Нарва (Фурман)
Путешествие по всей России
правитьВсегда было нашею приятнейшею мечтою сделать путешествие по безмерному Царству, занимающему положительно седьмую часть земли нашей Планеты. Но для того надо достать сапоги-самоходы и неразменный червонец. Должно удовольствоваться чужими опытами; как в калейдоскопе, будут являться у нас живописнейшие и любопытнейшие страны безмерной Державы, в случайном порядке, как Бог пошлет, статьи и картинки. На первый случай мы предлагаем нашу соседку Нарву, малоизвестную не только отдаленным провинциям, но и Петербургу. Впрочем — это столичная мода. Живем на одной лестнице, дверь против двери, а знаем про соседа только по медной доске, на которой вырезаны его имя, отчество и фамилия. Очерк Нарвы, набросанный очевидцем г. Фурманном и украшенный рисунками его же руки, по мнению нашему, достаточно полон. История города, романтические об нем сказания занимательны для всех; но в особенности для летних посетителей — купальников, в немалой части проводящих жаркие месяцы в Нарве и окрестностях. Наше балтийское поморье усыпано купальнями. Ближайшие на берегу нарвском; а как время года приближает нас к этим летним морским наслаждениям, то мы и постараемся обойти соседей без всякого пристрастия; расскажем, что видели сами; пусть расскажут другие, что они видели. На первый случай рассказывает г. Фурманн. Итак — в Нарву!
Нарва
правитьПриезд в Нарву. Дворец Петра Великого. Крепости. Начало истории. Начало легенды
править
В два часа утра выехал я из Петербурга с целию прогуляться по родине своей, Лифляндии, с портфелем под мышкой. Быстро мчат лошади бричку мою по гладкому шоссе, и чем более удаляюсь от столицы, тем становится мне грустнее — так бы и хотелось воротиться. Странные мы существа! С каким восторгом думал я о предстоящем путешествии, а теперь, когда желание мое приводится в исполнение — грустно! Бросил бы все, да воротился б в Петербург. Что за причина?
Часу в седьмом приехал я в Ямбург. В этом чистеньком, гладеньком, вытянутом в линию городке, не осталось решительно никаких следов исторической древности. Это нечто вроде Царского Села, в меньшем и менее красивом виде. Кто-то сравнил Ямбург с Гельсингфорсом. Это, как бы сказать, Колтовская и Большая Миллионная. У всякого свой взгляд, — но у иных взгляды очень странные.
Через два часа по выезде из Ямбурга, мы подъехали к Нарве. Вечер был пасмурный, туманный, и я, напившись чаю, тотчас же лег спать, чтобы на другое утро встать пораньше и идти любоваться Нарвой. Я говорю любоваться, потому что сквозь туман и наступавшие сумерки я заметил-таки живописные башни и развалины в некотором расстоянии от станции.
Утро было прекрасное. Только вдали, на горизонте, черная, тяжелая масса туч не предвещала ничего доброго. Я вышел на крыльцо. Рыжий станционный комиссар в форменном сюртуке вежливо подошел ко мне с обычным:
— Уж извините, надо будет подождать; вот только-только что почтовый брик отъехал; остались только кульерские…
— Ничего, мне не к спеху! — отвечал я к немалому изумлению и, может быть, неудовольствию комиссара.
— А! вы изволите здесь остаться?
— Дня на три, на четыре. Что у вас особенно примечательного в городе?
— Как вы изволили сказать?
— Что у вас примечательного в городе?
— То есть, по какой части-с? Есть у нас, таво-с, трахтир Поля-с, отличный! Есть также-с кондитерская с разными товарами таво… как бишь его… немца… я, изволите видеть, русский, так всех немецких фамилий-то не упомню; ах, ты Боже мой, как бишь его зовут-то…
Пока он придумывал фамилию кондитера, я поблагодарил его и поскорее пошел к городу. По сю сторону быстрой Наровы, налево, стоят развалины древнего Иван-Города. Перейдя красивый мост, вошел я в город… Нельзя выразить впечатления, какое производит на петербургского жителя этот город своею немецкою оригинальностию. Нарва вся разбросана по горам, и из улицы в улицу надо то подыматься, то опускаться. Я помнил, что в этом городе есть домик, называемый Дворцом Петра Великого, потому что в нем останавливался великий монарх всякий раз, когда бывал в Нарве. Мне указали дорогу к этому дворцу.
У самого вала, близ темных ворот (узкого, сырого и грязного прохода к валу), стоит простенький двухэтажный, каменный дом с мезонином. Начальство города бережет этот домик как святыню; он чист, выкрашен светлой желтой краской; перед ним, на мостовой, где редко, редко проедет экипаж, вы не увидите ни одной травки, между тем как в нескольких шагах оттуда мостовая похожа на лужок. Только в последнее время, и то с одной стороны, в нижнем этаже, сделаны окна; прежде только во втором этаже были окна; даже, говорят, будто не было дверей; — впрочем, это довольно вероятно, потому что в комнатке, находящейся пред кабинетом Петра, есть дверь на балкон, откуда подъемный мостик на цепях спускался прямо на вал. Мост этот цел и поныне.
О внутренности этого дворца я не имею хорошей идеи, потому что в то время перекладывали полы, чинили печь, подкрашивали стены и проч.; следовательно, все было в беспорядке, и мебель убрана. Плафон комнаты, служившей кабинетом великому императору, расписан разными аллегорическими фигурами, из которых на главной представлена Ливония в виде женщины, которую фигура Победы освобождает от оков, с надписями:
Erepta restituit.
По углам и сторонам еще восемь таких картин, как напр. лодка, пристающая к гавани, несмотря на огромные волны, с надписями:
Sabitur sic videre partum.
Нептун с трезубцом.
Imperat mari и др.
Досадуя на маляров, которые вполне разрушали очарование этой минуты заунывными чухонскими песнями своими, я вышел из дворца и по узенькой, крутой, деревянной лестнице взобрался на вал…
Там я был вполне вознагражден за минутную досаду. Прекрасная, редкая картина представилась глазам моим. Широкой полосой лежала предо мною Нарова. По обеим сторонам ее на высоких берегах высились крепости; по правую ливонская, прекрасно уцелевшая, несмотря на то, что построена в XIII столетии; а налево русская пограничная крепость, Иван-Город. Хотя последняя построена двумя столетиями позже первой, однако ж, стены ее беспрестанно обваливаются. Некоторые места даже отгорожены и к ним никого не пускают. Серые, полуразвалившиеся стены окружают два живые остатка: церковь Успения Божией Матери и арсенал Карла XII, обращенный в пороховой магазин. По углам стен стоят круглые башни с остроконечными, беспрестанно обваливающимися крышами.
Как хищные птицы гнездились лифляндские рыцари на высоких неприступных местах; окружали себя двойными, тройными стенами; на несколько верст в окружности вырубали леса, чтобы издали завидеть неприятеля. Желая оживить убежища свои, рыцари приглашали к себе купцов, обещали им защиту и покровительство, а между тем беспощадно их грабили и всячески унижали. Укрепясь таким образом во многих местах Лифляндии, они буйными толпами неожиданно налетали на псковитян и новгородцев. Грабили, жгли и били чего не могли унести с собою. Защититься от них было трудно, а потому псковитяне и новгородцы часто обращались к великим князьям российским с просьбой о помощи противу опасных соседей-разбойников.
Наконец, около 1492 года, великий князь Иоанн III Васильевич, видя неимоверно возрастающую дерзость лифляндцев, решился укрепить противу их беспокойного нрава границы свои построением крепости. Выбор места для построения этой крепости заключает мысль изумительно смелую. Вскоре, на другом берегу Наровы, противу самой лифляндской крепости возвысились стены и башни крепости, которую великий князь во имя свое назвал Иван-Городом. Невесело смотрели с высокой башни своей рыцари на построение крепости, стены которой возвышались с удивительною быстротою.
И в самом деле, крепость эта довольно долго держала ливонцев в некотором спокойствии. Четыре года спустя по основании Иван-Города к нему подошли семьдесят шведских судов, врасплох напали на крепость, разбили гарнизон и с богатой добычей и множеством пленных воротились восвояси. Это обстоятельство открыло лифляндским рыцарям слабость пограничной русской крепости, и они стали беспрестанно нападать на нее. В то же время юрьевские и рижские лифляндцы опять напали на псковитян, опустошали и грабили их область, о чем слухи дошли до Москвы.
В конце 1501 года великий князь послал трех знатных воевод своих на лифляндцев с приказанием не щадить их. Упорно, храбро защищались рыцари, но сила русских войск одолела. Не встречая более сильного сопротивления, русские добрались до Колывани (Ревеля); на возвратном пути опустошили всю страну и с знатною корыстию воротились в Иван-Город.
У всякого древнего замка, у всех развалин в Лифляндии есть своя легенда. В Нарве почти каждый из жителей расскажет вам что-нибудь про славную крепость свою. Вот одна из легенд о нарвской крепости.
С криками мщения рассеялись русские воины по улицам нарвским в половине ноября 1501 года. Никому не было пощады. Рыцари в беспорядке выступили из города, оставив победителям имущество, жен и дочерей!..
Только один свирепый Индрик фон-Бяренгаупт, жесточайший враг русских, не отступил. Мужественно защищал он дом свой с толпою преданных ему воинов. Он решил погибнуть на пороге своего дома, в котором было драгоценнейшее сокровище, единственное существо, которое имело благодетельное влияние на рыцаря-разбойника и смягчало его огрубевшее сердце. То была молодая жена. Воины Индрика ослабевали, между тем, как число наступавших ежеминутно увеличивалось…
Отчаяние начинало овладевать рыцарем и он готов был уже войти в дом свой, чтобы погибнуть вместе с домочадцами и женой, как вдруг сверху послышался пронзительный крик… Индрик вздрогнул, он узнал этот голос… забыл собственную опасность, бросился стремглав по лестнице в верхнюю часть дома… там все было в пламени… неприятель по лестнице влезал в окна; в одном углу сидела на скамье жена рыцаря, прижав к груди ребенка; молодой русский боярин, как бы пораженный её красотой, недвижный стоял перед нею…
Толпа воинов, ворвавшись в окна, бросилась к жене рыцаря; но молодой боярин поднял меч, стал пред красавицей и объявил себя ее защитником.
— Все ваше! — закричал он буйной толпе, — но красотка моя!..
Не успел он выговорить последних слов, как рыцарь Индрик фон-Бяренгаупт бросился на него. Завязался страшный бой. Один противу целой толпы дрался Индрик, защищая свое сокровище. Пламя обхватило уже деревянные стропила крыши, и черепицы с шумом валились на улицу. Крепкие стальные латы защищали рыцаря от страшных ударов неприятелей, но от пламени стали раскаляться… Рыцарь ослабевал… тогда ужасная мысль, достойная тех варварски-героических времен, сверкнула в голове его… Один взмах тяжелого меча, и жена, пораженная смертельно, упала к ногам его… ребенок остался жив, но он уже был в неприятельских руках; все старание рыцаря освободить его остались тщетными; с яростию наносил он страшные удары врагам и. пробившись сквозь толпу их, вышел на улицу. В то же самое мгновение послышался ужасный треск… Крыша и верхняя часть дома Индрика обрушилась… Все, пораженные ужасом, на минуту умолкли; только и слышно было, как грозный рыцарь, уходя, кричал:
— Мщение! мщение! мщение!
Жестоко отомстили русские за беспрерывные оскорбления. Они опустошили все замки, лежавшие на пути от Нарвы к Ревелю и с богатою добычею воротились домой, оставив по себе грозную память, которая, как думали, надолго удержит лифляндцев от нападений на русские границы.
Индрик фон-Бяренгаупт стал еще угрюмее. Он удалялся от общества других рыцарей, не принимал никакого участия в беспорядочных, диких увеселениях. Иногда всходил он на башню и оставался там по целым часам, не спуская глаз с ненавистного для него Иван-Города. Он замышлял мщение врагам, за жену и сына, о котором не имел никакого известия.
Чрезвычайно удивились рыцари, когда на одном из совещаний в ратуше увидели они Индрика. В этот день он пришел ранее других и, молча, с мрачным видом занял место свое. Когда собрались все рыцари, то Индрик фон-Бяренгаупт медленно поднялся с кресла и просил, чтобы ему позволили говорить.
Молча и с невольно боязливым чувством ожидали все его речи.
— Благородные рыцари и братья! — начал он, — вы все знаете, что я был счастлив… более, нежели человеку позволено быть счастливым. Русские лишили меня всего. Я с радостию пошел бы на встречу смерти, если б одна мысль не услаждала жизни моей — мысль о мщении! Она изгнала из сердца моего тоску, горе и страдания, она дала мне силы переносить жизнь. Мысль эта созрела, я нашел средство привести ее в исполнение… ненавистная крепость! — продолжал он с большим жаром, со взором, сверкавшим ненавистию, и протянув руку к окну, из которого были видны серые стены Иван-Города. — Я встречусь лицом к лицу с тем, черты которого навеки врезались в памяти моей, и увидим… дрогнет ли рука моя!.. Но час мщения не наступил еще. Слишком много грехов лежит на душе моей — они ослабляют силу воли. Я должен покаяться, должен искупить их, и тогда, тогда!.. — Свирепым взглядом, брошенным на русскую крепость, дополнил Индрик слова свои. — Благородные рыцари! Не позже как завтра сойду я с двумя верными слугами своими в Могилу…[1]
— В могилу! — повторили рыцари с изумлением и ужасом.
— Одной милости прошу я у вас, друзья и братья — не забудьте, что в пропасти, откуда еще не выходил никто живой, будут находиться три человека, жизнь которых дорога для вас и всей Лифляндии, потому что они посвятили ее на отмщение опаснейшим врагам нашим… Когда раздастся звук колокола, который надо будет устроить над пропастью, то дайте нам опять взглянуть на свет Божий…
Решимость Индрика была слишком тверда. Ничто не могло поколебать ее. В тот же день устроен был колокол; и к пропасти, к могиле, в которую добровольно заключался мрачный рыцарь с двумя, приверженными к нему, слугами, приставлен был сторож, который должен был опускать к ним ежедневную пищу.
На другой день мрачная процессия тянулась по улицам города. Впереди шел епископ в черном облачении; за ним Индрик фон-Бяренгаупт в черных латах, а поверх их монашеское одеяние; за рыцарем, в монашеском же одеянии, с опущенными капюшонами, верные слуги; шествие оканчивалось толпой рыцарей с факелами в руках. Купцы и граждане, в религиозном страхе, толпились около стен… Издали, завидев процессию, снимали они шляпы и преклоняли колена…
Могила была устроена выступом, вне стены, окружавшей замок; ход в нее был из одного из верхних коридоров, устроенных внутри стен.
У маленькой дубовой двери, с железными запорами и замком стояла машина; она походила на орудие пытки: огромное колесо, около которого была обвита железная цепь; тут остановился епископ и прочел краткую молитву. Потом, обратившись к Индрику, спрашивал, нет ли, кроме объявленных уже, и других причин, которые заставляют Индрика наложить на себя столь тяжкое испытание?
— Нет! — отвечал твердым голосом Индрик.
Трижды повторил епископ вопрос свой и трижды Индрик отвечал: нет!
— Добровольно ли вы следуете за ним? — продолжал епископ, обращаясь к слугам рыцаря.
— Добровольно! — отвечали оба единогласно.
Тогда, по знаку, данному епископом, была отворена маленькая дубовая дверь… она заскрипела на петлях и из могилы пахнуло удушливым, сырым воздухом. При свете факелов можно было рассмотреть за дверьми висячий на цепях мостик, сколоченный из досок.
— Да дарует тебе Господь силы перенесть испытание! Бог с тобою, сын мой! — произнес епископ над рыцарем и слугами его, когда они целовали крест, которым благословлял их священнослужитель.
Рыцари запели requiem и глухо разносились погребальные звуки под тяжелыми сводами… Индрику и слугам его вручили факелы; медленно переступили они через порог и были уже на мостике… пронзительно заскрипело огромное колесо, стуча, стала разматываться цепь, и мостик опускался; тогда Индрик громким голосом запел хвалебный гимн, который, сливаясь с звуками погребального пения рыцарей, производил глубокое действие на присутствовавших. Колесо вертелось все скорее и скорее, чаще и чаще разматывалась цепь, тише и тише слышалась хвалебная песнь Индрика… Вдруг колесо с сильным ударом остановилось… цепь затряслась и выпрямилась… все утихло… только сторож медленно запирал дубовую дверь…
— Аминь! — произнес епископ.
— Аминь! — повторили рыцари, и все молча разошлись по домам.
Прошло четыре года, а колокол молчал. Каждый день в особом ящике опускалась в пропасть пища, и всегда ящик возвращался пустой.
Однажды вбежал в ратушу, запыхавшись, сторож. Он услышал звон колокола и поспешил доложить о том рыцарям. Менее, нежели через час, все, может быть, более с любопытством, нежели с участием, стояли у дубовой двери… с нетерпением смотрели рыцари на цепь, медленно наматывавшуюся на колесо; но вот что-то стукнуло… Это был мостик, однако ж, на нем никого не было… только, когда факелы осветили мрак пропасти, тогда присутствовавшие увидели, что доски, из которых был сколочен мостик, были разобраны — оставалась только рама и крестообразная перекладина — на ней лежало что-то черное…
Это был труп одного из слуг, последовавших за Индриком!
С движением обманутого ожидания отступили рыцари от холодного трупа, который лежал пред ними недвижим и безмолвен! Руки, сложенные на груди, были жестки и грубы, на желтом лице видны были следы побежденных страдании — но каких?.. Тайну эту душа унесла с собою!..
И опять был забыт Индрик; опять другие, личные заботы заняли нарвских рыцарей; только сторож по привычке, не думая о том, зачем и для кого он это делает, опускал хлеб и сушеную рыбу в пропасть…
Таким образом прошло еще шесть лет.
Вторично собрались рыцари у дубовой двери по призыву колокола, звон которого разносился по коридорам крепостной стены. Мостик поднялся… рыцарь Индрик фон-Бярейгаупт и верный слуга его вышли из страшной пропасти, в которой они провели десять лет жизни своей, вдали от света и людей.
Индрика нельзя было узнать. Черные, густые волосы его поседели; цвет лица был бледно-желтый; глаза сверкали лихорадочным огнем под нависшими седыми бровями; щеки его впали; длинная, всклокоченная борода лежала на груди; ржавчина покрывала латы…
Одним взглядом окинул он все присутствовавших, которые с изумлением, смешанным с ужасом, не сводили глаз с живого скелета, и хранили глубокое молчание; потом подошел он к епископу, преклонил колено, встал и поцеловал крест.
— Приветствую вас, братья!.. — произнес Индрик глухим голосом, как бы выходившим из могилы, так что суеверные рыцари невольно вздрогнули. — Благослови меня еще раз, святой отец… — и он преклонил голову пред священнослужителем, потом продолжал с дикою радостью:
— Я исполнил долг свой! Мечты мои осуществились. За мной, благородные рыцари, за мной, в ратушу! Там вы все узнаете!
— В ратушу! в ратушу! — раздались восклицания, и вслед за епископом, Индриком и слугой его рыцари пошли к ратуше между двумя рядами граждан, с немым благоговением смотревших на Бяренгаупта.
Крепко были затворены все двери ратуши, когда рыцари вошли туда. На высоком крыльце и на каждом углу поставлены были часовые. Долго продолжалось совещание. Поздно вышли рыцари из ратуши и пропировали до глубокой ночи по случаю возвращения Индрика и по случаю возведения слуги его в рыцарское достоинство…
Окончание легенды; окончание истории; водопад
правитьНочь была темная, ненастная. Тишина ее прерывалась завыванием ветра и отдаленным шумом нарвского водопада. Как две враждующие, не доверяющие друг другу силы, отделялись от темно-синего неба черные массы двух крепостей.
В Иван-Городе все спали крепким сном; только часовые, вздрагивая от холода, перекликались, или ночные птицы, оставляя гнезда свои, с резким криком, подобным воплю, пересекали воздух. Вдруг послышался тихий, но продолжительный свист, а за тем как будто бы звук оружия… Часовые приподняли головы и обратили все внимание на лифляндскую крепость; там все было тихо, незаметно было ни малейшего движения, нигде не видно было огонька; ни одна ладья не пересекала волновавшейся поверхности Наровы… Но вот опять свист с другого же конца крепости и опять звуки оружия. Часовые стали чаще и громче перекликаться, как вдруг на некоторых из них, занимавших главнейшие посты, напали вооруженные воины, и в то же время с шумом плеснула вода, как будто б от падения в нее тяжелого тела…
И опять все утихло на несколько минут. Вдруг со всех концов Иван-Города послышался резкий, дикий крик и вскоре яркое пламя осветило страшную картину. Безоружные защитники крепости были беспощадно убиваемы лифляндскими воинами, вооруженными с ног до головы. Кровопролитие было ужасное! Рыцари-разбойники предавали все огню и мечу, со всех сторон слышались клики мести, смешанные с проклятиями, воплями жен и детей, звуком оружия!..
Враги не успели еще добраться до дома воеводы, которому вверено было начальство над крепостию, как он успел одеться; но в то самое время, когда он опоясывал меч, послышались сильные удары в дверь, которая вскоре уступила усилиям наступавших, или, лучше сказать, наступавшего, потому что на пороге воевода увидел рыцаря в черных латах, с опущенным забралом…
— Га! наконец! — вскрикнул рыцарь с зверскою радостию, окинув быстрым взглядом всю комнату; потом, подняв забрало, обратил к воеводе лицо, на которое упал свет от лампады, теплившейся пред иконами. — Боярин! Знаешь ли ты меня? Небо справедливо! Ты мог попасться другому в руки, мог погибнуть от чужого меча — однако ж нет! Само Небо направило шаги мои! Помнишь ли ты красотку, которую хотел ты сделать жертвой зверской страсти своей и которая погибла от руки мужа, от моей руки! Я поклялся мстить тебе, и ты сам видишь теперь, сдержал ли я слово свое…
— Я дорого продам жизнь свою! — вскричал воевода и, подняв меч, бросился на Индрика, который ловко отклонил от себя удар и свистнул… В то же мгновение несколько лифляндских воинов вбежали в комнату.
— Связать его! — вскричал Индрик, указывая на воеводу. — Горе тому, кто лишит его хоть одного волоса — он мой, он весь мой! — прибавил он с злобною радостию.
Воевода защищался с отчаянным мужеством. Несколько человек уже пало под ударами его, но ему самому были нанесены опасные раны; сильное напряжение, потеря крови лишили его сил — он стал отступать; как вдруг с шумом растворилась дверь, вбежала молодая девушка и бросилась на грудь воеводы, восклицая:
— Пощадите, ради Бога, пощадите! Это отец мой!
Несколько человек бросились к молодой девушке, которой по виду было 11-ти более пятнадцати лет, но Индрик остановил их, грозно вскрикнув:
— Справляйтесь-ка лучше с ним — красотка моя!
Девушка еще раз вскрикнула и без чувств упала на пол. Отец ее был обезоружен и в руках неприятелей. Индрик отдавал приказание воинам, когда юноша красивой наружности поспешно вбежал в комнату.
— Прочь, мальчишка, — вскричал Бяренгаупт, с силой оттолкнув юношу. — Ты не созрел еще для меча моего!
— Господь даст мне силу смирить гордость твою! — произнес смело молодой человек, наступал на рыцаря.
— Так помолись же Богу, час твой пробил! — глухо вскричал Индрик и как бы неохотно занес меч над юношей…
— Остановись, рыцарь! не убивай родного сына своего!..
Едва воевода произнес эти слова, Бяренгаупт остановился, как бы громом пораженный, — тяжелый меч выпал из руки его; настало глубокое молчание…
Между тем зарево над Иван-Городом обратило на себя внимание воевод, стоявших с войсками в поле в недальнем расстоянии от крепости; ударили тревогу и полчаса спустя к Иван-Городу подоспела помощь и защита. Все меры были приняты, чтобы ни один неприятель не ушел из крепости. Весть о внезапном появлении защитников дошла и до Индрика; не говоря ни слова, бросился он к сыну, взбросил его на плечо и, забыв о воеводе, пустился бежать…
Кто опишет изумление и ужас русских, когда, обойдя и обыскав Иван-Город, они не нашли ни одного немца!.. Исчезли, как сквозь землю провалились. Суеверно крестясь и оглядываясь со страхом, стояли русские в глубоком молчании.
В одной из комнат дома своего сидел Индрик. Перед ним стоял сын его, с опущенною на грудь головою и с выражением глубокой грусти на лице.
— Отто, сын мой! — говорил рыцарь, — неужели они употребили чародейство, чтобы совершенно изгнать из сердца твоего любовь к отцу?
— Не чародейством, отец мой, а добрым обхождением и благодеяниями! Не думай, чтобы в уме моем не осталось ни малейшего воспоминания о смерти матери моей; последний взгляд ее врезался в сердце моем так точно, как черты защитника ее…
— Несчастный! неужели ты и теперь еще не понимаешь, с какою целию боярин защищал ее?
— Прости мне, отец мой, но я не могу дурно думать о том, кто был благодетелем моим, тем более, что он не мог иметь дурных намерений на мать мою, потому что тогда он уже был женат.
— Это еще не все! — вскричал молодой человек, упав на колени пред отцом. — Я воспитан русскими в вере их…
— Несчастный! — и Индрик закрыл руками лицо. — Завтра же ты должен будешь опять принять веру предков своих!
— Никогда! Меня никто не приневоливал принять русскую веру — я поступил по убеждению. Послушай, отец мой, послушай сокровеннейшую тайну моего сердца и сжалься над несчастьем сына! Я люблю дочь воеводы, начальствующего над Иван-Городом, и любим ею! Если когда-либо любовь проникала в воинственную душу твою, то ты поймешь мучения мои. Отец! отпусти меня к русским, там цветет для меня счастие, там родина моя — здесь я чужой!
Индрик встал. В мрачном взоре его сверкнул луч надежды…
— Отто! — произнес он торжественно. — Ты спрашиваешь, понимаю ли я что такое любовь? Ребенок, может ли слабое чувство твое, мягкое как воск, сравниться с тем, которое ощущал отец твой! Я любил мать твою, — и рыцарь задрожал, — и любовь эта, пресеченная в самой силе, решила всю будущность мою! Ты спрашиваешь, любил ли я?.. Поймешь ли ты, как дорожил я этим чувством, когда, лишившись его, я согласился зарыться живой в могилу на десять лет, чтобы вырвать сердце у того, который из сердца моего вырвал любовь! Там, в страшной пропасти, с двумя преданными мне слугами, мы мечами своими сделали себе лопаты из досок, сорванных с мостика, опустившего нас в душную могилу! Там, с неутомимым трудом и терпением, пробили мы в толстой стене окно, оно приходилось над самой поверхностью Наровы, чтобы хоть изредка дохнуть чистым воздухом, посмотреть на свет Божий и находить новые силы к продолжению труда неимоверного! В десять лет, питаясь хлебом и сушеною рыбою, прорыли мы ход под Наровой до самой русской крепости!..
И величественно-гордо посмотрел Индрик на сына…
— Мы прорыли этот ход и вчера уже воспользовались им с успехом… Неужели ты опять спросишь, понимаю ли я, что такое любовь?.. Ты любишь дочь воеводы — что же! Завтра же она будет в стенах наших, завтра же она будет рабой, невольницей твоей…
— Ради Бога! — с ужасом вскричал молодой человек, схватив руку отца. — Ради Бога! не принимайте никаких насильственных мер… Отец ее благодетель мой, и, скорее, я сам соглашусь быть рабом ее, нежели…
— Замолчи! — произнес с невольным презрением Индрик. — Ты, потомок одной из славнейших ливонских фамилий, хочешь быть рабом смазливенькой девчонки… — он замолчал и, мгновение спустя, судорожно сжав руки, произнес тихим голосом: — Боже Всесильный! за что ты меня так жестоко наказуешь!.. Послушай, Отто, — продолжал он спокойным, почти умоляющим голосом, — неужели просьбы отца твоего не имеют на тебя никакого влияния? Скажи одно слово; и та, которую ты любишь, будет здесь; ей будут отдаваемы всевозможные почести как будущей супруге рыцаря Отто фон-Бяренгаупта… Согласен ли ты?
Отто молчал, опустив голову на грудь. Отец в болезненном ожидании смотрел на него. Минуту спустя, юноша покачал головой и отвечал твердым голосом:
— Отпусти меня к русским! Здесь я чужой!
Смертная бледность разлилась по лицу Индрика; руки его судорожно сжались; как бы в изнеможении опустился он в кресла… Наступила минута глубокого, торжественного молчания. Индрик пришел в себя. Он встал, подошел к юноше и, пристально смотря ему и глаза, сказал глухим голосом:
— Я тебе более не отец… Как лифляндский рыцарь, как судья стою я пред изменником. — Индрик поднял руку, и тяжело опустилась она на щеку молодого человека. — Иди теперь, ты обесчещен!
С обнаженным мечом бросился Отто на отца, — но остановился, задрожал всем телом и выбежал из комнаты…
Прошло несколько дней. Отто исчез. Ненависть Индрика к русским еще более увеличилась. По просьбам его рыцари согласились вторично воспользоваться проходом, вырытым под Наровою, и напасть на Иван-Город.
Выбрав самую темную ночь, они по одиночке спускались в отверстие, пробитое в одном из подземелий замка, у самого прохода, вырытого Индриком. Проход этот был так узок, что только два человека могли идти рядом.
Едва прошли они в молчании до половины дороги, как Индрик задрожал. Вдали, на противуположном конце прохода, увидел он огонек и услышал приближавшиеся шаги…
— Ад и проклятие! — произнес он шепотом. — Измена!..
При этом восклицании рыцари скоро и в беспорядке стали отступать, чтобы принять нужные меры и приготовиться к защите, но проход был слишком узок, они отступали чрезвычайно медленно. Индрик был еще довольно далеко от выхода, как услышал за собою шаги русских и восклицание их:
— Смелее, смелее, Бог помог нам предупредить врагов, нападемте на них!
Видя неизбежную погибель, Индрик решился дорого продать жизнь свою… он обернулся и встретился лицом к лицу с сыном…
— Изменник! ты умрешь от руки моей! — закричал рыцарь и бросился к молодому человеку, прикрывая таким образом отступление товарищей своих…
Завязался страшный бой при свете факелов, тускло горевших в удушливой атмосфере подземного хода. Одинакая ярость выражалась на лицах двух противников, с одинаким бешенством нападали они друг на друга, — не как отец и сын встретились они, но как злейшие враги… Глубокий стон вырвался из груди Индрика, он покачнулся… меч выпал из руки его… Сын убил отца!
— Проклятие! — было последнее слово Индрика.
Но откуда происходит этот шум, подобный реву водопада? Какая причина этой суматохи, воплям, крикам?..
Часть прохода обвалилась, вода с шумом прорывалась в отверстие и поглотила отцеубийцу!..
………………………………………………………
Мне показывали вход в этот древний туннель и выход из него. Из низкого свода, в одном из подземелий разливается вода; в черном пространстве, остающемся между поверхностию воды и потолком подземного хода, сквозной ветер уныло завывает… это, говорят, стонет душа отцеубийцы, не находящая покоя…
Возвратимся к истории.
В 1559 году, после страшных опустошений, произведенных русскими войсками в Лифляндии, магистр Вильгельм Фюрстенберг, видя несчастное положение отчизны своей, уговорил меченосцев просить у царя Иоанна IV Васильевича мира, и между тем, в ожидании решения царя, заключить перемирие на сорок дней.
Все неприятельские действия прекратились и рыцарские послы шли уже к Москве, когда нечаянный случай подверг Лифляндию большему гневу царя. Один из свирепых начальников Нарвы, непримиримейший враг русских, прохаживался однажды по высоким стенам замка. Оттуда увидел он на площадке Иван-Города толпу русских; по одеянию он узнал, что то была бояре и воеводы. Пробудилась зверская злоба в душе рыцаря, не мог он унять ее… Надеясь, что поступок его не будет иметь важных последствий, он собственноручно направил пушку к толпе русских, выстрелил и многих убил. Как ни в чем не бывало, пошел меченосец далее; но выстрел этот был принят другими начальниками нарвской крепости за знак прекращения перемирия, и все направили пушки на Иван-Город. Воевода Иван Шарапов сын Замыцкий, хотя видел явное нарушение заключенного перемирия, но вследствие строгого приказания царя свято и ненарушимо хранить святость договора, старался только защищаться от нападений неприятеля и в то же время послал к Иоанну гонца с вестию.
Уже назначен был день, в который послы рыцарские должны были представиться царю, когда вдруг пришло известие о вероломном нарушении перемирия. Раздраженный Иоанн принял послов и сказал им:
— Вероломство ваше будет наказано; возвратитесь, отнесите к вашему магистру посланное от него ко мне злато; а я вскоре с огнем и мечом буду к вам!
Русская сила обложила и принудила Нарву к сдаче. Но подоспели ревельские рыцари; русские вышли на битву; из Нарвы ударили в тыл русским, и хотя рыцари и не одержали победы, но русские потеряли Нарву.
В 1559 году, 11-го мая в Нарве сделался страшный пожар. Едва сильный огонь, быстро распространившийся по городу, был замечен русскими войсками, то они немедленно стали переправляться через Нарову на плотах и на лодках. Нарвские жители, пораженные ужасом и приведенные в смятение, не думали о защите…
Узнав о взятии Нарвы, Иоанн позволил жителям этого города по прежнему жить в нем, заниматься делами своими и производить торговлю. В то же время царь показал усердие свое к вере; архиепископ новгородский, прибывший по повелению его в Нарву с большим числом духовенства, обошел весь город с крестами и окропил святою водою…
В продолжении ста сорока лет Лифляндия находилась в самом жалком состоянии. Переходила она из рук в руки; торговля начинала упадать; рыцари предавались самой изнеженной, развратной жизни и, не имея собственных сил, по неволе должны были прибегать к помощи соседних государств.
Между тем на престол русский вступил великий царь. Деяния его должны были возвеличить и прославить на веки Россию!..
Нарва находилась во власти шведского короля Карла XII, когда в 1700 году, 9-го сентября русское войско подошло к стенам ее. Начальником этого войска был молодой герцог де Кроа, который недавно оставил австрийскую службу и поступил к Петру. Поручение, данное ему царем, состояло в том, чтобы овладеть Иван-Городом и Нарвой. Но 19-го ноября выступил смелый Карл из Нарвы и, пользуясь снежным вихрем, подошел к русским на 10 шагов. Русские приведены были в смятение, и Карлу легко было одержать победу. Есть предание об измене; о хитром содействии Карлу какого-то простолюдина. Как бы то ни было, русские были разбиты; де Кроа, Алларт взяты в плен, другие подверглись той же участи изменой Карла своему слову. Пленники отосланы под строгим присмотром в Стокгольм. Только герцог де Кроа по особой милости короля, получил позволение остаться в Ревеле, где через год и скончался в такой бедности, что по настоянию кредиторов, вследствие закона, воспрещавшего хоронить должников, тело его было лишено погребения.
Велика была потеря русских, но мало было чести шведам. Вот что написано в журнале Петра Великого (стр. 25 и 26).
«И так над нашим войском шведы викторию получили, что есть бесспорно; но надлежит разуметь, над каким войском оную получили? Ибо один только старый лефортовский полк был, да два полка гвардии были только у Азова, а полевых боев, паче же с регулярными войсками, никогда не видали; прочие же полки, кроме некоторых полковников, как офицеры, так и рядовые самые, были рекруты. К тому ж за поздним временем и за великими грязьми провианта доставать не могли; и единым словом сказать, казалось, все то дело яко младенческое играние было, а искусства ниже вида: то какое удивление, такому старому, обученному и практикованному войску над такими неискусными сыскать викторию?»
Между тем быстро распространялись победы Петра над шведами, и в 1704 году он опять обратился к Нарве. Из перехваченного письма узнал великий государь о том, что нарвские жители ждут к себе на помощь шведское войско под предводительством генерала Шлиппенбаха. Тогда Петр употребил следующую воинскую хитрость: на той дороге, по которой из Нарвы ожидали прибытие вспомогательных войск, он скрыл два пехотных и два конных полка в синих мундирах, какие были у шведов, и с их знаменами; потом приказал князю Репнину и Менщикову атаковать эти полки, которых нарвские жители приняли за своих и вышли к ним на помощь. Нарвский гарнизон был разбит, однако ж часть его успела спастись бегством, и Нарва осталась еще во владении шведов. Видя упорство осажденных, Петр 30-го июля приказал бомбардировать Нарву. Разрушительное действие русской артиллерии было ужасно. Сжалившись над разорением, которому подвергалась такая сильная крепость, и щадя неприятелей, государь послал к нарвскому коменданту Горну письмо с увещанием сдаться на честный аккорд. Мужественный, но неблагоразумный Горн не хотел ничего слушать и отвечал, что, несмотря на все опасности, он намерен защищаться до последней капли крови.
Мужество Горна достойно было лучшей участи; но Петр, огорченный тем, что кровопролитие и разрушение должно еще продолжаться, приказал объявить ответ коменданта пред всем войском, дабы оно знало, что он вынужден упорством осажденных приступить ко взятию Нарвы штурмом. Несколько дней спустя, а именно 9-го августа, русские взобрались на стены и вломились в ворота. Нарва пала.
Долгое сопротивление шведов до того ожесточило солдат русских, что, не повинуясь начальникам и забыв строгий наказ монарха не убивать и не грабить побежденных, они нападали даже на женщин и детей. Тщетно старались начальники восстановить порядок… Тогда Петр с обнаженною шпагой в руках бросился на грабителей, вырывал из рук их несчастные жертвы, кричал, чтобы они унялись от грабежа и кровопролития, и некоторых непослушных заколол на месте!.. Потом объехал верхом все улицы, утешал побежденных и для большей безопасности их расставил везде караулы, особенно ж к церквам и лучшим домам богатых граждан.
В ратушу, которая наполнена была гражданами, Петр, покрытый пылью и кровию, вошел и, бросив шпагу свою, обагренную кровию, на стол, воскликнул:
— Смотрите, шпага сие не шведскою, но российскою обагрена кровию. Я умертвил ею собственных моих воинов, чтоб удержать их от страшного грабительства и убийства в городе и спасти бедных жителей от конечного истребления!"
Первым действием великого монарха было попечение об утверждении безопасности новых подданных своих, об устроении порядка в городе и о постановлении правил к спокойной жизни граждан. Видя такое милостивое обращение монарха, иван-городский комендант сдал и крепость на договор. Тогда принесено было Господу торжественное благодарение.
С тех пор утвердилось спокойствие и благоденствие Нарвы. Страшные, неприступные крепости красуются, как живописные развалины, на голых равнинах; где так часто встречались русские и ливонские мечи, разбросаны красивенькие домики, образующие форштаты; на крутых берегах Наровы воздвигли фабрики и заводы. Все кипит жизнию и промышленною деятельностию…
В трех верстах от города лежит прекрасный нарвский водопад.
В тихую погоду у самого города слышится однообразный шум водопада. По мере приближения к нему, шум усиливается и, наконец, обращается в оглушительный рев.
Рассказывают, что Державин, не находя сил окончить в городском шуме бессмертную свою оду «Бог», поехал в Нарву; уединился по близости водопада и там, в тесной хижине написал последнюю строфу этой оды…
Нарвский водопад состоит из двух частей, разделенных выступающею из воды частию скалы, на которой выстроен огромный лесопильный завод. Первая из этих частей обширнее: широкое, черное озеро, усеянное маленькими островками, покрытыми густыми группами дерев, с высоты восьми или более сажен, стремится вниз водопадом, образующим почти полукружие и подобным белому цилиндру, как бы вертящемуся около своей оси, и приводит в действие множество фабрик и мельниц, выстроенных на берегу.
Другая часть водопада гораздо живописнее; там стремление его встречает на каждом шагу каменные препятствия и в борьбе с ними образует множество живописнейших видов. Деревянный мост, проведенный близ самого водопада и ведущий к лесопильному заводу, дрожит под ногами проходящего, которого в жаркий летний день освежает влажная пыль, наполняющая воздух…
И все это в 40 верстах от Невского проспекта.
П. Фурманн
Примечания
править- ↑ Das Grab. Так называлась пропасть, в которую опускали преступников, осужденных на голодную смерть. Пропасть эта, которую по справедливости можно назвать бездонною, и теперь существует при Нарвской крепости.