И это потомучто какъ лирикъ Державинъ, такъ и комикъ Фонъ-Визинъ по натурѣ художники, т. е. люди съ чутьемъ жизни, съ безсознательно- практическимъ ея пониманiемъ. Чего не было въ жизни, того они и не дали — ни созерцанiя, ни идеаловъ.
Искатели идеала, люди съ стремленiями общественными, или въ отчаянiи отодвигали идеалъ назадъ въ прошедшее, какъ Щербатовъ, или предавались безотвѣтнымъ порывамъ къ будущему, какъ Радищевъ. И въ сущности, ни Щербатовъ не былъ отсталымъ, ни Радищевъ передовымъ человѣкомъ. Какъ тотъ, такъ и другой не выносили только двоевѣрiя общественнаго и прямо возставали на то, чтó имъ, исключительно-честнымъ, но нисколько не даровитымъ, не необыкновеннымъ людямъ, казалось развратомъ и ложью, тогда какъ всѣ другiе беззаботно и слѣпо увлекались окружавшей ихъ жизнью и развѣ только глумились во имя здраваго разсудка, т. е. чисто только отрицательно, надъ комическими явленiями общественнаго и нравственнаго двоевѣрiя.
Достойно между тѣмъ замѣчанiя то обстоятельство, что въ лицѣ Щербатова и Радищева, какъ бы заранѣе обозначались два будущихъ лагеря мысли. Честный, хотя почти бездарный историкъ, равно какъ благородный и пламенный, но тоже почти бездарный публицистъ — оба въ сущности искатели идеаловъ, — только у одного идеалъ лежитъ въ прошедшемъ, у другаго — положительно разрозненъ со всякою дѣйствительностью, чѣмъ и объясняется малое сочувствiе къ нему Державина въ его эпоху и Пушкина въ другую.
Указывая на двѣ эти личности, я конечно не хочу сказать, чтобы въ нихъ выразились уже два стремленiя послѣдующаго времени, т. е. славянофильство и западничество, хотя нельзя не видѣть и стало быть нельзя не указать на тотъ знаменательный фактъ, что стремленiе къ идеалу съ разу же выразилось у насъ въ двухъ формахъ, въ положительной привязанности къ старинѣ и въ отрицательномъ отношенiи къ дѣйствительности.
Въ сущности, двухъ лагерей еще и не могло тогда образоваться. Взглядъ на жизнь нашего XVIII столѣтiя вовсе не былъ такъ разрозненъ со взглядомъ до-петровскаго времени, какъ взглядъ XIX столѣтiя. Щербатову было очень легко проникнуться жизненными идеалами временъ до реформы; ибо самые эти идеалы еще носились въ воздухѣ. Въ жизни руководились русскiе люди еще все тѣми же нравственными правилами, какъ въ до-петровское время. Другiя правила, другiе взгляды брались только на прокатъ… Этимъ объясняется и то, что историческiй тонъ Щербатова и Татищева гораздо ближе къ тону нашихъ лѣтописей, чѣмъ тонъ Карамзина; этимъ же объясняется и возможность изданiя Новиковымъ памятниковъ древней письменности для общаго чтенiя.
И между тѣмъ изъ новиковской школы, по вѣчной иронiи судебъ, вышелъ человѣкъ, которому суждено было начать въ литературѣ и въ самой жизни раздѣленiе между старымъ и новымъ воззрѣнiемъ. Я говорю о Карамзинѣ…
Славянофильство почему-то присвоивало себѣ почти исключительно это великое и почтенное имя; но его точно съ такимъ же правомъ можетъ присвоить себѣ и западничество. Первоначальная дѣятельность Карамзина въ его «письмахъ русскаго путешественника», въ его повѣстяхъ и журнальныхъ статьяхъ, конечно ужь никакъ не можетъ быть названа славянофильскою, и не даромъ вызвала она такое сильное противодѣйствiе со стороны поборниковъ старины, во главѣ которыхъ стоялъ Шишковъ и которые впрочемъ тоже не могутъ быть названы славянофилами въ смыслѣ современныхъ славянофиловъ. Карамзинъ въ первую и вторую даже эпоху своей дѣятельности, до 1812 года, является первымъ вполнѣ живымъ органомъ обще-европейскихъ идей, и его дѣятельность впервые прививаетъ ихъ къ нашей общественной и нравственной жизни. И это по той простой причинѣ, что онъ былъ первый живой и дѣйствительный талантъ въ русской литературѣ, за исключенiемъ комика Фонъ-Визина: одами Державина, хотя и доказывающими несомнѣнное присутствiе огромнаго, но безобразнаго таланта, — можно было восхищаться только по заказу; стало быть въ жизнь, въ плоть, въ убѣжденiе онѣ переходили столь же мало, какъ Россiада бездарнаго Хераскова, какъ трагедiи Княжина. Ничѣмъ этимъ нельзя было жить нравственно, потомучто все это только сочинялось, и вся россiйская словесность до Карамзина, за исключенiемъ комедiй Фонъ-Визина и нѣсколькихъ удачныхъ сатирическихъ попытокъ, была рядомъ «выдуманныхъ сочиненiй.»
Карамзинымъ же и его дѣятельностью общество начало жить нравственно. Онъ внесъ живую струю въ жизнь, какъ живой и дѣйствительный талантъ. Вотъ, кажется мнѣ, простое обстоятельство, которое однако всегда забывали, исчисляя множество заслугъ Карамзина и часто даже ихъ преувеличивая, между тѣмъ какъ одного этого достаточно для того, чтобы поставить Карамзина во главѣ нашего дѣйствительнаго и стало быть народнаго литературнаго движенiя. Онъ первый нравственно подѣйствовалъ на общество, далъ литературѣ воспитательное и руководительное значенiе… Его дѣйствiемъ на современниковъ объясняется и фанатизмъ его отчаянныхъ приверженцевъ и поклонниковъ, каковъ напримѣръ былъ еще не очень давно умершiй и наивный до смѣшного Иванчинъ-Писаревъ.
Для насъ, людей этой эпохи, въ Карамзинѣ почти-что ничего не осталось такого, чѣмъ бы мы могли нравственно жить хотя одинъ день; но безъ толчка, даннаго литературѣ и жизни Карамзинымъ, мы не были бы тѣмъ, чѣмъ мы теперь.
Струя, которую внесъ Карамзинъ въ общественную жизнь и нравственность, была струя сентиментальная, струя общеврожденная тогдашней эпохѣ. Нужды нѣтъ, что въ тогдашней общественной эпохѣ эта струя была не одна; нужды нѣтъ, что наравнѣ съ великимъ женевскимъ чудакомъ — если не больше — царилъ надъ умами великiй отрицатель и пересмѣшникъ, фернейскiй философъ; нужды нѣтъ, что благородная муза Шиллера уже сказывалась тогда своими пламенными и юношескими звуками, звавшими къ любви и братству; нужды нѣтъ, что Эммануэль Кантъ, своими категорiями по видимому ограничивая человѣческiй разумъ, прокладывалъ ему широкую дорогу, — нужды нѣтъ, говорю я, что ничего этого не отразилось въ дѣятельности Карамзина. Для пробужденiя общества отъ нравственной апатiи было довольно и того, что онъ далъ. «Волтерiанство» въ азiатскомъ быту переводилось какъ право все дѣлать и ничего нравственно не бояться: стремленiя Шиллера были бы непонятны, — а ужь до Канта куда было какъ далеко!..
Талантъ вполнѣ, талантъ чуткiй и глубоко-впечатлительный, Карамзинъ вѣроятно безсознательно, какъ всякiй талантъ, далъ обществу то, что было ему нужно… Не далѣе, какъ за нѣсколько десятковъ строкъ, я сказалъ, что для насъ въ Карамзинѣ почти ничего не осталось, но готовъ почти взять назадъ свои слова, какъ только перенесся я въ его эпоху и въ лѣта собственнаго отрочества, какъ только припомнилъ «письма русскаго путешественника». Бѣлинскiй, подъ влiянiемъ тѣхъ великихъ идей, которыми онъ пламенно увлекался, и еще болѣе подъ влiянiемъ необходимости ратоборствовать противъ фанатическихъ поклонниковъ Карамзина, уже нѣсколько смѣшныхъ, но еще существовавшихъ въ его время (въ его время — припомните это! въ тридцатые годы XIX вѣка!!), Бѣлинскiй, говорю я, попрекалъ эту книгу ея пустотою, вопiялъ на то, что мимо русскаго путешественника проходили незамѣченными величавѣйшiя явленiя тогдашней западной жизни, а мелочныя напротивъ занимали у него первый планъ… Все это такъ, все это совершенно справедливо съ нашей, современной, такъ сказать, приподнятой точки зрѣнiя, а все-таки «письма русскаго путешественника» книга удивительная, и читая ее, эту книгу, даже теперь, вы понимаете, чтó она должна была сдѣлать съ тогдашнимъ обществомъ. Впервые русскiй человѣкъ является въ ней не книжно, а душевно и сердечно сочувствующимъ общечеловѣческой жизни, — приходитъ въ эту общечеловѣческую жизнь не дикаремъ, а сыномъ! Вспомните записки Фонъ-Визина о его путешествiи, эти генiально-остроумныя замѣтки дикаго человѣка, человѣка, такъ сказать, съ хвостомъ звѣринымъ, ходящаго и лелѣющаго свой хвостъ съ примѣрнымъ попеченiемъ, какъ еще многiе изъ нихъ доселѣ его холятъ и лелѣютъ… Вѣдь право мало разницы въ мiросозерцанiи Лихачева и Чемоданова (посланниковъ Алексѣя Михайловича въ Тоскану и Венецiю) и въ мiросозерцанiи Фонъ-Визина. Ему также, какъ Лихачеву и Чемоданову, все не-наше кажется чудн?мъ и надъ всѣмъ не-нашимъ онъ острится, острится великолѣпно, но грубо… Звуки польскаго языка въ варшавскомъ театрѣ кажутся ему подлыми; о цѣлой великой нацiи замѣчаетъ онъ только, что «разсудка французъ не имѣетъ, да и имѣть его почолъ бы за величайшее несчастiе»; въ энциклопедистахъ видитъ онъ только людей жадныхъ до денегъ изъ чужого кармана…
И вотъ посреди этого общества, котораго талантливѣйшiй выразитель такъ упорно отстаиваетъ свою исключительность и особность, — является юноша съ живымъ сочувствiемъ ко всему доброму, прекрасному и великому, чтó выработалось въ общечеловѣческой жизни. Этотъ юноша стоитъ въ уровень со всѣми высокообразованными людьми тогдашней Европы, хотя и не понимаетъ еще уединенныхъ мыслителей Германiи, не смѣетъ еще вполнѣ отдаться ея начинающимъ великимъ поэтамъ. Человѣкъ своей эпохи, человѣкъ французскаго образованiя, онъ однако, уже достаточно смѣлъ для того, чтобы съ весьма малымъ количествомъ тогдашнихъ образованныхъ людей поклоняться пьяному дикарю Шекспиру, достаточно проницателенъ, чтобы зайдти поклониться творцу «критики чистаго разума» и, хоть о пустякахъ, да поговорить съ нимъ… На все, что нашлось тогда въ воздухѣ его эпохи, отозвался онъ съ сочувствiемъ, и главное-то дѣло, что сочувствiе это было сочувствiе живое, а не книжное… Въ Европу изъ далекой гиперборейской страны впервые прiѣхалъ европеецъ, и впервые же русскiй европеецъ передалъ своей странѣ свои русско-европейскiя ощущенiя, передалъ не поучительнымъ, докторальнымъ тономъ, а языкомъ легкимъ, общепонятнымъ… Точка, съ которой передаетъ онъ ощущенiя, дѣйствительно очень невысока, но зато она вѣрна, она общепонятна, какъ самый его языкъ.
«Письма русскаго путешественника», а за тѣмъ сентиментальныя повѣсти и сентиментальныя же разсужденiя Карамзина — перевернули нравственныя воззрѣнiя общества, конечно той части общества, которая была способна къ развитiю. Все это оставляло по себѣ слѣдъ, чего рѣшительно нельзя сказать о нашей литературѣ послѣ-петровскаго времени до самаго Карамзина… Понятно, что его дѣятельность возбудила сильный антагонизмъ во всемъ, что держалось крѣпко за старыя понятiя, антагонизмъ отчасти и правый, но вообще слѣпой.
Антагонизмъ выразился въ Шишковѣ и его послѣдователяхъ. Они стояли за старый языкъ противъ новаго языка, впервые введеннаго Карамзинымъ, языка легкаго, текучаго, но дѣйствительно на первый разъ лишоннаго имъ всякой энергiи. Великiй стилистъ доказалъ имъ впослѣдствiи, въ какой степени мастеръ онъ владѣть и языкомъ величавымъ и энергическимъ. Шишковъ и его послѣдователи въ сущности сами не знали, за что они стояли. Самъ Шишковъ, какъ извѣстно, былъ одною изъ благороднѣйшихъ личностей той эпохи, но филологъ онъ былъ весьма плохой и постоянно смѣшивалъ славянскiй языкъ съ дѣланнымъ и передѣланнымъ языкомъ библейскимъ. Въ сущности, оппозицiя шла не противъ языка Карамзина, а противъ новых нравственныхъ понятiй, вносимыхъ имъ въ жизнь общественную. Съ понятiями же этими поборники стараго порядка вещей дѣйствительно не могли не бороться.
Карамзинъ по тогдашнимъ своимъ идеямъ принадлежалъ къ тому же самому направленiю, какъ и благородный, но не практическiй интузiастъ Радищевъ. Радищевъ не могъ подѣйствовать на жизнь и общество, потомучто прямо приступилъ къ нимъ съ самымъ крайнимъ и строгимъ идеаломъ цивилизацiи, съ ея послѣдними по тогдашнему времени требованiями. Карамзинъ, какъ талантъ практическiй, началъ дѣйствовать на нравственную сторону общества и въ этой дѣятельности тоже въ первую эпоху шолъ до крайностей. Его «Софья» возбуждала благочестивый ужасъ, но между-тѣмъ читалась жадно. Его болѣе благоразумныя, чѣмъ эта юношеская драматическая попытка, повѣсти, моральныя разсужденiя и статьи въ сущности имѣли одну задачу — смягчить жестокiе (по выраженiю Кулигина в «Грозѣ») нравы, его окружавшiе, и въ развитыхъ организацiяхъ общества достигали этой цѣли, даже пожалуй и переступали ее, т. е. не только смягчали, но и размягчали нравы…
Понятно, что поборникамъ старыхъ идеаловъ, поборникамъ «жестокихъ», но крѣпкихъ нравовъ — такое размягченiе казалось растлѣнiемъ, и оппозицiя Шишкова, принявшая формы борьбы между старымъ и новымъ слогомъ, имѣла причины болѣе глубокiя, чѣмъ стилистику, причины нравственныя.
Въ этой оппозциiи впервые выразилось нѣчто похожее на такъ называемое славянофильство.
Но хотя наши современные славянофилы и готовы считать — дѣйствительно впрочемъ благороднаго и честнаго адмирала, — однимъ изъ своихъ отцовъ, но между его стремленiями и ихъ стремленiями цѣлая бездна. Стремленiя Шишкова и его партiи, послѣдовательно оканчивающiяся «Маякомъ» и даже пожалуй «Домашней Бесѣдой», — выходятъ изъ началъ темныхъ и мрачныхъ… Стремленiя же И. В. Кирѣевскаго и Хомякова подаютъ руку не «Маяку» и не «Домашней Бесѣдѣ», а тому просвѣщенному и возвышенному направленiю, которое въ послѣднее время такъ могущественно заявило себя глубокомысленной и краснорѣчивой книгой архимандрита Ѳеодора.
Имѣла или нѣтъ оппозицiя влiянiе на Карамзина — трудно рѣшить, но во всякомъ случаѣ несомнѣнно совершился переломъ въ его дѣятельности. Поклонникъ Руссо, онъ становится въ своей «Исторiи Государства Россiйскаго» совершенно инымъ человѣкомъ. Будущимъ бiографамъ великаго писателя предлежитъ трудъ разъяснить эту поистинѣ странную разницу между Карамзинымъ-историкомъ и Карамзинымъ-публицистомъ и журналистомъ.
Трудъ этотъ впрочемъ, какъ мнѣ кажется, вовсе незатруднителенъ.
Карамзинъ, какъ великiй писатель, былъ вполнѣ русскiй человѣкъ, человѣкъ своей почвы, своей страны. Сначала онъ приступилъ къ жизни, его окружавшей, съ требованiями высшаго идеала, идеала выработаннаго жизнiю остального человѣчества. Идеалъ этотъ конечно оказался несостоятеленъ передъ дѣйствительностью, которая окружала великаго писателя… Въ этой дѣйствительности можно было или только погибнуть какъ Радищевъ, какъ болѣе практическiй, чѣмъ Радищевъ, человѣкъ — Новиковъ, либо… не то что ей подчиниться, но обмануть ее.
Да… обмануть! Это настоящее слово.
И Карамзинъ это сдѣлалъ. Онъ обманулъ современную ему дѣйствительность.
Онъ сталъ «историкомъ Государства Россiйскаго»; онъ, можетъ быть сознательно, можетъ быть нѣтъ, — вопросъ трудный для разрѣшенiя, ибо талантливый человѣкъ самъ себя способенъ обманывать, — онъ подложилъ требованiя западнаго человѣческаго идеала подъ данныя нашей исторiи, онъ первый взглянулъ на эту странную исторiю подъ европейскимъ угломъ зрѣнiя.
Воззрѣнiе его было, если вы хотите, неправильно, но оно было цѣльно, было основано на извѣстныхъ крѣпкихъ началахъ, и эти начала — главная причина того, что оно до сихъ поръ еще имѣетъ послѣдователей.
Карамзинъ смотритъ на событiя нашей исторiи точно такъ же, какъ современные ему западные писатели смотрятъ на событiя исторiи западнаго мiра, иногда даже глубже ихъ: это можно сказать безъ всякаго народнаго пристрастiя, потомучто современные ему западные историки весьма неглубоко смотрѣли на прошедшее… Въ этомъ его слабость и въ этомъ, если хотите, его сила, даже передъ современниками. Въ немъ еще нѣтъ той мысли, что мы — племя особенное, предназначенное къ иному, нежели другiя племена человѣчества. Общiя его эпохѣ идеи привноситъ онъ съ собою въ русскую исторiю, и это самое дѣлаетъ его исторiю, помимо ея недостатковъ, однимъ изъ вѣчныхъ памятниковъ нашего народнаго развитiя…
Может быть, всѣ изысканiя Карамзина неправильны или должны быть дополнены, но всѣ его сочувствiя въ высшей степени правильны, потомучто они общечеловѣческiя. Великая честь Карамзину, что и въ голову ему не приходило оправдывать Ивана Грознаго въ его тиранствахъ, порицать Тверь и великiй Новгородъ въ ихъ сопротивленiи, какъ дѣлаютъ во имя условныхъ теорiй наши современные историки… Въ безобразно ли фальшивой (по требованiямъ нашего времени) повѣсти: «Марѳа Посадница», въ краснорѣчивыхъ ли страницахъ о паденiи великаго Новгорода, — Карамзинъ остается вѣрнымъ самому себѣ и общечеловѣческимъ идеямъ… Это великая заслуга, повторяю опять, и этимъ отчасти объясняется фанатизмъ къ карамзинскому созерцанiю русской жизни благороднѣйшихъ личностей.
Его исторiя была, такъ сказать, пробнымъ камнемъ нашего самопознанiя. Мы (говоря совокупно, собирательно) съ нею росли, ею мѣрялись съ остальною Европою, мы съ нею входили въ общiй круговоротъ европейской жизни.
Не даромъ же легла она какъ тяжолый камень на дѣятельность цѣлыхъ поколѣнiй, не даромъ же испортила она величайшее созданiе Пушкина: «Бориса Годунова» и образовала цѣлую литературу историческихъ романовъ…
Да! Это была дѣятельность могучая, дѣятельность вполнѣ живая, вполнѣ перешедшая въ жизнь, первая, перешедшая въ жизнь, послѣ петровской реформы. Пора это сознать, пора воздвигнуть памятникъ великому мужу, вполнѣ его достойный, памятникъ, который не гласилъ бы о томъ, чего онъ не далъ и дать не могъ, но который за то исчислялъ бы все, чтó онъ сдѣлалъ для нашего развитiя.
Батюшковъ когда-то сравнивалъ Ломоносова съ Петромъ великимъ, но это сравненiе гораздо больше идетъ к Карамзину, чемъ къ Ломоносову. Карамзинъ былъ первый европеецъ между русскими, и вмѣстѣ съ тѣмъ первый истинно русскiй писатель, за исключенiемъ комика Фонъ-Визина. Это исключенiе я припоминаю постоянно, потому только впрочемъ, что комизмъ есть исключительная, особенная способность русскаго ума, способность одинаково сильная во всѣ времена — у Данiила Заточника столько же, какъ у Дениса Фонъ-Визина…
Между тѣмъ, однако, нашъ первый великiй писатель является и въ своей первоначальной и въ своей послѣдующей дѣятельности проводникомъ общаго, стало быть западнаго, образованiя. Нужды нѣтъ, что тонъ его, чуждый мiросозерцанiя нашихъ лѣтописей въ первыхъ томахъ его исторiи, крѣпнетъ и ростетъ въ послѣдующихъ до преобращенiя въ лѣтопись въ послѣднемъ; нужды нѣтъ, что чѣмъ болѣе сливается онъ съ старой Русью, тѣмъ болѣе становится онъ русскимъ; онъ все-таки русскiй европеецъ, онъ участникъ великой жизни, совершавшейся на западѣ Европы…
Въ этомъ для насъ, потомковъ и наслѣдниковъ великаго мужа, его значенiе. Увы! тщетно хотѣли бы мы возвратиться къ временамъ давно-минувшимъ. Татарское и московское иго, оба въ сущности равносильныя, оторвали насъ отъ нихъ невозвратимо; палъ великiй Новгородъ, палъ пригородъ его Псковъ, и только созданiя истинныхъ поэтовъ, какъ Мей, напоминаютъ намъ о ихъ славномъ существованiи…
И только Карамзинъ въ настоящее время (подумайте объ этомъ: въ настоящее время!!) остается настольною книгою для всѣхъ, кто не утратилъ любви и благоговѣнiя къ жизни предковъ…
А между тѣмъ этотъ великiй писатель былъ проводникъ европейскаго, общечеловѣческаго развитiя, по крайней мѣрѣ въ лучшую, въ не старческую эпоху его дѣятельности…
За нимъ послѣдовалъ другой великiй писатель — Жуковскiй. Это свѣтлое и благородное имя, давно, какъ-будто per tacitum consensum, по какому-то преднамѣренiю — исчезло въ нашей литературѣ. О немъ никто не вспоминаетъ, какъ-будто бы его не было. Между тѣмъ этотъ высоко-замѣчательный поэтъ внесъ новую струю въ нашу литературу и посредствомъ ея (благодарность Карамзину, сроднившему жизнь съ литературой) въ нашу жизнь. Это была струя романтическая, струя тревожныхъ, едва опредѣленныхъ ощущенiй, шевелящихъ и раздражающихъ, ничего не дающихъ и къ чему-то безвѣстному влекущихъ; струя, изливающаяся сладкозвучной, прекрасной, поэтической рѣчью; струя, роднившая насъ со всѣмъ истинно-поэтическимъ, что пережитó на западѣ. Жуковскiй былъ нашъ отзывъ на всю поэзiю запада, какъ Карамзинъ былъ нашъ отзывъ на всю кипучую умственную дѣятельность западной жизни. Въ нихъ обоихъ сказались наши силы пониманiя, силы сочувствiя…
И вотъ вслѣдъ за ними явился «поэтъ», явилась великая творческая сила, равная по задаткамъ всему, что въ мiрѣ являлось не только великаго, но даже величайшаго: Гомеру, Данту, Шекспиру — явился Пушкинъ.
Я не могу и не хочу здѣсь коснуться значенiя Пушкина, какъ нашего величайшаго народнаго поэта, величайшаго представителя нашей народной физiономiи. Я беру здѣсь только моральный процессъ, совершившiйся въ его натурѣ и для насъ высоко поучительный. Пушкинъ началъ, не скажу съ подражанiя, но съ поклоненiя Байрону, съ протеста противъ дѣйствительности, и Пушкинъ же кончилъ «Повѣстями Бѣлкина», «Капитанской дочкой» и проч., стало быть смиренiемъ передъ дѣйствительностью, его окружавшей. Еще прежде «Повѣстей Бѣлкина» и «Капитанской дочки» поэтъ, въ Онѣгинѣ, обѣщалъ намъ
Поэму пѣсенъ въ двадцать пять…
Дѣтей условленныя встрѣчи,
У старыхъ липъ, у ручейка, и т. д.
Еще прежде грозилъ онъ намъ, великiй протестантъ, давшiй намъ «уголовныхъ преступниковъ» (по толкованiю «Маяка» и «Домашней Бесѣды») въ видѣ «Плѣнника», «Алеко», «Мазепы», — примиренiемъ съ дѣйствительностью, какова она есть:
Теперь милѣй мнѣ балалайка,
Передъ порогомъ кабака,
Да пьяный топотъ трепака…
Мой идеалъ теперь хозяйка,
Да щей горшокъ, да самъ большой.
Мы долго ему не вѣрили въ его разубѣжденiяхъ… Наконецъ онъ выступилъ передъ нами совершенно новый, но одинаково великiй какъ и прежде, въ своихъ новыхъ созданiяхъ, въ «Капитанской дочкѣ», «Лѣтописи села Горохина»…
Мы изумились. Предъ нами предсталъ совершенно новый человѣкъ. Великiй протестантъ умалился до лица Ивана Петровича Бѣлкина, до лица, хотя нѣсколько иронически, но все-таки подчиненнаго окружающей его дѣйствительности…
Что же это такое? спрашиваю я васъ, мои читатели, — спрашиваю честно, съ полнымъ желанiемъ, чтобы вы дали мнѣ отвѣтъ и разрѣшенiе… Мнѣ, излагающему передъ вами безъ страха и сомнѣнiя всѣ мои размышленiя о нашей литературѣ и о нашемъ общественомъ развитiи…
Пушкинъ, создающiй идеалы протеста, «Плѣнника», «Алеко», «Онѣгина», «Мазепу», — и Пушкинъ, пишущiй «Лѣтопись села Горохина», «Повѣсти Бѣлкина», «Капитанскую дочку»…
Но, — и въ этомъ главная сила, — Пушкинъ, въ тоже самое время пишущiй «Каменнаго гостя», «Дубровскаго» и множество лирическихъ произведенiй, на которыхъ какъ нельзя болѣе очевидно присутствiе протеста…
Пушкинъ был весь — стихiя нашей духовной жизни, отраженiе нашего нравственнаго процесса, выразитель его, столько же таинственный, какъ сама наша жизнь…
Замѣчательно, что со смерти его собственно начинается раздвоенiе двухъ лагерей.
Всѣмъ предшествовавшимъ очеркомъ хотѣлъ я показать только то, что до конца пушкинской эпохи, вопросъ о нашей народности и ея значенiи вовсе даже и не возникалъ въ литературѣ въ тѣхъ формахъ, въ которыхъ возникъ онъ и развился въ эпоху послѣдующую.
Бѣлинскiй въ «Литературныхъ Мечтанiяхъ» — своей первой, значительной по объему и содержанiю статьѣ называетъ эпоху ему современную романтически-народнымъ перiодомъ литературы; но эпитетъ «народный» не играетъ въ этомъ названiи особенно-важной роли, не имѣетъ особенно-рѣшительнаго значенiя, не дѣлитъ еще мыслящихъ людей на два лагеря. И. В. Кирѣевскiй, одинъ изъ главныхъ будущихъ поборниковъ славянофильства, выступаетъ на поприще статьею о движенiи литературы въ «Денницѣ» 1834 года, отличающейся только первымъ и притомъ глубокомысленнымъ приложенiемъ идей германской философiи къ разсматриванiю развитiя нашей умственной жизни, и журналомъ «Европеецъ», котораго продолжать онъ не могъ по независѣвшимъ отъ него обстоятельствамъ, но который и по названiю и по направленiю, уже рѣзко обозначившемуся съ первой книжки, долженъ былъ основательно, серьёзно и глубоко вводить насъ въ кругъ европейской мысли и развитiя. Если въ литературѣ и являлась въ то время оппозицiя, то въ двухъ, по сущности впрочемъ сходныхъ формахъ: въ оппозицiи Пушкина и его друзей, круга избранныхъ литераторовъ — промышленной литературѣ, въ оппозицiи нѣсколько аристократической и потому невсегда правой, — и въ оппозицiи серьёзныхъ, дѣйствительно ученыхъ людей, немногихъ глубокихъ мыслителей, во главѣ которыхъ стояли Кирѣевскiй и Надеждинъ, каждый впрочемъ по своему и другъ отъ друга независимо, — поверхностному, наскоро нахватанному образованiю, представителемъ котораго былъ Н. А. Полевой. Оппозицiя эта — гордая и уединенная въ Кирѣевскомъ и его друзьяхъ, рѣзкая въ Надеждинѣ и его «Телескопѣ», тоже не была во всѣхъ пунктахъ права, ибо не признавала огромныхъ заслугъ Полеваго и его направленiя. Къ ней примкнулъ, тогда еще юный, Бѣлинскiй, потомучто и не къ чему иному было ему примкнуть, — примкнулъ впрочемъ только тогда, когда Н. И. Надеждинъ изъ ожесточеннаго зоила Пушкина, изъ Никодима Недоумки «Вѣстника Европы» обратился съ первой же книжки своего «Телескопа» въ ревностнаго и почти единственнаго поклонника поэта за его «Бориса», холодно принятаго публикою и журналами.
Но ни одна изъ тогдашнихъ оппозицiй и не подымала даже вопроса о народности нашей, т. е. о томъ, дѣйствительно ли мы имѣемъ, можемъ имѣть, выразили ли и выразимъ ли свою самостоятельность умственную и нравственную въ ряду другихъ европейскихъ самостоятельностей. Вопросъ этотъ казался легокъ и простъ, именно потому, что никѣмъ еще не былъ смѣло и честно поднятъ, казался даже порѣшеннымъ и порѣшеннымъ такими людьми, какъ Надеждинъ и Бѣлинскiй. Эпоху пушкинскую они называли романтически-народною, т. е. считали, что съ нея именно начинается заявленiе нами нашей своеобразности, и кромѣ того еще потому, что современная европейская литература послѣ реставрацiи была романтически-народною во Францiи, а въ Германiи стала таковою еще раньше. Въ ихъ убѣжденiи было много истиннаго, по крайней мѣрѣ, что касается до народнаго значенiя Пушкина, гораздо больше истиннаго, чѣмъ въ новѣйшихъ вопросахъ, задаваемыхъ почтеннымъ критикомъ «Отечественныхъ Записокъ» на счетъ народности Пушкина, но вмѣстѣ съ тѣмъ было много и наивнаго. Историческiе романы, между прочимъ, изъ которыхъ самые лучшiе лажечниковскiе, представляли смѣсь самую странную немногаго правдиваго со многимъ фальшивымъ. Самые смѣлые, какъ романы Полеваго, были ничто иное какъ полемическiя выходки, облеченные въ разсказы; а самые добродушные и пользовавшiеся наибольшимъ успѣхомъ за свою яко бы народность — романы Загоскина изображали понятiя и нравы екатерининскихъ временъ, съ поддѣлкой подъ языкъ простонародья, безъ малѣйшаго знанiя этого языка. Эти безобразные романы, родившiеся на Руси только потому, что въ Англiи былъ Вальтеръ-Скоттъ, а у насъ появилась исторiя Карамзина, считались тогда однимъ изъ признаковъ романтически-народнаго направленiя. Надъ дюжинными изъ нихъ, выходившими мирiадами, смѣялись, но о загоскинскихъ и въ особенности о лажечниковскихъ, запечатлѣнныхъ дѣйствительно могущественнымъ, хотя какимъ-то страннымъ, не представлявшимъ никакой соразмѣрности талантомъ, писались цѣлыя и весьма серьёзныя статьи. Пушкинъ и его кружокъ, подъ его конечно влiянiемъ, по какому-то чутью, болѣе чѣмъ по опредѣленному, на изученiи основанному смыслу, мало сочувствовали представленiю народности въ тогдашнихъ историческихъ романахъ: что-то говорило имъ, что тутъ есть сильная фальшь, и они, какъ выразился одинъ изъ нихъ, не имѣли ни малѣйшаго удовольствiя читать изображенiя предковъ, снятыя по прямой линiи съ кучеровъ ихъ потомковъ. Въ этой фразѣ, отзывавшейся нѣсколько аристократизмомъ, было много вѣрнаго. Еслибъ дѣйствительно народъ, хотя бы даже и современный: купечество, крестьянство, давалъ романистамъ нашимъ краски для изображенiя быта, языка и нравственныхъ понятiй предковъ, то въ этихъ краскахъ была бы хоть доля истины, потомучто въ народѣ есть органическое единство съ прошедшимъ; но романисты наши собственно съ тѣмъ, что называется народомъ, были вовсе незнакомы. Между тѣмъ влiянiе фальшиво-народнаго направленiя было такъ сильно, что даже люди съ сильно-поэтическимъ даромъ и глубокимъ философско-историческимъ смысломъ, приносили ему посильныя жертвы, какъ Хомяковъ въ своемъ «Дмитрiѣ Самозванцѣ» и «Ермакѣ»; что даже люди, спецiально знакомые съ нашимъ историческимъ бытомъ, какъ Погодинъ, писали историческiе драмы, повторяя въ нихъ, не смотря на собственныя основательнѣйшiя изученiя, помимо можетъ быть своей воли, изображенiя отлитыя весьма искусно, хоть и невѣрно, историкомъ Государства Россiйскаго.
Въ предшествовавшемъ отдѣлѣ, я съ величайшею искренностью писалъ чуть что не панегирикъ Карамзину; ибо дѣйствительно когда смотришь только на его талантъ и на великое значенiе его дѣятельности въ отношенiи къ нашему духовному развитiю — на него нельзя смотрѣть иначе; но что касается до пониманiя и представленiя нашей народности, то Карамзинъ является по справедливости же главнѣйшимъ источникомъ всѣхъ нашихъ ошибокъ по этой части, всѣхъ нашихъ ложныхъ литературныхъ отношенiй къ этому весьма важному для насъ дѣлу. Сила таланта его, какъ историка, такова, что она могла наложить свою печать даже на неизмѣримо выше Карамзина стоявшую личность — на Пушкина и испортить во многомъ одно изъ высшихъ его созданiй; что она породила, при пособiи влiянiя вальтеръ-скоттовской формы, цѣлую ложную литературу; что она въ наукѣ даже, въ историческихъ изысканiяхъ, могла парализировать такую силу, какъ сила Погодина, и заставить ее двигаться въ одномъ и томъ же заколдованномъ кругѣ.
Дѣло въ томъ, что Карамзинъ былъ да и до сихъ поръ есть — единственный у насъ историкъ-художникъ, историкъ отлившiй наши историческiе образы въ извѣстныя яркiя, ясныя формы.
Формы эти долго тяготѣли надъ нашимъ сознанiемъ. Возстать противъ нихъ пытались скептики, но руководимые однимъ слѣпымъ отрицанiемъ, часто смѣшнымъ до наивности, являвшiеся съ сигналомъ, что у насъ «ничего не было», и нисколько не отвѣчавшiе на вопросъ неминуемый: что же у насъ въ такомъ случаѣ было? ничего не могли сдѣлать. Скептическое направленiе уложилъ на вѣчный покой Погодинъ простымъ афоризмомъ, что множеству нашихъ князей съ ихъ разными семейными связями труднѣе было быть выдуманными, чѣмъ существовать на самом дѣлѣ, — хотя этотъ афоризмъ разбивалъ скептиковъ только въ наружномъ проявленiи ихъ мысли, въ томъ, что у насъ чуть ли не до Ивана III ничего не было. Въ сущности же скептики, сами впрочемъ того не зная, хотѣли только сказать, что у насъ ничего не было такого, какимъ является оно у Карамзина, и въ этомъ были правы, по-крайней мѣрѣ на цѣлую половину, если не больше. Пытался возставать на Карамзина Арцыбышевъ — своднымъ и буквальнымъ изложенiемъ лѣтописей; но положительная бездарность и можетъ быть рановременность попытки, сдѣланной до изданiя въ свѣтъ главныхъ источниковъ нашей исторiи, были причиною неуспѣха. Пытался наконецъ возставать Полевой — попыткою чисто полемической исторiи. Въ наше и притомъ недавнее время вошло въ моду придавать чрезмѣрное значенiе не только журнальной, но и исторической дѣятельности Н. А. Полеваго, какъ въ эпоху тоже недавнюю, было въ модѣ унижать эту замѣчательную дѣятельность. Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что дѣятельность Н. А. Полеваго въ первую, московкую ея половину — остается навсегда въ исторiи нашего развитiя; нѣтъ сомнѣнiя, что и полемическая его исторiя имѣла большое значенiе, какъ протестъ и отрицанiе; но чтобы она внесла что-либо положительное въ пониманiе нашей народности, въ этомъ да позволено будетъ усомниться. Всѣ прiемы Полеваго въ его манерѣ историческаго изображенiя — чисто отрицательные, — подниманiе того, что у Карамзина унижено, и униженiе того, что у Карамзина поднято, — манера до дѣтства, часто до смѣшного отрицательная. Онъ постояннно за тѣхъ, кого Карамзинъ представляетъ въ чорныхъ краскахъ, за Олега Святославича противъ Мономаха, за Давида Игоревича Волынскаго противъ Василька Ростиславича; въ позднѣйшiя времена за Шемяку; за этого послѣдняго въ особенности, такъ что Полевой не удовлетворился одной исторiей и протестовалъ за Шемяку въ романѣ и т. д. Постоянно играя на отрицательной струнѣ, естественно, что Полевой во многихъ случаяхъ является правымъ, но правота его — чисто случайная. Прибавьте къ этому наскоро и едва усвоенныя идеи Тьерри, Нибура и другихъ историковъ, прямо ex abrupto приложенныя къ нашей исторiи, — наглый тонъ самохвальства, тонъ, въ которомъ слышно даже не фанатическое увлеченiе теорiями, а просто желанiе «выкинуть», говоря рядскимъ языкомъ, «особенное колѣнцо», блеснуть самостоятельностью взгляда, пониманiя и представленiя, — и вы поймете, что не только «Вѣстникъ Европы» скептика Каченовскаго, но даже «Московскiй Вѣстникъ» Погодина, помѣстившiй на своихъ страницахъ жосткую статью Арцыбышева объ исторiи Карамзина и печатавшiй отрывки его оппозицiоннаго своднаго историческаго изложенiя — разразились при появленiи перваго тома «Исторiи Русскаго народа» статьями яростными до нарушенiя всякой благопристойности.
Мы же теперь, далекiе отъ фанатическихъ поклоненiй и отъ ненавистей той эпохи, можемъ кажется сказать только то, что на удачу, дѣйствуя отрицательно, часто весьма справедливо, Полевой положительныя ложныя формы Карамзина замѣнялъ столь же ложными, только въ другой формѣ, такъ сказать помоднѣе, и, по натурѣ нисколько не художникъ, побуждаемый къ таковой замѣнѣ не творчествомъ, а однимъ протестомъ, и притомъ не фанатическимъ, а чисто самолюбивымъ, не съумѣлъ придать своимъ формамъ даже и наружнаго блеска. Дѣло пониманiя нашей народности онъ нисколько не подвинулъ впередъ, да и карамзинскихъ формъ представленiя разбить не могъ. Эти формы продолжали тяготѣть надъ нашимъ сознанiемъ.
Разбить ихъ магическую силу могло только ближайшее и притомъ болѣе общее знакомство нашего сознанiя съ непосредственными источниками нашей исторiи и нашего народнаго быта. Изданiе ихъ предоставило это право нашей эпохѣ, считая ее съ конца сороковыхъ годовъ, и освобожденiемъ ея отъ карамзинскихъ формъ пониманiя народности мы обязаны ничему иному, какъ именно этому обстоятельству. Труды нашихъ учоныхъ по этой части — сколь эти труды ни важны и ни почтенны, — важны преимущественно тѣмъ, что прямо знакомили насъ съ источниками, и останутся достоянiемъ потомства не въ теоретическихъ выводахъ, а именно въ тѣхъ пунктахъ, гдѣ они прямо знакомили съ источниками. Личныхъ образовъ на мѣсто карамзинскихъ труды эти намъ не дали и дать не могли; цѣльнаго, художественнаго представленiя нашей исторiи и народной физiономiи взамѣнъ прежняго, блестящаго и ложнаго, мы не получили. Одно художество только, силами ему данными, въ наше время начинаетъ, преимущественно въ дѣятельности Островскаго, выводить передъ насъ образы, на которыхъ лежитъ яркое клеймо нашей народной особенности въ томъ видѣ, какъ она уцѣлѣла: художеству же будетъ, по всей вѣроятности, принадлежать и честь примиренiя нашего настоящаго съ нашимъ прошедшимъ, проведенiя между тѣмъ и другимъ ясной для всѣхъ, органической связи.
Но объ этомъ рѣчь еще впереди.
Дѣло въ томъ, что карамзинскiя формы представленiя нашей народности въ ея цѣлости и органическомъ единствѣ для насъ разрушены. Мы пошли дальше — и видимъ яснѣе.
Карамзинъ, какъ талантъ, нуждался въ цѣлостномъ представленiи, и какъ талантъ, взялъ за основу формъ для своего представленiя формы, которыя представляло ему его время, на которыхъ онъ воспитался, которыми глубоко проникся, формы общезападныя доблести, величiя, чести и проч. Проникнутый насквозь, какъ впечатлительнѣйшая натура своего времени, общими началами европейскаго образованiя, онъ къ нашему быту и къ нашей исторiи находился уже совершенно въ иныхъ отношенiяхъ, чѣмъ Татищевъ и Щербатовъ. Тѣ были еще весьма мало, даже почти вовсе не разъединены съ воззрѣнiями предковъ, съ началами и, такъ сказать, съ тономъ ихъ быта. Карамзинъ былъ уже человѣкъ оторванный, человѣкъ захваченный внутренно общечеловѣческимъ развитiемъ и потому безсознательно послѣдовательно прилагавшiй его начала къ нашей исторiи и быту, однимъ словомъ — къ нашей народности, и этимъ объясняется, что онъ, глубоко и добросовѣстно изучавшiй источники, имѣвшiй ихъ подъ руками болѣе чѣмъ всѣ прежде его писавшiе и почти столько же, сколько мы, — постоянно однако обманываетъ самъ себя и своихъ читателей аналогiями и постоянно скрываетъ самъ отъ себя и отъ читателей все неаналогическое съ началами и явленiями западной, общечеловѣческой жизни… Приступая къ нашей исторiи, онъ какъ-будто робѣетъ съ самаго предисловiя, что она не похожа на общеевропейскую, робѣетъ за ея утомительность и однообразiе и спѣшитъ поскорѣе заявить ея блестящiя доблестями или трагическими моментами и личностями мѣстà…
Онъ никогда почти не ошибается и тутъ въ своемъ указанiи доблестей, въ своемъ чутьѣ трагическихъ и грандiозныхъ моментовъ, въ направленiи своихъ сочувствiй; но эти доблести, борьбу и трагическiе моменты описываетъ онъ тономъ, не имъ свойственнымъ, а тономъ свойственнымъ ихъ западнымъ аналогiямъ… Между тѣмъ тонъ его, какъ тонъ человѣка высокоталантливаго, оригиналенъ и носитъ на себѣ печать изученiя источниковъ, хотя и односторонняго, печать обманувшую всѣхъ забывшихъ уже Татищева и Щербатова, его современниковъ, способную обмануть всякаго незнакомаго нисколько съ лѣтописями и памятниками. Для всякаго же, при малѣйшемъ знакомствѣ съ таковыми, ну, хоть даже послѣ прочтенiя одной только Кiевской (Ипатьевской) да офицiально Московской (Никоновской) лѣтописи — эта печать исчезаетъ. Доблестныя лица Владимiра Мономаха, двухъ Мстиславовъ и т. д. остаются точно доблестными, но доблесть ихъ получаетъ совершенно иной характеръ, чѣмъ доблести западныхъ героевъ, получаетъ совершенно особенный тонъ, колоритъ. Вмѣсто общихъ, классическихъ фигуръ передъ нами встаютъ живые типы, — типы, въ чертахъ которыхъ, въ простодушномъ разсказѣ лѣтописцевъ, мы, не смотря на сѣдой туманъ древности, ихъ окружающiй, признаемъ нерѣдко собственныя черты народныя. Съ другой стороны передъ нами выдвигаются тоже типически такiя личности и такiя доблести, которыя передъ Карамзинымъ прошли незамѣтными: благодушная и озаренная сiянiемъ смиренiя фигура послѣдняго «законнаго» (по старому наряду) кiевскаго нарядника, Ростислава Мстиславича, который постоянно, по чувству законности, уступая первенство «старыямъ старѣйшимъ», дѣлается наконецъ великимъ княземъ для того только, чтобы умереть эпически-торжественно… Не говоря уже о томъ, что Карамзинъ, увлеченный, вовсе не понялъ федеративной идеи, блестящую минуту развитiя которой представляетъ нашъ XII вѣкъ и которую, безъ «попущенiя» Божiя, въ видѣ татаръ, ждало великое будущее, не понялъ городовой жизни и значенiя князей, какъ нарядниковъ. Этого и въ наше время многiе изъ историковъ, даже оказавшихъ значительныя услуги наукѣ, не понимаютъ или не хотятъ понять. Карамзинъ, — и въ этомъ его великая заслуга, его безсмертное значенiе, — не приносилъ покрайней мѣрѣ этихъ идоло-жертвенныхъ требъ, не смотрѣлъ на татарское иго, на паденiе Твери и Новгорода, на Ивана Грознаго и проч. какъ на явленiя, существенно необходимыя для нашего развитiя. Ко всякому злу, — является ли оно въ видѣ событiя или личности, — относится онъ прямо, безъ теорiи. Дѣло въ томъ только, что къ доблестямъ и злу относится онъ съ точекъ зрѣнiя, выработанныхъ XVIII вѣкомъ, а не приравнивается къ мiросозерцанiю лѣтописцевъ. Отъ этого доблести и великiя событiя получаютъ у него фальшиво-грандiозный характеръ; къ злу же относится онъ съ тѣмъ раздраженiемъ, съ какимъ лѣтописецъ не относится. Стоитъ припомнить напримѣръ его разсказъ о защитѣ Москвы, оставленной Димитрiемъ въ жертву Тохтамышу, «героемъ» Остеемъ и жителями и сопоставить этотъ величавый разсказъ съ наивнымъ до цинизма разсказомъ Никоновской лѣтописи. Героизмъ-то и останется, но подробности, которыя окружаютъ этотъ героизмъ передъ читателемъ, придадутъ ему совершенно особенный характеръ, нашъ народный колоритъ… Съ другой стороны въ исторiи напримѣръ междуцарствiя, — а всѣми признано, что въ послѣднихъ томахъ своихъ Карамзинъ несравненно болѣе, чѣмъ въ первыхъ, проникается духомъ, языкомъ и тономъ лѣтописей, — совершенно правое негодованiе историка на измѣнниковъ («воровскихъ людей» по грамотамъ и лѣтописямъ) опять страждетъ тономъ своимъ для всякаго, кто знаетъ, какъ напримѣръ лѣтопись на одной страницѣ говоритъ о какомъ-нибудь Заварзинѣ, какъ о «воровскомъ человѣкѣ», называя его уменьшительною кличкою, а черезъ страницу величаетъ его уже по имени и отчеству, не помня зла, когда онъ перешолъ на сторону праваго, земскаго дѣла… Но, опять повторяю, Карамзинъ, совершенно разорвавшiйся съ мiросозерцанiемъ быта до реформы, глубоко проникнутый началами общечеловѣческаго образованiя, не могъ смотрѣть иначе: въ исторiи междуцарствiя онъ увлекся однимъ только «сказанiемъ» Авраамiя Палицына, который, какъ человѣкъ, по своему времени высокообразованный и стало быть имѣвшiй справедливый или нѣтъ, но во всякомъ случаѣ цѣльный взглядъ на жизнь и событiе, былъ ближе къ нему, чѣмъ простодушные лѣтописцы и современныя грамоты…
Указывая на эти немногiя, но, какъ кажется мнѣ, довольно рѣзкiя черты непониманiя народности нашей Карамзинымъ и фальшивости его представленiя народности, я опять долженъ повторить, что фальшивое представленiе было все-таки цѣльное, художественное представленiе, давало образы хотя и отлитые въ общiя классическiя формы, но отлитые великолѣпно и твердо поставленные… Когда на такого гиганта какъ Пушкинъ, обладавшаго непосредственно глубокимъ чутьемъ народной жизни, могъ подѣйствовать карамзинскiй образъ «Бориса», чтóжъ должны были дѣлать другiе?..
Другiе — преклонялись и jurabant in verba magistri — развивали идеи учителя и совершенно были этимъ довольны, — довольны до того, что одинъ изъ высшихъ представителей нашего сознанiя, Бѣлинскiй, въ юношески-пламенной статьѣ своей, называлъ свою тогдашнюю эпоху литературы романтически-народною, съ ея дюжинами являвшимися и выкроенными изъ Карамзина историческими романами, дикими историческими драмами и т. д.
И въ эту-то минуту общаго самообольщенiя, раздѣляемаго даже и высшими представителями сознанiя, въ минуту юношескихъ вѣрованiй въ то, что мы поймали наконецъ нашу народность, входимъ съ нею, очищенною, умытою и причесанною въ общiй кругъ мiровой жизни, — въ эту минуту явился человѣкъ, который не силой дарованiя, но силой убѣжденiя, и притомъ чисто-теоретическаго, разсѣялъ разомъ это самообольщенiе, разбилъ безжалостно и безтрепетно вѣрованiя и надежды.
Да! теоретики иногда бываютъ очень нужные люди, часто великiе люди, какъ П. Я. Чаадаевъ.
Онъ былъ вдобавокъ еще теоретикъ католицизма, стало быть самый безжалостный, самый послѣдовательный изъ всѣхъ возможныхъ теоретиковъ… Фанатически вѣря въ красоту и значенiе западныхъ идеаловъ, какъ единственно-человѣческихъ, западныхъ вѣрованiй, какъ единственно-руководившихъ человѣчество, западныхъ понятiй о нравственности, чести, правдѣ, добрѣ, — онъ холодно и спокойно приложилъ свои данныя къ нашей исторiи, къ нашему быту, — и отъ перваго прикосновенiя этихъ данныхъ разлетѣлись прахомъ воздушные замки. Ясный и обширный умъ Чаадаева, соединенный съ глубоко-правдивой натурой и нашедшiй себѣ притомъ твердыя точки опоры въ теорiяхъ, выработанныхъ вѣками, — съ разу разгадалъ фальшъ представленiй о нашей народности. Нисколько не художникъ, а мыслитель-аналитикъ, онъ не могъ обольститься карамзинскими аналогiями.
Фанатикъ, какъ всякiй неофитъ, онъ имѣлъ смѣлость сказать, что въ насъ и въ нашей исторiи и въ нашей народности — нѣтъ «никакихъ» идей добра, правды, чести, нравственности, что мы — отщепенцы отъ человѣчества. «Никакихъ» на его языкѣ значило — западныхъ, — и въ этомъ смыслѣ онъ былъ тогда совершенно правъ. Силогизмъ его былъ простъ.
Единственно-человѣческiя формы жизни суть формы, выработанныя жизнiю остального, западнаго человѣчества.
Въ эти формы наша жизнь не ложится, или ложится фальшиво, какъ у Карамзина.
Слѣдовательно…
Вотъ именно это слѣдовательно и раздѣлилось на два вывода:
Слѣдовательно, сказали одни, мы не люди, и для того чтобы быть людьми, должны отречься отъ своей самости. Изъ этого слѣдовательно вытекла теорiя западничества, со всѣми ея логическими послѣдствiями.
Слѣдовательно, сказали другiе, болѣе смѣлые и рѣшительные, наша жизнь — совсѣмъ иная жизнь, хоть не менѣе человѣческая, шла и идетъ по инымъ законамъ, чѣмъ западная.
Два лагеря раздѣлились и каждый повелъ послѣдовательно и честно свое дѣло.