Напрасные смерти (Амфитеатров)
| Напрасные смерти |
| Дата создания: 1901. Источник: Амфитеатров А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 117. |
- Википроекты
В Петербурге разыгралась трагикомедия, столь пошлая по существу, что даже кровь, пролитая в печальном финале её одним из героев, оказалась бессильною скрасить её внутреннее ничтожество и увенчать её ореолом рыцарства: так всё в ней искусственно, фальшиво, аплике. Я говорю о дуэли Максимова и Витгенштейна. Офицер отставной и офицер действительной службы поссорились в вагоне из-за какого то погибшего, но милого создания. Драма! Офицер действительной службы полез на стену: желаю стреляться! Офицер отставной, десятки раз доказавший свою личную храбрость на полях сражений, сделал всё от него зависящее, чтобы кончить бессмысленную ссору миром. Нет! Витгенштейн получил надлежащее разрешение на дуэль и, во что бы то ни стало, пожелал проявить свою удаль на барьере. Максимову осталось одно: принять вызов. Буффонада, начатая шансонеткою, меняет тон, в ней звучат уже грозные трагические ноты. Дерутся не для формы, дерутся серьёзно. Пуля Витгенштейна провизжала у самого уха Максимова. Пуля Максимова уложила Витгенштейна в могилу. Все жалели безвременно погибшего молодого человека, но никто не мог негодовать на убийцу. Максимов был к бою вынужден, бой был честный, — из всех, виноватых в смерти Витгенштейна, больше всех виноваты сам Витгенштейн и… закон 1894 года, внёсший разрешением офицерской дуэли самую безнадёжную путаницу и в этический, и в уголовно-судебный уклад нашего, и без того не слишком-то понятливого насчёт своих прав и обязанностей, общества.
Затем нашумело на всю Россию пресловутое клыковское дело. Офицер застрелил в Зоологическом саду пьяного статского, который, ни с того, ни с сего, сделал ему глупый скандал. Статского похоронили, офицера судили и слегка наказали. Убитый Малиновский вёл себя столь нелепо, что, — несмотря на жалость к опять-таки безвременно и напрасно погибшей человеческой жизни, — общественное мнение оказалось скорее на стороне убийцы, чем жертвы. Однако, дело это заставило многих призадуматься над теми противоположениями чести воинской и чести общегражданской, которые, далеко не к выгоде и к пользе последней, выяснились клыковским процессом. Печать высказала несколько проектов — удачных и неудачных, — какими средствами возможно предотвратить нежелательные дальнейшие столкновения между военными и статскими. Охранительная печать даже не закричала, — взревела, что все подобные проекты оскорбительны для армии, что интеллигенция ненавидит военных, что надо судить и карать толпу, набросившуюся на убийцу-офицера в защиту убитого статского, и т. п. Словом, принялась за обычные свои подвиги — за проповедь сословного раздора; за враждебное разделение общества на классы привилегированные, которым всё можно, и классы опальные, которым можно только сидеть в кутузке; за доносы, подмигивания, покивывания, а затем — в передовой статье «Московских Ведомостей» и за откровенное «слово и дело». Устами некоего г. Хозарского московская газета заявила, что, когда Клыков убил Малиновского, в Зоологическом саду разыгрались сцены, похожие на эпизоды из истории Пугачёвского бунта или из бунта военных поселян. Это страшно. Дальше идёт ещё страшнее: «самосуд толпы над офицером», «роняйте побольше престиж военного мундира!» и тому подобные ужасы и язвительные запугивания ужасами. А виноватою во всём Паулиною оказалась газета «Россия», высказавшая статьями моею и В. М. Дорошевича мнение, что офицерам следовало бы воздерживаться от посещения таких мест, как Зоологический сад, где нарваться на скандал — перспектива фатальная, ибо бродит там среди публики великое множество субъектов, которым не то что заботиться о «чести мундира» встречных офицеров, а ни «папы», ни «мамы» уже не выговорить. Практическая дельность предложения вряд ли может быть оспариваема. Не будет в пьяных местах мундира, — не будет возможности и к случайным оскорблениям чести мундира. Логика простая и ясная. Но есть, кроме логики здравого смысла, ещё «хозарская» логика, ей обратная. Она возмущается рассуждениями по здравому смыслу, она вопиет: «Слушая эти речи с большой публичной трибуны, начинаешь понимать и эту толпу, которая учиняет сама суд над офицером. Tel maïtre, tel écolier…[1]» Таким образом, нечаянно-негаданно, мы произведены корреспондентом «Московских Ведомостей» в «эмиссары Пугачёва». Обвинение грозно. Нечего делать, пересмотрим ещё раз те предложения, за которые мы удостоились производства в подстрекатели к бунтам Пугачёва и военных поселян. Меры против появления мундира в местах не подобающих совсем не новость ни для Петербурга, ни для России, ни для Европы. Одно время петербургские офицеры были лишены разрешения посещать кафешантан «Альказар» — именно по тем мотивам, которые были изложены, из-за лёгкости нарваться на скандал. Ничего обидного никто из офицеров в запрещении этом для себя тогда не усматривал, да и — не знаю, снято оно теперь или продолжает быть в силе — усматривать не в праве. Оберегание «чести мундира» состоит вовсе не в том, чтобы рубить шашкою или убивать револьверною пулею пьяниц, дерзающих, по невменяемости своей, говорить офицерам ругательные слова. Оно состоит прежде всего в корпоративной обязанности не ставить мундир в неминуемую опасность бессмысленного оскорбления; в памятовании, что ты, офицер, не отдельная единица, случайная и вольная, но часть стройного целого, которое опекает твою репутацию своим мундиром, а ты опекаешь его репутацию осторожностью своих отношений к представителям остальных общественных классов. В действительно щепетильных касательно «чести мундира» полках не однократно случалось, что товарищи вежливо просили оставить их среду офицеров, чересчур страстно и широко играющих в карты. И не потому, чтобы подозревали их в нечестной игре, — нет. А просто потому, что страсть азартной игры то и дело ставит одержимого ею лицом к лицу с людьми и обстоятельствами, не подходящими для офицера, который бережёт свою корпоративную честь; потому, что он ежедневно может быть поставлен в самое неловкое и оскорбительное положение не только обидным жестом или словом, но даже подозрительным взглядом или насмешливою интонацией какого-нибудь разозлённого игрока, худо владеющего собою, грубо готового сорвать досаду проигрыша на первом встречном. Оскорбят-то Ивана Ивановича Иванова, а отвечать-то приходится поручику Иванову. И — по безумным и безбожным традициям военной чести — отвечать непременно преступлением, либо беззаконным, как Клыков, либо дозволенным по закону, как Максимов, убивший Витгенштейна. Г. Хозарский совершенно прав, называя наших офицеров «самыми скромными и порядочными». И вот именно скромность-то и порядочность русских офицерских обществ и служит им драгоценною страховкою против того отвратительного бретёрства, тех гнусных войн в мирное время, какие неминуемо развиваются там, где офицер обязан мстить за оскорбление чести полка, но не обязан сам предварительно оберегать её от возможности оскорбления. Офицеры «не бывают» во многих клубах, кафешантанах, танцклассах, игорных домах. Не потому, что они лишены прав там бывать, а потому, что офицеру — неприлично там бывать, потому что, бывая там, он унижает свою корпорацию. Таким образом, принципиально-то предложение В. М. Дорошевича давным-давно уже проведено в жизнь, а он проектировал лишь практическое его расширение. И уж если кому обижаться на Дорошевича в данном случае, так отнюдь не офицерам, а разве содержателю Зоологического сада, который Дорошевич обстоятельно и красноречиво признал для офицеров неприличным. Кстати, ещё пример сословных ограничений, вынужденных корпоративными приличиями: закрыли же для офицеров третий класс железных дорог, потому что неудобным показалось их общение с третьеклассною пассажирскою публикою. И теперь офицер за третий класс платит, а ехать должен во втором. Отклониться от публики Зоологического сада — право, не более жестокое для гг. офицеров лишение, чем потеря мест в третьеклассных коптилках.
Это говорено с точки зрения сословной и корпоративной. Теперь станем на точку зрения общественную, что у нас в России покуда, слава Богу, значит ещё: общечеловеческую.
Хозарская логика, вопия о Пугачёвых и военных поселенцах, толкует и усиленно подчёркивает, будто был какой-то «самосуд толпы над офицером», что надо сыскать и наказать толпу, «которая в публичном месте избивает палками офицера за его частные счёты в личном столкновении». Эти «частные счёты», результатом которых оказался труп, это «личное столкновение», с выстрелами из револьвера среди тысячной толпы, прямо великолепны. По хозарской логике, выходит так, что, когда на ваших глазах один человек убивает другого, то вы не в праве броситься на помощь жертве, — особенно, если нападающий — со светлыми пуговицами: это — их частные счёты, а не смертельный бой, это личное столкновение, а не убийство. Но это лишь к слову, мимоходом сказано; не в хозарской логике суть, пусть рассуждает, как хочет, — её дело. А в том суть, что, бросившись на Клыкова, толпа, конечно, и не думала бить «офицера». Она рефлектировала не на мундир, а па факт убийства. Будь на месте Клыкова офицера Клыков студент, Клыков-купец, Клыков присяжный поверенный, Клыков-врач, было бы то же самое. Да, пожалуй, ещё хуже, потому что, когда толпа бросилась на офицера, то именно боязнь «мундира», о погибели которой в умах толпы горюет г. Хозарский, должна была удержать хоть нескольких, успевших дать себе отчёт в происшествии, умевших не заразиться паникою и мстительною на неё реакциею. Не офицер не вышел бы живой из этой толпы, — хотя бы уже потому, что он не нашёл бы корпоративных защитников, как посчастливилось найти Клыкову. Били не «офицера», — с чего «офицера» бить? У нас на Руси ни в интеллигенции, ни в народе нет антипатии к военным, как нет её нигде в государствах с всеобщим отбыванием воинской повинности. Антипатия и ненависть к военному сословию порождаются только там, где из него стараются сделать исключительную и привилегированную касту, надменное преторианство, служащее не столько для защиты страны извне, сколько для подавления её внутри. У нас на Руси, слава Богу, такой «военщины» давно не существует. Аракчеевы и присные их давным-давно истлели в гробах, «Бурцевы ёры-забияки» тоже, а милютинская реформа и законы императора Александра II, как светлая угада, вещают, что в этом отношении в России «потопа больше не будет». Били в Зоологическом саду не офицера, но убийцу. И не было там никакой пугачёвщины, никаких военных поселений. А был смертельный перепуг массы беспечных и подвыпивших людей, среди которых вдруг начали стрелять из револьвера, и была инстинктивная ярость тех же людей — ближайшая, мстительная эмоция потрясённой испугом души. Я уверен, что из сотни людей, бросившихся на Клыкова, едва ли один понимал, что бежит его бить, а многие и теперь ещё не знают, что они его били. Толпа — дело стихийное, истерическое. За истерику судить нельзя. Она в людях не людьми создана, природа ею человечество наказует. Так вот: не самосуд тут был, а просто то мгновенное озверение, то массовое помешательство, которое охватывает людей первобытных и возбуждённых, когда они видят пред собою смерть, причиняемую одним человеком другому. Наша русская толпа — очень смирная, и о ней никак уже нельзя сказать, чтобы она любила вмешиваться не в своё дело. Но она жизнелюбива, впечатлительна, жалостлива и хорошо помнит заповедь «не убий». Ругайся, дерись, сколько хочешь, — это твоё дело. Ну, а за револьвер не хватайся, шашки не обнажай, кинжалом не пыряй: это — не дело, это не по-русски, этого ни славянская гуманность наша, ни здравый смысл не позволяют, и необычайность таких «гишпанских» выходок всегда поражает русскую толпу, как громом, и превращает её в испуганно-озлобленное, неспособное к самоотчёту, стадо. В толпе нашей очень много честных людей, но почти нету пресловутых «людей чести», от которых один шаг до бретёров и бретёрских рассуждений, что публичное убийство представляет собою «частные счёты в личном столкновении». Этакие взгляды и в западной-то, пять веков школенной аристократами, толпе плохо держатся, а нашу толпу, искони демократку, пришлось бы для них сплошь перевоспитывать. Виновата ли толпа, избившая Клыкова? Да, виновата. Но не в сознательном самосуде, который навязывают ей «Московские Ведом.», а просто — в чрезмерной нервности, которая истерически выросла в нерассуждающую свирепость. Виновна, по заслуживает снисхождения — и огромного, почти уничтожающего вину, а мотив к снисхождению — в том, что она не любит, чтобы стреляли из револьверов в живых и безоружных людей. Ибо она боится пуль, — во-первых. А во-вторых, из всех преступлений уголовных сознательное лишение жизни человека — для неё самое богопротивное и омерзительное. А — кто в нём повинен, — ей безразлично: она считается не с сословным представителем, но с убийцею. Знаете старую поговорку: «коли ты иерей, — иерействуй, коли дьякон, — дьяконствуй». Ну, так вот и — коли ты офицер, — офицерствуй: пали из револьверов на войне и на ученьях примерной стрельбы, а, идя в Зоологический сад, оставь оружие дома в кобуре. Ибо туда не для офицерства ты идёшь, но как зритель, выпиватель, ухаживатель, — словом, на обще-обывательских правах, совсем не обязанных считаться с твоими специально-офицерскими понятиями. Ибо не обывательство существует для офицеров, но офицеры для обывательства.
Отлично понимают это офицеры в западной Европе. И помогает им в понимании очень простое средство: разрешение носить вне служебных обязанностей штатское платье. Я знаю очень многих итальянских офицеров. Большинство из них — совсем не монахи: живут развесёлою жизнью, играют, пьют, посещают женщин, но все они остерегаются попасть в сомнительное общество или сомнительную обстановку в униформах своих полков. А если уж случится такая неизбежность, то они — несчастные люди: так и видишь, что дрожит человек за себя, душа у него не на месте, чувствует себя он под дамокловым мечом ответственности за каждое слово, за каждый поступок, за каждую случайность. И, выйди с ним какой либо скандал, — результаты будут, конечно, ещё хуже клыковских: мундирные корпорации там не шутят. А человек в сюртуке — сам толпа. И офицер в мундире на Западе — член корпорации, а офицер в сюртуке — уже полувоенный, член общества. С офицера в мундире — один спрос, с офицера в сюртуке — другой. Случись клыковский скандал, напр., в Риме, то, помимо военно-уголовных взысканий по преступлению, Клыкову было бы поставлено в вину и то обстоятельство, что он понёс форму своего полка в неудобное для неё, увеселительное заведение. У нас, к сожалению. ношение формы для военных обязательно всегда. Ну, так надо либо ослабить это суровое правило, либо принять меры к тому, чтобы «мундиры» с их специальною корпоративною «честью» не появлялись в злачных местах, достоинству корпорации мало отвечающих.
Злополучная Витгенштейнова дуэль выяснила, мимоходом. чрезвычайно опасный пробел в законе о дуэли 1894 года. Оказывается, он не для всех писан. И не только не для всех вообще, т. е. равно военных и статских, но не для всех и военных, а только для военных, состоящих на действительной службе. Оказывается, что Витгенштейн, по закону этому, имел полное право и даже, если хотите, обязанность вызвать Максимова на дуэль, но Максимов — отставной военный — не имел права дуэли принять и должен отвечать за то по закону. Оказывается, что если бы Витгенштейн убил Максимова, то, по точному смыслу и букве «правил о поединках между офицерскими чинами», он не подлежал бы никакой ответственности, так как «дуэли вовсе не наказуются, несмотря на исход их, когда они происходили по приговору суда общества офицеров или были признаны им за единственное средство для восстановления чести». Витгенштейн получил офицерское разрешение на дуэль, — потому она и состоялась. Случилось, однако, что в «дуэли, вовсе ненаказуемой, несмотря на исход её», не Витгенштейн убил Максимова, но Максимов Витгенштейна, не офицер действительной службы отставного, но отставной — офицера действительной службы. И что же? «Ненаказуемости», обещанной правилами, — как не бывало: Максимов был привлечён к уголовной ответственности по общим законам и имел в перспективе заключение в крепости от 2 до 4 лет!
Не только трудно, — немыслимо создать более двусмысленное и отчуждённое от общества положение, чем то достигается для офицеров правилами о поединках, в таком странном и исключительном их толковании. Раз дуэль ненаказуема для офицеров и наказуема весьма тяжко для всех остальных членов общества, она тем самым уже перестаёт быть средством защиты чести, а делается просто орудием защиты людей в мундирах против обид им со стороны людей без мундиров. Думаю, что в такой защите люди мундира не нуждаются, — и было бы более, чем печально, если бы нуждались. А между тем — это так: редакция правил несомненно «защищает» их — защищает неловко и даже несколько обидно. Ибо в то самое время, как защитник своей чести в мундире приглашается смыть своё оскорбление лишь смертною опасностью под пистолетом или шпагою, такой же защитник своей чести без мундира обязан, помимо той же самой смертной опасности, претерпеть уголовное наказание. За что? Выходит: лишь за то, что на нём нет военного мундира. Потому что остальные условия как оскорбления, так и ответа на оскорбление решительно тождественны.
Итак, получается такое qui pro quo[2]: небольшая группа граждан Российской империи имеет право безнаказанно защищать свою честь с оружием в руках, потому что носит военный мундир; остальные граждане империи, мундира военного не носящие, такового права лишены и, в случае злоупотребления оным, должны сидеть в крепости от 2 до 4 лет. Всякое лишение прав предполагает, совместно, и погашение известных гражданских обязанностей. Раз государство вменяет мне дуэль в уголовный проступок, достойный кары, — не ясен ли вывод, что, во исполнение запрета со стороны государства, я не только не могу вызвать кого-либо па дуэль, но и обязан уклониться от дуэли, будучи вызван? Вовсе нет. Правила гласят: «Лицо, отказавшее вызывающему его на дуэль, несмотря на то, что вызывающий принадлежит к способным дать удовлетворение, есть нарушитель обязанности честного человека и исключается навсегда из общества, в котором вращаются офицеры и джентльмены». Следовательно, лишённый прав дуэли, вы отнюдь не избавлены от её обязанностей, и уклонение от них государство карает, лишая вас звания честного человека, изгоняя из круга порядочных людей. А исполнение дуэльных обязанностей, как мы видели, влечёт к тому результату, что то же самое государство, руководясь логикою уголовного закона, сажает вас в тюрьму.
Правилами о поединках дуэль признаётся «обязанностью честного человека». Но исполнение обязанности — уголовное преступление. Одно из двух: или несправедливо полагать честным то, что преступно; или несправедливо карать за честный поступок, как за преступление. То есть, — или несправедливо считать честным и обязательным убийство одним человеком другого, в присутствии нескольких свидетелей и по предварительному уговору; или, — раз такое убийство, облечённое мишурным псевдонимом «дела чести», предполагается законным и обязательным, то как же может быть оно вменено кому-либо в вину, подлежать уголовному суду и каре? Государству не вместно играть в законах своих словами, а законам не вместно ни объявлять преступлений честными деяниями, ни преследовать честные деяния, — буде они таковы, — как преступления.
Судя, однако, по тому, что право на ненаказуемую дуэль закон признал привилегией исключительного и тесно ограниченного круга лиц военной корпорации, надо думать, что государство наше не отказалось, слава Богу, от принципиального взгляда на дуэль, как на дело преступное и плачевное. Дано не правило, а послабление из правила, привилегия. Но тогда, — всё чрез тот же законодательный парадокс, — куда как нерадостным и щекотливым становится положение сословия, удостоенного чести получить привилегию столь сомнительного характера. Собственно говоря, эта привилегия — противоестественно разделяя общество на две группы: на людей, имеющих право быть преступными, и на людей, караемых за однородное преступление, — лишает военных всякой нравственной возможности добросовестно защищать честь своего мундира и грудью стоять за него, в случаях, когда обидчик — не мундирный человек. Вообразите себе, что тот же самый Максимов, — лучше зная закон до дуэли, чем теперь пришлось ему изучить после дуэли, — отвечал бы Витгенштейну на вызов:
— Извольте, князь, — будем драться из-за шального разговора и случайной француженки. Мне очень не хочется драться, но вы требуете, я по закону должен исполнить «обязанность честного человека», — я дерусь. Принимаю ваши условия оружия, расстояния и пр. Но одно условие поставлю с своей стороны и вам. А именно: потрудитесь сперва выйти в отставку и снять мундир.
— Зачем?
— Затем, что честный бой возможен только при равных условиях. Секунданты наблюдают, чтобы пистолеты одинаково заряжались, чтобы шпаги были одинаковой длины, чтобы между противниками не было ни шага в пользу одного, с перевесом против другого. Они обязаны принимать в соображение и нравственные условия дуэли. По закону, я, безмундирный, буду стоять под пистолетом, как преступник, а вы, в мундире, — как честный человек. Вы убить меня имеете право, а мне убить вас — преступление. Где же тут равенство условий? И где же логика? Где, наконец, нравственное право мне, преступнику, стрелять в вас, честного человека? Нет, покуда вы в мундире, у вас слишком много преимуществ надо мною. Снимите мундир, — и тогда извольте: будем стреляться, как честные люди, — оба на равном положении преступников.
— Но позвольте, — мог бы возразить Витгенштейн, — именно честь мундира-то и требует, чтобы я дрался с вами. Не будь мундира, я и не затевал бы истории. А вы хотите, чтобы я снял мундир!
— Помилуйте! — ответил бы Максимов, — какая же честь может быть защищена нападением сильного на слабого, человека во всеоружии прав на преступника, прав лишённого? Если вы убьёте меня на дуэли, никто не воспрепятствует вам, отрапортовав о том по начальству, спокойно отправиться затем завтракать к Кюба, но, если я вас убью, меня посадят на четыре года в крепость. Нет, вы хотите биться со мною чересчур длинным мечом: укоротите его, сняв мундир, — и я к вашим услугам.
Вообразим, что Клыков не застрелил Малиновского, как собаку, но, дав ему вытрезвиться, послал к нему секундантов, чтобы затем «растянуть» его «в строгих правилах искусства, по всем преданьям старины». В этом случае он не подлежал бы даже и той нестрогой каре, какую понёс теперь, — тогда как, воскресни Малиновский, он уже подлежит суду за то… да, за то, что его убили на дуэли, тогда как он, в качестве статского человека, не имел права на дуэль выходить.
Дать слишком большое преимущество одному общественному кругу пред другими — дело двуострое. Что бы ни вопияли бесноватые «Московских Ведомостей», — ни народ русский, ни интеллигенция русская, совсем не враждебны к военному сословию. Чтобы откопать архаический пример интеллигентного недоброжелательства к военным, «Московским Ведомостям» пришлось совершить экскурсию за сорок лет назад, припоминая насмешки над Всеволодом Крестовским за определение его в уланы: свежее случая не нашлось! Газета преувеличивает значение этого факта и опускает из вида, что дело было до введения общей воинской повинности, разбившей замкнутую, привилегированную, сплошь дворянскую «военщину» фрунтового офицерства, — унаследованного от николаевской эпохи и, действительно, по воспоминаниям даже самых благосклонных очевидцев, не слишком-то приятного и утешительного в качестве элемента общественного. Нынешнее всесословное, с образовательным и служилым цензом, офицерство любимо во всех кругах русской жизни, оно всюду своё, родное, — и надо много вредных усилий, чтобы ослабить эту родственную связь, отчудить армию от выделяющего её общества. А зачем такие усилия нужны, кому они будут полезны, — это уж тайна «Московских Ведомостей», это их спросить надо.
К числу вредных и ошибочных усилий разобщения надо, конечно, отнести и закон о дуэлях. Открывая офицеру привилегию оскорблять людей, требовать от них обязательного удовлетворения и, в процессе этого удовлетворения, превращать противника в наказуемого правонарушителя, без малейшей опасности для самого себя, — закон создаст практически нечто совсем противоположное тому, чего он добивается теоретически: он создаст группу людей, поведением которых, как бы оно ни было оскорбительно, никто оскорбляться не будет. Офицеры станут не выше образованного общества, а окажутся неизмеримо ниже его нравственных условий. Ибо, при нынешних офицерских привилегиях на дуэль, вызов офицером статского похож гораздо больше на вооружённое нападение, чем на защиту чести, — и, сколько бы ни грозил закон лишением чести отказавшемуся от дуэли, здравый смысл и совесть человеческая будут порождать такие отказы массами. И никто не попрекнёт за то отказавшегося, потому что он стоит пред офицером-дуэлянтом, как слабый пред сильным, потому что дуэль требует от него и жертв, и храбрости гораздо больше, чем от офицера, хотя и жертвы, и храбрость — профессия военного звания. Максимов прав в своём письме: пулю в лоб получить надо куда меньше мужества, чем на четыре года сесть за тюремную решётку.
Сомнительно, чтобы дуэльные привилегии содействовали поднятию нравственного уровня в офицерстве. Людям деликатным, совестливым, они в тягость, как ненужное бремя антипатичных и неясных обязательств. Людям грубым, полным животных инстинктов, они развязывают руки к наглости, которая — по существующим условиям закона — останется для них, в девяносто девяти случаях из ста, безнаказанною. Начнётся снова то, что было в тридцатых-сороковых годах, но, слава Богу, перестало быть: разъединение интеллигенции военной и статской, ибо страшно им станет уживаться вместе; обособление военных в специальную касту, а — в касте, как всегда: сословное одичание и воскресение «военщины».
А каких бы акафистов ни пели во славу этой дореформенной покойницы «Московские Ведомости», достаточно нам одного Сергея Сергеевича Скалозуба, чтобы не мечтать о возрождении сего перла творения. Да — что Скалозуб! Человек старый! Возьмите хоть «Печерские Антики» Лескова: киевскую летопись периода севастопольской кампании. Нечего сказать, хорошо отличались тогда в мирном обществе даже такие люди, как например Р—цкий, пользуясь именно привилегией кастовой распущенности, ненаказуемой дерзости и полудозволенной возможности «расшибить». А современное прусское офицерство? Нечего сказать, — красивый, поучительный идеал и по существу своему, и по общественной к нему антипатии!
Кончая этот набросок, я очень боюсь, чтобы мне не сказали:
— Следовательно, вы проповедуете совершенную отмену наказания за правильную дуэль — как для военных, так и для статских?
Нет, напротив: я думаю, что вовсе не бывает на свете правильных дуэлей, что всякая дуэль заслуживает наказания, и мечта моя, чтобы были запрещены все дуэли, как военные, так и статские. Но это — pia desideria[3]. Это — теория. Считаясь же с практикою существующего законодательства о дуэлях, позволительно желать, чтобы, — раз уж приходится ему смотреть сквозь пальцы на уговорные убийства, — по крайней мере, хоть перед лицом смерти-то оставило бы оно людей равными друг другу, не выдавая одним патента — убивать, а другим связывая руки для самозащиты.