НАМАЯЛСЯ.
править…Такъ, стало быть, у васъ опять на старое повернуло?
— Да, вродѣ того. Чтобы настоящаго-то согласія, такъ еще нѣтъ, а видимо на то клонитъ. Вишь, какая благодать, не бойсь, помягчаетъ сердце-то. А ужъ намаялись, вдосталь натерпѣлись!
Въ послѣднихъ словахъ говорившаго прозвучало столько дѣйствительно пережитой маяты, что его собесѣдникъ не удержался отъ восклицанія:
— Намаялся?
— А-ахъ, Боже ты мой!..
— Да-а… По грѣхамъ нашимъ натерпѣлись свыше мѣры. А только я думаю, Герасимъ Иванычъ, что ежели у кого хозяйство пришло въ полное разстройство, такъ поправиться очень трудно.
— Вѣстимо, нешто возможно сразу…
— Да ужъ чего тутъ, по себѣ знаю. Вѣдь, я какъ жилъ-то, ахъ, Боже мой! Что щиблеты, что пинжакъ, — все перваго нумеру. Форсилъ, братъ, такъ, что самому чорту сорокъ очковъ впередъ давалъ, вотъ какъ! А какъ почало книзу гнуть, все прахомъ пошло, и какъ ни старайся теперь, все изъ батраковъ не выйдешь. Нешто это мое дѣло — косой пахать? Я, милый человѣкъ, по праздникамъ замшевыя перчатки носилъ; идешь, эдакъ, тросточкой помахиваешь, ну, настоящій баринъ! А теперь и эдакой работѣ радехонекъ, потому ѣсть надо, а мѣста-то нонче ой-ой…
— Это такъ, — протянулъ Герасимъ, — а только ты, Финогенычь, хоть и нашего мужицкаго роду, а все-таки человѣкъ ремесленный, и тебя это не касающее. Много-мало, все ты добывку имѣешь, а вотъ коренному крестьянству безъ хлѣба никакъ невозможно. Тутъ обезумѣешь, самъ себя потеряешь, во-какъ!
— Что и говорить!
— Да ужъ и не говори! Тутъ тебя заклюютъ, тутъ тобой всякій помыкаетъ, всякая, можно сказать, пакость норовитъ тебя измордовать. Э-эхъ, натерпѣлись же мы, не приведи Господи! И никакъ я въ толкъ не возьму, какія съ человѣкомъ перемѣны бываютъ и туда тебя толканетъ, и сюда, а для чего, почему, — неизвѣстно. Насмотрѣлся я этихъ перемѣнъ достаточно, а что и къ чему, постичь не умѣю. Темнота, конечно, наша, а умственный человѣкъ объяснить можетъ…
— Еще бы не объяснитъ, — подхватилъ Финогеничъ. — У насъ по веснѣ монахъ объявился, то-есть, не то чтобы, настоящій монахъ, а вродѣ какъ бы странникъ. Ну, ужъ и голова, ахъ, голова-то какая! То-есть, братецъ, все онъ тебѣ какъ на ладони выложитъ.
— Во, во! А почему? Потому что образованіе человѣкъ имѣетъ. А мы что? Развѣ мы можемъ сами себя понять? Вотъ, ежели тебѣ объ моей жисти разсказать, какъ, значитъ, меня кидало да трепало, такъ только руками разведешь. Метнетъ въ сторону, метнетъ въ другую, только глаза пучишь, а никакого средствія не знаешь…
Случайные пріятели сидѣли у догорающаго костра на отлогомъ откосѣ, глубоко врѣзавшемся въ рѣку. Передъ ними освѣщенное мягкими лучами полнаго мѣсяца золотилось ржаное поле, на которомъ здѣсь и тамъ мелькали красноватые огоньки костровъ и темнѣли копны сжатаго хлѣба. За рѣкой виднѣлось такое же поле, окаймленное сизой полосой лѣса, причудливыми контурами вырисовывавшагося на безоблачной синевѣ неба.
Они только-что окончили незатѣйливый ужинъ и продолжали раньше начатый разговоръ. Герасимъ Ивановичъ задумчиво разгребалъ хворостиной потухающіе угли, а Финогенычъ сидѣлъ противъ него и пускалъ въ воздухъ колечки дыма изъ коротенькой трубки-носогрѣйки.
Неподалеку лежалъ ничкомъ совсѣмъ еще молодой парень; подперевъ голову руками, онъ старательно выводилъ высокимъ фальцетомъ слова фабричной пѣсни:
Продамъ чашки, продамъ ложки,
Куплю душенькѣ сапожки,
Продамъ дыню и арбузъ,
Куплю милому картузъ.
Очевидно, онъ успѣлъ заучить только одинъ этотъ куплетъ, такъ какъ безпрестанно повторялъ его.
— Будетъ-те, Алешка, — остановилъ его Финогенычъ, — инда надоѣлъ. Ну, что жъ изъ того: продашь ложки, продашь чашки, — останешься, малый, безъ всякаго хозяйственнаго струмента. Ни одна дѣвка за тебя не пойдетъ.
— Ну, ну, — отозвался Алешка, — я тебя не касаюсь, и ты не замай. Ба-аринъ!
— Дуракъ! — огрызнулся Финогенычъ, сердито сплюнувъ.
Онъ передвинулся поближе въ Герасиму и тихо сказалъ:
— Да, мудреная это, братъ, штука, жисть-то; вишь, вѣдь, какія колеса вывертываетъ.
— Что и толковать, — отозвался Герасимъ. — А главная зацѣпка въ томъ, что ничего мы опредѣлить не можемъ, что, значитъ, въ какой статьѣ слѣдствуетъ. Не даромъ поговорка сложена: живемъ въ лѣсу, молимся пенькамъ; искони вѣковъ такъ положено, отъ прародителей, значитъ. Я-то самъ крѣпости не помню, родился я послѣ того, какъ воля вышла, а родители, дѣды и прадѣды крѣпостными были. Какова такова эта самая крѣпость была, надо тоже это постигнуть: что человѣкъ, что скотина, — все единственно. Какое ужъ тутъ могло быть понятіе, страхъ одинъ, и прямо скажу, насъ въ этомъ страхѣ вспоили, вскормили. Взять хоть бы родителя покойничка, царство ему небесное, умственный былъ человѣкъ, можно сказать, первый мужикъ по селу. Какое зерно въ какую землю сѣять, али насчетъ скота, — такъ это онъ зналъ до корня; ну, а на счетъ жизни, то-есть какъ жить, — не прогнѣвайся, — ни-ни, никакого соображенія. Домъ у насъ былъ справный, всего довольно, и скота и скарбу, а между тѣмъ, настоящаго понятія не было. Минуло мнѣ восемнадцать лѣтъ, сейчасъ меня женить. Какъ, для чего? Меня не спрашиваютъ, да хоша бы и спросили, я отвѣту не съумѣлъ бы дать. Вышла вотъ какая причина: старшаго брата въ солдаты забрили, такъ евонная жена въ своихъ роднымъ ушла, а наша-то родительница ветха стала. Такъ нужно было въ домъ работницу, только и всего. Ежели, значитъ, наемную бабу пригласить, такъ первое дѣло ей платить надо, да и не привяжешь ее въ дому; а тутъ жена, все равно, что крѣпостная. И родитель мой въ такихъ мысляхъ былъ, и я тоже, — вонъ она крѣпость-то куда отозвалась! Ну, ничего, оженили меня, живемъ по маленьку, и со стороны глядѣть, такъ совсѣмъ даже лучше и не надо. А ежели раздумать по совѣсти, такъ порядку-то и слѣда не было, тепла-то самаго. Было одно: хозяйство, скотина, хлѣбъ, а жисти не было, и какъ стукнуло по маковкѣ, — все прахомъ пошло.
— А стукнуло-таки? — спросилъ Феногенычъ.
— Еще какъ! Такъ застукало, что твоя кузница: прямо скажу, въ три молота! Ты одно сообрази, сколько годовъ мы настоящаго хлѣба не видали? Спервоначалу, еще при родителѣ, три года еле-еле кормились, а потомъ, Господи благослови, передохнули малость, — пять лѣтъ подъ рядъ. А въ промежуткѣ моръ на скотину два раза былъ, — вовсе изъ силъ выбились. А окромя того, родители померли, — расходъ; братъ изъ полку пришелъ, — все пополамъ дѣлить; опять же ребятишки родятся — помираютъ, все въ мошну лѣзь. У насъ ребята что-то не жили, надо полагать все отъ недостатковъ этихъ самыхъ, только и уцѣлѣлъ одинъ Ванька. Вотъ этакъ-то по маленьку да полегоньку сталъ я хозяйствомъ ослабѣвать, расплылось все мое имущество, остался я при одной голой избѣ, да чалой кобылѣ съ бѣльмомъ. И нѣтъ никакихъ способовъ поправиться; пыталъ я и то, и другое — вездѣ проку мало; ежели гдѣ и есть какая работника, такъ ее въ десять рукъ рвутъ другъ у дружки. Какъ, значитъ, пошло на убыль, то влѣзъ я въ недоимку, въ долги, просто петля, одно слово.
Вотъ тутъ, онъ, непорядокъ-то и сказался; какъ не было у насъ съ бабой настоящаго тепла, такъ и поплыло врозь. Пока въ достачѣ жили, ничего этого не было замѣтно, потому на первой линіи коровы, овцы и прочая живность, а какъ не стало всего этого добра, не къ чему рукъ приложить, сейчасъ у насъ пустое мѣсто и обнаружилось. Скажу, братъ, тебѣ по чистой совѣсти. Прасковья баба была смиренная, и ничего такого, чтобы тамъ перечить или на задоръ лѣзть, а тутъ, вижу, остервенѣла баба, рветъ и мечетъ.
— Я, говоритъ, за тебя шла — думала, ты путный, а ты ничего не можешь. Эдакъ, говоритъ, мы по міру пойдемъ.
Понимаетъ она, что вины моей тутъ нѣтъ, со зла говоритъ. Однако, обидно же мнѣ это слушать и, само собой, даю ей сдачи по всей формѣ: слово за слово, а гдѣ и своихъ десятокъ прибавлю.
— Значитъ, не уступалъ? — вставилъ Алешка, прислушивавшійся къ разговору.
— Гдѣ же уступитъ! Я такъ себя въ своемъ правѣ полагалъ, потому я ей голова.
— Я бы ее за это самое, безъ всякаго разговору, за волосья отодралъ, — продолжалъ Алешка, и даже размахнулъ руками, представляя, какъ слѣдуетъ драть за во лосья.
— Другъ ты мой, было и это! Всего было! Собачились мы на всю деревню безо всякаго снисхожденія. Господи Боже мой, что сраму приняли! До волостного доходило, разъ чуть не всыпали мнѣ за нее. Опослѣ этого еще хуже пошло; насчетъ тамъ стыда или совѣсти, — ни-ни: смотри, молъ, людъ православный, какъ Гараська съ Парашкой живутъ. А все оттого, что жалости у насъ другъ къ дружкѣ не было: какъ спервоначалу было пустое мѣсто, такъ оно и осталось. Эдакъ-то дальше да больше, дошло дѣло до послѣдняго, собралась моя баба изъ дому, ей Богу! Я ничего, не препятствую, потому свары эти надоѣли мнѣ хуже хрѣну горькаго и радъ я отъ нихъ избавиться всякимъ способомъ. Ушла, стало быть, нанялась она въ куфарки къ управляющему, — Василь Василичъ тутъ былъ, — и малое время спустя слышу я, что ужъ она у него замѣсто барыни. Вотъ такъ загвоздка, что тутъ дѣлать? Ежели черезъ судъ ее требовать, такъ толку не будетъ: баба она нравная, возьмешь ее, а она опять убѣгётъ, только лишній срамъ на голову примешь. Сталъ я, значитъ, ждать, чѣмъ, молъ, вся эта музыка кончится, потому, думаю, долженъ же ей конецъ-предѣлъ какой ни на есть быть. Однако, Ваньку она при мнѣ оставила, четвертый годокъ ему въ тѣ поры шелъ. Ничего, живу себѣ. Земли у меня на одну душу, а при домѣ никакого заведенія, ни коровы тамъ, ни куръ. Стало быть, насчетъ Ваньки такъ Прасковьина тетка захаживала помыть его, обшить, а когда и хлѣбы испечь. Добрая старуха, и ужъ какъ она Парашку ругала, страсть! и такъ эти рѣчи ейныя мнѣ по душѣ были, — поговорю съ ней, ровно меду напьюсь; только маленько и полегчаетъ, какъ съ старухой душу отведешь, а то тошно въ пустой избѣ, глаза не глядятъ. И сталъ я, братецъ, тутъ съ этой самой со скуки да съ тоски зашибать; дальше да больше, кореннымъ пьяницей сдѣлался. Съ этой-то поры меня и Лодыремъ прозвали, — допрежъ-то все Гарасимъ Иванычъ былъ. Съ кабатчикомъ у насъ дружба повелась, — водой не разольешь, потому выручалъ я его здорово: что было изъ збруи, телѣги, сани, — все къ нему перешло. Проватажился я эдакимъ манеромъ почесть три года, и подошла тутъ эта самая бѣда. Ужъ и вездѣ-то плохо было, а на нашу деревню особливо Господь-Батюшка прогнѣвился: съ самой весны до Спаса дождя не было, пожгло все въ чистую, какъ есть ни зернушка не уродилось. Ну, да я спервоначалу не горевалъ, — тяпнешь косушку, а то двѣ, и ничего не чуешь; а какъ проѣлъ Чалку, — за шесть цѣлковыхъ продалъ, — да одеженку, какая была, спустилъ, такъ вижу, что приходитъ пора съ голоду околѣвать. Однако, за себя-то я не очень огорчаюсь, такая, думаю мнѣ, пьяницѣ, и дорога, да Ваньку жалко: больно парнишка-то вышелъ занятный. Стали тутъ около Михайлова дня ссуду выдавать, сунулся я въ старостѣ, Игнатъ Васильичу.
— Тебѣ, говоритъ, Лодырь, ссуды не полагается.
— Какъ, говорю, не полагается? По какой такой полной правѣ? Не можетъ этого быть?
— А такъ, говоритъ, и нѣтъ. У тебя, говоритъ, жена на мѣстѣ живетъ, шесть рублей въ мѣсяцъ получаетъ. Вотъ, гляди…
Разворотилъ онъ передо мной вѣдомость, тычетъ пальцемъ.
А мнѣ онъ не знай чего покажи, — нешто я грамотный?
— Какъ же, говорю, люди-то получаютъ побогаче меня? Чего же теперь мнѣ-то дѣлать?
— А ужъ это, говоритъ, самъ смекай…
Постой, думаю, надо до самаго корня дойти, и махнулъ я прямымъ трахтомъ въ старшинѣ. И тамъ тоже неудача вошла.
— Въ вѣдомости, говоритъ, прописано, ничего сдѣлать не могу. А меньше бы, говоритъ, ты пьянствовалъ, такъ и нужды бы не имѣлъ.
Огорчилъ онъ меня крѣпко этимъ укоромъ, — потому самъ-то онъ не пролей капли, — и изругалъ я его какъ съумѣлъ. Ну, само собой, отсидѣлъ за это въ холодной, потому хоть и пьяница онъ почище меня, да цѣпь на немъ болтается.
Что же въ такомъ разѣ дѣлать? Ванька сталъ по окнамъ ходить, да не у кого и попросить-то, всѣ не меньше насъ нуждаются; иной день погложешь корочекъ, а иной и на пустое брюхо спать ляжешь. Вижу я, что дѣло-то вовсе плохо приходитъ, сталъ добиваться порядка, пошелъ въ городъ, къ самому продовольственному члену. Ужъ этотъ, думаю, всыпетъ и старшинѣ и старостѣ, будутъ они Лодыря помнить! Объяснилъ, значитъ, члену все какъ слѣдствуеть, сталъ членъ въ бумаги глядѣть, да какъ рявкнетъ на меня:
— Какъ ты, говоритъ, морда эдакая, смѣешь ссуду просить? Мошенникъ ты, кричитъ, въ острогъ тебя надо для примѣра засадить. Это что, гляди!
Ткнулъ онъ мнѣ бумагами прямо въ рыло, индо изъ глазу слеза потекла, да какъ началъ топать, — я только подавай Богъ ноги!
Куда теперь дѣваться, — одно осталось: лечь да помереть. Однако, тутъ же въ скорости пріѣхалъ къ намъ въ деревню голодный членъ, сталъ котелъ устраивать для бѣднѣющихъ. Ну, думаю, передышка намъ теперь пришла, дай Богъ многія лѣта добрымъ людямъ. Пошелъ я къ нему, поклонился до земли.
— Такъ и такъ, не оставьте съ голоду помереть.
И что жъ ты думаешь, другъ сердечный, — не выгорѣло и тутъ мое дѣло, ей-Богу!
— У тебя, — говоритъ членъ, — надѣлъ есть, а мы кормимъ только тѣхъ, которые земли не имѣютъ.
— Стало быть, говорю, куды же мнѣ-то дѣваться?
— А ужъ этого, говоритъ, я не могу тебѣ присовѣтовать.
Однако, баринъ добрый; разспросилъ меня какъ есть все въ аккуратѣ, въ книжечку записалъ, и далъ мнѣ полпуда муки.
— Только это, говоритъ, я противъ закону дѣлаю, тебя жалѣючи. А впередъ, говоритъ, не разсчитывай, и какъ знаешь самъ изворачивайсь.
И на этомъ спасибо: по закону ли, супротивъ ли закону, — а мы съ Ванькой дня четыре хлѣба до отвалу ѣли. И на счетъ надѣлу-то онъ меня надоумилъ, дай ему Богъ доброе здоровьице. Сдалъ я шабру свою яровую душу, а озимя кабатчику заложилъ, полтора пуда муки взялъ, — стало быть, эдакъ на мѣсяцъ прокорму добылъ.
У насъ по этой части въ тѣ поры не мало маштаковъ развелось, то есть, насчетъ скупки, — страсть какъ нажились, потому давали цѣну, какую хотѣли. Ну, однако, минуло рожество, проѣли мы деньжонки, кои я за землю выручилъ, и пришелъ намъ настоящій конецъ. Вижу я, что не минешь съ рукой идти, подаянія просить. Непривычно мнѣ это дѣло было, и людей совѣстно, да и выпросить-то не у кого, стало быть, пошелъ я въ городъ. И не успѣлъ я, другъ ты мой, къ первому окошку подойти, какъ сграбастали меня, раба Божьяго, въ часть: какую, дескать, праву имѣешь побираться Христа ради?
— Такъ и такъ, объясняю: все до чиста проѣли, и никакихъ, значитъ, способовъ нѣтъ, особенно съ ребенкомъ.
Куды тебѣ! Никакихъ резонтовъ не примаютъ: эдакій, дескать, здоровенный мужикъ подъ окнами ходитъ, — прямая видимость, что отъ работы отлыниваетъ, лѣнь одолѣла. Инда въ смѣхъ меня ударило: гдѣ она работа-то? Подержали сутки въ темной, выпустили, и пришелъ я домой съ пустыми руками. А тутъ хворь пошла по народу, такъ валомъ и валитъ. Тамъ, слышишь, повойникъ; тутъ безъ памяти двое-трое лежать, и, наконецъ, того добралась эта самая хворь до Ваньки, вѣстимое дѣло, — много ли парнишкѣ надо: на животѣ пищи нѣтъ, вотъ она и прикинулась. Лежитъ мой Ванька безъ памяти, стонетъ, пить проситъ; рветъ мое сердце на клочья, а помочь ничѣмъ не могу. Вотъ тутъ-то и пришла эта самая точка, швырнуло меня въ такую сторону, куды я и не чаялъ. Ванька-то, почитай, ужъ съ недѣлю лежалъ, такъ и думалъ я, что не жилецъ онъ на свѣтѣ, да и самого меня начало ломать, знобъ внутрѣ оказался. Сижу я это вечеромъ; Ванька лежитъ на полатяхъ, разметался, бредитъ, все мать зоветъ. Такъ и тянетъ: ма-амка, ма-амка! да жалостнымъ эдакимъ голосочкомъ, ровно птичка подстрѣленая. И такъ это мнѣ горько стало, такая злость противъ бабы, что и разсказать невозможно. Сижу это, размышляю на счетъ моей жисти, и думаю, что кабы не она, нешто дошелъ бы я до такого бѣдствія? И стало во мнѣ крутить, стали мысли представляться, какъ, значитъ, она живетъ теперь въ сладкомъ житвѣ, ни въ чемъ не нуждается, а мы тутъ съ голоду дохнемъ. Дальше да больше, совсѣмъ въ умѣ темнѣть стало. Постой, думаю, подлая, раздѣлаюсь я съ тобой, не обрадуешься ты и сладкому житью! И не знаю ужъ какъ это тебѣ разсказать, подмываетъ меня идти въ ней, да и все. Накинулъ я кафтанишка, сунулъ ножъ хлѣборѣзный въ карманъ, пошелъ… И вотъ спроси ты меня сейчасъ, предъ Истиннымъ — не могу тебѣ объяснить, хотѣлъ, что-ль, я ее убить, или нѣтъ… А ножъ взялъ, это ужъ вотъ какъ сейчасъ помню… Одно слово, другъ ты мой, помраченье… Ночь студеная была, поземка дула, и пока шелъ и, — а надо было все село перейти, да еще гумнами, можетъ, съ полверсты, — и продрогъ я порядкомъ. Ну, пришелъ я къ усадьбѣ, зубъ на зубъ не попадаю, заглянулъ въ окно, вижу управляющій сидитъ у стола, пишетъ чего-то, и окромя его никого въ горницѣ нѣтъ. Заглянулъ я въ другое окно, тамъ моя хозяйка на стулѣ сидитъ, привалилась эдакъ локтемъ къ столу, ребеночка кашей кормитъ. Ужъ у нея мальчишка былъ мѣсяцевъ эдакъ восьми… Какъ увидалъ я это, еще крѣпче злоба зашумѣла во мнѣ, потому хоть я и зналъ, что у нея младенецъ, да до этого разу не видѣлъ, а ужъ увидать мнѣ это своими глазами было хуже ножа востраго. Гляжу, однако, вижу на Парашкѣ нарядъ хорошій, сама она румяная, сейчасъ видать, что въ сытости да въ теплѣ живетъ. Стою я, съ ноги на ногу переминаюсь, не знаю, что предпринять. И такъ полагаю я, что не вовсе Господь въ тотъ часъ отступился отъ меня, потому по злобѣ моей долженъ я былъ убить ее, а замѣстъ того тихимъ манеромъ вошелъ я въ кухню, и говорю стряпухѣ, что надо мнѣ Прасковью Григорьевну повидать. А должно быть, на лицѣ у меня недоброе было, потому стряпуха первымъ дѣломъ сунулась въ горницу дверь притворить, а потомъ ужъ и говоритъ мнѣ:
— Зачѣмъ, дескать, тебѣ ее, дядя Гарасимъ?
Такъ и такъ, объясняю: Ванька недужи-етъ, бредитъ, и всякій часъ ее зоветъ. Какъ ни по собачьи жили, а теперь это кинуть надо, потому не гоже помереть младенцу безъ матерняго благословенія.
Доложилась стряпуха, и эдакъ черезъ самое малое время выходитъ жена.
— Что, говоритъ, съ Ваней приключилось?
Объясняю и ей все какъ должно; какъ мы безъ пищи бились и какъ, наконецъ, того его хворь свалила. И вотъ тебѣ не лгу: ни единаго обиднаго слова ей не сказалъ, даромъ что съ ножомъ шелъ.
Затуманилась эдакъ моя баба, изъ лица потемнѣла, и говоритъ:
— Пожди, говоритъ, тутъ, сейчасъ вмѣстѣ пойдемъ.
Слышу, въ горницѣ шумъ поднялся: управляющій ей идти препятствуетъ, а она ему слова выговорить путемъ не даетъ, точка въ точку, какъ со мной бывало. Наконецъ, того, вышла она, и отправились въ мою хату. Пришли; значитъ, первымъ дѣломъ моя баба влѣзла на полати, припала къ Ванькѣ и начала голосить. Ужъ она выла-выла на разные голоса, инда изъ меня всю душеньку вымотала, такъ что окоротилъ я ее подъ конецъ.
— Полно, говорю, Прасковья, выть, чай не надъ покойникомъ причитаешь, еще измѣшаешь ребенка.
Утихла она, а между прочимъ, съ полатей не слѣзаетъ. И должно быть крѣпко я изморился: какъ сидѣлъ на лавкѣ, такъ и уснулъ, да вѣдь какъ, — всю ночь проспалъ. Проснулся я, ужъ свѣтло на дворѣ; гляжу, примостилась моя Прасковья у печки и Ванька у нея на колѣняхъ сидитъ, радостный, ее за шею руками хватаетъ.
Увидѣла Прасковья, что я не сплю, и говоритъ Ванькѣ:
— Ну, говоритъ, сынокъ, теперь съ отцомъ добудь, а я духомъ вернусь.
Ухватилъ ее Ванька за подолъ, не пускаетъ, а она его эдакъ отвела рукой, вырывается, значитъ:
— Я, говоритъ, тебѣ гостинцу принесу, не замай. Вотъ, говоритъ, Гарасимъ, тутъ пирогъ бѣлый, дай ему съ водицей.
Говоритъ это она мнѣ, а сама на меня не смотритъ, глаза въ уголъ скосила. Ну, думаю, что изъ всего этого произойти можетъ? Однако, эдакъ вкругъ обѣда, гляжу, лѣзетъ въ избу Прасковья, и не одна, съ ребенкомъ.
— Иди, говоритъ, Гарасимъ, тамъ прими, что на возу есть.
Вышелъ я на дворъ, а тамъ точно на саняхъ возъ навьюченъ. Работникъ съ барскаго двора увидалъ меня и говоритъ:
— Ну ужъ, дядя Гарасимъ, у тебя не баба, а настоящее зелье. Сталъ ее Василь Василичь ругать, ты, дескать, заразу въ домъ натаскаешь, такъ она ему чуть глаза не выдрала. А въ концѣ того и говоритъ: не хочу я больше жить у тебя, распостылый ты человѣкъ, ни минуты, говоритъ, не останусь. Ну, баринъ нашъ тоже горячъ: вонъ, кричитъ, отсюдова, глупая баба! И уйду! И уходи! Гляжу, стала она весь свой скарбъ на крыльцо швырять, вонъ сколь добра!
И точно, привезла она два сундука крашеныхъ, три мѣшка съ мукой да баранью тушку. Перетащили мы все это добро въ избу, и гляжу я, Прасковья такъ ходуномъ и ходитъ: то къ печкѣ сунется, то въ чуланъ… Ничего, сижу себѣ поглядываю, не препятствую. Наконецъ, того, и говорю ей:
— Въ какихъ же, къ примѣру, смыслахъ это понимать надо?
Накинулась тутъ на меня Прасковья, видно, не уходилось еще у нея сердце:
— Али, говоритъ, ты вовсе одурѣлъ? Что же по твоему, у меня ни мужа, ни дома нѣтъ? Будетъ ужъ, поскиталась, оченно даже довольно!..
Ну, молъ, живи себѣ, ничего… Хлопочетъ моя Прасковья, кзъ кожи лѣзетъ; моетъ, скребетъ, чиститъ, то-есть, прямо сказать, покоя не знаетъ. А тутъ, эдакъ можетъ дня черезъ два, и Ванька на поправку пошелъ, — должно полагать отъ пищи, — и совсѣмъ веселый мальчонка сталъ. Ейнаго-то парнишку все братцемъ зоветъ. Коробитъ это меня, ровно пилой по сердцу шаркаетъ, и не вытерпѣлъ я разъ, говорю ему:
— Какой это, Винюшка, тебѣ братецъ, — и обозвалъ я его тутъ самымъ сквернымъ манеромъ.
Услыхала мои слова Прасковья такъ и взъѣлась:
— Такъ ты, говоришь, такъ-то? А кто, говоритъ, причиной, что я изъ дому ушла? Кто причиной? Ну-ка, отвѣтствуй!..
И почала, и почала! Господи, сколько она тутъ словъ наговорила, у меня инда звонъ въ ушахъ пошелъ.
По времени дѣло оборвалось. Хоша ладу у насъ настоящаго и не было, все мы какъ волки другъ на друга косились, ну, однако, до волосьевъ, али тамъ до ругани большой, благодаренье Господу, дѣло не доходило.
И вотъ тебѣ, братецъ, оказія: эдакъ съ недѣлю спустя какъ вернулась Прасковья, встрѣлъ меня на улицѣ старшина и говоритъ:
— Ты бы, Гарасимъ, заявилъ на счетъ ссуды, теперь баба при тебѣ.
— Нѣтъ, ужъ, говорю, ежели когда мы околѣвали да не было намъ способія, такъ теперича я и самъ брать не желаю.
Стало быть перебились мы эдакъ до весны, полѣзла Прасковья въ сундукъ, вынула шесть красныхъ и говоритъ:
— Надо намъ нашу землю выкупить, да лошадь завести. Поѣзжай-ко, говоритъ, на базаръ, выбери…
Не охота мнѣ было отъ нея деньги брать, зазорно быдто; да какъ подумалъ я, что мы будемъ безъ лошади да безъ земли дѣлать, — взялъ…
Вотъ, братецъ, какъ нашего брата швыряетъ-то! Вѣдь, прямо тебѣ сказать, съ ножомъ-то я тогда подъ окномъ стоялъ, на убивство шелъ, и быть бы мнѣ теперича на Соколиномъ острову, а оно вонъ какъ повернуло…
Гарасимъ замолкъ, и, вынувъ изъ кармана кисетъ, сталъ свертывать папироску. Алеха уже спалъ, разметавшись на росистой травѣ, и его молодецкій храпъ ввонво разносился надъ рѣкой.
— А какъ же теперь ребенокъ-то? — спросилъ Финогенычъ.
— Какой?
— Да ейный-то…
— Всѣ увмѣстяхъ живемъ… ребенокъ-то чѣмъ виноватъ? Да и съ Прасковьей-то, сказывалъ я тебѣ, хоть ладу настоящаго у насъ нѣтъ, однако, такъ думаю я, что по времени обойдется. Теперь вотъ, видишь ты, своего засѣву у насъ маловато, такъ я вотъ сюда нанялся косить: тоже шесть гривенъ въ день, деньга не малая. А къ сѣву еще принайму землицы, авось, тогда вовсе на поправку выйдемъ.
— А съ управляющимъ-то, стало быть, вовсе врозь у ней?
— Ты думаешь что? Ни-ни! Прасковья баба сурьезная, горячая. Коль ушла она тогда, — такъ почесть три года ни разу мнѣ на глаза не показалась; а ужъ коли вернулась домой, такъ будь спокоенъ, никакой глупости не будетъ. А ежели что и было-то, такъ отчего, вникни-ка? Я Прасковью виню; она — меня; а я своимъ умомъ, ей-же-Богу, этого дѣла опредѣлить не могу, но все-таки полагаю, что главная причина именно и есть наша темнота; живемъ какъ звѣри, и обращаемся по звѣриному. Взять хоть то, какъ женился я: мнѣ хоть Парашка, хоть Акулька, — все едино, баба нужна, работница. А на счетъ Прасковьи-то, ты какъ полагаешь, понимала она что или нѣтъ? Повели ее вѣнчаться, все равно, какъ корову на базаръ продавать, только и всего. Стало быть, все дѣло по звѣриному обошлось, а какъ дошло до сурьезнаго, ну, все и пошло врозь. Я Прасковью уважаю, потому въ ней умственность есть; ужъ она ежели что положитъ на сердце, такъ это ужъ у нея, будь спокоенъ, крѣпко. Теперича возьми ребятишекъ: да нешто я справлюсь съ ними безъ Прасковьи? А она воспитаетъ за милу душу, ужъ это, милъ-человѣкъ, вѣрно…
Гарасимъ раскинулъ чапанъ и, укладываясь на немъ, прибавилъ:
— Да-а, нонче хлѣбца будетъ всѣмъ до сыта; будетъ ужъ, натерпѣлись. Теперь, Богъ дастъ, и собачиться меньше станемъ…
Финогенычъ тоже легъ, подсунувъ подъ голову шапку, и чрезъ минуту оба они уже спали, убаюканные нѣжнымъ плескомъ воды, набѣгавшей на отлогій берегъ. Повѣялъ предутренній вѣтерокъ, и нѣмые колосья заговорили, навѣвая чудныя грезы и Гарасиму, и Финогенычу, и тысячамъ другихъ, успѣвшихъ «вдосталь намаяться»…