Народное творчество Севера
Несомненно, что русское народное творчество умирает, почти умерло. Струя новой жизни сметает его, и только кое-где, в глуши, тлеют его последние, гаснущие искры.
Не надо плакать об этом. Так и должно быть: это — прошло детство, а оно не вечно. Но, если детство было хорошее, если есть, что сохранить от него, то это и надо сделать, чтобы все интересные черты выросшего ребенка всесторонне развились в молодом взрослом.
Ещё лет сорок тому назад Россия была полна отголосками XVII в., этого очаровательного сказочного времени в отношении народного художественного творчества и кошмарно тяжелого в отношении политическом.
То обстоятельство, что ещё почти вчера крестьянки бросили носить долгие сарафаны и кики, вполне понятно: всякий человек склонен подражать тому, что у других, по его мнению, лучше и красивее; и когда состоятельные люди московского периода одевались в богатые узорчатые наряды и обставляли себя предметами тогдашнего комфорта и тогдашней роскоши, то и низшая братия, стремясь, естественно, к лучшему, подражала им. Народное творчество, как и жизнь, никогда не стояло на месте; являлись всегда разные новинки, которые, примешиваясь к старому, впитывались в общее целое, переработывались, переваривались, и получалось, хотя и родственное, но уже дальнейшее. И так далее. Новинки эти шли и от высших классов, и от пришлых иноземцев, и от завоевателей, и от завоеванных, и все это сносилось в общую казну народного творчества, смешивалось и жило дальше.
Но вот, нагрянули реформы Петра. Наверху все круто переменилось; так круто, что народ не мог понять того, что свершилось, и отстал. То, что произошло там наверху, было так диаметрально противоположно, чуждо и так непонятно, а, с другой стороны, народная творческая казна была ещё так полна преданиями XVII века, что материала для развития народного творчества хватило ещё на целое столетие; и вот получается двуглавый XVIII век, где с одной стороны центры и богатый класс в отношении обычаев, одежды, искусства и науки постепенно сливаются с Западом, а народное творчество деревни и далеких глухих городков все ещё двигается вперед, разработывая наследие старого времени: носятся парчи, роскошные головные уборы, строятся шатровые церкви, все ещё жив XVII век!
Но XVIII век прошел и начинает не хватать пороха в народных пороховницах; а к новому, богатому пробраться трудно, и нелегко оттуда позаимствовать, ибо тяжелы и крепки были цепи крепостного права.
Наконец, цепи спали, и, естественно, народ стремится идти вперед, смутно, определенно не зная, куда, но, непременно, туда, где лучше и радостней, а с сарафанами и всем рукоделием у него связаны воспоминания самые тяжелые и унизительные. И неужели можно удержать эту прорвавшуюся лавину, когда забила ключем жизнь и когда явились другие, более важные, фундаментально новые и неизмеримо более сильные жизненные потребности?!
И нам, ревнителям искусства, остается только собрать бережно то, что осталось от прежнего народного творчества и доказать, что эти скинутые сарафаны и брошенное рукоделье ни в чем не виноваты, что не от них жилось так плохо, что народное творчество — душа народа и его сила и гордость, что оно не раз спасало и объединяло народ, когда, казалось, он бывал в предсмертной агонии, что оно не есть орудие консерватизма, застоя и регресса и что будет время, когда народ, не всей бессознательной массой, а в лице отдельных сознательных, свободных и культурных лиц вернется и скажет: «верните нам наши песни, верните нам наши узоры!»
Народное творчество кончилось. Это значит, что народ перестал быть автором дальнейшего развития своих узоров и рукоделий. Это творчество могло развиваться только на почве замкнутости и значительной отрешенности от окружающего. Но крестьяне в свободные долгие зимние вечера и теперь занимаются рукодельем, но уж более не творят. И тут-то и надо явиться к ним на помощь, вырвать из их рук пошлые рукодельные приложения к разным «Нивам», которые бабы вымолили на подержание у местной матушки или лавочницы, и дать им их же деревенские старые образцы и дальнейшую художественную разработку их, втолковав им, что это-то и красиво; но бабы, по большей части, не верят и упорно вышивают по канве розаны и попугаев.
К сожалению, художники наши ещё мало занимаются разработкой орнаментальных и декоративных мотивов. Таких помощников поддержания правильного народного ручного труда очень мало; один, два и обчелся. Из молодежи большинство черпает свои историко-этнографические познания из мест, подобных бутафорской в академии художеств, стремясь писать громадные никому ненужные полотна на исторические темы.
В губернских городах земская постановка художественной помощи крестьянскому рукоделью поставлена ниже всякой критики. Отношение часто бывает открыто недоброжелательное, так как и эти руководители думают, что какой-нибудь великолепный свой старинный узор есть отсталость и регресс, а попугай из «Нивы» культурность и прогресс, а не пошлость, как оно есть на самом деле.
Кое-где взгляды устроителей разных земских кустарных музеев и т. п. начинают проясняться. В Вологде есть постоянная земская выставка кустарных произведений. Теперь, говорят, ею заведует одна компетентная в этом отношении особа; но летом 1903 года, когда я посетил эту выставку, там было, Бог знает, что такое! Там была целая партия мужицких изделий, заготовленных для выставки Северного края в Ярославле. Вся комната была уставлена точнейшими копиями с швейцарских резных деревянных изделий, т. е. там были тщательно вырезанные из дерева горные козлы и серны, тирольские домики, разрезальные ножички с копытцем козы вместо ручки и т. д. и т. д. Лицо, находившееся при этой выставке, сообщило мне, что вся эта «Швейцария» сработана в вологодской же губернии, под верховным руководством «постоянной выставки» и с особой гордостью указало мне деревянного резного ангела-хранителя, взятого прямо со страниц «Нивы». Я нашел там все кантоны Швейцарии и ни одного уезда вологодской губернии.
Архангельский губернский музей не содержит в себе этих козлов. Там довольно полно представлена промысловая сторона Северного края. Много моделей рыболовных судов и сетей, большое количество боченков всех форматов для соления рыбы; много чучел северных зверей и птиц; видно, что над этим постарались. Там же имеются такие курьезы, как старый мундир городничего (sic) и скелет монстра-теленка, родившегося о двух головах. Но меня, как художника, поразило нищенское количество костюмов, тканей и вышивок края, изобилующего всем этим.
Эту статью я посвящаю тем моим впечатлениям о крестьянском творчестве, которые я вынес из моих трех кратковременных летних поездок по губерниям Вологодской, Олонецкой и, частью, Архангельской. Материал слишком обширен, чтобы охватить его одною статьей, а потому, оставив многое для другого раза, я даю несколько фотографий с виденных мною деревенских деревянных церквей, с самых простых обыденных деревенских вышивок и набоек и некоторых предметов домашнего обихода. Такой обширнейший отдел, как одежда и головные уборы, в частности, здесь не будут затронуты вовсе.
Состояние старинных церквей самое плачевное. Находясь в руках некультурных людей, они вандальски уничтожаются или искажаются «ремонтами» до неузнаваемости. К ним делаются пристройки самого неподоходяшего стиля, их грубо обшивают тесом и затем окрашивают в ярко белую краску, «чтобы походило на камень», отламывают галлерейки, опоясывающие многие из них, уничтожают богатые высокие крыльца, а, например, в некоторых уездах Олонецкой губернии есть милый обычай оклеивать внутри старинные церкви (из которых многие относятся к самому началу XVII в.) дешевыми дачными обоями.
Иногда, после объезда известной местности архиереем, десятки старых церквей приговариваются к уничтожению, как ненужный хлам.
И отчего бы не отнять эти старинные драгоценные народные архитектурные памятники у духовенства? Пусть это не будут больше церкви, но пусть они останутся, как этнографические реликвии от прошлого времени.
Я помещаю несколько церквей, виденных мною в Тотемском уезде Вологодской губернии в местности, называемой Кокшенгой, в Сольвычегодском уезде той-же губернии, в уездах Пудожском, Каргопольском и Петрозаводском Олонецкой губернии и в некоторых других уездах северных губерний.
Самую интересную шатровую церковь из виденных мною я нашел в погосте Верховье Тотемского уезда Вологодской губернии. Там три церкви — одна каменная, новейшая, другая — испорченная ремонтом деревянная церковь XVIII в. и третья — воспроизводимая здесь, старенькая, престаренькая, заброшенная деревянная шатровая церковь, неизвестно какого времени; называется она Богородицкой.
Теперь, может быть, её уже и нет. Я видал её летом 1903 г., и тогда еще мне говорили, что ее хотят снести, а на месте ее поставить новую, точно такую же. Воображаю, что это будет за копия!
Когда я увидал эту церковь, я пришел в благоговейный трепет; я пожалел, что я не великан и не могу взять это милое архитектурное произведение и перенести куда-нибудь далеко, в сохранное место.
Остов церкви имеет форму креста; в центре его на восьмигранном срубе (восьмерике) покоится высокая чрезвычайно грациозная шатровая крыша, крытая своеобразной деревянной чешуею, изрезанной зубчиками, называемой в тех местах «лемихом». На конце каждого из выступов крестообразного остова стоит по маленькому шатерчику, с главкой, что придает всей церкви особенно оригинальный вид. На наружной стене церкви видны следы бывшей прежде крытой галлереи и крыльца. Уже пятьдесят лет как в этой церкви не служат. Она покосилась на бок и вросла в землю. Заколоченная досками дверь глубоко вошла в почву и открыть её не было никакой возможности. Я пробрался туда через окно, прыгая с значительной высоты вниз. Внутри — гнилые, танцующие под ногами половицы, запустение и стаи вспугнутых галок, с гамом разлетевшихся в разные стороны.
Священник в Верховье, молодой, и не мог, поэтому, мне дать точных данных по истории Богородицкой церкви. Старик псаломщик рассказывал, что прежде, ещё на его памяти, церковь стояла на столбах и на таких высоких, что под нее подъезжали на лошадях, которых привязывали к чугунным кольцам, вделанным в столбы.
Год постройки церкви неизвестен. Бумаги сгорели. Псаломщик рассказывал, что умерший диакон, занимавшийся историей этой церкви, говорил, что, по его изысканиям, церковь построена в 1439 году. Во-первых, псаломщик мог не точно передавать слова покойного диакона, да и последний мог ошибаться: больно уж древняя цифра — 1439 год. Надо, однако, заметить, что церковь очень ветха, и, тогда как многие церкви XVII века стоят и по сии дни совершенно крепкие и бодрые, Богородицкая церковь сильно отстала от них в этом отношении.
Верстах в трех, четырех от Верховья, в погосте, называемым Поча, стоит другая рубленая шатровая церковь, но относящаяся уже к XVIII в. Вообще, надо заметить, что на севере существует масса великолепных шатровых церквей, построенных в XVIII в. Как известно, еще со времен Никона, шатровая форма церкви была запрещена высшей духовной властью, но форма эта была до того излюбленной, что дожила в некоторых глухих местах даже до начала XIX в.
В Поцкой церкви великолепное крыльцо: крытая лестница по воздуху спускается с паперти и затем раздвояется на обе стороны. Форма получается необычайно богатая и красивая. Нельзя не обойти похвалою священника этой церкви, отца А. Певгова, тоже совершенно молодого человека, который, получив, Поцкий приход, нашел это крыльцо в совершенно развалившемся виде и сам опять поставил его совершенно так, как оно стояло прежде.
Как образец шатровых церквей XVIII в., вполне сохранивших весь колорит церквей XVII в., я даю снимок с церкви Верхней Троицы на Уфтюге в Сольвычегодском уезде Вологодской губернии.
В том же уезде, недалеко от Северной Двины, верстах, кажется, в 12-ти от заштатного городка Красноборска находится массивная шатровая церковь 1642 г. в погосте Белая Слуда. Эта церковь хороша известна. Шатер ее недавно подновлен. «Лемих», сплошь покрывавший его прежде, оставлен только под самою кровлей, остальная же часть его покрыта тесом, и весь шатер окрашен в ярко зеленую краску. Главки, к громадному сожалению, обшиты жестью, но, к счастью, этим ремонт и ограничился. Восьмерик, срубленный из титанических бревен, ставших темнокоричневыми от времени, остался нетронутым. Я даю здесь снимок с детали этой церкви, охватывающий вход, крытый ход и часть сруба.
Делая перечень снимков, помещенных в этой статье, не по местности, а по типу постройки, я должен отметить интересную шатровую церковь в Челмужах Олонецкой губернии Повенецкого уезда, в Почозере Пудожского уезда и в Павловском — Каргопольского той-же губернии.
Челмужи — один из российских курьезов. Это государственный архаизм. На берегу Онежского озера, в медвежьем углу, стоит обыкновенная деревня, и вдруг, оказывается, что живут в ней не крестьяне, а бояре Ключаревы. Когда бояре, во время петровских реформ, перестали существовать, как бояре, то эти челмужские были, очевидно, забыты, и вот, теперь, в XX в., на северовосточном берегу Онежского озера, мы встречаем горсть людей, которые причисляют себя к сословию, упраздненному уже двести лет тому назад. С виду они простые крестьяне.
Челмужская церковь (здесь дана деталь её) построена в 1605 году. Низ её обшит тесом, но, видимо, давно, так как он весь почернел, а верх (восьмерик) остался не обшитым. Церковь внутри оклеена дачными обоями. Кое-где обои эти от сырости отклеились и отвисли, и под ними видны толстенные бревна такого леса, какой теперь уже не растет. В несколько часов обои эти можно было-бы отодрать, и внутренняя сторона стен церкви предстала бы в своем первоначальном виде. И священник, и приход жалуются на бедность и ветхость церкви. Говорят, что у других церквей есть «благодетели», а у этой нет. «Благодетелем» же называется особый тип варвара. Обыкновенно, это местные разбогатевшие крестьяне или торговцы, очень часто «питеряки», полотерные мастера, разные мелкие подрядчики, сплавщики леса и т. п. Накопив деньгу и нахватавшись верхов питерской образованности, она начинают думать о спасении души и берут под свое высокое покровительство какую-нибудь старую церковь и ремонтируют её на самый питерский лад, и, о Боже, что получается! Старого и не узнаешь. Снаружи эта обновленная церковь походит на пригородную дачу с самыми нелепыми и невероятными украшениями, но главный разгул их вандализма проявляется внутри: все перекрашивается; стены либо белятся, либо оклеиваются обоями, поверх старых икон пишутся новые в стиле столичных богомазов; и все страшно рады: приход доволен и гордится, священник доволен и тоже гордится, духовное начальство хвалит «благодетеля» и награждает его разными печатными благодарностями, а, быть может, и медалью, а сам он, виновник торжества, чувствует, что совершил религиозный подвиг; церковь-же, искаженная и опошленная, может быть, видала Смутное время!
Очень красива, хотя и обшитая тесом, церковь во имя Происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня в Почозере. Она состоит из шатровой колокольни, зимней и летней церкви, причем все эти три составные части соединены переходами. я даю, кроме общего вида церкви, деталь её: шатер и главку, оставшиеся в их первоначальном виде. Это то милое покрытие глав чешуею, которое теперь усиленно изгоняется и заменяется железными листами.
Приход мечтает о «ремонте» церкви, о новой переобшивке её и об окраске в ярко белый цвет. Прежде, обшитые церкви окрашивались охрой, что, с течением времени, давало довольно приятный блекло-желтый цвет. Теперь, как было сказано выше, их окрашивают в ярко-белый.
Церковь построена в 1700 г.
В церкви в селе Павловском под г. Каргополем (Олонецк. губ.), обшитой и всячески искалеченной снаружи (интересны две кубических надстройки над крышей), хороши массивнные столбы внутри её. Но варвары обмазали их белой известкой, равно как и стены. И все же и сквозь известку, сквозь все проявления их дикого неуважения к старине, чувствуется то обаяние её, которое навевает мысли о наивных берендеях, о тридевятом царстве.
Ведь знает же духовное начальство, когда оно совершает свои помпезные объезды, значение этих милых старых ветеранов; прекрасно знает, и, точно на зло кому-то, дает свои приказы о том, чтобы все это сносилось и сносилось. Бывают исключения. Мне говорили, что есть места, где берегут эти памятники; но, к сожалению, больше мест, где не берегут, и курьезно то, что эти противники всего нового в жизни являются злейшими врагами того, что уцелело лучшего от старого времени. Они, по странному стечению обстоятельств, являются в данном отношении как бы единомышленниками тех прогрессивных провинциальных людей, абсолютно чуждых чувства малейшей художественности, которые, стремясь вперед, готовы сжечь и вырвать с корнем все то, что напомнило бы им о прошлом.
Полно! Кому мешает старая покосившаяся деревянная церквушка? Она безмолвна; своим звоном она не будет призывать к минувшему времени; колокола и те с неё сняты.
Как образец симпатичнейших шатровых колоколен, я даю небольшую, заброшенную колокольню в Циозере, Сольвычегодского уезда Вологодской губернии. Она доживает свои последние дни: покосилась и дрожит от ветра. Колокола с неё сняты.
Шатровые церкви, считавшиеся среди народа в прежнее время самыми красивыми, не были самыми простыми церквами. Шатровая церковь была более изысканна, чем, например, простая двускатная церковь, тип самых бедных и простых церквей, но бывших, по своему происхождению, и самыми древними.
Церквей последнего типа еще довольно много. Они состояли, обыкновенно, из нескольких, примыкающих друг к другу прямоугольных срубов, как-то: паперть, трапезная, место для молящихся и алтарь. Этот последний был, обыкновенно, не прямоугольной, а многоугольной формы (см. Шо́лыменскую церковь).
Внутри эти церкви дают особенно много стародавнего настроения. Я даю снимок с внутреннего вида подобной церкви в Заячеричье, в Кокшенге Тотемского уезда Вологодской губернии. Снимок сделан мною из трапезной. Трапезная уставлена по стенам скамьями. В ней всегда есть стол. Назначение этой трапезной была характера странноприимного: сюда заблаговременно стекались богомольцы из дальних поселков; тут они располагались на ночь и совершали, в буквальном смысле, свою трапезу.
У многих двускатных церквей ребро крыши очень острое и поднято очень высоко. Чувствуется близость скандинавов. По моему, эти церкви не менее красивы, чем шатровые, и в них как-то особенно явственно подчеркивается север.
В Усть-Паденьге Шенкурского уезда Архангельской губернии есть церковь, перенесенная сюда из другого места. Её разобрали и собрали снова на том месте, где она стоит сейчас. Мне говорили, что её поставили в прежнем виде. Вероятно, перемены есть, но, в общем церковь эта дает очень приятное впечатление, и общий её характер остался.
Церковь в Соденьге Вельского уезда Вологодской губернии построена в конце XVIII в. Это — одна из излюбленных форм самобытного XVIII века: на высоком четырехгранном срубе стоят друг на друге небольшие всё уменьшающиеся восьмерики, заканчивающиеся главкой.
Но нигде мне не приходилось видеть такого размаха строительной фантазии, как в Кижах Олонецкой губернии Петрозаводского уезда. Ещё издалека, подплывая к этой церкви с Онежского озера, различаешь нечто необычайное по своим архитектурным формам; и когда, подплыв ближе, видишь всю эту пирамиду нагроможденных одна на другую глав, то невольно начинает казаться, что тут, и на самом деле, преддверие какого-то тридесятого государства.
Кижи — погост на самом берегу Онежского озера. Деревни вблизи нет. Только — церкви и домики причта. Церквей две: одна — двадцатидвухглавая, построенная не то в самом конце XVII в., не то в самом начале XVIII-го, а другая, тоже очень интересная, девятиглавая — при Екатерине Второй. Хотя обе церкви всячески подновлены, но более поздняя сохранила ещё чешую на своих главах. К сожалению, у старшей все купола обиты железом и окрашены в яркий светлозеленый цвет, а сама она кажется белее снега. Ремонт этот, говорят, совершился совершенно ещё недавно.
В сумерки-же, особенно, в поздние, силуэты этих церквей на фоне летней негаснущей северной зари дают чарующее зрелище. Что за зодчий был, который строил такие церкви!
Такой-же архитектуры церковь, того же мастера, находится недалеко от города Вытегры.
И вот, глядя на остатки некогда богатого русского деревянного зодчества, скорбишь о том, что всё оно прошло как-то в пустую и ни к чему. Кто знает у нас этот настоящий старорусский стиль? Полтора человека. Но тем не менее существует вполне определенный, утвержденный «русский стиль», в котором строятся дачи, станции и небольшие деревянные церкви. Что за проклятие — все эти постройки, и какими глубокими невеждами кажутся господа авторы их! Невольно, когда смотришь на всё это станционно-дачное строительное скудоумие, приходят на ум известные вычурные зданьица, снабженные точным указанием, для какого пола назначена какая из дверей.
А что за ужас творят в этом направлении губернские архитекторы, эти представители зодчества в провинции. Я видел чертежи деревянных церквей и колоколен в «русском стиле», созданные ими для какой-нибудь деревни, где только что сломали шатровую церковь XVII в., чтобы водрузить этот новый шедевр. Масса каких-то ненужных финтифлюшек украшает все здание. Бессмысленные наличники с какими-то резными сосульками, какие-то петухи, смешение принципов деревянного зодчества с каменным и т. д.
Основной принцип русского старинного деревянного зодчества тот, что в нем деталь никогда не загромождает общего. На первом месте — общая форма. Если строение вычурно, то прежде всего оно вычурно по своему общему абрису, как например, церковь в Кижах. Украшение только слегка, кое-где, как милая виньетка в конце текста, подчеркивает всю общую прелесть строения. Украшений, не имеющих практического строительного значения, нет. Благодаря этому какая-нибудь шатровая церковь обладает классическою строгостью в смысле соотношения общего с его деталями. Её строитель чувствовал (не отдавая себе отчета), что можно без боязни возвести сплошную большую по площади бревенчатую стену и только кое-где украшал её окошком, опоясывал внизу галлерейкой с точеными балясинами, приделывал богатое по форме крыльцо; он чувствовал, что бедноты впечатления не будет, что избыток ненужных нагромождений фальшив и неприятен; у него было то гармоничное чувство меры, которое сказывается в каждом настоящем серьезном стиле.
Он не поступал так, как поступают многие из нынешних архитекторов, которым удалось бегло просмотреть снимки со старых памятников: желая блеснуть знанием, они заваливают свою постройку тысячью деталей, и получается самая дешевая и неумелая подделка.
Мало знать одни внешние, легко осязаемые признаки стиля; нужно суметь понято его.
Про избу можно, в общем, сказать то же, что и про деревянную церковь, потому что и та, и другая имеет того-же автора: народ. Одно только, что изб, «ровесниц» старинным церквам, не существует. Церковь, как достояние общественное, несмотря на переделки, все-же пользуется некоторой долей неприкосновенности, тогда как изба, будучи постройкой частной, могла перекраиваться каждым её хозяином. Наконец, как помещение жилое, изба очень скоро снашивается, и одна старая церковь видала целую вереницу сменившихся поколений изб.
Мне, во время моих странствий, не приходилось видеть очень уже старинных изб. Иногда можно встретить, хотя и редко, избу начала XIX в.; такие избы стоят покосившиеся и, вообще, в самом плачевном виде.
Если взять среднюю северную деревню, то в ней половина изб совершенно новых, а старыми можно назвать те, которые были построены в промежуток от шестидесятых до восьмидесятых годов XIX в. Но и эти относительно старые избы носят все прелести инстинктивной народной постройки: занятные наличники, разнообразные крыльца, иногда, украшения на крыше и т. п.
Вообще, изба интимнее церкви. Она, не изменяя закону соотношения общего с деталями, обладает, тем не менее, бо́льшим количеством этих последних и тем вознаграждается за свою более простую общую форму. Можно смело сказать, что, например, наличник окна старой избы затейливее наличника старой церкви.
Северные избы очень богаты. Высокие, наполовину двухэтажные, они кажутся теремами, если сравнить их с лачугами средней полосы России.
Так как избы достойны не менее подробного рассмотрения, чем церкви, а размеры данной статьи не позволяют этого сделать, то, от произведений народного зодчества, перейдем прямо к народному искусству узоров, находящемуся в тесной связи с костюмом.
Народных костюмов больше не носят, т. е. тех костюмов, которые наиболее интересны для художника, т. е. праздничных. Есть немногие глухие места, где надевают ещё изредка, в известные случаи (свадьба, Петров день, Святая неделя), старинные кокошники, долгие сарафаны и душегрейки, но чаще всего вещи эти лежат в сундуках у старух, измочаливаются до нитки на святках деревенскими девушками, одевающими их как курьез, или же скупаются.
Разнообразные головные уборы, сарафаны, формы рубах, передников, платки и т. п. все это — такой богатый материал, что опять-таки составляет содержание для отдельного подробного рассмотрения; а конец данной статьи я посвящу специально деревенскому орнаменту, поскольку он выразился в вышивке и набойке.
Народный узор был ещё в полном ходу лет тридцать, сорок тому назад. Пожилые бабы помнят, как они вышивали девицами все то, что теперь уже почти окончательно вымерло. Молодому поколению, идеал которого город и, главным образом, мелкообывательские роскоши, это старое рукоделье, безусловно, не нравится. Когда начинаешь говорить бабам, что эти заброшенные вещи очень красивы, они относятся либо с недоверием, либо прямо смеются, думая, что имеют дело с каким-то чудаком.
Но мне приходилось встречать старух, не матерей, а бабушек, которые, когда я начинал с ними разговоры о их старых узорах, сперва не понимали, что от них требуется, а после, поняв, что разговором руководит один только интерес, увлекались и начинали с любовью рассказывать, как эти «досельные»[1] узоры переходили от матери к дочери, что вот этот узор назывался так-то, а тот — так-то, что та деревня вышивала на своих рукавах узоры такого-то образца, другая — другого, а третья — третьего; что теперь уже так не сработать, потому что времена не те; теперь все бы поскорее да помоднее… и много еще о чем ворчали эти бабушки, вспоминая свои юные дни.
На этих страницах я помещаю несколько образцов самых обыденных крестьянских узоров, которые по технике могут быть разбиты на три группы: во-первых, шитье по холсту со счетом ниток красной бумагой, иногда, с небольшими вставками шитья другого цвета ниткой, бумажной же или шелковой; во-вторых, шитье «строчкой» и, в третьих, шитье «по письму».
Первого рода техника — наиболее распространенная. Она захватывает большое количество губерний, не ограничиваясь одними северными. Местность отличается от местности не столько техникой вышивки, как самим узором, да и то несколько отличаться друг от друга будут какие-нибудь узоры Вологодские и Владимирские, а тот же Вологодский узор будет часто тожествен с узором Тверским или Новгородским. Конечно, встречаются и некоторые специально местные узоры. К узорам этого первого рода техники относятся все помещенные здесь снимки, под которыми не помечено название техники. Эта техника может быть, в свою очередь, разбита на два вида: шов односторонний, т. е. где существует лицевая (правая) и обратная (левая) сторона вышивки и шов двусторонний, т. е. такой, где вышивка не имеет ни правой, ни левой стороны, а обе стороны одинаковы. Все концы полотенец вышиты двусторонним швом, а такие предметы, как полосы, пришиваемые с выпускной стороны простыни, так называемые «тресты», концы подолов рубах, «намышники», иначе говоря, наплечники, пришивавшиеся в верхней части рукава женской рубахи, — все они вышиты швом односторонним, ибо двусторонний не имел бы тут практического значения.
Вся эта система вышивания зиждется на том, что вышивальщица, для выполнения узора, руководится числом ниток холста, на котором вышивает; и, тогда как современная канва является всегда чем-то отдельным, органически не связанным с основой, данная техника всегда как бы влита в самую ткань холста, что дает впечатление гармонии и единства.
«Строчка» имела тоже громадное распространение. Здесь узор белый по белому. Из холста выдергивается перпендикулярными друг к другу рядами, с соблюдением одинаковых промежутков, известное количество смежных ниток. Оставшиеся нитки, в свою очередь, окручивают ниткой же; получается сетка; и вот, путем заполнения некоторых из отверстий шитьем разного рода, и получается узор.
Вышивание «по письму» заключается в том, что абрис узора намечается чем-нибудь на холсте, и, таким образом, отделяется место будущего узора от места будущего фона. Фон весь выдергивается сеткой, как в строчке; контур же узора закрепляется тамбурным швом, чаще белым, но иногда и красным. Сам рисунок оставляется либо в виде чистого холста, либо холст этот зашивается ещё сверху разного рода узорами.
Содержание самого узора, исполняемого всеми упомянутыми видами вышивания, бывает самое разнообразное. Наиболее распространенный узор — звериный и фигурный, потом бывает узор растительный и геометрический.
В зверином и фигурном узоре самые излюбленные очертания — птицы и всадники. Несколько реже — разные звери. Рыб, кажется, не встречается.
Птицы все больше фантастические, очень сильно орнаментованные. Наиболее пышным узором считалась «пава-птица», птица, иногда чрезмерно удлиненная, с громадным древовидным хвостом. Потом встречаются птицы с короткими хвостами, разного рода «курушки» и «ципушки», как называют их бабы.
Очень излюблена форма двуглавого орла, который вышивался на всевозможные вариации; этот орел часто терял свои определенные формы, принимая, в своей переходной стадии, вид оригинального узора с элементами и животного и растительного орнамента. Сами бабы не усматривали этого перехода и уже не замечали больше орла, называя узор очень странными и непонятными названиями, напр. «корабельная пристань» — несомненный видоизмененный двуглавый орел. Далее следы орла постепенно совершенно исчезают, и получается уже узор «наводами» скорее растительного характера.
Всадники тоже бывают самые разнообразные. Конь играет в них бо́льшую роль, чем подобие человека, сидящего на нем; поэтому и категория этих узоров чаще всего носит название «ко́ни»; иногда этот человечек постепенно превращается либо в какой-то странный стоячий придаток, либо в растение.
Зверье бывает тоже очень разнообразное: «лёв-звирь», «медведи», «олени» и др.; только был бы тщетный труд отыскивать в этих узорах сходство с упомянутым зверем: все звери характера самого фантастичного; на хвостах часто нанизаны птички, из спин растут цветы и т. д.
Некоторые животные узоры указывают на глубокую древность. Есть часто встречающееся существо: на одном длинном туловище помещены с двух сторон конские головы; ног четыре, а иногда и больше. В курганных раскопках часто встречается такая фигура.
Когда все эти узоры были живы, то у каждого из них было свое название. Теперь большинство названий забыто. Каждое название обнимало известный тип, имевший бесконечное количество вариантов.
Растительный орнамент так же далек от реализма, как и животный. Вообще, в народном орнаменте не чувствуется ни малейшего желания изображения того, что встречается в обыденной жизни. Народ русский, придавленный безотрадной серой действительностью, искал утешения в сказочных мечтах о далеких неведомых царствах с их необычайными деревьями, птицами и зверьми, и прежде, когда простому народу не было видно никакого выхода в лучшую жизнь, он всецело предавался народному творчеству, как душевному отдыху, а потом, когда мелькнула заря возможного улучшения, перед ним вознесся мираж города и «пава-птица» отлетела далеко и безвозвратно.
Набойка тоже почти вывелась. Узор измельчился и часто из народного превратился в подражание ситцам. Самые доски, на которых печатались холсты, из больших, с энергичным крупным резным узором, превратились в миниатюрные с узором накладным медным. Эти доски старого образца теперь догнивают в деревнях, и бабы прикрывают ими горшки со сметаной.
Содержание набоечного узора подчас еще богаче, чем вышивочного, так как самый материал (резьба по дереву) менее связывает творца его, чем ткань холста.
Наконец, относительно отличия набойки от вышивки (я говорю про старую крупную набойку) можно сделать еще следующее замечание, которое, может быть, и ошибочно. Узор старых набоечных досок шире и общее узора вышивочного, и в этом сказалось различие творчества мужского от женского: вышивали бабы, а доски резали мужики.
К данной статье приложено слишком мало снимков с интересной народной домашней утвари, тоже совершенно вымершей, чтобы специально на ней останавливаться. Это может послужить материалом для другого беседования.
Заканчивая статью, хочется еще раз сказать, что было-бы преступлением перед будущим, если-бы утерялось хотя бы одно зерно из нивы русского народного творчества, возросшей веками.
Но все это творчество — зерна. Зерна должны дать ростки, а не плесневеть в провиантских магазинах. И это зерно должно искать такого-же хода вперед, как и всякое зерно.
Есть у нас одно учреждение, именуемое Русским Собранием. Года три тому назад ко мне пришел один представитель его и сказал мне, что у него возник в голове проект переодеть всех чиновников Российской Империи в охабни и кафтаны…
И вот, когда слышишь такую «удачную» мысль, то становится больно за все национальное и народное. Неужели-же нельзя придумать чего-нибудь иного, как переодевать в национальное платье гг. чиновников и строить скверные пародии на Василия Блаженного там, где это более, чем не идет?
Неужели же они не понимают, что если бы даже бороды русских бояр не были насильно обрезаны, то теперь всё-же не носили бы больше ни горлатных шапок, ни кафтанов с бесконечно-длинными рукавами. Ведь при Рюрике одевались так, а при Андрее Боголюбском иначе; при Иване Калите не так, как при Иване Грозном и так далее.
Когда года два тому назад в один из петербургских ресторанов не пустили одного такого любителя старины, одетого в старорусское платье, то, по моему, ресторанный швейцар поступил правильно.
Это всё — балласт русского стиля, ненужный и деланный, и нельзя же, вспоминая о чарах детства, стараться самому вести себя, как ребенок.
Все подобные квасные руссофильские мероприятия, основанные, по большей части, на ретрогадных политических упорствованиях, только отвращают от русского национального стиля, а не приближают к нему. Не надо забывать, что все старинные церкви, старинная утварь и старинные вышивки — искусство, а, следовательно, совершенно свободны от всяких государственных тенденций. Все это делалось потому, что считалось красивым и только; и когда баба вышивала на полотенце двуглавого орла, то делала она это, очевидно, только потому, что ей нравился этот узор.
Народное искусство не государственно, но национально; так же национально, как родная речь, которой пользовались и Иван Грозный, и Пушкин.
Национализм есть мощь народа, но только, если понимать его так, что он основан на инстинктивной и бессознательной любви к лучшим духовным проявлениям нации, а не на приверженности к её случайной внешней политической оболочке.
И совершенно так же, как и жизнь народа, которая неустанно стремится вперед, стремится вперед и национальное искусство; поэтому-то было бы нелепым абсурдом делать скачек назад на двести лет и стараться снова возродить эпоху Тишайшего Царя.
Задача русских художников-националистов крайне сложна, в виду сложившихся исторических событий, которые свершились и заняли свое строго определенное место. Реформы XVIII века и, далее, XIX век прервали постепенное развитие русского народного стиля. Он, по силе инерции, продержавшись в деревне весь XVIII век, стал явно чахнуть в XIX веке и ныне почти окончательно замер. К причинам вымирания национального творчества относятся и изменившиеся экономические условия, увеличение народонаселения и уменьшение площади пользуемой земли, отхожие промыслы, фабрики, города и, наконец, смутные идеалы чего-то более существенного в отношении улучшения жизни.
Только совершенно недавно, точно Америку, открыли старую художественную Русь, вандальски искалеченную, покрытую пылью и плесенью. Но и под пылью она была прекрасна; так прекрасна, что вполне понятен первый минутный порыв открывавших её: вернуть! вернуть!
Но вернуть в том виде нельзя, так как кости тех людей, которые носили старинные парчи, давно истлели, и с тех пор успел вырости величавый Петербург с его «каменными громадами».
И вот, художникам-националистам предстоит колоссально трудная работа: они, пользуясь богатым старым наследием, должны создать новое серьезное, логически вытекающее из того, что уцелело. Страшно трудно найти вернуть путь. Многие из исканий, казавшиеся очаровательными вчера, уже надоедают сегодня и на них не хочется смотреть. Много крупных художников, казавшиеся вчера создателями новой национальной эры, сегодня кажутся только искателями и, может быть, предтечами. Создалась, наконец, целая полоса какого-то русского модерна, чисто западное веяние, заимствовавшее от русского только некоторые внешние формы. Многие из узоров Поленовой, Якунчиковой и Давыдовой очень красивы и декоративны, но это не русский стиль.
Будем ждать и, не теряя времени, собирать и собирать все, что ещё осталось старого в избах, и изучать и изучать. Постараемся, чтобы ничто не ускользнуло от нашего внимания; и, может быть, под влиянием увлечения минувшей красотою и создастся, наконец, новый русский стиль, вполне индивидуальный и не мишурный. И чем сильнее будет это увлечение, тем больше данных на нарождение нового русского стиля. Творцы стилей — художники. Абсурд говорить, что русские художники должны, непременно, любить русское, а немецкие — немецкое. Настоящий национализм художника сказывается не в том, что он заранее говорит себе: буду работать в русском стиле, а в том, что будучи, связан тысячью незаметных, но несомненных нитей со своей страною, он совершенно безотчетно и инстинктивно имеет тяготение именно к этой стране, а не к другой; и когда он, знакомясь с наследием национального прошлого и изучая его, проникается всё более и более любовью к художественному прошлому родины, то его бесплотное тяготение получает плоть и кровь, и он, человек нынешнего времени, ушедший слишком на двести лет от последних годов Московской эпохи, явится прямым продолжателем русского национального творчества, но более интересным, культурным и широким, чем его отдаленные предшественники.
У нас не изучают русского орнамента. Собрания вышивок и других узоров находятся пока закрытыми для большой публики. Масса молодых людей, желающих быть художниками, изучают этот русский стиль по художникам же.
Пока самыми типичными представителями русского орнамента считались украшения старых церковных книг, как-то: заглавные листы, заставки, концовки и заглавные буквы, — в сущности, наименее самостоятельные и наиболее заимствованные составные части национального орнаментального творчества. Да и тут художники, ничтоже сумняшеся, на один и тот же орнаментный рисунок ставят орнамент XII и XVII веков, будто бы все, что было до Петра, было что-то общее «старорусское».
Несомненно, будущие составители истории русского орнамента, если это не будут сухие классификаторы и регистраторы, откроют целые законы народного узора и какое упоение для русского орнаментиста будет видеть собранный вместе весь этот чудный сад, наполненный неведомыми древами и самыми невероятными птицами и зверьем.
Задача будущих этнографических музеев такова, чтобы ничто там не было скрыто, чтобы легкие и, сравнительно, небольшие узоры не загромождались громоздкими ткацкими станками, валенками и лаптями и чтобы художники там были первыми и желанными гостями, чтобы перед ними распахивались настежь все дверцы музейских шкапов, так как художники являются толкователями скрытой красы множества народных произведений, которые не бросаются в глаза публики с её первого взгляда.
Необходима возможно широкая пропаганда народного узора во всех художественных органах (которых, кстати сказать, у нас поразительно мало), как дорогих, так и дешевых, чтобы и глухая провинция с удивлением увидала, что все брошенное старое, оказывается не смешно, а прекрасно, и что новые ещё невиданные мотивы, суть дети тех же брошенных старых, дети, ушедшие еще далее вперед, чем их родители, но все же несомненные дети.
Сердечно жаль тех кустарей, которые, иногда смутно чуя нарождающуюся потребность в вещах русского стиля, очевидно, работают с завязанными глазами, без серьезного художественного руководства, пользуясь какими-то случайными и крайне скудными сырыми материалами, а подчас, подражая другому предмету, сработанному в «русском стиле».
Итак, будемте же копаться в старых тряпках, на которых истлевшими нитками начертаны старинные узоры, в полусгнивших набоечных досках, во всем старом, обратившемся в прах и пепел и попробуем поверить, что из этого пепла вылетит обновленная птица Феникс.
Примечания
- ↑ Т. е. старинные
