Накануне переворота (Кроуфорд)/ДО

Накануне переворота
авторъ Фрэнсис Марион Кроуфорд, пер. Анна Николаевна Энгельгардт

Оригинал: язык неизвестен, Saracinesca, опубл.: 1887. — Источникъ: "Вѣстникъ Европы", №№ 1—6, 1888. az.lib.ru

НАКАНУНѢ ПЕРЕВОРОТА

Романъ въ двухъ частяхъ, соч. Маріонъ Крофордъ Съ англійскаго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ 1865 году нынѣшняя столица Италіи все еще напоминала въ значительной степени древній Римъ. Она еще не пріобрѣла современной физіономіи, какая теперь ее отличаетъ. Корсо не было расширено и оштукатурено; вилла Альдобрандини еще не прорѣзана, съ цѣлью проведенія Via Nationale; южный флигель палаццо Колонна попрежнему выходилъ въ узенькій переулокъ, куда прохожіе боялись заглядывать въ сумерки. Русло Тибра не было углублено ниже Фарнегины, и сама Фарнезина еще исправлялась; о желѣзномъ мостѣ на Рипетто и не мечтали, а Prati di Саstello все еще были, какъ и показываетъ ихъ названіе, обширными пастбищами. На южной оконечности города, пространство между фонтаномъ Моисея и новой станціей желѣзной дороги, идущее мимо Діоклетіановыхъ Бань, все еще служило плацомъ для маневровъ французской кавалеріи. Даже народъ на улицахъ былъ совсѣмъ другого вида, чѣмъ теперь, какъ его наблюдаютъ посѣтители и иностранцы, зимующіе въ Римѣ. Французскіе драгуны и гусары, французская пѣхота и французскіе офицеры вездѣ виднѣлись во множествѣ пополамъ съ блестящими папскими зуавами, и сѣрые мундиры зуавовъ, съ ярко красными кантами, красными шарфами и желтыми короткими штиблетами, придавали живописность каждой толпѣ. Главный отрядъ войскъ представляли они, насчитывая сотни джентльменовъ въ своихъ рядахъ, а въ числѣ офицеровъ — первыя имена Франціи и Австріи. Въ тѣ дни на улицахъ появлялись большія кардинальскія кареты съ нарядными лакеями, запряженныя великолѣпными вороными конями. Въ окна съ опущенными стеклами, князъя церкви раскланивались съ прохожими. А зачастую послѣ полудня раздавался стукъ лошадиныхъ копытъ благородныхъ гвардейцевъ, проносившихся по Ropco на благородныхъ скакунахъ, конвоируя его святѣйшество, въ то время какъ всѣ встрѣчные опускались на одно колѣно и съ непокрытой головой принимали благословеніе старика съ кроткими очами и благообразными чертами лица — главу церкви и государства. Нерѣдко также Пій IX выходилъ изъ экипажа и прогуливался по Пинчіо, весь въ бѣломъ, останавливаясь по временамъ, чтобы поговорить съ окружающими или же положить нѣжную руку на свѣтлыя кудри какого-нибудь англійскаго дитяти, заглядѣвшагося съ удивленіемъ и восхищеніемъ на проходящаго папу. Папа вообще любилъ дѣтей и въ особенности золотокудрыхъ, напоминавшихъ ему ангеловъ, но не англовъ, какъ говорилъ папа Григорій Великій.

Что касается моды того времени, то, вѣроятно, многіе изъ насъ охотнѣе согласились бы претерпѣть тяжкую кару, чѣмъ вернуться къ ней, какъ ни казалась она въ то время прекрасной, — къ огромнымъ кринолинамъ, въ ту пору еще не уступившимъ мѣста противоположной крайности — узкимъ и облегающимъ тѣло платьямъ-princesse, какія стали носить въ 1860 г. Но современники и въ то время производили такое же другъ на друга впечатлѣніе, какое производятъ теперь. Моды въ костюмѣ, которыми девять-десятыхъ свѣтскихъ людей бываютъ такъ озабочены, повидимому, оказываютъ гораздо менѣе вліянія на взаимныя отношенія мужчинъ и женщинъ, чѣмъ всякій другой продуктъ человѣческой изобрѣтательности. Лишь бы всѣ были одѣты по модѣ, и все идетъ совершенно такъ же, когда носятъ высокіе каблуки и узкія платья, какъ двадцать-пять лѣтъ назадъ, когда люди ходили въ плоскихъ башмакахъ и никому еще не снились перчатки въ три пуговицы, — и тогда, когда женщины самыхъ скромныхъ размѣровъ занимаютъ пространство въ три или четыре квадратныхъ фута въ бальной залѣ, и когда мужчины носили короткіе штаны. Человѣческія существа со временъ Адама завертывались подобно червякамъ въ коконы, постоянно ожидая того чуднаго момента, когда высвободятся изъ самодѣльныхъ путъ и примутъ видъ ангельской бабочки, переживъ періодъ человѣческихъ куколокъ. Но хотя человѣчество само ткетъ и шьетъ свои платья и старается вмѣстѣ съ Соломономъ превзойти въ великолѣпіи лилію полей, но въ людяхъ не проявляется ни малѣйшаго признака того, чтобы они въ какомъ-либо отношеніи приближались къ ангеламъ небеснымъ.

Не костюмы однако той эпохи придавали улицамъ Рима ихъ отличительный характеръ. Въ настоящее время, когда столь многое измѣнилось, трудно сказать, въ чемъ заключалась своеобразная прелесть древняго города; но прелесть эта, тѣмъ не менѣе, существовала и была такъ отлична отъ прелести всякаго другого мѣста, что обаяніе Рима вошло въ пословицу. Быть можетъ, ни одно мѣсто въ Европѣ не было столь привлекательно. Въ тѣ дни, какъ и теперь, много иностранцевъ наѣзжало сюда и въ качествѣ резидентовъ, и въ качествѣ туристовъ; но, казалось, они принадлежали къ другому классу людей. Они въ ту пору не такъ шли въ разрѣзъ съ окружающимъ и менѣе нарушали общій характеръ древности. Вѣроятно они были гораздо серьезнѣе, пріѣзжали съ предвзятой мыслью восхищаться Римомъ, а не бранить кухню въ гостинницахъ. Они привозили съ собой извѣстныя познанія по части исторіи, литературы и обычаевъ древнихъ, привитыя воспитаніемъ, основаннымъ больше на изученіи классиковъ, нежели жидкихъ трактатовъ о возрожденіи. Они пріѣзжали съ понятіями, часто пропитанными старомодными предразсудками, но не лишенными оригинальности; въ настоящее время они пріѣзжаютъ съ духомъ отрицанія, лишенные настоящихъ, искреннихъ убѣжденій, и щеголяютъ поверхностнымъ образованіемъ.

Прежніе «джентльмены» утромъ любовались видами и цитировали другъ другу Горація, а по вечерамъ проводили время съ римлянами, желая узнать отъ нихъ все, что можно, о Римѣ; теперешніе «джентльмены» проведутъ одно или два утра, критикуя архитектуру Браманте, а по вечерамъ, подобно недругамъ Давида, «скалятъ зубы, какъ псы, и рыщутъ по городу».

Молодыя лэди тѣхъ временъ радовались, что могутъ увидѣть такъ много прекрасныхъ вещей въ галереяхъ, и были такъ наивны, что восхищались тѣмъ, что имъ нравилось; теперешнія молодыя лэди не находятъ предметовъ для восхищенія, кромѣ собственной проницательности въ отыскиваніи ошибокъ вх рисункахъ Рафаэля и краскахъ Микель-Анжело. Наше время — эпоха некомпетентной критики искусства — и никто не считаетъ себя настолько неопытнымъ, чтобы не смѣть свое сужденіе имѣть. Достаточно посѣтить полдюжины итальянскихъ городовъ и прочитать нѣсколько страницъ модной эстетической литературы — другого образованія не требуется для того, чтобы смѣлый юный критикъ взялся за свое легкое дѣло. Искусству говорить парадоксы можно научиться въ пять минутъ, и оно доступно ребенку: оно заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы взять два мнѣнія у двухъ различныхъ авторовъ и, отрѣзавъ половину одного мнѣнія, приставить къ половинѣ другого, — и только. Результатъ бываетъ неизмѣнно поразительный и вообще непонятный. Когда юный салонный критикъ умѣетъ быть поразительнымъ и непонятнымъ, его репутація скоро устанавливается, такъ какъ люди считаютъ глубокимъ то, чего не понимаютъ, а все, что удивляетъ, пріятно для вкуса, притупленнаго пряностями.

Но въ 1865 г. вкусъ Европы былъ въ иномъ состояніи. Вторая имперія была еще въ полной силѣ. Эмиль Зола еще не написалъ «Assommoir». Князь Бисмаркъ только-что довелъ до благополучнаго конца первую часть своей трилогіи; Садовой и Седанской битвы еще не происходило. Гарибальди завоевалъ Неаполь, а Кавуръ сказалъ: «еслибы мы только для себя сдѣлали то, что дѣлаемъ для Италіи, то были бы большими негодяями». Но Гарибальди еще не былъ побѣжденъ при Ментанѣ, и Австрія еще не уступила Венеціи. Кардиналу Антонелли предстояло еще десять лѣтъ вести свою стойкую борьбу за остатки свѣтской власти; Пій IX долженъ былъ прожить еще тринадцать лѣтъ и пережить ровно на мѣсяцъ «короля-честнаго человѣка», Виктора-Эммануила. Вліяніе Антонелли господствовало въ Римѣ и распространялось на всѣ католическіе дворы Европы; но онъ былъ далеко не популяренъ между римлянами. Іезуиты, однако, были еще непопулярнѣе и несомнѣнно подвергались еще большимъ нападкамъ. Римляне больше любятъ крамолу, нежели партіи, и лучше ее понимаютъ; общественное мнѣніе часто выражается съ временнымъ оживленіемъ, яростнымъ и бѣшенымъ, пока длится, и вполнѣ ничтожнымъ, когда ярость его истощена.

Но Римъ въ тѣ дни былъ населенъ только римлянами, — тогда какъ теперь значительная часть его населенія состоитъ изъ итальянцевъ съ сѣвера и юга, привлёченныхъ въ столицу различными интересами — раса людей, столь же отличная отъ первоначальныхъ римскихъ гражданъ, какъ и германцы или испанцы, и, къ несчастію, вовсе не расположенныхъ выказывать большую дружбу или ласковую привѣтливость кореннымъ жителямъ. Римлянинъ — по натурѣ человѣкъ сварливый, но онъ при этомъ крайне миролюбивый человѣкъ. Политики и агенты революціи не разъ бывали обмануты этими качествами, воображая, что римлянинъ ворчитъ, потому что дѣйствительно желаетъ перемѣны, и слишкомъ поздно убѣждались, когда уже перемѣна произошла, что тотъ же римлянинъ — очень равнодушный ихъ приверженецъ. Папское правительство преслѣдовало ворчаніе, какъ вредное проявленіе, а потому населеніе наслаждалось, дразня власть, предаваясь ворчанію въ потайныхъ мѣстахъ и величая себя заговорщиками. Невинный шопотъ мелочного недовольства былъ принять итальянской партіей за глухой рокотъ потухшаго вулкана; но когда перемѣна совершилась, итальянцы нашли, къ своему великому неудовольствію, что римляне ровно ничего не хотѣли сказать своимъ ворчаніемъ, и что въ настоящее время они не только продолжаютъ ворчать на правительство за все про все, но еще неукоснительно борются съ нимъ во всемъ, что касается внутреннихъ порядковъ города. Въ дни, предшествовавшіе перемѣнѣ, отеческое управленіе руководило дѣлами маленькаго государства и считало за лучшее устранять всякую возможность столкновенія, не давая ворчунамъ голоса въ публичныхъ или экономическихъ дѣлахъ. Ворчуны жаловались на это, но какъ скоро это обстоятельство было устранено, ихъ жалобы усилились, и они стали настаивать на непогрѣшимости бездѣйствія, на томъ основаніи, что кто ничего не дѣлаетъ, тотъ не дѣлаетъ и худого.

То была, вмѣстѣ съ тѣмъ, эпоха старой школы художниковъ, людей, которые — если ихъ сила творчества и не всегда бывала пропорціональна честолюбію — все же были выше своихъ новѣйшихъ преемниковъ по понятіямъ объ искусствѣ и относились къ нимъ, какъ Апеллесъ къ помпейскимъ стѣннымъ декораторамъ, или какъ помпейскіе декораторы къ современнымъ малярамъ. Время Овербека и послѣднихъ религіозныхъ живописцевъ уже почти прошло, но время модной художественной развращенности еще не наступило. Акварельная живопись была еще въ младенчествѣ, а гравировка по дереву не стала еще великимъ искусствомъ; но «Оборванецъ» еще не получилъ преміи въ Парижѣ, а неприличіе не было возведено на степень художества. Французская школа еще не доказала поразительной разницы, существующей между обнаженнымъ и голымъ тѣломъ, а англійская — еще не мечтала о кошмарахъ анатомическаго кривлянья.

Теоріи Дарвина были уже обнародованы, но не обратились въ законъ, и очень немногіе изъ римлянъ о нихъ слышали; еще менѣе можно было бы найти лицъ, готовыхъ утверждать, что истинность этихъ теорій будетъ скоро доказана обратнымъ способомъ: быстрымъ вырожденіемъ людей въ обезьянъ, вслѣдствіе чего послѣднія должны будутъ радоваться, что не доразвились въ людей. Зато многія другія теоріи пользовались обширной популярностью, но съ тѣхъ поръ низко упали, во мнѣніи людей. Пруссія все еще была въ теоріи второстепенной державой, а имперія Луи-Наполеона казалась прочной. Великая междоусобная война въ Соединенныхъ-Штатахъ только-что окончилась, и люди все еще сомнѣвались, удержится ли республика. Трудно перечислять всѣ ходячія мнѣнія той эпохи. Большая часть политическихъ вѣрованій того времени представляется теперь какимъ-то идіотическимъ суевѣріемъ, немногимъ предпочтительнѣе, какъ сказалъ бы Маколей, египетскому поклоненію кошкамъ и луку. Тѣмъ не менѣе, и тогда, какъ и теперь, люди сходились тайно въ погребахъ и логовищахъ, какъ будто въ гостиныхъ или клубахъ, и шопотомъ или громко утверждали, что ихъ теоріи вѣрны и стоютъ того, чтобы ихъ испробовали на дѣлѣ. Слово «республика» имѣло въ ту эпоху притягательную силу для людей огорченныхъ, и хотя, послѣ завоеванія Неаполя, Гарибальди, въ нѣкоторомъ родѣ публично, отказался отъ республиканскихъ принциповъ, но въ Италіи заговорщики всѣхъ сословій продолжали связывать его имя съ идеей общаго благополучія, построеннаго по плану: «sois mon frère, ou je te tue». Глубокая тайна со стороны правительствъ и еще большая со стороны заговорщиковъ — практиковались какъ самый вѣрный принципъ всѣхъ политическихъ операцій.

Въ началѣ 1865 г. люди переѣзжали черезъ Альпы въ каретахъ; суэзскій каналъ еще не былъ прорытъ; первый атлантическій телеграфный канатъ не заложенъ; германское единство еще не придумано; Пій IX царствовалъ въ папской области; Луи-Наполеонъ былъ идоломъ Франціи; президента Линкольна еще не убили, — что еще прибавить къ этому, чтобы указать на пропасть, отдѣляющую то время отъ нынѣшняго? Разница между европейскими государствами 1865 и 1885 гг. почти такъ же велика, какъ между Европой 1789 и 1814 гг.

Но я имѣю дѣло только съ Римомъ, а не со всей Европой. Я намѣренъ разсказать исторію нѣкоторыхъ лицъ, ихъ счастія и несчастія, ихъ приключеній и тѣхъ усложненій, въ какихъ они обрѣтались въ теченіе двадцати лѣтъ. Люди, чью исторію я разскажу, по большей части изъ патриціевъ, и въ началѣ повѣствованія почти не выходятъ за предѣлы собственнаго класса, — класса оригинальнаго и почти единственнаго въ мірѣ.

Говоря вообще, нѣтъ человѣка, который былъ бы такимъ римляниномъ съ головы до пятокъ и, вмѣстѣ съ іѣмъ, такимъ не-римляниномъ, какъ римскій дворянинъ. Это не парадоксъ, не игра словъ. Римскіе аристократы — римляне по воспитанію и традиціямъ, но по крови почти всѣ космополиты. Обычай международныхъ браковъ практикуется среди римской аристократіи почти какъ правило. Одинъ римскій князь — англійскій пэръ; многіе изъ римскихъ князей — испанскіе гранды; многіе изъ нихъ женаты на дочеряхъ знатныхъ французскихъ фамилій, дочеряхъ царствующихъ нѣмецкихъ принцевъ, экс-королей и экс-королевъ. Въ одномъ княжескомъ домѣ можно найти слѣдующую комбинацію: въ немъ три брата; старшій женился сначала на дочери знатнаго англійскаго пэра, а затѣмъ на дочери еще знатнѣйшаго французскаго пэра; второй братъ женился сначала на германской «свѣтлости», а затѣмъ на дочери венгерскаго магната; третій же братъ женился на дочери французскаго дома, происходящаго изъ королевской фамиліи Стюартовъ. И это не единственный примѣръ. Можно назвать десятки фамилій, у которыхъ отъ постоянныхъ международныхъ браковъ почти не осталось итальянской крови въ жилахъ. И это же смѣшеніе расъ объясняетъ тѣ диковинные и совсѣмъ не итальянскіе типы, попадающіеся между ними, а также и странный космополитизмъ, царствующій среди римскаго общества. Кругъ людей, близкіе родственники которыхъ набираются въ высшихъ сферахъ каждой европейской столицы, не можетъ отличаться провинціализмомъ въ наружности и манерахъ; тѣмъ менѣе можетъ онъ считаться типичнымъ для своей націи. И, однако, такъ велика сила традиціи, патріархальной семейной жизни и первоначальной обстановки, среди которой ростутъ дѣти этой смѣшанной расы, что они на первыхъ же порахъ усвоиваютъ себѣ безспорный внѣшній видъ римлянъ, звучную римскую рѣчь и родъ федеративнаго духа, чуждаго всѣмъ такимъ классамъ въ остальной Европѣ.

Они вмѣстѣ ростутъ, вмѣстѣ ходятъ въ школу, вмѣстѣ выѣзжаютъ и вмѣстѣ обсуждаютъ всѣ дѣла родного города. Ни одинъ домъ не продается и не покупается, ни одной сотни франковъ не выигрывается въ экарте, ни одинъ бракъ не заключается безъ того, чтобы все общество не взвѣсило и не обсудило его со всѣхъ сторонъ. И со всѣмъ тѣмъ, хотя сплетенъ много, скандальной хроники почти не существуетъ; и еще меньше было ее двадцать лѣтъ тому назадъ, не потому, можетъ быть, что въ новую столицу хлынулъ потокъ новыхъ людей, но просто потому, что городъ сталъ больше и пережилъ извѣстную простоту нравовъ, нѣкогда отличавшую его и составлявшую его лучшую охрану. Вопреки увѣреніямъ писателей всѣхъ національностей, пытавшихся описывать итальянскую жизнь и отъ поверхностнаго знакомства съ итальянцами впавшихъ въ заблужденіе и вообразившихъ, что итальянцы находятся постоянно въ возбужденномъ состояніи духа, — основа итальянскаго характера очень проста — гораздо проще чѣмъ у его вѣкового соперника, сѣвернаго европейца. Достаточно сказать, что итальянецъ обыкновенно выражаетъ то, что чувствуетъ, тогда какъ главная гордость сѣверныхъ людей заключается въ томъ, что, каковы бы ни были ихъ чувства, они ихъ не проявляютъ наружу. Главная цѣль большинства итальянцевъ — сдѣлать жизнь пріятной; главная цѣль тевтонскихъ племенъ — сдѣлать ее выгодной. Поэтому итальянцы умѣютъ быть пріятными и нравиться путемъ искусства; между тѣмъ какъ сѣверный человѣкъ — мастеръ наживать богатство при всякихъ обстоятельствахъ, а когда онъ накопитъ достаточно денегъ, чтобы пользоваться досугомъ, то ему приходится, по большей части, прибѣгать къ южному искусству съ этою цѣлью. Но южная простота въ окончательномъ своемъ дѣйствіи приводитъ также къ поразительнымъ результатамъ; итальянецъ вообще не удовлетворится уплатой извѣстной суммы денегъ въ вознагражденіе за нанесенную ему обиду. Когда врагъ обидитъ его, онъ стремится къ простѣйшему удовлетворенію — смерти своего недруга, и часто добивается его тѣмъ или другимъ способомъ. Будучи простъ, онъ мало разсуждаетъ и дѣйствуетъ съ насиліемъ. Сѣверный умъ, способный къ обширнымъ комбинаціямъ мысли, стремится совмѣстить месть за обиду съ личной выгодой, и въ духѣ холоднаго и дальновиднаго разсчета взвѣшиваетъ выгоду пожертвовать врожденной жаждой крови цивилизованной алчности въ деньгамъ.

Д-ръ Джонсонъ полюбилъ бы римлянъ за одно то, что вообще, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, они умѣютъ любить и ненавидѣть. Патріархальная система, бывшая въ полномъ ходу двадцать лѣтъ тому назадъ и только теперь уступающая мѣсто болѣе современному образу жизни, поощряетъ страсти любви и ненависти. Гдѣ отецъ и мать сидятъ за столомъ другъ противъ друга, а ихъ сыновья съ женами и дѣтьми помѣщаются по ихъ сторонамъ, часто въ числѣ двадцати душъ, гдѣ всѣ они живутъ подъ одной крышей, носятъ одну фамилію и связаны семейнымъ единствомъ, тамъ весьма вѣроятно будутъ царить общія чувства и взгляды на всѣ вопросы семейной чести, въ особенности среди людей, обо всемъ толкующихъ съ жаромъ, отъ европейской политики до домашней кухарки. Они могутъ ссориться и браниться между собой — что они часто и дѣлаютъ — но въ сношеніяхъ съ внѣшнимъ міромъ врагъ одного будетъ врагомъ всѣхъ, такъ какъ племенная и фамильная гордость очень велики. Въ Римѣ есть фамилія, члены которой съ незапамятныхъ временъ непремѣнно два раза въ недѣлю обѣдаютъ вмѣстѣ, и ихъ теперь слишкомъ тридцать человѣкъ садится за патріархальную трапезу. Хороша такая жизнь или дурна — дѣло вкуса, но она существуетъ и по большей части неизвѣстна лицамъ, описывающимъ итальянскій характеръ. Свободное и постоянное обсужденіе всякаго рода вопросовъ, конечно, расширяетъ предѣлы ума; но съ другой стороны, будь всѣ діалектики одной расы, одного имени и одной крови — такая привычка привела бы только къ непомѣрному развитію всякихъ предубѣжденій. Въ Римѣ въ особенности, гдѣ столько семей пріобрѣтаютъ свой отличительный характеръ подъ вліяніемъ чужеземки-матери, фамильныя мнѣнія обусловливаются самывъ именемъ. Домъ Боргезе думаетъ такъ-то и такъ-то; домъ Колонна раздѣляетъ совсѣмъ противоположныя мнѣнія, между тѣмъ какъ домъ Альтьери отличается по своимъ воззрѣніямъ и отъ того, и отъ другого, и относительно многихъ предметовъ имена Боргезе, Альтьери, Колонна связываются въ умахъ римлянъ всѣхъ классовъ съ различнымъ строемъ принциповъ и взглядовъ, съ различнымъ типомъ характеровъ и совсѣмъ отличными внѣшними и явными признаками расы. Нѣкоторыя изъ этихъ условій существуютъ среди дворянства другихъ странъ, но, полагаю, не въ такомъ размѣрѣ.

Въ Германіи аристократическій слой принимаетъ извѣстную, такъ сказать, мундирную окраску отъ арміи, въ которой играетъ важную роль, и патріархальная система нарушается продолжительными отсутствіями изъ родительскаго дома сыновей-воиновъ.

Во Франціи различіе между республиканцами, монархистами и имперіалистами поглотило и объединило идеи и принципы цѣлаго ряда семей и превратило ихъ въ политическія корпораціи.

Въ Англіи обычай предоставлять младшимъ сыновьямъ пробивать себѣ самостоятельно дорогу въ жизни и раздѣленіе всей аристократіи на двѣ главныхъ политическихъ партіи — истребили патріархальный духъ.

Какъ бы то ни было, но римское дворянство отличается характерными чертами, чуждыми всякой другой аристократіи. Оно космополитное по чужеземнымъ бракамъ, возобновляемымъ въ каждомъ поколѣніи; оно патріархальное и феодальное по собственнымъ непрерывнымъ традиціямъ семейной жизни; оно существенно римское по языку и общественнымъ обычаямъ. Оно пережило великія перемѣны въ послѣднія двадцать лѣтъ; но большая часть присущихъ ему чертъ осталась, несмотря на новыя и обширнѣйшія партіи, новыя и горькія политическія ненависти, новыя идеи о домашней жизни и новыя моды въ костюмѣ и кухнѣ.

Поэтому, читая разсказъ о жизни моего героя, Джіованни Сарачинеска, съ того времени, какъ ему исполнилось въ 1865 г. тридцать лѣтъ, и по сей день, необходимо судить о немъ со знаніемъ нѣкоторыхъ изъ особенностей его сословія. Онъ не римскій простолюдинъ, какъ Джіованни Карденьа, великій теноръ, и немногія изъ его идей имѣютъ связь съ идеями пѣвца; но общее у него съ нимъ — это та удивительная простота характера, унаслѣдованная отъ римскихъ предковъ мужского колѣна, которая можетъ служить ключомъ ко многимъ изъ его поступковъ, какъ хорошихъ, такъ и дурныхъ, — простота характера, внушающая миролюбіе, но не всегда удерживающаяся отъ внезапнаго насилія, и заставляющая сильно любить и ненавидѣть.

II.

Шесть часовъ пополудни, и въ покояхъ посольства толпится столько народа, сколько и слѣдовало ожидать сегодня. Гостей набралось бы и больше, будь погода хорошая; но шелъ сильный дождь, и на обширномъ дворѣ, образовавшемъ центръ дворца, фонари пятидесяти каретъ сверкали сквозь влагу и мракъ, и всѣ кучера сидѣли подъ большими дождевыми зонтами и ворчливо завидовали выѣзднымъ лакеямъ, толпившимся въ передней вокругъ большого бронзоваго камина.

Но въ пріемныхъ комнатахъ было свѣтло и тепло; тамъ топились камины и горѣли лампы подъ абажурами нѣжныхъ цвѣтовъ; болѣе или менѣе знаменитые мужчины разговаривали по уголкамъ о политикѣ; болѣе или менѣе красивыя женщины сплетничали за чаемъ, кокетничали или желали, чтобы подвернулся кто-нибудь, съ кѣмъ бы можно было пококетничать. Здѣсь были представители различныхъ націй и идей, но много также и римлянъ. Всѣ они какъ будто избѣгали своихъ соотечественниковъ, развлекаясь трудностью разговора на чужомъ языкѣ. Весело имъ было или нѣтъ — вопросъ неважный; но такъ какъ они охотно собирались всѣ вмѣстѣ по два раза въ день, въ продолженіе пятимѣсячнаго римскаго сезона — отъ перваго импровизированнаго танцовальнаго вечера передъ Рождествомъ до послѣдняго параднаго бала въ теплую апрѣльскую погоду послѣ Пасхи — то надо думать, что они находили удовольствіе въ обществѣ другъ друга. На тотъ случай, еслибы пріемъ оказался скучнымъ, посланникъ пригласилъ синьора Стриллону, пѣвца. Время отъ времени онъ бралъ нѣсколько аккордовъ на роялѣ и исполнялъ какую-нибудь арію собственнаго сочиненія громкимъ и страстнымъ голосомъ, переходя иногда, для эффекта, въ большому pianissimo, и подводя, такимъ образомъ, тѣхъ изъ присутствующихъ, которые болтали подъ шумокъ музыки, не ожидая такого внезапнаго перерыва.

Около дверей большого салона стояла небольшая кучка народа. Нѣкоторые ждали случая незамѣтно ускользнуть; другіе только-что пріѣхали и озирались кругомъ, ища глазами того пункта, гдѣ находится посланникъ съ посланницей, и тѣхъ лицъ, которыхъ имъ всего желательнѣе было избѣжать, пройдя впередъ. Вдругъ, какъ разъ въ ту минуту, какъ синьоръ Стриллона взялъ высокую ноту и замеръ на ней, прежде чѣмъ перейти въ патетическій фальцетъ, толпа у двери немного раздалась. Въ комнату вошла дама, одна, и остановилась у двери, дожидаясь, когда пѣвецъ замолкнетъ, чтобы идти далѣе. Она была замѣчательная женщина; всѣ знали, кто она, и всѣ глядѣли на нее, и легкій шопотъ восторга пронесся по комнатѣ, больше отъ ея появленія, чѣмъ отъ высокой ноты синьора Стриллоны.

Герцогиня д’Астрарденте не двигалась и оглядывалась кругомъ. Одинъ министръ, два секретаря и трое или четверо князей бросились къ ней, каждый со стуломъ въ рукахъ; но ена отказалась, поклонившись одному, поблагодаривъ другого и обмѣнявшись нѣсколькими словами съ третьимъ. Она не сядетъ; она еще не поздоровалась съ посланникомъ и его женой.

Двое мужчинъ послѣдовали за ней по пятамъ, когда пѣвецъ кончилъ пѣть. Одинъ былъ бѣлокурый человѣкъ лѣтъ тридцати-пяти, толстый и изысканно-одѣтый. Онъ шелъ какой-то крадущейся походкой, заложивъ шляпу за спину. Въ его лицѣ было что-то непріятное, быть можетъ вслѣдствіе его блѣдности и безцвѣтныхъ усовъ. Голубые глаза были малы и близко посажены; а взглядъ водянистый и неопредѣленный; жидкіе свѣтлые волосы раздѣлены проборомъ по срединѣ низкаго лба; около рта сложилась презрительная складка, полуприкрытая усами, а подбородокъ черезъ-чуръ отклонялся назадъ. Онъ былъ, какъ уже сказано, изысканно одѣтъ и, повидимому, очень самоувѣренъ и держался какъ можно ближе въ герцогинѣ. Казалось, что онъ чувствуетъ себя совсѣмъ какъ дома.

Уго дель-Фериче дѣйствительно трудно было смутить, и его самонадѣянность была, по всей вѣроятности, главной причиной его удачъ. Онъ былъ человѣкъ, ежедневно творившій чудеса, создавая нѣчто изъ ничего. Отецъ его врядъ ли даже принадлежалъ къ низшему дворянству, хотя и величалъ самого себя «dei conti del Fence», т.-е. изъ фамиліи графовъ этого имени; но гдѣ и когда жили эти графы — вопросъ, на который онъ никогда не могъ отвѣтить удовлетворительно. Онъ нажилъ небольшое состояніе и почти все промоталъ передъ смертью, оставя остатки единственному сыну, прожившему въ первый же годъ все до копѣйки. Но, въ награду за разстроенныя финансовыя обстоятельства, Уго, уже юношей, съумѣлъ составить себѣ положеніе въ свѣтѣ. Онъ началъ съ того, что храбро назвался «il conte del Fence». Никто и никогда не оспаривалъ у него этого титула, и такъ какъ до сихъ поръ онъ еще не вздумалъ предложить его какой-нибудь богатой невѣстѣ, то вопросъ объ его графскомъ достоинствѣ оставался безъ всякой провѣрки. Онъ составилъ много знакомствъ въ коллежѣ, гдѣ воспитывался: отецъ отдалъ его въ Collegio dei Nobili, что уже само по себѣ было паспортомъ въ лучшее общество, и, выростая, молодой человѣкъ ревностно искалъ общества своихъ старыхъ школьныхъ товарищей, и, благоразумно избѣгая всякаго другого, онъ достигъ того, что сталъ считаться однимъ изъ нихъ. Онъ былъ очень любезенъ и услужливъ въ юности, и съумѣлъ заслужить репутацію человѣка необходимаго, а это было ему лучшей рекомендаціей. Никто не спрашивалъ, платилъ онъ по счетамъ своего портного, или же тотъ поставлялъ ему платье даромъ, на извѣстныхъ условіяхъ. Онъ всегда былъ отлично одѣтъ, всегда готовъ играть въ карты, и его приглашали на всѣ собранія сезона. Онъ съ успѣхомъ изучилъ искусство быть занимательнымъ, и люди звали его въ обѣду зимой и въ загородные дома лѣтомъ. Онъ бывалъ въ Парижѣ и часто ѣздилъ въ Монте-Карло; но настоящимъ его поприщемъ былъ Римъ, гдѣ онъ всѣхъ зналъ и гдѣ всѣ его знали. Онъ два или три раза тщетно пытался жениться на молодыхъ особахъ американскаго происхожденія и очень богатыхъ; но не смогъ удовлетворитъ родительскую заботу о гарантіяхъ и потерпѣлъ фіаско въ своихъ попыткахъ. Но прошлымъ лѣтомъ денежныя дѣла его какъ будто поправились. Онъ объявилъ, что получилъ скромное наслѣдство отъ дяди, жившаго въ южной Италіи; обшилъ шляпу чернымъ крепомъ и сталъ жить богаче. Вмѣсто того, чтобы ходить пѣшкомъ или ѣздить на извозчикахъ, онъ завелъ небольшую каретку, запряженную маленькой лошадкой, и миніатюрнаго кучера; весь экипажъ казался очень простъ и непритязателенъ, но прибавилъ много удобства въ жизни. Уго грѣшилъ тѣмъ, что носилъ слишкомъ много перстней и другихъ ювелирныхъ украшеній, но этотъ дурной вкусъ не выразился въ его скромномъ экипажѣ. Общество повѣрило въ умершаго дядю и поздравляло Уго съ наслѣдствомъ, на что тотъ неизмѣнно отвѣчалъ съ вялой улыбкой на блѣдномъ лицѣ: — О, наслѣдство совсѣмъ пустое, какихъ-нибудь нѣсколько скуди, но что-жъ дѣлать. Мнѣ такъ мало нужно — и съ меня довольно.

Тѣмъ не менѣе люди, хорошо его знавшіе, предостерегали его, что онъ толстѣетъ.

Другой человѣкъ, слѣдовавшій за герцогиней д’Астрарденте по гостиной, былъ совсѣмъ иного типа. Донъ-Джіованни Сарачинеска не былъ ни очень высокъ, ни особенно красивъ, хотя въ вопросѣ о его наружности мнѣнія очень расходились. Онъ былъ сильный брюнетъ — почти такой же смуглый мужчина, какъ герцогиня смуглая женщина, сильнаго сложенія, но худъ, и его черты смѣло и рѣзво выдѣлялись, благодаря коротко остриженнымъ волосамъ и острой бородкѣ. Носъ былъ, пожалуй, слишкомъ широкъ для лица, и необыкновенно яркіе глаза придавали послѣднему выраженіе безпокойной энергіи; высокій четырехугольный лобъ и мускулистая шея отличались какимъ-то благородствомъ. Руки были широки и смуглы, но нервныя и хорошей формы, съ прямыми, длинными пальцами и коротко остриженными ногтями. Многія женщины утверждали, что донъ-Джіованни самый красивый мужчина въ Римѣ; другія находили, что онъ слишкомъ смуглъ и худъ, что лицо его слишкомъ жестко, а черты некрасивы. Словомъ, взгляды на его наружность сильно расходились. Донъ-Джіованни былъ холостъ, хотя почти всякая дѣвушка въ Римѣ съ радостью пошла бы за него замужъ, до до сихъ поръ онъ колебался… или, вѣрнѣе сказать, нисколько не колебался оставаться холостякомъ. Его нежеланіе жениться вызывало большія порицанія, и иныя долетали до его ушей. Онъ мало заботился о томъ, что ему говорили друзья, и нисколько не интересовался тѣмъ, что говорилъ свѣтъ вообще, вслѣдствіе чего люди часто называли его эгоистомъ — мнѣніе особенно распространенное среди пожилыхъ княгинь съ незамужними дочерьми и раздѣляемое даже отцомъ донъ-Джіованни и его единственнымъ родственникомъ, старымъ княземъ Сарачинеска, сильно желавшимъ увѣковѣчить свое имя. Между тѣмъ Джіованни былъ бы хорошимъ мужемъ, потому что онъ былъ честенъ и постояненъ по природѣ, привѣтливъ по характеру и внимателенъ по воспитанію и привычкѣ. Слава о необузданности его нрава основывалась скорѣе на любви въ опаснымъ приключеніямъ, нежели на склонности къ скандальнымъ похожденіямъ. Но на всѣ матримоніальныя предложенія онъ отвѣчалъ, что ему только тридцать лѣтъ, что времени впереди много, и что онъ еще не встрѣтилъ женщины, на которой бы ему захотѣлось жениться, и что онъ намѣренъ жениться по любви.

Герцогиня д’Астрарденте поздоровалась съ хозяйкой дома и отошла отъ нея въ сопровожденіи тѣхъ же двухъ мужчинъ; но теперь они подошли въ ней съ двухъ сторонъ и старались обратить на себя ея вниманіе. Очевидно, что она желала быть безпристрастной, такъ какъ усѣлась и указала на два стула по обѣимъ сторонамъ того, на которомъ сидѣла, своимъ спутникамъ; они немедленно послѣдовали ея приглашенію и на время заняли выдающееся между остальными кавалерами положеніе.

Корона д’Астрарденте была очень смуглая женщина. На всемъ югѣ не найти было бы такихъ черныхъ глазъ, такихъ смуглыхъ щекъ, подернутыхъ яркимъ румянцемъ, и такихъ косъ цвѣта вороньяго крыла. Хотя она была и не блондинка, но это не мѣшало ей быть красавицей; ея тонкія черты были, по мнѣнію художниковъ, безукоризненно правильны; ротъ не малъ, но красиво и благородно очерченъ, хотя выражалъ больше силы и рѣшимости, чѣмъ это нравится мужчинамъ въ женскихъ лицахъ. Но въ изящныхъ, тонкихъ ноздряхъ было за то много чувствительности, а также и отваги; а прямой носъ и гладкій лобъ были такъ же чисты, какъ благородныя мысли, которыя прикрывалъ послѣдній и которыя часто сверкали въ глубинѣ великолѣпныхъ глазъ. Она не была изъ тѣхъ красавицъ, которыя презрительно смотрятъ на окружающихъ, хотя ея лицо могло прекрасно выражать презрѣніе. Но тамъ, гдѣ другая женщина выражала презрѣніе, ей стоило только серьезно взглянуть, а молчаніе довершало остальное. Она владѣла сильнымъ оружіемъ и пользовалась имъ, какъ и всѣмъ остальнымъ, благородно. Ей нужна была вся ея сила, такъ какъ положеніе ея съ самаго начала было не изъ легкихъ. У нея было мало печалей, но онѣ были велики, и она мужественно переносила ихъ.

Можно было бы спросить: почему Корона дель Кармине вышла замужъ за старика, человѣка истасканнаго и истощеннаго шестидесяти-лѣтняго дэнди, чья каррьера была столь извѣстна, а дѣянія такъ же скандальны, какъ знаменито въ исторіи страны его старинное имя. Ея замужество само по себѣ было трагедіей. Нѣтъ надобности знать, какъ оно произошло: она приняла Астрарденте, съ его герцогствомъ, богатствомъ, дурнымъ прошлымъ, въ тотъ самый день, какъ вышла изъ монастыря, гдѣ воспитывалась. Она поступила такъ, чтобы спасти отца отъ разоренія, чуть не отъ голодной смерти. Ей было всего семнадцать лѣтъ, и ей сказали, что свѣтъ золъ, и она рѣшила начать жизнь съ геройской жертвы. Она геройски приняла ее на себя, и никто никогда не слыхалъ, чтобы она пожаловалась. Пять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, и ея отецъ, для котораго она отдала все, что имѣла, самое себя, свою красоту, свое мужественное сердце и надежду на счастіе, — ея старикъ отецъ, котораго она такъ любила, умеръ послѣднимъ въ родѣ, оставивъ по себѣ только одну красавицу дочь, во бездѣтную. Какъ она страдала теперь, что она выстрадала вообще — этого не зналъ ни одинъ человѣкъ. Она произвела безумный фуроръ, когда впервые появилась въ свѣтѣ, и вмѣстѣ съ криками восторга раздавался также и крикъ, что съ ней поступили безбожно. Но циники, утверждавшіе, что она не преминетъ найти утѣшеніе, должны были сознаться, что ошиблись: мужчины, изо всѣхъ силъ старавшіеся склонить ее на незаконную любовь, должны были со стыдомъ отступить. Въ вихрѣ выѣздовъ и развлеченій, въ которомъ протекли первые два года ея свѣтской жизни, Корона вела себя спокойно и съ достоинствомъ, присущимъ ея характеру; а старый герцогъ д’Астрарденте улыбался и игралъ кудрями своего удивительнаго парика и говорилъ всѣмъ и каждому, что его жена — единственная въ мірѣ женщина, которая стоитъ выше подозрѣній. Люди сначала недовѣрчиво смѣялись, но по мѣрѣ того, какъ время шло, они молча согласились, что старому грѣховоднику и тутъ повезло, но въ душѣ негодовали, что благороднѣйшая изъ женщинъ прикована къ такой жалкой развалинѣ, какъ герцогъ д’Астрарденте. Корона всюду ѣздила, куда принято, и много принимала у себя; были въ числѣ гостей и болѣе близкіе, и искренно расположенные къ ней люди; нѣкоторые изъ нихъ были и молоды, но никогда тѣнь скандала не касалась имени герцогини. Она въ самомъ дѣлѣ была выше подозрѣнія.

Теперь она сидѣла между двухъ мужчинъ, очевидно старавшихся ей понравиться. Положеніе было не ново; она, какъ обыкновенно, разговаривала съ обоими и ни одному не оказывала предпочтенія. И, однако, въ душѣ она предпочитала одного другому и знала это. Ей рѣшительно не все равно было, который изъ двухъ отойдетъ отъ нея, и который останется. Она была выше подозрѣній; да, выше подозрѣній всѣхъ людей, за исключеніемъ самой себя, какъ было до сихъ поръ, въ продолженіе цѣлыхъ пяти лѣтъ. Она знала, что, войди ея мужъ въ комнату, онъ такъ же безпечно кивнетъ головой Джіованни Сарачинеска, какъ еслибы тотъ былъ братомъ его жены, — такъ же безпечно, какъ и Уго дель Фериче, сидѣвшему по другую сторону. Но въ глубинѣ души она знала, что въ Римѣ есть только одно лицо, на которое ей пріятно глядѣть, только одинъ голосъ, который ей пріятно и вмѣстѣ съ тѣмъ страшно слушать, потому что онъ имѣетъ даръ превращать ея жизнь въ какой-то кошмаръ, и она вопрошаетъ себя: долго ли это продлится и неужели никогда не будетъ перемѣны?! Разница между Джіованни и другими мужчинами всегда существовала. Другіе присаживались въ ней съ разговорами и иногда переходили на такую тему, которая ей была непріятна, толковали ей о любви, — одни какъ о единственной вещи, ради которой стоитъ жить, другіе съ напускнымъ цинизмомъ оспаривая самое ея существованіе и затѣмъ съ грубой непослѣдовательностью пускаясь въ страстныя объясненія своихъ чувствъ. Когда они бывали глупы, она смѣялась надъ ними; когда они становились дерзки, она вставала и уходила. Такія объясненія, впрочемъ, напослѣдокъ почти совсѣмъ прекратились, потому что она снискала репутацію холодной и безчувственной женщины, и это служило ей щитомъ. Но Джіованни никогда не говорилъ съ нею какъ другіе. Онъ никогда не касался старыхъ, избитыхъ темъ, затасканныхъ всѣми другими. Она не могла бы сказать, о чемъ именно онъ разговаривалъ, потому что онъ безразлично касался самыхъ разнообразныхъ предметовъ. Она не могла бы также сказать, больше ли онъ обращаетъ на нее вниманія въ обществѣ, чѣмъ на другихъ женщинъ; она часто размышляла про себя, что у него не такой блестящій умъ, какъ у нѣкоторыхъ другихъ знакомыхъ ей мужчинъ, что онъ не такъ разговорчивъ, какъ большинство изъ нихъ; она знала только — и въ этомъ-то всего горше упрекала себя — что предпочитаетъ его лицо всѣмъ другимъ лицамъ, его голосъ — всѣмъ другимъ голосамъ. Ей и въ голову не приходило, что она его любитъ; по ея взглядамъ, худо было уже и то, что есть мужчина, чье общество ей пріятнѣе другихъ, и она скучаетъ, если онъ къ ней не подойдетъ. Она была очень твердая и честная женщина, пожертвовавшая собой человѣку, который зналъ свѣтъ вдоль и поперекъ, но при всей своей опытности способенъ былъ видѣть, что свѣтъ не сплошь дуренъ, и которому собственное безпутство не мѣшало гордиться честностью жены. Астрарденте совершилъ сдѣлку, когда женился на Коронѣ; но онъ былъ мудрый человѣкъ своего поколѣнія и зналъ и цѣнилъ то, что въ ней пріобрѣлъ. Онъ прекрасно зналъ всѣ опасности, какимъ она подвергалась, и вовсе не былъ такъ жестовъ, чтобы добровольно подвергать ее имъ. Онъ сначала зорко наблюдалъ за тѣмъ впечатлѣніемъ, какое производятъ на нее всякаго рода свѣтскіе люди, и въ числѣ другихъ отмѣтилъ Джіованни; но онъ пришелъ къ заключенію, что жена его постоитъ за себя во всевозможныхъ обстоятельствахъ. Къ тому же Джіованни не былъ habitué въ палаццо Астрарденте и не выказывалъ обычнаго рвенія понравиться герцогинѣ.

Съ той минуты, какъ Корона замѣтила свое предпочтеніе въ Сарачинеска, она разсердилась на себя и старалась избѣгать Джіованни; по крайней мѣрѣ, не давала ему замѣтить, что онъ ей нравится. Мужъ, сначала читавшій ей постоянно нравоученія о томъ, какъ слѣдуетъ вести себя въ свѣтѣ, особенно предостерегалъ ее, чтобы она не выказывала холодности человѣку, котораго желаетъ удалить отъ себя. — Мужчины, — говорилъ онъ, — привыкли къ этому; они считаютъ это первымъ признакомъ того, что женщина ими, въ сущности, заинтересована; если вы хотите отдѣлаться отъ мужчины, то обращайтесь съ нимъ систематически такъ, какъ вы обращались бы со всякимъ другимъ; его оскорбитъ ваше равнодушіе, и онъ оставить васъ въ покоѣ.

Но Джіованни не оставлялъ, и Корона подумывала, какъ бы ей убить интересъ, какой онъ ей внушаетъ.

Въ настоящую минуту ей захотѣлось чашку чая. Она бы охотно послала Уго дель-Фериче за ней, но нашла нужнымъ поступить такъ, какъ ей было наименѣе пріятно, и обратилась съ этой просьбой къ Джіованни. Слуги, разносившіе чай, вышли изъ комнаты, и Сарачинеска пошелъ ихъ разыскивать. Какъ только онъ ушелъ, дель-Фериче заговорилъ. Голосъ у него быль мягкій и вкрадчивый.

— Говорятъ, что донъ-Джіованни женится, — замѣтилъ онъ, наблюдая украдкой за герцогиней въ то время, какъ, повидимому, совершенно равнодушно сообщалъ эту новость.

Герцогиня была слишкомъ смугла, чтобы на ея лицѣ особенно легко было замѣтить перемѣну. Быть можетъ, она и не повѣрила этой исторіи; глаза ея были устремлены на какой-то отдаленный предметъ въ комнатѣ, какъ будто ее очень интересовало то, что она видитъ, и она не сразу отвѣтила.

— Да, это большая новость, если только вѣрно. А на комъ онъ женится?

— На доннѣ Тулліи Майеръ, вдовѣ финансиста. Она страшно богата и приходится кузиной Сарачинеска.

— Какъ странно! — воскликнула Корона. — Я только-что глядѣла на нее. Вѣдь это она вонъ тамъ, съ зелеными перьями?

— Да, — отвѣчалъ дель-Фериче, глядя въ томъ направленіи, въ какомъ указывала герцогиня. — Это она. Ее всегда издали можно узнать по туалету. Но дѣло еще не рѣшено.

— Значитъ, нельзя поздравить донъ-Джіованни? — спросила герцогиня, внезапно глядя на собесѣдника.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ: — лучше, можетъ быть, совсѣмъ не говорить съ нимъ объ этомъ.

— Хорошо, что вы меня предупредили, иначе я бы навѣрное заговорила.

— Я не думаю, чтобы Сарачинеска охотно говорилъ о своихъ сердечныхъ дѣлахъ, — сказалъ дель-Фериче довольно внушительно.

— Но вотъ онъ и самъ. Я надѣялся, что онъ долѣе проходитъ за чаемъ.

— Онъ достаточно долго ходилъ, чтобы вы успѣли сообщить свою новость, — спокойно отвѣчала Корона, въ то время, какъ подходилъ донъ-Джіованни.

— Какую новость? — спросилъ онъ, садясь около нея.

— О помолвкѣ, которая еще не разглашена, — отвѣчала герцогиня. — Дель-Фериче извѣстна эта тайна. Можетъ быть, онъ сообщитъ ее вамъ.

Джіованни взглянулъ на бѣлокураго, блѣднаго человѣка, но ничего не прочиталъ на его жирномъ лицѣ. Видя, что тотъ ничего не отвѣчаетъ, Сарачинеска вѣжливо перемѣнилъ разговоръ.

— Поѣдете ли вы завтра на охоту, герцогиня?

— Смотря потому, какая будетъ погода и поѣдетъ ли герцогъ. А вы собираетесь?

— Разумѣется. Какая жалость, что вы не ѣздите верхомъ!

— По моему, для женщины совсѣмъ несвойственно охотиться, — замѣтилъ дель-Фериче, припоминая, что герцогиня высказалась какъ-то въ этомъ смыслѣ, и увѣренный поэтому, что она его одобритъ.

— Вы сами не охотитесь, — сухо замѣтилъ донъ-Джіованни,

— А потому вамъ не нравится, чтобы женщины охотились.

— Я недостаточно богатъ для того, чтобы охотиться, — сказалъ Уго скромно. — Кромѣ того, есть и другая основательная причина: когда дамы уѣзжаютъ на охоту, я лишаюсь ихъ общества.

Герцогиня разсмѣялась. Ей совсѣмъ не хотѣлось смѣяться, но надо же было поощрять разговоръ. Джіованни продолжалъ на ту же тему.

— Завтра будетъ чудная охота. Многіе въ первый разъ выѣзжаютъ въ этомъ году. Одинъ господинъ выписалъ нарочно лошадей изъ Англіи. Я забылъ его имя — какой-то богатый англичанинъ.

— Я встрѣчалъ его, — сказалъ дель-Фериче, гордившійся тѣмъ, что всѣхъ знаетъ. — Онъ типъ… страшный богачъ… лордъ… я не могу произнести его фамиліи… и неженатый. Онъ произведетъ фуроръ въ обществѣ. Онъ выигралъ призъ на парижскихъ скачкахъ въ прошломъ году и, говорятъ, пуститъ одного изъ своихъ скакуновъ на steeple-chase, который устроивается на святой.

— Стоитъ поѣхать на охоту, чтобы увидѣть этого англичанина, — замѣтила герцогиня, какъ бы устало, откидываясь на спинку креселъ. Джіованни молчалъ, но не показывалъ виду, что хочетъ уйти. Дель-Фериче, съ такой же рѣшимостью не трогаясь съ мѣста, оживленно болталъ.

— Донъ-Джіованни правъ, — продолжалъ онъ. — Всѣ ѣдутъ на охоту. Будетъ нѣсколько бриковъ. M-me Майеръ упросила Вальдерно выѣхать четверикомъ въ брикѣ и захватить съ собой ее и большое общество.

Герцогиня не дослушала словъ дель-Фериче, такъ какъ при упоминовеніи имени донны Тулліи, которую теперь обыкновенно звали m-me Майеръ, машинально повернулась и взглянула на Джіованни. Онъ также услышалъ это имя, хотя и не слушалъ болтовни Уго, и, встрѣтившись съ глазами Короны, съ смущеніемъ завертѣлся на стулѣ, точно желалъ дать понять, что болтовня Уго ему непріятна. Но въ этотъ моментъ дель-Фериче всталъ съ мѣста; онъ увидѣлъ проходившую мимо донну Туллію, и счелъ минуту удобной, чтобы получить приглашеніе ѣхать съ нею вмѣстѣ въ брикѣ. Пробормотавъ извиненіе, котораго Корона не разслышала, онъ пошелъ добиваться своей цѣли.

— Я думалъ, что онъ никогда не уйдетъ, — сказалъ Джіованни сердито.

Онъ не имѣлъ обыкновенія разыгрывать соперника тѣхъ, кто разговаривалъ съ герцогиней. Онъ до сихъ поръ никогда не говорилъ ничего подобнаго, и герцогиня испытала особое ощущеніе, вовсе не непріятное. Она не безъ удивленія взглянула на него.

— Вы не любите дель-Фериче? — спросила она серьезно.

— А вы развѣ его любите? — отвѣтилъ онъ.

— Что за вопросъ! Почему я буду любить его или не любить?

Въ тонѣ ея была чуть слышная горечь, когда она высказывала вопросъ, который часто задавала самой себѣ. Почему, напримѣръ, ей любить или не любить Сарачинеска?

— Не знаю, во что бы превратился міръ, еслибы у насъ не было симпатій и антипатій, — внезапно проговорилъ Джіованни. — Я думаю, было бы очень скучно жить; да и теперь невесело. Я хотѣлъ просто спросить: забавляетъ ли васъ дель-Фериче такъ, какъ онъ всѣхъ забавляетъ?

— Откровенно говоря, сегодня онъ мнѣ вовсе не показался забавнымъ, — отвѣтила Корона съ улыбкой.

— И вы, значитъ, довольны, что онъ ушелъ?

— Я не жалѣю объ этомъ.

— Герцогиня, — вдругъ повернулся къ ней Джіованни. — Я радъ, что онъ ушелъ, потому что хочу задать вамъ одинъ вопросъ. Имѣю ли я право, какъ хорошій знакомый, задать вамъ вопросъ?

— Это зависитъ…

Корона почувствовала, какъ кровь бросалась ей въ лицо. Руки ея горѣли въ перчаткахъ отъ предчувствія чего-то необыкновеннаго; ея сердце сильно забилось.

— Это касается одного меня, — продолжалъ Джіованни тихо.

Онъ видѣлъ, что Корона покраснѣла — зрѣлище, не виданное никѣмъ другимъ въ Римѣ, но ему некогда было обдумывать, что это значитъ.

— Отецъ хочетъ женить меня; онъ требуетъ, чтобы я женился на доннѣ Тулліи… m-me Майеръ.

— Ну, такъ что-жъ?

Корона почувствовала дрожь; за минуту передъ тѣмъ ее бросило въ жаръ.

Односложный отвѣтъ ея былъ тихъ и невнятенъ. Она думала: слышитъ ли Джіованни біеніе ея сердца, такое медленное и громкое, что оно почти оглушало ее.

— А просто вотъ что. Совѣтуете ли вы мнѣ жениться на ней?

— Почему вы меня объ этомъ спрашиваете?

— Мнѣ бы хотѣлось вашего совѣта, — сказалъ Джіованни, сжимая смуглыя руки и устремляя на нее яркіе глаза.

— Она еще молода. Хороша собой… баснословно богата. Почему же вамъ на ней не жениться? Вы можете быть съ ней счастливы.

— Счастливъ? Счастливъ съ нею? Нѣтъ, конечно. Неужели вы думаете, что жизнь можетъ быть сносной съ такой женщиной?

— Не знаю. Многіе мужчины женились бы на ней, еслибы…

— Значитъ, вы думаете, что мнѣ слѣдуетъ жениться?

Корона колебалась; она не понимала, зачѣмъ ему ея мнѣніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовала, что съ того дня, какъ она слѣпо рѣшила пожертвовать собою, исполнивъ желаніе отца и выйдя замужъ за Астрарденте, ей не приходилось переживать болѣе трудной борьбы съ самой собою. Однако, не могло быть и сомнѣнія въ томъ, что ей слѣдуетъ сказать: какъ могла она посовѣтовать кому-нибудь жениться безъ любви, послѣ того, что сама испытала?

— Неужели вы не хотите мнѣ посовѣтовать? — повторилъ Сарачинеска. Онъ очень поблѣднѣлъ и говорилъ съ такой серьезностью, что Корона долѣе не колебалась.

— Я, конечно, не посовѣтую вамъ жениться, если вы увѣрены, что не можете быть съ нею счастливы.

Джіованни съ облегченіемъ вздохнулъ, и руки его разжались.

— Я выкину эту мысль изъ головы, — сказалъ онъ. — Боже васъ благослови, герцогиня, за вашъ совѣтъ!

— Дай Богъ, чтобы совѣтъ мой былъ удаченъ! — сказала Корона чуть слышно. — Но какъ здѣсь холодно! Поставьте, пожалуйста, куда-нибудь мою чашку и подойдемте ближе въ огню; Стриллона опять собирается пѣть.

— Я бы желалъ, чтобы онъ спѣлъ для меня: «Nunc demittis, Domine», замѣтилъ Джіованни, глаза котораго странно блестѣли.

Полчаса спустя Корона д’Астрарденте спускалась съ лѣстницы посольства, закутанная въ мѣха, вслѣдъ за выѣзднымъ лакеемъ. Когда она вышла на подъѣздъ, Джіованни Сарачинеска быстро подошелъ въ ней въ то время, какъ подъѣзжалъ экипажъ. Лакей растворилъ дверцу, но Джіованни подалъ руку Коронѣ, чтобы помочь взойти на подножку. Она прикоснулась тонкими пальчиками, обтянутыми перчаткой, къ рукаву его пальто, и ей показалось, когда она садилась въ карету, что рука его сильно дрожала.

— Доброй ночи, герцогиня; я вамъ очень благодаренъ.

— Доброй ночи; вамъ не за что благодарить меня, — отвѣчала она почти печально.

Джіованни молчалъ и стоялъ со шляпой въ рукахъ на подъѣздѣ, пока карета не отъѣхала прочь. Послѣ того застегнулъ пальто и пошелъ по грязнымъ и темнымъ улицамъ. Дождь пересталъ, но все было мокро, и камни мостовой блестѣли при неровномъ свѣтѣ мигавшихъ газовыхъ рожковъ.

III.

Дворецъ Сарачинеско стоитъ въ старинномъ кварталѣ Рима, отдаленномъ отъ широкихъ улицъ, застроенныхъ оштукатуренными домами, съ макадамомъ; — отдаленномъ отъ квартала чужеземцевъ, выставокъ блестящихъ магазиновъ, стука элегантныхъ экипажей и криковъ разносчиковъ газетъ. Обширныя, неправильныя зданія выстроены вокругъ трехъ дворовъ и со всѣхъ сторонъ выходятъ на узкіе переулки. Фундаментъ, шестнадцати футъ вышины, вплоть до массивныхъ, съ желѣзными рамами, окошекъ нижняго этажа, состоитъ изъ большихъ камней, искрошившихся по угламъ и вообще пострадавшихъ отъ времени, отъ толчковъ тяжело нагруженныхъ фуръ, для которыхъ съ незапамятныхъ временъ тѣсно было въ узкихъ проѣздахъ, и онѣ ударялись желѣзной обшивкой о массивныя стѣны. Изъ трехъ громадныхъ воротъ, ведущихъ съ трехъ сторонъ во внутрь зданія, одни заперты желѣзной рѣшеткой, другія болтами, и только третьи открыты для повседневнаго употребленія. Около нихъ стоялъ высокій старикъ-привратникъ въ ливрейномъ фракѣ и шляпѣ съ кокардой. По праздникамъ онъ появлялся въ традиціонномъ костюмѣ парижскаго «швейцара», въ великолѣпныхъ шелковыхъ чулкахъ и тяжеломъ темно-зеленомъ, расшитомъ золотомъ мундирѣ, опираясь на толстую алебарду — постоянный предметъ удивленія для всѣхъ мальчишекъ квартала. Онъ завивалъ свою бѣлую большую бороду, изъ подражанія своему господину, и былъ немногорѣчивъ и точенъ въ отвѣтахъ.

Въ эту эпоху въ палаццо Сарачинеско никогда никого не принимали; въ домѣ не было женщинъ; то было мужское царство, и въ воздухѣ мрачныхъ дворовъ, окруженныхъ темной колоннадой со сводами, было что-то строго мужское: ни одного растенія, ни одного пестраго или яркаго пятна, чтобы смягчить однообразный сѣрый тонъ старинныхъ стѣнъ.

Мостовая содержалась въ чистотѣ и порядкѣ; тамъ и сямъ новыя плиты доказывали, что ее чинили когда слѣдуетъ, но, по отсутствію всякихъ украшеній, это зданіе могло бы быть крѣпостью, да оно, впрочемъ, такъ и было. Владѣльцы, отецъ съ сыномъ, жили въ своемъ родовомъ домѣ съ торжественнымъ великолѣпіемъ, отзывавшимся феодальными временами. Джіованни былъ единственный отпрыскъ двадцати-пяти-лѣтней супружеской жизни. Мать его была старше его отца и умерла два или три года тому назадъ. Она была угрюмая женщина, и при жизни не смягчала женской прелестью и граціей дворецъ, гдѣ жила. Напротивъ того, ея меланхолическій нравъ уживался какъ нельзя лучше съ похороннымъ характеромъ дома. Сарачинеско всегда были мужественной расой, предпочитавшей силу красотѣ и власть комфорту.

Джіованни пошелъ изъ посольства домой пѣшкомъ. Ему хотѣлось подышать свѣжимъ воздухомъ послѣ душныхъ покоевъ. Онъ намѣревался, къ тому же, обѣдать дома сегодня, и предвидѣлъ непріятные разговоры съ отцомъ. Отецъ и сынъ были слишкомъ похожи другъ на друга, чтобы не симпатизировать одинъ другому, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, слишкомъ энергическаго и боевого темперамента, чтобы особенно гоняться за миромъ. Въ настоящемъ случаѣ предстояла борьба, такъ какъ Джіованни рѣшилъ, что не женится на m-me Майеръ, а отецъ, съ своей стороны, рѣшилъ, что онъ на ней женится, и безъ промедленія: оба были люди съ очень сильной волей и настойчивые въ своихъ мнѣніяхъ.

Ровно въ семь часовъ отецъ съ сыномъ появились изъ разныхъ дверей въ небольшую гостиную, гдѣ обыкновенно сходились, и не успѣли они войти, какъ слуга доложилъ, что кушанье на столѣ.

Двухъ словъ достаточно для описанія стараго князя Сарачинеско; онъ былъ старѣйшее изданіе своего сына. Шестьдесятъ лѣтъ жизни не согнули его крѣпкаго стана и не потушили блеска главъ, но волосы и борода были бѣлы, какъ снѣгъ. Онъ былъ шире въ плечахъ и плотнѣе, чѣмъ Джіованни, но того же роста, и до сихъ поръ сохранилъ пропорціональность всѣхъ частей, несмотря на склонность къ полнотѣ. Онъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ тѣмъ, чѣмъ будетъ сынъ въ его годы — живой и энергичный; рѣзкія черты лица стали еще рѣзче, а черные глаза и смуглая кожа еще рельефнѣе выдѣлялись, благодаря ослѣпительной бѣлизнѣ волосъ и такой же бородѣ. То былъ тотъ же типъ, но въ иной стадіи развитія.

Обѣдъ былъ сервированъ съ старомоднымъ великолѣпіемъ, постепенно исчезающимъ въ Римѣ. Старинное серебро, старинный китайскій фарфоръ и хрусталь сверкали, а старикъ-буфетчикъ двигался неслышно, исполняя уже сорокъ лѣтъ подъ-рядъ обязанности, какія до него исполнялъ его отецъ. Князь Сарачинеско и донъ-Джіованни сидѣли на противоположныхъ концахъ стола, время отъ времени перекидываясь словами.

— Я сегодня попалъ подъ дождь, — замѣтилъ князь.

— Надѣюсь, что вы не простудились, — отвѣтилъ сынъ. — Къ чему вы выходите въ такую погоду?

— А ты къ чему выходишь? — возразилъ отецъ. — Развѣ ты менѣе подверженъ простудѣ, чѣмъ я? Я выхожу потому, что всегда выходилъ.

— Превосходная причина. А я хожу потому, что не держу экипажа.

— А почему ты не держишь экипажа?

— Если вамъ угодно, то я заведу его. Я завтра же заведу экипажъ, лишь бы опять не попасть подъ дождь и не простудиться. Гдѣ вы меня видѣли пѣшкомъ?

— На Корсо, полчаса тому назадъ… А зачѣмъ ты такъ нелѣпо говоришь про мои желанія?

— Если вы находите, что это нелѣпо, я не буду, — отвѣчалъ Джіованни спокойно.

— Ты вѣчно мнѣ противорѣчишь, — сказалъ князь. — Налей вина, Пасквале!

— Противорѣчу вамъ? — повторилъ Джіованни. — Вотъ чего и въ помышленіяхъ не имѣлъ!

Старикъ-князь медленно выпилъ рюмку вина, прежде чѣмъ отвѣтить.

— Почему ты не устроишься самостоятельно и не живешь, какъ подобаетъ джентльмену? Зачѣмъ ты ходишь пѣшкомъ и обѣдаешь въ кафё?

— Развѣ я обѣдаю въ кафе, когда вы обѣдаете дома?

— Ты привыкъ вести трактирную жизнь, а это дурная привычка. Какой толкъ въ томъ, что мать оставила тебѣ состояніе, если ты не живешь какъ слѣдуетъ богатому человѣку!

— Я васъ отлично понимаю, — сказалъ Джіованни, и темные глаза его засверкали. — Вы вѣдь знаете, что все это однѣ придирки. Я величайшій домосѣдъ изъ всѣхъ вашихъ знакомыхъ. Это все придирки. Вы опять хотите завести рѣчь о моей женитьбѣ.

— И имѣю полное право настаивать на твоей женитьбѣ. Оставь вино на столѣ, Пасквале, и фрукты… вотъ такъ. Подай донъ-Джіованни сыръ. Я позвоню, когда нуженъ будетъ кофе. Ступайте.

Буфетчикъ и лакей вышли.

— Кого этотъ вопросъ больше касается, чѣмъ меня, желалъ бы я знать? — сказалъ князь.

— Никого, полагаю, кромѣ меня, — отвѣчалъ Джіованни съ горечью.

— Тебя?… скажите, пожалуйста! Но что же ты можешь возражать противъ этого? Это семейное дѣло. Ты развѣ хочешь, чтобъ владѣнія Сарачинеско были разбиты на куски и розданы стаѣ голодныхъ родственниковъ только потому, что ты бродяга, цыганъ, сорви-голова, никуда негодный лѣнтяй, и не хочешь дать себѣ трудъ заключить въ объятія одну изъ тѣхъ женщинъ, которыя вѣшаются тебѣ на шею?

— Вашъ лестный отзывъ о родственникахъ блѣднѣетъ только передъ изяществомъ вашихъ выраженій о моей женитьбѣ, — замѣтилъ Джіованни презрительно.

— И ты говоришь, что никогда мнѣ не противорѣчивъ! — вскричалъ гнѣвно князь.

— Если вы ссылаетесь на то, что я сказалъ сейчасъ, то это не противорѣчіе. Я только комментирую ваши слова.

— Развѣ ты станешь отрицать, что не разъ отказывался жениться?

— Это было бы неправдой. Я отказывался, отказываюсь и буду отказываться, пока самъ не пожелаю.

— Вотъ, по крайней мѣрѣ, опредѣленный отвѣтъ. Ты будешь отказываться, нова не сломишь себѣ шеи, изъ подражанія глупымъ англичанамъ, и тогда… прощай Сарачинеско! Послѣдній въ родѣ кончить достойнымъ образомъ.

— Если я долженъ жить только для того, чтобы стать отцомъ наслѣдниковъ вашихъ титуловъ, то самъ отказываюсь носить ихъ.

— Ты, во всякомъ случаѣ, не будешь носить ихъ раньше моей смерти. Думалъ ли ты когда о томъ, что я самъ могу жениться?

— Сдѣлайте одолженіе. М-me Майеръ такъ же охотно выйдетъ за васъ, какъ и за меня. Женитесь, пожалуйста, и наплодите побольше дѣтей, и пусть всѣ, въ свою очередь, женятся, достигнувъ двадцатилѣтняго возраста. Желаю вамъ счастія и побольше родныхъ!

— Ты несносенъ, Джіованни. Я думалъ, что ты уважаешь донну Туллію…

— Зовите ее m-me Майеръ, — перебилъ Джіованни.

— А! ты намекаешь, что она гонится только за титуломъ и богатствомъ.

— Вы очень уважительно отзывались о ней, когда намекали, что она вѣшается мнѣ на шею.

— Я? никогда я ничего подобнаго не говорилъ. Я сказалъ, что всякая женщина…

— Включая, конечно, и m-me Майеръ, — снова перебилъ Джіованни.

— Да дай же ты мнѣ договорить! — закричалъ князь.

Джіованни пожалъ плечами, выпилъ рюмку вина, отрѣзалъ себѣ сыру, но ничего не сказалъ. Видя, что сынъ молчитъ, старикъ Сарачинеско тоже замолчалъ. Онъ такъ разсердился, что потерялъ нить мыслей. Быть можетъ, Джіованни пожалѣлъ о сварливомъ тонѣ, принятомъ имъ, а потому заговорилъ съ отцомъ болѣе мягко.

— Будемъ справедливы, — сказалъ онъ. — Я выслушаю васъ, а вы выслушайте меня. Во-первыхъ, когда я думаю о женитьбѣ, то не считаю ее пустяками…

— Надѣюсь, — проворчала старикъ.

— Я считаю женитьбу важнымъ шагомъ въ жизни человѣка. Я не такъ старъ, чтобы спѣшить съ этимъ дѣломъ, и не такъ юнъ, чтобы не понимать его важности. Я не хочу, чтобы меня торопили. Когда я рѣшусь жениться, то не иначе, какъ по собственному выбору и такъ, чтобы обезпечить если не счастіе, то покой жизни. Я не хочу жениться на m-me Майеръ. Она молода, красива, богата…

— Очень богата! — воскликнулъ князь.

— Очень богата. Но я также молодъ, богатъ, хотя и некрасивъ…

— Разумѣется, некрасивъ, — отрѣзалъ старикъ-князь, все еще сердившійся, хотя и говорившій спокойно. — Ты весь въ меня.

— Я горжусь этимъ сходствомъ, — отвѣчалъ серьезно Джіованни. — Но возвращаюсь въ m-me Майеръ. Она вдова…

— Развѣ это ея вина? — спросилъ отецъ, снова разсердись.

— Надѣюсь, что нѣтъ, — улыбнулся Джіованни. — Надѣюсь, что она не умертвила старика Майера. Тѣмъ не менѣе, она вдова. Это очень серьезное препятствіе. Развѣ кто-нибудь изъ моихъ предковъ былъ женатъ на вдовѣ?

— Ты въ каждомъ словѣ выказываешь свое невѣжество, — сказалъ старикъ-князь, презрительно усмѣхаясь. — Леоне Сарачинеско женился на вдовѣ курфюрста Лимбургъ-Стинвенштейнъ въ въ 1581 году.

— Вотъ оттого-то мы и любимъ, вѣроятно, такъ спорить, что у насъ Въ жилахъ течетъ нѣмецкая кровь, — замѣтилъ Джіованни. — Неужели потому, что триста лѣтъ тому назадъ мой предокъ женился на вдовѣ, я долженъ тоже жениться на вдовѣ? Подождите, не сердитесь; есть другія причины, почему m-me Майеръ мнѣ не по-сердцу. Она слишкомъ веселая женщина, слишкомъ любитъ свѣтскія развлеченія.

Князь громко и иронически расхохотался. Его бѣлые волосы и борода разлетѣлись въ разныя стороны, и онъ показалъ всѣ свои зубы, крѣпкіе и бѣлые до сихъ поръ.

— Это великолѣпно! — вскричалъ онъ: — божественно, несравненно, неподражаемо, юмористично! Джіованни Сарачинеско нашелъ женщину, которая кажется ему слишкомъ веселой! Хвала небесамъ! Мы, наконецъ, узнали его вкусъ. Мы найдемъ ему монашенку, добродѣтельнаго феникса, дѣвочку, только-что выпущенную изъ монастыря и давшую обѣтъ преданности и самоотверженія. Это ему будетъ по нраву, и онъ будетъ образцовымъ, счастливымъ супругомъ.

— Я не понимаю этого взрыва веселости, — отвѣчалъ Джіованни съ холоднымъ пренебреженіемъ. — Ваша веселость заразительна, но я не понимаю ея причины.

Отецъ пересталъ смѣяться и поглядѣлъ на сына съ любопытствомъ, сдвинувъ густыя брови отъ усиленнаго вниманія. Джіованни отвѣчалъ такимъ же взглядомъ, и казалось, что эти двое разгнѣванныхъ людей фехтуютъ глазами черезъ столъ. Сынъ первый заговорилъ.

— Вы хотите сказать, что я не гожусь въ мужья молоденькой дѣвушкѣ?

— Послушай, сынокъ, — отвѣчалъ князь: — довольно болтать пустяки. Я настаиваю на этомъ бракѣ, какъ говорилъ раньше. Это самый подходящій для тебя. И вмѣсто того, чтобы быть мнѣ благодарнымъ, ты воротишь носъ и отказываешься исполнить свой долгъ. Доннѣ Тулліи двадцать-три года. Она блестящая, богатая женщина. Репутація ея безукоризненна. Она намъ дальняя кузина…

— Одна изъ той стаи воронья, о которой вы упоминали съ такой нѣжностью, — замѣтилъ Джіованни.

— Молчать! — закричалъ старикъ Сарачинеско, ударяя тяжелой рукой по столу такъ, что стаканы и рюмки запрыгали. — Я хочу, чтобы ты меня выслушалъ, и мало того, — чтобы ты меня послушался. Донна Туллія родственница. Соединеніе въ однѣхъ рукахъ ея состоянія и твоего будетъ очень выгодно для вашихъ дѣтей. Все говоритъ въ пользу этого брака, и ничто противъ него. Ты женишься на ней черезъ мѣсяцъ. Я уступлю тебѣ титулъ Сантъ-Иларіо вмѣстѣ съ помѣстьемъ и дворецъ на Корсо, если ты не хочешь жить здѣсь.

— А я отказываюсь! — отвѣчалъ Джіованни, трясясь отъ гнѣва.

— Если ты отказываешься, то оставишь мой домъ черезъ мѣсяцъ, — мягко проговорилъ князь.

— И такимъ образомъ исполню ваше предыдущее приказаніе: основаться самостоятельно и жить, какъ подобаетъ джентльмену, — отвѣчалъ Джіованни съ горькимъ смѣхомъ. — Мнѣ вѣдь это не трудно. Я богатъ, какъ вы справедливо замѣтили.

— И тебѣ будетъ удобнѣе вести жизнь, которая тебѣ больше нравится, — возразилъ князь: — жизнь праздношатающагося свѣтскаго шаркуна, ухаживать за…

— За кѣмъ? — спросилъ сынъ, дѣлая страшное усиліе, чтобы говорить спокойно.

— Что, ты думаешь, я тебя боюсь? Ты думаешь, отецъ менѣе смѣлъ или энергиченъ, чѣмъ ты? За кѣмъ? — закричалъ старикъ, вскакивая съ мѣста отъ ярости. — За кѣмъ, какъ не за Короной д’Астрарденте, — за кѣмъ еще тебѣ ухаживать? Ты влюбленъ въ нее и попусту убиваешь молодость на эту безумную страсть! Весь Римъ говорить это, и я скажу то же!

— Вы и сказали, — отвѣтилъ Джіованни очень тихо.

Онъ сидѣлъ за столомъ, не двигая ни однимъ мускуломъ, съ лицомъ какъ у мертваго. — Вы сказали и, оскорбивъ эту даму, совершили дѣло, недостойное вашей крови. Дай мнѣ, Господи, силу помнить, что вы мой отецъ! — прибавилъ онъ вдругъ, весь задрожавъ.

— Постой! — проговорилъ князь, который, при всемъ своемъ самолюбіи и при всей своей и вспыльчивости, былъ честный человѣкъ. — Я никогда ее, не оскорблялъ — она выше подозрѣнія. Это ты губишь молодость въ безнадежной страсти къ ней. Видишь, я говорю спокойно…

— Что говоритъ весь Римъ? — перебилъ его Джіованни. Онъ былъ все еще блѣденъ какъ смерть, но рука, которой онъ оперся, больше не дрожала.

— Всѣ говорятъ, что ты влюбленъ въ Астрарденте, и что мужъ это замѣчаетъ.

— Довольно, — отвѣтилъ Джіованни тихимъ голосомъ. — Я подумаю о бракѣ, который вы мнѣ предлагаете. Дайте мнѣ срокъ до весны, чтобы рѣшиться.

— Это долгій срокъ, — замѣтилъ князь, усаживаясь на мѣсто и принимаясь чистить апельсинъ. Онъ далеко не былъ спокоенъ, но перемѣна въ манерѣ сына обезоружила его гнѣвъ. Князь былъ вспыльчивъ и необузданъ, невоздержанъ на языкъ и деспотиченъ по нраву, но при всемъ томъ сильно любилъ сына.

— Не нахожу, чтобы это было слишкомъ долго. Даю вамъ слово, что серьезно обдумаю этотъ вопросъ. И если найду возможнымъ жениться на доннѣ Тулліи, то исполню ваше желаніе и дамъ вамъ отвѣтъ передъ Святой; Больше ничего не могу обѣщать.

— Я непремѣнно желаю, чтобы ты послушался моего совѣта, — отвѣчалъ отецъ, совсѣмъ умиротворенный. — Если тебѣ такъ не нравится донна Туллія, то есть еще Біанка Вальдерно, за ней есть помѣстье.

— Она очень дурна собой, — возразилъ Джіованни спокойно.

Онъ все еще былъ очень взволнованъ, но отвѣчалъ отцу машинально.

— Вѣрно!… Онѣ всѣ дурны, эти Вальдерны. Кромѣ того, они тосканскаго происхожденія. Но что ты скажешь про маленькую Рокка? Она очень шикарная дѣвочка, воспитывалась въ Англіи и къ тому же хорошенькая.

— Я боюсь, что изъ нея выйдетъ мотовка.

— Ну, она можетъ мотать свои деньги.

— Лучше не рисковать, — сказалъ Джіованни.

Вдругъ онъ перемѣнилъ позу и взглянулъ на отца.

— Мнѣ жаль, что мы вѣчно ссоримся изъ-за этого вопроса. Право, мнѣ не хочется жениться, но я хочу угодить вамъ к постараюсь это сдѣлать. Почему мы вѣчно съ вами бранимся?

— Не знаю, — улыбнулся князь. — Должно быть, виноватъ мой дьявольскій характеръ.

— А я унаслѣдовалъ его, — отвѣтилъ донъ-Джіованни со смѣхомъ, которому силился придать веселость. — Но я понимаювашъ взглядъ. Вы считаете, что мнѣ пора остепениться.

— Да, мой другъ. Пью за твое будущее счастье, — сказалъ старикъ, поднося въ губамъ рюмку.

— А я за нашъ будущій миръ.

— Но вѣдь мы никогда взаправду не ссорились, Джіованнино, не такъ ли?

Всѣ слѣды гнѣва исчезли съ лица отца. Оно сіяло нѣжной улыбкой, освѣщавшей лицо точно солнечнымъ лучомъ.

— Нѣтъ, конечно. Какъ можемъ мы ссориться? Вѣдь наса всего двое на свѣтѣ.

— Вотъ и я всегда это говорю, — согласился князь и мирно сталъ ѣсть очищенный апельсинъ. — Если такихъ двое людей, какъ, мы съ тобой, будутъ дѣйствовать дружно, то нѣтъ такой вещи, которой бы они не достигли; если же мы будемъ ссориться…

— Justitia non fit, coelom vero ruet, — пародировалъ поговорку Джіованни.

— Я не очень силенъ въ латыни, Джіованнино, — сказалъ, старикъ.

— Небо обрушится, а справедливости не будетъ.

— Нѣтъ; кто сердитъ, тотъ всегда несправедливъ. Но бури, говорятъ, прочищаютъ небо.

— Кстати, что, дѣло о продажѣ лѣса рѣшено? — спросилъ. Джіованни.

— Ахъ да, конечно. Я совсѣмъ было забылъ сказать, — отвѣчалъ весело отецъ.

И они мирно договорили о дѣлахъ. Когда они разстались и Джіованни пошелъ къ себѣ, онъ казался совсѣмъ спокойнымъ, но это былъ одинъ видъ. Въ сущности, онъ былъ жестоко взволнованъ. Онъ былъ такъ же вспыльчивъ, какъ отецъ, но страсти его были глубже и прочнѣе: мать его была испанка, и меланхолическій нравъ ея націи сообщился частью и сыну, придавъ глубину и постоянство горячему итальянскому темпераменту, унаслѣдованному имъ отъ отца. Послѣдній не догадывался о причинѣ перемѣны, происшедшей въ тонѣ Джіованни относительно женитьбы. Разница въ темпераментѣ дѣлала сына непонятнымъ отцу.

Джіованни болѣе года тому назадъ догадался, что онъ любитъ Корону д’Астрарденте. Вопреки обычаямъ молодыхъ людей въ его положеніи, онъ прежде всего рѣшилъ, что никогда не дастъ ей этого замѣтить — и въ этомъ былъ ключъ во всѣмъ его дѣйствіямъ. Онъ, какъ ему казалось, обращался съ нею какъ со всѣми остальными женщинами, которыхъ встрѣчалъ въ свѣтѣ, и думалъ, что искусно скрывалъ свою страсть отъ свѣта и отъ любимой женщины. Онъ дѣйствовалъ во всѣхъ случаяхъ съ осмотрительностью, приносившею ему несомнѣнно большую честь. Онъ провелъ цѣлый годъ въ непрестанной борьбѣ съ самимъ собой, рѣшивъ, что, если можно, онъ побѣдитъ любовь. Правда, что когда случай представлялся, онъ не отказывалъ себѣ въ удовольствіи разговаривать съ Короной д’Астрарденте объ общихъ, конечно, вопросахъ, но при этомъ всегда выяснялся какой-нибудь новый пунктъ симпатіи между ними. Никогда — онъ могъ сказать это положа руку на сердце — онъ не касался опаснаго сюжета о любви и не менѣе опаснаго — о дружбѣ, обсужденіе которыхъ приводить часто въ пагубнымъ послѣдствіямъ. Никогда ни словомъ, ни дѣломъ не. старался онъ возбудить въ смуглой герцогинѣ интересъ къ самому себѣ; онъ говорилъ о книгахъ, о политикѣ, объ общественныхъ вопросахъ, но никогда о ней самой или о себѣ. Онъ твердо держалъ обѣщаніе, данное въ душѣ, что разъ онъ имѣлъ несчастіе полюбить чужую жену — женщину до того благородную, что даже въ Римѣ ничего не могли сказать про нее… онъ сохранитъ въ тайнѣ эту страсть. Астрарденте былъ старъ, можно сказать, дряхлъ, несмотря на свой великолѣпный парикъ, Коронѣ же всего двадцать-два года. Еслибы мужъ ея умеръ, Джіованни выступилъ бы претендентомъ на ея руку передъ цѣлымъ свѣтомъ, а пока онъ не хотѣлъ ничѣмъ нарушить покой ея души или оскорбить чувство собственнаго достоинства, потому что истинно любилъ ее и прежде всего не хотѣлъ скомпрометировать ея незапятнанное имя. Можетъ быть, она никогда не полюбитъ его; но онъ силенъ и терпѣливъ, и окажетъ ей единственную честь, какая въ его власти: будетъ терпѣливо дожидаться.

Но Джіованни упустилъ изъ виду, что онъ одинъ изъ выдающихся людей въ Римѣ, что онъ на виду у всѣхъ, и что многіе слѣдятъ за всѣми его движеніями въ гостиныхъ, надѣясь, что онъ обратитъ на нихъ вниманіе; многіе замѣтили, что хотя онъ никогда, входя въ гостиную, сразу не подходилъ къ Коронѣ, но всегда отыскивалъ ее глазами и не упускалъ случая поговорить съ нею въ теченіе вечера. Зоркіе наблюдатели, общественные коршуны, слѣдующіе по слѣдамъ царственнаго орла, отлично разглядѣли выраженіе досады на лицѣ Джіованни, когда ему не удавалось поговорить съ-глазу-на-глазъ съ Короной, хотя бы въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ, и дель-Фериче, игравшій въ Римѣ роль вѣстовщика, пустилъ слухъ, что Джіованни влюбленъ. Люди повторяли этотъ слухъ, какъ онъ и надѣялся, и исторія разошлась по Риму.

Правда, въ городѣ не нашлось бы ни одного смѣльчака, который бы осмѣлился намекнуть на это въ присутствіи Джіованни, даже еслибы ему этого и хотѣлось; но такія вещи никогда не остаются скрытыми. Родной отецъ сказалъ ему это въ припадкѣ гнѣва, и ударъ произвелъ свое дѣйствіе.

Джіованни сидѣлъ въ глубокомъ креслѣ своего кабинета и обдумывалъ свое положеніе. Его первымъ движеніемъ былъ безумный гнѣвъ противъ отца; но когда послѣдній объяснилъ, что насчетъ герцогини никто ничего не говоритъ, гнѣвъ Джіованни обратился на себя самого. Горько было думать, что все его самоотверженіе, всѣ его продолжительныя усилія скрыть любовь ни къ чему не привели. Онъ проклиналъ свое безуміе и неосторожность, и вмѣстѣ съ тѣмъ дивился, какъ могла эта исторія всплыть наружу. Онъ твердо рѣшилъ убить впечатлѣніе, невольно имъ произведенное, и первое попавшееся средство показалось ему наиболѣе пригоднымъ. Жениться на доннѣ Тулліи, прежде нежели слухъ о его любви въ герцогинѣ укоренится, казалось ему самымъ дѣйствительнымъ средствомъ заткнуть ротъ сплетникамъ. Съ одной стороны, это казалось благородной мыслью: принести себя всего и на вѣки въ жертву, чтобы не дозволить связывать свое имя, хотя бы и невиннымъ образомъ, съ именемъ любимой женщины; искоренить любовь въ ней изъ сердца, отдавъ его другой женщинѣ. Онъ спасетъ такимъ образомъ Корону отъ непріятностей, а ея имя отъ сплетенъ, и если кто-нибудь осмѣлится упомянуть объ этой исторіи…

Джіованни всталъ съ мѣста и машинально снялъ рапиру со стѣны и сталъ фехтовать ею, какъ это часто дѣлалъ для практики. Если кто-нибудь упомянетъ объ этой исторіи, думалъ онъ, у него есть средство заставить его замолчать быстро и на-вѣки. Глаза его засверкали при мысли, что онъ, хотя косвенно, можетъ вступиться за Корону. Но вдругъ онъ отбросилъ рапиру и бросился опять въ кресло.

Нѣтъ, онъ не могъ этого сдѣлать. Онъ не могъ обидѣть женщину, хотя бы ради того, чтобы спасти другую. Пусть надъ нимъ смѣются и зовутъ его Донъ-Кихотомъ, а онъ не женится ради одного приличія.

Онъ далъ слово отцу, что подумаетъ о женитьбѣ и дастъ ему отвѣтъ до Святой. До тѣхъ поръ много еще времени. Онъ подумаетъ, и если къ этому времени забудетъ Корону, то… онъ громко засмѣялся въ пустынной комнатѣ, и звукъ собственнаго голоса вывелъ его изъ задумчивости.

Забудетъ? развѣ такіе, какъ онъ, забываютъ? Другіе могутъ, а онъ нѣтъ. Изъ чего тѣ люди сдѣланы? Или, можетъ быть, они не любили, а потому и забывали. Всякій можетъ забыть бѣдную донну Туллію. Но развѣ можно забыть, когда истинно любишь?!

Джіованни до этого времени никогда не любилъ. Онъ знавалъ двухъ или трехъ женщинъ, которыя ему очень нравились, но онъ вскорѣ убѣдился, что не питаетъ къ нимъ истиннаго чувства, хотя онѣ и развлекаютъ, и забавляютъ его… тѣмъ менѣе могъ онъ представить себѣ, что можно на-вѣки связать себя съ нелюбимой женщиной. Для его независимой натуры одна мысль о такомъ бракѣ была ненавистна.

Было четыре часа утра, когда Джіованни пошелъ спать, но онъ спалъ плохо и мало, и сны его были тревожные. То ему снилось, что онъ стоитъ на зеленомъ лугу со шпагой въ рукѣ кончикъ которой обагренъ кровью, а его противникъ лежитъ у его ногъ. То онъ грезилъ, что сидитъ одинъ въ большой гостиной, и смуглая женщина подходитъ къ нему, кротко говоря: — «Женись, ради меня!» — Онъ проснулся со стономъ. Часы на колокольнѣ пробили девять, а съѣздъ охотниковъ назначенъ былъ въ одиннадцать, въ пяти миляхъ разстоянія отъ Porta Ріа. Джіованни вскочилъ и позвонилъ слугу.

IV.

День былъ чудный, и полъ-Рима отправилось на охотничій съѣздъ, не потому, чтобы этотъ съѣздъ чѣмъ-нибудь отличался отъ другихъ подобныхъ, но потому, что такъ вздумалось. Свѣтъ похожъ на горячечнаго больного въ бреду; онъ рѣдко дѣйствуетъ сознательно; рѣдко даже сознаетъ то, что говоритъ, и время отъ времени, безъ всякаго предостереженія или предумышленности, поднимается спозаранку съ постели и бросается, какъ полоумный, въ погоню за своей послѣдней галлюцинаціей. Главная разница только въ томъ, что у горячечнаго больного есть сидѣлка, а у свѣта ея нѣтъ.

Въ настоящемъ случаѣ всѣмъ вдругъ привидѣлось, что надо ѣхать на охотничій съѣздъ, и дорога по ту сторону Porta Ріа покрыта была на далекомъ протяженіи экипажами всякаго рода и вида, начиная отъ брика, запряженнаго четверкой князя Вальдерно, до скромной телѣжки, влекомой осломъ и нагруженной вареными бобами, хлѣбомъ и сыромъ, припасами, раскупающимися грумами, — учрежденіе незнакомое англійской охотѣ. Одинъ за другимъ катились экипажи по дорогѣ мимо Sant’Agnese, внизъ съ холма черезъ Ponte Nomentana и далеко затѣмъ до того мѣста, гдѣ сходились три дороги и лежало обширное пастбище. Здѣсь экипажи поворачивали и выстроивались рядомъ, точно на передъ-обѣденномъ гуляньѣ на Пинчіо, а не въ пяти миляхъ разстоянія отъ Рима, среди полей Камланьи.

Описывать холмы, лежащіе на югъ отъ Рима, было бы оскорбленіемъ природы; описывать съѣздъ охотничій — было бы оскорбленіемъ для цивилизованныхъ читателей англійскаго языка. Послѣднее слишкомъ хорошо извѣстно всѣмъ и каждому: красивыя группы мужчинъ и женщинъ, охотниковъ всякаго возраста и наружности, благородные скакуны, ведомые подъ устцы грумами; причемъ, время отъ времени, кто-нибудь изъ охотниковъ садится на сѣдло, оправляется, испытываетъ подпруги и поводья, и, осмотрѣвъ, на мѣстѣ ли жестянка съ сандвичами и бутылка съ хересомъ, отдавъ послѣднія инструкціи груму, медленно отъѣзжаетъ. Римскій охотничій съѣздъ имѣетъ менѣе дѣловой характеръ, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ — вотъ и все. Что же касается римскихъ холмовъ, то они не похожи ни на какіе другіе въ мірѣ и такъ красивы въ своемъ родѣ, что пытаться ихъ описывать было бы празднымъ и безполезнымъ дѣломъ; это только выдало бы тщеславіе автора и ничтожество его пера.

Донъ-Джіованни прибылъ рано, несмотря на безсонную ночь. Оль вышелъ изъ кабріолета около дороги вмѣсто того, чтобы ѣхать въ поле, и стадъ осматривать экипажи, выстроенные передъ его главами. Вдали онъ замѣтилъ донну Туллію Майеръ. Она стояла среди небольшой группы мужчинъ, около брика Вальдерно. Ее легко было узнать по платью издали, какъ справедливо замѣтилъ наканунѣ дель-Фериче. Сегодня на ней былъ костюмъ, главные цвѣта котораго составляли желтый съ зеленымъ и громадная шляпа съ такими же перьями, увѣнчивавшими ея голову, а въ рукахъ она держала желтый зонтикъ. Она была довольно красивая женщина, средняго роста, съ неестественно-бѣлокурыми волосами и неподдѣльнымъ хорошимъ цвѣтомъ лица, который она еще благоразумно не испортила попытками улучшить его посредствомъ косметиковъ; глаза у нея были голубые, но выраженіе ихъ неопредѣленное и не внушающее довѣрія. Ртомъ ея очень восхищались: онъ былъ невеликъ, румянъ и съ пухлыми губками. Она была очень жива и громко говорила, привлекая всеобщее вниманіе и собирая вокругъ себя толпу поклонниковъ. Ея разговоръ былъ не остроуменъ, но оживленъ, и шумная болтливость слыла за остроуміе; она замѣчательно хорошо понимала людей и выказывала удивительно дурной вкусъ во всѣхъ художественныхъ вещахъ, но съ упорствомъ настаивала на своихъ взглядахъ и не терпѣла противорѣчія. По какой-то странной случайности, несмотря на то, что многое въ ней было вульгарно, въ общемъ сказывалось нѣчто необъяснимо порядочное, — тотъ неподражаемый отпечатокъ общественнаго превосходства, который нельзя пріобрѣсти никакимъ образовательнымъ процессомъ. Кто ее видѣлъ, могъ удивляться ея громкому голосу, забавляться эксцентричностью костюма и шокироваться рѣзкими манерами, но каждый безошибочно отнесъ бы ее къ той категоріи людей, которую величаютъ «хорошимъ обществомъ».

Въ числѣ мужчинъ, окружавшихъ донну Туллію, находился и дель-Фериче, человѣкъ, про котораго можно было сказать, что отсутствіе его было нечувствительно, такъ какъ онъ всегда и вездѣ присутствовалъ. Джіованни не любилъ дель-Фериче, не будучи въ состояніи объяснить своей антипатіи. Онъ вообще не любилъ людей, которыхъ подозрѣвалъ въ двуличности, а у него не было никакого основанія думать, что истина, поглядѣвшись въ зеркало, увидѣла бы въ немъ отраженіе жирнаго, блѣднаго лица Уго и его безцвѣтныхъ усовъ. Но если Уго былъ и лгунъ, то отличался хорошею памятью, такъ какъ никогда не попадался во лжи, и слылъ полезнымъ членомъ общества, — честь, никогда почти не достающаяся на долю правдивыхъ людей. Джіованни чѣмъ не менѣе не любилъ его и во многомъ подозрѣвалъ; и вотъ хотя онъ намѣревался подойти къ доннѣ Тулліи, но, увидя (около нея дель-Фериче, воздержался отъ своего намѣренія. Онъ медленно сошелъ съ небольшой возвышенности и, подходя въ толпѣ, перебрасывался словами съ нѣкоторыми изъ знакомыхъ, мысленно давая себѣ слово избѣгать донны Тулліи и тотчасъ же сѣсть на коня. Но это ему не удалось. Въ то время, какъ онъ остановился на минуту около экипажа маркизы Рокка и обмѣнялся нѣсколькими словами съ нею и съ ея дочерью, той самой дѣвчонкой, которую отецъ предлагалъ ему въ жены, онъ совсѣмъ позабылъ о близости особы, которую онъ желалъ избѣжать, и когда, нѣсколько секундъ поздніе, направился въ своей верховой лошади, m-me Майеръ отрѣзала ему путь и фамильярно хлопнула по плечу ручкой зонтика.

— Итакъ, вы собирались сѣсть на лошадь, не поздоровавшись со мной? — сказала она рѣзко, по всегдашней своей манерѣ.

Джіованни круто повернулся и, взглянувъ на нее, низко поклонился. Донна Туллія разсмѣялась.

— Что именно показалось вамъ такимъ смѣшнымъ въ моей наружности? — спросить онъ.

— Altro! когда вы отпустили мнѣ такой низкій поклонъ…

— Я хотѣлъ извиниться такъ же, какъ и поздороваться, — отвѣчалъ донъ-Джіованни вѣжливо.

— Я бы выслушала охотнѣе извиненія, и обошлась бы безъ такого низкаго поклона.

— Я готовъ извиниться…

— Но смиренно, не оправдывая себя, — продолжала разговоръ донна Туллія и пошла медленно впередъ.

Джіованни вынужденъ былъ за нею послѣдовать.

— Мое оправданіе, однако, очень основательно, — сказалъ онъ.

— Хорошо, если такъ, то я выслушаю; но вы не увѣрите меня, что хотѣли оказать мнѣ вниманіе.

— Я въ очень дурномъ расположеніи духа. И не хотѣлъ въ такомъ видѣ показываться вамъ на глаза.

Донна Туллія внимательно поглядѣла на него. И, отвѣчая, надула съ неудовольствіемъ красныя, пухлыя губки.

— Похоже на то, что вы не въ духѣ. Мнѣ жаль, что я васъ побезпокоила. Лучше не трогать дремлющую собаку, какъ говоритъ пословица.

— Я еще не кусаюсь, — отвѣтилъ Джіованни. — Увѣряю васъ, что я не опасенъ.

— О! я нисколько васъ не боюсь, — отвѣчала его спутница съ легкимъ пренебреженіемъ. — Пожалуйста не воображайте, что своимъ дурнымъ расположеніемъ духа вы можете меня запугать. Вы, конечно, ѣдете на охоту?

— Да, — отвѣчалъ Сарачинеско коротко.

Ему не нравилась манера обращенія съ нимъ донны Тулліи.

— Поѣдемте лучше съ нами и оставьте въ покоѣ бѣдныхъ лисицъ. Вадьдерно повезетъ насъ въ объѣздъ въ Кампанеллу, и ни тамъ будемъ наслаждаться пикникомъ, а къ тремъ часамъ вернемся домой.

— Очень вамъ благодаренъ, но я долженъ проѣздить свою лошадь. Поэтому извините меня…

— Опять? — воскликнула донна Туллія. — Вы сегодня рѣшили, кажется, все извиняться.

Затѣмъ, мѣняя внезапно тонъ и глядя въ землю, мягко прибавила:

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы съ нами ѣхали. Я такъ рѣдко утруждаю васъ своими просьбами.

Джіованни быстро взглянулъ на нее. Онъ зналъ, что донна Туллія желала выйти за него замужъ; онъ даже подозрѣвалъ, что отецъ объяснялся съ ней на этотъ счетъ, — вещь довольно обыкновенная, когда дѣло касается брака со вдовой. Но онъ не зналъ, что донна Туллія по своему влюблена въ него. Онъ поглядѣлъ на нее и увидѣлъ слезы досады на ея смѣлыхъ голубыхъ главахъ. Онъ колебался съ минуту, но присущая ему вѣжливость взяла верхъ.

— Я поѣду съ вами, — спокойно сказалъ онъ. Краска удовольствія заиграла на нѣжныхъ щечкахъ m-me Майеръ; она поняла, что одержала побѣду, но не хотѣла показать своего удовольствія.

— Вы говорите это такъ, какъ будто бы оказываете милость? — произнесла она съ притворной досадой, которую опровергало счастливое выраженіе ея лица.

— Простите мнѣ; напротивъ того, мнѣ оказываютъ милость, — машинально отвѣтилъ Джіованни.

Онъ согласился потому, что не зналъ, какъ отказать, но уже сожалѣлъ объ этомъ и хотѣлъ бы уклониться отъ поѣздки.

— Не похоже, чтобы вы такъ думали, — сказала донна Туллія, съ сомнѣніемъ поглядывая на него. — Если вы собираетесь быть непріятнымъ, то я освобождаю васъ отъ обязательства.

Она говорила это потому, что знала — онъ не воспользуется позволеніемъ.

— Если вы такъ охотно освобождаете меня, то, значитъ, не особенно хотите, чтобы я съ вами ѣхалъ, — сказалъ ея спутникъ.

Донна Туллія закусила губу, и наступило минутное молчаніе.

— Я васъ оставлю на минутку, если позволите, и поѣду отошлю лошадъ домой… Я сейчасъ же вернусь.

— Вонъ ваша лошадь — напротивъ, въ двухъ шагахъ отъ насъ, — сказала m-me Майеръ.

Даже этой минутой не дали ему воспользоваться, и донна Туллія дожидалась, пока донъ-Джіованни приказывалъ удивленному груму сѣсть на скакуна и проѣздить его въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы онъ не наткнулся на собакъ.

— Я до послѣдней минуты не вѣрила, что вы поѣдете съ нами, — сказала донна Туллія, когда оба пошли къ экипажамъ. Большинство мужчинъ, собиравшихся на охоту, уже сѣли на коней, и небольшая группа очень порѣдѣла. Но пока они разговаривали, другой экипажъ подъѣхалъ и остановился около брика Вальдерно. Астрарденте забралъ въ голову непремѣнно ѣхать съ женой на съѣздъ, но они опоздали. Астрарденте всегда опаздывалъ по принципу. Когда Джіованни и донна Туллія вернулись въ брику, они внезапно очутились лицомъ къ лицу съ герцогиней и ея мужемъ. Корона не удивилась, увидя Джіованни съ женщиной, на которой онъ не хотѣлъ жениться, но старику-герцогу это было повидимому очень пріятно.

— Видишь ли, Корона, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, что я тебѣ говорилъ! — воскликнулъ престарѣлый дэнди, такъ громко, что Джіованни нахмурился, а донна Туллія чуть-чуть покраснѣла. Оба поклонились, проходя мимо экипажа. Донъ-Джіованни взглянулъ прямо въ лицо Короны, снимая шляпу. Онъ могъ бы незамѣтнымъ для донны Тулліи жестомъ показать ей, что не по доброй волѣ попалъ въ настоящее свое положеніе. Но донъ-Джіованни былъ джентльменъ и ничего подобнаго не сдѣлалъ; онъ поклонился, спокойно поглядѣлъ на женщину, которую любилъ, и прошелъ мимо. Астрарденте, зорко наблюдавшій за нимъ, замѣтивъ равнодушный взглядъ Сарачинеско, слегка фыркнулъ привычнымъ для него образомъ. Онъ побожился бы, что ни его жена, ни Джіованни не выказали ни малѣйшаго интереса другъ къ другу.

Онъ былъ доволенъ. Жена его была выше подозрѣній, какъ онъ всегда говорилъ; но онъ старикъ и видалъ свѣтъ, и зналъ, что какъ бы слѣпо ни довѣрялъ онъ благородной женщинѣ, пожертвовавшей ему своей молодостью, для нея вполнѣ возможно невинно заинтересоваться какимъ-нибудь молодымъ человѣкомъ, въ родѣ Джіованни Сарачинеско, напримѣръ, а потому счелъ за лучше надзирать за нею нѣкоторое время. Теперь онъ фыркнулъ отъ удовольствія. Корона бровью не повела при упоминовеніи объ этомъ бракѣ, и совершенно равнодушно кивнула проходившему мимо молодому человѣку.

— Ага, донна Туллія! — закричалъ герцогъ, отвѣчая на ея поклонъ: — вы не позволили донъ-Джіованни ѣхать верхомъ; всадники уже отъѣзжаютъ.

Послѣ такого прямого обращенія ничего не оставалось, какъ остановиться и поговорить. Герцогиня сидѣла съ той стороны экипажа, мимо котораго проходили Джіованни и донна Туллія, а ея мужъ пересѣлъ на скамейку, напротивъ жены, чтобы удобнѣе разговаривать. Послѣ обоюдныхъ рукопожатій, Джіованни естественнымъ образомъ заговорилъ съ Короной, а ея мужъ сталъ любезничать съ донной Тулліей.

— Какой человѣкъ захочетъ ѣхать на охоту, когда онъ можетъ вмѣсто того съ вами разговаривать? — говорилъ старикъ Астрарденте, на раскрашенномъ лицѣ котораго появилась гримаса, когда-то бывшая плѣнительной улыбкой. Всѣ знали, что онъ красится; его зубы были чудомъ американскаго искусства, а парикъ ввелъ въ заблужденіе одного великаго живописца. Платье сшито съ особенною ловкостью, и въ публикѣ онъ почти никогда не снималъ перчатокъ съ маленькихъ рукъ. Донна Туллія разсмѣялась на его слова.

— Вамъ бы слѣдовало поучить донъ-Джіованни говорить комплименты, — замѣтила она. — Онъ сегодня золъ какъ волкъ.

— Я думаю, что человѣка въ его положеніи нечего учить говорить вамъ комплименты, — сказалъ герцогъ многозначительно. И прибавилъ конфиденціально, понижая голосъ: — надѣюсь, что скоро мнѣ можно будетъ поздрав…

— Я уговорила его отказаться отъ охоты на сегодняшній день, — перебила донна Туллія поспѣшно.

Она говорила такъ громко, что Корона могла ее слышать.

— Вмѣсто того онъ ѣдетъ съ нами въ Кампанеллу.

Джіованни не могъ удержаться, чтобы не взглянуть на Корону. Она слабо улыбалась, и въ ея лицѣ не было замѣтно ни малѣйшаго измѣненія.

— Вамъ должно быть будетъ очень весело, — мягко проговорила она, глядя вдаль.

— Не присоединитесь ли и вы къ намъ, герцогиня? — пригласила донна Туллія. — Завтрака хватитъ на всѣхъ, и чѣмъ больше будетъ народа, тѣмъ веселѣе.

Донна Туллія предложила это съ обычной откровенной манерой, вперивъ голубые глаза въ лицо Короны. Повидвжому приглашеніе было самое радушное, но донна Туллія хорошо знала, что въ ея словахъ была шпилька, или по крайней мѣрѣ въ ея намѣреніи. Но Корона спокойно взглянула на мужа и затѣмъ вѣжливо отказалась.

— Вы очень добры, но намъ никакъ нельгя ѣхать съ вами сегодня. Мы ведемъ очень регулярную жизнь, — объяснила она съ легкой улыбкой, — и не приготовились къ такой поѣздкѣ. Очень вамъ благодарна и жалѣю, что мы не можемъ воспользоваться вашимъ любезнымъ приглашеніемъ.

— Очень жаль, — отвѣтила донна Туллія съ рѣзкимъ смѣхомъ. — Мы намѣрены очень веселиться.

Джіованни ничего не сказалъ. Если что можетъ сдѣлать для него еще непріятнѣе предстоящій пикникъ m-me Майеръ — это присутствіе герцогини. Онъ зналъ, что поставилъ себя въ ложное положеніе тѣмъ, что сдался на слезливое приглашеніе донны Тулліи. Онъ помнилъ, какъ онъ говорилъ о ней наканунѣ Коронѣ, увѣряя, что никогда не женится на этой дамѣ. Корона ничего не знала о перемѣнѣ въ его планахъ послѣ бурнаго разговора съ отцомъ: ему страстно хотѣлось бы объясниться съ герцогиней, но онъ понималъ, что никакія объясненія немыслимы, Корона подумаетъ, что онъ непослѣдователенъ или, по крайней мѣрѣ, ухаживаетъ за веселой вдовушкой, не располагая на ней жениться. Онъ подумалъ даже, что самоотверженіе требуетъ отъ него, чтобы онъ представился въ невыгодномъ свѣтѣ женщинѣ, которую любилъ, но впервые понялъ, какъ горько ему будетъ казаться слабымъ и непостояннымъ въ глазахъ единственнаго существа, чьимъ добрымъ мнѣніемъ дорожилъ, и ради кого готовъ былъ на всякія жертвы. Стоя около нея, положивъ руку на край экипажа, онъ пристально глядѣлъ вдаль, на отъѣзжавшихъ всадниковъ съ собаками.

— Пойдемте, донъ-Джіованни, пора ѣхать, — сказала донна Туллія. — О чемъ вы думаете? васъ точно превратили въ статую.

— Извините, — промолвилъ Сарачинеско, внезапно выхода изъ задумчивости. — Прощайте, герцогиня; прощайте, Астрарденте; счастливаго пути.

— Вы вѣчно будете жалѣть, что не присоединились къ намъ! — закричала m-me Майеръ, пожимая руку герцогинѣ и ея мужу. — Мы поѣдемъ по всей вѣроятности въ Альбано, гдѣ проведемъ всю ночь… подумайте только! Развѣ не весело? У насъ ни у кого нѣтъ даже съ собой гребня! Прощайте. Вѣроятно встрѣтимся сегодня вечеромъ, если только вернемся въ Римъ. Пойдемте, Джіованни, — прибавила она фамильярно, отбрасывая титулъ и величая его по имени. Вѣдь они кузены, и въ Римѣ легко отбрасываются всякіе титулы между дальнѣйшими родственниками и даже знакомыми. Но донна Туллія знала, что Корона д’Астрарденте ни при какихъ обстоятельствахъ не могла бы назвать Сарачинеско просто «Джіованни». Корона, однако, не доставила ей удовольствія видѣть, что слова ея произвели хотя какое-нибудь дѣйствіе на нее. Гордое лицо герцогини не показывало никакого измѣненія, и она повидимому такъ мало обращала вниманія на m-me Майеръ, какъ на мошку, крутящуюся въ солнечномъ лучѣ.

Итакъ, Джіованни съ m-me Майеръ присоединились къ своей шумной компаніи и сѣли въ брикъ.

Но прежде, чѣмъ они тронулись съ мѣста, экипажъ д’Астрарденте проѣхалъ мимо. Смѣхъ и громкій говоръ долеталъ до ушей Короны все слабѣе и слабѣе, по мѣрѣ увеличивающагося разстоянія, и былъ очень ей непріятенъ. Но она крѣпко сжала мужественныя губы и откинулась назадъ, поправляя одной рукой плэдъ на колѣняхъ старика-мужа, а другой защищаясь отъ солнца раскрытымъ зонтикомъ.

— Благодарю, душа моя; ты настоящій ангелъ по заботливости, — сказалъ старый дэнди, гладя руку жены. — Что за вульгарная особа эта m-me Майеръ! И однако въ ней есть своего рода шикъ.

Корона не отнимала руки у мужа; она привыкла къ этому. Въ сущности, по своему онъ былъ добръ въ ней. Было бы нелѣпо ревновать его къ другимъ женщинамъ, которымъ онъ отпускалъ отчаянные комплименты; но вѣдь онъ не былъ скупъ на комплименты и для жены. Странныя отношенія создались между старикомъ и молоденькой дѣвушкой, на которой онъ женился. Будь онъ не такой свѣтскій человѣкъ, или будь Корона не такъ честна и возвышенно-благородна, ихъ семейная жизнь могла бы превратиться въ семейный адъ. Но Астрарденте, при всемъ томъ, что былъ отчаянный кутила и истаскавшійся дэнди, любилъ жену; а она, великолѣпная и юная красавица, покорилась этому, потому что поклялась, а разъ давъ клятву, считала немыслимымъ малѣйшее уклоненіе отъ обязанностей жены. Для нея было страшнымъ ударомъ, когда она открыла, что интересуется донъ-Джіованни, даже тѣмъ поверхностнымъ, какъ ей казалось, образомъ, то-есть какъ свѣтскимъ человѣкомъ, съ которымъ ей веселѣе разговаривать, чѣмъ съ другими, и котораго она находила пріятнѣе другихъ кавалеровъ. Она тоже провела безсонную ночь и, вставъ поутру, рѣшила, что перестанетъ думать о Джіованни, и если ей это не удастся, то удвоитъ заботы о мужѣ и болѣе чѣмъ когда-либо сосредоточится на своихъ обязанностяхъ. Теперь она только удивлялась, какъ того ожидалъ и Джіованни, почему это онъ отказался отъ охоты, чтобы провести день съ донной Тулліей.

Но она не хотѣла признаться даже самой себѣ, что глухая боль, которую она чувствовала у сердца, и которая мѣшала ей свободно дышать, имѣла хоть какое-нибудь отношеніе къ только-что произошедшей сценѣ. Она крѣпко стиснула губы и оправила плэдъ на колѣняхъ у мужа.

— М-me Майеръ вульгарна, — отвѣчала она. — Должно быть она такова отъ природы.

— Женщины никогда не бываютъ такими отъ природы, — отвѣчалъ мужъ. — Я думаю, что она переняла это отъ мужа. Тѣмъ не менѣе она отличная партія для Джіованни Сарачинеско. Богата, милліонерша. Безспорно красива, весела… гм! немножко даже слишкомъ весела, но Джіованни такъ серьезенъ, что такой контрастъ будетъ служить къ взаимной выгодѣ.

Корона молчала. Старику-мужу ничто не было такъ непріятно, какъ ея молчаніе.

— Почему ты мнѣ не отвѣчаешь? — спросилъ онъ съ досадой.

— Не знаю… я думала, отвѣчала Корона просто. — Я не нахожу, въ сущности, чтобы это былъ такой уже выгодный бракъ для послѣдняго въ родѣ Сарачинеско.

— Ты думаешь, что она затормошитъ его? — сказалъ старикъ. — Она весела… очень весела, а Джіованни очень, очень солиденъ.

— Я не нахожу дурнымъ, что она весела. Но мнѣ кажется, что Сарачинеско могъ бы жениться на дѣвицѣ Рокка, напримѣръ. Къ чему ему брать за себя вдову?

— Такую молодую вдову! Старикъ Майеръ былъ дряхлъ, какъ древняя статуя ихъ музея. У него была парализована одна рука, и онъ страдалъ подагрой; да, душа моя, ты не знаешь, какая у него была подагра.

Старикъ презрительно ухмыльнулся. У него самого не было подагры.

— Донна Туллія очень молодая вдова. Кромѣ того, она такъ богата. У стараго Сарачинеско сердце разбилось бы, еслибы такая куча денегъ ушла изъ его фамиліи. Онъ вѣдь скряга, старикъ Сарачинеско!

— Я этого не слыхала, — замѣтила Корона.

— О! мало ли вещей въ Римѣ, о которыхъ никто не слывпалъ, и это одна изъ нихъ. Я ненавижу скупость. Это такъ вульгарно.

Самъ Астрарденте дѣйствительно не былъ скупъ, но отлично умѣлъ отстаивать свои интересы. Онъ любилъ деньги, но любилъ также и тратить ихъ, и по возможности съ тѣмъ, чтобы пустить пыль въ глаза. Но чтобы Сарьчинеско былъ скупъ, это была неправда. Онъ проживалъ много, но безъ всякаго чванства.

— Право, я не думаю, чтобы князя Сарачинеско можно было назвать скупымъ. — сказала Корона. — Но, сколько я его знаю, не могу понять, почему ему такъ хочется, чтобы сынъ его женился на деньгахъ m-me Майеръ; во всякомъ случаѣ мнѣ кажется это не изъ алчности.

— Ну, тогда ужъ я и не знаю, какъ ты это назовешь, — отвѣчалъ Астрарденте рѣзко. Въ этой фамиліи всѣ и всегда были меланхолики и втайнѣ заражены страстью вопить деньги. И лица у нихъ такія же кислыя и мрачныя, какъ у евреевъ изъ Гетто.

Корона поглядѣла на мужа и слегка улыбнулась при видѣ его стараго, худощаваго лица, на которомъ свѣтъ и тѣни расположены были искуснѣе, чѣмъ на лицѣ любой актрисы, и поверхностно сглаживали морщины, проведенныя годами изысканнаго и утонченнаго эгоизма. Она подумала, что лицо у Джіованни было точно суровое и страстное, но мужественное и благородное. Минуту спустя она спохватилась и рѣшительно выкинула изъ ума всякія сравненія, но, видя, что мужъ расположенъ бранить Сарачинеско, попыталась перемѣнить разговоръ.

— У Франджипани, кажется, большой балъ; мы, конечно, поѣдемъ?

— Разумѣется. Я ни за что не хотѣлъ бы пропустить его. Такого бала давно не было и долго не будетъ. Развѣ я когда-нибудь лишаю себя… то-есть, я хочу сказать — тебя… развлеченій?

— Нѣтъ, ты очень добръ, — мягко проговорила Корона. — Мнѣ кажется даже иногда, что ты слишкомъ утруждаешь себя изъ-за меня. Право, я не такъ люблю общество, какъ ты думаешь. Я бы часто съ охотой осталась дома, еслибы ты этого пожелалъ.

— Развѣ ты находишь, что я уже слишкомъ старъ, чтобы выѣзжать въ свѣтъ? — спросилъ старикъ сердито.

— Конечно, нѣтъ, — терпѣливо отвѣтила Корона. — Какъ могу я это думать? Развѣ я не вижу, что ты любишь свѣтъ.

— Конечно, люблю. Каждый разсудительный человѣкъ въ цвѣтѣ лѣтъ любитъ общество себѣ подобныхъ. Почему же мнѣ его не любить?

Герцогиня не улыбнулась. Она привыкла слышать, что ея старикъ-мужъ говоритъ о себѣ какъ о молодомъ человѣкѣ. Это была невинная фантазія.

— Я нахожу это вполнѣ естественнымъ, — отвѣчала она.

— Но чего я не понимаю, — продолжалъ Астрарденте, поплотнѣе укрывая свое тонкое горло отъ рѣзкаго вѣтра tramontana, чтобы такіе старики, какъ Сарачинеско, все еще стремились играть роль въ свѣтѣ.

Сарачинеско былъ моложе, чѣмъ Астрарденте, и его желѣзнаго сложенія могло хватить еще на одно поколѣніе, несмотря на бѣлые волосы.

— Ты, кажется, сегодня сердитъ на Сарачинеско, — замѣтила Корона, чтобы что-нибудь сказать.

— Зачѣмъ ты его защищаешь? — сердито спросилъ мужъ. — Онъ мнѣ разстроиваетъ нервы, этотъ кислый старикашка.

— Я думаю, что весь Римъ будетъ на балѣ у Франджипани, — начала Корона, не обращая вниманія на раздражительность мужа.

— Тебя, кажется, этотъ балъ очень интересуетъ.

Корона замолчала; это было ея единственнымъ оружіемъ, когда мужъ сердился. Онъ ненавидѣлъ молчаніе и вообще тотчасъ же смягчался. Быть можетъ, при своей великой опытности, онъ въ самомъ дѣлѣ цѣнилъ удивительное терпѣніе жены и несомнѣнно очень любилъ ее.

— Тебѣ нужно новое платье, душа моя, — началъ онъ въ примирительномъ тонѣ.

Жена его слыла за женщину, которая одѣвается лучше всѣхъ въ Римѣ. И несомнѣнно, что въ этомъ отношеніи она такъ же отличалась отъ другихъ, какъ и во всемъ остальномъ. Она любила хорошо одѣваться, а у ея старика-мужа былъ удивительный вкусъ. Кромѣ того, онъ очень гордился ея наружностью, и еслибы она перестала затмѣвать всѣхъ другихъ женщинъ, то его хвастливое убѣжденіе, что она выше подозрѣнія, утратило бы отчасти значеніе.

— Право, это не нужно, — отвѣчала Корона: — у меня столько платьевъ, и тамъ будетъ такая давка.

— Душа моя, береги свою красоту, но не скупись на ея украшеніе, — сказалъ старикъ съ любезнѣйшей изъ своихъ улыбокъ. — Я хочу, чтобы у тебя былъ такой туалетъ на сегодняшнемъ балѣ, чтобы его долго помнили всѣ присутствующіе. Займись этимъ безъ промедленія.

— Ну, что-жъ, это такое желаніе, которое ни для какой женщины не трудно выполнить, — отвѣчала Корона съ легкимъ смѣхомъ, — хотя я не думаю, чтобы мое платье запомнили присутствующіе.

— Какъ знать, какъ знать! — озабоченно произнесъ Астрарденте: — я помню платья, которыя видѣлъ… онъ вдругъ запнулся… ну, да, которыя видѣлъ лѣтъ десять тому назадъ! — прибавилъ онъ, разсмѣявшись надъ тѣмъ, что чуть было не сказалъ: сорокъ, вмѣсто десяти. — Платья, душа моя, продолжалъ онъ, — производятъ глубокое впечатлѣніе на умы мужчинъ.

— Ну, что касается этого, — отвѣчала герцогиня, — то я нисколько не хлопочу о томъ, чтобы произвести какое-нибудь впечатлѣніе на мужчинъ, также какъ и на женщинъ.

Она говорила шутливо, радуясь, что разговоръ принялъ болѣе пріятный оборотъ.

— Даже и на меня, моя душа? — спросилъ старикъ Астрарденте, подмигнувъ женѣ.

— Ну, это совсѣмъ другое дѣло, — отвѣчала Корона спокойно.

И они стали обсуждать туалетъ Короны, пока экипажъ не подъѣхалъ въ дворцу Астрарденте. Но когда въ три часа пополудни Коронѣ пришлось ѣхать съ обычными визитами, она была рада, что ѣдетъ одна, и, откинувшись на подушки, серьезно обдумывала свое положеніе, переѣзжая отъ одного дома къ другому и разсылая карточки. Большинству женъ стариковъ показалось бы пустымъ дѣломъ то, что имъ нравится такой человѣкъ, какъ Джіованни Сарачинеско. Но чѣмъ больше Корона думала объ этомъ, тѣмъ сильнѣе убѣждалась, что она впала въ страшный грѣхъ. Это сознаніе безмѣрно тяготило ее и лишало удовольствія, съ какимъ она обыкновенно каталась по улицамъ Рима. Оно опережало все окружающее, преслѣдовало ее и дѣлало крайне несчастной.

— Непремѣнно отправлюсь къ padre Filippo, — сказала она самой себѣ, вернувшись домой.

V.

Валѣдерно посадилъ донну Туллію около себя на переднюю скамейку, и случай устроилъ такъ, что Джіованни и дель-Фериче сѣли рядомъ позади ихъ. Съ полдюжины другихъ мужчинъ размѣстились какъ попало, и въ томъ числѣ меланхолическій Спикка, извѣстный дуэлистъ, и нѣкій Казальверде, человѣкъ сомнительной репутаціи. Остальныхъ донна Туллія величала своимъ «кордебалетомъ». Въ тѣ дни поведеніе донны Тулліи очень сильно критиковалось, и ее считали черезъ-чуръ эмансипированной, какъ тогда выражались. Старые люди широко раскрывали глаза при видѣ веселой молодой вдовы, отправлявшейся пикникомъ въ Камланью съ цѣлымъ обществомъ мужчинъ. Но еслибы какой-нибудь интимный недругъ рѣшился замѣтить ей, что она подаетъ поводъ къ сплетнямъ, она подняла бы брови, объясняя, что всѣ эти господа были для нея все равно, что братья, а Джіованни, къ тому же, и кузенъ. Она, быть можетъ, удостоила бы сказать, что не сдѣлала бы ничего подобнаго въ Парижѣ, но что въ миломъ старомъ Римѣ чувствуетъ себя какъ бы въ родной семьѣ, не стѣсняется. Теперь она болтала съ Вальдерно, высокимъ, бѣлокурымъ человѣкомъ, съ слабохарактернымъ ртомъ и добродушнымъ нравомъ. Она похитила Джіованни, и хотя онъ сидѣлъ мрачный и молчалъ, но присутствіе его было ей пріятно. Гладкое лицо дель-Фериче выражало самодовольный покой, а его водянистые голубые глаза вяло уставились въ траву, росшую по краямъ дороги.

Нѣкоторое время въ брикѣ царствовало безмолвіе, и Джіованни могъ предаться, безъ помѣхи, размышленіямъ, которыя были невеселаго свойства. Мало-по-малу другіе мужчины заговорили о собакахъ, и Спикка, много разъ бывавшій въ Англіи, высказывалъ нелестныя замѣчанія о римской охотѣ. Дель-Фериче слушалъ молча, а Джіованни вовсе не слушалъ, и, застегнувшись на всѣ пуговицы и закрывъ глаза, курилъ одну папиросу за другой. Вдругъ донна Туллія громко засмѣялась, и слышно было, какъ она, повернувшись лицомъ къ Вальдерно, закричала:

— Неужели вы такъ думаете? Когда же это будетъ? Они у насъ тогда попляшутъ.

— Они говорятъ про политику, — сказалъ дель-Фериче тихимъ голосомъ, обращаясь къ Джіованни. Но послѣдній только пожалъ плечами и продолжалъ курить. Онъ вовсе не желалъ бесѣдовать съ дель-Фериче.

Римскія власти подозрѣвали дель-Фериче въ симпатіяхъ къ революціонерамъ, но не боялись его. Поэтому его не тревожили, хотя онъ и замѣчалъ иногда, что за нимъ слѣдятъ. Но, будучи человѣкомъ, преслѣдующимъ исключительно и во всемъ личныя, а не партійныя цѣли, онъ не придавалъ значенія, какъ говорилъ, чести, оказываемой ему шпіонами, время отъ времени удостаивавшими его своимъ вниманіемъ. Если за нимъ и надзирали, то онъ нисколько не желалъ выставляться мученикомъ въ глазахъ друзей и передавать исторіи про sbirro, преслѣдующихъ его какъ тѣнь. Онъ дѣлалъ видъ, что стоитъ выше подозрѣнія, и рѣдко высказывалъ какія-нибудь мнѣнія. Онъ не былъ пропагандистомъ новыхъ доктринъ; это было слишкомъ опасное дѣло для человѣка его темперамента. Но онъ предвидѣлъ перемѣны и рѣшилъ ими воспользоваться. Ему терять было нечего, а выиграть онъ могъ очень много. И, будучи человѣкомъ терпѣливымъ, рѣшилъ, что извлечетъ изъ революціи возможную пользу, не выходя изъ границъ осторожности. Онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы пытаться вполнѣ провести власти, зная, что ихъ трудно обмануть, и въ виду этого выбралъ средній путь: постоянно толковалъ о прогрессѣ, о народномъ образованіи и о свободѣ печати, но въ то же время громко провозглашалъ, что всѣ эти вещи, какъ и всѣ преимущества цивилизаціи, можно получить безъ всякаго измѣненія въ формѣ правленія.

Такимъ образомъ онъ заявлялъ о своей приверженности свѣтской власти папы, прикидываясь, что вѣритъ въ возможность полезныхъ реформъ, и такимъ же образомъ занялъ положеніе, вполнѣ удовлетворявшее его цѣлямъ: онъ навлекалъ на себя подозрѣнія своими либеральными рѣчами, и затѣмъ обезоруживалъ всякія подозрѣнія безмятежнымъ равнодушіемъ къ шпіонству, какимъ его окружали. Послѣдствіемъ этого было то, что между тѣмъ какъ онъ былъ замѣшанъ въ очень серьезныя дѣла — съ единственною цѣлью извлечь изъ этого личную выгоду, между тѣмъ какъ онъ получалъ деньги за тѣ свѣденія, какія могъ доставить благодаря своему общественному положенію, — власти и большинство знакомыхъ смотрѣли на него какъ на безвреднаго человѣка, который можетъ, конечно, повредить самому себѣ глупыми прогрессивными теоріями, но никому другому. Немногіе догадывались, что его рвеніе въ общественнымъ дѣламъ, взрывы энтузіазма къ либеральному образованію и свободѣ печати были только средствомъ добывать деньгу посредствомъ политики. Онъ былъ такъ скроменъ, такъ непритязателенъ, что никто не подозрѣвалъ, что главной заботой его жизни было нажить большія деньги.

Но подобно многимъ умнымъ, но дурнымъ людямъ, у дель-Фериче былъ одинъ слабый пунктъ, постепенно разроставшіася и мало-по-малу заполонившій его и долженствовавшій ускорить ходъ событій, которыя онъ намѣтилъ про себя. Слабымъ пунктомъ дель-Фериче была непостижимая ненависть къ Джіованни Сарачинеско; и онъ допустилъ это чувство взять перевѣсъ въ его жизни надъ всѣмъ остальнымъ, и главнымъ наслажденіемъ для него стало вредить Джіованни, гдѣ и какъ можно. Какъ это началось и когда — онъ не зналъ и не хотѣлъ знать. Показалось ли ему, что Джіованни третируетъ его свысока и даже, быть можетъ, презираетъ, — но мало-по-малу антипатія къ этому человѣку разрослась и стала главной заботой его существованія.

Завлечь Джіованни въ какой-нибудь политическій заговоръ и затѣмъ, предавъ его, упрятать въ тюрьму или дождаться его ссылки изъ Рима — вотъ планъ, который очень нравился дель-Фериче, и который ему очень желательно было бы привести въ исполненіе. Онъ часто пытался вовлечь Джіованни въ политическій разговоръ, но тщетно. Джіованни пожималъ плечами и былъ непроницаемъ. Дель-Фериче, однако, не отчаивался и пользовался всякимъ случаемъ для возобновленія своихъ попытокъ.

Пикникъ былъ шумный, но Джіованни былъ не въ духѣ; онъ не обращалъ вниманія на заигрыванія донны Тулліи и большею частію отдѣлывался молчаніемъ. Дель-Фериче улыбался и болталъ, болталъ и улыбался, стараясь, по обыкновенію, льстить и угождать доннѣ Тулліи. Мало-по-малу рѣзкій сѣверный вѣтеръ и яркое солнце высушили почву, и m-me Майеръ предложила пройтись пѣшкомъ по дорогѣ къ Риму — предложеніе такое оригинальное, что оно было принято съ восторгомъ. Доннѣ Тулліи хотѣлось пройтись съ Джіованни; но тотъ, подъ предлогомъ, что забылъ что-то въ брикѣ, далъ время Вальдерно занять свое мѣсто. Когда Джіованни пошелъ вслѣдъ за другими, дель-Фериче. какъ будто поджидавшій его, пошелъ съ нимъ рядомъ.

— Мнѣ кажется, — началъ дель-Фериче, — что еслибы вамъ предоставили выборъ, вы бы охотнѣе пошли по всякой другой дорогѣ, чѣмъ по этой.

— Почему? — беззаботно спросилъ Джіованни. — Эта дорога очень хороша.

— Мнѣ кажется, что наша римская Кампанья не представляетъ никакихъ прелестей для землевладѣльцевъ, какъ вы.

— Почему? для пастбища она очень хороша.

— Могла бы быть лучше. Когда подумаешь, что въ древнія времена она вся была застроена виллами…

— Теперь другія условія. Мы живемъ не въ древнія времена, — сухо сказалъ Джіованни.

— Другія условія! — вздохнулъ дель-Фериче. — То-то и есть; но вѣдь условія зависятъ больше отъ людей, нежели отъ природы. То, чего добивались наши предки посредствомъ закона и энергіи, ни могли бы возстановить при помощи закона же и энергіи.

— Вы глубоко ошибаетесь. Потребовалось бы въ пять разъ больше энергіи, чѣмъ было у древнихъ римлянъ, чтобы превратить Кампанью въ цвѣтущій садъ. Никто не можетъ быть въ пять разъ энергичнѣе древнихъ; что касается законовъ, то они вполнѣ хороши.

Дель-Фериче былъ въ восторгѣ. Впервые Джіованни удостоивалъ съ нимъ спорить.

— Развѣ условія такъ различны? Я этого не вижу. Та же холмистая мѣстность, тотъ же климатъ…

— И вдвое больше воды, — перебилъ Джіованни. — Вы забываете, что Кампанья очень низка, и что ея рѣки очень поднялись. Еслибы городъ былъ выстроенъ на прежнемъ уровнѣ, то постоянно заливался бы водой. Рѣки поднялись и превратили почву въ болото. Неужели вы думаете, что какой бы то ни было законъ или энергія могли бы отвести въ море воду изъ этихъ зараженныхъ лихорадкою мѣстностей? Я не думаю.

— Ну да, это одинъ изъ тѣхъ великихъ вопросовъ, которые будутъ современемъ разрѣшены, — сказалъ дель-Фериче. — Вы не станете отрицать, что нашей странѣ необходимы многія улучшенія, и что распространеніе прогрессивныхъ идей было бы полезно.

— Можетъ быть; но вы понимаете одно подъ прогрессомъ, а я другое.

— Я понимаю положительное улучшеніе безъ революціонныхъ перемѣнъ.

— Извините, — вѣжливо замѣтилъ Джіованни, зорко поглядѣвъ на своего спутника, — если я выскажу сомнѣнія въ искренности вашего заявленія. Я, напротивъ того, думаю, что вы положительно связываете идею объ улучшеніяхъ съ весьма положительными революціонными перемѣнами.

Дель-Фериче невольно оглянулся. Времена были такія, когда всѣ боялись, чтобы ихъ кто-нибудь не подслушивалъ. Но дель-Фериче зналъ, съ кѣмъ говоритъ, и что единственное средство продолжать разговоръ — это не отнѣкиваться и такимъ образомъ косвенно выразить довѣріе собесѣднику.

— Согласны ли вы прямо отвѣтить на прямой вопросъ? — важно спросилъ онъ.

— Задайте сперва вашъ вопросъ, — отвѣчалъ Джіованни.

Онъ тоже зналъ, съ кѣмъ говоритъ, и не придавалъ словамъ собесѣдника больше значенія, чѣмъ словамъ попугая.

— Вы наслѣдникъ въ родѣ, который съ незапамятныхъ временъ былъ въ оппозиціи съ папой. Нельзя представить себѣ, чтобы вы были всей душой преданы его свѣтской власти. Скажите откровенно: какъ бы вы отнеслись къ тѣмъ революціоннымъ перемѣнамъ, въ желаніи которыхъ меня подозрѣваете?

— Не вижу причины скрывать это отъ васъ. Я бы примирился съ неизбѣжнымъ.

— Но развѣ вы не думаете, что отмѣна свѣтской власти папы была бы большимъ преимуществомъ для Рима?

— Нѣтъ, не думаю. Для Италіи можетъ быть, но не для Рима. Италія упрочила бы свое обаяніе и сразу заняла бы высокое мѣсто среди европейскихъ державъ. Но Римъ былъ бы разоренъ, и мы всѣ обѣднѣли бы, потому что цѣны на всѣ предметы поднялись бы, а налоги увеличились. Нѣтъ, оставляя даже въ сторонѣ вопросъ о симпатіяхъ и преданности папѣ, даже съ личной точки зрѣнія, я не желаю перемѣнъ. Никакой богатый человѣкъ не можетъ ихъ желать; революціонный духъ свойственъ только тѣмъ, у кого ничего нѣтъ.

— Но, съ другой стороны, тѣ, у кого ничего нѣтъ или почти ничего, находятся въ большинствѣ.

— Даже еслибы это было и справедливо, — въ чемъ я сомнѣваюсь, — все же я не вижу причины, почему невѣжественное большинство должно управлять образованнымъ меньшинствомъ.

— Но вы забываете, что большинство получитъ образованіе.

— Образованіе — такой терминъ, котораго нельзя опредѣлить. Каждый школьный учитель образованнѣе насъ съ вами. Что же, желали ли бы вы, чтобы нами управляли школьные учителя? Образованіе того рода, какой имѣетъ практическое значеніе въ управленіи націей, не дается въ школахъ; оно должно научить разбираться въ людскихъ страстяхъ, чувствахъ и побужденіяхъ, гуманизировать идеи и установить какую-нибудь систему, посредствомъ которой большинство избирателей съумѣло бы отличать присутствіе въ ихъ кандидатахъ тѣхъ качествъ, какія желательны: честности и здраваго смысла. Я не знаю, въ чемъ должна состоять эта система, но утверждаю, что никакое образованіе, если оно не дастъ этого рода знанія, не представитъ практической выгоды вотирующему большинству въ странѣ съ конституціоннымъ правленіемъ.

Дель-Фериче печально вздохнулъ.

— Я боюсь, что вы не найдете такой системы нигдѣ въ Европѣ, — сказалъ онъ.

Онъ разочаровался изъ Джіованни, и въ надеждѣ найти въ немъ признаки революціоннаго духа.

— Въ этомъ я съ вами согласенъ, — отвѣтилъ Сарачинеско. — Тѣхъ улучшеній, въ какихъ мы именно нуждаемся, мы, конечно, не найдемъ въ Европѣ… Но донна Туллія зоветъ насъ. Намъ лучше присоединиться въ безвредному стаду барановъ, нежели разсуждать о выгодѣ или невыгодѣ предаться въ руки волковъ, которые пожрутъ насъ съ кожей и костями, съ домами и со всѣмъ нашимъ имуществомъ…

И такимъ образомъ вся компанія снова разсѣлась по мѣстамъ въ брикѣ; Вальдерно привезъ ихъ въ Римъ черезъ Porta San-Giovanni.

VI.

Корона д’Астрарденте воспитывалась въ монастырѣ, то-есть выросла въ строгомъ исполненіи обрядовъ религіи, и въ продолженіе пяти лѣтъ, истекшихъ съ тѣхъ поръ какъ она стала выѣзжать въ свѣтъ, не находила причины измѣнять привычкамъ, пріобрѣтеннымъ съ дѣтства. Нѣкоторые считаютъ религію обузой; другіе смотрятъ на нее какъ на безразличное, безполезное учрежденіе, въ которомъ не желаютъ участвовать, и о которомъ_асовсѣмъ не думаютъ; третьи, наконецъ, считаютъ ее главной опорой жизни.

Весьма естественно предположить, что образъ мыслей и привычки, усваиваемые себѣ молодыми дѣвицами въ духовномъ заведеніи, не исчезаютъ безслѣдно при вступленіи ихъ въ свѣтъ, и можно даже думать, что воспоминанія о впечатлѣніяхъ первоначальныхъ лѣтъ остаются у нихъ на всю жизнь, разнообразные интересы общественной жизни расшатываютъ зданіе вѣры. Бѣшеная сила страстей подкапывается подъ стѣны, и когда, наконецъ, удары судьбы задѣнутъ ключъ свода, потрясутъ личность мужчины или женщины, разслабленную житейскими невзгодами, — весь душевный строй человѣка рухнетъ, и въ жалкихъ обломкахъ нельзя уже больше найти и намека на прежнія правильныя очертанія, к нѣтъ уже ни тѣни красоты, уничтоженной на-вѣки.

Но бываютъ и такіе люди, въ которыхъ интересы земной жизни не настолько сильны, чтобы поколебать вѣру въ жизнь загробную; страсти у нихъ не берутъ верха надъ всѣмъ остальнымъ, а щитомъ ихъ личности служитъ нѣчто болѣе надежное, чѣмъ совершеннѣйшій эгоизмъ. Корона была одною изъ такихъ, потому что доля ея была не изъ счастливыхъ, а путь усыпался не розами.

Она была одинокая женщина; у нея не было друзей; ей суждено было много страдать, и страданія были тѣмъ сильнѣе, что, казалось, вотъ-вотъ она найдетъ друга въ свѣтѣ, гдѣ играла такую видную роль. Но когда все существованіе поставлено на ложномъ основаніи, то въ немъ уже не можетъ быть счастія, хотя бы ошибка произошла сознательно и подъ вліяніемъ чувства долга, заставившаго Корону выйти замужъ за Астрарденте. Утѣшеніе — не удовлетвореніе, и хотя, размышляя о томъ, какъ она поступила, она знала, что, съ своей точки зрѣнія, избрала наилучпцй путь, но знала также, что передъ ней на-вѣки закрыты двери земного рая, и что въ здѣшнемъ мірѣ ей уже нечего надѣяться на счастіе. Для такой женщины, покорившейся послѣдствіямъ своего выбора, вѣра въ лучшій міръ, внушившая ей самопожертвованіе, дѣлается главнымъ источникомъ утѣшенія. Былъ одинъ добрый человѣкъ, къ которому она обращалась за совѣтами съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ только себя помнила. Когда она чувствовала себя несчастной, она шла къ нему. Отецъ Филиппъ былъ для нея живымъ доказательствомъ существованія хорошихъ людей, подобно тому какъ вѣра для многихъ есть «вещей невидимыхъ обличеніе».

Корона была несчастна въ настоящую минуту, и несчастіе было такого новаго рода, что она едва понимала, въ чемъ оно заключается; оно было такъ страшно и однако такъ смутно, что она чувствовала, какъ опасность близка. Поэтому она безъ колебанія и промедленія поѣхала на другой же день послѣ охоты въ церковь капуциновъ на піацца Барберини, и съ бьющимся сердцемъ поднялась на широкія ступени, не зная, какъ и что она скажетъ, но увѣренная, что ей не успокоиться прежде, нежели она не скажетъ всего, что слѣдуетъ, и не выслушаетъ совѣта и руководства, въ которыхъ такъ нуждается.

Отецъ Филиппъ былъ свѣтскій человѣкъ въ свое время — человѣкъ очень образованный, съ изящными вкусами и пониманіемъ чужихъ вкусовъ, мягкій и вѣжливый въ обращеніи и съ очень добрымъ сердцемъ. Никто не зналъ, откуда онъ пріѣхалъ. Онъ говорилъ правильно по-итальянски, и въ рѣчи его часто проскакивали ученыя слова, но его акцентъ доказывалъ иностранное происхожденіе. Онъ былъ капуцинскимъ монахомъ уже много лѣтъ, быть можетъ больше полжизни, и Корона помнила его съ дѣтства, такъ какъ онъ былъ другомъ ея отца; но съ нимъ не посовѣтовались насчетъ ея брака — она хорошо это помнила, потому что ей очень хотѣлось повидаться съ нимъ до свадьбы; отецъ сказалъ, что отецъ Филиппъ уѣхалъ на время изъ Рима: старику очень хотѣлось, чтобы Корона вышла замужъ, и въ душѣ онъ боялся, что она колеблется и спроситъ совѣта отца Филиппа, — а онъ слишкомъ хорошо зналъ послѣдняго, чтобы думать, что тотъ одобритъ жертву со стороны молодой дѣвушки, выдаваемой замужъ за старика Астрарденте. Корона узнала объ этомъ впослѣдствіи, но едва ли отдала себѣ ясный отчетъ въ томъ, какъ эгоистично поступилъ съ ней отецъ. Она была довольна тѣмъ, что онъ умеръ спокойно, выдавъ ее замужъ за знатнаго и богатаго человѣка, и что она могла напослѣдокъ его жизни избавить его отъ долговъ и затрудненій, отчасти совратившихъ и самую жизнь его.

Гордая женщина, смирившаяся передъ тѣмъ, что считала долгомъ, никогда больше не возвращалась къ этому вопросу. Она никогда не говорила о своемъ положеніи съ отцомъ Филиппомъ, и монахъ уважалъ ея твердость. Если она и страдала, то молча, безъ комментарій и жалобъ, и такъ прострадала бы она до конца. Но судьба рѣшила иначе. Уже давно видѣла она, что интересъ, внушаемый ей Джіованни Сарачинеско, все возрасталъ: она подавляла его и употребляла всѣ усилія, чтобы быть равнодушной; но, наконецъ, кризисъ наступилъ. Когда онъ заговорилъ съ ней о женитьбѣ, она почувствовала, — теперь она это ясно сознавала, — что любитъ его. Самое слово, когда она повторяла его себѣ, звучало въ ея ушахъ какъ ужасное, почти непонятное обвиненіе въ тяжкомъ грѣхѣ.

— Padre mio, — сказала она монаху, по окончаніи исповѣди: — я очень несчастна.

И закрыла смуглое лицо руками безъ перчатокъ, а слезы, одна за другой, покатились сквозь тонкіе пальчики и падали на черное дерево исповѣдальни.

— Дочь моя, — отвѣчалъ старикъ-монахъ, — я буду молиться за васъ, другіе будутъ молиться за васъ… но, прежде всего, вы сами должны за себя молиться. И знайте, дитя мое, что хотя мы всѣ доступны соблазну, но не должны думать, что если соблазнъ посѣтилъ насъ, то мы стали отъ этого безнадежными грѣшниками; если же мы боролись съ соблазномъ, то значить побѣдили его, и тогда мы правы. Еслибы зло не таилось въ насъ самихъ, то не было бы и соблазна, потому что ничто злое не казалось бы намъ привлекательнымъ. Но что касается васъ, то я еще не нахожу, чтобы вы были такая грѣшница. Мужайтесь. Мы всѣ живемъ въ мірѣ и, несмотря на всѣ усилія, не можемъ вполнѣ устраниться отъ него. Грѣхъ близокъ отъ васъ, но онъ еще не завладѣлъ вами, такъ какъ внушаетъ вамъ такой ужасъ. Успокойтесь, не поддавайтесь унынію. Противьтесь соблазну, но не анализируйте его или самое себя слишкомъ усердно; одно изъ главнѣйшихъ нашихъ золъ, — это то, что мы слишкомъ носимся съ собой и съ своими соблазнами.

— Padre mio, — повторила Корона, — я очень несчастна. У меня нѣтъ ни одного близкаго человѣка на свѣтѣ, съ кѣмъ бы я могла поговорить по душѣ. Жизнь еще не представлялась мнѣ въ томъ свѣтѣ, въ какомъ я вижу ее теперь. Богъ да проститъ мнѣ это: я не люблю своего мужа. Я до сихъ поръ не понимала, что значитъ любить. Я была ребенокъ, невинный ребенокъ, когда выходила за него замужъ. Я хотѣла посовѣтоваться съ вами, но мнѣ сказали, что вы уѣхали изъ Рима, и я думала, что поступаю хорошо, исполняя волю отца.

Падре Филиппъ вздохнулъ. Онъ давно зналъ и понялъ, что Корону не допустили повидаться съ нимъ въ самую важную минуту ея жизни.

— Мой мужъ очень добръ во мнѣ, — продолжала она прерывистымъ голосомъ: — онъ, по своему, любитъ меня, но я не люблю его. Это уже само по себѣ большой грѣхъ. Мнѣ кажется, что я видѣла только одну сторону жизни, и видѣла ее изъ оконъ тюрьмы, и однако я не въ тюрьмѣ. Я бы желала сидѣть въ тюрьмѣ, потому что тогда не увидѣла бы другого человѣка. Я бы не слышала его голоса, не видѣла его лица и не… не любила бы его, какъ люблю, — договорила она съ рыданіями.

— Полно, полно, дочь моя, — сказалъ старикъ-монахъ очень мягко. — Вы говорили мнѣ, что никогда не говорили о любви, что онъ, правда, интересовалъ васъ, но что вы не знаете…

— Я знаю… Я знаю теперь! — закричала Корона, теряя всякое самообладаніе. — Я не могла выговорить этого… мнѣ оно казалось такъ ужасно… Я люблю его всей душою! Мнѣ ни за что не справиться съ этой любовью… она жжетъ меня. О, Боже, какъ я несчастна!

Падре Филиппъ помолчалъ нѣкоторое время. Онъ ждалъ, пока Корона выплачется хорошенько и успокоится. Но онъ вполнѣ понималъ ее и сожалѣлъ.

— Дочь моя, — сказалъ онъ, наконецъ, когда она какъ будто затихла: — было бы необыкновеннымъ счастіемъ, еслибы этотъ человѣкъ могъ уѣхать на время, но, вѣроятно, объ этомъ нечего я думать. Во всякомъ случаѣ вы не должны слушать его, если онъ станетъ говорить…

— Не то, не то! — перебила Корона. — Онъ никогда не говоритъ о любви. О! я, право, думаю, что онъ вовсе не любитъ меня.

Но въ душѣ она чувствовала, что онъ любитъ ее.

— Тѣмъ лучше, мое дитя, — спокойно замѣтилъ монахъ. — Если онъ не любитъ васъ, то и соблазнъ не будетъ такъ великъ.

— Но, можетъ быть, онъ и… — пролепетала Корона, чувствуя, что было бы дурно скрывать свои подозрѣнія отъ духовника.

— Не надо никакихъ «можетъ быть»! — перебилъ отецъ Филиппъ почти сурово. — Пусть мысль о томъ, что онъ можетъ васъ любить, никогда не входитъ вамъ въ голову. Подумайте, что, даже съ свѣтской точки зрѣнія, въ женщинѣ, выказывающей любовь мужчинѣ, который никогда не говорилъ ей о своей любви, слишкомъ мало чувства собственнаго достоинства. У васъ нѣтъ причинъ предполагать, что онъ любитъ васъ, кромѣ того, что вамъ бы этого хотѣлось. Пусть же не будетъ никакихъ «можетъ быть».

Глубокое пониманіе монахомъ характера Короны дало ему неожиданное оружіе въ руки. Онъ зналъ, что для гордой женщины нѣтъ ничего ужаснѣе мысли, что она любитъ безъ отвѣта, и что если она не встрѣтитъ любовь, равную ея собственной, то послѣдняя легко превратится въ ненависть или, по крайней мѣрѣ, въ равнодушіе. Сильный характеръ герцогини д’Астрарденте откликнулся на эту нотку, какъ онъ и ожидалъ. Слезы перестали течь, и она почувствовала презрѣніе къ самой себѣ.

— Ваша правда, — сказала она внезапно. — Я презрѣнная женщина. Вы раскрыли мнѣ глаза. Никакихъ «можетъ быть» больше не будетъ. Я презираю себя за такую мысль. Пожалуйста, молитесь, чтобы я больше не падала такъ низко!

Нѣсколько минуть позже Корона вышла изъ исповѣдальни и пробыла нѣкоторое время въ церкви, чтобы собраться съ мыслями. Она была теперь совсѣмъ въ другомъ настроеніи, чѣмъ когда выѣхала изъ дому, часъ то: у назадъ. Она не могла бы сказать, что стала лучше, но навѣрное стала сильнѣе. У нея прошла охота углубляться мысленно въ свои горести… разбираться въ испытываемыхъ ею чувствахъ, опасеніяхъ и невысказанныхъ надеждахъ на то, что Джіованни, быть можетъ, и любитъ ее. Въ ней осталась одна только высокомѣрная рѣшимость скорѣе покончить съ своимъ безуміемъ, употребить всѣ усилія и забыть его. Отнынѣ она больше не падетъ такъ низко. Она готова была идти въ свѣтъ и ничего больше не боялась. Болѣе по привычкѣ, чѣмъ изъ необходимости, простояла она нѣкоторое время на колѣняхъ въ церкви послѣ исповѣди, такъ какъ чувствовала себя очень сильной. Она встала съ колѣнъ и пошла въ двери, но на полдорогѣ очутилась лицомъ къ лицу съ донной Тулліей Майеръ.

То было странное совпаденіе обстоятельствъ. Римскія дамы, какъ и Корона, часто ѣздятъ въ церковь капуциновъ, чтобы совѣтоваться съ падре Филиппомъ и исповѣдываться, но Корона никогда не встрѣчалась съ донной Тулліей.

М-me Майеръ не хвалилась особенно набожностью и вошла въ церковь только потому, что увидѣла у дверей экипажъ герцогини д’Астрарденте.

Донна Туллія встала сегодня рано, потому что ей предстоялъ сеансъ у одного юнаго живописца, жившаго по сосѣдству съ піацца Барберини, и, проѣзжая мимо церкви, она увидѣла ливрейнаго лакея герцогини. Живописецъ подождетъ съ часовъ; случай былъ слишкомъ соблазнительный. Ей не только можно будетъ исполнить свой религіозный долгъ и побывать на исповѣди, но и увидѣть, какова бываетъ Корона послѣ исповѣди. Быть можетъ, также можно будетъ по манерѣ отца Филиппа заключить, было ли его свиданіе съ Короной интереснымъ. Асграрденте такъ искренно набожна, что врядъ ли станетъ ваяться въ небывалыхъ грѣхахъ. Быть можетъ, на ея лицѣ можно будетъ прочитать слѣды волненія.

Во всякомъ случаѣ упускать этого удобства никакъ не слѣдуетъ. Тѣмъ болѣе, что если донна Туллія найдетъ, что нерасположена въ покаянію, то ей никто не мѣшаетъ пробыть нѣсколько минутъ въ церкви и ѣхать дальше. Она велѣла кучеру остановиться, вошла въ церковь и сейчасъ же увидѣла высокую фигуру Короны д’Астрарденте, шедшую ей на встрѣчу въ простыхъ на видъ, но великолѣпныхъ мѣхахъ, съ короткимъ вуалемъ на лицѣ и непривычнымъ румянцемъ на щекахъ.

Корона удивилась, увидѣвъ m-me Майеръ, но не выказала этого. Она кивнула головой съ достаточно любезной улыбкой и хотѣла пройти мимо. Но это не входило въ планы донны Тулліи, такъ какъ она желала хорошенько поглядѣть на пріятельницу. Не даромъ же она рѣшила вдругъ, ни съ того, ни съ сего, идти въ исповѣди. Поэтому она остановила герцогиню и протянула ей руку.

— Какая неожиданная встрѣча! — вскричала она. — Вы вѣрно были у отца Филиппа?

— Да, — отвѣчала Корона. — Вы найдете его въ ризницѣ.

Она замѣтила, что m-me Майеръ съ большимъ интересомъ вглядывается въ нее. И дѣйствительно, она и не подозрѣвала, до какой степени сама на себя непохожа; подъ глазами у нея были темные круги, а глаза какъ-то странно блестѣли; оливковыя щеки разрумянились непривычнымъ румянцемъ, а въ голосѣ слышалось волненіе. М-me Майеръ вытаращила на нее глаза, и Корона не могла этого не замѣтить.

— Что это вы такъ смотрите на меня? — спросила она съ улыбкой.

— Я удивляюсь, въ чемъ вы можете каяться, — отвѣчала донна Туллія вкрадчиво.

Глаза Короны мрачно сверкнули. Она догадалась, что m-me Майеръ замѣтила непривычное въ ней волненіе, и задала этотъ глупый вопросъ, чтобы скрыть свое любопытство. Ей была досадна эта встрѣча, а тѣмъ болѣе — такіе глупые разговоры въ церкви.

— Вы очень добры, что предполагаете во мнѣ такую добродѣтель. Увѣряю васъ, что зато я вовсе не такъ добра, какъ вы думаете… Прощайте… я спѣшу домой.

— Постойте! — закричала донна Туллія. — Я могу пойти къ исповѣди въ другой разъ. Поѣдемте со мной въ мастерскую Гуаша. Онъ пишетъ съ меня портретъ. Такъ скучно сидѣть одной!

— Очень вамъ благодарна, — вѣжливо отвѣчала Корона. — Мнѣ никакъ нельзя ѣхать съ вами. Мужъ ждетъ меня. Желаю вамъ удачнаго сеанса.

— Ну, такъ прощайте. О! я забыла вамъ сказать, — мы такъ вчера веселились. Погода была такая хорошая; Джіованни былъ такъ забавенъ; онъ вчера былъ въ ударѣ и смѣшилъ насъ весь день. Прощайте; очень жаль, что вы не хотѣли вчера ѣхать.

— И мнѣ очень жаль, но это было невозможно. Я рада, что вы такъ весело провели время. Прощайте.

И онѣ разстались.

— «Какъ бы ей хотѣлось, чтобы ея супругъ послѣдовалъ примѣру моего добрѣйшаго старика Майера, благословенной памяти, и отправился бы не сегодня-завтра на тотъ свѣтъ!» — подумала донна Туллія, прохаживаясь по церкви.

Она была увѣрена, что случилось нѣчто необычайное, и жаждала раскрыть тайну. Но она не была въ конецъ дурной женщиной, и когда собралась съ мыслями, то сообразила, что, даже прикидывая самую снисходительную мѣрку, она не можетъ считать себя настроенной въ томъ духѣ, какого требовало покаяніе. А потому подождавъ нѣсколько минуть, чтобы дать время Коронѣ отъѣхать, вышла изъ церкви. Экипажъ Астрарденте скрылся изъ виду. Донна Туллія сошла со ступенекъ, сѣла въ свой тильбюри и отправилась въ мастерскую портретнаго живописца Анастасія Гуаша. Она немногаго достигла, только подзадорила свое любопытство, а прощальный намекъ на донъ Джіованни былъ и совсѣмъ неумѣстенъ.

Она подъѣхала къ дверямъ мастерской и нашла, что дель-Фериче, по обыкновенію, дожидается ея. Еслибы Корона поѣхала съ нею, она выразила бы удивленіе, найдя его у дверей, но въ сущности Уго постоянно встрѣчалъ ее и помогалъ проводить время, пока длился сеансъ. Онъ былъ очень забавенъ и не совсѣмъ ненравился ей; къ тому же онъ выказывалъ ей безграничную преданность… можетъ быть и искренно, и во всякомъ случаѣ очень искусно. Еслибы кто-нибудь присмотрѣлся къ поведенію дель-Фериче, то сказалъ бы, что тотъ ухаживаетъ за молодой, богатой вдовой.

Но никто не смотрѣлъ на него какъ на жениха, а потому его поступкамъ и не придавали значенія. Тѣмъ не менѣе, Уго, постепенно повышавшійся на общественной лѣстницѣ, не видѣлъ причины, почему бы ему не добиваться руки донны Тулліи, какъ и всякому другому, еслибы только можно было устранить Джіованни Сарачинеско съ этой дороги; и онъ сталъ неотступно ухаживать за молодой вдовой и въ то же время разглашать про страсть Джіованни къ Астрарденте, которую первый открылъ. Донна Туллія, по всей вѣроятности, расхохоталась бы до слезъ при мысли, что дель-Фериче можетъ серьезно помышлять о женитьбѣ на ней, но изъ всѣхъ ея поклонниковъ онъ былъ самый постоянный и самый удобный.

— Что новаго сегодня? — спросила она, когда онъ подошелъ, чтобы высадить ее изъ экипажа.

— Ничего, кромѣ того, что я, какъ и всегда, вашъ вѣрный рабъ, — отвѣчалъ онъ.

— Я сейчасъ видѣла Астрарденте, — сказала донна Туллія, все еще не выходя изъ экипажа. — Угадайте, гдѣ мы встрѣтились?

— Въ церкви капуциновъ, — немедленно отвѣчалъ дель-Фериче съ довольной улыбкой.

— Вы колдунъ: какъ вы узнали?

— Поглядите вдаль съ того пункта, на которомъ я стою, и вы увидите, что отсюда я могъ ясно видѣть всякій экипажъ, поворачивающій съ піацца Барберини къ церкви капуциновъ, — отвѣчалъ Уго. — Она пробыла въ церкви около часа, а вы всего какихъ-нибудь пять минутъ.

— Какъ ужасно быть подъ такимъ надзоромъ! — воскликнула донна Туллія со смѣхомъ, въ которомъ выражалось не то удовольствіе, не то насмѣшка надъ поклоненіемъ дель-Фериче.

— Я такъ же не могу не надзирать за вами, какъ земля не можетъ не вертѣться вокругъ солнца, — сказалъ Уго съ сантиментальной интонаціей въ мягкомъ, вкрадчивомъ голосѣ. Донна Туллія поглядѣла на его гладкое лицо и снова засмѣялась — милостиво.

— Астрарденте каялась въ грѣхахъ, — замѣтила она.

— Опять?! Она постоянно кается.

— Въ чемъ бы это, какъ вы думаете?

— Въ томъ, что ея мужъ отвратителенъ, а вы красавица.

— Но почему?

— Потому что она ненавидитъ мужа и васъ.

— Но, опять-таки, почему?

— Потому что вы увезли вчера на вашъ пикникъ Джіованни Сарачинеско; потому что вы всегда отнимаете его у нея. За это я ненавижу его такъ же сильно, какъ Астрарденте ненавидитъ васъ, — прибавилъ дель-Фериче съ пріятной улыбкой.

Донна Туллія любила лесть, но слова Уго заставили ее задуматься.

— Неужели вы думаете, что она въ самомъ дѣлѣ въ нему неравнодушна?

— Это такъ же вѣрно, какъ то, что онъ равнодушенъ.

— Странно, — задумчиво проговорила донна Туллія. — Желала бы я знать, правда ли это.

— Вамъ стоитъ только наблюдать за ними.

— Конечно, Джіованни больше ею интересуется, чѣмъ она имъ. Всѣ говорятъ, что онъ въ все влюбленъ, но никто не говоритъ, что она въ него влюблена.

— Тѣмъ хуже. Гласъ народа всегда ошибается… кромѣ того, что касается васъ.

— Меня?

— Да; онъ приписываетъ вамъ все хорошее, и совершенно справедливо.

Донна Туллія засмѣялась и взяла его руку, чтобы выйти изъ экипажа.

VII.

Студія живописца Гуаша была во второмъ этажѣ. Узкая лѣстница прямо упиралась въ зеленую дверь съ ящикомъ для писемъ и колокольчикомъ, на зеленомъ шнуркѣ, съ жидкимъ и дребезжащимъ звукомъ. На двери прибита была визитная карточка, на которой съ различными и вполнѣ излишними росчерками и орнаментами стояло имя художника: «Анастасій Гуашъ».

Дверь не была заперта, и дель-Фериче съ донной Тулліей вошли; поднявшись еще на нѣсколько ступенекъ, они очутились въ студіи, просторной комнатѣ съ окномъ, пробитымъ высоко надъ поломъ и прикрытымъ занавѣской изъ стараго каленкора. Въ одномъ углу стояла желѣзная печка и въ ней трещали дрова, что было очень пріятно въ сырое зимнее утро, и пламя виднѣлось сквозь ржавую заслонку. Темно-зеленый, довольно порядочный коверъ покрывалъ полъ; три или четыре широкихъ дивана, покрытыхъ восточными коврами, и два довольно потасканныхъ рѣзныхъ стула съ кожанымъ сидѣньемъ довершали убранство мастерской. По стѣнамъ висѣли эскизы головъ и лицъ; полу-оконченные портреты стояли на двухъ мольбертахъ, а другіе у стѣнъ; нѣсколько небольшихъ столиковъ покрыты были банками съ красками, кистями и палитрами. Смѣшанный запахъ масляной краски, лава и папиросъ стоялъ въ воздухѣ. И, наконецъ, на высокомъ табуретѣ передъ однимъ изъ мольбертовъ, съ рукавами, засученными по локоть, сидѣлъ самъ Анастасій Гуашъ.

Онъ былъ человѣкъ лѣтъ двадцати-семи, не болѣе, блѣдный, съ тонкими чертами лица и цѣлой шапкой черныхъ, блестящихъ кудрей. Небольшіе, вытянутые въ ниточку усики оттѣняли верхнюю губу и загибались вверху почти перпендикулярно по угламъ красиво очерченнаго рта. Глаза были темные и необыкновенно выразительные, низкій лобъ очень широкъ, руки нервныя, красивой формы, но бѣлыя, какъ у женщины. На немъ былъ темный бархатный пиджакъ, болѣе или менѣе запачканный краской, и отложные воротнички у рубашки.

При входѣ донны Тулліи и дель-Фериче, онъ вскочилъ съ высокаго табурета, не выпуская кисти и палитры изъ рукъ, и отвѣсилъ очень церемонный поклонъ, на что донна Туллія разсмѣялась.

— Ну, что подѣлываете, Гуашъ? — фамильярно спросила она.

Анастасій пригласилъ ее жестомъ подойти и поглядѣть на свой портретъ, надъ которымъ онъ трудился. Портретъ былъ безспорно хорошъ; донна Туллія представлена во весь ростъ, какъ двѣ капли воды похожа, причемъ передано было не только свойственное ей оживленіе, но и нѣкоторая грубость.

— Ахъ, другъ мой! — замѣтилъ дель-Фериче: — портретъ не удастся вамъ, если вы не послушаетесь моего совѣта.

— Мнѣ кажется, онъ очень похожъ, — проговорила донна Туллія задумчиво.

— Вы слишкомъ скромны, — отвѣчалъ дель-Фериче: — внѣшность схвачена, но недостаетъ души.

— О! но это само придетъ, — сказала m-me Майеръ.

И, повернувшись къ художнику, прибавила уже съ сомнѣніемъ въ голосѣ:

— Быть можетъ, дель-Фериче не совсѣмъ неправъ, и вы лучше сдѣлаете, если придадите мнѣ немного больше выраженія… какъ бы сказать, поэзіи.

Анастасій Гуашъ тонко улыбнулся. Онъ былъ человѣкъ съ громаднымъ талантомъ, и съ тѣхъ поръ, какъ получилъ prix de Rome, сильно ушелъ впередъ и уже снискалъ ту полузнаменитость, которую молодые люди принимаютъ за настоящую славу. Новая комета, видимая лишь въ хорошій телескопъ, возбуждаетъ много толковъ, но если она не подойдетъ такъ ближо къ землѣ, чтобы задѣть ее хвостомъ, то бываетъ скоро позабыта.

Но Гуашъ, повидимому, понималъ это и работалъ неустанно. Когда m-me Майеръ выразила желаніе, чтобы ей придали на портретѣ поэтичность, какой въ ней не было, онъ улыбнулся, хорошо зная, что поэзія такъ же далека отъ нея, какъ шампанское отличается отъ пива.

— Да, — сказалъ онъ, — я знаю… я хорошо замѣчаю этотъ недостатокъ.

И дѣйствительно, онъ замѣчалъ этотъ недостатокъ въ ней самой. Но по многимъ причинамъ не желалъ ссориться съ донной Тулліей и готовъ былъ скорѣе поступиться художественными убѣжденіями и изобразить ее вдохновенной пророчицей, чѣмъ прогнѣвить.

— Сядьте, и я займусь головой, — сказалъ онъ.

И, усадивъ ее въ одно изъ рѣзныхъ креселъ, при томъ освѣщеніи, какое требовалось, принялся за работу, не теряя больше словъ. Дель-Фериче усѣлся на диванъ, откуда онъ могъ видѣть донну Туллію и ея портретъ, и сеансъ начался. Онъ прошелъ бы въ глубокомъ молчаніи, еслибы мужчинамъ предоставлена была полная свобода дѣйствія, но молчаніе было нестерпимо для донны Тулліи.

— О чемъ вы говорили вчера съ Сарачинеско? — спросила она вдругъ, поворачиваясь въ дель-Фериче.

— О молитивѣ, — отвѣчалъ тотъ, и замолчалъ.

— Ну, и что же? — спросила m-me Майеръ, какъ бы съ тревогой.

— Я увѣренъ, что вамъ такъ же хорошо извѣстны его взгляды, валъ и мнѣ, — отвѣчалъ дель-Фериче нѣсколько мрачно. — Онъ глупъ и съ предразсудками.

— Въ самомъ дѣлѣ? — воскликнулъ Гуашъ съ невиннымъ удивленіемъ.

— Повернитесь въ мою сторону, сударыня, добавилъ онъ: — Вотъ такъ… благодарю васъ.

И продолжалъ писать.

— Вы нелѣпы, дель-Фериче! — вскричала донна Туллія, слегка покраснѣвъ. — Вы считаете каждаго глупымъ и съ предразсудками, кто не согласенъ съ вами.

— Со мною? скажите лучше: съ вами, съ нами. Джіованни — образецъ отчаяннаго консерватора, который ненавидитъ перемѣны и содрогается при одномъ словѣ «республика». Развѣ ни назовете такого человѣка умнымъ?

— И все-таки Джіованни уменъ, — настаивала m-me Майеръ. — Я даже не увѣрена, что онъ не умнѣе васъ, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, — прибавила она, смягчая рѣзвость своего замѣчанія, но уже послѣ того, какъ оно произвело свое дѣйствіе.

Дель-Фериче пріятно улыбнулся. Въ его планы не входило показывать, что онъ обиженъ.

— Въ одномъ отношеніи онъ глупѣе меня, — возразилъ онъ. — Онъ не поклоняется вамъ какъ бы слѣдовало. По моему, онъ глупъ, если не видитъ, что вы не только красивы, но и очаровательны. Не правда ли, Гуашъ?

— Неужели кто-нибудь это отрицаетъ? — спросилъ французъ съ видомъ человѣка вполнѣ убѣжденнаго въ томъ, что говоритъ.

M-me Майеръ покраснѣла съ досадой, во-первыхъ, потому, что ей хотѣлось, чтобы Джіованни ей поклонялся болѣе, чѣмъ кто другой, и она знала, что этого не было, а во-вторыхъ, потому, что ее бѣсило, какъ дель-Фериче такъ легко могъ видѣть ее! Чтобы скрыть свою досаду, она свернула разговоръ на политику.

— Мы много толкуемъ про наши убѣжденія, но слѣдуетъ сознаться, что ровно ничего не сдѣлали. Какой толкъ въ томъ, что мы сходимся здѣсь два или три раза въ недѣлю, шепчемся, переписываемся шифрованнымъ способомъ и тому подобное, когда все идетъ по старому?

— Лучше, конечно, бросить все, и примкнуть къ дону Джіованни и его партіи, — отвѣтилъ дель-Фериче язвительно. — Онъ говоритъ, что если перемѣна наступятъ, онъ примирится съ ними. Конечно, и мы не могли бы благоразумнѣе поступить.

— У насъ все это такъ просто дѣлается, — проговорилъ Гуашъ, задумчиво. — Горсть студентовъ, нѣсколько вывороченныхъ камней изъ мостовой, «vive la république!» — и революція готова.

Но не въ такого рода революціи желалъ бы принимать участіе дель-Фериче. Онъ замышлялъ играть очень маленькую роль въ очень большомъ движеніи, и когда борьба будетъ окончена — намѣревался преувеличить доигранную имъ роль и потребовать весьма существеннаго вознагражденія. Предложи ему титулъ и двадцать тысячъ франковъ дохода, и онъ сталъ бы такимъ же приверженцемъ свѣтской власти папы, какъ любой каноникъ св. Петра. Когда онъ сталъ болтать о революціяхъ съ m-me Майеръ и полудюжиной легкомысленныхъ юношей, и въ томъ числѣ съ Гуашемъ, у него не было никакого опредѣленнаго плана въ головѣ. Онъ просто воспользовался существующимъ возбужденіемъ умовъ, чтобы тѣснѣе сблизиться съ донной Тулліей, чего не могъ бы достигнуть никакимъ инымъ путемъ. Онъ хотѣлъ жениться на ней, и это новое звено закрѣпляло его вліяніе надъ нею. Ни она, ни ея друзья, — не были того сорта люди, какой требуется для революціонера; но дель-Фериче надѣялся, что посредствомъ кучки недовольныхъ, которыхъ онъ постепенно собиралъ вокругъ себя, ему удастся погубить Джіованни Сарачинеско и жениться на доннѣ Тулліи. Самъ онъ былъ дѣйствительно замѣшанъ въ заговоры итальянской партіи; но его употребляли лишь какъ шпіона, а въ сущности онъ такъ же мало зналъ объ истинныхъ намѣреніяхъ тѣхъ, кому служилъ, какъ и сама донна Туллія. Но положеніе это было такъ выгодно въ денежномъ отношеніи, что онъ вынужденъ былъ объяснить свое благосостояніе сказкой объ умершемъ дядѣ и наслѣдствѣ.

— Если вы ожидали, что донъ Джіованни присоединится въ горсти студентовъ, выворачивающихъ камни изъ мостовой и орущихъ: vive la république! то меня не удивляетъ, что іы разочаровались въ своихъ ожиданіяхъ, — сказала донна Туллія презрительно.

— Это только Гуашъ представляетъ себѣ народное движеніе въ такомъ видѣ, — возразилъ дель-Фериче.

— А вы въ какомъ видѣ представляете его себѣ? — отвѣчалъ Гуашъ, опуская кисть и рѣзко поворачиваясь къ итальянцу: — по вашему, всадить бы изъ-за угла ножъ въ спину кардинала Антонеліи? такъ, что ли?

— Вы ошибаетесь во мнѣ, другъ мой, — мягко отвѣтилъ дель-Фериче.

— Еслибы вы пожелали оказать эту услугу Италіи, я, конечно, не сталъ бы васъ отговаривать. Но ужъ, разумѣется, не предложилъ бы вамъ своего содѣйствія.

— Фи! какъ можете вы говорить такъ объ убійствѣ! — воскликнула донна Туллія. — Займитесь лучше опять моимъ портретомъ, Гуашъ, и не говорите вздора.

— Вопросъ о правѣ убить тирана очень интересенъ, — отвѣчалъ Анастасій задумчивымъ тономъ, снова берясь за кисть и взглядывая то на m-me Майеръ, то на свое полотно.

— Оно принадлежитъ къ такимъ дѣйствіямъ, какія дель-Фериче одобряетъ, но не желаетъ совершать, — замѣтила донна Туллія.

— Мнѣ кажется благоразумнѣе ждать хорошихъ результатовъ, нежели безполезно и измѣннически проливать кровь, — отвѣчалъ дель-Фериче сентенціозно. Гуашъ опять улыбнулся насмѣшливо и взглянулъ на m-me Майеръ, которая громко расхохоталась.

— Нравственныя размышленія звучатъ такъ смѣшно и нелѣпо въ вашихъ устахъ, Уго! — сказала она.

— Почему? — спросилъ тотъ обиженнымъ тономъ.

— Право, не знаю. Конечно, всѣ мы хотѣли бы видѣть Виктора-Эммануила въ Квириналѣ, а Римъ столицей свободной Италіи. Конечно, весьма бы намъ хотѣлось, чтобы это совершилось безъ убійства или кровопролитія, но когда вы высказываете это желаніе, оно кажется нелѣпымъ.

Съ своей грубой манерой, m-me Майеръ высказала большую истину, и дель-Фериче стало очень досадно. Онъ зналъ, что онъ негодяй; во зналъ также m-me Майеръ за женщину очень ограниченную, и часто дивился, почему ему никакъ не удается провести ее. Иногда она слушалась его и даже хвалила его хитрость, но, несмотря на всѣ его усилія, гораздо лучше понимала его, нежели ему того хотѣлось.

— Мнѣ грустно, — сказалъ онъ, — что когда я высказываю благородныя мысли, онѣ кажутся смѣшными. Я думалъ, что вы вѣрите мнѣ.

— О, разумѣется! — отвѣтила донна Туллія, вдругъ совершенно мѣняя тонъ. — Я пошутила. Я думала, что вы всегда говорите правду. Но только въ наше время, знаете, не въ модѣ высказывать нравственныя сентенціи строгимъ тономъ и съ видомъ убѣжденія. Небольшая примѣсь цинизма, знаете, нѣкоторое, какъ бы сказать, зубоскальство, считается своего рода шикомъ. Это придаетъ болѣе высокое понятіе о нравственности, потому что какъ бы дѣлаетъ ее недостижимой. Спросите Гуаша…

— Еще бы! — отвѣчалъ артистъ, беря карминъ кисточкой изъ банки: — зубоскальство всего приличнѣе надъ тѣмъ, что недоступно. Лисица, помните, находила виноградъ кислымъ. Она, вѣроятно, была права, потому что она — умнѣйшее изъ животныхъ.

— Желала бы я слышать, что говорилъ Джіованни объ этомъ виноградѣ? — полюбопытствовала донна Туллія.

— О! онъ зубоскалилъ самымъ фешенебельнымъ образомъ, — отвѣчалъ дель-Фериче. — Онъ бы вамъ очень понравился. Онъ говорилъ, что перемѣна правительства разорила бы его, и что онъ считаетъ своимъ долгомъ бороться противъ нея. Онъ много толковалъ про уровень Тибра, крупное землевладѣніе и обязанности дворянина. И въ концѣ концовъ объявилъ, что примирился бы съ перемѣной, какъ то и подобаетъ эгоисту.

— Желалъ бы я слышать, какого вы мнѣнія о донъ-Джіованви Сарачинеско, и затѣмъ услышать, какого онъ о васъ мнѣнія, — сказалъ Гуашъ.

— Я могу вамъ сказать и то, и другое, — отвѣчалъ дель-Фериче. — Я считаю его аристократомъ до мозга костей, исполненнымъ предразсудковъ и поклоняющимся деньгамъ, не желающимъ пожертвовать убѣжденіями богатству, или богатствомъ убѣждеденіямъ, умнымъ во всемъ, что касается его личной выгоды, и близорукимъ относительно чужихъ интересовъ, пропитаннымъ васквозь феодальными понятіями и необыкновенно высокаго о себѣ мнѣнія.

— А какъ онъ думаетъ о васъ? — спросилъ Анастасій, усердно работая надъ портретомъ.

— О, очень просто, — отвѣчалъ дель Фериче со смѣхомъ. — Онъ думаетъ, что я негодяй.

— Въ самомъ дѣлѣ! Какъ странно! Я-бы этого никогда не сказалъ.

— Чего? что дель-Фериче негодяй? — спросила донна Тулліи со смѣхомъ.

— Нѣтъ, я бы этого никогда не сказалъ, — повторилъ Анастасій, задумчиво. — Я бы сказалъ, что нашъ пріятель дель-Фериче — человѣкъ съ глубокими филантропическими убѣжденіями, благородно отдающій всю жизнь достиженію свободы, братства и равенства.

— Вы въ самомъ дѣлѣ такъ думаете? — спросила донна Туялія, бросивъ слегка насмѣшливый взглядъ на Уго, который былъ необычайно серьезенъ.

— Сударыня, — возразилъ Гуашъ, — я никогда не позволяю себѣ думать иначе о своихъ друзьяхъ.

— Честное слово, — замѣтилъ дель-Фериче: — я въ восторгѣ отъ комплимента, мой милый, но долженъ сказать, что ваше мнѣніе о друзьяхъ нѣсколько однообразно.

— Можетъ быть, — отвѣчалъ Гуашъ, — но число моихъ друзей невелико, да и самъ я большой энтузіастъ. Я всей душой зову тотъ день, когда слова: «свобода, равенство и братство», будутъ начертаны пламенными буквами, при самомъ дорогомъ бенгальскомъ освѣщеніи, надъ воротами каждаго дворца въ Римѣ, не говоря уже о церквахъ. Я зову этотъ день, но безъ всякой надежды, что когда-либо увижу его. Кромѣ того, еслибы онъ когда-либо наступилъ, я уложилъ бы свою палитру и кисть, и ближайшей дорогой направился въ другое мѣсто.

— Боже мой, Гуашъ! — воскликнула донна Туллія: — какъ можете вы такъ говорить! Право же, цинично такъ насмѣхаться надъ священнѣйшими убѣжденіями или же говорить, что вы хотѣли бы, чтобы эти слова начертаны были на дверяхъ нашихъ церквей.

— Я не смѣюсь. Я обожаю Виктора Гюго. Я люблю мечтать о всемірной республикѣ — въ этомъ есть громадное художественное упоеніе, — о дикой ревущей толпѣ, разъяренныхъ лицахъ, красныхъ колпакахъ, страшныхъ фуріяхъ-женщинахъ, подстрекающихъ отважныхъ злодѣевъ въ кровопролитію, о заревѣ горящихъ церквей, о блѣдныхъ и дрожащихъ подъ ножемъ жертвахъ — ахъ! это все очень раззадориваетъ артиста, но что касается меня — ба! — я добрый католикъ и никому не желаю зла, да и жизнь — что ни говори — штука веселая!

При этомъ удивительномъ изложеніи взгляда Анастасія Гуаша на значеніе революцій, дель-Фериче громко разсмѣялся; но Анастасій и не думалъ смѣяться, потому что былъ вполнѣ искрененъ. Дель-Фериче, считавшій шалостью ежедневный революціонный шопотъ въ кружкѣ донны Тулліи, былъ крайне равнодушенъ и даже забавлялся бреднями юнаго художника. Но донна Туллія, желавшая стать центромъ настоящаго заговора, подумала, что надъ ней смѣются, и надула красныя губы и недовольно сморщила брови.

— Я думаю, что у васъ нѣтъ убѣжденій! — сердито проговорила она. — Въ то время, какъ мы рискуемъ жизнью и состояніемъ ради добраго дѣла, вы сидите въ своей студіи и мечтаете о баррикадахъ и гильотинѣ лишь какъ о сюжетахъ дли картинъ; вы даже сознаетесь, что, въ случаѣ еслибы мы произвели революцію, вы отъ насъ уѣдете.

— Но не прежде, чѣмъ окончу вашъ портретъ, — возразилъ Анастасій, нимало не смущаясь, — Онъ очень похожъ, и въ томъ случаѣ, еслибы вы исчезли — вы знаете, что вѣдь это бываетъ съ людьми во время революцій — или еслибы, по несчастію, ваша прелестная шейка попала подъ гильотину… ну, вотъ тогда эта картина осталась бы памятникомъ пріятнѣйшаго времяпрепровожденія, не правда ли?

— Вы неисправимы, — сказала доина Туллія, слабо улыбнувшись. — Вы минуты не можете быть серьезны.

— Очень трудно писать съ васъ, когда выраженіе лица такъ часто мѣняется, — спокойно отвѣтилъ Анастасій.

— Я не расположена позировать для васъ сегодня утромъ. Хоть бы развеселили вы меня, дель-Фериче! Вы вообще это умѣете.

— Я думалъ, что политика забавляетъ васъ…

— Она меня интересуетъ, но идеи Гуаша омерзительны.

— Выскажите намъ ваши собственныя, сударыня! — попросилъ живописецъ, отступая отъ картины, чтобы лучше судить о своей работѣ.

— О, мои идеи очень просты: Викторъ-Эммануилъ, Гарибальди и свободная печать!

— Комбинація монархіи, республиканизма и народнаго образованія — это мало-интересно, — замѣтилъ Гуашъ, не отрывая глазъ отъ портрета.

— Нѣтъ, для васъ никакого сюжета для картины изъ этого не выкроишь; вамъ остается одно: писать портреты съ освободителей…

— Этого добра понадѣлано уже достаточно. Я видѣлъ ихъ портреты во всѣхъ кофейняхъ сѣверной Италіи, — перебилъ художникъ. — Но я бы охотно написалъ Гарибальди. У него красивая голова.

— Я попрошу его дать вамъ сеансъ, когда онъ сюда явится.

— Когда онъ сюда явится, меня уже здѣсь не будетъ, — отвѣтилъ Гуашъ. — Они выштукатурятъ Корсо, превратятъ Колизей въ ресторанъ и водрузятъ итальянскій флагъ на крестѣ св. Петра. Тогда я отправлюсь въ Константинополь: вѣрно, пройдетъ еще нѣсколько десятковъ лѣтъ, прежде нежели Турція обновится.

— Художники — безнадежный народъ, — сказалъ дель-Фериче. — Они совсѣмъ не логичны, и съ ними нельзя имѣть дѣла. Если вы любите старые города, то почему же вы не любите старыхъ женщинъ? Почему вы охотнѣе пишете портретъ донны Тулліи, нежели ея старой тетушки графини.

— Это какъ разъ двѣ противоположности, — спокойно возразилъ Гуашъ. — Творенія рукъ человѣческихъ хороши только тогда, когда начинаютъ разрушаться; творенія Божіи всего лучше, когда они юны. Вы могли бы съ такой же логикой утверждать, что если старое вино лучше молодого, то и старыя лошади также лучше молодыхъ. Способность сравненія отсутствуетъ у васъ, мой любезный дель-Фериче, какъ и у всѣхъ истинныхъ патріотовъ. Великія реформы и великія революціи производятся обыкновенно людьми буйныхъ и крайнихъ убѣжденій, подобными вамъ, которые прутъ впередъ, сами не зная — куда. Квинть-эссенція же таланта художника есть именно способность сравненія, даръ провидѣнія — дѣйствительно ли вещь, которую онъ дѣлаетъ, возможно близко подходитъ къ той вещи, которую онъ воображаетъ.

Въ голосѣ Гуаша не было и тѣни сарказма, когда онъ приписывалъ дель-Фериче дикій энтузіазмъ революціонера. Но когда Гуашъ, который отнюдь не былъ спокойнымъ по природѣ человѣкомъ, говорилъ что-нибудь особенно мягкимъ голосомъ, то въ немъ всегда чувствовалась шпилька, и дель-Фериче невольно подумалъ о позорной торговлѣ крадеными «справками», путемъ которой онъ доставалъ средства для жизни, и ему стало какъ будто стыдно. Даже донна Туллія какъ-то почувствовала, что роль, которую она воображала, будто играетъ, довольно мизерна, сравнительно съ упорнымъ трудомъ, твердой волей и замѣчательнымъ талантомъ юнаго художника. Но хотя она и чувствовала его превосходство, — скорѣе, однако, умерла бы, чѣмъ созналась въ этомъ даже дель-Фериче. Она знала, что уже нѣсколько мѣсяцевъ подърядъ болтаетъ съ дель-Фериче, съ Вальдэрно, съ Вазальверде и даже съ меланхоличнымъ и ироничнымъ Спикка о заговорахъ и всякихъ таинственныхъ интригахъ, и знала, что они могутъ болтать такъ до скончанія вѣка, нимало не вліяя этимъ на ходъ событій; но она ни за что бы не отреклась отъ дорогой ей иллюзіи, что она дѣйствительный, настоящій заговорщикъ, и что еслибы кто-нибудь изъ ея легкомысленныхъ знакомыхъ предалъ остальныхъ, то всѣ они были бы въ двадцать-четыре часа изгнаны изъ Рима, или же бы исчезли въ одномъ изъ темныхъ зданій по лѣвую руку колоннады св. Петра, мучениками своей собственной самонадѣянности и полутеатральнаго тщеславія. Много было кучекъ такихъ мнимыхъ заговорщиковъ въ тѣ дни, вся отвага которыхъ ограничивалась тѣмъ, что за бокаломъ шампанскаго въ гостиной, или за стаканомъ итальянскаго вина въ какомъ-нибудь трастеверинскомъ кабачкѣ, они шопотомъ произносили магическія и страшныя слова: «да здравствуетъ Гарибальди! да здравствуетъ Витторіо!» — Кромѣ этого они ничего не дѣлали.

Тѣ же самые мужчины и женщины ворчатъ теперь и сожалѣютъ о папскомъ правительствѣ или шепчутъ съ безсильнымъ недовольствомъ: «да здравствуетъ республика!» — и они же и ихъ потомки будутъ до скончанія вѣка шептать что-нибудь на ухо другъ другу, въ то время, какъ болѣе сильныя руки низвергаютъ имперіи, образуютъ непреодолимыя коалиціи и проводятъ краснымъ карандашомъ новыя границы на картѣ Европы.

Заговорщики тѣхъ дней ничего не сдѣлали послѣ того, какъ Пій IX вернулся изъ Гаэты; единственными, хоть сколько-нибудь полезными людьми были тѣ, которые, подобно дель Фериче, пользовались тайными источниками для свѣденій и низко продавали свои извѣстія. Но даже и они не имѣли большого значенія. Моментъ еще не наступилъ, и никакой болтовней, никакими шептаніями и вѣстями нельзя было ни ускорить событій, ни задержать ихъ. Но донна Туллія была преисполнена сознаніемъ своей важности, а дель-Фериче старался привлечь ровно столько вниманія на свою безобидную болтовню о прогрессѣ, сколько нужно было для того, чтобы безпрепятственно продолжать прибыльную торговлю тайными свѣденіями.

Донна Туллія, съ ея полнымъ отсутствіемъ художественнаго вкуса, совсѣмъ не оцѣнила достоинства портрета, который писалъ Гуашъ, и совсѣмъ не поняла опредѣленіе, даннаго имъ, художественной способности сравненія; но дель-Фериче очень хорошо это понялъ. У донны Тулліи, подобно многимъ аристократкамъ, текло слишкомъ много иностранной крови въ жилахъ, но темное происхожденіе дель Фериче обезпечивало за нимъ чисто итальянскую кровь, и потому онъ наслѣдовалъ общій инстинктъ въ дѣлѣ искусства, который составляетъ природный даръ итальянца. Онъ понималъ необыкновенный талантъ Гуаша и привелъ донну Туллію въ его мастерскую, что, впрочемъ, было и не трудно сдѣлать, когда она услышала, что юный художникъ становится знаменитостью. Ей нравилась мысль, что, заказавъ ему свой портретъ, она можетъ разыгрывать роль его патронессы и хвастаться впослѣдствіи, что помогла ему пробить себѣ дорогу. Мода и желаніе быть ея представительницей руководили донной Тулліей, точно собакой на шнуркѣ; а ничего не могло быть моднѣе, какъ патронировать моднаго портретнаго живописца.

Но послѣ того, какъ Анастасій Гуашъ высказалъ свой взглядъ на дель-Фериче и даръ художественнаго сравненія, разговоръ сталъ вялымъ, и донна Туллія соскучилась.

— Сеансъ длился достаточно долго, — объявила она; и такъ какъ выраженіе ея лица вовсе не годилось для портрета, то Анастасій не противорѣчилъ ей, и отпустилъ ее съ набожнымъ поклонникомъ по пятамъ.

А когда они ушли, Анастасій закурилъ папироску и, взявъ уголь, набросалъ каррикатуру донны Тулліи въ революціонномъ колпакѣ, въ театральной позѣ призывающей на помощь дель-Фериче, изображеннаго въ видѣ генія смерти, съ гильотиной на заднемъ планѣ. Затѣмъ Анастасій заперъ студію и пошелъ завтракать, напѣвая арію изъ «Belle Hélène».

VIII.

Когда Корона пріѣхала домой, она прошла въ будуаръ съ намѣреніемъ отдохнуть тамъ, если можно, съ часовъ. Она смѣло могла на это разсчитывать, такъ какъ узнала, что ея супругъ еще не одѣвался, а на туалетъ ему требовалось много времени. У него былъ лакей-космополитъ, и онъ одинъ изъ всѣхъ людей въ мірѣ владѣлъ искусствомъ поддѣлывать настоящаго Астрарденте. Корона считала этого человѣка величайшимъ негодяемъ, но у нея не было никакихъ доказательствъ. Старикъ же герцогъ искренно вѣрилъ въ него и довѣрялъ только ему одному; понимая, что не можетъ быть героемъ въ глазахъ своего лакея, онъ воспользовался этимъ и превратилъ его въ повѣреннаго.

Корона нашла у себя на столѣ три или четыре письма и стала читать ихъ, сбросивъ на полъ мѣховое пальто и пододвинувъ маленькія ножки въ огню, такъ какъ онѣ озябли на холодномъ церковномъ полу.

Ей предстояло, очевидно, прожить день, полный треволненій. Одно изъ писемъ было отъ Джіованни Сарачинеско. Онъ впервые писалъ ей, и она удивилась, прочитавъ его подпись въ концѣ страницы. Онъ писалъ твердымъ, разборчивымъ почеркомъ, безъ всякихъ росчерковъ и завитушекъ; въ его письмѣ выражалась какая-то рѣшимость, весьма симпатичная, и сжатость, поразившая Корону, которой казалось, что она слышитъ какъ бы его самого:

"Я пишу вамъ, дорогая герцогиня, потому что дорожу вашимъ добрымъ мнѣніемъ, а потому мотивы мои прежде всего личные. Мнѣ бы не хотѣлось, чтобы вы думали, что я для проформы просилъ вашего совѣта въ такомъ важномъ для меня дѣлѣ, какъ женитьба, и затѣмъ съ полнымъ невниманіемъ отнесся къ этому совѣту. Взгляды, высказанные вами по этому вопросу, слишкомъ основательны, чтобы я не придалъ вашему мнѣнію всего значенія, какое оно заслуживаетъ, даже въ томъ случаѣ, еслибы раньше думалъ иначе. Но произошло нѣчто такое, что заставило меня перемѣнить рѣшеніе. Я видѣлся съ отцомъ: онъ коротко и ясна высказался объ этомъ дѣлѣ. Не знаю, какъ и сказать вамъ это, но чувствую, что обязанъ объясниться, хотя бы вы и стали презирать меня за то, что я сейчасъ скажу. Дѣло, однако, очень просто. Отецъ объявилъ мнѣ, что своимъ поведеніемъ я вызвалъ сплетни, въ которыхъ мое имя связывается съ именемъ очень дорогой для меня женщины, хотя, въ несчастію, я не могу на ней жениться. Онъ убѣдилъ меня, что я обязанъ по отношенію въ этой дамѣ, которая — долженъ сознаться — совершенно во мнѣ равнодушна, дать единственно возможное для меня удовлетвореніе, а именно, жениться, и такимъ образомъ публично доказать, что въ томъ, что говорятъ, нѣтъ никакого основанія. Такъ какъ рано или поздно меня заставятъ жениться, то лучше ужъ теперь покориться обстоятельствамъ, когда столь непріятный для меня шагъ можетъ, хотя отдаленно, быть полезенъ особѣ, которую я люблю, устранивъ меня съ ея дороги. Сплетни обо мнѣ никогда не достигали вашихъ ушей; въ противномъ случаѣ вамъ было бы понятнѣе мое положеніе.

«Не думайте, поэтому, что если я не послѣдовалъ вашему совѣту, то изъ вѣтренности или что я дерзко позволилъ себѣ спросить вашего мнѣнія, не имѣя намѣренія руководиться имъ. Простите мнѣ также, что я вамъ пишу изъ мелкихъ, быть можетъ, мотивовъ тщеславія, въ надеждѣ, что не вполнѣ утрачу ваше доброе обо мнѣ мнѣніе, а главное вѣрьте тому, что я всегда и на-вѣки вашъ покорнѣйшій слуга —

"Джіованни Сарачинеско".

Въ чему повело рѣшеніе, принятое ею сегодня поутру, забыть Джіованни, если онъ могъ, посредствомъ клочка бумажки, напоминать ей о своемъ существованіи? Корона конвульсивно сжала письмо въ рукѣ, и комната закружилась въ ея глазахъ.

Итакъ, существуетъ женщина, которую онъ любитъ, ради которой готовъ пожертвовать собой, лишь бы оградить ея доброе имя отъ нареканій. И эта женщина его не любитъ; совершенно къ нему равнодушна. Такъ говоритъ онъ, и это должно быть правда, потому что онъ никогда не лжетъ. Это объясняетъ, почему онъ поѣхалъ на пикникъ съ донной Тулліей. Итакъ, онъ все-таки женится. Чтобы спасти особу, безнадежно любимую, онъ готовъ связать свою жизнь съ первой попавшейся женщиной, которая выйдетъ за него замужъ. И это нисколько не помѣшаетъ сплетникамъ говорить, что онъ все же любитъ ту женщину. Да это и не можетъ ей повредить, если она къ нему равнодушна. Кто бы она была, это холодное созданіе, которую даже Джіованни Сарачинеско не могъ заинтересовать? Какъ это нелѣпо! — и письмо нелѣпо… да и вся эта исторія нелѣпа! Только безумецъ можетъ такъ вести себя… И зачѣмъ онъ нашелъ нужнымъ повѣрять свои планы… свои безумные планы — ей, Коронѣ д’Астрарденте? зачѣмъ?.. Ахъ, Джіованни, какъ все могло бы быть иначе!

Корона съ сердцемъ встала съ мѣста и, прислонившись въ камину, поглядѣла на часы… Было около полудня. Онъ можетъ жениться на комъ и когда ему угодно… какое ей до этого дѣло! Онъ можетъ жениться и жертвовать собой, если ему это нравится… ей-то что до этого!

Она подумала о своей собственной жизни. Она тоже принесла себя въ жертву; она тоже связала себя на-вѣки съ человѣкомъ, котораго въ душѣ презирала, и сдѣлала это, какъ ей казалось, съ доброю цѣлью. Она все еще глядѣла на часы, потому что не хотѣла сдаться, не хотѣла горько заплакать, хотя слезы уже стояли въ ея глазахъ.

„Джіованни, не дѣлай этого, не дѣлай этого!“ — Губы ея произносили эти слова, но беззвучно. Сердце билось, а щеки густо покраснѣли. Она расправила смятое письмо и вторично прочитала его. И когда она его читала, въ ней загорѣлось страстное желаніе узнать, кто эта женщина, которую любилъ Джіованни, и вмѣстѣ съ этимъ желаніемъ въ ней проснулось новое и отвратительное чувство — ненависть, до того сильная, что внезапно слезы ея высохли, а кровь отлила отъ щекъ назадъ въ сердцу. Блѣдныя руки стиснулись, а глава загорѣлись дикимъ огнемъ. Ахъ! еслибы только она могла найти женщину, которую онъ любилъ! еслибы только она могла видѣть ее мертвой, и рядомъ съ нею, на полу — мертваго же Джіованни Сарачинеско! При этой мысли она топнула ногой по толстому ковру и еще сильнѣе поблѣднѣла. Она не понимала, что съ нею дѣлается, но вполнѣ поддалась своему чувству. „Отецъ Филиппъ былъ бы доволенъ“, — подумала она, такъ какъ сознавала, что ненавидитъ Джіованни Сарачинеско.

Съ новымъ порывомъ какого-то неяснаго чувства она усѣлась я стала читать другое письмо. То было посланіе одной пріятельницы изъ Парижа, полное разныхъ сплетенъ и новостей, восклицанія и описаній различныхъ нарядовъ и тому подобнаго вздора. Она съ нетерпѣніемъ пробѣгала его и готовилась уже бросить, какъ вдругъ ей бросилось въ глаза имя Джіоваини. „Конечно, неправда, будто бы Сарачинеско женится на m-me Майеръ“… вотъ слова, прочитанныя ею. Фраза эта стояла совсѣмъ внизу страницы, и въ тотъ моментъ, какъ пріятельница переворачивала ее, она уже забыла, что написала — и заговорила о другомъ. Казалось, что Коронѣ рѣшились не давать покоя съ Джіованни. Но она еще не дочитала всей своей корреспонденціи, такъ какъ оставалось еще одно нераспечатанное письмо. Корона разорвала конвертъ и увидѣла всего лишь нѣсколько строкъ, написанныхъ неправильнымъ и какъ бы измѣненнымъ почеркомъ и безъ подписи, на грубой простой бумагѣ, купленной, повидимому, въ мелочной лавочкѣ. Записка гласила слѣдующее:

„Герцогиня д’Астрарденте напоминаетъ басню о собакѣ на сѣнѣ, которая сама не ѣла и другимъ не давала ѣсть. Она не можетъ принять поклоненіе дона Джіованни Сарачинеско, но мѣшаетъ ему исполнить свои обязательства къ другимъ“.

Будь Корона въ обыкновенномъ настроеніи, она, по всей вѣроятности, посмѣялась бы надъ этимъ анонимнымъ посланіемъ. Въ первое время своего замужества она получала много анонимныхъ объясненій въ любви, но всегда съ какимъ-нибудь указаніемъ о личности автора, и безпечно бросала ихъ въ огонь. Но здѣсь было не то, и никакой намекъ не давалъ разгадать, кто это рѣшился критиковать ея поведеніе и бросить ей въ лицо такое несправедливое обвиненіе. Къ тому же она была очень разгнѣвана и выбита изъ волей. Первымъ движеніемъ ея было идти къ мужу и въ бронѣ своей невинности показать ему письмо. Но затѣмъ она горько разсмѣялась при мысли, какъ этотъ себялюбивый старый дэнди станетъ трунить надъ ея обидчивостью, и какъ безусловно неспособенъ онъ открыть виновнаго и наказать его. Затѣмъ лицо ея вновь омрачилось, и она спросила себя: дѣйствительно ли она невинна? не заслуживаетъ ли она порицанія за то. что отговаривала Джіованни жениться на доннѣ Тулліи?

Но если это такъ, то значитъ она сама-та женщина, о которой говорится въ его письмѣ. Всякая другая давно бы уже объ этомъ догадалась. Корона подошла къ окну, и на минуту въ глазахъ ея засвѣтилась радость. Но затѣмъ раздумье снова овладѣло ею. Она не могла себѣ представить, чтобы Джіованни такъ любилъ ее, чтобы жениться ради нея. Кромѣ того, никто и никогда ни однимъ словомъ не проговорился при ней, чтобы имя его связывалось съ ея именемъ… только вотъ теперь это анонимное письмо…

Мысль о томъ, что, пожалуй, она дѣйствительно „женщина, которая очень для него дорога“, та самая, которая „совершенно къ нему равнодушна“, снова зашевелилась въ мозгу, и она опять ощутила дикую и невыразимую радость! Затѣмъ она вспомнила, что она чувствовала раньше: какъ она разсердилась, какъ вышла изъ себя при мысли, что другая женщина любима имъ, и вдругъ поняла, что она ревновала его. Это самое чувство снова породило мысль, что не она — та женщина, которая имѣла такую власть надъ Джіованни Сарачинеско, и она сидѣла блѣдная и неподвижная.

Конечно, это другая! Что она сдѣлала или сказала такого, чтобы свѣтъ могъ выдумать, что она вліяетъ на дѣйствія этого человѣка, „мѣшаетъ исполнить обязательства“? — говоритъ письмо. Это должно быть написано человѣкомъ, который не знаетъ ихъ отношеній, не имѣетъ понятія о томъ, что происходитъ, и пишетъ на удачу, надѣясь затронуть чувствительную струну и причинить боль, въ отмщеніе за мнимую обиду. Но въ глубинѣ души, хотя она и подавляла это желаніе, ей бы хотѣлось быть той женщиной, для которой Джіованни Сарачинеско жертвовалъ своимъ счастіемъ…

Мужъ, конечно, и не подозрѣвалъ, что герцогиня д’Астрарденте провела такое мучительное утро, и разсмѣялся бы, еслибы ему кто нибудь сказалъ, что жена его прошла черезъ цѣлую вереницу бурныхъ ощущеній; онъ отвѣтилъ бы, что Коронѣ незнакомы и чужды всякія страсти. Вечеромъ они вмѣстѣ отправились въ оперу, и старикъ былъ веселѣе обыкновеннаго. Изъ Парижа ему только-что прислали сюртукъ, фасонъ котораго былъ верхомъ портняжнаго искусства. Корона также казалась красивѣе, чѣмъ когда-либо. Она была одѣта въ простое черное атласное платье, безъ всякихъ украшеній, кромѣ знаменитаго фамильнаго ожерелья — трехъ нитокъ жемчуга, равной величины, которыми не побрезговала бы и императрица.

Театръ былъ набитъ биткомъ. Шла „Норма“, съ нѣсколькими знаменитыми пѣвцами и пѣвицами, приглашенными спеціально на этотъ разъ — обстоятельство столь рѣдкое въ Римѣ, что публика ломилась въ театръ. Герцогиня съ мужемъ прибыли въ половинѣ перваго акта и просидѣли одни въ ложѣ, пока онъ не кончился. Корона очень любила „Норму“, и, усѣвшись въ ложѣ, уже не отводила глазъ отъ сцены. Астрарденте, съ другой стороны, выдерживалъ характеръ человѣка, утратившаго иллюзіи, и разсматривалъ публику въ бинокль. Послѣдній билъ въ его родѣ и годился бы для любой франтихи временъ первой имперіи; онъ былъ изъ перламутра, очень малъ и легокъ, металлическая оправа золотая и осыпана бирюзой.

— Всѣ рѣшительно, кого мы только знаемъ, собрались сюда сегодня, — сказалъ онъ. Право, стоитъ взглянуть на твоихъ разряженныхъ соперницъ, моя душа.

Корона медленно обвела глазами вокругъ залы. У нея было превосходное зрѣніе, и она никогда не прибѣгала къ биноклю. Она увидѣла тѣ же лица, что видѣла въ продолженіе пяти лѣтъ, тѣхъ же красавицъ, тѣхъ же безвкусно одѣтыхъ франтихъ, тѣ же румяна, перья и брилліанты. Напротивъ сидѣла m-me Майеръ съ престарѣлой графиней, которой патронировала ради ея глухоты; она находила въ ней удобнаго для себя chaperon. Графиня плохо слышала музыку, но любила свѣтъ и любила въ немъ показываться; она ничего не слышала изъ того, что дель-Фериче говорилъ вполголоса m-me Майеръ. Въ другихъ ложахъ сидѣли ихъ другіе знакомые, и дѣйствительно, какъ сказалъ мужъ, всѣ были на-лицо. Опустивъ глаза въ партеръ, она замѣтила черные глаза Джіованни Сарачинеско, съ тревогой устремляемые на нее. Слабая улыбка мелькнула на ея спокойномъ лицѣ; она почти невольно кивнула ему головой и отвернулась. Многіе мужчины глядѣли на нее и кланялись, когда она на нихъ взглядывала, и она отвѣчала имъ, наклоняя голову; но никому она не улыбалась, кромѣ Джіованни, и когда снова взглянула въ его сторону, то увидѣла, что онъ куда-то скрылся.

— Все тѣ же лица, но по прежнему занимательны, — сказалъ Астрарденте. — У m-me Майеръ вѣчно торчитъ въ ложѣ не тотъ, кого ей нужно. Она отдала бы всѣ свои брилліанты, чтобы вмѣсто этого сплетника у нея сидѣлъ Джіованни Сарачинеско. Если придетъ къ намъ, я отошлю его къ ней.

— Быть можетъ, ей нравится дель-Фериче, — замѣтила Корона.

— Онъ добрый песъ, очень добрый, — отвѣчалъ ея супругъ. — Онъ совсѣмъ не кусается, и его шерстка такъ нѣжна, какъ у котенка. Онъ носитъ поноску отлично.

— Все это прекрасныя качества, но мало интересныя. Онъ очень скученъ съ своими вѣчными каламбурами и пошлыми комплиментами и сплетнями.

— Но онъ такой безобидный! — отвѣчалъ Астрарденте съ сострадательнымъ презрѣніемъ. — Онъ неспособенъ обидѣть. Донна Туллія хорошо дѣлаетъ, избравъ его своимъ рабомъ. Она не

была бы такъ безопасна съ Сарачинеско. Если тебѣ понадобится поклонникъ, душа ноя, — возьми дель-Фериче. Я ничего противъ него не имѣю.

— Зачѣмъ мнѣ поклонники? — спросила Корона спокойно.

— Я шучу, мой другъ. У тебя собственный мужъ — ревностнѣйшій изъ поклонниковъ и преданнѣйшій рабъ, вдобавокъ.

Лицо старика Астрарденте искривилось на подобіе улыбки, когда онъ, наклонившись въ молодой женѣ, понизилъ свой дребезжащій, разбитый, старческій голосъ и заговорилъ такимъ же старческимъ шопотомъ. Онъ былъ искренно влюбленъ въ жену и не упускалъ случая высказать ей это. Она устало улыбнулась.

— Ты очень добръ во мнѣ, — проговорила она.

Она часто удивлялась тому, какимъ образомъ этотъ престарѣлый дэнди, во всю свою жизнь не проявлявшій постоянства въ привязанностяхъ, которыя обыкновенно длились у него не долѣе пяти мѣсяцевъ, въ самомъ дѣлѣ какъ будто вѣрно любитъ, и уже цѣлыхъ пять лѣтъ. Быть можетъ, то былъ ея величайшій тріумфъ, хотя ей не приходило въ голову взглянуть на это обстоятельство съ этой точки зрѣнія. Но хотя она и не уважала мужа, — не могла, однако, думать о немъ злобно потому, что, какъ она говорила, она былъ очень добръ въ ней. Она часто упрекала себя за то, что слѣдовало бы ей больше радоваться его поклоненію.

— Я не могу не быть добръ къ тебѣ, мой ангелъ. Развѣ это возможно? вѣдь я такъ люблю тебя!

— Да, я знаю, — отвѣчала Корона.

Когда она говорила это, послышался стукъ въ дверь. Сердце ея сильно забилось, и она слегка поблѣднѣла.

— Чортъ бы побралъ посѣтителей! — пробормоталъ старикъ Астрарденте, разсердись, что ему мѣшаютъ ухаживать за женой. — Надо ихъ, конечно, пустить.

— Я думаю, — отвѣчала герцогиня съ насильственнымъ спокойствіемъ.

Мужъ отворилъ дверь, и Джіованни Сарачинеско вошелъ, со шляпой въ рукѣ.

— Садитесь, — сказалъ Астрарденте немного рѣзко.

— Надѣюсь, что я не помѣшалъ? — замѣтилъ Джіованни, все еще стоя.

Его удивилъ нелюбезный тонъ старика.

— О, нѣтъ, нисколько, — сказалъ послѣдній, быстро приходя въ себя. — Пожалуйста садитесь; второе дѣйствіе сейчасъ начнется.

Джіованни сѣлъ на стулъ позади герцогини. Онъ пришелъ, чтобы поговорить съ нею, и надѣялся, что во время второго дѣйствія ему это удастся.

— Я слышала, что вы очень веселились вчера, — сказала Корона, поворачивая голову, чтобы легче было разговаривать.

— Въ самомъ дѣлѣ! — отвѣчалъ Джіованни, и тѣнь досады мелькнула у него на лицѣ. — А кто вамъ это говорилъ, герцогиня?

— Донна Туллія. Я встрѣтила ее сегодня утромъ. Она сказала, что вы занимали все общество… весь день смѣшили ихъ…

— Какое удивительное заявленіе! — воскликнулъ Джіованни. — Оно показываетъ, какъ человѣкъ можетъ безсознательно смѣшить другихъ. Я не помню, чтобы былъ особенно разговорчивъ. Но, конечно, пикникъ вообще былъ очень шумный.

— Можетъ быть, донна Туллія сказала это иронически, — предположила Корона. — Вы любите „Норму“?

— О, да; я люблю всякую оперу. Но вотъ и занавѣсъ поднимается.

Дѣйствіе началось, и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ всѣ въ ложѣ молчали. Во вотъ оркестръ шумно заигралъ, Джіованни наклонился такъ, что лицо его приходилось совсѣмъ близко отъ лица Короны. Онъ могъ говорить, не будучи услышаннымъ Астрарденте.

— Вы получили мое письмо?

Корона чуть замѣтно наклонила голову.

— И понимаете мое положеніе?

Онъ не могъ видѣть ея лица, и въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ она не подавала никакого знака, что слышала его; наконецъ, опять сдѣлала движеніе головой, но на этотъ разъ отрицательное.

— Однако, мнѣ кажется, оно очень просто, — продолжалъ Джіованни, нахмуривая брови.

Корона замѣтила, что, повернувшись немного, она можетъ глядѣть на сцену и въ то же время говорить съ сидѣвшимъ сзади нея Сарачинеско.

— Какъ могу я судить объ этомъ? Вы не все мнѣ сказали. Почему вы просите меня рѣшить, хорошо ли вы поступаете?

— Я такъ не поступлю, если вы найдете, что это дурно, — коротко отвѣтилъ онъ.

Герцогиня вдругъ вспомнила про ту, другую женщину, ради которой человѣкъ, просившій у нея совѣта, готовился пожертвовать жизнью.

— Удивительно, какое важное значеніе вы приписываете моему мнѣнію! — очень холодно замѣтила она, отворачиваясь отъ него.

— Никто лучше васъ не можетъ мнѣ посовѣтовать, — настаивалъ Джіованни.

Корона была оскорблена. Она истолковала эти слова въ такомъ смыслѣ, что такъ какъ она пожертвовала жизнью старику, сидѣвшему радомъ съ нею въ ложѣ, то лучше другихъ могла судить, благоразумно ли поступаетъ Джіованни, женясь по расчету, ради цѣли, которая, въ концѣ концовъ, можетъ оказаться призрачной. Она живо повернулась къ нему, и въ глазахъ ея сверкнулъ гнѣвный огонь.

— Пожалуйста, оставьте въ сторонѣ мою личность! — надменно сказала она.

Джіованни былъ слишкомъ удивленъ, чтобы сразу отвѣтить. Онъ не имѣлъ и въ виду намекать на ея собственный бракъ.

— Вы совсѣмъ не такъ поняли меня, — отвѣтилъ онъ, наконецъ.

— Ну, такъ говорите яснѣе, — замѣтила она. Она чувствовала бы себя очень виноватой за то, что говорила съ Джіованни, такъ какъ не стала бы съ нимъ разговаривать при мужѣ, еслибы не думала, что говоритъ о постороннемъ дѣлѣ, нисколько лично ея не касающемся. Что касается Сарачинеско, то онъ былъ въ опасномъ положеніи и начиналъ уже терять самообладаніе. Онъ сидѣлъ близко отъ нея, сердце у него сильно билось, въ вискахъ стучало, и онъ былъ задѣтъ тѣмъ, что его не поняли.

— Я не могу говорить яснѣе; мнѣ очень больно, что а вынужденъ былъ высказать вамъ такъ мало, когда не смѣю высказать всего. Я не намекалъ на вашъ бракъ, когда говорилъ съ вами о своемъ. Простите меня; я больше не буду объ этомъ говорить.

Корона снова испытала странное ощущеніе не то боли, не то радости, и театральныя лампы запрыгали передъ нею, принявъ ту неопредѣленную форму, какую имѣютъ предметы для человѣка, падающаго съ высоты. Почти безсознательно заговорила она, едва ли сознавая также и то, что она повернула голову и уставила черные глаза въ блѣдное лицо Джіованни.

— И однако должна же быть причина, почему вы мнѣ говорите это немногое, и почему вы не хотите мнѣ сказать всего?

Произнеся эти слова, она бы отдала все на свѣтѣ, чтобы взять ихъ назадъ. Но было поздно; Джіованни отвѣчалъ ей низкимъ, глухимъ голосомъ, который какъ будто прорывался у него въ горлѣ. Лицо его было блѣдно, какъ смерть, зубы стучали, точно въ лихорадкѣ, а глава сверкали, точно черныя звѣзды, въ тѣни ложи.

— Есть самыя основательныя на то причины. Вы — женщина, которую я люблю.

Корона не шевелилась въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ, точно не понявъ, что онъ такое сказалъ. Затѣмъ вдругъ вздрогнула, глаза ея опустились, и она откинулась на спинку кресла. При этомъ пальцы ея, крѣпко сжимавшіе вѣеръ, разомкнулись, и вѣеръ съ шумомъ упалъ на полъ ложи.

Старикъ Астрарденте, не обращавшій вниманія на жену и гостя, раздосадованный приходомъ Джіованни и заинтересованный тѣмъ, что происходило напротивъ, въ ложѣ m-me Майеръ, услышалъ шумъ и торопливо нагнулся, чтобы поднять вѣеръ, лежавшій у его ногъ.

— Тебѣ дурно, душа моя? — поспѣшно сказалъ онъ, увидѣвъ необычайную блѣдность жены.

— Нѣтъ, ничего; сейчасъ пройдетъ, — промолвила она съ страшнымъ усиліемъ и прибавила: — здѣсь, должно быть, дуетъ; меня знобитъ.

Джіованни сидѣлъ какъ статуя, подавленный сознаніемъ своей собственной безразсудности и неосторожности, а также и удивленіемъ, что такъ неожиданно выдалъ тайну, которую такъ боялся открыть. Услышавъ голосъ Короны, онъ вдругъ всталъ, точно спросонья.

— Извините меня, — торопливо прибавилъ онъ: — я только-что вспомнилъ объ одномъ очень важномъ дѣлѣ…

— Пожалуйста, не церемоньтесь, — кисло отвѣтилъ Астрарденте.

Джіованни поклонился герцогинѣ и вышелъ изъ ложи. Она не взглянула на него, когда онъ уходилъ.

— Не лучше ли тебѣ ѣхать домой, мой ангелъ? — сказалъ старикъ. — Ты простудилась.

— О, нѣтъ, мнѣ хочется остаться. Это пройдетъ, а лучшая часть оперы — впереди.

Корона говорила довольно спокойно. Ея крѣпкіе нервы уже оправились отъ испытаннаго потрясенія, и она могла уже владѣть голосомъ. Ей не хотѣлось ѣхать домой; напротивъ того: яркій свѣтъ и музыка какъ бы успокоивали ее. Еслибы сегодня ночью давался балъ, она бы поѣхала туда; она бы на все согласилась, лишь бы не оставаться наединѣ съ своими мыслями. Мужъ съ любопытствомъ поглядѣлъ на нее. У него мелькнуло подозрѣніе, что донъ Джіованни сказалъ что-то, испугавши или оскорбивши его жену; но онъ тотчасъ же подумалъ, что это невѣроятно. Онъ считалъ Сарачинеска не особенно даже короткимъ знакомымъ своей жены.

— Какъ хочешь, душа моя, — отвѣчалъ онъ, придвигая ближе къ ней свой стулъ. — Я радъ, что этотъ франтъ ушелъ. Мы теперь можемъ свободно побесѣдовать.

— Да, я рада, что онъ ушелъ. Мы теперь можемъ свободно побесѣдовать, — машинально повторила Корона.

— Я нашелъ, что извиненіе его немножко формально, чтобы не сказать болѣе того, — замѣтилъ Астрарденте. — „Важное дѣло“, это звучитъ какъ-то банально. Но все равно; хорошо, что онъ ушелъ.

— Развѣ онъ такъ сказалъ? — спросила Корона: — я не разслышала. Конечно, все равно, какъ ты справедливо сейчасъ замѣтилъ.

IX.

Джіованни вышелъ немедленно изъ театра, одинъ и пѣшкомъ. Онъ былъ очень взволнованъ. Онъ сдѣлалъ нечаянно и внезапно то, чего рѣшилъ никогда не дѣлать; его намѣренія сметены были, какъ ничтожная преграда, сносимая весеннимъ полноводьемъ. Сердце заговорило вопреки разсудку. Онъ горько раскаявался и упрекалъ себя за это.

И какъ она, должно быть, разсердилась на него! — думалось ему. Быть можетъ, она даже и испугалась. Такъ грубо, такъ неделикатно отрѣзать: „я васъ люблю“, и только. Онъ почти рѣшилъ, что ему слѣдуетъ уѣхать на время, чтобы хоть этимъ загладить свое поведеніе.

Джіованни легъ спать. На другое утро, подъ предлогомъ простуды, онъ не выходилъ изъ своей комнаты. Отецъ, страстно любившій его, несмотря на рѣзкое обращеніе и запальчивыя рѣчи, пришелъ къ нему и провелъ большую часть дня съ нимъ; но время отъ времени, прохаживаясь по комнатѣ, клялся и божился, что Джіованни не болѣе нездоровъ, чѣмъ онъ самъ, и пріобрѣлъ во время путешествій проклятую привычку валяться въ постели.- Джіованни только улыбался и спорить лишь затѣмъ, чтобы доставить удовольствіе старику-отцу. На слѣдующій день онъ объявилъ, что уѣзжаетъ, и съ раннимъ поѣздомъ покинулъ Римъ. Никто не видѣлъ болѣе Джіованни до того вечера, когда назначенъ былъ балъ у Франджипани.

Между тѣмъ онъ очень удивился бы, еслибы зналъ, что Корона тщетно искала его вездѣ, куда ни пріѣзжала, и, не вида, она становилась печальна и блѣдна, коротко отвѣчала на веселые и любезные разговоры, какіе съ нею вели мужчины. Всѣмъ недоставало Джіованни. Онъ написалъ Вадьдэрно, что вынужденъ былъ внезапно отправиться въ свое помѣстье по дѣлу о продажѣ лѣса, но каждый удивлялся, зачѣмъ онъ оставилъ городъ изъ-за такихъ пустяковъ въ самый разгаръ сезона. Его видѣли въ послѣдній разъ въ ложѣ Астрарденте въ оперѣ, гдѣ онъ пробылъ всего нѣсколько минутъ, по свидѣтельству дель-Фериче, сидѣвшаго напротивъ, въ ложѣ m-me Майеръ. Дель-Фериче втайнѣ поклялся, что узнаетъ, въ чемъ дѣло, а донна Туллія въ неумѣренныхъ выраженіяхъ бранила Джіованни, въ кругу короткихъ знакомыхъ я поклонниковъ, за то, что онъ пригласилъ ее на котильонъ, на балу у Вальдэрно, и даже не извѣстилъ, что не будетъ. Послѣ чего всѣ присутствующіе мужчины предложили себя взамѣнъ отсутствующаго кавалера, и донна Туллія заставила ихъ кинуть жребій, кому съ нею танцовать; кавалеръ, которому судьба доставила эту честь, безъ церемоніи бросилъ свою первоначальную даму и чуть-было не дрался за это на дуэли впослѣдствіи, — все это къ вящшему удовольствію донны Тулліи. Тѣмъ не менѣе, въ душѣ она сердилась на отъѣздъ Джіованни.

А Корона всюду его искала и, наконецъ, услышала, что онъ уѣхалъ изъ Рима, два дня спустя послѣ того, какъ весь городъ о томъ зналъ. По всей вѣроятности, она была бы очень смущена, встрѣтивъ его вскорѣ послѣ того рокового вечера, но желаніе видѣть его было такъ велико, что она совсѣмъ не думала о послѣдствіяхъ. Въ настоящее время вся жизнь ея перевернулась вверхъ дномъ; она вздрагивала при звукахъ собственнаго голоса; проводила долгіе часы въ одиночествѣ, молясь отъ всей души о прощеніи за то, что услышала отъ него; но какъ только оставляла уединеніе и появлялась въ свѣтѣ, такъ немедленно къ ней возвращалось непреодолимое желаніе его видѣть. Тайное желаніе ея сердца было услышать отъ него снова то, что онъ уже ей сказалъ. Она бы отправилась въ отцу Филиппу и разсказала ему все; но когда молилась наединѣ, то сознавала, что эту борьбу она должна выдержать собственными силами, не прибѣгая въ посторонней помощи.

Наступилъ вечеръ, когда назначенъ былъ балъ у Франджипани, и весь Римъ былъ въ состояніи ожиданія и волненія. Эта внятная и старинная фамилія была въ траурѣ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, вслѣдствіе послѣдовательной смерти нѣсколькихъ изъ своихъ членовъ, и во все это время старинная крѣпость, которую они называли дворцомъ, была недоступна для свѣта. Нѣкоторое время даже никто изъ этой фамиліи не находился въ Римѣ, такъ какъ князь и княгиня предпочитали проводить эпоху траура въ деревнѣ и за границей, между тѣмъ какъ старшій сынъ оканчивалъ образованіе въ одномъ изъ англійскихъ университетовъ. Въ нынѣшнемъ году фамилія вернулась: во дворцѣ уже происходили пріемы и давались обѣды; а сегодняшній балъ, даваемый по случаю совершеннолѣтія сына и наслѣдника, обѣщалъ быть событіемъ текущаго сезона Говорили, что около тридцати покоевъ, кромѣ большой бальной залы, открыты для пріема гостей, и что вся обстановка будетъ достойна фамиліи, удержавшейся на вершинѣ своего величія въ продолженіе чуть не тысячи лѣтъ. Говорили также, что приглашенія разосланы безъ всякихъ различій политическихъ партій и общественныхъ слоевъ, такъ что народу соберется столько, какъ давно уже не собиралось подъ одной и той же крышей.

Франджипани устроили дѣло en grand, и никто не былъ разочарованъ. Сады и дворы дворца были великолѣпно иллюминованы; длинныя амфилады покоевъ открыты и убраны рѣдкими цвѣтами. Большая лѣстница уставлена лакеями въ ливреяхъ, мимо которыхъ проходили приглашенные; ужинъ былъ такимъ великолѣпнымъ банкетомъ, подобный которому можно найти лишь въ средневѣковыхъ лѣтописяхъ.

Какъ и всегда бываетъ на такихъ балахъ, танцы начались поздно, но многіе изъ гостей пріѣхали рано, чтобы на свободѣ полюбоваться убранствомъ дворца. Среди тѣхъ, кто прибылъ вскорѣ послѣ десяти часовъ, находился и Джіованни Сарачинеска, котораго громко привѣтствовали всѣ знакомые. Онъ былъ блѣденъ и казался усталымъ; но необыкновенно любезенъ и разговорчивъ. Онъ довольно беззаботно на видъ прохаживался по комнатамъ, а въ сущности его сжигало нетерпѣніе увидѣть любимую женщину, и глаза его искали высокую фигуру Короны во всѣхъ направленіяхъ. Но она еще не пріѣзжала, и Джіованни, наконецъ, остановился въ одной изъ переднихъ залъ, терпѣливо ожидая ея прибытія.

Въ то время, какъ онъ дожидался такимъ образомъ, прислонясь въ одной изъ мраморныхъ колоннъ двери, толпа быстро возрастала, но онъ не замѣчалъ этого, пока вдругъ не наступило молчаніе и толпы мужчинъ и женщинъ не разступились, чтобы пропустить кардинала. Граціозно раскланиваясь направо и налѣво и обольстительно улыбаясь, великій человѣкъ двигался впередъ, и зоркій глазъ его видѣлъ все и всѣхъ. Отъѣздъ его, за которымъ вскорѣ послѣдовалъ отъѣздъ многихъ другихъ кардиналовъ и прелатовъ, былъ сигналокъ, что танцы вскорѣ начнутся, и въ тѣхъ покояхъ, гдѣ онъ уже прошелъ, мужчины и женщины устремились въ бальную валу.

Но въ то время, какъ глаза великаго кардинала остановились на Джіованни Сарачинеска съ той неизмѣнной улыбкой, какую многіе не забыли еще и по сіе время, нѣжная рука дала знакъ, какъ бы приглашая молодого человѣка послѣдовать за собою. Джіованни повиновался, и на эту минуту сталъ самой значительной особой въ комнатѣ. Оба вышли вмѣстѣ и остановились въ сѣняхъ. Уже факельщики стояли внизу лѣстницы и лакеи выстроивались, чтобы поклониться первому министру. Какъ разъ въ этотъ моментъ хозяинъ дома прибѣжалъ впопыхахъ. Онъ не видѣлъ, что кардиналъ Антонелли уходить, и поспѣшилъ нагнать его, дабы не навлечь на себя его неудовольствія нарушеніемъ этикета.

— Простите, ваша свѣтлость! — воскликнулъ онъ поспѣшно: — я не видѣлъ, что ваша свѣтлость повидаете насъ… и такъ рано… Княгиня опасается…

Не смущайтесь этимъ! — отвѣтилъ кардиналъ елейнымъ голосомъ. — Я не такъ крѣпокъ, какъ былъ прежде. Намъ, старикамъ, слѣдуетъ рано спать ложиться и предоставить веселиться вамъ, молодымъ. Не извиняйтесь… Покойной ночи… Чудный балъ!.. Поздравляю съ возвращеніемъ въ Римъ. Еще разъ прощайте. Мнѣ надо сказать два слова Джіованни, прежде нежели уѣхать.

Онъ протянулъ руку Франджипани, который почтительно поднесъ ее въ губамъ и ушелъ, видя, что онъ не нуженъ больше. Онъ и многіе другіе долго ломали голову, какого рода дѣло могло заставить его свѣтлость разговаривать съ Джіованни Сарачинеска слишкомъ четверть часа въ холодныхъ сѣняхъ, гдѣ свободно разгуливалъ вѣтеръ. Въ сущности Джіованни былъ такъ же удивленъ, какъ и другіе.

— Гдѣ были вы, мой другъ? — спросилъ кардиналъ, когда они остались вдвоемъ.

— Въ своемъ имѣніи, ваша свѣтлость.

— А что вы тамъ дѣлали въ теперешнее время года? Я надѣюсь, что вы бережете свой лѣсъ? вы, конечно, не хотите вывести его?

— Намъ болѣе чѣмъ кому-либо дорого, чтобы наши горы не обезлѣсились. Будьте спокойны на этотъ счетъ, ваша свѣтлость!

— На этотъ счетъ, пожалуй, — но сознаюсь, что у меня есть другія причины тревожиться за васъ, — сказалъ великій кардиналъ испытующе глядя на Джіованни маленькими, острыми, черными глазками.

— Вы тревожитесь за меня, ваша свѣтлость? — переспросилъ Джіованни не безъ удивленія.

— За васъ. Я не безъ тревоги услышалъ, что ходитъ слухъ о вашей женитьбѣ на m-me Майеръ. Такой бракъ не будетъ одобренъ его святѣйшествомъ, папою, а также-если мнѣ позволено, недостойному, упомянуть о себѣ за-одно съ нашимъ святѣйшимъ государемъ — и на мой взглядъ будетъ неразуменъ.

— Позвольте мнѣ замѣтить вашей свѣтлости, — гордо отвѣтилъ Джіованни, — что въ моей фамиліи нѣтъ обычая спрашивать чьего-либо совѣта въ такого рода дѣлахъ. Донна Туллія — католичка. Поэтому не можетъ быть никакого серьезнаго возраженія противъ моей женитьбы, если отецъ и я найдемъ ее желательной.

— Вы, Сарачинеска, бѣдовые люди, — сказалъ кардиналъ мягко. — Я прочиталъ исторію вашей фамиліи съ большимъ интересомъ, и то, что вы говорите, совершенно справедливо. Я не могу представить ни одного случая, когда бы вы послушались чужого совѣта и въ томъ числѣ святой церкви. Я съ крайней осмотрительностью рискнулъ заговорить объ этомъ предметѣ съ вами, и увѣренъ, что вы повѣрите мнѣ, если я скажу, что слова мои внушены не духомъ интриги или стремленіемъ совать свой носъ въ чужія дѣла; я говорю съ вами вслѣдствіе непосредственнаго желанія святѣйшаго отца.

Мягкій отвѣть прогоняетъ гнѣвъ, и если отвѣтъ всемогущаго государственнаго человѣка былъ мягче, чѣмъ этого можно было бы ожидать, то слѣдуетъ помнить, что онъ говорилъ съ наслѣдникомъ одного изъ могущественнѣйшихъ домовъ римскаго государства и въ такое время, когда дружба такихъ людей, какъ Сарачинеска, была гораздо важнѣе, чѣмъ теперь. Въ то время какихъ-нибудь человѣкъ двадцать дворянъ владѣли большею частью папскихъ владѣній, и вліяніе ихъ на своихъ арендаторовъ было велико, потому что ни феодальный духъ, ни феодальная система еще не были искоренены. Болѣе того, — хотя кардиналъ Антонелли былъ далеко не популяренъ во всѣхъ партіяхъ, но Пій IX былъ уважаемъ и любимъ громаднымъ большинствомъ какъ дворянства, такъ и народа. Первымъ движеніемъ Джіованни было воспротивиться вмѣшательству въ его дѣла; но мягкій отвѣтъ кардинала на его надменное заявленіе о своей независимости, заставилъ его вѣжливо поклониться и выразить готовность выслушать его резоны.

— Такъ какъ его святѣйшество обратилъ вниманіе на это дѣло, то прошу вату свѣтлость сообщить ему, что хотя всѣ толкуютъ про мою женитьбу, но это еще дѣло далеко не рѣшенное.

— Я радъ этому, Джіованни, — отвѣчалъ кардиналъ, фамильярно беря его подъ руку. — Я радъ этому. Есть причины, по которымъ такой бракъ недостоинъ васъ. Если вы позволите мнѣ, то, не задѣвая нисколько чести m-me Майеръ, я сообщу вамъ эти причины.

— Радъ васъ выслушать, — отвѣтилъ серьезно Джіованни, — лишь бы не задѣвать чести донны Тулліи.

— Никоимъ образомъ. Причины чисто политическія. M-me Майеръ — или донна Туллія, если вамъ такъ больше нравится — является центромъ нѣкотораго рода клуба, такъ-называеыаго либеральнаго, и однимъ изъ его дѣятельнѣйшихъ и безразсуднѣйшихъ членовъ — нѣкій Уго дель-Фериче, — человѣкъ, называющій себя графомъ, но дѣдъ котораго служилъ кучеромъ въ Ватиканѣ при Львѣ XII. Онъ кончитъ тѣмъ, что навлечетъ на себя большія непріятности. Онъ слѣдуетъ какъ тѣнь за донной Тулліей, и по всей вѣроятности онъ завлекъ ее въ эту банду безразсудной молодежи изъ-на личныхъ цѣлей. Это очень глупое общество; я полагаю вы слышали, что они болтаютъ?

— Очень мало, — отвѣчалъ Джіованни. — Я не интересуюсь политикой. Я даже не зналъ, что существуетъ такой клубъ, какъ говоритъ ваша свѣтлость.

Кардиналъ Антонелли зорко взглянулъ при этомъ отвѣтѣ на своего собесѣдника.

— Эти юноши рисуются солидарностью и тайной, — замѣтить онъ съ насмѣшкой: — но ихъ солидарность всегда измѣняетъ ихъ тайнѣ, потому что въ нашемъ дорогомъ Римѣ, въ несчастію, справедливо, что если гдѣ соберутся двое или трое, то уже затѣютъ что-нибудь неладное. Но они могутъ собираться съ миромъ въ студіи Гуаша или гдѣ имъ угодно. Гуашъ — человѣкъ умный и долженъ писать съ меня портретъ. Вы знакомы съ нимъ? Но вернемся къ нашимъ овцамъ въ волчьей шкурѣ… въ моимъ забавнымъ заговорщикамъ. Они не могутъ причинить никакого вреда, потому что сами не знаютъ, что говорятъ, и слова ихъ никогда не перейдутъ въ дѣло. Но въ принципѣ это худое занятіе. Ваши смѣлые предки, Джіованни, открыто боролись съ нами, церковниками, и если только Всевышній не простилъ ихъ по своей неизреченной благости, то души ихъ обрѣтаются нынѣ въ худомъ мѣстѣ, такъ какъ дьяволъ знаетъ своихъ слугъ и не даетъ имъ поблажки Но они боролись открыто, какъ и подобаетъ дворянамъ, между тѣмъ какъ эти люди роютъ мнѣ яму, но ужъ, конечно, ни я и никто другой въ нее не попадетъ ихъ совѣщанія, какъ бы сказалъ Руссо, происходятъ ежедневно, и они болтаютъ много вздора и ничего не дѣлаютъ, что не доказываетъ, чтобы ихъ принципы были хороши, но доказываетъ, что ихъ умъ слабъ. Не въ обиду будь сказано синьору графу дель-Фериче, но я думаю, что невѣжество характеризуетъ его партійку, а глупость отличаетъ всѣ ея собранія. Если они вѣрятъ наполовину тѣмъ глупостямъ, что говорятъ, то почему они не уложатъ своихъ пожитковъ и не переберутся за границу? Еслибы они серьезно хотѣли что-нибудь сдѣлать, то дѣйствовали бы.

— Очевидно, — отвѣтилъ Джіованни, котораго забавляла тирада кардинала.

— Очевидно. Значитъ, они ничего не хотятъ. Значитъ, наша пріятельница донна Туллія пробавляется пустымъ упражненіемъ въ политическомъ дилеттантствѣ изъ-за глупаго тщеславія; не въ обиду будь ей сказано, это въ духѣ такихъ женщинъ, какъ она.

Джіованни молчалъ.

— Повѣрьте мнѣ, князь, — прибавилъ кардиналъ, внезапно мѣняя тонъ и говоря очень серьезно, — есть болѣе достойное дѣло въ наше время для сильныхъ мужчинъ, какъ мы съ вами, чѣмъ играть въ заговоры и пить шампанское за итальянское единство и Виктора-Эммануила. Условіе ихъ жизни — борьба и борьба неравная. Ни вы, ни я, не согласились бы тратить силу, сражаясь съ тѣнями, носиться съ личными честолюбивыми пустяками, зная, что армія зла выступаетъ въ боевомъ порядкѣ противъ добра.

Худое лицо кардинала выразило большую рѣшимость, а его тонкіе пальцы впились въ руку Джіованни съ силой, которая того удивила.

— Вы смѣло разсуждаете, — отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Вы болѣе розово смотрите на вещи, чѣмъ мы, свѣтскіе люди. Вы считаете невозможной бѣду, которая, по нашему мнѣнію, съ каждымъ днемъ надвигается все ближе и ближе.

Кардиналъ Антонами устремилъ черные, сверкающіе глазки прямо въ лицо собесѣднику.

— О, generatio incredula! Если у васъ нѣтъ вѣры, то нѣтъ и мужества, а если нѣтъ мужества, то вы всю жизнь будете гоняться за пустотой! Такимъ-то бы именно людямъ, какъ вы, людямъ древней породы, крупнымъ землевладѣльцамъ, съ желѣзнымъ тѣломъ и здоровымъ духомъ, слѣдовало взяться за доброе дѣло и помогать намъ, которые боролись уже долгіе годы и начинаемъ ослабѣвать. Каждое дѣйствіе въ вашей жизни, каждая мысль въ минуты досуга должны были бы быть обращены въ доброй цѣли, иначе мы всѣ погибнемъ и поплатимся за наше холодное равнодушіе. Timidi nunquam statueront trophaeum — если мы хотимъ дѣлить добычу, то должны отточить мечъ и отважно пустить его въ дѣло; мы не должны допускать возможности неудачи; мы должны быть бдительны; должны быть единодушны, какъ одинъ человѣкъ. Вы говорите мнѣ, что вы, свѣтскіе люди, уже считаете бѣду близкою; — но ждать пораженія, значитъ, уже быть на девять десятыхъ разбитымъ. Ахъ, еслибы мы могли разсчитывать, на жизнь и на смерть, на такихъ людей, какъ вы, то наше дѣло далеко не было бы проиграннымъ!

— Что касается этого, ваша свѣтлость можетъ разсчитывать на насъ, — спокойно отвѣтилъ Джіованни.

— На васъ, Джіованни, да, потому что вы храбрый и благородный человѣкъ. Но на вашихъ пріятелей, даже на ваше сословіе — нѣтъ. Могу ли я, напримѣръ, разсчитывать на Вальдэрно? вы знаете такъ же хорошо, какъ и я, что они симпатизируютъ либераламъ, что у нихъ не хватаетъ мужества ни поддерживать насъ, ни открыто бросить насъ, и, что хуже всего, они представляютъ многочисленный классъ, и среди нихъ — съ сожалѣніемъ говорю это — выдающееся мѣсто занимаетъ донна Туллія Майеръ! При своемъ богатствѣ, молодости, бойкости и раннемъ вдовствѣ, она водитъ за собой всѣхъ мужчинъ на веревочкѣ; они болтаютъ зря и сами радуются своей болтовнѣ. Всѣ они, какъ двѣ капли воды, похожи другъ на друга — non tantum ovnm ovo simili — яйца не такъ похожи между собой, какъ они. Non tali auxilio — намъ не нужны такіе союзники. Мы просимъ хлѣба, а не камней; намъ нужны мужи, а не пустоголовые дэнди. Теперь у насъ есть и тѣ, и другіе; но если императоръ покинетъ насъ, у насъ останется слишкомъ много дэнди и слишкомъ мало мужей, — слишкомъ мало такихъ мужей, какъ вы, донъ Джіованни. Вмѣсто вооруженныхъ батальоновъ, у насъ будутъ тайныя общества для взаимнаго страхованія отъ политическихъ опасностей; вмѣсто поддержки величайшей военной силы въ Европѣ, намъ придется опираться на горсть молокососовъ, мнѣніями которыхъ руководитъ донна Туллія Майеръ.

Джіованни засмѣялся и посмотрѣлъ на кардинала, вздумавшаго приписывать всѣ грядущія бѣдствія дамѣ, на которой ему не хотѣлось, чтобы женился его собесѣдникъ.

— Неужели ея вліяніе такъ велико? — спросилъ Сарачинеска недовѣрчиво.

— Она мила, хороша собой, богата; ея вліяніе — типъ того вліянія, какое царитъ въ Римѣ, какъ отраженіе парижской жизни. Но тамъ женщины дѣйствительно играютъ роль, и часто весьма крупную: здѣсь же, гдѣ онѣ могутъ командовать только въ гостиныхъ, набитыхъ пустоголовыми франтами, онѣ сами не знаютъ, куда ихъ вести; онѣ мѣняютъ мнѣнія но двадцати разъ на дню; великимъ постомъ у нихъ появляется религіозный восторгъ, а на масляницѣ бываютъ припадки либеральной горячки, и все кончается простраціей, въ которой онѣ доживаютъ до весны. къ этому времени всѣ ихъ принципы перевернуты вверхъ дномъ, и онѣ уѣвжаютъ въ Парижъ на май мѣсяцъ — pour же retremper dans les idées idéalistes, какъ онѣ выражаются. Какъ вы думаете: можно создать партію изъ такихъ элементовъ, — въ особенности если вы размыслите, что эта легкомысленная масса всегда готова въ окончательномъ результатѣ поступить такъ, какъ ей это лично выгоднѣе? Половина изъ нихъ держитъ на-готовѣ итальянскій флагъ, вмѣстѣ съ папскимъ, чтобы выставить въ окнѣ тотъ или другой, смотря по обстоятельствамъ. Покойной ночи, Джіованни! Довольно я съ вами бесѣдовалъ, и весь Римъ набросится теперь на васъ, чтобы узнать, какія такія государственныя тайны довѣрялъ я вамъ. Придумайте, смотрите, какой-нибудь отвѣтъ, потому что нельзя же вамъ сообщить, что я назвалъ донну Туллію и ея кружокъ пустыми и вздорными людьми. Они могутъ оскорбиться и станутъ бранить меня, чего добраго; подумайте, какъ это будетъ мнѣ обидно! Покойной ночи, Джіованни, поклонитесь вашему отцу.

Кардиналъ кивнулъ головой, но не протянулъ руки. Онъ зналъ, что Джіованни терпѣть не могъ цѣловать его перстень, и былъ слишкомъ тактиченъ, чтобы настаивать на церемоніальномъ этикетѣ относительно человѣка, на котораго желалъ повліять. Но кивнувъ любезно головой и надѣвъ верхнее платье, поданное ему камергеромъ, всюду его сопровождавшимъ, государственный человѣкъ прошелъ въ большія двери, гдѣ двойной рядъ факельщиковъ выстроился уже, чтобы послѣдовать за нимъ по лѣстницѣ до его экипажа, согласно обычаю тѣхъ дней.

X.

Оставшись одинъ, Джіованни вернулся назадъ въ залу и занялъ прежнее мѣсто у дверей. Ему нужно было обдумать то, что онъ только-что услышалъ, и въ ожиданіи Короны онъ занялся этимъ. Ему вовсе не нравился интересъ, возбуждаемый его женитьбой въ вышнихъ сферахъ; онъ ненавидѣлъ всякое вмѣшательство въ его личныя дѣла. Независимость дѣйствія была наслѣдственной чертой ихъ фамиліи. Еслибы Джіованни рѣшилъ раньше, что женится на доннѣ Тулліи, то, по всей вѣроятности, совѣты кардинала Антонелли только укрѣпили бы въ немъ это намѣреніе. Но донкихотская мысль сочетаться бравомъ съ m-me Майеръ, затѣмъ, чтобы показать свѣту, что онъ нимало не интересуется Короной д’Астрарденте, представлялась теперь нелѣпой даже его возбужденному уму. Когда онъ пріѣхалъ въ палаццо Франджипани сегодня вечеромъ, то почти забылъ о существованіи донны Тулліи, и рѣшилъ, что ни за что не дастъ отвѣта отцу до святой. Когда кардиналъ Антонелли оставилъ его, онъ рѣшилъ, что никакая власть на землѣ не заставитъ его жениться на доннѣ Тулліи. Онъ не давалъ себѣ труда прибавлять, что не женится также и ни на какой другой женщинѣ.

Слова кардинала запали глубоко въ глубокую душу. Джіованни довольно правдиво высказалъ дель-Фериче свои убѣжденія на пикникѣ, устроенномъ m-me Майеръ. Онъ считалъ себя практическимъ человѣкомъ, преданнымъ свѣтской власти скорѣе по принципу, нежели изъ восторженнаго почитанія, нежелающимъ крупныхъ перемѣнъ, потому что всякая такая перемѣна была бы невыгодна для него, какъ для землевладѣльца, нечувствующимъ пристрастія ни въ какой политикѣ, кромѣ политики мира, предпочитая вмѣстѣ съ Цицерономъ худой миръ доброй ссорѣ, приверженнымъ въ старымъ обычаямъ и не особенно любознательнымъ по части идей о прогрессѣ; короче сказать, Джіованни считалъ себя такимъ, какимъ былъ его отецъ въ молодые годы, и какими онъ желалъ, чтобы были его сыновья, если таковые у него будутъ.

Но въ немъ было больше жизни и энергіи, чѣмъ онъ самъ думалъ; и при первомъ отдаленномъ военномъ кличѣ, въ немъ проснулся духъ отваги и самоотверженія, присущій ему, инстинктивная симпатія въ слабымъ и ненависть въ пустозвонамъ. Онъ говорилъ дель-Фериче, что станетъ драться изъ принципа: теперь, прислонясь въ мраморной колоннѣ въ дверяхъ палаццо Франджипани, онъ желалъ, чтобы бой уже начался.

Дожидаясь тутъ и глядя на движущуюся толпу, онъ замѣтилъ молодого человѣка съ блѣднымъ и тонкимъ лицомъ и черными волосами, который спокойно стоялъ около него и, подобно ему, казался празднымъ, хотя и не безучастнымъ зрителемъ того, что происходило. Джіованни пристальнѣе поглядѣлъ на молодого человѣка и подумалъ, что онъ ему знакомъ, а встрѣтивъ серьезный взглядъ, догадался, что это Анастасій Гуашъ, живописецъ;

Онъ мелькомъ видѣлъ его, потому что Гуашъ считался восходящею знаменитостью и, благодаря доннѣ Тулліи, приглашался на всѣ большіе пріемы и балы текущаго сезона, хотя нигдѣ еще не былъ на счету короткаго знакомаго. Гуашъ былъ гордъ и охотнѣе держался бы особнякомъ, чѣмъ допустить, чтобы его зачислили въ то безразличное стадо, которое приглашается „вмѣстѣ съ другими“; но онъ былъ человѣкъ созерцательнаго ума и очень любилъ стоять незамѣченнымъ и наблюдать за движеніемъ общественныхъ планетъ, кометъ и ихъ спутниковъ, и изучать различные типы космополитическаго римскаго свѣта.

— Добрый вечеръ, m-r Гуашъ, — сказалъ Джіованни.

— Добрый вечеръ, князь, — отвѣтилъ художникъ съ церемоннымъ поклономъ, послѣ чего оба замолчали и продолжали наблюдать толпу.

— Что вы думаете о нашемъ римскомъ свѣтѣ? — спросилъ вдругъ Джіованни.

— Я не могу сравнить его ни съ какимъ другимъ, — отвѣтилъ Гуашъ просто. — До пріѣзда въ Римъ я не былъ въ свѣтѣ. Я нахожу его блестящимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ солиднымъ; у него великолѣпный видъ исторической древности и при этомъ какая-то парадоксальность.

— Въ чемъ же парадоксъ? — спросилъ Джіованни.

— Es-tu libre? les lois sont-elles respectées?

Crains-tu de voir ton champ pillé par le voisin?

Le maître а-t-il son toit, et l’ouvrier son pain?

Усмѣшка пробѣжала по лицу художника, когда онъ привелъ эти стихи Мюссё въ отвѣтъ на вопросъ Джіованни. Самъ Джіованни засмѣялся и поглядѣлъ на Анастасія съ большимъ интересомъ.

— Вы хотите сказать, что мы пируемъ подъ Дамокловымъ мечомъ — веселимся наканунѣ казни?

— Въ родѣ того. Легкая примѣсь неувѣренности въ завтрашнемъ днѣ подстрекаетъ аппетитъ сегодняшняго. Невозможно, чтобы такое большое общество безусловно не сознавало собственной близкой опасности — и однако эти мужчины и женщины ведутъ себя сегодня такъ, какъ еслибы они были древніе римляне, властители всего міра, но только менѣе увѣренные въ незыблемости своего владычества.

— Почему бы и не такъ! — отвѣтилъ Джіованни, съ любопытствомъ глядя на блѣднаго молодого человѣка. — Въ отвѣтъ на вашу цитату, я скажу, что лично я такъ свободенъ, какъ только могу желать; что законы достаточно уважаются; что до сихъ поръ никому еще въ голову не приходило ограбить мои поля; что у меня есть скромная кровля, и что, насколько мнѣ извѣстно, въ настоящее время не видать рабочихъ, умирающихъ съ голоду на улицахъ. Вотъ вамъ удовлетворительный, полагаю, отвѣтъ, господинъ Гуашъ.

— И это ваше настоящее мнѣніе? — спросилъ спокойно художникъ.

— Да. Что касается свободы, то я свободенъ, какъ воздухъ; никто не помышляетъ стѣснять мои дѣйствія; что касается законовъ, то они пишутся для честныхъ гражданъ, и честные граждане уважаютъ ихъ; если нечестные этого не дѣлаютъ, то имъ же хуже. Мои земли безопасны отъ ограбленія, быть можетъ, потому, что не стоитъ ихъ грабить, хотя онѣ и даютъ мнѣ средства, достаточныя для удовлетворенія моихъ скромныхъ потребностей и потребностей тѣхъ, кто ихъ для меня обработываетъ.

— И однако въ Римѣ много толковъ про нищету, несправедливость и угнетеніе…

— Будетъ еще больше толковъ по этому поводу и съ большимъ основаніемъ, если людямъ вашего образа мыслей, господинъ Гуашъ, удастся произвести революцію, — замѣтилъ Джіованни холодно.

— Зато если много есть людей вашего образа мыслей, князь, то революція немыслима. Что касается меня, то я иностранецъ, и вижу то, что у меня передъ глазами, и слышу то, что говорится.

— Революція немыслима. Ее пытались произвести здѣсь, но безуспѣшно. Если мы будемъ побѣждены превосходной внѣшней силой, то волей-неволей должны будемъ покориться, то-есть тѣ, которые останутся въ живыхъ… такъ какъ мы будемъ драться. Но намъ нечего опасаться внѣшнихъ враговъ.

— Быть можетъ, вы правы, — задумчиво отвѣтилъ Гуашъ. — Я слышу столько противоположныхъ мнѣній, что не знаю, что думать.

— Я узналъ, что вы будете писать портретъ кардинала Литонелди, — сказалъ Джіованни. — Быть можетъ, его свѣтлость поможетъ вамъ разобраться во всемъ этомъ.

— Да; говорятъ, онъ умнѣйшій человѣкъ въ Европѣ.

— Въ этомъ тѣ, кто такъ думаетъ, ошибаются. Но онъ все же очень умный человѣкъ.

— Я еще не увѣренъ, что буду писать его портретъ, — сказалъ Гуашъ.

— Вы не желаете, чтобы васъ переубѣдили?

— Нѣтъ. Собственныя идеи мнѣ больше нравятся. Я не желаю мѣнять ихъ на другія.

— Могу я спросить, какія это идеи? — освѣдомился Джіованни съ интересомъ.

— Я республиканецъ, — отвѣчалъ Гуашъ спокойно. — Но я такаю добрый католикъ.

— Значитъ, вы гораздо парадоксальнѣе, чѣмъ все римское общество, вмѣстѣ взятое, — отвѣтилъ Джіованни съ сухимъ смѣхомъ.

— Можетъ быть… Но вотъ идетъ красивѣйшая женщина въ мірѣ!

Было около полуночи, когда Корона пріѣхала. Старикъ Астрарденте сѣменилъ ножками рядомъ съ нею, съ лицомъ, раскрашеннымъ болѣе тщательно, чѣмъ когда-либо, и въ парикѣ, до полнаго обмана похожимъ на натуральные волосы. Говорили, что у него нѣсколько париковъ различной длины, и онъ носитъ ихъ по очереди, поддерживая такимъ образомъ иллюзію, что время отъ времени стрижется. Въ глазу у него былъ монокль, а въ рукахъ, обтянутыхъ перчатками, шляпа. Воротникъ у рубашки простѣйшаго фасона и простѣйшія золотыя запонки; цѣпочки не было видно на жилетѣ, а маленькія ножки обуты въ тонкія лакированныя ботинки. Еслибы не раскрашенное лицо, то онъ казался бы воплощеніемъ фешенэбельной простоты. Но раскрашенное лицо выдавало его.

Что касается Короны, то она была ослѣпительно хороша. Хотя никакой цвѣтъ и никакая матерія, надѣтая на ней, не могли особенно усилить ея красоту, но всѣ, кто видѣлъ ее въ ту достопамятную ночь, помнили удивительную выразительность ея лица и блестящій взглядъ ея великолѣпныхъ глазъ. Бѣлый бархатъ служилъ какъ бы пьедесталомъ ея красотѣ, а роскошные фамильные брилліанты вокругъ шеи и на черныхъ волосахъ отражали свѣтъ зажженныхъ свѣчъ и образовали вокругъ нея какъ бы сіяніе, въ которомъ она шла. Джіованни увидѣлъ ее — и страсть бросилась ему въ голову и отуманила его, точно бредъ больного человѣка. Онъ готовъ былъ броситься ей на встрѣчу, пасть къ ея ногамъ и молиться ей, но онъ вдругъ почувствовалъ, что сотни глазъ наблюдаютъ за ними. Онъ придвинулся ближе въ двери, въ которую она должна была войти. Сердце въ немъ совсѣмъ вамерло.

Онъ самъ не зналъ, какъ это случилось. Онъ заговорилъ съ ней, пригласилъ ее на танецъ, на котильонъ — онъ самъ не понималъ, откуда въ немъ взялась такая смѣлость; она согласилась, глаза ея на минуту остановились на немъ съ невыразимымъ взглядомъ, затѣмъ она стала вдругъ очень холодна и спокойна, и прошла дальше.

Все это длилось одно мгновеніе. Джіованни вернулся назадъ на свое мѣсто, когда она прошла мимо, и стоялъ неподвижно, точно окаменѣлъ. Хорошо, что два часа слишкомъ оставалось до котильона; ему нужно было немного придти въ себя. Въ ушахъ его звенѣло, и онъ видѣлъ лица присутствующихъ, какъ во снѣ, неспособный сосредоточить вниманіе ни на комъ и ни на чемъ.

— Онъ точно парализованъ, — проговорилъ голосъ около него. А ему и не въ домёкъ, что это говоритъ донна Туллія, и что она говоритъ именно про него.

— Нѣчто въ этомъ родѣ, право, — отвѣтилъ вкрадчивый голосъ дель-Фериче. — Онъ, по всей вѣроятности, былъ боленъ съ тѣхъ поръ, какъ вы его не видали. Его имѣніе, Сарачинеска, — нездоровая мѣстность.

Джіованни круто повернулся.

— Да; мы говоримъ про васъ, донъ Джіованни, — сказала донна Туллія съ пренебреженіемъ. — Развѣ вы не находите, что съ вашей стороны было необыкновенно какъ грубо не извѣстить меня, что вы уѣвжаете изъ города, когда обѣщали танцовать со мной на балѣ у Вальдэрно?

Она скривила губки и выставила острые бѣлые зубы. Но Джіованни былъ прежде всего свѣтскій человѣкъ, и не потерялся.

— Прошу смиренно прощенія. Это было дѣйствительно очень грубо. Но важныя обстоятельства заставили меня позабыть обо всѣхъ остальныхъ обязательствахъ. Пожалуйста простите и осчастливьте, подаривъ мнѣ какой-нибудь танецъ на сегодняшній вечеръ!

— У меня всѣ танцы разобраны, — отвѣтила m-me Майеръ, холодно глядя на него.

— Очень жаль, — сказалъ Джіованни, внутренно благодаря небо за такое благополучіе и думая, какъ бы ему уйти отъ нея.

— Постойте минуту! — объявила донна Туллія, считая, что произвела желанный эффектъ. — Дайте поглядѣть. Кажется, у меня остается еще одинъ вальсъ. Дайте взглянуть; да; одинъ, предпослѣдній — я могу отдать его вамъ, если хотите.

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ Джіованни, раздосадованный. — Буду помнить.

М-me Майеръ положила руку на руку дель-Фериче и ушла. Она была тщеславная женщина, и, будучи влюблена въ Джіованни по-своему, не понимала, какъ можетъ онъ быть вполнѣ въ ней равнодушенъ. Она считала, что, сказавъ ему: — у нея всѣ танцы разобраны, она достаточно наказала его, а затѣмъ, давъ ему танецъ, оказала великую милость. Она думала также, что досадила этимъ дель-Фериче, а это ее всегда забавляло. Но дель-Фериче былъ человѣкъ слишкомъ для нея хитрый, хоть и прикидывался простачкомъ.

Они вмѣстѣ ушли въ бальную залу и танцевали въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ. Когда музыка замолкла, Уго оставилъ ее подъ предлогомъ, что танцуетъ слѣдующую кадриль. И немедленно отправился разыскивать герцогиню д’Астрарденте, съ тѣмъ, чтобы не терять больше ея изъ виду. Она объявила, что не намѣрена танцовать до котильона, и сидѣла въ креслахъ въ картинной галереѣ, окруженная тремя или четырьмя мужчинами, въ томъ числѣ и Вальдэрно, старавшимися ее занимать по мѣрѣ силъ. Другіе подходили и уходили, но Корона не двигалась съ мѣста и сидѣла окруженная своимъ дворикомъ, желая только какъ-нибудь скоротать время до котильона. Когда дель-Фериче разузналъ, въ какомъ положеніи дѣла, то ушелъ обратно въ бальную залу, гдѣ танцовалъ и разговаривалъ со многими. Черезъ часъ онъ вернулся въ группѣ мужчинъ, окружавшихъ герцогиню, и вмѣшался въ разговоръ.

Нетрудно было навести его на Джіованни Сарачинеска. Каждому болѣе или менѣе любопытно было узнать, куда и зачѣмъ онъ ѣздилъ. Каждый хотѣлъ вставить свое словцо, и зная, но городскимъ слухамъ, что Джіованни влюбленъ въ Корону, каждому хотѣлось сказать что-нибудь особенно остроумное. Сама Корона была заинтересована въ томъ, что говорили, такъ какъ для нея одной ясна была причина его внезапнаго отъѣзда, и ей хотѣлось знать, какъ объ этомъ толкуютъ.

Мнѣнія на этотъ счетъ были очень разнообразны. Кто говорилъ, что онъ воевалъ съ мѣстными властями въ Сарачинеска, а кто — что они вмѣшивались въ его распоряженія и улучшенія по имѣнію, и въ каррикатурѣ изображали деревенскихъ мудрецовъ, съ которыми ему приходилось имѣть дѣло. Другіе утверждали, что онъ пробылъ въ имѣніи всего лишь одинъ день и затѣмъ побывалъ въ Неаполѣ. Третьи увѣряли, что онъ охотился на медвѣдя; наконецъ нашлись и такіе, что знали за достовѣрное, что въ лѣсахъ Сарачинеска появилась шайка разбойниковъ, наводившая ужасъ на всю округу.

— А вы что скажете, дель-Фериче? — обратилась къ нему Корона, видя хитрую усмѣшку на его блѣдномъ и жирномъ лицѣ.

— Да чего проще узнать, въ чекъ дѣло, — отвѣтилъ Уго: — съ позволенія герцогини мы спросимъ у самого Джіованни, гдѣ онъ былъ и что дѣлалъ. Вонъ онъ стоитъ съ старымъ Канталоргано на томъ концѣ комнаты. Общественную любознательность слѣдуетъ удовлетворить. Могу я позвать его, герцогиня?

— Ни подъ какимъ видомъ! — быстро отвѣтила Корона. Но прежде чѣмъ она успѣла договорить, Вальдэрно, легкомысленный и порывистый, торопливо перебѣжалъ черезъ галерею и уже заговорилъ съ Джіованни. Послѣдній наклонилъ голову, какъ бы повинуясь приказанію, и поспѣшно пошелъ за позвавшимъ его молодымъ человѣкомъ. Толпа мужчинъ разступилась передъ нимъ, когда онъ подошелъ къ герцогинѣ и стоялъ, въ душѣ очень удивленный.

— Что прикажете, герцогиня? — спросилъ онъ церемонно.

— Вальдэрно слишкомъ поторопился, — отвѣчала герцогиня, раздосадованная. — Кто-то предложилъ позвать васъ, чтобы рѣшить одинъ спорный вопросъ, и онъ ушелъ, прежде чѣмъ я успѣла его остановить. Я боюсь, что это большая дерзость съ нашей стороны.

— Я въ вашимъ услугамъ, — сказалъ Джіованни, въ восторгѣ отъ того, что его позвали и успѣвъ опомниться отъ перваго волненія при видѣ ея. — Въ чемъ вопросъ?

— Мц говорили про васъ, — замѣтилъ Вальдэрно.

— Удивлялись, гдѣ вы пропадали, — сказалъ другой.

— Говорятъ, что вы охотились на медвѣдя.

— Были въ Неаполѣ.

— Или даже въ Парижѣ.

Трое и четверо заговорили разомъ.

— Я очень польщенъ участіемъ, какое вы мнѣ выказываете, — сказалъ Джіованни спокойно. — Я могу сообщить очень мало интереснаго. Я ѣздилъ въ Сарачинеска по дѣламъ и проводилъ дни въ лѣсу съ управителемъ, а по ночамъ сражался съ холодомъ и привидѣніями. Я бы всѣхъ васъ охотно пригласилъ раздѣлить со мной это удовольствіе, еслибы зналъ, что васъ такъ интересуетъ моя персона. Говядина тамъ жестка такъ, что не равгрызть, и крысы поднимаютъ страшный шумъ, но горный воздухъ, говорятъ, очень здоровъ.

Большинство присутствующихъ мужчинъ почувствовали, что не только разыграли дураковъ, но и испортили все удовольствіе бесѣды съ герцогиней, призвавъ человѣка, владѣвшаго тайной занимать ее, тогда какъ они только развлекали. Вальдэрно все еще стоялъ, и стулъ его около Короны не былъ занятъ. Джіованни спокойно сѣлъ и сталъ разговаривать такъ, какъ еслибы ничего не случилось.

— Вы не танцуете, герцогиня! — замѣтилъ онъ. — Вы уже были въ бальной залѣ?

— Да; но я сегодня что-то устала. Я подожду еще.

— Вы были здѣсь на послѣднемъ большомъ балѣ, прежде, нежели умеръ старикъ князь, не правда ли? — спросилъ Джіованни, помня, что тогда онъ въ первый разъ увидѣлъ ее.

— Да, — отвѣчала она, — и я помню, что мы вмѣстѣ танцевали, и помню исторію про окно и про привидѣніе.

Они занялись разговоромъ, и хотя мужчины пытались вставлять по временамъ словцо-другое, но постепенно отставали, и Дшіованни остался одинъ около герцогини. Отдаленные звуки вальса долетали до нихъ, но они не обратили вниманія и не слыхали ихъ.

— Какъ странно! — разсказывалъ Джіованни: — говорятъ, что это бывало съ незапамятныхъ временъ: никто ничего не видѣлъ, но когда здѣсь дается большой балъ, то раздается по временамъ звукъ разбитаго стекла. Никто не могъ объяснить, какъ окно разбилось пять лѣтъ тому назадъ, ровно въ этотъ самый день, — припоминалъ онъ. — Да… какъ разъ девятнадцатаго января, я хорошо помню это число — это день рожденія моей матери.

— Это не такъ странно, какъ кажется, — отвѣтила Корона: — потому что въ этотъ же день приходятся именины и нашего князя. Потому, вѣроятно, они и въ нынѣшнемъ году даютъ балъ именно сегодня.

— Но все же это странно! — сказалъ, понижая голосъ, Джіованни. — Отравно, что мы впервые встрѣтились здѣсь и затѣмъ не сходились здѣсь до сегодня.

Онъ глядѣлъ на нее, говоря это, и ихъ глава встрѣтились и на секунду остановились другъ на другѣ. Но вдругъ кровь прилила въ щекамъ Короны, рѣсницы ея опустились, она откинулась на спинку кресла и замолчала.

Поодаль отъ нихъ, при входѣ въ бальную залу, дель-Фериче нашелъ донну Туллію въ одиночествѣ. Она казалась очень разсерженной. Танецъ, на который ее пригласилъ Джіованни Сарачинеска, начался и уже почти кончился, а ея кавалеръ все не приходилъ. Розовое личико ея раскраснѣлось, а голубые глава сердито сверкали.

— Ахъ! я вижу, что донъ Джіованни опять позабылъ, что пригласилъ васъ, — сказалъ Уго вкрадчиво.

Онъ очень хорошо зналъ, что самъ вызвалъ эту забывчивость, но никто бы не вывелъ этого изъ его манеры. — Могу и просить васъ удостоить меня чести танцовать съ вами, пока не придетъ вашъ кавалеръ?

— Нѣтъ, — отвѣтила сердито донна Туллія. — Дайте мнѣ вашу руку. Мы пойдемъ и отыщемъ его.

Она чуть не прошипѣла эти слова сквозь стиснутые зубы.

Она и не замѣчала, что дель-Фериче ведетъ ее прямо въ картинную галерею черезъ всѣ покои, наполненные народомъ. Она не произносила ни слова, но движенія ея были порывистыя, и она сердилась на то, что не легко было пробираться сквозь толпу гостей. Когда они вошли въ галерею, увѣшанную портретами членовъ фамиліи Франджипани съ одного конца до другого, дель-Фериче воскликнулъ съ хорошо разыграннымъ удивленіемъ:

— Ахъ! вотъ и онъ! видите вы его? — повернулся онъ въ доннѣ Тулліи. — Вонъ онъ вдвоемъ съ Астрарденте.

— Пойдемте! — кратко произнесла донна Туллія.

Дель-Фериче предпочелъ бы, чтобы она шла одна, а онъ издали наблюдалъ бы за этой сценой. Но онъ не смѣлъ отказаться сопровождать m-me Майеръ.

Ни Корона, сидѣвшая лицомъ въ вошедшей парѣ, но говорившая въ это время съ Джіованни, ни самъ Джіованни, сидѣвшій къ нимъ спиной, не замѣтили ихъ приближенія, пока они не очутились рядомъ. Сарачинеска взглянулъ и вздрогнулъ. Герцогиня д’Астрарденте съ удивленіемъ приподняла черныя брови.

— Нашъ вальсъ! — воскликнулъ Джіованни съ волненіемъ. — Онъ будетъ послѣ…

— Ошибаетесь, — отвѣтила донна Туллія дрожащимъ отъ бѣшенства голосомъ: — вальсъ уже кончился. Это неслыханная дерзость съ вашей стороны!

Джіованни было стыдно за себя и за донну Туллію. Его смущала не столько унизительность его положенія — сама по себѣ очень непріятная — сколько то, что сцена эта происходила при Воронѣ, которая съ гнѣвнымъ удивленіемъ глядѣла то на одного, то на другую, но, конечно, ничего не говорила.

— Увѣряю васъ, что я думалъ…

— Мнѣ нѣтъ дѣла до того, что вы думали! — кричала доина Туллія, потерявъ всякое самообладаніе. — Для васъ нѣтъ оправданія, нѣтъ извиненія: вы дѣлаете это вторично. Не оскорбляйте меня болѣе своими увертками!

— И все-таки… — началъ Джіованни, искренно сожалѣвшій о своей невѣжливости и желавшій объяснить свое поведеніе, считая, что донна Туллія въ правѣ на него сердиться.

— Нѣтъ никакого „все-таки“! — перебила она. — Оставайтесь тамъ, гдѣ вы сидите! — прибавила она съ презрительныхъ взглядомъ на герцогиню д’Астрарденте.

И, положивъ руку на руку дель-Фериче, сердито повернулась, такъ что шлейфъ ея краснаго шелковаго платья хлестнулъ Корону по бѣлому бархатному платью.

Джіованни простоялъ минуту съ растеряннымъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Какъ могли вы сдѣлать такую невѣжливость? — спросила Корона очень серьезно. — Она никогда не проститъ вамъ, и будетъ права.

— Самъ не знаю, какъ это я забылъ, — отвѣчалъ онъ, снова усаживаясь на мѣсто. — Это ужасно, непростительно… но, можетъ быть, послѣдствія будутъ хороши.

XI.

Корона была смущена. Въ первый моментъ свиданія съ Джіованни, удовольствіе, испытываемое ею, пересиливало всѣ другія мысли. Но когда минуты перешли въ четверть часа, а затѣмъ въ полчаса, она стала нервна, и отвѣты ея становились все короче и короче. Она говорила себѣ, что ей не слѣдовало соглашаться танцовать съ нимъ котильонъ, и удивлялась, какимъ образомъ она проведетъ все это время. Воспоминаніе о томъ, что онъ ей сказалъ, просыпалось по временамъ и заливало краской ея лицо. Затѣмъ проходило, и она успокоивалась. Однако она не могла произнести то, что ей подсказывала гордость, потому что ей было жаль Джіованни, и она охотно цѣплялась за это чувство жалости, увѣряя себя, что ничего больше въ эту минуту къ нему не чувствуетъ, чтобы не быть вынужденной прогнать его отъ себя.

Но Джіованни сидѣлъ около нея и зналъ, что чары непреодолимы и для него нѣтъ спасенія. Онъ захватилъ ее врасплохъ, хотя самъ не сознавалъ этого, когда въ минуту ея появленія пригласилъ неожиданно на котильонъ. Онъ смутно удивлялся, почему она такъ легко согласилась, но, очарованный ея присутствіемъ, потерялъ всякую власть надъ собою. Вся его сила куда-то улетучилась, и онъ самъ не зналъ, гдѣ ее вновь обрѣсти.

— Вы должны хорошенько извиниться передъ нею, — сказала Корона, когда красный шлейфъ m-mе Майеръ исчезъ въ дверяхъ на противоположномъ концѣ комнаты.

— Конечно, конечно, — отвѣтилъ Джіованни разсѣянно. — Въ сущности я не удивляюсь, что забылъ про нее; я удивляюсь скорѣе, что узналъ ее въ лицо. У меня все на свѣтѣ вылетѣло изъ головы, кромѣ того, что я буду танцовать съ вами.

Герцогиня глядѣла впередъ и медленно обмахивалась вѣеромъ; при этихъ словахъ она вздохнула и тяжело перевела духъ. Вальсъ окончился, и танцующіе наводнили сосѣднія съ галереей комнаты, ища прохлады. Нѣсколько секундъ тому назадъ, Сарачинеска и Корона были почти одни въ этомъ громадномъ покоѣ; теперь ихъ со всѣхъ, сторонъ окружали группы мужчинъ и женщинъ, съ раскраснѣвшимися или, наоборотъ, поблѣднѣвшими лицами, смотря по тому, какъ на нихъ дѣйствовало усиленное движеніе. Въ воздухѣ стоялъ гулъ сотни голосовъ, и Джіованни съ герцогиней почти не слышали того, что говорили другъ другу.

— Это нестерпимо! — вдругъ проговорилъ Джіованни. — Вы не танцуете послѣднюю кадриль? — пройдемтесь, пока не начнется котильонъ.

Корона колебалась съ минуту и молчала. Она взглянула мелькомъ на Джіованни и стада разглядывать движущуюся толпу.

— Хорошо, — сказала она, наконецъ, — пойдемте.

— Какъ вы добры! — отвѣтилъ Джіованни тихимъ голосомъ, предлагая ей руку. Она пытливо взглянула на него, и лицо ея стало еще серьезнѣе въ то время, когда они медленно пробирались сквозь толпу.

Наконецъ они пришли въ теплицу и стали прохаживаться среди высокихъ растеній. Въ теплицѣ никого не было, и она была тускло освѣщена лампами съ матовыми колпаками. Растенія стояли почти непроницаемой стѣной по бокамъ, а по срединѣ билъ небольшой мраморный фонтанъ, и вокругъ него стояли стулья изъ рѣзного дерева. Но Джіованни и Корона не садились, а медленно прохаживались взадъ и впередъ.

— Почему вы сейчасъ сказали, что я добра? — спросила, наконецъ, Корона.

Голосъ ея звучалъ холодно.

— Мнѣ не слѣдовало, можетъ быть, этого говорить, — отвѣтилъ Джіованни. — Я вообще говорю многое совсѣмъ нечаянно. Мнѣ очень жаль.

— И мнѣ тоже, — спокойно сказала герцогиня.

— Ахъ! еслибы вы знали, вы бы простили! еслибы могли догадаться объ истинѣ, вы бы простили.

— Я не хочу догадываться.

— Конечно, но… вы вѣдь уже все знаете, развѣ я вамъ не сказалъ!

Джіованни говорилъ тономъ отчаянія.

— Донъ-Джіованни, — произнесла Корона гордо и спокойно, но ласково: — я знаю васъ давно и считаю такимъ благороднымъ человѣкомъ, что готова думать, готова вѣрить, что вы сказали… это въ минуту безумія.

— Безумія! да, это безуміе, но мнѣ слаще вспоминать о немъ, чѣмъ обо всѣхъ умныхъ дѣяніяхъ въ моей жизни! — сдавалъ Сарачинеска, у котораго вдругъ развязался языкъ. — Если безуміе любить васъ, то я неизлечимый безумецъ. Для меня нѣтъ исцѣленія, и во мнѣ никогда больше не вернется разсудокъ. Прогоните меня, раздавите меня, растопчите ногами, но вы не убьете во мнѣ безумія, потому что оно нераздѣльно съ моею жизнью. Вотъ и все. Я не такъ краснорѣчивъ, какъ другіе мужчины. Я не умѣю говорить нѣжныхъ словъ и ловкихъ фразъ. Я люблю васъ…

— Вы уже сказали слишкомъ много, слишкомъ, слишкомъ много! — пролепетала Корона дрожащимъ голосомъ.

Она отняла свою руку во время его страстнаго объясненія и отошла отъ него въ темной стѣнѣ зеленыхъ растеній, опустивъ голову и крѣпко стиснувъ пальцы. Ей страшно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ невыразимо сладко было слушать его.

— Вы такъ холодны! — страстно вскричалъ онъ: — вы не можете понять…

Онъ протянулъ руки, говоря это, и ближе подошелъ въ ней. Корона конвульсивно задрожала, и губы ея побѣлѣли отъ сильнаго соблазна упасть къ нему въ объятія.

Онъ взялъ ея руку и пылко прижалъ въ губамъ. Рѣсницы ея опустились, а сердце какъ бы перестало биться. Они стояли такъ близко другъ отъ друга, что его рука какъ бы невольно обвилась вокругъ ея таліи, точно онъ хотѣлъ поддержать ее.

Но вдругъ она выпрямилась во весь ростъ и съ силой, почти грубо оттолкнула Джіованни.

— Никогда! — сказала она. — Я слабая женщина, но не до такой степени. Я жалкая женщина, но не настолько, чтобы согласиться слушать васъ. Джіованни Сарачинеска, вы говорите, что любите меня! — Дай Богъ, чтобъ это была неправда! но вы это говорите. Но развѣ въ васъ нѣтъ ни чести, ни мужества, ни воли? Развѣ вы не благородный человѣкъ? развѣ нѣтъ преданности въ вашей любви и великодушіи въ вашемъ сердцѣ? Если вы такъ любите меня, какъ говорите, то неужели вамъ такъ мало жаль меня, что вы способны соблазнять меня отвѣчать на вашу любовь?

Она говорила внушительно, но не презрительно и сердито, а съ сознаніемъ своей силы и права и съ глубокимъ убѣжденіемъ, что упрямый человѣкъ будетъ побѣжденъ и послушается ея. Онъ и былъ побѣжденъ, и она тотчасъ же увидѣла это.

Джіованни отошелъ отъ нея и опустилъ голову. Въ одну минуту сила страсти была подавлена, и съ вершины невыразимаго и безумнаго упоенія онъ былъ низвергнутъ въ пучину раскаянія. Онъ молча стоялъ передъ нею, дрожащій и пристыженный.

— Вы не можете меня понять, — сказала она: — да я и сама себя не понимаю. Но одно только я знаю, что вы не такой, какимъ казались сегодня… что въ васъ есть достаточно благородства и великодушія, чтобы уважать женщину, и что отнынѣ вы докажете, что я права. Я постараюсь не видѣть васъ больше, но… если мнѣ неизбѣжно придется васъ видѣть, то обѣщайте мнѣ, что я могу вамъ довѣриться, скажите, что я могу вамъ довѣриться! — прибавила она не то съ мольбой, не то повелительно.

Сарачинеска наклонилъ голову и помолчалъ съ минуту. Затѣмъ поднялъ ее, и глаза его встрѣтились съ ея главами и какъ будто почерпнули въ нихъ силу.

— Если вы дозволите мнѣ видѣть васъ изрѣдка, то можете довѣриться мнѣ. Я желалъ бы быть такъ же благороденъ и добръ, какъ вы… я не такой. Но постараюсь быть такимъ. Ахъ, Корона! — внезапно вскричалъ онъ: — простите меня, простите меня! я самъ не зналъ, что говорилъ.

— Тс! — сказала мягко герцогиня. — Вы не должны такъ говорить и не должны звать меня Короной. Быть можетъ, я дурно дѣлаю, что прощаю васъ, но я довѣряю вамъ. Я вѣрю, что вы образумитесь и оправдаете мое довѣріе.

— Герцогиня, я еще ничье довѣріе не обманывалъ, ни мужчины, ни женщины… и всего менѣе способенъ обмануть ваше довѣріе, — съ гордостью сказалъ Джіованни.

— Ну, вотъ и прекрасно, — слабо улыбнулась она. — Я больше люблю видѣть васъ гордымъ, чѣмъ малодушнымъ, и помните свое обѣщаніе; только при этихъ условіяхъ намъ возможно видѣться послѣ… послѣ этой страшной ночи.

Джіованни наклонилъ голову. Онъ все еще былъ очень блѣденъ, но къ нему вернулось самообладаніе.

— Торжественно обѣщаюсь, что не буду напоминать вамъ о ней, и умоляю васъ простить, хотя бы вы и не могли забыть.

— Я не могу забыть, — сказала Корона. Глаза Джіованни сверкнули.

— Вернемся въ бальную залу — я скоро уѣду домой.

Когда они повернулись, чтобы уйти, послышался сильный шумъ какъ бы отъ разбитаго стекла, вмѣстѣ съ паденіемъ чего-то тяжелаго, и остановилъ ихъ. За шумомъ наступила безусловная тишина. Корона, нервы которой были очень натянуты, слегка задрожала.

— Какъ странно, — сказала она. — Говорятъ, что всегда такъ бываетъ.

Ничего не было видно. Густая преграда изъ растеній скрывала причину шума, какая бы она ни была. Джіованни колебался минуту, оглядываясь и ища, какъ бы ему пробраться сквозь цвѣточные горшки. Затѣмъ оставилъ Корону, ни слова не говоря, и пройдя наконецъ теплицы, зашелъ за живую стѣну, замѣтилъ, что въ концѣ ея оставленъ узкій проходъ, вѣроятно чтобы садовникъ могъ поливать цвѣты. Корона слышала его торопливые шаги, и ей показалось, что она слышитъ также глухой стонъ и тихій шопотъ, но она могла и ошибаться: теплица была велика, а сердце ея сильно билось.

Джіованни не прошелъ и нѣсколькихъ шаговъ по узкому проходу, гдѣ было достаточно свѣтло отъ множества лампъ, скрытыхъ въ зелени, какъ наткнулся на человѣка, приподнимавшагося съ полу, куда онъ, очевидно, свалился. Обломки тяжелаго глиняннаго горшка валялись передъ нимъ, а высокій фикусъ, упавшій на окно, пробилъ стекло, разлетѣвшееся въ дребезги. Когда Джіованни подходилъ въ человѣку, тотъ пытался подняться на ноги, и при тускломъ свѣтѣ Сарачинеска угналъ дель-Фериче. Истина сразу озарила его. Человѣкъ этотъ подслушивалъ, и по всей вѣроятности слышалъ все. Джіованни немедленно рѣшился скрыть это обстоятельство отъ герцогини, которой было бы нестерпимо обидно знать, что мучительная сцена между ними имѣла свидѣтеля. Джіованни зналъ, что съумѣетъ заставить молчать шпіона.

Съ быстротой молніи схватилъ онъ дель-Фериче за горло и сдавилъ его точно желѣзными тисками.

— Собака! — яростно прошепталъ онъ на ухо негодяю: — если ты пикнешь, я изъ тебя вышибу духъ на мѣстѣ! можешь черезъ часъ присылать ко мнѣ на домъ секундантовъ, а теперь молчи!

Послѣ этого онъ ушелъ, оставивъ дель-Фериче полумертвымъ отъ боли и страха. Подойдя въ Коронѣ, онъ не выдалъ своего волненія.

— Пустяки! — сказалъ онъ ей съ принужденнымъ смѣхомъ, подавая руку и поспѣшно уводя ее. — Представьте: большой: горшокъ съ однимъ изъ большихъ фикусовъ, плохо поставленный, упалъ въ окно и разбилъ стекло.

— Какъ странно! — мнѣ показалось, что я слышала стонъ.

— Это былъ вѣтеръ. Стекло разбилось, а ночь бурная.

— Точно такъ разбилось окно и пять лѣтъ тому назадъ. Здѣсь вѣчно что-нибудь случится. Я теперь поѣду домой, помогите мнѣ разыскать мужа…

Когда герцогиня уѣхала, Джіованни стоялъ въ дверяхъ залы и разглядывалъ сновавшихъ мимо мужчинъ, соображая, кого бы изъ нихъ пригласить въ секунданты. Вдругъ онъ замѣтилъ, что отецъ его стоитъ рядомъ съ нимъ и съ любопытствомъ смотритъ на него.

— Что случилось, Джіованни? — спросилъ старикъ-князь: — отчего ты не танцуешь?

— Дѣло въ томъ… — началъ Джіованни и вдругъ умолкъ. Его поразила одна мысль. Онъ подошелъ ближе къ отцу и проговорилъ тихимъ голосомъ.

— Дѣло въ томъ, что я сейчасъ схватилъ одного человѣка за горло и назвалъ его собакой. Человѣку это было непріятно, и я сказалъ ему, что онъ можетъ прислать секундантовъ. Я же не могу отыскать ни одного пріятеля; всѣ танцуютъ въ котильонѣ. Можетъ быть, вы поможете мнѣ. — прибавилъ онъ, съ сомнѣніемъ глядя на отца.

Къ его великому удивленію и удовольствію, старый князь весело разсмѣялся.

— Разумѣется! — закричалъ онъ. — За кого ты меня принимаешь? Неужели же я не помогу тебѣ въ такомъ дѣлѣ? Ступай и вели подавать мою карету, а я пока устрою все.

Старикъ-князь былъ дуэлистомъ въ свое время и такъ же мало способенъ былъ отговаривать сына отъ дуэли, какъ самъ отказаться отъ нея.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ усаживался въ каретѣ вмѣстѣ съ сыномъ и графомъ Спикка, котораго поймалъ въ бальной залѣ.

— Ну, Джіованнино, разсказывай, что случилось? — сказалъ князь, закуривая папиросу…

Когда они подъѣхали къ дворцу Сарачинеска и вошли въ переднюю, то услышали стукъ подъѣзжавшаго экипажа.

— Ступай къ себѣ въ кабинетъ, Джіованнино, — сказалъ старикъ-князь. — Эти господа пунктуальны. Я позову тебя, когда они уѣдутъ. Ты вѣдь серьезно думаешь драться?

— Мнѣ все равно. Я дамъ ему то удовлетвореніе, какое онъ хочетъ. Вы очень добры, что берете на себя это дѣло; я вамъ очень благодаренъ.

— Я бы ни за что не уступилъ его другому, — пробормоталъ старикъ-князь и поспѣшилъ на встрѣчу секундантамъ дель-Фериче.

Джіованни вошелъ въ себѣ въ кабинетъ и прямо направился въ письменному столу. Онъ взялъ перо, листъ бумаги и сталъ писать. Лицо его было серьезно, но рука тверда. Болѣе часу писалъ онъ, не останавливаясь. Послѣ того отецъ вошелъ къ нему.

— Ну, что? — спросилъ Джіованни, взглядывая на него.

— Все улажено; я боялся, что они не допустятъ меня вторымъ секундантомъ. Ты знаешь, что существуетъ старинное правило, по которому близкіе родственники устраняются. Но они объявили, что считаютъ мое содѣйствіе за честь. Будь остороженъ, мой другъ. Негодяй намѣренъ биться не на животъ, а на смерть. Дуэль назначена въ семь часовъ. Мы должны выѣхать изъ дому въ половинѣ седьмого. Ты можешь поспать два съ половиной часа. Я не лягу и разбужу тебя. Спикка уѣхалъ домой переодѣться и тотчасъ же вернется сюда. А теперь ложись. Я осмотрю твои рапиры.

— Значитъ, дуэль на рапирахъ? — спросилъ Джіованни спокойно.

— Да. Они не спорили. Ложись лучше.

— Сейчасъ. Отецъ, если что случится… вы знаете, все возможно… вы найдете мои ключи въ этомъ ящикѣ и письмо, которое я васъ прошу прочитать. Оно вамъ адресовано.

— Пустяки, мой малый! ничего не случится… ты проколешь ему руку и вернешься домой завтракать.

Старикъ-князь говорилъ весело и развязно; но голосъ его дрожалъ, и онъ отвернулся, чтобы скрыть двѣ крупныхъ слезы, скатившихся по его смуглымъ щекамъ на бѣлую бороду.

XII.

Джіованни крѣпко спалъ въ продолженіе двухъ часовъ. Онъ очень усталъ отъ треволненій прошедшей ночи, и теперь природа взяла свое.

Напротивъ того, дель-Фериче не могъ сомкнуть глазъ. Онъ чувствовалъ непріятное ощущеніе вокругъ горла, точно его заживо повѣсили или отрѣзали ему голову. И кромѣ того терзался мучительною и унизительною мыслью, что, послѣ долгой и успѣшной общественной карьеры, онъ былъ пойманъ злѣйшимъ врагомъ въ низкомъ поступкѣ. Во-первыхъ, Джіованни могъ убить его. Хотя дель-Фериче былъ хорошимъ фехтовальщикомъ, но Джіованни былъ сильнѣе и подвижнѣе его; дуэль представляла очень большія опасности. Съ другой стороны, если онъ останется въ живыхъ, Джіованни будетъ держать его въ рукахъ во всю остальную жизнь, и спасенія ему нѣтъ. Его поймали на томъ, что онъ подслушивалъ, — поймали на такомъ крайне безчестномъ поступкѣ; онъ зналъ, что еслибы было предоставлено суду чести разобрать дѣло, то онъ былъ бы опозоренъ.

Не впервые случалось дель-Фериче дѣлать такія дѣла, но онъ былъ пойманъ впервые. Онъ проклиналъ свою неловкость, благодаря которой уронилъ тяжелый горшокъ съ цвѣтами какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ достигъ цѣли и навѣрное узналъ, что Джіованни любитъ герцогиню Астрарденте.

Ему надо было это знать, потому что онъ серьезно намѣревался искать руки донны Тулліи и хотѣлъ быть увѣреннымъ, что Сарачинеска ему не соперникъ.

Очевидно, для него оставался теперь одинъ исходъ — это постараться, если можно, убить Джіованни. Такимъ образомъ онъ отдѣлается отъ врага и въ то же время удалитъ всѣ улики противъ себя. Вопросъ въ томъ только, какъ это сдѣлать: Джіованни смѣлый, сильный и опытный человѣкъ; а всѣ эти качества были чужды дель-Фериче. Еще менѣе былъ онъ доволенъ, когда услышалъ, что секундантами Джіованни будутъ его отецъ и меланхолическій Спикка, первый дуэлистъ въ Италіи, несмотря на свое худое, длинное тѣло, грустный голосъ и выраженіе полной покорности судьбѣ.

Но хотя дель-Фериче и не могъ спать, однако принялъ всѣ мѣры, чтобы сберечь свои силы къ завтрашнему дню. Онъ растянулся на кровати, старательно высвободивъ правую руку, чтобы какъ-нибудь не придавить ее и не повредить упругости мускуловъ и гибкости сочлененій. Время отъ времени онъ втиралъ въ кость руки укрѣпляющее масло, и старался, чтобы свѣтъ не падалъ ему въ глаза и не утомлялъ ихъ. Въ шесть часовъ пришли его секунданты вмѣстѣ съ хирургомъ, приглашеннымъ ими, и они вчетверомъ быстро поѣхали по Корсо въ направленіи къ городскимъ воротамъ.

Обѣ партіи были такъ пунктуальны, что въ одно время прибыли къ воротамъ виллы, избранной мѣстомъ поединка. Старикъ князь взялъ ключъ изъ кармана и самъ отперъ желѣзныя ворота. Кареты въѣхали, и ворота были заперты удивленнымъ портье, со всѣхъ ногъ прибѣжавшимъ туда. Уже достаточно разсвѣло, чтобы можно было драться, когда всѣ восемь человѣкъ вышли изъ экипажей передъ домомъ. Утро было пасмурное, но земля суха. Дуэлянты и секунданты церемонно раскланялись другъ съ другомъ. Джіованни отошелъ въ сторону съ своимъ хирургомъ, а дель-Фериче — съ своимъ.

Меланхолическій Спикка, походившій на тѣнь, въ сѣромъ утреннемъ свѣтѣ, первый заговорилъ.

— Конечно, вы знаете, гдѣ найти тутъ удобное мѣсто для дуэли? -спросилъ онъ старика князя.

— Такъ какъ еще нѣтъ солнца, то я предлагаю выбрать площадку позади дома. Грунтъ тамъ твердый и сухой.

Всѣ послѣдовали за старымъ Сарачинеска; Спикка несъ рапиры въ зеленомъ мѣшкѣ. Мѣсто, рекомендованное княземъ, найдено было во всѣхъ отношеніяхъ удовлетворительнымъ, и секунданты дель-Фериче не протестовали.

Безъ дальнѣйшихъ комментарій, Джіованни снялъ сюртукъ и жилетъ, и дель-Фериче, казавшійся болѣе блѣднымъ и нездоровымъ, чѣмъ обыкновенно, послѣдовалъ его примѣру. Секунданты противной стороны ощупали рубашки дуэлянтовъ, чтобы убѣдиться, что подъ ними не было фланелевыхъ фуфаекъ. Послѣ этой формальности, рапиры были сличены, и Джіованни предложено было первому выбрать. Онъ взялъ ближайшую, а другую подалъ дель-Фериче. То были самыя обыкновенныя рапиры, но пуговки были сняты съ острія, и послѣднее отточено. Выборъ не представлялъ затрудненія. Секунданты взяли въ руки по саблѣ и разставили дуэлянтовъ на разстояніи семи или восьми шаговъ другъ отъ друга, а сами стали немного поодаль, каждый съ правой руки своего принципала; свидѣтели же размѣстились по лѣвую руку; хирурги — позади. Затѣмъ наступила минутная пауза. Когда все было готово, старикъ Сарачинеска приблизился къ Джіованни, а секундантъ дель-Фериче — къ этому послѣднему.

— Джіованни, — сказалъ старикъ князь внушительно: — какъ твой секундантъ, я обязанъ предложить тебѣ сдѣлать попытку въ примиренію. Согласенъ ли ты?

— Нѣтъ, отецъ, не согласенъ, — отвѣчалъ Джіованни съ легкой улыбкой.

Лицо его было совсѣмъ спокойно и не блѣдно. Старикъ Сарачинеска пошелъ впередъ и встрѣтился на полпути съ Казальверде, секундантомъ противной стороны. Каждый церемонно выразилъ другому свое великое сожалѣніе о невозможности уладить дѣло миромъ — и затѣмъ снова сталъ по правую руку своего принципала.

— Господа, — сказалъ князь громко: — готовы ли вы?

И когда оба дуэлянта наклонили голову, — немедленно скомандовалъ:

— Начинать!

Джіованни и дель-Фериче сдѣлали шагъ впередъ, салютовали рапирами другъ друга, затѣмъ секундантовъ и свидѣтелей, и, повернувшись лицомъ въ лицу, стали въ позицію.

— Начинать! — загремѣлъ снова внизъ, и дрль началась.

Сразу стало видно, что манера драться у противниковъ не одинаковая. Дель-Фериче фехтовалъ въ неаполитанскомъ стилѣ, выпрямивъ руку, не сгибая локтя и дѣйствуя одною кистью руки; спину онъ держалъ прямо, а колѣни такъ подогнулъ, что казался вполовину меньше обыкновеннаго роста. Онъ дѣлалъ короткія и быстрыя движенія и сравнительно рѣдкія, очевидно опасаясь утомить себя спервоначала. Для поверхностнаго наблюдателя движенія его были менѣе граціозны, чѣмъ у его антагониста, нападенія не столь смѣлыя, а оборона не столь блестящая. Но старикъ князь стиснулъ губы: онъ увидѣлъ, что дель-Фериче искуснѣйшій фехтовальщикъ.

Джіованни бился съ видомъ человѣка обороняющагося, но не стремящагося въ нападенію. Онъ казался безпечнымъ, но силою и гибкостью превосходилъ противника и могъ потому беречь свои усилія, тогда какъ дель-Фериче вынужденъ былъ пускать въ ходъ всѣ свои средства.

Такъ бились они слишкомъ двѣ минуты безъ всякаго видимаго результата, когда Джіованни вдругъ измѣнилъ свою тактику. Онъ сталъ усиленнѣе наступать на противника, какъ вдругъ Казалъверде закричалъ:

— Стой!

Оба дуэлянта немедленно опустили оружіе, а секунданты стали между ними и скрестили сабли.

Джіованни сердито закусилъ губы.

— Почему „стой“? — рѣзко спросилъ старикъ князь. — Никто не раненъ.

— У моего принципала развязался шнурокъ отъ башмака, — отвѣчалъ спокойно Казальверде. Это было правда. — Онъ можетъ оступиться и упасть, — продолжалъ пріятель дель-Фериче, и, ставъ на колѣно, завязалъ шнурокъ. Князь пожалъ плечами и отвелъ Джіованни въ сторону.

— Джіованни, — сказалъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ: — если ты не будешь осторожнѣе, онъ тебя поддѣнетъ. Ради самого неба, протяни ему руку — и дѣлу конецъ!

— Я только-что хотѣлъ обезоружить его, когда его секундантъ насъ остановилъ, — отвѣтилъ спокойно Джіованни. — Но онъ готовъ; идемъ! — прибавилъ онъ.

— Начинать!

И снова оба противника сошлись, и оружіе, скрещиваясь, громко застучало въ холодномъ воздухѣ. Снова Джіованни сталъ тѣснить дель-Фериче.

— Стой! — заревѣлъ Казальверде. Старикъ Сарачинеска бросился впередъ, а Джіованни опустилъ оружіе. Но Казальверде не выставилъ сабли между дуэлистами, и двѣ секунды спустя послѣ крика: стой! — дель-Фериче бросился на противника съ рапирой въ рукѣ. Джіованни закрылся рукой, чтобы защитить грудь. Онъ не успѣлъ поднять оружія. Острая рапира дель-Фериче воткнулась ему въ руку, у кисти, и нанесла продольную рану до локтя.

Джіованни ничего не сказалъ, но оружіе выпало у него изъ руки, и онъ повернулся къ отцу, блѣдный отъ гнѣва. Кровь текла по его рукаву, и докторъ подбѣжалъ къ нему.

Старикъ князь сразу увидѣлъ коварную уловку и, выйдя впередъ, положилъ руку на рукавъ секунданта дель-Фериче.

— Зачѣмъ вы остановили ихъ, милостивый государь? И гдѣ ваша сабля? — сказалъ онъ въ сильномъ гнѣвѣ.

Дель-Фериче оперся на пріятеля; зеленоватая блѣдность разлилась по его лицу, но ротъ улыбался подъ безцвѣтными усами.

— Мой принципалъ раненъ, — отвѣтилъ Казальверде, указывая на царапину на шеѣ дель Фериче, изъ которой вытекла всего одна капля крови.

— Въ такомъ случаѣ почему же вы не остановили вашего принципала отъ нападенія послѣ того, какъ закричали: „стой!“? Вы нарушили свои обязанности, милостивый государь, и если эти господа признаютъ себя удовлетворенными, то вы будете отвѣчать мнѣ.

Казальверде молчалъ.

— Я признаю себя вполнѣ удовлетвореннымъ, — сказалъ Уго съ непріятной улыбкой, глядя, какъ хирургъ перевязывалъ руку Джіованни.

— Милостивый государь, — обратился гнѣвно Сарачинеска къ секунданту: — я нахожусь здѣсь не затѣмъ, чтобы препираться съ вашимъ принципаломъ; онъ можетъ выражать свое удовольствіе черезъ васъ, если ему угодно. Мой принципалъ, черезъ меня, объявляетъ, что онъ нисколько не удовлетворенъ.

— Вашъ принципалъ, князь, — холодно отвѣчалъ Казальверде, — не можетъ больше драться, въ виду того, что раненъ въ правую руку.

— Мой сынъ, милостивый государь, такъ же искусно фехтуетъ лѣвой, какъ и правой рукой.

Лицо дель-Фериче омрачилось, и улыбка исчезла съ губъ.

— Въ такомъ случаѣ мы будемъ продолжать, — отвѣтилъ Казальверде, не умѣя, однако, скрыть свою досаду. Онъ былъ пріятель дель-Фериче и съ удовольствіемъ увидѣлъ бы Джіованни убитымъ наповалъ измѣнническимъ образомъ.

Противная сторона съ минуту совѣщалась.

— Я доставлю себѣ удовольствіе убить этого господина завтра поутру, — замѣтилъ Спикка, мрачно слѣдя за операціей хирурга.

— Если только я самъ не убью его сегодня! — отвѣтилъ князь злобно какъ бы про себя.-Готовъ ли ты, Джіованнино?

Ему и въ голову не пришло спросить сына, не слишкомъ ли сильно онъ раненъ, чтобы продолжать биться.

Джіованни не говорилъ ни слова, но кровь бросилась ему въ голову, и онъ былъ сильно разгнѣванъ. Онъ взялъ поданную ему рапиру и спокойно дотронулся до острія. Оно было отточено какъ иголка. Джіованни кивнулъ головой на вопросъ отца; и всѣ стали опять на мѣста, но на этотъ разъ старикъ князь сталъ по лѣвую руку сына, такъ какъ тотъ дрался лѣвою рукой. Дель-Фериче робко аттаковалъ противаика. До сихъ поръ мужество не покидало его, но сознаніе измѣнническаго подвоха и видъ разгнѣваннаго соперника привели его въ нервное состояніе. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему не совсѣмъ ловко было биться съ лѣвшой.

Джіованни сдѣлалъ два или три пасса и затѣмъ оригинальнымъ движеніемъ, не сходнымъ ни съ однимъ, которые были знакомы присутствующимъ, онъ выбилъ шпагу изъ рукъ дель-Фериче. Шпага отлетѣла на нѣсколько шаговъ, и, попавъ въ окно, разбила стекло.

— Ага! опять черепки! — сказалъ Джіованни презрительно, опуская шпагу и отступая на два шага. — Берите другую шпагу, милостивый, государь! я не хочу убить безоружнаго.

— Боже мой, Джіованнино! — вскричалъ его отецъ въ большомъ волненіи: — гдѣ ты научился этому пріему?

— Путешествуя по бѣлу-свѣту, когда, по вашему мнѣнію, я пріобрѣлъ такъ много дурныхъ привычекъ… Онъ, кажется испуганъ, — прибавилъ онъ, понижая голосъ и взглядывая на помертвѣлое лицо дель-Фериче.

— И есть отъ чего. — отвѣтилъ князь: — если только жизнь ему дорога!

Казальверде и его свидѣтель подошли съ новой парой рапиръ, такъ какъ та, которая ударилась въ окно, не могла долѣе служить, потому что согнулась. — Господа, предложимъ Джіованни выбрать рапиру.

— Если нѣтъ возраженій, то я охотнѣе оставлю себѣ ту, что держу, — сказалъ онъ отцу.

Рапиры были смѣряны и найдены равной длины. Оба секунданта отошли, и дель-Фериче выбралъ оружіе.

— Очень умно, — сказалъ Спикка, медленно возвращаясь на мѣсто. — Никогда не слѣдуетъ разставаться съ старымъ другомъ.

— Мы готовы! — раздалось съ противоположнаго конца.

— Начинать! — закричалъ старикъ князь. — Краска гнѣва не прошла еще на лицѣ Джіованни, когда онъ выступилъ впередъ. Дель-Фериче имѣлъ видъ человѣка, идущаго на смерть, но на его блѣдномъ лицѣ была видна твердая рѣшимость.

Не успѣли они сдѣлать нѣсколькихъ пассовъ, какъ Уго поскользнулся или сдѣлалъ видъ, что поскользнулся и упалъ на правое колѣно. Но, падая, онъ неожиданно ткнулъ шпагой подъ вытянутую лѣвую руку Джіованни.

Старикъ опять испустилъ страшное ругательство и такимъ громкимъ голосомъ, что эхо повторило его. Дель-Фериче прибѣгнулъ къ знаменитой уловкѣ, извѣстной издавна подъ названіемъ „соіро del Tancredi“; отъ предполагаемаго имени ея изобрѣтателя. Въ настоящее время она не допускается на дуэляхъ. Но этотъ смертельный ударъ теряетъ половину своей силы, будучи направленъ противъ лѣвши. Рапира слегка задѣла кожу на лѣвомъ боку Джіованни, и кровь снова обагрила его бѣлую рубашку. Но въ тотъ моментъ, какъ дель-Фериче поскользнулся, Джіованни направилъ вѣрный и смертельный ударъ ему въ грудь; шпага, соскользнувъ, вмѣсто груди воткнулась въ горло дель-Фериче и съ такой силой, что бронзовая ручка ея съ страшнымъ стукомъ ударилась о челюсть упавшаго человѣка.

Секунданты, свидѣтели и хирурги бросились со всѣхъ ногъ въ упавшему; дель-Фериче лежалъ на боку. Онъ рухнулся такъ тяжело и внезапно, что шпага выскользнула изъ рукъ Джіованни. Старикъ князь взглянулъ и отвелъ сына подальше.

— Онъ мертвъ какъ камень, — пробормоталъ онъ съ дикимъ блескомъ въ глазахъ.

Джіованни сталъ поспѣшно одѣваться, не обращая вниманія на новую рану, полученную имъ во время поединка. Среди всеобщаго волненія, его хирургъ тоже присоединился въ группѣ, собравшейся около поверженнаго на землю человѣка. Прежде чѣмъ Джіованни надѣлъ пальто, тотъ вернулся вмѣстѣ со Спикка, у ѣотораго былъ разочарованный видъ.

— Онъ вовсе не умеръ, — сказалъ хирургъ: — вы мастерски распорядились, пробили горло, не задѣвъ артеріи.

— Желаетъ онъ продолжать? — спросилъ Джіованни такъ яростно, что всѣ трое мужчинъ уставились на него.

— Не будь такъ кровожаденъ, Джіованнино! — сказалъ старикъ князь съ упрекомъ.

— Я имѣлъ бы право пойти и убить его теперь, какъ онъ есть, — отвѣчалъ младшій Сарачинеска съ яростью. — Онъ дважды чуть не умертвилъ меня предательски сегодня утромъ.

— Правда, — замѣтилъ старикъ князь. — Какая подлая скотина?

— Кстати, — сказалъ Спикка, закуривая папиросу: — я боюсь, что лишилъ васъ удовольствія имѣть дѣло съ человѣкомъ, именовавшимъ себя секундантомъ дель-Фериче. Я только-что объяснился съ нимъ, и мы не поладили.

— О! какъ вамъ угодно, — проворчалъ князь. — Мнѣ завтра и безъ того предстоитъ много хлопотъ съ Джіованни. Я боюсь, что его правая рука опасно ранена.

— Ба! пустяки; не стоило бы толковать, еслибы ударъ не былъ нанесенъ безчестнымъ способомъ.

Старикъ Сарачинеска и Спикка снова пошли на мѣсто поединка. Предстояла формальность обмѣна словъ, которыми оба дуэлянта заявляли, что считаютъ себя удовлетворенными, и послѣ того Джіованни тронулся въ путь, въ сопровожденіи своей компаніи; Спикка несъ подъ мышкой зеленый мѣшокъ съ рапирами и пускалъ въ воздухъ клубы дыма изо рта. Они пробыли около часу на воздухѣ, окоченѣли отъ холода и чувствовали себя притомъ утомленными оттого, что не выспались. Они сѣли въ экипажъ и быстро поѣхали домой.

— Позавтракайте съ нами, — предложилъ старикъ князь Спикка, когда они пріѣхали во дворецъ Сарачинеска.

— Нѣтъ, благодарю васъ, — отвѣчалъ меланхолическій человѣкъ. — У меня слишкомъ много дѣла, такъ какъ я ѣду въ Парижъ завтра утромъ съ десятичасовымъ поѣздомъ. Не дадите ли мнѣ какихъ порученій? Я пробуду въ отсутствіи нѣсколько мѣсяцевъ.

— Я думалъ, что вы завтра деретесь, — замѣтилъ князь.

— Именно. Потому-то мнѣ и придется оставить страну немедленно вслѣдъ затѣмъ.

Старикъ содрогнулся. При всей своей пылкости и страстности, онъ не понималъ безмятежнаго спокойствія этого страннаго человѣка, искусство котораго было такъ велико, что онъ считалъ смерть противника неизбѣжной, если только онъ того захочетъ. Что касается Джіованни, то онъ все еще былъ такъ раздраженъ, что его не могъ тревожить исходъ второй дуэли.

— Я искренно благодаренъ за ваши добрыя услуги, — сказалъ онъ, когда Спикка съ нимъ прощался.

— Вы будете отомщены за обѣ попытки умертвить васъ, — отвѣчалъ Спикка спокойно. — И, пожавъ всѣмъ руки, опять сѣлъ въ экипажъ.

Они его больше не видали очень долгое время. Онъ исполнилъ вѣрно свою программу. Дрался съ Казальверде на слѣдующее утро въ семь часовъ утра, и ровно черезъ четверть часа положилъ его мертвымъ на мѣстѣ. Въ половинѣ восьмого позавтракалъ съ своими секундантами и вмѣстѣ съ ними выѣхалъ въ десять часовъ въ Парижъ. Онъ выбралъ дзоихъ французскихъ офицеровъ, возвращавшихся домой, чтобы не вынудить никого изъ своихъ пріятелей покинуть отечество; а это доказываетъ, что даже въ моменты высшаго возбужденія графъ Спикка способенъ былъ думать о другихъ.

Когда хирургъ перевязалъ раны Джіованни, онъ оставилъ отца и сына вдвоемъ. Джіованни лежалъ на кушеткѣ въ собственной гостиной и завтракалъ, дѣйствуя одной лѣвой рукой. Старикъ князь ходилъ по комнатѣ, время отъ времени комментируя событія сегодняшняго утра.

— Хорошо, что ты не убилъ его, Джіованнино; было бы непріятно уѣзжать изъ Рима какъ разъ теперь.

Джіованни не отвѣчалъ.

— Конечно, дуэль большой грѣхъ и строго запрещается нашей религіей, но однако…

— Вотъ именно, — отвѣтилъ Джіованни. — Мы никакъ не можемъ избѣжать дуэли.

— Я хотѣлъ сказать, — продолжалъ отецъ, — что это очень грѣховное дѣло, и если кто убьетъ человѣка на дуэли, то навѣрное попадетъ въ адъ. Но пріятно было поглядѣть, какъ ты выбилъ шпагу изъ рукъ этого негодяя.

— Это очень простая штука. Возьмите рапиру въ руки, и я васъ научу.

— Постой, постой; сначала позавтракай. Скажи мнѣ, почему ты сказалъ: „опять черепки“?

Джіованни закусилъ губу, припомнивъ о своей неосторожности.

— Право, не знаю. Что-то мнѣ вспомнилось, должно быть. Въ минуты возбужденія часто говоришь чепуху.

— Мнѣ показалось это очень странно, — отвѣтилъ князь, все еще прохаживаясь. — Кстати, — прибавилъ онъ, остановись передъ письменнымъ столомъ: — вотъ письмо, которое ты мнѣ написалъ. Хочешь, чтобы я его прочиталъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Джіованни со смѣхомъ. — Теперь не стоитъ. Оно показалось бы нелѣпымъ, когда я живъ и здоровъ. Я въ немъ прощался съ вами.

Старикъ князь тоже засмѣялся и бросилъ запечатанный конвертъ въ огонь.

— Послѣдній въ родѣ Сарачинеска еще не умеръ, — сказалъ онъ. — Джіованни, что мы скажемъ сплетникамъ? Въ Римѣ это дѣло разнесется еще до вечера. Конечно, тебѣ придется просидѣть нѣсколько дней дома, иначе ты можешь застудить руку. Я же объѣзжу всѣхъ и извѣщу о нашей побѣдѣ.

— Лучше ничего не говорить… лучше отсылать всѣхъ за объясненіями къ дель-Фериче, говоря, что онъ вызвалъ меня… Войдите! — закричалъ Джіованни, въ отвѣтъ на стукъ въ дверь. Пасквале, старикъ буфетчикъ, вошелъ въ комнату.

— Герцогъ д’Астрарденте прислалъ узнать о здоровьѣ его сіятельства дона Джіованни, — почтительно проговорилъ онъ.

Старшій Сарачинеска остановился и громко засмѣялся.

— Уже! ты видишь, Джіованнино. Скажи ему, Пасквале, что донъ Джіованни сильно простудился на балѣ прошлой ночью… или нѣтъ, постой! что ему сказать, Джіованнино?

— Скажите присланному слугѣ, — отвѣтилъ Джіованни мрачно, — что я благодарю за любезное вниманіе, что я совсѣмъ здоровъ и сижу за завтракомъ, какъ вы сами видите.

Пасквале поклонился и вышелъ изъ комнаты.

— Ты, конечно, не желаешь, чтобы она знала… — сказалъ князь, внезапно становясь серьезнымъ.

Джіованни молча наклонилъ голову.

— Твое дѣло, мой другъ, — замѣтилъ серьезно старикъ. — Я тоже ничего не желаю знать. Но какъ это они узнали про дуэль?

Бопросъ обращенъ былъ скорѣе къ самому себѣ, нежели къ сыну, и тотъ на него не отвѣчалъ. Онъ былъ благодаренъ отцу за его деликатность.

XIII.

Наканунѣ, старый князь Сарачинеска, прежде чѣмъ позвать графа Спикка въ секунданты, обращался за содѣйствіемъ къ своему пріятелю, посланнику, ужинавшему за однимъ столомъ съ герцогомъ д’Астрарденте. Посланникъ всталъ изъ-за стола и отошелъ въ сторону съ княземъ, по заявилъ, что не можетъ указать никого изъ близкихъ знакомыхъ, какъ подходящаго человѣка.

Увидѣвъ лицо князя Сарачинеска, когда тотъ разговаривалъ съ дипломатомъ, Астрарденте тотчасъ же догадался, что случилось нѣчто особенное, и немедленно попытался вывѣдать о томъ у дипломата. Посланникъ вернулся къ своему pâté и шампанскому съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, какъ будто узналъ нѣчто забавное и интересное въ одно и то же время.

— Какой удивительно забавный старикашка этотъ Сарачинеска! замѣтилъ Астрарденте.

— Когда ему это вздумается, — отвѣтилъ его превосходительство, съ набитымъ ртомъ.

— Напротивъ того, когда онъ всего меньше о томъ думаетъ. Я не знавалъ еще человѣка болѣе годнаго для каррикатуры. Онъ, право, отличная каррикатура на собственнаго сына, или его сынъ — каррикатура на родного отца… Я еще не рѣшилъ, которое изъ двухъ вѣрнѣе.

Посланникъ засмѣялся и опять набилъ ротъ.

— Ха! ха! очень мило! — пробормоталъ онъ, жуя. Онъ оцѣнилъ бы вашу остроту. Онъ любитъ свой родъ. И скорѣе согласился бы представлять собой самую комическую каррикатуру безобразнѣйшаго Сарачинеска, нежели обладать красотой Астрарденте и носить другую фамилію.

Дипломатъ умолкъ на секунду и поклонился герцогинѣ; но его намекъ задѣлъ ея мужа въ больное мѣсто. Старый дэнди былъ когда-то красивъ въ своемъ родѣ и изо всѣхъ силъ старался сохранить или, вѣрнѣе, поддѣлать красоту и въ настоящее время. Герцогиня слабо улыбнулась.

— Я побьюсь объ закладъ, — сказалъ Астрарденте кисло, — что его взволнованное лицо объясняется двумя причинами: или его тщеславію, или его деньгамъ грозитъ опасность. Судя по тону, какимъ онъ позвалъ Спикка, мнѣ показалось, что въ воздухѣ пахнетъ дуэлью. Но представьте себѣ этого старикашку дерущимся на дуэли! Вѣдь это нелѣпо!

— Дуэль? — повторила Корона тихимъ голосомъ.

— Я не вижу ничего въ этомъ нелѣпаго, — сказалъ дипломатъ, медленно поднося бокалъ съ шампанскимъ къ губамъ и искоса поглядывая на герцогиню. — Кромѣ того, у него вѣдь есть сынъ.

Корона чуть-чуть вздрогнула.

— Съ какой стати будетъ дуэль? — спросила она.

— Это идея вашего мужа.

— Но вы сказали, что въ ней нѣтъ ничего нелѣпаго.

— Но я не говорилъ также, что она вѣрна, — проговорилъ

его превосходительство успокоительнымъ тономъ. — Что заставляетъ васъ предполагать дуэль? — обратился онъ въ Астрарденте.

— Спикка, — отвѣтилъ тотъ. — Гдѣ замѣшанъ Спиква, тамъ навѣрное дуэль. Это страшный человѣкъ съ своей мертвой головой и скелетообразнымъ туловищемъ! Это такой человѣкъ, что подумать о немъ — непріятно.

И старикъ выставилъ рожками мизинецъ и указательный палецъ, какъ бы въ предохраненіе себя отъ дурного предзнаменованія, отъ дурного глаза, связаннаго съ именемъ Спикка. Старикъ Астрарденте былъ очень суевѣренъ. Посланникъ захохоталъ, и даже Корона улыбнулась.

— Да, — сказалъ дипломатъ, — Спикка, — это живое „memento mori“: время отъ времени онъ напоминаетъ людямъ про смерть, убивая ихъ.

— Какъ ужасно! — воскликнула Корона.

— Ахъ, дорогая герцогиня, міръ полонъ ужасныхъ вещей.

— Но это не резонъ, чтобы надъ ними шутить.

— Лучше шутить надъ тѣмъ, что неизбѣжно, — замѣтилъ Астрарденте. — Готова ли ты ѣхать домой, моя душа?

— Совершенно… я только ждала тебя, — отвѣчала Корона, которой хотѣлось поскорѣе вернуться домой и остаться наединѣ самой съ собою.

— Сообщите мнѣ о результатѣ воинственныхъ предпріятій стараго Сарачинеска, — сказалъ Астрарденте съ хитрой улыбкой на раскрашенномъ лицѣ. — Конечно, такъ какъ онъ совѣтовался съ вами, то, вѣрно, извѣститъ васъ поутру о всемъ, что было.

— Вамъ такъ, кажется, хочется, чтобы была дуэль, что я готовъ измыслить таковую, чтобы только не разочаровать васъ, — отвѣтилъ дипломатъ.

— Вы хорошо знаете, что вамъ выдумывать не придется, — отвѣтилъ герцогъ, любопытство котораго было сильно возбуждено.

— Хорошо… какъ хотите. Покойной ночи, — сказалъ посланникъ.

Ему пріятно было подразнить немножко Астрарденте, и онъ разстался съ нимъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что подстрекнулъ его любопытство и не удовлетворилъ его.

Люди, которымъ приходится много возиться съ людьми, часто испытываютъ глубокое и, повидимому, жестокое удовольствіе играть чувствами и слабостями своихъ ближнихъ. Привычка бываетъ такъ сильна, что они уже машинально предаются ей. То же самое бываетъ и у людей, обязанныхъ по профессіи понимать другихъ людей. Они не могутъ четверть часа пробыть въ обществѣ другого человѣка, не попытавшись открыть спеціальныя слабости его характера, — его суетность, вкусы, пороки, любопытство, алчность или славолюбіе; процессъ, происходящій въ умѣ такихъ людей, можно сравнить съ медицинскимъ выстукиваніемъ и выслушиваніемъ: ихъ уши вѣчно приставлены въ груди сосѣдей, и ихъ разговоръ имѣетъ характеръ медицинскаго допроса, съ цѣлью убѣдиться въ разстройствѣ чахоточныхъ легкихъ.

Но, при всѣхъ своихъ слабостяхъ, Астрарденте былъ очень проницательный человѣкъ. Онъ тотчасъ же догадался, какого рода дѣло занимаетъ Сарачинеска, а изъ замѣчанія своего пріятеля дипломата заключилъ, что если дуэль будетъ, то героемъ ея окажется Джіованни. Само собой разумѣется, что посланникъ ничего не зналъ о причинѣ дуэли, — въ противномъ случаѣ онъ, можетъ быть, и открылъ бы истину, чтобы посмотрѣть, какой эффектъ произведетъ она на герцогиню, такъ какъ, понятно, слыхалъ о толкахъ про страсть, внушенную ею. Какъ бы то ни было, она вздрогнула при упоминовеніи о сынѣ князя Сарачинеска. Дипломатъ сдѣлалъ только то, что каждый пытался сдѣлать, кому только доводилось сталкиваться съ Короной въ то время: онъ старался убѣдиться, питаетъ ли она, съ своей стороны, какія-нибудь чувства въ человѣку, котораго молва зачисляла въ самые горячіе ея поклонники.

Бѣдная герцогиня! она была вполнѣ увѣрена въ себѣ и искренно вѣрила въ обѣщаніе Джіованни. Они твердо выдержатъ искусъ и отнынѣ ни единымъ словомъ не выдадутъ своей слабости. Но теперь новый ужасъ оковалъ ее. Этотъ слухъ про дуэль… простое слово, безпечно пророненное въ разговорѣ легкомысленнымъ знакомымъ, наполнило ее предчувствіемъ грядущихъ бѣдъ

Единственнымъ утѣшеніемъ для Короны служило то, что все это крайне неправдоподобно. Когда дипломатъ ушелъ, мужъ ея много распространялся объ этой исторіи, потому ли. что любопытство его было затронуто, или по другимъ причинамъ — трудно сказать.

Астрарденте повелъ жену изъ буфета черезъ просторные покои, въ настоящій моментъ почти опустѣвшіе, въ залу, гдѣ котильонъ былъ въ самомъ разгарѣ. Они на минутку остановились въ дверяхъ и стали глядѣть, какъ и Джіованни четверть часа раньше. Зрѣлище было великолѣпное; огни отражались въ брилліантахъ красивыхъ женщинъ; воздухъ былъ упоенъ благоуханіемъ отъ цвѣтовъ, наполнявшихъ амбразуры оконъ, и отъ букетовъ, раздаваемыхъ въ Котинѣ. Восхитительные звуки вальса носились надъ залой и воодушевляли всѣхъ женщинъ и мужчинъ Въ ту минуту, какъ Корона остановилась въ дверяхъ поглядѣть на танцующихъ, наступила пауза, и толпа разступилась передъ громаднымъ тигромъ, геральдическимъ звѣремъ фамиліи Франджипани, котораго втащили въ залу молодой князь и Біанка Вальдэрно. Великолѣпное чучело звѣря было такъ артистично набито, что казалось живымъ, а въ большой пасти висѣла корзинка, наполненная маленькими тигрятами, которыхъ предстояло раздать танцующимъ. Взрывъ апплодисментовъ встрѣтилъ эту новую фигуру, и всѣ устремились впередъ, чтобы поглядѣть поближе.

— Ахъ! — вскричалъ старикъ Астрарденте: — мнѣ завидно глядѣть на ихъ выдумку, душа моя. Это просто великолѣпно! Я хочу, чтобы ты увезла съ собой тигренка.

Онъ протискался впередъ, оставивъ на минуту жену одну въ дверяхъ, и поймалъ Вальдэрно, раздававшаго эмблемы направо и налѣво. Зоркіе глаза m-me Майеръ усмотрѣли герцога и его жену, и изъ чувства инстинктивнаго любопытства она подошла къ Коронѣ. Она все еще сердилась на грубость Джіованни, и ей хотѣлось чѣмъ-нибудь отомстить красавицѣ, заставившей его позабыть о томъ, что онъ съ нею танцуетъ. Когда Астрарденте отошелъ отъ жены, она добралась до нея, какъ бы невзначай, и взглянула съ притворнымъ удивленіемъ.

— Какъ! вы не танцуете, герцогиня? — спросила она. — Развѣ вашъ кавалеръ уѣхалъ домой?

Взглядъ, сопровождавшій этотъ вопросъ, подчеркивалъ его дерзость. Еслибы донна Туллія видѣла, что старикъ Астрарденте стоить за ея спиной, она бы себѣ этого не позволила. Старый дэнди вернулся съ тріумфомъ, держа тигренка, добытаго для жены. Онъ услышалъ слова m-me Майеръ и съ чувствомъ внутренняго довольства увидѣлъ спокойный и равнодушный взглядъ жены.

— Сударыня, — сказалъ онъ, внезапно выростая передъ m-me Майеръ: — кавалеры моей жены не уѣзжаютъ домой, если она остается на балѣ.

— О! вижу, — отвѣчала донна Туллія, покраснѣвъ: — герцогиня танцуетъ котильонъ съ вами; прошу извиненія, я совсѣмъ забыла, что вы все еще танцуете.

— Да, въ самомъ дѣлѣ я давно уже не имѣлъ удовольствія танцовать съ вами кадриль, сударыня, — отвѣтилъ Астрарденте съ вѣжливой улыбкой.

И, говоря это, повернулся и подалъ женѣ тигренка съ низкимъ поклономъ. Въ старомъ roné была своего рода порядочность.

Корона была тронута его любезностью и готовностью защищать ее отъ всякаго нападенія. Несмотря на холодный и равнодушный взглядъ, которымъ она отвѣтила доннѣ Тулліи, она живо почувствовала оскорбленіе и была благодарна старику мужу за заступничество. Она приняла его даръ и взяла его подъ руку.

— Прости меня, — сказала она, — если я когда-нибудь была неблагодарна; ты такъ добръ ко мнѣ. Я никого не знаю, кто былъ бы такъ добръ и такъ любезенъ, какъ ты.

Мужъ съ восхищеніемъ поглядѣлъ на нее. Онъ искренно любилъ ее всѣми остатками своего сердца. Было что-то печальное въ мысли, что такой человѣкъ, какъ онъ, только напослѣдокъ дней своихъ, истощенный лѣтами и распущенною жизнью, испыталъ настоящую страсть. Ея слова перенесли его на седьмое небо.

— Я счастливѣйшій человѣкъ во всемъ Римѣ, — сказалъ онъ, прибадриваясь и весело размахивая шляпой.

Но болѣе глубокія мысли зашевелились на днѣ его души. Онъ подумалъ, какая чудная жизнь была бы его, еслибы онъ встрѣтилъ Корону тогда, когда былъ еще въ полномъ расцвѣтѣ силъ! Что бы онъ далъ, чтобы быть такимъ же бодрымъ и сильнымъ старикомъ, какъ Сарачинеска, котораго онъ ненавидѣлъ. Онъ ненавидѣлъ его именно за эту бодрость и силу: за его громкій голосъ, широкую, могучую грудь, твердую поступь, сильныя, загорѣлыя руки и сверкающіе черные глаза! Онъ ненавидѣлъ его за то, что у него былъ атлетъ сынъ, такой же богатырь, какъ и всѣ эти Сарачинески. Самъ онъ не имѣлъ ни дѣтей, ни родныхъ, никого, кому бы передать свое имя… у него была только молодая красавица жена и большое состояніе и ровно столько силъ, чтобы притворно бодриться, выступая съ нею рядомъ, и нетвердыми шагами ковылять къ кушеткѣ, оставаясь наединѣ, и падать въ изнеможеніи отъ усилій казаться молодымъ.

Когда они сидѣли въ каретѣ, онъ горько думалъ обо всемъ этомъ и ни слова не говорилъ. Корона чувствовала себя утомленной и охотно молчала. Когда они поднимались по лѣстницѣ, она взяла его подъ руку, но не столько опиралась на него, сколько сама помогала ему всходить на лѣстницу. Онъ замѣтилъ это и пытался прибодряться, но не могъ, потому что очень усталъ. Онъ остановился на площадкѣ и поглядѣлъ на нее, и добрая и печальная улыбка, какой никогда еще не видѣла Корона, появилась у него на лицѣ.

— Можно мнѣ войти къ тебѣ въ будуаръ на нѣсколько минуть, моя душа? — спросилъ онъ. — Или ты не зайдешь ли ко мнѣ въ курительную комнату? Я бы хотѣлъ покурить немного, прежде, чѣмъ лечь спать.

— Пойдемъ во мнѣ въ будуаръ, если хочешь, — мягко отвѣчала она, хотя и очень удивилась этой просьбѣ. Было уже половина четвертаго. Они вошли въ мягко освѣщенную комнату, гдѣ въ каминѣ догорали дрова. Корона положила шубу на стулъ и сѣла около камина. Астрарденте устало опустился въ кресло напротивъ нея и закурилъ папиросу. Онъ былъ въ такомъ настроеніи, въ какомъ Корона его еще не видала. Помолчавъ немного, онъ заговорилъ:

— Корона, я люблю тебя.

Жена съ кроткой улыбкой взглянула на него и, въ своей рѣшимости честно относиться къ мужу, почти позабыла того, другого человѣка, часа два тому назадъ сказавшаго ей эти самыя слова.

— Да, — повторилъ мужъ со вздохомъ: — ты уже слышала это раньше. Это для тебя не новость. Я думаю, что ты вѣришь мнѣ. Ты добра, но ты не любишь меня… нѣтъ, не перебивай меня, моя душа; я знаю все, что ты скажешь. Какъ можешь ты любить меня? Я старый человѣкъ… очень старый, старше своихъ лѣтъ.

И онъ опять вздохнулъ, еще горче послѣ такого признанія, какого онъ еще. никогда никому не дѣлалъ.

Герцогиня была слишкомъ удивлена, чтобы отвѣчать ему.

— Корона, — началъ онъ, — я не долго проживу.

— Ахъ, не говори такъ! — вдругъ вскричала она. — Я надѣюсь я молюсь о томъ, чтобы ты прожилъ еще много, много лѣтъ.

Мужъ зорко поглядѣлъ на нее.

— Ты такъ добра. — отвѣчалъ онъ, — что дѣйствительно способна произнести такую молитву, какъ она, повидимому, ни нелѣпа.

— Почему нелѣпа? Ты недобръ, говоря это…

— Нѣтъ, душа моя; я знаю свѣтъ и людей. Вотъ и все. Я полагаю, что тебѣ никакъ не понять, какъ я люблю тебя. Тебѣ, молодой, сильной и красивой женщинѣ, должно казаться невѣроятнымъ, чтобы такой человѣкъ, какъ я — поддѣльный человѣкъ… — онъ презрительно засмѣялся: — человѣкъ раскрашенный и въ парикѣ — будемъ говорить правду — былъ способенъ къ безумной страсти. И совсѣмъ тѣмъ, Корона, — прибавилъ онъ дрожащимъ отъ искренняго волненія, хотя и старчески разбитымъ голосомъ: — я люблю тебя… очень крѣпко. Двѣ вещи омрачаютъ мою жизнь: сожалѣніе о томъ, что я не встрѣтилъ тебя тогда, когда ты еще не родилась на свѣтъ, и когда я былъ молодъ, и, хуже того, сознаніе, что я скоро долженъ буду оставить тебя… я, истощенный дэнди, тѣнь своего прежняго „я“, направляющійся въ могилѣ въ тщетномъ усиліи быть молодымъ, ради тебя… ради тебя, дорогая Корона! Ахъ! это презрѣнно! — почти простоналъ онъ.

Корона закрыла глаза рукой. Ее совсѣмъ сбили съ толку эти странныя слова.

— Не говори такъ… пожалуйста! — вскричала она. — Мнѣ очень тяжело тебя слушать. Развѣ я упрекаю тебя? развѣ я когда-нибудь заставляла тебя чувствовать, что ты… старше, чѣмъ я? Перемѣнимъ образъ жизни, и ты перестанешь объ этомъ думать. Ты слишкомъ добръ… слишкомъ добръ во мнѣ.

— Никто мнѣ раньше не говорилъ, что я добръ. Я радъ, что единственная особа, которая меня находитъ добрымъ, какъ разъ та самая, ради которой я стараюсь быть добрымъ. Я могъ бы быть инымъ, Корона, еслибы прожилъ съ тобой тридцать лѣтъ, а не пять. Но теперь слишкомъ поздно. Я скоро умру, и ты будешь свободна.

— Зачѣмъ ты мнѣ это говоришь? Неужели ты считаешь меня такой дурной, низкой и неблагодарной женщиной, чтобы желать твоей смерти?

— Нѣтъ, не неблагодарной, но и не любящей. Я не требую невозможнаго. Ты поплачешь обо мнѣ немного… моя душа будетъ мирно отдыхать, если ты хотя одну минуту, искренно пожалѣешь обо мнѣ, своемъ старомъ мужѣ, прежде, нежели выйдешь за другого… Не плачь, дорогая Корона. Таковъ законъ свѣта. Въ молодости мы попусту тратимъ силы, а въ старости горько о томъ сожалѣемъ. Ты меня знаешь, можетъ быть — презираешь меня. Ты бы не презирала меня, еслибъ я былъ молодъ, и силенъ, и гордъ свое молодостью, какъ лѣтъ тридцать тому назадъ.

— Право же, такія мысли никогда и въ голову мнѣ не приходили! — закричала Корона въ отчаяніи: — я готова все отдать тебѣ, готова посвятить тебѣ свою жизнь…

— Ты это и дѣлаешь, душа моя, и я тебѣ за это глубоко признателенъ. Большаго ты сдѣлать не въ состояніи. Ты не можешь, еслибы и хотѣла, вернуть мнѣ молодость или смягчить мысль о смерти и разлукѣ съ тобой.

Корона наклонилась впередъ, глядя на потухающіе уголья въ каминѣ и подперевъ рукой подбородокъ. Слезы стояли въ ея глазахъ и катились по щекамъ. Старикъ въ своей искренней горести возбуждалъ ея состраданіе.

— Я долго буду оплакивать тебя, — сказала она. — Можетъ быть, ты даромъ растратилъ жизнь; ты говоришь это. И я бы съ радостью любила тебя еще больше, еслибы могла. Ты всегда былъ для меня внимательнымъ кавалеромъ и вѣрнымъ мужемъ.

Старикъ съ трудомъ приподнялся съ глубокаго кресла, подошелъ къ ней и взялъ ея руку, безсильно лежавшую на колѣняхъ. Она взглянула на него.

— Еслибы я думалъ, что мое благословеніе стоитъ чего-нибудь, то благословилъ бы тебя за эти слова. Но я не хочу, чтобы ты даромъ потратила свою молодость. Даромъ потраченная молодость — все равно, что вода, пролитая на землю. Ты должна снова выйти замужъ, и не долго медля… Не вздрагивай! Ты наслѣдуешь все мое состояніе, а также и титулъ. Онъ долженъ перейти къ твоимъ дѣтямъ. Я довелъ его до недостойнаго конца, а ты вновь оживишь его.

— Почему ты думаешь обо всемъ этомъ? развѣ ты боленъ? — спросила Корона, нѣжно пожимая худую руку мужа въ своихъ рукахъ. — Почему ты такъ углубляешься въ мысль о смерти сегодня?

— Я боленъ; да, я неизлечимо боленъ, душа моя, — сказалъ старикъ, поднося руку жены къ губамъ и цѣлуя ее.

— Что ты хочешь сказать? — спросила Корона, внезапно вставая съ мѣста и ласково кладя ему руку на плечо. — Ты никогда не говорилъ мнѣ этого.

— Зачѣмъ было говорить?.. развѣ только, чтобы предупредить тебя, чтобы ты была готова? Зачѣмъ бы я сталъ отравлять тебѣ жизнь тревогой? Но сегодня ты была такъ добра и нѣжна, когда вела меня по лѣстницѣ, что я подумалъ, — прибавилъ онъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ: — что, можетъ быть, тебѣ успокоительно будетъ узнать, что все это не надолго.

Въ его тонѣ звучала такая ласка, и голосъ былъ такъ патетиченъ, что Корона забыла всѣ его мелочныя выходки, пустоту, парикъ, вставные зубы и пр., и, уронивъ голову ему на плечо, залилась горючими слезами.

— О, нѣтъ, нѣтъ! — рыдала она. — Живи, живи какъ можно дольше, не умирай!

— Я проживу еще годъ, а можетъ и больше. Боже, благослови тебя, Корона, за слезы, которыя ты проливаешь по мнѣ! Покойной ночи, дорогая!

Онъ усадилъ ее въ кресло и продержалъ съ секунду руку на ея изъ-синя черныхъ волосахъ. Затѣмъ, напрягая послѣднюю силу воли, поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

XIV.

Такія дуэли, какъ поединокъ Джіованни съ дель-Фериче, бывали очень рѣдки въ Римѣ. Дуэлей происходило иного, на вообще онѣ не были серьезнымъ дѣломъ, и противники довольствовались простой царапиной, чтобы объявить себя удовлетворенными. Здѣсь же шелъ бой не на животъ, а на смерть. Одинъ изъ дуэлянтовъ получилъ двѣ такихъ раны, какихъ вполнѣ было бы довольно, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, а другой лежалъ при смерти съ проткнутымъ горломъ. Общество было внѣ себя отъ волненія. Джіованни навѣщали толпы знакомыхъ, и онъ принималъ ихъ и весело съ ними бесѣдовалъ, чтобы удостовѣрить, что онъ вовсе не опасно раненъ. Квартира дель-Фериче осаждалась тѣми же юными и праздными господами, переходившими отъ одного къ другому, гоняясь за новостями. Но дверь дель-Фериче ревностно охранялась его преданнымъ слугой неаполитанцемъ, — человѣкомъ, знавшимъ о своемъ господинѣ больше, чѣмъ весь остальной Римъ, вмѣстѣ взятый; но этотъ человѣкъ умѣлъ такъ блистательно врать, что ему можно было довѣрить любуи» тайну. Въ настоящемъ случаѣ, однако, ему не приходилось прибѣгать во лжи. Онъ сидѣлъ весь день у открытыхъ дверей, такъ какъ снялъ колокольчикъ, чтобы звонъ не тревожилъ господинаОколо него стояла корзина, куда онъ опускалъ карточки посѣтителей, отвѣчая неизмѣнно на всѣ ихъ разспросы:

— Онъ очень плохъ, синьорино…

— Какъ онъ раненъ? — спрашивалъ посѣтитель.

И Ѳемистоклъ указывалъ на горло.

— Останется ли онъ въ живыхъ? — былъ слѣдующій вопросъ, и на него человѣкъ отвѣчалъ, поднимая плечи и брови и закрывая глаза, въ знакъ того, что это ему неизвѣстно, но по его мнѣнію очень сомнительно. И больше ничего нельзя было отъ него добиться; посѣтителю оставалось только оставить карточку и уйти. У постели раненаго дежурила сестра милосердія. Докторъ объявилъ, что при хорошемъ уходѣ есть надежда на выздоровленіе: рана очень опасная, но не смертельная, если только паціентъ не умретъ отъ лихорадки или истощенія.

Юные господа, навѣщавшіе такимъ образомъ обоихъ дуэлянтовъ, не теряя времени переносили о нихъ вѣсти изъ дома въ домъ. Самъ Джіованни два раза въ день посылалъ справляться о здоровьѣ своего противника, но получалъ тотъ же отвѣтъ, что и всѣ. Къ тому времени, какъ ранняя зимняя ночь спустилась надъ Римомъ, двѣ вполнѣ достовѣрныхъ исторіи ходили по городу, касательно причины дуэли, но ни въ одной изъ нихъ, само собой разумѣется, не было и тѣни правды. Во-первыхъ, одна партія, которой представителемъ былъ Вальдэрно и его кружокъ, утверждала, что Джіованни оскорбился тѣмъ, что дель-Фериче предложилъ позвать его и разспросить при герцогинѣ д’Астрарденте о причинахъ его отъѣзда изъ города; что это вполнѣ осязательный поводъ для ссоры, такъ какъ всѣмъ извѣстно, что Сарачинеска влюбленъ въ Астрарденте, а дель-Фериче ему постоянно мѣшаетъ.

— Джіованни человѣкъ грубый, — замѣчалъ Вальдэрно: — и не выноситъ никакого противодѣйствія; вотъ онъ и воспользовался первымъ случаемъ, чтобы устранить этого человѣка съ своей дороги. Понимаете? старая исторія-ревность, направленная не въ ту сторону, куда слѣдуетъ. Ну, развѣ можно ревновать въ дель-Фериче? скажите на милость!

— А къ кому же можно ревновать? — спрашивали любопытные.

— Къ мужу, разумѣется, — отвѣчалъ Вальдэрно съ невыразимой ироніей. — Этотъ ангелъ красоты питаетъ дикую мысль, что влюбленъ въ старую тѣнь, въ привидѣніе, именуемое ея мужемъ!

Съ другой стороны, были люди, утверждавшіе, будто дуэль произошла вслѣдствіе того, что Джіованни позабылъ, что пригласилъ донну Туллію танцовать. Дель-Фериче, натурально, захотѣлось выступить защитникомъ этой дамы, и онъ рѣзко объяснился на этотъ счетъ съ Джіованни и сказалъ ему, что онъ поступилъ неблагородно; Джіованни отвѣтилъ, что это не его дѣло; слово за словомъ — и они такъ поссорились въ отдаленной комнатѣ дворца Франджипани, что Джіованни вышелъ изъ себя и схватилъ дель-Фериче за горло, и вообще жестоко оскорбилъ его. Результатомъ вышла дуэль, въ которой дель-Фериче чуть не былъ убитъ. Эта исторія казалась правдоподобной и выставляла дель-Фериче какъ жертву. Впрочемъ, какая бы ни была причина дуэли, несомнѣнно, что оба человѣка давно уже не терпѣли другъ друга и искали предлога для открытой ссоры.

Старикъ Сарачинеска появился послѣ полудня и былъ окруженъ любопытными. Тотъ фактъ, что онъ служилъ секундантомъ сыну, возбуждалъ всеобщее удивленіе. О такомъ дѣлѣ не слыхали въ анналахъ римскаго общества, и многіе патріархальные умы строго критиковали такое поведеніе. Возможно ли представить себѣ что-нибудь болѣе противоестественное? Возможно ли представить себѣ болѣе жестокосердаго человѣка, чѣмъ тотъ, кто спокойно стоитъ и смотритъ, какъ сынъ рискуетъ жизнью? Омерзительно просто!

Старикъ князь или не хотѣлъ, или не могъ дать никакихъ свѣденій. Послѣднее было невѣроятно. И кто-то замѣтилъ князю:

— Но, князь, неужели вы пошли въ секунданты къ сыну, не зная причины дуэли?

— Милостивый государь, — гордо отвѣтилъ старикъ: — сынъ просилъ моей помощи, и я не продавалъ ему ее за откровенность.

Люди знали упрямство старика и должны были удовольствоваться его короткими отвѣтами, тѣмъ болѣе, что онъ и самъ былъ сварливъ и горячъ, какъ всѣ его предки.

Онъ встрѣтилъ донну Туллію на улицѣ. Она остановила свою карету и подозвала его къ себѣ. Сарачинеска еще никогда не видывалъ ее такою блѣдной и взволнованной.

— Какъ могли вы допустить эту дуэль? — было ея первыми словами.

— Я никакъ не могъ предотвратить ее. Ссора была слишкомъ серьезная. Никто охотнѣе меня не предупредилъ бы ее, но такъ какъ мой сынъ жестоко оскорбилъ дель-Фериче, то обязанъ былъ дать ему удовлетвореніе.

— Удовлетвореніе! — закричала донна Туллія. — Вы называете удовлетвореніемъ, когда перерѣжутъ горло человѣку? Какая была причина ссоры?

— Не знаю.

— Вы не хотите мнѣ сказать… Я не вѣрю вамъ, — сердито отвѣтила донна Туллія.

— Даю вамъ честное слово, что не знаю.

— Это другое дѣло. Садитесь ко мнѣ въ карету и прокатимся немного, хотите?

— Какъ вамъ угодно.

Сарачинеска раскрылъ дверцу и сѣлъ въ карету.

— Мы удивимъ весь свѣтъ, но мнѣ все равно, — замѣтила донна Туллія. — Скажите мнѣ: донъ Джіованни серьезно раненъ?

— Нѣтъ… такъ, пустыя царапины, которыя заживутъ черезъ недѣлю. Дель-Фериче очень серьезно раненъ.

— Я знаю, отвѣтила донна Туллія печально. — Это ужасно. Я боюсь, что во всемъ этомъ я виновата.

— Какимъ образомъ? — съ живостью спросилъ Сарачинеска. Онъ не слыхалъ исторіи про вальсъ и въ самомъ дѣлѣ не вѣдалъ первой причины размолвки. Однако, догадывался, что донна

Туллія не столько тутъ замѣшана, сколько герцогиня д’Астрарденте.

— Вашъ сынъ былъ очень грубъ со мною, — сказала m-me Майеръ. — Можетъ быть, не слѣдовало бы вамъ это говорить, но лучше ужъ вамъ узнать все какъ было. Онъ пригласилъ меня на послѣдній вальсъ передъ котильономъ, и забылъ про это, а я нашла его спокойно разговаривающимъ съ этой… съ одной дамой.

— Съ кѣмъ вы говорите? — очень серьезно спросилъ князь.

— Съ Астрарденте… если хотите знать, — отвѣчала донна Туллія, снова закипая гнѣвомъ при воспоминаніи о нанесенной ей обидѣ.

— Дорогая донна Туллія, отъ имени сына покорнѣйше прошу за него извиненія, а когда онъ выздоровѣетъ, то и лично будетъ васъ просить о томъ же.

— Мнѣ не надо извиненій, — отвернулась m-me Майеръ.

— Тѣмъ не менѣе, онъ извинится. Но простите мое любопытство: какимъ образомъ дель*Фериче замѣшался въ это дѣло?

— Онъ былъ со мной, когда я нашла дона Джіованни съ герцогиней. Дѣло очень просто. Я была очень сердита… я и теперь сержусь; но я бы ни за что не хотѣла, чтобы донъ Джіованни рисковалъ изъ-за меня жизнью, или бѣдный дель Фериче. Меня вся эта исторія очень разстроила.

Старикъ Сарачинеска подумалъ: не пострадаетъ ли тщеславіе донны Тулліи, если онъ скажетъ, что дуэль ея не касается. Но подумалъ также, что пожалуй ея предположеніе и правдоподобно, а что самъ онъ ровно ничего сказать не можетъ. Кромѣ того, несмотря на его нѣжное обращеніе съ Джіованни, его очень сердила мысль, что его сынъ поссорился изъ-за герцогини. Когда Джіованни выздоровѣетъ, онъ намѣревался откровенно поговорить съ нимъ. Но ему было также жаль и донну Туллію, которую онъ любилъ, несмотря на ея эксцентричности, и былъ бы радъ, еслибы она вышла замужъ за его сына. Онъ былъ человѣкъ практическій и смотрѣлъ на міръ съ прозаической точки зрѣнія. Донна Туллія была богата и хороша собой. Она умѣла собирать кругомъ себя людей. Оыа производила много шума, но это въ модѣ и не вредило ея репутаціи. Никто ничего не могъ сказать про нее дурного. Наконецъ, она была одна изъ немногихъ родственниковъ, остававшихся у Сарачинеска. Дочь кузена князя, она будетъ хорошей женой Джіованни и оживитъ ихъ домъ. Въ ея манерахъ была капелька пошлости, но, подобно многимъ старымъ людямъ своего типа, Сарачинеска прощалъ ей эту слабость ради веселости и добродушія ея характера. Ему очень непріятно было слышать, что сынъ такъ грубо оскорбилъ ее своимъ невниманіемъ, тѣмъ болѣе, что такъ какъ она, въ несчастію, забрала себѣ въ голову, будто она причина дуэли, — то будетъ думать, что дель-Фериче вызвалъ Дхіованни, заступаясь за нее. Послѣ этого на бракъ надежда плоха.

— Мнѣ очень, очень жаль, — говорилъ князь, гладя бѣлую бороду и стараясь заглянуть въ лицо своей спутницы, упрямо отъ него отвертывавшейся.

— Пожалуй лучше объ этомъ не думать, пока не узнаемъ въ точности обстоятельствъ дѣла. Рано или поздно это обнаружится.

— Какъ вы холодно объ этомъ разсуждаете! Можно подумать, что это случилось въ Перу, а не здѣсь и не сегодня утромъ.

Сарачинеска не зналъ больше, что сказать. Онъ хотѣлъ какъ-нибудь загладить или, по крайней мѣрѣ, смягчить впечатлѣніе, произведенное поведеніемъ Джіованни. Но рѣшительно не зналъ, какъ это сдѣлать. Онъ былъ не изъ дипломатовъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы не такъ меня поняли; я вовсе не холоденъ; я вполнѣ понимаю ваше положеніе. Вы въ правѣ сердиться.

— Разумѣется, въ правѣ, — отвѣтила донна Туллія нетерпѣливо.

Она уже сожалѣла, что пригласила его къ себѣ въ карету.

— Именно; я такъ и говорю. И какъ только Джіованни поправится, я пришлю его къ вамъ объясниться, если можно, или…

— Объясниться? какъ можетъ онъ это сдѣлать? да я вовсе не желаю, чтобы вы присылали его, если самъ онъ не захочетъ по доброй волѣ пріѣхать ко мнѣ. На что мнѣ онъ?

— Хорошо, хорошо, какъ вамъ угодно, дорогая кузина, — сказалъ старикъ Сарачинеска, улыбаясь, чтобы скрытъ свое смущеніе. — Я не очень искусный посланникъ; но вы знаете, что я вѣрный другъ, и, право же, я желаю, чтобы вы простили Джіованни.

— Это не такъ-то легко, — отвѣчала донна Туллія, хотя знала очень хорошо, что положитъ гнѣвъ на милость, если только ей удастся объясниться съ Джіованни.

— Не будьте жестокосерды! — просилъ князь. — Я знаю, что онъ очень раскаивается.

— Пусть же онъ это мнѣ самъ скажетъ.

— Я только этого и прошу.

— Въ самомъ дѣлѣ? О! въ такомъ случаѣ — извините. Если онъ пріѣдетъ, я приму его, такъ какъ вы этого желаете. Гдѣ прикажете васъ высадить?

— Гдѣ вамъ угодно. Вотъ здѣсь, на углу. Прощайте. Не будьте слишкомъ строги къ юношѣ.

— Увидимъ, — отвѣтила донна Туллія, не желая выказывать слишкомъ большую снисходительность. Старикъ князь поклонился и пошелъ по пыльной улицѣ.

— Ну, съ этой улажено, — пробормоталъ онъ. — Желалъ бы я знать, какъ Астрарденте приняла все это.

Ему очень хотѣлось бы ее видѣть, но такъ какъ онъ вообще рѣдко бывалъ въ ея домѣ, то сознавалъ, что ей покажется страннымъ, что онъ выбралъ такое время для визита. Это было бы некстати, почти неприлично, такъ какъ онъ подозрѣвалъ ее въ томъ, что она причиной катастрофы. Однако шаги его почти машинально направлялись къ дворцу Астрарденте, и онъ очутился передъ подъѣздомъ прежде, нежели опомнился. Соблазнъ увидѣть Корону былъ такъ великъ, что онъ не могъ ему противиться. Онъ спросилъ швейцара, дома ли герцогиня, и когда тотъ отвѣтилъ, что дома, онъ храбро вошелъ и поднялся по мраморной лѣстницѣ — храбро, но съ страннымъ ощущеніемъ, точно школьникъ, собирающійся нашалить.

Корона только-что вернулась домой и сидѣла у огня въ большой гостиной, одна, съ книгой въ рукахъ, которую, однако, не читала. Она рѣдко сидѣла въ пріемныхъ покояхъ, но сегодня прихотливая фантазія удерживала ее здѣсь: ей нравились тишина и просторъ, окружавшіе ее. Она была очень удивлена, когда дверь внезапно растворилась, и слуга доложилъ о приходѣ князя Сарачинеска. Одну секунду она подумала, что это вѣрно Джіованни, такъ какъ отецъ его рѣдко бывалъ у нея въ домѣ, и когда высокая фигура старика приблизилась къ ней, она выронила книгу отъ удивленія, и, вставъ съ кресла, пошла ему на-встрѣчу.

Она была очень блѣдна и подъ глазами у нея были темные круги, говорившіе о страданіи и безсонницѣ. Она была до такой степени непохожа на только-что оставленную имъ донну Туллію, что онъ почти былъ подавленъ ея величавымъ видомъ и болѣе чѣмъ когда-либо почувствовалъ себя нашалившимъ мальчикомъ.

Корона поклонилась нѣсколько холодно, но протянула руку, и старикъ почтительно поднесъ ее къ губамъ, по обычаю стариннаго воспитанія.

— Я надѣюсь, что вы не устали послѣ бала? — началъ онъ, самъ не зная, что сказать.

— Нисколько. Мы недолго оставались, — отвѣчала Корона, тайно удивляясь, зачѣмъ онъ пріѣхалъ.

— Балъ былъ дѣйствительно великолѣпный. Такого не бывало давно уже. Къ несчастію, онъ окончился очень непріятно, — прибавилъ старикъ, храбро приступая къ предмету, о которомъ ему хотѣлось поговорить.

— Очень. Вы дурно провели утро, — сказала герцогиня строго. — Я удивляюсь, что вы можете говорить объ этомъ.

— Никто ни о чемъ другомъ не говорить, — отвѣтилъ старикъ князь, какъ бы извиняясь. — Кромѣ того, я не знаю, какъ было поступить иначе.

— Вы должны были бы не допускать до этого, — отвѣчала Корона, и темные глаза ея засверкали отъ справедливаго негодованія. — Вы бы должны были во что бы то ни стало помѣшать дуэли, если не во имя религіи, запрещающей ее какъ преступленіе, то во имя приличія — какъ отецъ дона Джіованни.

— Вы рѣзво говорите, герцогиня, — замѣтилъ князь, очевидно раздосадованный ея тономъ.

— Если я говорю рѣзко, то потому, что считаю — постыдно было съ вашей стороны допустить эту безбожную бойню.

Сарачинеска вдругъ вспылилъ, какъ это съ нимъ часто бывало.

— Герцогиня, — сказалъ онъ: — не вамъ, конечно, обвинять меня въ преступленіи, въ неприличіи и въ томъ, что вамъ угодно называть безбожной бойней, зная, кто причиной честнаго боя, который вамъ угодно обозвать бойней.

— Честный, въ самомъ дѣлѣ! — презрительно отрѣзала Корона. — Но оставимъ это. Пожалуйста скажите, кто же тутъ болѣе виноватъ, чѣмъ вы? — Кто причиной этой дуэли?

— Развѣ вы не знаете? — спросилъ старикъ, устремляя сверкающіе глаза на нее.

— Что вы хотите сказать?

И Корона вся побѣлѣла, а голосъ ея задрожалъ отъ гнѣва и негодованія.

— Быть можетъ, я ошибаюсь, но думаю, что правъ. Я думаю, что дуэль была изъ-за васъ.

— Изъ-за меня! — повторила Корона, полуприподнимаясь съ кресла въ негодованіи. Затѣмъ снова опустилась въ него и холодно прибавила:

— Если вы пріѣхали сюда, чтобы оскорбить меня, князь, то я пошлю за мужемъ.

— Прошу прощенія, герцогиня. Я далекъ отъ мысли оскорблять васъ.

— И это же это говорить такую ужасную ложь?

— Никто, честное слово.

— Какъ же вы смѣете въ такомъ случаѣ…

— Потому что у меня есть причины думать, что вы единственная женщина въ мірѣ, изъ-за которой сынъ мой можетъ поссориться.

— Это невозможно, я никогда не повѣрю, чтобы донъ-Джіованни…

Она умолкла.

— Донъ Джіованни Сарачинеска — благородный человѣкъ, герцогиня, — сказалъ гордо старикъ князь. — Онъ поступаетъ по собственному усмотрѣнію. Я пришелъ къ этому заключенію помимо его.

— Тогда я не понимаю васъ. И прошу васъ или объясниться, или оставить меня…

Корона д’Астрарденте могла въ гнѣвѣ справиться съ любымъ человѣкомъ. Но ч старикъ Сарачинеска — хотя и не дипломатъ — былъ опасный противникъ, благодаря своей храбрости и твердому рѣшенію открыть истину во что бы то ни стало.

— Именно потому, что я желаю объясниться во что бы та ни стало, рискуя оскорбить васъ, я пришелъ къ вамъ сегодня, — отвѣчалъ онъ. — Позвольте мнѣ сдѣлать вамъ только одинъ вопросъ, прежде чѣмъ уйти?

— Лишь бы онъ не былъ оскорбителенъ, и я отвѣчу на него, — сказала Корона.

— Извѣстно ли вамъ что-нибудь объ обстоятельствахъ, которыя привели къ сегодняшней дуэли?

— Разумѣется, нѣтъ, — съ жаромъ отвѣтила Корона. — Увѣряю васъ самымъ положительнымъ образомъ, — продолжала они спокойнѣе, — что я вовсе этого не знаю. Я думаю, что вы въ правѣ это знать.

— А я съ своей стороны увѣряю васъ честнымъ словомъ, что ничего не знаю, кромѣ слѣдующаго: по какой-то причинѣ, объяснить которую смнъ мой отказался, онъ схватилъ дель-Фериче за горло и выбранилъ его самымъ обиднымъ образомъ. Никто не былъ свидѣтелемъ этой сцены. Дель-Фериче прислалъ вызовъ. Сынъ мой не зналъ, къ кому обратиться, и выбралъ меня, какъ это и слѣдовало, въ секунданты. Извиняться было невозможно, и Джіованни принялъ вызовъ этого человѣка. Теперь вы знаете столько же, какъ и я.

— Это мнѣ не объясняетъ, почему вы считаете меня причиной этой ссоры, — сказала Корона. — Какое мнѣ дѣло до дель-Фериче, бѣдняги?

— А вотъ почему… Каждый можетъ видѣть, что вы такъ же равнодушны къ моему сыну, какъ и во всякому другому мужчинѣ. Каждый знаетъ, что герцогиня д’Астрарденте выше подоярѣнія.

Корона гордо закинула голову и пристально посмотрѣла на Сарачинеска.

— Но съ другой стороны всѣмъ извѣстно, что сынъ мой безумно въ васъ влюбленъ — вѣдь вы не станете этого отрицать?

— Кто смѣетъ говорить это? — снова вспылила Корона.

— Тотъ, кто видитъ, смѣетъ. Можете вы отрицать это?

— Вы не имѣете права повторять мнѣ эти сплетни, — отвѣтила Корона.

Но краска залила ея блѣдныя смуглыя щеки, а рѣсницы опустились.

— Можете ли вы отрицать это, герцогиня? — рѣзко настаивалъ старикъ.

— Если вы такъ въ этомъ увѣрены, то къ чему вамъ мое отрицаніе?

— Герцогиня, простите меня! — внезапно перемѣнилъ старикъ свой рѣзкій тонъ на болѣе мягкій. — Я рѣзокъ, можетъ быть грубъ, но я крѣпко люблю сына. Я не могу вынести, что онъ пропадаетъ отъ этой опасной и безнадежной страсти, результатомъ которой можетъ быть горькая и одинокая старость. Я васъ считаю очень хорошей женщиной; я не могу глядѣть на васъ и сомнѣваться въ истинѣ того, что вы мнѣ скажете. Если онъ любитъ васъ, вы имѣете надъ нимъ вліяніе. Если вы имѣете надъ нимъ вліяніе, то воспользуйтесь имъ для его блага; употребите его, чтобы сломить несчастную страсть въ немъ, убѣдить въ ея безуміи — короче сказать, спасти его отъ роковой участи. Понимаете вы меня? не слишкомъ я много требую отъ васъ?

Корона хорошо понимала, — слишкомъ хорошо. Она знала, какъ сильно любитъ ее Джіованни и — чего не подозрѣвалъ старикъ Сарачинеска — какъ сильно она сама его любитъ. Ради этой любви она готова была все на свѣтѣ сдѣлать. Продолжительное молчаніе наступило послѣ этихъ словъ князя. Онъ терпѣливо ждалъ отвѣта.

— Я понимаю васъ, да, — сказала она, наконецъ. — Если вы правы въ своихъ предположеніяхъ, то я должна имѣть вліяніе на вашего сына. Если мнѣ можно будетъ посовѣтовать ему, и онъ согласится выслушать меня, то я постараюсь дать ему наилучшій совѣтъ; вы поставили меня въ очень затруднительное положеніе и были не особенно вѣжливы со мной, но я постараюсь сдѣлать то, что вы просите, если случай къ тому представится, ради… ради того, чтобы устранить зло и замѣнить его добромъ.

— Благодарю васъ, благодарю васъ, герцогиня! — закричалъ князь. — Я никогда не позабуду…

— Не благодарите меня, — холодно сказала Корона. — Я не въ состояніи оцѣнить вашей благодарности. На вашихъ рукахъ — кровь честныхъ людей.

— Извините меня, герцогиня, я бы желалъ, чтобы на моихъ рукахъ была кровь того, кого вамъ угодно называть честнымъ человѣкомъ и кто дважды пытался сегодня утромъ умертвить моего сына и чуть было не успѣлъ въ этомъ.

— Что такое? — съ внезапнымъ ужасомъ вскрикнула Корона.

— Этотъ негодяй хотѣлъ заколоть Джіованни во время пріостановки поединка и затѣмъ вторично собирался предательски проткнуть его шпагой, притворно упавъ на колѣно — пріемъ недозволенный въ нашей странѣ. Даже и въ поединкѣ такія вещи называются убійствомъ; и это ихъ настоящее названіе.

Корона была очень блѣдна. Опасность, какой подвергался Джіованни, вдругъ ясно представилась ей, и она содрогнулась отъ ужаса.

— Что… донъ Джіованни очень опасно раненъ? — спросила она.

— Нѣтъ, благодаря Бога; онъ поправится черезъ нѣсколько дней. Но онъ могъ быть вѣдь и убитъ, и тогда — простите меня, я не хочу оскорбить васъ — онъ умеръ бы изъ-за васъ. Вы понимаете теперь, почему я боюсь его любви къ вамъ, которая можетъ каждую минуту подвергнуть его жизнь опасности… изъ-за самаго пустого слова? Вы понимаете, почему я васъ умоляю серьезно обсудить это обстоятельство и заставить его внять голосу разсудка?

— Понимаю; но что касается этого поединка, то вѣдь у васъ нѣтъ доказательствъ тому, чтобы онъ произошелъ изъ-за меня?

— Нѣтъ… доказательствъ нѣтъ, пожалуй. Я не стану утомлять васъ дальнѣйшими предположеніями, но вѣдь если этотъ поединокъ не былъ изъ-за васъ, то вы согласны, что это могло быть?

— Пожалуй, — печально проговорила Корона.

— Я вамъ благодаренъ за то, что вы выслушали меня, хотя бы даже вы и не поступили по моему.

И князь поднялся съ мѣста.

— Вы поняли меня, а это все, что мнѣ нужно. Прощайте.

— Прощайте, — отвѣтила Корона.

Она не встала съ мѣста и не протянула ему руки. Она была слишкомъ взволнована, чтобы думать о формальностяхъ. Сарачинеска низко поклонился и вышелъ изъ комнаты.

Характернымъ было для него то, что онъ пришелъ повидаться съ герцогиней, не зная, что онъ ей скажетъ, и неожиданно для самого себя высказалъ всю правду и вдобавокъ вспылилъ. Онъ былъ несдержанный человѣкъ, съ благородными наклонностями, но всегда готовый скорѣе перерѣзать узелъ, нежели развязать его, прибѣгнутъ къ силѣ тамъ, гдѣ другой прибѣгнулъ бы къ убѣжденію дипломатіи.

Первымъ его побужденіемъ, выйдя отъ Короны, было идти къ Джіованни и разсказать ему то, что онъ сдѣлалъ. Но по дорогѣ онъ разсудилъ, что сынъ боленъ отъ раны и для него вредно сердиться, а онъ непремѣнно разсердится, если узнаетъ, что натворилъ отецъ. Чѣмъ болѣе размышлялъ Сарачинеска, тѣмъ сильнѣе убѣждался, что лучше не говорить о своемъ визитѣ. И когда онъ вошелъ въ комнату, гдѣ Джіованни лежалъ на кушеткѣ и курилъ папиросу, онъ рѣшилъ умолчать обо всемъ.

— Ну, Джіованни, мы стали басней города.

— Этого слѣдовало ожидать. Бого вы видѣли?

— Во-первыхъ, я видѣлъ m-me Майеръ. Она такъ раздражена противъ тебя, что точно помѣшанная… не потому, что ты ранилъ дель-Фериче, но потому, что ты забылъ, что пригласилъ ее танцовать. Не могу понять, какъ могъ ты это сдѣлать.

— Я и самъ не понимаю Съ моей стороны это непростительная глупость.

Джіованни было досадно, что отецъ узналъ про эту исторію.

— Ты долженъ побывать у нея и извиниться… какъ только оправишься настолько, чтобы выходить. Это очень непріятная исторія.

— Само собою разумѣется. А что она еще говорила?

— Она думаетъ, что дель-Фериче вызвалъ тебя на дуэль изъ-за нея, потому что ты забылъ танцовать съ нею.

— Какъ глупо! Сталъ бы я изъ-за нея драться!

— Такъ какъ въ дѣлѣ навѣрное замѣшана женщина, то лучше, еслибы это была она.

— Женщины никакой тутъ не замѣшано, — отрѣзалъ Джіованни.

— О! а я полагалъ, что — да. Во всякомъ случаѣ я посовѣтовалъ доннѣ Тулліи не думать больше объ этой исторіи до тѣхъ поръ, пока правда не выйдетъ наружу.

— Когда же это случится? — засмѣялся Джіованни. — Никто въ мірѣ не знаетъ причины дуэли, кромѣ меня и дель-Фериче. Онъ, конечно, никому о ней не скажетъ, такъ какъ она еще позорнѣе для него его сегодняшняго поведенія. А я тоже не намѣренъ о ней распространяться.

— Какъ ты скрытенъ! Джіованни! — воскликнулъ старикъ.

— Повѣрьте мнѣ, что еслибы я могъ разсказать вамъ, въ чемъ дѣло, никому не повредивъ, кромѣ дель-Фериче, я бы это сдѣлалъ.

— Значитъ, въ дѣлѣ все-таки есть женщина?

— Женщина, изъ-за которой вышла дуэль стоитъ внѣ дѣла.

— Вѣчно съ своими несносными загадками!

И видя, что сынъ ничего не отвѣчаетъ, старикъ сердито вышелъ переодѣться въ обѣду.

XV.

Возможно, что когда Астрарденте съ такою нѣжностью говорилъ съ женой послѣ бала Франджипани, онъ почувствовалъ какіе-нибудь признаки, говорившіе о томъ, что силы его повидаютъ. Сердце его было въ опасномъ состояніи, какъ сказалъ ему домашній докторъ, и ему слѣдовало очень беречься. Быть можетъ, онъ усталъ отъ бала и упалъ духомъ. Онъ проснулся отъ тяжелаго сна съ страннымъ чувствомъ удивленія, точно не ожидалъ уже проснуться живымъ. Онъ чувствовалъ себя слабѣе обыкновеннаго, и даже обычная смѣсь шоколада съ кофе, которую онъ пилъ, не подкрѣпила его. Онъ всталъ очень поздно, и слуга нашелъ его болѣе раздражительнымъ, чѣмъ обыкновенно, а извѣстіе, полученное отъ Джіованни, не улучшило его настроенія. Онъ сошелся съ женой за завтракомъ и былъ необыкновенно молчаливъ, а затѣмъ ушелъ на свою половину и никого не хотѣлъ видѣть. Но за обѣдомъ снова появился, уже болѣе оживленный, и объявилъ о своемъ намѣреніи сопровождать жену на пріемъ въ австрійскомъ посольствѣ. Онъ былъ такъ непохожъ на самого себя, что Корона не рѣшилась заговорить съ нимъ о дуэли, происходившей поутру: она боялась всего, что могло взволновать его, такъ какъ волненіе для него никуда не годилось. Она употребила всѣ усилія, чтобы отговорить его ѣхать; но онъ сталъ сердиться, и она нехотя уступила.

Въ посольствѣ онъ вскорѣ узналъ о всѣхъ подробностяхъ дуэли, такъ какъ ни о чемъ иномъ не говорили; но Астрарденте было досадно, что онъ не узналъ всего этого раньше, и онъ прикинулся какъ будто равнодушнымъ во всей этой исторіи, которую для него повторилъ секретарь посольства Онъ произнесъ нѣсколько замѣчаній о томъ, что дуэли — естественное развлеченіе для молодыхъ людей, и если одного изъ нихъ и убьютъ, то бываетъ однимъ дуракомъ на свѣтѣ меньше. Послѣ этого сталъ разсматривать хорошенькихъ женщинъ, ища — которой изъ нихъ наговорить комплиментовъ. Онъ все время чувствовалъ, что дѣлаетъ страшныя усилія, что ему очень сильно нездоровится, и жалѣлъ, что не послушался жены и не остался дома. Но въ концѣ вечера онъ случайно услышалъ, какъ Вальдэрно говорилъ Казальверде, блѣдному какъ смерть и совсѣмъ разстроенному:

— Вамъ лучше составить свое завѣщаніе, любезный другъ. Спикка — страшный противникъ на шпагахъ.

Астрарденте рѣзко повернулся и поглядѣлъ на говорившихъ. Но говорившіе вдругъ замолчали и стали пристально глядѣть на толпу. Этого было, однако, достаточно. Астрарденте понялъ, что Казальверде долженъ драться со Спикка на другой день, и что исторія, начавшаяся сегодня поутру, еще не кончена. Онъ рѣшилъ, что разузнаетъ, въ чемъ дѣло. И чтобы пораньше встать, пошелъ къ женѣ и довольно безцеремонно объявилъ ей, что пора ѣхать домой. На слѣдующій день герцогъ д’Астрарденте отправился въ клубъ въ одиннадцатомъ часу утра. Въ обыкновенное время въ этотъ часъ клубъ былъ совсѣмъ пустъ; но сегодня Астрарденте нашелъ въ немъ большую компанію. Двадцать или тридцать мужчинъ были собраны въ большой залѣ, служившей курильной, и всѣ разговаривали съ большимъ оживленіемъ. Когда дверь растворилась и старый дэнди вошелъ, внезапное молчаніе воцарилось въ обществѣ. Астрарденте естественно понялъ, что разговоръ былъ о немъ самомъ, и онъ ему помѣшалъ своимъ появленіемъ; но онъ прикинулся, что не замѣчаетъ этого обстоятельства, поправилъ стеклышко въ глазу и яснымъ взоромъ окинулъ собраніе. Онъ увидѣлъ, что хотя они говорили громко, но разговоръ вертѣлся на матеріяхъ важныхъ, потому что всѣ лица были серьезны. И онъ тоже сталъ серьезенъ, и, подойдя въ Вальдэрно, бывшему, очевидно, центромъ собранія, сказалъ ему вполголоса:

— Я полагаю — Спикка убилъ его?

Вальдэрно наклонилъ голову съ серьезнымъ лицомъ. Онъ былъ довольно легкомысленный юноша, но извѣстіе о трагедіи остепенило его. Астрарденте ждалъ смерти Казальверде, а потому не удивился. Но и онъ, очевидно, не былъ чуждъ гуманности, и выразилъ приличное сожалѣніе о печальной кончинѣ человѣка, котораго привыкъ видѣть такъ часто.

— Какъ было дѣло? — спросилъ онъ.

— Очень просто: «Un, deux, tierce et quarte» и конецъ. Спикка быстръ, какъ молнія. Отойдемте къ сторонкѣ, — прибавилъ Вальдэрно шопотомъ, — и я вамъ все разскажу.

Несмотря на огорченіе смертью пріятеля, Вальдэрно былъ проникнутъ сознаніемъ своей важности: онъ можетъ разсказать всю исторію Астрарденте. Вальдэрно былъ тщеславенъ въ своемъ родѣ, хотя его тщеславіе сравнительно съ тщеславіемъ старика герцога было то же, что скромная фіалка въ сравненіи съ пышной, столиственной розой. Астрарденте пользовался большимъ значеніемъ въ обществѣ, какъ мужъ Короны, и былъ предметомъ особеннаго интереса для Вальдэрно, поддерживавшаго невѣроятную исторію о любви красавицы въ старику мужу. Конюшни Вальдэрно помѣщались рядомъ съ клубомъ и подъ предлогомъ показать новую лошадь Астрарденте, онъ простился съ друзьями и увелъ съ собою престарѣлаго дэнди. Было ясное зимнее утро, и оба они медленно пошли по Корсо во дворцу Вальдэрно.

— Вы знаете, конечно, какъ началось дѣло? — спросилъ молодой человѣкъ.

— Вы говорите про первую дуэль? Этого никто не знаетъ, я я — конечно.

— Ахъ, да… можетъ быть, — загадочно отвѣтилъ Вальдэрно. — Во всякомъ случаѣ вы знаете, что Спикка взбѣсился за то, что бѣдный Казальверде забылъ подбѣжать и протянуть саблю, когда онъ закричалъ: «стой!» — и вслѣдствіе этого дель-Фериче ранилъ Джіованни въ руку.

— Очень неприличный поступокъ… совсѣмъ непозволительный, — сказалъ Астрарденте, вставляя въ глазъ стеклышко, чтобы поглядѣть на модистку, спѣшившую въ магазинъ.

— Конечно, конечно. Но вѣдь бѣдный Казальверде сдѣлалъ это не нарочно, и если дель-Фериче увлекся и потерялъ голову, то кто же бы осудилъ его за это?

— Можетъ быть, вы и правы, — разсѣянно проговорилъ Астрарденте, все еще глядя на дѣвушку. Когда она исчезла изъ виду, онъ повернулся въ Вальдэрно.

— Это очень все интересно, — продолжайте пожалуйста.

— Ну, вотъ, когда дуэль кончилась, старикъ Сарачинеска хотѣлъ самъ убить Казальверде.

— Старый грѣховодникъ! — постыдился бы самого себя!

— Однако, Спикка опередилъ его и вызвалъ Казальверде тутъ же на мѣстѣ. А такъ какъ оба дуэлянта были тяжко ранены, то пришлось отложить вторую дуэль до сегодняшняго утра.

— И тутъ Спикка: разъ, два, три!.. и проткнулъ насквозь Казальверде! — перебилъ Астрарденте. — Какая страшная трагедія!

— Ахъ, да! и что хуже всего…

— Но что меня удивляетъ, — снова перебилъ герцогъ: — это наше отеческое и патріархальное правительство, спокойно допускающее такое смертоубійство! Какъ будто бы власти не могли помѣшать и той, и другой дуэли! Это просто изумительно! Не могу припомнить ничего подобнаго. Неужели же ни одного сбирра или жандарма не показывалось ни вчера, ни сегодня въ окрестности?

— Это вовсе не такъ удивительно, — отвѣчалъ Вальдэрно съ многозначительнымъ взглядомъ. — Въ высшихъ сферахъ не много пролили бы слезъ, будь дель-Фериче убитъ вчера, да и сегодня не заплачутъ отъ смерти Казальверде.

— Ба! какіе пустяки! Еслибы Антонелли прослышалъ объ этихъ дуэляхъ, онъ бы помѣшалъ имъ.

Вальдэрно оглядѣлся вокругъ и, наклонившись къ Астрарденте, шепнулъ ему на ухо:

— Они оба, какъ вамъ извѣстно, либералы…

— Либералы? — повторилъ старикъ дэнди съ цинической усмѣшкой. — Пустяки, говорю вамъ! Либералы! Ну, да, такіе же либералы, какъ вы, донна Туллія Майеръ и самъ Спикка, только-что убившій другого либерала, Казальверде. Ну, ужъ и либералы! неужли вы думаете, что Антонелли боится такихъ либераловъ, какъ вы? неужли вы думаете, что жизнь дель-Фериче имѣетъ больше значенія въ политической сферѣ, чѣмъ жизнь вонъ той собаки?

У Астрарденте было въ обычаѣ безжалостно смѣяться надъ пустымъ свѣтскимъ политиканствомъ. Онъ представлялъ собою классъ людей, не похожихъ ни на кружокъ Вальдэрно, ни на типъ людей какъ Сарачинеска, — классъ, презиравшій политику и считавшій ее дѣломъ недостойнымъ джентльмена, который принимаетъ существующій порядокъ за наилучшій и считаетъ, что все обстоитъ благополучно, пока никто не нарушаетъ старинныхъ учрежденій. Обсуждать разумность существующихъ учрежденій уже значитъ нападать на правительство, а нападать на правительство значило оскорблять его святѣйшество, папу; а это уже было бы ересью и вдобавокъ дурного тона. Астрарденте много видѣлъ на своемъ вѣку, но политическія идеи его были дѣтски просты; большинство же его знакомыхъ утверждало, что его принципы, по отношенію къ его чувствамъ, были дьявольски циничны. Онъ, конечно, не былъ очень добрымъ человѣкомъ и не претендовалъ на репутацію очень набожнаго человѣка, да, вѣроятно, и понималъ всю нелѣпость подобной претензіи. Но, съ политической точки зрѣнія, вѣрилъ въ умѣнье кардинала Антонелли противостоять Европѣ съ помощью Франціи или безъ нея, и такъ же хохоталъ надъ первоначальной идеей Луи-Наполеона поставить папу во главѣ итальянской федераціи, какъ смѣялся надъ любимой фразой Кавура о свободной церкви въ свободномъ государствѣ. Въ его жилахъ текла горячая кровь, и наслѣдственное мужество не измѣнило ему. Онъ былъ также опытный и ловкій человѣкъ въ свѣтскомъ отношеніи, но политическій умъ его принадлежалъ всецѣло старому поколѣнію и былъ неспособенъ къ новымъ впечатлѣніямъ.

Но Вальдэрно, очень тщеславный человѣкъ, придававшій большое значеніе своимъ мнѣніямъ, былъ глубоко оскорбленъ тѣмъ, какъ Астрарденте отзывался о немъ и объ его пріятеляхъ. Въ собственныхъ глазахъ онъ многимъ рисковалъ для добраго, какъ онъ считалъ, дѣла, и обижался за презрительное отношеніе къ либеральнымъ принципамъ. Астрарденте не былъ ни для кого интересенъ и уже, конечно, никому не страшенъ; но въ тѣ дни люди не рѣшались защищать ничего такого, что считалось вообще либеральнымъ, если могли думать, что ихъ услышатъ, или что тотъ, съ кѣмъ они говорятъ, человѣкъ ненадежный. Если никто не боялся Астрарденте, то зато никто и не довѣрялъ ему. Поэтому Вальдэрно почелъ за лучшее сорвать досаду, возбужденную словами старика, уколовъ его въ больное мѣсто.

— Если вы такъ презираете дель-Фериче, то я удивляюсь, зачѣмъ вы терпите его общество, — замѣтилъ онъ.

— Я терплю его! Вы употребили какъ разъ то слово, которое выражаетъ мои чувства. Онъ — безвредное созданіе, прикидывается глубокимъ знатокомъ дѣлъ человѣческихъ, а ничего дальше своего носа не видитъ. Боже мой! ну, да, я «терплю» общество дель-Фериче.

— Больше вамъ, можетъ быть, не придется терпѣть его. Говорятъ, онъ въ очень опасномъ состояніи.

— Ахъ! скажите! неужели! — И Астрарденте уставилъ стеклышко на своего собесѣдника.

Въ манерѣ старика было что-то до того нестерпимо дерзкое, что даже вѣтреный и добродушный Вальдэрно потерялъ терпѣніе, тѣмъ болѣе, что уже былъ и безъ того раздраженъ.

Какъ жаль, что вы такъ равнодушны! Это даже не совсѣмъ прилично. Еслибы вы не терпѣли его общества, онъ, быть можетъ, не былъ бы теперь на краю гроба.

Астрарденте еще пристальнѣе взглянулъ на него.

— Мой дорогой юный другъ, ваши слова самыя странныя, какія когда-либо мнѣ приходилось слышать. Какимъ образомъ мое обращеніе могло повліять на судьбу этого злополучнаго человѣка?

— Мой дорогой старый другъ, — передразнилъ старика Вальдэрно: — ваша наивность превосходитъ все, что мнѣ когда-либо приходилось видѣть. Возможно ли, что вы не знаете, что эта дуэль происходила изъ-за вашей жены?

Астрарденте все пристально глядѣлъ на Вальдэрно; стеклышко выпало у него изъ глаза, и онъ поблѣднѣлъ какъ смерть, несмотря на румяна. Онъ даже пошатнулся и долженъ былъ прислониться къ двери какой-то лавки. Они какъ разъ въ эту минуту огибали уголъ Piazza di Sciarra, самое людное мѣсто на Корсо.

— Вальдэрно, — сказалъ старикъ, и его дребезжащій голосъ звучалъ хрипло и глухо: — вы или объясните свои слова, или дадите мнѣ удовлетвореніе!

— Какъ! новая дуэль! — закричалъ Вальдэрно съ пренебреженіемъ.

Но, видя, что его спутнику дурно, взялъ его подъ руку и быстро провелъ его сквозь толпу въ кофейню Араньо, новое въ тѣ дни учрежденіе, гдѣ они оба присѣли къ мраморному столику. Старый дэнди былъ блѣденъ, какъ полотна, отъ волненія. Вальдэрно чувствовалъ, что онъ отомщенъ.

— Рюмку коньяку, герцогъ? — сказалъ онъ, когда къ нимъ подошелъ гарсонъ.

Астрарденте кивнулъ головой, и наступило молчаніе, пока старикъ пилъ коньякъ. Герцогъ велъ правильную, какъ заведенные часы, жизнь, стараясь крайней осторожностью въ старости парализировать грѣхи юности; давно уже не случалось ему пить водку поутру, и она произвела на него немедленное дѣйствіе: онъ укрѣпилъ стеклышко и строго поглядѣлъ на Вальдэрно.

— Ну-съ, теперь, когда намъ ничто не мѣшаетъ, смѣю спросить, что значатъ ваши намеки на мою жену?

— О! — отвѣчалъ Вальдэрно, съ напускнымъ равнодушіемъ. — Я говорю только то, что всѣ говорятъ. Это нисколько не касается чести герцогини.

— Надѣюсь. Продолжайте.

— Вы дѣйствительно хотите услышать эту исторію?

— Я этого требую и немедленно.

— Вамъ не придется силою выжимать ее изъ меня, увѣряю васъ! — Вальдэрно усѣлся плотнѣе на стулѣ, избѣгая, однако, сердитыхъ глазъ старика. — Каждый толкуетъ о ней съ третьяго дня, когда она случилась. Вы были на балѣ у Франджипани, вы могли сами все это видѣть. Во-первыхъ, вы должны знать, что существуетъ еще субъектъ, на котораго вы распространяете свое милостивое снисхожденіе, — нѣкій Джіованни Сарачинеска; вы, можетъ быть, замѣтили его?

— Ну, что дальше? — огрызнулся Астрарденте.

— Между прочимъ, онъ именно ранилъ дель-Фериче, какъ вы, полагаю, слышали. Между прочимъ, онъ имѣлъ также честь безъ памяти влюбиться въ герцогиню д’Астрарденте, которая…

— Что? — закричалъ старикъ такимъ надорваннымъ голосомъ, что Вальдэрно умолкъ.

— ..Которая дѣлаетъ вамъ честь, игнорируя его по большей части, но, къ несчастію, она вспомнила о его существованіи на балѣ у Франджипани. Мы всѣ сидѣли вокругъ герцогини въ ту ночь, когда разговоръ случайно коснулся того самаго Джіованни Сарачинеска, вспыльчиваго малаго, съ сквернымъ характеромъ. Онъ находился въ отсутствіи въ продолженіе нѣсколькихъ дней, и въ послѣдній разъ его видѣли въ оперѣ въ вашей ложѣ, когда давали «Норму»…

— Помню, — перебилъ Астрарденте.

Но упоминовеніе объ этомъ вечерѣ было холостымъ зарядомъ. Вальдэрно сидѣлъ въ клубной ложѣ и видѣлъ Джіованни, когда тотъ пришелъ въ ложу Астрарденте, но послѣ того уже не видѣлъ его до бала у Франджипани.

— Ну, вотъ, какъ я говорилъ, мы толковали про Джіованни, и каждый высказывалъ свое мнѣніе по поводу его отсутствія. Герцогиня вправила также любопытство, а дель-Фериче, сидѣвшій тоже съ нами, предложилъ позвать его. Джіованни стоялъ, видите, на другомъ концѣ комнаты… Я пошелъ и позвалъ его. Онъ былъ въ очень скверномъ расположеніи духа…

— Какую связь съ дѣломъ можетъ имѣть вся эта дичь? — съ нетерпѣніемъ перебилъ старикъ.

— Это-то и есть само дѣло. Раздражительный Джіованни разсердился за то, что его разспрашиваютъ, и обошелся со всѣми какъ нельзя хуже, разогналъ насъ и усѣлся около герцогини. Герцогиня разсказала ему все, какъ было, для смѣха, конечно, а Джіованни разсвирѣпѣлъ того пуще. Онъ разыскалъ дель-Фериче и чуть не задушилъ его. Результатомъ такого нелѣпаго поведенія была первая дуэль, а эта повела и ко второй.

Астрарденте былъ очень сердитъ, и его худыя, обтянутыя перчатками руки нервно теребили набалдашникъ тросточки.

— И этотъ вздоръ кажется вамъ достаточной причиной утверждать, что дуэль была изъ-за моей жены?

— Конечно, — холодно отвѣтилъ Вальдэрно. — Еслибы Сарачинеска не былъ такъ открыто влюбленъ въ герцогиню, хотя она, увѣряю васъ, не обращаетъ на него ровно никакого вниманія…

— Не тратьте даромъ словъ…

Я не трачу… и еслибы Джіованни не ревновалъ къ дель-Фериче, то дуэли и не было бы.

— Сообщили ли вы вашимъ пріятелямъ, что моя жена — главная причина всей этой исторіи? — спросилъ Астрарденте, дрожа отъ настоящей ярости, которая сообщила мимолетное достоинство его тщедушной фигуркѣ и раскрашенному лицу.

— Почему бы и нѣтъ?

— Отвѣчайте прямо: да или нѣтъ?

— Да, если вамъ то угодно, — отвѣтилъ Вальдэрно дерзко, наслаждаясь яростью старика.

— Если такъ, то позвольте мнѣ сказать вамъ, что вы взяли на себя непростительную вольность, что вы солгали и не заслуживаете, чтобы съ вами обращались какъ съ порядочнымъ человѣкомъ.

Астрарденте всталъ съ мѣста и вышелъ изъ кофейни, не говоря больше ни слова. Вальдэрно дѣйствительно попалъ въ больное мѣсто, и рана оказалась смертельной. Бровь вскипѣла въ старикѣ, и въ этотъ моментъ онъ могъ бы стать передъ Вальдэрно со шпагой въ рукѣ, и оказался бы нешуточнымъ противникомъ — такъ велика сила гнѣва, и такъ легко она можетъ вызвать энергію молодости въ самой разслабленной натурѣ. Онъ вѣрилъ въ жену съ рѣдкой искренностью, и кровь кипѣла въ немъ при мысли, что смѣютъ говорить, будто она причина скандальной дуэли, какъ бы тамъ Вальдэрно ни настаивалъ на томъ, что она одинаково равнодушна и къ Джіованни, и къ дель-Фериче. Вся исторія была одна голая клевета. Но хотя старикъ говорилъ себѣ это и повторялъ, идя по узкимъ улицамъ домой, одинъ изъ намековъ Вальдэрно глубоко запалъ въ его душу. Вѣрно, что Джіованни видѣли въ послѣдній ррвъ въ ложѣ герцога въ оперѣ; что онъ пробылъ тамъ не болѣе пяти минутъ, сидя около герцогини, и затѣмъ вдругъ выдумалъ глупый предлогъ, чтобы уйти, и, наконецъ, несомнѣнно, что въ этотъ моментъ Корона казалась очень взволнованной. Джіованни не появлялся вновь до самаго бала Франджипани, а дуэль произошла на слѣдующее утро.

Астрарденте не могъ разсуждать, — онъ былъ слишкомъ разстроенъ и сердитъ на Вальдэрно; но смутное ощущеніе чего-то неладнаго влекло его домой съ неописанной тревогой. Онъ былъ также и боленъ, и будь онъ способенъ разсуждать, то замѣтилъ бы, что его сердце страшно и неправильно бьется. Но онъ не подумалъ даже взять фіакръ и пѣшкомъ торопился домой, находя, быть можетъ, временное облегченіе въ усиленномъ движеніи. Старая кровь дѣйствительно бросилась ему въ лицо и выдавала искусную разрисовку, выполненную рукой первостепеннаго мастера, monsieur Исидора, камердинера-космополита.

Вальдэрно остался въ кафе, немного смущенный тѣмъ, что надѣлалъ. Онъ, конечно, не имѣлъ намѣренія поднять всю эту бурю; онъ былъ слабый и добродушный человѣкъ; тщеславіе его было легко задѣть, но вообще онъ былъ и не изъ чувствительныхъ, и не изъ умныхъ. Астрарденте подтрунивалъ надъ нимъ и надъ его пріятелями, и это его такъ задѣло, что съ ребяческой поспѣшностью онъ отомстилъ первымъ попавшимся ему подъ руку способомъ. Однако, въ его разсказѣ было больше правды, нежели Астрарденте хотѣлось вѣрить. По крайней мѣрѣ, вѣрно то, что эта исторія была на устахъ у всѣхъ городскихъ сплетниковъ, и Вальдэрно повторилъ только то, что самъ слышалъ. Онъ хотѣлъ поддразнить старика, но вовсе не имѣлъ въ виду вывести его изъ себя. Что касается оскорбленія, нанесеннаго ему, то, конечно, очень непріятно выслушать обвиненіе во лжи въ такихъ категорическихъ выраженіяхъ; но, съ другой стороны, требовать удовлетворенія отъ такой старой развалины, какъ Астрарденте, было бы крайне смѣшно. Вальдэрно былъ неспособенъ къ очень сильнымъ страстямъ и легко успокоивался; но онъ не былъ лишенъ нѣкоторой физической храбрости, хотя она могла проявиться лишь въ самомъ крайнемъ случаѣ, такъ какъ вообще онъ не былъ ни очень силенъ, ни особенно самоувѣренъ, тѣмъ менѣе бреттёръ и вдобавокъ не особенно правдивый человѣкъ. Когда Астрарденте ушелъ, онъ нѣкоторое время подождалъ, а затѣмъ засѣменилъ по Корсо, направляясь въ клубъ и обдумывая, какъ бы ему посмѣшнѣе передать о случившемся, не показавшись ни дуракомъ, ни трусомъ. Необходимо было также особенно тщательно проредактировать всю исторію на тотъ случай, еслибы она дошла до ушей Джіованни, чтобы послѣдній не вздумалъ перерѣзать ему горло, хотя трудно было предположить, чтобы нашелся смѣльчакъ, который бы заговорилъ объ этомъ предметѣ съ молодымъ Сарачинеска.

Когда Вальдэрно опять появился въ курильной клуба, его встрѣтилъ градъ вопросовъ объ его разговорѣ съ Астрарденте.

— О чемъ онъ спрашивалъ? что говорилъ? куда пошелъ? Что вы ему сказали? Выронилъ онъ стеклышко изъ глазу? покраснѣлъ сквозь румяны?

Всѣ говорили въ одинъ голосъ. Тщеславіе Вальдэрно было необыкновенно польщено. Слабый и ничтожный по природѣ, онъ всего болѣе любилъ быть центромъ всеобщаго интереса хотя бы только на одну минуту.

— Онъ въ самомъ дѣлѣ выронилъ стеклышко, — отвѣчалъ Вальдэрно со смѣхомъ, — и въ самомъ дѣлѣ покраснѣлъ скзозь румяны.

— Должно быть, разговоръ былъ отчаянный, — замѣтилъ кто-то.

— Я буду счастливъ предложить вамъ свои услуги, въ случаѣ вы пожелали бы перерѣзать другъ другу горло, — сказалъ одинъ французскій офицеръ изъ папскихъ зуавовъ.

Послѣ этого всѣ громко засмѣялись.

— Благодарю, — отвѣчалъ Вальдэрно. — Я жду вызова каждую минуту. Если онъ предложитъ вмѣсто оружія коробку съ пудрой и банку съ румянами, я приму безъ колебанія. Это будетъ очень забавно. Онъ хотѣлъ узнать все, какъ было, и я разсказалъ ему про сцену на балѣ у Франджипани. Онъ, кажется, ничего не понялъ. Онъ очень тупой старикъ.

— Надѣюсь, что вы объяснили ему связь между событіями?

— Конечно. Было очень весело глядѣть, какъ онъ злился. Тогда-то онъ и выронилъ стеклышко и покраснѣлъ, какъ вареный ракъ. Онъ поклялся, по обыкновенію, что жена его выше подозрѣнія.

— Это правда, — замѣтилъ молодой человѣкъ, который пытался было въ прошломъ году ухаживать за Короной.

— Само собой разумѣется, что это правда, — подтвердили остальные съ рѣдкимъ единодушіемъ, когда дѣло идетъ о чести женщины.

— Да, — продолжалъ Вальдэрно, — само собой разумѣется. Но онъ заходитъ дальше и утверждаетъ, что нелѣпо, чтобы кто-нибудь восхищался его женой, хотя она и восхитительная женщина. Онъ топалъ ногой, кричалъ, краснѣлъ и оставилъ меня, поклявшись вѣчной ненавистью и мщеніемъ всему цивилизованному міру. Онъ былъ въ высшей степени забавенъ… Не желаетъ ли кто, господа, играть въ баккара? Я открою банкъ.

Большинство пошло играть, и черезъ нѣсколько минутъ всѣ уже сидѣли за длиннымъ зеленымъ столомъ, пересыпая игру замѣчаніями о событіяхъ дня.

XVI.

Корона пришла быстро въ такое настроеніе пассивнаго ожиданія, характерной чертой котораго бываетъ покорность судьбѣ.

Извѣстіе о дуэли сильно смутило ее. Она честно вѣрила, что послѣдняя нисколько ее не касается, и горько обидѣлась за намеки старика Сарачинеска. Среди жаркаго съ нимъ объясненія, она чувствовала, какъ гнѣвъ закипаетъ въ ней на старика; но когда онъ обратился къ ней съ мольбой о пощадѣ сына, любовь къ Джіованни побѣдила въ ней негодованіе на его отца. Будь что будетъ, а она рѣшила сдѣлать то, что для него всего лучше. Если можно, она убѣдитъ его уѣхать изъ Рима немедленно и такимъ образомъ освободить ее отъ тягости постоянныхъ встрѣчъ. Быть можетъ, она убѣдитъ его жениться — все же это лучше, чѣмъ оставить вещи въ ихъ настоящемъ видѣ, безпрестанно встрѣчаться съ нимъ въ свѣтѣ и знать, что онъ каждую минуту можетъ съ кѣмъ-нибудь поссориться изъ-за нея и подраться.

Она смѣло выѣхала въ свѣтъ въ этотъ вечеръ, не зная, встрѣтить она Джіованни или нѣтъ, но рѣшивъ, какъ ей слѣдуетъ поступать. Джіованни, однако, не появлялся, и всѣ говорили ей, что онъ просидитъ дома нѣкоторое время. Она вернулась домой, ничего не сдѣлавъ изъ того, что хотѣла. Мужъ ея былъ очень молчаливъ и глядѣлъ на нее нерѣшительно, какъ бы колеблясь: заговорить съ нею объ этомъ, или нѣтъ.

На слѣдующій день, около полудня, Корона сидѣла въ своемъ будуарѣ и писала пригласительные билеты по случаю предполагавшагося у нея пріема, какъ вдругъ дверь отворилась, и мужъ ея вошелъ въ комнату.

— Душа моя! — закричалъ онъ въ сильномъ волненіи: — это рѣшительно ужасно! Слышала ты?

— Что такое? — спросила Корона, кладя перо.

— Спикка убилъ Казальверде… секунданта дель-Фериче… убилъ на мѣстѣ.

Корона вскрикнула отъ ужаса.

— И говорятъ, что дель-Фериче умеръ или умираетъ! — разбитый голосъ старика становился съ каждымъ словомъ все визгливѣе: — и говорятъ, — почти закричалъ онъ, грубо кладя сморщенную руку на плечо жены, — говорятъ, что дуэль была изъ-за тебя… понимаешь ты это, изъ-за тебя?

— Это неправда, — твердо отвѣчала Корона. — Успокойся, прошу тебя, успокойся. Разскажи мнѣ только. что случилось, кто наболталъ тебѣ это?

— Какое право имѣетъ кто-либо припутывать твое имя къ этой ссорѣ? — рѣзво кричалъ старикъ. — Всѣ говорятъ это… Это отвратительно, безсовѣстно!..

Корона спокойно усадила мужа на стулъ и сѣла возлѣ него.

— Ты волнуешься… тебѣ это вредно… вспомни о здоровьѣ, — пыталась она урезонить его. — Скажи мнѣ прежде всего, кто разсказалъ тебѣ это про меня?

— Вальдэрно разсказалъ мнѣ; онъ сказалъ, что всѣ говорятъ объ этомъ, что ты стала басней города.

— Но почему? — настаивала Корона. — Какъ можешь ты такъ волноваться изъ-за безсмысленной сплетни? Что они говорятъ?

— Какія-то глупости про отъѣздъ изъ Рима Джіованни Сарачинеска, на прошлой недѣлѣ. Дель-Фериче предложилъ позвать его и разспросить при тебѣ, а Джіованни разсердился.

— Какая нелѣпость! — сказала Корона. — Донъ Джіованни нисколько не разсердился. Онъ послѣ того разговаривалъ со мной…

— Вѣчно этотъ Джіованни! вѣчно этотъ Джіованни! Куда бы ты ни поѣхала, всегда этотъ Джіованни тутъ какъ тутъ! — закричалъ старикъ съ безразсудною яростью, безразсудною съ его точки зрѣнія, и естественною, еслибы онъ зналъ всю правду. Но онъ безсознательно задѣлъ больное мѣсто въ душѣ Короны, и она поблѣднѣла, какъ смерть.

— Ты говоришь, что это неправда, — продолжалъ онъ. — Почему ты знаешь? Какъ можешь ты знать, что говорится? Какъ можешь ты догадываться объ этомъ? Джіованни Сарачинеска ищетъ твоего общества больше чѣмъ кто другой. Онъ поссорился изъ-за тебя, и вслѣдствіе того два человѣка лишились жизни. Онъ влюбленъ въ тебя, говорю тебѣ. Неужели ты этого не видишь? Ты, значитъ, слѣпа!

Корона откинулась на спинку кресла, сраженная неожиданностью такой развязки; не будучи въ силахъ говорить, она крѣпко сжала руки и стиснула губы. Подзадоренный ея молчаніемъ, старикъ Астрарденте продолжалъ бѣситься, и, наконецъ, раздраженіе его дошло до крайней степени.

— Ты слѣпа, положительно слѣпа! — кричалъ онъ. — Неужели ты думаешь, что и я тоже слѣпъ? Развѣ ты не видишь, что репутація твоя страдаетъ; что люди связываютъ твое имя съ его именемъ; что женщина, имя которой связывается съ именемъ Джіованни Сарачинеска, не можетъ надѣяться сохранить добрую славу? Человѣкъ, о похожденіяхъ котораго всѣ толкуютъ, которому стоитъ только взглянуть на женщину, чтобы погубить ее, дуэлянтъ, развратникъ…

— Это неправда, перебила Корона, не будучи въ силахъ слушать, какъ ругаютъ любимаго ею человѣка. — ти съ ума сошелъ…

— Ты его защищаешь! — завопилъ Астрарденте, наклоняясь къ ней и сжимая руки въ кулаки. — Ты смѣешь защищать его… ты сознаешься, что онъ тебя интересуетъ! Развѣ онъ не преслѣдуетъ тебя такъ, что ты стала сказкой города? Тебѣ слѣдовало бы желать избавиться отъ него, желать, чтобы онъ лучше умеръ, нежели дозволить связывать свое имя съ его именемъ; а ты вмѣсто того защищаешь его… говоришь мнѣ, что онъ не виноватъ, что ты предпочитаешь его гнусное волокитство своему доброму имени, моей чести. О, это невѣроятно! Еслибы ты любила его, то не могло бы быть хуже!

— Еслибы половина того, что ты сказалъ, была правда… — начала Корона въ сильномъ смятеніи.

— Правда? Все правда… и больше того. Правда, что онъ любитъ тебя; правда, что весь свѣтъ это говоритъ; правда… Честное слово, судя по твоему лицу, я готовъ почти вѣрить, что и ты любишь его! Почему ты этого не отрицаешь? Негодная женщина! — завопилъ онъ, бросаясь на нее и грубо хватая за руки, которыми она закрыла себѣ лицо. Негодная женщина! ты обманула меня…

Въ пароксизмѣ ярости, тщедушный старикъ сталъ почти силенъ; руки его крѣпко сжимали руки жены, и онъ стащилъ ее съ мѣста.

— Обманутъ! И кѣмъ же, тобою! — кричалъ онъ, весь трясясь отъ бѣшенства. — Тобой, которую я любилъ! Такъ вотъ какова твоя благодарность, твоя прославленная преданность, твое притворное терпѣніе! Все это — чтобы скрыть свою любовь къ такому человѣку, какъ этотъ… Ахъ, ты притворщица! ахъ, ты…

Внезапнымъ усиліемъ Корона высвободилась изъ тисковъ и выпрямилась во весь ростъ.

— Ты все сейчасъ узнаешь, — сказала она повелительнымъ тономъ: — я заслуживаю многаго, но не этого.

— Ага! ты, наконецъ, заговорила, я тебѣ развязалъ языкъ. Пора!

Корона была блѣдна какъ смерть, а черные глаза ея горѣли какъ уголья.

Слова она произносила медленно, но ясно и энергично, съ подавленною страстью.

— Я не обманывала тебя. Я ни одного любовнаго слова не сказала во всю жизнь никакому мужчинѣ, и ты знаешь, что я говорю правду. Если кто-нибудь говорилъ со мной такъ, какъ не слѣдовало, я молча сдерживала его. Ты знаешь самъ, хотя и обвиняешь меня, что я всѣ старанія приложила къ тому, чтобы почитать и любить тебя. Ты хорошо знаешь, что я скорѣе умру отъ своей руки честной и вѣрной женой, чѣмъ позволю себѣ произнести одно слово любви въ постороннему мужчинѣ.

Корона имѣла неограниченную власть надъ мужемъ. Она была такая правдивая женщина, что правда ясно читалась въ ея глазахъ, и то, что она теперь сказала, было чистѣйшей правдой. Въ одно мгновеніе ярость старика спала; онъ поблѣднѣлъ подъ румянами и весь затрепеталъ. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и упалъ на колѣни передъ ней, ловя ея руки.

— О, Корона! прости меня! — простоналъ онъ: — прости меня! я такъ люблю тебя!

Но вдругъ онъ выпустилъ ея руки и со стономъ повалился въ ея ногамъ.

— Богу извѣстно, что я прощаю тебя! — вскричала Корона, и слезы жалости навернулись у нея на глазахъ. Она пыталась поднять его, но онъ лежалъ неподвижно, уткнувшись лицомъ въ полъ. Съ крикомъ ужаса, она стала передъ нимъ на колѣни и сильною рукой повернула его туловище и положила его голову къ себѣ на колѣни. Его лицо было смертельно блѣдно, за исключеніемъ пятенъ румянъ, представлявшихъ жалкій контрастъ съ его помертвѣлой кожей. Раскрашенныя губы были раскрыты, глаза вытаращены; а кудрявый парикъ съѣхалъ назадъ и открылъ лысый и морщинистый лобъ.

Корона поддерживала его одной рукой, а другой взяла за руку. Смертельный ужасъ охватилъ ее.

— Онофріо! — закричала она (она рѣдко звала его по имени): — Онофріо, скажи слово! Мужъ мой!

Она съ силой обняла его. — О, Боже! сжалься!

Онофріо Астрарденте былъ мертвъ. Бѣдный старый дэнди, разрумяненный и въ парикѣ, умеръ у ногъ жены, до послѣдняго издыханія заявляя ей о своей любви. Давно отсроченный ударъ палъ, наконецъ. Долгіе годы онъ оберегалъ себя отъ внезапныхъ волненій, потому что его предупредили о болѣзни сердца, и онъ зналъ угрожавшую ему опасность; но гнѣвъ убилъ его.

Коронѣ почти не доводилось видѣть смерть. Она нѣсколько минутъ молча глядѣла въ застывшее лицо. Затѣмъ, съ женскою деликатностью, поправила парикъ на бѣдной головѣ. Тутъ только она вдругъ сообразила то, что случилось, и съ крикомъ отчаянія упала на его трупъ съ горькими рыданіями. Какъ долго она такъ лежала, она сама не знала. Стукъ въ дверь не достигъ ея ушей, ни другой, ни третій; наконецъ, кто-то вошелъ. То былъ буфетчикъ. Онъ пришелъ доложить, что завтракъ поданъ. И вскрикнулъ и отступилъ назадъ, держась за ручку двери.

Корона медленно поднялась съ колѣнъ и поглядѣла еще разъ въ лицо покойника. Затѣмъ подняла омоченные слезами глаза и увидѣла слугу.

— Герцогъ скончался, — сказала она торжественно.

Слуга поблѣднѣлъ и задрожалъ, съ секунду колебался, затѣмъ повернулся и побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ въ сѣни, на манеръ итальянскихъ слугъ, боящихся смерти болѣе всего на свѣтѣ.

Корона приподнялась съ пола и вытерла глаза. Потомъ позвонила. Нѣкоторое время никто не приходилъ. Извѣстіе распространилось мигомъ по всему дому, и въ немъ воцарился полный хаосъ. Наконецъ, пришла женщина и робко остановилась у дверей. Это была чернорабочая въ домѣ, простое, сильное существо, обитательница горъ. Видя, что всѣ слуги трясутся отъ страха, она здравымъ смысломъ сообразила, что герцогиня одна. Корона поняла.

— Помогите мнѣ перенести его.

И крестьянка, и благородная дама, приподняли мертваго герцога съ полу и, ни слова не говоря, перенесли его въ спальню и положили на постель.

— Пошлите за докторомъ, — сказала Корона. — Я останусь съ нимъ.

— Но неужели же вамъ не страшно, ваше сіятельство? — спросила женщина.

Корона слегка искривила губы.

— Нѣтъ, не страшно, — отвѣтила она. — Пошлите немедленно.

Когда женщина ушла, она сѣла у постели и стала ждать.

Слезы ея высохли, но она не могла ни о чемъ думать. Она ждала около часа, не двигаясь съ мѣста. Затѣмъ старикъ докторъ тихо вошелъ, въ то время какъ толпа слугъ собралась у двери и робко заглядывала въ комнату. Корона прошла по комнатѣ и спокойно заперла дверь. Докторъ остановился у постели.

— Дѣло ясно, герцогиня, — сказалъ онъ. — Онъ мертвъ. Я еще третьяго-дня предупреждалъ его, что болѣзнь сердца ухудшилась. Разскажите мнѣ, какъ это случилось.

— Извольте, — отвѣтила Корона тихимъ голосомъ.

Она была теперь совсѣмъ спокойна.

— Онъ пришелъ въ мою комнату часа два тому назадъ, и вдругъ, во время разговора, очень разсердился. Затѣмъ его гнѣвъ прошелъ, и, упавъ къ моимъ ногамъ…

— Совсѣмъ такъ, какъ я и ожидалъ. Они всегда такъ умираютъ. Умоляю васъ успокоиться. Вспомните, что всѣ люди смертны…

— Я спокойна теперь, — перебила Корона. — Но я одна. Будьте такъ добры, распорядитесь, чтобы все, что нужно, было поскорѣе сдѣлано. Я васъ на минуту оставлю. Прислуга за дверями.

Когда она отворила дверь, толпа слугъ отхлынула назадъ. Съ наклоненной головой, она прошла мимо нихъ въ большую гостиную и тамъ усѣлась одна со своимъ горемъ. Оно было искренне въ своемъ родѣ. Душа бѣднаго человѣка могла успокоиться, потому что Корона чувствовала болѣе искреннее огорченіе отъ его смерти, нежели онъ смѣлъ надѣяться или ожидать. Еслибы это было не такъ, то у нея могла бы мелькнуть мысль, что теперь она свободна и можетъ выйти за Джіованни Сарачинеска. Но этого не было. Она чувствовала себя только одинокой, безусловно и страшно одинокой. Ей страстно хотѣлось бы услышать старческій сердитый голосъ, къ которому она привыкла. Она съ нѣжностью припоминала обо всѣхъ его невинныхъ прихотяхъ. Это была единственная любовь, которую она знала въ жизни до того момента, какъ новая и страшная страсть зажглась въ ней. Но теперь она ее больше не мучила. Быть можетъ, безсознательная мысль, что отнынѣ она можетъ любить кого хочетъ, сдѣлала внезапно ничтожнымъ чувство, которое до сихъ поръ въ ея умѣ носило страшное названіе преступленія. Она смутно соображала, что ей теперь дѣлать. На минуту въ ней проснулось желаніе вернуться въ тотъ монастырь, гдѣ она воспитывалась, сложить на вѣки герцогскую корону и въ смиренномъ одѣяніи монахини посвятить себя служенію Богу.

Наконецъ, она встала и пошла въ комнату, гдѣ онъ умеръ. Холодная дрожь пробѣжала по ней. Послѣ-полуденное солнце освѣщало въ окно письменный столъ, на которомъ лежали недописанные пригласительные билеты. Она стала на колѣни на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мужъ ея испустилъ духъ, и долго молилась. Наконецъ, встала съ колѣнъ, но при этомъ увидѣла что-то блестящее на полу. Она нагнулась и подняла кольцо мужа съ пе чатью, на которой вырѣзанъ былъ древній гербъ Асграрденте. Она долго глядѣла на кольцо и потомъ надѣла его на палецъ.

— Дай Богъ мнѣ достойно чтить его память! — торжественно проговорила она.

По истинѣ она заслуживала любовь бѣднаго старика, беззавѣтно любившаго ее.

XVII.

Въ этотъ вечеръ Джіованни рѣшился выйти изъ дому. Рана не причиняла ему больше никакой боли; опасности не было никакой, и ему надоѣло сидѣть взаперти. Но онъ по обыкновенію отобѣдалъ вмѣстѣ съ отцомъ. Онъ любилъ общество отца, и когда они не ссорились изъ-за пустяковъ, то очень пріятно проводили время. Говоря правду, пререканія возникали между ними только благодаря пылкому характеру старика князя; сынъ его вмѣстѣ съ раздражительностью отца соединялъ скрытность и сдержанность меланхолическаго нрава покойной матери. Вслѣдствіе чего, будучи молчаливымъ, онъ считался терпѣливымъ.

По обыкновенію они сидѣли напротивъ другъ друга, а буфетчикъ Паскуале прислуживалъ господамъ. Когда онъ поставилъ передъ Джіованни тарелку супа, онъ заговорилъ; извѣстная свобода всегда предоставлялась Паскуале; итальянскіе слуги считаются членами семьи даже въ княжескихъ домахъ. Не впадая въ фамильярность, они пользуются довѣріемъ господъ. Тѣмъ не менѣе Паскуале очень рѣдко заговаривалъ съ господами, когда они сидѣли за столомъ.

— Прошу прощенья у вашихъ сіятельствъ, — началъ онъ, поставивъ тарелки съ супомъ.

— Ну, что такое, Паскуале? — спросилъ старикъ Сарачинеска, зорко взглядывая на стараго слугу изъ-подъ нависшихъ бровей.

— Слышали ли новость, ваше сіятельство?

— Какую новость? нѣтъ, ничего не слыхалъ.

— Герцогъ д’Астрарденте…

— Ну, что съ нимъ?

— Онъ скончался.

— Скончался! — вскрикнулъ Джіованни такъ громко, что эхо повторило его возгласъ подъ сводами столовой.

— Неправда, — сказалъ старикъ Сарачинеска: — я видѣлъ его сегодня утромъ на улицѣ.

— И все-таки, ваше сіятельство, это правда. Ворота дворца уже были задрапированы чернымъ сукномъ передъ вечернею, и привратникъ, мой племянникъ, обвязалъ крепомъ шляпу и рукавъ. Онъ сказалъ мнѣ, что герцогъ скончался скоропостижно отъ удара, въ комнатѣ синьоры герцогини, въ половинѣ двѣнадцатаго часа дня.

— Вотъ все, что тебѣ извѣстно?

— Кромѣ того, что синьора герцогиня очень разстроена, — отвѣтилъ слуга серьезнымъ тономъ.

— Еще бы! когда мужъ умеръ отъ удара! Вполнѣ естественно, — сказалъ князь, глядя на Джіованни.

Тотъ молчалъ и старался ѣсть, какъ будто бы ничего не случилось, — внутренно изо всѣхъ силъ удерживаясь отъ безумной радости, пробужденной въ немъ этой катастрофой. Отъ усилій побороть чувства, кровь бросилась ему въ лицо и руки тряслись. Отецъ замѣтилъ это, но ничего не сказалъ.

— Бѣдный Астрарденте! Онъ вовсе не былъ такимъ дурнымъ человѣкомъ, какъ это думали.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Джіованни съ трудомъ: — онъ былъ очень хорошій человѣкъ.

— Ну, этого я не скажу, — замѣтилъ отецъ съ лукавой усмѣшкой. — Не думаю, чтобы при самой снисходительной оцѣнкѣ его можно было назвать добрымъ человѣкомъ.

— А почему нѣтъ? — спросилъ сынъ, хватаясь за первый попавшійся предлогъ, чтобы поднять споръ и скрыть свое замѣшательство.

— Почему нѣтъ? да потому, что, кромѣ прирожденной грѣховности, у него была еще и благопріобрѣтенная.

— Я нахожу, что онъ былъ очень хорошій человѣкъ, — повторилъ съ убѣжденнымъ видомъ Джіованни.

— Если таково твое понятіе о добротѣ, то я не удивляюсь, что ты не достигъ святости, — иронизировалъ отецъ.

— Вамъ угодно изощряться въ остроуміи, — отвѣчалъ сынъ. — Астрарденте не былъ игрокъ; онъ не имѣлъ никакихъ пороковъ… въ послѣдніе годы, — и очень былъ добръ къ женѣ.

— Не имѣлъ пороковъ… нѣтъ, конечно. Онъ не воровалъ, какъ безчестный банковый кассиръ, не пытался умертвить дель-Фериче. Не обманывалъ жены, не морилъ ее съ голода. Онъ былъ поэтому безпороченъ. Онъ былъ добрый человѣкъ.

— Оставьте въ покоѣ дель-Фериче!

— Тебѣ, должно быть, стало его, наконецъ, жаль, — замѣтилъ старикъ саркастически. — Ты иначе заговоришь, когда онъ умретъ, и тебѣ придется бѣгать какъ Спикка.

— Я очень буду жалѣть, если дель-Фериче умретъ. Я не бреттёръ, какъ Спикка. А между тѣмъ Казальверде заслуживалъ смерти. Я могу понятъ, что дель-Фериче въ пылу боя могъ броситься на меня, послѣ того какъ секунданты прокричали: стой! — но не понимаю, какъ могъ Казальверде быть такъ безчестенъ, чтобы не скрестить шпаги, какъ былъ обязанъ это сдѣлать. Вѣдь это похоже на заранѣе составленный уговоръ. Казальверде заслуживалъ смерти, въ видахъ безопасности общества. Я думаю, что теперь Римъ надолго угомонится отъ дуэлей.

— Да; но вѣдь въ сущности Казальверде былъ такой ничтожный человѣкъ; я, кажется, и не видалъ его раньше дуэли. Я надѣюсь, что дель-Фериче выздоровѣетъ. Сегодня утромъ пронесся слухъ, что онъ умеръ; но я ходилъ самъ справляться, и мнѣ сказали, что ему лучше. Общество очень скандализировано второю дуэлью. Ну, да вѣдь ее нельзя было предотвратить. Бѣдный Астрарденте! Итакъ мы никогда больше не увидимъ его парика ни на балахъ, ни на ужинахъ, ни въ театрѣ! Вотъ человѣкъ, который наслаждался жизнью до послѣдней минуты!

— Плохое наслажденіе быть ежедневно по утру собраннымъ по частямъ, какъ складная кукла, своимъ камердинеромъ, чтобы въ вечеру опять развалиться.

— Твой энтузіазмъ къ его персонѣ, кажется, остылъ.

— Мнѣ кажется, что нравственныя качества и внѣшній видъ — двѣ вещи разныя.

Князь расхохотался.

— Говорятъ!.. ѣшь, Джіованни, и не говори пустяковъ.

— Почему это пустяки? потому что вы со мной не согласны?

— Потому что ты слишкомъ возбужденъ, чтобы разсуждать здраво. Неужели ты думаешь, что я этого не вижу?

Джіованни замолчалъ. Онъ разсердился, что отецъ понялъ, почему онъ такъ кипятится. Но дѣлать было нечего. Наконецъ, старикъ Паскуале вышелъ. Старикъ князь вздохнулъ съ облегченіемъ.

— Ну, а теперь, Джіованни, что скажешь?

— Я? — спросилъ сынъ не безъ удивленія.

— Ну да, ты! что ты намѣренъ теперь дѣлать?

— Сидѣть дома, — отрѣзалъ Джіованни.

— Не въ томъ дѣло, Джіованни: вѣдь герцогиня теперь вдова.

— Такъ какъ ея мужъ умеръ, то въ этомъ нѣтъ сомнѣнія.

— Не представляйся, Джіованнино. Я хочу сказать, что такъ какъ она вдова, то я ничего не имѣю противъ того, чтобы ты на ней женился.

— Боже мой, что вы говорите!

— То и говорю. Она — самая красивая женщина въ Римѣ, и лучшая изъ женщинъ. Состояніе у нея значительное; женись на ней. Тіа не будешь счастливъ съ какой-нибудь глупенькой дѣвчонкой. Астрарденте нѣтъ еще и двадцати-трехъ лѣтъ. Я буду гордиться такою дочерью.

Въ своемъ волненіи Джіованни вскочилъ съ мѣста, подбѣжалъ къ отцу и, обнявъ его за шею, поцѣловалъ. Онъ еще никогда этого не дѣлалъ въ жизни. Послѣ того остановился вдругъ и задумался.

— Я вовсе не увѣренъ въ томъ, что она согласится, — сказалъ онъ, наконецъ, и заходилъ по комнатѣ.

— Ба! — отвѣтилъ ему отецъ. — Ты самая выгодная партія въ Италіи. Какъ можетъ какая-либо женщина отказать тебѣ?

— Я вовсе въ этомъ не увѣренъ. Да, притомъ, она не похожа на другихъ женщинъ. Не будемъ пока объ этомъ говорить. Да раньше года нельзя вѣдь и приступить къ этому дѣлу. А годъ — время большое. Но пока я буду на похоронахъ герцога.

— Само собой разумѣется. И я также.

И они оба были на похоронахъ, и очутились въ толпѣ знакомыхъ. Никто не вѣрилъ, чтобы Астрарденте могъ умереть, что придетъ день, когда его больше не станетъ, и всѣ какъ одинъ человѣкъ послали свои экипажи на похороны, а сами отправились, днемъ или двумя позднѣе, на торжественную похоронную обѣдню въ приходской церкви. Въ ней ничего не было видно, кромѣ большого чернаго катафалка и передъ нимъ колѣнопреклоненныхъ слугъ покойнаго герцога въ траурной ливреѣ. Родственниковъ у него не было. Онъ былъ послѣдній въ родѣ и, кромѣ жены, никого послѣ себя не оставилъ.

— Неужели она такъ огорчена его смертью? — сказала m-me Майеръ Вальдэрно, когда обѣдня кончилась, и она, остановившись передъ кропильницей съ святой водой, опустила въ нее пальцы и подала ихъ Вальдэрно съ любезной улыбкой.

— Неужели она такъ огорчена его смертью? — повторила она.

— Конечно, ей будетъ тяжело сначала, — отвѣчалъ Вальдэрно, человѣкъ съ добрымъ сердцемъ и не подозрѣвавшій, насколько онъ содѣйствовалъ внезапной смерти престарѣлаго дэнди. — Она странная женщина. Право, она была къ нему привязана.

— О! я знаю, — сказала донна Туллія, когда они выходили изъ церкви.

— Да, — отвѣтилъ ея спутникъ съ многозначительной улыбкой: — я тоже думаю, что вы знаете.

Донна Туллія рѣзко засмѣялась, садясь въ карету.

— Вы несносны, Вальдэрно, вы все перетолковываете. Вы будете сегодня на балу?

— Разумѣется. Могу я попросить васъ на котильонъ?

— Если вы хотите быть очень любезны… то сходите узнайте о здоровьѣ дель-Фериче.

— Я уже справлялся сегодня утромъ. Полагаютъ, что онъ находится внѣ опасности.

— Въ самомъ дѣлѣ? О! я очень рада… я такъ была огорчена, знаете!.. Ахъ! Донъ Джіованни, вы поправились? — холодно спросила она Сарачинеска, подошедшаго къ другому окну кареты.

Вальдэрно отошелъ въ сторону будто бы затѣмъ, чтобы застегнуть пальто. Ему хотѣлось посмотрѣть, что будетъ.

— Благодарю васъ, да; я не былъ очень сильно раненъ. Сегодня я въ первый разъ вышелъ изъ дому, и очень радъ, что представляется случай объясниться съ вами. Позвольте мнѣ повторить, что я глубоко сожалѣю о своей позабывчивости на томъ балу…

Донна Туллія была умная женщина, и хотя она очень разсердилась въ ту пору на Джіованни, но все же была въ него влюблена. Поэтому она мягко взглянула на него и на минуту прикоснулась пальчиками къ его рукѣ, которую онъ положилъ на окно кареты.

— Какъ вы думаете, это было хорошо съ вашей стороны? — спросила она тихимъ голосомъ.

— Это было отвратительно. Я никогда не прощу себѣ, — отвѣтилъ Джіованни.

— Я прощаю васъ, — мягко сказала донна Туллія.

Она истинно его любила. Это была лучшая черта ея натуры, но она болѣе чѣмъ парализировалась ея ревностью къ герцогинѣ Астрарденте.

— Не поэтому ли вы и поссорились съ дель-Фериче? я ужасно боялась этого.

— Разумѣется, нѣтъ, — поспѣшилъ успокоить ее донъ Джіованни. — Я поссорился не за васъ.

Трудно было бы сказать, что сильнѣе выразило лицо донны Тулліи: удивленіе или разочарованіе.

— О! я очень рада, — холодно замѣтила она. — Вы будете сегодня на балу?

— Нѣтъ; я еще не могу танцовать; моя рука на перевязи, какъ видите. Прощайте, я очень благодаренъ вамъ за прощеніе.

Ближайшее обстоятельство, интересовавшее римское общество, было завѣщаніе Астрарденте, но никого не удивило его содержаніе. Такъ какъ у него не было родственниковъ, то все свое состояніе онъ завѣщалъ женѣ: дворецъ въ Римѣ, городовъ и замокъ въ Сабинскихъ горахъ, земли около Чепрано и даже — что очень удивило семейнаго адвоката — значительный капиталъ въ вѣрныхъ англійскихъ бумагахъ, — великолѣпное состояніе, по всѣмъ римскимъ понятіямъ. Астрарденте ненавидѣлъ говорить о деньгахъ — это входило въ систему его аффектаціи; но онъ былъ отличный дѣлецъ и прекрасно распоряжался своимъ имуществомъ. Наслѣдство, оставленное его женѣ, равнялось, по мнѣнію адвоката, тремъ милліонамъ скуди.

— Неужели все это богатство мое теперь? — спросила Корона, когда адвокатъ объяснилъ ей положеніе дѣлъ.

— Ваше, герцогиня. Вы стали очень богатой женщиной.

— Очень богатой и совсѣмъ одинокой! — прибавила про себя Корона. Она чувствовала себя совсѣмъ въ новомъ и странномъ положеніи и наивно спросила адвоката:

— Что же мнѣ дѣлать съ этимъ богатствомъ?

— Герцогиня, — отвѣтилъ старикъ, — трудно жить, когда нѣтъ денегъ, а съ деньгами распорядиться не трудно. Вы еще очень молоды, герцогиня.

— Мнѣ будетъ двадцать-три года въ августѣ, — отвѣтила Корона.

— Именно. Прошу позволенія напомнить вамъ, что по условіямъ завѣщанія и по туземнымъ законамъ вы не вдовствующая герцогиня, но по праву и на дѣлѣ — единственная феодальная владѣлица и носительница титула.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Разумѣется, и со всѣми присвоенными привилегіями. Быть можетъ — прошу прощенья, если осмѣливаюсь упоминать объ этомъ — быть можетъ, со временемъ вы пожелаете снова вступить въ бракъ.

— Сомнѣваюсь, но не считаю невозможнымъ, — отвѣтила спокойно Корона.

— Въ такомъ случаѣ, если вы предпочтете бракъ по склонности, то вамъ не трудно будетъ передать титулъ вашему супругу, и тогда дѣти ваши наслѣдуютъ его и будутъ въ свою очередь герцогами д’Астрарденте. Таково по смыслу и сущности желаніе, выраженное покойнымъ герцогомъ въ своемъ завѣщаніи. Себѣ же вы можете въ отличіе присвоить титулъ герцогини дель-Кармине д’Астрарденте… Это звучитъ красиво, — заявилъ стряпчій, глядя на красавицу.

— Мнѣ все равно, какъ меня ни будутъ величать. Въ настоящее время я не желаю перемѣны. И весьма мало-правдоподобно, чтобы я снова вышла замужъ.

— Во всякомъ случаѣ, герцогиня, я надѣюсь, что вы не отвергнете моихъ смиренныхъ услугъ.

Съ этими словами адвокатъ ушелъ и оставилъ Корону размышлять въ уединеніи о томъ, что значитъ быть феодальной владѣтельницей знатнаго имени и помѣстья. Она была очень грустна, но начинала привыкать къ одиночеству. Свобода была для нея совсѣмъ непривычнымъ дѣломъ, но мало-по-малу начинала ей нравиться. Сначала она скучала безъ присутствія и заботъ человѣка, подругой котораго была въ продолженіе пяти лѣтъ. Но это длилось не долго. Скоро чувство одиночества прошло, такъ какъ мужъ все же не былъ ей товарищемъ.

Что касается Джіованни, то она и о немъ думала; но старая привычка прогонять всякую мысль о немъ была еще слишкомъ сильна. И даже теперь она не позволяла себѣ думать о Джіованни, хотя съ общей точки зрѣнія ничто не мѣшало ей выйти за него замужъ. Она рѣшила, наконецъ, что отправится къ падре Филиппо и обо всемъ съ нимъ посовѣтуется.

Затѣмъ, ею овладѣло страстное желаніе оставить Римъ на нѣкоторое время, подышать деревенскимъ воздухомъ, удалиться на время изъ мѣста, гдѣ ей пришлось пережить такъ много тяжелаго. Она бы все дала, чтобы уѣхать. Но что же мѣшаетъ ей уѣхать? Она вдругъ сообразила то, съ чѣмъ ей такъ трудно еще было освоиться, — что она вольна ѣхать куда ей угодно… Еслибы только ей удалось гдѣ-нибудь повидаться съ Джіованни Сарачинеска, прежде, нежели уѣхать!

Но нѣтъ — эта мысль ея недостойна. Она рѣшила уѣхать немедленно — ей нечего сказать Джіованни. Она завтра же уѣдетъ изъ Рима.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Коронѣ не удалось уѣхать изъ города такъ скоро, какъ она думала. Ей надо было послать впередъ фуры съ мебелью, слугъ, лошадей и всю неизбѣжную обстановку деревенской жизни. Наконецъ, когда она была готова двинуться съ мѣста, она получила необыкновенно любезную записку отъ кардинала Антонелли, съ просьбой принять его на другой день въ двѣнадцать часовъ. Отказать было немыслимо, и, въ великой досадѣ, она должна была отложить отъѣздъ еще на цѣлыя сутки. Она догадывалась, что великій человѣкъ явится съ какимъ-нибудь порученіемъ отъ святого отца, и въ ея настоящемъ положеніи всякое вниманіе со стороны Пія IX было вдвое пріятнѣе, какъ для особы, искренно его любившей и почитавшей, — а Пія IX любили и почитали всѣ, кто его зналъ. Кардиналъ также былъ самый любезный и пріятнѣйшій свѣтскій человѣкъ, такъ что Коронѣ трудно было бы объяснить антипатію, которую она къ нему чувствовала. Весьма вѣроятно, что еслибы она понимала роль, какую онъ игралъ въ тогдашней великой европейской борьбѣ, то почувствовала бы, по крайней мѣрѣ, къ нему то уваженіе, какого онъ заслуживалъ, какъ государственный человѣкъ. У него были свои пороки, и эти пороки мало пристали кардиналу святой римской церкви. Но нѣкоторые приводили ему въ оправданіе то обстоятельство, что, будучи кардиналомъ, онъ не былъ священникомъ, что практически онъ былъ міряниномъ, личнымъ талантомъ достигшимъ величайшей власти, и пороки, въ которыхъ его обвиняли такъ ожесточенно, прошли бы, да и проходятъ незамѣченными у многихъ великихъ государственныхъ дѣятелей нашихъ и прошлыхъ временъ. Онъ былъ рѣшительный человѣкъ и до послѣдняго издыханія велъ отчаянную и безнадежную борьбу, и велъ ее почти одинъ, — это былъ человѣкъ, яростно ненавидимый многими, ликовавшими, когда онъ умеръ, и оплакиваемый весьма небольшимъ числомъ людей. Но въ 1865 г. его боялись и тѣ, которые пускались въ политику; не принимая же его въ разсчетъ, всѣ горько въ томъ раскаивались.

Корона была женщина — и очень молодая. Ей не хватало опытности и знанія людей, чтобы понимать его качества, и она почувствовала къ нему антипатію при первой же встрѣчѣ. Онъ былъ, по ея мнѣнію, слишкомъ вкрадчивъ; она считала его фальшивымъ человѣкомъ. Ей нравился другой типъ людей, болѣе прямыхъ и даже рѣзкихъ. Съ другой стороны, мужъ ея питалъ безграничное и восторженное уваженіе къ кардиналу, и бытъ можетъ то, какъ Астрарденте восхвалялъ его великіе таланты, косвенно усиливало ея отвращеніе. Тѣмъ не менѣе, когда кардиналъ прислалъ сказать, что желаетъ ее видѣть, она не колебалась ни минуты, и тотчасъ же заявила о своемъ согласіи. Ровно въ тотъ моментъ, какъ пушка на крѣпости ов. Ангела возвѣстила, что солнце вступило на меридіанъ, кардиналъ Антонелли вошелъ въ домъ Короны. Она приняла его въ большой гостиной. Свиданіе носило торжественный характеръ. Сама комната, изъ которой убраны были многочисленныя бездѣлушки, казалась холодной и формальной; тяжелыя гардины пропускали мало свѣта; въ каминѣ не было огня. Корона, въ черномъ, была настоящимъ воплощеніемъ траура; ея посѣтитель неслышно подошелъ къ ней по темному ковру.

Выразительное лицо кардинала смягчалось взглядомъ искренняго сочувствія, когда онъ взялъ ее за руку и съ минуту глядѣлъ въ ея прекрасные глаза.

— Я къ вамъ посланникомъ, герцогиня, — мягко сказалъ онъ. — Я пришелъ сказать вамъ, какъ глубоко сочувствуетъ вашей утратѣ святой отецъ.

Корона почтительно наклонила голову и пригласила кардинала садиться.

— Прошу вашу свѣтлость передать его святѣйшеству мою искреннюю благодарность за выраженіе его отеческой доброты къ несчастной женщинѣ.

— Я непремѣнно передамъ ваше порученіе, герцогиня, — отвѣчалъ кардиналъ, усаживаясь около нея на одно изъ большихъ креселъ, выдвинутыхъ на средину комнаты. — Его святѣйшество обѣщалъ помянуть васъ въ своихъ молитвахъ, а я тоже, съ своей стороны, умоляю васъ повѣрить, что вся моя симпатія принадлежитъ вамъ.

— Ваша свѣтлость очень добры, — отвѣчала Корона серьезно.

Казалось бы, что имъ говорить больше не о чемъ: между ними не было дружбы или особенно тѣсной связи; то былъ просто лишь формальный визитъ для выраженія соболѣзнованія, обусловливаемый высокимъ положеніемъ Короны въ обществѣ. Папа прислалъ ей подарокъ на свадьбу; онъ же прислалъ выразить ей свое сожалѣніе по случаю кончины ея мужа. Обмѣна нѣсколькихъ фразъ казалось бы вполнѣ достаточнымъ, и кардиналу пора бы проститься — и дѣлу конецъ. Но кардиналъ былъ слишкомъ хитрый человѣкъ, слишкомъ тонкій дипломатъ и одинъ изъ лучшихъ ораторовъ Европы; къ тому же, онъ никогда не упускалъ случая, удобнаго для его цѣлей.

— Ахъ, герцогиня! — сказалъ онъ, складывая руки на колѣняхъ и глядя въ полъ: — въ такихъ горестяхъ, какъ ваша, есть только одинъ Утѣшитель. Для насъ, смертныхъ, тщетно было бы пытаться утолить истинное душевное страданіе. Много есть утѣшеній… но они не для васъ. Для другихъ утѣшеніемъ послужили бы богатство, молодость, красота, дающія право ожидать еще болѣе блестящаго будущаго; но вы позволите мнѣ откровенно сказать вамъ, хотя я васъ и мало знаю, что я не думаю, чтобы все то, чѣмъ вы обладаете въ такомъ изобиліи, могло ослабить вашу печаль.

— Для меня нѣтъ утѣшенія, — прошептала Корона: — я совсѣмъ одинока.

— Вы не изъ тѣхъ, которыя находятъ утѣшеніе въ свѣтскомъ величіи, — продолжалъ кардиналъ. — Но я видѣлъ женщинъ молодыхъ, богатыхъ и красивыхъ, которыя съ удивительнымъ спокойствіемъ переносили свою потерю. Молодость — такая сила, тѣмъ паче богатство, а красота — это такая власть въ мірѣ, что всѣ эти три условія, вмѣстѣ взятыя, непреодолимы. Многія молодыя вдовы не стыдятся думать о вторичномъ замужествѣ, когда

ихъ мужъ всего лишь мѣсяцъ какъ умеръ. И, право же, онѣ бываютъ не всегда дурными женами. Женщина, которая рано вышла замужъ и рано лишилась мужа, имѣетъ большую опытность, большее знаніе людей. Многія находятъ, что не въ правѣ растрачивать сокровища, дарованныя имъ, въ печальномъ уединеніи. Богатство дается затѣмъ, чтобы его тратили, и, быть можетъ, многія изъ молодыхъ вдовъ считаютъ, что лучше съумѣютъ воспользоваться своимъ богатствомъ въ обществѣ молодого мужа. Это весьма возможно; я не могу объ этомъ судить. Мы живемъ въ такіе дни, когда надо пользоваться всякаго рода силой, и, быть можетъ, никто ни на минуту не долженъ былъ бы уклоняться съ поприща, на которомъ происходятъ такія великія битвы. Но одинъ пользуется своею силой разумно, а другой — безразсудно. А сдѣлать можно такъ много!

— Какимъ образомъ? — спросила Корона. — Ну, вотъ я, напримѣръ, богатая, одинокая и праздная женщина… и прежде всего очень несчастная. Что я могу сдѣлать? Я бы желала, чтобы мнѣ это указали; я бы постаралась выполнить.

— Ахъ! я говорилъ не про васъ, герцогиня. Вы слишкомъ благородная женщина, чтобы скоро утѣшиться. И со всѣмъ тѣмъ, хотя вы и не можете найти утѣшенія въ своемъ великомъ горѣ, однако есть вещи, которыя вамъ доступны, и которыя вы можете исполнить, сознавая, что этимъ дѣлаете честь своему покойному мужу и себѣ. У васъ есть большія помѣстья, вы можете улучшить ихъ, въ особенности вы можете улучшить бытъ вашихъ крестьянъ и укрѣпить ихъ вѣрность вамъ и государству. Найдется не одна деревня въ вашихъ владѣніяхъ, гдѣ вы можете завести школу, выстроить больницу, провести дорогу, словомъ что-нибудь, что дало бы работу бѣднымъ, а по окончаніи послужило имъ на пользу. Около Астрарденте, въ особенности, жители очень бѣдны; я хорошо знаю эту мѣстность. Въ какихъ-нибудь шесть мѣсяцевъ вы можете совсѣмъ перемѣнить положеніе дѣлъ, а затѣмъ вернетесь на будущую зиму въ Римъ. Если вы захотите, то все общество будетъ у вашихъ ногъ. Вы можете сдѣлать изъ своего дома центръ для новой партіи, старѣйшей партіи изъ всѣхъ существующихъ, но она покажется здѣсь новой. У насъ нѣтъ центра. Нѣтъ салона въ хорошемъ, старинномъ значеніи этого слова; нѣтъ дома, куда бы неудержимо привлекалось все умное, все властное, все вліятельное. Создать такого рода центръ было бы, кажется мнѣ. достойнымъ дѣломъ. Вы бы окружили себя талантливыми людьми; у васъ сходились бы люди, которымъ негдѣ встрѣчаться; вы бы дали толчокъ обществу, расдодающемуся отъ бездѣйствія. Вы бы стали силой, настоящей силой, не только въ Римѣ, но и въ Европѣ. Вы бы могли превратить свой домъ въ знаменитый центръ въ Римѣ, откуда все хорошее и доброе отражалось бы во всѣ концы свѣта. Все это вы бы могли сдѣлать, несмотря на свое вдовство и безъ, обиды для памяти человѣка, который вамъ такъ дорогъ.

Корона серьезно поглядѣла на кардинала, раскрывавшаго передъ ней такія перспективы. То, что онъ говорилъ, казалось вѣрно и прекрасно. Оно открывало передъ ней такой широкій горизонтъ, о какомъ ей и не грезилось полчаса тому назадъ. Особенно привлекательнымъ ей показался планъ улучшенія помѣстій и быта поселенныхъ на нихъ людей.

— Я думаю, что вы правы, — сказала она. — Я умру, если буду пребывать въ праздности.

— Я знаю, что я правъ, — отвѣтилъ кардиналъ тономъ глубокаго убѣжденія. — Но я не предлагаю вамъ все это какъ законченную и неизмѣнную программу. Я вовсе не желалъ бы, чтобы вы сочли, что я навязываю вамъ какую-нибудь систему или вообще желаю руководить вами. Я просто думаю вслухъ. Я очень счастливъ, если мысли мои вамъ понравились… если я могу сказать что-нибудь, что хотя на минуту заставитъ васъ забыть вашу печаль. Я не утѣшеніе предлагаю вамъ; я не священникъ, но человѣкъ дѣла; и я дѣло предлагаю вамъ, не какъ средство для утоленія печали, но потому, что нахожу, что всѣ мы обязаны дѣйствовать для доброй цѣли. Изъ вашихъ крестьянъ многіе находятся въ бѣдственномъ положеніи; вы можете спасти ихъ и сдѣлать счастливыми, хотя бы сами и не почувствовали себя отъ того счастливой. Наше общество распадается, гоняясь за чужеземными богами, и главное за m-ше Майеръ и ея «lares» и «penates»: юнымъ Вальдэрно и дель-Фериче; въ вашей власти оживить общество или, по крайней мѣрѣ, содѣйствовать возстановленію общественнаго равновѣсія. Я говорю: сдѣлайте это, если хотите, потому что это будетъ доброе дѣло. Во всякомъ случаѣ, пока вы будете проводить дороги и открывать школы въ Астрарденте, вы можете обдумать свой дальнѣйшій образъ дѣйствія. А теперь, дорогая герцогиня, я слишкомъ долго задерживаю васъ. Простите, если я утомилъ васъ; меня занимаютъ великія вещи, и я не могу не говорить о нихъ, хотя говорю скучно и вяло. Разсчитывайте всегда на мое содѣйствіе, если оно вамъ понадобится. Потерпите, если даже я и скученъ, потому что я былъ другомъ того, кого мы оба оплакиваемъ.

— Благодарю васъ, вы внушили мнѣ добрыя мысли, — сказала Корона просто.

Итакъ, важный кардиналъ всталъ и простился съ нею. И снова Корона осталась одна. Что касается кардинала, то ему сегодня предстояло еще одно свиданіе, о которомъ онъ думалъ съ особеннымъ интересомъ. Анастасій Гуашъ долженъ былъ пріѣхать снимать съ него портретъ, а Анастасій казался ему человѣкомъ любопытнымъ. Молодой французъ, вѣроятно, удивился бы, узнавъ, какъ зорко за нимъ слѣдили, потому что онъ былъ скромный человѣкъ и не придавалъ себѣ большого значенія. Онъ позволялъ доннѣ Тулліи и ея друзьямъ навѣщать свою студію, когда имъ вздумается, слушалъ ихъ пустую болтовню и по временамъ самъ вмѣшивался въ разговоръ, предоставляя имъ думать, что онъ имъ симпатизируетъ, только отъ того, что его собственныя убѣжденія еще не были составлены. Для него было выгодно писать портретъ донны Тулліи, потому что, благодаря этому, онъ становился моднымъ живописцемъ, и ему нисколько не казалось зазорнымъ поддакивать ей, до тѣхъ поръ, пока у него самого не было никакихъ твердыхъ убѣжденій. Она и ея компанія смотрѣли на него какъ на безвреднаго мальчика, а на его студію — какъ на удобное мѣсто для сборищъ, и въ благодарность за это патронировали его въ обществѣ и распространяли о немъ слухъ, какъ о многообѣщавшемъ живописцѣ. Но великій кардиналъ видѣлъ его раза два, три, и ему понравилось тонкое, умное лицо Анастасія и его скромныя манеры. Онъ наблюдалъ за нимъ и заставлялъ другихъ наблюдать, и интересъ его возрасталъ, пока, наконецъ, онъ не задумалъ заказать юному живописцу свой портретъ. Сегодня былъ день, назначенный для перваго сеанса, и когда кардиналъ вернулся въ себѣ на квартиру, на ватиканскую высь, онъ нашелъ Анастасія Гуаша, дожидавшагося его въ небольшой передней.

Первый министръ занималъ далеко не роскошное помѣщеніе: четыре комнаты всего-на-всего; первая — упомянутая передняя, ничѣмъ не обитая, съ голыми стѣнами и поломъ, съ тремя деревянными скамьями; удобный кабинетъ, весь уставленный полками съ книгами, съ полудюжиной креселъ и письменнымъ столомъ, на которомъ стояло Распятіе и чернильница; затѣмъ шла спальня и небольшая столовая — вотъ и все. Ящики въ столѣ и въ книжныхъ шкафахъ содержали корреспонденцію, которая могла удивить Европу, и коллекцію драгоцѣнныхъ каменьевъ, не имѣющую себѣ равныхъ. Но на взглядъ въ ней не было никакихъ украшеній, если не считать прекраснаго бюста Піи IX-го на мраморномъ пьедесталѣ, въ углу комнаты.

Гуашъ послѣдовалъ за великимъ человѣкомъ въ его кабинетъ. Онъ былъ удивленъ простотой этого покоя; но она ему нравилась, да и самъ кардиналъ также. Съ предчувствіемъ истиннаго художника онъ предвидѣлъ, что напишетъ удачный портретъ.

Кардиналъ перебиралъ какія-то бумаги, пока живописецъ, молча, дѣлалъ свои приготовленіи.

— Ваша свѣтлость готовы? — спросилъ Гуашъ.

— Къ вашимъ услугамъ, мой другъ, — отвѣчалъ мягко кардиналъ. — Какъ мнѣ сѣсть? Портретъ вы будете писать en face, не правда ли?

— Всенепремѣнно. Прошу васъ, сядьте вотъ такъ; прекрасно. Освѣщеніе теперь очень хорошо, но немного позже намъ помѣшаетъ солнце. Я набросаю абрисъ углемъ, и ваша свѣтлость будете судьей.

— Именно, — отвѣтилъ кардиналъ: — вы нарисуете чорта чернѣе, чѣмъ онъ есть въ дѣйствительности.

— Чорта? — повторилъ наивно Гуашъ, приподнимая брови съ слабой усмѣшкой. — Я не зналъ…

— А прожили въ Римѣ уже четыре года!

— Я очень остороженъ. Никогда не слушаю ничего худого про тѣхъ, съ кого долженъ писать портретъ.

— У васъ очень благовоспитанный слухъ, monsieur Гуашъ. Я боюсь, что еслибы мнѣ пришлось побыть въ вашей студіи, когда вы снимаете портретъ съ донны Тулліи, я услыхалъ бы странныя вещи. А вы пропустили ихъ мимо ушей?

Гуашъ помолчалъ съ минуту. Его не удивило, что всевѣдущій кардиналъ зналъ о томъ, что происходило въ его студіи, но онъ съ любопытствомъ поглядѣлъ на великаго человѣка, прежде чѣмъ отвѣтить. Маленькіе сверкающіе глаза кардинала глядѣли на него съ безстрашіемъ человѣка, сознающаго свое превосходство.

— Я помню только хорошее про васъ, ваша свѣтлость, — сказалъ, наконецъ, живописецъ со смѣхомъ и приступилъ къ работѣ.

Слова, только-что услышанныя имъ, до смерти перепугали бы m-me Майеръ и, быть можетъ, обратили бы въ бѣгство дель-Фериче, который устрашился бы за свою жизнь. Даже добродушный и легкомысленный Вальдэрно былъ бы испуганъ; но Анастасій былъ другого рода человѣкъ. Его дѣдъ помогалъ брать приступомъ Бастилію; его отецъ былъ въ числѣ борцовъ 1848 г.; въ его жилахъ текла революціонная кровь, и онъ съ безошибочнымъ инстинктомъ умѣлъ отличить дѣйствительный заговоръ отъ призрачнаго, какъ ищейка умѣетъ отличить слѣдъ человѣка отъ слѣда звѣря. Онъ смѣялся надъ донной Тулліей, не довѣряя дель-Фериче, и до нѣкоторой степени понималъ кардинала. И кардиналъ понималъ его также и интересовался имъ.

— Вы хорошо дѣлаете, что не помните ихъ болтовни. Она не дѣлаетъ мнѣ вреда и доставляетъ имъ удовольствіе. Но васъ, кажется, не удивляетъ, что мнѣ все извѣстно? У васъ крѣпкіе нервы, monsieur Гуашъ.

— Само собой разумѣется, что ваша свѣтлость можете завтра же выслать меня изъ Рима, — сказалъ Гуашъ хладнокровно. Но тогда портретъ вашъ не будетъ оконченъ.

— Да; а это было бы очень жалко. Но другіе… какъ вы мнѣ посовѣтуете поступить съ ними? — спросилъ кардиналъ, въ глазахъ котораго выражалось лукавое удовольствіе.

— Если подъ «другими» ваша свѣтлость разумѣете моихъ пріятелей, то могу увѣрить васъ, что никто изъ нихъ не причинитъ вамъ ни малѣйшаго неудобства.

— Я думаю, что вы правы; ихъ желаніе насолить мнѣ далеко не соотвѣтствуетъ ихъ умѣнью. Не такъ ли?

— Съ дозволенія вашей свѣтлости, — сказалъ Гуашъ, внезапно вставая и кладя уголь, — я опущу стору. Солнце начинаетъ мѣшать.

Онъ вовсе не намѣренъ былъ отвѣчать на какіе бы то ни было разспросы. Если кардиналъ зналъ о сходкахъ на Via San Basilio, то не по его, Гуаша, винѣ; дальнѣйшихъ же свѣденій онъ отъ него, конечно, не получитъ. Государственный человѣкъ ожидалъ этого, и нисколько не удивился молчанію молодого человѣка.

— Одинъ изъ этихъ господъ, во всякомъ случаѣ, надолго обезоруженъ, — замѣтилъ онъ. — Я жалѣю, что это такъ случилось.

— Вашей свѣтлости легко было помѣшать дуэли.

— Я ничего о ней не зналъ, — отвѣчалъ кардиналъ, зорко глядя на Анастасія.

— И я также, — простодушно отвѣтилъ тотъ.

— Вы видите, я не такой всевѣдущій, какъ обо мнѣ думаютъ.

— Это очень жаль, — замѣтилъ Гуашъ. — Для бѣднаго дель-Фериче лучше было бы, еслибы его убили наповалъ. Тѣмъ бы дѣло и кончилось.

— А теперь?..

— Теперь дель-Фериче будетъ натурально искать случая отомстить.

— Судя по вашимъ словамъ, можно подумать, что вы дружны съ дономъ Джіованни.

— Нѣтъ, я едва съ нимъ знакомъ. Но онъ мнѣ правится. У него такая прекрасная голова. Мнѣ было бы жаль, еслибы съ нимъ случилось что худое.

— Вы считаете дель-Фериче способнымъ умертвить его?

— О, нѣтъ! но онъ можетъ надѣлать ему хлопотъ.

— Не думаю, — задумчиво проговорилъ кардиналъ. — Дель-Фериче боялся: а что какъ Джіованни женится на доннѣ Тулліи и помѣшаетъ ему самому жениться на ней. Но теперь Джіованни и не подумаетъ объ этомъ.

— Нѣтъ; я думаю, что донъ Джіованни женится на герцогинѣ д’Астрарденте.

— Разумѣется, — отвѣчалъ кардиналъ.

Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Гуашъ усердно рисовалъ, дивясь, про себя, интересу, съ какимъ великій человѣкъ относился къ подробностямъ римской общественной жизни. Кардиналъ думалъ о Коронѣ, которую видѣлъ полчаса тому назадъ, и соображалъ о выгодахъ, какія могутъ произойти отъ ея брака съ Джіованни Сарачинеска. Онъ имѣлъ-было въ виду для нея одного свѣтлѣйшаго князя, котораго пріятно было бы привлечь на свою сторону и денежныя обстоятельства котораго не были настолько блестящи, чтобы состояніе Короны не оказало магической притягательной силы. Но, съ другой стороны, у кардинала не было подъ рукою другой свѣтлѣйшей княгини для Джіованни, и онъ боялся, какъ бы тотъ, въ концѣ концовъ, не женился на доннѣ Тулліи и нё перешелъ въ противный лагерь.

— Вы уроженецъ города Парижа, monsieur Гуашъ? — спросилъ кардиналъ, наконецъ.

— Самый парижскій парижанинъ, ваша свѣтлость.

— Какъ можете вы такъ долго жить въ изгнаніи? вы уже года четыре какъ уѣхали изъ Парижа, не правда ли?

— Мнѣ теперь удобнѣе жить въ Римѣ. Современемъ я вернусь въ Парижъ. И тогда пріятно будетъ вспомнить, что я видѣлъ Римъ въ настоящую эпоху. Друзья пишутъ мнѣ, что въ Парижѣ весело, но не особенно пріятно живется.

— Вы думаете, что вскорѣ отъ нашей эпохи останется одно только воспоминаніе?

— Самъ не знаю, что думать. Времена какія-то неустойчивыя, какъ и мои идеи. Мнѣ говорили, что ваша свѣтлость укажете мнѣ, во что вѣрить.

Гуашъ пріятно улыбнулся и взглянулъ на кардинала.

— Кто вамъ это сказалъ?

— Донъ Джіованни Сарачинеска.

— Но мнѣ надо, однако, знать, какого рода ваши идеи. Гдѣ вамъ сказалъ это донъ Джіованни?

— На балѣ у князя Франджипани. Онъ только-что разговаривалъ съ вашей свѣтлостью, и, можетъ быть, это и привело его къ нѣкоторымъ заключеніямъ.

— Можетъ быть. Во всякомъ случаѣ, мнѣ лестно, что онъ такого обо мнѣ мнѣнія. Быть можетъ, я и въ самомъ дѣлѣ могу помочь вамъ разобраться въ идеяхъ. Какого рода ваши мнѣнія, или, лучше сказать, какого рода желали бы вы, чтобы онѣ были?

— Я ревностный республиканецъ, — сказалъ Гуашъ смѣло.

Требовалась недюжинная храбрость, чтобы заявить объ этомъ воплощенной главѣ реакціонной политики нашего времени… и въ стѣнахъ Ватикана, и въ какихъ-нибудь ста ярдахъ отъ частныхъ покоевъ его святѣйшества. Но кардиналъ Антонелли кротко улыбнулся и нисколько, повидимому, не оскорбился.

— Республиканство чрезвычайно неопредѣленное слово, monsieur Гуашъ, — сказалъ онъ. — Но съ какими же другими идеями желаете вы примирить свое республиканство?

— Съ идеями, которыя проповѣдуетъ церковь. Я добрый католикъ и желаю имъ остаться… по правдѣ сказать, я и не могу перестать имъ быть.

— Христіанство — вотъ, по крайней мѣрѣ, вполнѣ опредѣленное понятіе, — отвѣтилъ кардиналъ, который, говоря правду, былъ немного удивленъ сопоставленіемъ этихъ двухъ понятій. — Во-первыхъ, позвольте мнѣ вамъ замѣтить, мой другъ, что христіанство — чистѣйшая республиканская форма, какую только видалъ міръ, и что поэтому отъ вашего эдраваго смысла зависитъ такъ примирить эти двѣ идеи, чтобы онѣ составили одно неразрывное цѣлое.

Гуашъ, въ свою очередь, былъ удивленъ этимъ объясненіемъ.

— Боюсь, что долженъ попросить вашу свѣтлость разъяснить мнѣ ваши слова. Я не подозрѣвалъ, что христіанство и республиканство — одно и то же.

— Республиканство, — продолжалъ государственный человѣкъ, — неопредѣленный терминъ, выдуманный въ тщетной попыткѣ выразить однимъ словомъ ту массу невыразимаго безпорядка, возникшаго въ наше время, вслѣдствіе сліянія соціалистическихъ идей съ идеями чисто-республиканскими. Если вы говорите въ этомъ духѣ, то должны точно опредѣлить свое отношеніе къ соціализму и къ чистой теоріи общаго блага. Если же вы говорите о реальной республикѣ, извѣстной формѣ правленія, какъ, напримѣръ, древняя римская, голландская или американская, то я понимаю безъ дальнѣйшихъ объясненій.

— Я, конечно, разумѣю чистую республику. Я считаю, что при чистой республикѣ общее благо осуществится само собой.

— Прекрасно, мой другъ. А теперь, что касается первыхъ христіанъ, то назовете ли вы ихъ общины монархическими, олигархическими или аристократическими?

— Разумѣется, нѣтъ.

— Слѣдовательно, остаются еще двѣ системы: демократія и іерархія. Вы, вѣроятно, скажете, что первые христіане управлялись послѣднимъ способомъ… что на дѣлѣ они управлялись священниками. Но, съ другой стороны, нѣтъ сомнѣнія, что и тѣ, которые управляли, и тѣ, которыми управляли, владѣли всѣмъ сообща, не считали ни одного человѣка по природѣ выше другого, и проповѣдывали братство и равенство, во всякомъ случаѣ, не менѣе искреннее, чѣмъ то, какое насаждала первая французская республика. Я не вижу, какъ вы избѣгнете того, чтобы не назвать такую общину республиканской, въ виду равнаго распредѣленія въ ней благъ, и демократической, въ виду того, что члены ея называли другъ друга братьями.

— Но іерархія — при чемъ она тутъ?

— Іерархія существовала среди демократіи по общему согласію и ради общаго блага, и образовала вторую демократію, мёньшую по объему, но большую по власти. Каждый человѣкъ могъ сдѣлаться священникомъ, каждый священникъ могъ стать епископомъ, каждый епископъ могъ быть папой, подобно тому, какъ каждый гражданинъ Рима могъ сдѣлаться консуломъ, или каждый уроженецъ Нью-Іорка можетъ быть выбранъ президентомъ Соединенныхъ Штатовъ. Въ теоріи это великолѣпно, а на практикѣ демократическій духъ іерархіи, болѣе тѣсная республика, дожила, не утративъ своей силы, до нашихъ дней. По первоначальной христіанской теоріи, весь міръ долженъ былъ бы быть теперь одной обширной республикой, въ которой всѣ христіане звали бы другъ друга братьями и поддерживали бы одинъ другого какъ въ мірскихъ, такъ и въ духовныхъ дѣлахъ. Среди этого существовала бы мёныпая іерархическая республика съ общаго согласія, какъ выборное учрежденіе, набирающее своихъ членовъ изъ большей республики, какъ это дѣлается и теперь; избирающее своего главу, святѣйшаго первосвященника, какъ это дѣлается и теперь, правителемъ церкви и государства, вполнѣ пригоднымъ для этого положенія, по той простой причинѣ, что въ общинѣ, организованной и существующей на такихъ основаніяхъ, въ силу истинной и всеобщей христіанской любви къ религіи, лучшіе люди будутъ вступать въ церковь и, въ концѣ концовъ, попадать на папскій престолъ.

— Ваша свѣтлость излагаете это дѣло весьма убѣдительно. Но почему перестала существовать большая республика, долженствовавшая содержать въ себѣ мёныпую? или, вѣрнѣе сказать, почему она не осуществилась?

— Потому, что человѣкъ еще не выполнилъ своей части въ великомъ договорѣ. Дѣло скрывается въ скорлупѣ. Люди, вступающіе въ церковь, достаточно умны и хорошо образованы, чтобы понимать выгоды христіанской демократіи, братства, солидарности и братской любви. Поэтому республика церкви жива и будетъ жить во вѣки. Но, съ другой стороны, у людей, образующихъ большинство, не хватаетъ ни ума, ни образованія, чтобы понять, что демократія есть окончательная форма правленія; вмѣсто того, чтобы образовывать союзы, они распадаются на враждебныя партіи, величая себя націями и выискивая всякіе предлоги, чтобы истреблять и грабить другъ друга, зачастую даже обращаясь противъ самой церкви. Церковь, безъ сомнѣнія, дѣлала ошибки въ исторіи, но въ цѣломъ она благородно выполнила свой контрактъ и собираетъ плоды своей вѣрности въ той силѣ и единствѣ, какія выказываетъ послѣ восемнадцати столѣтій. Человѣкъ, съ другой стороны, не исполнилъ своего долга, и вслѣдствіе этого всѣ человѣческія племена страдаютъ отъ своихъ злодѣяній; націи возстаютъ другъ на друга, и каждая нація представляетъ домъ раздѣлившійся, который рано или поздно погибнетъ.

— Но, — замѣтилъ Гуашъ, — допустимъ, что все это справедливо: вашу свѣтлость постоянно укоряютъ въ реакціонной политикѣ. Развѣ она согласуется съ этими взглядами?

Гуашъ считалъ этотъ вопросъ непреодолимымъ и, задавъ его, тщательно принялся за карандашъ, стараясь уловить выраженіе лица кардинала и передать его тому образу, который онъ набрасывалъ.

— Ничего нѣтъ легче, мой другъ, — отвѣчалъ государственный человѣкъ. — Республика церкви доведена до крайности. Мы находимся на военномъ положеніи. Ради силы, мы должны держать себя такъ твердо, что въ настоящее время можемъ думать только о сохраненіи старинныхъ традицій, не мечтая о прогрессѣ и не теряя времени на эксперименты. Когда мы предотвратимъ бурю, мы найдемъ досугъ, чтобы усовершенствовать то, что нуждается въ усовершенствованіи. Не думайте, что если я проживу еще двадцать лѣтъ, то буду совѣтовать то самое, что совѣтую теперь. Мы теперь воюемъ, и намъ некогда думать о мирныхъ искусствахъ. Но когда-нибудь у насъ наступитъ миръ. Въ борьбѣ мы лишимся одного или двухъ орнаментовъ своего одѣянія, но тѣло наше останется неповрежденнымъ, и въ мирное время наши орнаменты возвращены намъ будутъ сторицею. Но теперь — война и слухи о войнѣ. Большая разница между идеальной республикой, о которой я говорю, и реальной анархіей и смутой, которыя являются результатомъ того, что вы называете республиканствомъ.

— Другими словами, еслибы на церковь перестали нападать, ваша свѣтлость немедленно отказались бы отъ реакціонной политики и приняли бы прогрессивныя идеи?

— Немедленно.

— Понимаю. Пожалуйста, повернитесь чуть-чуть ко мнѣ, чтобы мнѣ видѣть другой глазъ. Благодарю васъ, такъ отлично.

II.

Когда дель-Фериче настолько оправился отъ ранъ, чтобы быть въ состояніи выслушивать новости дня, что произошло спустя три недѣли послѣ дуэли, онъ узналъ, что Астрарденте умеръ, что герцогиня наслѣдовала его состояніе и готовится уѣхать изъ Рима.

Трудно сказать, какимъ образомъ извѣстіе объ ея подготовляющемся отъѣздѣ разнеслось по городу; быть можетъ, то были смѣтливыя догадки досужихъ сплетниковъ, а можетъ быть горничная герцогини проболталась объ этомъ другимъ горничнымъ; какъ бы то ни было, когда дель-Фериче услышалъ объ этомъ, то заскрежеталъ зубами, лежа въ кровати, и поклялся, что еслибы только въ его власти было помѣшать этому отъѣзду, то онъ бы это сдѣлалъ. По его мнѣнію, разлука Короны съ Джіованни — вещь опасная, такъ какъ дастъ возможность доннѣ Тулліи преслѣдовать свои матримоніальные планы.

Конечно, Джіованни ни за что не женится на m-me Майеръ теперь, когда онъ можетъ жениться на Астрарденте. Но сама-то m-me Майеръ не перестанетъ имъ интересоваться, а это невыгодно для личныхъ цѣлей дель-Фериче. Не слѣдуетъ упускать ни единаго благопріятнаго шанса, созданнаго смертью старика герцога. Джіованни слѣдуетъ поторопить съ женитьбой на Коронѣ; будетъ затѣмъ время отомстить ему за ужасную рану, которую такъ трудно излечить.

Жаль, что дель-Фериче и донна Туллія не были союзниками, потому что если m-me Майеръ ненавидѣла Корону д’Астрарденте, то Уго дель-Фериче ненавидѣлъ такъ же отчаянно Джіованни Сарачинеска, не только за то, что онъ такъ жестоко обошелся съ нимъ во время дуэли, навлеченной Уго на себя собственной низостью, но и за то, что донна Туллія любила Джіованни и хотѣла выйти за него замужъ. Очевидно, наилучшимъ дѣломъ было бы поселить между ними недоразумѣніе; но съ Джіованни опасно шутить, такъ какъ онъ держитъ его въ своей власти тѣмъ, что всегда можетъ разсказать о непріятной сценѣ въ теплицѣ. Сарачинеска занималъ высокое положеніе въ обществѣ и славился своей честностью; всѣ повѣрятъ ему, а не дель-Фериче, если исторія разгласится. Значитъ, объ этомъ нечего было и думать. Всего лучше постараться сблизить Джіованни съ Короной какъ можно скорѣе, содѣйствовать ихъ помолвкѣ и такимъ образомъ устранить опаснаго соперника. Дель-Фериче былъ очень настойчивый и умный человѣкъ. Онъ болѣе чѣмъ когда-либо хотѣлъ жениться на доннѣ Тулліи — и не онъ остановится передъ какими бы то ни было щекотливыми поступками.

Ему не позволяли много говорить, чтобы усиліе не замедлило исцѣленіе горла; но въ долгіе ночи и дни, когда онъ молча лежалъ въ своей тихой квартирѣ, ему былъ полный досугъ строить всякія интриги въ умѣ. Наконецъ, помощь сестры милосердія перестала требоваться; слуга сталъ ухаживать за нимъ, а докторъ два раза въ день пріѣзжалъ перевязывать рану. Однажды утромъ онъ лежалъ въ постели, наблюдая за Ѳемистокломъ, безшумно двигавшимся по комнатѣ.

— Ѳемистоклъ, — сказалъ онъ, — ты юноша смышленый и долженъ пользоваться данными тебѣ природою способностями.

Ѳемистоклу было не болѣе двадцати-пяти лѣтъ отъ роду. У него былъ грязный цвѣтъ лица, большой, горбатый носъ и бѣльмо на одномъ глазу, придававшее ему очень непріятное выраженіе. Когда хозяинъ заговорилъ съ нимъ, онъ остановился и выслушалъ комплиментъ съ кривой усмѣшкой на лицѣ.

— Ѳемистоклъ, узнай, когда герцогиня д’Астрарденте уѣзжаетъ изъ Рима, и куда она отправляется. Ты знакомъ съ кѣмъ-нибудь изъ ея прислуги?

— Да, синьоръ, съ поваренкомъ; мы съ нимъ крестили у моего двоюроднаго брата — кучера князя Вальдэрно… тоже умнаго малаго.

— А этотъ поваренокъ умѣетъ молчать?

— О, что касается этого, то будьте спокойны. Но только случается, что онъ зашибаетъ…

И Ѳемистоклъ дополнилъ жестомъ свою мысль.

— А когда пьянъ? — спросилъ дель-Фериче.

— Когда пьянъ, то все выболтаетъ. Но только онъ тогда ни о чемъ не помнитъ, что ему раньше говорили. У него вино точно смываетъ память.

— Дай мнѣ мой кошелекъ, онъ лежитъ подъ подушкой. Вотъ тебѣ scudo, Ѳемистоклъ. Ты можешь на эти деньги напоить его пьянымъ.

Ѳемистоклъ колебался, глядя на деньги.

— Еще бы прибавочку не мѣшало, — замѣтилъ онъ.

— Хорошо, вотъ еще… Ты долженъ напоить его и узнать отъ него все, что нужно. Но самъ, смотри, будь трезвъ!

— Будьте спокойны. Я выжму его, какъ губку. Онъ мнѣ откроется какъ на духу.

— Если ты узнаешь, что мнѣ нужно, я дамъ тебѣ…

Дель-Фериче колебался: ему не хотѣлось расщедриться.

— Сѣрыя панталоны, — договорилъ Ѳемистоклъ, и въ глазахъ его сверкнулъ алчный огонь.

— Хорошо, — отвѣтилъ дель-Фериче не безъ сожалѣнія: — я отдамъ тебѣ сѣрыя панталоны.

— За эти панталоны я переверну небо и землю! — пообѣщалъ Ѳемистоклъ.

Въ этотъ день ничего больше не было сказано, но на завтра рано поутру слуга вошелъ въ комнату; открылъ ставни и потушилъ небольшую лампочку, горѣвшую всю ночь. Подойдя къ кровати, Ѳемистоклъ поглядѣлъ на хозяина. Тотъ медленно повернулся и вопросительно взглянулъ на него.

— Герцогиня уѣзжаетъ послѣ-завтра въ Астрарденте, въ Сабинскихъ горахъ, — сказалъ Ѳемистоклъ. — Она навѣрное ѣдетъ туда, потому что впередъ уже отправила пару лошадей, нѣсколько ящиковъ съ вещами и, кромѣ того, подгорничную, буфетчика и двухъ грумовъ.

— Ага! очень хорошо. Ѳемистоклъ, я встану завтра поутру и посижу въ сосѣдней комнатѣ.

— А сѣрыя панталоны?

— Возьми ихъ и носи въ честь самаго великодушнаго хозяина! — сказалъ дель-Фериче внушительно. — Не каждый хозяинъ подаритъ слугѣ пару сѣрыхъ панталонъ. Помни это.

— Боже васъ благослови, господинъ графъ! — набожно воскликнулъ Ѳемистоклъ.

Дель-Фериче не терялъ времени. Онъ былъ все еще очень слабъ, и его рана не вполнѣ еще зажила; но онъ съ рѣшимостью поднялся съ постели и сѣлъ за письменный столъ и не всталъ, прежде чѣмъ не написалъ два письма. Первое было тщательно написано крупнымъ круглымъ почеркомъ, какимъ пишутъ въ Италіи писаря. Невозможно было узнать въ немъ почеркъ дель-Фериче. Оно было коротко и гласило:

«Вамъ не безъинтересно, можетъ быть, узнать, что герцогиня д’Астрарденте уѣзжаетъ въ свой замокъ въ Сабинскихъ горахъ послѣ-завтра».

Это лаконическое посланіе дель-Фериче запечаталъ, наклеилъ почтовую марку и подписалъ адресъ Джіованни Сарачинеска, но скрылъ его отъ Ѳемистокла. Второе письмо было длиннѣе и написано его собственнымъ мелкимъ и цвѣтистымъ почеркомъ. Оно было адресовано доннѣ Тулліи и слѣдующаго содержанія:

«Вы простите, что я безпокою васъ своимъ посланіемъ, очаровательная донна Туллія, если подумаете о моемъ одиночествѣ и страданіяхъ. Слишкомъ три недѣли я былъ лишенъ счастія видѣть и говорить съ той, за которую пострадалъ. Я все еще очень страдаю. Во время мучительныхъ дней и ночей, проведенныхъ мною, только вашъ образъ утѣшалъ меня, эхо вашего голоса заглушало боль, воспоминаніе о послѣднихъ часахъ, проведенныхъ съ вами, разгоняло мучительный болѣзненный бредъ. Вы — ангелъ-хранитель несчастнѣйшаго человѣка, донна Туллія. Знаете ли вы это? Еслибы не вы, я бы въ смерти искалъ утѣшенія. Но теперь я боролся со смертью, въ надеждѣ еще разъ увидѣть вашу улыбку, услышать вашъ счастливый смѣхъ; можетъ быть — я не смѣю на это надѣяться — я получу отъ васъ слово симпатіи. Вы бы и не узнали меня, еслибъ увидѣли; еслибы не ваше духовное присутствіе, которое спасло меня изъ когтей смерти, вы бы меня больше никогда не увидѣли. Можетъ быть, съ моей стороны дерзко писать вамъ это. Вы не давали мнѣ право, кажется, говорить такъ съ вами. Не знаю. Но не все ли равно? Человѣкъ имѣетъ право быть благодарнымъ. Первое и священнѣйшее мое право — чувствовать благодарность и выражать ее. Поэтому, если я слишкомъ много сказалъ, то простите и вѣрьте въ безконечное почтеніе и неизмѣнную преданность вашего покорнѣйшаго слуги — Уго дель-Фериче».

Дель-Фериче перечиталъ то, что написалъ, и остался доволенъ; надписавъ адресъ донны Тулліи, онъ немедленно отправилъ въ ней Ѳемистокла, поручивъ ему попросить отвѣта. Когда же Ѳемистоклъ ушелъ, дель-Фериче позвонилъ свою квартирную хозяйку и приказалъ прислать къ нему мальчика, сына привратника, которому и поручилъ отнести на почту письмо къ донну Джіованни. Послѣ того онъ легъ, истомленный этимъ трудомъ. Часа черезъ два Ѳемистоклъ вернулся отъ донны Тулліи и принесъ раздушеную записочку. Въ ней донна Туллія, не отвѣчая ни слова на то, что писалъ дель-Фериче, говорила только, что очень рада узнать, что ему лучше, и проситъ его пріѣхать въ ней, какъ только онъ поправится. Уго не былъ разочарованъ, такъ какъ не ждалъ никакихъ демонстрацій, которыя бы могли скомпрометировать донну Туллію. Приглашеніемъ же онъ былъ очень доволенъ, такъ какъ оно доказывало, что письмо его произвело желаемое впечатлѣніе.

Донъ Джіованни Сарачинеска получилъ анонимное письмо поздно вечеромъ. Онъ, конечно, вмѣстѣ съ отцомъ послалъ визитныя карточки съ заявленіемъ соболѣзнованія во дворецъ Астрарденте, и затѣмъ одинъ ходилъ узнавать, не приметъ ли его герцогиня. Швейцаръ сказалъ, что герцогиня никого пока не принимаетъ. Джіованни сталъ терпѣливо дожидаться въ виллѣ Боргезе и на платформѣ Пинчіо, считая, что рано или поздно появится экипажъ Короны; но когда, наконецъ, показалась ея карета, то она промчалась очень быстро мимо него, а сама Корона была подъ густымъ вуалемъ, и ему показалось даже, что она его не замѣтила.

Сарачинеска прочиталъ анонимную записку и съ сердцемъ бросилъ ее въ огонь. Онъ ненавидѣлъ всякія подпольныя интриги и сердился на себя за интересъ, который возбудила въ немъ записка, и удивлялся, кто бы это находилъ выгоднымъ извѣщать его о дѣйствіяхъ герцогини. Но какъ бы то ни было, а записка произвела свое дѣйствіе: хотя онъ и стыдился этого, но всю ночь продумалъ о томъ, о чемъ его извѣщали. На слѣдующій день, въ три часа, онъ вышелъ изъ дому и поспѣшно направился въ палаццо Астрарденте. Онъ не могъ долѣе выносить бездѣйствія; мысль, что Корона уѣзжаетъ и запрется въ своей крѣпости, и онъ не увидитъ ея до осени, была ему нестерпима. Онъ зналъ, что если ей доложатъ о немъ, то, по крайней мѣрѣ, она будетъ знать, что онъ пришелъ, — и рѣшилъ попытаться. Онъ долго ждалъ, прохаживаясь подъ аркой воротъ, пока швейцаръ ходилъ съ его карточкой. Швейцаръ сначала колебался даже идти и докладывать о его приходѣ. Но дона Джіованни трудно было ослушаться, когда онъ что-нибудь приказывалъ. Наконецъ швейцаръ вернулся и, кланяясь низко, объявилъ, что герцогиня приказала просить дона Джіованни.

Черезъ пять минутъ онъ уже сидѣлъ и ждалъ въ большой гостиной. Коронѣ стоило большой борьбы принять его. Она долго колебалась, потому что ей казалось, что это будетъ оскорбленіе для памяти ея мужа, но женское чувство взяло верхъ надъ всѣмъ остальнымъ; она уѣзжала на слѣдующее утро и не могла не повидаться съ нимъ въ послѣдній разъ. Она колебалась даже и тогда, когда уже взялась за ручку дверей, за которыми онъ находился; но, наконецъ, вошла.

Лицо ея было очень блѣдно и серьезно. Простое черное платье облегало ея фигуру и очень шло къ ея высокому росту и граціозной походкѣ. Джіованни остановился посреди комнаты почти въ страхѣ: ему просто не вѣрилось, что эта черная, печальная женщина — та самая, которой мѣсяцъ тому назадъ онъ пламенно объяснялся въ любви, и которую стремился заключить въ свои объятія. Она протянула ему руку, и онъ почтительно поднесъ ее въ губамъ. Затѣмъ оба сѣли въ молчаніи.

— Я уже потерялъ надежду васъ когда-нибудь увидѣть! — проговорилъ, наконецъ, Джіованни вполголоса. — Я желалъ найти случай сказать вамъ, какъ искренно я сожалѣю о вашей великой потерѣ.

Слова эти были чисто формальныя, какія говорятся въ такихъ случаяхъ. Джіованни могъ бы сказать что-нибудь умнѣе, но онъ не былъ краснорѣчивъ. Корона не знала, что ему отвѣчать.

— Вы очень добры, — сказала она.

— Я бы желалъ имѣть возможность быть вамъ полезнымъ. Нужно ли говорить, что отецъ мой и я самъ вполнѣ къ вашимъ услугамъ?

Онъ упомянулъ объ отцѣ изъ чувства деликатности.

— Вы очень добры, — повторила Корона. — У меня нѣтъ никакихъ затрудненій. Мой управляющій очень дѣльный и распорядительный человѣкъ.

Наступило новое молчаніе. Она какъ будто поняла, что онъ смущенъ, и заговорила первая.

— Я очень рада, что вы выздоровѣли.

— Я былъ очень легко раненъ, — отвѣтилъ Джіованни, взглянувъ на свою правую руку, все еще бывшую на перевязи.

— Вы очень дурно поступили, — продолжала Корона, серьезно глядя ему въ глаза. — Я не знаю, изъ-за чего вы дрались, но это великій грѣхъ.

Джіованни слабо улыбнулся.

— Намъ приходится иногда по-неволѣ грѣшить. Неужели вы бы хотѣли, чтобы я былъ свидѣтелемъ отвратительной низости и не наказалъ бы виновнаго?

— Люди, совершающіе низости, всегда бываютъ наказаны.

— Можетъ быть. Но мы, бѣдные грѣшники, не можемъ дожидаться, пока это случится. Я очень сожалѣю, что сдѣлалъ вамъ неугодное, — съ горечью прибавилъ онъ. — Но поговоримъ, если вамъ угодно, о другомъ. Куда вы ѣдете?

— Въ Астрарденте, — отвѣчала Корона, — и завтра же. Я хочу пожить одна и въ деревнѣ.

Джіованни не удивился. Его анонимный корреспондентъ сказалъ правду. Дель-Фериче разстался съ сѣрыми панталонами не даромъ.

— Я самъ думаю провести лѣто въ Сарачинескѣ, — внезапно сказалъ онъ. — Вы знаете, что это недалеко отъ васъ… Могу я надѣяться, что вы позволите мнѣ навѣстить васъ?

Корона никакъ не разсчитывала на это и замѣтно вздрогнула.

— Развѣ это такъ близко?

— Всего день ѣзды по горамъ.

— Я не знала этого. Разумѣется, если вы пріѣдете, то можете разсчитывать на гостепріимный пріемъ.

— Но вы лучше желали бы, чтобы я не пріѣзжалъ? — спросилъ Сарачинеска тономъ разочарованія. Онъ ожидалъ болѣе радушнаго приглашенія.

Корона храбро отвѣчала:

— Я бы желала лучше, чтобы вы не пріѣзжали. Я вдова, женщина и одинока. Моя единственная защита — это вѣжливость, какой я въ правѣ ожидать отъ такихъ людей, какъ вы. Вы выразили мнѣ вашу симпатію; докажите же ее на дѣлѣ, исполнивъ мою просьбу. Уже тотъ фактъ, что я приняла васъ здѣсь, оскорбителенъ для памяти моего мужа. Забудьте меня, если можете…

— Я не могу, — отвѣтилъ Джіованни.

— Постарайтесь. Если не можете, Богъ вамъ поможетъ. Но я увѣрена, что если вы искренно постараетесь, то успѣете въ этомъ. А теперь уѣзжайте. Вамъ бы не слѣдовало пріѣзжать; мнѣ бы не слѣдовало васъ принимать. Но, пожалуй, лучше, что такъ случилось. Я вамъ благодарна за выраженную вами симпатію и не сомнѣваюсь, что вы сдѣлаете такъ, какъ я просила и какъ вы обѣщали. Прощайте.

Корона встала. Джіованни тоже не оставалось другого выбора. Она глядѣла на него мягко, но не протянула ему руки. Онъ съ минуту колебался, затѣмъ поклонился и вышелъ молча. Корона стояла и смотрѣла ему вслѣдъ, пока онъ не ушелъ. Затѣмъ упала въ кресло и безпомощно уставилась въ стѣну.

— Ну, вотъ и кончено, — проговорила она, наконецъ. — Я надѣюсь, что я поступила какъ слѣдуетъ.

Всѣ приготовленія уже были сдѣланы, и на слѣдующее утро она заѣхала въ монастырь, гдѣ воспитывалась и гдѣ ее поджидала сестра Габріэль, приглашенная ѣхать вмѣстѣ съ нею. Монахиня сѣла въ большую дорожную карету, и обѣ женщины отправились въ Астрарденте.

Былъ первый день карнавала и особенно грустный для Джіованни Сарачинеска. Онъ оставилъ бы Римъ немедленно, еслибы не далъ обѣщанія Коронѣ не пытаться ее увидѣть. Онъ бы поѣхалъ въ Сарачинеску уже ради того только, чтобы быть поближе отъ нея, но его удерживала боязнь сплетенъ. Онъ рѣшилъ, что съ наступленіемъ весны объявитъ о своемъ намѣреніи уѣхать изъ Рима на цѣлый годъ. Никто никогда не бывалъ въ Сарачинескѣ, и, отправившись туда окольными путями, онъ могъ достичь замка предковъ, не возбуждая ничьего подозрѣнія. Онъ могъ бы даже съѣздить въ Парижъ на нѣсколько дней, и тогда всѣ подумаютъ, что онъ путешествуетъ по Европѣ; на своихъ слугъ онъ могъ безусловно положиться.

Старикъ-князь пришелъ утромъ въ комнату сына и нашелъ, что онъ съ безутѣшнымъ видомъ пересматривалъ ружья, для развлеченія.

— Ну, что, Джіованни, ты успѣлъ обдумать свой образъ дѣйствія. Какъ! ты собираешься на охоту?

— Я бы желалъ хоть этого. Я бы желалъ хоть чего-нибудь. Міръ вывернутъ наизнанку, точно карманъ нищаго, и въ немъ ничего нѣтъ.

— Астрарденте, значитъ, уѣхала?

— Да, уѣхала и будетъ жить въ двадцати миляхъ отъ Сарачинески, — отвѣтилъ Джіованни сердитымъ голосомъ.

— Не ѣзди туда. Оставь ее одну на нѣкоторое время. Женщины бѣсятся въ одиночествѣ.

— Неужто вы меня принимаете за идіота? — закричалъ Джіованни.

Онъ былъ въ дурномъ расположеніи духа.

Конечно, я пробуду въ Римѣ весь карнавалъ.

— Чего же ты такъ сердишься? Я даю тебѣ только совѣтъ.

— Очень хорошо. Я послѣдую ему. Онъ разуменъ. Когда карнавалъ пройдетъ, я уѣду изъ Рима и, можетъ быть, окольными путями проберусь въ Сарачинеску, такъ что никто не узнаетъ, гдѣ я нахожусь. Вы поѣдете со мной?

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ старикъ, которому всегда бывало пріятно, когда сынъ изъявлялъ желаніе пользоваться его обществомъ.

— Я бы желалъ, чтобы мы жили въ добрыя старыя времена.

— Почему?

— Мы безъ зазрѣнія совѣсти взяли бы приступомъ Астрарденте и добыли бы тебѣ герцогиню, мой милый.

Джіованни засмѣялся. Быть можетъ, та же идея мелькнула въ его головѣ. Такъ сильны инстинкты варварскаго деспотизма въ расахъ, гдѣ традиціи насилія передаются непрерывной цѣпью, что оба, отецъ и сынъ, улыбались мысли, казавшейся имъ вполнѣ естественной, хотя Джіованни только наканунѣ обѣщалъ не дѣлать даже попытки, чтобы увидѣться съ Короной д’Астрарденте безъ ея позволенія.

III.

Бѣдная m-me Майеръ была въ большой тревогѣ. Гордости въ ней было мало, но тщеславія зато пропасть, и оно сильно было задѣто. Она была добродушная женщина и по природѣ не изъ мстительныхъ; но она не могла не ревновать, потому что была влюблена. Она чувствовала, что Джіованни съ каждымъ днемъ все меньше и меньше интересовался ея обществомъ, и что, съ другой стороны, дель-Фериче спокойно занялъ мѣсто претендента, такъ что люди поговаривали уже, что у него есть шансы на ней жениться. Она не чувствовала антипатіи въ дель-Фериче; онъ былъ приличный свѣтскій человѣкъ, готовый къ ея услугамъ всегда, когда она нуждалась въ помощи. Но, привыкнувъ пользоваться его услугами, она вынуждена была сознаться, что онъ играетъ извѣстную роль въ ея жизни, и это сознаніе было ей непріятно. Письмо, написанное имъ ей, было такого рода, какія пишетъ мужчина женщинѣ, которую любитъ; оно было почти фамиліарно, хотя авторъ и выражался съ преувеличеннымъ почтеніемъ. Будь дель-Фериче здоровъ, она, быть можетъ, не обратила бы вниманія на его письмо и не отвѣтила бы ему; но у нея не хватило духа совсѣмъ оттолкнуть его въ настоящемъ его положеніи. Была одна двусмысленная фраза, ловко вклеенная въ его письмо, намекавшая на то, что онъ будто бы раненъ изъ-за нея. Онъ говорилъ, что пострадалъ и страдаетъ ради нея — на что намекалъ онъ? на боль физическуюу или душевную? Она этого навѣрное не знала. Донъ Джіованни увѣрялъ ее, что она нисколько не замѣшана въ дѣлѣ дуэли, а она знала, что онъ не солжетъ; но, можетъ быть, изъ деликатности онъ пожелалъ скрыть отъ нея истину. Это было на него похоже. Ей страстно хотѣлось увидѣться и объясниться съ нимъ. Было время, когда онъ бывалъ у нея и много времени посвящалъ ей, встрѣчаясь въ обществѣ, но теперь онъ какъ будто избѣгалъ ея. И по мѣрѣ того, какъ она замѣчала охлажденіе въ обращеніи съ нею, ревность въ Коронѣ д’Астрарденте усиливалась въ ней, пока, наконецъ, не поглотила, повидимому, самую любовь къ Джіованни и не превратила ее въ ненависть.

Любовь — такого рода страсть, которая, подобно сильнымъ наркотическимъ веществамъ, дѣйствуетъ различно на различные темпераменты; вмѣстѣ съ тѣмъ, любовь сильнѣе дѣйствуетъ, когда она отвергнута или несчастна; взаимная счастливая любовь течетъ тихо и укрѣпляется постепенно. Когда же въ человѣкѣ, испытавшемъ отвергнутую любовь, главная черта характера — тщеславіе, то любовь обращается въ отраву, и дѣйствительно, любовь донны Тулліи къ нему превратилась въ ненависть болѣе сильную, чѣмъ ея ревность къ герцогинѣ. Между ними не произошло никакихъ объясненій, разговоровъ или драматическихъ сценъ, какія нравились доннѣ Тулліи: перемѣна совершилась въ нѣсколько дней и безповоротно. Онъ не только выказывалъ полное равнодушіе въ ея особѣ, но даже избѣгалъ ея общества, нанося такимъ образомъ самую тяжкую рану ея тщеславію.

Ненавидѣть для донны Тулліи значило желать отомстить. Но она имѣла дѣло съ противниками неуязвимыми, потому что они были слишкомъ сильны, слишкомъ могущественны и пользовались чрезвычайнымъ уваженіемъ въ обществѣ. Не легко было надѣлать имъ непріятностей: невозможнымъ казалось унизить ихъ, а между тѣмъ ненависть ея была очень велика.

Она выжидала удобнаго случая, а пока, встрѣчаясь съ Джіованни, обращалась съ нимъ съ высокомѣрной холодностью. Но Джіованни улыбался и, казалось, былъ доволенъ, что она перестала обращать на него вниманіе, надоѣдавшее ему. Гнѣвъ ея возрасталъ отъ безсилія. Свѣтъ это видѣлъ и смѣялся.

Карнавалъ наступилъ и проходилъ, по обыкновенію, въ вихрѣ веселости. Джіованни вездѣ бывалъ, но всюду являлся съ угрюмымъ лицомъ, мало разговаривалъ, и, разумѣется, всѣ толковали что онъ груститъ по герцогинѣ. Еще менѣе онъ показывалъ, что интересуется хотя бы сколько-нибудь тѣмъ, что вокругъ него происходитъ, и такъ какъ никто не осмѣливался его разспрашивать, то его оставляли въ покоѣ. Бурныя волны свѣтской жизни разсыпались на томъ мѣстѣ, которое занимали старикъ Астрарденте и его красавица-жена, и о нихъ скоро позабыли, тѣмъ болѣе, что у нихъ не было короткихъ знакомыхъ.

Въ послѣдній вечеръ карнавала въ свѣтѣ вновь появился дель-Фериче. Онъ не могъ противиться долѣе соблазну заглянуть въ тотъ міръ, который онъ такъ любилъ, прежде чѣмъ постъ погаситъ огни бальной залы и потушитъ веселіе танцоровъ. Всѣ были удивлены, увидя его, а многіе обрадованы; онъ былъ такой услужливый человѣкъ, что его отсутствіе было ощутительно. Онъ очень къ тому же похорошѣлъ, очень похудѣлъ, поблѣднѣлъ, и черты лица его казались тонкими и пріятными.

Когда Джіованни увидѣлъ его, то подошелъ къ нему, и оба соперника обмѣнялись формальнымъ поклономъ, между тѣмъ какъ кругомъ всѣ ждали, что будетъ дальше. Но напряженіе длилось всего одно мгновеніе, и затѣмъ всѣ вздохнули свободнѣе, точно съ ихъ плечъ сняли какую-то тяжесть. Затѣмъ дель-Фериче усѣлся около донны Тулліи. Вскорѣ они остались одни на маленькомъ диванчикѣ, и немногіе, проходившіе мимо, гости не могли помѣшать имъ.

— Я очень рада васъ видѣть, — сказала донна Туллія, — ноя надѣялась, что первый вашъ выѣздъ будетъ во мнѣ въ домъ.

— Сегодня мой первый выѣздъ, и еслибы я поѣхалъ къ вамъ, то не засталъ бы васъ дома, такъ какъ нахожу васъ здѣсь.

— Вы совсѣмъ поправились? у васъ все еще больной видъ.

— Я немножко слабъ… но часъ, проведенный съ вами, принесетъ мнѣ больше пользы, чѣмъ всѣ доктора въ мірѣ.

— Благодарю, — засмѣялась донна Туллія. — Какъ странно было видѣть, какъ вы пожимали сейчасъ руку Джіованни Сарачинеска. Должно быть, мужчинамъ обязательно это?

— Вы можете быть увѣрены, что безъ крайней необходимости я этого не сдѣлалъ бы, — отвѣчалъ съ горечью дель-Фериче.

— Вѣрю; какой вы надменный человѣкъ!

— Онъ вамъ больше не нравится? — спросилъ невинно дель-Фериче.

— Нравится! Нѣтъ; онъ мнѣ никогда не нравился, — поспѣшно отвѣтила донна Туллія.

— О! а я-то думалъ, что онъ вамъ нравится… и удивлялся этому.

— Я бывала съ нимъ любезна, но никогда не прощу того, что онъ сдѣлалъ на балѣ у Франджипани.

— И я также. Я всегда буду его за это ненавидѣть.

— Я не говорю, что ненавижу его.

— Вы въ полномъ правѣ его ненавидѣть. Мнѣ кажется, что со времени моей болѣзни у насъ явилась еще одна общая идея, еще новая причина симпатизировать другъ другу.

Дель-Фериче сказалъ это почти нѣжно, но тотчасъ же засмѣялся, чтобы показать, что онъ шутитъ. Донна Туллія тоже улыбнулась; она расположена была обращаться съ нимъ очень мягко.

— Вы очень скоры на заключенія, — сказала она, играя краснымъ вѣеромъ.

— Такія заключенія очень соблазнительны… будто вы и я симпатизируемъ другъ другу, — отвѣтилъ онъ съ нѣжнымъ взглядомъ. — И связь была бы очень сильна, еслибы опиралась не на ненависть, но на противоположномъ чувствѣ. И иногда мнѣ кажется, что это такъ и есть. Развѣ вы не мой лучшій другъ?

— Не знаю… я очень къ вамъ расположена.

— Въ самомъ дѣлѣ? Но какъ вы думаете: нельзя еще тѣснѣе сплотить нашу дружбу?

Донна Туллія зорко на него взглянула; она вовсе не желала дозволить ему предложить ей выйти за него замужъ. Его лицо было серьезно и выражало совсѣмъ не ту нѣжную покорность, въ какой она привыкла.

— Не знаю, — отвѣтила она съ легкимъ смѣхомъ. — Что вы хотите сказать?

— Еслибы я могъ быть вамъ очень полезенъ, если вамъ понадобится какая-нибудь важная услуга съ моей стороны, то развѣ это не скрѣпитъ нашу дружбу?

— Можетъ быть, — отвѣтила она задумчиво. — Но вы не знаете… вы даже и не догадываетесь о томъ, чего я больше всего желаю въ настоящую минуту.

— Можетъ быть, и догадываюсь. Боюсь только, что вы разсердитесь, если я скажу.

— Нѣтъ, не разсержусь. Говорите.

Донна Туллія, въ свою очередь, пристально посмотрѣла на собесѣдника. Они какъ будто читали въ мысляхъ другъ у друга.

— Хорошо, — проговорилъ Уго. — Я скажу вамъ. Вы бы желали, чтобы Астрарденте умерла, а Джіованни Сарачинеска былъ бы глубоко униженъ.

Донна Туллія вздрогнула. Между тѣмъ ничего не было страннаго въ томъ, что ея собесѣдникъ зналъ, что она думаетъ. Многіе, спрошенные, какъ онъ, отвѣтили бы то же самое, потому что свѣтъ разгадалъ ея досаду и забавлялся ею.

— Вы странный человѣкъ! — произнесла она съ смущеніемъ.

— Другими словами, я васъ понялъ. Я вижу это по вашему лицу. Конечно, — прибавилъ онъ со смѣхомъ, — я шучу. Но дѣло возможное! Что вы мнѣ дадите, если я исполню ваше желаніе?

Донна Туллія въ свою очередь засмѣялась, чтобы скрыть, какъ ее интересовало то, что онъ говорилъ.

— Что хотите!

Но смѣхъ ея былъ смущенный, а взглядъ нетвердый.

— Вышли ли бы вы за меня замужъ, какъ принцесса, которая въ сказкѣ выходитъ за человѣка, освободившаго ее отъ чаръ колдуна?

Онъ говорилъ это шутливо.

— Почему нѣтъ! — отвѣчала она со смѣхомъ.

— Это была бы достойная награда. Оно кажется невозможнымъ на видъ, — и однако нѣсколькихъ фунтовъ динамита достаточно, чтобы взорвать великую пирамиду. Джіованни Сарачинеска ужъ не такъ силенъ…

— Я не хочу, чтобы его убивали! — воскликнула донна Туллія.

— Не физически, но морально, съ свѣтской точки зрѣнія.

— Какимъ образомъ?

— Это мой секретъ.

— Вы, право, притворяетесь, что больше знаете, чѣмъ это есть на самомъ дѣлѣ.

— Нѣтъ, я говорю истинную правду. Если вы серьезно думаете такъ, какъ сейчасъ говорили, то я скажу вамъ, въ чемъ секретъ. Но ради шутки я не могу этого сдѣлать. Это слишкомъ серьезное дѣло.

Его тонъ убѣдилъ донну Туллію, что у него дѣйствительно есть въ рукахъ какое-то оружіе противъ дона Джіованни. Она удивлялась, почему же въ такомъ случаѣ онъ не воспользуется имъ, когда такъ сильно ненавидитъ Сарачинеска. Дель-Фериче многое было извѣстно о разныхъ людяхъ; зная столько странныхъ и позабытыхъ исторій, онъ имѣлъ такую большую память и такой острый умъ, что мудренаго нѣтъ, если ему извѣстна какая-нибудь тайна, связанная съ фамиліей Сарачинеска. Они были необузданные, вспыльчивые люди, какъ отецъ, такъ и сынъ; про нихъ ходили нескончаемыя исторіи, и весьма возможно, что въ одну изъ своихъ отлучекъ Джіованни нажилъ какую-нибудь романическую исторію, про которую ему не хотѣлось, чтобы узналъ свѣтъ. Дель-Фериче вообще былъ очень умный человѣкъ, а подъ вліяніемъ ненависти проницательность его должна была удвоиться, да и резону ему нѣтъ теперь молчать про то, что онъ знаетъ. Любопытство донны Тулліи было возбуждено въ высшей степени, и въ то же время въ ея умѣ носились пріятныя грбзы о возможномъ униженіи человѣка, оскорбившаго ее. Стоитъ принести жертву съ тѣмъ, чтобы узнать секретъ дель-Фериче.

— Надѣюсь, что это просто шутка? — проговорила она послѣ нѣкотораго молчанія.

— Это какъ вамъ будетъ угодно, — отвѣтилъ серьезно дель-Фериче. — Если вы согласны исполнить свою роль, то можете быть увѣрены, что я также выполню свою.

— Не можете же вы въ самомъ дѣлѣ думать, что я говорила серьезно? Это было бы безуміемъ.

— Отчего? что же я — калѣка, хромъ или слѣпъ? развѣ я дуренъ собой до безобразія? развѣ я нищій или же гонюсь за вашимъ богатствомъ? Развѣ я не любилъ васъ, и не любилъ долго и вѣрно? Развѣ я черезъ-чуръ старъ? Есть ли какіе-нибудь солидные резоны, почему я не могъ бы желать быть вашимъ мужемъ?

Странно! Онъ говорилъ такъ спокойно, какъ будто дѣло шло о комъ другомъ, а не о немъ самомъ. Донна Туллія поглядѣла на него съ минуту и расхохоталась.

— Нѣтъ, конечно; все это вѣрно. Вы можете желать, какъ вы говорите. Вопросъ только въ томъ, желаю ли я того же самаго. Конечно, еслибы я пожелала, мы могли бы обвѣнчаться завтра.

— Именно, — хладнокровно подтвердилъ дель-Фериче. — Я не предлагаю вамъ выйти за меня замужъ. Я только обсуждаю это дѣло. Главный аргументъ мой — это то, что я всей душой вамъ преданъ. И я старался теперь доказать вамъ, что мысль жениться на васъ вовсе не такъ уже нелѣпа. Вы, смѣясь, сказали, что выйдете за меня, если я сдѣлаю то, чего вамъ очень хочется. Я также засмѣялся; но теперь я серьезно повторяю свое предложеніе, потому что убѣжденъ, что хотя оно на первый взглядъ кажется забавнымъ, но при ближайшемъ разсмотрѣніи оказывается весьма практическимъ. Въ союзѣ — сила.

Донна Туллія помолчала съ минуту, и лицо ея стало серьезно. То, что онъ говорилъ, было довольно разсудительно. Она не была въ него влюблена и никогда не думала о томъ, чтобы выйти за него замужъ, но она соглашалась, что въ его словахъ нѣтъ ни чего нелѣпаго. Ясно, что человѣкъ одного съ нею общественнаго положенія, всюду принятый и пріятель со всѣми ея знакомыми, могъ подумывать о томъ, чтобы жениться на ней. Онъ сталъ положительно красивъ, послѣ того какъ былъ раненъ. Онъ былт уменъ и хорошо воспитанъ; имѣя достаточныя средства для жизни, чтобы не быть заподозрѣннымъ въ томъ, что женится на ней исключительно ради денегъ, онъ хладнокровно заявлялъ, что любитъ ее. Можетъ быть это и правда. Тщеславію донны Тулліи пріятно было вѣрить ему. Къ тому же онъ дѣйствительно былъ самымъ преданнымъ изъ ея поклонниковъ и обращался съ нею съ такою глубокою почтительностью, какой она никакъ не могла добиться отъ Вальдэрно и его пріятелей. Женщинѣ, любящей шумъ, но сознающей, что все это вульгарно, всегда бываетъ лестно, когда мужчина обращается съ нею съ глубокою почтительностью. Иногда это даже исправляетъ ее отъ вульгарности. Донна Туллія серьезно размышляла о томъ, что ей сказалъ дель-Фериче.

— Мнѣ еще въ жизни никто не дѣлалъ такого предложенія, — сказала она. — Конечно, вы не можете думать, чтобы я даже и теперь считала его возможнымъ. Вы не можете думать, что я такъ низка, что продамъ себя ради того, чтобы отомстить за нанесенное мнѣ оскорбленіе. Если это дѣйствительно предложеніе вашей руки мнѣ, то я должна съ благодарностью отказаться. Если же это просто предложеніе союза, то я нахожу, что условія его неравномѣрны.

Дель-Фериче улыбнулся.

— Я слишкомъ хорошо васъ знаю, чтобы сомнѣваться въ отвѣтѣ, который вы мнѣ дадите. Мнѣ и въ голову не приходила оскорбительная для васъ мысль, что вы согласитесь на такое предложеніе. Но разсуждать объ этомъ восхитительно. Для меня восхитительно представлять себя вашимъ мужемъ; для васъ восхитительно думать объ униженіи врага. Я взялъ смѣлость соединить двѣ эти идеи въ одну общую мечту — мечту безконечно блаженную для меня.

Веселость вернулась въ доннѣ Тулліи.

— Вы, конечно, очень позабавили меня вашей мечтой, — отвѣтила она. — Я бы желала, чтобы вы сказали мнѣ, что вы знаете про дона Джіованни. Это что-нибудь очень интересное должно быть, если можетъ повліять на его жизнь.

— Я не могу вамъ этого сказать. Это слишкомъ серьезно.

— Но если вы считаете, что это обстоятельство можетъ повредить ему, то почему же вы сами имъ не воспользуетесь? Вы должны ненавидѣть его еще сильнѣе, чѣмъ я.

— Сомнѣваюсь въ этомъ, — отвѣтилъ съ улыбкой дель-Фериче. — Я не пользуюсь этимъ обстоятельствомъ ради себя, потому что вовсе не такъ стремлюсь мстить ему. Но за васъ — это дѣло другое. Ради васъ я готовъ хуже чѣмъ убить его.

— Ради меня? но чѣмъ это можетъ касаться меня? — кротко улыбнулась донна Туллія, рѣшившись употребить всю силу своего очарованія, чтобы вывѣдать тайну.

— Я могъ бы помѣшать дону Джіованни жениться на Астрарденте, какъ онъ намѣревается, — отвѣтилъ дель-Фериче, глядя прямо въ лицо собесѣдницѣ.

— Какъ могли бы вы это сдѣлать? — съ удивленіемъ спросила та.

— Это моя тайна.

— И вы не скажете мнѣ ея, если я не выйду за васъ замужъ?

— Нѣтъ, не скажу.

— Вы заставите меня выйти за васъ изъ одного любопытства.

— Я бы желалъ, чтобы это было возможно. Я бы желалъ разсказать вамъ, въ чемъ дѣло, потому что это очень курьезно; но не могу.

— Въ такомъ случаѣ вамъ бы не слѣдовало и заговаривать со мною объ этомъ.

— Хорошо, я подумаю, — сказалъ дель-Фериче, какъ бы съ внезапнымъ порывомъ, рѣшаясь на жертву. — Я переберу нѣкоторыя бумаги, которыя находятся въ моихъ рукахъ, и серьезно обдумаю дѣло. — Манеры m-me Майеръ опять перемѣнились и изъ нетерпѣливыхъ стали ласковыми. Надежда, зароненная въ нее, была очень пріятна. Она не въ состояніи была понять, что дель-Фериче, возбудивъ ея любопытство, мялъ ее теперь въ рукахъ какъ послушный воскъ. Еслибы ей не такъ страстно хотѣлось узнать правду, она, можетъ быть, догадалась бы, что онъ играетъ ея довѣрчивостью. Но любопытство въ конецъ ослѣпило ее, и она рѣшительно увѣровала, что въ жизни Джіованни есть какая-то тайна, которую ей было бы очень выгодно и пріятно узнать.

— Вы должны мнѣ сказать… и я увѣрена, что скажете, — сказала она, бросая ласковый взглядъ на своего собесѣдника. — Пріѣзжайте ко мнѣ обѣдать… вы постничаете? нѣтъ… ну, и я также. Пріѣзжайте въ пятницу. Хотите?

— Съ наслажденіемъ! — отвѣчалъ дель-Фериче съ улыбкой спокойнаго торжества.

— Съ нами, конечно, будетъ обѣдать тетушка, и за обѣдомъ вамъ нельзя будетъ ничего мнѣ сказать; но послѣ обѣда она всегда спитъ. Пріѣзжайте въ семь часовъ. Кромѣ того, она глуха, какъ вамъ извѣстно. А теперь отведите меня въ бальную залу. У меня есть партнеръ, который вѣрно меня уже ищетъ.

Дель-Фериче отвелъ ее танцовать, а самъ уѣхалъ къ себѣ домой. Онъ былъ до-нельзя утомленъ, такъ какъ все еще былъ очень слабъ и боялся, какъ бы неосторожный выѣздъ не повелъ въ худымъ послѣдствіямъ. Тѣмъ не менѣе, пріѣхавъ домой, онъ отпустилъ Ѳемистокла и раскрылъ потертую на видъ черную шкатулку, стоявшую у него на письменномъ столѣ. Она была окована желѣзомъ и съ патентованнымъ замкомъ, о который разбивались всѣ старанія Ѳемистокла заглянуть въ шкатулку. Изъ этого хранилища Уго вынулъ кипу бумагъ, помѣченныхъ его собственнымъ мелкимъ и красивымъ почеркомъ. Изъ цѣлой груды писемъ онъ отдѣлилъ тѣ, которыя ему были нужны, и, раскрывъ, внимательно перечиталъ.

— Это очень, очень странно, — сказалъ онъ самому себѣ, — но внѣ всякаго сомнѣнія. — ботъ доказательство.

Онъ сложилъ бумаги въ конвертъ и положилъ обратно въ шкатулку. Послѣ того заперъ ее и прицѣпилъ ключъ къ цѣпочкѣ, которую носилъ на шеѣ, и затѣмъ легъ спать, изнемогая отъ усталости.

IV.

Заря страстной среды тускло занималась надъ Римомъ и прокралась въ спальню Джіованни Сарачинеска. Джіованни плохо спалъ эту ночь, но больше отъ удовольствія, что покончилъ съ своими общественными обязательствами, чѣмъ отъ какой-нибудь безпокойной мысли.

Всю ночь онъ составлялъ планы, какъ ему быть, какъ добраться окольнымъ путемъ до своего замка, оставивъ свѣтъ въ убѣжденіи, что онъ ѣдетъ за границу.

Программу эту онъ выполнилъ въ точности. Онъ оставилъ Римъ утромъ въ страстную среду и отправился во Флоренцію. Тамъ онъ посѣтилъ нѣсколькихъ знакомыхъ, которые — онъ былъ увѣренъ — напишутъ объ этомъ въ Римъ. Изъ Флоренціи онъ поѣхалъ въ Парижъ, заявивъ, что примкнетъ къ охотничьей экспедиціи въ сѣверныя страны, какъ только станетъ теплѣе; такъ какъ онъ былъ извѣстенъ какъ спортсменъ и охотникъ, въ, его словахъ никто и не сомнѣвался, и когда онъ выѣхалъ изъ Парижа, то свѣтъ былъ убѣжденъ, что онъ отправился $ъ Копенгагенъ по пути къ дальнему сѣверу. Римъ успокоился насчетъ его отсутствія и считалъ, что не увидитъ Джіованни Сарачинеска раньше семи-восьми мѣсяцевъ. Никто не подозрѣвалъ, что Джіованни вмѣсто Скандинавіи спокойно усѣлся въ своемъ з4мкѣ, въ разстояніи одного дня пути отъ Рима, и занимался управленіемъ своего имѣнія, временно довольный тимъ, что находится такъ близко отъ любимой женщины.

Донна Туллія не могла дождаться дня, когда дель-Фериче долженъ былъ у нея обѣдать. Она нѣсколько разъ готова была написать ему записку, прося пріѣхать къ ней немедленно. Но благоразумно удерживалась, понимая, что чѣмъ болѣе она будетъ приставать къ нему, тѣмъ болѣе онъ будетъ упрямиться. Наконецъ онъ пріѣхалъ, блѣдный и истомленный, — интересный, какъ выразилась бы сама донна Туллія. Старуха тетушка много болтала за обѣдомъ; но такъ какъ она была до того глуха что не слыхала три-четверти изъ того, что ей отвѣчали, то разговоръ не могъ быть интересенъ. Когда обѣдъ кончился, она засѣла въ покойное кресло въ маленькой гостиной и взяла въ руки книгу. Черезъ нѣсколько минуть донна Туллія предложила дель-Фериче перейти въ большую гостиную: она получила новые вальсы изъ Вѣны и хочетъ разобрать ихъ съ помощью Уго. Само собой разумѣется, они оставили дверь открытой въ маленькій будуаръ, гдѣ старуха скоро заснула.

Донна Туллія сѣла за рояль, а дель-Фериче посадила возлѣ себя. Она взяла нѣсколько аккордовъ и проиграла нѣсколько тактовъ вальса.

— Конечно, вы слышали, что донъ Джіованни уѣхалъ? — безпечно спросила она. — Я полагаю, что онъ уѣхалъ въ Сарачинеску, откуда, говорятъ, недалеко до замка Астрарденте.

— Я полагалъ бы, что простое приличіе не должно было дозволить ему преслѣдовать герцогиню въ первый мѣсяцъ ея траура, — отвѣчалъ дель-Фериче, опершись одной рукой на фортепіано, подперевъ ею свое блѣдное лицо и слѣдя за пальцами донны Тулліи, бѣгавшими по клавишамъ.

— Почему? Какое ему дѣло до людскихъ толковъ? Онъ женится на ней по истеченіи года — и дѣлу конецъ.

— Онъ никогда на ней не женится, если я этого не допущу, спокойно объявилъ дель-Фериче.

— Вы уже говорили мнѣ это. Но вы, конечно, допустите. Желала бы я знать, какъ бы вы этому помѣшали. Я, знаете, не вѣрю, чтобы это было возможно.

Наступило минутное молчаніе.

— Я рѣшилъ сообщить вамъ нѣчто, но только съ однимъ условіемъ, — началъ дель-Фериче.

— Нельзя ли безъ условія? — отвѣчала донна Туллія, стараясь скрыть свое волненіе.

— Только одно условіе: сохраненіе тайны. Обѣщайте мнѣ, что никому не передадите того, что я вамъ скажу, безъ моего позволенія. И даже простого обѣщанія мнѣ мало; я хочу, чтобы вы поклялись мнѣ въ томъ. Это очень серьезное дѣло. Мы играемъ огнемъ, и передъ нами вопросъ жизни и смерти. Вы должны дать мнѣ гарантію, что сохраните тайну.

Слова его произвели впечатлѣніе на донну Туллію.

— Я обѣщаю вамъ это.

— Скажите вотъ какъ: «клянусь и торжественно обязуюсь свято сохранить тайну, довѣренную мнѣ; если же я не сохраню ея, то заглажу это тѣмъ, что немедленно выйду замужъ за Уго дель-Фериче»…

— Какая нелѣпость! — закричала динна Туллія.

Дель-Фериче, не обращая вниманія на ея восклицаніе, продолжалъ:

— «Въ чемъ обязуюсь священною памятью моей матери, надеждой на спасеніе моей души и частицей святого животворящаго креста».

И онъ показалъ на медальонъ, висѣвшій у нея на груди и гдѣ храпилась вышеупомянутая реликвія.

— Это невозможно! — снова закричала она. — Я не могу дать такой торжественной клятвы. Не могу обѣщать выйти за васъ замужъ.

— Но вѣдь это только потому, что не можете обѣщать сдержать мою тайну.

Онъ хорошо зналъ, съ кѣмъ имѣлъ дѣло. Донна Туллія, видя его твердость, стала колебаться. Любопытство мучило ее невыразимо.

— Я обѣщаюсь выйти за васъ замужъ только въ томъ случаѣ, если открою тайну?

Онъ молча наклонилъ голову.

— Такъ что, въ сущности, я обѣщаюсь только молчать о ней? Не понимаю, къ чему такая торжественность. Но ужъ если вы такъ хотите, извольте. Что вы требуете, чтобы я сказала?

Онъ немедленно повторилъ слова, а она — вслѣдъ за нимъ. Онъ наблюдалъ, чтобы она ничего не пропустила:

«Я, Туллія Майеръ, клянусь и торжественно обязуюсь свято сохранить тайну, довѣренную мнѣ; если же я не сохраню ея, то заглажу это тѣмъ, что немедленно выйду замужъ за Уго дель-Фериче, — тутъ голосъ ея слегка задрожалъ, — въ чемъ обязуюсь священною памятью матери, надеждой на спасеніе моей души и частицей животворящаго креста».

При послѣднихъ словахъ, она притронулась пальцами къ медальону, висѣвшему у нея на шеѣ.

— Вы понимаете, что обѣщали выйти за меня замужъ, если не сохраните моей тайны? Вы ясно понимаете это? — спросилъ дель-Фериче.

— Понимаю, — торопливо отвѣчала она, какъ бы стыдясь того, что сдѣлала. — А теперь говорите поскорѣе, въ чемъ секретъ! — прибавила она нетерпѣливо, сознавая, что претерпѣла нѣкотораго рода униженіе, чтобы добиться того, чего ей такъ хотѣлось.

— Донъ Джіованни не можетъ жениться на герцогинѣ д’Астрарденте, потому что… — онъ помолчалъ съ минуту, какъ бы затѣмъ, чтобы сильнѣе подчеркнуть то, что имѣлъ сказать: — потому что донъ Джіованни Сарачинеска уже женатъ.

— Что такое? — вскричала донна Туллія, привскакивая на стулѣ отъ удивленія.

— Совершенно вѣрно, — спокойно улыбнулся дель-Фериче; — успокойтесь, это чистая правда. Я знаю, что вы думаете — весь Римъ считалъ, что онъ женится на васъ.

Донна Туллія была подавлена неожиданною вѣстью. На мгновеніе она закрыла руками лицо и облокотилась на фортепьяно. Но вдругъ подняла голову.

— Какая низость! — воскликнула она глухимъ голосомъ.

И медленно приходя въ себя отъ потрясенія, взглянула на дель-Фериче. Она была почти такъ же біѣдна, какъ и онъ.

— Какія у васъ доказательства? — спросила она.

— У меня есть засвидѣтельствованная копія съ оглашенія, сдѣланнаго священникомъ, вѣнчавшимъ ихъ. Это, надѣюсь, доказательство. Кромѣ того, существуетъ церковная книга съ записью о бракосочетаніи Джіованни въ той приходской церкви, гдѣ оно происходило. Наконецъ, у меня есть копія съ свидѣтельства о гражданскомъ бракѣ, подписанное самимъ Джіованни.

— Разскажите мнѣ все! — съ жаднымъ любопытствомъ проговорила донна Туллія. — Какъ вы это узнали?

— Очень просто. Вы сами можете увидѣть это, если не побоитесь прокатиться. Прошлымъ лѣтомъ я путешествовалъ ради здоровья, какъ часто это дѣлаю, и случайно попалъ въ Аквилу, — знаете, столицу Абруццовъ. Мнѣ случилось зайти въ ризницу одной приходской церкви, чтобы поглядѣть висѣвшія тамъ картины. Въ церкви происходило передъ тѣмъ вѣнчаніе, и дьячокъ, объясняя мнѣ картины, положилъ руку на какую-то раскрытую книгу, походившую на реестръ. Я спросилъ такъ себѣ, зря, что это за книга, и онъ показалъ мнѣ ее; отъ нечего-дѣлать я переворачивалъ страницу за страницей и читалъ записи. Вдругъ я увидѣлъ запись, четко написанную, съ знакомымъ именемъ: Джіованни Сарачинеска", а подъ ней — «Феличе Бальди», женщина, на которой онъ женился. Число, когда это совершилось: 19-е іюня 1863 года. Вы припомните, быть можетъ, что въ этомъ году донъ Джіованни будто бы ѣздилъ на охоту въ Канаду, и такъ много распространялся объ этой знаменитой охотѣ. Оказывается, что два года тому назадъ онъ жилъ не въ Америкѣ, а въ Аквилѣ, гдѣ женился на Феличе Бальди, по всей вѣроятности, хорошенькой крестьянской дѣвушкѣ. Я былъ пораженъ этими записями, и просилъ разрѣшенія взять съ нихъ копію, засвидѣтельствованную нотаріусомъ. Я нашелъ священника, вѣнчавшаго ихъ; но тотъ не могъ хорошенько описать ихъ наружности. Мужчина былъ сильный брюнетъ, это онъ помнилъ, а женщина бѣлокурая. Онъ столько паръ вѣнчалъ ежегодно. Эта пара не была изъ уроженцевъ Аквилы; они, вѣроятно, пріѣхали издалека: было ли оглашеніе? — разумѣется, было. И онъ позволилъ мнѣ снять и съ него копію. Послѣ того я отправился въ мэрію. Я попросилъ показать мнѣ книгу о брачныхъ записяхъ. И тамъ увидѣлъ подпись Джіованни, не такую твердую и болѣе крупнымъ почеркомъ, какъ обыкновенно, но несомнѣнно сдѣланную его рукой. Я и тутъ снялъ копію, просто изъ любопытства, но никому не говорилъ объ этомъ. Вотъ и вся исторія. Вы понимаете теперь, какъ это важно?

— Да, понимаю, — отвѣтила донна Туллія, слушавшая съ громаднымъ интересомъ. — Но что могло его заставить жениться на этой женщинѣ?

— Это одно изъ проявленій милой эксцентричности, свойственной его фамиліи, — пожалъ плечами дель-Фериче. — Интересно было бы узнать, что сталось съ Феличе Бальди… или съ донной Феличе Сарачинеска, какъ, я полагаю, она можетъ по праву называться.

— Разыщемъ ее… жену Джіованни! — воскликнула донна Туллія съ жаромъ. — Гдѣ она можетъ быть?

— Кте знаетъ! Любопытно было бы ее видѣть.

— Можетъ быть, она умерла, — предположила донна Туллія, и лицо ея омрачилось.

— Какимъ образомъ? Не станетъ же онъ трудиться убивать крестьянскую дѣвушку изъ Абруццъ! Ему не трудно было ее бросить; она, быть можетъ, и теперь еще жива и няньчитъ будущаго князя Сарачинеска.

— Но развѣ вы не понимаете, что пока мы не докажемъ, что она жива, онъ не въ нашихъ рукахъ? Онъ можетъ спокойна сознаться, что былъ женатъ, но утверждать, что жена его умерла.

— Вѣрно; но даже и въ такомъ случаѣ ему нужно было бы доказать, что она умерла естественною смертью и схоронена. Повѣрьте мнѣ, Джіованни скорѣе откажется отъ намѣренія жениться на Асграрденте, чѣмъ допуститъ обнародованіе этой скандальной исторіи.

— Желала бы я бросить это ему въ лицо и посмотрѣть, что-то онъ скажетъ! — съ яростью произнесла донна Туллія.

— Помните вашу клятву. Къ тому же, онъ уѣхалъ, и вы его не увидите въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ.

— Скажите мнѣ, какъ бы вы воспользовались вашими свѣденіями, еслибы захотѣли помѣшать его женитьбѣ на Астрарденте?

— Я бы предложилъ вамъ поѣхать къ ней и разсказать обо всемъ. Вамъ незачѣмъ упоминать мое имя. Всякій, кто поѣдетъ въ Аквилу, можетъ провѣрить записи. Я думаю, что вы съумѣли бы какъ слѣдуетъ сообщить ей объ этомъ.

— Полагаю, что съумѣла бы, — проговорила донна Туллія сквозь зубы. — Какъ странно, что эта запись попалась вамъ на глаза!

— Случай всесиленъ, а человѣку слѣдуетъ только умѣть имъ пользоваться. Кто знаетъ, какъ этотъ случай можетъ послужить вамъ!

— Никакъ; я связана обѣщаніемъ.

— Конечно, но мы всегда можемъ сговориться о томъ, какъ всего лучше поступить при данныхъ обстоятельствахъ. Времени у насъ довольно, чтобы обсудить, въ правѣ ли мы причинить такое горе невинной женщинѣ, какъ герцогиня Асграрденте, и осрамить дона Джіованни, хотя онъ и недостойный человѣкъ. Подумайте только, какой позоръ для Сарачинеска, если обнаружится, что онъ открыто готовился жениться на богатой женщинѣ, будучи уже втайнѣ женатъ на крестьянкѣ!

— Это было бы ужасно, — замѣтила донна Туллія, съ злымъ блескомъ въ глазахъ. — Быть можетъ, лучше намъ и не воспользоваться нашими свѣденіями, — прибавила она, перевертывая страницы нотъ, лежавшихъ передъ ней на пюпитрѣ.

И вдругъ повернулась къ дель-Фериче.

— Знаете ли вы, въ какое ужасное положеніе вы поставили меня, исторгнувъ у меня это обѣщаніе?

— Нѣтъ, — спокойно отвѣтилъ дель-Фериче. — Вы хотѣли узнать мою тайну. Вы ее узнали. Вамъ остается только сохранить ее.

— Вотъ именно…

Она умолкла и взяла громкій аккордъ на фортепіано. Лицо ея было обращено въ сторону, и она не могла видѣть улыбки, мелькнувшей на его блѣдномъ лицѣ и тотчасъ же угасшей.

— Не думайте больше объ этомъ! — мягко проговорилъ онъ. — Отбитъ только захотѣть, и любую исторію можно выкинуть вамъ изъ головы.

Донна Туллія горько улыбнулась и умолкла. Она играла на фортепіано безсмысленно, но съ энергіей. Дель-Фериче терпѣливо сидѣлъ рядомъ съ нею, переворачивалъ страницы и время отъ времени глядѣлъ ей въ лицо, которое ему очень нравилось. Онъ принадлежалъ къ типу малокровныхъ и флегматичныхъ мужчинъ, которые очень часто влюбляются въ женщинъ сангвиническаго темперамента и здороваго тѣлосложенія. Донна Туллія была прекраснымъ типомъ этого рода женщинъ и считалась красивой, хотя и не отличалась изяществомъ и миловидностью. Дель-Фериче она очень нравилась; но, конечно, ея деньги нравились ему еще больше. Онъ видѣлъ себя постепенно приближающимся къ цѣли своихъ желаній, и по мѣрѣ приближенія къ завѣтной цѣли онъ становился все осторожнѣе и осторожнѣе. Онъ сходилъ съ самаго крупнаго козыря сегодня вечеромъ, и теперь спокойно рѣшилъ ждать дальнѣйшихъ событій. Сѣмя, зароненное имъ, взростетъ, онъ въ этомъ не сомнѣвался, и его позиція крѣпка. Онъ могъ ждать спокойно результата.

По прошествіи получаса онъ простился съ донной Тулліей, ссылаясь на то, что все еще не совсѣмъ поправился и долженъ пораньше ложиться спать. Донна Туллія не удерживала его, потому что ей хотѣлось побыть одной…

Прошло нѣсколько дней, и, какъ того желалъ Джіованни, въ Римъ пришло извѣстіе, что его видѣли во Флоренціи, и что онъ уѣхалъ въ Парижъ. Толковали также про то, что онъ отправляется на охоту лѣтомъ на дальній сѣверъ. Это было на него похоже, и вполнѣ согласовалось съ его вкусами. Онъ терпѣть не могъ тихихъ пріемовъ въ большихъ домахъ во время поста, на которыхъ, оставаясь въ Римѣ, онъ обязанъ былъ бы бывать. Естественно, что онъ желалъ отъ нихъ уклониться. Но для донны

Тулліи уклониться отъ нихъ не представлялось возможности; впрочемъ она ухитрялась извлекать изъ нихъ удовольствіе. Она была центромъ самаго шумнаго люда, и куда бы она ни пріѣзжала, лица, желавшія веселиться во что бы то ни стало, толпились около нея.

На одномъ изъ такихъ раутовъ она встрѣтилась съ старикомъ Сарачинеска. Онъ мало выѣзжалъ послѣ отъѣзда сына, но казался веселъ, и такъ какъ по непостижимымъ причинамъ любилъ донну Туллію, то и она его любила. Кромѣ того, интересъ, внушаемый ей Джіованни, хотя и діаметрально противоположный нѣжнымъ чувствамъ, заставлялъ ее желать узнать что-нибудь о томъ, гдѣ находится Джіованни и что онъ дѣлаетъ.

— Вамъ должно быть скучно безъ сына? — спросила она.

— Потому я и уѣзжаю, — отвѣтилъ князь.

— Нѣтъ ли чего новаго, князь? Я хочу, чтобы вы меня развеселили.

— Новаго? Нѣтъ. Міръ предается покою и, слѣдовательно, грѣху, какъ всегда почти случается, когда онъ отдыхаетъ отъ припадка насилія.

— Вы, повидимому, склонны морализировать сегодня вечеромъ, — улыбнулась донна Туллія, обмахиваясь краснымъ вѣеромъ, который всюду съ собой таскала.

— Неужели? значитъ я старѣюсь. Привилегія стариковъ: бранитъ то, что имъ болѣе недоступно. Плохо стариться, но зато старики становятся добродѣтельны, или прикидываются добродѣтельными, что одно и то же.

— Какой милый цинизмъ!

— Будто бы? Я слыхалъ отъ ученыхъ, что настоящій цинизмъ характеризуется басней о собакѣ на сѣнѣ, которая сама не ѣстъ и другимъ не даетъ. Лично я никогда не принадлежалъ къ такому типу людей.

— Часто ли пишетъ вашъ сынъ? и интересный ли онъ корреспондентъ?

— Очень, такъ какъ нисколько не утруждаетъ. Онъ присылаетъ время отъ времени свой адресъ и часто требуетъ перевода денегъ на различныхъ банкировъ. Письма его такъ интересны, какъ только могутъ быть интересны письма не длиннѣе пяти строкъ. Но, съ другой стороны, ихъ недолго читать, что тоже очень пріятно.

— Какой вы, однако, нѣжный родитель! — замѣтила донна Туллія со смѣхомъ.

— Если вы измѣряете любовь родительскую количествомъ почтовыхъ марокъ, то имѣете право смѣяться. Если нѣтъ, то вы неправы. Какъ могу я не любить существо, столь на меня похожее, какъ мой сынъ? Это значило бы очень низко цѣнить самого себя.

— Я не нахожу, чтобы донъ Джіованни былъ очень на васъ похожъ, — замѣтила донна Туллія задумчиво.

— Быть можетъ, вы его не знаете такъ хорошо, какъ я. Въ чемъ вы видите разницу?

— Я думала, что вы, напримѣръ, общительнѣе и… какъ бы это выразиться? — не то, чтобы честнѣе, но прямодушнѣе.

— Я съ вами несогласенъ, — торопливо перебилъ Сарачинеска. — Никто изъ близко знающихъ Джіованни людей не скажетъ, чтобы онъ былъ способенъ къ невиннѣйшему притворству. Вы находите, что онъ молчаливъ; онъ, конечно, умѣетъ держать языкъ за зубами. Мой сынъ не попугай.

— Да, это вѣрно, — отвѣтила донна Туллія, и этотъ отвѣтъ умиротворилъ старика. Но про себя она подумала, что величайшее доказательство умѣнья держать языкъ за зубами Джіованни представилъ, умолчавъ о своей женитьбѣ. И стала ломать голову, — знаетъ ли объ этомъ что-нибудь старикъ-князь.

V.

Анастасій Гуашъ усердно работалъ между тѣмъ надъ портретомъ кардинала и въ то же самое время старался какъ можно лучше угодить доннѣ Тулліи. Послѣднее въ самомъ дѣлѣ было нелегко, и Гуашъ находилъ очень затруднительнымъ сообщить ея портрету тотъ ореолъ поэзіи, какого она требовала, не насилуя своего художественнаго чувства. Но зато другой портретъ быстро подвигался впередъ. Кардиналъ былъ человѣкъ нетерпѣливый, и послѣ двухъ или трехъ сеансовъ заявилъ, что съ него довольно, и что онъ хочетъ, чтобы портретъ былъ какъ можно скорѣе готовъ. Анастасій, правда, забавлялъ его: государственный человѣкъ скоро замѣтилъ, что завладѣлъ умомъ молодого человѣка, и, какъ это предсказывалъ Джіованни Сарачинеска, помогъ Гуашу разобраться въ своихъ убѣжденіяхъ. Но кардиналъ не ожидалъ того практическаго результата, къ какому все это приведетъ, и только-что онъ объявилъ, что желаетъ, чтобы сеансы были поскорѣе прекращены, какъ вдругъ Гуашъ удивилъ его слѣдующимъ заявленіемъ.

По обыкновенію они сидѣли въ кабинетѣ; государственный человѣкъ былъ молчаливъ и задумчивъ, а Гуашъ работалъ изо всѣхъ силъ.

— Я рѣшился, — проговорилъ вдругъ послѣдній.

— Касательно чего это, мой другъ? — спросилъ великій человѣкъ разсѣянно.

— Касательно всего, ваша свѣтлость: касательно политики, религіи, жизни, смерти и всего, что относится до моей карьеры. Я готовлюсь записаться въ зуавы.

Кардиналъ поглядѣлъ на него съ минуту и затѣмъ тихо засмѣялся.

— Extremis malis extrema remedial — воскликнулъ онъ.

— Именно: aux grands maux les grands remèdes, какъ мы говоримъ. Я примкну къ воинствующей церкви. Я убѣжденъ, что это лучшее, что можетъ сдѣлать честный человѣкъ. Я люблю борьбу и люблю церковь, — поэтому буду бороться за церковь.

— Вы по крайней мѣрѣ логичны, — замѣтилъ кардиналъ.

Но онъ поглядѣлъ на Гуаша, поглядѣлъ на его тонкія черты лица и нѣжное тѣлосложеніе, и подивился — какой выйдетъ изъ него воинъ.

— Да, вы логичны, m-r Гуашъ, но какъ же съ искусствомъ?

— Я вѣдь не буду на часахъ цѣлый день, и зуавамъ позволяютъ жить на собственной квартирѣ. Я буду жить въ мастерской и писать въ свободное отъ службы время.

— А мой портретъ? — спросилъ кардиналъ Антояелли, котораго все это очень забавляло.

— Ваша свѣтлость, конечно, будете такъ добры и устроите, чтобы мнѣ дали возможность его окончить.

— Не могли ли бы вы отсрочить на недѣльку поступленіе въ зуавы?

Гуашъ нахмурился; онъ терпѣть не могъ проволочекъ.

— Я и безъ того слишкомъ долго собирался съ мыслями, — отвѣчалъ онъ. — Я хочу немедленно обратиться. Я увѣровалъ. Ваша свѣтлость убѣдили меня, что я былъ глупъ.

— Я, конечно, вовсе не имѣлъ въ виду убѣждать васъ въ этомъ, — улыбнулся кардиналъ.

— Очень глупъ, — повторилъ Гуашъ, не обращая вниманія на перерывъ. — Я говорилъ всякій вздоръ — самъ не знаю почему, быть можетъ затѣмъ, чтобы узнать, въ чемъ заключается здравое сужденіе. Я мечталъ и грезилъ до болѣзненности. Всѣ художники должно быть больные люди. Лучше дѣлать какое-нибудь живое дѣло, нежели гоняться за призраками.

— Я съ вами согласенъ. Но не нахожу, чтобы ваша фантазія была болѣзненная; у васъ она скорѣе богатая, нежели болѣзненная. Откровенно говоря, я былъ бы огорченъ, еслибы ваша новая дѣятельность повредила вашей великой будущности, какъ живописца; но, съ другой стороны, не могу не пожелать, чтобы побольше молодыхъ людей послѣдовали вашему примѣру.

— Значитъ, ваша свѣтлость одобряете меня?

— Какъ вы думаете, изъ васъ выйдетъ хорошій солдатъ?

— Другіе художники были же хорошими солдатами. Напримѣръ, Челлини…

— Бенвенуто Челлини говорилъ, что былъ хорошимъ солдатомъ; онъ самъ говорилъ это. но его репутація, какъ правдиваго человѣка, сомнительна, чтобы не сказать болѣе. Если не онъ убилъ коннетабля Бурбонскаго, то несомнѣнно, что его убилъ кто-то другой. Кромѣ того, солдатъ въ наше время весьма отличается отъ вооруженнаго гражданина эпохи Климента VIII и вышеупомянутаго коннетабля. Вы должны будете носить мундиръ и спать въ казармѣ; вы должны будете вставать рано поутру на ученье и до поздней ночи стоять на караулѣ въ дождь, холодъ и вѣтеръ. Это тяжело; мнѣ кажется, даже у васъ не такое крѣпкое здоровье. Тѣмъ не менѣе намѣреніе прекрасное. Попытайтесь, и если вамъ не удастся, я приму мѣры, чтобы облегчить вамъ возвратъ въ жизни художника.

— Я не намѣренъ бросать службы; что касается моего здоровья, я такъ же силенъ, какъ и всякій другой.

— Можетъ быть, — съ сомнѣніемъ замѣтилъ кардиналъ. — А когда же вы поступаете въ зуавы?

— Черезъ часъ, — спокойно отвѣтилъ Гуашъ.

И онъ сдержалъ слово. Но онъ никому не говорилъ о своемъ намѣреніи, кромѣ кардинала; день или два ему случалось проходить по улицѣ мимо знакомыхъ, и они не узнавали Анастасія Гуаша въ красивомъ молодомъ солдатѣ, въ сѣромъ мундирѣ тюркоса, съ краснымъ кушакомъ вокругъ тонкой таліи и небольшомъ кёпи, молодецки сдвинутомъ на-бокъ.

То было обычное явленіе въ тѣ дни. Иностранцы кишмя-кишѣли въ Римѣ, и многіе изъ нихъ примыкали въ космополитскому отряду изъ джентльменовъ, нобльменовъ, художниковъ, людей ученыхъ профессій, авантюристовъ, дуэлистовъ, временно изгнанныхъ изъ отечества, энтузіастовъ, бродягъ, ирландцевъ и людей всѣхъ сословій и характеровъ. Но въ цѣломъ это былъ блестящій отрядъ, не дорожившій жизнью и, въ концѣ концовъ, боровшійся за идею въ духѣ крестоносцевъ. Много было такихъ, которые, какъ и Гуашъ, вступили въ него изъ убѣжденія, и мало было такихъ, которые, разъ вступивъ въ него, дезертировали. Часто случалось, что иностранецъ пріѣзжалъ въ Римъ погостить, и въ концѣ мѣсяца удивлялъ своихъ друзей, появившись въ сѣромъ мундирѣ. Вечеромъ наканунѣ вы видѣли его на балѣ, покрытомъ котильонными орденами и вальсирующимъ какъ безумный. А на другое утро встрѣчали въ Café de Rome — въ сѣрой курткѣ, и онъ объявлялъ вамъ, что поступилъ въ солдаты, отдаетъ честь каждому капралу французской пѣхоты и можетъ быть посаженъ подъ арестъ, если опоздаетъ въ вечерней перекличкѣ.

Портретъ донны Тулліи не былъ вполнѣ оконченъ, и Гуашу требовалось еще одинъ или два сеанса. Три дня спустя послѣ того какъ художникъ принялъ свое великое рѣшеніе, m-me Майеръ и дель-Фериче вошли въ его студію. Онъ отпросился на время сеанса изъ казармъ и снялъ только военную куртку, замѣнивъ ее блузой, но не давая себѣ труда перемѣнить остальную часть костюма.

— Гдѣ вы пропадали все это время? — спросила донна Туллія, входя въ студію.

— Великій Боже, Гуашъ! — вскричалъ дель-Фериче, отступая назадъ, когда увидѣлъ сѣрыя панталоны и желтыя штиблеты художника. — Что значитъ этотъ нарядъ?

— Что? — холодно отвѣтилъ Гуашъ. И, взглянувъ на свои ноги, прибавилъ. — Ахъ, это! Я поступилъ въ вуавы — вотъ и все. Не угодно ли вамъ сѣсть, донна Туллія. Я васъ жду.

— Поступили въ зуавы! — вскричали въ одинъ голосъ m-me Майеръ и дель-Фериче. — Поступили въ зуавы!

— Ну, да! — отвѣтилъ Гуашъ, приподнимая брови и наслаждаясь ихъ удивленіемъ. — Почему бы и нѣтъ?

Дель-Фериче принялъ трагическую позу и хрипло прошепталъ на ухо доннѣ Тулліи:

— Siamo traditi!

Донна Туллія слегка поблѣднѣла, но со смѣхомъ отвѣтила:

— Преданы! Гуашемъ! вотъ еще!

Гуашъ засмѣялся, пододвигая рѣзное кресло, на которомъ обыкновенно сидѣла m-me Майеръ.

— Успокойтесь, сударыня! Я не имѣю ни малѣйшаго желанія предавать васъ. Я произвелъ контръ-революцію, но я прямодушенъ. И никому не перескажу о страшныхъ злодѣяніяхъ, о которыхъ здѣсь толковалось.

Дель-Фериче замычалъ и отступилъ назадъ, частію съ притворной, частію съ серьезной тревогой. Въ его планы входило убѣдить донну Туллію, что она замѣшана въ настоящій заговоръ, и съ этой точки зрѣнія онъ долженъ былъ выказать ужасъ и отвращеніе. Съ другой стороны, онъ зналъ, что Гуашъ пишетъ портретъ кардинала, и догадывался, что государственный человѣкъ пріобрѣлъ сильное вліяніе на умъ живописца, — вліяніе, уже проявившееся опаснымъ образомъ. £му до самаго послѣдняго времени и въ голову не приходило, что Анастасій, республиканецъ по убѣжденіямъ и по происхожденію, можетъ внезапно перейти въ реакціонный лагерь.

— Извините меня, донна Туллія, — сказалъ Уго серьезнымъ тономъ: — извините меня, но мнѣ кажется, что мы хорошо сдѣлаемъ, если предоставимъ m-r Гуашу идти по его новому пути. Здѣсь намъ не мѣсто…

— Послушайте, дель-Фериче! — проговорилъ вдругъ Гуашъ, подходя къ нему и глядя ему прямо въ лицо: — неужели вы серьезно думаете, что стОитъ сообщать о томъ, что здѣсь говорилось? или если вы думаете, что стОитъ, то неужели вы въ самомъ дѣлѣ считаете меня способнымъ пересказать это?

— Ба! — воскликнула донна Туллія: — все это пустяки! Гуашъ, конечно, благородный человѣкъ… и, кромѣ того, я хочу, чтобы мой портретъ былъ оконченъ, хотя бы наперекоръ политикѣ.

Съ этими словами донна Туллія усѣлась, и дель-Фериче пришлось послѣдовать ея примѣру. Онъ былъ глубоко возмущенъ, но увидѣлъ сразу, что безполезно разубѣждать m-me Майеръ въ томъ, что она рѣшила.

— А теперь разскажите намъ, что все это значитъ, — продолжала донна Туллія. — Съ какой стати вы поступили въ зуавы? Вашъ видъ, право, разстроиваетъ мнѣ нервы.

— И это сообщаетъ поэтическое выраженіе вашему лицу, — перебилъ Гуашъ. — Я бы желалъ, чтобы у васъ постоянно были разстроены нервы. Вы хотите знать, почему я поступилъ въ зуавы? Очень просто. Вы знаете, что я всегда слѣдую своимъ побужденіямъ.

— Побужденіямъ! — повторилъ мрачно дель-Фериче.

— Да, потому что мои побужденія всегда хороши… тогда какъ если я примусь разсуждать, то всегда изъ этого выйдетъ вздоръ. Я почувствовалъ непреодолимое желаніе надѣть мундиръ, пошелъ и поступилъ въ зуавы.

— Я чувствую сильное побужденіе встать и уйти изъ вашей студіи, m-r Гуашъ, — сказала донна Туллія съ нервнымъ смѣхомъ.

— Въ такомъ случаѣ позвольте вамъ замѣтить, что если мои побужденія хороши, то ваши дурны, — отвѣтилъ Анастасій, спокойно продолжая писать. — Потому что у меня новый костюмъ…

— И новыя убѣжденія, — перебилъ дель-Фериче. — Вы всегда такъ много спорили объ убѣжденіяхъ.

— У меня ихъ совсѣмъ не было, потому я и спорилъ. Теперь, когда они у меня есть, я больше не спорю.

— Вы умно поступаете. Ваши теперешнія убѣжденія не вынесутъ критики…

— Извините меня, если вы позволите мнѣ представить васъ кардиналу Антонелли…

— Этому ужасному человѣку! этому Мефистофелю! — всплеснула въ ужасѣ донна Туллія руками.

— Этому Маккіавелла! этому архи-врагу всякой свободы! — воскликнулъ дель-Фериче театральнымъ тономъ.

— Именно, — отвѣтилъ Гуашъ. — Еслибы его можно было убѣдить пожертвовать вамъ четверть часа своего драгоцѣннаго времени, онъ бы въ мигъ перевернулъ всѣ ваши убѣжденія вверхъ дномъ!

— Это уже черезъ-чуръ! — вскричалъ дель-Фериче гнѣвно.

— Я нахожу, напротивъ, что это очень забавно, — замѣтила донна Туллія. — Какая жалость, что всѣ либералы — не художники, которыхъ его свѣтлость могъ бы пригласить писать свой портретъ и въ какой-нибудь часъ времени заставить перемѣнить мнѣнія.

Гуашъ спокойно улыбнулся и продолжалъ писать.

— Итакъ, онъ сказалъ вамъ, чтобы вы шли и записались въ зуавы, — проговорила донна Туллія послѣ минутнаго молчанія: — а вы и послушались, какъ ягненокъ?

— Кардиналъ не только не совѣтовалъ мнѣ идти въ солдаты, но выразилъ непритворное удивленіе, когда я высказалъ ему о своемъ намѣреніи, — отвѣтилъ Гуашъ холодно.

— Право же, это совсѣмъ невѣроятно. Я никогда въ жизни не была еще такъ удивлена.

Гуашъ всталъ съ мѣста, чтобы оглядѣть свою работу, а донна Туллія осмотрѣла его съ ногъ до головы.

— Tiens! — воскликнула она: — а вѣдь костюмъ зуава идетъ вамъ, Гуашъ! какія у васъ тонкія щиколки!

Анастасій расхохотался. Невозможно было сохранять серьезное настроеніе съ такой пустой госпожой.

— Если выраженіе вашего лица будетъ такъ часто мѣняться, донна Туллія, то его невозможно будетъ уловить.

— Какъ и ваши убѣжденія, — проворчалъ дель-Фериче.

Онъ былъ совсѣмъ сбитъ съ толку. Онъ никакъ не ожидалъ, что тщеславное желаніе видѣть свой портретъ оконченнымъ возьметъ у донны Тулліи верхъ надъ опасеніями политическаго свойства. Быть можетъ также она слишкомъ вѣрила въ Гуаша, чтобы его бояться. И дѣйствительно, всякій, кто зналъ Гуаша, довѣрился бы ему. Даже самъ дель-Фериче не столько опасался того, что художникъ перескажетъ его пустое либеральничанье, какъ былъ разсерженъ равнодушіемъ донны Тулліи къ сдѣланному открытію. Ему хотѣлось, чтобы m-me Майеръ серьезно вѣрила въ то, что скомпрометтировала себя участіемъ въ настоящемъ заговорѣ: это дало бы ему власть надъ нею.

— Итакъ, вы будете сражаться за Пія IX? — замѣтилъ Уго презрительно.

— Буду. И безъ обиды будь сказано, если встрѣчу васъ, мой другъ, среди гарибальдійцевъ, въ красной рубашкѣ, то убью наповалъ. Это будетъ очень непріятно, а потому я надѣюсь, что вы къ нимъ не пристанете.

— Остерегайтесь, дель-Фериче, — засмѣялась донна Туллія: — ваша жизнь въ опасности! Лучше вамъ пристать въ зуавамъ.

— Я не могу снять портретъ съ его святѣйшества, — иронизировалъ Уго, — а потому у меня нѣтъ никакихъ шансовъ.

— Вы могли бы помочь ему совѣтами, — замѣтилъ Гуашъ. — Я не сомнѣваюсь, что вы могли бы сказать ему много полезнаго.

— И стать измѣнникомъ…

— Тс! не будьте такъ глупы, дель-Фериче! — перебила донна Туллія, начинавшая бояться, что намеки дель-Фериче поведутъ въ непріятной исторіи. Она втайнѣ была убѣждена, что мягкаго Гуаша не слѣдуетъ выводить изъ себя. Онъ былъ слишкомъ спокоенъ, слишкомъ рѣшителенъ и слишкомъ серьезенъ, чтобы не быть опаснымъ, разъ его выведутъ изъ терпѣнія.

— Не будьте нелѣпы, — повторила она. — Что бы Гуашъ ни предпринялъ, онъ благородный человѣкъ, и я не хочу, чтобы вы говорили при немъ о предателяхъ. Онъ не ссорится съ вами; зачѣмъ вы хотите съ нимъ поссориться?

— Я думаю, онъ достаточно сдѣлалъ для того, чтобы оправдать желаніе съ нимъ поссориться, — мрачно произнесъ дель-Фериче.

— Любезный дель-Фериче, — повернулся къ нему Гуашъ, откладывая кисть въ сторону. — М-me Майеръ вполнѣ права. Я не только не ищу ссоры, но и не дамъ ее съ собой завести. Я даю вамъ честное слово, что все, что здѣсь происходило раньше и что я слышалъ отъ васъ или отъ донны Тулліи, Бальдэрно и кого бы то ни было изъ вашихъ друзей, я считаю ненарушимой тайной. Вы прежде говорили, что у меня нѣтъ убѣжденій, и вы были правы. У меня ихъ не было, и я съ большимъ интересомъ выслушивалъ ваши мнѣнія. Теперь обстоятельства перемѣнились. Мнѣ незачѣмъ говорить вамъ, во что я вѣрую, потому что на мнѣ мундиръ папскаго зуава. Когда я надѣвалъ его, я, разумѣется, не имѣлъ въ виду оскорбить васъ. Я не желаю оскорблять васъ и теперь, и прошу только одного — не оскорблять и меня. Съ своей стороны, я могу сказать только одно: съ этихъ поръ я не желаю участвовать въ вашихъ совѣщаніяхъ. Если донна Туллія довольна своимъ портретомъ, то намъ незачѣмъ больше видѣться. Если же намъ придется видѣться, то я прошу, чтобы эти свиданія происходили на правахъ взаимной вѣжливости и уваженія.

Больше прибавить было нечего, и рѣчь Гуаша положила конецъ дальнѣйшимъ пререканіямъ съ дель-Фериче. Донна Туллія, улыбаясь, высказала свое одобреніе.

— Вы вполнѣ правы, Гуашъ. Вы знаете, что невозможно оставить портретъ какъ онъ есть. Вы знаете… вы обѣщали мнѣ, помните, измѣнить его выраженіе.

Гуашъ наклонилъ голову молча и сѣлъ за работу. Дель-Фериче не раскрывалъ больше рта во весь сеансъ и мрачно глядѣлъ то на портретъ, то на донну Туллію, то въ полъ. Онъ не часто измѣнялъ обычной мягкости манеръ, но поведеніе Гуаша выбило его изъ колеи.

Въ слѣдующій разъ, когда донна Туллія пріѣхала на сеансъ, ее сопровождала старуха графиня, а дель-Фериче больше не появлялся. Портретъ былъ оконченъ къ удовольствію обѣихъ сторонъ и повѣшенъ въ гостиной донны Тулліи, гдѣ имъ могли восторгаться и критиковать его всѣ ея друзья и знакомые. Но Гуашъ радовался, когда онъ унесенъ былъ изъ его мастерской, такъ какъ, въ концѣ концовъ, возненавидѣлъ его, и готовъ былъ польстить оригиналу до уничтоженія всякаго сходства, лишь бы отдѣлаться отъ холоднаго взгляда голубыхъ глазъ m-me Майеръ. Онъ окончилъ также портретъ кардинала; и государственный человѣкъ заплатилъ за него не только съ необычайною щедростью, но и сдѣлалъ подарокъ художнику на память долгихъ часовъ, которые они провели вмѣстѣ.

Онъ раскрылъ одинъ изъ ящиковъ своей библіотеки и вынулъ изъ него старинный перстень съ горнымъ хрусталемъ, на которомъ была вырѣзана фигура Побѣды. Онъ взялъ руку Гуаша и надѣлъ ему перстень на палецъ. Ему полюбился Анастасій.

— Носите это на память обо мнѣ, — сказалъ онъ милостиво.

— Это Побѣда; вы теперь солдатъ, и я молю Бога, чтобы побѣда всюду васъ сопровождала; вручаю вамъ ея изображеніе.

— А я, — отвѣчалъ Гуашъ, — буду молиться о томъ, чтобы она была символомъ тѣхъ побѣдъ, которыя одержите вы.

— Только символомъ, — задумчиво проговорилъ кардиналъ. — Не болѣе какъ символомъ. Я рожденъ не для побѣды, но для безнадежной борьбы… я долженъ обманывать побѣжденныхъ людей пустой надеждой, а побѣдителей пугать пустымъ страхомъ. Тѣмъ не менѣе, другъ мой, — прибавилъ онъ, сжимая руку Гуаша и устремляя на него маленькіе, блестящіе глазки, — будемъ бороться, будемъ бороться до конца!

— И будемъ бороться до конца, ваша свѣтлость! — отвѣтилъ Гуашъ.

Одинъ былъ простой солдатъ, зуавъ, а другой, державшій его за руку — великій и могущественный человѣкъ; но тотъ же огонь горѣлъ въ ихъ сердцахъ, то же мужество, та же преданность проигранному дѣлу, — и оба сдержали слово, каждый по своему.

VI.

Городокъ Астрарденте билъ расположенъ въ довольно живописной и открытой мѣстности, на крутой горѣ, вздымавшейся посреди плодородной долины; однимъ концомъ гора упиралась въ римскую Кампанью, а другимъ — въ ущелья нижнихъ Абруццъ. Нижняя часть городка окружена была виноградниками и оливковыми рощами, а верхняя увѣнчивалась феодальнымъ дворцомъкрѣпостью — громаднымъ зданіемъ изъ твердаго камня, въ стилѣ пятнадцатаго вѣка.

Внутри дворца было множество самыхъ разнообразныхъ покоевъ. Былъ рядъ комнатъ со сводами подъ низкимъ потолкомъ и съ фресками въ хорошемъ стилѣ пятнадцатаго вѣка; надъ ними шелъ рядъ другихъ, обвѣшанныхъ старинными вышитыми коврами, съ старомодными мраморными столиками и зеркалами въ тяжелыхъ позолоченныхъ рамахъ. А одинъ флигель былъ весь отдѣланъ въ современномъ вкусѣ. Въ этой-то части дома Корона и поселилась вмѣстѣ съ сестрой Габріелью, монахиней, и повела жизнь правильную, занятую и уединенную, которая казалась какъ бы продолженіемъ ея дѣвической жизни въ монастырѣ, гдѣ она воспитывалась. Каждое утро обѣ женщины, въ глубокомъ траурѣ, слушали обѣдню, служившуюся въ дворцовой капеллѣ. Затѣмъ Корона гуляла съ часъ времени вмѣстѣ съ своей подругой по террасѣ, или же, если былъ дождь, въ закрытыхъ балконахъ, выходившихъ на южную сторону. Утренніе часы она проводила въ уединеніи, читая набожныя книги того серьезнаго содержанія, какое наиболѣе подходило къ ея грустному настроенію. Ровно въ полдень она съ сестрой Габріелью завтракала съ довольно пышнымъ церемоніаломъ. Въ три часа пополудни въ подъѣзду подавалось ландо, запряженное вороными лошадьми съ кучеромъ и лакеемъ въ траурныхъ ливреяхъ. Обѣ дамы появлялись ровно пять минутъ спустя, и Корона жестомъ указывала, куда она хочетъ, чтобы ее везли, вверхъ или внизъ по долинѣ. Великолѣпный экипажъ спускался вдоль покатой дороги, которая вилась вокругъ города, неизмѣнно возвращался спустя два часа, и, поднявшись по извилистой дорогѣ, скрывался въ зеленыхъ воротахъ. Въ шесть часовъ подавали обѣдъ съ тою же самой пышной церемоніей, какъ и завтракъ; послѣ того, Корона и сестра Габріель проводили время вдвоемъ до десяти часовъ, — и тѣмъ день и кончался. Въ рутинѣ ихъ жизни не было никакого разнообразія; она шла по разъ заведенному порядку, какъ и большіе часы на дворцовой башнѣ, которые били часы и четверти день и ночь, а съ ними сообразовался весь городовъ.

Но, несмотря за неизмѣнное однообразіе, время пріятно проходило для Короны. Она устала отъ свѣтской пятилѣтней жмени, устала отъ шума, праздной болтовни, безцѣльной суеты. И ее утомили непрерывныя усилія исполнясь обязанности но отношенію къ мужу, а пуще всего мученія подавленной любви въ Джіованни Сарачинеска. Все это она припоминала въ уединеніи астрардентскаго зѣмка и научилась любить его безмолвіе и безлюдье, по сравненію съ безполезной свѣтской дѣятельностью, покинутой ею на время. Корона не надѣялась найти въ сестрѣ Габріели ничего, кромѣ пассивной компаньонки; но по мѣрѣ того, какъ дни протекали, она открыла въ ней такую утонченность чувствъ и понятій, такую глубину взглядовъ и симпатіи, такую широкую опытность, что была удивлена и устыдилась даже узкости своего кругозора. Сестра была набожна и строга въ исполненіи всѣхъ правилъ своего монашескаго ордена, насколько они не мѣшали ей исполнять ея обязанности, какъ компаньонки, но въ разговорѣ

Габріель высказывала такое глубокое знаніе человѣческаго характера, что это одно служило постояннымъ источникомъ наслажденія для Вороны, и та разсказывала ей длинныя исторіи о людяхъ, которыхъ знавала, для того только, чтобы услышать ея удивительные комментаріи общественныхъ вопросовъ.

Вродѣ чтенія, долгихъ часовъ размышленія и бесѣды съ сестрой Габріелью Ворона находила себѣ занятія въ городкѣ, окружавшемъ ея резиденцію. Она пыталась раза два посѣщать бѣдныхъ въ мѣстечкѣ, въ надеждѣ помочь имъ, но увидѣла, что присутствіе ея повергаетъ ихъ въ какой-то священный трепетъ и такое нервное состояніе, что трудно даже добиться отъ нихъ толковыхъ отвѣтовъ на вопросы.

Итальянскій поселянинъ вовсе не одинъ и тотъ же въ разныхъ кастахъ страны, какъ это обыкновенно думаютъ, и хотя тосканецъ, находящійся въ постоянномъ общеніи съ своимъ землевладѣльцемъ, чувствуетъ нѣкоторое къ нему довѣріе и охотно болтаетъ съ нимъ о своихъ нуждахъ, но не таково отношеніе грубѣйшихъ расъ, обитающихъ въ Сабинскихъ и Самнитскихъ горахъ. Поселянинъ въ Agro Romano способенъ въ цивилизаціи и понимаетъ людей высшихъ классовъ, если онъ привыкъ постепенно ихъ видѣть: въ несчастію, послѣднее бываетъ рѣдко. Многіе изъ крупныхъ римскихъ землевладѣльцевъ проводятъ ежегодно мѣсяцъ или два въ своихъ помѣстьяхъ; старикъ Астрарденте въ послѣдніе годы вошелъ даже въ значительныя издержки по исправленію и реставраціи замка, но онъ ничего не дѣлалъ для своихъ поселянъ. Корона, при первыхъ своихъ попыткахъ вникнуть въ ихъ положеніе, наталкивалась на мертвое молчаніе, за которымъ, какъ она подозрѣвала; скрывалось не мало тревоги. Она рѣшительно ничего не понимала въ ихъ дѣлахъ; плохо сознавала, въ какомъ они стоятъ отношеніи другъ къ другу, насколько велика ея власть надъ ними и ихъ власть надъ нею. Тайны различныхъ контрактовъ все еще были для нея сокрыты, хотя ея^г управляющій и толковалъ о нихъ съ поразительной болтливостью. Она усиленно старалась понять систему, въ силу которой ея арендаторы держали ея землю, и прошло нѣкоторое время прежде, чѣмъ ей это удалось. Легче сразу объяснить, въ чемъ дѣло, нежели слѣдить за Короной въ ея попыткахъ просвѣтить себя.

Судя по терминологіи, система аренды земли, общая въ папскихъ владѣніяхъ, передавалась безъ перерыва отъ древнихъ римлянъ по сіе время: какъ и въ древнемъ римскомъ законѣ emphyteusis обозначаетъ обладаніе правами надъ чужой землей, могущими передаваться по наслѣдству — и въ наше время, какъ и при римлянахъ; владѣлецъ такихъ правъ навивается emphyteuta или emfiteola. Какимъ образомъ римляне стали употреблять греческія слова въ своемъ помѣстномъ правѣ, къ дѣлу не относится; но эти слова употребляются и понынѣ въ этой части Италіи и точь-въ-точь такъ, какъ и въ древнѣйшія времена.

Арендаторъ можетъ пріобрѣсти права emphyteusis прямо отъ землевладѣльца, подобно обычной арендѣ, или же онъ можетъ получить ихъ «помѣстнымъ» способомъ. Гдѣ пустуетъ земля, тамъ каждый можетъ поселиться и начать, ее обрабатывать подъ условіемъ уплаты владѣльцу извѣстной части — большею частію одной четверти продуктовъ натурою или соотвѣтственной суммы денегъ. Землевладѣлецъ, конечно, можетъ отказать въ помѣстномъ правѣ первому поселенцу, что, впрочемъ, случается очень рѣдко, такъ какъ лица, владѣющія пустырями, очень рады всякой попыткѣ въ культурѣ. Но разъ землевладѣлецъ допустилъ помѣстное право, оно уже не можетъ быть отнято, и поселянинъ можетъ располагать имъ по своему усмотрѣнію, даже продать его, если захочетъ, другому. Законъ опредѣляетъ только, что, въ случаѣ продажи, землевладѣлецъ получаетъ годовую ренту натурой или деньгами въ придачу въ обычной рентѣ, и это вознагражденіе уплачивается сообща продавцомъ и покупателемъ, по уговору. Такія аренды переходятъ по наслѣдству отъ отца къ сыну въ продолженіе многихъ поколѣній и считаются непрерывными арендами. Землевладѣлецъ не можетъ прогнать арендатора иначе, какъ за неплатежъ ренты въ продолженіе цѣлыхъ трехъ лѣтъ. На дѣлѣ право emphyteuta на почву гораздо важнѣе права землевладѣльца, потому что арендаторъ можетъ сколько угодно обманывать землевладѣльца, между тѣмъ какъ законъ смотритъ за тѣмъ, чтобы землевладѣлецъ ни при какихъ условіяхъ не обманулъ арендатора. На дѣлѣ, слѣдовательно, почти вездѣ рента уплачивается натурою, а остальное проѣдается крестьянами, такъ что денегъ почти не водится въ странѣ.

Корона открыла, что доходы, получаемые ею съ земель Астрарденте, собираются четвериками муки и ведрами вина съ двухсотъ арендованныхъ хозяйствъ въ размѣрѣ одной четверти производимаго ими зерна и винограда. Крестьяне всѣ въ одно и то же время обмолачивали и мололи зерно и выдавливали виноградъ. Если управляющій не присутствовалъ на мѣстѣ во время этихъ операцій, то крестьяне могли скрыть какое угодно количество своихъ произведеній. Такъ какъ рента никогда не устанавливалась впередъ, но зависѣла отъ годичнаго урожая, то явное дѣло, что для арендатора было очень выгодно водить за носъ землевладѣльца, гдѣ и когда только можно. Землевладѣлецъ находилъ скучнымъ и непроизводительнымъ надзоръ за арендаторами, и естественнымъ послѣдствіемъ этого было худшее изъ аграрныхъ золъ — промежуточная инстанція между владѣльцемъ и арендаторомъ — управляющій, которому поручалось собирать ренту. Послѣдній часто соглашался уплачивать опредѣленную сумму дохода землевладѣльцу, и хотя она обыкновенно бывала гораздо ниже настоящаго размѣра ренты, зато обезпечивала, по крайней мѣрѣ, землевладѣльцу извѣстный опредѣленный доходъ, который онъ получалъ безъ всякихъ хлопотъ. Но тогда управляющій превращался самъ въ піявку и высасывалъ все, что могъ, изъ арендаторовъ, чтобы набить себѣ потуже карманъ. Результатомъ этого было то, что въ то время, какъ арендаторъ умиралъ съ голоду, а землевладѣлецъ получалъ минимумъ дохода, управляющій постепенно богатѣлъ.

На этой системѣ держались девять-десятыхъ земель въ бывшихъ папскихъ владѣніяхъ, и держатся до сихъ поръ, несмотря на новѣйшій арендный законъ, по причинамъ, которыя выяснятся въ другой части этой исторіи.

Корона видѣла и понимала, что зло велико. Она обсуждала вопросъ съ своимъ управляющимъ или ministro, какъ его называли, и который былъ какъ разъ вышеописаннымъ посредникомъ, і чѣмъ болѣе обсуждала она вопросъ, тѣмъ онъ казался ей безнадежнѣе. Управляющій дѣйствовалъ въ силу контракта, заключеннаго ея покойнымъ мужемъ на нѣсколько лѣтъ. Онъ регулярно штиль ежегодный условленный доходъ, и его нельзя было устранить въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ. Онъ, само собой разумѣется, былъ противъ всякихъ перемѣнъ и употреблялъ всѣ усиди, чтобы представиться ангеломъ милосердія и справедливости, парящимъ надъ счастливой семьей веселыхъ пейзанъ въ нѣдрахъ земного рая. Въ несчастію для него, онъ не понялъ сначала мотивовъ, о которыхъ шли разспросы Короны. Онъ предпоюжилъ-было, что она не довольна размѣромъ уплачиваемой имъ ренты, и намѣревается увеличить сумму, по истеченіи срока контракта. Поэтому въ первый же разъ, какъ она пригласила его для переговоровъ, онъ начерталъ передъ нею картину бѣдственнаго положенія крестьянъ и краснорѣчиво распространялся объ ихъ бѣдности, и о крайней трудности вообще взимать съ нихъ ренту. Только тогда, когда онъ открылъ, что главной заботой Короны было благосостояніе арендаторовъ, онъ перемѣнилъ тактику и пытался доказать, что это планъ къ лучшему въ лучшемъ изъ возможныхъ помѣстій.

Тогда, къ его великому удивленію, Корона увѣдомила его, что контрактъ съ нцмъ не будетъ возобновленъ по истеченіи срока, и что она сама, будетъ собирать ренту. Она долго не могла уразумѣть своего положенія, но, разъ уразумѣлъ его, рѣшила, что слѣдуетъ попытаться измѣнить дѣло. Еслибы ея состояніе зависѣло только отъ дохода, получаемаго съ земель Астрарденте, она охотнѣе дошла бы до нищеты, чѣмъ позволитъ хозяйству идти такъ, какъ оно шло. Къ счастію, она была богата, и если не имѣла никакой, опытности въ этого рода дѣлахъ, зато была полна добрыхъ намѣреній, великодушья и не нуждалась въ деньгахъ. По ея простой аграрной теоріи, наилучшій способъ улучшить помѣстье — будетъ тратить на его улучшеніе доходъ, получаемый съ него, до тѣхъ поръ, прямое управленіе не перейдетъ въ ея руки. Вся бѣда въ томъ, думалось ей, что у крестьянъ слишкомъ мало денегъ; лучшій, способъ помочь имъ — это дать имъ денегъ. Единственный вопросъ — какъ же это сдѣлать, не деморализируя ихъ и не увеличивая ихъ обязательства, относительно ministro или посредника?

Тогда она послала за патеромъ. Отъ него она узнала, что лѣтомъ поселяне сводятъ концы съ концами, но зимой имъ всегда тяжко приходится. Онц спросила — почему. Онъ отвѣчалъ — потому, что они беззаботны, потому что земельная система плоха, и потому, что еслибы они и сдѣлали сбереженія ministro отобралъ бы ихъ. — Но находитъ ли онъ возможнымъ, сдѣлать ихъ практичнѣе и сообразительнѣе? — Онъ отвѣчалъ, что это возможно, но потребуетъ не меньше десятка лѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ, — сказала Корона, — единственный способъ улучшить ихъ положеніе — это доставать имъ работу зимой. Я буду проводить дороги въ помѣстьѣ и строить большіе дома съ квартирами въ городѣ. Дѣла будетъ для всѣхъ достаточно,.

Хотя это былъ простой плацъ, но ему суждено было быть приведеннымъ въ исполненіе и измѣнить въ нѣсколько лѣтъ общій видъ помѣстья Астрарденте. Корона послала въ Римъ за инженеромъ, который былъ бы вмѣстѣ съ тѣмъ и хорошимъ архитекторомъ, и принялась сама изучать мѣстныя условія, настаивая на трмъ, чтобы и трудъ, и матеріалъ, непремѣнно и исключительно были мѣстные. Это доставило ей такъ много занятій, что время быстро летѣло.

Истекъ великій постъ, прошла и святая. Ранніе фруктовые деревья покрылись бѣлымъ цвѣтомъ, который затѣмъ опалъ на землю и осѣнился вишнями, миндальными орѣхами и персиками. Бурыя изгороди позеленѣли и оживились присутствіемъ мелкихъ пташекъ. Большія зеленыя ящерицы забѣгали по лѣсистымъ тропинкамъ на скатахъ холмовъ и ловили мухъ, съ жужжаніемъ крутившихся въ весеннихъ лучахъ солнца. Сухія виноградныя лозы покрылись листьями, а маисъ внезапно выставилъ на солнце какъ бы миріады блестящихъ зеленыхъ кинжаловъ, пробившихъ темную кору земли. По краямъ дорогъ высоко росла трава, а широкіе овраги превратились въ быстрыя рѣчки.

Жизнь Короны текла изо дня въ день обычнымъ чередомъ, но, по мѣрѣ того, какъ проходило время, къ нее чаще и чаще закрадывалась одна мысль, сначала робкая, какъ бы боявшаяся быть прогнанной, сначала безмолвная, какъ сонное, видѣніе, но мало-по-малу принимавшая опредѣленный смыслъ и высказывавшаяся явственно въ словахъ;

— «Сдержить ли онъ свое обѣщаніе? Пріѣдетъ ли?»

Но онъ не пріѣзжалъ, хотя свѣжія краски весны сгустились въ зрѣлые цвѣта лѣта, и Корона, глядя внизъ въ долину, видѣла, какая перемѣна происходила надъ землей, и сознавала, что. такая же, перемѣна совершалась и въ ней. Она инстинктивно искала уединенія, но не знала, что оно принесетъ ей. Она желала чтить покойнаго мужа, удалившись отъ свѣта на нѣкоторое время, думая, и вспоминая о немъ. Она такъ и сдѣлала, но молодость брала свое и жизнь предъявляла свои требованія.

Мысль о Джіованни была теперь сладка такъ же, какъ прежде была горька. Теперь ничто не могло мѣшать ей о немъ, думать. Что за бѣда, если она будетъ теперь о немъ думать… пока самого, его еще нѣтъ съ нею. Современемъ онъ пріѣдетъ; она ломала голову надъ тѣмъ, когда-то это будетъ, и какъ скоро онъ сдержитъ свое обѣщаніе. Но пока она не была несчастна и. занималась обычнымъ дѣломъ; только иногда долгое время простаивала по вечерамъ одна на балконѣ, съ котораго видъ открывался на дальнія горы, и спрашивала себя, тамъ ли онъ, или, какъ дошли до нея слухи, уѣхалъ на дальній сѣверъ? Онъ говорилъ, что отсюда до его замка, всего полъ-дня пути, черезъ горы. Но сколько бы она ни напрягала зрѣнія, а ничего не бщо видно сквозь массивныя твердыни. Онъ говорилъ, что проведетъ лѣто въ своемъ имѣніи. Неужели онъ передумалъ?

Нѣтъ, она не была несчастлива. Но мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ дни проходили, счастливое настроеніе, стало отуманиваться, глухимъ опасеніемъ. Что если она черезъ-чурь строго запретила ему себя видѣть? Что если онъ уѣхалъ обезнадеженный и дѣйствительно находятся теперь въ дальней Скандинавіи, какъ утверждаютъ газеты, рискуя своей жизнью въ безумныхъ приключеніяхъ?

Но, по правдѣ говоря, боялась она не этого. Онъ былъ силенъ, молодъ, смѣлъ; онъ пережилъ тысячу опасностей, переживетъ и эти. Но въ ея воображеніи вставала злая тѣнь, образъ женщины, и такъ отчетливо, такъ живо воплощался въ лицѣ донны Тулліи, что она какъ бы видѣла ея красныя улыбающіяся губы и слышала громкій смѣхъ. Она сердилась на себя за эту мысль, но эта мысль постоянно оживала въ и и причиняла боль, а послѣдняя превращалась въ нестерпимый страхъ. Она вдругъ почувствовала, что должна во что бы то ни стало узнать, гдѣ онъ находится, — въ противномъ случаѣ, лишится всякаго спокойствія. Она и безъ того стала нервна и безпокойна и въ разговорахъ съ сестрой Габріель выказывала странную разсѣянность. Добрая женщина замѣтила это и присовѣтовала перемѣну мѣста, какую-нибудь экскурсію. — Корова, — говорила она, слишкомъ молода, чтобы вести такую жизнь.

Корона вздрогнула отъ радости при этой мысли. Онъ говорилъ, что до его замка всего полъ-дня пути. Она переѣдетъ черезъ горы и взглянетъ на мѣстечко Сарачинеска, всего только одинъ разъ. Быть можетъ, ей попадется на встрѣчу крестьянинъ, и въ беззаботномъ разговорѣ она узнаетъ, тамъ ли онъ, или пріѣдетъ лѣтомъ? Никто объ этомъ не узнаетъ, и, кромѣ того, сестра Габріель сказала, что экскурсія принесетъ ей пользу. Сестра, по всей вѣроятности, вовсе не слыхала, что Сарачинеска такъ близко и, конечно, не подозрѣвала, что герцогиня интересуется его владѣльцемъ. Она объявила ей о своемъ намѣреніи, и сестра одобрила его; сама она слишкомъ слаба, заявила она, чтобы участвовать въ поѣздкѣ.

На слѣдующее утро Корона сѣла въ экипажъ и проѣхала нѣсколько миль на югъ въ горы до того пункта, гдѣ на дорогѣ ее встрѣтилъ конный отрядъ ея собственныхъ guаrdiаni, или лѣсныхъ сторожей, какъ ихъ называютъ, въ темносинихъ мундирахъ изъ грубаго сукна и въ кожаныхъ штиблетахъ. У каждаго изъ сторожей висѣла на груди круглая пластинка изъ серебра съ гербомъ Астрарденте; у каждаго за спиной было длинное ружье, а къ сѣдламъ копей привязаны были чехлы съ пистолетами. Человѣка два загорѣлыхъ крестьянъ держали подъ устцы мула, тяжело осѣдланнаго, по старинной модѣ, подъ большимъ краснымъ бархатнымъ сѣдломъ испанскаго образца. Кучка крестьянъ и оборванныхъ ребятишекъ стояли вокругъ, съ интересонъ слѣдя за приготовленіями и вслухъ разсуждая о красотѣ знатной дамы.

Корона сѣла на мула, и его повели подъ устцы двое молодыхъ крестинъ. Она улыбалась про себя, такъ какъ впервые въ жизни ей приходилось ѣхать такимъ образомъ, по нисколько не смущалась своего простодушнаго конвоя. Она знала, что такъ же безопасна среди него, какъ и у себя дома.

По мѣрѣ того, какъ тропинка уходила въ горы, мѣстность становилась пустыннѣе, растительность рѣже, а камни обильнѣе. Кругомъ царила скалистая пустыня; насколько глазъ могъ обнять окрестность, не видно было ни души человѣческой, ни одного живого существа не показывалось на обнаженныхъ утесахъ, вздымавшихъ къ небу свои острыя верхушки. Корона заговорила съ главнымъ стражемъ, ѣхавшимъ рядомъ съ нею на маленькой горной лошадкѣ. Онъ объяснялъ ей, что рѣдко кто ѣздить по этой тропинкѣ — это кратчайшій путь въ Сарачинеска.

Князья иногда ѣздитъ по ней верхомъ, отсылая экипажи въ объѣздъ. Да еще въ пору сбора винограда крестьяне возятъ по этой тропинкѣ виноградъ на продажу на большіе заводы. Эта дорожка не опасна именно потому, что такъ безлюдна. Герцогиня сказала, что хочетъ только поглядѣть на долину, разстилающуюся по ту сторону горъ, и затѣмъ вернется назадъ. Послѣ полудни партія достигла высшаго пункта площадка, между двумя скалами, на которой могъ умѣститься только одинъ мулъ. Конвойный связалъ, что въ концѣ узенькой тропинки, съ которой начинается спускъ, она увидитъ Сарачинеска. Корона вскрикнула отъ удивленія, достигнувъ этого мѣста.

Въ какой-нибудь четверти мили направо, въ концѣ широкой горной дороги, она увидѣла массивныя башни Сарачинески, раскрашенныя и мрачныя, высившіяся среди густой рощи. Все промежуточное пространство, да и вся долина, насколько могъ окинуть ее глазъ, была однимъ непрерывнымъ лѣсомъ каштановъ. Тамъ-и-сямъ, пониже замка, сверкали черепицы крышъ домовъ городка, но сами строеніи были скрыты отъ глазъ. Корона не имѣла понятія о томъ, какъ близко находится она отъ замка, и ей вдругъ стало страшно, что Джіованни появится на длинной, прямой дорогѣ, которая вела въ рощу. Она отъѣхала къ конвою.

— Что князья здѣсь теперь? — спросила она одного изъ конвойныхъ.

Тотъ не зналъ этого, но минуту спустя появился сбоку на широкой дорогѣ около тропинки крестьянинъ съ мѣшкомъ хлѣбнаго зерна, на ослѣ. Конвойный окликнулъ его и спросилъ про князей. Увидя Корону на мулѣ, окруженную вооруженными людьми въ ливреѣ, человѣкъ остановился и снялъ мягкую войлочную шляпу.

— Оба князя находятся въ Сарачинеска, сказалъ онъ. — Молодой князь пріѣхалъ еще на святой. Они строятъ акведукъ, который долженъ доставить воду городу; онъ пройдетъ внизу по рощѣ. Князья почти ежедневно бываютъ на работахъ. Ея сіятельство найдетъ ихъ тамъ, если пожелаетъ, или же въ замкѣ.

Но герцогиня вовсе не желала встрѣтитъ ихъ. Она дала монету человѣку и поспѣшно удалилась. Конвойные были молчаливый народъ, привыкшій повиноваться; они послѣдовали за ней внизъ по крутой тропикѣ, даже не обмѣнявшись другъ съ другомъ словомъ. Въ тѣни нависшей скалы она сдѣлала привалъ и, сойдя съ мула, стала завтракать. Она мило ѣла и сидѣла, задумчиво глядя на голый камень, въ то время, какъ ея свята торопливо поѣдала остатки ея трапезы. Она испытала сильное волненіе, узнавъ, что находятся такъ близко отъ Джіованни; она точно увидѣла его самого, и сердце ея сильно билось, а кровь то-и-дѣло приливала къ смуглымъ щекамъ Вѣдь возможно было бы ему проѣхалъ, какъ разъ по тому пути, гдѣ она остановилась. И какъ ужасно было бы, еслибы онъ открылъ, что она пріѣхала высматривать его жилище, послѣ того, какъ строго запретила ему показываться ей на глаза! Краска стыда горѣла у нея на щекахъ, она поступила такъ неделикатно, такъ недостойно ея чувства, собственнаго достоинства. Но, несмотря на все это, она радовалась, что онъ отъ нея теперь близко, и хотя онъ сдержалъ данное слово — избѣгать ее, тѣмъ не менѣе онъ выполнилъ свое намѣреніе провести лѣто въ Сарачинеска.

Люди уложили всѣ вещи въ корзину и помогли Коронѣ сѣетъ на мула. Медленно стала партія спускаться съ крутой тропинки, становившейся все шире и удобнѣе, но мѣрѣ того, какъ они съѣзжали съ горы. У подошвы ее ждала коляска; она сѣла въ нее и уѣхала, оставя позади себя конвой крестьянъ и мула съ его тихимъ, размѣреннымъ шагомъ. Солнце низко стояло, когда коляска проѣхала въ ворота замка Астрарденте. Сестра Габріель нашла, что Корона стала на видъ свѣжѣе отъ поѣздки, и прибавила, что, должно быть, она очень сильна, если выдержала такое путешествіе безъ, усталости. И весь слѣдующій день — да и много дней подъ-рядъ — сестра замѣчала перемѣну въ настроеніи хозяйки и дала себѣ слово, если герцогиня снова заскучаетъ, посовѣтовать ей съѣздить еще разъ въ горы для развлеченія.

Въ этотъ вечеръ старикъ Сарачинеска и его сынъ сидѣли за обѣдомъ въ большой залѣ своего замка. Вѣрный Пасквале служилъ такъ же церемонно, какъ и въ Римѣ. Въ этакъ вечеръ онъ снова заговорахъ. Этого не бывало еще ни разу послѣ того, какъ онъ извѣстилъ господь о смерти герцога Астрарденте.

— Прошу прощенія, ваше сіятельство, — началъ онъ обычной формулой.

— Въ чемъ дѣло, Пасквале? — спросилъ старикъ Саарачинеска.

— Не знаю, извѣстно ли вашему сіятельству, что герцогиня д’Астрарденте пріѣзжала сюда сегодня?

— Что такое? — спросилъ старикъ.

— Ты, должно быть, помѣшался, Пасквале! — намѣтилъ Джіовании.

— Прошу прощенія, ваше сіятельство, если я ошибаюсь, но вотъ, что я слышалъ. Гиги Секки, крестьянинъ имъ Аквавива въ нижнемъ лѣсу, привозилъ сегодня мѣшокъ съ зерномъ на мельницу и разсказывалъ мельнику, а мельникъ разсказалъ Этторе, а Этторе разсказалъ Нино, а Нино разсказалъ…

— Да что же онъ разсказалъ-то? — перебилъ старикъ-князь.

— Нино разсказалъ поваренку, — продолжалъ Пасквале, нимало не смущаясь, — а поваренокъ разсказалъ мнѣ, ваше сіятельство, что когда Гиги проѣзжалъ по дорогѣ изъ Сервети сюда, то его остановилъ отрядъ guardiani, сопровождавшихъ красавицу, смуглую даму въ черномъ, которая ѣхала на мулѣ, и одинъ изъ guardiani спросилъ «го, находятся ли ваши сіятельства въ Сарачиместа; а когда онъ отвѣтилъ, что да — дама дала ему денегъ и тотчасъ же повернула назадъ и уѣхала по дорогѣ въ Астрарденте; онъ говоритъ, что guardiani — изъ Астрардеyте, потому что онъ gомнить, какъ видѣлъ одрого изъ нихъ, съ бѣльмомъ на глаpу, yа большой ярмаркѣ въ Геннаццапо въ прошломъ году. И вотъ какимь образомъ я объ этомъ услыхалъ.

— Твоя повѣсть удивительна, Пасквале, — отвѣчалъ князь, громко смѣясь, — но довольно правдоподобна. Ступай я приведи во мнѣ Гиги Секки, если онъ все еще въ околоткѣ. Я хочу услышать эту исторію отъ него самого.

Когда они остались вдвоемъ, отецъ и сынъ нѣсколько секундъ молча смотрѣли другъ на друга, а затѣмъ старикъ Сарачинеска снова разсмѣялся. Но Джіованни былъ серьезенъ, а лицо его блѣдно. Отецъ пересталъ смѣяться.

— Если этотъ разсказъ вѣренъ, — сказалъ онъ, — то я бы совѣтовалъ тебѣ, Джіованни, побывать по ту сторону горъ. Пора.

Джіованни помолчалъ съ минуту. Онъ быль сильно заинтересованъ, но не могъ сказать отцу, что обѣщалъ Коронѣ не видѣться съ нею, и еще не объяснилъ себѣ ея внезапнаго появленія такъ близко отъ Сарачинеска.

— Мнѣ кажегся, лучше было бы вамъ съѣздить первому, — сказалъ онъ отцу. — Но я вовсе неувѣренъ, что разсказъ этотъ вѣренъ.

— Мнѣ съѣздить? О, какъ хочешь! — отвѣчалъ старикъ, опять смѣясь. Онъ всегда готовъ былъ дѣйствовать.

Но Гиги Секки не нашли. Онъ уже вернулся въ Аквавиву. Два дня спустя, Джіованни самъ поѣхалъ и разыскалъ его. Онъ не особенно удивился, когда Гиги подтвердилъ разсказъ Пасквале отъ слова до слова. Корона пріѣзжала въ Сарачинеска узнать, тутъ ли Джіованни, или нѣтъ, и, услыхавъ, что онъ въ замкѣ, поспѣшно уѣхала. Джіованни былъ по природѣ серьезнаго и меланхолическаго нрава; но въ послѣдніе мѣсяцы сдѣлался совсѣмъ молчаливъ, съ упрямой настойчивостью занимался проведеніемъ акведука, смотрѣлъ день за работами, а вечера просиживалъ надъ планами. Онъ ждалъ. Онъ вѣрилъ, что Корона любила его, и зналъ, что онъ любитъ ее, но считалъ, что долженъ терпѣливо ждать, какъ потому, что обѣщалъ, такъ и изъ уваженія къ ея недавнему вдовству. Чтобы облегчить себѣ ожиданіе, онъ долженъ былъ найти себѣ непрерывныя занятія, и съ энергіей помогалъ отцу, мечтавшему превратить Сарачинеска въ рай земной.

— Я думаю, — сказалъ онъ, — если вы поѣдете туда въ концѣ недѣли, то это будетъ очень хорошо. Я не хочу пока навязывать ей свою персону, а вамъ легко будетъ узнать, хочетъ ли она меня видѣть. Въ сущности, она могла поѣхать просто прокатиться и случайно забрела къ намъ. Я часто замѣчалъ, какъ неожиданно натыкаешься на видъ замка на той горной тропинкѣ.

— Съ другой стороны, — отвѣтилъ старикъ съ улыбкой, — каждый могъ сказать ей, что эта тропинка ведетъ въ Сарачинеска и болѣе никуда. Но я поѣду завтра, — прибавилъ онъ. — Я мигомъ разрѣшу всѣ твои сомнѣнія.

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ Джіованни.

VII.

Старикъ Сарачинеска сдержалъ слово, и на слѣдующее утро, недѣлю спустя послѣ экскурсіи Короны въ горахъ, отправился въ Астрарденте, куда и прибылъ около полудня. Онъ послалъ свою карточку, а самъ стоялъ подъ воротами и обивалъ пыль съ сапогъ тяжелымъ хлыстомъ. Лицо его было смуглѣе, чѣмъ когда-либо, отъ постояннаго пребыванія на солнцѣ, а коротко остриженные волосы и борода еще посѣдѣли, но его сильный станъ держался такъ же прямо, какъ и прежде, а походка была твердая и гибкая. Онъ былъ замѣчательный старикъ; не одинъ двадцатилѣтній юноша поеавидовалъ бы его силѣ и энергіи.

Корона сидѣла за завтракомъ съ сестрой Габріель, когда ей подали карточку старика-князя. Она вздрогнула, прочитавъ его имя, и хотя на карточкѣ ясно было обозначено: „князь Сарачинеска“, она колебалась и спросила буфетчика, точно ли это самъ князь. Тотъ отвѣчалъ утвердительно.

— Вы ничего не имѣете противъ того, чтобы я его приняла? — спросила она сестру Габріель. — Это старикъ-сосѣдъ, — пояснила она, — мой ближайшій сосѣдъ здѣсь въ горахъ.

Сестра не протестовала. Она нашла даже, что герцогинѣ полезно видѣть людей.

— Просите князя и поставьте приборъ на столѣ, — приказала Корона

Секунду спустя, вошелъ старикъ, и Корона поднялась ему на встрѣчу. Было что-то живительное въ звукахъ его низкаго голоса и въ стукѣ шпоръ о мраморный полъ.

— Герцогиня, вы очень добры, что приняли меня. Я не зналъ, что вы въ этотъ часъ завтракаете. Здравствуйте, сестра! — прибавилъ онъ, увидѣвъ монахиню, которая тоже встала изъ-за стола.

— Сестра Габріель, — представила Корона, — была такъ добра, что согласилась раздѣлять мое одиночество.

Говоря правду, Коронѣ было не по себѣ, но это ощущеніе было не безъ пріятности, хотя она и догадывалась, что, можетъ быть, князь слышалъ про ея экскурсію и пріѣхалъ угнать, въ чемъ дѣло. Она смѣло пошла на встрѣчу объясненію.

— Я недавно совсѣмъ нечаянно очутилась въ вашемъ сосѣдствѣ, — улыбнулась она. — Мнѣ захотѣлось взглянуть на вашу долину, но когда я достигла вершины горы, то увидѣла себя почти въ вашемъ домѣ.

— Я бы желалъ видѣть васъ въ нашемъ домѣ, — отвѣчалъ князь. — Конечно, я слышалъ про то, что вы были около насъ, и мы догадались, что вы случайно попали въ наше сосѣдство. Мой сынъ ѣздилъ въ Аквавиву, чтобы разспросить человѣка, видѣвшаго васъ.

Сарачинеска говорилъ совсѣмъ просто, беря кушанье съ блюда, которое ему подалъ слуга, но, поднявъ голову, увидѣлъ, что смуглая щеки Короны покраснѣли.

— Это было такъ неожиданно, — нервно пояснила она, — что я просто испугалась.

— Жалѣю, что вашъ испугъ помѣшалъ вамъ проѣхать дальше. Сарачинеска рѣдко удостаивался посѣщенія герцогини д’Астрарденте. Но послѣ вашего визита, то-есть, вѣрнѣе, послѣ вашего неосуществившагося визита, я долженъ объяснить мой пріѣздъ. Во-первыхъ, вы должны знать, что я пріѣхалъ сюда не случайно, но намѣренно, съ заранѣе обдуманной цѣлью. Я пріѣхалъ не затѣмъ, чтобы поглядѣть на вашу долину, но чтобы видѣть васъ, васъ самихъ. Поэтому гостепріимство, оказанное вами мнѣ, увѣнчало нее желаніе васъ видѣть.

Корова засмѣялась.

— Вотъ любезныя слова! — связала она.

— Которыхъ вы бы не услышали, еслибы меня не приняли, — весело отвѣтилъ онъ. — Но я еще не кончилъ. У меня много еще любезныхъ словъ въ запасѣ. При видѣ васъ человѣкъ дѣлается краснорѣчивъ, подобно тому, какъ при появленіи солнца распускаются цвѣты.

— Очень мило, — засмѣялась Корона. — Вы, должно быть, изучаете поэтовъ, сидя въ Сарачинеска? Что, донъ Джіованни изучаетъ ихъ вмѣстѣ съ вами?

— Джіованни — фактъ, а я — басня. Старики всегда баснословны, потому что представляютъ въ безобидной формѣ безумства всего человѣческаго рода; но конецъ ихъ всегда бываетъ, самъ по себѣ, нравоученіемъ, я молодые люди могутъ многому научиться, изучая ихъ.

— Ваше сравненіе очень остроумно, — отвѣтила Корона, которую занималъ разговоръ Сарачинеска. — И я сомнѣваюсь, чтобы вы были такъ безобидны, какъ говорите. Вы, конечно, не безумны, и я не увѣрена въ томъ, чтобы, нэучая васъ, молодые люди…

Она запнулась и засмѣялась.

— Съумѣли понять добродѣтель, скрытую отъ глазъ… Или, вамъ говорили остроумные древніе римляне, то, что изображеніе Кассія и Брута замѣчательнѣе всѣхъ другихъ по той самой причинѣ, что ихъ нигдѣ не видать… какъ и мои добродѣтели? Джіованни, напримѣръ, совершенная противоположность мнѣ въ этомъ отношеніи, хотя и похожъ лицомъ какъ двѣ капли воды, что, конечно, для него не особенно лестно.

— Добродѣтели не слѣдуетъ скрывать, — замѣтила мягко сестра Габріель. — Это все равно, что скрывать свѣтъ.

— Сестра, — отвѣтилъ опять князь, и черные глаза его весело засвѣтились: — еслибы въ моемъ распоряженіи было хоть столько свѣта, чтобы вы могли при немъ прочитать нѣсколько словъ въ вашемъ молитвенникѣ, я бы предоставилъ его въ ваше распоряженіе; я бы поставилъ его посреди площади Колонны и назвалъ бы иллюминаціей. Къ несчастью, мой свѣтъ, какъ лампа одинокаго рудокопа, свѣтитъ только мнѣ, да и то еле-еле.

— Зачѣмъ вы такъ унижаете себя? — сказала Корона.

— Вы правы; этого не слѣдуетъ. Вы или повѣрите, что я говорю правду, или подумаете, что я лгу. А я не знаю, что хуже: то или другое? Перемѣнимъ разговоръ. Мой сынъ Джіованни, герцогиня, просилъ засвидѣтельствовать вамъ его почтеніе.

— Благодарю. Какъ его здоровье?

— Онъ здоровъ, но нравъ у него слишкомъ меланхолическій. Онъ строитъ водопроводъ, и я ему помогаю. Дѣло подвигается, причемъ онъ постоянно работаетъ, а я курю папиросы и читаю романы.

— Раздѣленіе труда въ вашу пользу, — замѣтила Ворона.

— О, конечно. Онъ развиваетъ естественную производительность моихъ земель, а я поощряю торговлю табакомъ и книгами. Онъ работаетъ съ утра до ночи, онъ собственно инженеръ, подрядчикъ, надсмотрщикъ и главный каменьщикъ. Онъ все дѣлаетъ, и хорошо дѣлаетъ. Еслибы мы были не такими варварами и злополучными холостяками, я бы попросилъ васъ пріѣхать и поглядѣть на насъ — на этотъ разъ взаправду — и на нашу постройку. Стоитъ того, увѣряю васъ. Можетъ быть, вы согласитесь. Мы очистимъ для васъ замокъ, а сами будемъ всю ночь стоять на часахъ у воротъ.

Корона опять вспыхнула. Ей бы очень хотѣлось поѣхать, но она чувствовала, что это невозможно.

— Я бы съ удовольствіемъ побывала у васъ, еслибы можно било вернуться въ тотъ же день домой.

— Вѣдь вы же въ тотъ разъ успѣли вернуться?

— Но я пріѣхала домой очень поздно, и вовсе не останавливалась у васъ.

— Знаю, знаю, — засмѣялся старикъ. — Вы дали Гиги денегъ и поспѣшно бѣжали.

— Дѣйствительно, я боялась, что вы внезапно выростете передо мной, и бѣжала, — отвѣтила Корона тоже со смѣхомъ и покраснѣвъ.

— Какъ мои милые предки на этомъ же самомъ мѣстѣ, когда кто проѣзжалъ съ туго набитымъ кошелькомъ. Но мы исправились съ тѣхъ поръ. Мы пригласили бы васъ завтракать. Пріѣзжайте!

— Я не могу пріѣхать къ вамъ одна, согласитесь сами, а сестрѣ Габріели ни за что не подняться въ гору на мулѣ.

— Есть другая дорога для экипажей. Позвольте предложить вамъ такой компромиссъ: я привезу съ собой Джіованни и своихъ горныхъ лошадей. Ваши большіе вони не годятся въ горахъ. Мы довеземъ васъ и сестру Габріель почти въ такой же короткій срокъ, какъ и по тропинкѣ.

— И доставите назадъ въ тотъ же день?

— Нѣтъ, но на слѣдующій — непремѣнно.

— Я не вижу, въ такомъ случаѣ, въ чемъ же компромиссъ…

— Сестра Габріель — вмѣстѣ и компромиссъ, и причина, по которой вы себя нисколько не скомпрометтируете. Прошу прощенія…

Обѣ дамы засмѣялись.

— Я съ удовольствіемъ поѣду, — сказала сестра. — Я не вижу ничего необыкновеннаго въ предложеніи князя.

— Сестра, — отвѣчалъ Сарачинеска, — вы на порогѣ святости; вы уже наслаждаетесь райской мудростью и проницательностью.

— Когда же вы пріѣдете?

— Завтра вечеромъ, если угодно. Не слѣдуетъ откладывать добраго дѣла, чтобы не отложить въ долгій ящикъ и его повторенія.

— А вы думаете, что я повторю свой визитъ?

Сарачинеска устремилъ черные глаза въ лицо Короны и глядѣлъ на нее молча, въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ, прежде нежели отвѣтить.

— Герцогиня, — проговорилъ онъ, наконецъ, очень серьезно: — я надѣюсь, что вы пріѣдете еще разъ и пробудете гораздо долѣе.

— Вы очень добры; во всякомъ случаѣ, я поѣду завтра.

— Мы постараемся доказать вамъ нашу благодарность, озаботившись о вашихъ удобствахъ, — сказалъ князь, возвращаясь въ прежнему тону. — Вы будете слушать обѣдню поутру и вечерню послѣ обѣда. Мы хотя и безбожники, но при насъ есть патеръ.

— Какъ бы то ни было, это очень любезно съ вашей стороны, — возразила Корона.

— А я вижу самое очаровательное доказательство набожности съ вашей стороны, — отвѣтилъ онъ. — Сестра Габріель подтверждаетъ не только ваше благочестіе, но и сама служитъ свидѣтельствомъ благодѣяній религіи. Впрочемъ, не безпокойтесь, будутъ я другія развлеченія, кромѣ обѣдни и вечерни.

По окончаніи завтрака сестра Габріель вышла изъ комнаты и оставила ихъ вдвоемъ. Они пошли изъ столовой въ большую залу со сводами. Тамъ было прохладно; вдоль стѣнъ стояли большія, старинныя кресла. Закрытыя ставни пропускали мягкій зеленый свѣтъ жаркаго полдня. Сарачинеска задумчиво прохаживался нѣкоторое время рядомъ съ Короной.

— Герцогиня, — сказалъ онъ, наконецъ, глядя въ ея красивое лицо: — съ тѣхъ поръ какъ мы съ вами не видѣлись, произошли большія перемѣны. Вы тогда на меня разсердились. Не знаю, справедливъ ли былъ вашъ гнѣвъ, но знаю только, что въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ вы очень гнѣвались. А между тѣмъ я хочу возвратиться къ этому предмету, и надѣюсь, что вы на меня не вознегодуете.

Корона вздрогнула, но не проронила ни слова. Она бы охотно не дала ему говорить дальше, — только никакъ не могла найти словъ, а прежде чѣмъ она ихъ придумала, онъ успѣлъ все высказать.

— Многое и самое важное совершенно измѣнилось. Естественно, что вы современемъ снова выйдете замужъ. Мой сынъ, герцогиня, искренно любитъ васъ. Простите, теперь уже вы не можете принять за неуваженіе къ себѣ то, что онъ мнѣ сообщилъ объ этомъ.

Корона стояла посреди большой залы и глядѣла на старика-князя. Она поблѣднѣла какъ смерть, нова онъ это говорилъ, но продолжала молчать.

— Мнѣ больше сказать нечего. Я все сказалъ, — добавилъ князь, глядя ей прямо въ глаза.

— Что это, новое предостереженіе съ вашей стороны? вы опять хотите предупредить меня о томъ, что вашъ сынъ подвергается опасности?

— Да, онъ подвергается очень большой опасности, если только вы не захотите ее предотвратить.

— Какимъ образомъ? — тихо спросила она.

— Выйдите за него замужъ.

Корона отвернулась въ сильномъ волненіи. Сарачинеска остался на мѣстѣ, а она отошла отъ него на нѣсколько шаговъ. Она не могла говорить.

— Я могъ бы еще многое прибавить, герцогиня. Я могъ бы сказать, что бракъ этотъ не только приличенъ во всѣхъ отношеніяхъ, но и выгоденъ съ свѣтской точки зрѣнія. Вы — единственная владѣлица Астрарденте; мой сынъ — единственный владѣлецъ Сарачинеска. Наши помѣстья близко лежатъ одно отъ другого — это большое удобство, и богатство тоже не послѣднее дѣло. Опять-таки скажу, что такая особа, какъ вы, не можетъ выйти замужъ за человѣка, ниже ея стоящаго въ обществѣ. Сарачинески — одни изъ знатнѣйшихъ представителей общества — говорю это безъ всякой спѣси — и между князьями нѣтъ храбрѣе, честнѣе дворянина, какъ мой сынъ Джіованни. Это я говорю откровенно и безъ ложнаго стыда, и готовъ защищать мое утвержденіе передъ кѣмъ угодно. Я оставляю въ сторонѣ всѣ вопросы о выгодахъ этого брака и ссылаюсь только на одно условіе: онъ прекраснѣйшій человѣкъ и преданно любитъ васъ.

— Знаетъ ли онъ, зачѣмъ вы сюда пріѣхали? — вдругъ спросила Корона.

Она говорила съ большимъ усиліемъ.

— Нѣтъ; онъ знаетъ, что я къ вамъ поѣхалъ, и очень былъ этому радъ. Онъ желалъ, чтобы я узналъ, желаете ли вы его видѣть. И, конечно, самъ и не подумалъ бы говорить съ вами объ этомъ теперь. Но я старый человѣкъ и могу не медлить. Вотъ въ чемъ мое оправданіе.

Корона опять замолчала. Она была слишкомъ пряма, чтобы отвѣчать уклончиво, но не рѣшалась отвѣчать и прямо. Положеніе было затруднительное. Ее захватили врасплохъ, и она. ужасалась собственнаго волненія. Ей никогда и въ голову не приходило, что старикъ-князь можетъ явиться повѣреннымъ сына, и она не знала, какъ ей быть.

— Я, быть можетъ, былъ слишкомъ торопливъ, — сказалъ князь. — Я крѣпко люблю сына, и его счастіе дороже мнѣ собственнаго. Если вы считаете прямо невозможнымъ выйти за него замужъ, то я, по крайней мѣрѣ, спасу его отъ униженія выслушать отказъ, хотя, въ несчастію, не могу спасти его отъ страданія, которое, быть можетъ, сведетъ его съума. По этой причинѣ я умоляю васъ, если можете, дать мнѣ какой-нибудь отвѣтъ, не затѣмъ, чтобы сообщить ему о немъ, но для моего личнаго руководства. Онъ не можетъ забыть васъ, хотя не видѣлъ шесть мѣсяцевъ. Снова увидѣться съ вами — значило бы только оживить рану.

Онъ умолкъ, пока Корона медленно прохаживалась около него.

— Я не вижу причины скрывать отъ васъ правду, — сказала она, наконецъ. — Я ее не могу скрыть и отъ себя. Я не ребенокъ, чтобы стыдиться ея. Въ ней нѣтъ ничего дурного, и нѣтъ никакого основанія мнѣ скрывать ее отъ васъ. Вы также честный человѣкъ… зачѣмъ же намъ обманывать другъ друга. Я довѣряюсь вашей чести и признаюсь, что также люблю вашего сына.

Корона отвернула лицо, которое залила яркая краска. Отвѣтъ былъ въ ея духѣ: прямъ и честенъ. Она не стыдилась его, и, однако, слова были такъ новы, такъ странно звучали въ ушахъ, такъ много значили, что она покраснѣла, проговоривъ ихъ.

Сарачинеска былъ очень удивленъ, потому что ожидалъ уклончиваго отвѣта. Но радости его не было предѣловъ.

— Герцогиня, — сказалъ онъ, — вотъ счастливѣйшій день въ моей жизни, послѣ того, когда я привезъ жену въ Сарачинеска. Самымъ же торжественнымъ днемъ будетъ тотъ, когда мой сынъ въѣдетъ въ тѣ же ворота вмѣстѣ съ вами.

Онъ взялъ ея руку и почтительно поднесъ въ губамъ.

— Это будетъ не скоро, — отвѣтила Корона.

— Когда вамъ угодно, лишь бы только было. А пока вы пріѣдете къ намъ завтра и поглядите на наше житье-бытье. Понимаете вы теперь, почему я сказалъ, что надѣюсь, что вы пріѣдете еще разъ и проживете долѣе? Я надѣюсь, что вы не перемѣнили мнѣнія насчетъ завтрашней экскурсіи?

— Нѣтъ. Мы будемъ васъ ждать завтра въ вечеру. Помните, что я была честна съ вами и что вы съумѣете молчать.

— Будьте спокойны. А теперь, съ вашего позволенія, я Отправлюсь назадъ въ Сарачинеска. Повѣрьте, что одного извѣстія, что вы насъ ждете, будетъ уже довольно для Джіованни.

— Поклонитесь ему отъ меня. Но вы совсѣмъ не отдохнули. Вы, должно быть, устали?

— Не безпокойтесь. Вы вдохнули въ меня новыя силы.

И старикъ простился съ нею, сѣлъ на коня и уѣхалъ. Корона же осталась въ залѣ и продолжала ходить взадъ и впередъ. Счастіе пришло слишкомъ рано… да! слишкомъ рано. И, однако, какъ она ждала его! и какъ ей трудно было представить себѣ, какъ это будетъ.

Сестра Габріель увидѣла удивительную перемѣну въ лицѣ Короны въ этотъ день, когда онѣ ѣздили вмѣстѣ, и, кажется, замѣтила, какое удивительное дѣйствіе производитъ небольшое разнообразіе на расположеніе духа ея подруги, — она не могла сказать на ея здоровье, потому что Корона казалась отлитой изъ „тали, до того она была крѣпка и сильна.

На другой день вечеромъ онѣ опять поѣхали по дорогѣ, ведущей въ долину. Но вскорѣ увидѣли вдали облако пыли, изъ котораго черезъ нѣсколько минутъ выдѣлился экипажъ, запряженный тремя сильными конями, которыми правилъ самъ Джіованни Сарачинеска. Отецъ его сидѣлъ съ нимъ рядомъ на переднемъ мѣстѣ, а на заднемъ виднѣлся человѣкъ въ ливреѣ, съ длиннымъ ружьемъ между ногъ. Экипажъ былъ нѣчто въ родѣ шарабана, въ которомъ могли помѣститься четыре человѣка, да сзади еще двое слугъ.

Въ тотъ моментъ, какъ экипажи съѣхались, они остановились. Джіованни соскочилъ съ мѣста, передавъ возжи отцу, сидѣвшему со шляпой въ рукахъ и раскланявшемуся съ своего мѣста. Корона протянула руку Джіованни, остановившемуся передъ нею на дорогѣ съ обнаженной головой. Одинъ долгій взглядъ сказалъ все, что нужно; словъ не могло быть при монахинѣ и старикѣ-князѣ, но глаза все имъ сказали: и про мученья прошлой разлуки, и про радость свиданія двухъ любящихъ сердецъ, встрѣчающихся, наконецъ, безъ помѣхи.

— Прикажите вашему слугѣ править лошадьми и пересаживайтесь къ намъ, — сказала Корона, съ трудомъ выговаривая слова отъ волненія. И тутъ слегка вздрогнула и улыбнулась съ смущеніемъ. Она все еще держала за руку Джіованни, безсознательно не отнимая своихъ пальцевъ.

Княжескій грумъ пересѣлъ на козлы, а старикъ-князь сѣлъ въ ландо и, по обыкновенію, первый заговорилъ.

— Вы ожидали насъ встрѣтить, герцогиня, а мы ожидали, что встрѣтимъ васъ. Исполненное ожиданіе лучше, нежели неожиданность. Въ Сарачинеска все готово къ вашему пріему. Донъ Анджело, нашъ патеръ, предупрежденъ о вашемъ пріѣздѣ, и мальчику, исполняющему должность причетника, приказано вымыться. Вы можете себѣ представить, какое, значитъ, будетъ торжество. Джіованни перевернулъ замокъ вверхъ дномъ и велѣлъ увѣшать вашу комнату коврами, вышитыми собственноручно моею прабабушкой. Онъ говоритъ, что такъ какъ замокъ старъ, то пусть же и украшается стариной.

Корона весело засмѣялась. Она готова была смѣяться сегодня безъ всякой причины, а тонъ старика-князя былъ и безъ того забавенъ.

— Для вашего пріема въ Астрарденте тоже сдѣланы приготовленія, — отвѣчала герцогиня. — Выборъ былъ затруднителенъ, потому что въ замкѣ сто пустыхъ комнатъ, по крайней мѣрѣ. Буфетчикъ хотѣлъ отвести для васъ цѣлыхъ шестнадцать покоевъ, чтобы переночевать, но я выбрала веселый уголокъ въ одномъ изъ флигелей, гдѣ вамъ придется пройти только десять комнатъ, чтобы дойти до спальни.

— Нѣтъ ничего лучше простора, — сказалъ кйязь: — это расширяетъ идеи.

— Не могу себѣ представить, что отецъ будетъ дѣлать, если его идеи еще расширятся, — замѣтилъ Джіованни. — Все, что онъ ни придумаетъ, теперь уже колоссально. Онъ говоритъ про туннели въ горахъ для моего водопровода такъ, какъ еслибы прорыть ихъ было такъ же легко, какъ пробить палкой листъ бумаги.

— Твой водопроводъ, скажите! — воскликнулъ отецъ. — Желалъ бы я знать, чья эта идея?

— Я слышала, что вы сами работаете какъ инженеръ, донъ Джіованни, — сказала Корона. — У меня тоже въ Астрарденте приглашенъ спеціалистъ для проведенія дорогъ. Быть можетъ, современемъ вы поможете намъ своимъ совѣтомъ.

Современемъ! какъ сладко звучали эти слова въ ушахъ Джіованни, когда онъ сидѣлъ напротивъ любимой женщины и ихъ везли быстрые кони мимо роскошныхъ виноградниковъ, прохладнымъ лѣтнимъ вечеромъ.

VIII.

Случай, котораго искалъ Джіованни, чтобы побыть наединѣ съ Короной, наступилъ не скоро. Сестра Габріель уходила къ себѣ только послѣ обѣда, и тогда герцогиня осталась одна съ своими гостями.

Старикъ Сарачинеска охотно оставилъ бы ее вдвоемъ съ сыномъ, но это было невозможно. Обычаи того времени не допускали того, и въ результатѣ было то, что князь весь вечеръ занималъ разговоромъ двухъ невнимательныхъ слушателей. Онъ пытался-было завести дружескую ссору съ Джіованни, но послѣдній былъ слишкомъ разсѣянъ и не поддавался ни на какія придирки. Онъ пытался расшевелить герцогиню, но та только улыбалась кротко и время отъ времени дѣлала замѣчаніе, доказывавшее одно, что умъ ея отсутствовалъ при разговорѣ. Но старикъ Сарачинеска мужественно переносилъ неудачи до тѣхъ самыхъ поръ, пока въ десять часовъ вечера Корона не распростилась съ ними совсѣмъ. На завтра предстоитъ рано встать, и она должна хорошенько выспаться, — объяснила она.

Когда гости остались одни, князь накинулся на сына съ полукомическимъ гнѣвомъ и упрекомъ за его упорную неразговорчивость во весь вечеръ. Но Джіованни спокойно улыбался и пожималъ плечами. Больше отъ него ничего нельзя было добиться.

На слѣдующее утро, въ седьмомъ часу, Джіованни досталось неизреченное счастье усадить Корону около себя на переднемъ мѣстѣ шарабана, между тѣмъ какъ его отецъ сѣлъ на задней скамейкѣ съ сестрой Габріелью. Солнце еще не взошло надъ горами, и воздухъ былъ свѣжъ и прохладенъ; стукъ лошадиныхъ копытъ раздавался звонко и гулко, а колокольчики, привѣшанные въ ихъ хомутамъ, весело звенѣли, когда онѣ трясли головой и настороживали уши, прислушиваясь къ голосу Джіованни.

— Вы ничего не забыли, герцогиня? — спросилъ Джіованни, подбирая возжи въ руки.

— Ничего, благодарю васъ; я послала весь багажъ впередъ на мулахъ по горной тропинкѣ.

Она невольно улыбнулась, припомнивъ свою первую поѣздку, и чуть-чуть отвернулась.

— Ахъ, да, по тропинкѣ! — повторилъ Джіованни, кивая груму, чтобы тотъ отпустилъ во8жи. Черезъ минуту они быстро спускались по извилистой дорогѣ городка Астрарденте; на улицѣ было пусто и прохладно, потому что всѣ крестьяне разошлись на работы два часа тому назадъ, а дѣтей еще не выпускали на улицу.

— Я никакъ не надѣялся на то, что мнѣ достанется честь везти васъ въ Сарачинеска, — сказалъ Джіованни. — Это очень живописное въ своемъ родѣ мѣсто. Вы можете воображать себя въ Швейцаріи.

— Я лучше хочу быть въ Италіи. Я не гонюсь за Альпами. Наши горы такъ же прекрасны и не наводнены туристами.

— Сегодня вы сами туристка, и небу угодно было дать меня вамъ въ проводники.

— Я съ интересомъ выслушаю всѣ ваши объясненія.

— Мы теперь помѣнялись ролями, неправда ли? Когда мы видѣлись въ послѣдній разъ, вы руководили меня, а я смиренно слѣдовалъ вашимъ инструкціямъ. Я поступилъ точно такъ, какъ вы мнѣ приказали.

— Еслибы я сомнѣвалась въ вашемъ послушаніи, то не просила бы васъ.

— Но только одинъ изъ вашихъ совѣтовъ я даже не пытался привести въ исполненіе.

— Какой именно?

— Вы совѣтовали мнѣ забыть васъ. Я прожилъ полгода непрерывно помня васъ и нетерпѣливо ожидая минуты, когда я васъ снова увижу. Развѣ я дурно поступилъ?

— Разумѣется, — засмѣялась герцогиня. — Теперь вы бы давно забыли уже о моемъ существованіи. Говорили, что вы поѣхали на сѣверъ. Почему вы перемѣнили свое намѣреніе.

— Я слѣдовалъ за своей путеводной звѣздой. Она привела меня изъ Рима въ Сарачинеска черезъ Парижъ. Я бы не покинулъ Сарачинеска, но вы тоже перемѣнили свое намѣреніе. Я думалъ уже, что вы этого никогда не сдѣлаете.

— Долго ли вы думаете здѣсь пробыть? — попыталась Корона свернуть разговоръ на другое.

— Такъ долго, какъ вы останетесь въ Астрарденте. Вы не запретите мнѣ послѣдовать за вами въ Римъ?

— Какъ могу я запретить вамъ это?

— Однимъ словомъ, какъ и раньше.

— Неужели вы думаете, что я скажу это слово?

— Не думаю. Зачѣмъ стали бы вы причинять мнѣ безполезныя боль и страданія? Если прежде это было необходимо, то теперь необходимости въ томъ нѣтъ больше никакой. Кромѣ того, вы меня слишкомъ хорошо знаете, чтобы думать, что я буду надоѣдать вамъ или навязывать вамъ свое общество. Но я сдѣлаю такъ, какъ вы прикажете.

— Благодарю васъ, — спокойно отвѣтила она.

И повернувъ къ нему смуглое лицо, мягко, почти любовно взглянула на него. Къ чему было долѣе скрывать то, что должно было рано или поздно обнаружиться!..

Корона была удивлена колоссальными размѣрами старинной крѣпости. Она казалась одной нескончаемой и неправильной громадой башенъ и стѣнъ изъ сѣраго грубаго камня, окруженныхъ валомъ. Она могла бы и теперь служить военной крѣпостью, и было несомнѣнно, что традиціи повиновенія и дисциплины до такой степени сохранялись въ ея стѣнахъ, что сдѣлали бы честь любымъ казармамъ. Властолюбивый нравъ хозяина выказывался во всѣхъ мелочахъ, и слуги двигались молча и быстро, выполняя свои обязанности. Для Короны было что-то невыразимо притягательное въ сильномъ духѣ, царившемъ въ этомъ мѣстѣ, и никогда Джіованни не казался ей до такой степени на своемъ мѣстѣ и въ своей сферѣ, какъ въ сѣрыхъ стѣнахъ его наслѣдственной отчины. Съ этимъ мѣстомъ были связаны притомъ многія историческія событія, и когда двое послѣднихъ представителей рода, Леонъ и Джіованни, предстали передъ нею тамъ, гдѣ ихъ предки обитали около тысячи лѣтъ, и притомъ нося на своихъ мужественныхъ, смуглыхъ лицахъ тѣ самыя характерныя черты, которыя отличали ихъ расу, — черты знакомыя римлянамъ по безчисленнымъ статуямъ и картинамъ, то Коронѣ могло показаться, еслибы только не современные костюмы, что ее перенесли назадъ въ тринадцатое столѣтіе. Идея эта ослѣпляла ее. Оба они повели ее по широкой каменной лѣстницѣ и ввели вмѣстѣ съ сестрой Габріелью въ великолѣпные, приготовленные для нихъ, покои.

— Мы сдѣлали все, что могли, — сказалъ старикъ князь; — но давно уже намъ не приходилось принимать дамъ въ Сарачинеска.

— Какое великолѣпіе! — воскликнула Корона, входя въ переднюю.

Всѣ стѣны были увѣшаны драгоцѣнными вышивками, а каменный полъ устланъ коврами. Корона остановилась.

— Вы должны показать мнѣ весь замокъ, — сказала она.

— Джіованни все вамъ покажетъ, — отвѣтилъ князь. — Если вамъ угодно, то мы будемъ завтракать черезъ полчаса.

Онъ ушелъ съ сыномъ и предоставилъ дамамъ оправиться послѣ дороги.

Джіованни сдержалъ слово и такъ усердно водилъ дамъ по своему обширному дому, что бѣдная сестра Габріель пришла, наконецъ, въ полное изнеможеніе. Джіованни предвидѣлъ, что она устанетъ, и съ жестокосердіемъ влюбленнаго ждалъ момента, когда, наконецъ, она не въ силахъ будетъ двигаться.

— Вы еще не видѣли вида изъ большой башни, — сказалъ онъ. — Видъ великолѣпный, и теперь самое лучшее время. Вы устали, герцогиня?

— Нѣтъ, я никогда не устаю.

— Почему бы вамъ не пойти съ Джіованни поглядѣть видъ? — предложилъ князь. — Я останусь съ сестрой Габріелью; она не можетъ больше смотрѣть никакихъ видовъ.

Корона колебалась. Но въ сущности отказъ ея былъ бы просто аффектаціей. Здѣсь не Римъ, гдѣ каждое движеніе сторожится сотнями глазъ. Наконецъ, она была не только замужняя женщина, но и вдова, и много лѣтъ знакома съ Сарачинеска. Отказаться было бы смѣшно.

— Хорошо, — сказала она, — пойдемъ, пока не стемнѣло.

Сестра Габріель и старикъ Сарачинеска усѣлись на каменной лавкѣ у крѣпостной стѣны, а герцогиня прошла съ Джіованни въ низенькую дверь, которая вела въ большую башню.

— Что вы за удивительная женщина! — воскликнулъ Джіованни, когда они достигли верхней площадки винтовой лѣстницы, которая была, однако, шире лѣстницы во многихъ большихъ домахъ Рима. — Вы, кажется, никогда не устаете.

— Нѣтъ, никогда, — отвѣчала Корона съ улыбкой.

Она даже не запыхалась.

— Какой чудесный видъ! — воскликнула она, когда они дошли до платформы каменной башни. Джіованни молчалъ съ минуту.

— Странно — проговорилъ онъ, наконецъ — складываются вещи на свѣтѣ, и какъ мало знаемъ мы всегда о томъ, что насъждетъ впереди. Ну, могъ ли я представить себѣ на прошлой недѣлѣ, что увижу васъ у себя въ замкѣ! Какъ это странно!

— Да, — отвѣтила тихо Корона.

— Вчера насъ отдѣляла непреодолимая преграда, а сегодня… О! еслибы сегодня длилось всегда! — внезапно оборвалъ онъ свою рѣчь.

Корона молча глядѣла на горы, окрашенныя въ пурпуръ лучами заходящаго солнца, и на лицѣ ея какъ будто отразилось ихъ сіяніе, а черные глава тоже ярко свѣтились.

— Да и почему нѣтъ? — мягко продолжалъ Джіованни. — Почему такъ не можетъ быть всегда, до нашего послѣдняго вздоха?

Она все еще молчала, но слезы медленно навернулись у нея на глазахъ и скатились по щекамъ, точно капли росы по лепесткамъ бархатнаго тюльпана. Джіованни увидѣлъ ихъ и догадался: онѣ означаютъ то, что вѣнецъ его желаній достигнуть.

— Вы согласны, — сказалъ онъ нѣжно, беря ея пальчики въ свою большую смуглую руку. — Да, я знаю, что вы согласны.

Она ничего не отвѣчала и хотя робко и неловко попыталась-было отнять руку, но не съумѣла. Онъ крѣпко обнялъ ее и привлекъ къ себѣ.

— Моя милая, моя… наконецъ-то! — прошепталъ онъ, когда голова ея опустилась ему на плечо.

Что за чудесная сцена, когда два существа, которыя любятъ другъ друга, получаютъ другъ къ другу полное довѣріе, то довѣріе, какое только любовь можетъ создать! Нѣсколько минутъ спустя Джіованни и Корона медленно прохаживались по платформѣ, и одна рука его все еще обвивалась вокругъ ея таліи, а другою онъ держалъ ее за руку

— Джіованни, — проговорила она, наконецъ, неловко произнося его имя, — Джіованни, мы должны сейчасъ же сказать объ этомъ вашему отцу.

— Разумѣется.

Конечно, онъ долженъ это узнать, и сестра Габріель также. Но больше пока никто. Пусть не говорятъ объ этомъ въ Римѣ… до будущаго года.

— Мы пробудемъ до тѣхъ поръ въ деревнѣ, не правда ли? Мнѣ кажется, такъ будетъ лучше. Здѣсь мы можемъ видѣться, и никто не будетъ объ этомъ сплетничать. Я буду проживать въ городкѣ Астрарденте, въ роли инженера, и буду проводить вамъ дороги.

— Право, не знаю, какъ это будетъ. Я думаю, что разъ въ недѣлю вамъ можно будетъ пріѣзжать туда.

— Ну, мы это устроимъ, — отвѣчалъ Джіованни, смѣясь. — Если вы думаете, что я могу жить, видясь съ вами только разъ въ недѣлю, то вы меня не знаете.

— Увидимъ, — отвѣчала Корона, тоже смѣясь. — Кстати, какъ долго мы здѣсь пробыли?

— Не знаю, — отвѣчалъ Джіованни, — но видъ великолѣпный, же правда ли?

— Восхитительный. Но теперь пора идти. Становится поздно.

Когда они сошли съ башни, — князь одиноко расхаживалъ у ея подошвы. Сестра Габріель побоялась вечерняго воздуха и ушла въ домъ.

— Отецъ, — сказалъ Джіованни: — герцогиня д’Астрарденте согласилась быть моей женой. Благословите насъ.

Старикъ вздрогнулъ и остановился. Сынъ озадачилъ его: онъ никакъ не ожидалъ, чтобы помолвка состоялась раньше трехъ или четырехъ мѣсяцевъ. Но затѣмъ подошелъ къ Коронѣ и, взявъ ея руку, поцѣловалъ.

— Герцогиня, — сказалъ онъ, — вы оказали моему сыну честь, я съ тѣмъ вмѣстѣ и мнѣ и всѣмъ Сарачинеска, прошлымъ и будущимъ.

Онъ вложилъ руку Короны въ руку Джіованни и осѣнилъ ихъ обоихъ крестомъ.

— Боже, благослови ихъ! — торжественно произнесъ онъ, и въ то время какъ Корона наклонила голову — дотронулся губами до ея лба. Послѣ того обнялъ Джіованни и вдругъ предался безумной радости.

Джіованни стоило большого труда умѣрить его восторги и напомнить, что обстоятельства требуютъ, чтобы пока все сохранялось въ тайнѣ. Наконецъ, старикъ угомонился.

— Ну, идемъ обѣдать, — сказалъ, наконецъ, отецъ. — Пока мы бесѣдовали, успѣло уже стемнѣть, и мы упадемъ за парапетъ, если наглядимся.

— Я пойду и сообщу обо всемъ сестрѣ Габріели еще до обѣда, — сказала Корона.

Отецъ и сынъ проводили ее до дверей ея аппартаментовъ. Она нашла монахиню съ молитвенникомъ въ рукахъ.

— Помолитесь за меня, сестра, — спокойно сказала она. — Я приняла великое рѣшеніе. Я готовлюсь снова выйти замужъ.

Сестра Габріель взглянула на нее, и тихая улыбка освѣтила ея худощавое лицо.

— Слишкомъ рано, дружокъ мой, слишкомъ рано думать объ этомъ. Но, можетъ быть, вы и правы. Вы выходите за молодого князя?

— Да. Я знаю, что слишкомъ рано. Но я такъ долго… Я такъ крѣпко боролась… Я люблю его такъ сильно, о! такъ сильно, вы не знаете!

Монахиня тихо вздохнула, подошла къ герцогинѣ и взяла, ее за руку.

— Вы хорошо дѣлаете, что выходите замужъ, — мягко сказала она. — Вы слишкомъ молоды, слишкомъ хороши собой, слишкомъ богаты, чтобы вести ту жизнь, какую вели въ Астрарденте послѣдніе нѣсколько мѣсяцевъ.

— Это все не то, — отвѣчала Корона, и выраженіе удивительной красоты освѣтило ея прекрасное лицо. — Не оттого, что я молода, хороша — если только, какъ вы говорите, я хороша собой — и богата, выхожу я замужъ. Эти причины ничтожны. Но внутреннее чувство говоритъ мнѣ, что когда такъ любишь, какъ я люблю, то имѣешь право выйти замужъ.

— А когда свадьба?

— О! не раньше будущаго лѣта. Все это случилось такъ неожиданно. Я знала, что, въ концѣ концовъ, выйду за него замужъ, но никогда не ожидала, что такъ скоро дамъ свое согласіе. О! сестра Габріель, какъ трудно пересказать то, что чувствуешь!

— Въ такомъ случаѣ, лучше и не пересказывать, — отвѣтила съ кроткой улыбкой монахиня

IX.

Лѣто смѣнилось осенью, а за осенью наступила зима, и Римъ снова ожилъ. Общество много толковало про вѣроятность брака между герцогиней д’Астрарденте и Джіованни Сарачинеска, и когда за три недѣли до поста объявлено было о ихъ помолвкѣ, всѣ встрѣтили это извѣстіе съ одобреніемъ. Общество, узнавъ, что Корона обвѣнчается съ Джіованни послѣ святой, нашло, что юно такъ и слѣдуетъ. Ни одного враждебнаго голоса не раздалось. Никому эта новость не была непріятна, за исключеніемъ донны Тулліи.

Хотя m-me Майеръ провела лѣто и осень, мало и рѣдко вспоминая про Корону, но старинная ненависть только заснула въ ней. Она путешествовала со старухой графиней и нѣсколько разъ встрѣчалась съ Уго дель-Фераче на различныхъ модныхъ водахъ. Онъ сообщалъ ей новости объ ея знакомыхъ, исполняя всѣ ея желанія, и мало-по-малу съумѣлъ сдѣлаться для нея необходимымъ человѣкомъ.

Но когда донна Туллія снова встрѣтила Джіованни въ свѣтѣ, то воспоминаніе объ обидѣ оживило ея гнѣвъ, а извѣстіе объ его помолвкѣ на герцогинѣ д’Астрарденте только подлило масла въ огонь. Вмѣстѣ съ гнѣвомъ проснулась жажда мести. Она знала или думала что знаетъ, будто Джіованни уже женатъ. У нея не было доказательствъ, что крестьянская женщина, о которой упоминалось въ брачномъ свидѣтельствѣ, находится въ живыхъ, но вѣдь ничто не доказывало и того, чтобы она умерла. Даже еслибы оно было и такъ, то все же постыдно, что онъ собирается вторично жениться, не увѣдомивъ Корону объ обстоятельствахъ своей прошлой жизни, а донна Туллія была глубоко убѣждена, что онъ ничего не сказалъ объ этомъ герцогинѣ. Послѣдняя была такъ горда, что ужаснулась бы при мысли соединиться бракомъ съ человѣкомъ, который былъ женатъ на крестьянкѣ.

M-me Майеръ помнила торжественное обѣщаніе, данное ею дель-Фериче, и не смѣла дѣйствовать безъ его согласія. Часъ спустя послѣ того, какъ она прослышала о помолвкѣ, она послала къ нему, прося немедленно побывать у нея. Но, къ удивленію и досадѣ, ея посланный воротился съ извѣстіемъ, что онъ внезапно уѣхалъ по дѣлу въ Неаполь. Это извѣстіе ее огорчило. Но пока слуга ходилъ въ дель-Фериче, донна Туллія уже успѣла представить себѣ въ умѣ сцену, которая произойдетъ между нею и Короной, когда послѣдняя узнаетъ тайну. Донна Туллія была очень увлекающаяся женщина, и мысль, что она можетъ, наконецъ, отомстить за всѣ свои обиды, такъ овладѣла ею, что она утратила всякую осторожность и осмотрительность. Дель-Фериче зналъ ея темпераментъ и холодно разсчитывалъ, что она не воздержится и выдастъ тайну. И это какъ разъ и случилось. Когда ей сказали, что онъ уѣхалъ изъ города, она уже не могла дольше сдерживать себя и съ внезапной рѣшимостью поставить скорѣе на карту сваю жизнь, чѣмъ лишить себя удовольствія и наслажденія, какія она предвкушала, приказала подать карету и поѣхала въ палаццо Астрарденте.

Корона была удивлена неожиданнымъ визитомъ. Она сама готовилась выѣхать и стояла въ будуарѣ, надѣвая черныя перчатки передъ каминомъ, между тѣмъ какъ шубка лежала около нея на креслѣ. Она ломала голову, зачѣмъ пріѣхала донна Туллія, отчасти изъ любопытства приняла ее. Донна Туллія, вооруженная съ головы до пятокъ страшными вѣстями, которыя она готовилась сообщить, вошла въ комнату торопливо и остановилась передъ герцогиней въ полу-трагической позѣ, очень удивившей Корону.

— Какъ поживаете, донна Туллія? — спросила она, подавая et руку.

— Я пришла переговорить объ очень важномъ дѣлѣ, — отвѣчала гостья, не беря протянутой руки.

Корона поглядѣла на нее съ минуту, но такъ какъ ее не легко было смутить, то спокойно попросила донну Туллію садиться, и сама сѣла въ кресло напротивъ.

— Я только-что услышала новость, что вы выходите замужъ а дона Джіованни Сарачинеска, — сказала m-me Майеръ. — Вы знаете участіе, какое я принимаю въ васъ; правда ли это?

— Правда.

— Я и пріѣхала говорить съ вами именно о вашемъ бракѣ, герцогиня, и умоляю васъ остановиться, подумать…

— А почему, позвольте узнать?

И Корона подняла черныя брови, надменно взглянувъ въ глаза гостьѣ.

— Я могла бы сказать вамъ причину, но умоляю васъ не спрашивать меня о томъ; пожалуйста, не выходите замужъ. Увѣряю васъ, что только сильное участіе, какое я въ васъ приникаю, и убѣжденіе…

— Донна Туллія, ваше поведеніе такъ необыкновенно, — перебила Корона, съ любопытствомъ глядя на гостью, — что, мнѣ кажется, вы съума сошли. Прошу васъ, объясните, что все это значить.

— Ахъ, нѣтъ, вы во мнѣ несправедливы! Я не сошла съума, но хочу спасти васъ отъ страшной опасности.

— Я опять повторяю: что вы хотите этимъ сказать? Я не позволю шутить съ собой такимъ образомъ, — сказала герцогиня, которая разсердилась бы еще сильнѣе, еслибы не была такъ удивлена.

— Я не шучу съ вами. Я умоляю васъ подумать прежде, чѣмъ рѣшиться выйти замужъ за дона Джіованни. Не можете же вы предполагать, что я бы рѣшилась ворваться къ вамъ безъ основательной причины. Я совсѣмъ не шучу.

— Если такъ, то выскажитесь, наконецъ, яснѣе! -почти закричала Корона, потерявъ всякое терпѣніе. — Я полагаю, что если это предостереженіе, то у васъ есть какія-нибудь основанія, какія-нибудь обвиненія противъ дона Джіованни. Будьте такъ добры, скажите, въ чемъ дѣло, и покороче.

— Хорошо, — вся вспыхнула отъ злости донна Туллія, и голубые глаза ея злобно засверкали. — Вы не можете выйти замужъ за дона Джіованни, потому что тутъ встрѣчается непреодолимое препятствіе.

— Какое? — подавила въ себѣ гнѣвъ Корона.

— Онъ уже женатъ! — прошипѣла донна Туллія.

Корова поблѣднѣла и слегка вздрогнула. Но тотчасъ же оправилась и весело расхохоталась.

— Вы, конечно, не въ своемъ умѣ, — подозрительно взглянула она на m-me Майеръ.

Не легко было поколебать вѣру въ любимаго человѣка. Донна Туллія разочаровалась насчетъ произведеннаго ею эффекта. Она была умная женщина въ своемъ родѣ, но не знала, какъ ей теперь быть. Она видѣла, что возбуждаетъ только любопытство, и что Корона въ самомъ дѣлѣ считаетъ ее помѣшанной. Она смѣшалась и запуталась еще сильнѣе.

— Вы можете называть меня безумной, если хотите, — сердито отвѣчала она. — Но я говорю вамъ правду. Донъ Джіованни женился 10-го іюня 1863 г. въ Аквилѣ, въ Абруццахъ, на женщинѣ, именуемой Феличе Бальди; званія ея не знаю. Метрическая книга существуетъ и копія съ метрическаго свидѣтельства. Я видѣла копію, засвидѣтельствованную нотаріусомъ. Говорю вамъ правду: вы собираетесь выйти замужъ за человѣка, у котораго уже есть жена, какая-то крестьянка въ горахъ.

Корона встала съ мѣста и протянула руку въ колокольчику. Она была блѣдна, но не взволнована.

— Или вы съума сошли, или вы слишкомъ увѣрили себя въ томъ, что говорите. Если вы съума сошли, то выйдете изъ моего дома не иначе какъ въ сопровожденіи врача, а если увѣрены въ томъ, что говорите, — то не уйдете, пока не повторите этого въ присутствіи дона Джіованни Сарачинеска… Нѣтъ, не пытайтесь бѣжать, это безполезно. Я не безсильна и… берегитесь!

Донна Туллія закусила красивыя губы. Она сообразила, что трудомъ въ бѣду и съ трудомъ выпутается. Но, съ другой стороны, она крѣпко вѣрила, что дѣло ея правое.

— Зовите дона Джіованни, сдѣлайте одолженіе; я сказала правду, и если онъ вздумаетъ отпираться, я представлю доказательства…

Вошелъ слуга въ отвѣтъ на звонокъ, и Корона перебила рѣчь донны Тулліи, приказавъ слугѣ: — Ступайте тотчасъ во дворецъ Сарачинеска и попросите дона Джіованни немедленно пріѣхать вмѣстѣ съ княземъ. Возьмите карету. Она у подъѣзда.

Слуга исчезъ, и Корона спокойно сѣла на свое мѣсто. Донна Туллія молчала нѣкоторое время, пытаясь сдержать гнѣвъ. Но вскорѣ не выдержала и заговорила, выведенная изъ терпѣнія хладнокровіемъ и спокойствіемъ герцогини.

— Не понимаю, зачѣмъ вы подвергаете себя такой сценѣ; я честно хотѣла спасти васъ. Мнѣ кажется, съ васъ достаточно бою бы, еслибы я доказала вамъ то, что говорю. Мнѣ кажется, вмѣсто того, чтобы сердиться, вамъ бы слѣдовало быть мнѣ благодарной.

— Я не сержусь. Я только даю вамъ случай доказать свои слова и свое здравомысліе.

— Мое здравомысліе! неужели вы серьезно вѣрите…

— Ни одному вашему слову не вѣрю, — договорила Корона.

М-me Майеръ вскочила съ кресла.

— Вы сейчасъ убѣдитесь, что это правда. Вы увидите, какъ смутится этотъ негодяй, вы увидите…

Корона перебила снова свою гостью, начинавшую уже кричать:

— Молчите. Черезъ четверть часа онъ будетъ здѣсь. Но если вы хоть слово скажете теперь про него, я запру васъ въ этой комнатѣ, а сама уйду. Я, конечно, не стану васъ слушать.

Донна Туллія сообразила, что герцогиня у себя дома, и что она не такая женщина, чтобы позволить шутить съ собой. Поэтому, усѣвшись въ кресло, донна Туллія взяла книгу и сдѣлала видъ, что читаетъ.

Корона сидѣла у камина и время отъ времени поглядывала на нее. Ей хотѣлось смѣяться, до того положеніе казалось ей нелѣпымъ и забавнымъ; ей и въ голову не приходило повѣрить хотя бы одному слову въ обвиненіяхъ донны Тулліи. Тѣмъ не менѣе, ее удивляла увѣренность этой женщины и ея готовность встрѣтиться съ человѣкомъ, на котораго она клеветала.

Съ четверть часа длилось вооруженное молчаніе, и обѣ женщины лишь изрѣдка взглядывали другъ на друга, когда, наконецъ, послышался стукъ колесъ въ воротахъ дворца, доказывавшій, что посланецъ исполненъ порученіе.

— Вы все еще намѣрены унизить человѣка, котораго любите? — спросила донна Туллія, отводя глава отъ книги и насмѣшливо ухмыляясь.

Корона не удостоила ее отвѣтомъ, но взглянула на дверь въ ожиданіи. Послышались шаги. Слуга растворилъ дверь и доложилъ о приходѣ князя Сарачинеска и дона Джіованни. Корона встала. Старикъ вошелъ первый, за нимъ его сынъ.

— Вотъ неожиданное удовольствіе! — весело вскричалъ онъ. — И какая удача! мы оба были дома. Ахъ! донна Туллія! какъ поживаете?

Но, взглянувъ ей въ лицо, прибавилъ:

— Что случилось?

Корона заговорила первая:

— Донна Туллія, — спокойно сказала она, — имѣю честь просить васъ объясниться.

M-me Майеръ сидѣла за столомъ, какъ прежде, съ краснымъ отъ гнѣва лицомъ. Она откинулась на спинку и, полузакрывъ глаза, съ презрительнымъ видомъ, обратилась въ Джіовании.

— Мнѣ жаль, что приходится такъ глубоко унизить васъ, но въ интересахъ герцогини д’Астрарденте я вынуждена говорить. Донъ Джіованни, вы помните мѣстечко Аквилу?

— Безъ сомнѣнія. Я тамъ часто бывалъ. Что же дальше?

Старикъ Сарачинеска широко раскрылъ глаза.

— Что это за комедія? — спросилъ онъ Корону.

Но та дала ему знакъ молчать.

— Значитъ, вы помните также и Феличе Бальди — несчастную Феличе Бальди? — продолжала донна Туллія, презрительно глядя на Джіованни и не вставая съ мѣста.

— Никогда не слыхалъ этого имени, — отвѣчалъ Джіованни, стараясь припомнить, не слыхалъ ли онъ взаправду такого имени. Онъ и не воображалъ, къ чему клонятся эти разспросы, но былъ готовъ отвѣчать на нихъ.

— Вы не помните, что обвѣнчались съ нею въ Аквилѣ 19-го іюня?..

— Я… обвѣнчался! — съ изумленіемъ вскричалъ Джіованни.

— Герцогиня, — нахмурилъ брови старикъ-князь: — что все это означаетъ?

— Я вамъ скажу, что это означаетъ, — перебила шипящимъ голосомъ донна Туллія и, поднявшись съ мѣста, нѣсколько театральнымъ жестомъ указала на Джіованни. — Я вамъ скажу, что это означаетъ. Это означаетъ, что донъ Джіованни Сарачянеска женился въ церкви Санъ-Бернардино въ Аквилѣ 19-го іюня 1863 г. на женщинѣ по имени Феличе Бальди, и она теперь законная его жена и, быть можетъ, мать его дѣтей, хотя онъ тутъ въ Римѣ и пытается жениться на герцогинѣ д’Астрарденте… Станетъ ли онъ это отрицать? Станетъ ли онъ отрицать, что его собственная подпись въ метрической книгѣ прихода Аквила изобличаетъ его? Станетъ ли…

— Молчите! — закричалъ старикъ-князь. — Молчите, или вы…

Онъ двинулся-было въ ней и въ глазахъ его сверкнулъ дикій огонь. Но Джіованни подбѣжалъ и схватилъ отца за руки.

— Вы не заставите меня молчать! — возразила донна Туллія. — Я на весь Римъ буду кричать, я на весь міръ буду кричать…

— И будете посажены въ сумасшедшій домъ, вотъ и все, — холодно и спокойно проговорилъ Джіованни. — Ясно, что вы сошли съума.

— Такъ и я говорю, — подтвердила Корона, которая была, однако, блѣдна и вся дрожала отъ волненія.

— Позвольте мнѣ объясниться съ нею, — сказалъ Джіованни, который, подобно большинству опасныхъ людей, казалось, становился еще хладнокровнѣе въ такія минуты, когда другіе горячились. Донна Туллія прислонилась къ столу, съ трудомъ переводя духъ сквозь стиснутые зубы и вся красная.

— Донна Туллія, — подошелъ въ ней Джіованни, — вы говорите, что я женатъ и готовлюсь совершить чудовищное преступленіе. На чемъ основываете вы ваше изумительное обвиненіе?

— На метрическомъ свидѣтельствѣ о вашемъ бракѣ и на вашей подписи, засвидѣтельствованной нотаріусомъ. Чего вамъ больше?

— Это чудовищно! — снова выступилъ старикъ-князь. — Это самая гнусная клевета, какую когда-либо я слышалъ. Мой сынъ женатъ безъ моего вѣдома и на крестьянкѣ! Какая нелѣпость!

Но Джіованни опять отвелъ отца и самъ обратился вновь къ доннѣ Тулліи.

— Я предоставляю вамъ одно изъ двухъ: или немедленно представить ваши документы, или же ждать здѣсь, пока авторитетный врачъ не признаетъ, что вы настолько здравомыслящи, что васъ можно безъ вреда отпустить домой.

Донна Туллія колебалась. Она была въ ужасномъ положеніи, такъ какъ дель-Фериче внезапно уѣхалъ изъ Рима, и хотя документы хранились, конечно, у него въ домѣ, но она не знала, гдѣ именно и какъ ихъ найти. Нельзя было придумать болѣе опаснаго положенія, и она почувствовала это, глядя на блѣдныя, рѣшительныя лица своихъ собесѣдниковъ. Она вѣрила, что Джіованни на все способенъ, но была удивлена его спокойствіемъ. Она колебалась съ минуту.

— Совершенно вѣрно, — сказала Корона. — Если у васъ есть, доказательства, вы можете ихъ представить. Если у васъ ихъ нѣтъ, то вы съума сошли.

— У меня они есть, и я ихъ представлю не позже завтрашняго дня, — отвѣтила донна Туллія, сама еще не зная, какъ она добудетъ документы, но зная, что все погибло, если ихъ не достанетъ.

— Почему не сегодня, не сейчасъ? — спросилъ Джіованни съ презрѣніемъ.

— Требуется время, чтобы поддѣлать ихъ, — проворчалъ отецъ.

— Вы не имѣете права такъ грубо оскорблять меня! — закричала донна Туллія. — Но берегитесь — вы въ моей власти. Завтра въ этотъ часъ вы увидите собственными глазами, что я говорю, правду. Пустите меня! — закричала она старику-князю, стоявшему между нею и дверью…

— Но позвольте замѣтить вамъ одно, если до того часа, какъ вы представите документы, вы. осмѣлитесь хоть слово сказать кому-либо обо всемъ этомъ, то я упрячу васъ, какъ опасную помѣшанную, въ сумасшедшій домъ. Если же бумаги окажутся поддѣльными, то я буду преслѣдовать васъ за поддѣлку. Вы понимаете меня?

Онъ отошелъ отъ двери. Она презрительно засмѣялась ему въ лицо и вышла.

Когда она ушла, всѣ трое поглядѣли другъ на друга, стараясь понять то, что случилось. Въ самомъ дѣлѣ, это было непостижимо. Корона стояла, прислонясь къ камину и съ любовью, глядя на Джіованни. Ни тѣни сомнѣнія въ его честности не возникло у нея. Старикъ Сарачинеска переводилъ глаза съ одного на другого, похлопывая ладонями рукъ, и затѣмъ сталъ ходитъ по комнатѣ…

— Во-первыхъ, — сказалъ Джіованни, — въ то время, про которое она говоритъ, я охотился въ Канадѣ съ партіей англичанъ. Это. легко доказать, такъ какъ всѣ они живы и здоровы, сколько мнѣ извѣстно. Ясно, что донна Туллія сошла съ ума.

— Извѣстіе о твоей помолвкѣ свело ее съ ума, — сказалъ старикъ-князь съ угрюмымъ смѣхомъ. — Какой интересный и романическій случай!

Корона слегка покраснѣла и искала глазами взгляда. Джіованни, но лицо ея оставалось серьезно. Страшно было подумать, что женщина, съ которой она была знакома, сошла съума изъ-за человѣка, котораго она любила.

— Дивлюсь одному, кто это вбилъ ей эту мысль въ голову, — сказалъ Джіованни задумчиво. — Она не сама ее выдумала. И какіе такіе глупые документы представитъ она? Все это, конечно, поддѣлка.

— Она не доставитъ никакихъ документовъ, — замѣтилъ отецъ. — Мы завтра услышимъ, что она въ бреду горячки.

— Бѣдняжка! — воскликнула Корона. — Страшно подумать объ этомъ.

— Страшно подумать, что она причинила вамъ всю эту тревогу и безпокойство, — сказалъ Джіованни съ жаромъ: — У васъ, должно быть, была страшная сцена до нашего пріѣзда. Что она говорила?

— Да то же, что и при васъ. Но, конечно, я почувствовала большое облегченіе, когда вы пріѣхали.

— Вы, конечно, ни на минуту не повѣрили, что она говорить правду?

— Еще бы! — засмѣялась Корона и прибавила; — Вы сами знайте,^: что и не повѣрила.

— Да, знаю. Ни минуты даже не сомнѣвался.

— Кстати, — сказалъ старикъ Сарачинеска, глядя на черную шляпку и черныя перчатки герцогини: — вы собирались ѣхать, когда она явилась… мы не станемъ васъ задерживать. Полагаю, что надо понимать ея слова такъ, что она привезетъ свои документы завтра сюда къ вамъ. Мы, слѣдовательно, пріѣдемъ тоже?

— Конечно. Пріѣзжайте завтракать, въ часъ. Я одна, какъ вамъ извѣстно: сестра Габріель пожелала непремѣнно вернуться въ монастырь… Но что за дѣло теперь!

— Конечно, — подтвердилъ князь. — Вы скоро будете замужемъ. Я думаю, что мы можемъ поступать такъ, какъ намъ угодно.

Онъ, впрочемъ, всегда поступалъ такъ, какъ ему было^; угодно.

Оба, отецъ и сынъ, ушли, и нѣсколько минуть спустя Корона вышла и сѣла въ экипажъ, какъ будто бы ничего не случилось.

X.

Когда донна Туллія вышла изъ дворца Астрарденте, у нея голова шла кругомъ. Она потерпѣла полнѣйшую неудачу въ томъ, что предприняла, и, вмѣсто обвинительницы, внезапно попала въ подсудимыя; вмѣсто того, чтобы внушить ужасъ Коронѣ и унизить Джіованни, она услышала, какъ ей сказали, что она сумасшедшая, а ея мнимыя доказательства — поддѣлка. Хотя сама она не сомнѣвалась въ подлинности документовъ, но все же большимъ разочарованіемъ для нея было то, что упоминовеніе о нихъ не произвело желаннаго эффекта ни на кого и всего менѣе на самого Джіованни. Человѣкъ этотъ, думала она, самый отъявленный негодяй; но какъ съ нимъ, такъ и со старикомъ Сарачинеска — шутки плохи.

Она должна достать документы, и немедленно; слѣдовало, не теряя времени, показать ихъ Коронѣ и убѣдить ее, что заявленіе ея не басня, не пустая выдумка и клевета. Дель-Фериче уѣхалъ въ Неаполь: остается подкупить его слугу и выкрасть документы. Уго разъ или два упоминалъ при ней про Ѳемистокла, и изъ его немногихъ словъ она заключила, что человѣкъ этотъ мерзавецъ и готовъ продать и собственную душу.

М-me Майеръ поѣхала домой и надѣла единственное темное платье, какое у нея было, набросила густой вуаль на голову, захватила пачку денегъ, засунувъ ихъ между перчаткой и рукой, вышла изъ дому пѣшкомъ и наняла коляску. Ей ничего не оставалось, какъ отправиться самой, такъ какъ она никому не могла довѣрить подобнаго дѣла.

Сердце у нея сильно билось, когда она всходила но узкимъ каменнымъ ступенькамъ, которыя вели въ квартиру дель-Фериче, и остановилась передъ небольшой зеленой дверью, на которой стояло его имя. Она позвонила въ колокольчикъ, и Ѳемистоклъ появился безъ сюртука.

— Здѣсь живетъ графъ дель-Фериче?

— Здѣсь, но уѣхалъ теперь въ Неаполь.

— Скоро ли онъ вернется назадъ?

Ѳемистоклъ поднялъ плечи къ ушамъ и выставилъ ладони рукъ въ знакъ невѣденія.

Доина Туллія колебалась. Ей еще не приходилось кого-либо подкупать, и она не знала, какъ за это взяться. Она подумала, что всего лучше прямо показать деньги. Глаза Ѳемистокла алчно сверкнули.

— Вотъ двадцать-пять скуди, — сказала она. — Если вы поможете мнѣ найти одну бумагу въ квартирѣ вашего барина, то получите ихъ.

Ѳемистоклъ выпрямился съ видомъ оскорбленной гордости.. М-me Майеръ поглядѣла на него.

— Невозможно, синьора.

Она вытащила еще бумажку. Глаза Ѳемистокла жадно поглядывали, нѣтъ ли еще и третьей подъ перчаткой.

— Синьора, — повторилъ онъ, — невозможно. Онъ убьетъ меня. Я не могу и помыслить объ этомъ.

Но голосъ былъ уже не столь твердъ. Донна Туллія вытащила еще бумажку: въ рукахъ у нея оказалось семьдесятъ-пять скуди. Ей показалось, что Ѳемистоклъ дрожитъ отъ волненія. Но онъ все еще колебался.

— Синьора, совѣсть…

— Полноте! — нетерпѣливо перебила m-me Майеръ: — вотъ еще бумажка — сто скуди, больше у меня нѣтъ, — прибавила она, стаскивая перчатку.

Вдругъ Ѳемистоклъ протянулъ руку и схватилъ ассигнаціи.

— Ступайте! — хрипло прошепталъ онъ. Но вмѣсто того, чтобы отступить и пропустить ее въ дверь, онъ бросился вонъ изъ дверей, сбѣжалъ по лѣстницѣ и исчезъ. М-me Майеръ простояла съ минуту въ изумленіи, и затѣмъ вошла въ квартиру не безъ робости. Но, не пройдя и двухъ шаговъ по темному корридору, вскрикнула отъ ужаса. Дель-Фериче стоялъ передъ нею въ халатѣ, съ курьезнымъ выраженіемъ на лицѣ, выдѣлявшемся блѣднымъ пятномъ изъ полу-мрака.

Ѳемистоклъ обманулъ ее, солгалъ, что барина нѣтъ дома, завладѣлъ ея деньгами и убѣжалъ. Ему легко потомъ придумать, сообразилъ онъ, какое-нибудь извиненіе въ томъ, что пустилъ ее, и съ чутьемъ испорченнаго лакея онъ догадывался, что она не сознается дель-Фериче въ томъ, что подкупала его. Уго подошелъ ближе и узналъ m-me Майеръ.

— Донна Туллія! что вы дѣлаете? ну, вдругъ васъ кто-нибудь увидитъ!

Менѣе ловкій человѣкъ, чѣмъ Уго, прикинулся бы обрадованнымъ ея приходомъ. Инстинктъ подсказалъ дель-Фериче, по какой причинѣ она явилась къ нему, и онъ не могъ упустить случая подчеркнуть то, что она себя компрометтируетъ такимъ поступкомъ, и онъ за нее боится.

Донна Туллія чуть не упала въ обморокъ отъ страха и прислонилась къ стѣнѣ.

— Я думала… я хотѣла… мнѣ нужно васъ видѣть, сейчасъ, сейчасъ! — пролепетала она.

— Но только не здѣсь, — отвѣтилъ онъ. — Ступайте скорѣй домой; я пріѣду черезъ пять минутъ. Ваша репутація пострадаетъ, если узнаютъ, что вы были у меня.

Его тонъ успокоилъ m-me Майеръ.

— Привезите непремѣнно… эти бумаги! — торопливо сказала она. — Случилось нѣчто ужасное. Обѣщайте мнѣ, что сейчасъ же пріѣдете!

— Я пріѣду немедленно, дорогая синьора, — сказалъ онъ, нѣжно выпроваживая ее за дверь. — Я не могу даже проводить васъ по лѣстницѣ… простите меня. Ваша карета внизу?

— У меня извозчикъ, — отвѣтила чуть слышно донна Туллія.

Онъ схватилъ ея руку и страстно поцѣловалъ. Донна Туллія быстро сбѣжала съ лѣстницы. Уго улыбнулся ей вслѣдъ. Наконецъ-то она у него въ рукахъ. Онъ догадался, что она нарушила тайну, и сдѣлаетъ теперь все на свѣтѣ, чтобы добыть необходимые документы. Планъ его удался вполнѣ. Дель-Фериче былъ человѣкъ умный и ловкій.

Онъ надѣлъ сюртукъ и черезъ пятъ минутъ уже ѣхалъ на извозчикѣ къ доннѣ Тулліи, съ большимъ пакетомъ въ карманѣ. Онъ засталъ ее въ томъ же костюмѣ, въ какомъ она пріѣзжала къ нему и даже все еще подъ вуалемъ. Она съ волненіемъ ходила взадъ и впередъ по гостиной. Онъ подошелъ, церемонно и вѣжливо поклонился ей, съ серьезнымъ лицомъ и солидной манерой, приличной въ данномъ случаѣ.

— А теперь, дорогая синьора, — мягко сказалъ онъ, — объясните мнѣ, что случилось?

— Сегодня утромъ, — съ трудомъ процѣдила m-me Майеръ, — я услышала про помолвку Астрарденте и дона Джіованни. Это я сочла такой ужасной вещью…

— Ужасная, дѣйствительно, — торжественно произнесъ дель-Фериче.

— Я тотчасъ же послала за вами, чтобы спросить, что дѣлать; мнѣ сказали, что вы уѣхали въ Неаполь. Я подумала, конечно, что вы меня одобрите, такъ какъ я должна была, конечно, помѣшать такому злодѣянію… не правда ли?

Она ждала, чтобы дель-Фериче выразилъ согласіе; но онъ молчалъ, и лицо его выражало только упрекъ.

— Ну, и тогда, не найдя васъ, я подумала, что лучше всего дѣйствовать не медля, и поѣхала въ Астрарденте, чувствуя, что вы меня поддержите. Была страшная сцена. Она послала за обоими Сарачинеска, и я… ждала, пока они пріѣхали, потому что рѣшила, что правосудіе должно совершиться. Я была права… не правда ли?

— Что они сказали? — спросилъ дель-Фериче, спокойно наблюдая за ея лицомъ.

— Повѣрите ли, что это чудовище развращенности, донъ Джіованни, былъ холоденъ, какъ камень, и заперся во всемъ; но отецъ его очень разсердился. Конечно, они потребовали доказательствъ. Я въ жизни не видывала такой наглости, какъ у дона Джіованни.

— Вы упомянули про меня?

— Нѣтъ; я васъ не думала такъ скоро видѣть и, конечно, не хотѣла припутывать. Я сказала, что покажу имъ документы завтра въ часъ пополудни.

— И затѣмъ поѣхали ко мнѣ? Очень, очень безразсудно. Вы могли серьезно скомпрометтировать себя. Зачѣмъ вы за мной не прислали?

— Но мнѣ сказали, что вы уѣхали въ Неаполь. Вашъ слуга… — и донна Туллія покраснѣла, какъ піонъ, вспомнивъ про сцену съ Ѳемистокломъ: — вашъ слуга самолично увѣрялъ меня, что вы уѣхали въ Неаполь…

— Понимаю, — спокойно отвѣтилъ дель-Фериче.

Онъ не хотѣлъ вынуждать у нея признанія въ томъ, что она собиралась выкрасть бумаги въ его отсутствіе. Въ его цѣляхъ было, напротивъ, успокоить ее.

— Дорогая синьора, — ласково началъ онъ, — вы поступили крайне безразсудно, но я во всѣхъ отношеніяхъ окажу вамъ поддержку и вручу документы. Жаль, что вы такъ поторопились, потому что мы не знаемъ, что случилось съ Феличе Бальди, и не можемъ тотчасъ же разыскать ее. Потребуется нѣсколько недѣль на это. Зачѣмъ вы такъ поторопились? Вы могли бы подождать, пока я вернусь, и мы бы обсудили дѣло и рѣшили бы, разумно ли пользоваться нашими свѣденіями.

— Неужели вы находите, что я дурно сдѣлала? — спросила донна Туллія, поблѣднѣвъ.

— Я думаю, что вы поступили опрометчиво, не посовѣтовавшись со мной. Но, можетъ быть, все къ лучшему. Во-первыхъ, такъ какъ вы не спрашивали моего мнѣнія, то должны понять, что не слѣдуетъ произносить моего имени. Это ни къ чему не поведетъ, такъ какъ документы говорятъ сами за себя; согласны вы съ этимъ?

— Разумѣется, нѣтъ никакой нужды называть васъ, если только вы не претендуете на долю въ разоблаченіи злодѣянія.

— Я доволенъ своей долей, — улыбнулся дель-Фериче.

— Она не особенно велика, — нервно отвѣтила донна Туллія.

— Моя доля — львиная доля, — отвѣтилъ онъ. — Обожаемая женщина, вы, конечно, не вабили условія нашего договора — условія, которое такъ для меня дорого, что каждое слово навѣки запечатлѣло въ моемъ сердцѣ.

М-me Майеръ вздрогнула. Она совсѣмъ упустила изъ виду, что ей придется исполнить обѣщаніе выйти замужъ за дель-Фериче… Она не ожидала, что онъ будетъ настаивать; она думала, что онъ хотѣлъ только попугать ее. И, кромѣ того, убѣдила себя, что онъ одобрить ея поведеніе.

— Вы, конечно, не можете… не станете принуждать меня къ этому; вы должны одобрить по существу то, что я сказала Астрарденте… Я вѣдь все равно, что посовѣтовалась съ вами…

— Извините меня, дорогая синьора, вы со мной не совѣтовались…

— Я пыталась съ вами посовѣтоваться — не все ли это равно?

— Нѣтъ, не все равно… Я категорически предупреждалъ васъ ничего пока объ этомъ не говорить. Вы поступили опрометчиво и поставили себя въ очень затруднительное положеніе… и нарушили данное мнѣ обѣщаніе… торжественную клятву, донна Туллія; вы клялись, вспомните, памятью матери и животворящимъ крестомъ.

— Вы заставили меня поклясться, чтобы попугать меня. Церковь не считаетъ обязательными клятвы, исторгнутыя съ принужденіемъ.

— Извините меня: никакого принужденія не было. Вы хотѣли узнать мою тайну и, ради этого, дали добровольно клятву. Я васъ не принуждалъ. Конечно, я не могу и не хочу принуждать васъ и теперь. Но я преданно люблю васъ, жениться на васъ — единственная цѣль и счастіе моей жизни, и если вы откажетесь исполнить свою клятву…

— Если я… отважусь… то… вы вѣдь все-таки дадите мнѣ бумаги? — спросила донна Туллія, начиная трепетать за исходъ свиданія.

— Нѣтъ, если вы откажетесь… если вы откажетесь, — боюсь, что мнѣ нельзя будетъ вамъ отдать бумагъ. Я васъ слишкомъ люблю, чтобы потерять единственный шансъ соединиться съ вами, хотя бы ради спасенія герцогини Астрарденте… Но почему вы отказываетесь? неужели моя преданность и любовь — ничто въ вашихъ глазахъ?

Онъ сталъ на колѣни передъ нею и страстно сжалъ ея руки въ своихъ рукахъ. Сцена была мастерски задумана и разыграна; голосъ его звучалъ страстью, а руки, сжимавшія руки донны Тулліи, дрожали.

— Будьте великодушны, не отталкивайте меня! — кричалъ онъ. — Повѣрьте, что ваше счастіе для меня всего дороже! повѣрьте, что я не стану злоупотреблять вашимъ обѣщаніемъ! Скажите, что по собственной охотѣ будете моей женой, и приказывайте мнѣ все что угодно — я все исполню и докажу мою преданность. Туллія, будьте честны! я обожаю васъ и живу только вами! Скажите слово и сдѣлайте меня счастливѣйшимъ изъ людей!

Онъ, право, былъ красивъ, стоя передъ нею на колѣняхъ и сжимая ея руки. Въ сущности, почему бы и не согласиться? Если она раздумаетъ… то вѣдь она можетъ и отказать ему… впослѣдствіи. Онъ сдѣлаетъ ей сцену… и только. А бумаги все-таки попадутъ въ ея руки.

— Право, не знаю, хорошо ли я дѣлаю, но… Право же, я очень къ вамъ расположена, и если вы сдѣлаете все, что я скажу…

— Все, все на свѣтѣ!

— Ну… хорошо, я выйду за васъ замужъ. Только встаньте и сядьте въ кресло, какъ благоразумный человѣкъ… Нѣтъ, будьте благоразумны, а не то я уйду.

Уго безумно цѣловалъ ея руки. Онъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ хорошій актеръ, если это была одна комедія. Она не могла не быть тронутой его блѣднымъ, тонкимъ лицомъ и страстными словами.

Быстрымъ движеніемъ онъ вскочилъ на ноги и сталъ передъ нею, всплеснувъ руками и глядя ей въ лицо.

— О! я счастливѣйшій изъ людей! — воскликнулъ онъ, и сознаніе торжества придало энергію его голосу.

— Сядьте, — весело приказала донна Туллія, — и поговоримъ обо всемъ основательно. — Во-первыхъ, что мнѣ теперь дѣлать?

Дель-Фериче счелъ нужнымъ дать остыть своему увлеченію и прошелся раза два по комнатѣ.

— Трудно мнѣ говорить спокойно, — объявилъ онъ.

Но, тѣмъ не менѣе, сѣлъ и сталъ очень спокойно разговаривать.

— Что мнѣ теперь дѣлать? — повторила донна Туллія.

— Во-первыхъ, вотъ бумаги. Онѣ говорятъ сами за себя. На нихъ стоитъ адресъ нотаріуса, который снималъ съ нихъ копіи въ Аквилѣ. Если Сарачинески хотятъ, то пусть отправляются туда и посмотрятъ на оригиналъ.

— Не могутъ развѣ они уничтожить эти документы?

— Нѣтъ; мы напишемъ священнику санъ-бернардинской церкви и предупредимъ, чтобы онъ былъ еа-сторожѣ. Всего лучше вамъ ѣхать завтра къ Астрарденте въ назначенное время и предъявить эти бумаги. Ихъ подлинность не подлежитъ сомнѣнію. Джіованни нельзя дольше запираться, когда онъ ихъ увидитъ. А теперь, когда это дѣло улажено, то скажите, когда наступитъ блаженный для меня день?

— О! время терпитъ, — отвѣтила донна Туллія, покраснѣвъ, что могло было быть принято за скромность, но, въ сущности, происходило отъ досады, что къ ней пристаютъ.

— Нѣтъ, мы должны теперь же объявить о нашей помолвкѣ. Откладывать нѣтъ причины, и сегодня лучше это сдѣлать, чѣмъ завтра.

— Сегодня? — съ тревогой повторила донна Туллія.

— Почему бы и нѣтъ, дорогая синьора? почему бы и нѣтъ, если вы серьезно рѣшились?

— Я думаю, что лучше уладить сперва это дѣло.

— Напротивъ, съ того момента, какъ я буду объявленъ вашимъ женихомъ, я стану естественнымъ вашимъ покровителемъ. Еслибы кто оскорбилъ васъ, я буду имѣть право вступиться за васъ, — право, которое мнѣ дорого. Неужели вы думаете, что я побоюсь вторично драться съ дономъ Джіованни? Если же вы отложите помолвку, то, конечно, я не отступлюсь отъ права защищать васъ, но это поведетъ только къ сплетнямъ и принесетъ вамъ больше вреда, нежели пользы.

— Это правда; вы очень добры и смѣлы. Можете объявить о нашей помолвкѣ, если хотите.

— Благодарю васъ, дорогая синьора. А вотъ вамъ и бумаги изъ рукъ въ руки. Воспользуйтесь ими, какъ считаете всего лучше.

Донна Туллія такъ и вцѣпилась въ конвертъ съ бумагами, за обладаніе которыми она заплатила такой дорогою цѣною.

XI.

— Джіованни, ты — жертва заговора, это ясно, — сказалъ старикъ Сарачинеска, входя въ комнату сына на слѣдующее утро. — Я продумалъ объ этомъ всю ночь и убѣдился въ томъ.

Джіованни лежалъ на диванѣ съ книгой въ рукахъ и сигарой въ губахъ.

— Я не былъ и не буду жертвой, — отвѣтилъ онъ. — Но ясно, что заговоръ существуетъ. Я его раскрою.

— Что мнѣ больше всего нравится, это оригинальность идеи. Увѣрять, что у тебя есть жена, и это можно доказать документами — просто умопомраченіе!

Джіованни засмѣялся.

— Кончится все тѣмъ, что мнѣ придется съѣздить въ Аквилу въ поискахъ моей предполагаемой дражайшей половины. Но почему она выбрала Аквилу, а не другое какое мѣсто, почему не Парижъ или хотя бы Флоренцію, почему, ради самой географіи, непремѣнно Аквила?

— Она, вѣроятно, выбрала по алфавитному списку, — засмѣялся князь. — Аквила стояла впереди, она и выбрала ее. Мы все узнаемъ черезъ два часа, ѣдемъ, пора.

Они нашли Корону въ будуарѣ. Она продолжала утверждать, что m-me Майеръ помѣшана.

— Она не помѣшана, — спокойно сказалъ Джіованни. — Не думаю даже, чтобы документы были поддѣльные.

— Какъ? — закричалъ отецъ.

Корона быстро взглянула на Джіованни,

— Вы сами увѣряли меня полчаса тому назадъ, что я жертва заговора. И будьте увѣрены, что дѣльце чисто сработано. Она нашла хорошаго союзника въ своемъ женихѣ. Дель-Фериче не дуракъ и ненавидитъ меня.

— Дель-Фериче! — вскричала Корона: — неужели она выходитъ замужъ за дель-Фериче?

— Да. Они оба объявили объ этомъ вчера въ обществѣ и принимали поздравленія. Они помолвлены.

Завтракъ только-что кончился, какъ доложили о пріѣздѣ донны Тулліи. Всѣ встали ей на встрѣчу и съ интересомъ глядѣли на нее. Она была спокойнѣе, чѣмъ наканунѣ, и держала въ рукахъ пакетъ съ бумагами. Красныя губы были крѣпко сжаты, а глава глядѣли вызывающе. Каковы бы ни были ея недостатки, а она не была трусихой, когда приходилось стоять лицомъ-кълицу съ опасностью.

— Я пріѣхала сюда по вашему приглашенію, чтобы предъявить вамъ доказательства того, что я утверждала вчера… доказательства чудовищнаго преступленія, въ которомъ я обвиняю этого человѣка.

И она съ презрѣніемъ указала пальцемъ на Джіованни.

— Донна Туллія, — перебилъ старикъ-князь, — потрудитесь тщательнѣе выбирать свои выраженія и эпитеты. — Пожалуйста, будьте кратки и покажите намъ, что вы привезли.

— И покажу, и заставлю васъ трепетать. Когда вы просмотрите эти документы, то можете придумать сами, какъ обозвать поступки вашего сына. Вотъ засвидѣтельствованныя копіи съ оригинальныхъ документовъ: первый находится въ рукахъ священника церкви Санъ-Бернардино Сіенскаго въ Аквилѣ, а другой — у мэра того же города. Такъ какъ это только копіи, то безполезно будетъ, если вы ихъ изорвете.

— Воздержитесь, прошу васъ, отъ комментаріевъ того, какъ мы поступимъ! — рѣзво произнесъ старикъ-князь.

Донна Туллія презрительно взглянула на него и вспыхнула какъ зарево. Вслѣдъ затѣмъ она прочитала громко содержаніе документовъ, гласившихъ о бракосочетаніи Джіованни Сарачинеска и Феличе Бальди.

Джіованни не могъ не разсмѣяться — до того это дико звучало. Корона поблѣднѣла, хотя была твердо увѣрена, что все это — выдумки и поддѣлка.

— Довольны вы? — спросила донна Туллія.

— Донна Туллія, — отвѣчалъ Джіованни, — я готовъ вѣрить по вашимъ манерамъ, что, въ самомъ дѣлѣ, вы увѣрены въ томъ, что говорится въ этихъ бумагахъ, но позвольте вамъ замѣтить, что вы стали жертвой недостойной уловки того лица, которое вручило вамъ эти бумаги и научило поступить съ ними — какъ вы поступили.

— Я? я — жертва уловки? — испугалась донна Туллія несокрушимаго спокойствія Джіованни.

— Да. Я знаю Аквилу и Абруццы очень хорошо. Хотя мы, римскіе Сарачинески, немногочисленны, но въ той мѣстности это имя довольно обыкновенное. То же самое можно сказать и обо всѣхъ нашихъ великихъ фамиліяхъ. Существуютъ Болонны, Орсини, Каэтани во всей Италіи. Существуютъ даже Медичи, хотя извѣстно, что эта фамилія вымерла. Вы знаете это такъ же хорошо, какъ и я, или должны знать, потому что, сколько мнѣ извѣстно, ваша мать была двоюродной сестрой моему отцу. Какъ это не пришло вамъ въ голову, что Джіованни Сарачинеска, о которомъ тутъ идетъ рѣчь, просто-на-просто мой тёзка!

Донна Туллія страшно поблѣднѣла и оперлась о столъ, точно ноги у нея подкашивались. Всѣ остальные притаили дыханіе.

— Я этому не вѣрю, — объявила m-me Майеръ глухимъ и трепещущимъ голосомъ.

— Ну, такъ я скажу вамъ, что я сдѣлаю. Я сейчасъ же отправлюсь въ Аквилу, и отецъ, конечно, поѣдетъ со мной…

— Само собой разумѣется, — перебилъ старикъ-князь.

— Мы съѣздимъ туда и черезъ недѣлю доставимъ всю исторію этого Джіованни Сарачинеска, вмѣстѣ съ его женой и имъ самимъ, и они убѣдитъ васъ, что вы обмануты и поставлены въ фальшивое положеніе лицомъ, доставившимъ вамъ эти документы. Я удивляюсь, какъ могъ здравомыслящій римлянинъ сразу не понять, въ чемъ дѣло.

— Я не вѣрю этому, — повторила донна Туллія. — Но вы должны согласиться, что я исполнила только свой долгъ…

— Весьма тягостный, конечно, — перебилъ старикъ Сарачинеска.

— И если ваши розыски окажутся безуспѣшными, то я передамъ все дѣло въ руки полиціи. Если вы такъ нахальны, что утверждаете, будто эти документы не имѣютъ значенія, то верните мнѣ ихъ обратно.

— Нѣтъ, сударыня, извините, — объявилъ старикъ-князь. — Я ихъ вамъ не верну. Я намѣренъ сличить ихъ съ оригиналомъ. Если такого не окажется, то они послужатъ къ уликѣ нотаріуса, продавшаго ихъ вамъ, и преданію его подъ судъ, да и васъ также, по обвиненію въ поддѣлкѣ документовъ и клеветѣ — преступленія, наказуемыя пожизненной каторгой. Если же оригиналъ существуетъ, то эти копіи не могутъ имѣть для васъ никакой цѣны, такъ какъ вы каждую минуту можете выписать и получить новыя копіи.

Дѣло принимало непріятный для донны Тулліи оборотъ. До сихъ поръ она считала документы неподдѣльными, но вдругъ въ умѣ ея мелькнуло подозрѣніе, что дель-Фериче могъ вѣдь и составить ихъ самъ. Каждый могъ купить гербовой бумаги, а печать нотаріуса не трудно выгравировать. Она ужаснулась этой мысли, но взять обратно документы у князя, крѣпко державшаго ихъ въ рукахъ, было немыслимо. И ничего не оставалось, какъ скрѣпить сердце и уйти.

— Какъ угодно, — проговорила она. — Естественно, что вы оскорбляете меня, беззащитную женщину, старавшуюся возстановить истину. Это достойно вашей фамиліи и вашей репутаціи. Я оставляю васъ и совѣтую ничего не упустить изъ виду, чтобы доказать невинность вашего сына.

Донна Туллія сердито окинула взглядомъ всѣхъ присутствующихъ и вышла вонъ изъ комнаты.

XII.

Въ то время желѣзная дорога шла не далѣе Терни по направленію къ Аквилѣ, и сорокъ миль разстоянія, отдѣлявшихъ эти два города, приходилось дѣлать въ дилижансѣ.

Было уже довольно поздно, когда на другой день громоздкій экипажъ подкатилъ къ Locanda del Sole въ Аквилѣ и старый князь Сарачинеска прибылъ туда.

Красное вечернее солнце позлащало снѣга на Gran Sasso d’Italia, громадный куполъ горы, возвышающейся надъ стариннымъ городомъ. Самъ городъ давно уже окутался сумерками, и воздухъ былъ рѣзокъ и непріятенъ.

Сарачинеска передалъ свой скромный багажъ толстому хозяину, сказалъ, что вернется въ ужину черезъ полчаса, и спросилъ дорогу въ церковь св. Бернардина Сіенскаго.

Найти ее было не трудно въ концѣ Корсо, — неизбѣжнаго Корсо, находящагося въ каждомъ итальянскомъ городѣ. Старикъ князь быстрыми шагами прошелъ по широкой, чистой улицѣ и достигъ дверей церкви какъ разъ въ ту минуту, когда причетникъ готовился запереть церковь на ночь.

— Гдѣ я могу найти padre? — спросилъ князь.

Причетникъ взглянулъ на него, но ничего не отвѣтилъ и заботливо заперъ двери. То былъ уже старый человѣкъ въ потертомъ подрясникѣ, съ небритой бородой, нюхавшій, повидимому, табакъ.

— Гдѣ патеръ? — повторилъ князь, дергая его за рукавъ.

Но причетникъ только покачалъ головой и сталъ вынимать громадный ключъ изъ замка. Двое оборванныхъ мальчишекъ забавлялись на церковной паперти, складывая кучи по пяти каштановъ и заразъ разбивая ихъ камнемъ. Одинъ поднялъ голову, оставилъ каштаны и подошелъ къ князю.

— Онъ глухъ, — сказалъ онъ, указывая на причетника.

И, подбѣжавъ къ нему сзади, приподнялся на цыпочкахъ и закричалъ ему въ ухо: — Brutta bestia!

Причетникъ не разслышалъ, но, увидѣвъ ребенка, хотѣлъ схватить его. Тотъ увернулся, а причетникъ чуть не упалъ.

— Вотъ воспитаніе! Che educazione! — проворчалъ старикъ сердито.

Тѣмъ временемъ мальчишка спрятался за спину Сарачинеска и, дернувъ его за пальто, попросилъ soldo.

Причетникъ спокойно вынулъ ключъ изъ замка и ушелъ, даже не взглянувъ на князя.

— Онъ глухъ! — закричалъ другой мальчишка, подбѣжавшій тоже къ князю, и вдвоемъ съ товарищемъ принялся вертѣться около старика.

— Дайте намъ soldo! — кричали они.

— Покажите мнѣ домъ священника, и тогда получите каждый по soldo. Lesti! Живѣе!

Послѣ этого мальчишки прошлись колесомъ съ изумительной ловкостью и быстротой, и зачѣмъ, ставъ на ноги, повели въ дому священника, пріютившемуся въ двадцати саженяхъ разстоянія у церкви, въ переулкѣ. Князь дернулъ за колокольчикъ на проволокѣ у входныхъ дверей и далъ мальчишкамъ по обѣщанной мѣдной монетѣ. Но они не отошли отъ него, а остались смотрѣть, что будетъ. Старуха выглянула въ верхнее окно и, оглядѣвъ внимательно князя, спросила:

— Что нужно?

— Дома ли padre?

— Конечно, дома, — отвѣчала старуха. — Въ этотъ-то часъ! — презрительно добавила она.

— Ebbene, могу я его видѣть?

— Что? развѣ дверь заперта? — спросила старая вѣдьма.

— Нѣтъ.

— Такъ чего же вы не входите безъ спроса?

Голова старухи скрылась, и она съ шумомъ захлопнула окно.

— Она женщина безъ всякаго воспитанія, — замѣтилъ одинъ изъ оборванныхъ мальчишекъ, сдѣлавъ гримасу запертому окну.

Князь вошелъ въ дверь и споткнулся на темной лѣстницѣ, но, преодолѣвъ это и нѣкоторыя другія препятствія, добрался наконецъ до квартиры патера. Патеръ сидѣлъ въ комнатѣ, служившей, повидимому, столовой, гостиной и кабинетомъ.

Небольшой столъ былъ накрытъ чистою скатертью; на столѣ стоялъ приборъ, лежали ломоть хлѣба, искривленная вилка, ножикъ и небольшая кружка съ виномъ. Мѣдная лампа съ тремя рожками, изъ которыхъ горѣлъ только одинъ, бросала слабый свѣтъ на бѣдную горницу. Около стѣны стоялъ простой столъ и на немъ — чернильница и три или четыре заплесневѣлыхъ книги. Надъ всѣмъ этимъ висѣлъ небольшой черный крестъ съ мѣднымъ распятіемъ, и надъ нимъ — раскрашенное изображеніе св. Бернардина Сіенскаго. Стѣны были оштукатурены и очень чисты — какъ и все вообще въ комнатѣ — и въ ней носился запахъ цвѣтовъ изъ большого горшка съ гвоздиками, убраннаго на ночь и стоявшаго на запертомъ окнѣ.

Патеръ былъ высокій старикъ, съ удивительно добрымъ лицомъ и кроткими темными главами, въ худенькомъ подрясникѣ, но очень чисто вычищенномъ, а изъ-подъ трехугольной шляпы жидкіе волосы висѣли прямой сѣрой бахромой. Когда князь вошелъ въ комнату, старуха изъ-за его плеча бросила патеру слѣдующій неопредѣленный докладъ.

— Донъ-Паоло, c'è uno, — вотъ пришелъ.

И ушла, громко ворча.

Патеръ снялъ шляпу и, вѣжливо поклонившись, предложилъ одно изъ двухъ креселъ посѣтителю. Затѣмъ, съ извиненіемъ, надѣлъ шляпу на голову и сѣлъ напротивъ князя. Въ его манерахъ было много вѣжливой простоты.

— Чѣмъ могу служить вамъ, синьоръ?

— Эти документы, — князь вынулъ изъ кармана знаменитый пакетъ, — копіи съ документовъ, находящихся въ вашихъ рукахъ и относящихся къ предполагаемому браку нѣкоего Джіованни Сарачинеска. Съ вашего позволенія, я желалъ бы увидѣть подлинники.

Старикъ патеръ поклонился, какъ бы изъявляя согласіе, и съ минуту пристально глядѣлъ въ лицо посѣтителю, прежде чѣмъ отвѣтилъ:

— Это очень просто, милостивый государь. Но извините меня, если я спрошу ваше имя и съ какой цѣлью вы желаете видѣть эти документы?

— Я Леоне Сарачинеска изъ Рима…

Патеръ какъ-то съёжился.

— Родственникъ Джіованни Сарачинеска? — спросилъ онъ. — И прибавилъ немедленно: — Извините, если я оставлю васъ на минуту.

Князь былъ очень удивленъ, но крѣпко держалъ документы въ рукѣ и не всталъ съ мѣста. Патеръ вернулся черезъ нѣсколько секундъ и принесъ небольшую фарфоровую вазочку, сильно пострадавшую отъ времени, и въ которой лежало нѣсколько визитныхъ карточекъ. Ихъ было не болѣе дюжины, побурѣвшихъ отъ пыли. Патеръ нашелъ одну, болѣе свѣжую, чѣмъ другія, и, старательно осѣдлавъ носъ большими очками, подошелъ въ лампѣ и медленно прочиталъ:

— Графъ дель-Фериче. Вы знакомы съ этимъ господиномъ? — обратился онъ въ князю, зорко глядя на него поверхъ очковъ.

— Разумѣется. Я хорошо его знаю.

— Ахъ, тѣмъ лучше. Онъ былъ здѣсь два года тому назадъ и списалъ нѣкоторые изъ документовъ, касавшихся Джіованни Сарачинеска. По всей вѣроятности… навѣрное даже, бумаги, которыя вы держите въ рукахъ — тѣ самыя, что онъ увезъ съ собой. Когда онъ пріѣзжалъ во мнѣ по поводу этихъ документовъ, то далъ мнѣ эту карточку.

— Это меня очень удивляетъ, — замѣтилъ Сарачинеска.

— Въ самомъ дѣлѣ, — задумался на минуту патеръ. — Я помню, что онъ пріѣзжалъ на другой день и просилъ меня возвратить ему карточку, но я ея не нашелъ. Въ моемъ карманѣ была дыра, и она туда провалилась. Кармела, моя служанка, нашла ее, день или два спустя, за подкладкой подрясника. Мнѣ показалось страннымъ, что онъ попросилъ ее обратно.

— Это вполнѣ натурально. Онъ хотѣлъ, чтобы вы позабыли про его существованіе.

— Онъ много разспрашивалъ меня про Джіованни, но я не могъ удовлетворить его любопытство въ то время.

— Но можете это сдѣлать теперь? — поспѣшно спросилъ князь.

— Извините меня, въ какомъ вы родствѣ съ Джіованни? Вы говорите, что вы изъ Рима?

— Объяснимся, синьоръ патеръ, — сказалъ Сарачинеска. — Я вижу, что лучше изложить вамъ все дѣло. Я — Леоне Сарачинеска, князь и старѣйшій въ родѣ.

Патеръ почтительно поклонился при этихъ словахъ.

— Мой единственный сынъ живетъ со мной въ Римѣ — онъ теперь пріѣхалъ сюда со мной — и его зовутъ Джіованни Сарачинеска. Онъ собирается жениться. Когда его помолвка была объявлена, одинъ врагъ нашей фамиліи пытался доказать, посредствомъ этихъ документовъ, что онъ уже женатъ на нѣкоей Феличе Бальди. Ну, вотъ, я и желаю узнать, кто этотъ Джіованни Сарачинеска, гдѣ онъ живетъ и почему носитъ имя моего сына. Я желаю какого-нибудь свидѣтельства въ томъ, что онъ не мой сынъ, что онъ живъ или умеръ и похороненъ

Старикъ патеръ разсмѣялся и потеръ руки, точно все это его забавляло.

— Милостивый государь, то-есть, я хочу сказать — ваше сіятельство, я окрестилъ всего двѣ недѣли тому назадъ второго ребенка Феличе Бальди. Ничего нѣтъ проще…

— Я такъ и полагалъ! — закричалъ князь, вскакивая съ мѣста въ сильномъ волненія: — я былъ убѣжденъ! Гдѣ этотъ ребенокъ? пошлите за нимъ… за отцомъ, за матерью… всѣхъ сюда!

— Subito! или лучше пойдемте со мной. Я вамъ покажу всю семью. Великолѣпные ребята! Кармела, мой плащъ! поскорѣе!

— Постойте, синьоръ патеръ, постойте. Тише ѣдешь, дальше будешь. Откуда этотъ человѣкъ родомъ, и почему онъ носитъ это имя? Я бы желалъ сначала собрать о немъ кое-какія справки, прежде, нежели увидѣться съ никъ.

— Вѣрно, — отвѣтилъ патеръ, снова усаживаясь на мѣсто. Я этого не сообразилъ. Чтожъ, исторія не длинная. Джіованни Сарачинеска — изъ Неаполя. Вы знаете, что въ неаполитанскомъ королевствѣ была отрасль вашей фамиліи, по крайней мѣрѣ такъ говоритъ Джіованни, а онъ честный малый. Они носили титулъ маркизовъ ли Сан-Джачинто, и еслибы Джіованни захотѣлъ, то имѣлъ бы право такъ титуловаться.

— Но эти Сарачинески угасли пять лѣтъ тому назадъ, — сказалъ князь, хорошо знавшій исторію своего рода.

— Джіованни говоритъ, что нѣтъ, — хотя всѣ такъ думали. Послѣдній маркизъ ли Сан-Джачинто дрался подъ знаменами Наполеона. Онъ потерялъ все, чѣмъ владѣлъ — земли, деньги, все рѣшительно было у него конфисковано, когда вернулся Фердинандъ въ 1815 году. Онъ былъ необразованный человѣкъ, бросилъ титулъ, женился на единственной дочери крестьянина и самъ превратился въ крестьянина и умеръ въ темной долѣ въ деревнѣ близъ Салерно. Онъ оставилъ сына, который былъ хлѣбопашцемъ, наслѣдовалъ отъ матери мызу, женился на деревенской, но грамотной женщинѣ и умеръ отъ холеры, оставивъ сына, теперешняго Джіованни Сарачинеска. Этотъ Джіованни получилъ уже лучшее воспитаніе, чѣмъ его отецъ, улучшилъ ферму, сталъ продавать вино и масло для экспорта, доѣхалъ до Аквилы и познакомился съ Феличе Бальди, дочерью довольно зажиточнаго человѣка, открывшаго здѣсь трактиръ. Джіованни полюбилъ ее. Я обвѣнчалъ ихъ. Онъ уѣхалъ назадъ въ Неаполь, продалъ свою ферму въ прошломъ году, взялъ хорошія деньги и вернулся въ Аквилу. Онъуправляетъ трактиромъ тестя, и дѣло процвѣтаетъ, такъ какъ онъ вложилъ въ него и свой капиталъ. У нихъ двое дѣтей, и второй родился всего три недѣли тому назадъ. Они очень счастливы.

Сарачинеска задумчиво глядѣлъ на дона Паоло, старика-патера.

— Есть у этого человѣка документы, чтобы доказать правдивость этой странной исторіи? — спросилъ онъ наконецъ.

— Altro! Это все, что оставилъ ему дѣдъ… цѣлую кипу документовъ. Они, кажется, въ порядкѣ… Онъ мнѣ ихъ показывалъ, когда я его вѣнчалъ.

— Почему же онъ не ищетъ возстановленія правъ своего дѣда?

Патеръ пожалъ плечами.

— Земли, — говоритъ онъ, — попали въ руки патріотовъ. Мало надежды вернуть ихъ обратно. А бѣднымъ маркизомъ быть не стоитъ. Онъ пользуется скромнымъ довольствомъ, даже благосостояніемъ въ своемъ теперешнемъ положеніи. Для дворянина же такое состояніе ничтожно. Кромѣ того онъ полу-крестьянинъ по крови и традиціямъ.

— Онъ не единственный въ своемъ родѣ, — засмѣялся Сарачинеска. — Но вамъ извѣстно…

Онъ умолкъ. Онъ чуть было не сказалъ, что въ случаѣ, еслибы онъ и его сынъ умерли, трактирщикъ Аквилы сталъ бы княземъ Сарачинеска. Мысль эта была ему непріятна, и онъ промолчалъ о ней.

— Какъ бы то ни было, а этотъ человѣкъ одной со мной крови по прямой линіи. Я бы хотѣлъ его видѣть.

— Ничего нѣтъ легче. Если вы пойдете со мной, то я представлю его вашему сіятельству. Угодно вамъ поглядѣть на документы?

— Безполезно. Загадка разрѣшена. Пойдемъ и повидаемъ моего неожиданнаго родственника.

Донъ Паоло завернулся въ плащъ и повелъ гостя съ лѣстницы. Онъ несъ восковую спичку, часто останавливаясь и предостерегая князя быть осмотрительнѣе. Ночь уже совсѣмъ сгустилась, когда они вышли на улицу. Воздухъ былъ рѣзкій и холодный, и Сарачинеска застегнулъ пальто на всѣ пуговицы, идя рядомъ съ патеромъ. Оба молча шли минутъ десять вдоль по Корсо Виктора Эммануила. Наконецъ, патеръ остановился передъ чистымъ, новымъ домомъ, изъ оконъ котораго яркій свѣтъ лился на улицу. Донъ Паоло пригласилъ князя войти и послѣдовалъ за нимъ. Человѣкъ въ бѣломъ фартукѣ, держа въ рукахъ груду тарелокъ и исполнявшій, по всей вѣроятности, роль слуги, буфетчика и фактотума заведенія, вышелъ изъ столовой, расположенной налѣво отъ входа, и гдѣ, судя по шуму, собралось много народа. Онъ взглянулъ на патера и затѣмъ на князя.

— Съ сокрушеніемъ долженъ сказать вамъ, донъ Паоло по, — сказалъ онъ, предполагая, что священникъ привелъ постояльца: — въ домѣ нѣтъ ни одной свободной кровати, ни одной…

— Не въ томъ дѣло, Джакино, — отвѣчалъ патеръ. — Намъ надо видѣть на минутку синьора Джіованни.

Человѣкъ исчезъ, и черезъ секунду самъ синьоръ Джіованни вышелъ въ корридоръ.

— Favorisca, дорогой донъ Паоло. Войдите.

И, поклонившись князю, раскрылъ дверь въ небольшую пріемную.

Когда они вошли, Сарачинеска поглядѣлъ на тёзку сына. Онъ увидѣлъ человѣка, лицо и фигуру котораго долго потомъ помнилъ съ инстинктивной антипатіей. Джіованни-трактирщикъ былъ богатырски сложенъ. Два поколѣнія крестьянской крови обновили старинную расу. Онъ былъ широкоплечъ, съ массивными руками и ногами; худъ и смуглъ лицомъ и отъ выдающихся скулъ щеки, казалось, у него провалились; но чисто обритъ; волосы прямые, черные и гладко причесанные; зоркіе черные глаза близко сидѣли другъ отъ друга, а брови сходились по срединѣ лба; тонкія, жесткія губы, въ настоящую минуту раздвинувшіяся въ улыбку, открывали два ряда большихъ крѣпкихъ, ровныхъ и бѣлыхъ зубовъ; выдающаяся нижняя челюсть и широкій, большой носъ, неестественно заостренный — все это вмѣстѣ образовало такое лицо, которое нельзя было не замѣтить въ толпѣ, благодаря выраженію силы, хитрости и нѣкоторой свирѣпости. Годы спустя помнилъ Сарачинеска свою первую встрѣчу съ трактирщикомъ Джіованви и не удивлялся, что первымъ его чувствомъ была антипатія къ нему. Но теперь, во всякомъ случаѣ, онъ глядѣлъ на него съ большимъ любопытствомъ, и если не взлюбилъ съ перваго взгляда, то говорилъ себѣ, что недостойно его — выказывать антипатію трактирщику.

— Синьоръ Джіованни, — сказалъ патеръ: — вотъ господинъ, желающій съ вами познакомиться.

Джіованни, манеры котораго были выше его положенія, вѣжливо поклонился и вопросительно взглянулъ на посѣтителя.

— Синьоръ Сарачинеска, — сказалъ князь: — я Леоне Сарачинеска изъ Рима. Я только-что узналъ о вашемъ существованіи. Мы давно уже думали, что наша фамилія вымерла… Я очень радъ, что остался ея представитель — и такой, что, повидимому, увѣковѣчитъ ее.

Трактирщикъ устремилъ зоркіе глаза въ лицо говорившему и долго глядѣлъ, прежде чѣмъ отвѣтилъ.

— И такъ, вы князь Сарачинеска? — серьезно проговорилъ онъ.

— А вы маркизъ ли Сан-Джачинто? — сказалъ князь тѣмъ же тономъ, протягивая откровенно руку.

— Извините меня… я Джіованни Сарачинеска, трактирщикъ въ Аквилѣ, — отвѣчалъ тотъ.

Но взялъ руку князя. И всѣ разомъ сѣли.

— Какъ вамъ угодно, — замѣтилъ князь. — Титулъ тѣмъ не менѣе принадлежитъ вамъ. Еслибы вы подписались имъ, когда обвѣнчались, то избавили бы меня отъ большихъ хлопотъ, хотя, съ другой стороны, я бы не имѣлъ тогда удовольствія познакомиться съ вами.

— Я васъ не понимаю, — сказалъ Джіованни.

Князь разсказалъ свою исторію возможно короче.

— Удивительно! необыкновенно! вотъ случай! — восклицалъ патеръ, кивая время отъ времени сѣдой головой, пока князь разсказывалъ, точно не слыхалъ этого ранѣе.

Трактирщикъ ничего не говорилъ, пока старикъ Сарачинеска не кончилъ.

— Вижу теперь, какъ это все случилось, — сказалъ онъ, наконецъ. — Когда тотъ господинъ наводилъ справки, а былъ въ отсутствіи. Я увезъ жену въ Салерно, а жена тестя еще не поселилась въ Аквилѣ. Синьоръ дель… какъ его звать?

— Дель-Фериче.

— Дель-Фериче, точно. Онъ подумалъ, что мы исчезли и не вернемся больше. Иначе — онъ глупъ.

— Онъ не глупъ, — сказалъ Сарачинеска“ — Онъ думалъ, что его происки не будутъ открыты. Ну-съ, синьоръ маркизъ или синьоръ Сарачинеска, очень радъ, что познакомился съ вами. Вы выяснили очень важный вопросъ тѣмъ, что вернулись въ Аквилу. Буду радъ служить вамъ, чѣмъ могу.

— Тысячу разъ благодарю. Все, что могу сдѣлать для васъ во время пребыванія…

— Благодарю. Я найму лошадей и вернусь сегодня вечеромъ въ Терни. У меня спѣшное дѣло въ Римѣ. Я долженъ какъ можно скорѣе вернуться.

— Но вы не откажетесь выпить рюмку вина до отъѣзда? — спросилъ Джіованни и, не дожидаясь отвѣта, вышелъ изъ комнаты.

— Какъ вамъ понравился родственникъ, ваше сіятельство? — спросилъ патеръ, когда остался вдвоемъ съ княземъ.

— У него такое лицо! Но…

И князь сдѣлалъ жестъ, выражавшій сомнѣніе насчетъ характера трактирщика.

— О! не бойтесь, — отвѣчалъ патеръ. — Онъ честнѣйшій человѣкъ.

— Разумѣется, вы имѣли много случаевъ въ томъ убѣдиться, — вѣжливо согласился князь.

Джіованни-трактирщикъ вернулся съ бутылкой вина и тремя стаканами, которые онъ поставилъ на столъ и налилъ виномъ.

— Кстати, — сказалъ князь: — я и позабылъ спросить про вашу жену. Она здорова, надѣюсь?

— Благодарю васъ, совсѣмъ здорова.

— У васъ мальчикъ родился?

— Великолѣпный мальчикъ, — отвѣтилъ патеръ. — У синьора Джіованни уже есть дочка. Онъ очень счастливый семьянинъ.

— За ваше здоровье, — сказалъ трактирщикъ, поднимая стаканъ на свѣтъ.

— И за ваше также, — отвѣтилъ князь.

— И за всю фамилію Сарачинеска, — прибавилъ патеръ, медленно потягивая вино.

Ему рѣдко доводилось пить старое Lacrima, и онъ вполнѣ наслаждался имъ.

— А теперь, — сказалъ князь, — мнѣ пора. Очень благодаренъ за ваше гостепріимство. Всегда съ удовольствіемъ буду помнить день, когда я встрѣтилъ неизвѣстнаго родственника.

— Albergo di Napoli не позабудетъ, что князь Сарачинеска былъ въ немъ гостемъ, — отвѣтилъ вѣжливо Джіованни съ улыбкой на тонкихъ губахъ.

Онъ пожалъ руки обоимъ посѣтителямъ и съ вѣжливымъ поклономъ проводилъ до дверей. Пройдя саженъ двадцать по улицѣ, князь оглянулся назадъ и въ послѣдній разъ увидѣлъ высокую фигуру Джіованни, стоявшаго на ступенькахъ. Онъ долго помнилъ это впечатлѣніе.

У дверей гостинницы, гдѣ онъ остановился, князь простился съ патеромъ, сердечно поблагодаривъ его и приглашая во дворецъ Сарачинеска, если когда-либо старикъ пріѣдетъ въ Римъ.

— Я никогда не видѣлъ Рима, ваше сіятельство, — отвѣтилъ патеръ немного печально. — И теперь такъ ужъ старъ, что его больше не увижу.

На этомъ они разстались, и князь одиноко поужиналъ жареными голубями съ салатомъ въ большой пыльной залѣ Locanda del Sole, въ то время, какъ ему закладывали лошадей для его продолжительной ночной поѣздки.

Встрѣча и разъясненіе курьезнаго затрудненія произвели глубокое впечатлѣніе на старика-князя. Онъ ни мало не сомнѣвался, что исторія, переданная патеромъ, вполнѣ вѣрна. Да она была и въ высшей степени правдоподобна. Въ бурныя времена, между 1806 и 1815 гг., послѣдній изъ неаполитанской отрасли Сарачинеска исчезъ, и богатые римскіе князья того же имени охотно повѣрили, что маркизы ли Сан-Джачинто угасли. Они даже не дали себѣ труда искать этого титула: у нихъ своихъ было нѣсколько десятковъ, а получить имѣніе Сан-Джачинто, заложенное и перезаложенное и разоренное конфискаціями, не представлялось ни малѣйшей возможности. Что грубый солдатъ-авантюристъ скрылся послѣ возвращенія законнаго короля Фердинанда, противъ котораго сражался, было вполнѣ естественно. Естественно также, что онъ приспособился къ крестьянской жизни и женился на крестьянской дочери, имѣя въ виду ея виноградники и апельсинныя и оливковыя рощи; крестьяне на югѣ Италіи очень богаты, а ихъ дочери вообще очень красивы — это совсѣмъ иная раса, чѣмъ полуголодные арендаторы римской Кампаньи.

Князь рѣшилъ, что вся эта исторія достовѣрна, и не безъ горечи размышлялъ о томъ, если его сынъ не оставитъ по себѣ наслѣдниковъ, то геркулесъ-трактирщикъ въ Аквилѣ будетъ законнымъ преемникомъ его собственнаго титула и всѣхъ его земель. Онъ рѣшилъ, что бракосочетаніе Джіованни должно совершиться немедленно, не теряя времени, и съ обычною пылкостью спѣшилъ назадъ въ

Римъ, почти не чувствуя, что провелъ всю предыдущую ночь и весь день въ дорогѣ, что ему предстоитъ еще провести цѣлыя сутки въ пути.

На разсвѣтѣ экипажъ остановился въ какомъ-то городкѣ недалеко отъ папской границы. Какъ разъ въ ту самую минуту, высокаго роста человѣкъ, закутанный въ широкій плащъ, изъ-подъ складокъ котораго торчало длинное, темное дуло ружья, просунулъ голову въ окно. Князь вздрогнулъ и схватился за револьверъ, лежавшій около него.

— Добраго утра, князь, — сказалъ господинъ. — Надѣюсь, что вы хорошо почивали?

— Синьоръ Джіованни! — воскликнулъ старикъ. — Откуда вы взялись?

— Дорога не совсѣмъ безопасна, — отвѣчалъ трактирщикъ: — а потому я счелъ за лучшее конвоировать васъ. Прощайте — boon viaggio!

Прежде нежели князь успѣлъ отвѣтить, карета покатилась, лошади поскакали въ галопъ. Сарачинеска высунулъ голову изъ окна, но его однофамилецъ исчезъ, и онъ поѣхалъ въ Терни, дивясь, чему приписать такую заботливость трактирщика объ его безопасности.

XIII.

Даже желѣзные нервы старика Сарачинеска нуждались въ отдыхѣ, когда, по истеченіи двухъ сутокъ, онъ снова вошелъ въ комнату сына и бросился на большой диванъ.

— Что Корона? — было его первымъ вопросомъ.

— Она очень о васъ тревожится, — отвѣтилъ Джіованни, который и самъ былъ неспокоенъ духомъ.

— Мы сейчасъ же поѣдемъ и успокоимъ ее.

— Значитъ, все благополучно. Вѣроятно, какъ я и говорилъ — сыскался однофамилецъ?

— Именно. Но однофамилецъ оказывается и родственникомъ… послѣднимъ изъ Сан-Джачинто, и содержитъ трактиръ въ Аквилѣ. Я видѣлъ его и пожималъ ему руку.

— Не можетъ быть! они вымерли…

— Но воскресли, — отвѣтилъ старикъ. И разсказалъ то, что узналъ.

— Какая удивительная исторія. Значитъ, если я умру бездѣтнымъ, трактирщикъ станетъ княземъ? — проговорилъ Джіованни.

— Именно. А потому, Джіованни, ты долженъ обвѣнчаться на будущей недѣлѣ.

— Хоть завтра, если вамъ угодно.

— Какъ мы поступимъ съ дель-Фериче?

— Пригласимъ его на свадьбу, — великодушно предложилъ Джіованни.

— Свадьба будетъ очень скромная: годъ только-что истекъ…

— Чѣмъ скромнѣе, тѣмъ лучше, лишь бы только поскорѣе. Конечно, мы должны сейчасъ же переговорить объ этомъ съ Короной.

— Неужели же ты думаешь, что я назначу день свадьбы, не посовѣтовавшись съ нею! Но вели подавать обѣдать, и поскорѣе кончимъ все это.

Князь, очевидно, торопился, и кромѣ того усталъ и очень проголодался. Часомъ позднѣе, когда они оба сидѣли за кофе въ столовой, настроеніе его смягчилось. Домашній обѣдъ удивительно какъ укрощаетъ человѣка, странствовавшаго и плохо питавшагося въ продолженіе двухъ сутокъ.

— Джіованнино, — сказалъ старикъ Сарачинеска: — имѣешь ты понятіе, какъ относится къ твоей женитьбѣ кардиналъ?

— Никакого; да мнѣ это рѣшительно все равно. Онъ когда-то отсовѣтовалъ мнѣ жениться на доннѣ Тулліи. Послѣ того я его рѣдко видѣлъ.

— Я думаю, что онъ будетъ очень доволенъ.

— Я бы женился, еслибы онъ и былъ недоволенъ.

— Ну, конечно. Ты видѣлъ сегодня Корону?

— Разумѣется.

— Къ чему мнѣ ѣхать въ ней сегодня вечеромъ вмѣстѣ съ тобой? — вдругъ сказалъ отецъ. — Я полагаю, что ты управишься съ своими дѣлами и безъ меня.

— Я думалъ, что вы такъ много хлопотали, такъ вамъ пріятно будетъ самому разсказать ей всю эту исторію.

— Развѣ вы, милостивый государь, полагаете, что я очень тщеславенъ и гоняюсь за женской похвалой? Глупости! Ступай одинъ.

— Какъ вамъ угодно.

Джіованни привыкъ къ тому, чтобы отецъ ворчалъ изъ-за пустяковъ, и былъ слишкомъ счастливъ, чтобы обращать на это вниманіе теперь.

— Вы устали, — продолжалъ онъ. — Да и есть съ чего. Вамъ, вѣрно, хочется лечь спать.

— Лечь спать! — передразнилъ старикъ. — Устали! ты думаешь, кажется, что я ни на что не годенъ; я знаю, что ты это думаешь. Ты считаешь меня старой развалиной. Говорю тебѣ…

— Пожалуйста, padre по, поступайте какъ вамъ угодно. Я никогда не говорилъ…

— Никогда не говорилъ — чего? зачѣмъ ты вѣчно со мною споришь? — проворчалъ отецъ, который уже два дня не выходилъ изъ себя и скучалъ по любимой привычкѣ.

— Какой же день мы назначимъ? — спросилъ Джіованни, ни мало не смущаясь.

— День? какой день? Какое мнѣ дѣло? О! ну, ужъ если ты объ этомъ заговорилъ, то назначимъ воскресенье, черезъ недѣлю. Сегодня пятница. Но мнѣ вѣдь рѣшительно все равно.

— Очень хорошо… если Корона успѣетъ приготовиться.

— Она будетъ готова, она должна быть готова! — отвѣчалъ старикъ съ убѣжденіемъ. — Желалъ бы я знать, какъ она можетъ не быть готова!

— Хорошо, хорошо.

Джіованни былъ на этотъ разъ сговорчивъ.

— Разумѣется. Ты всегда говоришь глупости.

— Вѣрно, вѣрно.

Джіованни закусилъ губы, чтобы не разсмѣяться.

— Что ты хочешь доказать тѣмъ, что все мнѣ поддакиваешь! Да еще смѣешься!.. Скажите, онъ, право, смѣется! Чортъ возьми!

Джіованни повернулся спиной и закурилъ сигару. Затѣмъ, не оборачиваясь, направился къ дверямъ.

— Джіованни! — позвалъ отецъ.

— Что прикажете?

— Впрочемъ… Я, знаешь, долженъ былъ выругаться. Постой, погоди минутку.

Онъ поспѣшно всталъ и вышелъ изъ комнаты.

Джіованни сѣлъ и нетерпѣливо курилъ, поглядывая на часы. Минутъ черезъ пять отецъ вернулся, держа въ рукахъ красный сафьянный футляръ.

— Передай ей это отъ меня. Тутъ брилліанты твоей матери. Не всѣ, впрочемъ. Остальные она получитъ въ день свадьбы.

— Благодарю.

И Джіованни пожалъ руку отца.

— Скажи, что я ей кланяюсь и буду у нея завтра въ два часа, — прибавилъ князь, опять пришедшій въ мирное настроеніе.

Съ брилліантами въ рукахъ Джіованни вышелъ изъ дому. Небо было ясное и морозное; звѣзды ярко сіяли высоко въ небѣ, надъ кровлями высокихъ домовъ узкой улицы. Джіованни не велѣлъ закладывать экипажа, рѣшивъ пѣшкомъ идти къ Коронѣ. Еще не было восьми часовъ, и Корона должна была только-что отобѣдать. Онъ шелъ медленно. Повернувъ на Piazza di Venezia, онъ услышалъ, что кто-то назвалъ его по имени.

— Здравствуйте, князь.

Джіованни повернулся и узналъ Анастасія Гуаша, зуава.

— Ахъ, Гуашъ! какъ поживаете?

— Собираюсь къ вамъ въ гости.

— Очень жаль… я только-что вышелъ изъ дому, — отвѣтилъ Джіованни, немного удивясь.

— Не здѣсь, не въ Римѣ. Моя рота посылается въ горы. Мы завтра выступаемъ въ Субіако, а нѣкоторые изъ насъ будутъ размѣщены въ Сарачинеска.

— Надѣюсь, что вы будете въ томъ числѣ. Я, по всей вѣроятности, женюсь на будущей недѣлѣ, а герцогиня желаетъ тотчасъ же послѣ свадьбы уѣхать въ горы. Мы будемъ очень рады васъ видѣть.

— Благодарю васъ. Не премину воспользоваться этою честью. Мое почтеніе герцогинѣ. Мнѣ здѣсь свернуть надо. Прощайте.

— До свиданья, — отвѣтилъ Джіованни, и пошелъ своей дорогой.

Онъ нашелъ Корону въ будуарѣ; она читала у камина. Въ ея черномъ нарядѣ замѣчались лиловые аксессуары. Годъ траура уже истекъ, и она при первой возможности постаралась смягчить прежній траурный характеръ своей одежды. Невозможно носить траурныя платья наканунѣ второго замужства, а свѣтъ объявилъ, что она и безъ того выказала необыкновенную добродѣтель, проносивъ такъ долго трауръ по покойникѣ, котораго трудно было оплакивать. Корона, однако, полагала иначе. Для нея покойный мужъ и человѣкъ, котораго она любила, принадлежали въ двумъ совершенно различнымъ разрядамъ людей. Ея любовь, ея бракъ съ Джіованни казались ей такимъ естественнымъ послѣдствіемъ ея одиночества, такъ далеко уносили ее отъ прежней жизни, что наканунѣ свадьбы она способна была бы пожелать, чтобы бѣдный старикъ Астрарденте былъ живъ и могъ полюбоваться ея счастьемъ.

Она встрѣтила Джіованни со свѣтлой улыбкой. Она не ожидала его видѣть сегодня вечеромъ, потому что онъ пробылъ съ нею все утро. Она быстро встала съ мѣста, побѣжала ему на-встрѣчу и почти безсознательно взяла изъ рукъ сафьянный футляръ, не глядя и почти не замѣчая, что дѣлаетъ.

— Отецъ вернулся. Все улажено, — сказалъ Джіованни.

— Такъ скоро! онъ, должно быть, леталъ, а не ѣздилъ!

И усадила его въ кресло.

— Да, одъ совсѣмъ не отдыхалъ, и все рѣшительно разузналъ. Исторія престранная. Кстати, онъ проситъ васъ принять эти брилліанты. Они принадлежали моей матери, — прибавилъ онъ, и голосъ его зазвучалъ мягче и внушительнѣе.

Корона поняла его и, быть можетъ, впервые сообразила вполнѣ ясно, что скоро должна произойти перемѣна въ ея жизни. Она тщательно раскрыла футляръ.

— Какая прелесть! и ваша мать носила ихъ, Джіованни?

Она съ любовью поглядѣла на него и, нагнувшись, поцѣловала великолѣпную діадему, какъ бы въ знакъ уваженія въ покойной испанкѣ, которая произвела на свѣтъ любимаго ею человѣка. Джіованни подошелъ въ ней и очень нѣжно поцѣловалъ ея черные волосы. Затѣмъ надѣлъ ей на голову діадему, а на шею ожерелье.

Корона улыбнулась счастливой улыбкой.

— Вы не сказали мнѣ ничего про открытіе отца, — внезапно проговорила она.

И, снявъ діадему, уложила ее обратно въ футляръ, а ожерелье оставила у себя вокругъ горла.

Онъ сообщилъ ей все въ подробности. Она слушала съ глубокимъ интересомъ.

— Какъ странно, — сказала она, — и, однако, вполнѣ естественно.

— Вы видите, что всему причиной дель-Фериче. Думаю, что первоначально дѣйствительно случай натолкнулъ его; но онъ съумѣлъ имъ воспользоваться. Конечно, очень забавно найти послѣдняго изъ младшей отрасли трактирщикомъ въ Абруццахъ. Но надѣюсь, что мы больше о немъ не услышимъ. Онъ не расположенъ, повидимому, искать своего титула. — Корона тіа, я долженъ сказать вамъ сегодня нѣчто болѣе серьезное.

— Что такое?

И она съ удивленіемъ устремила на него большіе черные глаза.

— Теперь вѣдь нѣтъ больше причины откладывать нашу свадьбу…

— Неужели вы полагаете, что я хотя одну секунду думала, что есть причина? — съ упрекомъ спросила она.

— Нѣтъ… Но только… согласитесь ли вы, чтобы свадьба была очень скоро?

Кровь медленно залила ей щеки, но она отвѣчала безъ колебанія.

— Когда хотите, Джіованни. Пусть только свадьба будетъ очень скромная, и пусть мы немедленно уѣдемъ въ Сарачинеска. Если вы согласны на эти два условія, то назначьте такъ скоро, какъ хотите.

— На будущей недѣлѣ?

— Хорошо. Я рада покончить скорѣе съ положеніемъ невѣсты. Мнѣ несносно, что всѣ меня поздравляютъ съ утра довечера.

— Я пошлю завтра людей въ Сарачинеска, — съ восторгомъ объявилъ Джіованни. —Тамъ, впрочемъ, работали всю зиму, чтобы сдѣлать домъ обитаемымъ.

— Надѣюсь, никакихъ особыхъ перемѣнъ не будетъ? — воскликнула Корона, которой полюбились старыя, сѣрыя стѣны.

— Только привели въ порядокъ пріемные покои. Кстати, я встрѣтилъ сегодня вечеромъ Гуаша. Онъ отправляется съ ротой зуавовъ ловить тамъ разбойниковъ, если только они существуютъ.

— Надѣюсь, что онъ къ намъ не пріѣдетъ. Я желаю побыть наединѣ съ вами, Джіованни, въ продолженіе нѣкотораго времени. Вамъ не будетъ скучно со мной наединѣ? Я вамъ не надоѣмъ?

Безполезно передавать отвѣтъ Джіованни.

Сначала Джіованни и Корона строили планы на счетъ весны и лѣта. Они собирались читать, вмѣстѣ работать надъ улучшеніемъ своихъ помѣстьевъ; они проведутъ дорогу между Астрарденте и Сарачинеска, ту самую, о которой было такъ много толковъ послѣдній годъ; они вмѣстѣ посѣтятъ всѣ уголки своихъ владѣній и познакомятся съ положеніемъ каждаго поселянина; а всего болѣе устремятъ они свое вниманіе на расширеніе лѣсныхъ участковъ, въ чемъ Джіованни предвидѣлъ обезпеченіе благосостоянія своихъ дѣтей. Наконецъ, разговоръ коснулся недавнихъ событій и главнымъ образомъ той роли, какую дель-Фериче и донна Туллія играли въ своихъ попыткахъ помѣшать ихъ браку. Корона спросила Джіованни, что онъ намѣренъ теперь дѣлать.

— Я не вижу, чтобы стоило что-либо дѣлать, — отвѣчалъ онъ. — Я поѣду завтра къ доннѣ Тулліи и объясню ей эту курьезную ошибку… и скажу, что я очень благодаренъ ей за то, что она указала моему вниманію существованіе дальняго родственника, но попрошу болѣе не вмѣшиваться въ мои дѣла.

— Какъ вы думаете, выйдетъ она теперь замужъ за дель-Фериче?

— Почему же нѣтъ? Конечно, онъ далъ ей документы. Быть можетъ, онъ и въ самомъ дѣлѣ думалъ, что они докажутъ, что я уже женатъ. Быть можетъ, она посердится на него за его ошибку, но онъ станетъ защищаться и заставить ее выйти за себя замужъ.

— Я бы желала, чтобы они женились и уѣхали, — сказала Корона, которой самое имя дель-Фериче было ненавистно, и которая ненавидѣла донну Туллію почти такъ же страстно. Корона была очень добрая въ душѣ женщина, но она была далека той святости, которая забываетъ и прощаетъ оскорбленія. Въ ней жили человѣческія и весьма сильныя страсти. Она храбро боролась со своимъ чувствомъ въ Джіованни и научилась владѣть собой. Но сознаніе свободы какъ бы распустило возжи ея долго сдерживаемыхъ чувствъ, и страсти забушевали съ удвоенной силой. Убѣжденіе же, что гнѣвъ ея на двухъ враговъ — гнѣвъ справедливый, только подливало масла въ огонь.

Глаза ея сверкали, когда. она говорила о дель-Фериче и его невѣстѣ, и никакое наказаніе не казалось ей достаточно страшнымъ для людей, предательски хотѣвшихъ отнять у нея съ трудомъ завоеванное счастье.

— Я бы желала, чтобы они женились, — повторила Корона, — и чтобы кардиналъ на другой же день выгналъ ихъ изъ Рима.

— Это можетъ, конечно, случиться. Бѣда въ томъ, что кардиналъ презираетъ дель-Фериче и его политическій дилеттантизмъ. Онъ не придаетъ ровно никакого значенія — живетъ онъ въ Римѣ или нѣтъ. Сознаюсь, что было бы очень пріятно свернуть негодяю шею.

— Но вы не будете съ нимъ больше драться, Джіованни, — вдругъ встревожилась Корона. — Вы не должны больше рисковать жизнью… вы знаете, что она мнѣ теперь принадлежитъ.

И она нѣжно положила дрожащую руку на его руку.

— Конечно, не буду. Но мой отецъ очень сердитъ. Я думаю, что мы можемъ предоставить ему наказать дель-Фериче. Отецъ очень вспыльчивъ.

— Я знаю. Онъ великолѣпенъ въ гнѣвѣ. Я не сомнѣваюсь, что онъ отлично справится съ дель-Фериче.

Корона засмѣялась почти злобно.

Джіованни тревожно, но не безъ гордости взглянулъ на нее, узнавая въ ней родственный себѣ духъ.

— Какая вы тоже сердитая! — замѣтилъ онъ съ улыбкой.

— Развѣ я не основательно сержусь? развѣ эти люди не заслуживаютъ кары? Они чуть было не разлучили насъ. Нѣтъ такой кары, которую я бы признала черезъ-чуръ для нихъ строгой, къ чему притворяться, что не ощущаешь къ нимъ злобы? Вы спокойны, Джіованни. Можетъ быть, вы сильнѣе меня. Мнѣ кажется, вы не отдаете себѣ отчета въ томъ, что они хотѣли сдѣлать — разлучить насъ… насъ! Да развѣ есть для нихъ слишкомъ сильная кара!

Джіованни еще не видывалъ ея въ такомъ возбужденномъ состояніи.

— Вы ошибаетесь, Корона. Вы думаете, что я равнодушенъ, потому что спокоенъ. Дель-Фериче будетъ наказанъ — и жестоко.

— Надѣюсь, — проговорила Корона сквозь зубы.

Еслибы Джіованни предвидѣлъ, какую долгую и горькую борьбу ему придется вести прежде, нежели искупленіе будетъ полное, онъ, по всей вѣроятности, отказался бы отъ мести разъ и навсегда, ради спокойствія жены.

Но мы, смертные, видимъ все какъ бы въ зеркалѣ, и когда оно отуманивается силой ненависти, намъ все представляется тускло и невѣрно. Корона и Джіованни, солидарные, дружные, богатые и могущественные, могли казаться страшными для жалкаго негодяя, какъ дель-Фериче, самое пропитаніе котораго зависѣло отъ системы ежедневнаго предательства. Но въ тѣ дни колесо фортуны начинало поворачиваться, и дальновидные люди предсказывали, что скоро наступитъ время, когда именно негодяи будутъ играть роль особъ. Годы пройдутъ прежде, нежели наступитъ такая перемѣна, но перемѣна все-таки наступитъ, наконецъ.

Джіованни былъ очень задумчивъ, возвращаясь домой въ этотъ вечеръ. Онъ былъ счастливъ и имѣлъ всѣ къ тому основанія, такъ какъ давно ожидаемый день былъ близокъ. Онъ почти достигъ цѣли своей жизни, и никакихъ препятствій больше не предстояло преодолѣвать. Облегченіе почувствовалъ онъ послѣ возвращенія отца большое: хотя онъ и зналъ, что помѣха будетъ скоро удалена, но всякая помѣха досаждала его, и онъ не могъ заранѣе предугадать всѣхъ затрудненій, какими грозили дальнѣйшія интрига донны Тулліи и ея нареченнаго жениха. Но теперь, благодаря энергическому вмѣшательству отца, всѣ затрудненія были улажены. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ задумчивъ, и выраженіе его лица было не изъ счастливыхъ въ то время, какъ онъ шагалъ по улицѣ, потому что онъ думалъ о дель-Фериче и доннѣ Тулліи, и гнѣвное лицо Короны все еще стояло у него въ глазахъ. Онъ размышлялъ, что ее оскорбили не менѣе его самого, и что ея ярость законна, что его обязанность — раздѣлять ея чувства. Меланхолическій нравъ его легко поддавался грустному настроенію.

Онъ не взлюбилъ дель-Фериче съ самаго того момента, какъ тотъ перебѣжалъ ему дорогу. Но теперь ненависть его удесятерилась, и только полная гибель дель-Фериче могла удовлетворить его; но гибель эта должна была быть достигнута законными средствами.

Джіованни недалеко было ходить за оружіемъ. Онъ давно подозрѣвалъ дель-Фериче въ измѣнническихъ продѣлкахъ; онъ не сомнѣвался, что найдетъ средство изобличить его. Онъ предоставитъ ему жениться на доннѣ Тулліи, и на другой день послѣ свадьбы дель-Фериче будетъ арестованъ и посаженъ въ тюрьму римской куріи, какъ политическій преступникъ низшаго и опаснѣйшаго свойства — какъ политическій шпіонъ.

Рѣшеніе было имъ скоро составлено. Ему оно не казалось жестокимъ, такъ какъ онъ былъ въ озлобленномъ настроеніи. Дель-Фериче заслуживалъ самаго худшаго.

Итакъ, Джіованни пришелъ домой и скоро заснулъ сномъ человѣка, безповоротно на что-нибудь рѣшившагося. Поутру онъ рано всталъ и сообщилъ о своихъ планахъ отцу. Результатомъ было то, что они рѣшили избѣгать пока свиданій съ донной Тулліей и письменно сообщить ей о результатѣ путешествія старика Сарачинеска въ Аквилу.

XIV.

Когда донна Туллія получила записку Сарачинеска, извѣщавшую о существованіи второго Джіованни, его происхожденіи и теперешнихъ обстоятельствахъ, она была внѣ себя отъ разочарованія. Ей сдѣлалось ясно, что она скомпрометтирована передъ свѣтомъ; весь Римъ знаетъ, какую нелѣпую роль разыграла она въ комедіи дель-Фериче, она просто опозорена; ее обманули; ее провели, надъ нею жестоко надсмѣялись. Она заболѣла, какъ это часто бываетъ съ тщеславными людьми, когда они чувствуютъ себя смѣшными.

Бросившись на диванъ въ своемъ будуарѣ, убранномъ со всевозможной роскошью, она то блѣднѣла, то краснѣла, и желала лучше умереть, или уѣхать въ Парижъ, — куда угодно, только бы бѣжать изъ Рима.

Но прежде всего ей нужно послать за дель-Фериче и излить на немъ всю злобу и весь свой гнѣвъ.

Не прошло и трехъ-четвертей часа, какъ Уго появился, улыбающійся, вкрадчивый и нѣжный, какъ всегда. Донна Туллія приняла презрительную позу, заслышавъ его шаги. Она намѣревалась сразу обрушиться на него и уничтожить. Но онъ не обратилъ никакого вниманія на ея грозную мину, подошелъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и хотѣлъ взять ея руку, чтобы поцѣловать. Донна Туллія поглядѣла на него со всѣмъ презрѣніемъ, какое только могли изобразить ея голубые глаза. Комедія была хорошо разыграна. Дель-Фериче, замѣтившій сразу, какъ только вошелъ, что тутъ что-то неладно, и уже догадавшійся, въ чемъ дѣло, притворно отступилъ назадъ и выказалъ настоящій ужасъ оттого, что она не даетъ ему руки. Лицо его выразило смѣсь негодованія и горя за то, какъ съ нимъ обращались. Но донна Туллія продолжала холодно и язвительно глядѣть на него.

— Что это значить? Что я сдѣлалъ? — трагически спросилъ дель-Фериче.

— И вы еще спрашиваете? Прочтите это и поймите, что вы сдѣлали.

И донна Туллія швырнула ему въ лицо письмо Сарачинеска.

Дель-Фериче зналъ этотъ почеркъ и зналъ, о чемъ говорится въ письмѣ. Онъ взялъ письмо одной рукой, но не глядя въ него, не спуская глазъ съ разсерженной женщины. Брови его нахмурились и полузакрытые глаза съ угрозой смотрѣли на нее.

— Горе человѣку, который станетъ между вами и мной! — трагически произнесъ онъ.

Донна Туллія грубо засмѣялась и отступила назадъ, не спуская съ него глазъ, чтобы видѣть его смущеніе. Но ей не подъ силу было справиться съ актеромъ, за котораго она обѣщала выйти замужъ. Дель-Фериче сталъ читать письмо, и лобъ его разгладился; улыбка торжества появилась на его губахъ.

— Ага! — закричалъ онъ: — я такъ и зналъ! Я догадывался, я разсчитывалъ на это!.. Такъ оно и есть! Онъ, наконецъ, найденъ! настоящій Сарачинеска! теперь только вопросъ времени…

Донна Туллія глядѣла на него теперь уже съ непритворнымъ удивленіемъ.

— Не угодно ли вамъ объяснить, чему вы такъ радуетесь? — спросила она.

— Объяснить? да развѣ это вамъ не понятно? развѣ вы не видите сами? Развѣ мы не нашли маркиза ли Сан-Джачинто, настоящаго Сарачинеска? развѣ этого не достаточно?

— Я васъ не понимаю.

Въ одну минуту дель-Фериче очутился около нея. Онъ, казалось, не могъ сдержать себя отъ радости. Само собой разумѣется, что онъ игралъ комедію и игралъ отчаянную роль, подстрекаемый страхомъ лишиться этой женщины и ея денегъ, какъ разъ наканунѣ свадьбы.

Онъ схватилъ ея руку и, охвативъ рукой за талію, заходилъ съ нею взадъ и впередъ по комнатѣ, поспѣшно и серьезно излагая свои соображенія. Колебаться было невозможно; малѣйшее смущеніе — и все пропало.

— Нѣтъ, конечно, вы не понимаете всей важности этого открытія. Я долженъ объяснить. Я долженъ войти въ историческія подробности, а я до того обрадовался своей необыкновенной удачѣ, что съ трудомъ говорю. Бросьте всѣ сомнѣнія! — мы побѣдили. Этотъ трактирщикъ, этотъ Джіованни Сарачинеска, этотъ маркизъ ли Сан-Джачинто — законный и настоящій князь Сарачинеска, глава фамиліи!.. Да, да. Я подозрѣвалъ это, когда впервые увидѣлъ его подпись въ Аквилѣ; но человѣкъ этотъ уѣхалъ съ своей молодой женой, и никто не зналъ — куда. Теперь онъ вернулся и, мало того, какъ явствуетъ изъ этого письма, со всѣми документами, доказывающими его личность. Вотъ въ чемъ дѣло. Выслушайте, Туллія тіа. Старый Леоне Сарачинеска, который послѣднимъ носилъ титулъ маркиза…

— Тотъ, о которомъ тутъ упоминается? — перебила донна Туллія, внѣ себя.

— Да… тотъ, что служилъ у Мюрата, при Наполеонѣ. Всѣмъ извѣстно, что онъ претендовалъ, и по всей справедливости, на римскій титулъ. За два поколѣнія передъ тѣмъ произошло полюбовное соглашеніе — полюбовное, но вполнѣ незаконное, по которому старшій брать, неженатый и больной человѣкъ, передалъ римскія помѣстья младшему брату, женатому и имѣвшему дѣтей, а взамѣнъ того взялъ неаполитанскія помѣстья и титулъ, которые и перешли къ старшей отрасли по смерти бездѣтнаго маркиза ди-Сан-Джачинто. Въ концѣ жизни этотъ старикъ, больной и удалившійся отъ свѣта, вопреки всѣмъ ожиданіямъ, женился — и уже, разумѣется, вопреки собственнымъ предыдущимъ намѣреніямъ. Какъ бы то ни было, а у него родился мальчикъ сынъ. Старикъ увидѣлъ, что добровольно лишилъ сына княжескаго титула и завелъ новые переговоры съ братомъ, но тотъ наотрѣзъ отказался измѣнить договоръ. Тѣмъ временемъ старикъ умеръ, будучи, по закону, — замѣтьте это — главой фамиліи Сарачинеска. Его сынъ долженъ былъ бы наслѣдовать ему. Но его жена, дочь бѣднаго неаполитанскаго дворянина, имѣла всего восемнадцать лѣтъ отъ роду, а ребенку было всего шесть мѣсяцевъ. Люди женились очень молодыми въ тѣ времена. Она пыталась, однако, протестовать, но безуспѣшно, и мальчикъ выросъ съ титуломъ маркиза ли Сан-Джачинто. Онъ узналъ исторію своего рожденія отъ матери и, въ свою очередь, протестовалъ, но безуспѣшно. Онъ погубилъ себя, пытаясь возстановить свое право въ неаполитанскихъ судахъ, и, наконецъ, во дни Наполеоновскаго торжества, вступилъ на службу подъ знамена Мюрата, получивъ торжественное обѣщаніе отъ императора, что ему будетъ возвращенъ княжескій титулъ. Но императоръ забылъ о своемъ обѣщаніи или же не нашелъ удобнымъ его сдержать, такъ какъ имѣлъ свои собственныя причины не желать ссоры съ Піемъ VII, протежировавшимъ римскимъ Сарачинескамъ. Затѣмъ наступилъ 1815-ый годъ паденія имперіи, возстановленіе Фердинанда IV въ Неаполѣ, конфискація имущества всѣхъ, кто примкнулъ къ императору, а слѣдовательно, и полное фіаско всѣхъ надеждъ Сан-Джачинто. Предполагаю, что онъ убитъ или бѣжалъ изъ страны. Самъ Сарачинеска признаетъ, что его внукъ живъ и владѣетъ фамильными бумагами. Самъ Сарачинеска нашелъ, видѣлъ и говорилъ съ главой своего дома, который, по милости неба и при содѣйствіи суда, въ непродолжительномъ времени выгонитъ его изъ дому и изъ помѣстій и явится на мѣсто его во всемъ блескѣ въ палаццо Сарачинеска, римскимъ княземъ, грандомъ испанскимъ и все проч. Чему же вы удивляетесь, что я радуюсь, убѣжденный въ томъ, что трактирщикъ наступитъ на главу моего непріятеля? Представьте себѣ униженіе старика Сарачинеска, — Джіованни, которому придется принять титулъ жены, — и униженіе самой Астрарденте, когда она узнаетъ, что вышла замужъ за нищаго сына нищаго претендента!..

Дель-Фериче настолько зналъ фамильную исторію Сарачинеска, чтобы наговорить съ три короба доннѣ Тулліи, въ увѣренности, что она не помнитъ всѣхъ подробностей дѣла. Ненавидя эту семью, онъ усердно собиралъ всѣ свѣденія о ней, какія только могъ достать, не заглядывая въ ихъ семейный архивъ. Благодаря своей находчивости, онъ придумалъ весьма правдоподобную исторію, — настолько правдоподобную, что весь гнѣвъ донны Тулліи разсѣялся, и ей сообщился даже отчасти восторгъ дель-Фериче.

Самъ онъ надѣялся, что съумѣетъ извлечь изъ этой исторіи осязательный вредъ для Сарачинеска; но его ближайшей цѣлью было не потерять донны Тулліи. Она слушала, не переводя дыханія, пока онъ не умолкъ.

— Что вы за человѣкъ, Уго! Вы пораженіе обращаете въ побѣду! Неужели это все правда? Вы думаете, мы можемъ это устроить?

— Я готовъ сейчасъ умереть!

И дель-Фериче торжественно приподнялъ руку:

— Все это истинная правда, Богъ тому свидѣтель!

Онъ даже надѣялся по многимъ причинамъ, что клятва его не южная.

— Что же намъ теперь дѣлать? — спросила m-me Майеръ.

— Дадимъ имъ сперва обвѣнчаться, а затѣмъ уже съ умѣемъ ихъ унизить.

Безсознательно онъ повторилъ то самое рѣшеніе, какое принялъ относительно его Джіованни.

— Тѣмъ временемъ мы съ вами посовѣтуемся съ адвокатами и спросимъ, какъ лучше всего приступить къ дѣлу, чтобы вѣрно и быстро довести его до конца.

— Вамъ надо будетъ послать за трактирщикомъ.

— Я поѣду и повидаюсь съ нимъ. Не трудно будетъ убѣдить его искать своихъ правъ.

Дель-Фериче проговорилъ еще нѣкоторое время съ донной Тулліей. Новая задача такъ заинтересовала ее, что вмѣсто того, чтобы взять обратно слово, какъ она намѣревалась, она еще сильнѣе подпала подъ вліяніе Уго и согласилась назначить день свадьбы; въ понедѣльникъ на святой они рѣшили повѣнчаться. Да и самая мысль прогнать дель-Фериче была результатомъ преходящей вспышки гнѣва. Если она боялась неравнаго брака, выходя замужъ за дель-Фериче, то это опасеніе было устранено тѣмъ, какъ встрѣтилъ свѣтъ извѣстіе объ ея помолвкѣ. Съ дель-Фериче стали обходиться съ большимъ почтеніемъ; слуги величали его „Eccellenza“ — честь, какую ему до сихъ поръ не оказывали, и на какую онъ не имѣлъ ни малѣйшаго права; но, тѣмъ не менѣе, это нравилось тщеславной доннѣ Тулліи.

Положеніе, какое съумѣлъ дель-Фериче занять въ свѣтѣ личною ловкостью и тщательнымъ соблюденіемъ всѣхъ условій и предразсудковъ этого свѣта, внезапно упрочилось при извѣстіи о его женитьбѣ на доннѣ Тулліи. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не возбуждалъ ревности: особенности характера донны Тулліи были такого рода, что съ самаго начала служили камнемъ преткновенія для ея замужства. Молодой дѣвушкой, родственницей Сарачинесковъ, которыхъ она теперь такъ жестоко ненавидѣла, она бы считалась подходящей партіей для каждаго римскаго дворянина, начиная съ Вальдерно. Но у нея было небольшое приданое и про нее говорили, что она мотовка — два качества, очень предосудительныя въ невѣстѣ. Къ тому же ее считали кокеткой, и свѣтское жюри рѣшило, что за ней будетъ очень пріятно ухаживать, когда она выйдетъ замужъ, но жениться на ней рискованно. Но прежде, нежели женихи успѣли разобрать ее по ниточкѣ, она нашла мужа въ лицѣ богатаго подрядчика, иностраннаго происхожденія, Майера, которому нужна была жена изъ хорошаго римскаго дома и вовсе не нужно было приданаго. Она снисходительно относилась къ нему, но смерть скоро избавила ее отъ него. Послѣ того, изъ всѣхъ ея согражданъ, только одинъ эксцентричный старикъ Сарачинеска вообразилъ, что она годятся въ жены для его сына. Но этотъ бракъ не состоялся, вслѣдствіе того, что Джіованни влюбился въ Корону, и m-me Майеръ предстояло или остаться вдовой на всю жизнь, или выйти замужъ за бѣднаго человѣка.

Она выбрала послѣднее, и судьба послала ей умнѣйшаго изъ бѣдныхъ людей въ Римѣ, какъ бы въ вознагражденіе за то, что ей не удалось выйти за лучшаго, въ лицѣ Джіованни.

Хотя Туллія всегда была притягательнымъ центромъ, но никто изъ ея поклонниковъ не хотѣлъ на ней жениться, и потому всѣ одобряли ея выборъ. Одинъ говорилъ, что съ ея стороны очень великодушно выходить за бѣднаго господина; другой замѣчалъ, что она поступала умно, выходя замужъ за человѣка, который навѣрное займетъ хорошее положеніе при итальянскомъ правительствѣ; третій объяснялъ, что радъ удовольствію пользоваться ея обществомъ, не будучи зачисленнымъ въ ряды претендентовъ на ея руку; и всѣ въ одно слово хвалили ее и относились къ дель-Фериче съ тѣмъ почтеніемъ, какого заслуживаетъ человѣкъ, взысканный фортуной.

Донна Туллія назначила день свадьбы, и ея нареченный женихъ ушелъ довольный ею, самимъ собой и своей выдумкой. Онъ чувствовалъ себя немного возбужденнымъ и хотѣлъ побыть одинъ. Онъ еще не обнялъ всей обширности своего плана и долженъ былъ обсудить его; но съ вѣрнымъ инстинктомъ прирожденнаго интригана чувствовать, что планъ очень ловокъ и стоитъ того, чтобы имъ хорошенько заняться. Поэтому онъ ушелъ домой и занялся изученіемъ этого дѣла, отправивъ записку къ юному адвокату-пріятелю, человѣку сомнительной репутаціи, но блестящихъ дарованій, котораго онъ избралъ совѣтникомъ въ важномъ дѣлѣ, предпринятомъ имъ.

Въ непродолжительномъ времени онъ услышалъ о томъ, что бракосочетаніе Джіованни Сарачинеска и герцогини Астрарденте должно произойти на будущей недѣлѣ въ домашней церкви князей Сарачинеска, — по крайней мѣрѣ, такіе ходили слухи; а что церемонія совершена будетъ совсѣмъ келейно — явствовало уже изъ того, что никакихъ приглашеній не было разослано. Свѣтъ не преминулъ судить и рядить о такой исключительности, и сужденія были неодобрительныя, такъ какъ его лишали давно желаннаго зрѣлища.

Такое положеніе дѣлъ длилось два дня, какъ вдругъ, въ воскресенье утромъ, ровно за недѣлю до свадьбы, весь Римъ былъ удивленъ торжественнымъ приглашеніемъ, извѣщавшимъ, что бракосочетаніе произойдетъ въ Basilica Santi Apostoli, и что за нимъ послѣдуетъ пышный пріемъ въ палаццо Сарачинеска. Скоро узнали, что вѣнчать будетъ кардиналъ-архіерей св. Петра, что соединенные хоры св. Петра и Сикстинской капеллы будутъ пѣть обѣдню, и что вся церемонія обставлена будетъ небывалой торжественностью и великолѣпіемъ. Такую программу напечаталъ „Osservatore Romano“, и извѣстіе сопровождалось пространнымъ и краснорѣчивымъ диѳирамбомъ счастливой парѣ.

Римъ былъ просто съ ногъ сбитъ, и хотя нашлись зоилы, утверждавшіе, что неприлично Коронѣ праздновать свою свадьбу съ такой пышностью, когда она такъ еще недавно овдовѣла, но общій голосъ рѣшилъ, что это и прилично, и достойно такого важнаго событія. Но лишь только приглашенія были разосланы, то никому и въ голову не пришло удивиться, что приглашенія такъ запоздали. Никому не было извѣстно, что въ тотъ короткій промежутокъ, какой истекъ между назначеніемъ дня и отправкой приглашеній, произошло нѣсколько свиданій между старикомъ Сарачинеска и кардиналомъ Антонелли; первый сообщилъ о естественномъ желаніи Короны, чтобы вѣнчаніе произошло келейнымъ образомъ, но послѣдній выставилъ нѣсколько причинъ, почему желательно, чтобы такое крупное событіе произошла гласно. Сарачинеска отвѣтилъ, что ему все равно, и онъ только передалъ желаніе невѣсты; кардиналъ же неоднократно повторилъ, что желаетъ устроить дѣло ко всеобщему удовольствію. Корона настаивала на томъ, что торжественное вѣнчаніе не можетъ доставить ей удовольствія, и кардиналъ вынужденъ былъ, наконецъ, убѣдить его святѣйшество папу выразить желаніе, чтобы вѣнчаніе совершилось торжественно и публично, послѣ чего Корона хотя неохотно согласилась, но дѣло было улажено. Кардиналу нужно было доказать солидарность куріи съ римскимъ дворянствомъ: въ его планы входило пользоваться всякимъ обстоятельствомъ, которое могло усилить значеніе римской куріи и произвести то впечатлѣніе на иностранныхъ пословъ, что во всѣхъ дѣлахъ римляне единодушны, и какъ одинъ человѣкъ встанутъ за Ватиканъ. Никто не зналъ лучше его, какъ сильно должно поразить умъ иностранца зрѣлище священной церемоніи, на которой будетъ присутствовать все дворянство in corpore: римскія церемоніи тѣхъ дней превосходили по пышности и великолѣпію все, что можно было видѣть при какомъ-либо другомъ европейскомъ дворѣ.

Бракъ, такимъ образомъ, станетъ цѣлымъ событіемъ, и кардиналъ можетъ воспользоваться имъ для своихъ цѣлей, и, конечно, не упуститъ такого удобнаго случая и тѣхъ выгодъ, какія изъ него можно извлечь: Антонелли лучше другихъ людей понималъ всю важность поддержанія внѣшняго обаянія.

Но для двухъ главныхъ героевъ дня все это было лишь несносно и скучно; и даже ихъ личное великое и истинное счастіе не могло прогнать крайняго утомленія, произведеннаго пышной церемоніей и еще болѣе пышнымъ пріемомъ, какой за нею послѣдовалъ.

Описывать торжество — значило бы составить перечень великолѣпныхъ экипажей, великолѣпныхъ туалетовъ, великолѣпныхъ декорацій. Нѣсколькихъ страницъ не хватило бы для перечисленія кардиналовъ, сановниковъ, посланниковъ и знатныхъ вельможъ, богатые экипажи которыхъ катились длиннымъ рядомъ по площади dei Santi Apostoli, къ дверямъ базилики. Столбцы „Osservatore Romano“ послѣ того цѣлую недѣлю наполнялись описаніемъ всей процессіи. Газета не пропустила ни одной важной особы, ни одного дипломата, ни одного зуава. И свѣтъ читалъ диѳирамбъ самому себѣ и находилъ его гораздо болѣе интереснымъ, нежели диѳирамбъ новобрачнымъ. Только двое или трое лицъ остались недовольны: газета ошиблась въ цвѣтѣ обивки ихъ каретъ. Но въ общемъ статья произвела фуроръ.

Когда, наконецъ, солнце зашло и гости разъѣхались изъ палаццо Сарачинеска, Корона и Джіованни сѣли въ дорожную карету и вздохнули съ облегченіемъ. Старикъ-князь нѣжно обнялъ свою невѣстку, поцѣловалъ ее, и вторично, въ теченіе нашей исторія, двѣ слезы тихо скатились по его смуглымъ щекамъ на сѣдую бороду. Послѣ того онъ обнялъ Джіованни, лицо котораго было блѣдно и серьезно.

— Мы не на вѣкъ разстаемся съ вами, padre mio, — сказалъ онъ. — Мы будемъ ждать васъ въ скоромъ времени въ Сарачинеска.

— Да, сынъ мой, я пріѣду навѣстить васъ послѣ святой. Но не оставайтесь тамъ долго, если еще холодно, а у меня есть дѣльце въ Римѣ, которое мнѣ надо обдѣлать прежде, нежели ѣхать къ вамъ, — прибавилъ онъ съ доброй улыбкой.

— Знаю, — отвѣтилъ Джіованни, съ злымъ блескомъ въ черныхъ главахъ. — Если вамъ понадобится что, пришлите за мной или сами пріѣзжайте.

— Не безпокойся, Джіованни, у меня есть сильный помощникъ. Ну, съ Богомъ, конвой теряетъ терпѣніе.

— Прощайте. Боже васъ благослови, padre по!

— И васъ обоихъ да благословитъ Господь!

И они уѣхали, оставивъ старика безъ шляпы и одного подъ аркой его наслѣдственнаго дворца. Большая карета покатилась въ сопровожденіи конвоя конныхъ жандармовъ, которыхъ кардиналъ непремѣнно захотѣлъ прислать, частью для почета, частью ради безопасности молодой четы.

Джіованни держалъ руку Короны въ своихъ рукахъ, и нѣкоторое время оба молчали. Они проѣхали подъ низкими сводами Porta San Lorenzo и выѣхали, при лучахъ заходящаго солнца, въ Кампанью.

— Слава Богу, что все, наконецъ, благополучно кончилось! — сказалъ Джіованни.

— Да, наконецъ-то! — отвѣтила Корона, сжимая почти конвульсивно его смуглую руку; — и что бы теперь ни случилось, а ты мой, Джіованни, мой до гроба!

Было что-то грозное въ любви этихъ двухъ существъ другъ къ другу, потому что они выдержали долгую и упорную борьбу прежде, нежели соединились, и побѣдили самихъ себя прежде, нежели одолѣли другихъ.

Свѣжія подставы лошадей и свѣжій конвой ожидали ихъ по пути. Поздно ночью добрались они до Сарачинеска, при свѣтѣ множества фонарей и факеловъ; молодые парни отпрягли коней изъ кареты, впряглись въ нее сами и втащили на послѣднюю возвышенность съ гиканьемъ, пѣснями, точно пожарные.

И вотъ такимъ образомъ Джіованни Сарачинеска привезъ наконецъ въ свой домъ молодую жену.

XV.

Старикъ-князь остался одинъ, какъ зачастую бывало и прежде, когда Джіованни отправлялся на край свѣта въ погонѣ за развлеченіями. Въ такихъ случаяхъ Сарачинеска зачастую укладывалъ, бывало, свои пожитки и слѣдовалъ примѣру сына; но онъ рѣдко уѣзжалъ дальше Парижа, гдѣ у него было много знакомыхъ и гдѣ обыкновенно онъ утѣшался въ своемъ одиночествѣ.

Но теперь онъ чувствовалъ себя почему-то болѣе обыкновеннаго одинокимъ. Джіованни, правда, уѣхалъ недалеко; добрые вони въ какихъ-нибудь часовъ восемь съ небольшимъ доставятъ его въ замокъ; но впервые въ жизни старикъ Сарачинеска почувствовалъ, что еслибы онъ вздумалъ послѣдовать за сыномъ, то былъ бы нежеланнымъ гостемъ. Сынъ женился, наконецъ, и надо оставить его въ покоѣ съ женой на нѣкоторое время. Въ силу противорѣчія, свойственнаго его характеру, не успѣлъ старикъ Сарачинеска проводить сына, какъ почувствовалъ страстное желаніе быть съ нимъ вмѣстѣ. Часто бывало, что Джіованни уѣзжалъ изъ дому, предваривъ объ этомъ всего за какія-нибудь сутки, въ одну изъ отдаленныхъ европейскихъ столицъ, но отцу вовсе не хотѣлось слѣдовать за нимъ только потому, что онъ зналъ, что можетъ сдѣлать это когда вздумаетъ; но теперь онъ сознавалъ, что нѣкто другой занялъ его мѣсто, и что на нѣкоторое, по крайней мѣрѣ, время онъ насильственно исключенъ изъ общества Джіованни.

Весьма вѣроятно, не будь у него дѣла, которое удерживало его въ Римѣ, онъ бы удивилъ счастливую чету, нагрянувъ въ замокъ на другой же день послѣ вѣнчанія. Но дѣло было спѣшное, секретное, неотлагательное и вполнѣ соотвѣтственное его настоящему настроенію духа.

Онъ всесторонне обсудилъ это обстоятельство съ Джіованни, и они условились въ томъ, какъ дѣйствовать. Предстояло, однако, много хлопотъ, прежде нежели они могли бы добиться того, чего хотѣли. Казалось, было бы просто пойти къ кардиналу Антонелли и попросить арестовать дель-Фериче за его беззаконные поступки; но слѣдовало въ точности опредѣлить эти беззаконные поступки, а пока этого нельзя было сдѣлать.

Кардиналъ рѣдко прибѣгалъ къ такимъ мѣрамъ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда онѣ казались безотлагательными, а Сарачинеска прекрасно зналъ, что трудно будетъ что-либо доказать противъ дель-Фериче, кромѣ того, что онъ участвовалъ въ глупой болтовнѣ Вальдерно и его кружка.

Джіованни прямо заявилъ отцу свою увѣренность въ томъ, что дель-Фериче извлекаетъ свои доходы изъ нечистаго источника, но рѣшительно не могъ указать этого источника. Многіе вѣрили въ то, что дель-Фериче наслѣдовалъ состояніе отъ дальняго родственника; многіе думали, что онъ хитеръ и уменъ, но откровенныя и непринужденныя манеры его настолько вводили въ заблужденіе, что всѣмъ казалось, будто онъ всегда говоритъ то, что думаетъ; большинство людей всегда восхищается, если необыкновенно умный человѣкъ удостаиваетъ съ ними разговаривать, но тщеславіе не позволяетъ имъ думать, что онъ ихъ обманываетъ.

Сарачинеска не сомнѣвался, что простое его мнѣніе будетъ уже имѣть вѣсъ въ глазахъ кардинала; онъ привыкъ въ извѣстной власти и къ тону, что его сужденію придаютъ значеніе; но онъ зналъ, Что кардиналъ — человѣкъ осторожный, ненавидитъ деспотическія мѣры потому, что, прибѣгая къ нимъ, самъ станетъ ненавистнымъ, и неохотно употребляетъ силу тамъ, гдѣ можно пустить въ ходъ искусство: онъ скорѣе попытается привлечь дель-Фериче на сторону реакціонныхъ взглядовъ, нежели издастъ указъ объ его изгнаніи за то, что у него либеральные взгляды. Еслибы даже старикъ Сарачинеска обладалъ болѣе значительнымъ дипломатическимъ инстинктомъ, чѣмъ то было, въ соединеніи съ беззастѣнчивой смѣлостью, онъ бы, конечно, нашелъ затруднительнымъ убѣдить кардинала противъ желанія; но Сарачинеска былъ самъ человѣкъ необузданный и неспособенъ сперва обдумать, а затѣмъ уже дѣйствовать.

Ему и въ голову не приходило сомнѣваться въ томъ, что онъ будетъ отомщенъ за поведеніе дель-Фериче и донны Тулліи и за ту роль, которую они разыграли въ послѣднее время; но когда онъ сталъ думать о томъ, какимъ способомъ убѣдить кардинала помочь ему, то увидѣлъ со всѣхъ сторонъ возникавшія затрудненія. Только на одно онъ могъ разсчитывать, а именно: если Антонелли согласится серьезно разслѣдовать образъ дѣйствій дель-Фериче, то послѣдній окажется не только врагомъ папства, но и злѣйшимъ личнымъ противникомъ самого кардинала.

Чѣмъ болѣе думалъ Сарачинеска объ этомъ дѣлѣ, тѣмъ болѣе убѣждался, что ему слѣдуетъ храбро пойти къ кардиналу и заявить, что дель-Фериче опасный измѣнникъ — и съ нимъ нечего церемониться.

Если кардиналъ станетъ спорить, опять упрется на своемъ, то, по обыкновенію, что-нибудь и изъ этого да выйдетъ. Едва только онъ рѣшилъ, какъ ему поступить, такъ тотчасъ же его сомнѣнія исчезли; это всегда бываетъ съ сильными людьми, когда имъ приходится непосредственно дѣйствовать.

Ему нестерпимо было долѣе ждать. Онъ хотѣлъ дѣйствовать во что бы то ни стало. Джіованни и онъ рѣшили-было предоставить дель-Фериче обвѣнчаться съ донной Тулліей, чтобы вѣрнѣе наказать обоихъ. Теперь ему казалось лучше немедля захватить дель-Фериче. Предположимъ, разсуждалъ онъ, что донна Туллія съ мужемъ уѣдутъ изъ Рима въ Парижъ на другой день свадьбы: половина тріумфа будетъ испорчена, потому что главное торжество заключается въ томъ, чтобы дель-Фериче былъ арестованъ, какъ шпіонъ, въ Римѣ, тогда какъ если онъ переступитъ за его предѣлы, ему, самое большее, воспретятъ возвращаться, а это показалось бы какъ самому Сарачинеска, такъ и его сыну недостаточно сильнымъ наказаніемъ.

Прошла недѣля, и веселье карнавала опять закипѣло; еще прошла недѣля, и наступилъ, наконецъ, постъ. Сарачинеска бывалъ вездѣ и всѣхъ видѣлъ по обыкновенію; на страстной недѣлѣ онъ показывался даже на тѣхъ тихихъ собраніяхъ, которыя такъ ненавидѣлъ его сынъ. Но онъ былъ безпокоенъ я недоволенъ. Ему хотѣлось скорѣе начать войну, и эта мысль лишала его даже сна. Какъ и Джіованни, онъ былъ страстенъ я злопамятенъ; но Джіованни унаслѣдовалъ отъ матери нѣкоторую медлительность темперамента, позволявшую ему сперва обсудить, а затѣмъ дѣйствовать; отецъ же его, разъ онъ былъ взволнованъ — а взволновать его ничего не стоило — любилъ дѣйствовать сразу, не размышляя.

Случилось разъ вечеромъ, въ очень знатномъ домѣ, Сарачинеска увидѣлъ кардинала, одиноко стоявшаго въ комнатѣ. Онъ шелъ въ пріемную, но застоялся въ одномъ изъ проходныхъ покоевъ передъ хрустальнымъ кубкомъ дивной, старинной работы. Кубокъ изъ рѣзного горнаго хрусталя, оправленный серебромъ, былъ работы если не самого Челлини, то кого-нибудь изъ его учениковъ.

Сарачинеска остановился возлѣ кардинала.

— Добраго вечера, ваша свѣтлость.

— Добраго вечера, князь, — отвѣтилъ кардиналъ, не оборачиваясь, но узнавъ его по голосу. — Видѣли вы эту чудную вещь? Я уже съ четверть часа какъ любуюсь ею.

Кардиналъ любилъ художественныя произведенія и зналъ въ нихъ толкъ.

— Очень хорошо, въ самомъ дѣлѣ, — отвѣчалъ Сарачинеска, которому поскорѣе хотѣлось перейти къ тому, что его интересовало.

— Да, да, — проговорилъ кардиналъ неопредѣленно и сдѣлалъ движеніе, какъ бы собираясь уйти. Онъ увидѣлъ изъ банальной похвалы князя одно, что тотъ ничего въ этомъ дѣлѣ не смыслитъ. А старикъ-князь понялъ, что желанный случай ускользаетъ у него изъ рукъ, и потерялъ голову. Онъ даже не подумалъ о томъ, что можетъ видѣть кардинала наединѣ когда угодно; стоить только ему попросить назначить ему аудіенцію. Судьба послала кардинала на его пути, и судьба пусть за все отвѣчаетъ.

— Если ваша свѣтлость позволитъ, то мнѣ надо бы сказать вамъ два слова, — внезапно проговорилъ онъ.

— Сколько вамъ угодно, — отвѣтилъ государственный человѣкъ любезно. — Сядемъ въ этомъ уголку — намъ никто не помѣшаетъ.

Онъ казался особенно привѣтливымъ сегодня, и, усѣвшись возлѣ Сарачинеска, подобралъ полы пурпуровой мантіи на колѣняхъ и скрестилъ нѣжныя руки въ выжидательной позѣ.

— Вамъ, конечно, знакомъ, ваша свѣтлость, нѣкій дель-Фериче?

— Какъ же… этотъ deas ex machina, который появился, чтобы похитить донну Туллію. Да, я знаю его.

— Именно, и они очень подходятъ другъ къ другу; свѣтъ можетъ только рукоплескать союзу плоти съ діаволомъ.

Кардиналъ улыбнулся.

— Метафора удачная; но въ чемъ дѣло?

— Я вамъ скажу это въ двухъ словахъ. Делъ-Фериче — негодяй чистѣйшей воды…

— Перлъ между негодяями, — перебилъ кардиналъ: — потому что безвреденъ, какой-то театральный злодѣй.

— Мнѣ кажется, ваша свѣтлость въ немъ ошибаетесь.

— Очень можетъ быть. Я чаще ошибаюсь, нежели это думаютъ.

Кардиналъ говорилъ очень мягко, но черные глазки его зорко впились въ Сарачинеска.

— Что онъ сдѣлалъ? — спросилъ онъ, послѣ короткой паузы.

— Онъ пытался сдѣлать какъ можно больше зла моему сыну и его женѣ. Я сильно подозрѣваю, что онъ старается вредить и вамъ.

Былъ ли Сарачинеска строго добросовѣстенъ, говоря кардиналу: „вамъ“, когда онъ разумѣлъ государство — вопросъ спорный. Есть латинская пословица, гласящая, что человѣкъ, котораго многіе боятся, долженъ самъ многихъ бояться, и пословица эта говорить правду. Кардиналъ лично былъ храбрый человѣкъ, но онъ зналъ, какой опасности подвергается, и память убитаго Росси была свѣжа въ его умѣ. Тѣмъ не менѣе, онъ мягко улыбнулся и сказалъ:

— Это довольно неопредѣленно, мой другъ. Смѣю спросить, чѣмъ онъ можетъ мнѣ вредить?

— Я разсуждаю такъ, — продолжалъ Сарачинеска, призванный въ категорическому отвѣту. — Человѣкъ этотъ придумалъ весьма хитрый способъ арестовать моего сына… онъ исшарилъ всю страну, пока не нашелъ человѣка, котораго зовутъ Джіованни Сарачинеска, который женился нѣкоторое время тому назадъ въ Аквилѣ. Онъ списалъ метрическія свидѣтельства и представилъ ихъ какъ доказательство, что сынъ мой уже женатъ. Еслибы я самъ не разыскалъ этого человѣка, мы нажили бы не мало хлопотъ. Кромѣ этого, дель-Фериче извѣстенъ какъ либералъ…

— Самаго невиннаго свойства, — перебилъ государственный человѣкъ, хотя сталъ очень серьезенъ.

— Мнѣнія, какія онъ высказываетъ, можетъ быть, и невинны, а потому онъ ихъ не скрываетъ. Но человѣкъ такой хитрый — не дуракъ.

— Понимаю, мой другъ. Вы оскорблены этимъ человѣкомъ, и желали бы, чтобы я отомстилъ ему за васъ, посадивъ его подъ замокъ. Такъ вѣдь?

— Именно, — засмѣялся Сарачинеска надъ собственной наивностью. — Мнѣ бы слѣдовало съ самаго начала сказать вамъ это.

— Да, это было бы лучше… Изъ васъ вышелъ бы плохой дипломатъ, князь. Но, ради всего на свѣтѣ, что я выиграю, мстя этому человѣку за ваши обиды?

— Ничего — если только, изслѣдовавъ его поведеніе, вы не найдете, что онъ дѣйствительно опасенъ. Въ послѣднемъ случаѣ вашей свѣтлости придется подумать о собственной безопасности. Если же вы найдете его невиннымъ, то оставите въ покоѣ.

— А какъ вы поступите въ такомъ случаѣ? — спросилъ кардиналъ съ улыбкой.

— Перерѣжу ему горло, — спокойно объявилъ Сарачинеска.

— Зарѣжете его?

— Нѣтъ… но вызову на дуэль и убью, какъ порядочнаго человѣка, что, въ сущности, слишкомъ много для него.

— Не сомнѣваюсь, что вы это сдѣлаете, — внушительно произнесъ кардиналъ. — Я нахожу ваше предложеніе благоразумнымъ. Если этотъ человѣкъ дѣйствительно опасенъ, я засажу его подъ замокъ. Но покорнѣйше прошу не поступать опрометчиво. Я рѣшилъ положить конецъ дуэлямъ и предупреждаю, что ни вы и никто иной не уйдетъ отъ тюремнаго заключенія, если будетъ замѣшанъ въ поединкѣ.

Сарачинеска подавить улыбку, услышавъ угрозу кардинала. Но онъ видѣлъ, что добился своего, и былъ этимъ доволенъ. Онъ заронилъ въ умѣ государственнаго человѣка сѣмя подозрѣнія, которое въ непродолжительномъ времени принесетъ свои плоды.

Въ тѣ дни опасность грозила со всѣхъ сторонъ, и люди не могли смотрѣть на нее сквозь пальцы, откуда бы она ни приходила, тѣмъ менѣе такой человѣкъ, какъ кардиналъ, ведшій неравную борьбу съ превосходными силами, подкапывавшимися подъ его власть. Онъ давно презиралъ дель-Фериче, какъ пустого болтуна, но это не помѣшало ему понять, что онъ могъ ошибаться, — какъ намекалъ Сарачинеска. Онъ учредилъ, правда, надзоръ за Уго, но самый поверхностный. Небольшая кучна болтуновъ, собиравшаяся въ студіи Гуаша, на Via San Basilio, была вскорѣ открыта, но оказалась довольно безвредной. Послѣ того дель-Фериче предоставленъ былъ самому себѣ. Но тѣ немногія слова, въ какихъ Сарачинеска описалъ попытку Уго помѣшать браку Джіованни, навели кардинала на размышленіе, а кардиналъ попусту не размышлялъ.

На слѣдующій же день онъ отдалъ приказаніе задерживать и читать корреспонденцію дель-Фериче — мѣра самая обыкновенная въ эту эпоху.

Прежде всего открыли, что письма къ нему часто содержатъ деньги, въ видѣ небольшихъ чековъ изъ Лондона, за подписью одного флорентинскаго банкира, и что обыкновенно въ конвертѣ ничего, кромѣ денегъ, не было. Что касается писемъ вообще, то они казались весьма невинными сообщеніями отъ разныхъ лицъ, рѣдко касались политики, да и то въ самыхъ общихъ выраженіяхъ. Еслибы дель-Фериче и ожидалъ, что письма, писанныя ему, будутъ читать, то и тогда не могъ бы получать болѣе невинныхъ.

Оставалось теперь достать письмо, писанное самимъ дель-Фериче, и если можно, то перехватить всѣ его письма. Но человѣкъ, приставленный къ этому дѣлу, послѣ трехъ недѣль зоркаго дозора, вынужденъ былъ убѣдиться, что дель-Фериче не пишетъ никому, по крайней мѣрѣ не посылаетъ своихъ писемъ по почтѣ.

Онъ со страхомъ донесъ объ этомъ кардиналу, ожидая, что его распекутъ за неудачу. Но кардиналъ этого не сдѣлалъ. Онъ понялъ, что избралъ ошибочный путь, и что человѣкъ, никогда не пишущій писемъ, хотя получаетъ ихъ такъ много, долженъ имѣть свою собственную почту. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней за всѣми движеніями дель-Фериче зорко слѣдили, но опять безъ всякаго результата. Тогда кардиналъ послалъ за полицейскимъ регистромъ того округа, въ которомъ жилъ дель-Фериче и куда заносились имя, національность и адресъ каждаго обывателя.

Просматривая регистръ, кардиналъ встрѣтилъ имя: „Ѳемистоклъ Фаторуссо, изъ Неаполя, въ услуженіи у Уго графа дель-Фериче“, — и его поразила одна мысль.

„У него слуга неаполитанецъ“, подумалъ онъ, онъ, по всей вѣроятности, посылаетъ свои письма черезъ Неаполь».

Тогда, вмѣсто того, чтобы слѣдить за господиномъ, стали слѣдить за слугой. Открыли, что онъ посѣщаетъ другихъ неаполитанцевъ и имѣетъ обыкновеніе ходить время отъ времени въ Ripa Grande, портъ Тибро, гдѣ у него, повидимому, масса знакомыхъ между неаполитанскими рыбаками, которые постоянно привозятъ грузы апельсиновъ и лимоновъ на римскій рынокъ въ своихъ тяжелыхъ баркахъ.

Тайна была разоблачена. Однажды, въ самомъ дѣлѣ, увидѣли, какъ Ѳемистоклъ передавалъ письмо въ руки здороваго малаго въ красномъ шерстяномъ колпакѣ.

Sbirro, увидѣвшій это, замѣтилъ рыбака и его барку и не терялъ изъ виду, пока тотъ не отплылъ. Послѣ того онъ сѣлъ на коня и поскакалъ въ Фіумичино, гдѣ дождался барки, подъѣхалъ къ ней на лодкѣ съ двумя жандармами и безъ всякаго затрудненія взялъ письмо у испуганнаго рыбака, который радъ былъ, что его самого отпустили по добру, по здорову.

Въ продолженіе двухъ недѣль нѣсколько писемъ было захвачено такимъ образомъ у различныхъ мореходовъ, и вся эта корреспонденція доставлена была прямо въ руки кардинала. Онъ не часто безпокоилъ себя, принимая обязанности полицейскаго сыщика, но уже если разъ брался за нихъ, то его нельзя было провести. И теперь онъ замѣтилъ, что недѣлю спустя посіѣ того, какъ перехвачено, было первое письмо, присылка небольшихъ суммъ денегъ на имя дель-Фериче изъ Флоренціи внезапно прекратилась, и это доказывало внѣ всякаго сомнѣнія, что каждое письмо оплачивалось, смотря по важности тѣхъ сообщеній какія въ немъ заключались.

Что касается содержанія писемъ, то тутъ не было повода для сомнѣній. Дель-Фериче былъ такъ увѣренъ въ вѣрности своего способа переписки, что не прибѣгалъ даже къ шифру, хотя, конечно, не подписывался подъ письмами. Содержаніе же ихъ составляла неизмѣнно самая подробная хроника всего, что говорилось и дѣлалось въ Римѣ, причемъ отчетъ дня до того былъ точенъ и до мелочей обстоятеленъ, что даже кардиналъ удивился. Всякое появленіе кардинала въ обществѣ, имена лицъ, съ которыми онъ разговаривалъ, даже отрывки изъ его разговоровъ сообщались съ досадной вѣрностью. Государственный человѣкъ съ удивленіемъ узналъ, что за нимъ самимъ давно уже учреждена система шпіонства, такая же совершенная, какъ и его собственная. И что всего обиднѣе было для его самолюбія, шпіономъ былъ человѣкъ, котораго онъ особенно презиралъ, считая его безвреднымъ и ничтожнымъ только потому, что то хитро прикинулся слабымъ.

Откуда и какимъ образомъ дель-Фериче доставалъ свои свѣденія — это было для кардинала безразлично, такъ какъ онъ рѣшилъ, что больше онъ самъ ихъ доставлять не будетъ. Что были и другіе измѣнники въ его лагерѣ, и что они помогали дель-Фериче совѣтами — это болѣе нежели вѣроятно; конечно, продливъ наблюденіе, можно было ихъ выслѣдить, но такая проволочка была бы выгодна для заграничныхъ враговъ. Кромѣ того, еслибы дель-Фериче догадался, что его переписка просматривается въ Ватиканѣ, то не преминулъ бы убѣжать, а при его ловкости онъ, конечно, легко съумѣлъ бы это сдѣлать. Кто знаетъ, какъ онъ переодѣнется, чтобы незамѣтно пробраться черезъ границу.

Кардиналъ не колебался болѣе. Онъ только-что получилъ четвертое письмо, и промедлить еще — дель-Фериче встревожится и ускользнетъ у него изъ рукъ.

Онъ собственноручно написалъ записку начальнику полиціи съ приказомъ немедленно арестовать Уго графа дель-Фериче, съ порученіемъ захватить его негласно на дому и доставить въ Sant’Uffizio въ частной каретѣ въ сопровожденіи полицейскихъ, въ партикулярномъ платьѣ.

Было шесть часовъ вечера, когда онъ написалъ приказъ и отдалъ его собственному слугѣ, чтобы тотъ отнесъ по назначенію. Слуга не терялъ времени, и черезъ двадцать минутъ начальникъ полиціи уже подучилъ приказъ и поспѣшилъ исполнить его безотлагательно.

Около семи часовъ вечера два почтенныхъ на видъ господина сѣли въ собственную карету начальника и быстро поѣхали за дель-Фериче. Менѣе нежели черезъ полчаса, человѣкъ, причинившій столько хлопотъ кардиналу, будетъ водворенъ въ тюрьмѣ и судимъ, какъ политическій шпіонъ. А между тѣмъ черезъ двѣ недѣли онъ долженъ былъ обвѣнчаться съ донной Тулліей, и приданое только-что пришло къ ней изъ Парижа.

Образъ дѣйствія кардинала въ этомъ случаѣ былъ объясненъ имъ самимъ въ разговорѣ съ Анастасіемъ Гуашемъ; онъ видѣлъ, что свѣтская власть папы доведена до послѣдней крайности, и потому считалъ необходимымъ прибѣгнуть къ крайнимъ мѣрамъ. Дѣйствительно, хотя Европа была въ мирѣ, но на дѣлѣ миръ былъ лишь вооруженнымъ нейтралитетомъ. Большой интересъ возбуждало повсюду положеніе папскихъ владѣній; такой интересъ рѣдко возбуждался даже болѣе крупными событіями, нежели занятіе иностранными войсками небольшого государства. Вся Европа вооружалась. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Австріи предстояло выдержать одно изъ самыхъ внезапныхъ и рѣшительныхъ пораженій, какія только занесены на страницы военной исторіи. Черезъ нѣсколько лѣтъ величайшая военная держава въ мірѣ должна была пережить еще болѣе тяжкія пораженія. И всѣ эти событія, наканунѣ которыхъ стоялъ въ ту пору міръ, должны были нанести смертельный ударъ папской независимости. Папство было поставлено въ самыя критическія обстоятельства, и тѣ, на комъ лежала его послѣдняя оборона, считали нужнымъ обороняться до послѣдней степени. Самъ Римъ былъ переполненъ тогда мелкими и крупными заговорщиками и превратился въ арену для политическихъ шпіоновъ; поддержка, оказываемая ему Луи-Наполеономъ, уже была наполовину отнята, и задача Антонелли была не изъ легкихъ.

Онъ преслѣдовалъ шпіоновъ и изгонялъ ихъ десятками изъ города; въ сущности, городъ находился въ осадномъ положеніи, и малѣйшее ослабленіе желѣзной дисциплины, посредствомъ которой кардиналъ управлялъ въ послѣднія двадцать лѣтъ, оказалось бы для него пагубнымъ. Его ненавидѣли и боялись; не разъ жизнь его подвергалась опасности, но онъ упорно стоялъ на своемъ посту.

Воспоминанія объ убійствѣ графа Росси и кратковременной и безпорядочной республики 1848 г. были свѣжи въ памяти народа, и носились слухи о возстаніи не столько республиканскомъ, по теоріи, сколько анархическомъ по сущности и результатамъ. Джузеппе Мадзини пережилъ своего лютаго врага, великаго Кавура, и его вліяніе грозило неисчислимыми послѣдствіями.

Но не наше дѣло писать исторію тѣхъ бурныхъ временъ.

Послѣдуемъ лучше за той каретой, которая везла двухъ, почтеннаго вида, господъ въ домъ дель-Фериче.

XVI.

Случилось какъ разъ, что дель-Фериче не было дома въ тотъ часъ, когда карета съ сыщиками подъѣхала къ его двери. Да и вообще его трудно было застать въ это время, такъ какъ онъ постоянно обѣдалъ съ донной Тулліей и старухой-графиней, а затѣмъ сопровождалъ ихъ, куда онѣ отправлялись.

Ѳемистокла тоже не было; онъ ужиналъ въ osteria напротивъ квартиры своего господина. Тамъ онъ засѣдалъ въ это время за блюдомъ бобовъ на оливковомъ маслѣ и обсуждалъ самъ съ собой вопросъ: не выпить ли ему еще mezza foglielta своего любимаго бѣлаго вина. Онъ сидѣлъ на деревянной скамьѣ у стѣны за узкимъ столомъ, накрытымъ грязной скатертью, съ остатками его скромной трапезы. Свѣтъ отъ одиночнаго маслянаго фонаря, спускавшагося съ чернаго потолка, былъ неблестящъ, и онъ хорошо могъ видѣть сквозь стекла двери, что карета, остановившаяся на другой сторонѣ улицы, была не извозчичья. Подозрѣвая, что кто-то пріѣхалъ разыскивать дель-Фериче въ такой необычный часъ, онъ всталъ съ мѣста и вышелъ на улицу.

Тамъ онъ остановился и сталъ разглядывать карету. Она ему не понравилась. Она имѣла тотъ особенный характеръ, который и теперь еще отличаетъ экипажи Ватикана отъ всякихъ другихъ, въ глазахъ природнаго римлянина. Барета была старомодная, лошади вороныя, кучеръ одѣтъ въ простомъ черномъ пальто, съ старомодной шляпой на головѣ; общій видъ былъ, однако, приличный и аккуратный, но все-таки онъ не понравился Ѳемистоклу. Надвинувъ шляпу на глаза, онъ прошелъ мимо, и, убѣдившись, что сѣдоки, кто бы они ни были, уже вошли въ домъ, онъ самъ вошелъ туда же.

Узкая лѣстница была освѣщена масляными фонарями. Ѳемистоклъ ни цыпочкахъ поднялся по лѣстницѣ и услышалъ, какъ пріѣхавшіе люди позвонили, и затѣмъ стали вполголоса разговаривать. Неаполитанецъ подкрался ближе. Снова и снова зазвенѣлъ колокольчикъ, и люди стали терять терпѣніе.

— Онъ удралъ, — сказалъ одинъ сердито.

— Можетъ быть… а можетъ быть и обѣдаетъ въ гостяхъ; это гораздо даже вѣроятнѣе.

— Вамъ лучше уѣхать и вернуться попозже, — предложилъ первый.

— Онъ навѣрное вернется домой. Лучше подождемъ. Привязано забрать его на квартирѣ.

— Мы можемъ пойти въ osteria напротивъ и выпить ana fogiielta.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ другой, казавшійся начальникомъ: — мы должны дожидаться здѣсь до полуночи. Такъ приказано.

Второй сыщикъ что-то проворчалъ сквозь зубы, и воцарилось молчаніе. Но Ѳемистоклъ слышалъ достаточно. Онъ былъ смышленый малый, болѣе дорожившій личными выгодами, нежели интересами господина, но до сихъ поръ умѣвшій какъ-то совмѣщать и тѣ, и другіе. Но до нѣкоторой степени онъ былъ преданъ дель-Фериче и восхищался имъ, какъ солдатъ восхищается полководцемъ.

Намѣреніе, принятое имъ теперь, дѣлало честь его вѣрности Уго и его воровскимъ инстинктамъ. Онъ рѣшилъ спасти господина, если можно, и затѣмъ на свободѣ обокрасть его. Если дель-Фериче не удастся бѣжать, то онъ, по всей вѣроятности, вознаградить Ѳемистокла послѣ за старанія помочь ему; если же, съ другой стороны, онъ бѣжитъ, у Ѳемистокла останется ключъ отъ его квартиры, и онъ поможетъ самому себѣ. Но одно только затрудняло его. Дель-Фериче былъ во фракѣ на обѣдѣ у донны Тулліи. Въ такомъ костюмѣ нельзя выбраться за городскія ворота, въ тѣ дни крѣпко запиравшіяся и оберегаемыя стражей всю ночь. Но дель-Фериче былъ человѣкъ осторожный и, подобно многимъ въ тѣ дни, всегда держалъ у себя на квартирѣ два или три костюма, которые могли бы послужить ему, въ случаѣ крайности, для переодѣванья. Деньги были всегда при немъ, такъ какъ онъ часто ходилъ въ клубъ, играть въ экарте, игру, въ которой былъ необыкновенно счастливъ. Вопросъ былъ въ томъ теперь, какъ войти въ квартиру, захватить необходимое платье и выйти изъ нея, не возбуждая подозрѣнія сыщиковъ.

Ѳемистоклъ быстро придумалъ, какъ быть. Онъ осторожно спустился съ лѣстницы и затѣмъ уже съ шумомъ поднялся по ней и вынулъ ключъ отъ дверей изъ кармана, дойдя до площадки, гдѣ стояли тѣ двое подъ свѣтомъ маслянаго фонаря.

— Buona sera, signori, — вѣжливо сказалъ онъ, отпирая дверь безъ малѣйшаго колебанія. — Вамъ угодно видѣть графа дель-Фериче?

— Да, — отвѣчалъ старшій изъ двоихъ, съ напускной привѣтливостью. — Дома ли графъ?

— Нѣтъ, кажется. Сейчасъ погляжу. Пожалуйте, господа. Онъ, во всякомъ случаѣ, скоро будетъ — онъ всегда возвращается около этого часа.

— Благодарствуйте. Если позволите, — мы подождемъ…

— Altro… какъ же иначе? Неужто я оставлю друзей padrone на лѣстницѣ. Войдите, господа, садитесь. Темно. Я сейчасъ зажгу лампу.

И, чиркнувъ спичкой, Ѳемистоклъ зажегъ пару свѣчей и поставилъ ихъ на столъ въ маленькой пріемной. Оба гостя сѣли, держа шляпы на колѣняхъ.

— Съ вашего позволенія, — сказалъ Ѳемистоклъ, — я пойду и сварю кофе. Графъ обѣдаетъ въ ресторанѣ и всегда пьетъ кофе дома. Быть можетъ, и вы, господа, выкушаете чашечку? Все равно вѣдь варить на одного или на троихъ.

Но сыщики поблагодарили и отказались, и хорошо сдѣлали, потому что Ѳемистоклъ и не намѣревался угощать ихъ. Онъ выскользнулъ изъ спальни дель-Фериче и, вытащивъ изъ темнаго угла дрянной черный мѣшокъ, унесъ его съ собой въ кухню. Изъ кухоннаго окна спускалась толстая желѣзная проволока къ колодцу, помѣщавшемуся на дворикѣ, и служила для накачиванія воды изъ колодца. На концѣ ея была привѣшана веревка. Къ этой веревкѣ привязалъ Ѳемистоклъ мѣшокъ и спустилъ его во дворикъ, безъ всякой осторожности и напротивъ съ большимъ шумомъ, точно онъ спускалъ ведро, предназначенное для воды. Послѣ того вышелъ изъ кухни. Дверь пріемной онъ старательно притворилъ, но ту дверь, которая вела на лѣстницу, имѣлъ предосторожность оставить отпертой.

Онъ неслышно выскользнулъ, не затворяя за собой дверей, сбѣжалъ съ лѣстницы, бросился на дворикъ, отвязалъ мѣшокъ отъ веревки и, взявъ его на руку, выбѣжалъ на улицу. Кучеръ дремалъ на козлахъ кареты, дожидавшейся у дверей; да еслибы и не спалъ, то не обратилъ бы вниманія на Ѳемистокла. Минуту спустя неаполитанецъ былъ внѣ всякой погони. На Piazza di Spagna онъ подозвалъ извозчика и поспѣшилъ въ домъ донны Тулліи, гдѣ расплатился съ извозчикомъ и отпустилъ его. Слуги хорошо его знали, потому что не проходило дня, чтобы графъ не присылалъ его съ какой-нибудь запиской къ m-me Майеръ. Ѳемистоклъ послалъ сказать графу, что хочетъ видѣть его по важному дѣлу. Дель-Фериче поспѣшно вышелъ и не безъ волненія, которое еще усилилось при видѣ хорошо ему знакомаго стараго чернаго мѣшка.

Ѳемистоклъ оглядѣлся, одни ли они въ сѣняхъ.

— Eccellenza, — прошепталъ онъ: — въ домѣ la forza… полиція. Вотъ мѣшокъ. Спасайтесь ради самого неба!

Дель-Фериче поблѣднѣлъ какъ смерть, и лицо его нервно задергалось.

— Но… — началъ онъ и долженъ былъ прислониться въ стѣнѣ.

— Скорѣе… спасайтесь! — настаивалъ Ѳемистоклъ, тряся его безъ церемоніи за руку. — Это Santo-Uffîzio… вы успѣете убѣжать. Я сказалъ имъ, что вы сейчасъ вернетесь, и они спокойно ждутъ. Они прождутъ всю ночь. Вотъ ваше пальто, — прибавилъ онъ, почти насильно надѣвая его на графа… — а вотъ ваша шляпа… Скорѣе, нельзя терять ни минуты. Я отвезу васъ въ мѣсто, гдѣ вы можете переодѣться.

Дель-Фериче слѣпо повиновался. По счастію, лакей не возвращался въ переднюю. Донна Туллія и ея гости отобѣдали, и слуги пошли обѣдать въ свою очередь; лакей даже пенялъ Ѳемистоклу за то, что тотъ оторвалъ его отъ обѣда своимъ приходомъ. Неаполитанецъ почти вытолкнулъ графа на лѣстницу. Выбѣжавъ на улицу, они переговаривались шопотомъ.

— Но какъ же… донна Туллія?.. Я не могу ее такъ оставить… она должна узнать…

— Спасайте свою шкуру отъ Sant-Uffmo, графъ! — отвѣчалъ Ѳемистоклъ, таща его за собой. — Я вернусь назадъ и извѣщу ее, не бойтесь. Она завтра же уѣдетъ изъ Рима. Конечно, вы отправитесь въ Неаполь, и она послѣдуетъ за вами. Она пріѣдетъ туда раньше васъ.

Дель-Фериче пробормоталъ невнятный отвѣтъ. Только когда онъ понялъ всю опасность своего положенія, ужасъ придалъ ему крылья, и онъ почти перещеголялъ Ѳемистокла въ погонѣ за безопасностью. Они достигли, наконецъ, развалившейся части города близь Porta Maggiore, и въ тѣни глубокой арки, гдѣ дорога развѣтвлялась направо въ направленіи Santa Croce, Ѳемистокль остановился.

— Здѣсь, — коротко проговорилъ онъ.

Дель-Фериче не промолвилъ ни слова и сталъ переодѣваться. Ночь была темная и сырая, дороги грязныя, и время отъ времени падали капли дождя, предвѣщая надвигающуюся бурю. Въ нѣсколько минутъ совершилось полное преобразованіе, и дель-Фериче стоялъ передъ своимъ слугой въ потертой темной рясѣ капуцина, подпоясанной веревкой.

— Теперь предстоитъ самое трудное, — сказалъ Ѳемистокль, доставая бритву и ножницы со дна мѣшка.

Дель-Фериче слишкомъ часто представлялъ себѣ возможность бѣгства, чтобы упустить такую важную подробность.

— Тебѣ ничего не видно, ты перерѣжешь мнѣ горло, — жалобно пролепеталъ онъ.

Но Ѳемистоклъ былъ искусенъ. Отступя вглубь арки, онъ зажегъ сигару и, держа ее въ зубахъ, сильно раздувать, такъ что при слабо вспыхивавшемъ огонькѣ сигары могъ видѣть лицо графа. Онъ привыкъ брить его и безъ труда сбрилъ бѣлокурые усы съ верхней губы. Затѣмъ, нагнувъ его голову, пробрилъ ему тонзуру. Но вся операція взяла не менѣе получаса, и дель-Фериче дрожалъ съ головы до ногъ. Ѳемистоклъ сунулъ его платье въ мѣшокъ.

— Мои часы! — протестовалъ несчастный человѣкъ: — мои жемчужныя запонки… отдай ихъ мнѣ… что такое? ахъ ты мошенникъ! ахъ ты воръ!

— Не тратьте пустыхъ словъ, padrone, — перебилъ Ѳемистоклъ, завязывая мѣшокъ. — Еслибы, паче чаянія, васъ стали обыскивать, то нищему монаху не пристало бы имѣть при себѣ золотые часы и жемчужныя запонки. Я ихъ отдамъ доннѣ Тулліи сегодня же вечеромъ. У васъ есть деньги… вы можете сказать, что несете ихъ въ монастырь.

— Побожись, что отдашь часы доннѣ Тулліи.

Ѳемистоклъ далъ страшную клятву, которую не преминулъ, конечно, нарушить. Но графу пришлось этимъ удовольствоваться, и, когда все было окончено, они разстались.

— Я попрошу донну Туллію взять меня съ собой въ Неаполь, — сказалъ Ѳемистоклъ на прощанье.

— Береги мои вещи, Ѳемистоклъ. Сожги всѣ бумаги, если можно, хотя, я думаю, sbirri уже успѣли ими завладѣть. Захвати съ собой мое платье… если ты что-нибудь украдешь, то помни, что въ Римѣ есть ножи, и я умѣю ихъ употреблять.

Тутъ Ѳемистоклъ разсыпался въ увѣреніяхъ. Какъ могъ думать графъ, когда онъ съ такой опасностью спасъ его, что вѣрный слуга его же и ограбитъ?!

— Хорошо, — отвѣтилъ задумчиво дель-Фериче: — ты большой негодяй, я знаю, но ты спасъ меня, какъ говоришь; вотъ тебѣ скудо.

Ѳемистоклъ никогда ни отъ чего не отказывался. Онъ взялъ монету, поцѣловалъ руку графа въ знакъ своего раболѣпства, и они пошли въ разныя стороны. Дель-Фериче дрожалъ всѣмъ тѣломъ и, надвинувъ на голову тяжелый капюшонъ, пустился къ Porta Maggiore. Тамъ онъ свернулъ на боковую дорогу, вдоль городской стѣны, и по грязи направился въ Porta San Lorenzo. Въ своемъ костюмѣ онъ былъ вполнѣ безопасенъ. Онъ плотно пообѣдалъ, въ карманѣ у него были деньги, и онъ ушелъ изъ когтей Sant-Uffizio. Босоногій монахъ могъ бродить по цѣлымъ недѣлямъ безъ всякаго стѣсненія по римской Кампаньѣ и окружающимъ холмамъ, а до юго-восточной границы было недалеко. Онъ не зналъ дороги дальше Тиволи, но могъ разспросить о ней, не возбуждая подозрѣнія. Мало костюмовъ, болѣе маскирующихъ человѣка, чѣмъ костюмъ капуцинскаго монаха, а дель-Фериче слишкомъ долго готовился играть эту роль, и она слишкомъ подходила въ его характеру, чтобы онъ не сыгралъ ее въ совершенствѣ. Лицо его, гораздо худощавѣе, чѣмъ было прежде, было, однако, естественно круглое, и безъ усовъ легко могло сойти за добродушную клерикальную физіономію. Онъ получилъ превосходное воспитаніе и лучше зналъ. латынь, чѣмъ большинство нищенствующихъ монаховъ. Какъ природный римлянинъ, онъ былъ хорошо знакомъ со всѣми монастырями въ городѣ и зналъ имена главныхъ должностныхъ лицъ капуцинскаго ордена. Мальчикомъ онъ часто прислуживалъ за обѣдней и зналъ всѣ подробности монастырской жизни худшее, что могло съ нимъ случиться во время его странствій, это что его позовутъ выслушать исповѣдь умирающаго, котораго ткнули кинжаломъ во время ссоры. Вообще же положеніе его было не такъ худо, какъ казалось, принимая во вниманіе злую бѣду, отъ которой онъ убѣжалъ.

У Porta San Lorenzo главный входъ былъ уже запертъ по обыкновенію, но дремлющій стражъ пропустилъ дель-Фериче въ калитку, безъ всякаго замѣчанія. Всякій могъ уходить изъ города, но требовалось предъявить паспортъ, чтобы войти въ него ночью. Окованная желѣзомъ калитка звонко захлопнулась за бѣглецомъ, и онъ вздохнулъ свободнѣе, шагая по дороіѣ въ Тиволи. Черезъ часъ онъ перешелъ черезъ Ponte Mammolo, съ содроганіемъ глядя внизъ на бѣдую пѣну Тевероне, вздутаго отъ осеннихъ, дождей. Но страхъ св. инквизиціи гнался за нимъ по пятамъ, и онъ спѣшилъ по пустынной дорогѣ, съ трудомъ ступая въ сандаліяхъ, которыя онъ вынужденъ былъ надѣть, чтобы завершить костюмъ. Порой онъ увязалъ въ грязи, порой оступался о камни, но не обращалъ на это вниманія и, несмотря на боль и усталость, шелъ впередъ, чувствуя, что съ каждой минутой, приближающей его къ пограничнымъ холмамъ, онъ можетъ считать себя все болѣе и болѣе въ безопасности. И такъ трудился онъ до тѣхъ поръ, пока обоняніе его не поразилъ зловонный запахъ сѣрнистыхъ источниковъ, находящихся въ четырнадцати миляхъ отъ Рима. Наконецъ, дорога стада подниматься вверхъ къ виллѣ Адріана, и онъ сѣлъ на камень у дороги, чтобы немного отдохнуть. Онъ шелъ въ продолженіе пятя часовъ въ темнотѣ, видя передъ собой только ближайшія нѣсколько саженъ дороги. Онъ очень усталъ и отбилъ себѣ ноги, а ночь становилась все бурнѣе; вихрь съ дождемъ доносился изъ узкаго ущелья Тиволи и бушевалъ надъ мрачной и пустынной Кампаньей. Но дель-Фериче сознавалъ, что если не умретъ отъ истощенія, то можетъ считать себя въ безопасности, а для человѣка въ его положеніи плохая погода была меньшимъ изъ золъ.

Размышленія его были несладки. Пять часовъ назадъ онъ былъ одѣтъ какъ изящный щеголь, сидѣлъ за роскошнымъ обѣдомъ, въ обществѣ красивой и веселой женщины, которая должна была сдѣлаться его женой. У него, можно сказать, не прошелъ еще во рту вкусъ chaud froid и шампанскаго; въ ушахъ у него все еще звенѣлъ голосъ донны Тулли, и вотъ… онъ сидѣлъ теперь на придорожномъ камнѣ, въ жалкомъ одѣяніи нищенствующаго монаха. Онъ бросилъ невѣсту, не предупредивъ ея ни словомъ, предоставилъ все свое имущество Ѳемистоклу — вору Ѳемистоклу! — и былъ совсѣмъ, совсѣмъ одинъ.

Но пока онъ отдыхалъ, плотнѣе укутавъ голову капюшономъ и пытаясь отогрѣть закоченѣвшія ноги подоломъ грубой коричневой рясы, онъ подумалъ, что если ему удастся благополучно перебраться черезъ границу, съ нимъ будутъ обращаться какъ съ патріотомъ, пострадавшимъ за доброе дѣло, какъ съ человѣкомъ, заслуживающимъ награды. Онъ подумалъ, что донна Туллія — женщина съ театральными и романическими вкусами, а его настоящее положеніе въ высшей степени романично въ теоріи, хотя и не совсѣмъ удобно на практикѣ. Когда онъ будетъ въ безопасности, исторія его будетъ описана въ газетахъ, и онъ уже постарается о томъ, чтобы она была какъ можно интереснѣе. Донна Туллія прочитаетъ ее, очаруется повѣстью его страданій и послѣдуетъ за нимъ. Бракъ съ нею придастъ ему громадное значеніе. У него будутъ всѣ козыри въ рукахъ, и онъ, съ помощью ея богатства, достигнетъ всѣхъ почестей, какихъ только желаетъ. Жалѣлъ онъ только о томъ, что не могъ выгадать три недѣли, чтобы успѣть обвѣнчаться какъ слѣдуетъ. Но пока не слѣдуетъ падать духомъ, а должно по прежнему стремиться въ своей цѣли. Разъ онъ достигнетъ Субіако, то перейдетъ черезъ границу по истеченіи двѣнадцати часовъ. Изъ Тиволи ходили vetture въ долину — дешевый способъ сообщенія для поселянъ, и босоногій монахъ можетъ воспользоваться имъ, не привлекая вниманія. Онъ зналъ, что ему придется перешагнуть черезъ границу въ Треви и Серра ли Сант-Антоніо. Онъ разспросить про дорогу въ Субіако.

Пока дель-Фериче пробирался такимъ образомъ черезъ Бампанью, Ѳемистоклъ принималъ мѣры для собственной выгоды и безопасности. У него былъ мѣшокъ съ платьемъ графа, дорогими часами и запонками. У него былъ также ключъ отъ квартиры дель-Фериче, куда онъ намѣревался пробраться, какъ только сыщики уйдутъ прочь. Прежде всего онъ рѣшилъ не увѣдомлять донны Тулліи о внезапномъ отъѣздѣ графа. Выиграть было нечего, объявивъ ей эту новость; она навѣрное отправится сама на квартиру графа, какъ уже разъ было, и заберетъ всѣ его вещи къ себѣ, а Ѳемистоклъ останется ни съ чѣмъ. Возвращаясь торопливымъ шагомъ изъ разореннаго пригорода около главныхъ воротъ, онъ увидѣлъ впереди огни города, и храбрость окрылила его. Онъ припомнилъ, какъ легко надулъ сыщиковъ полтора часа тому назадъ, и рѣшилъ, что опять надуетъ ихъ.

Но онъ плохо разсчиталъ. Прежде чѣмъ прошло минутъ десять послѣ того какъ онъ ушелъ изъ дому, сыщики заподозрили, что дѣло неладно, по воцарившейся внезапно тишинѣ; обойдя квартиру, они увидѣли, что вѣжливый слуга, предлагавшій имъ кофе, ушелъ, не простясь. Одинъ изъ нихъ немедленно отправился въ домъ начальника полиціи за инструкціями. Ему приказано было арестовать слугу, если онъ снова появится. Вслѣдствіе этого, когда Ѳемистоклъ смѣло растворилъ дверь, съ измышленнымъ оправданіемъ своего отсутствія, онъ былъ внезапно схваченъ четырьмя дюжими руками и втащенъ въ гостиную, съ приказаніемъ молчать во имя закона. Въ продолженіе нѣкотораго времени о Ѳемистоклѣ ничего не было больше слышно. Когда разсвѣло, сыщики убѣдились, что дель-Фериче убѣжалъ отъ нихъ.

За дѣло взялись неумѣло. Кардиналъ былъ хорошій сыщикъ, но плохой полицейскій. Въ своей поспѣшности онъ сдѣлалъ ошибку, приказавъ арестовать дель-Фериче на его квартирѣ. Еслибы онъ приказалъ просто-на-просто начальнику полиціи арестовать дель-Фериче безъ всякаго скандала, не уйти бы послѣднему изъ рукъ полиціи. Но начальникъ понялъ записку кардинала такъ, что дель-Фериче находится въ настоящую минуту у себя дома. Подчиненные считали кардинала всевѣдущимъ, и никому не приходило въ голову не понимать его приказаній буквально. Само собой разумѣется, что кардинала тотчасъ же обо всемъ увѣдомили, и телеграммы и конные сыщики были разосланы во всѣхъ направленіяхъ. Но дель-Фериче хорошо переодѣлся, и когда вскорѣ послѣ разсвѣта жандармъ проскакалъ мимо него въ Тиволи, онъ не подогрѣвалъ, что усталый, грязный монахъ, читавшій молитвы по четкамъ, былъ политическій преступникъ, котораго онъ разыскивалъ.

Донна Туллія провела тревожную ночь. Она послала на квартиру дель-Фериче, какъ и ожидалъ Ѳемистоклъ, но слуга принесъ отвѣтъ, что не видѣлъ неаполитанца, а домъ занятъ чужими людьми, которые не хотѣли его впустить. М-me Майеръ отлично поняла, что случилось, и стала опасаться за самое себя. Она даже подумывала, не уложиться ли ей и не убраться ли самой изъ Рима. Но на слѣдующій вечеръ ее успокоилъ Вальдерно, принеся извѣстіе, что за поимку дель-Фериче полиція предлагала большую награду. Вальдерно объявилъ о своемъ намѣреніи немедленно уѣхать изъ Рима. Его жизнь въ опасности, увѣрялъ онъ. Негодяй Гуашъ, поступившій въ зуавы, выдалъ ихъ всѣхъ, и они могутъ каждую минуту очутиться въ лапахъ инквивиціи. Само собой разумѣется, что, узнавъ, какъ ловко провелъ его дель-Фериче, кардиналъ сталъ гораздо подозрительнѣе, а его эмиссары были дѣятельнѣе, чѣмъ когда-либо. Но Вальдерно никогда не проявлялъ ни столько ума, ни столько глупости, чтобы внушать опасенія первому министру. Тѣмъ не менѣе онъ оставилъ Римъ и провелъ долгое время въ Парижѣ, прежде нежели убѣдился, что можетъ безопасно вернуться домой.

Римское общество было заинтересовано извѣстіемъ о замышлявшемся арестѣ, и донна Туллія нашла себѣ достаточное вознагражденіе въ томъ, что на нѣкоторое время стала фокусомъ общаго интереса. Впервые въ жизни она почувствовала, что попала въ настоящія героини романа. Общество судило, рядило и сплетничало по обыкновенію. Одинъ старикъ Сарачинеска ничего не говорилъ; онъ пошелъ бы благодарить кардинала, да чувствовалъ, что это будетъ некстати. Еслибы кардиналъ поймалъ дель-Фериче, то самъ бы поблагодарилъ Сарачинеска, но онъ его не поймалъ…

Три дня спустя послѣ того, какъ исчезъ дель-Фериче, старикъ-князь опять сѣлъ въ карету и поѣхалъ въ Сарачинеска. Слишкомъ мѣсяцъ прошелъ послѣ свадьбы, и онъ рѣшилъ, что повидаетъ сына, хотя бы и помѣшалъ молодымъ. Въ сущности онъ находилъ, что месть не удалась. Дель-Фериче ушелъ отъ инквизиціи — никто не зналъ, какимъ образомъ; донна Туллія вмѣсто того, чтобы быть униженной, стала героинею дня и центромъ общаго интереса и участія, и вся эта исторія, въ концѣ концовъ, привела къ тому только, что удесятерились въ обществѣ ненависть и страхъ къ кардиналу Антонелли.

XVII.

Всѣ удивлялись, почему Джіованни и Корона предпочли провести медовый мѣсяцъ въ помѣстьѣ, вмѣсто того, чтобы ѣхать путешествовать по Франціи, Англіи и Швейцаріи. Въ горахъ было такъ холодно въ это время года, и кромѣ того они тамъ будутъ совсѣмъ одни. Не понимали, почему Корона не воспользуется снятіемъ траура, чтобы повеселиться.

Но другіе хвалили молодую чету за духъ экономіи, который, по ихъ мнѣнію, сказывался въ ихъ образѣ дѣйствія и составлялъ похвальную противоположность мотовству, проявляемому другими молодыми супругами, которымъ слѣдовало бы въ сущности еще больше беречь деньги. Послѣдніе судьи принадлежали въ старинному, патріархальному классу могиканъ — сходящаго со сцены поколѣнія, похвалявшагося хозяйственностью, доброй нравственностью и аскетической жизнью; это были люди, въ брачныхъ контрактахъ которыхъ было поставлено условіемъ, что жена будетъ получать два раза въ день мясо, за исключеніемъ постовъ, ежедневно кататься — crottata, какъ это называется — и по два новыхъ платья ежегодно.

Даже въ наши дни, когда почти все это поколѣніе вымерло, эти условія часто вводятся въ контрактъ; въ первой же половинѣ столѣтія они были въ общемъ употребленіи. Немного позже ставили условіемъ, чтобы мясо не было козлиное, считавшееся годнымъ только для прислуги.

А Джіованни съ женой проводили счастливые дни, не нарушаемые никакими событіями. И такъ длилось нѣсколько недѣль. Но въ одинъ прекрасный день, Гуашъ, папскій зуавъ, явился въ замокъ. Онъ стоялъ съ своей ротой въ Субіако, и не былъ посланъ въ Сарачинеска сразу по прибытіи, какъ ожидалъ. Теперь же его отрядили съ небольшимъ отрядомъ сторожить проходъ. Въ этомъ не было ничего удивительнаго, такъ какъ Сарачинеска находился по близости отъ границы и лежалъ на одной изъ прямыхъ дорогъ въ Серра-ди-Сант-Антоніо, откуда была кратчайшая горная дорога въ неаполитанское королевство.

Гуашъ былъ очень любезно принятъ Джіованни и довольно холодно Короной, знавшей его очень поверхностно.

— Поздравляю васъ, — сказалъ Джіованни, замѣтивъ нашивки на рукавѣ молодого человѣка: — я вижу, что вы повысились въ чинѣ.

— Да. Подъ моей командой шестеро солдатъ. Я провожу большую часть времени, изучая стратегію Конде и Наполеона. Кстати, я здѣсь съ очень важнымъ порученіемъ.

— Въ самомъ дѣлѣ!

— Должно быть вы разрѣшаете себѣ роскошь не читать газетъ въ вашемъ очаровательномъ убѣжищѣ. Третьяго-дня кардиналъ хотѣлъ-было арестовать нашего пріятеля дель-Фериче, — слышали вы объ этомъ?

— Нѣтъ… развѣ онъ убѣжалъ? — спросили въ одинъ голосъ Джіованни и Корона, но разнымъ тономъ. Джіованни предвидѣлъ это, и былъ недоволенъ, что дель-Фериче спасся. Корона была просто удивлена.

— Да. Богъ его знаетъ, какъ онъ убѣжалъ. Я нахожусь здѣсь, чтобы отрѣзать ему путь, если онъ вздумаетъ пробраться черезъ Серра ли Сант-Антоніо.

Джіованни засмѣялся.

— Онъ врядъ-ли сунется сюда… къ порогу моего дома, такъ сказать.

— Онъ на все способенъ. Это ловкій господинъ.

И Гуашъ разсказалъ все, что слышалъ объ этомъ дѣлѣ.

— Какъ это странно! — замѣтила Корона задумчиво.

И, помолчавъ, прибавила:

— Мы ѣдемъ смотрѣть нашу дорогу, m-r Гуашъ. Хотите ѣхать съ нами? мужъ дастъ вамъ лошадь.

Гуашъ былъ въ восторгѣ. Онъ предпочиталъ разговаривать съ Джіованни и глядѣть на Корону, чѣмъ вернуться къ своимъ шестерымъ зуавамъ или обшаривать горы въ поискахъ за дель-Фериче.

Черезъ нѣсколько минутъ всѣ трое уже сидѣли на коняхъ и медленно ѣхали вдоль склона по направленію въ проводимой дорогѣ. Выѣхавъ на новую дорогу, Джіованни и Корона безсознательно стали по обыкновенію разговаривать другъ съ другомъ и позабыли о своемъ гостѣ. Гуашъ нѣсколько отсталъ отъ нихъ, наблюдая и любуясь ими, какъ истинный художникъ. Онъ, какъ парижанинъ, любилъ роскошь и изящество, а какъ живописецъ поклонялся красотѣ, и взглядъ его съ искреннимъ удовольствіемъ слѣдилъ за всадникомъ и всадницей съ ихъ лошадьми, не упуская ни малѣйшихъ подробностей ихъ красивой посадки и граціозныхъ движеній.

На одномъ поворотѣ дороги всадники вдругъ исчезли изъ виду, и вниманіе его привлечено было удивительной красотой пейзажа. Онъ пріостановилъ коня и заглядѣлся. И вотъ какъ случайности въ природѣ могутъ приводить къ случайностямъ въ жизни людей!

Джіованни и Корона медленно съѣзжали съ покатаго склона, не замѣчая, что Гуашъ остался позади нихъ. Но при новомъ поворотѣ дороги Корона увидѣла его неподвижную фигуру на террасѣ, съ которой они только-что спустились. Джіованни же глядѣлъ впередъ и увидѣлъ блѣднолицаго капуцинскаго монаха, съ спущенными глазами, еле двигавшагося по дорогѣ и повидимому совсѣмъ выбившагося изъ силъ; монахъ былъ такъ оборванъ и грязенъ, что даже здѣсь въ горахъ обращалъ вниманіе своимъ жалкимъ видомъ.

— Гуашъ изучаетъ топографію, — замѣтила Корона.

— Опять капуцинъ! — воскликнулъ Джіованни, инстинктивна нащупывая въ карманѣ мѣдныя деньги.

Но вдругъ схватилъ за руку жену. Она была отъ него близко, такъ какъ они ѣхали радомъ.

— Боже мой, Корона! вѣдь это дель-Фериче!

Корона взглянула на монаха. Капюшонъ съѣхалъ у него съ головы, и лицо его было видно.

Дель-Фериче тоже узналъ ихъ и окаменѣлъ на мѣстѣ отъ ужаса. Онъ сбился съ пути и повернулъ не туда, куда указалъ ему спрошенный крестьянинъ, который предупредилъ его какъ разъ не идти по тропинкѣ для всадниковъ, если хочетъ избѣжать Сарачинеска. Онъ остановился, колебался съ минуту и затѣмъ, надвинувъ капюшонъ на лицо, пошелъ впередъ. Джіованни взглянулъ вверхъ и увидѣлъ, что Гуашъ, все еще поглощенный видомъ, медленно спускался внизъ.

— Пусть его судьба свершится, — пробормоталъ Джіованни. — Какое мнѣ дѣло!

— Нѣтъ, нѣтъ, спаси его, Джіованни! онъ кажется такимъ несчастнымъ! — закричала Корона съ искренней симпатіей. Она была блѣдна отъ волненія.

Джіованни поглядѣлъ на нее съ секунду и колебался, но не могъ устоять передъ ея умоляющимъ взоромъ.

— Если такъ, то скачи назадъ. Скажи Гуашу, что въ долинѣ холодно… что хочешь. Вернись съ нимъ въ замокъ… спасу его, если ты этого хочешь.

Корона повернула коня, ни слова больше не говоря, и поѣхала на гору. Монахъ же продолжалъ медленно идти и былъ теперь почти около Джіованни.

— Если вы пойдете дальше, то вы пропали, — сказалъ этотъ послѣдній. — Зуавы ждутъ васъ.

И, соскочивъ съ лошади, Джіованни схватилъ дель-Фериче за руку. Тотъ застоналъ:

— Не выдавайте меня… ради Христа! о! сжальтесь надо мной, пропустите меня… я не хотѣлъ вамъ зла…

— Слушайте: мнѣ все равно — выдать васъ сбиррамъ или нѣтъ; но жена просила меня спасти васъ…

— Боже, благослови ее! О! да спасутъ ее святые угодники! — бормоталъ дель-Фериче, отъ страха и упадка силъ близкій въ идіотизму въ эту минуту.

— Молчите! — мрачно произнесъ Джіованни. — Вы поблагодарите ее сами, когда представится случай. Идемъ скорѣе. Я пошлю съ вами одного изъ рабочихъ. Онъ проведетъ васъ въ Треви, а оттуда уже сами добирайтесь до Серры, какъ знаете.

— Вы не выдадите меня? — стоналъ несчастный человѣкъ.

— Ради самого неба! не выдавайте меня!.. Я пришелъ издалека… я такъ усталъ!

— Пусть васъ волки съѣдятъ, мнѣ все равно, — отвѣтилъ Джіованни, — но я васъ не выдамъ. — Даю вамъ слово, что спасу васъ, если вы будете вести себя какъ мужчина.

Черезъ четверть часа они дошли до новой дороги; эта четверть часа показалась дель-Фериче такой продолжительной, что онъ помнилъ о ней всю жизнь! Ни онъ, ни Джіованни, не сказали больше ни слова. Джіованни подозвалъ къ себѣ дюжаго молодца, разбивавшаго камни у дороги.

— Слушай, Карлучіо, вотъ этотъ монахъ заблудился. Провели его вокругъ горы, новымъ шоссе въ Арчинадо, и покажи дорогу въ Треви. Это дальній путь, да зато дорога хороша я короче, чѣмъ на Сарачинеска… а монахъ торопится.

Карлучіо съ радостью вскочилъ съ мѣста. Ему гораздо пріятнѣе было бродить по горамъ, нежели бить камни, лишь бы ему заплатили за трудъ. Онъ взялъ разорванную куртку, накинулъ ее на одно плечо, и надвинулъ истрепанную шляпу на густыя черныя кудри.

— Благословите, padre mio, и идемъ не мѣшкая — до Треви не близкій путь.

Дель-Фериче колебался. Онъ не зналъ, что дѣлать и что сказать; да еслибы и хотѣлъ говорить, то голосъ ему не повиновался. Джіованни положилъ этому конецъ, повернувшись спиной и сѣвъ на коня. Секунду спустя, онъ ѣхалъ обратно по дорогѣ, къ великому удивленію рабочихъ, привыкшихъ къ тому, что онъ осматриваетъ сдѣланную работу. Но Джіованни не былъ расположенъ заниматься дорогой. Онъ провелъ тяжелую четверть часа, терзаемый желаніемъ наказать дель-Фериче и даннымъ обѣщаніемъ женѣ спасти его. Онъ былъ такъ неувѣренъ въ самомъ себѣ, что даже не оглядывался, боясь поддаться искушенію остановить бѣглеца и выдать его сбиррамъ. Онъ стиснулъ зубы и ѣхалъ, мысленно посылая проклятія бѣглецу. То, что онъ умышленно помогъ негодяю уйти — мало его безпокоило. Инстинктъ подсказывалъ ему, что надо истребить дель-Фериче, и еслибы онъ послушался его, то спасъ бы себя въ будущемъ отъ многихъ непріятностей.

Корона и Гуашъ остановились наверху дороги и поджидали его. Чуть замѣтнымъ кивкомъ Джіованни далъ знать женѣ, что дель-Фериче внѣ опасности.

— Мнѣ жаль, что наша прогулка сократилась, — мимоходомъ сказалъ онъ. — Жена нашла, что въ долинѣ сыро.

Анастасій съ любопытствомъ взглянулъ на блѣдное лицо Джіованни и подумалъ, что бы такое могло произойти неладнаго. Корона тоже казалась взволнованной.

— Да, — отвѣтилъ Гуашъ, съ мягкой улыбкой: — горный воздухъ все еще холоденъ.

И такъ всѣ трое молча доѣхали до замка; у воротъ Гуашъ слѣзъ съ коня и вѣжливо отклонилъ приглашеніе войти въ домъ, сдѣланное, впрочемъ, очень холодно.

Джіованни и Корона молча взошли по лѣстницѣ въ маленькій покой, который служилъ имъ гостиной въ холодную погоду. Когда они остались одни, Корона положила руки на плечи Джіованни и долго глядѣла въ его разгнѣванные глаза. Затѣмъ обняла, за шею и привлекла въ себѣ.

— Милый! — сказалъ она: — ты еще лучше, чѣмъ я думала.

— Не говори этого. Я бы пальцемъ не пошевелилъ, чтобы спасти эту собаку, еслибы не ты.

— Но все же спасъ!

И она поцѣловала его.

На слѣдующій вечеръ, безъ всякаго предувѣдомленія, прибылъ старикъ-князь и былъ встрѣченъ съ распростертыми объятіями. Послѣ обѣда Джіованни разсказалъ ему исторію про бѣгство дель-Фериче.

Старикъ-князь сначала страшно сердился и бранился, но затѣмъ объявилъ, что ловить шпіоновъ дѣло — шпіоновъ, и что Джіованни поступилъ какъ порядочный человѣкъ, чего и слѣдовало ожидать, такъ какъ онъ — его сынъ.

---

Тутъ слѣдуетъ опустить занавѣсъ. Джіованни и Корона благополучно сочетались бракомъ. Дель-Фериче благополучно перебрался за границу и находится въ Неаполѣ, среди друзей. Донна Туллія все еще ждетъ отъ него извѣстій въ послѣднихъ числахъ поста 1866 года. Продолжать повѣствованіе — значило бы вступить въ новую серію событій, можетъ быть, болѣе интересныхъ, чѣмъ выше переданныя, и не менѣе важныя для фамиліи Сарачинеска, по по самой сущности своей они могли бы образовать новый разсказъ, — второе дѣйствіе драмы, если можно такъ выразиться.

Если кто-нибудь скажетъ, что мы выставили дель-Фериче какъ типъ итальянской либеральной партіи, и создали негодяя, для того, чтобы разнести его артиллеріей поэтическаго правосудія, то мы отвѣтимъ, что это неправда. Дель-Фериче дѣйствительно типъ, но типъ развращеннаго класса людей, которыхъ неправильно принимали за либеральную партію въ Римѣ до 1870 г., и которые въ глазахъ тѣхъ, кто былъ свидѣтелемъ ихъ дѣяній, покрыли незаслуженнымъ позоромъ великую политическую партію, требовавшую единства Италіи. Честные и прямодушные либералы играли выжидающую роль, начиная съ 1866 г.: это извѣстно, и намъ нѣтъ надобности объяснять, что дель-Фериче такъ же мало похожъ на Массимо д’Азеліо, на великаго Кавура, на великаго врага Кавура — Джузеппе Мадзини, или на Гарибальди, какъ шакалъ на льва. Дель-Фериче представляетъ пѣну, оставшуюся послѣ революціи 1848 г. Онъ — одинъ изъ тѣхъ, которыми пользовались, но которыхъ презирали лучшіе люди, — и, употребляя ихъ какъ орудіе, самъ Кавуръ вынужденъ былъ написать:,Se поі facessimo per noi quel che facciamo per l’Italia, saremmo gran hricconi" — «еслибы мы сдѣлали для то, что мы дѣлаемъ для Италіи, то были бы великими негодяями».

А. Э.