Найденка (Воротынский)/ДО

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru • (Из воспоминаний детства).
Текст издания: «Русское Богатство», № 7, 1901.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НАЙДЕНКА.
(Изъ воспоминаній дѣтства).

I.

Она сидѣла, зажавъ руки между колѣнъ, съежившись отъ холода, и плакала, какъ плачуть дѣти, когда утомятся отъ долгаго плача — тоскливо, монотонно, надрывающе.

Было свѣжо. Солнце еще не взошло, птицы не проснулись. Стояла та напряженная тишина, которая предшествуетъ восходу солнца. Вездѣ кругомъ — въ полѣ, въ лѣсу, надъ селомъ — скопилась масса звуковъ, и они повисли въ воздухѣ, какъ будто въ ожиданіи сигнала зашумѣть и на цѣлый день наполнить неумолкающимъ гомономъ всю окрестность. Они, эти повисшіе въ воздухѣ звуки, какъ будто о чемъ-то перешептывались между собой, какъ рѣзвыя дѣти передъ запертой дверью, за которой ихъ ожидаетъ блестящая елка: но она еще не готова, и дѣти, толкаясь на ципочкахъ въ сосѣдней комнатѣ, сдержанно шушукаются между собой.

Вдругъ откуда-то вырвался, какъ будто нечаянно, какъ будто онъ и не ожидалъ, что такъ выйдетъ, вырвался и прозвенѣ;лъ одинъ стройный, мелодичный звукъ; не успѣлъ онъ растаять въ утреннемъ безмолвіи, какъ вслѣдъ за нимъ вырвался другой, такой же, но только выше и длиннѣе, потомъ третій, четвертый… и отъ дальняго конца, отъ засѣянныхъ полей, полились ясные, печальные переливы пастушьяго рога.

Пастухъ игралъ очень хорошо и такъ печально, что дѣвочка на минуту примолкла, а потомъ заныла еще тоскливѣе.

Этотъ пастушій рогъ и былъ сигналомъ для скопившихся въ воздухѣ звуковъ. Заскрипѣли ворота, заблеяли овцы, запѣли, не смолкая, пѣтухи, раздались человѣчьи голоса.

На востокѣ, надъ горизонтомъ, залитымъ огнемъ, показался верхній край солнца. Изъ села пѣшкомъ и на телѣгахъ народъ потянулся въ луга.

Бабка Оксинья Кащеева вышла доить коровъ и только что приладилась съ дойникомъ къ коровѣ, какъ вдругъ услышала гдѣ-то на задворкахъ дѣтскій плачъ. Она поставила дойникъ на опрокинутыя сани и черезъ заднія ворота вышла на огородъ. Тамъ, у картофельной полосы, на грудѣ старой соломы сидѣла дѣвочка и плакала. Около нея валялась большая синяя тряпка, служившая въ оно время кому-то сарафаномъ. Дѣвочка взглянула на старуху и съ прежнимъ равнодушіемъ продолжала тянуть унылую ноту.

— Господи Іисусе! — удивилась старуха, вглядываясь въ незнакомую дѣвочку. — Ты чья? — нагнулась она къ ней. Дѣвочка не отвѣчала. — Чья ты? откуда?.. а?…Что ты не баешь? — Опять ни слова. — Айда въ избу! вишь назяблась, инда посинѣла! — старуха взяла дѣвочку за руку и хотѣла поднять на ноги. Дѣвочка взвизгнула, выдернула руку и заплакала еще громче. — Экій пострѣленокъ, прости, Господи! — проговорила старуха и пошла назадъ. Минуты черезъ двѣ всѣ большаки Кащеевы спѣшили на задворки.

— Мм… чумаза кака! — протянула старшая сноха, Марья.

— Да чья же это? — сказала вторая сноха, Дарья.

— Родимые!.. вѣдь, знать, подкинули.

— И то! вонъ одѣвка, — переговаривались между собой бабы. Дѣвочка продолжала ныть, не обращая вниманія на окружавшихъ.

— Ну, ладно лалакать-то: въ луга пора! Бери ее, Марья, въ избу! — приказалъ своей женѣ Василій, старшій братъ, набольшій въ домѣ. Марья подхватила дѣвочку подъ локти, чтобы поднять, но та вдругъ съ громкимъ крикомъ припала къ ея рукѣ, намѣреваясь укусить.

— Ахъ, чтобъ те пришибло! — проговорила Марья, отнимая руки, и дѣвочка снова брякнулась на солому. Василій съ сердцемъ вскинулъ дѣвочку на руки и понесъ домой. Она закричала, забилась руками и ногами, начала щипаться, царапаться, но не проронила ни одного слова. Василій внесъ ее въ избу и скинулъ съ рукъ на лавку. Дѣвочка, заложивъ руки за спину, крича во весь голосъ, впивалась въ глаза окружавшихъ упорнымъ, блестящимъ взглядомъ, какъ бы готовясь броситься на кого нибудь.

Кащеевы наскоро закусили и тутъ же ушли въ луга. Дома осталась бабка Оксинья, да старый дѣдъ Власъ, мужъ ея, восьмидесятилѣтній старикъ, за свое благодушіе признанный выжившимъ изъ ума. Дѣвочка все продолжала кричать. Бабка, наконецъ, начала браниться. Дѣдъ попробовалъ было утѣшить дѣвочку, но, замѣтивъ, что она старалась нарочно громче кричать, чтобы не слышать его увѣщаній, отступился. «Ну, ну, наревешься, сама перестанешь», — закончилъ онъ свои назиданія.

Проснулась на шумъ и мелюзга Кащеевыхъ, вповалку спавшая на полу, въ сѣняхъ. Они удивленно обступили плакавшую дѣвочку, не успѣвъ какъ слѣдуетъ очнуться отъ сна.

— Это, дѣдка, чья? — спросила Оленка, старшая внучка стариковъ, лѣтъ шести, съ любопытствомъ тараща на гостью свои заспанные глаза.

— Богова, — отвѣчалъ дѣдъ.

— Нѣтъ, исправда?

— Исправда, Богова.

— Бабка, онъ хвастатъ? — обратилась Оленка къ бабкѣ.

Та промолчала.

— А гдѣ ее нашли?

— Нашли-то гдѣ? На задворкахъ у картошки, вотъ гдѣ.

— У насъ? — съ возраставшимъ интересомъ допрашивала Оленка.

— У насъ, у насъ.

Наслушавшись всякихъ розсказней о появленіи въ семьѣ своихъ братьевъ и сестеръ, родныхъ и двоюродныхъ: то въ крапивѣ нашли, то сорока на хвостѣ принесла, то самъ прилетѣлъ и проч., — Оленка чрезвычайно заинтересовалась дѣвочкой.

— А что она какая большая?

— Да ужъ такую нашли.

— Нѣтъ, исправда?

— Исправда и есть.

— Что она реветъ?

— Кто ее знаетъ; вотъ ты взяла бы и утѣшила, — посовѣтовалъ дѣдъ.

— Ну, нишкни, чего тебѣ? — приговорила Оленка, подсаживаясь къ дѣвочкѣ. Она дружелюбно обняла ее за спину и подоломъ своего сарафана начала вытирать ей чумазое личико. Вдругъ та схватила ее зубами за пальцы. Оленка взвизгнула и рванула руку къ себѣ, но дѣвочка такъ крѣпко вцѣпилась, что всѣмъ корпусомъ подалась вслѣдъ за рукой, а зубовъ не разжала. Ребятишки съ крикомъ заметались около. Подбѣжала бабка. Увидавъ, въ чемъ дѣло, она кинулась отнимать Оленку. Старый дѣдъ тоже тумашился около.

— Пусти! Пусти, говорятъ… ахъ, дьяволенокъ!… — кричала бабка, задыхаясь отъ злобы и напрасныхъ усилій. Оленка верещала, что было силъ, но дѣвочка руки не выпускала. Бабка схватила ее за горло, и та, наконецъ, разжала зубы. Рогъ ея былъ полонъ крови! Оленка вынула искусанные пальцы и, продолжая кричать, замахала отъ боли рукой, разбрасывая кругомъ капли крови.

— Покажь! покажь! — кричала бабка, хватая Оленку за руку. А дѣвочка — найденка, обхвативъ руками свою шею, блестящимъ взглядомъ пронизывала толпившихся около нея ребятишекъ и ужъ не плакала.

— Ахъ, чтобъ те издохнуть, поганкѣ! — вскрикнула бабка, осмотрѣвъ окровавленную руку, и костлявымъ кулакомъ ткнула дѣвочку въ лицо. Ударъ былъ очень силенъ: дѣвочка откинулась назадъ и съ глухимъ стукомъ ударилась головой въ стѣну. Это было сигналомъ къ нападенію на нее всей мелюзги. Кто билъ ее кулакомъ, кто ладонью, кто щипалъ, кто царапалъ. Дѣвочка сидѣла въ самой беззащитной позѣ — сложивъ ноги калачикомъ и закрывши лицо руками, безъ единаго звука. Изъ-подъ ладони и сквозь пальцевъ у нея сочилась кровь — это ужъ ея собственная: бабка разбила ей носъ и ротъ.

— Бога въ тебѣ нѣтъ! — крикнулъ на старуху дѣдъ и кинулся отнимать у ребятишекъ дѣвочку; но кто-то вцѣпился ей въ волосы, и она бокомъ свалилась съ лавки на подъ. Ребятишки раздались. При паденіи дырявая рубашенка поднялась у дѣвочки до пояса, и на спинѣ ея обнажились огромные разбереженные рубцы и ссадины съ проступавшею мѣстами кровью; но ихъ видѣла, и то мелькомъ, только мелюзга. Дѣвочка быстро поднялась на ноги и проворно, какъ кошка, взобралась на печь.

Понемногу всѣ успокоились. Ребятишки поѣли и разбрелись; дѣдъ ужъ пересталъ ворчать на бабку; бабка не огрызалась на дѣда, только Оленка продолжала плакать, качая обмотанную искусанную руку.

Вѣсть о подкидышѣ тотчасъ же разнеслась по селу. До полденъ перебывало у Кащеевыхъ все оставшееся въ деревнѣ населеніе. Дѣвочка сидѣла въ самомъ углу на печи и, какъ пойманный звѣрёкъ, сверкала оттуда на всѣхъ глазами. Она была лѣтъ около пяти, съ большой всклокоченной головой, со спадавшими напередъ густыми космами выцвѣтшихъ на солнцѣ волосъ, изъ-подъ которыхъ сверкала съ зеленоватымъ отливомъ упорно и недружелюбно смотрѣвшіе глаза; верхняя губа и носъ ея сильно припухли, но, несмотря на это, ея чумазое донельзя личико было красиво, особенно ея зеленоватые глаза. Вскорѣ дѣвочка, вѣроятно, продрогнувъ всю ночь и утомленная утреннней сценой, свернулась въ углу и заснула. Оленка уже спала на кутникѣ, въ защиту отъ мухъ закрывшись подоломъ сарафана.

II.

Найденка (такъ послѣ всѣ называли дѣвочку) проснулась отъ мучительнаго голода. Было уже довольно поздно. Она приподнялась и осмотрѣлась. Изъ чулана (уголъ за перегородкой впереди печи) доносился мѣрный стукъ рѣшета, — это бабка сѣяла муку. Оленка сидѣла у окна на лавкѣ и что-то жевала. «Ѣстъ….. лепеску…. Не леветъ», — чуть слышно прошептала дѣвочка, разсматривая Оленку, и опять прилегла. Но, вѣроятно, отъ голода ей не лежалось. Почти тотчасъ же она опять приподнялась и, выглядывая изъ-за печной трубы въ чуланъ, начала что-то старательно высматривать. Опершись руками на полѣно лучины, дѣвочка потянулась впередъ, чтобы заглянуть въ уголъ на лавку, гдѣ у крестьянъ обыкновенно хранится хлѣбъ. Вдругъ полѣно подъ руками опустилось, другой конецъ приподнялся и, опрокинутый на него жестяной подойникъ со звономъ полетѣлъ на полъ. Бабка съ Оленкой вздрогнули. Оленка даже съ лавки спрыгнула.

— Что тебя лѣшіе-то ломаютъ, чтобъ те разорвало! — закричала бабка. Затаивъ дыханіе и крѣпко зажмуривъ глаза, дѣвочка упала ничкомъ въ самый уголъ и лежала — ни жива, ни мертва.

— Это она, бабка, какъ? — спросила Оленка.

— А шутъ ее знаетъ какъ, прости ты меня, Господи! Только на, грѣхъ наводитъ поганка!… Возится, ровно лѣшій въ полѣнницѣ…. Вотъ какъ расшибла подойникъ-отъ, такъ я тебѣ задамъ! — заключила она и снова принялась сѣять муку. А дѣвочка боялась не только пошевелиться, но даже перевести духъ, и не успѣла она оправиться отъ испуга, какъ вдругъ бабка подошла съ квашней къ самой печи.

— Гдѣ ты тутъ? Вишь пришипилась; смотри, квашню-то не срони! — сердито приговорила она. Дѣвочка ужъ не дышала отъ страха.

Управившись съ хлѣбами, бабка стала накрывать на столъ, чтобы, какъ вернутся съ луговъ, отужинать и спать. Найденка, затаивъ дыханіе, прислушивалась къ каждому движенію ея. Все существо дѣвочки было проникнуто одной мыслью — достать хлѣба: она не ѣла съ прошлаго вечера. Когда бабка на нѣсколько минутъ выходила изъ избы, дѣвочка съ дикой рѣшимостью вскакивала на ноги съ намѣреніемъ спуститься на полъ за хлѣбомъ, но у нея каждый разъ захватывало дыханіе отъ страха. Ея маленькое сердце разрывалось отъ злобы на Оленку за то, что она сидѣла тутъ и мѣшала ей.

Пригнали стадо.

— Баба, — корова! — проговорила Оленка.

— Подь пусти, я только вотъ воды достану, отвѣчала бабка. Оленка ушла. Бабка достала изъ печи воды и налила въ подойникъ. ,

— Ахъ, поганка, чтобъ те издохнуть!.. росшибла дойникъ-отъ! Ахъ, распрострѣлитъ те горой!.. Во что теперь доить-то! Ну, дай срокъ, я те задамъ! — кипятилась бабка.

Дѣвочка сидѣла съ широко раскрытыми глазами и ждала расправы. Продолжая браниться, бабка налила въ водоносное ведро воды и отправилась доить коровъ. Въ одно мгновеніе дѣвочка спустилась на полъ, схватила со стола ломоть хлѣба_г тутъ же вцѣпилась въ него зубами и также проворно залѣзла на печь.

Бабка воротилась со двора въ сопровожденіи цѣлой ватаги своихъ разнокалиберныхъ внучатъ. Въ избѣ поднялся гвалтъ. Кто канючилъ хлѣба, кто просилъ пить, нѣкоторые ссорились; бабка бранилась. Процѣдивши молоко, она обдѣлила ребятишекъ кусками, и они убрались въ сѣни спать. Оленка тоже ушла.

Въ самыя сумерки, когда уже совсѣмъ стемнѣло, вернулись съ луговъ и большаки. Когда бабка разсказала исторію съ Оленкой и про подойникъ, всѣ были сильно возмущены противъ дѣвочки. Марья, мать Оленки, нѣсколько разъ порывалась на печь для возмездія, и если бы не дѣдъ, — быть бы дѣвочкѣ избитой.

Сѣли ужинать и не успѣли всѣ изъ-за стола встать, какъ въ избу сталъ набираться народъ.

Пришелъ и староста.

— Ну-ка, кажите находку-то, — проговорилъ онъ, поздоровавшись съ хозяевами.

— Вонъ, смотри на печи. Забилась, что ежъ какой! Цѣлый день ни одинова не слазила, — желчно отвѣчала бабка, разогрѣтая воспоминаніями объ утрѣ.

— Что, слышь, Оленку больно укусила?

— Чего — не больно? Разнесло руку-то — страсть смотрѣть; все утро въ истошный голосъ безперечь кричала. Вѣдь какъ вцѣпилась-то, родимые! насилу отняла; держитъ тебѣ, хоть ты что хошь! Я ужъ за горло, ну, и… а то бы… Да дойникъ поганка разбила! ужъ такъ жаль… И какъ ей лукавый помогъ! Теперь и доить не во что, ужъ въ ведро подоила, — повѣтствовала бабка разъ въ десятый. Староста подошелъ къ печкѣ, стараясь въ темнотѣ разсмотрѣть дѣвочку.

— А! вотъ гдѣ она! Иди-ка сюда! Не знай, какъ звать-то? — обратился онъ къ бабкѣ.

— Не баетъ, ни единаго словечушка не вымолвила, ровно нѣмая, братцы мои.

— Можетъ еще никакъ и не зовутъ: на ней и креста-то нѣтъ, — злобно вставила Марья.

— А-а? И то, вѣдь, нѣтъ! Батюшки! — вдругъ спохватилась бабка, — а мнѣ и не вдомекъ… Нѣтъ, нѣтъ!.. пустая шея-то!..

Начались догадки, выводы, заключенія. И безъ того не въ пользу дѣвочки настроенный народъ, при этомъ извѣстіи, казалось, сталъ еще недружелюбнѣе, особенно женщины.

Староста поднялся на первый приступокъ. «На-ка, я что тебѣ дамъ», — проговорилъ онъ, опуская руку въ пустой карманъ, чтобы выманить дѣвочку изъ угла. Дѣвочка прижалась къ самой стѣнѣ и, видимо, приготовилась защищаться. «Экъ, вѣдь дикая какая!» — проговорилъ староста и, ухвативъ ее за подолъ рубашонки, потащилъ къ себѣ. Дѣвочка завизжала, упираясь ногами въ кирпичи и хватаясь за стѣны. «Нѣтъ, братъ, шалишь, теперь моя!» — шутилъ староста, снимая дѣвочку съ печи. Онъ любилъ дѣтей, можетъ быть потому, что у него ихъ не было.

Вдругъ дѣвочка обѣими руками впѣпилась въ его длинную бороду и съ визгомъ начала рвать. Староста закричалъ отъ боли. Стоявшіе около кинулись ему на выручку. Дѣвочка визжала и металась, какъ бѣшеная, стараясь кого-нибудь укусить, но бороды не выпускала. Василій Кащеевъ стиснулъ своими огромными руками тоненькія руки дѣвочки, и ея пальцы разжались сами собой. Онъ сорвалъ ее съ рукъ старосты и почти бросилъ на полъ. Найденка простонала, поднялась съ пола и, цѣпляясь ужъ только одной рукой, проворно опять залѣзла на печь.

Все это произошло при глубокомъ молчаніи присутствующихъ. Сцена была очень тяжелая.

— Ну, головушка, и больно! Кажись, за что хошь, только не за бороду, — первый нарушилъ тяжелое молчаніе староста.

— То-то же; мотри, женѣ не сказывай, — пошутилъ надъ нимъ одинъ старикъ, сосѣдъ Кащеевыхъ. Никто даже не улыбнулся на его шутку. Въ избѣ поднялся безпорядочный говоръ. Всѣ, особенно женщины, на разные лады, со всевозможными комментаріями утверждали, что дѣвочка порченая.

Было уже совсѣмъ темно, когда народъ началъ расходиться по домамъ. Староста обѣщалъ на слѣдующій день дать знать въ станъ относительно дѣвочки. Изба опустѣла. Кащеевы разошлись по постелямъ

III.

Ночь. Все спитъ, даже собаки, и имъ не на кого лаять. Одна Найденка лежала съ открытыми глазами, переживая въ мысляхъ только что пережитое въ дѣйствительности. Она лежала на животѣ и отъ бездѣлья била ногами по разбросанной на печи одежѣ. Черезъ растворенную дверь до нея доносилось клеканье куръ на насѣсти, топтанье овецъ, сопѣнье коровъ, и она шепотомъ называла каждый доносившійся до нея звукъ. «Колёвы… Овцы… Кули…» чуть слышно отъ времени до времени шептала она.

Въ сѣняхъ раздался легкій храпъ. Дѣвочка притихла. «Хляпятъ… бабка, сяй», и, ощупавъ осторожно руками свое разбитое лицо, она вздохнула глубокимъ, прерывистымъ вздохомъ, какъ вздыхаютъ наединѣ съ собой обиженныя, безпривѣтныя дѣти.

— «Ой-ой-ой! пусти!» — донесся изъ сѣней громкій бредъ. Найденка вздрогнула. «Оленка… больно, сяй, люку-то… И болёду-то, сяй, больно…» снова зашептала она

И долго такъ валялась Найденка по печи, перекатывалсь съ мѣста на мѣсто, и все что-то шептала. Изъ отдѣльныхъ словъ, повременамъ произносившихся съ печи чуть слышнымъ шепотомъ: «длялись… кляуль… леменемъ (ремнемъ)» и пр. — можно было догадаться, что она отдавалась воспоминаніямъ изъ своего горькаго прошлаго. Потомъ ей, должно быть, надоѣло лежать: она осторожно спустилась на полъ и сѣла у окна на лавку, гдѣ давеча сидѣла Оленка.

Ночь была свѣтлая, какъ день. На небѣ стояла луна. Найденка чуть слышно отодвинула окно, облокотилась на подоконникъ и, опустившись подбородкомъ на ладони рукъ, стала смотрѣть на улицу.

Улица была какъ заколдованная — ни единаго звука, ни единаго движенія, даже воздухъ стоялъ неподвижно, какъ будто это былъ краешекъ спящаго царства. "Звѣзлоськи, — прошептала дѣвочка, — вотъ одна, и вотъ одна, и вотъ одна, « — перечисляла она, переводя глаза отъ одной звѣзды къ другой… И припомнилась ей другая ночь, но только темная и холоднѣе. Тогда ея мать съ отцомъ разодрались пьяные, и онъ выгналъ ихъ обѣихъ на волю. Онѣ ушли къ церковной оградѣ на лугъ. Мать растянулась на травѣ и заснула. И тогда дѣвочкѣ не спалось, и тогда она считала звѣздочки, но ей было холодно и хотѣлось ѣсть. Она разбудила мать и стала просить хлѣба. Та избила ее, какъ могла, и опять заснула.

Доннъ… раздалось съ колокольни среди мертвой тишины. Дѣвочка вдрогнула. „Кляульссикъ“, — прошептала она, прерванная въ своихъ воспоминаніяхъ, но взамѣнъ той ночи ей припомнилась другая, дождливая и темная, такая темная, что въ окно выглянуть страшно оыло. И въ эту ночь мать съ отцомъ были пьяные. Отецъ валялся на полу, а мать еще держалась на ногахъ. Мать разсердилась на нее за что-то и столкнула съ окна, на которомъ она сидѣла. Она упала на завалину и ударилась плечомъ о жердь. „Боо-ольно было“, шепотомъ протянула дѣвочка, ощупывая лѣвой рукой правое плечо; а давеча бабка съ Марьей за эту больную руку ее и поднимали, и съ лавки она упала на эту же руку, и Василій потревожилъ ей эту руку, когда оттаскивалъ отъ старосты. Найденка опять вздохнула тѣмъ же тяжелымъ, прерывистымъ вздохомъ. Какъ зажгло и заломило у нея тогда плечо, когда она упала съ окна… Да и теперь ломитъ. Тогда ее пріютилъ у себя церковный караульщикъ, старикъ. Онъ накормилъ ее теплой кашей, закуталъ въ полушубокъ и уложилъ спать на печкѣ, „Доблинькай“, съ улыбкой закончила горемыка свои воспоминанія объ этой ночи.

Изъ-за рѣки, съ луговъ долетѣлъ неопредѣленный, тоскливый звукъ. Дѣвочка прислушалась. Звукъ повторился. „Овеська“, — прошептала она, и новыя тяжелыя воспоминанія зароились въ ея бѣдной головѣ. Вотъ еще ночь; все ночи! Это было недавно, всего съ недѣлю, въ послѣднее ненастье. Мать ушла въ городъ искать мѣста, а они съ отцомъ остались домовничать. Онъ ушелъ изъ дома съ утра и вернулся въ сумерки. Она сидѣла у окна и играла деревянными гвоздиками, которыми онъ прибивалъ подметки къ сапогамъ и башмакамъ. Онъ такъ закричалъ на все, что она уронила коробку, и гвозди разсыпались. Тогда онъ схватилъ толстущій ремень, зажалъ ей голову между колѣнъ и съ плеча началъ бить. Вѣдь тѣ-то рубцы, которые давеча Кащеевы ребятишки видѣли, вотъ это они самые и есть; а Василій давеча, какъ поднялъ ее на руки, эти рубцы-то и разбередилъ; и Оленка, какъ стала ее утирать, тоже за рубцы схватилась; и староста тоже, когда снималъ ее съ печи, самый то больной изъ нихъ рукой и придавилъ. Дѣвочкѣ до мельчайшихъ подробностей припомнился минувшій вечеръ. Одно за другимъ промелькнули передъ ней непріязненныя лица; припомнилось все, что про нее говорили, — и ни единой улыбки, ни единаго ласковаго взгляда!

— И завтля плибьютъ, — въ безнадежной тоскѣ прошептала она, припомнивъ давешнія угрозы бабки за подойникъ, — и измученное воспоминаніями сердечко дѣвочки черезъ край переполнилось горечью. Она сложила на подоконникъ рученки, положила на нихъ свою кудлатую голову и залилась слезами, но тихо-тихо, чтобы кто нибудь не услыхалъ.

„Бя-а-а“! — уже совсѣмъ явсгвенно донеслось изъ за рѣки. Прерванныя воспоминанія дѣвочки потянулись своимъ чередомъ. Тогда отецъ избилъ ее и, какъ всегда, выкинулъ на улицу. Было темно и холодно, дулъ вѣтеръ. Все тѣло ея горѣло и ныло отъ ударовъ ремнемъ. Въ окнахъ огней уже не было — всѣ спали; спалъ и дѣдушка-караульщикъ. Какъ хорошо бы теперь, если бы дѣдушка опять окуталъ своимъ полушубкомъ; но дѣдушка не идетъ. Вдругъ у крайней избы она наткнулась на что-то бѣлое. Это была овца. Дѣвочка чрезвычайно обрадовалась товаркѣ-бездомовницѣ. Она тогда примостилась къ ней и заснула.

„Бя-а-а“! — кричала и теперь овца за рѣкой. Найденкѣ было очень жаль ее. „Пляцитъ“, — шептала она, прислушиваясь къ блеянью.

„Бя-а“! — совсѣмъ близко прокричала овца. Дѣвочка встрепенулась, смахнула слезы, и въ радостномъ волненіи высунулась изъ окца. Изъ прогона, который былъ напротивъ и велъ къ плотинѣ на старую водяную мельницу, выбѣжала овца и, припрыгивая, побѣжала вдоль села направо. Дѣвочка даже засмѣялась отъ радости. Она снова откинулась въ избу и прислушалась. Было попрежнему пусто и тихо, только въ сѣняхъ слышался храпъ и сопѣнье. Найденка взяла со стола кусокъ хлѣба изъ оставшихся отъ ужина, осторожно черезъ окно вылѣзла на улицу и побѣжала отыскивать овечку.

Дѣвочка нашла ее уже у воротъ сосѣдняго двора. Съ искренней радостью подбѣжала она къ ней, протягивая кусокъ. Овечка осталась на мѣстѣ и стала ѣсть хлѣбъ. Дѣвочка присѣла къ ней, любовно гладила ее, называла ее ласковыми именами и цѣловала. Думала-ли она въ простотѣ сердца, что это была та самая овца, случайно тоже бѣлая, или это было инстинктивное влеченіе ребенка приласкаться къ кому нибудь? Долго она возилась съ овечкой и, наконецъ, мирно заснула.

IV.

На востокѣ опять занималась заря. Какъ и наканунѣ, все каждую минуту готовилось проснуться.

Вотъ опять, какъ и въ прошлое утро, раздался точь-въточь такой-же звукъ — сперва одинъ, потомъ другой, повыше, потомъ третій, и въ утреннемъ воздухѣ заплакала вчерашняя пѣсня пастушьяго рожка, такая же тоскливая и жалобная. Заскрипѣли ворота, замычали коровы, заблеяли овцы, раздались человѣчьи голоса.

Дѣвочка спала въ томъ самомъ положеніи, въ какомъ заснула. Со двора вышла работница доить коровъ и спустила овецъ. Вчерашняя шатунья, завидя своихъ товарокъ, вскочила, какъ встрепанная, и дѣвочка покатилась на землю. Въ ту-же минуту она проснулась и поднялась на ноги. Увидавъ работницу, она какимъ-то летучимъ бѣгомъ, встряхивая космами, пустилась подъ гору къ рѣкѣ. Выбѣжавши на кочкарникъ, она оглядѣлась и опять тѣмъ-же бѣгомъ, какъ будто спасаясь отъ погони, направилась къ плотинѣ и скрылась за рѣкой, въ ивнякѣ.

Было свѣжо, какъ и наканунѣ. Болотная трава и кустарникъ стояли, словно окаченные росой. По одной изъ многочисленныхъ тропинокъ, протоптанныхъ черезъ кустарникъ коровами, дѣвочка ударилась бѣжать дальше и выбѣжала на широкую поляну, вдоль дальняго края которой, вплоть до полей, перпендикулярно къ рѣкѣ, тянулась канава и валъ, отдѣлявшіе выгонъ отъ покосовъ. Дѣвочка перебралась черезъ канаву, взобралась на валъ и начала осматриваться.

По ту сторону вала на огромномъ пространствѣ, какъ муравьнныя кучи, были раскиданы копёшки недавно скошеннаго сѣна. Тамъ было все пусто и тихо — косцы еще не пришли. Ближе къ селу, по сю сторону вала, на открытой болотинѣ, красовалась купа кустовъ, составлявшихъ рамку небольшого, саженъ десять въ діаметрѣ, почти круглаго озерца, извѣстнаго подъ названіемъ Дальней Гривы. За лугами синей стѣной стоялъ высокій осинникъ, куда ребята бѣгали за ягодами и за грибами, а на лѣсныя озера — удить окуней. „Люга… лѣсъ… долёга“, — шептала дѣвочка, обводя кругомъ глазами. Со стороны плотины, изъ-за кустовъ послышался густой шумъ. Дѣвочка оглянулась, „Колёвы“, — прошептала она и опрометью, все тѣмъ-же летучимъ бѣгомъ понеслась вдоль вала къ полянѣ. Поровнявшись съ Дальней Гривой, она перелѣзла черезъ канаву и юркнула въ кусты. Стадо продолжало надвигаться. По луговой дорогѣ медленно шелъ пастухъ — маленькій, сѣденькій старичекъ, и бойко покрикивалъ на коровъ.

Этотъ пастухъ былъ мордвинъ, родомъ откуда-то изъ подъ Оранокъ (монастырь Нижегородской губерніи). Онъ пасъ въ селѣ лѣтъ 15 и послѣднія 5—6 лѣтъ жилъ здѣсь безотлучно, нанимаясь по зимамъ изъ за хлѣба въ работники. Привѣтливый, незлобивый, онъ былъ всей мелюзгѣ большимъ пріятелемъ: забавлялъ дѣтвору всякими разсказами — то изъ личныхъ наблюденій, то изъ слышаннаго отъ другихъ; училъ изъ лыкъ плести мячи, дѣлать дудки, и каждую весну по селу шла такая музыка, что всѣ только ругались и гоняли ребятъ, кто какъ умѣлъ. Вообще, въ исторіи дѣтской духовной жизни нѣсколькихъ поколѣній дѣдъ-пастухъ, невѣдомо для себя, сыгралъ немаловажную роль… И я до сихъ поръ съ удовольствіемъ вспоминаю его чудныя, наивныя, нескладныя росказни про лѣшихъ, кикиморъ, водяныхъ, домовыхъ, про нравы и обычаи коровъ, телятъ, лошадей, птицъ и пр. и пр., особенно вотъ эти послѣдніе его разсказы изъ самодѣльной естественной исторіи. Къ тому же и человѣкъ онъ былъ прекрасный, съ чистой, безкорыстной, дѣтски незлобивой душой.

Но чѣмъ онъ особенно славился на цѣлую округу, — такъ это игрой на своемъ самодѣльномъ рожкѣ. Не хитрая штука — рожокъ, да еще самодѣльный, а какія удивительныя вещи, всегда жалобныя и грустныя, дѣдъ игралъ на немъ…

Надъ кустами со стороны плотины заколыхались грабли и косы — народъ спѣшилъ въ луга.

Пастухъ взошелъ на валъ, вынулъ изъ-за пазухи тростинку и принялся дѣлать дудку. Дѣвочка, притаившись за кустами, глазъ не сводила съ него, чуть слышно комментируя про себя каждое его движеніе. Къ валу приближалась артель бабъ съ граблями.

— Богъ помочь, — крикнула одна.

— Богъ спасетъ, — отвѣчалъ старикъ.

— Не видалъ ли тутъ дѣвчонку, не пробѣгала-ли?

— Оленкина мамка, — одними губами прошептала дѣвочка, удерживая дыханіе.

— Али сбѣжала?

— То-то, сказываютъ, сюда будто пробѣжала.

— Нѣтъ, не видалъ.

Бабы прошли, и вслѣдъ за ними потянулись другія. А пастухъ все ладилъ дудку, время отъ времени зорко посматривая на коровъ.

— Богъ помочь! Али дудку сломалъ? — кричали ему съ дороги словоохотливыя бабы.

— То-то сломалъ, ногой наступилъ, — откликался дѣдъ.

Долго возился онъ со своей дудкой, все прилаживалъ: то продудитъ, то подуетъ, то вставитъ въ рожокъ, то опять вынетъ.

Солнце поднималось все выше и выше и сгоняло росу. Косцы принимались за косы.

Наконецъ готова и дудка. Пастухъ вставилъ ее въ рожокъ и заигралъ то самое, что игралъ каждое утро, чего съ такимъ нетерпѣніемъ ожидали наскучившіе безмолвіемъ неугомонные звуки. Потомъ онъ заигралъ что-то такое тоскливое, какъ будто про себя самого, про свою молодость и силы, размыканныя по чужимъ полямъ, въ уходѣ за чужимъ скотомъ, вдали отъ родной деревушки. Поняла дѣдову пѣсню и Найденка, только жаль ей стало не дѣда, а себя самое — одинокую, голодную, холодную, брошенную на произволъ чужихъ людей; и глаза ея стали наполняться слезами, такъ что изъ-за нихъ и дѣда стало не видно. Потомъ эти слезы покатились по грязнымъ щекамъ, полились ручьями. Должно быть, и дѣвочкѣ много говорила дѣдова дудка. А дѣдъ все игралъ и чѣмъ дальше, тѣмъ тоскливѣе… „Смерть придетъ, и похоронить будетъ некому“, какъ будто говорила его дудка, а дѣвочка все плакала, но тихо-тихо, чтобы кто-нибудь не услыхалъ.

— Музикъ… до клёви… любцы… бабка… плибьютъ… — шептала она.

Солнце поднималось все выше и выше, сгоняя росу. Заглянуло оно и за кусты Дальней Гривы и обдало посинѣвшую отъ холода дѣвочку своими теплыми, мягкими лучами. Она пригрѣлась и заснула.

V.

Ее разбудило то же самое солнце, которое и убаюкало. Оно стояло надъ самымъ озерцомъ и палило во всю силу. Дѣвочка проснулась вся въ поту, разомлѣвшая. За валомъ косы не звенѣли, какъ звенятъ онѣ, когда ихъ точатъ; не слышно было и коровъ на болотѣ. Дѣвочка вышла изъ-за кустовъ и взобралась на валъ. Пріютившись въ тѣни сметанныхъ стоговъ, косцы отдыхали и обѣдали. Захотѣлось ѣсть и дѣвочкѣ: за весь вчерашній день она поѣла только одинъ разъ. „Обѣдаютъ, пилёги, чай — съ кальтоской“, — шептала она, переводя глаза отъ одной группы къ другой. Видъ обѣдающихъ нестерпимо раздражалъ ея голодъ.

Народъ отдохнулъ и снова принялся за работу. Дѣвочка тяжело вздохнула и побрела назадъ, къ озерцу. Она сѣла на берегу и отъ бездѣлья стала болтать въ водѣ ногами. Но гдѣ усидѣтъ, когда мучительно хочется ѣсть! И она опять побрела на валъ.

Солнце стояло высоко и пекло, но кругомъ было такъ весело, — все какъ будто смѣялось и радовалось: въ лугахъ опять звенѣли косы, иногда слышалась пѣсня, мѣстами весело перекидывались шутками, только у дѣвочки-найденки было черно на душѣ. Растянувшись на животѣ по отлогому валу, она въ раздумьи смотрѣла на народъ. „Не дадутъ, плибьютъ“, уныло шептала она, должно быть, въ отвѣтъ на свои мысли попросить поѣсть у косцовъ.

Нѣтъ, и лежать нѣтъ мочи. Дѣвочка побрела назадъ, къ озерцу. Хоть бы чего-нибудь поѣсть, хоть бы ягодъ. „Ягодки, ягодки!“ — тоненькимъ голоскомъ выкликала она, какъ няньки тѣшатъ дѣтей, заглядывая подъ кусты. А голосъ такъ и дрожалъ отъ слезъ. Но какія ягодки на болотѣ. Она обошла вокругъ Гривы разъ, другой, но ягодъ не было, не было и щавелю, и козловокъ, и борщовокъ, и ничего изъ того, чѣмъ привыкли лакомиться крестьянскіе ребятишки. Она опять усѣлась на берегу и съ гримасой страданія и досады на чумазомъ лицѣ сквозь слезы вдругъ залепетала что-то и въ негодованіи, крѣпко сцѣпивъ зубы, начала бить прутомъ по травкѣ.

Но вдругъ она остановилась, какъ будто отъ осѣнявшей ее мысли, и задумалась. „Доблинькай… заступилься… дастъ“, оживленно заговорила она вслухъ, и личико ея просвѣтлѣло. Она быстро поднялась на ноги, вышла изъ-за кустовъ и вопрошающе, въ тяжеломъ раздумьи съ минуту смотрѣла на село.

„Бабка… лебятиски“, — снова зашептала она, опять потускнѣвши лицомъ. — „Пойду!“ — черезъ минуту рѣшительно закончила дѣвочка свои думы и бѣгомъ, встряхивая космами, пустилась по луговой дорогѣ къ плотинѣ. Прямо отъ плотины дорогой она поднялась въ прогонъ. У завалины крайней направо избы, грузно переваливаясь, съ большимъ кускомъ ржаной лепешки въ рукахъ, бѣгалъ за курами кривоногій, большебрюхій, съ одутлымъ лицомъ, лѣтъ третъ мальчуганъ. Дѣвочка подбѣжала къ нему, вырвала кусокъ и стремглавъ понеслась назадъ. Мальчуганъ заревѣлъ. Въ это время съ рѣки послѣ купанья навстрѣчу дѣвочкѣ поднималась прогономъ гурьба ребятишекъ:

— Глянь-ка, робя, подкидышъ! — крикнулъ одинъ.

— И то, держите ее! — загалдѣли ребята и разставились поперекъ прогона. Глядь — изъ села бѣжитъ къ нимъ старуха Тарантасъ, машетъ руками и кричитъ: „держите ее, воровку!“ Дѣвочку окружили. Она съ непонятной жадностью кусала лепешку и глотала куски, почти не прожевывая.

— Ахъ ты, мразь! — задыхаясь, кричала издали старуха. Дѣвочка крѣпко, обѣими руками, прижала къ себѣ кусокъ и вызывающимъ, угрюмымъ взглядомъ смотрѣла на приближавшуюся старуху. Старуха подошла и, вцѣпившись одной рукой дѣвочкѣ въ волосы, другой стала отнимать кусокъ. Найденка, улучивъ минуту, припала ртомъ къ ея рукѣ и хотѣла укусить.

— Ай-ай! ахъ, ты подлюга! — прохрипѣла старуха и, нагнувши дѣвочку за волосы, сильно ударила ее по спинѣ. Найденька широко раскрыла глаза, бросила лепешку на землю, выплюнула изо рта нажеванное и съ дикимъ крикомъ кинулась къ плотинѣ. Должно быть, и въ этотъ разъ ударъ пришелся по рубцамъ. Старуха подняла кусокъ съ земли и направилась назадъ, продолжая браниться: „Подлюга! пра, подлюга!.. я те дамъ!.. Я вѣдь не Оленка!.. Я те укушу!“ — кричала она, поднимаясь по прогону.

Тарантасъ была старая дѣвка, „съ яринкой въ головѣ“, т. е. попросту съ большой дурью. Тарантасъ — конечно, прозвище, а какое было у нея настоящее имя, едва-ли кто и зналъ, потому что всегда и всѣ называли ее Тарантасомъ или Тарантасихой. — Свое прозвище она получила, повидимому, за то, что постоянно „тарантила“, постоянно кого-нибудь бранила. Она вступала въ препирательство не только съ живыми существами, но даже съ вещами, съ азартомъ и страстностью обрушиваясь, напримѣръ, на свое коромысло, и безъ устали громила его, не щадя ни времени, ни собственнаго горла… — Тоже деньги плачены… ни тебѣ воду носить, ни тебѣ что… дурь-дурью… дуракъ и дѣлалъ, дуракъ и покупалъ… давно бы пора въ печи сожечь, лопни глаза — пора… и сожгу, вотъ те издохнуть — сожгу!..» И такъ битыхъ полчаса. Поставленная въ необходимость, вслѣдствіе своей безтолковости, всго жизнь возиться съ ребятишками, въ качествѣ домовницы или няньки, Тарантасъ питала самую искреннюю ненависть къ дѣтямъ, адресуясь къ нимъ не иначе, какъ съ кличкой пострѣлятъ, дьяволятъ, чертенятъ; другихъ названій у нея не было. Дѣти, разумѣется, платили ей той же ненавистью.

Теперь дѣти стояли и въ недоумѣніи смотрѣли вслѣдъ убѣгавшей дѣвочкѣ.

— Какъ она глаза-то вытаращила, — проговорилъ одинъ послѣ долгаго молчанія.

— Вытаращишь, небось, какъ изо всей-то силы… — отвѣчалъ другой.

— Эхъ, голова, знать, и жрать хочетъ… такъ и зобатъ!

— Ужъ этотъ Тарантасъ!.. ей только попадись, — переговаривались ребята, поднимаясь въ прогонъ. Старуха сидѣла на завалинѣ и все еще бормотала ругательства.

— За што ты ее? — вскинулся на нее одинъ.

— А за то, что не ходи пузато, не воруй, — огрызнулась старуха.

— Не воруй! Жрать-то захошь — небось и ты украдешь.

— Спроси.

— Спроси! Такъ ты и дашь, сказалыга такая!

— Ахъ, ты дьяволенокъ!

— Сама ты тарантасъ!

— «Тарантасъ!! Тарантасъ!!» — загалдѣли ребята хоромъ.

Старуха взбѣленилась.

— Плуты, мошенники, распрострѣлило бы васъ, окаянныхъ! Разбойники, чтобы вамъ ни дна, ни покрышки, дьяволятамъ! — сыпала она свои пожеланія, швыряя палками, комьями земли, чурками. Долго старуха не могла успокоиться послѣ перебранки. «Попадись въ другой разъ, я те не такъ, дьяволенка… я те задамъ кусаться… у меня узнаешь, мразь поганая… только попадись — изорву, въ лоскутки изорву!..» — кричала она, разбрасывая вокругъ себя попадавшіяся подъ руки траву, щепки, землю.

А Найденка на берегу озерца сначала долго плакала и чуть слышно причитала, что ей больно, что ей хочется ѣсть; роптала на ребятъ, что они удержали ее въ прогонѣ, и, наконецъ, успокоилась.

Она лежала внизъ животомъ, опустившись подбородкомъ на ладони рукъ и била ногами по травѣ. Временами она какъ будто застывала въ глубокой задумчивости, устремивъ глаза на воду.

Такъ она лежала долго. Наконецъ, вздохнувши долгимъ, прерывистымъ вздохомъ, опустила на руки свою косматую голову и заснула.

Въ тотъ день и я былъ съ ребятами на улицѣ и вмѣстѣ съ ними заступилъ дорогу убѣгавшей отъ Тарантаса Найденкѣ. Послѣ перебранки съ Тарантасомъ я пошелъ домой обѣдать. Образъ дѣвочки, съ такой жадностью пожиравшей грубую лепешку, не выходилъ у меня изъ головы. Я часто бывалъ голоденъ, но о такомъ голодѣ не могъ составить себѣ представленія. Нервный, воспріимчивый ко всему, что видѣлъ и слышалъ, и постоянно находившійся подъ впечатлѣніемъ этого видѣннаго и слышаннаго, я пришелъ домой взволнованный и разсказалъ про свою встрѣчу съ Найденкой матери. Она отрѣзала мнѣ большой кусокъ бѣлаго хлѣба, и я, наскоро пообѣдавши, отправился за рѣку разыскивать дѣвочку. Я облазилъ всѣ кусты, обшарилъ всю водяную мельницу, кричалъ, звалъ, но дѣвочки не нашелъ и съ тяжелымъ сердцемъ воротился домой.

VI.

Была ночь, когда Найденка проснулась. На небѣ ни облачка, и луна сіяла во всемъ блескѣ, затмѣвая ближайшія звѣзды. Дѣвочка вышла изъ-за кустовъ на открытое мѣсто. Голрдъ такъ истомилъ ее, что она даже шаталась. Ни ночь, ни одиночество, ни пустынное, незнакомое мѣсто ничуть не смутили ее. Она совершенно спокойно озиралась вокругъ и прислушивалась. Кругомъ скрипѣли коростели, квакали лягушки, ржали и фыркали лошади, и дѣвочка, по своему обыкновенію, шепотомъ называла каждый звукъ. Хотя ночь была и теплая, все же ее пробирала дрожь. Она ежилась, кутаясь въ свою дырявую рубашонку.

Доннъ… — раздалось изъ-за рѣки. — «Кляульссикъ», — прошептала Найденка, оборотившись на звонъ.

Вѣроятно, ноги плохо служили ей, и она опустилась на траву. Поджавъ одну ногу подъ себя и опершись руками и подбородкомъ на колѣно другой, она надолго погрузилась въ тяжелыя думы.

Запѣли первые пѣтухи, — одинъ, другой, третій и, наконецъ, всѣ по всему селу. — Пойду, — прошептала Найденка и побрела къ плотинѣ.

Она вошла въ село. На улицѣ ни души, ни звука. Пѣтухи пропѣли каждый свою партію и молчали. Въ тѣни избъ дѣвочка направилась къ церкви. Она остановилась на углу улицы и нѣсколько минутъ молча разсматривала церковь. «Длюгая», — разочарованно прошептала она и съ поникшей головой, какъ будто отъ несбывшихся надеждъ, побрела назадъ.

Что означало это «другая»? Думала ли она, по своеобразной логикѣ, и въ нашемъ селѣ встрѣтить свою церковь и того же самаго караульщика, который тогда накормилъ ее теплой кашей, или это относилось къ чему нибудь другому, Богъ ее знаетъ. Она шла въ глубокой думѣ, низко опустивъ голову, просто куда глаза глядятъ. Но вотъ, молодая ветла, окутанная снизу соломой въ защиту отъ овецъ, вотъ колодецъ съ высокимъ очепомъ, вотъ опрокинутыя у колодца дровни. Найденка остановилась и осмотрѣлась. Она стояла противъ Кащеевой избы. Минуты двѣ дѣвочка въ нерѣшительности что-то обдумывала, потомъ осмотрѣлась и, крадучись, подошла къ избѣ. Она влѣзла на завалину и сквозь открытое волоковое окно чутко прислушалась. Въ избѣ было тихо. Уцѣпившись за наружную часть рамы и переступая по бревнамъ, она добралась до окна и, съ трудомъ переводя дыханіе отъ волненія и усталости, влѣзла въ избу. Изба была пуста, и только дверь въ сѣни отворена. Оттуда доносился сапъ и храпъ, какъ и наканунѣ. Дѣвочка кинулась къ столу и отмахнула столешникъ, которымъ были покрыты остатки ужина. Но тутъ были одни объѣдки и пустыя чашки. Набивши ротъ корками, Найденка на цыпочкахъ юркнула въ чуланъ, гдѣ въ углу, на лавкѣ, въ большомъ лукошкѣ хранился хлѣбъ. Она взяла первый попавшійся кусокъ и начала ѣсть.

— Господи Іисусе! Свѣтлынь-то, ровно днемъ, — бормоталъ самъ съ собой, входя изъ сѣней, дѣдъ Кащеевъ.

Дѣвочка вздрогнула. Сцѣпивши обѣими руками кусокъ, какъ будто изъ боязни, чтобы его не отняли, и вытянувшись вдоль перегородки, она перестала жевать и затаила дыханіе. Дѣдъ вошелъ въ чуланъ, изъ-подъ руки высматривая буракъ съ квасомъ.

— Кто это тутъ? Ты, Оленка? — спросилъ онъ, присматриваясь къ фигуркѣ, съ ногъ до головы облитой свѣтомъ луны.

— Я, — отвѣчала растерявшаяся Найденка съ набитымъ ртомъ.

— А, это ты! Что, али поѣсть захотѣла?

— Да.

— Ну, поѣшь, покушай на здоровье, а я вотъ кваску испить. Господи благослови! — и дѣдъ напился квасу. — Ты гдѣ это пропадала? — спросилъ онъ, присаживаясь на лавку.

— Тамъ, — махнула рукой дѣвочка, съ трудомъ двигая челюстями.

— Проголадалась, видно? То-то вотъ и есть. А ты бы даве прибѣгла, я бы тебя и покормилъ, вотъ и была бы сыта.

Дѣвочка не отвѣчала. Она доѣла кусокъ, но не уходила.

— Али все? Постой-ка, нѣтъ ли тутъ?.. — и дѣдъ сталъ рыться въ лукошкѣ. Онъ отыскалъ большой конецъ пирога съ картошкой и подалъ дѣвочкѣ.

— На-ка вотъ, поснѣдай! А ты-бы съ кваскомъ! Налить, что ли?!

— Налей.

— Вотъ, оно и скуснѣе… На-ка вотъ…

Дѣдъ налилъ въ ковшикъ квасу и поставилъ на окно.

— Подь, садись къ окошку, поѣшь съ кваскомъ-то и прихлебывай… Мотри только, мухъ нѣтъ ли, али таракановъ.

Дѣвочка стала карабкаться на лавку. Дѣдъ подхватилъ ее и хотѣлъ подсадить. Она вскрикнула и поспѣшно соскользнула назадъ.

— Что ты, Христосъ съ тобой?

— Болитъ, — отвѣчала Найденка, корчась и морщась отъ боли.

— Гдѣ болитъ? Али зашибла?

— Нѣтъ, тятька леменемъ (ремнемъ).

— Неужто? Нутка, покажь.

Дѣвочка обернулась къ дѣду задомъ и подняла рубашенку.

— Мм… — невольно всхлипнулъ онъ. — Ахъ, кромѣшникъ, чтобъ ему пусто было, прости Ты меня, Господи!

Найденка съ помощью дѣда влѣзла на лавку и примостилась съ кускомъ пирога въ рукахъ къ ковшу съ квасомъ.

Дѣдъ нахмурился и думалъ, въ негодованіи пережевывая губами.

— Охъ, Господи!.. вовсе звѣри… — закончилъ онъ свои думы. — Кушай, дитятко! Не знаю, еще-то есть ли, — и дѣдъ снова принялся шарить въ лукошкѣ.

— Не хосю больсе, сыта, — проговорила дѣвочка.

— Не хочешь? Наѣлась? Ну, и слава Богу! Кваску-то не еще ли?

— Не надо.

— Ну, не надо — и не надо. Вотъ, и слава Богу! Охъ, Господи! Много-ли надо человѣку? И жили бы, а то нѣтъ, все мало да тѣсно, такъ-то вотъ… Такъ тебя, видно, Оленкой же звать?

— Оленкой, — отвѣчала дѣвочка.

— Впрямь? Ну, вотъ! И у насъ есть Оленка, у коей ты палецъ-отъ укусила, вотъ. За што ты ее?

— Она мнѣ тутъ вотъ… вотъ такъ, — указала дѣвочка себѣ на спину и, сцѣпивши зубы, изо всей силы ущипнула дѣда за руку, пытаясь выразить, какъ ей было больно.

— А! Это, видно, гдѣ болитъ-то? Ахъ, ты моя золотая. Вѣдь это она тебѣ не нарочно; она хотѣла тебя утѣшить, чтобы ты не ревѣла, такъ-то!

Дѣвочка молчала.

— Болитъ теперь у ней палецъ-отъ, реветъ все, такъ-то, — продолжалъ дѣдъ.

— Леветъ? — повторила дѣвочка.

— Реветъ, а рука-то распухла, вотъ какая стала.

— Ласпухля, — опять протянула дѣвочка.

— Такъ-то, негоже этакъ-то, вотъ, — урезонивалъ дѣвочку дѣдъ.

Дѣвочка слушала и молчала.

— И старосту… коего ты за бороду-то… тебя за это любить не станутъ.

— Онъ вотъ!.. — заторопилась дѣвочка, закивувъ обѣ руки за спину, придумывая, какъ объяснить дѣду суть дѣла.

— Тоже, видно? А-а! Вотъ оно дѣло-то какое! Разбередилъ? Такъ оно и есть… ахъ ты, моя горькая! — погладилъ дѣдъ дѣвочку по головѣ и опять задумался. — Ну, матушка, спатъ пора; скоро вторые пѣтухи запоютъ. Полѣзай на печь, а то вотъ на кутникѣ: на печи-то, мотри, тараканы, да жарко будетъ. Вотъ постелю тебѣ, и ложись.

— А ты гдѣ? На печи?

— Нѣтъ, я тамъ, на задворкахъ, въ мякинницѣ.

— И я съ тобой, я не буду Оленку кусать-то.

— Не будешь, впрямь? Хе-хе-хе — добродушно разсмѣялся дѣдъ. — Ну, не будешь, такъ пойдемъ, давай руку! — взялъ дѣдъ дѣвочку за руку, и они отправились въ мякинницу.

— Такъ бы вотъ и все: миркомъ да ладкомъ, оно бы и гоже, а то… эхъ, Господи милостивый! Чалыжимся, чапыжимся вѣкъ-отъ, а всего-то надобно эко мѣстечко землицы на погостѣ. Такъ ли, Оленка?

— Такъ, — отвѣчала дѣвочка.

— Три шага дѣвать некуда! А? Три?

— Тли!

— Да, три, и богатому, и бѣдному, и мужику, и барину; а который покороче, такъ и того меньше, хоть и богатый, али хоть и баринъ. А?

— Да.

Такъ переговаривались дѣдъ съ дѣвочкой, пробираясь въ темнотѣ черезъ длинный дворъ къ заднимъ воротамъ, гдѣ стояла мякинница.

До самой зари пробалагурилъ дѣдъ съ дѣвочкой. Она уже выспалась, а ему не спалось. Онъ все разспрашивалъ, она все разсказывала. Отъ нея дѣдъ узналъ, что мать ея звали «Дунькой», а отца «Глинькой». Онъ былъ сапожникомъ въ какомъ-то селѣ. Оба они постоянно пьянствовали и дрались и ее били. Отца за что-то съ сотскими угнали въ городъ. За нимъ пошли и онѣ съ матерью. На дорогѣ мать оставила ее когда она уснула, и ушла.

VII.

Міръ ли такъ рѣшилъ или начальство распорядилось, только дѣвочка осталась въ селѣ и на воспитаніе, какъ порѣшили на сходѣ, была отдана Оксену Кривому, съ правомъ разъ въ годъ собирать хлѣбомъ и льномъ.

Оксенъ Кривой была лѣтъ подъ 60 старая дѣва высокаго роста, худощавая, объ одномъ глазѣ, съ рѣзкими мужицкими манерами и грубымъ голосомъ, представлявшая поэтому рѣзкій диссонансъ со своимъ костюмомъ. Она и образъ жизни вела мужицкій: вмѣстѣ съ мужиками являлась на помочи; водку пила, какъ мужикъ, съ тѣмъ лишь различіемъ, что не напивалась до пьяна; компанію водила съ мужиками и бабъ не любила. Говорили, что въ былую пору она и силой не уступала мужику. Словомъ — это былъ настоящій мужикъ, по странному капризу природы обрѣтавшійся въ образѣ бабы. По разсказамъ, до 14 лѣтъ Оксенъ одѣвалась въ рубаху и порты и стриглась въ скобку, какъ парни. Ни насмѣшки, ни побои, — ничто не могло заставить ее отказаться отъ мужского костюма, и сдалась она лишь на угрозы бурмистра отдать ее въ солдаты; тогда она облеклась въ сарафанъ и стала ростить косу. Жила Оксенъ на духовномъ порядкѣ, на церковной землѣ, въ крайней къ кладбищу кельѣ. Вотъ ей-то и порѣшили отдать дѣвочку.

Теперь предстояло рѣшить задачу, какъ водворить ее на мѣсто назначеннаго ей жительства. Дѣло въ томъ, что съ той самой ночи она такъ привязалась къ дѣду, что ни на шагъ не отходила отъ него, и когда Оксенъ хотѣла увести ее къ себѣ насильно, она такъ заверещала, вцѣпившись въ дѣдовы порты, что волей-неволей пришлось на нѣкоторое время оставить ее въ покоѣ. Видимо и дѣдъ привязался къ дѣвочкѣ, и будь его воля, ни за что бы онъ не отдалъ ее. Всѣмъ было на диво, что дикая, недовѣрчивая, ни съ кѣмъ не промолвившая ни единаго слова, съ дѣдомъ Найденка была, что называется, нараспашку и, не умолкая, толковала цѣлые дни.

Меня очень интересовали ихъ бесѣды, и мнѣ чрезвычайно хотѣлось подружиться съ дѣвочкой, но, лишь только я подходилъ къ нимъ, Найдеяка замолкала и, сколько бы я ни пробылъ около нихъ, она бывало рта не раскроеть. Я пробовалъ заговаривать съ дѣдомъ въ надеждѣ, что, можетъ быть, и она приметъ участіе въ разговорѣ, — дѣвочка не издавала ни единаго звука, какъ будто ея и не было. Пытался я расположить ее къ себѣ и подарками: приносилъ ей пирога, бѣлаго хлѣба, сахару. Она, бывало, хотя и возьметъ, но не сразу: сперва взглянетъ исподлобья на кусокъ, потомъ, будто нехотя, положитъ на что нибудь около себя, а потомъ уже начнетъ ѣсть, но ни разу не взглянетъ на меня.

Такое нерасположеніе ко мнѣ со стороны дѣвочки, при моей готовности служить ей всѣмъ, чѣмъ только я могъ, сильно огорчало меня, но охота подружиться съ ней не только не умалялась, а съ каждымъ днемъ усиливалась. Я искренно завидовалъ дѣду Кащееву и, прислушиваясь къ ихъ разговорамъ, приглядываясь къ тому, какъ онъ обращался съ дѣвочкой, старался угадать причину, — чѣмъ онъ привязалъ ее къ себѣ. И меня не мало удивляло, что дѣдъ не только не ублажалъ, не только не баловалъ Найденку, а даже нерѣдко журилъ ее за что нибудь; и она не дулась на него, а ластилась къ нему, стараясь загладить свою вину.

Но, не смотря на привязанность и на послушливость дѣду, въ избу къ нимъ Найденка не шла. Когда дѣдъ уходилъ обѣдать или ужинать, она оставалась ждать его у завалины или гдѣ-нибудь на задворкахъ. Въ ненастье и холодъ она убѣгала въ мякинницу, гдѣ ночевала съ дѣдомъ, и тамъ зарывалась въ солому. Я нѣсколько разъ приглашалъ ее къ себѣ въ комнаты, но въ отвѣтъ получалъ то же упорное молчаніе. Моя мать тоже нѣсколько разъ пробовала приласкать ее. Часто, когда она пробѣгала мимо нашего дома, мать предлагала ей какое нибудь лакомство, но дѣвочка даже головы не поворачивала. Такъ-же неудачны были попытки въ этомъ родѣ другихъ, и всѣ скоро отступились отъ нея и предоставили ее самой себѣ. Одни совершенно перестали обращать на нее вниманіе, другіе относились къ ней даже враждебно.

Между тѣмъ время близилось къ осени, становилось холодно, начиналось ненастье, но Найденка не поддавалась ни на какіе уговоры. На всякія ласки и угрозы дѣда она только тихо плакала, молчала и съ утра до вечера толкалась у Kaщеевой избы все въ той же дырявой рубашонкѣ, босоногая, посинѣвшая отъ холода. И дѣдъ поневолѣ долженъ былъ выходить къ ней. Онъ самъ уводилъ ее къ Оксену въ келью и просиживалъ у нея съ дѣвочкой цѣлые дни.

VIII.

Стояла осень. Послѣ продолжительнаго ненастья недѣли на двѣ установилось вёдро. Въ самомъ началѣ ясныхъ дней, дѣда Кащеева схоронили. Померъ онъ какъ-то совсѣмъ неожиданно: недальше какъ дня за два я видѣлъ, какъ онъ подъ дождемъ проковылялъ съ Найденкой къ Оксену въ келью.

Едва-ли кто другой изъ нашего села могъ умереть болѣе незамѣтно, чѣмъ дѣдъ Кащеевъ — до такой степени онъ былъ чуждъ всеобщей житейской сутолокѣ. И едва-ли кто даже изъ Кащеевыхъ искренно пожалѣлъ о немъ. Хоть онъ особенно и не мѣшалъ, а все и за столомъ мѣсто опросталось, и въ избѣ къ зимѣ стало просторнѣе; а посторонніе, — какое имъ дѣло до старика, отъ котораго не только они, а и свои-то родные по цѣлымъ недѣлямъ слова не слыхали, совсѣмъ какъ будто его и не было въ деревнѣ.

Горевала о немъ одна Найденка. Все время, какъ дѣдъ хворалъ, она шаталась у Кащеевой избы, а ночи проводила Богъ ее знаетъ гдѣ. Говорили, впрочемъ, что, когда ей сказали о смерти дѣда, она осталась повидимому совершенно равнодушной — какъ будто не поняла…

Хотя первые дни послѣ смерти дѣда стояли и ясные, все же было довольно свѣжо, а главное — грязно, поэтому на улицу меня не пускали, и о Найденкѣ я не зналъ ничего. А какъ мнѣ хотѣлось взглянуть на нее! Но вотъ обсохло, потеплѣло, и насъ съ сестрой Марусей пустили гулять.

Разумѣется, прежде всего я отправился отыскивать Найденку. У Кащеевой избы ея не было, да и дѣлать ей тамъ было уже нечего. Стало быть, она была гдѣ нибудь у Оксеновой избы. Черезъ задніе сады, украдкой отъ сестры Маруси, я отправился подъ гору и подходилъ уже къ Оксеновой избѣ, какъ вдругъ до меня донесся чей-то унылый плачъ. Я остановился и прислушался. Мнѣ былъ виденъ уголъ кладбища съ бѣлымъ тесовымъ памятникомъ въ видѣ домика съ крестомъ посрединѣ и около него Найденка. «Дѣдуська-а- а, дѣдуська-а-а», уныло тянула она, сйдя около памятника. Эта картина произвела на меня сильное, почти мистическое, впечатлѣніе. Опрометью бросился я домой и, путаясь и волнуясь, разсказалъ матери, что Найденка «зоветъ изъ могилы дѣда». Мать встревожилась моимъ волненіемъ и пробовала меня успокоить. "Нѣтъ, нѣтъ, мамочка, пойдемъ скорѣе! — теребилъ я ее и тащилъ на кладбище. Чего собственно хотѣлъ я отъ нея? Мать одѣлась и мы отправились.

Вотъ изъ за кладбищенскихъ березъ показался бѣлый тесовый памятникъ, и около него попрежнему стояла Найденка. «Дѣдуська-а-а», донеслось до насъ.

— Слышишь? слышишь? — снова заволновался я, затыкая уши. Мать остановилась и прислушалась. Она была блѣдна и съ затаенной мыслью смотрѣла мнѣ въ глаза глубокимъ, скорбнымъ взглядомъ. Можетъ быть, она думала о томъ, какъ тяжело достанется мнѣ жизнь при такой болѣзненной впечатлительности.

Найденка не могла насъ видѣть, такъ какъ сидѣла къ намъ задомъ, но, заслышавъ шаги, когда мы стали подходить, оглянулась, вскочила на ноги и убѣжала.

— Оля! Олеся! погоди, мы тебя не тронемъ! — кричала мать ей въ слѣдъ. — Ну, какъ ее утѣшишь! — грустно проговорила она, провожая дѣвочку глазами, пока та не скрылась за плетнемъ капустниковъ.

— Здорово, матушка! Знать, погулять вышла. Времячко-то гоже уставилось — кричала баба Оксенъ, поднимаясь къ намъ отъ своей кельи.

— Да, хорошо — отвѣчала мать. — Плохо, знать, привыкаетъ къ тебѣ дѣвочка-то?

— Чего, матушка! въ избу-то никакъ не заманю, совсѣмъ смаялась съ ней, ума не приложу, какъ и быть. Хочу ужъ отказаться, Господъ съ ней совсѣмъ.

— Что ты это!

— Да сила, матушка, не беретъ; все сердечушко изболѣло, на нее глядючи. Третій день не ѣстъ, не пьетъ. Сядетъ вонъ у могалы, да и голоситъ: «дѣдушка, батъ, дѣдушка»! все, знашь, старика-то кличетъ, да тоскливо таково, инда сама-то ревѣла не одинова. И сейчасъ вотъ все тянула — «дѣдушка», да, видно, вы спугнули. Диво, да и диво! Ужъ и впрямь не порченая ли, молъ?

Возвратившись домой, мать отобрала кое-что изъ Марусиныхъ вещей и отослала Оксену. Маруся приложила нѣсколько куколъ, я — большую конфекту съ портретомъ Комиссарова — именинный подарокъ крестнаго — и собственнаго издѣлія альбомъ. Этотъ альбомъ былъ просто тетрадь изъ сѣрой бумаги, съ налѣпленными на листахъ картинками съ конфектъ, съ помадныхъ банокъ, съ чайныхъ обложекъ, изъ иллюстрированныхъ журналовъ и виньетками, которыя я добывалъ самымъ контрабанднымъ образомъ, вырѣзывая изъ проповѣдей, поученій и различныхъ твореній святыхъ отцовъ. Былъ налѣпленъ даже кусокъ шпалера, который мнѣ очень нравился; было кое-что и собственной живописи, главнымъ образомъ, очень кудряныя и очень длинноносыя человѣческія головы въ профиль, съ глазами en face… и т. д.

Оксенъ разсказывала, что Найденка конфекту съѣла, на куклы не обратила никакого вниманія, но альбомомъ заинтересовалась очень и часто разсматриваетъ въ немъ картинки. Мнѣ это очень пріятно было слышать. За то Маруся даже покраснѣла съ досады и потребовала все свое обратно. Получила она, впрочемъ, только куклы, которыя тутъ же демонстративно повыкидала на дворъ.

Между тѣмъ дни становились короче, холода усиливались, особенно холодно бывало по ночамъ. Найденкѣ по неволѣ приходилось большую часть времени проводить въ избѣ. Но прирученіе ея подвигалось плохо. Какъ ни старалась Оксенъ расположить ее къ себѣ, дикарка не поддавалась ни на какія ласки и упорно молчала на всѣ ея заговариванья. Она ни за чѣмъ не обращалась къ Оксену, а что было нужно, пить или ѣсть — брала безъ спросу, или оставалась голодной. Старуха выходила изъ себя и, наконецъ, начала браниться, а это, разумѣется, только ухудшило дѣло.

Большую часть дня Найденка проводила на кладбищѣ, и я часто видалъ, какъ она въ Марусиной шубкѣ и съ открытой головой меланхолически бродила между могилами или копалась около дѣдова памятника. И такимъ одиночествомъ, такой сиротливостью вѣяло отъ ея маленькой фигурки!.. Мнѣ очень хотѣлось подойти къ ней, но не хватало рѣшимости. Притаившись гдѣ нибудь за деревомъ, я по цѣлымъ часамъ наблюдалъ за Найденкой, иногда продрогши до костей. Дома я всячески скрывалъ свои симпатіи къ дѣвочкѣ изъ тѣхъ побужденій, ради которыхъ дѣти всегда скрываютъ отъ большихъ свои экстра-ординарныя чувства и мысли.

IX.

Миновали и красные дни. Опять зачастили дожди, началась слякоть, но и на этотъ разъ ненадолго: ударилъ морозъ, насыпало снѣгу, и зима была готова.

Кто жилъ въ деревнѣ, тотъ знаетъ, что значитъ тамъ появленіе зимы, особенно для дѣтей: насидятся они за время ненастья въ тѣсныхъ, душныхъ, темныхъ избахъ и потомъ, когда получится возможность вырваться на свѣтъ, на просторъ, на вольный воздухъ, — радуются зимѣ, какъ освободительницѣ отъ злой неволи. Зиму встрѣчаютъ въ деревняхъ едва ли не радостнѣе, чѣмъ весну. Всѣ околицы настежъ для дорогой гостьи!

Вдоль всего нашего поповскаго порядка, отъ самой почти церкви и до кладбища тянулась гора, — излюбленное мѣсто зимнихъ потѣхъ и развлеченій всей сельской мелюзги. Лишь только напорошило снѣгу, сюда со всѣхъ сторонъ, какъ муравьи изъ разоренной кучи, поползла дѣтвора, подчасъ въ самыхъ неописуемыхъ костюмахъ, преимущественно съ плечъ большаковъ, въ материныхъ куцавейкахъ съ рукавами до земли, въ отцовыхъ шапкахъ, которыя отъ каждаго тычка летѣли съ головъ, въ валеныхъ сапогахъ по самое брюхо, и кто на чемъ: кто на салазкахъ, кто на подмороженныхъ лукошкахъ, кто на скамьяхъ. И вотъ наша гора зазвенѣла, застонала съ ранняго утра до темной ночи отъ крика, визга, плача, рева, смѣха ребятишекъ.

Найденка и тутъ не примкнула къ дѣтямъ. Она неизмѣнно сидѣла у крайняго къ кладбищу окна, облокотившись на подоконникъ и опустивъ на ладони рукъ свою косматую голову. Иной разъ какой нибудь шалунъ корчилъ ей рожу, безъ всякаго, впрочемъ, злого умысла, или выкидывалъ какой нибудь фортель… дѣвочка, бывало, не моргнетъ глазомъ. Бывали попытки и разсмѣшить ее: нарочно падали, сшибались, толкались, и ни разу никому не удалось вызвать у нея ничего, похожаго на улыбку.

Мои симпатіи къ дѣвочкѣ росли съ каждымъ днемъ. Видѣть ее стало для меня какъ будто потребностью. Для катанья я выбиралъ время, когда на горѣ было немного народа. Собственно катался я мало, а большею частью подъ какимъ нибудь предлогомъ шатался противъ оконъ Оксеновой избы: обивалъ снѣгъ съ сапоговъ, перевязывалъ веревку у салазокъ, выравнивалъ дорогу, или что-нибудь въ этомъ родѣ.

Такъ шло время, и я былъ совершенно доволенъ. Но вотъ наступили настоящіе, зимніе холода. Какъ-то, однажды утромъ, докатившись до Оксеновой избы, я увидалъ, что оба окна ея сплошь затянуло инеемъ. Это было совоѣмъ неожиданно. Я тутъ же воротился домой и кататься пересталъ.

Потянулись скучные, томительные дни. На меня напала досада и хандра. Изрѣдка я спускался подъ гору посмотрѣть, не оттаяли-ли окна, но ихъ заволакивало все болѣе и болѣе.

Я начиналъ серьезно скучать о Найденкѣ и по цѣлымъ днямъ ломалъ голову, какъ мнѣ увидать дѣвочку. Мои планы были одинъ нелѣпѣе другого. Однажды я чуть было не остановился на томъ, чтобы снять у Оксена что-нибудь изъ бѣлья съ шеста передъ окнами, а потомъ принести — не твое-ли, молъ, — нашелъ, дескать, въ сугробѣ; но на такой подвигъ у меня не хватило смѣлости. Существовалъ, положимъ, прекрасный поводъ видать Найденку, по крайней мѣрѣ, раза два. Нужно было только вызваться носить то, что наша мать часто посылала ей изъ съѣстного — супъ, кашу, моченые яблоки и пр. и за чѣмъ приходила сама Оксенъ. Но, во-первыхъ, я почему-то самымъ тщательнымъ образомъ скрывалъ свои симпатіи къ дѣвочкѣ, а вовторыхъ, для такихъ отвѣтственныхъ порученій, какъ доставить въ цѣлости; напр., горшокъ съ супомъ, увы! я рѣшительно не годился! Постоянно углубленный въ размышленія по поводу своихъ впечатлѣній, я часто не замѣчалъ ни пороговъ, ни косяковъ, ни имъ подобныхъ препонъ и поэтому за все зацѣплялся, задѣвалъ, запинался, все ронялъ и даже падалъ. Кромѣ того, я почти каждый разъ забывалъ, что мнѣ поручалось, или перепутывалъ.

Разсѣянность моя доходила до того, что однажды изъ бани вмѣсто своего дома я прошелъ къ діакону, который жилъ рядомъ; разъ во время службы прокатилъ черезъ всю церковь въ алтарь въ шапкѣ; разъ потерялъ въ лѣсу корзину съ грибами. Сколькихъ слезъ стоила мнѣ эта разсѣянность, трудно представить. Насмѣшки и прозвища сыпались на меня со всѣхъ сторонъ и отъ своихъ, и отъ чужихъ. Поэтому неудивительно, что я былъ нелюдимъ, скрытенъ, завистливъ и мелочно падокъ до похвалъ.

Но на фонѣ этой обидной, тяжелой для воспоминаній поры дѣтства передо мной возникаетъ прекрасный образъ моей матери — съ ясной, ласковой улыбкой, съ полуприподнятыми бровями, — съ той милой гримаской на блѣдномъ лицѣ, съ которой она бывало ласкала меня въ свои добрыя минуты. Потому-ли, что она не вѣрила въ спасительность для меня насмѣшекъ, или его руководилъ инстинктъ матери, всегда готовый защищать свое обездоленное дѣтище, она съ горячностью вступалась за меня и часто ссорилась съ отцомъ и бабушкой; а на долю моей сестры Маруси перепадало кое-что и посущественнѣе. И Боже мой! какой неизъяснимой благодарностью, какой жгучей любовью къ ней горѣло тогда мое сердце!! Смѣялась надо мной и она сама, но совсѣмъ не такъ, какъ другіе: когда смѣялась она, смѣшно было и мнѣ, и мы часто хохотали вмѣстѣ, припоминая болѣе забавные случаи моей разсѣянности. Но когда смѣялись другіе, я если не плакалъ, то только потому, что не хотѣлъ показать, какъ мнѣ было больно.

Истощивши, наконецъ, всю изобрѣтательность въ изысканіи средствъ увидать Найденку, я пересталъ думать объ этомъ и съ покорностью подчинился обстоятельствамъ.

X.

Какъ ни долго тянулась зима, но и она подхолила къ концу. Стало пригрѣвать, стало и съ крышъ покапывать; повисли сосульки. Побѣжали ручьи; показались проталины; въ поляхъ зазвенѣли жаворонки; у скворешницъ защебетали чиворцы; подернулись дымкой кусты за рѣкой; брызнули изумрудомъ первыя проталинки; улица зазвенѣла отъ пѣтушинаго пѣнья и кудахтанья куръ. Понемногу начали выставлять зимнія рамы, вынимать холодную одежду и прятать шубы и тулупы, валенки давно уже оставили. Потомъ сани поставили подъ навѣсы и вмѣсто нихъ выдвинули телѣги; ребятишки бѣгали босые, въ однѣхъ рубашонкахъ. Потомъ снѣгъ сталъ уже рѣдкостью, только въ лѣсу да по оврагамъ. Наступила весна — свѣтлая, веселая, радостная, со смѣхомъ и пѣснями, но и съ упорнымъ, тяжелымъ деревенскимъ трудомъ. Состоялся первый выгонъ стада въ поле. У ребятишекъ открылся дудочный сезонъ, и улица загудѣла, задудѣла, засвистала; одновременно съ этимъ началось и гоненіе на музыкантовъ.

Между тѣмъ Найденки было не видать на кладбищѣ. Я по нѣскольку разъ въ день выбѣгалъ за задній садъ въ поле, откуда былъ виденъ бѣлый памятникъ дѣда Кащеева, и каждый разъ возвращался въ большой досадѣ и чуть не по колѣна въ грязи. Наконецъ, однажды, когда я по обыкновенію выбѣжалъ заглянуть на кладбище, Найденка была тамъ. Она была въ Марусиной шубкѣ, повязана платкомъ и въ башмакахъ. Въ этомъ видѣ она до того не соотвѣтствовала моему представленію о ней, что я долгое время не былъ увѣренъ, что это она, и когда, наконецъ, увѣрился, то вмѣсто радости меня охватила какая-то досада — такъ все это было ей не къ лицу. Въ моемъ воображеніи дѣвочка всегда рисовалась босая, въ рваной рубашонкѣ, съ косматой, спадавшей напередъ гривой выцвѣтшихъ темнобурыхъ волосъ, изъ за которыхъ угрюмо блестѣли ея зеленоватые глаза; только въ этомъ видѣ я и понималъ ее. Въ платкѣ же и шубкѣ она была настолько не интересна для меня, что я почти тутъ же вернулся домой.

Впрочемъ, это было единственный разъ; потомъ я видалъ ее всегда раздѣтой и разутой, но ужъ не въ той дырявой рубашонкѣ, а въ Марусиномъ платьѣ. Она обыкновенно или копалась въ землѣ у дѣдова памятника, или бродила между могилами и все о чемъ-то разговаривала. Меня особенно это занимало. Я изъ всѣхъ силъ напрягалъ слухъ, но до меня доносились лишь отдѣльныя слова.

Однажды, когда я по обыкновенію прибѣжалъ на кладбище, дѣвочка сидѣла у дѣдовой могилы и плакала. Сквозь слезы она что-то бормотала и прутомъ била по памятнику. «Вотъ тебѣ!» — разслышалъ я между другими непонятными мнѣ словами. Этимъ случаемъ я рѣшилъ воспользоваться, чтобы подружиться съ дѣвочкой. Это было, должно быть, въ праздникъ. Я тотчасъ же воротился домой, выпросилъ кусокъ ватрушки и опять побѣжалъ на кладбище. Дѣвочка замѣтила меня, когда я подошелъ уже вплоть. Характернымъ жестомъ лѣвой руки отбросивъ назадъ спадавшія на глаза космы, она уставилась на меня угрюмымъ, непривѣтлдвымъ взглядомъ своихъ зеленоватыхъ, наполненныхъ слезами глазъ. «Хочешь?» — проговорилъ я прерывающимся отъ волненія голосомъ, протягивая кусокъ. Вмѣсто отвѣта дѣвочка ударила по моей рукѣ снизу, кусокъ подпрыгнулъ, творогъ упалъ около нея, а корка отскочила въ сторону. Въ то же время Найденка заплакала.

Я былъ чрезвычайно озадаченъ. Я такъ хотѣлъ ей добра, такъ жалѣлъ ее, а она… Впрочемъ, я увѣренъ, что Найденка потому и заплакала, что прочитала на моемъ лицѣ, какъ она сильно оскорбила меня. Уничтоженный до послѣдней степени, не въ силахъ сдерживать слезы, я повернулся и пошелъ домой. Найденка заплакала громче. Я въ недоумѣніи остановился. Она притихла. Я опять пошелъ, она опять заплакала.

— Вѣдь я тебѣ ничего не сдѣлалъ, — проговорилъ я.

— Уйди! — взвизгнула дѣвочка и, поднявъ съ земли творогъ, яростно метнула имъ въ меня. Я пошелъ ужъ не оглядываясь и почти всю дорогу слышалъ за собой громкій плачъ ея.

Послѣ этого у меня пропала всякая охота подружиться съ дѣвочкой, но интересъ къ ней нисколько не умалился. Я видѣлъ въ ней много такого, чего ни въ комъ до сихъ поръ не встрѣчалъ. Кромѣ того, меня занимала ея дикая, красивая, съ косматой головой фигура, зеленые глаза, въ которые такъ хорошо и такъ жутко было смотрѣть, красивый характерный жестъ, которымъ она откидывала назадъ свои космы, и я по прежнему бѣгалъ на кладбище, чтобы по цѣлымъ часамъ наблюдать за ней.

XI.

Время близилось къ сѣнокосу. Лѣто стояло во всей красѣ. Было жарко и сухо. Найденка все время проводила на кладбищѣ, но вдругъ съ нѣкотораго времени перестала бывать тамъ. Оказалось, что Оксенъ за что-то побранила ее, и она съ того дня пропадала гдѣ-то за рѣкой, часто даже и ночевать не являлась. Только около полденъ она прибѣгала поѣсть и снова убѣгала за рѣку.

Помню, какъ это поразило меня. Какой ничтожной букашкой казался я себѣ въ сравненіи съ этой беззащитной, почти вдвое моложе меня дѣвочкой. Она подавляла меня своей непостижимой смѣлостью. Добровольно ночевать одной на волѣ, можетъ быть, за рѣкой, куда ночью страшно было изъ окна смотрѣть, а можетъ быть, даже на кладбищѣ, у дѣдова памятника!.. Нѣтъ, это было недоступно моему пониманію. Въ моемъ представленіи кусты за рѣкой кишѣли волками и медвѣдями, а по кладбищу, постукивая костями, бродили скелеты въ саванахъ, съ черными впадинами вмѣсто глазъ. А пауки? А лягушки?.. Маленькая косматая фигурка съ зелеными глазами выростала передо мной въ гордую, величавую фигуру, недоступную никакимъ страхамъ.

Однажды, возвращаясь изъ-за рѣки, куда меня посылали за тальникомъ для починки корзинъ, я услыхалъ въ кустахъ чей-то дѣтскій голосъ. «А ты сиди, пока цѣлъ», — говорилъ кто-то. Я пошелъ на голосъ и какъ разъ наткнулся на Найденку. Откинувъ назадъ длинныя космы волосъ, она остановилась и смотрѣла на меня, какъ будто чего-то ожидая. Около нея съ жалобнымъ пискомъ вились двѣ птички. Въ рукахъ она держала собранные края подола.

— Ну, давай ватлюски-то, — проговорила она, слегка улыбнувшись.

— Я не принесъ, — въ замѣшательствѣ отвѣчалъ я, вспыхнувъ, но чрезвычайно польщенный тѣмъ, что, наконецъ, она удостоила меня разговоромъ.

— А ты бы плинёсъ, — протянула недовольно Найденка. Мое смущеніе увеличилось еще болѣе. Наступило молчаніе. Я стоялъ, какъ виноватый.

— Пойдемъ, — пригласила меня дѣвочка. Я покраснѣлъ еще болѣе: вѣдь это значило, что сбывались мои мечты. Мы выбрались на луговую дорогу и направились къ Дальней Гривѣ.

— Это у тебя что? — спросилъ я больше для того, чтобы завязать разговоръ.

— Питюськи, вонъ какія, — отвѣчала дѣвочка, распуская въ рукахъ концы подола. Тамъ барахтались штукъ пять еще не совсѣмъ оперившихся птенчиковъ. Одинъ былъ значительно больше другихъ, должно быть, кукушонокъ. Птички продолжали виться вокругъ насъ и жалобно пищали.

Мы пришли въ Дальнюю Гриву. «Смотри», проговорила Найденка и вытряхнула птенчиковъ въ воду. Это было такъ неожиданно, что я невольно вскрикнулъ. Дѣвочка вопросительно вскинула на меня своими глазами, присѣла на корточки и спокойно стала наблюдать за трепыхавшимися птенчиками. Я тоже смотрѣлъ. Чрезъ минуту всѣ птенцы плавали мертвыми, только одинъ слабо еще бился на большомъ листѣ кувшинки.

— Ну, тони сто ли? — проговорила Найденка, палкой погружая листъ въ воду. Птенчикъ разъ два трепыхнулся и сталъ неподвиженъ.

— Всѣ, — полушепотомъ проговорила Найденка, поднимаясь на ноги, и вздохнула. Я тоже вздохнулъ. Откинувъ спадавшія напередъ космы, она посмотрѣла на меня пытливымъ, пристальнымъ взглядомъ. Ея глаза свѣтились такимъ, какъ мнѣ показалось, недобрымъ блескомъ, что я невольно отвелъ свой взглядъ въ сторону.

— Тебѣ заль? — спросила она.

— Нѣтъ, — совралъ я, разсчитывая угодить дѣвочкѣ.

— А мнѣ такъ заль, — къ моему великому удивленію проговорила Найденка, и снова повернулась къ утонувшимъ птенчикамъ. Она долго въ задумчивости переводила глаза съ одного птенца на другого, потомъ саова вздохнула и опять взглянула на меня.

— Это сколько? — спросила она, жестомъ головы указывая на птичьи трупы.

— Пять, — отвѣчалъ я.

— Да утломъ тли. Это сколько? Много?

— Много. За что ты ихъ?

— Такъ, — отвѣчала сухо и нехотя Найденка.

Между тѣмъ, птички все вились по кустамъ и жалобно пищали. Найденка долго молча водила за ними глазами, потомъ, вѣроятно наскуча ихъ пискомъ, выдернула изъ моего пучка длинный прутъ и начала за птичками охоту, старалась сбить ихъ. Сначала она хлестала по кустамъ довольно спокойно, но по мѣрѣ того, какъ число промаховъ увеличивалось, Найденка разгоралась болѣе и болѣе. Я видѣлъ, какъ сквозь густыя космы блестѣли ея глаза. Скоро она пришла въ какое-то изступленіе. На нее страшно было смотрѣть. Въ этотъ разъ мнѣ невольно пришло на мысль общее убѣжденіе, что она порченая.

— Бей и ты! — вдругъ крикнула она мнѣ, бѣшенымъ жестомъ откидывая назадъ свою гриву. Я вздрогнулъ. Наши взгляды встрѣтились, и я въ продолженіе нѣсколькихъ мгновеній не могъ оторвать своихъ глазъ отъ ея. Ея глаза какъ будто брызгали какимъ-то огнемъ. Мнѣ сдѣлалось жутко, я взялъ прутъ. Съ первыми же ударами бѣшеная ненависть къ птичкамъ сообщилась и мнѣ. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ мы, какъ сумасшедшіе, метались вокругъ озера, не замѣчая даже, что часто больно задѣвали другъ друга.

Наконецъ, птички перестали подпускать насъ близко. Найденка остановилась первая. Откинувъ назадъ свои космы, она съ невыразимой ненавистью смотрѣла на птичекъ, сцѣпивъ зубы и съ трудомъ переводя духъ отъ усталости. Глаза ея блестѣли, щеки горѣли, ноздри раздувались. На нее было сграшно смотрѣть, но въ то же время она была чрезвычайно красива. Я тоже остановился. Вдругъ Найденка метнулась къ водѣ, повытаскала мертвыхъ птенцовъ на берегъ и стала топтать ихъ.

— Вотъ коли, вотъ коли! — задыхаясь твердила она. И я, едва ли сознавая, что дѣлалъ, тоже кинулся топтать уже истоптанныхъ въ грязь птенцовъ.

— Пойдемъ иссё! — проговорила Найденка, и мы побѣжали въ елошникъ отыскивать птичьи гнѣзда. Я забылъ и про нарѣзанные прутья, и про корзины, и про то, что мнѣ давно бы надо быть дома.

Не помню сейчасъ, удалось ли намъ въ этотъ день повторить живодерство.

Такъ началось мое болѣе близкое знакомство съ Найденкой.

XII.

Я воротился домой поздно въ смутномъ состояніи духа. Мнѣ и стыдно было вспомнить свое безумство на озерѣ, и въ то же время я испытывалъ удовольствіе отъ исполнившихся желаній подружиться съ Найденкой. Но всего сильнѣе было мое утомленіе отъ пережитыхъ за день новыхъ для меня и сильныхъ ощущеній, такъ что я, не дождавшись ужина, легъ спать и тутъ же заснулъ.

Дома я никому не сказалъ о своей встрѣчѣ съ Найденкой.

Съ этого дня мы стали неразлучны. Каждый день, послѣ утренняго чая я отправлялся за рѣку и возвращался къ обѣду, а послѣ обѣда опять пропадалъ до ужина. Большею частью мы занимались набѣгами на птичьи гнѣзда и истязаніями мелкихъ животныхъ — птенцовъ, мышей, лягушекъ, жуковъ, червяковъ.

Не могу понять, какимъ образомъ я, при моей искренней симпатіи ко всему живущему, особенно къ птицамъ, могъ принимать участіе въ этомъ отвратительномъ живодерствѣ Найденки? Хотѣлъ ли я своей угодливостью скрасить ея заброшенность и одиночество; боялся ли на первыхъ же порахъ потерять съ такимъ трудомъ добытую дружбу, или, можетъ быть, то и другое, — трудно сказать.

Впрочемъ, какъ ни отвратительно живодерство само по себѣ — оно чрезвычайно увлекательно. Въ немъ есть своя поэзія, какъ она есть въ безсмысленныхъ хлыстовскихъ радѣньяхъ, въ стремительныхъ аттакахъ на непріятеля, въ пляскѣ, въ музыкѣ, во всемъ, что бьетъ по нервамъ, ускоряетъ пульсъ — что снимаетъ съ человѣка контроль собственнаго разсудка. Вотъ это состояніе — внѣ контроля разсудка — и составляетъ суть этой поэзіи, кульминаціонный пунктъ наслажденія. При живодерствѣ нервы достигаютъ крайней степени напряженія, разсудокъ меркнетъ, сердце горитъ ненавистью; конвульсіи и крики страданія возбуждаютъ не жалость, а злобу и жажду зла. Чѣмъ человѣкъ слабонервнѣе и впечатлительнѣе, тѣмъ скорѣе и легче онъ отдается этому состоянію, и тѣмъ полнѣе его ощущенія. Поэтому дитя болѣе склонно къ живодерству, чѣмъ взрослый, и женщина — болѣе, чѣмъ мужчина; отсюда, вѣроятно, и мачихи всѣхъ мѣстъ, временъ и пародовъ, да, вѣроятно, и Нероны съ Калигулами. Въ то же время живодерство не есть признакъ жестокосердія. Живодерствомъ можно увлечься, имѣя доброе сердце, хотя, конечно, подъ вліяніемъ его человѣкъ ожесточается и черствѣетъ.

И у Найденки было доброе сердце… Однажды, во время уборки сѣна одинъ крестьянинъ вывозилъ на дорогу возъ сѣна съ кочковатаго, болотистаго луга за рѣкой. Видно было, какъ бѣдная лошадь напрягала свои силы и, наконецъ, встала. Крестьянинъ погонялъ лошадь сначала кнутомъ, потомъ кнутовищемъ. Послѣ нѣсколькихъ попытокъ снять возъ съ мѣста, лошадь встала, какъ вкопанная. Крестьянинъ разсвирѣпѣлъ и началъ хлестать ее по мордѣ. Бѣдняга только отфыркивалась, стараясь всячески уклониться отъ ударовъ, но не сдѣлала ни одной попытки сдвинуть возъ. Крестьянинъ не удовольствовался кнутомъ и сталъ бить ее возжами, потомъ кулаками по мордѣ. Бѣдная лошадь отчаянно билась въ оглобляхъ. Мы съ Найденкой стояли неподалеку въ кустахъ и молча наблюдали эту возмутительную сцену. Съ самаго начала ея дѣвочка обнаружила сильное безпокойство. Одновременно съ лошадью она вздрагивала отъ ударовъ, невольно повторяя всѣ ея движенія. Когда мужикъ началъ бить лошадь кулаками по мордѣ, и она заметалась въ стороны, Найденка съ громкимъ крикомъ бросилась туда, подбѣжала къ возу и прерывающимся отъ плача голосомъ, топая ногами, что-то стала кричать мужику. Мужикъ на минуту остановился и, вѣроятно, разозлившись еще болѣе на непрошенное заступничество, началъ бить лошадь еще ожесгоченнѣе. Найденка заверещала во весь голосъ и, подбѣжавъ къ мужику вплоть, энергически плюнула на него и убѣжала назадъ. Весь остальной день она не могла успокоиться отъ волненія.

Но своихъ жестокостей она не прекращала.

Какъ-то вскорѣ послѣ нашего знакомства мы на старой водяной мельницѣ достали большого галченка и начали трепать его. Онъ кричалъ отчаянно, и на крикъ его слетѣлась огромная стая галокъ. Онѣ съ оглушительнымъ карканьемъ и угроясающими намѣреніями стали козырятъ въ насъ, собираясь напасть. Я струсилъ и хотѣлъ бросить имъ галченка, а потомъ искать спасенія въ бѣгствѣ, но Найденка вцѣпилась въ птенца обѣими руками и ни за что не хотѣла разстаться съ нимъ. Видимо, она была возбуждена крикомъ галокъ и озлилась на нихъ. До крайней степени раздраженный карканьемъ, испуганный козыряньемъ галокъ и возмущенный упрямствомъ Найденки въ виду явной опасности, я опрокинулъ ее на траву и началъ отнимать галченка. Галки воспользовались нашей междуусобицей, и я ощутилъ нѣсколько довольно чувствительныхъ ударовъ въ голову. Тутъ я окончательно озлился и съ розмаху ударилъ Найденку по лицу, а потомъ, оставивъ своего беззащитнаго, мной же самимъ избитаго друга въ жертву разъяренныхъ птицъ, обратился въ позорное бѣгство. Нѣсколько галокъ кинулось за мной и, напутствовавъ меня двумя-тремя тычками, отступились. Смятеніе мое было настолько велико, что я бѣжалъ до самаго села, ни разу не оглянувшись. Когда я оправился отъ испута, меня тотчасъ началъ давить стыдъ и страхъ за Найденку. Невозможно было допустить, чтобы она дешево отдѣлалась отъ галокъ. Но еще больше терзало меня раскаяніе въ томъ, что я ударилъ ее. Я мѣста не находилъ отъ тоски, но идги за рѣку узнать, что сталось съ дѣвочкой, у меня не хватало рѣшимости.

«Вдругъ галки заклевали ее до смерти», — думалъ я съ ужасомъ. Наконецъ, я не выдержалъ и съ трепетнымъ сердцемъ отправился за рѣку. Еще издали я замѣтилъ Найденку на валу и чрезвычайно обрадовался. У меня не было ни малѣйшей надежды воротить ея дружбу, не было даже намѣренія показываться ей. Обнявъ руками колѣна и слегка покачиваясь, дѣвочка сидѣла лицомъ къ лѣсу и что-то уныло мурлыкала. Ея сиротливость и одиночество возбуждало столько жалости, ея мурлыканье было такъ тоскливо, что мое раскаяніе становилось невыносимо, и слезы сами катились изъ моихъ глазъ. Я прокрался къ самому озеру и изъ кустовъ наблюдалъ за дѣвочкой. Вдругъ она поднялась съ мѣста и направилась къ озеру, и прежде, чѣмъ я успѣлъ спрятаться, мы стояли другъ противъ друга. Откинувъ назадъ свои космы, Найденка на мгновеніе остановилась. Лицо и руки ея были сплошь исцарапаны и исклеваны, лѣвый глазъ покраснѣлъ, и вокругъ него начиналъ образовываться синякъ.

— Ты вонъ какъ меня, — незлобиво, но съ упрекомъ проговорила она, показывая на глазъ.

— Прости меня, прости меня! — кинулся я къ ней, задыхаясь отъ слезъ. Какъ безумный, я обнималъ ее и цѣловалъ ея лицо, шею, руки. Плакала и она и сквозь слезы обидчиво расказывала, какъ у нея посыпались искры изъ глазъ отъ удара, какъ ее клевали галки и какъ ей было больно. Минутъ черезъ десять всѣ обиды были забыты, слезы высохли, и мы снова беззаботно рыскали по кустамъ.

XIII.

Съ этого случая я и попалъ въ кабалу. Хотя Найденка даже не вспоминала про свою обиду, тѣмъ не менѣе я чувствовалъ себя слишкомъ виноватымъ передъ ней. Синее пятно подъ глазомъ у нея въ продолженіе нѣскольныхъ дней служило мнѣ постояннымъ напоминаніемъ и упрекомъ. Найденка ни разу не упрекнула меня, но у меня была потребность чѣмъ-нибудь искупить свою вину передъ ней. Для успокоенія совѣсти я пользовался каждымъ случаемъ сдѣлать дѣвочкѣ пріятное: прелупреждалъ каждое ея желаніе, былъ нѣженъ, какъ только могъ, приносилъ ей изъ дома свою долю отъ всего, что могъ скрыть за обѣдомъ или во время чая. Вотъ это послѣднее обстоятельство и сдѣлалось для меня казнью.

Дѣвочку очень разлакомили мои приношенія, что, впрочемъ, и понятно, потому что у Оксена даже ситный хлѣбъ былъ уже лакомствомъ. Особенно любила она сахаръ и сырыя яйца, которыя пила прямо — безъ хлѣба и соли.

Какъ-то очень скоро она перестала довольствоваться тѣмъ, что я приносилъ ей, и уже сама стала назначать, что я долженъ былъ принести. Я воровалъ и приносилъ. Если случалось, что я приносилъ что-нибудь, другое, она тутъ же бросала на землю и сердилась на меня по цѣлымъ днямъ.

На первыхъ порахъ мое воровство меня особенно безпокоило, но потомъ стало мучить такъ, что я подчасъ не находилъ себѣ мѣста. Къ этому прибавилось и другое.

Послѣ того, какъ галки задали намъ трепку, всѣ вообще птицы стали для насъ заклятыми врагами. Мы объявили имъ безпощадную войну, и всѣ галочьи и голубиныя гнѣзда на старой водяной мельницѣ и на сосѣднихъ съ ней деревьяхъ безъ всякой жалости зорили, а птенцовъ подвергали самымъ ужаснымъ истязаніямъ. Я попрежнему былъ лишь орудіемъ въ рукахъ дѣвочки. Мое участіе выражалось главнымъ образомъ въ добываніи гнѣздъ съ птенцами. Найденка же была настоящій демонъ самаго свирѣпаго, самаго возмутительнаго живодерства. Она рвала, раздирала, ощипывала, ломала съ непостижимымъ ожесточеніемъ. И какъ при этомъ искажалось ея лицо! По этому лицу можно было слѣдить за всѣми перипетіями боли, какую должны были испытывать ея жертвы. Временами она впадала въ какое-то изступленіе, и тогда мнѣ казалось, что она дѣйствительно порченая. Въ эти минуты она внушала мнѣ страхъ и даже отвращеніе. Часто ея собственныя ощущенія до такой степени утомляли ее, что она валилась на траву и по нѣскольку минутъ лежала, съ закрытыми глазами, блѣдная, угрюмая, капризная.

Вотъ это живодерство вмѣстѣ съ сознаніемъ гадости и преступности нашей забавы и прибавилось къ моимъ прежнимъ терзаніямъ. Хотя я всячески воздерживался отъ живо-дерства и ограничивался лишь добываніемъ гнѣздъ и птенцовъ въ угоду дѣвочкѣ, тѣмъ не менѣе это не ограждало мою нервную систему отъ крайняго возбужденія и напряженнаго состоянія, такъ какъ не быть свидѣтелемъ живодерства Найденки я все же не могъ, а это несравненно тяжелѣе самого живодерства. Насколько увлекательно одно, настолько омерзительно другое, и нервы возбуждаются и напрягаются гораздо сильнѣе. Когда, бывало, Найденка на моихъ глазахъ трепала и рвала свои злополучныя жертвы, у меня невольно сжимались кулаки, и я порывался избить ее въ воздаяніе за возмутительную жестокостъ; и только не умолкшее еще раскаяніе за тотъ ударъ по лицу спасалъ ее отъ возмездія, которое было бы ужасно по своей безпощадности. Этотъ порывъ возмездія бывалъ иногда настолько силенъ, что я, чтобы не поддаться искушенію и заглушить злобу и ненависть къ дѣвочкѣ, принималъ самъ участіе въ истязаніи.

XIV.

Между тѣмъ, мое нервное, напряженное состояніе увеличивалось со дня на день. Я помню, какъ, измученный рысканіемъ по кустамъ и пережитыми за день ощущеніями въ качествѣ невольнаго зрителя живодерства Найденки, я не могъ сомкнуть глазъ. Воображеніе съ ясностью дѣйствительности воспроизводило картины предсмертныхъ судорогъ и конвульсій несчастныхъ птенцовъ. Мнѣ чудилось шуршаніе травы, когда они бились въ послѣднихъ корчахъ; я слышалъ трескъ ихъ хрящей и костей; я ощущалъ горячее, учащенное дыханіе Найденки; я, видѣлъ ея искаженное лицо съ горящими зелеными глазами. Когда подъ утро, измученный галлюцинаціей, я, наконецъ, впадалъ въ забытье и засьпталъ, мнѣ снилось что-нибудь до такой степени ужасное, что я вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ и вскакивалъ съ постели съ проступавшими на лбу крупными каплями пота. И опять длинной вереницей, одна за другой, проходили передо мной картины пережитой, перечувствованной дѣйствительности.

Еще болѣе мучило меня мое воровство. Дома уже нѣсколько разъ замѣчали пропажу яицъ изъ гнѣздъ, и крысамъ попадало-таки отъ бабушки изрядно. Она обратилась къ помощи мышьяка и уморила двухъ куръ, а яйца все пропадали. Ярости бабушки не было границъ. Проклятія и пожеланія самаго смертоноснаго содержанія сыпались по адресу крысъ каждое утро въ такомъ изобиліи, что мнѣ становилось страшно при мысли, какъ бы всѣ они не обратились на меня. Мать однажды хватилась большого куска сахару, который одинъ оставался въ сахарницѣ и который я укралъ для Найденки ночью. Сознаніе, что я — воръ, грызло меня каждую минуту. Воръ… воръ… воръ… твердилъ мнѣ даже часовой маятникъ. Я окутывался съ головой, зарывался въ подушки и прислушивался. Воръ.. воръ… воръ… воръ… твердилъ назойливо маятникъ. Я прокрадывался въ залу и останавливалъ часы. Всѣ были въ недоумѣніи — отчего вдругъ часы стали останавливаться. Занимало всѣхъ то, что они останавливались только ночью. Было рѣшено, что часы попортились, и ихъ отослали верстъ за пятнадцать чинить. Я былъ чрезвычайно радъ этому…

Терзаемый раскаяніемъ за воровство, я заливался горькими слезами, отъ души проклиная Найденку, а на утро опять что-нибудь кралъ и убѣгалъ за рѣку. Каждый разъ, когда подходило время возвращаться домой. сердце у меня съ болью сжималось. «А что, если дома узнали, что я укралъ?» — думалъ я, холодѣя при одной мысли объ этомъ.

Но и это еще не все: у меня былъ еще одинъ источникъ терзаній.

Какъ я уже говорилъ, я самымъ тщательнымъ образомъ скрывалъ свои симпатіи къ Найденкѣ и свою неестественную дружбу съ ней, потому что понималъ, какой нелѣпостью она должна была казаться всѣмъ. Да это и не была дружба. Это была тираннія пяти или шестилѣтней своенравной и капризной замарашки надъ девятилѣтнимъ мальчутаномъ. Она распоряжалась мной, какъ сказочная принцесса своимъ личардой. Моей иниціативы не было ни въ чемъ, я былъ лишь исполнителемъ ея воли. Это чрезвычайно оскорбляло мое самолюбіе.

При той свободѣ, какая предоставляется въ деревнѣ дѣтямъ, скрывать отъ домашнихъ свои отношенія къ дѣвочкѣ было немудрено. Труднѣе было укрыться отъ глазъ постороннихъ, особенно ребятишекъ, и они начинали уже дразнить меня Найденкой. Взрослые, главнымъ образомъ бабы, когда встрѣчали насъ вмѣстѣ, тоже начинали посмѣиваться и, не стѣсняясь нашимъ возрастомъ, отпускали такія остроты, что я краснѣлъ до самыхъ пятъ.

Мою потерянность и постоянное тревожное состояніе стали замѣчать и дома, и мать нѣсколько разъ приступала съ разспросами: что со мной, здоровъ ли я, гдѣ пропадаю цѣлые дни. Я былъ такъ подавленъ сознаніемъ своей преступности, казался самому себѣ такимъ гнуснымъ, жалкимъ, что не выносилъ никакого участія къ себѣ, и старался какъ можно меньше попадаться на глаза и обращать на себя вниманіе. Подъ конецъ постоянный страхъ, что всѣ мои тайныя дѣла объявятся, достигъ чрезвычайнаго напряженія, и я почти совсѣмъ пересталъ спать по ночамъ. Временами въ мои безсонницы на меня нападалъ такой ужасъ, что я садился у чьей-нибудь постели и дожидался, когда разсвѣтетъ.

XIV.

Была середина лѣта, начало ржаного жнитва.

Однажды, поднявшись довольно поздно, должно быть, послѣ одной изъ мучительныхъ, безсонныхъ ночей, я отправился въ Дальнюю Гриву уже послѣ обѣда. Еще издали до меня донеслось мяуканіе кошки и звенящій, такъ хорошо знакомый мнѣ голосъ Найденки. "Вотъ тебѣ! вотъ тебѣ! — твердила она, сопровождая свои слова рѣзкими ударами. Я вбѣжалъ за кусты и — Боже мой, что я увидалъ! Нашъ красавецъ котъ, сѣрой, чуднаго рисунка, шерсти, любимецъ мамы и бабушки, закадычный другъ сестры Маруси, совершенно мокрый, съ рубцами поперекъ спины, припавъ къ землѣ, торопливо лапами теръ свое рыльце, какъ будто стараясь отъ чего-то освободиться. Вмѣсто ясныхъ глазъ у него были кровавыя язвы. Найденка, страшно исцарапанная, стояла надъ нимъ съ толстымъ прутомъ и съ плеча била его по спинѣ.

Въ первое мгновеніе я бросился было на нее, но удержался и, схвативъ кота на руки, побѣжалъ съ нимъ домой. Котъ продолжалъ жалобно мяукать. Я бѣжалъ изо всѣхъ силъ, чтобы не слыхать его мяуканія. «Кнкъ я принесу его домой?» — вдругъ родился у меня вопросъ. Я невольно остановился и поглядѣлъ на кота. Въ одно мгновеніе мнѣ представилось, какъ разсердится бабушка, нахмурится отецъ, заплачетъ Маруся, какъ всплеснетъ руками и ахнетъ мать, какъ жалобно она будетъ причитать надъ нимъ, и двѣ слезинки потекутъ по ея блѣднымъ щекамъ. «Никакъ нельзя!» — прошепталъ я въ отчаяніи. У меня мелькнула мысль… «Конечно», подумалъ я въ отвѣтъ на нее и помчался дальше. Добѣжавши до плотины, я махнулъ кота въ воду и съ крикомъ, заткнувъ уши, чтобы не слыхатъ плеска при паденіи, понесся, какъ сумасшедшій.

Я побѣжалъ не домой, а мимо клалбища, поднялся въ яровыя поля на рубежъ, который тянулся на версту въ глубь и упирался въ широкій оврагъ. Весь рубежъ до самаго оврага пробѣжалъ я бѣгомъ, какъ будто спасаясь отъ погони. Я дѣйствительно спасался, но отъ себя, отъ своихъ собственныхъ ощущеній.

Здѣсь было совершенно тихо — ни одной души: весь народъ работалъ въ ржаныхъ поляхъ. Я въ изнеможеніи растянулся на краго оврага. Окружающая тишина и безлюдье возбудили во мнѣ чувство одиночества, покинутости. Мнѣ стало нестерпимо жаль себя, и я разразился слезами. Послѣ слезъ я всегда чувствовалъ себя спокойнѣе и легче, но въ то же время утомлялся настолько, что всегда засыпалъ. И въ этотъ разъ я тоже заснулъ.

Было часовъ семь, когда я проснулся. Солнце висѣло надъ самымъ горизонтомъ и ужъ не пекло. Кругомъ было такъ хорошо, какъ бываетъ вечеромъ послѣ душиаго, жаркаго дня. Ни откуда не доносилось ни единаго звука. Я бодро поднялся на ноги, но лишь только вспомнилъ про кота, сердце у меня сжалось, и я почти упалъ на траву.

Раздумывая о случившемся, я пришелъ къ совершенно неожиданному для себя выводу: вся бѣда, казалось мнѣ, заключается не въ томъ, что Найденка ослѣпила его, а въ томъ, что я бросилъ его въ омутъ. Кто ему выкололъ глаза, можно было и не говорить; а (главное — я-то самъ былъ не виноватъ въ этомъ! А теперь… могутъ даже подумать, что это я его ослѣпилъ, а потомъ и бросилъ въ омутъ. Я испугался своего открытія. Мнѣ живо представилось, какъ хорошо было бы, если бы я не сдѣлалъ этого. «Теперь я могъ быть за рѣкой, могъ бы быть дома спокойный, веселый, разсуждалъ я. — Зачѣмъ я бросилъ его»?..

— А можетъ быть онъ не утонулъ?.. — Богъ вѣсть какъ и откуда мелькнула у меня надежда. Я встрепенулся и въ слѣдующую секунду со всѣхъ ногъ несся мимо огородовъ на рѣку, къ плотинѣ. Мной овладѣлъ безумный восторгъ при одной мысли о такой возможности.

Вотъ плотина. Еще издали я сталъ прислушиваться, задерживая дыханіе, — не услышу ли мяуканья, но было тихо. Я остановился шагахъ въ 10-ти отъ спуска, не рѣшаясь разомъ разрѣшить вопросъ… На рѣкѣ не было ни души, но слышалось не единаго звука, похожаго на мяуканье. Въ кустахъ скрипѣли коростели, въ заводяхъ квакали и булькали лягушки, изъ села доносились послѣдніе вечерніе звуки — скрипѣли ворота, на выгонѣ блеяла запоздавшая овца, кого-то звали ужинать, гдѣ-то ревѣлъ ребенокъ, но громче всѣхъ билось мое сердце. Я спустился къ омуту, къ тому мѣсту, гдѣ бросилъ кота. Тутъ было совсѣмъ темно. Я нагнулся къ самой водѣ… Неужели его нѣтъ?! Нѣтъ, вотъ онъ… Сердце упало… Можетъ быть, это не онъ? Я досталъ изъ воды палку и потрогалъ. Конечно, онъ!.. Можетъ быть, онъ еще живъ? Я впился глазами въ чернѣвшій, еле видный въ водѣ трупъ и ждалъ, что вотъ онъ сейчасъ заворочается. Онъ, конечно, не заворочался.

Собственно я былъ увѣренъ, что онъ утонулъ. Онъ даже и не могъ не утонуть, потому что палки, щепки и всякій хламъ помѣшали бы выбраться даже собакѣ. Въ досадѣ бросилъ я въ кота палкой и побрелъ домой. Теперь меня охватило ожесточеніе и злоба на себя, на все и на всѣхъ.

Когда я подходилъ къ дому, у окна стоялъ дьячекъ Павлычъ и о чемъ-то разговаривалъ съ отцомъ; мать въ залѣ зажигала лампу. Изъ воротъ вышла Маруся и, завидя меня, остановилась.

— Коля, не видалъ ли Котю? — плаксиво спросила она меня.

— Вашего кота я видѣлъ даве утромъ на рѣкѣ у мельницы, — отвѣчалъ за меня Павлычъ…

У меня снова мелькнула мысль убѣжать, скрыться, исчезнуть. Я чувствовалъ, что чрезвычайно поблѣднѣлъ и, не отвѣтивъ Марусѣ, прошелъ на крыльцо. Минуя кухню, я другой дверью прокрался въ прихожую, гдѣ стояла моя кровать, и легъ въ постель. Я лежалъ въ полнѣйшемъ изнеможеніи, замирая отъ страха, что вотъ сейчасъ меня позовутъ ужинать; я откажусь, и начнутся разспросы — что, да отчего, да какъ? Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось, чтобы обо мнѣ всѣ забыли. Вотъ кто-то идетъ… мама!

— А ужинать-то? — спросила она, присаживаясь ко мнѣ на кровать и, сжавъ между ладонями рукъ мое лицо, вплоть припала ко мнѣ своимъ лицомъ, какъ дѣлала всегда, когда ласкала насъ въ свои добрыя минуты.

И не успѣлъ я отвѣтить ей, какъ гдѣ-то далеко-далеко, въ самомъ потаенномъ уголкѣ сердца, что-то какъ будто екнуло, потомъ стало быстро расти, подступило къ горлу, стѣснило дыханіе, и я, уткнувшись ей въ колѣна, зарыдалъ.

— Ну, что такое? Что случилось? — встревожилась мать. Я не отвѣчалъ, будучи не въ состояніи изъ-за душившихъ меня слезъ выговорить ни единаго слова. Такъ какъ такіе приступы слезъ случались со мной и прежде, то мать понемногу успокоилась. Слегка покачиваясь, какъ будто убаюкивая меня, она блуждала своими мягкими, гладкими, теплыми руками по моему лицу, по шеѣ, по волосамъ легко, пріятно, успокаивающе и терпѣливо ждала, когда кончится мой припадокъ. Но мнѣ было такъ хорошо, такъ легко и свѣтло отановилось на душѣ, что я, хотя и успокоился, не отпускалъ ее отъ себя, крѣпко обхвативъ руками и уткнувшись лицомъ въ колѣна. И какъ горѣло мое сердце, какъ хотѣлось мнѣ раскрыть его передъ ней — изболѣвшее, изстрадавшееся безъ ея теплой, умиротворяющей ласки! Но мы были не одни.

Насъ ужъ нѣсколько разъ звали ужинать.

— Ну, что, ничего не скажешь? — спросила она, нагибаясь надо мной.

— Нѣтъ, мамочка, завтра, — отвѣчалъ я.

— Ну, ладно, завтра. А ужинать?

— Нѣтъ.

— Ну, спи, Христосъ съ тобой. — Она перекрестила меня и ушла. Я тотчасъ же заснулъ и за все лѣто ни одной ночи не спалъ такъ крѣпко, какъ эту.

XV.

На утро я проснулся позже всѣхъ. Въ домѣ было тихо. Изъ сада черезъ открытое зальное окно слышался говоръ и плачъ. Я кинулся къ окну. Подъ большой черемухой, на своемъ излюбленномъ мѣстѣ, сидѣла съ шитьемъ на колѣняхъ мать; около нея стояли бабушка и Маруся. Маруся плакала и рукавами утирала слезы, бабушка о чемъ-то громко говорила, быстро и широко размахивая руками, что бывало съ ней, когда она была взволнована. Я прислушался и обмеръ, вдругъ вспомнивъ обстоятельства вчерашняго дня и то, что предстоитъ мнѣ пережить за нынѣшній день. Меня опять начала давить тоска. Насколько наканунѣ вечеромъ я горѣлъ желаніемъ исповѣдать передъ матерью свои грѣхи, настолько теперь я желалъ какъ можно дальше отодвинуть эту страшную минуту. Ужъ я раскаивался, что обѣщалъ ей все разсказать, и у меня мелькнула мысль убѣжать. «Нѣтъ, ужъ лучше сейчасъ!» — рѣшилъ я и, точно съ гирями на ногахъ, направился къ матери.

— А-яй, до коихъ поръ! — завидя меня, шутливо проговорила мать. Но по тому ея голоса и по лицу я сразу замѣтилъ, что ей не по себѣ. Я подошелъ.

— Ну, что? Выспался ли? — спросила она, зорко всматриваясь мнѣ въ лицо.

— Выспался, — отвѣчалъ я.

— А нашего-то Котика… утопилъ кто-то! — проговорила мать, кручинно покачавъ головой, и глаза ея блеснули слезами.

Въ груди у меня какъ будто закипѣло, стѣснило дыханіе, сдавило горло, ручьемъ брызнули слезы, и я, какъ и наканунѣ, уткнувшись ей въ колѣни, началъ свой покаянный разсказъ. Мнѣ хотѣлось скорѣе облегчить свою совѣсть, поэтому я торопился, путаясь и перескакивая съ одного на другое, то и дѣло не находя словъ. Я разсказалъ и то, какъ мы съ Найденкой зорили гнѣзда и мучили птенцовъ, и какъ я воровалъ, и какъ меня за это терзала совѣсть, и какъ я мучаюсь по ночамъ, и какой страхъ нападаетъ на меня въ мои безсонницы.

Какъ и наканунѣ у меня на постели, слегка покачиваясь и блуждая руками по моей головѣ, мать слушала, лишь изрѣдка прерывая меня вопросами.

Я кончилъ и ждалъ.

— Бѣдненькій ты мой! — съ невыразимымъ чувствомъ проговорила мать, приподнявъ съ колѣнъ мою голову. И, сжавъ между ладонями рукъ мое мокрое отъ слезъ лицо, она припала ко мнѣ вплоть, обдавая меня горячимъ дыханіемъ. Ея глаза были полны слезъ.

Конечно, я не ждалъ ни брани, ни даже упрековъ, но столько въ словахъ «бѣдненькій ты мой» заключалось любви и ласки, столько сочувствія ко мнѣ, что у меня снова брызнули слезы, и я, какъ безумный, бросился цѣловать ея руки, лицо, платье. Но ужъ это были другія слезы — не сердечной боли, не измученной совѣсти, а чувствъ и ощущеній иного порядка: тутъ была и радость отъ облегченія, и благодарность за это облегченіе и за то, что меня пожалѣли, и жалость къ самому себѣ, потому что вѣдь я дѣйствительно былъ «бѣдненькій» и понималъ это, какъ нельзя болѣе.

Долго сидѣли мы съ матерью подъ старой черемухой и разговаривали. Мать очень заинтересовалась Найденкой и много разспрашивала меня про нее. Время близилось къ обѣду. Вдругъ у садовой калитки показалась бабушка.

— Мама, я уйду? — проговорилъ я.

— А-а! — засмѣялась мать. — Ну, поди искупайся и приходи обѣдать. Смотри же, непремѣнно.

Я юркнулъ въ вишенникъ, прокрался къ калиткѣ и побѣжалъ на рѣку.

Когда я вернулся, обѣдъ былъ уже готовъ. Цѣлую бы недѣлю я согласился не ѣсть, только бы не обѣдать въ этотъ день. Точно связанный, сѣлъ я за столъ на свое обычное мѣсто, около матери, не смѣя поднять глазъ.

— Что больно присмирѣлъ? Вотъ, вмѣсто щей-то, березовой бы лашней угостить, — сообразила бабушка.

— Слѣдуетъ, — подтвердилъ и отецъ.

Но бабушкины филиппики, даже приправленныя лаконическими комментаріями отца, теперь меня не смущали. Нѣсколько иначе обстояло дѣло съ Марусей. Она поклялась отмстить за котика, переломать всѣ мои вещи и избить Найденку.

Послѣ обѣда мы отправились съ ней на рѣку почтить вниманіемъ такъ трагически и столь безвременно погибшаго друга. Котъ мирно плавалъ на томъ же мѣстѣ, раздѣляя одинаковую долю съ разбитымъ лаптемъ, палками, щепками и прочимъ хламомъ.

— Милый Котя! — съ искренней грустью проговорила Маруся, потрогивая кота палкой, и изъ глазъ ея текли слезы…

Когда мы направились домой и поднялись на плотину, навстрѣчу намъ совершенно неожиданно вышла Найденка. Вѣроятно, она шла къ Оксену поѣсть.

— Ты зачѣмъ нашему коту глаза выколола? — коршуномъ налетѣла на нее Маруся и той самой палкой, которой помогала мнѣ вытаскивать изъ воды кота, больно ударила дѣвочку по плечу. Найденка откинула назадъ свои космы, скользнула глазами по Марусѣ, остановилась на мнѣ не то съ упрекомъ, не то чего-то ожидая и, поникнувъ мохнатой головой, побрела дальше.

— Ну, зачѣмъ ты ее?.. — упрекнулъ я Марусю.

— А она зачѣмъ кота-то?.. — проговорила Маруся, въ смущеніи провожая дѣвочку глазами. Вслѣдъ за Найденкой двинулись и мы и до самаго дома не перемолвились ни однимъ словомъ, каждый думая свои думы.

XVI.

Наступила ночь. Все давно спало, одинъ я опять мучился безсонницей. Взглядъ зеленоватыхъ глазъ съ упрекомъ стоялъ передо мной, смотрѣлъ на меня изъ всѣхъ угловъ, жегъ меня. Я въ тысячный разъ перебиралъ въ памяти подробности встрѣчи на плотинѣ, искалъ свою вину по отношенію къ Найденкѣ и не находилъ ея. Не предвидя конца своей безсонницѣ, я пошелъ въ залу, къ окну, у котораго короталъ большую часть своихъ безсонныхъ ночей. Оно выходило на улицу.

Было совсѣмъ темно. Небо заволокло облаками. Отъ поры до поры налеталъ легкій вѣтеръ, и большая трехствольная рябина въ палисадникѣ передъ окнами мягко и густо шептала. Вдругъ я услышалъ шорохъ, и вслѣдъ затѣмъ въ темнотѣ обрисовалась подъ окномъ такъ хорошо знакомая мнѣ фигурка Найденки.

— Это ты? — встрепенулся я отъ радости, вскакивая на подоконникъ. Найденка вдругъ беззвучно исчезла, точно растаяла. Я выпрыгнулъ изъ окна на улицу и увидалъ, какъ она скользнула темнымъ пятномъ на бѣломъ фонѣ ограды мимо церкви, къ спуску на кочкарникъ. Не отдавая себѣ отчета зачѣмъ, я пустился догонять ее. Найденка спустилась на кочкарникъ и прямикомъ черезъ выгонъ понеслась къ плотинѣ, нимало не стѣсняясь ни темнотой, ни кочками, точно бѣжала днемъ по ровному мѣсту. Съ первыхъ же шаговъ она далеко оставила меня. Я бѣжалъ робко, нерѣшительно, остулаясь и запинаясь за кочки, и давно уже не видѣлъ ее передъ собой.

Добѣжавъ до плотины, я остановился. Тамъ было такъ темно и страшно, что у меня не хватало рѣшимости перейти на ту сторону. Я прислушивался къ шелесту кустовъ за рѣкой и чего-то ждалъ

— Я съ то-бой не длю-зууусъ!.. — вдругъ звонкимъ и протяжнымъ речитативомъ прокатилось вдали за рѣкой, то замирая, то усиливаясь, точно вѣтеръ, забавляясь, бросалъ и ловилъ по широкой болотинѣ отдѣльные слоги. И опять все затихло, только вѣтеръ шумѣлъ, перебѣгая отъ куста къ кусту.

Я воротился домой подъ впечатлѣніемъ самыхъ разнообразныхъ ощущеній. Мнѣ было и обидно на Найденку, и жаль дружбы съ ней, и досадно на Марусю, избившую Найденку, и на себя за то, что я бѣжалъ за дѣвочкой. Дѣйствительно, зачѣмъ я бѣжалъ? Чего я хотѣлъ? Что бы сдѣлалъ, если бы догналъ ее? Между тѣмъ Найденка, очень естественно, подумала, что и я тоже хочу ее прибить.

Съ этой же ночи я началъ сильно скучать о Найденкѣ. Меня неудержимо тянуло за рѣку. Звонкій крикъ надъ широкой болотиной съ утра до вечера стоялъ у меня въ ушахъ. Прокравшись кустами къ Дальней Гривѣ, я, какъ бывало на кладбищѣ, по цѣлымъ часамъ терпѣливо наблюдалъ за дѣвочкой. Теперь я уже ни разу не заставалъ ее за живодерствомъ; она предавалась самымъ безобиднымъ занятіямъ: лѣпила изъ глины запруды у берега озерца, болталась въ водѣ, бродила по лугамъ, безцѣльно слоняясь отъ стога къ стогу и постоянно что-нибудь мурлыча въ полголоса — не то пѣсни, не то — что взбредетъ въ голову. Я нѣсколько разъ порывался къ ней, но что-то удерживало меня на мѣстѣ. И я также незамѣтно уходилъ домой.

XVII.

Былъ самый разгаръ ярового жнитва. Однажды послѣ обѣда насъ съ Марусей послали на полосу за зеленымъ горохомъ. Наша полоса находилась по изволоку выше кладбища. Маруся нарвала немного и понесла домой. Нѣсколько спустя и я собрался уходить, какъ вдругъ увидѣлъ, что — мимо капустниковъ поднимается къ кладбищу Найденка. Не желая быть замѣченнымъ ею, я ползкомъ подобрался къ толстой березѣ, и прежде служившей мнѣ пунктомъ для наблюденій за Найденкой, и спрятался. Дойдя до дороги, которая мимо кладбища вела на нашъ поповскій порядокъ, Найденка вдругъ свернула въ сторону и остановилась. Теперь только я увидалъ, что въ углу кладбища, на самомъ краю канавы, навзничь лежала какая-то женщина. Дѣвочка на минуту какъ будто задумалась, потомъ обошла кругомъ лежащей, снова остановилась и оглянулась…

Кругомъ не было никого, и я притаился въ нѣсколькихъ шагахъ, не отдавая еще себѣ отчета въ происходящемъ. Отбѣжавъ на дорогу, она нагребла въ подолъ пыли и, прежде чѣмъ я успѣлъ сообразить, что она хочетъ сдѣлать, вытряхнула пыль на лицо женщины. Я оцѣпенѣлъ отъ ужаса. Раздался невнятный крикъ. Женщина, повидимому пьяная, безсильно взмахнула руками, закашляла, забилась. У меня потемнѣло въ глазахъ…

Когда я очнулся, Найденки не было, женщина лежала на томъ же мѣстѣ, но уже въ другомъ положеніи.

Я прибѣжалъ домой; не находя мѣста отъ гнетущей тоски, точно сдѣлалъ это я самъ. Мнѣ поминутно слышался подавленный крикъ и кашель… Я прокрался на сѣновалъ и сталъ ждать. По моему предчувствію должно было произойти что-то чрезвычайное, что-то такое, что я непремѣнно услышу съ сѣновала, и въ ожиданіи меня охватывала нервная дрожь. Мнѣ мучительно хотѣлось раздѣлить съ кѣмъ нибудь свою тайну, но я чувствовалъ, что не могу разсказать никому. Хотя Найденка теперь внушала мнѣ лишь ужасъ и отвращеніе, все же мнѣ было жаль ее, и я не могъ изъ вчерашняго друга превратиться въ предателя.

Наконецъ, я надумалъ навести вамѣсто, гдѣ лежала неизвѣстная женщина, кого нибудь изъ ребятишекъ и побѣжалъ на рѣку, гдѣ во всякое время дня можно было найти ихъ. Я пригласилъ двоихъ мальчугановъ къ себѣ на горохъ, и мы отправились.

У меня ноги подкашивались отъ волненія. Я съ нетерпѣніемъ ждалъ, что кто-нибудь изъ нихъ замѣтитъ лежащую женщину, но они не замѣчали.

— Кто-то лежитъ, — проговорилъ я, какъ могъ спокойнѣе, оборачиваясь въ ту сторону.

— Вѣрно! айдате, посмотримъ.

— Эво, мотри, та нищенка. Ее утресь сидѣлецъ изъ кабака выгналъ, я видалъ.

— И то, знать, она; бѣжимъ-те.

Они побѣжали и вдругъ остановились, какъ вкопанные.

— Иди-ка-что! Иди! — сдержанно кричали они, махая мнѣ руками. Кажется, ничто въ мірѣ не заставило бы меня подойти. Ребятишки вернулись ко мнѣ оовершенно бѣлые отъ волненія и страха.

— Мертвая… полонъ ротъ пыли… И въ глазахъ-то все пыль… Кто-то созорничалъ! Надо сказать!

Мы побѣжали въ село.

Минутъ черезъ десять всѣ, кто ни былъ въ полѣ, спѣшили къ кладбищу. Бѣжали ребятишки, ковыляли старики съ подогами въ рукахъ, тащились старухи съ грудными ребятами. Всѣ торопились молча, обмѣвиваясь поклонами.

Страшная вѣсть тотчасъ разнеслась и по полямъ. Началась суматоха. Народъ побросалъ жнитво и, какъ на пожаръ, хлынулъ на кладбище. Бѣжали даже изъ сосѣднихъ деревень, полями смежныхъ съ нашими. Толкамъ, предположеніямъ, догадкамъ не было конца, и всѣ сходились на томъ, что это — озорство кого нибудь изъ ребятишекъ.

Не смотря на то, что село кишѣло народомъ, на улицѣ было тихо и какъ-то угрюмо мрачно, какъ бываетъ только во время бѣды или передъ бѣдой. Всѣ ходили понурые, кручинно и вдумчиво опустивъ головы. То тутъ, то тамъ женщины сбивались въ кучки и тихо разговаривали. Многія матери уже перессорились изъ-за ребятишекъ, перекоряясь ихъ прежними шалостями и проказами.

Но для Тарантаса это необычное происшествіе было настоящимъ бенефисомъ. Насквозь продитанная ненавистью къ ребятамъ и почуявъ общую вражду къ нимъ со стороны взрослыхъ, она изъ кожи лѣзла, чтобы еще больше разжечь непріязнь къ ненавистнымъ ей и безпощаднымъ врагамъ.

— Что? Дождались? — тарантила она на всю улицу съ своей обычной трибуны — съ завалины. — Гоже-ли?.. То-то вотъ! Учили-бы, какъ слѣдъ… Какъ вотъ теперь?.. Вотъ, жалѣли, вотъ и жалѣйте… Я ихъ, треклятиковъ, ужъ больно гоже знаю, — вотъ что! Ихъ, дьяволятъ, повѣсить мало! Еще вотъ сожгутъ, помяните мое слово — сожгутъ! и т. д.

Среди общей сумятицы и жуткой тиши, ея надсадный, истеричный голосъ звучалъ особенно назойливо. Но всѣмъ было такъ не до нея, столько заботы было у каждаго, въ виду предстоящей кутерьмы, что на нее совсѣмъ не обращали вниманія. Впрочемъ, это нисколько не обезкураживало ее.

XIX.

Въ моихъ воспоминаніяхъ очень мало сохранилось отъ всей той кутерьмы, которая началась по поводу задушенной женщины. Большая часть изъ этого живетъ въ памяти не по личнымъ влечатлѣніямъ, а по разсказамъ другихъ, и то гораздо позднѣйшимъ. Безпрерывный караулъ у трупа, наѣздъ полицейскихъ и слѣдственныхъ зластей, длинная и безалаберная процедура допросовъ ребятъ съ застращиваніями, посулами и прочими нелегальными пріемами (насъ съ Марусей почему-то не допрашивали), — все это представляется мнѣ какъ-бы за густымъ туманомъ: все слилось въ одну сѣрую безформенную массу; только кое гдѣ прорѣзываются отдѣльные контуры нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицъ, — и ни одной цѣльной фигуры, ни одного опредѣленнаго впечатлѣнія…

Повидимому, я былъ настолько погруженъ въ созерцаніе явленій своей индивидуальной жизни, что все, происходившее внѣ меня, оставалось за гранью моихъ воспріятій и ощущеній.

Но вотъ, вся слѣдственная канитель, кстати сказать, совершенно безрезультатная, кончилась. Женщину схоронили, и все тотчасъ покатилось по своей старой колеѣ, точно никогда изъ нея и не выкатывалось. У всѣхъ вмѣсто пережитыхъ тревогъ остались лишь одни воспоминанія, то горькія и досадныя, подчасъ даже злобныя, то добродушныя, безразличныя. Въ яровыхъ поляхъ снова закипѣло жнитво. Притихшая было дѣтвора опять зазвенѣла, за то Тарантаса не только не было слышно, но даже не видно… пылая мщеніемъ, никѣмъ не сдерживаемая дѣтвора рвалась съ ней въ бой.

Все пошло по старому. Одинъ я не могъ войти въ свою колею… Я никакъ не могъ забыть ни послѣдняго кашля пьяной женщины, ни ея невнятнаго крика, ни того, какъ она вдругъ безпомощно забилась на землѣ.

Со мной, кажется, начинались уже галлюцинаціи. Въ моихъ воспоминаніяхъ дѣйствительность самымъ безпорядочнымъ образомъ перепутывалась съ созданіями моего воображенія. Временами на меня нападалъ такой страхъ, — необъяснимый, непобѣдимый, властный, что я даже днемъ боялся оставаться одинъ. Кладбище стало для меня теперь вмѣстилищемъ всевозможныхъ ужасовъ, всякое воспоминаніе о Найденкѣ обдавало холодомъ. Теперь она въ моемъ воображеніи рисовалась почему-то въ видѣ огромнаго паука съ зелеными неморгающими глазами. Я положительно становился боленъ.

Въ это время къ намъ въ село прикочевалъ цыганскій таборъ. Цыгане каждый годъ откуда-то являлись къ намъ и каждый разъ своимъ появленіемъ производили ужасный переполохъ. Съ перваго же дня по всему селу начинались пропажи. Пропадало все, начиная съ домашней птицы и кончая картошкой въ поляхъ.

Какъ и всегда, цыгане расположились по выгону за рѣкой и съ перваго же дня отъ нихъ не стало покоя. По своему обыкновенію цыганки съ удивительной назойливостью навязывались ко всѣмъ съ ворожбой и гаданьемъ, выпрашивая все, что можно донести до табора, даже сѣно и солому.

Потомъ начались кражи. У насъ изъ садовой бесѣдки, гдѣ отецъ по лѣтамъ отдыхалъ обыкновенно послѣ обѣда, пропала подушка; у діакона тоже изъ сада — веревка, на которой сушили бѣлье; у кого-то съ сохи сняли сошники; у кого-то обили яблоки въ саду; у Оксена пропала мотушка нитокъ съ шеста передъ окномъ. По селу поднялся гвалтъ, и громче всѣхъ распиналась Оксенъ. Она была исконной и непримиримой ненавистницей цыганъ. Не существовало ругательства, котораго она не пустила бы въ ходъ въ схваткахъ съ цыганками, ничуть не затрудняясь въ выборѣ выраженій. Цыганки, разумѣется, тоже за бранью въ карманъ не лѣзли и проѣзжались, главнымъ образомъ, на счетъ ея кривого глаза. Эти перебранки принимали характеръ даровыхъ представленій, на потѣху, главнымъ образомъ, нашей братіи — дѣтворы. Особенно бѣсила Оксена одна красивая, высокая, еще молодая цыганка съ удивительно безстыжими черными глазами. Она нарочно спускалась къ кладбищу побѣсить Оксена и деводила ее до того, что та, позабывъ свои годы и степенность, гонялась за ней съ голиками, вѣниками, прутьями.

Можно поэтому представить, что происходило на нашемъ порядкѣ въ то утро, когда въ маленькомъ огородикѣ Оксена весь картофель оказался вырытымъ… Нѣтъ словъ описать ярость бѣдной старухи. Съ ранняго утра загремѣлъ ея басисистый голосъ, изрыгая ругательства, проклятія и жалобы. На этотъ разъ она распиналась не даромъ: въ таборъ былъ посланъ приказъ цыганамъ убираться съ сельской земли немедленно.

Не смотря на этотъ приказъ, цыганки, какъ ни въ чемъ не бывало, явились въ село и съ удвоенной наглостью стали клянчить и выпрашивать у бабъ всякую всячину. Мимо нашихъ оконъ прошла внизъ къ кладбищу высокая цыганка вмѣстѣ съ другой своей товаркой. Я сразу догадался, что она идетъ въ послѣдній разъ подразнить Оксена, и не ошибся. Минутъ черезъ десять обѣ цыганки пробѣжали назадъ, сопровождаемыя гурьбой ребятишекъ, которые съ гикомъ и крикомъ бросали въ нихъ щеиками, палками, землей. У красивой цыганки вся шея и одно плечо были густо выпачканы грязью. Гамъ стоялъ невообразимый. Эту оригинальную прицессію замыкала Оксенъ съ мокрымъ помеломъ на перевѣсъ. Она кричала и ругалась самымъ неописуемымъ образомъ. Въ это утро досталось отъ ребятишекъ и другимъ цыганкамъ такъ что всѣ онѣ поспѣшили выбраться изъ села и больше ужъ не показывались.

Наступила ночь. Село спало крѣпкимъ сномъ, какъ всегда. Я тоже сталъ было засыпать, какъ вдругъ забили въ набатъ. Я бросился къ окну и увидалъ въ сторонѣ къ кладбищу зарево. Село проснулось въ одну минуту. Начался тотъ характерный шумъ, который только и бываетъ на деревенскихъ пожарахъ. Со всѣхъ сторонъ бѣжали босые, раздѣтые, растрепанные. У насъ тоже всѣ проснулись. Я выпрыгнулъ изъ окна и побѣжалъ на пожаръ. Горѣла Оксенова изба, почти кругомъ охваченная пламенемъ. Сама Оксенъ въ одной сорочкѣ, должно быть, прямо съ постели, сидѣла у амбара напротивъ и плакала, громко причитая, какъ самая обыкновенная баба. Меня, помню, чрезвычайно разочаровало это обстоятельство: я думалъ, что Оксеново горе еще и на свѣтъ то не родилось.

Въ эту ночь таборъ снялся съ мѣста и ушелъ. Съ этой же ночи какъ въ воду канула и Найденка, а со мной открылась нервная горячка.

XXIV.

Прошло лѣтъ двадцать.

Однажды въ Нижнемъ я слонялся отъ бездѣлья по пристанямъ и забрелъ на пристань арестантскаго парохода, съ которой только что погрузили на баржу партію арестантовъ для отправки въ Пермь и далѣе — туда… Пароходъ готовился отвалить. Облокотившись на барьеръ пристани, я сквозь желѣзную рѣшетку баржи всматривался въ лица арестантовъ, пытаясь прочесть на нихъ исторію ихъ ужасныхъ дѣяній… Самыя обыкновенныя, самыя будничныя физіономіи — простыя я незначительныя…

Я осмотрѣлся кругомъ. Народу на пристани было мало, а кто и былъ, — занимались своимъ дѣломъ или разговаривали. Между тѣмъ; я давно уже чувствовалъ себя какъ-то неловко, какъ иногда чувствуется подъ чьимъ нибудь упорнымъ, тяжелымъ взглядомъ. Съ этимъ ощущеніемъ знакомы главнымъ образомъ нервные люди. Невольно я перевелъ взглядъ на корму баржи, гдѣ помѣщалось женское отдѣленіе, и мои глаза встрѣтились съ другими глазами, которые я узналъ бы изъ цѣлаго милліона глазъ… Неужели она узнала меня?!

Это была Найденка. На рукахъ у нея былъ ребенокъ. Я невольно отшатнулся отъ барьера и пошелъ на берегъ.

— За что? За поджогъ или за убійство? — подумалъ я, припоминая и ея первый поджогъ, и ея первое убійство.

Раздались свистки. Пароходъ сталъ отваливать, тихо вращая и шумя колесами. Потомъ колеса захлопали по водѣ чаще, пароходъ пошелъ быстрѣе, рванулъ съ мѣста баржу и направился внизъ по Волгѣ. Минутъ черезъ десять на общемъ темномъ фонѣ Волги и ея береговъ можно было разсмотрѣть лишь сѣрое пятно.

Воротынскій.

"Русское Богатство", № 7, 1901

Найденка (Воротынский)/ДО

НАЙДЕНКА. (Изъ воспоминаній дѣтства).

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XIX.

XXIV.

НАЙДЕНКА.
(Изъ воспоминаній дѣтства).