Наполеонъ Бонапартъ.
Ипполита Тэна
править
Чтобы получить точное и опредѣленное понятіе о какой-нибудь постройкѣ, нужно, прежде всего, изслѣдовать родъ и качество необходимыхъ для нея матеріаловъ, представать себѣ время, руководящую идею и, наконецъ, всѣ тѣ обстоятельства и препятствія, которыя встрѣчалась на пути къ ея основанію. По еще важнѣе тщательно научить умственный складъ и вкусъ архитектора, въ особенности въ томъ случаѣ, если онъ владѣлецъ этой постройки, самъ намѣренъ въ ней поселиться и, разъ поселявшись, приспосабливаетъ се къ своему образу жизни и нуждамъ. Такимъ именно и является соціальное зданіе, построенное Наполеономъ Бонапартомъ. Архитекторъ-собственникъ, главный представитель населенія съ 1799 до 1814 года, онъ создалъ современную Францію. Никогда дѣло цѣлаго общества не носило на себѣ столь рѣзкаго отпечатка личнаго характера, и глубже вникнуть въ этотъ характеръ необходимо уже для того, чтобы самое дѣло стало попятнымъ.
I.
правитьНе признающій середины, все доводящій до крайности и въ особенности оригинальный и своеобразный, онъ не только не подходитъ подъ общій уровень, но стоитъ внѣ всѣхъ условныхъ рамокъ. По своему темпераменту, наклонностямъ, воображенію, страстямъ, способностямъ и морали, онъ кажется вылитымъ въ особую форму и созданнымъ изъ другаго металла, чѣмъ его соотечественники и современники. Очевидно, это не французъ и не человѣкъ XVIII столѣтія; онъ принадлежитъ къ другому племени, къ другому вѣку. Съ перваго же взгляда въ пень замѣтно что-то чужестранное, сказывается итальянецъ, и, кромѣ того, замѣтно что-то свое исключительное, не поддающееся никакому сравненію и аналогіи. Итальянецъ онъ былъ по происхожденію и крови: во-первыхъ, но отцу, родъ котораго можно прослѣдить съ XII вѣка во Флоренціи, дальше въ С.-Миньять и, наконецъ, въ Сарзанѣ, въ маленькомъ, уединенномъ городкѣ на окраинахъ Генуэзской области, гдѣ предки его въ продолженіе многихъ лѣтъ незамѣтно прозябали въ глуши провинціи, занимая скромныя должности нотаріусовъ и городскихъ синдиковъ. «Мое происхожденіе, — говоритъ самъ Наполеонъ, — заставляетъ меня смотрѣть на каждаго итальянца, какъ на соотечественника». "Когда былъ возбужденъ вопросъ о бракѣ моей сестры Полины съ принцемъ Боргезе, въ Римѣ и Тосканѣ весь родъ этого принца и его приверженцы единогласно заявили: «Пусть будетъ такъ, это дѣло домашнее, ея семья, вѣдь, изъ нашихъ фамилій». Позднѣе, когда папа колебался ѣхать короновать Наполеона, итальянская партія въ конклавѣ взяла верхъ надъ австрійскою, присоединивъ къ мотивамъ политическимъ слѣдующее маленькое соображеніе національнаго самолюбія: «Въ концѣ-концовъ, мы возводимъ итальянскую династію для управленія варварами, и, такимъ образомъ, мы отомстимъ галламъ». Знаменательныя слова, проливающія свѣтъ въ тайники души итальянской націи, считающей себя какъ бы старшею дочерью современной цивилизаціи, проникнутой сознаніемъ своего нрава старшинства, упорной въ своей враждѣ къ заальпійскимъ народамъ, злобной наслѣдницы римской спѣси и античнаго патріотизма! Изъ Сарзаны одинъ изъ Бонапартовъ поселяется на Корсикѣ и живетъ тамъ съ 1529 г. Въ слѣдующемъ за этимъ году Флоренція взята и подчинена окончательно; съ этого дня въ Тосканѣ во времена Александра Медичи, Козьмы I и его наслѣдниковъ, во всей Италіи, при испанскомъ владычествѣ, городская независимость, частныя войны, погоня за политическою карьерой, удачныя узурпаціи и господство шаткихъ властей, основанныхъ на насиліи и обманѣ, уступаютъ мѣсто постоянному давленію сверху монархической дисциплины, внѣшнему благоустройству и сравнительному миру. И такъ, именно въ тотъ моментъ, когда энергія, честолюбіе, бодрая и свободная сила среднихъ вѣковъ начинаетъ убавляться и, наконецъ, изсякаетъ въ главномъ стволѣ, который постепенно увядаетъ, одна ничтожная, оторванная вѣтвь принимается на островѣ итальянскомъ и, въ то же время, варварскомъ. Принимается она среди учрежденій, нравовъ и чувствъ начала среднихъ вѣковъ, на такой грубой общественной почвѣ, что она можетъ сохранись всю свою первоначальную крѣпость и грубость и все болѣе и болѣе сродняется съ дикими островными деревьями рядомъ браковъ. Именно съ этой стороны, по материнской линіи, по своей бабкѣ и матери, Наполеонъ былъ истый туземецъ Корсики. Кто бабка, изъ фамиліи Ньетра Санта, была родомъ изъ Сартены, изъ чисто-корсиканскаго кантона, гдѣ наслѣдственная родовая месть (vendetta) еще въ 1800 г. поддерживала политическій порядокъ XI вѣка, гдѣ постоянная война враждебныхъ родовъ прерывалась только перемиріями, гдѣ во многихъ мѣстечкахъ не выходили иначе, какъ вооруженными группами, гдѣ дома были укрѣплены на подобіе крѣпостей.
Бго мать, Летиція Рамолино, съ которой Наполеонъ по характеру и силѣ воли имѣетъ болѣе общаго, чѣмъ съ своимъ отцомъ, замѣчательна какъ натура цѣльная, не тронутая современною цивилизаціей, безстрастная, чуждая прелестямъ и изяществу свѣтской жизни, безъ малѣйшаго стремленія къ комфорту или даже къ опрятности, разсчетливая и бережливая, какъ простая крестьянка, но съ энергіей предводителя партіи, сильная духомъ и тѣломъ, привыкшая къ опасностямъ, подготовленная къ крайнимъ рѣшеніямъ, — однимъ словомъ, «деревенская Корнелія». Она зачала и выносила своего сына посреди случайностей войны и разоренія, во время самаго губительнаго нашествія французовъ, поѣздокъ верхомъ въ горы, ночныхъ нападеній и ружейныхъ выстрѣловъ. «Потери, лишенія, усталость, — говоритъ Наполеонъ, --все это она переносила, все презирала. Это была голова настоящаго мужчины на туловищѣ женщины». Такъ онъ былъ рожденъ на свѣтъ и потому съ перваго до послѣдняго дня чувствовалъ себя принадлежащимъ своей странѣ и племени. Тамъ все было лучше, — говоритъ Наполеонъ на островѣ св. Елены, --начиная съ аромата самой почвы, которую онъ узналъ бы даже съ закрытыми глазами; онъ никогда уже нигдѣ не встрѣчалъ подобнаго. Воображеніе переносило его въ первые годы его жизни, онъ видѣлъ себя юношей, взбирающимся среди пропастей на высокіе утесы, проходящимъ черезъ глубокія долины и узкія ущелья. Онъ всюду встрѣчалъ почетное и пріятное гостепріимство, и не было такого случая или обиды, которые дали бы ему когда-нибудь почувствовать, что довѣріе его не оправдалось. Въ Боконьяно, куда удалилась беременная имъ мать, «месть и ненависть простирались до седьмаго колѣна; въ опись приданаго каждой молодой дѣвушки входили также родственники, могущіе при случаѣ отомстить. Женя тамъ чествовали, вездѣ считали желаннымъ гостемъ и каждый изъ жителей охотно пожертвовалъ бы для меня своею собственною жизнью». Сдѣлавшись французомъ по необходимости, насильственно перенесенный на почву Франціи, получившій образованіе на счетъ французскаго короля, онъ упорно оставался патріотомъ своего маленькаго отечества. Онъ открыто прославлялъ освободителя Паоло, противъ котораго возсталъ его отецъ. «Паоло, — говорилъ онъ какъ-то за столомъ, — былъ великій человѣкъ, который дѣйствительно любилъ свое отечество, и я никогда не прощу моему отцу, который, будучи его адъютантомъ, способствовалъ присоединенію Корсики къ Франціи; онъ долженъ былъ до конца раздѣлить его участь и погибнуть вмѣстѣ съ нимъ». Во время своей первой молодости онъ остается врагомъ французовъ въ душѣ; мрачный и раздраженный, никого не. любящій, никѣмъ не любимый, онъ поглощенъ однимъ мучительнымъ чувствомъ, какъ побѣжденный, котораго оскорбляютъ и порабощаютъ. Въ Бріеннѣ онъ не бываетъ ни у кого изъ своихъ товарищей, избѣгаетъ играть съ ними, а во время рекреацій запирается въ библіотекѣ; только одному Бурьенну высказываетъ онъ свои задушевныя мысли въ слѣдующихъ полныхъ ненависти выраженіяхъ: «я постараюсь сдѣлать твоимъ французамъ все зло, какое могу».
«Онъ корсиканецъ по происхожденію и характеру, — писалъ о немъ его преподаватель исторіи въ военной школѣ, — онъ пойдетъ далеко, если обстоятельства будутъ ему благопріятствовать». До окончанія курса онъ стоитъ въ гарнизонѣ въ Вилансѣ и Оксонѣ и, попрежнему, остается чуждымъ и враждебнымъ всему. Старая злоба пробуждается въ немъ съ новою силой и онъ изливаетъ ее въ письмѣ къ Паоло: «Я родился, — говоритъ въ этомъ письмѣ Наполеонъ, — когда погибало мое отечество. Тридцать тысячъ французовъ, обрушившихся на нашъ берегъ, въ волнахъ крови потопили престолъ свободы. Таково было ужасное зрѣлище, поразившее мои взоры. Крики умирающихъ, стоны угнетенныхъ, слезы отчаянія съ перваго дня рожденія окружали мою колыбель. Я хотѣлъ бы заклеймить пятномъ позора тѣхъ, кто предалъ общее дѣло, — эти жалкія души, подкупленныя жаждою подлой наживы».
Немного позднѣе въ его письмѣ къ Буттафуоко, депутату учредительнаго собранія и главному дѣятелю въ пользу присоединенія къ Франціи, вылилась горячею лавой вся накипѣвшая въ немъ ненависть, сдержанная сначала въ предѣлахъ холодомъ сарказма. Съ пятнадцатилѣтняго возраста, — сначала въ школѣ, потомъ въ полку, — воображеніе его исключительно занято прошлымъ его роднаго острова. Онъ пишетъ о немъ и въ продолженіе многихъ лѣтъ живетъ тамъ душой, и книгу свою подноситъ Паоло. Не имѣя возможности ее напечатать, онъ дѣлаетъ изъ нея извлеченіе, которое посвящаетъ аббату Рейналю. Въ этомъ извлеченіи онъ знакомитъ насъ, хотя и натянутымъ слогомъ, но съ подкупающею теплотой и симпатіей, съ лѣтописями своего маленькаго народа, съ возстаніями и освобожденіями, геройскими и кровавыми насиліями, съ трагедіями общественной и частной жизни, съ засадами и измѣнами, лишеніями, любовными исторіями и убійствами, — однимъ словомъ, онъ рисуетъ намъ исторію вродѣ той, чкоторая разыгрывалась у клановъ горной Шотландіи. Слогъ его еще болѣе, чѣмъ самыя симпатіи, обнаруживаетъ въ немъ иностранца. Онъ и въ этомъ произведеніи, какъ и въ другихъ своихъ юношескихъ работахъ, старается подражать современнымъ авторитетамъ — Руссо и особенно Рейналю; онъ, какъ школьникъ, поддѣлывается подъ ихъ тирады, сантиментально-высокопарную рѣчь. Но этотъ заимствованный нарядъ давитъ его; онъ не по немъ, — онъ слишкомъ хорошо сшитъ и разсчитанъ, сдѣланъ изъ слишкомъ изящной матеріи, и потому стѣсняетъ его походку, его свободныя движенія; на каждомъ шагу образуются некрасивыя, грубыя складки; онъ не умѣетъ его носить, и одежда трещитъ по всѣмъ швамъ.
Не только онъ не усвоилъ и никогда не усвоитъ себѣ орѳографіи, но не знаетъ даже самаго языка, кореннаго значенія словъ, ихъ происхожденія и сочетанія сложнаго и простаго предложеній, точнаго смысла оборотовъ и образовъ рѣчи. Онъ идетъ напроломъ, — не обращаетъ вниманія на встрѣчающіяся неточности, барбаризмы, итальянизмы, — спотыкается по незнанію, по неопытности, но также и отъ избытка увлеченія. Мысль, обремененная страстью, прерывающаяся, бурно выливается и указываетъ на глубину и температуру источника.
Еще въ школѣ профессоръ изящной словесности говорилъ про Наполеона, что «въ величіи своей неправильной, причудливой риторики онъ представлялся ему гранитомъ, расплавленнымъ въ жерлѣ вулкана». Было ясно, что Наполеонъ, человѣкъ до такой степени оригинальный по уму и чувству, дурно приспособляющійся къ окружающимъ его людямъ, не имѣющій ничего общаго съ товарищами, и въ будущемъ не подчинится вліянію окружающихъ идей.
Каждая изъ двухъ господствовавшихъ и діаметрально противуположньтхъ другъ другу идей могла, повидимому, разсчитывать на обладаніе имъ, а онъ, тѣмъ не менѣе, не принадлежалъ ни той, ни другой. Онъ получилъ образованіе сначала въ Бріеннѣ, потомъ въ военной школѣ на счетъ короля, который также воспитывалъ его сестру въ С.-Сирѣ и въ продолженіе 24 лѣтъ былъ благодѣтелемъ его семьи; королю Наполеонъ адресовалъ въ это время просительныя или благодарственныя письма, какъ бы отъ лица своей матери; тѣмъ не менѣе, онъ не смотритъ на короля, какъ на своего естественнаго предводителя, ему вовсе не приходитъ въ голову стать около него и въ минуту опасности обнажить за него шпагу. Несмотря на то, что онъ дворянинъ, что его дворянство засвидѣтельствовано Озье; несмотря на то, что онъ воспитывался въ школѣ, гдѣ исключительно воспитывались дѣти аристократовъ, — онъ, тѣмъ не менѣе, не имѣлъ ни аристократическихъ, ни монархическихъ традицій.
Бѣднякъ, терзаемый честолюбіемъ, почитатель Руссо, покровительствуемый Рейналемъ, компиляторъ, философскихъ ученій и общихъ мѣстъ о равенствѣ, онъ если и говоритъ жаргономъ своего времени, то не вѣритъ въ то, что говоритъ. Модныя фразы для его мыслей — только приличная академическая мантія или красная шапка клубовъ. Онъ вовсе не увлекается обаяніемъ демократическихъ идей, а чувствуетъ отвращеніе къ революціи и верховной власти народа. Въ апрѣлѣ 1792 г. въ Парижѣ, въ разгаръ самой ожесточенной борьбы между монархистами и революціонерами, онъ исключительно занятъ подысканіемъ для себя какой-нибудь «выгодной спекуляціи» и думаетъ только о наймѣ домовъ для того, чтобъ отдать ихъ отъ себя съ барышомъ. 20 іюня онъ присутствуетъ въ Тюльери, какъ праздный зѣвака, и, увидя короля въ окнѣ, въ красной шапкѣ санкюлота, восклицаетъ довольно громко: «Che coglione!» — и сейчасъ же вслѣдъ за тѣмъ: «Какъ позволили войти этой сволочи?! Надо было бы уложить картечью сотни 4 или 5, а остальные разбѣжались бы сами». 10 августа, при звонѣ набата, онъ выказываетъ одинаковое равнодушіе и презрѣніе и къ народу, и къ королю: онъ спѣшитъ на Карусельскую площадь къ одному своему пріятелю и опять-таки какъ «простой зѣвака»; онъ «со всѣми удобствами наблюдаетъ за событіями этого дня».
Королевскій дворецъ взятъ толпой. Наполеонъ проходитъ по Тюльери, по сосѣднимъ кафе и наблюдаетъ, — не болѣе того… У него не является ни малѣйшаго желанія высказаться за ту или другую партію, никакого побужденія въ смыслѣ благопріятномъ якобинцамъ или роялистамъ. Мало того, его лицо остается такимъ спокойнымъ и безстрастнымъ, что возбуждаетъ даже враждебное отношеніе, на него смотрятъ «какъ на какую-то никому неизвѣстную и подозрительную личность».
Равнымъ образомъ, послѣ 31 мая и 2 іюня его Souper de Beaucaire доказываетъ намъ, что если онъ и осуждалъ возстаніе департаментовъ, то единственно за недостатокъ силы. У инсургентовъ, думалось ему, разбитая армія, нѣтъ крѣпкой позиціи, нѣтъ кавалеріи, и артиллеристы изъ новобранцевъ; самый Марсель, наконецъ, предоставленъ самому себѣ и полонъ санклюлотами, враждебными возстанію. Онъ уже осажденъ, не ныньче-завтра долженъ сдаться и быть разграбленнымъ, — однимъ словомъ, всѣ шансы противъ возстанія: «Предоставьте областямъ бѣдняковъ, населенію Виверэ, Севенъ и Корсики воевать до послѣдней крайности, но потеряйте вы одно только сраженіе и плоды 1000-лѣтней экономіи, тяжелаго труда и благосостоянія сдѣлаются добычей солдатъ». Вотъ достаточный аргументъ для обращенія жирондистовъ!
Ни одно изъ политическихъ и соціальныхъ вѣрованій, которыя такъ безраздѣльно господствовали надъ другими, надъ нимъ не имѣло силы. До 9 Термидора Наполеонъ выдаетъ себя за республиканца и монтаньяра, и потому въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ предводительствуетъ партіей въ Провансѣ. Любимый и довѣренный совѣтникъ Робеспьера младшаго, поклонникъ Робеспьера старшаго, онъ очень близокъ съ Шарлоттой Робеспьеръ во время своего пребыванія въ Ниццѣ. Тотчасъ же послѣ 9 Термидора онъ спѣшитъ отдѣлаться отъ этихъ компрометирующихъ отношеній. «Я считалъ Робеспьера совершенно чистымъ, — говоритъ онъ въ одномъ письмѣ, — но будь онъ моимъ отцомъ, я закололъ бы его, еслибъ онъ сталъ стремиться къ тираніи». По возвращеніи своемъ въ Парижъ, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ сблизиться съ вліятельными людьми, Наполеонъ, наконецъ, избираетъ своимъ патрономъ Барраса, наглаго негодяя, который низвергъ и убилъ его двухъ покровителей. Среди смѣны фанатиковъ и борьбы партій, онъ остается холоднымъ и равнодушнымъ, чуждымъ общему волненію и исключительно занятымъ своею собственною судьбой. 12 Вандемьера, вечеромъ, выходя илъ театра Фейдо и видя приготовленія городскихъ кварталовъ, Бонапартъ сказалъ, обращаясь къ Жюно: «Еслибъ только кварталы избрали меня своимъ предводителемъ, то ручаюсь, что черезъ два часа мы были бы въ Тюльери и разогнали бы этотъ негодный конвентъ». Спустя пять часовъ, приглашенный въ конвентъ Варрасомъ, онъ требуетъ только три минуты на размышленіе и окончательное рѣшеніе, и, вмѣсто того, чтобы «взорвать депутатовъ», онъ разноситъ картечью парижанъ, — однимъ словомъ, дѣйствуетъ какъ настоящій кондотьеръ, готовый служить тому, кто даетъ первый, кто даетъ больше, при случаѣ готовый и отступиться и, въ концѣ-концовъ, все забрать, если представятся обстоятельства. Кондотьеромъ, предводителемъ шайки онъ остается и въ итальянской кампаніи: подъ личиной подчиненія онъ становится все болѣе и болѣе независимымъ, подъ предлогомъ общественныхъ интересовъ обдѣлываетъ свои дѣла а все присвоиваетъ себѣ, командуетъ арміей на свой счетъ и барышъ. Это уже кондотьеръ высшаго разряда, мечтающій о неограченной власти и не останавливающійся въ своемъ стремленіи «ни передъ чѣмъ, кромѣ трона и эшафота». Онъ «желаетъ овладѣть Франціей, а посредствомъ нея всею Европой, всецѣло поглощенъ своими планами, оставляя на сонъ всего три часа ночи». Онъ играетъ идеями и народами, религіями и правительствами, играетъ человѣкомъ съ неподражаемою ловкостью и безчувственностью; онъ одинаковъ въ выборѣ средствъ и цѣлей, великій и неисчерпаемый артистъ въ умѣньѣ привлечь, очаровать, подкупить, развратить и запугать; онъ достоинъ удивленія и еще болѣе ужаса, подобно хищному звѣрю, выпущенному въ стадо домашнихъ животныхъ, спокойно пережевывающихъ свою жвачку.
Эти слова не преувеличены. Его другъ, искусный дипломатъ, сказалъ о немъ слѣдующее': «Вы знаете, что я люблю его сильно, этого милаго генерала, но про себя называю его „маленькимъ тигромъ“, чтобы наглядно охарактеризовать его фигуру,.его ловкость, храбрость, быстроту движеній, его порывы, — вообще, всѣ тѣ присущія ему особенности, которыя оправдываютъ это названіе».
До портретовъ Наполеона, искаженныхъ оффиціальною лестью и непохожихъ на дѣйствительный оригиналъ, встрѣчаются два портрета уже не лживыхъ и пристрастныхъ, но срисованныхъ съ натуры: одинъ — вѣрное изображеніе наружности Наполеона, написанный безпристрастнымъ художникомъ Герэнъ; другой — изображеніе нравственнаго склада — даетъ намъ г-жа Сталь, женщина выдающаяся, соединявшая высшее европейское образованіе съ замѣчательнымъ тактомъ и чисто-свѣтскою проницательностью. Между этими портретами такъ много общаго, такая полная гармонія, что одинъ какъ бы дополняетъ другой.
"Я видѣла его въ первый разъ, — говоритъ г-жа Сталь, — по возвращеніи его во Францію, послѣ Кампоформійскаго мира. Какъ только я пришла немного въ себя отъ охватившаго меня восхищенія, мной овладѣло чувство непонятнаго страха. Но, между тѣмъ, онъ еще не былъ тогда во всей развившейся впослѣдствіи силѣ своего могущества, онъ находился даже въ то время подъ компрометирующимъ подозрѣніемъ Директоріи и внушалъ скорѣе симпатію и благопріятное предрасположеніе; такимъ образомъ, это впечатлѣніе страха, которое испытала я и всѣ, кто видѣлъ его, вызывалось его исключительною внѣшностью. Я видѣла людей дѣйствительно достойныхъ уваженія, видѣла также свирѣпыхъ людей; но ни въ одномъ изъ нихъ я не встрѣчала ничего подобнаго Бонапарту.
"Я скоро замѣтила, встрѣчаясь съ нимъ при различныхъ обстоятельствахъ, во время пребыванія его въ Парижѣ, что трудно охарактеризовать его, пользуясь общепринятыми словами: онъ не былъ ни добръ, ни заносчивъ, ни мякокъ, ни жестокъ — въ томъ родѣ, какъ всѣ другіе, извѣстные намъ люди.
"Не имѣя себѣ подобныхъ, онъ никому не могъ сочувствовать, а также и внушать симпатію къ себѣ; онъ былъ больше или меньше чѣмъ человѣкъ;"его осанка, его умъ, его рѣчь, какой-то особенный отпечатокъ, — все выказывало въ немъ что-то чужое. Вмѣсто того, чтобы освоиться съ Бонапартомъ, часто видаясь съ нимъ, я, наоборотъ, приходила все въ большее смущеніе. Я смутно сознавала, что ничѣмъ нельзя тронуть его сердца. Онъ смотритъ на человѣка какъ на извѣстный фактъ или вещь, но ни въ какомъ случаѣ не какъ на себѣ подобнаго.
"Въ ненависти онъ также мало способенъ, какъ и къ любви; ничто не существуетъ для него, кромѣ личнаго я; всѣ остальные люди для него не болѣе, какъ пѣшки. Вся сила его воли заключается въ непоколебимомъ эгоистическомъ разсчетѣ. Это ловкій игрокъ: для него весь родъ человѣческій является какъ бы противною партіей, которой онъ хочетъ дать шахъ и матъ.
«Всякій разъ, когда мнѣ приходилось слышать его разговоръ, меня поражало его превосходство, не имѣющее ничего общаго съ превосходствомъ людей, какихъ мы иногда встрѣчаемъ въ Англіи и во Франціи и которые обязаны своимъ развитіемъ и образованіемъ наукѣ и обществу. Въ его разговорѣ чувствовалось умѣнье пользоваться обстоятельствами, какъ у охотника умѣнье отыскивать добычу. Въ его душѣ я чувствовала какъ бы холодный острый мечъ, и этотъ мечъ, въ одно и то же время, леденилъ и ранилъ; въ умѣ его сквозила глубокая иронія, которая не щадила ни великаго, ни прекраснаго, ни даже собственной славы, такъ какъ онъ презиралъ ту націю, поклоненія которой онъ самъ же добивался. Для него все служило средствомъ или намѣченною цѣлью; безсознательнаго въ немъ не было ничего — ни въ хорошихъ его проявленіяхъ, ни въ дурныхъ. Для него не существовало ни законовъ, ни идеально-отвлеченныхъ правилъ; на вещи онъ смотрѣлъ съ точки зрѣнія ихъ непосредственной пользы, всѣ общіе принципы были ему ненавистны, какъ врагъ или какъ глупость».
Взглянемъ теперь на другой портретъ, написанный Герэномъ. Передъ нами худощавая фигура, узкія плечи, на которыхъ мундиръ ложится складками вслѣдствіе порывистыхъ движеній, шея, затянутая въ высокій галстухъ, виски, обрамленные длинными, ниспадающими, прямыми волосами. Жесткія черты съ рѣзкими противуположностями свѣта и тѣни; щеки, впавшія до самаго глазнаго угла, выдающіяся скулы, также выдающійся большой подбородокъ, сосредоточенно сжатыя извилистыя губы; большіе, свѣтлые глаза, осѣненные длинными рѣсницами и глубоко посаженные въ орбиты; пристальный взглядъ искоса, пронизывающій какъ остріе меча; двѣ прямыя складки, подымающіяся съ самой переносицы ко лбу — видимый слѣдъ сдерживаемаго гнѣва и непреклонной воли.
Прибавьте ко всему этому, что видѣли и слышали его современники: рѣчь краткая, движенія быстрыя и порывистыя, тонъ вопросительный, повелѣвающій и не терпящій возраженія — и вамъ будетъ ясно, отчего всѣ приближающіеся къ нему тотчасъ чувствуютъ его властительную руку, которая пригибаетъ ихъ, сжимаетъ и уже болѣе не выпускаетъ.
Уже въ салонахъ Директоріи, говоря съ мужчинами или дамами, онъ своею манерой спрашивать обнаруживалъ свое превосходство надъ тѣмъ, съ кѣмъ онъ говорилъ. «Вы женаты?» — спрашивалъ онъ одного. «Сколько у васъ дѣтей?» — обращался къ другой. «Какъ давно вы пріѣхали?» — кидалъ невзначай третьему, или: «когда вы уѣзжаете?»
Одной француженкѣ, извѣстной своею красотой, умомъ и рѣзкостью своихъ мнѣній, онъ говоритъ, вытянувшись, какъ настоящій фрунтовой нѣмецкій генералъ:
« — Я терпѣть не могу, чтобы женщины мѣшались въ политику».
Всякое равенство, всякая близость, непринужденность и товарищеская бесѣда прекращались при его приближеніи..
При назначеніи его главнокомандующимъ въ итальянскомъ походѣ, адмиралъ Декрэ, хорошо знавшій Наполеона въ Парижѣ, узнаетъ, что онъ ѣдетъ въ Тулонъ.
« — Я тотчасъ предлагаю всѣмъ товарищамъ представить ихъ Бонапарту, пользуясь моимъ знакомствомъ съ нимъ; спѣшу, исполненный радостнаго возбужденія; двери его гостиной открываются, я готовъ броситься къ нему, но его поза, взглядъ, звукъ голоса, — все заставляетъ меня остановиться. Правда, въ его обращеніи не было ничего обиднаго, по обнаруженнаго было достаточно; уйдя отъ него, я уже не дѣлалъ попытокъ уменьшить разстояніе, которое онъ между нами обозначилъ».
Нѣсколько дней спустя, въ Альбенгу, въ главную квартиру, пріѣзжаютъ дивизіонные генералы, и между ними Ожеро — служака, грубоватый герой, гордившійся своихъ ростомъ и храбростью. Всѣ они, дивизіонные генералы, враждебно относились къ маленькому проходимцу, присланному къ нимъ изъ Парижа.
Судя по сообщенному имъ описанію, Ожеро уже заранѣе бранится и готовъ отказать въ повиновеніи:
« — Фаворитъ Барраса, генералъ, созданный Вандемьеромъ, даже просто улицей; не имѣетъ за себя никакого значительнаго дѣла, ни одного друга, какой-то медвѣдь, обдумывающій одинъ всѣ дѣла, заложенная мина, маленькій человѣчекъ съ репутаціей математика и мечтателя!»
Генераловъ вводятъ и Бонапартъ заставляетъ подождать себя. Наконецъ, онъ появляется при шпагѣ, надѣваетъ шляпу, объясняетъ диспозицію, отдаетъ приказанія и отпускаетъ ихъ. Ожеро не проронилъ ни слова; только выйдя онъ приходитъ въ себя и начинаетъ произносить свои обычныя ругательства. Онъ соглашается съ Массеной, что этотъ генералишка нагналъ на него страху; онъ не можетъ понять подавляющаго чувства, охватившаго его при первомъ взглядѣ Наполеона. Необыкновенный, превосходящій всѣхъ, созданный для того, чтобы повелѣвать и побѣждать, единственный въ своемъ родѣ, онъ былъ такимъ и въ сознаніи своихъ современниковъ.
Наиболѣе знакомые съ исторіей сосѣднихъ народовъ, г-жа Сталь и позднѣе Стендаль, чтобы понять его характеръ, восходятъ, какъ и слѣдовало, къ исторіи «маленькихъ итальянскихъ тирановъ XIV и XV вѣковъ», къ исторіи Каструччіо-Кастракани, Браччіо изъ Монтопе, Пиччинино-Малатеста изъ Римини, къ миланскимъ Сфорца; но, по ихъ мнѣнію, съ этими лицами для него можно провести только случайную аналогію, психологическое сходство. На самомъ же дѣлѣ и исторически это родство положительно существуетъ: его происхожденіе отъ великихъ итальянцевъ, людей дѣла, военныхъ авантюристовъ, политическихъ узурпаторовъ и основателей недолговѣчныхъ государствъ можно прослѣдить, начиная съ 1400 года; онъ унаслѣдовалъ непосредственнымъ преемствомъ, вмѣстѣ съ ихъ кровью, и врожденное ямъ умственное и нравственное строеніе. Молодой отпрыскъ, срѣзанный въ ихъ лѣсахъ, прежде чѣмъ деревья пошли въ тонину, къ обѣдненію и упадку, онъ былъ перенесенъ въ подходящій и далекій питомникъ, въ которомъ господствовалъ трагическій и военный строй жизни. Первоначальный зародышъ сохраняется, передается изъ поколѣнія въ поколѣніе и самый отростокъ обновляется, усиливается, благодаря скрещиванію.
Въ концѣ, послѣднимъ толчкомъ, онъ выходитъ изъ земли и развивается роскошно, такъ же раскидывая вѣтви, давая такіе же плоды, какъ и на первоначальномъ стволѣ; современная культура и французское садоводство подрѣзали у него нѣсколько лишнихъ вѣтокъ, уничтожили нѣсколько шиповъ; его основныя ткани, внутренній строй и первоначальное направленіе роста нисколько не измѣнились. Но почва, на которую онъ падаетъ во Франціи и Европѣ, взбудораженная революціонными бурями, оказывается для него болѣе благопріятной, чѣмъ отжившая нива среднихъ вѣковъ; на ней онъ остается одинъ. Его итальянскіе предки были менѣе счастливы; на своемъ пути они встрѣчали соперниковъ, равныхъ себѣ, стремящихся къ той же цѣли. Наполеонъ не испытывалъ ничего подобнаго. Ничто его не стѣсняло; онъ могъ выжать для себя всѣ соки земли, завладѣть всѣмъ воздухомъ, всею вселенной и сдѣлаться колоссомъ, до котораго не могли дорости растенія древности, быть можетъ, столь же живучія и обжорливыя: имъ пришлось рости на неразрыхленной почвѣ и они душили другъ друга.
II.
править«Растеніе-человѣкъ, — говоритъ Альфіери, — ни въ какой странѣ не доростаетъ до такихъ исполинскихъ размѣровъ, какъ на итальянской почвѣ»; и въ Италіи оно развилось съ особою силой съ 1300 до 1500 года, отъ эпохи Данта до эпохи Микель-Анджело, Цезаря Борджіо, Юлія II и Макіавелли. Отличительною чертой человѣка этого времени была цѣльность и полнота его умственнаго аппарата (l’intégrité de son instrument mental). У насъ теперь, послѣ трехвѣковой напряженной работы, уже многое утратилось изъ первоначальной закаленности, законченной гибкости и остроты ума: большею частью одна извѣстная, обязательная спеціальность даетъ слишкомъ одностороннее направленіе, отвлекая отъ иного примѣненія. Далѣе, масса уже выработанныхъ идей, заученныхъ пріемовъ засоряютъ его и создаютъ, такимъ образомъ, нѣкотораго рода рутину, подавляющую самодѣятельность мысли; наконецъ, утомленные преувеличенною головною работой, мы дѣлаемся разслабленными подъ вліяніемъ сидячей жизни. Совершенную противуположность представляютъ эти нетронутые умы, люди съ свѣжею кровью молодой націи. Въ началѣ консульства, Редереръ, судья опытный и безпристрастный, встрѣчая каждый день въ государственномъ совѣтѣ Бонапарта, записывалъ по вечерамъ пережитыя имъ впечатлѣнія дня:, онъ не можетъ придти въ себя отъ восхищенія. «Присутствуя на всѣхъ засѣданіяхъ, ведя каждое въ продолженіе 5 или 6 часовъ, говоря предварительно и послѣ о вриросахъ, поднимавшихся на нихъ, онъ постоянно возвращается къ двумъ вопросамъ: „справедливо ли это и полезно ли?“ Онъ изслѣдуетъ самую ихъ сущность, подвергаетъ самому строгому и тонкому анализу. Затѣмъ онъ совѣтуется съ великими авторитетами, принимая во вниманіе требованія времени и опытъ; онъ заставляетъ также сообщать себѣ мнѣнія древнихъ юристовъ, положеніе дѣла въ законодательствѣ Людовика XIV или Фридриха Великаго. Никогда члены совѣта не получали такого поученія: и если онъ и не обогащалъ ихъ новыми фактами, то заставлялъ глубже вникать въ дѣло. И всегда сенаторы, члены законодательнаго корпуса, приходя къ нему, уносили, взамѣнъ своего почтительнаго уваженія, нѣсколько полезныхъ наставленій. Разговаривая съ общественнымъ дѣятелемъ, онъ всегда остается государственнымъ человѣкомъ. Всякую частную бесѣду обращалъ онъ въ совѣщаніе о государственныхъ дѣлахъ. Характеристическою чертой, его отличающею, была не только глубина и универсальность ума, но также гибкость, сила и постоянство его вниманія. Онъ могъ работать 18 часовъ подрядъ, работать надъ однимъ и тѣмъ же я разными предметами. Я никогда не видѣлъ умъ его утомленнымъ, неспособнымъ къ дѣятельности, даже при физическомъ утомленіи, при самой сильной физической дѣятельности, даже во время гнѣва. Всецѣло поглощенный однимъ какимъ-нибудь дѣломъ, онъ не отвлекался отъ него другимъ, и никогда мысль о будущемъ трудѣ не мѣшала ему окончить разъ начатое. Никакія вѣсти объ удачѣ или неудачѣ въ Египтѣ никогда не мѣшали Наполеону сосредочиться на составленіи гражданскаго уложенія, а это уложеніе, въ свою очередь, не вредило политическимъ комбинаціямъ, какихъ требовало благо Египта. Никогда не встрѣчалось человѣка, который умѣлъ бы такъ всецѣло предаться дѣлу и распредѣлить такъ для него свое время. Никакой умъ не оставался столь неподатливымъ ко всему несвоевременному и, наоборотъ, столь пылкимъ, воспріимчивымъ въ изысканіи средствъ, дѣятельнымъ въ преслѣдованіи своей цѣди, искуснымъ въ проведеніи начатаго дѣла, когда наступалъ моментъ для него». Самъ Наполеонъ говорилъ позднѣе, что «различные предметы и различныя дѣла укладываются у него въ головѣ какъ въ какомъ-нибудь шкафу. Когда я желаю пріостановить на время какое-нибудь дѣло, я закрываю одинъ изъ ящиковъ этого шкафа и выдвигаю другой; дѣла не мѣшаются другъ съ другомъ, не стѣсняютъ меня и не утомляютъ. Захочу я спать, я задвигаю всѣ ящики и спокойно предаюсь сну». Никто не умѣетъ управлять такъ своимъ умомъ, такъ подчинять его себѣ, до такой степени дѣлать его отзывчивымъ на всякіе запросы и способнымъ на быстрое и мѣткое соображеніе. Гибкость его ума по-истинѣ изумительна; онъ даетъ новое направленіе своимъ способностямъ и силамъ и разомъ устремляетъ ихъ на предметъ, который занимаетъ его въ данное время, будь то ничтожная букашка или слонъ, отдѣльная личность или цѣлая враждебная армія. Пока онъ занятъ однимъ предметомъ, остальное для него не существуетъ; это своего рода охота, отъ которой ничто не можетъ отвлечь его. Это упорная охота, для которой нѣтъ преградъ, и только настигнутая добыча останавливаетъ его безконечное стремленіе; это настойчивое преслѣдованіе, для котораго достиженіе цѣли есть только исходная точка для новаго отправленія, — оно составляетъ обычную, естественную, предпочтительную манеру его ума. «Я, — говоритъ онъ Редереру, — работаю всегда, много думаю; если я готовъ отвѣчать на все, ничѣмъ не смущаясь, это показываетъ, что, прежде чѣмъ предпринять что-нибудь, я предварительно все обдумалъ, все предусмотрѣлъ. Не геній внушаетъ мнѣ что говорить и какъ поступать въ томъ или другомъ неожиданномъ для другихъ случаѣ, — нѣтъ, это плодъ моихъ размышленій. Я работаю постоянно: за обѣдомъ, въ театрѣ и даже ночью я просыпаюсь. Прошлую ночь я всталъ въ 2 часа, сѣлъ на кушетку передъ каминомъ, чтобъ ознакомиться съ положеніемъ дѣлъ, переданныхъ мнѣ вечеромъ военнымъ министромъ. Я отмѣтилъ въ нихъ 20 ошибокъ и послалъ сегодня утромъ замѣтки на нихъ министру, который занятъ теперь исправленіемъ ихъ въ своей канцеляріи». Сподвижники Наполеона ослабѣваютъ и изнемогаютъ подъ гнетомъ задачъ, которыя онъ налагаетъ и несетъ самъ безъ малѣйшаго затрудненія. Будучи консуломъ, онъ предсѣдательствуетъ иногда въ нѣкоторыхъ частныхъ собраніяхъ по внутреннимъ дѣламъ съ 10 часовъ вечера до 5 утра; часто въ С.-Клу онъ удерживаетъ государственныхъ совѣтниковъ съ 9 часовъ утра до 5 вечера съ перерывомъ въ четверть часа; и въ концѣ собранія онъ не кажется болѣе утомленнымъ, чѣмъ въ началѣ его. Во время ночныхъ засѣданій нѣкоторые члены собранія надаютъ отъ изнеможенія; военный министръ засыпаетъ; Наполеонъ расталкиваетъ и будитъ всѣхъ: «Ну, ну, граждане, проснитесь, только 2 часа; вѣдь, должны же мы заработать деньги, которыя платитъ намъ французскій народъ».
Будучи консуломъ или императоромъ, онъ требуетъ у министровъ отчета до мельчайшихъ подробностей, и нерѣдко выходятъ они изъ совѣта измученными отъ продолжительныхъ опросовъ Наполеона; но онъ дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ этого, и говоритъ имъ о проведенномъ днѣ, какъ объ отдыхѣ, который далъ легкую работу его уму. И хуже того, многимъ изъ его министровъ приходится иногда, по возвращеніи домой, находить цѣлый десятокъ писемъ отъ него же, требующихъ немедленнаго отвѣта, а для составленія такого отвѣта едва достаточно цѣлой ночи. Умъ его вмѣщаетъ массу созданныхъ и разработанныхъ идей, превосходящихъ всѣ человѣческія способности; ненасытный, неизмѣнно работающій, никогда не ослабѣвающій мозгъ безпрерывно дѣйствуетъ такимъ образомъ въ продолженіе 30 лѣтъ.
Вслѣдствіе подобнаго склада умъ этотъ никогда не дѣйствуетъ въ -области чисто-отвлеченнаго, что составляетъ для насъ теперь такую опасность. Уже въ продолженіе трехъ вѣковъ мы все болѣе и болѣе утрачиваемъ непосредственность и цѣльность взгляда на вещи. Благодаря воспитанію кабинетному, одностороннему, раннему и долголѣтнему, мы изучаемъ не самые предметы, но только ихъ названія; не мѣстности на земной поверхности, а географическія карты; не животныхъ, ведущихъ постоянную борьбу за существованіе, а перечисленіе ихъ названій и распредѣленіе на классы и виды, въ лучшемъ случаѣ безжизненные препараты музеевъ; изучаемъ, вмѣсто людей, съ ихъ чувствами и дѣйствіями, только статистическія цифры, законодательства, исторію, литературу, философію, — однимъ словомъ, только печатныя слова и, что еще хуже, отвлеченныя слова, которыя съ каждымъ вѣкомъ становятся все отвлеченнѣе и отвлеченнѣе, по мѣрѣ того, какъ они удаляются отъ непосредственнаго, опытнаго изслѣдованія. Все труднѣе и труднѣе дѣлается понять настоящій ихъ смыслъ, уловить, -истинное реальное значеніе, особенно если эти слова обозначаютъ явленія человѣческой или общественной жизни. Въ этой области, вслѣдствіе разрастанія государствъ, умноженія администрацій, скрещиванія интересовъ, изучаемый предметъ ускользаетъ отъ нашего вниманія въ своей необычайной величинѣ и сложности. Наши понятія, смутныя, неполныя и неточныя, плохо соотвѣтствуютъ положенію дѣлъ, а иногда и совсѣмъ не соотвѣтствуютъ. Для 9 умовъ изъ 10 или даже для 99 изъ 100 это положеніе не болѣе, какъ звукъ. Для другихъ, если они пожелаютъ составить себѣ дѣйствительное представленіе о существующемъ обществѣ, кромѣ книгъ, потребуется 10 или 15 лѣтъ наблюденія и размышленія. Надо разобраться въ тѣхъ фразахъ, которыя усвоила себѣ память, надо перевести ихъ на понятный языкъ и опредѣлить точный и настоящій смыслъ, надо придать словамъ неопредѣленнымъ и ничего незначущимъ полноту и ясность личнаго впечатлѣнія. Извѣстно, какъ въ концѣ XVIII вѣка понятія: общества, государства, правительства, верховенства, права, свободы, — понятія самыя важныя изъ всѣхъ, — были извращены и ложно поставлены. Извѣстно, какъ въ пониманіи большинства они сочетались путемъ словесной логики, сочетались въ аксіомы и догматы и какіе плоды принесли эти метафизическія представленія. Извѣстно, какое они породили потомство неспособныхъ къ жизни недоносковъ, сколько чудовищныхъ и вредныхъ химеръ.
Ни для одной изъ этихъ химеръ не было мѣста въ головѣ Бонапарта; онѣ не могли ни образоваться, не найти доступа къ нему; его нерасположеніе къ безформеннымъ призракамъ и къ отвлеченной политикѣ доходило больше чѣмъ до презрѣнія — до отвращенія. Отъ всякой такъ называемой идеологіи онъ бѣжалъ, какъ отъ чумы; онъ ненавидѣлъ ее не только по разсчету и интересу, но еще болѣе по потребности и безсознательному чутью правды, какъ государственный вождь и практикъ по натурѣ. Подобно Екатеринѣ II, Наполеонъ постоянно помнитъ, что онъ производитъ свои операціи не на бумагѣ только, а на живой человѣческой кожѣ, которая очень чувствительна и щекотливая Всѣ идеи, которыя онъ выработалъ, имѣютъ своимъ источникомъ наблюденія, произведенныя имъ самимъ, и, въ свою очередь, контролируются послѣдующими наблюденіями.
Книги служатъ ему только для того, чтобы возбудить въ немъ нѣсколько новыхъ интересныхъ вопросовъ, отвѣтъ на которые всегда подсказываетъ ему личный опытъ. Вообще же онъ читалъ мало и поверхностно; его классическое образованіе было весьма незначительно; въ латинскомъ языкѣ онъ не пошелъ дальше четвертаго класса. Познанія, вынесенныя имъ изъ военной школы въ Бріеннѣ, также ниже посредственныхъ. Уже и тамъ дознано, что «онъ не имѣетъ способностей къ языкамъ и словесности». Изящная и научная литература, которою такъ восхищались его современники, безслѣдно скользитъ но его уму, какъ по скалѣ. Онъ воспріимчивъ и чутокъ только къ математическимъ истинамъ и положительнымъ свѣдѣніямъ — исторіи и географіи. Все остальное въ немъ, какъ и въ его предшественникахъ XV вѣка, является плодомъ самостоятельнаго труда, личныхъ способностей, сношеній съ людьми, пріобрѣтенной опытности, замѣчательнаго такта, быстраго и вѣрнаго соображенія, — плодомъ его кропотливаго и неутомимаго вниманія, часовъ уединенія и глубокой сосредоточенности. Какъ механикъ научается постояннымъ обращеніемъ съ машинами, такъ и Наполеонъ своими существенными знаніями обязанъ не отвлеченнымъ теоріямъ, а личной практикѣ. «На войнѣ я все могу сдѣлать самъ: некому приготовлять порохъ, я могу выполнить эту работу; я самъ прилажу лафеты къ пушкамъ; я врою орудія; если бы понадобилось обучать рекрутовъ, я показалъ бы имъ всѣ пріемы». Вотъ какимъ образомъ онъ уже съ самаго начала забираетъ все въ свои руки и становится полноправнымъ авторитетомъ: генералъ артиллеріи, главнокомандующій и вслѣдъ затѣмъ дипломатъ, финансистъ и администраторъ во всѣхъ видахъ. Благодаря такому плодотворному ученью, онъ поправляетъ кабинетныхъ людей, старыхъ министровъ, которые представляютъ ему свои доклады. «Я болѣе опытный администраторъ, чѣмъ они. Тотъ, кому приходилось изъ своей головы изобрѣсти средства прокормить, поддержать, обуздать, воодушевить однимъ и тѣмъ же духомъ, однимъ и тѣмъ же желаніемъ нѣсколько сотъ тысячъ человѣкъ вдали отъ ихъ родины, тотъ скоро постигаетъ всѣ тайны управленія». Въ каждой машинѣ, созданной имъ изъ массы человѣческихъ существъ, которыми онъ управляетъ, онъ однимъ взглядомъ окидываетъ всѣ ея составныя части въ ихъ соотвѣтственномъ мѣстѣ и значеніи, источники ея силы, передаточные снаряды, сцѣпленіе колесъ, общую скорость и общее окончательное дѣйствіе; взглядъ его никогда не остается разсѣяннымъ и поверхностнымъ, — онъ проникаетъ въ самые темные уголки, достигаетъ самаго глубокаго основанія, со всею техническою точностью изслѣдованія, съ ясностью спеціалиста, и, такимъ образомъ, по выраженію философа, его идея тождественна самой вещи.
Отсюда объясняется его страсть къ подробностямъ, такъ какъ онѣ именно и составляютъ суть предмета. Кто не съумѣлъ схватить или упустилъ изъ вида эти подробности, тотъ держитъ въ рукахъ только пустую, ничего незначущую внѣшнюю оболочку. Жадная любознательность его въ этомъ отношеніи не знаетъ предѣловъ. Въ дѣлахъ каждаго министерства онъ смыслитъ больше самого министра, въ каждой канцеляріи — больше любаго чиновника. На его столѣ находится росписаніе сухопутныхъ и морскихъ войскъ, составленное по его плану и возобновляемое каждое первое число новаго мѣсяца; это его обычное и излюбленное чтеніе. «У меня нехватаетъ памяти, чтобы запомнить какой-нибудь александрійскій стихъ, но. изъ моего росписанія я не забуду ни одного слова. Сегодня вечеромъ я найду его въ моей комнатѣ — и не лягу спать, пока не прочту его». Онъ зналъ лучше канцелярій военнаго и морскаго министровъ, лучше самыхъ штабовъ положеніе своихъ дѣлъ на сушѣ и на морѣ, число, величину и качество кораблей, находящихся въ открытомъ морѣ и въ гаваняхъ. Онъ зналъ, съ какою скоростью можетъ быть окончена постройка уже заложенныхъ судовъ и въ какое время можно построить новый корабль. Ему извѣстны составъ и силы экипажей, составъ и устройства сухопутной арміи, состояніе боеваго матеріала, личный составъ, мѣсто пребыванія, количество настоящихъ и будущихъ наборовъ для пополненія корпусовъ арміи и каждаго отдѣльнаго полка. Его способность запоминать характеръ мѣстности, способность представлять себѣ цѣлыя страны, отдѣльныя мѣстечки и всѣ естественныя преграды доходили почти до внутренняго ясновидѣнія, которое онъ могъ вызвать въ себѣ по собственному желанію и которое послѣ многихъ лѣтъ оживало въ немъ съ такою же ясностью, какъ въ первый день послѣ изученія данной мѣстности. Онъ могъ математически точно разсчитывать разстоянія для передвиженій войскъ, распредѣлять походы и необходимые маневры.
Точность эта доходила до того, что онъ за 3 или 4 мѣсяца впередъ и на разстояніи 200 или 300 миль дѣлалъ разсчетъ походныхъ движеній, и разсчетъ этотъ оправдывался почти безошибочно. Присоединимъ къ этому еще послѣднюю способность, наиболѣе рѣдкую въ другихъ: именно, если его разсчеты оправдывались, то, главнымъ образомъ, потому, что онъ, подобно знаменитымъ шахматнымъ игрокамъ, не только взвѣшивалъ всѣ шансы, зависящіе отъ удачнаго механическаго распредѣленія фигуръ, но принималъ также въ соображеніе характеръ и способности своего противника. Онъ изслѣдовалъ, такъ сказать, его «подводную часть» и предугадывалъ возможныя съ его стороны ошибки. Взвѣсивъ количество вѣроятностей чисто-физическаго свойства, онъ такъ же тщательно взвѣшивалъ и количество вѣроятностей свойства нравственнаго. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи онъ оказывался настолько же великимъ психологомъ, насколько совершеннымъ полководцемъ. Дѣйствительно, никто не превзошелъ его въ искусствѣ обращать на пользу государства душевныя движенія единичныхъ личностей и цѣлыхъ массъ, дѣйствовать на постоянныя или случайныя побужденія души, которыя толкаютъ или удерживаютъ человѣка вообще или извѣстную личность въ частности. Онъ умѣлъ всегда воспользоваться подходящимъ рычагомъ, произвести соотвѣтствующее давленіе. Всѣ его способности дѣйствуютъ подъ вліяніемъ одной господствующей, и его геній въ искусствѣ порабощать людей не находитъ себѣ подобныхъ. Для политическаго дѣятеля нѣтъ ничего драгоцѣннѣе этой способности, ибо онъ имѣетъ дѣло съ человѣческими страстями. Но какимъ образомъ, какъ не предугадываніемъ, могъ онъ проникнуть сокровеннѣйшія страсти людей и какимъ образомъ, какъ не помощью смѣлаго предположенія, могъ онъ разсчитать силы, которыя не поддаются никакому исчисленію? На этомъ темномъ и скользкомъ пути, по которому идутъ неувѣренно и ощупью, Наполеонъ дѣйствуетъ почти навѣрняка, безъ остановки, сначала работая надъ самимъ собой. И дѣйствительно, чтобы проникнуть въ душу другаго, необходимо прежде изучить свою собственную. «Я всегда любилъ заниматься анализомъ, — говорилъ онъ. — Если бы мнѣ суждено было влюбиться серьезно, я не пощадилъ бы своего чувства и разобралъ бы свою любовь по частямъ».
Зачѣмъ и почему — такіе полезные вопросы, что злоупотреблять ими нельзя ни въ какомъ случаѣ. «Наполеонъ, — говоритъ одинъ изъ знавшихъ его, — человѣкъ, который наиболѣе размышлялъ надъ мотивами человѣческихъ поступковъ». Методъ его, заимствованный и основанный на наукахъ положительныхъ, состоитъ въ повѣркѣ каждой гипотезы и каждаго вывода путемъ опыта при опредѣленныхъ условіяхъ. Такъ, уклоненіемъ магнитной стрѣлки, измѣненіемъ цвѣта и поднятіемъ жидкости можетъ быть изслѣдована и точно измѣрена извѣстная физическая сила. Какая-нибудь нравственная, невидимая сила можетъ быть также константирована и приблизительно измѣрена извѣстнымъ проявленіемъ чувства, однимъ рѣшительнымъ испытаніемъ, какимъ бываетъ иногда отдѣльное слово, выраженіе, жестъ. Именно на эти-то слова, жесты и выраженія Наполеонъ обращаетъ особенное вниманіе; самыя сокровенныя чувства онъ читаетъ въ ихъ наружномъ проявленіи. По типичной, своеобразной внѣшности, по одной незначительной, отрывочной сценѣ, по характернымъ обращикамъ и отрывкамъ, подобраннымъ съ замѣчательнымъ искусствомъ, онъ выводитъ цѣлый безконечный рядъ аналогичныхъ фактовъ. Этимъ путемъ предметъ туманный и ускользающій внезапно схватывается, собирается въ одно цѣлое и точно опредѣляется, взвѣшивается, какъ какой-нибудь неосязаемый газъ, который заключаютъ въ прозрачную стеклянную трубку. Въ государственномъ совѣтѣ, въ то время, какъ другіе администраторы-законодатели видятъ однѣ отвлеченности, однѣ мертвыя статьи закона, прецеденты, онъ видитъ живыя души и такія, какія онѣ есть на самомъ дѣлѣ. Видитъ душу француза, итальянца и нѣмца, душу крестьянина, работника, мѣщанина и дворянина, душу якобинца и возвратившагося эмигранта, душу солдата, офицера, чиновника, — вездѣ онъ видитъ личность цѣльную и дѣйствительную, — человѣка, который обрабатываетъ землю, работаетъ на фабрикахъ, сражается, женится, рождаетъ, страдаетъ, наслаждается и умираетъ. Ничто не представляетъ болѣе рѣзкаго, изумительнаго контраста, какъ важныя и напыщенныя разсужденія, которыя оффиціальный докладчикъ представляетъ на разсмотрѣніе, съ рѣчью самого Наполеона, схваченною на лету, свободною и оригинальною, полною дѣйствительныхъ примѣровъ и живыхъ образовъ. По поводу развода, который онъ въ принципѣ защищаетъ, Наполеонъ говоритъ: "Изучите правы страны: прелюбодѣяніе у насъ не рѣдкость, оно всеобще; это дѣло кушетки. Надо обуздать женщинъ, способныхъ измѣнять ради мишуры, стиховъ, Аполлона, музъ и т. д.
"Если вы допустите разводъ вслѣдствіе несогласія характеровъ, вы уничтожаете бракъ; въ моментъ самаго заключенія его будутъ разсчитывать на возможность расторженія. Это вродѣ того, если бы сказали: я вступаю въ бракъ — покуда не измѣнится мое расположеніе. Не злоупотребляйте также признаніемъ недѣйствительности. Разъ бракъ заключенъ, трудно его расторгнуть.
«Я разсчитываю жениться на моей двоюродной сестрѣ, которая должна пріѣхать изъ Индіи, а меня женятъ на искательницѣ приключеній; у меня родятся дѣти; я узнаю, что она никогда не была моею двоюродною сестрой. Какъ находите вы подобный бракъ? Не должна ли общественная нравственность признать его законнымъ? Теперь разсмотримъ права дѣтей, даже взрослыхъ, на обезпеченіе отъ родителей. Что вы скажете объ отцѣ, который прогонитъ изъ дому свою 15-ти лѣтнюю дочь? Развѣ отецъ, получающій 60 тысячъ франковъ годоваго дохода, можетъ съ спокойною совѣстью сказать своему сыну: „ты здоровъ и силенъ, — иди пахать землю“? Отецъ богатый всегда долженъ давать своимъ дѣтямъ извѣстное содержаніе, и уничтожьте у дѣтей это право, вы заставите ихъ убивать своихъ собственныхъ отцовъ. Что же касается вопроса объ усыновленіи, то вы разсматриваете его съ точки зрѣнія не государственныхъ людей, а изготовителей законовъ. Оно не есть ни гражданскій договоръ, ни судебный актъ. Анализъ (юридическій) приводитъ въ данномъ случаѣ къ самымъ ложнымъ результатамъ. Управлять человѣкомъ можно только дѣйствуя на его воображеніе: безъ воображенія — онъ скотъ. Не за пять же копѣекъ въ день, не за жалкое отличіе подвергаетъ себя человѣкъ опасности и идетъ на вѣрную смерть. Наэлектризовать человѣка можно только вліяя на его душу. Этого нотаріусъ за 12 фр. не сдѣлаетъ. Необходимъ актъ законодательства. Что такое усыновленіе? Подражаніе общества законамъ природы. Это въ нѣкоторомъ родѣ новое таинство. Сынъ одной плоти и крови дѣлается, по волѣ общества, какъ бы плотью и кровью другаго человѣка. Это самый великій актъ, какой только можно вообразить. Этотъ актъ внушаетъ сыновнее и отеческое чувство тѣмъ, кто раньше его не испытывалъ. Откуда же исходитъ этотъ актъ? Свыше, какъ ударъ грома».
Всѣ эти слова Наполеона — какъ бы огненныя стрѣлы, бросаемыя вслѣдъ одна за другою; со временъ Вольтера и Гальяни никто еще не металъ ихъ съ такою силой и въ такомъ количествѣ.
Подобно Монтескьё, Бонапартъ какъ бы внезапною молніей освѣщаетъ общество, законы, правительство, Францію и самихъ французовъ. Его сужденія — не плодъ усидчивой головной работы: они брызжутъ изъ него. Это тѣлодвиженія его ума, движенія естественныя, произвольныя и постоянныя. Еще больше придаетъ имъ цѣны то, что онъ воздерживается отъ всякаго высказыванія ихъ помимо интимныхъ совѣщаній и разговоровъ; онъ пользуется ими исключительно для своихъ размышленій, въ другихъ же обстоятельствахъ подчиняетъ ихъ своей цѣли, которая всегда практическая; обыкновенно онъ говоритъ и пишетъ самымъ различнымъ языкомъ, примѣняясь къ пониманію слушателей; онъ не даетъ мѣста въ своей рѣчи импровизаціи и воображенію, проявленію генія и вдохновенія; только тогда онъ пускаетъ его въ ходъ, когда необходимо ослѣпить собою извѣстную личность, какъ, напримѣръ, Пія VII или Александра I. Въ этомъ случаѣ обычный тонъ-его рѣчи обворожительно и ласкательно-фамильяренъ; онъ является настоящимъ актеромъ, который съ одинаковымъ жаромъ и искусствомъ исполняетъ всѣ роли, трагическія и комическія: то громитъ, то вкрадчивъ, то простодушенъ. Со своими генералами, министрами и начальниками управленій онъ говоритъ дѣловымъ, положительнымъ и сжатымъ языкомъ; всякій другой повредилъ бы дѣлу, но страстная душа высказывается въ краткости, силѣ и повелительной суровости. Для своихъ армій и для большинства людей онъ имѣетъ бюллетень и прокламаціи, т.-е. эффектныя фразы, неестественно напыщенныя, съ сокращеннымъ, упрощеннымъ изложеніемъ фактовъ, расположенныхъ и поддѣланныхъ по извѣстному плану, — однимъ словомъ, великолѣпная шипучка, чтобы подогрѣть народный энтузіазмъ, и прекрасное усыпительное средство, чтобы поддержать легковѣріе; родъ микстуры для народа, которую онъ предлагаетъ, когда нужно, и такъ мастерски приготовляетъ, что масса публики съ жадностью хватается за нее и напивается до-пьяна. Во всѣхъ случаяхъ слогъ его, и выработанный, и произвольный, свидѣтельствуетъ объ его замѣчательномъ знаніи народныхъ массъ и отдѣльныхъ личностей. За исключеніемъ 2—3 случаевъ, за исключеніемъ области слишкомъ возвышенной, чуждой ему, онъ попадалъ мѣтко и кстати въ самое чувствительное мѣсто и пускалъ въ ходъ какъ разъ нужный рычагъ, нужный толчекъ, ровно столько давленія, упорства и рѣзкости, сколько нужно.
Благодаря цѣлому ряду краткихъ отмѣтокъ, точныхъ и ежедневно исправляемыхъ, онъ составилъ себѣ что-то вродѣ психологическихъ табличекъ и на нихъ вычислялъ, почти съ математическою точностью, складъ ума, характеръ, таланты, страсти и способности, энергію, слабости безчисленнаго множества человѣческихъ существъ, съ которыми ему приходилось вблизи или издалека имѣть дѣло.
Постараемся представить себѣ объемъ и сущность этого ума. Чуть ли не до временъ Цезаря нужно углубиться въ исторію, чтобы найти ему подобныхъ; но, за недостаткомъ болѣе точныхъ документовъ, мы имѣемъ только главныя черты, общій контуръ Цезаря, о Наполеонѣ же, кромѣ общаго силуэта, у насъ сохранились всѣ подробности. Прослѣдимъ его корреспонденцію день за днемъ, глава за главой, за 1806 г., послѣ Аустерлицкой битвы, или же за 1809 г., послѣ возвращенія его изъ Испаніи до заключенія Вѣнскаго мира. Какъ бы ни были недостаточны наши спеціальныя познанія, мы поймемъ, что умъ его, по своей полнотѣ и воспріимчивости, далеко превосходитъ все извѣстное намъ и даже вообще все вѣроятное.
Его голова вмѣщала какъ бы три портфеля, изъ которыхъ каждый заключалъ въ себѣ 20 объемистыхъ таблицъ, различныхъ между собой и веденныхъ изо дня въ день; первый, касающійся военныхъ дѣлъ, содержитъ безчисленное собраніе топографическихъ картъ, столь же подробныхъ, какъ карты генеральныхъ штабовъ, съ обстоятельными планами всѣхъ укрѣпленныхъ мѣстъ, съ точнымъ обозначеніемъ расположенія морскихъ и сухопутныхъ силъ, кораблей, полковъ, баттарей, арсеналовъ, магазиновъ; оцѣнены источники настоящаго и будущаго пополненія войска людьми, лошадьми, подводами, оружіемъ, обмундировкой и провіантомъ. 2-ой портфель, гражданскій, похожъ на объемистые томы, по которымъ мы знакомимся съ состояніемъ бюджета, и обнимаетъ безчисленныя статьи постоянныхъ и случайныхъ доходовъ и расходовъ, внутренніе налоги, заграничныя пошлины, мѣстное и иностранное производство, проценты по долгамъ, пенсіоны, общественныя работы и, наконецъ, всю административную статистику, безконечную іерархію должностей и чиновниковъ, сенаторовъ, депутатовъ, министровъ, префектовъ, епископовъ, профессоровъ, судей и ихъ помощниковъ, каждаго на своемъ мѣстѣ и рангѣ, съ присвоеннымъ ему жалованьемъ. Третій представляетъ гигантскій біографическій и нравственный словарь, гдѣ, какъ въ какомъ-нибудь отдѣленіи государственной полиціи, каждая сколько-нибудь выдающаяся личность, каждая общественная группа и профессія, даже каждый народъ имѣетъ свою карточку съ краткимъ обозначеніемъ ихъ положенія, нуждъ, прошлаго, опредѣлившагося характера, предполагаемыхъ намѣреній и вѣроятнаго поведенія. Всякій ярлыкъ, карточка или листокъ сводятся къ краткимъ заключеніямъ, всѣ заключенія расположены по частямъ, методически классифицированы и подведены къ итогамъ, а совокупность итоговъ всѣхъ 3-хъ портфелей даетъ своему обладателю возможность опредѣлить количество силъ, которыми онъ располагаетъ. Въ 1809 г. содержаніе этихъ портфелей, разросшихся до такихъ громадныхъ размѣровъ, укладывается цѣликомъ въ головѣ Наполеона; онъ знаетъ въ нихъ не только общія и частныя заключенія, но самыя мельчайшія подробности, читаетъ совершенно бѣгло и во всякую данную минуту. Онъ сразу видитъ тамъ всѣ народы и каждый въ отдѣльности, которыми управляетъ непосредственно самъ или черезъ посредство другихъ, т.-е. видитъ 60 милліоновъ населенія, видитъ различныя страны, покоренныя и пройденныя имъ, т.-е. территорію въ 70 т. квадр. миль. Конечно, видитъ сначала Францію, увеличенную присоединеніемъ Бельгіи и Пьемонта, далѣе — Испанію, откуда онъ только что возвратился, короновавъ ея королемъ своего брата Іосифа, Южную Италію, гдѣ на мѣсто Іосифа онъ ставитъ Мюрата, Среднюю Италію, — въ ней онъ уже овладѣлъ Римомъ, Сѣверную Италію, гдѣ принцъ Евгеній — только уполномоченный его, Далмацію, Истрію, присоединенныя имъ къ имперіи, Австрію, подвергавшуюся двукратному французскому нашествію, Рейнскій Союзъ, созданный и управляемый имъ, наконецъ, Вестфалію и Голландію, гдѣ его братья — не болѣе, какъ простые намѣстники, Пруссію, урѣзанную и эксплуатируемую, главнѣйшія укрѣпленія которой онъ продолжаетъ еще удерживать въ своихъ рукахъ. Присоединимъ къ этому послѣднюю табличку, позволяющую ему представлять себѣ Сѣверное море, Атлантическій океанъ, всѣ эскадры континента, находящіяся въ открытомъ морѣ и въ гаваняхъ отъ Данцига до Флессинга и Байоны, отъ Кадикса до Тулона и Гаэты, отъ Тарента до Венеціи, Корфу и Константинополя.
Въ портфелѣ психологіи и морали, кромѣ одного начальнаго пропуска, котораго ему никогда не удается пополнить, потому что онъ прямо вытекалъ изъ его характера, у него есть нѣсколько ложныхъ, невѣрныхъ замѣтокъ, особенно въ отношеніи папы и католическаго исповѣданія. Онъ слишкомъ низко ставитъ значеніе національнаго чувства испанцевъ и нѣмцевъ и, наоборотъ, разсчитываетъ слишкомъ высоко во Франціи и въ присоединенныхъ къ ней земляхъ свое вліяніе, степень довѣрія и преданности, на которыя онъ можетъ разсчитывать. Эти заблужденія являлись у него скорѣе плодомъ его собственнаго желанія, чѣмъ недостаткомъ ума; временами онъ ихъ сознаетъ; если у него-бывали самообольщенія, то только потому, что онъ изобрѣталъ ихъ себѣ по желанію. Его здравый смыслъ, предоставленный самому себѣ, никогда бы не сбился съ настоящаго пути; только страсти могли омрачить его ясность. Что касается остальныхъ его портфелей, топографическаго и военнаго, то они оставались такими же полными и совершенными, какъ никогда. Съ поражающею точностью воспроизводятъ они чудовищно разросшуюся и осложнившуюся дѣйствительность; ихъ полнота и опредѣленность поспѣваютъ за нею.
Эта масса замѣтокъ составляетъ, однако, только малую часть того населенія мыслей, которое кишитъ въ этомъ необъятномъ мозгу. На представленіи о дѣйствительности возникаютъ и разростаются комбинаціи возможностей; безъ этихъ комбинацій онъ не могъ бы справляться съ фактами и пересоздавать ихъ, а мы знаемъ, въ какой степени онъ достигалъ этого.
Прежде самаго начала дѣйствія онъ создаетъ его планъ; этотъ планъ, по зрѣломъ размышленіи, онъ выбираетъ изъ многихъ другихъ, ранѣе составленныхъ, какъ наиболѣе подходящій и исполнимый. Такимъ образомъ, за каждою принятою комбинаціей стоитъ цѣлый рядъ отвергнутыхъ. За всякимъ принятымъ рѣшеніемъ, произведеннымъ движеніемъ, обнародованнымъ декретомъ, выполненнымъ приказаніемъ стоитъ масса другихъ, на которыя онъ могъ рѣшиться, но отвергъ по особымъ соображеніямъ. Я могу сказать даже, что такъ было у него со всякимъ дѣйствіемъ, со всякимъ словомъ, сказаннымъ безъ подготовки. И это потому, что онъ все взвѣшиваетъ, все разсчитываетъ, всѣ дѣйствія, всѣ выраженія чувствъ, даже самыя сокровенныя сердечныя движенія. Если онъ даетъ имъ волю, то съ умысломъ, предвидя необходимое слѣдствіе, для того, чтобъ устрашить или прельстить кого-нибудь; онъ пользуется всѣмъ въ другихъ и въ себѣ самомъ: своими страстями, увлеченіями, недостатками, потребностью говорить, и пользуется всѣмъ этимъ для того, чтобы подвинуть впередъ постройку своего зданія. Нѣтъ сомнѣнія, что надъ его различными способностями, какъ бы ни были онѣ велики, преобладала способность созидать воображеніемъ. Съ самаго начала чувствовались сожигающій пылъ и бурное клокотаніе этого воображенія подъ холодною и суровою внѣшностью, съ которою онъ отдавалъ спеціальныя и точныя приказанія. «Когда я составляю военный планъ, — говоритъ онъ Редереру, — нѣтъ человѣка трусливѣй меня. Я преувеличиваю опасности и предполагаю самое худшее стеченіе обстоятельствъ. Я нахожусь положительно въ жалкомъ возбужденіи. Это, тѣмъ не менѣе, не мѣшаетъ мнѣ казаться окружающимъ въ самомъ лучшемъ настроеніи духа; я похожъ тогда на замужнюю женщину, которая родитъ». Страшный трепетъ творца заглушаетъ онъ въ себѣ надеждой на будущее созданіе. Предупреждая событія, онъ живетъ сердцемъ въ воображаемомъ зданіи.
" — Генералъ, — говорила ему однажды госпожа Клермонъ-Тоннеръ, — вы строите, прикрываясь лѣсами, которые уничтожите, какъ только окончите постройку.
« — Да, сударыня, именно такъ, — отвѣчалъ Бонапартъ. — Вы правы, я живу всегда на два года впередъ».
Онъ отвѣчалъ съ невѣроятною быстротой, внезапно. Это отзывъ души, затронутой за живое, за самое слабое мѣсто. Быстрота развитія и плодовитость идей, могущество, игра и подвижность мыслей въ этомъ отношеніи безграничны. То, что ему удалось выполнить, по-истинѣ изумительно, намѣренія и предпріятія были еще обширнѣе, а мечта уходила еще далѣе.
Несмотря на все развитіе его практическихъ способностей, онъ обладалъ и поэтическимъ даромъ, и даже въ большей степени, чѣмъ нужно для государственнаго человѣка. Излишекъ его переходилъ въ крайность, а эта крайность въ безуміе. Въ Италіи послѣ восемнадцатаго Фрюктидора онъ уже говорилъ Бурьену: «Европа — ничтожная нора для кротовъ. Великія государства и революціи были только на Востокѣ, съ его шестисотъ-милліоннымъ населеніемъ». Годъ спустя, подъ Акрой, наканунѣ послѣдняго приступа, онъ замѣчаетъ: «Если мнѣ посчастливится, я захвачу сокровища и оружіе, котораго хватитъ на триста тысячъ человѣкъ. Затѣмъ я подниму и вооружу всю Сирію… иду на Дамаскъ и Алеппо, углубляюсь въ страну и увеличиваю мою армію всѣми недовольными. Я объявлю народу объ уничтоженіи рабства, тираніи нашей. Я вступаю въ Константинополь съ огромнымъ войскомъ, разрушаю Турецкую имперію, основываю на Востокѣ новое обширное государство, которое упрочитъ за мною подобающее мѣсто у потомства и, быть можетъ, возвращусь въ Парижъ черезъ Адріанополь или Вѣну, послѣ низверженія австрійской династіи». Объ этой счастливой эпохѣ, когда, освободившись отъ «стѣсняющихъ узъ цивилизаціи», онъ могъ вволю воображать и строить свои воздушные замки, онъ вспомнитъ еще не разъ, сдѣлавшись консуломъ и потомъ императоромъ. «Я создалъ цѣлую религію, видѣлъ себя на пути въ Азію сидящимъ на слонѣ, съ чалмой на головѣ, съ новымъ Кораномъ въ рукахъ, созданнымъ мною по своему вкусу». Ограниченный въ Европѣ, онъ уже съ 1804 года мечтаетъ возсоздать имперію Карла Великаго. Такимъ образомъ, «Французская имперія сдѣлается праматерью всякой верховной власти». «Я хочу, чтобы каждый европейскій государь былъ принужденъ построить себѣ дворецъ въ Парижѣ, въ которомъ онъ долженъ будетъ находиться во время коронованія императора французовъ; они украсятъ своимъ присутствіемъ и, въ то же время, преклонятся предъ этою поражающею и внушительною церемоніей. Самъ папа будетъ тутъ; нужно сдѣлать такъ, чтобы Парижъ сталъ его постояннымъ, мѣстопребываніемъ, чтобъ онъ поселился въ немъ окончательно: гдѣ можно найти болѣе подходящее мѣсто для святѣйшаго престола, какъ не въ новой столицѣ христіанскаго міра, подъ властью Наполеона, ставшаго наслѣдникомъ Карла Великаго и свѣтскимъ главой первосвященника? Императоръ своею свѣтскою властью подчинитъ себѣ умы, а при помощи папы и общественную совѣсть». «Въ пять лѣтъ, — говоритъ онъ Прадту, — я сдѣлаюсь обладателемъ всего міра. Остается только Россія, но я раздавлю ее. Парижъ будетъ простираться до Сенъ-Клу». Сдѣлать Парижъ естественною столицей всей Европы было, по собственному признанію Наполеона, его постоянною мечтой. «Иногда мнѣ хотѣлось бы, чтобъ онъ сталъ городомъ съ двумя, тремя, четырьмя милліонами жителей, чѣмъ-то сказочнымъ, колоссальнымъ, невѣдомымъ до нашихъ дней; и общественныя зданія должны были соотвѣтствовать народонаселенію. Архимедъ предлагалъ перевернуть землю, если ему дадутъ точку опоры. Я же имѣлъ бы ее повсюду, гдѣ мнѣ возможно было бы пустить въ ходъ мою энергію, постоянство и мой бюджетъ». По крайней мѣрѣ, онъ такъ думаетъ, потому что, несмотря на высоту и неустойчивость слѣдующаго этажа своей постройки, онъ мысленно постоянно воздвигаетъ новый этажъ еще выше, еще неустойчивѣе. За нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, находясь во главѣ цѣлой Европы, онъ говоритъ Нарбонну: «Въ концѣ-концовъ, милый мой, это длинный путь, но онъ ведетъ въ Индію. Чтобы достичь Ганга, Александру надо было пройти много, столько же, какъ намъ до Москвы. Я часто повторяю себѣ это, начиная со времени битвы при Акрѣ. Теперь мнѣ нужно зайти въ тылъ Азіи съ одной изъ окраинъ Европы, чтобы достичь Англіи. Представьте себѣ, что Москва взята, Россія покорена, царь примкнулъ къ Франціи, — представьте новую династію, зависящую отъ Франціи, и скажите, развѣ для французской армія и ея союзниковъ невозможно, отправившись изъ Тифлиса, достигнуть береговъ Ганга? Вѣдь, достаточно будетъ только показать французскій мечъ, чтобы заставить подчиниться нашей власти всю Индію и обрушить все зданіе этого купеческаго величія. Согласенъ, что это была бы экспедиція гигантская, но экспедиція возможная въ нашъ XIX вѣкъ. Какъ результатъ этого, Франція завоюетъ разомъ независимость Запада и свободу моря».
При этихъ словахъ глаза его сверкаютъ страннымъ блескомъ, и онъ продолжаетъ, забрасывая доказательствами, взвѣшивая затрудненія, средства, шансы. Охваченный вдохновеніемъ, онъ всецѣло предается ему. И вотъ его преобладающая способность вдругъ взяла верхъ надъ всѣмъ остальнымъ; артистъ, заключенный въ политику, освобождается отъ всякихъ оковъ и въ области идеологіи и невозможнаго строитъ свои зданія. Въ немъ сказывается младшій братъ Данта, Микель-Анджело; дѣйствительно, по опредѣленности контуровъ въ его видѣніяхъ, по напряженности, связности и внутренней логичности его мечтаній, по глубинѣ мышленія, величію выше человѣческому своихъ замысловъ, онъ былъ подобенъ и равенъ имъ, былъ однимъ изъ, величайшихъ умовъ итальянскаго возрожденія, съ тою только разницей, что первые два работали на бумагѣ или на мраморѣ, а онъ работалъ надъ живымъ человѣкомъ, надъ тѣломъ чувствительнымъ и способнымъ страдать.