НАКАНУНѢ ИВАНОВА ДНЯ.
правитьГлава I.
правитьОпять Верхняя Маліивка! Опять она. Эта захолустная Маліивка, куда скачи — не доскачешь, откуда ближайшій городъ находится въ тридцати пяти верстахъ, а во время половодья къ нему и не доберешься; гдѣ о Крымской войнѣ говорятъ: «тотъ годъ, когда у насъ ратниковъ брали», а о послѣдней: «тоди, когда хлѣбъ на корни погнилъ», гдѣ при звукѣ колокольчика всѣ останавливаются и, разинувши рты, смотрятъ на проѣзжающаго.
Но къ этой Маліивкѣ приросли люди всѣми помыслами души, и потому о ней нужно говорить, несмотря на то, что она некрасива, не имѣетъ лѣса и воды и что весь ея югозападный склонъ выжженъ солнцемъ.
Маліивка стоитъ какъ бы на рубежѣ между лѣсистой мѣстностью и степями. Къ юго-западу отъ нея тянутся безпрерывныя балки, покрытыя кое-гдѣ еще невырубленнымъ лѣсомъ, а въ пятнадцати верстахъ уже начинаются Святогорскія пущи; за то, въ противоположную сторону, къ юго-востоку, разстилается необозримая степь, гдѣ, по выраженію маліивцевъ, «нима ни гилочки»[1]. А тамъ на Троицу украшаютъ избы вербой и осиной. А что такое верба? Это дерево родится съ дряблой сердцевиной и потомъ всю жизнь оплакиваетъ свои сѣдые волосы и свою преждевременную старость. А осина? Она съ того времени, какъ на ней повѣсился Іуда, мятежно шепчется, дрожитъ и рвется куда-то, несмотря на то, что годится только на одни колья. Зато какія степи окружаютъ Маліивку и какая трава въ этихъ степяхъ! Когда въ концѣ іюня зацвѣтетъ воронецъ, точно раскаленый уголь въ махровой темной зелени, когда полевой макъ, приподнявшись, высунетъ свою растрепанную головку, а его въ это время обовьютъ душистая розовая березка, колокольчики, пахучая материнка, разстрѣлъ-трава, кукушкины слезки, гвоздики и маргаритки — все это переплетется, перемѣшается и представитъ такой роскошный коверъ, что только Богу ходить по немъ. И среди этой зелени вьется дорога; куда она бѣжитъ?
Вечеромъ, когда зайдетъ солнце, эта степь раскрываетъ свои горячія, благоухающія объятія, зоветъ и манитъ человѣка. Кто можетъ прильнуть къ ней послѣ горькихъ слезъ отчаянія, послѣ безплодныхъ, томительныхъ ожиданій — тому спасеніе. Кто можетъ не алчнымъ взоромъ властелина, а полнымъ душевнаго умиленія взглядомъ обнять эту роскошь — тому спасеніе!
Маліивцы гордились своей степью. Если на траву былъ урожай, и она доходила до колѣнъ, они говорили: «трава до пояса», если до пояса, такъ лошадь съ всадникомъ пряталась; и никто никогда не протестовалъ противъ подобныхъ гиперболъ, потому что Маліивка могла дать своимъ дѣтямъ все, что имъ было нужно. Не земля виновата въ томъ, что въ послѣднее время маліивцамъ стало жить худо. Я, напримѣръ, знаю, что Артемъ Якуша, предки котораго благоденствовали въ Маліивкѣ, зажегъ свою избу и при свѣтѣ зарева со слезами отчаянія воскликнулъ: «Будь проклята, будь тричи[2] проклята Маліивка!» По мнѣнію деревенскихъ властей, Якуша былъ мужикъ мятежный: онъ осмѣлился искать управы на старшину.
Какъ жаль, что я не могу тотчасъ описать исторію этого мятежника! А почему не могу? Потому что другіе образы нежданно встали въ душѣ моей и властно требуютъ: «Опиши насъ! Мы жили, любили, страдали и ненавидѣли. Мы переживемъ все, переживемъ и старшину, и писаря, и даже урядника! Переживемъ! Переживемъ!» И никуда не уйдешь отъ этихъ докучливыхъ заявленій.
Начать мой разсказъ я должна издалека.
Посреди Маліивки, наискосокъ отъ старой заброшенной ратуши, жилъ Василій Стрѣлецъ, братъ того Стрѣльца, который былъ сосѣдомъ Шершню. Что его не даромъ называли стрѣльцомъ, свидѣтельствовало ружье и старая заржавленная пороховница. Эта эмблема поэтическихъ наклонностей хозяина висѣла на почетномъ мѣстѣ недалеко отъ образовъ. Ружье послужило когда-то предметомъ раздора между братьями, Василіемъ и Иваномъ. Василій былъ младшій и палилъ, Иванъ — старшій и боялся взять ружье въ руки; но онъ привыкъ видѣть его на стѣнѣ съ тѣхъ поръ, какъ только сталъ сознавать себя, и потому не уступалъ ружья брату. Пришлось прибѣгнуть къ старшинѣ. Шершень, презиравшій всякое баловство, присудилъ ружье младшему и такъ краснорѣчиво доказывалъ всю несообразность охоты съ мужицкимъ положеніемъ, что тяжущіеся почувствовали себя пристыженными. Однако, Василій взялъ ружье и долго съ нимъ не разставался.
Когда онъ лишился жены своей, вздорной и злой бабы, ему было только сорокъ три года. Онъ былъ статный, красивый мужикъ и имѣлъ трехъ взрослыхъ сыновей. Злая жена, которую онъ никогда не любилъ, и страсть къ охотѣ наложили на него печать свою. Онъ былъ тихъ, кротокъ, задумчивъ, религіозенъ. Все у него было свято: святой дождикъ, святые зайчики, святая травка. Когда его выбрали въ церковные старосты, онъ на радостяхъ принесъ пятьдесятъ рублей на поправку иконостаса. Но говорили, что эти деньги не послѣднія: Василій считался богачемъ.
Старшій сынъ его былъ весь въ мать: приземистый, широкоплечій, жестокій, съ такими кулаками, что всякій пятился отъ него; было что-то звѣрское въ очертаніи его безконечнаго рта. И вотъ однажды онъ объявилъ отцу, что желаетъ жениться и, о, ужасъ! на горничной полковника, Марѳѣ. Василій взвылъ. Это было до освобожденія крестьянъ; приходилось, значитъ, выкупать дѣвку. На слѣдующій день отецъ отправился къ прикащику на барскій дворъ и тамъ узналъ, что Марѳа, тово… съ паничами… Что дѣвка она красивая, но замужъ за крѣпостного не пойдетъ. Василія даже покоробило отъ всѣхъ этихъ разсказовъ.
Вернувшись домой, онъ, несмотря на свою кротость, задалъ порядочную нахлобучку сыну. Сынъ не унимался и продолжалъ настаивать. Дѣло было осенью. Василій въ воскресенье отправился на охоту; ему посчастливилось, и онъ понесъ полковнику цѣлый десятокъ уточекъ. Полковникъ на прощанье велѣлъ поднести ему водки. Василій задумчиво стоялъ, опершись на свое ружье. Вдругъ раздался мягкій, звучный голосъ. Онъ поднялъ голову: передъ нимъ, съ подносомъ въ рукахъ, стояла дѣвушка, высокая, стройная, съ пышной грудью, прикрытой тонкой сорочкой. Она улыбнулась, а изъ-подъ опущенныхъ длинныхъ рѣсницъ свѣтились, точно уголья, два черные глаза.
У Василія почему-то рука дрогнула, когда онъ протянулъ ее, чтобъ взять рюмку; онъ сталъ разсѣянно слушать, что ему говорилъ полковникъ; взглядъ его полуопущенныхъ глазъ невольно слѣдилъ за быстрыми ножками, которыя, точно нарочно, мелькали передъ его глазами. Наконецъ, онъ поклонился и вышелъ.
За усадьбой ему послышались торопливые шаги, и знакомый голосъ звалъ его: «Дядько! а дядько!»
Василій остановился.
Передъ нимъ стояла таже дѣвушка. Она запыхалась отъ скорой ходьбы; щеки покрылись яркимъ румянцемъ; силой и жизнью вѣяло отъ нея.
— Деньги забыли, сказала она.
Василій сконфузился. Онъ стоялъ передъ ней и чувствовалъ себя — точно въ чемъ-нибудь провинился, и ему нужно просить у нея прощенія.
— Чего сватовъ не шлете? сказала она, и расхохоталась.
Василій еще болѣе смутился.
«Такъ вотъ она, Марѳа!» подумалъ онъ, и-странно — ему не только не хотѣлось бѣжать отъ нея а, напротивъ, какая-то непреодолимая сила приковывала его къ мѣсту.
— Пришлите сватовъ отъ Василія, сказала она.
И голосъ ея зазвучалъ такъ повелительно, что тотъ поспѣшилъ отвѣтить:
— У меня нѣтъ сына Василія.
— Такъ батько у нихъ Василій, отвѣчала красавица, и опять залилась серебристымъ смѣхомъ.
Тутъ точно кто кипяткомъ ошпарилъ его, мурашки забѣгали по спинѣ; онъ быстро повернулся и пошелъ. Сердце такъ и стучало, такъ и прыгало въ его груди.
Дома ему почему-то неловко было смотрѣть на своего старшаго сына. Онъ долго и горячо молился, ложась спать.
Прошло нѣсколько дней.
Въ воскресенье онъ, по обыкновенію, раньше другихъ отправился къ обѣдни: ему предстояло продавать свѣчи. Когда церковь наполнилась народомъ, и уже невозможно было протолкаться къ алтарю, онъ заперъ ящикъ. На душѣ у него смутно, непокойно. Онъ сталъ въ углу на колѣна и почти вслухъ повторялъ слова немногосложной молитвы.
Вдругъ онъ поднялъ голову и увидалъ ее. Она стояла впереди и, полуобернувъ голову и улыбаясь, во всѣ глаза смотрѣла на бѣднаго мужика. Василій почувствовалъ, что онъ холодѣетъ подъ этимъ взглядомъ; онъ силился перекреститься и не могъ; руки повисли и губы шепчутъ какія-то безсвязныя слова.
Служба кончилась. Онъ торжественно тушитъ свѣчи. Лицо его блѣдно и серьёзно; онъ смотритъ только передъ собой. Народъ валитъ изъ церкви. Василій мѣшкаетъ; онъ нѣсколько разъ попробовалъ крышку отъ церковной кассы: не было сомнѣнія, что ящикъ запертъ.
— Сватовъ пришли отъ Василія, шепчетъ ему опять знакомый голосъ, отъ котораго кровь стынетъ у него въ жилахъ.
Онъ прислонился къ стѣнѣ, уставился глазами въ потемнѣвшій образъ и не двигается съ мѣста.
— Да идите же! раздается позади его сердитый голосъ дьякона.
Василій обернулся. Церковь совсѣмъ опустѣла; нѣсколько старухъ, стоя на паперти и осторожно отступая, набожно крестились.
Дьяконъ и Василій сходятъ со ступеней. Впереди ихъ на небольшомъ разстояніи, гордо поднявъ голову, и слегка раскачиваясь во всѣ стороны плыла, Марѳа.
— Видишь, чортова невѣста! толкнулъ его подъ бокъ дьяконъ: — сатана! кого захочетъ — приворожитъ!
Василій ничего не отвѣтилъ, но въ эту минуту онъ съ болью въ душѣ созналъ, что она его приворожила.
Все его благочестіе, вся набожность и степенность разлетѣлись въ прахъ. Онъ далъ зарокъ не жениться, но сердце, никогда не знавшее любви, рвется къ ней. Она стоитъ передъ нимъ и манитъ его. Сына старшаго стыдно, другихъ дѣтей жалко. Ну, какъ ему, степенному мужику, старостѣ церковному, въ такое дѣло впутаться? Какъ взять за себя непутячую дѣвку да еще выкупъ нести за нее, деньги, собранныя трудомъ и потомъ всей семьи?
Въ такія минуты Василій хватался за голову и готовъ былъ повѣситься. Наконецъ, онъ отправился къ Шершнихѣ. Онъ излилъ передъ ней всю свою душу, плакалъ и каялся. Шершниха поняла трагичность его положенія. Она отчитывала его, поила настоемъ разныхъ травъ, но такъ какъ ничего не помогало, то и рѣшила, что Марѳа, или обвила его куричьимъ зубомъ, или подсыпала чего-нибудь въ ту водку, которую поднесла ему у полковника.
Въ домѣ Стрѣльца стало неладно. Кондратъ, прежде часто ходившій на барскій дворъ, вдругъ прекратилъ свои посѣщенія, запилъ и сталъ грубо обращаться съ отцомъ. Неизвѣстно, чѣмъ бы это все кончилось, еслибы сама судьба не пришла на помощь.
Наступила рекрутчина. Кондратъ пошелъ въ солдаты, а Василій послалъ старостъ сватать Марѳу.
Ахнула вся Маліивка, какъ узнала объ этомъ. Полковникъ отговаривалъ, священникъ стращалъ: ничто не помогло. Марѳа рѣшила, что пойдетъ за вольнаго, за богатаго и настояла на своемъ. До дѣтей Василія ей не было никакого дѣла: она знала, что посредствомъ мужа, приберетъ всѣхъ ихъ къ рукамъ. Разгульная жизнь стала претить ей; выходить за подневольнаго, за такого, какъ она сама, ей не хотѣлось; оставаться въ дѣвушкахъ тоже не радость. Она-бъ пошла и за Кондрата, но, увидавъ, какое впечатлѣніе произвела на Василія, съ радостью остановилась на немъ; съ нимъ было больше простора для ея честолюбія.
Марѳа властвовала надъ нимъ, но не раззоряла. Напротивъ, она придала дому особенную щеголеватость и домовитость. Правда, она не любила ходить въ поле, но этого отъ нея и не требовалось. Второго сына женили, младшій былъ уже работникъ; вчетверомъ они могли отлично управиться со своимъ хозяйствомъ, а молодая мачиха пряла, шила и носила имъ ѣсть въ поле.
Такъ прошло три года. Женили и третьяго сына, а у Марѳы дѣтей все нѣтъ да нѣтъ. Невѣстки втихомолку посмѣивались, что это ей въ наказаніе за прежнюю жизнь. Однако, имъ пришлось разубѣдиться въ этомъ.
Марѳѣ было уже тридцать лѣтъ, когда ей пришлось родить перваго ребенка. Тутъ она, бѣдная, настрадалась. Чего, чего съ ней не дѣлали: и клали на порогъ, заставляя переступать черезъ нее мужа, и водили на чердакъ и тамъ подвѣшивали на перекладинѣ. Доведенная до отчаянія, она кидалась на колѣна передъ мужемъ и каялась во всѣхъ своихъ прегрѣшеніяхъ: она жила съ Кондратомъ, и будучи за мужемъ, она… Василій былъ убитъ, потрясенъ; онъ самъ плакалъ; наконецъ, побѣжалъ къ священнику и сталъ умолять его отворить царскія врата въ церкви.
Когда онъ вернулся домой, то засталъ слѣдующую сцену: бабы уложили Марѳу подъ образа и велѣли ей умирать; она была въ забытьи. Въ избѣ царила мертвая тишина. Василій, сгорбившись стоялъ у стѣны и покорно ждалъ смерти. Однако, черезъ два часа родилась Прися. Когда Марѳу прибрали, къ ней подошелъ Василій.
— Дочку бажала? спросилъ онъ.
Въ голосѣ его звучала безпредѣльная нѣжность.
— Дочку хотѣла, прошептала она едва слышно.
— Лежи и не вставай: невѣстки все за тебя сдѣлаютъ.
Онъ провелъ рукой по ея головѣ.
— Ну-те поворачивайтесь! обернулся онъ, и грозно крикнулъ на невѣстокъ.
Это былъ первый властный окликъ въ семьѣ; онъ вышелъ изъ груди человѣка, который чувствовалъ въ настоящую минуту необъятную радость, что его молодая жена жива, здорова и родила ему дочь. Въ этомъ окликѣ слышалось приказаніе не смѣть помнить того, что она говорила, уважать ее, какъ онъ ее уважилъ.
Всѣ остальные члены семьи отошли на задній планъ; Марѳа съ Присей стала всѣмъ для него; и она это поняла. Она встала съ постели совсѣмъ не той снисходительной и нѣсколько легкомысленной женщиной, какой была; вся ея страсть обратилась теперь на дочь. Она кормила ее до трехъ лѣтъ, таскала на рукахъ до тѣхъ поръ, пока дѣвочка стала сама стыдиться этого. Она сдѣлалась одной изъ тѣхъ матерей-самокъ, которыя готовы принесть въ жертву своему дѣтищу все остальное маленькое поколѣніе. Она ненавидѣла внучатъ своего мужа, она готова была ежеминутно обдѣлить ихъ, вырвать изо рта кусокъ и отдать своей дочери. Она копила ей приданое, съ боя отбирая у остальной семьи все, что можно было отобрать. Въ домѣ у Василія была безпрестанная борьба. Умеръ у старшей невѣстки сынъ — она клялась, божилась, что Марѳа отравила его; заболѣетъ ли Прися — мачиха кричитъ, что невѣстки подсыпали ей чего нибудь.
Дѣвочка росла между двухъ огней. Она переносила толчки, побои и боялась жаловаться; видя общую ненависть къ матери, слыша ужасные разсказы о прежней ея жизни, она больше боялась, чѣмъ любила ее; невѣстокъ она тоже не могла любить, потому-что онѣ были къ ней несправедливы. Все это образовало изъ нея скрытную, сосредоточенную натуру. Она была впечатлительна, застѣнчива и безпрестанно краснѣла. Больше всѣхъ въ семьѣ она любила своего кроткаго отца. Она наслѣдовала отъ матери большіе черные глаза, хорошій ростъ и величавую поступь.
Марѳа съ каждымъ годомъ такъ зазнавалась, что къ тому времени, какъ Прися сдѣлалась семнадцатилѣтней дѣвушкой, вся деревня ненавидѣла ея мать за надменное обращеніе и непривѣтливость.
Прися была особнячекъ между своими подругами. Мать берегла ее, какъ зѣницу ока; она, какъ всѣ раскаявшіяся, не вѣрила въ женскую добродѣтель и никогда не пускала дочь на гулянки и на вечерницы. Она не знала ей равнаго, и всякій, кто осмѣливался заглядѣться на нее, становился ея врагомъ. Прися слыла холеной, балованной батьковой дочкой.
Глава II.
правитьДень наканунѣ Ивана Купалы былъ прекрасный. Съ утра по небу ходили тучки и дулъ прохладный вѣтерокъ. Это былъ день, когда тѣни бѣгаютъ по полю, придавая ему самыя фантастическія очертанія. Набѣжитъ тѣнь на нескошенную полоску травы, и кажется, что та находится въ долинѣ, а сверху, какъ на пригоркѣ, сверкаетъ созрѣвающая рожь; потомъ рожь очутится точно въ углубленіи, а макъ и воронецъ зардѣютъ на солнцѣ; вдругъ на горизонтѣ вытянется длинная-длинная темная полоса и обманутому взору представляется она какимъ-то невѣдомымъ, далекимъ лѣсомъ.
Въ этомъ году урожай на траву былъ прекрасный, дожди не мѣшали, засухъ не было. Ужь къ двадцать-третьему іюня почти вся трава была скошена. Къ счастью молодежи, любимый ихъ праздникъ приходился какъ разъ въ воскресенье. Работы кончились ранѣе обыкновеннаго, и многія дѣвушки въ вѣнкахъ возвращались домой.
Прися рѣшилась отойти отъ своего воза и присоединиться къ нимъ. До сихъ поръ она не участвовала ни въ одномъ сельскомъ праздникѣ: она не смѣла ослушаться матери; но сегодня какія-то смѣлыя, совсѣмъ особенныя мысли бродили у нея въ головѣ. Ей такъ легко работалось, она ничуть не устала. Напротивъ, она чувствовала такой сильный приливъ жизни, что могла бѣгомъ добѣжать домой; грабли, точно перышко, качались на ея плечѣ. По своей природной застѣнчивости она не смѣла ни громко засмѣяться, ни забѣжать впередъ, чтобъ поднять пыль какъ разъ передъ носомъ проходившей толпы, какъ это дѣлали болѣе смѣлыя. Она только вспыхивала и улыбалась, причемъ на щекахъ ея образовывались ямочки, и зубы сверкали ослѣпительной бѣлизной.
Когда дѣвушки поравнялись съ Грачинымъ, онѣ всей толпой бросились въ этотъ маленькій лѣсокъ, принадлежавшій полковнику, чтобъ сломать молодое деревцо клена и нарвать вѣтокъ. Лѣсокъ затрещалъ подъ ихъ безпощадными руками и громкіе крики и взвизгиванія понеслись по лощинѣ. Одна Прися не присоединилась къ общему хищничеству, не потому, что она находила это дурнымъ или непозволительнымъ — панскій лѣсъ всегда можно обдирать, только бы не попасться — но въ ней происходила борьба: присоединиться ли къ дѣвушкамъ, или вернуться за своимъ возомъ домой, какъ приказала мать?
Солнце зашло и послѣдніе лучи его, какъ зарево, горѣли на западѣ. Съ ложбины, гдѣ находился лѣсокъ, вѣяло прохладой; скошенное, по не собранное въ копны сѣно, приваленное солнцемъ, издавало одуряющій запахъ; деревья, столпившіяся внизу, манили къ себѣ. Но Прися не смѣла ослушаться. Она со вздохомъ направилась къ своему возу, на которомъ сидѣла ея невѣстка съ ребенкомъ, и смиренно пошла за нимъ. Но по мѣрѣ того, какъ онѣ приближались къ деревнѣ, и веселыя пѣсни раздавались уже тамъ гдѣ-то далеко отрывистыми возгласами, Присѣ становилось все болѣе и болѣе досадно, зачѣмъ она не осталась, зачѣмъ такъ боится матери.
Единственное развлеченіе, какое позволяла ей Марѳа, было сидѣть у воротъ и лускать сѣмечки, да пригласить которую-нибудь изъ сосѣдокъ прясть на досвиткахъ.
При въѣздѣ въ деревню, чей-то возъ перегналъ ихъ, кто-то быстро снялъ передъ ней шапку и, хотя Прися едва отвѣтила на поклонъ, расположеніе ея духа мгновенно измѣнилось: она уже не жалѣла, что не присоединилась къ дѣвушкамъ. Какія-то, еще не выясненныя желанія вдругъ забродили въ ней, и когда она входила во дворъ своей хаты, то чувствовала себя способной выдержать какую угодно сцену съ матерью и поставить на своемъ. Она рѣшила идти сегодня на Ивана Купала и, какъ бы въ подтвержденіе своихъ непокорныхъ мыслей, швырнула грабли и не поздоровалась съ матерью.
Марѳа, все еще статная, красивая женщина, съ блаженной улыбкой смотрѣла на дочь. Она приготовила всѣмъ ужинать и приглашала ее ѣсть; но Прися желала идти по воду и, несмотря на всѣ доводы матери, что за водой можно сходить и послѣ, настояла на своемъ. Она перекинула коромысла на плечо и отправилась огородами внизъ.
Земля Василія кончалась левадой; она отдѣлялась отъ другой усадьбы густыми вербами и высокимъ бурьяномъ. Путь до колодца былъ не близокъ. Прися не спѣшила. Отойдя на довольно большое разстояніе отъ избы, она запѣла, сильно выкрикивая; голосъ ея вибрировалъ и обрывался; она видимо волновалась.
Возлѣ колодца лежала сломанная бурей старая верба съ безпомощно распростертыми вѣтвями. Прися сѣла на нее и безпокойно стала всматриваться въ густыя вербы. Сердце ея билось. Она пришла не на условленное свиданіе, но ей хотѣлось, чтобъ сейчасъ изъ этихъ вербъ вышелъ «онъ». Она нарочно выкрикивала пѣсню: его хата была тамъ на верху; если онъ услышитъ, то прибѣжитъ навѣрное. Она давно замѣтила, что онъ ходилъ около ихъ избы, и въ церкви всегда около нея становился, и вчера поднесъ ей букетъ земляники, за что мать обрушилась на него руганью…
Но вотъ сухія вѣтки затрещали подъ чьими-то ногами, кто-то бѣжалъ, перепрыгивая черезъ гряды. Прися вскочила и схватилась за ведро; вода плескалась въ ея дрожащихъ рукахъ, а черезъ минуту передъ нею сконфуженно стоялъ парень. Это былъ Карло, первый ловеласъ, но зато и первый красавецъ на всю деревню. Голова его имѣла прелестныя очертанія, это была голова молодого патриція. Прися казалась дурнушкой сравнительно съ нимъ. Но онъ ее любилъ; онъ извѣдалъ много въ жизни; дѣвушки и женщины льнули къ нему, но его привлекла къ Присѣ ея недоступность и какой-то ореолъ невинности, который окружалъ ее. Съ ней онъ не смѣлъ продѣлывать грубыхъ шутокъ, не смѣлъ ворваться къ ней въ домъ или влѣзть въ окно. У нея была строгая мать, но не Марѳа пугала его, сама любовь держала его на почтительномъ разстояніи. Онъ робѣлъ въ ея присутствіи, онъ страстно искалъ свиданія съ ней, собирался наговорить много и до сихъ поръ не сказалъ ничего.
Теперь, когда онъ стоялъ передъ ней съ шапкой въ рукахъ, у него не находилось словъ для привѣтствія.
— Испугалъ ты меня, сказала Прися.
— Я, какъ заслышалъ твой голосъ, соскочилъ съ воза и прибѣжалъ.
— Зачѣмъ прибѣжалъ?
— Тебя увидѣть! отвѣчалъ онъ.
— Туда-жь! проговорила Прися небрежно и перекинула коромысло на плечо.
Но ей не хотѣлось уходить. Она ждала, что онъ силой удержитъ ее, и ей становилось досадно, зачѣмъ онъ мѣшкаетъ.
— Прися, сказалъ Карпо: — я чуть ногъ не поломалъ, прыгнувши съ воза, а ты уходишь.
Прися засмѣялась.
— А вѣдь безъ ногъ тебя никто любить не станетъ.
— Ты меня и съ ногами любить не хочешь, отвѣчалъ онъ печально.
Прися ничего не отвѣтила: она была недовольна. Всѣ легенды объ его удали оказались обманчивыми. Она не понимала, что одержала самую блестящую побѣду: смирила необузданнаго. Это была критическая для него минута, и Карпо, точно понявъ свое положеніе, взялъ ее за плечо, силой усадилъ на вербу и самъ сѣлъ близко къ ней.
— Поцѣлуй меня! попросилъ онъ.
Прися застѣнчиво приблизила лицо къ его губамъ, но, не поцѣловавши, отвернулась въ сторону и закрыла лицо рукавомъ.
Карпо обнялъ ее.
— А Христю забылъ? спросила она.
Никакое признаніе въ любви не было такъ для него пріятно, какъ это напоминаніе о женщинѣ, которою онъ увлекался и которую онъ теперь бросилъ для нея.
— Хай ей чортъ! отвѣчалъ Карпо: — я тебя люблю.
Прися тихо смѣялась.
— Меня одну? спросила она.
Онъ крѣпко обнялъ ее, и они поцѣловались.
— Приходи сегодня на Ивана Купала, шепталъ онъ ей на ухо: — я провожу тебя домой. Приходи, сердце!
— А гдѣ будетъ? спросила она, прикидываясь, что не знаетъ.
— У Христиной левады, отвѣчалъ онъ нехотя.
— Что же ты точно галушкой подавился? замѣтила она и засмѣялась.
— Не люблю я ее! отозвался Карпо.
— И меня такъ разлюбишь?
— Тебя… моя ясочка, моя зирочка!
Ночь сгущалась надъ ними; Прися сама подвинулась къ нему. Онъ такъ крѣпко стиснулъ ее въ рукахъ, что она едва не вскрикнула.
— Придешь? спрашивалъ онъ.
— А ежели Христя испортитъ меня? сказала она не то шутя, но то серьёзно.
— Ты принеси ей что-нибудь и низенько поклонись. Ты — батькова дочка, она обрадуется.
— А правда, что она вѣдьма?
— Не знаю.
— А какъ ты женишься, а она приворожитъ тебя опять къ себѣ?
На этотъ разъ въ голосѣ ея звучала неподдѣльная боязнь.
— Не бойся, отвѣчалъ Карпо: — ты меня навѣки приворожила. Такъ пойдешь за меня замужъ?
Прися нѣсколько минутъ молчала.
— Что мать скажетъ, отвѣчала она. — Не любитъ она тебя, Карпо… За что она не любитъ тебя?
— За то, что у моего батько волы здохли.
Оба они разсмѣялись.
— Ты отца проси, заговорилъ онъ: — проси отца. Отецъ у тебя добрый; онъ большой выкупъ далъ за твою мать.
У Приси забилось сердце; она боялась, что Карпо скажетъ что-нибудь дурное объ ея матери. Но онъ ничего не сказалъ, и Прися почувствовала облегченіе. Любовь къ нему выросла въ эти нѣсколько мгновеній.
— А что, если отецъ не позволитъ? спросила она.
— Тогда никому не жениться на тебѣ! заговорилъ онъ торопливо и страстно: — слышишь, никому ты не достанешься? Многихъ дѣвокъ я зналъ, а люблю тебя одну!
Сердце Приси рвалось на части отъ радости. Вотъ какимъ она его любила; отнынѣ онъ становился властелиномъ ея.
— А если мать и отецъ не позволятъ — что тогда? спрашивала Прися и съ тайнымъ трепетомъ ждала его отвѣта.
Карпо усмѣхнулся.
— Если ты меня любишь, такъ сама знаешь что! проговорилъ онъ быстро.
Присѣ было и жутко, и сладко, точно она сидѣла на краю пропасти, на днѣ которой былъ кладъ, и ей и хотѣлось, и страшно было достать его. Она молчала.
— Придешь? спросилъ онъ опять: — безъ тебя скучно будетъ.
— Приду, отвѣтила она.
— Мать тебя не пуститъ.
— Я спрашиваться не буду.
— Она дверь запретъ, поддразнивалъ Карпо.
— Я въ окно вылѣзу!
— Ау, Прися! послышался громкій голосъ Марѳы.
Эхо повторило его на другой сторонѣ. Прися встала и взяла коромысло, но не спѣшила. Отойдя нѣсколько шаговъ, она обернулась.
— Карпо! позвала она.
Карпо быстро подошелъ къ ней.
— Правда, что въ эту ночь черти по землѣ ходятъ?
— Говорятъ люди, отвѣчалъ онъ.
— А правда, что иной прикинется паробкомъ, да и пристаетъ къ дѣвкѣ? Може, и ты чортъ?
Карпо засмѣялся.
— Иная дѣвка сама прикинется чортомъ, да и лѣзетъ къ нашему брату, сказалъ онъ.
— Ишь якій! протянула Прися.
— Но ты не такая, заговорилъ Карпо и сталъ ласково водить рукой по ея плечу: — ты, какъ намалеванная! смотришь на тебя, а приступиться не смѣешь.
— Ау, Прися! опять раздался болѣе нетерпѣливый голосъ матери.
И эхо опять повторило его.
— Кто это откликается? спросила Прися.
— Гора, отвѣчалъ Карпо.
— А можетъ быть, чортъ! проговорила она, и пошла такъ быстро, какъ только позволяла темнота ступать ей босыми ногами.
Она не откликалась: пусть мать сердится. Въ настоящую минуту она всецѣло принадлежала Карпу. Никакихъ сомнѣній не было въ ея душѣ; онъ зналъ что сдѣлать, если мать не позволитъ. Онъ ее любитъ, потому что она не такая, какъ другія. Она слыла гордой дѣвушкой: многіе на нее заглядывались, но она ни на кого не смотрѣла. Карпо обѣднѣлъ; у него умеръ старшій братъ и волы издохли; но Присю это не безпокоило. Напротивъ, Карпо былъ тѣмъ и заманчивъ для всякой дѣвушки, что никого не было въ его семьѣ, кромѣ стараго отца. Присѣ такъ наскучили братья, невѣстки, ихъ дѣти и вѣчная ругань изъ-за каждаго лишняго куска. У Карпо она будетъ хозяйка и никто не станетъ попрекать ее. Что ей, однако-жь, дѣлать, если мать не позволитъ? Карпо потребуетъ, чтобъ она жила съ нимъ, а потомъ мать волей-неволей отдастъ за него. При этой мысли сердце ея сжалось: вдругъ съ ней случится то, что съ Домной? Карпо не захотѣлъ на ней жениться, и она вышла замужъ за стараго Госенко. Какъ ее били на свадьбѣ! Все существо ея возмущалось при одной мысли, что она можетъ дойти до подобнаго позора. Нѣтъ! утѣшаетъ она себя мысленно: — мать отдастъ, отецъ отдастъ! И Карпо защититъ ее. А если… если…
Рука ея неспокойно лежитъ на коромыслѣ, вода плещется во всѣ стороны; ея слабая мысль теряется передъ трудной задачей, которая предстоитъ ей. Но будь, что будетъ! Сегодна она все-таки непремѣнно пойдетъ на Ивана Купала, пойдетъ, хоть бы ей пришлось въ трубу вылѣзть. И Карпо будетъ съ ней. А какъ приметъ ее Христя? Она понесетъ ей яицъ и курицу, она ей низко-низко поклонится. Страхъ разбираетъ ее при одной мысли предстать передъ своей соперницей.
Она вошла во дворъ и поставила ведра на скамью.
Глава III.
правитьТа часть Верхней Маліивки, которая охватывала усадьбу поручика, оканчивалась глубокой долиной, окруженной съ трехъ сторонъ крутыми возвышенностями. Эта-то долина, находящаяся на краю деревни, совершенно замкнутая и уединенная, называлась Христиной левадой. Левадой она была потому, что представляла низкое мѣсто сравнительно съ окружающими ее возвышенностями. Въ нее со всѣхъ сторонъ лилась вода, образуя весной что-то въ родѣ заливного луга, который къ концу іюня покрывался тучной и сочной травой. Скаты возвышенностей мѣстами заросли вишнями, бузиной, черникой, а въ той части, которая была обращена къ деревнѣ, до іюля мѣсяца стояла вода на протяженіи пятнадцати саженей, образуя маленькій прудокъ съ его неизбѣжными спутниками: вербами и осиной. Сколько тутъ гнило цѣлое лѣто разной дряни, сколько міазмовъ распространялось по всей деревнѣ, заражая лихорадкой взрослыхъ и особенно дѣтей!
Мѣсто это было не менѣе страшно, чѣмъ владѣтельница его, солдатка Христя, о которой ходили самые фантастическіе слухи. Ее боялись, и логовище ея считалось самымъ лучшимъ и желаннымъ мѣстомъ во всей Маліивкѣ. Здѣсь изъ года въ годъ горѣлъ Купальскій огонь, сюда собиралась молодежь на вечерницы.
Христя, двадцатишестилѣтняя красавица, слыла на все село, «преподобницей», но это совсѣмъ что-то отличное отъ городской кокотки. Такая женщина должна быть хороша, непремѣнно умна, лихая работница, веселая, пѣвунья, плясунья, или замѣчательная разскащица и, конечно, ворожея, потому что народъ иначе не можетъ объяснитъ ея побѣдъ, какъ дѣйствіемъ чаръ. Она предается разгулу но страсти, по увлеченію и рѣдко съ разсчетомъ. Чаще она сама помогаетъ своимъ поклонникамъ.
Христя была маленькая, смуглая, тонкая женщина, съ черными курчавыми волосами и необыкновенно правильнымъ, подвижнымъ лицомъ. Никто не могъ рѣшить, какого цвѣта ея глаза: одни говорили — зеленые, какъ у жабы, другіе сѣрые, какъ у кошки, и всѣ единогласно утверждали, что въ темнотѣ она видитъ и что ночью, когда она спитъ, одинъ глазъ ея смотритъ. Дѣтей у нея никогда не было; она ихъ не любила и близко не подпускала къ своей усадьбѣ. Бабы, имѣющія взрослыхъ дочерей, ненавидѣли ее, а тѣ, у которыхъ были сыновья, боялись, чтобъ она ихъ не приворожила. Молодежь относилась къ ней съ какимъ-то робкимъ недовѣріемъ; она принимала отъ нея услуги, но никто сердечно не былъ расположенъ къ ней. Христя же, напротивъ, любила только молодежь. Она не знала себѣ равной между женщинами, она была такъ увѣрена въ своихъ побѣдахъ, что презирала соперничество. Ей всѣ скоро надоѣдали, любовь глубокая, нѣжная была чужда ей, пока она не позналась съ Карпомъ.
Этотъ страстный, легкомысленный юноша, который ни передъ чѣмъ не останавливался, никого не боялся, любя, презиралъ и насмѣхался, разбилъ ея самоувѣренность. Христя, всегда безмятежная, веселая, стала задумываться и грустить, стала зорко слѣдить за Карпомъ; а онъ все рѣже и рѣже заходилъ къ ней и наконецъ совсѣмъ прекратилъ посѣщенія. Христя угадала соперницу свою и возненавидѣла ее, тѣмъ съ большею силой, что Прися обладала свойствами, которыхъ у нея никогда не было. Высокая, пышная, величавая, Прися даже въ физическомъ отношеніи представляла полную противоположность съ ней. Ее, Христю, называли змѣей, а Присю павой. Часто, измученная напраснымъ страстнымъ ожиданіемъ любовника, она шла къ избѣ Стрѣльца, чтобъ хоть издали взглянуть на свою соперницу, и мысленно выругать ее. Прися, завидѣвъ ее, пугливо пряталась, а Марѳа начинала ругаться, впрочемъ, тихонько, потому что Христя была единственная женщина, которая не церемонилась съ Стрѣльчихой. Послѣ подобныхъ безплодныхъ экскурсій, Христя возвращалась въ свою одинокую избу еще съ большей тоской и съ сильнѣйшей ненавистью въ душѣ.
Послѣдніе три дня наканунѣ Ивана Купала она, вмѣстѣ съ батракомъ, лихорадочно трудилась надъ уборкой сѣна. Она ничего не готовила, почти ничего не ѣла; какой-то внутренній огонь сжигалъ ее; глаза ввалились и зловѣще сверкали. Она съ тайнымъ трепетомъ ждала этой ночи: какъ разъ годъ тому назадъ, въ такую ночь, она, сбросивъ свою головную повязку, съ распустившейся косой, украшенная вѣнкомъ, прыгала черезъ огонь. Карпо всячески старался толкнуть ее въ пламя; это ему не удавалось. Тогда, онъ бросилъ Домну и остался ночевать у нея. Что-то будетъ теперь?
Она безпокойно оглядывала свою леваду. Копны сѣна, нарочно сложенныя поближе къ деревьямъ, чтобъ очистить мѣсто для игръ, могли бы порадовать всякій хозяйскій глазъ. Ночь, теплая, чудная, нѣжная, полная чаръ и благоуханій, спускалась на землю. Вѣтерокъ утихъ, все смолкло и точно прислушивалось къ отдаленному эху пѣсни, разносившейся по селу. Батракъ угрюмо жевалъ корку хлѣба, а Христя, сидя на опрокинутой «дижѣ», представляла собой олицетвореніе безпокойства и ожиданія.
Но вотъ звуки, несшіеся издалека, ворвались въ долину, наполнили ее всю, и, по мѣрѣ того, какъ пѣніе раздавалось все ближе и ближе, лицо Христи успокоивалось и принимало обычное выраженіе. Завидѣвъ толпу дѣвушекъ и молодыхъ бабъ, она встала и пошла навстрѣчу такъ покойно и величественно, точна никогда никакое горе не касалось ея души, точно всѣ помыслы ея были такъ же чисты и дѣвственны, какъ ея бѣлая головная повязка съ вышитыми краями.
Между пришедшими была и веселая Домна, брошенная Карломъ и теперь жена старика, и востроглазая Палазка, и хмурая, некрасивая Настя, и богатая Сашка, приходъ которой видимо польстилъ хозяйкѣ. Дѣвушка принесла ей въ платочкѣ бѣлый пшеничный хлѣбъ и горшечекъ меду. Обѣ женщины, стоя другъ передъ другомъ, церемонно и долго раскланивались. Христя назвала ее «гарнесенькой», а Сашка, улыбаясь, съ запинками разсказала, какъ она обманула мать, сказавъ, что пойдетъ къ замужней сестрѣ, и пришла къ ней.
Всѣ дѣвушки были украшены громадными вѣнками, въ которыхъ на первомъ мѣстѣ красовались макъ, собачья роза, васильки и гвоздики. У нѣкоторыхъ вѣтки клена и бересты доставали до спины; молодые колосья ржи и пшеницы дрожали при каждомъ движеніи. Онѣ принесли съ собой маленькое деревцо клена и со смѣхомъ стали разсказывать, какъ прикащикъ полковника гнался за ними, какъ онъ догналъ Горпинку и хотѣлъ ее побить, а той порой онѣ всѣ утикли. Утвердивъ деревцо въ землѣ, онѣ сдѣлали изъ соломы идола, привязали его къ клену и начали одѣвать: сначала надѣли женскую сорочку, привязали дощечку вмѣсто лица и нарисовали глаза и усы, потомъ обвѣшали его платочками, намистами, лентами, и надѣли вѣнокъ на голову. Все это дѣлалось съ пѣснями, шутками и прибаутками. Палазка долго не позволяла Домнѣ надѣть идолу свои бусы. Она доказывала, что у купала будетъ жена старая и что онъ, бѣдненькій, такъ зажурится, что всѣмъ имъ сумно станетъ. Домна хохотала, хвалила своего стараго Іосенко и, улучивъ минуту, когда никого не было, сняла съ идола вѣнокъ и надѣла ему свой очипокъ. Выходка эта привела всѣхъ въ неописанный восторгъ. Домнинъ очипокъ повѣсили на тонкую вѣтку клена, гдѣ онъ, при малѣйшемъ движеніи воздуха, раскачивался во всѣ стороны и возбуждалъ общій смѣхъ.
Всѣ принялись собирать сухія вѣтви, листья, солому и устроивать костеръ. Вдругъ на верху послышался свистъ, шиканье; чьи-то имена выкрикивались и неслись по воздуху, а черезъ минуту толпа хлопцевъ, сокрушая все на своемъ ходу, ворвалась въ леваду. Они набросились на костеръ и въ одно мгновенье отъ него не осталось и былинки. Поднялся невообразимый визгъ и шумъ. Домна тузила какого-то паробка по спипѣ; Сашка побѣжала въ чащу, чтобы набрать вѣтокъ; ее опередилъ Омелька Перепечка, подставилъ ногу, она растянулась во весь ростъ, обидѣлась и чуть не ушла домой. Возня продолжалась до тѣхъ поръ, пока Христя не вступила въ свои права и не водворила порядка. Тутъ подоспѣли еще дѣвушки, еще паробки и костеръ наконецъ запылалъ.
Женщины, взявшись за руки, съ пѣснями плясали вокругъ него. Огонь трещалъ, вспыхивалъ; гонимый отовсюду, онъ нетерпѣливо мотался во всѣ стороны, то вдругъ змѣей стлался по землѣ, то съ трескомъ рвался вверхъ, далеко раскидывая горящія искры и освѣщая яркимъ заревомъ смѣющіяся лица молодежи; струя дыма вилась и дрожала въ воздухѣ. Кусты, окружающіе поляну, приняли гигантскіе, фантастическіе размѣры, а ночь, все болѣе и болѣе темная, болѣе и болѣе таинственная, сыпала на землю мятежныя желанія и сладострастныя грезы.
Ой, купався Иванъ,
Та и въ воду упавъ
На Ивана на Купала!
раздавалась пѣсня. Паробки врывались въ кругъ, и каждый силился повернуть его въ обратную сторону. Ихъ выталкивали, они часто падаіи, быстро вскакивали, и опять начиналась возня. Христя стояла поодаль, не принимая никакого участія въ весельи. «Его» не было; Приси она, конечно, и ждать не могла.
Вдругъ что-то затрещало за ея спиной. Она обернулась — это былъ Карпо. Онъ слегка кивнулъ ей головой, направился къ кругу и, озаренный яркимъ пламенемъ, съ жадностью всматривался въ лица, мелькавшія мимо него. Христя слѣдила за нимъ: она знала, кого онъ ищетъ, и жгучая ревность закипѣла въ груди ея. Она зашла за близь стоявшее дерево и, схватившись за стволъ, затрясла его такъ сильно, что одна дѣвушка вскрикнула и отбѣжала въ сторону.
А хоръ, между тѣмъ, пѣлъ:
На Ивана на Купала,
Гдѣ ты, Домна, почувала?
Пидъ яворомъ зелененькимъ!
подхватило нѣсколько паробковъ, со смѣхомъ глядя на Домну:
Та съ Іосенкомъ молоденькимъ!
Домна вырвалась изъ круга и, вмѣсто всякаго отвѣта, первая перелетѣла черезъ огонь.
— Ишь, молоденькая! закричалъ ей кто-то.
А Домна, обѣжавъ кругъ, опять перелетѣла черезъ огонь. За ней другая, третья. Паробки нарочно скакали напротивъ и старались толкнуть дѣвушекъ въ костеръ. Пламя лизало ихъ босыя ноги. Маруся попала въ объятія хлопца, который за ней ухаживалъ, но котораго она не любила, и между ними завязалась борьба. Кто-то, чтобъ разнять ихъ, закричалъ: «Маруся горитъ!» и обезумѣвшая Маруся, которая вовсе не горѣла, плюхнулась въ воду. Она вылѣзла оттуда вся покрытая тиной и, при общемъ взрывѣ смѣха, спряталась въ избу. Игры и шумъ долго продолжались, пока наконецъ кто-то замѣтилъ, иго Христи нѣтъ, и всѣ бросились искать ее.
Она сидѣла поодаль на травѣ. Всѣ засыпали ее вопросами, почему она не принимаетъ участія въ общемъ весельи. Христя отговаривалась старостью, но выраженіе лица ея такъ мало гармонировало съ словами, что никто знать не хотѣлъ о ея старости, и всѣ упрашивали ее перескочить хоть разъ черезъ огонь. Но Христя не согласилась.
Когда, наконецъ, всѣ утомились отъ бѣготни и смѣха, нѣкоторые начали упрашивать хозяйку разсказать что-нибудь. На костеръ поставили треножникъ и затѣяли варить кулишъ. Дѣвушки усѣлись попарно съ хлопцами, а Христя принялась разсказывать.
Сначала она рисовала мрачныя картины похожденія чертей; потомъ вдругъ оживилась, впала въ шутливый тонъ и стала говорить о томъ, какъ чортъ однажды подшутилъ надъ ней:
— Я была молода, да красива, начала она оживляясь, при чемъ лицо ея дѣйствительно сдѣлалось и молодо, и красиво.
Карпо расхохотался.
— Перехвалила на одинъ бокъ, перехвали же и на другой, сказалъ онъ.
— Съ похвалы сорочки не сошьешь, отрѣзала Палазка.
А Христя продолжала:
— Хлопцы около меня такъ и увивались, такъ и бились; а мать была сердитая, да строгая, никогда на вечерницы не пускала. Какъ прознаетъ, что собираются — и всегда она чуда, катъ[3] ее зна якъ — возьметъ, спрячетъ все на горище[4], а лѣстницу приметъ. А у насъ на горницѣ куры неслись. Ну, какъ съ пустыми руками на вечерницу идти? никакъ нельзя! Вотъ я разъ стою пидъ горищемъ, да и думаю: «хоть бы мнѣ какаа чертяка що-небудь оттуда подала!» Глядь, а съ горища что-то виситъ: не то палка, не то веревка. Я и уцѣпилась за нее, а то бувъ чортовъ хвистъ!
— Ой, лишечко! проговорила Сашка и, придвинулась ближе къ своему сосѣду.
А Христя продолжала:
— Я держу, а чортъ проситъ: «Пусти, дѣвка!» Говорю: «Не кущу!» — «Пусти!» — «А что дашь?» — «Что хочешь». — Я и кажу: «Дай яицъ». — А онъ мнѣ: «Держи скорѣй передникъ». Я обѣими руками схватила передникъ, глядь, а чорта нѣту! Только какъ зариготавъ онъ на горищѣ, да такъ зариготавъ, что хата задрожала, и я чуть не упала на землю.
— Вотъ оно! замѣтилъ кто-то: — говорятъ, гдѣ чортъ ничего не сдѣлаетъ, туда бабу пошлетъ, а тутъ — чортъ бабу провелъ.
— Другой разъ, продолжала Христя: — я опять стою подъ горищемъ, а онъ свѣсился и держитъ полную жменю[5] яицъ; я подставила передникъ, а онъ и началъ класть. Кладе, кладе, кладе, кладе.
— А за пазуху тебѣ ничего не положилъ? спросилъ Карпо.
Онъ былъ сердитъ, что нѣтъ Приси, и это былъ грубый намекъ на сухощавую фигуру разскащицы.
— Нѣтъ, отвѣчала Христя невозмутимо: — чортъ былъ умнѣе тебя!
Всѣ расхохотались, и кто-то прибавилъ:
— Спрячь свои вытрибеньки[6] за пазуху. Карпо сконфузился. Въ эту минуту прибѣжали двѣ дѣвушки.
— Что такъ поздно? засыпали ихъ всѣ вопросами.
— Мы Присю ждали, отвѣчали онѣ, печально глядя на огонь, который едва теплился подъ котелкомъ. Это были двоюродныя сестры Приси.
— Гдѣ жъ она? спросилъ Карпо.
— Черти вхопили, сострилъ кто-то.
Карпо выругался, а одна изъ дѣвушекъ разсказывала:
— Мать Приси нарочно спать не ложилась, все толклась; ну, Прися вылѣзла изъ окна…
— Гдѣ же она дѣлась? спросилъ Карпо.
— У нея курица изъ рукъ вырвалась, а она и говоритъ: «Стыдно въ первый разъ идти съ пустыми руками; пойду поймаю!» да и пошла. Мы ждали, ждали, ждали. Должно быть, мать проснулась и въ хату ее загнала.
Въ это время на горѣ раздались неистовые крики. Всѣ вскочили и слушали.
Кто-то бѣжалъ, точно отъ чьей-то погони. Сухія вѣтки трещали подъ ногами. Земля гудѣла, и черезъ минуту три дѣвушки запыхавшись выбѣжали на долину.
— Что такое? что такое? обступили ихъ всѣ съ разспросами.
Но онѣ дрожали, дико оглядывались и ничего не могли выговорить.
Всѣ столпились около нихъ. У Христи ротъ поддергивала судорога. Испуганнымъ дѣвушкамъ принесли напиться и, когда онѣ нѣсколько успокоились, одна изъ нихъ заговорила:
— Мы бѣжимъ черезъ деревню, вдругъ кто-то какъ закричитъ, какъ закричитъ! Ра-т-у-й-те кто въ Бога вѣруетъ! да такъ жалобно, такъ страшно. Мы оглянулись, а за нами что-то бѣлое бѣжитъ. Мы — кричать, а оно за нами. Мы — бѣжать, а оно за нами.
— Это Дашка за вами бѣжала, сказала вдругъ Христя.
Всѣ отступили отъ нея на нѣсколько шаговъ и со страхомъ на нее смотрѣли.
— Вы не знаете, кто Дашку повѣсилъ, а я знаю, произнесла она торжественно.
Огонь вспыхнулъ подъ котелкомъ и освѣтилъ эту толпу съ поблѣднѣвшими, перепуганными лицами.
Христя сѣла ближе къ костру и пригласила всѣхъ садиться. Никто не рѣшился ея ослушаться: она знала то, чего другіе не вѣдали. И когда она заговорила, голосъ ея тонкій и нѣсколько разбитый, врѣзывался въ душу робкихъ слушателей.
— Вы знаете вдову Кравченко, что живетъ около дьякона? начала она: — такъ вотъ къ этой вдовѣ Степанъ Овчаренко ходилъ. И какъ ужь она его любила, такъ любила, что на то мѣсто дула, куда онъ садился! у самой ни рисочки[7] во рту, а ему яичницу: у самой рубашки нѣтъ, а ему новую чинарку справитъ. И завидно стало людямъ смотрѣть на ихъ счастье; вѣдь за бѣдную вдову никто не заступится.
Голосъ Христа зазвучалъ патетически: она подразумѣвала въ настоящую минуту саму себя, одинокую, покинутую единственнымъ человѣкомъ, котораго она страстно любила.
— Ой, лишечко! сказалъ Карпо, который инстинктивно чувствовалъ, куда рѣчь клонится: — коли-бъ твоя знала, що моя казала, твоя-бъ плакала, сказалъ онъ, подражая ея жалобному голосу.
Христю передернуло, по она выдержала и продолжала, какъ ни въ чемъ не бывало:
— Вотъ и стали завидовать люди, особенно Дарья. Много хлопцевъ было на селѣ, такъ нѣтъ, ей Степана Овчаренко захотѣлось, да какъ захотѣлось: ко мнѣ приходила просить приворожить, а я ей сказала: «На худое дѣло нѣтъ моей вороги». Вотъ она и пойди въ ночи подъ мостъ, на Полковничью гребло, да тамъ чорту и пообѣщала, что какъ, приворожитъ онъ къ ней Степана, такъ она подъ пятницу на цѣлую ночь къ нему придетъ. Онъ и приворожилъ.
Всѣ слушали, притаивъ дыханіе, а Карпо небрежно замѣтилъ:
— Говори до горы, а съ горы и само покатится.
— На твою погибель, бисовъ сынъ! закричала Христя и вскочила на ноги.
Глаза ея пылали и вся она дрожала отъ негодованія.
— Седь, Карпо! крикнулъ на него кто-то: — не мѣшай!
Карпо всталъ, отошелъ въ сторону и легъ на травѣ. Онъ дѣлалъ видъ, что не слушаетъ, а между тѣмъ не пропускалъ ни одного слова изъ того, что говорила Христя.
— Такъ вотъ, продолжала она: — чортъ и приворожилъ Степана; а она думаетъ: «Дай, чорта надую!» да и пошла не къ чорту, а къ Степану. Только смотритъ, а Степанъ и въ сторону ея не озирается, на слѣдъ ея плюетъ. Тогда она и вспомнила, что чорту обѣщала, приходитъ въ сторожку, смотритъ, а на стѣнѣ что-то свѣтится, какъ жаромъ горитъ. Хочетъ убѣжать — не можетъ; такъ ее и тянетъ, такъ и тянетъ! Вдругъ ее наче що сходило, та и распяло на спини. А она какъ закричитъ Рату-й-те, кто въ Во…
Но не успѣла она выговорить, какъ надъ ними точно вырвавшійся изъ кодъ земли пронесся чей-то отчаянный, глухой вопль.
Перепуганная толпа вскочила и, какъ стадо овецъ, сбилась въ кучу.
— Это Дашка кричитъ, сказала торжественно Христя, поднимая руку вверхъ: — и будетъ кричать до скончанія вѣка.
Голосъ ея раздавался, какъ набатъ въ тишинѣ ночной.
— Всякому, продолжала она; — кто отобьетъ чужаго полюбовника или чужую полюбовницу, будетъ такъ!
— Христя! отведи меня отъ грѣха! раздался отчаянный голосъ.
И одна изъ прибѣжавшихъ перепуганныхъ дѣвушекъ съ рыданіемъ кинулась передъ Христей на колѣни.
— Это за мной Дашка бѣжала! говорила она, надрывающимся голосомъ: — это я отбила Петра у Насти: Ой, лихо! рыдала она, ломая пальцы.
Лицо Христи получило вѣщее, торжественное выраженіе: ей казалось, что какая-то сверхъестественная сила за нее заступилась. Она собралась опять вѣщать, но Карпо перебилъ ее:
— Проклятая! заговорилъ онъ быстро и страстно: — это тебя двадцать разъ распять нужно! Это ты отбивала чужихъ мужей! Это. ты привораживала чужихъ полюбовниковъ! Ты будешь кричать до скончанія вѣка. Изъ-за тебя я бросилъ Домну и погубилъ ее; изъ-за тебя, проклятая вѣдьма, взялъ грѣхъ на душу!
Онъ хотѣлъ броситься на нее, нѣсколько паробковъ схватили и силой оттащили его.
Всѣ были объяты неописаннымъ ужасомъ, всѣ чувствовали себя точно во власти этой женщины. Кругомъ возвышались горы, покрытыя кустарниками, которые въ ночной тьмѣ казались высокими, грозными и зловѣщими, точно ихъ загнали сюда на погибель. А тутъ еще Карпо вздумалъ бороться съ вѣдьмой.
Вся толпа кинулась изъ проклятаго мѣста, и Карпо былъ увлеченъ этой толпой. Черезъ минуту Христина левада опустѣла. Дѣвушки, у которыхъ не было провожатыхъ, отправились цѣлой гурьбой, прижимаясь другъ къ другу, и оглядываясь, не бѣжитъ ли что бѣлое за ними и не раздастся ли зловѣщій крикъ.
Глава IV.
правитьКогда Карпо, увлеченный толпой, выбрался изъ Христиной левады, онъ остановился и снялъ шапку; потъ градомъ катилъ по его разгоряченному лицу. Испуганные дѣвушки и парни бѣжали мимо него не останавливаясь, всѣ боялись заговорить съ нимъ, всѣ точно считали его причастнымъ тому страшному, что совершалось въ эту ночь.
Карпо былъ сильно взволнованъ, онъ боялся за Прнею. Гдѣ она? Что съ нею сталось? Точно этотъ крикъ, который всѣ слышали, былъ связанъ съ тѣмъ, что она не пришла въ леваду. За себя онъ не боялся: Христя такъ часто кляла его, столько смертей призывала на его голову, а онъ все-таки оставался живъ и невредимъ. Онъ былъ увѣренъ, что нечистая сила властна надъ слабыми душами и особенно надъ бабами; себя же онъ считалъ способнымъ бороться съ нею. Еслибы не хлопцы, задалъ бы онъ этой вѣдьмѣ!
Онъ вспомнилъ, что прошлый вечеръ на избѣ Стрѣльца сидѣлъ пугачъ и громко кричалъ: это считалось дурнымъ предзнаменованіемъ.
Было около двѣнадцати часовъ ночи, луна не всходила, миріады звѣздъ свѣтили. Онъ быстро шелъ, но не къ себѣ, а къ Стрѣлъцовой хатѣ. Земля подъ ногами казалась совсѣмъ черной, только привычный человѣкъ могъ ступать безъ страха провалиться. Бѣлая изба Василія съ балкончикомъ на улицу едва вырѣзывалась на темномъ фонѣ. Онъ подошелъ ближе. Ворота были чуть-чуть открыты. Карпо постоялъ около нихъ; все было тихо. Онъ взялся руками за верхнюю перекладину и только что хотѣлъ приподнять, чтобы войти во дворъ, какъ на него бросилась собака; Карпо отскочилъ и спрятался за уголъ.
Вдругъ послышался легкій стукъ, кто-то отодвинулъ окно и чей-то голосъ произнесъ:
— Ты, Прися?
Карпо вздрогнулъ и опять бросился къ воротамъ.
Но окно затворилось и опять водворилась тишина, глухая, подавляющая. Онъ слышалъ, какъ стучало его сердце.
Первымъ его желаніемъ было разбудить кого-нибудь въ хатѣ и узнать, дома ли Прися, но страхъ передъ Марѳой удержалъ его. Притомъ же, Прися могла лечь гдѣ-нибудь подъ амбаромъ.
Что-то скрипнуло, дверь отворилась, и на порогѣ показался старшій внукъ Стрѣльца, мальчикъ лѣтъ пятнадцати.
— Васька! позвалъ его Карпо: — не бойсь, это я!
Васька подошелъ къ нему.
— Гдѣ Прися? спросилъ Карпо.
— Ушла въ Христину леваду.
— Ея тамъ не было!
— А гдѣ-жь она? спросилъ въ свою очередь Васька и прибавилъ: — а ты слышалъ, какъ кто-то гукалъ на деревнѣ? да такъ страшно!
— Слышалъ, отвѣчалъ Карпо и попросилъ Ваську посмотрѣть на дворѣ, нѣтъ ли тамъ Приси.
Васька вернулся и объявилъ, что ея нигдѣ нѣтъ.
У Карпо вся кровь отхлынула отъ сердца и ударила въ голову; онъ повернулся и опрометью бросился бѣжать обратно въ Христину леваду. Въ ушахъ у него звенѣло, какія-то безумныя мысли вихремъ мчались въ его разгоряченной головѣ.
А Христя, оставшись одна, сначала посылала проклятія удаляющейся толпѣ, потомъ бросилась на землю и, раскачиваясь во всѣ стороны, зарыдала. Развѣ она не сирота? Развѣ она не самая горемычная баба въ мірѣ? Ее ли не обижаютъ? Сколько попрековъ, сколько ругательствъ наслышалась она отъ бабъ! А что она имъ сдѣлала? Семнадцати лѣтъ завелъ ее мужъ на чужую сторону, пошелъ въ солдаты и ее одну оставилъ, какъ былинку при дорогѣ! «Хто не иде, то скубне! сиротина, сиротина!» вопила Христя, и грудь ея надрывалась отъ слезъ.
Батракъ, проглотивъ весь ужинъ, завалился на солому и богатырски храпѣлъ. Гдѣ-то вдали слышно было какое-то смоктанье, точно свиныя челюсти работали. А Христя все плакала, да плакала.
Полюбила она Карпо, полюбила первый разъ въ жизни, душу-бъ за него отдала! И тому люди позавидовали, и его отбили отъ нея! Она знала, что онъ не вернется къ ней и что не быть ей счастливой во вѣкъ. Не вѣрила она теперь и въ то, что говорила сейчасъ здѣсь собравшейся толпѣ: никого чортъ не распиналъ и не распнетъ. Передъ ея глазами прошло столько измѣнъ! Сколькихъ мужей сама она переманила! Карпо женится на Присѣ и будетъ счастливъ, а она останется одна со своей кручиной, со своимъ лихомъ; а чѣмъ она хуже тѣхъ бабенокъ, которыя, проходя мимо нея, отворачивались? И какъ она его любила! Какая-бъ жена была она ему! Но этому не быть! не быть! не бытъ!.. Она — солдатка и обречена на одиночество! А потомъ вернется мужъ, лѣнивый, пьяный, старый; начнетъ бить и попрекать ее!
Разбитая, измученная, она встала, направилась къ избѣ и безсильно опустилась на порогѣ. Вотъ какую ночь проводитъ она нынѣче подъ Ивана Купала; а годъ тому назадъ?
И та первая ночь, и послѣдовавшій затѣмъ кратковременный періодъ любви предстали передъ ней со всей сладостью испытаннаго счастья. Но она выплакала всѣ свои слезы, и самое пылкое воображеніе не могло уже посулить ей впереди возвращеніе Карпо. «Онъ женится, женится!» твердила она, и измученное сердце ея готово было бы даже покориться, лишь бы онъ пожалѣлъ ее. Она жаждала въ настоящую минуту увидать его не ради любви и страсти, а только чтобы взять его за рученьку и выплакаться, выплакаться передъ нимъ. Тогда пусть онъ броситъ ее, и пойдетъ къ своей проклятой Приськѣ и будетъ счастливъ.
— Господи! шептала она, вглядываясь во тьму: — приведи его ко мнѣ, приведи!
И какъ бы въ отвѣтъ на ея мольбы послышались чьи-то торопливые шаги, кто-то спѣшилъ.
Христя вскочила. Любовь, безумная надежда, желаніе, страхъ, все это разомъ запылало въ ней. «Это онъ! онъ!» говорило ей сердце, и она съ крикомъ радости повисла у него на шеѣ.
Карпо схватилъ ее за плечи и грубо оттолкнулъ отъ себя.
Христя сложила руки и смотрѣла на него съ мольбой и отчаяніемъ.
— Гдѣ Прися? заревѣлъ онъ.
— Не знаю, проговорила она кротко: — видитъ Богъ, не знаю!
— Врешь, проклятая вѣдьма! ты знаешь, гдѣ она!
— Карпо! за что ты лаешься? Что я тебѣ сдѣлала? Я душу свою за тебя отдамъ, я тебѣ…
— Не надо мнѣ твоей поганой души! Отдай ее чорту въ зубы! Гдѣ Прися? Говори!
Христя стояла, безмолвная, блѣдная, съ дрожащими губами, полная страха, мольбы и отчаянія.
— Говори! заревѣлъ Карпо и, схвативъ ее за плечи, повалилъ на землю.
Между ними завязалась борьба, жестокая, страшная; онъ топталъ ее ногами; она извивалась, какъ змѣя, кусалась, царапалась, хрипѣла; наконецъ, схватила его за руку и прокусила палецъ до крови. Карпо заревѣлъ отъ боли, а она вырвалась, вскочила въ избу и заперла за собою дверь.
Избитая, измученная, облитая кровью, едва держась на ногахъ, она ощупью дошла до лавки и въ изнеможеніи опустилась на нее. Но Карпо не хотѣлъ успокоиться; онъ стучалъ кулаками въ дверь и грозилъ выломать ее. Христя вскочила; ненависть, оскорбленіе придали ей силы; она приподняла оконницу и кричала ему: «Твою подлую Приську черти въ сторожкѣ распяли! Черти распяли! Черти!» кричала она въ изступленіи. Карпо схватилъ полѣно и ткнулъ имъ въ открытое окно.
Христя отскочила, но зашаталась и грохнулась о землю.
За садомъ поручика, на небольшой полянѣ, тамъ, гдѣ пролегала крестьянская дорога и оканчивался узкой полосой прудъ поручика, стояла полуразвалившаяся каменная конюшня; здѣсь же около нея находилась сторожка для табунщиковъ. Самый видъ этихъ развалинъ, съ зіяющими отверстіями, способенъ былъ внушить страхъ. Неподалеку находилась гребля и мостикъ черезъ прудъ. Все это бы еще ничего, но въ позапрошломъ году здѣсь замерзъ какой-то человѣкъ, забитый ночью мятелью, а весной повѣсилась Дарья. Одни говорили — оттого, что на ней не хотѣлъ жениться Степанъ: другіе утверждали, что она была испорчена. Съ тѣхъ поръ всѣ боялись пройти мимо этого мѣста, и оно сдѣлалось пугаломъ для бабъ. О сторожкѣ этой ходили самые несообразные толки. Карпо, однако, не побоялся идти.
Когда онъ выбрался изъ Христиной левады, взошелъ мѣсяцъ большимъ, тускло-краснымъ шаромъ, точно раскаленный чугунъ. Чудная лѣтняя ночь не ласкала его, не нашептывала сладкихъ грезъ; все казалось ему зловѣщимъ и грознымъ. Онъ шелъ, и впереди шла его длинная тѣнь и цѣплялась за бѣлыя хаты. Его душу наполняло отчаяніе: онъ спѣшилъ точно на битву; онъ не сомнѣвался, что Христя наворожила, по готовъ былъ силой вырвать Присю изъ рукъ сатаны. Когда онъ ступилъ въ густую траву, окружающую развалины, изъ-подъ ногъ его вылетѣла птица и, тяжело махая крыльями, полетѣла надъ землей. Мурашки забѣгали у него по спинѣ; онъ остановился противъ двери сторожки и съ ужасомъ сталъ всматриваться, нѣтъ ли огненнаго горящаго мѣста на стѣнѣ. Но все было темно и спокойно. Онъ перекрестился и шагнулъ черезъ порогъ: никто не схватилъ его. Онъ нѣсколько успокоился, вышелъ изъ сторожки, обошелъ конюшню, заглянулъ во всѣ отверстія, перекрестилъ всѣ углы; ничто не нарушало могильнаго спокойствія проклятаго мѣста. Карпо успокоился. Онъ чувствовалъ сильную усталость и медленно направился въ деревню.
Проходя мимо хаты Стрѣльца, онъ опять остановился около воротъ. Ворота были заперты, собаки спали и даже не заворчали при его приближеніи. Видъ этой избы, погруженной въ безмятежный сонъ, разсѣялъ его мрачныя грезы. Можетъ быть, Прися ужь пришла; можетъ быть, она ночуетъ у какой-нибудь дѣвки; можетъ быть, она испугалась крика и не рѣшилась идти къ Христѣ. При воспоминаніи о Христѣ, ему стало неловко. Зачѣмъ онъ такъ сильно избилъ ее? Онъ не былъ золъ и жестокъ; до сихъ поръ ему приходилось драться только съ мужчинами, и ему стало стыдно за себя.
Но онъ не могъ долго предаваться подобнымъ чувствамъ. Укушенный палецъ горѣлъ и болѣлъ, и это его раздражало. Кромѣ того, онъ чувствовалъ невообразимую усталость. Дойдя до хаты, онъ вошелъ въ пустую клѣть и бросился на солому.
Сначала онъ впалъ въ какое-то оцѣпенѣніе; ему казалось, что кто-то навалился на него, что къ его рукамъ и ногамъ привѣшены пудовики; онъ не зналъ, спитъ онъ или нѣтъ? Но вотъ точно кто-то опять кричитъ. Онъ силится проснуться, вскакиваетъ: вокругъ все тихо, только палецъ его поетъ. Онъ хлопнулъ кулакомъ ни въ чемъ неповинную руку, подвернулъ ее подъ себя и опять заснулъ.
И спится ему, что онъ вездѣ ищетъ Присю, и что его поиски продолжаются не день и не два. Тоска терзаетъ его; руки у него окровавлены и болятъ, голова трещитъ. Вдругъ онъ повернулся на другую сторону и видитъ: Прися сидитъ около него, вся бѣлая-бѣлая. — «Прися, голубка моя! заговорилъ онъ: — я искалъ тебя, я весь свѣтъ исходилъ, я поранилъ себѣ руки и ноги, а ты сидишь тутъ, и никто тебя не примѣтилъ! Прися, сердце мое, моя ясочка!» — Но она сидитъ холодная, неподвижная. Онъ потянулся къ ней, но она, какъ утренній туманъ, растаяла въ воздухѣ, и только бѣлый свѣтъ остался на томъ мѣстѣ, гдѣ она сидѣла.
Онъ вскочилъ на ноги. Занимающійся день смотрѣлъ въ ткрытую дверь клѣти. Онъ сѣлъ на солому и силился припомнить, что «5ыло съ нимъ вчера? На пальцѣ рана, вся одежда окровавлена, руки искусаны и поцарапаны. Сновидѣнія и дѣйствительность перепутались и свинцомъ залегли у него въ головѣ.
Онъ вышелъ на улицу. Было еще очень рано; вся деревня молчала, погруженная въ сладкій сонъ; на горизонтѣ, подобно зареву, показывались первые лучи восходящаго солнца; воробьи суетливо чирикали надъ самой его головой. Карпо сѣлъ на завалинѣ и припоминалъ. Тревожное чувство наполнило его душу, точно лишнихъ нѣсколько лѣтъ свалилось ему на плечи, точно между тѣмъ часомъ, когда онъ видѣлся у колодца съ Присей, и теперешнимъ утромъ прошло такъ много времени, что онъ успѣлъ постарѣть. Онъ вспомнилъ, какъ бѣжали всѣ, перепуганные, отъ Христи, какъ онъ отыскивалъ Присю, какъ Христя кричала ему въ окно, что ее черти распяли, какой страхъ онъ испытывалъ, осматривая сторожку. Гдѣ же она была? возникъ въ его душѣ вопросъ. Наставшій день разогналъ всѣ ночныя чары и видѣнія — негдѣ ей было погибнуть!
Манивка стала просыпаться. Непобѣдимое желаніе увидѣть Присю одолѣло его; онъ умылся, пріодѣлся и направился къ избѣ Стрѣльца. О томъ, какъ встрѣтитъ его Марѳа, онъ не думалъ; онъ боялся только, чтобъ она не увидала его растрепаннымъ и окровавленнымъ. Палецъ, который успѣлъ распухнуть за ночь, онъ перевязалъ тряпкой и, по мѣрѣ того, какъ приближался къ дому своей возлюбленной, страхъ за Присю смѣнялся надеждой. Невѣроятно было, чтобъ онъ не увидалъ ея опять. Онъ разскажетъ ей, какъ онъ мучился въ эту ночь, какъ онъ искалъ ее, какъ прибилъ Христю… нѣтъ, этого онъ ей не скажетъ! Но онъ разскажетъ, что обшарилъ всѣ углы сторожки и что сталъ теперь совсѣмъ другой.
Вотъ ужь видна труба ея хаты, вотъ ему нужно пройти мимо старой развалившейся ратуши, которая стояла наискосокъ отъ избы Стрѣльца. Радость наполняетъ сердце Карпо. Конечно, онъ увидитъ ее, а если не увидитъ сейчасъ, то она выйдетъ къ нему и разскажетъ, почему не пришла въ Христину леваду. Среди такихъ блаженныхъ мыслей, вдругъ слухъ его былъ пораженъ протяжнымъ стономъ. Карпо вздрогнулъ и безпокойно сталъ озираться по сторонамъ. Опять тотъ же стонъ. У Карпо стали волосы дыбомъ: ему почудилось, что это голосъ Приси. Весь ужасъ, пережитый имъ, когда онъ бѣжалъ къ Христѣ и потомъ въ сторожку, мгновенно воскресъ въ его душѣ.
— Ра-туй-те! послышался страдальческій вопль.
Карпо упалъ на колѣни, простеръ руки, точно вся Маліивка наполнилась раздирающимъ душу призывомъ.
— Прися! Прися! кричалъ онъ: — гдѣ ты? гдѣ ты? И въ ужасѣ озирался кругомъ. Опять раздался стопъ, но совсѣмъ уже слабый, и замеръ.
Карпо вскочилъ и побѣжалъ къ ратушѣ. Гнилая, развалившаяся лѣстница вела на чердакъ; она гнулась и едва не сломилась подъ его поспѣшными шагами. Цѣлая стая куръ засуетилась при его появленіи и, махая крыльями, суетливо спустилась внизъ; половину крыши снесло вѣтромъ; а тамъ въ углу что-то бѣлѣло. Карпо идетъ въ этотъ уголъ и видитъ: Прися лежитъ на полу, голова закинута вверхъ, на губахъ запекшаяся кровь. Яркій свѣтъ ворвался въ отверстіе и освѣтилъ ея мертвенно-блѣдное лицо, застывшее въ страданіи. Прися!» кричать Карпо, но остановившіеся глаза ея не двигаются.
— Прися! Прися!
Онъ схватилъ ея руку — рука холодна, какъ ледъ: онъ взялъ ее за плечи, хочетъ приподнять, она не подается, точно пригвожденная къ чему-то. Какъ безумный, онъ кинулся внизъ, перебѣжалъ черезъ улицу и замертво повалился у порога Стрѣльцовской хаты.
Не веселый это былъ праздникъ для Маліивки! Наѣхало начальство; Марѳа билась головой объ землю и клялась, что Христя погубила дочь ея. Всѣ, присутствовавшіе въ Христиной левадѣ, были призваны, и всѣ подъ присягой показали, что Христя не отлучалась изъ своей усадьбы; но такъ какъ Карпо и многіе положительно утверждали, что это она, то начальство разсудило ее высѣчь.
Но какъ погибла Прися?
Очень просто. Когда у нея убѣжала курица, она не могла рѣшиться идти къ Христѣ съ пустыми руками, а въ избу войти боялась. Во дворѣ напрасно бѣгала за одной насѣдкой, и потому рѣшилась на отчаянное средство: въ старой ратушѣ, на чердакѣ водились ихъ куры. Она полѣзла подъ кровлю и, дѣйствительно, ей удалось схватить спящую курицу, но тутъ она оборвалась и упала бокомъ на желѣзный зубецъ бороны. Оказалось, что многіе слышали ея отчаянные крики, но въ эту ночь, подъ Ивана Купала, по повѣрію народному, дѣлается такъ много чудеснаго, что всѣ слышавшіе принимали эти вопли за дьявольское навожденіе, и Прися погибла по истинѣ мученической смертью.
Въ Маліивкѣ съ этого времени не горятъ купальскіе огни. Христя возненавидѣла Маліивку и куда-то исчезла; левада ея опустѣла. Бѣдная Марѳа была нѣкоторое время, какъ помѣшанная, потомъ стала изъ году въ годъ ходить на богомолье и, говорятъ, умерла въ Кіевѣ во время холеры. Василій до сихъ поръ живетъ.
А Карпо?
Карпо женился, но не любитъ жены, часто бьетъ ее и сталъ совсѣмъ гулящимъ человѣкомъ. Онъ любилъ разъ въ жизни, и это была несчастная Прися, холенная батькова дочка.
Нѣкоторыя злоязычныя бабы утверждаютъ, что она погибла за грѣхи своей матери.
Кіевъ.
Іюль 1882 года.