Налету (Ясинский)/ДО

Налету : Разсказъ семинариста
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Источникъ: Ясинскій І. І. Дѣти провинціи. — Екатеринодаръ: Типографія И. Ф. Бойко, 1903. — Т. I. — С. 25.

I

Мнѣ было семь лѣтъ отъ роду, когда отецъ мой, захолустный купчикъ, скоропостижно скончался… Матери я не помню вовсе: смерть унесла ее мѣсяца четыре спустя послѣ моего рожденія. Какъ видите, остался я круглымъ сиротою и, будучи отъ природы слабохарактернымъ и хилымъ, недолго, вѣроятно, процвѣталъ бы на бѣломъ свѣтѣ, если бы отецъ мой не догадался оставить по себѣ «вѣчную память».

Памятью этой было: двадцать тысячъ денегъ, хорошій домъ и много цѣнныхъ вещей.

Сейчасъ явились опекуны… Этимъ почетнымъ званіемъ былъ награжденъ мой дядя (родной братъ отца) и еще какой-то родственный плутъ… Деньги отдали въ банкъ, а вещи остались на храненіи… или вѣрнѣе, для наживы опекуновъ. Дядя и другой опекунъ-родственникъ, котораго мнѣ велѣно было называть тоже дядей, «поиграли» съ вещами годикъ, половину ихъ украли, а остальныя порѣшили продать. Проданъ былъ и домъ, который къ тому времени остался съ голыми стѣнами… Зато вырученными деньгами пополнили сиротскій капиталъ — и хищничество прекратилось.

Нѣтъ, оно продолжалось, но въ болѣе невинной формѣ… Меня взялъ въ свою семью тотъ же милѣйшій дядя-опекунъ, ассигновавъ себѣ за это по 40 руб. въ мѣсяцъ… Я жилъ у него, ѣлъ, спалъ, посѣщалъ городское училище, но готовить уроки дома я не могъ, такъ какъ на мнѣ лежала обязанность няньчить двоюродныхъ братьевъ и сестеръ… О, какъ я возненавидѣлъ ихъ послѣ этого, вы представить себѣ не можете! Ихъ было полдюжины и всѣ они были задорны, капризны — мучили, истязали меня… Въ присутствіи дяди и тети я ласкалъ ихъ, носилъ на собственной шеѣ, зато послѣ обѣда, когда патроны мои по обыкновенію отдыхали, отправляя меня съ дѣтишками въ садъ, — зато тамъ, въ глухомъ уголкѣ сада, я былъ уже не обездоленнымъ сиротой, а полновластнымъ тираномъ… Поворачиваніе родственныхъ физіономій назадъ ртомъ, чѣмъ я мстилъ за свое ложное положеніе, до сихъ поръ вызываетъ во мнѣ грустное воспоминаніе…

Родина моя — заштатный городокъ, удивительный притокъ невѣжества, гдѣ даже такіе звѣри, какъ мой дядюшка, свободно могли пользоваться правомъ гражданства. Городское трехклассное училище было тутъ единственнымъ учебнымъ заведеніемъ и представлялось въ глазахъ обывателей чѣмъ-то всеобъемлющимъ, колоссальнымъ… Даже богатые люди охотно отдавали туда своихъ дѣтей. Не удивительно послѣ этого, если и мой дядюшка, опредѣливъ меня въ то же училище, возгордился достойнымъ образомъ…

Между товарищами-учениками я подружился съ Корневымъ болѣе, чѣмъ съ кѣмъ-либо другимъ. Мы жили по-сосѣдству. Это собственно говоря, и сблизило насъ, такъ какъ Корневъ былъ старше меня и шелъ двумя классами выше.

Онъ былъ бѣденъ… Я привязался къ нему всею душой, просилъ посѣщать нашъ домъ, хотя дядюшкѣ это, видимо, не нравилось. Но скоро дружбѣ нашей пришелъ конецъ: Корневъ однажды сообщилъ мнѣ, что онъ не желаетъ продолжать ученье въ городскомъ училищѣ, а поступаетъ въ семинарію.

— Въ семинарію? какую? — съ изумленіемъ спросилъ я.

— Семинаріи у насъ двухъ типовъ, — не безъ гордости пояснилъ Корневъ, — есть семинаріи духовныя, откуда выходятъ попы, и — учительскія, откуда выходятъ учителя. Понимаешь?

— И ты будешь учителемъ?

— Непремѣнно… Развѣ пропаду…

Смысла этихъ словъ я не понялъ, и они еще болѣе смутили меня.

— А гдѣ же эта семинарія? — спросилъ я.

— Далеко… Верстъ двѣсти отсюда…

— Ты шутишь, Митя? Какъ же это? Не окончивъ училища, и…

— Эхъ ты, отроча! — прервалъ мою рѣчь Корневъ, снисходительно улыбаясь. — Что мнѣ твое училище? Какія оно даетъ права? «Тамъ» вѣдь все-равно не посмотрятъ на это: желаешь поступить — держи экзаменъ!..

— И ты выдержишь?

— Не надѣялся бы, не ѣхалъ…

— А кто же повезетъ тебя? Отецъ?

— Нѣтъ.

— Мать?

— Да что за глупости?! При чемъ тутъ отецъ и мать? Развѣ я ребенокъ!

Слова эти успокоили меня.

«Корневъ не выдержалъ, проговорился — выдалъ свою шутку», — думалъ я. Запуганный и угнетенный, попавшій чуть-ли не съ пеленокъ въ руки опекуна-тирана, я не могъ допустить той мысли, чтобы Корневъ, четырнадцатилѣтній мальчуганъ, одинъ-однимъ рѣшился бы отправиться въ такую даль, да еще попасть въ семинарію. Шутка ли — отыскать эту семинарію, подступить къ директору, держать экзаменъ?

Къ тому же, мнѣ небезъизвѣстно было, въ какой бѣдности жили родители Корнева… Въ училищѣ Корневъ почти всегда жилъ на моемъ хлѣбѣ, да и дома я подкармливалъ его частенько… — «Ну-ка, братецъ, тащи побольше хлѣбца! — не разъ обращался онъ ко мнѣ. — Что-то напало обжорство»…

Я уже могъ понимать, что это было не обжорство, а обыкновенное чувство неудовлетвореннаго голода, и я чуть ли не по цѣлому хлѣбу таскалъ у моихъ дражайшихъ опекуновъ.

«Какъ же послѣ этого Корневъ можетъ попасть въ семинарію? — разсуждалъ я. — Кто его накормитъ тамъ, одѣнетъ? Да у него даже нѣтъ средствъ доѣхать. Вѣдь не близко — двѣсти верстъ»…

И я успокоился.

А Корневъ увлекся своимъ будущимъ и болталъ безъ умолку… Онъ въ яркихъ краскахъ рисовалъ то, что ожидало его.

— Тамъ ученики называются не «учениками», а «воспитанниками», семинаристами… На нихъ говорятъ не «ты», а «вы»: они вполнѣ самостоятельны… Тамъ, братъ, не такъ изучаютъ физику, геометрію, какъ мы съ тобой… Тамъ ужъ шутки въ сторону: желаешь быть учителемъ — крѣпись!

— А правда, хорошо быть учителемъ, — продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Представь себѣ: въ школѣ учениковъ видимо-невидимо, а ты… суетишься, объясняешь… «Эй, вы, ребятишки, сидите смирно!» — ради порядка, разумѣется, рявкнешь на нихъ. «А ты, каналья, опять не приготовилъ уроковъ? Ну-ну! Ты у меня смотри… Оскорблять науку не смѣй. Дураковъ на свѣтѣ и безъ тебя много»…

И я, жалкій, запуганный ребенокъ принималъ все это за шутку, не понимая истиннаго значенія этихъ не дѣтскихъ, а могучихъ словъ, — того чистаго благороднаго восторга, который такъ неудержимо рвался изъ груди мальчишки-мѣщанина, измученнаго, въ дешевой одежонкѣ, но сильнаго душой!.. Откуда взялись въ немъ эти стремленія, святыя, неподкупныя, и какъ могли зародиться они въ невѣжественной средѣ потрясающаго душу нищенства?..

Ни отецъ, ни мать не побуждали его на это… Напротивъ, отецъ Корнева, насколько было извѣстно мнѣ, мечталъ опредѣлить сынка въ лавочные приказчики, такъ какъ послѣдніе дѣлаются, зачастую, состоятельными людьми: такими же умѣлыми торгашами, какъ и ихъ воспитатели… Все это понятно. Тутъ есть смыслъ, прямая цѣль: голодное невѣжество съ жадностью ищетъ пресыщенія… А мой другъ искалъ иного… Онъ имѣлъ свои идеалы, боролся со взглядами отца… Кто внушилъ ему все это?

— Вася, глупецъ, пойми, что можетъ быть выше учительской дѣятельности?! — въ тотъ же вечеръ со слезою восторга шепталъ онъ.

Но я не понималъ ни словъ Корнева, ни, тѣмъ болѣе, высокаго значенія учительской дѣятельности. Мнѣ казалось одно: Корневъ шутить… И я былъ радъ, молилъ Бога, чтобы все это осталось шуткой…

На другой день, подвечеръ, у воротъ Корнева остановилось нѣсколько фуръ. Сердце во мнѣ дрогнуло… Наканунѣ Корневъ, между прочимъ, сообщилъ мнѣ, что онъ уѣзжаетъ съ мужиками, отправляющими пшеницу къ морю.

— Это будетъ стоить полтинникъ, или и того меньше, — пояснилъ онъ.

Слова эти въ то время показались мнѣ просто смѣшными, теперь же не могло быть сомнѣнія: товарищъ мой взлѣзалъ на фуру… Я подбѣжалъ къ нему, но не могъ вымолвить слова. Корневу было не до меня: у воротъ стояла его мать и плакала.

— Митя! Что дѣлаешь? Куда ѣдешь? — говорила она.

Фурщики переглянулись въ недоумѣніи.

— Такъ какъ же? — проговорилъ одинъ изъ нихъ. — Если того… мы можемъ не взять…

— Мама! — умоляюще произнесъ Корневъ.

Слово это тронуло мать. Она отвернула лицо въ сторону, какъ бы желая пересилить себя, и слабо проговорила:

— Нѣтъ, поѣзжайте… Я отпускаю…

И слезы ручьемъ хлынули изъ ея глазъ.

Корневъ ворочался на мѣшкахъ съ пшеницей, какъ на иголкахъ: слабость матери и огорчала, и злила его.

— Ну, что-же, двигайтесь! — обратился онъ къ мужикамъ.

— Постой, хлопче, — не спѣши! — отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, повидимому, хозяинъ фуры, на которой сидѣлъ пассажиръ. — Съ кого же я получу плату?

— Странно… Не вѣрите, что ли? Заплачу я… — с досадой проговорилъ Корневъ. — Возьмите!

И онъ подалъ мужику двѣ или три серебрянныя монеты, въ которыхъ заключалось, вѣроятно, все его состояніе.

Мужики почесали затылокъ, еще разъ переглянулись и, лѣниво усаживаясь по своимъ мѣстамъ, двинулись въ путь…

— Митя! — сказалъ я, обращаясь къ Корневу и какъ бы только теперь заявляя ему о своемъ присутствіи.

— Ахъ, да!.. Прощай, Вася… — пробормоталъ онъ, оборачиваясь ко мнѣ лицомъ.

И не ласку, не грусть замѣтилъ я въ его глазахъ, а торжество побѣдителя проглядывало въ нихъ. «А что? Не вѣрилъ?» — безъ словъ говорилъ онъ.

Обозъ уже скрылся, а я все еще не покидалъ воротъ моего друга. Тутъ же стояла его мать, не переставая плакать. И она, и я молча глядѣли въ даль улицы, пока не отвлекъ насъ грубый голосъ старика-Корнева, обращенный къ женѣ.

— Ступай сюда! Ты же отпустила его…

Старуха ушла въ домъ.

Любопытство ребенка долго еще заставляло меня блуждать около убогой хижины Корнева, откуда вылетали крикъ отца и плачь матери…

— Что пристаешь?.. Онъ вернется! — неоднократно повторяла она.

Но надежды матери не оправдались. Недѣли черезъ двѣ я отъ нея же узналъ, что Митя выдержалъ экзаменъ въ приготовительный классъ семинаріи и зачисленъ казеннымъ стипендіатомъ.

«Успокойтесь, теперь все кончено! — говорилъ онъ въ своемъ письмѣ къ отцу. — Обременять васъ — ни въ чемъ не стану»…

II

Прошло три года. За это время я окончилъ курсъ въ городскомъ училищѣ и почти забылъ Корнева, который почему-то совсѣмъ не навѣщалъ своихъ родителей. Можете представить теперь мой восторгъ и изумленіе, когда во дворѣ дяди совершенно неожиданно показалась фигура забытаго друга… Я не вѣрилъ глазамъ и не зналъ, что сказать Корневу на его слова: «здравствуй, Вася!» Меня поразило все: и то, что посѣтилъ онъ родину, и то, что онъ не забылъ меня, и его теперешній видъ. Онъ измѣнился поразительно и только прежняя добродушная улыбка, казавшаяся теперь далеко сдержаннѣе, будила въ его физіономіи знакомыя черты.

Корневу было всего семнадцать лѣтъ, но по виду онъ казался не мальчикомъ и не юношей, а вполнѣ сформировавшимся человѣкомъ, средняго роста, стройнымъ, плечистымъ. Худощавое, смуглое лицо его, съ неправильными чертами, выглядѣло на первый взглядъ какъ-бы непривлекательнымъ, даже суровымъ, зато оно главнымъ образомъ и говорило теперь о возмужалости Корнева. Казалось страннымъ, почему природа не украсила Корнева почтенной бородкой и усиками, какъ это бываетъ съ людьми въ 25 лѣтъ.

Но если я могъ уже понимать и цѣнить все это, то какъ понять то обстоятельство, что даже такой невѣжда, какъ мой дядюшка, при видѣ Корнева, совсѣмъ растерялся. Что могло смутить этого записного кулака, непризнававшаго въ жизни ничего иного, кромѣ одной наживы?

— Митюкъ, что-ли? Да какъ же ето… ты… вы… совсѣмъ того… и не узнать… — съ глупой физіономіей льстеца проговорилъ дядя и сунулъ Корневу свою воровскую длань.

Корневъ снялъ фуражку съ принужденнымъ почтеніемъ и молча отвѣтилъ рукопожатіемъ.

— Воно что!.. Во какъ!.. — пилилъ дядя, не зная, что сказать дальше, и какъ-бы избѣгая хладнокровнаго взгляда Корнева, внушавшаго къ себѣ уваженіе.

— Значитъ, вы гдѣ же? Въ «симянаріи» или какъ яво, тоё самое училища?..

— Да-да… Тамъ же, тамъ… въ семинаріи, — выручилъ дядю Корневъ, сдерживая на устахъ язвительную улыбку.

— Та-акъ-съ! Ето, значится, того… до-под-лино хорошо!.. Не ожидалъ!.. — и философъ-дядюшка совсѣмъ смутился.

Не знаю до чего бы дошелъ этотъ комизмъ, если бы опекунъ мой послѣ своихъ словъ не ретировался, проскользнувъ бочкомъ въ открытую дверь коридора. Я сгоралъ отъ наслажденія, которое доставила мнѣ вся несостоятельность невѣжды-кулака предъ лицомъ семнадцатилѣтняго юноши.

«А что, откормленный младенчикъ, чувствуешь?!» — готовъ былъ выкрикнуть я.

— Однако, твой патронъ не перестаетъ толстѣть, — замѣтилъ Корневъ. — Что же, попрежнему торгуетъ онъ шерстью и кожами или стремится облагородить себя мануфактурой?

Тутъ Корневъ дружески улыбнулся. Я пригласилъ его въ садъ и мы усѣлись на скамьѣ.

— Знаешь, Митя, какъ я радъ тебѣ! — съ дѣтскимъ восторгомъ воскликнулъ я. — Ты не можешь представить себѣ, Митя, до чего измучили меня мои опекуны! — Теперь я окончилъ наше училище, и то чуть ли не съ бою… «Довольно, — говоритъ дядюшка, — на кой чортъ эти науки! Пора пріучаться къ торговому дѣлу»…

— А что же? Онъ говоритъ правду, — замѣтилъ Корневъ, улыбаясь. — Вѣдь его намѣренія…

— Да-да… Но шутить мы будемъ послѣ, — прервалъ я рѣчь друга. — А теперь позволь мнѣ высказать — какъ хорошо то, что ты произвелъ на него благопріятное впечатлѣніе…

— Во-первыхъ, — минуту помолчавъ, продолжалъ я, — еще никогда его невѣжество не обличало въ немъ такой потѣшной глупости, съ какой онъ сейчасъ встрѣтилъ тебя, а во-вторыхъ, твое пребываніе здѣсь вообще послужитъ для меня большой опорой: авось пойметъ и дядюшка, что образованіе дѣйствительно приноситъ пользу.

— Кстати, каковы твои планы на счетъ ученья? Или ты еще не рѣшилъ? — спросилъ Корневъ.

— Как же, я остановился на одномъ: думаю поступить въ «реальное».

— Гм…

— А что?

— Ничего… Который тебѣ годъ?

— Пятнадцать.

— Видишь-ли, для «реальнаго» ты переросъ.

— Почему? Полагаю на годъ уѣхать въ городъ, взять учителя и держать экзаменъ въ четвертый классъ.

— Да, это было бы недурно, но…

И Корневъ не досказалъ.

— А почему тебѣ и въ самомъ дѣлѣ не пойти по торговой части? — продолжалъ онъ, какъ-то неестественно улыбаясь. — Развѣ это такъ дурно?

Я уже былъ довольно самолюбивъ и, какъ мнѣ казалось, прекрасно понималъ, что хорошо и что дурно. Но не успѣлъ я высказать своего негодованія противъ всей пошлости мелочного торгашества, какъ Корневъ сжалъ мою руку.

— Вася! Я безъ словъ понимаю тебя. Прости! Поступай въ семинарію — вотъ мой совѣтъ… Слышишь?

Я поглядѣлъ на Корнева. Онъ улыбнулся. И въ улыбкѣ, и во взглядѣ его было что-то въ высшей степени искреннее, располагающее. Семинарія, о которой я и не думалъ раньше, теперь показалась для меня заманчивой, и только теперь я убѣдился, что стремленіе мое попасть въ «реальное» было далеко неосновательнымъ.

— Не знаю… можетъ быть, — процѣдилъ я, стараясь быть взрослымъ и скрывая свой дѣтскій восторгъ. — Вѣдь семинарія для меня совсѣмъ не знакома…

Корневъ пріѣхалъ домой на лѣтнія каникулы. Мы встрѣчались часто, почти ежедневно.

Теперь семинарію я представлялъ себѣ яснѣе бѣлаго дня. Общество ея питомцевъ, крѣпкихъ физически и неиспорченныхъ нравственно молодыхъ людей, вышедшихъ изъ народной массы и стремящихся къ ея просвѣщенію, оказалось въ моихъ глазахъ вполнѣ достойнымъ того, чтобы быть его членомъ. Разумѣется, восторгу нашему не было границъ, когда мой опекунъ-воспитатель, послѣ долгихъ колебаній, рѣшилъ, наконецъ, выпустить меня изъ своихъ надежныхъ лапочекъ.

— Ѣдемъ! — объявилъ я Корневу. — Только, ради Бога, скорѣе! Если возможно — завтра, на-дняхъ… Ахъ, когда избавлюсь я отъ этой глупой опеки?!

Корневъ окинулъ меня страннымъ, безпокойнымъ взглядомъ. Такъ обыкновенно глядятъ люди, когда они сознаютъ себя обязанными высказать то, о чемъ непріятно говорить и чего они не могутъ скрыть подолгу.

— Ты, конечно, не предполагаешь, Вася, что пути наши могутъ разойтись, — съ грустной улыбкой сказалъ Корневъ. — А это такъ: ѣхать назадъ въ ту же семинарію, гдѣ я состою теперь — я не могу… Я перехожу въ другую…

Слова Корнева обезоружили меня. Я почувствовалъ себя ничтожнымъ, слабымъ, неспособнымъ жить безъ опеки.

Корневъ, вѣроятно, понялъ это и, какъ-бы желая успокоить и вразумить меня, прибавилъ серьезнымъ, ободряющимъ тономъ:

— Согласись, Вася, что это совсѣмъ неважно. Дружба тутъ непричемъ: она можетъ уцѣлѣть всегда, лишь бы мы желали этого. Я отъ души совѣтую тебѣ ѣхать именно въ «нашу» семинарію: тамъ учебное дѣло поставлено несравненно выше той, въ которую я перевожусь. Меня же заставляетъ крайность.

Тутъ Корневъ сообщилъ мнѣ, что у него вышло серьезное «столкновеніе» (!) съ однимъ изъ преподавателей и не мало удивился, когда услышалъ отъ меня, что для насъ не можетъ быть двухъ разныхъ путей, двухъ отдѣльныхъ семинарій.

Черезъ недѣлю мнѣ купили чемоданъ, приготовили одежду, бѣлье, и я, съ сотней рублей въ карманѣ, летѣлъ на парѣ почтовыхъ, радостно засматривая въ глаза сидящему со мной Корневу.

И дѣйствительно, минуты эти были лучшими въ моей жизни. Ни до этого, ни послѣ — мнѣ не приходилось переживать ничего болѣе пріятнаго. Широкая, вольная степь, быстрый бѣгъ почтовой пары, побрякиванье колокольчика и, наконецъ, близкое присутствіе человѣка, который былъ для меня дороже всего на свѣтѣ, — все это какъ-то особенно пріятно нѣжило мое осиротѣлое сердце, влекло меня впередъ, къ новой, еще неиспытанной жизни, о чемъ я раньше могъ только мечтать, страшась, въ тоже время, за несбыточность своей мечты! А дальнѣйшія впечатлѣнія дороги все болѣе усиливали это чувство! Мы подъѣхали къ вокзалу, пролетѣли нѣсколько станцій по желѣзной дорогѣ, потомъ пересѣли на пароходъ и трое сутокъ плыли по Днѣпру, разсматривая берега, пристани, стоящіе по пути сёла, города — все то, что, повидимому, вовсе не заслуживало вниманія.

И я, и Корневъ увидѣли Днѣпръ въ первый разъ. Душѣ моего друга уже не чужда была поэзія. Онъ, какъ бы гармонируя окружавшимъ его предметамъ, напѣвалъ подъ носъ пріятно-грустные украинскіе мотивы и, повидимому, находилъ красу и въ спокойной глади величавой рѣки, и въ ея берегахъ: то возвышенныхъ, лишенныхъ растительности и испещренныхъ мрачными обрывами, то низменныхъ, окутанныхъ сплошнымъ вѣнкомъ печальныхъ ивъ.

— Смотри, Вася: вонъ тамъ, видишь ли, двѣ ивы совершенно слились макушками? — въ восторгѣ шепталъ онъ. — Такъ и кажется, что это двѣ родныя сестры, два неразлучныхъ друга навѣки замерли въ объятіяхъ… Какъ было бы пріятно полежать подъ ихъ тѣнью, подслушать ихъ шопотъ, уяснить себѣ нѣмой смыслъ этой невинной любви.

И я смотрѣлъ… Но ни эти, дѣйствительно чудныя ивы, ни все, что попадалось тогда моему взору, не будило во мнѣ того пріятно-грустнаго и трогательно-нѣжнаго чувства, какимъ познается тайна поэзіи. Не успѣло ли это чувство проснуться въ моей груди, или его заглушалъ эгоизмъ — такъ неожиданно нахлынувшее счастье.

«Ты свободенъ, счастливъ — завидуемъ тебѣ!» — казалось, шептало мнѣ все, что было уловимо глазомъ.

На четвертые сутки мы прибыли въ Херсонъ.

III

Если Херсонъ и теперь свято сохраняетъ за собою названіе грязненькаго еврейскаго города, то, судите сами, чѣмъ онъ былъ лѣтъ 18—20 тому назадъ… По его мостовымъ съ оригинальными подъемами и выбоями, какъ бы съ цѣлью устроенными рачителями города въ наказаніе многотерпѣливымъ горожанамъ, лежалъ толстый слой ѣдкой известковой пыли, по которой нужно было бродить, въ буквальномъ смыслѣ слова. Въ постройкахъ — никакой симметріи, даже лучшія зданія, при отсутствіи всякой архитектуры, какъ бы кривлялись другъ передъ другомъ, выглядывая мрачными, неряшливыми… Словомъ, Херсонъ произвелъ на меня впечатлѣніе чего-то крайне нечистоплотнаго, безпорядочнаго, удушливаго, тѣмъ болѣе, что мы посѣтили его въ началѣ августа, когда въ воздухѣ стояли мертвое затишье и нестерпимый зной.

Гостиница, въ которой остановились мы, помѣщалась въ большомъ двухъэтажномъ домѣ и занимала весь нижній этажъ. Два длинные мрачные коридора, соединяясь подъ угломъ съ третьимъ и образуя въ этомъ соединеніи букву «П», раздѣляли все помѣщеніе гостиницы на двѣ параллели номеровъ, одна изъ которыхъ выходила окнами на улицу, а другая — во дворъ. Такимъ образомъ, помимо номеровъ для пріѣзжихъ, въ серединѣ помѣщенія оставался правильный прямоугольникъ, заключавшій въ себѣ три-четыре комнаты, совершенно темныя, если не считать за свѣтъ тотъ полумракъ коридоровъ, которымъ освѣщались онѣ.

Въ этомъ-то уголкѣ и пріютился самъ содержатель гостиницы еврей Самуилъ съ женой и двумя дочерьми.

Которая изъ дочерей Самуила была старше — Раиса или ея сестра (имени послѣдней я не помню, равно какъ и ихъ фамиліи) — опредѣлить было трудно. Раиса по виду, то-есть, по своей миниатюрной фигуркѣ, прелестному, еле расцвѣтшему личику, казалась пятнадцатилѣтнимъ ребенкомъ, но въ ея глазахъ виднѣлась зрѣлая мысль, въ манерахъ — тактъ, а высокая грудь явно говорила, что подъ складками одежды, въ глубинѣ этой груди билось сердечко взрослаго человѣка. Сестра Раисы — высокая, плотная еврейка, обѣщавшая, повидимому, въ недалекомъ будущемъ еще болѣе высокую и болѣе плотную фигуру, выглядѣла такъ же далеко нерасцвѣтшей, почему и ей можно было дать не болѣе пятнадцати-шестнадцати лѣтъ. Между сестрами положительно не было никакого сходства. Вторая изъ нихъ близко напоминала отца, рослаго рыжебородаго іудея; Раиса же, по своей прелестной, нѣжной, изящно выхоленной природѣ, такъ далеко стояла отъ родственной ей семьи, что казалось просто невѣроятнымъ, какъ могла попасть она въ этотъ удушливый омутъ невѣжественнаго жидовства.

Впрочемъ, отецъ ея Самуилъ, оказался весьма симпатичнымъ. На видъ ему можно было дать лѣтъ подъ сорокъ, хотя, на самомъ дѣлѣ, онъ былъ старше. Что было въ немъ особенно привлекательно — такъ это прежде всего открытый добродушный взглядъ спокойныхъ темно-карихъ очей, лишенный іудейской хитрости, а затѣмъ — отсутствіе той поразительной склонности къ униженію, на которую такъ падко іудейское племя въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ дѣло касается наживы. Самуилъ, напротивъ, держалъ себя съ достоинствомъ, ничуть не заискивая предъ своими гостями, которыхъ онъ принималъ какъ-то особенно, по-пріятельски. Онъ былъ бѣденъ, держалъ гостиницу, насколько помнится, всего второй годъ, а до того жилъ въ одной изъ деревень Херсонской же губерніи. За дочерьми Самуилъ слѣдилъ зорко, и они побаивались его, какъ показалось мнѣ по крайней мѣрѣ. Маленькая изящная Раиса, повидимому, была его любимицей, и въ то время, какъ сестра ея дѣятельно хлопотала по хозяйству, бѣгая съ утра до ночи по номерамъ гостиницы, — то съ самоварами, то съ пустыми или наполненными водой графинами — Раиса не принимала никакого участія въ этой рабской суетливости. Она даже одѣвалась лучше сестры и жила въ домѣ отца какъ бы на правахъ гостьи.

Жены Самуила я не помню. Кажется, ея вовсе не было въ то время.

Я и Корневъ поселились въ одномъ номерѣ, надъ дверью котораго, какъ сейчасъ вижу, красовалась уродливая цифра «7». Номеръ этотъ принадлежалъ къ той галлереи каморокъ, которая выходила окнами на улицу, и былъ тѣсенъ, мраченъ, объ одномъ окнѣ, у котораго торчало деревцо, до того покрытое уличной пылью, что ни по листьямъ, ни по корѣ нельзя было опредѣлить его породу. Удушливая специфическая вонь, одинаково свойственная большинству провинціальныхъ гостиницъ и даже многимъ столичнымъ, крѣпко забуравила въ носу при входѣ въ номеръ.

— Здѣсь вамъ будетъ хорошо! — сказалъ сопровождавшій насъ Самуилъ. — Здѣсь окно на улицу… Вы можете держать его открытымъ даже ночью — у насъ неопасно.

Ни Корневъ, ни, тѣмъ болѣе, я, ничего не возразили на это, и Самуилъ, съ самодовольнымъ видомъ человѣка, доказавшаго великую истину, исчезъ за дверью. Черезъ полчаса онъ явился снова и попросилъ у насъ «видъ». Корневъ досталъ изъ чемодана свой отпускной билетъ и мой паспортъ — тотъ обыкновенный видъ на жительство, какой выдается у насъ непривилегированному классу. Получивши наши документы, Самуилъ опять скрылся, но на этотъ разъ и мы послѣдовали за нимъ.

— Значитъ, вы учитесь въ семинаріи? — обратился Самуилъ къ Корневу, усаживаясь на своемъ неизмѣнномъ мѣстѣ, за столомъ, у входа въ гостиницу, вблизи окна коротенькаго коридора, отъ котораго уже шли два слѣдующіе длинные и мрачные. — Въ третьемъ классѣ? Да?

— Какъ видите.

Самуилъ опять перевелъ взглядъ на билетъ Корнева и прочелъ вслухъ:

«Предъявитель сего, воспитанникъ 3-го класса N—ской учительской семинаріи, Дмитрій Корневъ»…

Тутъ Самуилъ остановился.

— А сколько классовъ въ семинаріи? — съ добродушной улыбкой спросилъ онъ.

— Всего три, не считая приготовительнаго.

— Значитъ, черезъ годъ вы окончите ученье?

— Вѣроятно.

— А чѣмъ будете тогда?

— Для насъ выходъ одинъ… Разъ семинарія учительская, судите сами, какая служба ждетъ насъ.

— А… Учительская… Это хорошо!

Наступило молчаніе. Самуилъ въ третій разъ устремилъ свой взглядъ на лежавшій передъ нимъ документъ, а въ глазахъ Корнева сверкнулъ язвительный огонекъ, смѣнившійся черезъ минуту широкой насмѣшливой улыбкой. Можно было ожидать, что Корневъ вотъ-вотъ выкинетъ злую шутку надъ наивнымъ іудеемъ.

— Да, — разсѣянно процѣдилъ Самуилъ. — Учительская семинарія есть и у насъ, въ Херсонѣ.

Насмѣшливое выраженіе на лицѣ Корнева мгновенно исчезло, уступивъ свое мѣсто серьезной сосредоточенности. Онъ присѣлъ на кончикъ стула, противъ Самуила.

— А какъ далеко отсюда семинарія-то ваша? — скажите кстати.

— Не особенно… Но все-таки изрядно… На «Военномъ форштадтѣ»… Знаете «Военный форштадтъ»?

— Къ сожалѣнію, нѣтъ. Я въ Херсонѣ впервые.

— А…

Появленіе Раисы, приближавшейся изъ глубины мрачнаго коридора по направленію къ отцу, прервало рѣчь послѣдняго. Онъ бросилъ на дочь серьезный, недоумѣвающій взглядъ, который, впрочемъ, нисколько не смутилъ ее. Напротивъ, она смѣло глядѣла на отца, привѣтливо улыбаясь. Остановясь за спиной Самуила, лицомъ къ намъ, Раиса приняла серьезный видъ безучастной слушательницы.

— Они спрашиваютъ — далеко ли отсюда семинарія? — Какъ полагаешь, Раиса? Версты двѣ-три?

— Я вовсе не знаю, гдѣ она.

Голосъ прелестной, миніатюрной Раисы прозвучалъ тихо, мелодично. Она остановила свой взглядъ на Корневѣ, потомъ перевела его на меня. Я не выдержалъ такого испытанія, глупо засуетился, хотѣлъ было сѣсть, но не найдя для себя мѣста, поспѣшно ушелъ въ номеръ.

Корневъ оставался еще около часу.

О чемъ онъ бесѣдовалъ съ Самуиломъ и все время была ли тамъ Раиса — не знаю. Для меня осталось извѣстнымъ лишь то, что рыжебородый Самуилъ съ своей дочкой произвели на моего друга хорошее впечатлѣніе.

Точно такое же впечатлѣніе произвели они и на меня.

IV

Того же дня, подвечеръ, мы посѣтили семинарію. Директоръ ея, малорослый добродушный старичокъ, принялъ Корнева весьма мило, меня же просто не замѣтилъ, такъ какъ я искуссно прятался за спиной друга.

Переводиться изъ N—ской семинаріи въ Херсонскую директоръ не посовѣтовалъ Корневу, мотивируя это тѣмъ, что остается поучиться одинъ годъ, изъ-за котораго не стоитъ мѣнять училище, а когда онъ услышалъ, что Корневъ вдобавокъ еще казенный стипендіатъ, нашелъ его затѣю легкомысленной, положительно несбыточной.

— Знаете-ли, — воскликнулъ директоръ, приближаясь къ Корневу и засматривая ему въ глаза съ какой-то смѣшной серьезностью, свойственной однимъ лишь добродушнымъ старикамъ, — знаете ли — переводъ казенныхъ стипендіатовъ допускается лишь съ разрѣшенія попечителя округа?! А это длинная и нелегкая музыка!.. Тутъ сколько переписки и всякихъ справокъ, а, главное, нужно, чтобы директоръ «вашъ» призналъ за вами уважительныя причины; въ противномъ случаѣ…

Тутъ директоръ вытянулъ впередъ свою маленькую, сѣдую, высохшую головку, ребячески отдулъ губки и выпустилъ какъ бы невольное, глухое, еле уловимое слухомъ — «пуфъ!»

Корневъ улыбнулся.

— Да, вы правы… Если такъ, меня дѣйствительно не отпустятъ: уважительныя причины вообще отыскиваются нелегко…

— Вотъ видите, вы сами понимаете дѣло! Нѣтъ, поѣзжайте назадъ, учитесь… Дай Богъ вамъ получить хорошее мѣсто… И я увѣренъ, вы получите его… До-свиданія!

Директоръ, къ великой моей зависти, дружески пожалъ руку Корнева, а меня и тутъ не замѣтилъ. И мы ушли…

— Славный старичекъ, но большой чудакъ, — иронически процѣдилъ Корневъ, выходя со двора семинаріи. — Ты знаешь, Вася, въ чемъ тутъ суть дѣла? Допустимъ, директоръ говоритъ правду: казеннымъ стипендіатамъ переводиться дѣйствительно трудно, но вѣдь у этого комичнаго старичка на умѣ было совсѣмъ иное…

Корневъ помолчалъ.

— Изъ семинаріи въ семинарію, — съ видимой раздражительностью продолжалъ онъ, — равно какъ изъ другихъ учебныхъ заведеній перелазитъ въ большинствѣ случаевъ одна сволочь. Изъ Херсонской, напримѣръ, семинаріи въ нашу является отпѣтая дрянь: дураки или пьяницы, — и неудивительно, если господа директора гонятъ ихъ въ шею… Но почему бы и тутъ не быть исключенію, разъ ему отводится мѣсто вездѣ!

Почти весь путь отъ «Военнаго форштадта» до «Бѣлаго Лебедя» (такъ называлась наша гостиница) Корневъ болталъ безъ умолку. Тонъ его рѣчи, будучи въ началѣ раздражительнымъ, подъ конецъ сталъ спокойнымъ, даже игривымъ, и хотя свѣжая неудача не особенно огорчила его, но все же была ему не по-сердцу, какъ онъ ни старался скрыть это… Тѣмъ не менѣе, тогда же Корневъ счелъ нужнымъ посѣтить Потемкинскій бульваръ, гдѣ долго любовался памятникомъ «Свѣтлѣйшаго» — этимъ единственнымъ украшеніемъ Херсона. Затѣмъ, плотная евреечка подала намъ самоваръ и мы, какъ ни въ чемъ не бывало, весело распивали чай, тутъ же составивъ планъ нашихъ будущихъ дѣйствій слѣдующимъ образомъ: дня на три, на четыре рѣшили остаться въ Херсонѣ, а потомъ двинуться къ роднымъ берегамъ, въ N—скую семинарію.

Весь вечеръ Корневъ видимо искалъ встрѣчи съ Раисой. Онъ разсѣянно блуждалъ по коридорамъ и даже нѣсколько разъ проскользнулъ во дворъ, тѣмъ именно безконечнымъ, тускло-освѣщеннымъ коридоромъ, изъ котораго шла дверь въ комнату Раисы. Они встрѣчались часто, но встрѣчи ихъ были мимолетны. Самуилъ сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, углубившись надъ книгой еврейской печати (вѣроятно, религіознаго содержанія) и, такимъ образомъ, служилъ вѣрнѣйшимъ залогомъ ко всеобщему благочинію.

Мы ушли къ себѣ въ номеръ, а когда черезъ полчаса вышли вновь, Самуила уже не было; исчезла со стола и его завѣтная книга, зато не появлялась и Раиса. Это смутило Корнева. Онъ взялъ меня подъ руку и мы лѣниво поплелись по тѣмъ же безконечнымъ, грязненькимъ, тускло освѣщеннымъ коридорамъ. «Сонце нызенько, вечеръ блызенько»…^[1] — тихо замурлыкалъ Корневъ любимый напѣвъ, и какъ бы въ отвѣтъ на эти звуки, у подъѣзда гостиницы послышался звонкій, искусственный смѣхъ Раисы. Рука Корнева порывисто выскользнула изъ подъ моего плеча, мотивъ пѣсни оборвался и Корневъ, бросивъ въ мою сторону любовный взглядъи проговоривъ некстати: «пойдемъ, что-ли?», быстрымъ шагомъ поспѣшилъ на крыльцо. За нимъ послѣдовалъ и я. Евреечки-сестры были однѣ.

Раиса стояла у перилъ крылечка, слегка облокотясь, и продолжала оставаться въ той же позѣ и послѣ нашего появленія. Корневъ остановился визави^[2], у противоположныхъ перилъ крылечка, а я — у двери. Безымянная евреечка, вылитая копія отца, неподвижно сидѣла на одной изъ ступенекъ крылечка, глядя на улицу. Привѣшенный на одномъ изъ четырехъ высокихъ каменныхъ столбовъ подъѣзда большой фонарь, съ черными отъ копоти стеклами, бросалъ на улицу тусклую полоску свѣта, еле освѣщая заднюю часть площадки, гдѣ стояла Раиса, отчего вся фигура ея казалась теперь заманчивой болѣе обыкновеннаго. Она встрѣтила Корнева слегка безпокойнымъ взглядомъ, настолько же привѣтливымъ, какъ и ея преждевременная, непринужденная улыбка.

— Что, какъ ваши поиски? Удачны? — спросила она.

Голосъ Раисы, обращенный къ Корневу въ то время, когда тотъ еле успѣлъ перешагнуть порогъ и остановиться, прозвучалъ мягко, мелодично, съ легкимъ, еле уловимымъ оттѣнкомъ дрожи.

— Да. Но однако вашъ «форшта-д-тъ»!.. Его такъ же трудно отыскать, какъ и выломать на языкѣ.

«Копія Самуила» быстро повернула свою рыжую голову и наивно захохотала.

Раиса улыбнулась.

— Вы были правы, — продолжалъ Корневъ, обращаясь къ Раисѣ. — Туда добраться не такъ легко… Верстъ, вѣроятно, пять, если не больше.

— Нѣтъ, нѣтъ, не правда! Пяти не будетъ, — пролепетала «копія Самуила». — Я была тамъ нѣсколько разъ… Это совсѣмъ не далеко.

Корневъ улыбнулся.

— Хорошо, пусть будетъ такъ, соглашаюсь! Но согласитесь и вы, что пройти къ форштадту по такой жарѣ, пыли и прочей уличной мерзости — настоящій подвигъ. И теперь я говорю неправду? Да?

Въ этихъ словахъ Корнева сказывалась обычная иронія — лучшій даръ его природы.

— Конечно, неправда! Вы опять говорите неправду! — отрубила рыжеволосая евреечка.

Корневъ отъ души захохоталъ.

— Хорошо! Еще разъ уступаю вамъ!.. Въ такомъ случаѣ помогите исправить мою «неправду». Или въ моихъ словахъ одна несправедливая ложь? — И вы такого же мнѣнія? — обратился онъ къ Раисѣ.

— Да…

Головка Раисы дрогнула, а лицо ея украсила широкая, прелестная улыбка.

— Нѣтъ, нѣтъ, простите! Я совсѣмъ иного мнѣнія! — поспѣшила крошечная, очаровательная Раиса. — Я полагаю, что сестра шутитъ, а вы говорите правду.

— Благодарю. — А вы что скажете теперь?

Но сестра Раисы, къ которой относился этотъ вопросъ, хохотала какъ ребенокъ. Пожалуй, и она была-бы хороша, если-бы ее не шокировали рыжіе, сбитые спереди въ завитушку волосы, длинный израильскій носъ, широкая спина, толстая талія.

— Значитъ, Херсонъ вамъ не нравится? — спросила у Корнева Раиса.

— Какъ бы вамъ сказать!.. Памятникъ Потемкина хорошъ, а все остальное такъ же обыкновенно и грязно, какъ и вездѣ въ провинціи… — Нѣтъ, Херсонъ вашъ особенно грязенъ, — шутливо прибавилъ Корневъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— А вы гдѣ живете? — вмѣшалась сестра Раисы.

— Мы живемъ среди полей и лѣсовъ дремучихъ! — Знаете цыганскую пѣсню?

— Цыганскихъ пѣсней я не знаю и знать не хочу… Я знаю и люблю однѣ малороссійскія!

— Вы опять шутите?

— Нѣтъ, — говорю серьезно… И даже, если хотите, знаю вашу любимую пѣсню: «Сонце нызенько, вечеръ блызенько, скачу до тебе мое серденько»^[3].

Слова пѣсни были произнесены скороговоркой, послѣ чего евреечка залилась громкимъ смѣхомъ.

Всѣ невольно засмѣялись.

— Однако, какая вы милая! — съ восторгомъ воскликнулъ Корневъ. — Теперь я охотно вѣрю вашимъ словамъ. Только не «скачу», а «лечу»… до тебе мое серденько^[4]…

— Развѣ не все равно, что «скачу», что «лечу»?

Фраза эта была сказана чисто по-малорусски, съ неподражаемымъ національнымъ выговоромъ и опять закончилась дѣтскимъ смѣхомъ.

— Однако вы прекрасно владѣете хохлацкимъ языкомъ — ей-Богу! Вы удивляете меня, — все съ тѣмъ же восторгомъ проговорилъ Корневъ. — Откуда вы захватили эту благодать?

— Жили въ деревнѣ, — отвѣчала Раиса. — Я-то, собственно говоря, училась въ то время здѣсь, въ прогимназіи, а вотъ сестра… Она въ этомъ отношеніи мастерица.

— Вы гдѣ жили? То-есть, въ какой губерніи?

— Здѣсь же, въ Херсонской… Верстъ 40 отсюда… Отецъ арендовалъ хуторъ.

— Занимались земледѣліемъ?

— Да.

— А теперь?

— Теперь, какъ видите, держимъ за крылья «Бѣлаго Лебедя».

Раиса улыбнулась.

— И вправду странное названіе. Кто это далъ такую оригинальную кличку вашей гостиницѣ? Не вы ли?

При этомъ вопросѣ Корневъ перевелъ взглядъ на «копію Самуила».

— Спойте «Сонце нызенько»^[5], — вмѣсто отвѣта сказала она, скорчивъ хорошенькую рожицу. — Мнѣ нравится, какъ вы поете.

— Спасибо… Но все же я пѣть не стану! Развѣ вмѣстѣ съ вами?

— Хорошо.

— О, нѣтъ, простите! Я вовсе пѣть не стану. Я спою одинъ, только не сейчасъ, а послѣ — передъ отъѣздомъ…

— А скоро уѣзжаете? — спросила Раиса съ легкой дрожью голоса.

— Да… Побудемъ денька два-три…

Эта игривая дѣтская бесѣда продолжалась весь вечеръ. Раиса говорила мало. Но она была хороша и безъ этого. Ея взглядъ, улыбка, голосъ, малѣйшія движенія, вся ея фигура — дышали прелестью, неподдѣльной, врожденной. Правда, и Раиса была наивна, но вѣдь наивность — общая дѣтская добродѣтель. Къ тому же у Раисы и эта черта была оригинальной, такой же нѣжной, какъ и вся ея духовная природа.

Корневъ, по обыкновенію, велъ себя какъ веселый, неглупый юноша, знающій себѣ цѣну, высказывая подчасъ далеко не дѣтскіе взгляды на вещи, и если бы его рѣчь лишить игривой шутливости, если бы Корневъ не умѣлъ такъ осторожно и такъ удачно щекотать чужое самолюбіе — онъ многое проигралъ бы въ глазахъ Раисы.

Теперь же ихъ отношенія другъ къ другу видимо опредѣлились. Раиса жадно ловила каждую его фразу: она, какъ ребенокъ, восторгалась рѣчью Корнева и не скрывала своего восторга. Корневъ и въ этомъ отношеніи былъ значительно выдержаннѣе; въ немъ и тутъ сказывалась вся мощь мужской породы. Онъ слѣдилъ за Раисой осторожно, какъ бы улавливая лишь тѣ моменты, въ которые она была особенно хороша.

Я за весь вечеръ не проронилъ ни звука, если не считать за звуки шорохъ тихаго, стыдливаго смѣха, — а рыжая «копія Самуила» отличалась за всѣхъ.

Когда въ глубинѣ коридора часы глухо пробили двѣнадцать, Раиса нервно выдернула изъ-за пояса золотые часики, прищурила глазки и тревожно засуетилась, а сестра ея, какъ бы понимая этотъ нѣмой сигналъ больше самой Раисы, съ дикой прытью проскользнула во внутрь гостиницы прежде, чѣмъ мы могли опомниться. За нею ушла и Раиса, но какъ-то нерѣшительно, лѣниво. Сдѣлавъ два-три шага и остановясь у двери, оставшейся послѣ сестры открытой, она слегка повернула назадъ простоволосую головку и тихо прошептала: «покойной ночи!.. пора!..»

Я не видѣлъ ея взгляда, улыбки, но въ голосѣ Раисы можно было замѣтить оттѣнокъ горечи.

Корневъ протянулъ руку, но едва рука его коснулась руки Раисы, едва они успѣли обмѣняться прямымъ выразительнымъ взглядомъ, очаровательной евреечки уже не было, а черезъ минуту затихли и шаги ея бѣга, легкіе и частые, какъ-то сразу оборвались въ отдаленномъ уголкѣ глухого коридора.

V

Корневъ поспѣшно ушелъ одинъ. Онъ не проронилъ ни слова, даже не взглянулъ на меня, какъ будто вдругъ я сталъ для него чужимъ, или меня вовсе не стало. Я проводилъ его тревожнымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ и только теперь задалъ себѣ вопросъ: «что случилось?» Когда же потомъ, минутъ десять спустя, Корневъ опять вышелъ на крыльцо, я былъ не одинъ, а съ Самуиломъ.

— Ага, вышли и вы!.. Но и здѣсь такъ же жарко и душно, какъ и вездѣ, — сказалъ Самуилъ. — Были на «Потемкинскомъ»?

— Въ Херсонѣ быть и «Потемкина» не видѣть — стыдно.

— И въ семинаріи были?

— Выли и въ семинаріи.

— Вѣроятно, вы предполагали остаться въ нашей семинаріи?

— Да, предполагалъ, а теперь… обстоятельства нѣсколько измѣнились…

— Отчего?

На этотъ вопросъ Корневъ отвѣтилъ нѣсколько помолчавъ, но не потому, что онъ былъ не доволенъ наивностью Самуила.

— Какъ бы вамъ сказать… Ни за, ни противъ особенныхъ причинъ нѣтъ.

— Но все-таки вы же пріѣхали сюда съ тѣмъ, чтобы остаться здѣсь? Да?

— Отчасти… Хотя, повторяю, не имѣю основанія сожалѣть, если и не останусь.

— Напрасно. Здѣсь семинаристамъ хорошо…

Корневъ не возразилъ на это и своимъ молчаніемъ какъ-бы согласился съ Самуиломъ, что дѣйствительно напрасно не остается въ Херсонѣ. На самомъ же дѣлѣ это согласіе могло быть вызвано вовсе не тѣмъ соображеніемъ, что семинаристамъ жилось хорошо, — мнѣ казалось, что у Корнева мелькнула мысль о прелестной Раисѣ, которую придется оставить такъ скоро… Я угадывалъ также, что теперь ему вовсе не хотѣлось разсуждать съ назойливымъ добрякомъ-Самуиломъ, хотя по тону рѣчи Корнева видно было, что онъ относился къ своему собесѣднику гораздо искреннѣе и дружелюбнѣе, чѣмъ наканунѣ. Чтобы скрыть свой душевный разладъ, Корневъ насиловалъ себя еще нѣсколькими веселыми фразами и, пожелавъ Самуилу пріятной ночи, взялъ меня подъ руку и увелъ въ номеръ.

Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи. Корневъ ходилъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ, а я полулежалъ на кровати.

— Не могу согласиться, Вася, съ тѣмъ, что эта крошечная, восхитительная евреечка, съ которой мы бесѣдовали нѣсколько минутъ тому назадъ, есть именно дочь этого рыжебородаго іудея!.. хотя онъ, повидимому, честный жидокъ и добрякъ!

— Да? Раиса хороша, — отъ души согласился я.

— Вася! Она мила, очаровательна!.. А еврейскаго — ни единой капли!

Опять наступило молчаніе. Корневъ все такъ-же ходилъ изъ угла въ уголъ, вовсе не замѣчая меня, а я не сводилъ съ него глазъ. Очевидно, онъ ласкалъ въ своемъ воображеніи случайный, но дорогой образъ. У меня явилось странное желаніе — предугадать, какая именно черта Раисы занимала въ эту минуту воображеніе Корнева, и я съ дѣтской наивностью переходилъ отъ одной части физіономіи Раисы къ другой. Глаза, носъ, подбородокъ, а за ними: улыбка, голосъ — все это казалось одно лучше другого, и почему-то не могло быть изолировано отъ общей гармоніи строгой образности. Я путался, просто терялся въ этомъ крошечномъ лабиринтѣ женской красоты и чаще всего останавливалъ свое представленіе на глазахъ Раисы.

— Эти глубокіе, черные, слегка задумчивые глаза, — съ поэтической восторженностью началъ Корневъ, — я не нахожу словъ, чтобы выразить всю ихъ прелесть!.. Глаза эти вотъ именно глубоки, да… На ихъ крошечномъ полѣ помѣстилось что-то безбрежное, но эта безбрежность идетъ не въ ширь, а въ глубь… Мысль, такъ-сказать, сушитъ глаза, придаетъ имъ оттѣнокъ чего-то черстваго, лишаетъ ихъ жизненной силы; у Раисы же эта сила кипитъ нетронутой. И придай ея глазамъ строгій, проницательный умъ — они наполовину потеряютъ свою прелесть.

Корневъ замолчалъ.

— Хороши и рѣсницы, длинныя и густыя, — прибавилъ онъ.

Я ожидалъ, что Корневъ перейдетъ затѣмъ къ остальнымъ чертамъ женской красоты, но онъ вновь упорно молчалъ, и портретъ Раисы такъ и остался незаконченнымъ. Мнѣ почему-то стало обидно, больно… Въ моемъ воображеніи снова промелькнули — сначала носикъ Раисы, прямолинейный, изящно законченный, потомъ — не менѣе художественное очертаніе рта, легкая полнота личика, смугловатый цвѣтъ котораго особенно мнѣ нравился.

— Правда, — не скоро отозвался Корневъ, — я замѣтилъ у Раисы нѣчто мимолетное, что выдало въ ней еврейскую породу. Что это было: жестъ-ли руки, характерный-ли поворотъ головки, но только ни въ голосѣ и ни въ рѣчи сказалось это. Она говоритъ по-русски чисто. — Ты не любишь евреевъ, Вася? — немного помолчавъ спросилъ онъ.

— Всею душой…

— Вася!.. Не люблю ихъ и я…

Корневъ стиснулъ мою руку ниже плеча, слегка покраснѣлъ, виновато улыбнулся.

— А мнѣ кажется, что мы, русскіе, по отношенію къ евреямъ не совсѣмъ правы. Правда, еврей палъ низко, но палъ подъ гнетомъ тяжелыхъ условій, — и никто еще не подавалъ ему руки помощи… А напрасно: въ душѣ этаго народа было и есть такъ много хорошаго и сильнаго… — Тебѣ и Самуилъ не нравится?

Я сказалъ, что Самуилъ хорошъ, но тутъ же оговорилъ, что такихъ евреевъ мало.

Корневъ первый сталъ готовиться ко сну, и мы улеглись. Было уже поздно, подъ утро; въ раскрытое окно повѣяло прохладой. За тонкой досчатой перегородкой, отдѣлявшей номера, раздался чей-то упорный храпъ, приходившійся мнѣ на ухо.

Корневъ долго еще не спалъ, что можно было заключить по сверкавшей въ зубахъ папиросѣ. Онъ упорно молчалъ. Погасла, наконецъ, и папироса.

— Вася! А рыжій теленокъ?.. — отозвался онъ нескоро. — Кто ожидалъ отъ нея такой храбрости?.. Ха-ха!..

Очевидно, Корневъ и не думалъ спать. Я понялъ, что его мысли все еще блуждали неизмѣнно въ узкой колеѣ іудейской семьи, куда такъ случайно забросила насъ судьба.

VI

Проснувшись на слѣдующее утро, я нашелъ Корнева бодрствующимъ. Онъ былъ слегка блѣденъ, какъ это случается послѣ безсонной ночи.

Первой привѣтствовала насъ сестра Раисы, явившись съ большимъ грязненькимъ самоваромъ ровно въ 8 часовъ утра. На ея вопросъ: «можно ли зайти?» — Корневъ распахнулъ дверь и почтительно поклонился. Это смутило евреечку: поклонъ Корнева пришелся некстати.

— Смотри, какой теперь выглядитъ скромницей, а вечеромъ опять будетъ куралесить, — замѣтилъ Корневъ.

За чаемъ Корневъ пѣлъ «Сонце нызенько» (съ этимъ «сонцемъ» онъ никогда не разставался). Затѣмъ, мы вышли въ коридоръ и оставались тамъ, пока убирали нашу комнату.

Самуилъ сидѣлъ пригвожденнымъ на своемъ излюбленномъ мѣстѣ; передъ нимъ, по обыкновенію, лежала толстая книга еврейской печати. Впрочемъ, онъ теперь не читалъ, а скорѣе размышлялъ, какъ бы давая себѣ отчетъ въ прочитанномъ. Встрѣтились мы по-пріятельски.

Разговоръ завязался быстро и удачно. Корневу любопытно было узнать, какой книгой такъ неизмѣнно забавляется Самуилъ, тотъ оказался откровеннымъ, и религіозный диспутъ возникъ, какъ бы самъ по себѣ, безъ всякихъ предисловій. Взгляды на религію оказались у Самуила крѣпкими, но узкими — чисто іудейскими, и какъ Корневъ ни увѣрялъ его, что все зло честнаго еврея — въ его религіи, которая мѣшаетъ ему слиться съ общекультурными народами, и что выше христіанскихъ истинъ человѣчество идти не можетъ, — близорукій Самуилъ твердо вѣровалъ въ пришествіе Мессіи… Корневъ утверждалъ, что религія должна обуздывать жизнь, но никакъ не противорѣчить ей въ основѣ, ибо религія и жизнь — два неразлучныхъ спутника, и если іудейское вѣрованіе было господствующимъ во времена былыя, то съ тѣхъ поръ, какъ разлился лучезарный свѣтъ христіанскаго ученія, религія іудеевъ разъ навсегда утратила свое значеніе передовой религіи. Иначе говоря, жизнь ушла впередъ, а религія осталась на мѣстѣ, все той же, какой была и прежде. На эти слова Самуилъ упорно возражалъ, приводя допотопныя сказанія изъ своей книги, но это дѣлало его еще болѣе близорукимъ и ничуть не умаляло правоты Корнева, излагавшаго общедоступныя истины, вполнѣ отвѣчающія запросамъ современнаго культурнаго человѣчества.

Я жалѣлъ объ одномъ, что въ это время не было Раисы…

Разговоръ о сельскомъ хозяйствѣ, перешедшій потомъ отъ религіознаго диспута, былъ обыкновенной пріятельской бесѣдой, которая, какъ и слѣдовало ожидать, оказалась болѣе дружелюбной. Самуилъ первый далъ къ этому основательный поводъ, высказавши свой взглядъ на то, что честному еврею нельзя быть сельскимъ хозяиномъ уже по одному тому, что въ большинствѣ случаевъ евреи неспособны къ этому труду и слишкомъ ужъ далеко ушли въ міръ легкой наживы. Тутъ Самуилъ безпощадно осуждалъ евреевъ и былъ уже не жалкимъ разорившимся іудеемъ, а человѣкомъ, вкусившимъ кое-что изъ реальной жизни. Самуилъ приводилъ массу интересныхъ фактовъ о необузданности русскаго крестьянина, наивно удивляясь тому, почему его не просвѣщаютъ, — передавалъ, что его обманывали, обкрадывали, и чѣмъ онъ лучше обращался съ мужикомъ, тѣмъ этотъ мужикъ поступалъ съ нимъ хуже, вѣроломнѣе, и что имѣя въ арендномъ содержаніи богатый хуторъ, горемычный Самуилъ даже при хорошихъ урожаяхъ не въ силахъ былъ извлечь «гешефта».

Подъ конецъ бесѣды Корневъ все чаще и чаще поглядывалъ въ даль безконечнаго коридора, но увы, завѣтная дверь оставалась закрытой, какъ-бы заколоченной: Раиса не показывалась и ея отсутствіе не могло остаться не замѣченнымъ. Когда же мы вошли къ себѣ въ номеръ, я спросилъ у Корнева, видѣлъ ли онъ Раису, и получилъ отвѣтъ: «почти нѣтъ, — мелькомъ».

Корневъ хандрилъ. На мою просьбу идти осматривать городъ, онъ сказалъ: «послѣ, успѣемъ…» — и улегся на диванъ. Я запѣлъ «Сонце нызенько»…, но безуспѣшно… Очевидно, другъ мой нуждался въ болѣе радикальныхъ мѣрахъ… И въ моихъ мысляхъ впервые проскользнуло опасеніе за безпечность нашего житья, въ которое вкрадывался серьезный разладъ.

— Вы звонили? — послышался черезъ узкую щель чуть-чуть открытой двери нашего номера знакомый мелодичный голосъ.

Ни Корневъ, ни я, не видѣли того, кто произнесъ эти слова, но по голосу одновременно узнали въ нихъ Раису. Корневъ вскочилъ съ дивана, хотѣлъ было открыть дверь, но измѣнивъ своему намѣренію, сѣлъ на ближайшій стулъ. Я оставался у окна, гдѣ стоялъ раньше, съ тревогой ожидая появленія Раисы.

— Мы… я… зайдите… — отвѣчалъ Корневъ съ дрожью въ голосѣ, пріятно удививъ меня своею находчивостью: ни онъ, ни я не звонили.

Легкая, прелестная улыбка Раисы способствовала ей казаться равнодушно-веселой, но эта фальшь, будучи незамѣченной для Корнева, у котораго при появленіи Раисы поблекло въ глазахъ, не могла ускользнуть отъ моего вниманія. Я смѣло глядѣлъ на дверь, считая себя застрахованнымъ отъ взора Раисы.

— Извините, пожалуйста… я вовсе не хотѣлъ безпокоить васъ, — солгалъ Корневъ и прежде чѣмъ сказать это, привсталъ со стула.

— Отчего же… я рада… и всегда готова услужить… Сестры нѣтъ и я охотно исполняю ея обязанности…

Наступило молчаніе, продолжавшееся не болѣе того времени, въ теченіе котораго можно было понять, что молчать въ такія минуты — непростительно.

— Вотъ эта вода, — началъ Корневъ, обращая свой взглядъ на графинъ съ водой, — простите, она хороша, но слишкомъ теплая…

— Жаль, что не сказали раньше… У насъ много льда и всегда можно имѣть холодную воду. Я сама не люблю… не могу переносить… въ такую жару и теплая вода… Днѣпровая вода теперь совсѣмъ не хороша.

Сказавъ это, Раиса быстро протянула свою крошечную рученку, чтобы взять графинъ, но Корневъ помѣшалъ ей сдѣлать это, схвативъ тотъ же графинъ и наливая изъ него воду въ стаканъ.

— Не пейте! Я принесу холодной… — прокричала Раиса, нахмуривъ брови и даже слегка топнувъ ножкой.

— Благодарю… Я полагалъ вотъ что… — и Корневъ быстро вылилъ за окно налитую въ стаканъ воду.

— Такъ, такъ, хорошо… Лейте… За это васъ могутъ взять въ часть, — съ улыбкой замѣтила Раиса, когда Корневъ медленно наливалъ второй стаканъ, чтобы задержать желаннаго гостя.

— Можетъ быть… Только не меня!..

— Нѣтъ васъ… виновника…

— Сомнѣваюсь… И будто у васъ, въ Херсонѣ, такіе грозные порядки?

— По крайней мѣрѣ, въ этомъ отношеніи… Не вѣрите?

— Вамъ? Вѣрю…

Раиса скрылась. Минутъ черезъ пять она вернулась съ графиномъ холодной воды и, обмѣнявшись нѣсколькими фразами, опять исчезла за дверью. Въ слѣдъ за ней ушли и мы осматривать Херсонъ.

Корневъ былъ не узнаваемъ. Всю дорогу онъ невпопадъ отвѣчалъ на мои вопросы, и когда на одномъ перекресткѣ я спросилъ его: «сюда или туда пойдемъ, Митя?», онъ отвѣчалъ: «сюда и туда»… — и мы вернулись назадъ.

— Этотъ «домикъ», кажется, ничего-себѣ — хорошенькій, — на обратномъ пути замѣтилъ Корневъ, обращая мое вниманіе на сѣренькій двухъ-этажный домишко, лучше котораго мы встрѣча-ли многіе. — Какъ тебѣ кажется, Вася?

Но мнѣ казалось, — нѣтъ, я былъ убѣжденъ въ томъ, что теперь Корневу не до «домиковъ» и что эту фразу онъ сказалъ просто изъ любви ко мнѣ, чтобы не оскорбить меня своимъ невниманіемъ.

На крыльцѣ встрѣтила насъ Раиса. Она стояла одна…

Я понялъ, что тамъ, гдѣ встрѣчаются эти люди — третьему нѣтъ мѣста…

И быстро поднявшись по ступенькамъ крылечка, я ушелъ въ номеръ.

VII

Слѣдующій день былъ всего третьимъ днемъ нашего пребыванія въ Херсонѣ, а между тѣмъ онъ принесъ намъ не мало тревогъ… Корневъ поднялся рано, заявивъ, что ему хочется чаю. Я понялъ, что не чаю хотѣлось Корневу, а поскорѣе начать день. Я повиновался, неискренно высказавъ при этомъ свое мнѣніе о томъ, что дѣйствительно лучше пить чай раньше. Въ данномъ же случаѣ выходило какъ разъ наоборотъ: мы уснули поздно и нужно было встать, по крайней мѣрѣ, часовъ въ десять.

Самоваръ подала, по обыкновенію, сестра Раисы. Она была задумчива, мелькомъ взглянула на Корнева, а тотъ, въ свою очередь, сухо поклонился, не обронивъ ни слова, какъ будто они поссорились наканунѣ и отъ прежняго дѣтски-наивнаго ихъ отношенія другъ къ другу ничего не уцѣлѣло.

Корневъ пилъ чай не охотно, какъ мнѣ показалось, по крайней мѣрѣ. Тѣмъ не менѣе, онъ успѣлъ выпить два стакана прежде, чѣмъ я справился съ однимъ. «Скажешь, Васюкъ, пусть убираютъ, — я готовъ»… — процѣдилъ онъ сквозь зубы и быстро вышелъ въ коридоръ. Я не спросилъ у Корнева, куда онъ уходитъ и зачѣмъ, хотя и обратилъ вниманіе на то, что онъ одѣлъ фуражку и накинулъ на плечи пальто. Впрочемъ, я уже былъ убѣжденъ въ томъ, что Корневъ связанъ по рукамъ и по ногамъ и что не упорхнуть ему далеко отъ «Бѣлаго Лебедя»…

Весь этотъ день я не находилъ себѣ мѣста. Корневъ видимо тяготился мною, то-есть не мною лично, а моимъ присутствіемъ, какъ чѣмъ-то совершенно отъ меня отдѣльнымъ. Онъ встрѣчался съ Раисой часто, встрѣчался вездѣ, гдѣ только можно было улучить случай избѣгнуть людей: въ коридорѣ, на крыльцѣ, у насъ въ номерѣ…

Послѣ этого, что оставалось дѣлать мнѣ? Я мѣнялъ поочередно тѣ же мѣста: былъ то въ номерѣ, то въ коридорѣ, то у подъѣзда, и разъ Корневъ или Раиса появлялись здѣсь, я немедленно уходилъ, дѣлая это такъ, какъ будто меня ожидало нѣчто важное: я любилъ Корнева и готовъ былъ пожертвовать для него всѣмъ… Раза четыре я побывалъ въ городѣ, надѣясь, по возвращеніи, найти Корнева въ болѣе спокойномъ состояніи духа, но выходило наоборотъ: Корневъ оставался мрачнымъ, неузнаваемымъ, и чѣмъ чаще онъ встрѣчался съ Раисой, тѣмъ болѣе опасался я за наше благополучіе.

О своихъ отношеніяхъ къ Раисѣ онъ не говорилъ теперь вовсе.

Зато вечеромъ я узналъ все… Было поздно — часовъ двѣнадцать. Корневъ съ шумомъ открылъ дверь въ нашу комнату, гдѣ весь вечеръ оставался я одинъ. Теперь я лежалъ на кровати.

По одной улыбкѣ его можно было судить, что онъ имѣетъ сообщить мнѣ что-то пріятное и я ожидалъ этого съ напряженнымъ вниманіемъ.

Корневъ съ минуту оставался молча у моей кровати, потомъ слегка отодвинулъ меня къ стѣнкѣ и сѣлъ возлѣ меня, положивъ мнѣ на плечо правую руку.

— Сердишься? Ты, кажется, совсѣмъ пересталъ понимать меня въ послѣднее время? — проговорилъ онъ, виновато улыбаясь.

— Ничуть, — отвѣчалъ я спокойно.

— Тѣмъ хуже… Понимаешь и сердишься?

— Повторяю, — ничуть…

— Собака ты, Вася!..

Тутъ онъ слегка пожалъ мое плечо и затѣмъ быстро поднялся съ кровати и зашагалъ по комнатѣ.

Мнѣ стало вдругъ тяжело: я ожидалъ бо́льшаго… Я хотѣлъ было высказать это, но Корневъ предупредилъ меня. Онъ опять подошелъ ко мнѣ, крѣпко нажалъ колѣномъ мои ноги и подалъ мнѣ крошечную полоску обыкновенной писчей бумаги, не выпуская ее изъ руки.

Я прочелъ слѣдующее:

«Завтра въ часъ дня идите на „Потемкинскій“. Я найду Васъ. Раиса.»

Эта записка по величинѣ оказалась не больше листика папиросной бумаги: длиннѣе, но уже. Почеркъ письма некрасивый, вполнѣ женскій: съ характернымъ, угловатымъ очертаніемъ буквъ.

— И ты пойдешь?..

— Вася!.. голубчикъ!.. Можно ли не итти?.. Скажи, можно ли?.. Я вѣдь всею душой люблю это прелестное, дорогое созданіе!

И онъ опять зашагалъ по комнатѣ.

Я почувствовалъ, какъ учащенно забилось во мнѣ сердце, и я хотѣлъ было съ жаромъ высказать, что Раиса дѣйствительно прелестна и что любовь Корнева вполнѣ понятна для меня. Но пока я собрался съ мыслями, Корневъ опять заговорилъ:

— Вася! Я избѣгаю лжи… Повѣрь же — я не видѣлъ болѣе прелестнаго, болѣе очаровательнаго существа…

Съ полчаса мы молчали.

— А ѣхать, Митя, завтра, или оставимъ?

— Завтра, Вася!.. непремѣнно завтра… Оставить поѣздку — значитъ лишить тебя возможности поступить въ семинарію. Я этого не забываю, — надѣйся на мое благоразуміе.

Хотѣлъ-ли Корневъ воочію доказать свое благоразуміе, или оттого, что влюбленные люди, по полнотѣ переживаемыхъ ими чувствъ, являются тѣми же дѣтьми, — такъ или иначе, но онъ тутъ же сталъ приводить въ порядокъ свои вещи. Онъ уложилъ въ чемоданъ одежду, въ корзинку — щетки, ваксу, дорожный чайникъ и прочую мелочь убогаго семинариста, отъ души напѣвая «Сонце нызенько»… Тихіе мелодичные звуки пѣсни, казалось, вылетали изъ глубины сердца и были теперь скорѣе веселыми, чѣмъ грустными.

Я молча глядѣлъ на Корнева, завидуя его счастью. А о томъ, какія крайности готовилъ завтрашній день — первое свиданье, первый, быть можетъ, поцѣлуй и тутъ же неизбѣжную разлуку — у меня не было и въ мысляхъ…

Послѣ этого Корневъ уже не выходилъ изъ комнаты. Очевидно, съ полученіемъ извѣстія о свиданіи, дневные итоги ихъ отношеній считались законченными. Кто вручилъ Корневу записку — Раиса-ли или ея сестра, которая, какъ я замѣтилъ, способствовала ихъ встрѣчамъ — для меня осталось тайной.

Въ часъ ночи я промелькнулъ во дворъ длиннымъ коридоромъ и у выходной двери встрѣтилъ Самуила. «Приговляетесь къ покою?.. А я уже приготовился»… — можно было прочесть на его рыжей, безмолвной, широко-улыбающейся физіономіи. Онъ благодушествовалъ: всѣ номера были заняты… А о томъ, какую «канитель» затѣяла его крошечная Раисочка — бѣдному Самуилу и не снилось.

Гдѣ была она и что думала? Вѣроятно, лежала въ кроваткѣ съ прекрасными, широко открытыми глазами, представляя образъ любимаго юноши!.. Вѣроятно, всѣ ея мечты были сосредоточены на завтрашнемъ, твердо рѣшенномъ свиданіи… Ну, а о завтрашней разлукѣ и она не думала?..

Раиса знала о днѣ нашего отъѣзда. Даже я наканунѣ сообщалъ ей объ этомъ.

VIII

Говорятъ, что у женщинъ «волосъ длиненъ, а умъ коротокъ»; мнѣ же кажется, что женщина болѣе разумное существо, чѣмъ мужчина, а выраженія: «бабій умъ», «бабья логика» — однѣ «мужскія сплетни». Тамъ же, гдѣ женщина любитъ искренно, умъ ея является настолько гибкимъ, изобрѣтательнымъ, что и тутъ она остается внѣ соперничества. Вотъ почему женщина такъ и хороша въ «любви».

Хороша была въ «любви» и Раиса… Это чувство подняло ее на недосягаемую высоту. Оно сдѣлало ея натуру еще болѣе чуткой, прелестной — несравненно выше натуры Корнева, духовная природа котораго тоже была чиста, какъ хрусталь. «Любилъ» онъ, «любила» и она, но въ проявленіи ими этого чувства я замѣчалъ разницу.

Корневъ ушелъ на свиданье за полчаса до условленнаго времени и тутъ онъ въ первый разъ показался мнѣ непривлекательнымъ, дурнымъ. Онъ небрежно накинулъ пальто, фуражку, даже не почистилъ ихъ, не причесался, какъ будто онъ уходилъ хлопотать по хозяйству, дѣлая это по привычкѣ. Правда, такая небрежность Корнева къ самому себѣ была отчасти ложной, напускной, но и въ такомъ случаѣ тутъ все же сказывалось нѣчто иное, дѣйствительно переживаемое, вносившее видимый разладъ въ торжественный актъ любви. Быть можетъ, это было желаніе овладѣть собой — уменьшить томленіе, въ которомъ провелъ Корневъ предшествовавшіе полдня, отъ 7-ми до 12-ти? Но что бы это ни было, оно одинаково вносило рѣзкій диссонансъ въ гармонію чистаго, возвышеннаго чувства, будучи въ то же время проявленіемъ не случайнымъ, а неизбѣжнымъ, роковымъ.

Но и безъ этого я замѣтилъ за Корневымъ нѣчто новое. Выраженіе его лица, въ моментъ ухода, какъ бы говорило о какомъ-то серьезномъ разладѣ въ переживаемыхъ имъ чувствахъ. Это было что-то болѣе глубокое и менѣе понятное для посторонняго взгляда, но одинаково проявлявшееся, съ тѣмъ же оттѣнкомъ грубоватаго недовольства. Наконецъ, передъ уходомъ Корневъ не сказалъ мнѣ ни слова, даже какъ бы сожалѣлъ о томъ, что я знаю — куда и для какой цѣли онъ уходитъ, избѣгалъ моего взгляда, самъ же глядѣлъ нехорошо, по-волчьи, какъ будто ему стало и стыдно, и больно за самого себя, будто тутъ было унижено его достоинство.

Какое это было чувство и отчего происходило оно? Не удовлетворяла ли Корнева обстановка будущаго свиданья, назначеннаго днемъ, или до такой степени отзывалась въ немъ болью мысль о близкой разлукѣ?

По уходѣ Корнева я съ замираніемъ сердца ожидалъ появленія Раисы, какъ будто свиданье было назначено не ему, а мнѣ. Я поспѣшилъ на крылечко, къ подъѣзду, куда по моему расчету должна была выйти Раиса. Но если бы ей почему-либо вздумалось пройти со двора, то и въ такомъ случаѣ я не потерялъ бы ее изъ виду; такъ какъ путь къ «Потемкинскому» шелъ прямо отъ подъѣзда гостиницы и заключался въ нѣсколькихъ минутахъ средней ходьбы.

Раиса вышла безъ десяти въ часъ. Тѣ двѣ-три минуты, которыми она наградила меня, я никогда не забуду. При ея появленіи сердце во мнѣ сжалось, запрыгавъ затѣмъ съ удвоенной силой, до темноты въ глазахъ…

Раиса была вся въ черномъ отъ головы до ногъ: платье, накидка, шляпа, вуаль… Одежда ея дышала новизной, вкусомъ и до того отвѣчала красотѣ и цѣльности ея фигуры, такъ гармонировала съ блескомъ ея очей, общимъ выраженіемъ лица, что все это вмѣстѣ взятое казалось чѣмъ-то праздничнымъ, торжественнымъ, безконечно задушевнымъ… Тутъ уже не было разлада, грубой лжи, тутъ нельзя было замѣтить малѣйшей фальши, безъ которой не обходится большинство людей. Очевидно, Раиса иначе понимала то, куда шла она. И этому сознанію не мѣшало ни что: ни «Потемкинскій», освѣщаемый жаркимъ полудневнымъ солнцемъ, ни близость предстоящей разлуки, о которой она думала, вѣроятно, не меньше Корнева, ни опасеніе быть замѣченной отцомъ или кѣмъ-либо изъ знакомыхъ.

Я стоялъ у перилъ подъѣзда. Раиса замѣтила меня, улыбнулась, но остановилась, пройдя площадку крылечка, на первой его ступенькѣ. Тотъ взглядъ, которымъ она встрѣтила меня, говорилъ о полнотѣ ея счастья, счастья не затаеннаго, чисто эгоистичнаго, такъ явно сказавшагося передъ уходомъ Корнева, а иного, какъ-бы касающагося всѣхъ, меня же въ особенности. Я понялъ, что Раисѣ отъ души хотѣлось наградить меня улыбкой, сказать слово, хотя не было въ томъ нужды, не было мѣста, времени. Она хорошо знала, что нѣтъ Корнева, но о чемъ ей спросить меня? и она спросила, почему я одинъ и гдѣ мой товарищъ? Я сказалъ, что Корневъ ушелъ по дѣлу…. Она перевела потомъ все тотъ же жизнерадостный, игривый, слегка безпокойный взглядъ на мою цѣпочку у часовъ и спросила: который у меня часъ? И у меня, и у ней время совпало минута въ минуту. Она улыбнулась, будто это еще болѣе сблизило насъ, ласково кивнула головкой и, плавно скользя по ступенькамъ, дала мнѣ возможность еще разъ окинуть продолжительнымъ взглядомъ ея прелестную, быстро удаляющуюся фигурку.

Въ этомъ видѣ прекрасная Раиса навсегда запечатлѣна въ моей памяти…

Минуты двѣ я простоялъ у подъѣзда ни о чемъ не думая, какъ бы потерявъ возможность притти въ себя, дать отчетъ въ томъ что случилось. Затѣмъ я ушелъ въ номеръ, который на этотъ разъ показался мнѣ тѣснѣе могилы. Странно, только теперь во мнѣ явилось желаніе итти за Раисой. И это вызывалось не дѣтскимъ любопытствомъ, а чѣмъ-то инымъ, близкимъ къ страсти… Я не понималъ этого чувства, но въ то же время, не въ силахъ былъ противиться ему. Схвативъ пальто и шляпу и задыхаясь отъ волненія, я, терзаемый боязнью потерять изъ виду дорогой предметъ, поспѣшилъ на улицу.

Корневъ стоялъ въ центрѣ бульвара, на открытой площадкѣ, противъ самаго памятника Потемкина, любуясь высокой, статной фигурой государственнаго мужа и въ то же время защищаясь открытымъ зонтикомъ отъ палящихъ лучей полуденнаго солнца. Увидѣвъ Корнева, Раиса ускорила шаги, а когда она совсѣмъ приблизилась къ нему, онъ быстро сомкнулъ зонтикъ, оставаясь неподвижнымъ.

Я видѣлъ какъ они встрѣтились… Раиса протянула Корневу свою хорошенькую ручку, тотъ стиснулъ ее… Минуту они стояли молча съ сомкнутыми руками и какъ бы съ застывшими взглядами.

Первый шагъ сдѣлала она, уводя Корнева въ отдаленную бесѣдку бульвара…

IX

Часъ дня, такъ удачно избранный Раисой часомъ свиданія, вполнѣ оправдалъ ея надежды: «Потемкинскій» былъ совершенно безлюденъ, а бесѣдка, куда скрылись они, еще болѣе придавала свиданію характеръ строгой тайны.

Что представляла изъ себя эта бесѣдка — память моя отказываетъ мнѣ въ этомъ. Насколько помнится, это былъ, по обыкновенію, правильный кругъ со входомъ, обсаженный кустарникомъ въ человѣческій ростъ — кажется, желтой акаціей, вырощенной подъ «стрижку». Тутъ была устроена скамейка, а какъ — полукругомъ или обыкновенно — не помню. Со всѣхъ сторонъ бесѣдка ограждалась густой листвой молодыхъ побѣговъ и только со стороны входа можно было проникнуть взоромъ во внутрь ея. Раиса и Корневъ сѣли не противъ входа, а на концѣ скамейки, почему лишь отчасти было возможно наблюдать ихъ.

Поднявъ вуаль шляпки, Раиса сѣла нѣсколько поодаль, бочкомъ къ Корневу, не сводя съ него глазъ, а онъ лишь изрѣдка глядѣлъ на нее, упорно чертя при этомъ зонтомъ на песчаномъ полу бесѣдки… Странно, онъ и теперь казался мнѣ не влюбленнымъ юношей, а отжившимъ, сосредоточеннымъ старикомъ, очутившимся въ этой укромной бесѣдкѣ какъ-бы для того, чтобы «мотать на усъ» слова Раисы… вѣдь Корневъ любилъ ее, любилъ искренно, и мнѣ казалось, что онъ не выдержитъ и что вотъ-вотъ лопнетъ эта грубая, туго-натянутая струна и Корневъ бросится къ Раисѣ, обниметъ ее… Но онъ попрежнему оставался все тѣмъ же и лишь голосъ его глухо звучалъ, отдаваясь то затаеннымъ шопотомъ, то болѣе чистыми аккордами грубоватаго альта, подобно тому, какъ это бываетъ съ людьми при сильномъ ознобѣ или въ моментъ душевнаго волненія.

Раиса была чудесна; все существо ея дышало нѣгой, страстью…

Первый ихъ приступъ къ бесѣдѣ оказался неудачнымъ. Больше говорила Раиса, которая предлагала вопросы и сама же спѣшила отвѣтить на нихъ. Но не мысли теперь говорили въ ней — въ ней рвалось наружу что-то болѣе сильное, подавляющее значеніе нѣмого слова, и что такъ сказывалось въ ея большихъ выразительныхъ глазахъ, въ движеніяхъ рукъ, суетливости всей фигурки, которую какъ-бы жгло со всѣхъ сторонъ…

Раиса первая подала поводъ къ развязкѣ — я понялъ это. Я не слышалъ, что сказала она Корневу; ко мнѣ донеслось лишь послѣднее слово ея фразы — «Митя». Но и безъ того можно было понять, что эта фраза вырвалась изъ глубины безгранично-любящаго сердца… И едва онъ успѣлъ перевести взглядъ на Раису — она обвила его шею быстро мелькнувшими рученками и поцѣловала крѣпко, страстно, съ пыломъ южанки…

Послѣ этого я уже не видѣлъ ихъ лицъ. Снявъ шляпку, Раиса склонила голову на плечо Корнева, который поднятымъ зонтомъ защищалъ и ее и себя отъ палящихъ лучей солнца. Я слышалъ лишь отрывки ихъ разговора — и то, главнымъ образомъ, ко мнѣ долетали слова Корнева — все тѣ же грубоватыя альтовы нотки. Какъ ни странно, но и теперь онъ казался мнѣ не наслаждающимся, а скорѣе страдающимъ человѣкомъ… Въ это время я прощалъ ему все.

— …Я не могу оставаться тамъ, гдѣ говорятъ мнѣ, что я лишній, — долетѣли до моего слуха слова Корнева. — Наши господа директора, — продолжалъ онъ, — въ большинствѣ случаевъ добродушные или грубоватые старички, но почти всегда одинаково безтактные люди, похожіе скорѣе на какую-то облеченную властью вещицу, чѣмъ на живыхъ людей, — плохіе администраторы и еще менѣе удовлетворительные педагоги!.. И если гдѣ-либо могутъ до такой степени не понимать людей и безъ всякаго сожалѣнія глумиться надъ ними, такъ это прежде всего въ нашихъ училищахъ. Тутъ на человѣка смотрятъ не какъ на живую личность, а какъ на нѣчто совершенно объективное, какъ на одушевленную машину, цѣль которой — выбивать цифры отъ «одного» до «пяти»… Я увѣренъ, что за эти три дня мы узнали другъ друга несравненно болѣе того, чѣмъ узнали бы насъ въ училищѣ за три года…

Слѣдующія слова Корнева, очевидно, были отвѣтомъ на просьбу Раисы остаться въ Херсонѣ хотя на день. Онѣ были сказаны съ тѣмъ же оттѣнкомъ горечи:

— Къ сожалѣнію, и этого не могу сдѣлать, Раиса… Уѣзжая сегодня, мы будемъ на «мѣстѣ» лишь пятаго августа, а шестого — послѣдній день пріема… Опоздать на этотъ день, значитъ лишить «его» возможности поступить въ семинарію. Разумѣется, будь я одинъ…

— Но развѣ у васъ такъ строго? — прервала Раиса его рѣчь.

Отвѣта на этотъ вопросъ я не разслышалъ.

Долетѣвшая до моего слуха рѣчь обо мнѣ усилила мое вниманіе. Корневъ говорилъ, что я — юноша съ хорошими задатками, но попалъ въ руки невѣжды-опекуна, почему и нуждаюсь пока въ помощи. Онѣ упомянулъ объ этомъ вскользь, ничуть не гордясь своимъ покровительствомъ и называя меня землякомъ и другомъ.

И только теперь та неприличная роль, которую я невольно взялъ на себя, подслушивая чужія слова, слѣдя за чужими движеніями — показалась мнѣ смѣшной, дѣтской, недостойной порядочнаго человѣка, какимъ мнѣ такъ хотѣлось быть въ то время. Чувство тяжелаго, преступнаго стыда пробѣжало во мнѣ при одной мысли о томъ, что меня могутъ замѣтить Корневъ или Раиса. Я оставилъ свою засаду, торопливо удаляясь въ противоположную сторону отъ входа въ бесѣдку и присѣлъ на скамью въ отдаленномъ уголкѣ бульвара, съ такимъ расчетомъ, чтобы не потерять ихъ изъ виду.

Я видѣлъ потомъ, какъ они вышли… Корневъ шелъ медленно, а Раиса какъ бы торопила его. Они вышли на улицу въ ближайшій проходъ черезъ бульваръ, а мною опять овладѣло желаніе — узнать куда пойдутъ они. И опять случилось тоже, что и въ часъ дня, когда Раиса уходила изъ дому. Не успѣли они скрыться, какъ во мнѣ возгорѣлась страсть слѣдить за ними хотя издали и я не могъ уже бороться съ этимъ, при всемъ сознаніи, что я поступаю вопреки долга порядочнаго человѣка… Сначала я шелъ медленно, заглянулъ въ бесѣдку, гдѣ они сидѣли, а потомъ пустился бѣгомъ, изъ боязни потерять ихъ изъ виду.

Сначала шли они широкой шумной улицей, а потомъ, пройдя нѣсколько глухихъ переулковъ, очутились въ грязномъ, узкомъ проѣздѣ, похожемъ скорѣе на сорную канаву, чѣмъ на городскую улицу. Тутъ Раиса замедлила свой шагъ, взявъ Корнева подъ руку.

Потомъ они вышли на большую пустынную площадь, посреди которой, помню, строилась церковь, и остановились тутъ, какъ будто цѣль ихъ прогулки только и заключалась въ томъ, чтобы взглянуть на это некрасивое безформенное зданіе, окутанное сѣтью лѣсовъ. Мнѣ тоже оставалось одно — остановиться среди улицы или уйти назадъ. И я избралъ послѣднее.

Корневъ явился въ гостиницу въ 6 часовъ вечера. Онъ старался быть равнодушнымъ и довольнымъ тѣмъ, что онъ дома, какъ будто онъ уходилъ по обязанности и теперь радъ, что добрался до мѣста.

Первыми его словами былъ вопросъ не пора-ли пить чай. Я отвѣтилъ, что это «необходимо», отвѣтилъ съ такимъ видомъ, точно и я только и помышлялъ о томъ, чтобы поскорѣе напиться чаю; на самомъ же дѣлѣ меня занимало иное — вернулась ли Раиса или выжидаетъ гдѣ-либо, чтобы не выдать тайны? И опять это было не обычное дѣтское любопытство, а нѣчто болѣе сложное, приносившее мнѣ и удовольствіе, и острую боль.

За чаемъ Корневъ задумчиво проговорилъ:

— Ей всего 17 лѣтъ… Годъ тому назадъ она вышла замужъ и черезъ 6 мѣсяцевъ овдовѣла…

На мой испуганный взглядъ я не получилъ отвѣта.

Въ 9 часовъ вечера произошла ихъ послѣдняя встрѣча наединѣ… Раиса смѣло открыла дверь нашей комнаты, но увидѣвъ меня, остановилась… Я вышелъ.

Минутъ черезъ десять вышла и Раиса… Вышла она на крылечко и облокотилась на перила, повернувшись ко мнѣ бочкомъ и какъ-бы совсѣмъ не замѣчая меня… Ея прелестная подвижная фигурка теперь показалась мнѣ изнеможенной, осунувшейся, а сама Раиса глубоко жалкой, совсѣмъ неспособной къ борьбѣ…

Черезъ часъ мы уѣхали: пароходъ отходилъ на сѣверъ въ одиннадцать часовъ ночи.

Примѣчанія

1. укр.
2. фр.
3. укр.
4. укр.
5. укр.