Наденька (Вербицкая)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Наденька : Эскизъ |
| Источникъ: Вербицкая А. А. Сны жизни. — М.: Товарищество А. А. Левенсонъ, 1904. — С. 183. |
— Наденька!.. А Наденька! — звенѣлъ въ палисадникѣ возбужденный дѣтскій голосокъ. — Онъ у меня палку отыма-а-етъ…
— Надежда Митревна, въ кладовую пожалуйте! — слышалось съ задняго крыльца.
— Наденька!.. Мы ждемъ чаю! — кричали съ террасы.
— Наденька-а… Онъ у меня палку отыма-а-етъ…
— Ахъ, Боже мой!.. (Громко.) Иду… иду сейчасъ… (Шопотомъ.) Господи!.. И отойти отъ дома не дадутъ…
Эти восклицанія вырвались у молоденькой расфранченной дѣвушки, которая спѣшными шагами подымалась на крыльцо дачной кухни. Въ дверяхъ нарядная кормилица, съ лукавой усмѣшкой на полныхъ губахъ, дернула дѣвушку за рукавъ.
— Пріѣхалъ, барышня… На террасѣ сидитъ…
— Что ты врешь! — вспыхнула Наденька.
— Вотъ те крестъ!.. Нешто ты его лошадь на дворѣ не видала?
— Перестаньте драться, дѣти! — съ замѣтнымъ раздраженіемъ воскликнула сидѣвшая на террасѣ хозяйка, восхитительно одѣтая и пикантная шатенка.
— Онъ у меня палку отыма-а-етъ… — уже со слезами вопилъ хорошенькій пятилѣтній мальчуганъ.
— Врешь, Витька, врешь!.. Моя палка… Я себѣ взялъ, — протестовалъ семилѣтній Сережа.
— Перестаньте сейчасъ! Сережа, отдай Витѣ палку! (Витя былъ любимцемъ матери.) Слышишь ты? Сейчасъ отдай! Ахъ, Боже мой! Куда же это бонна пропала! Наденька!..
— Иду, иду! — отчаянно крикнула Наденька сверху, гдѣ она спала съ дѣтьми.
Сидя передъ крохотнымъ зеркальцемъ, она пудрила свое слишкомъ румяное лицо.
— Вотъ что значитъ имѣть молодую бонну! — ядовито усмѣхнулась Анна Егоровна, сосѣдка Алексѣевыхъ по дачѣ.
Это была высокая и высохшая барыня, съ ястребинымъ профилемъ. Она была извѣстна тѣмъ, что прислуга у нея не жила дольше недѣли. Всѣ ненавидѣли ее и боялись.
Знакомство ея съ хорошенькой Варварой Андреевной началось съ тѣхъ поръ, какъ она нажаловалась ей на бонну, которая на кругу строила глазки офицерамъ. Варвара Андреевна сперва растерялась, потомъ сообразила что-то и вѣжливо поблагодарила сосѣдку за участіе къ ея интересамъ… Но, пожимая красивыми плечами, сквозившими такъ заманчиво сквозь черный гренадинъ лифа, она замѣтила сосѣдкѣ, что къ молодости надо имѣть снисхожденіе.
— Вы слишкомъ добры, знаю, — зашипѣла Анна Егоровна. — Въ другомъ мѣстѣ ей не позволятъ такъ рядиться и кокетничать. Я за ней давно слѣжу. Нѣтъ, ужъ вы черезчуръ снисходительны…
Слабая краска проступила изъ-подъ слоя пудры, покрывавшаго лицо Варвары Андреевны, и вѣки ея подрисованныхъ глазъ дрогнули. «Она что-нибудь знаетъ», — мелькнуло въ ея головѣ.
Результатомъ этого соображенія было то, что Варвара Андреевна пригласила зубастую сосѣдку на чашку чаю, и вотъ ужъ два мѣсяца какъ, втайнѣ проклиная эту злобную сплетницу, принимала ее съ такимъ почетомъ, какъ принимаютъ развѣ богатую тетку, отъ которой ждутъ наслѣдства.
Варвара Андреевна прошла на другой конецъ террасы, гдѣ сидѣлъ красивый офицеръ, съ задумчивымъ видомъ бившій себя хлыстикомъ по запыленнымъ ботфортамъ. Тамъ хозяйка оперлась на перила и насмѣшливо сощурилась на свою безобразную гостью.
— Я люблю видѣть кругомъ молодыя, красивыя лица, — заговорила она. — Моя кормилица — типъ русской красавицы. Наденька хотя и вульгарна (затаенное злорадство на мгновеніе прорвалось въ ея тонѣ), но все-таки мила… Не правда ли, Максимъ Николаичъ?
Она такъ внезапно повернулась своимъ стройнымъ тѣломъ къ офицеру, что тотъ вздрогнулъ невольно. Онъ видѣлъ — да и не онъ одинъ, — какъ искра ревниваго чувства вспыхнула и мгновенно угасла въ ея красивыхъ глазахъ. И когда онъ приготовилъ равнодушный отвѣтъ, лицо ея уже безстрастно улыбалось.
— А знаете ли, Анна Егоровна… Я подозрѣваю, что Наденька у васъ поклонника отбила. За что вы ее такъ ненавидите? — вдругъ вмѣшался въ разговоръ самъ Алексѣевъ, плотный блондинъ лѣтъ сорока, съ большой лысиной и русой бородой.
Онъ сидѣлъ тутъ же, на ступенькахъ террасы, въ роскошной чесучовой парѣ, подперши руками свой жирный подбородокъ и задумчиво глядя передъ собой.
— Вы не допускаете порядочныхъ женщинъ, никогда не имѣвшихъ поклонниковъ… и которыя считаютъ безнравственнымъ ихъ имѣть? — зашипѣла Анна Егоровна, какъ-то судорожно усмѣхнувшись.
Алексѣевъ поглядѣлъ на нее.
— Допускаю… въ нѣкоторыхъ случаяхъ. — онъ вынулъ папироску изъ массивнаго серебрянаго портсигара. — Максимъ Николаичъ, передайте-ка спички… А что касается Наденьки, всегда скажу, что очень мила, и дѣвушка порядочная…
— Чѣмъ же это порядочная? Что до сихъ поръ еще не пала?
— Да-съ, Анна Егоровна, хотя бы и тѣмъ… Мнѣ и то удивительно, что она до сихъ поръ не свихнулась… Ей уже за двадцать лѣтъ… Не шутка!
Онъ раскурилъ папиросу и далеко швырнулъ спичку. Она сверкнула въ неподвижномъ воздухѣ и упала въ траву палисадника.
— Какой цинизмъ! Неужели, по-вашему, такъ трудно удержаться отъ паденія?
«Тебѣ-то, навѣрное, легко», — подумалъ Алексѣевъ и пустилъ гостьѣ дымъ прямо въ лицо.
— А какъ бы вы думали, Анна Егоровна? Вѣдь, на Наденьку кто только зубы не точитъ изъ нашего брата? Аппетитная дѣвочка… Правда, Максимъ Николаичъ?
Онъ повернулъ голову чуть-чуть въ сторону красиваго кавалериста. Въ его добродушномъ тонѣ и въ плутовскихъ заплывшихъ глазкахъ было столько ироніи, что офицеръ вспыхнулъ и весь какъ-то подтянулся.
— Она вульгарна, — засмѣялся онъ дѣланнымъ смѣхомъ, чувствуя, что краснѣетъ и что нельзя краснѣть. «Ахъ, чортъ возьми!.. Видѣлъ что-нибудь»… — промелькнуло въ его кудрявой головѣ.
Неестественный звукъ этого смѣха заставилъ Варвару Андреевну измѣниться въ лицѣ.
Ей было тридцать-семь лѣтъ. Она была удивительно-моложава и интересна. Поклонники у нея не переводились. Но она знала, чего стоитъ ей эта моложавость. Никто никогда не видалъ ее запросто, раздѣтой; никто — даже мужъ — не зналъ, что у нея свое, что фальшивое! Лицо ея было удивительно нѣжно и художественно разрисовано, и только хитрой Наденькѣ удалось одинъ разъ подглядѣть, какъ Варвара Андреевна «оживляетъ» свой цвѣтъ лица. (Конечно, на другой же день кавалеристъ уже зналъ объ этомъ.)
Варвара Андреевна, какъ умная женщина, не скрывала своихъ лѣтъ. Но она съ тайной завистью глядѣла на банальное, но свѣжее лицо бонны, незнакомое съ косметиками.
На замѣчаніе кавалериста Алексѣевъ разсмѣялся жирнымъ смѣхомъ и опять подмигнулъ ему.
— Ну да!.. Толкуйте… «Вульгарна»… Зато фальсификаціи никакой… А свѣжесть-то? «Бутонъ», однимъ словомъ…
— Витя! — нервно крикнула хозяйка, перегибаясь черезъ перила. — Сколько разъ говорила: не ходи по цвѣтамъ?
Офицеръ почуялъ приближеніе бури.
— Если она бутонъ, — вкрадчиво началъ онъ, — то Варвара Андреевна…
— Пышная роза, которую такъ и хочется сорвать и упиться ея ароматомъ, и т. д. и т. д… Вы ничего не имѣете, что я кончилъ за васъ? — хладнокровно спросилъ Алексѣевъ. — Мы такъ сжились съ вами, Максимъ Николаичъ, что, когда вы открываете ротъ, я напередъ угадываю, что вы скажете.
Кавалеристъ опять вспыхнулъ и поклонился.
— Какое трогательное единодушіе! — замѣтила Анна Егоровна.
«И чѣмъ только этотъ пошлякъ плѣнилъ Варю? — спрашивалъ себя Михаилъ Семеновичъ. — И неужели она не видитъ, какъ онъ глупъ?»
О, нѣтъ! Она это видѣла съ тоской, почти съ отчаяніемъ, но свѣжесть и красота этого человѣка кружили ей голову, дразнили и влекли эту праздную, нервную и скучающую женщину. Изъ всѣхъ ея увлеченій это было самое сильное.
Алексѣевъ, между тѣмъ, продолжалъ вслухъ, съ наслажденіемъ затягиваясь и выпуская колечки дыма:
— Вѣдь въ такихъ «бутонахъ», какъ Наденька, собственно что хорошо, помимо ихъ свѣжести? То, что душа ихъ тамъ, что ли… это — листъ бѣлой бумаги, нетронутый листъ, на которомъ мужчина пишетъ свое слово, дурное или хорошее… по большей части, дурное… Это первая заповѣдь на скрижали… Впослѣдствіи, когда весь листъ къ концу жизни исписанъ вдоль и поперекъ, первое слово все-таки помнится. И оно, собственно, даетъ всему міропониманію женщины его индивидуальный, такъ-сказать, колоритъ…
— А развѣ листъ непремѣнно долженъ быть дописанъ? — вполголоса, не оборачиваясь, спросила Варвара Андреевна.
Она, не сморгнувъ, глядѣла въ золотистую даль, въ далекое поле, гдѣ блеяло, приближаясь, стадо, и гдѣ щелкалъ поминутно кнутъ пастуха.
— Обязательно. Нѣкоторые изъ нихъ такъ покрыты разнообразными почерками, такъ грязны и запутаны, что разобраться въ этихъ іероглифахъ не взялись бы и ученые спеціалисты… А что касается любовниковъ…
— Ахъ, Михалъ Семенычъ! Право, неинтересно! — такъ и затрепетала Анна Егоровна.
— Одинъ изъ писателей — не помню, право, кто — сказалъ: «Есть женщины, никогда не имѣвшія любовниковъ»[1]…
— Слава-Богу! Хоть это вы допускаете…
Алексѣевъ опять пустилъ Аннѣ Егоровнѣ дымъ въ лицо.
— Даже охотно… Но бѣда въ томъ, что, по словамъ того же писателя, нѣтъ такой женщины, которая имѣла бы одного любовника…
— Этотъ вашъ писатель, должно-быть, не видалъ порядочныхъ женщинъ! — такъ и вскинулась опять сосѣдка.
«Тебя-то онъ, навѣрное, не видалъ», — подумалъ Алексѣевъ и докончилъ вслухъ:
— И всего интереснѣе то, что какъ перваго бала, такъ и перваго любовника женщина не забываетъ никогда…
— И послѣдняго, — тихо кинула Варвара Андреевна.
Мужъ внимательно сощурился на ея тонкій профиль.
— А ты какъ, сестра, объ этомъ полагаешь? — освѣдомился Алексѣевъ, чуть поворачивая голову къ качалкѣ, на которой лежало что-то огромное и безформенное, покрытое дорогою пестрою матеріей.
— Отстань!.. Я перестала думать, — раздался умирающій, словно, голосъ.
Это «что-то» была сестра Алексѣева, Леонила Семеновна. Огромный вѣеръ въ ея жирной рукѣ лѣниво, но безостановочно обвѣвалъ ея блѣдное, отекшее лицо. Когда-то эта безформенная масса была женщиной, красивой, неглупой и доброй. Но къ сорока годамъ Леонила Семеновна стала жирѣть и тупѣть. Этой тучности не уменьшали ни воды, ни купанья, ни массажъ. Въ сорокъ-пять лѣтъ Леонила Семеновна, имѣя всѣ данныя для счастія, окруженная любящими дѣтьми и добрымъ мужемъ, богатая и беззаботная, въ буквальномъ смыслѣ слова влачила жизнь, всюду таская, съ трудомъ и отвращеніемъ, грузъ своего тѣла.
— Сестра, вѣдь, и ты когда-то была стройна и эѳирна, а теперь куча-кучей… Фу ты Господи!.. Какъ жизнь-то уходитъ!
— Уфъ!.. Умираю, Мишель… И зачѣмъ только живутъ такія несчастныя, какъ я?
— А собственно говоря, твой возрастъ, Варя, тоже интересенъ, — продолжалъ Алексѣевъ, посасывая свой дорогой мундштучокъ, и, по обыкновенію, нельзя было понять, шутитъ онъ, или говоритъ серіозно. — Ты теперь подходишь къ типу, извѣстному въ литературѣ подъ названіемъ бальзаковскихъ женщинъ… Интересный возрастъ, что говорить! Недаромъ за границей романисты уже не выбираютъ дѣвушекъ въ героини. Прѣсновато да слащаво все съ ними выходитъ… А описываютъ женщину отъ тридцати до сорока лѣтъ. Это, народнымъ слогомъ говоря, отданіе молодости, какъ бываетъ отданіе праздника… Жажда жизни въ это время необыкновенная, даже трогательная… Скверно только то, что женщины въ эти годы почти неизбѣжно влюбляются въ мальчишекъ. А имъ, въ сущности, каждая юбка дорога… Они даже толкомъ оцѣнить не умѣютъ всего аромата, что ли… этой запоздавшей мучительной страсти.
На этотъ разъ лицо и плечи Варвары Андреевны дрогнули. Мужъ замѣтилъ это и остался доволенъ результатомъ.
— Мнѣ кажется, — внушительно замѣтила Анна Егоровна хозяину, — что порядочная женщина никогда не позволитъ себѣ влюбиться ни въ старика ни въ мальчишку…
— Это вамъ только такъ кажется, — невозмутимо отпарировалъ онъ.
Горничная внесла самоваръ.
— Гдѣ Надежда Дмитревна? — строго спросила хозяйка.
— Онѣ на пироги выдаютъ-съ…
Горничная знала, что Наденька наверху перечесывается и надѣваетъ свѣжую батистовую кофточку. Уходя, горничная переглянулась съ кормилицей, гулявшей въ цвѣтникѣ. Вся женская прислуга знала о романѣ Наденьки и покровительствовала ей, въ пику хозяйкѣ.
— Скоро ли чаю? — спросилъ Алексѣевъ. — О Господи!.. Умрешь просто отъ жажды…
— Весь самоваръ выкипитъ, пока она явится, — нервно отвѣтила хозяйка.
Щеки ея пылали отъ досады, но ей въ голову не приходило самой заварить чай.
— Сережа!.. Опять по цвѣтамъ? Боже мой!.. Наташа… Кто тамъ?.. Кормилица… Да пошлите вы Наденьку! Это несносно, наконецъ!
— Помилуйте, — злорадно усмѣхнулась Анна Егоровна. — Дайте нарядиться! Что я вамъ говорила, Варвара Андревна? Вы ее такъ избаловали, что ей отъ васъ одна дорога — на содержаніе поступить… Она тѣмъ и кончитъ.
— И прекрасно сдѣлаетъ, — подхватилъ Алексѣевъ. — Все лучше, чѣмъ увлечься какимъ-нибудь прохвостомъ и очутиться на мостовой… Ты какъ объ этомъ думаешь, сестра?
— Отстань! Ничего я не думаю!
Алексѣевъ докурилъ папиросу и бросилъ дымившійся окурокъ на песокъ дорожки.
— Да-съ, Анна Егоровна, на этотъ разъ вы совершенно правы. Наденькѣ, да и всѣмъ въ ея положеніи, этой дороги, все равно, не миновать… Что жъ! Поживетъ, по крайней мѣрѣ, въ свое удовольствіе…
— Проповѣдуйте, проповѣдуйте!
— Но только не намъ судить ее, потому что всѣ мы ее на эту дорогу толкаемъ. И я, и вы, и Варя… всѣ…
— Michel!.. Qu’est-ce que vous radotez?[2]
— Мы?.. Мы толкаемъ? — визжала Анна Егоровна, всплескивая руками.
— Ничего не radotez[3]… Вотъ я себя имѣю претензію считать и честнымъ и незлымъ человѣкомъ… А, ей-Богу, доведись только, и не задумаюсь дѣвчонку погубить… Облѣнился я только теперь, зажирѣлъ. А будь-ка я какъ Максимъ Николаичъ… Хо-хо!.. И оправданіе себѣ нашелъ бы всегда: не я, такъ другой…
— Ну, прекрасно! — вспыхнула Варвара Андреевна. — Но мы-то, я-то при чемъ?
— Ты? Ты всѣхъ, быть-можетъ, виноватѣе… Не спорю, ты не злой человѣкъ… ты даже съ кухаркой вѣжлива… А слыхала ли отъ тебя Наденька хоть одно человѣческое слово? Такъ, хоть разъ?.. Кромѣ «подай» и «принеси» — ничего… Ты вонъ надъ книгами плачешь, надъ дурацкими драмами слезы льешь. А видѣла ли ты хоть разъ въ ней человѣка, словомъ… которому и любить и жить хочется, какъ тебѣ?
— Дайте ей carte blanche[4] завести любовника! — шипѣла Анна Егоровна.
— Которому и отдохнуть хочется… которому и больно и тяжело бываетъ подчасъ?.. Что она для тебя? Бонна, которой ты платишь десять рублей, и считаешь свои обязанности относительно ея конченными… И всегда даешь ей чувствовать разницу между ея и твоимъ положеніемъ… Поневолѣ тутъ повиснешь на шею первому, кто приласкаетъ…
— Я не знаю, если ужъ у насъ плохое мѣсто…
— Вѣрно, хуже бываетъ… Но допусти ты, развитая и гуманная женщина, что дѣвушка на твоихъ глазахъ увлечется… Что тогда? Поможешь ты ей? Или на улицу вытолкаешь?
— Нѣтъ… Какъ можно! — хихикала Анна Егоровна. — Мы ея дѣтей будемъ крестить и воспитывать… Est-ce charmant[5], Леонила Семеновна? Бонна съ любовниками…
— Да ужъ, дѣйствительно, матушка! Чѣмъ вѣкъ чужимъ дѣтямъ носы сморкать, да драки ихъ разнимать, это ужъ лучше своихъ ребятъ нарожать…
— Quelles expressions!.. Michel![6]
— Ни свободы ни развлеченій… Въ девять часовъ, съ курами и дѣточками вмѣстѣ, бай-бай не угодно ли? А тутъ такія ночи!.. Да я бы давно сбѣжалъ на ея мѣстѣ!
— Это, конечно, легче, чѣмъ работать, — язвительно подхватила Варвара Андреевна. — Теперь и гимназистки въ бонны идутъ. А эта мѣщанка, неучъ… Да надо же кому-нибудь за дѣтьми ходить!
— Вотъ я бы тебя на недѣльку въ ея шкуру посадилъ… Тебѣ чашку вымыть трудно, иголку взять въ руки лѣнь. И по дому и за дѣтьми — все Наденька…
— Михаилъ Семенычъ… Я, кажется…
— Кончилъ, матушка, кончилъ… Я ужъ самъ не знаю, чего это я вдругъ такъ разболтался? Не въ моихъ правилахъ съ бабьемъ языкъ трепать…
— Merci[7]! — хихикнула Анна Егоровна.
— Да вотъ эти архаровцы-винтеры чего-то тамъ застряли… Этакая скучища! — онъ зѣвнулъ во весь ротъ. — Погляди-ка, сестра — тебѣ дорогу видно, — не идутъ ли трое съ деревни?
— Охъ!.. Не повернусь!.. Гляди самъ…
— Да ты только голову поверни…
— Самъ гляди, самъ… Изнемогаю!
— Чудная какая! Вѣдь, мнѣ встать для этого нужно, а тебѣ только голову повернуть…
— Отстань!.. До ночи не доживу…
— Э-э-эхъ! — закряхтѣлъ Алексѣевъ. — Витя! Сережа!.. Слышите, дѣти? Витя, бѣги за уголъ, взгляни, не идетъ ли крестный… Тебѣ говорятъ, Витя?
Мальчики даже не обернулись, хотя отлично слышали.
Они, сидя на корточкахъ близъ клумбы, тыкали хворостинками жалкаго земляного червя. Онъ былъ уже наполовину раздавленъ, но еще судорожно цѣплялся за жизнь и искалъ спасенія отъ своихъ мучителей.
— Фу, скучища!.. И чего они тамъ застряли? Точно не знаютъ, что здѣсь околѣваешь съ тоски? Весь день пропалъ зря…
Въ эту минуту вошла Наденька. Лицо ея такъ и пылало.
«Какъ напудрилась!» — враждебно подумала хозяйка.
Анна Егоровна обдала бонну презрительнымъ взглядомъ и отвернулась, не отвѣчая на ея вѣжливый поклонъ. Наденька дерзко усмѣхнулась. Офицеръ сдержанно, почти небрежно поклонился дѣвушкѣ, не подавая руки. Она подняла на него влюбленный взоръ, но замѣтила зоркій взглядъ хозяйки и озабоченно загремѣла ключами.
— Вамъ съ сахаромъ, Михаилъ Семенычъ?
Съ мужчинами, особенно съ тѣми, которымъ надо было нравиться, Наденька говорила голоскомъ двѣнадцатилѣтней дѣвочки, какимъ говорятъ актрисы на амплуа ingénue[8]. Наденька, въ свои двадцать-два года, тоже была прекрасной актрисой. Съ пятнадцати лѣтъ живя на мѣстахъ, она научилась лицемѣрить, лгать, униженно цѣловать въ плечо нужныхъ людей и говорить дерзости тамъ, гдѣ почему-либо чувствовала свою силу. У нея была цѣлая гамма тоновъ и цѣлый запасъ готовыхъ выраженій, которыми она владѣла въ совершенствѣ. Она, гдѣ нужно было, не имѣла своего мнѣнія и воли. Если ей говорили: «Какая чудная погода, Наденька!.. Не пойти ли гулять?» — «Отличная погода, — отвѣчала она съ восторгомъ. — Пойдемте!» Но стоило черезъ минуту капризной барынѣ замѣтить: «Па́ритъ что-то… Не остаться ли? Дождь пойдетъ, пожалуй?» — Наденька тотчасъ соглашалась: «Ахъ, очень паритъ… Конечно, лучше остаться».
Но подъ этой маской ключомъ била страстная жажда жизни и наслажденія. Она завидовала хозяйкѣ и втайнѣ ненавидѣла ее. Дѣтей она тоже не любила. Дѣло ея претило ей…
Она была слишкомъ умна, чтобы не видѣть двусмысленности своего положенія. Отставъ отъ одного берега, она къ другому не пристала. Незаконная дочь бывшей горничной и барина, она съ дѣтства инстинктивно тянулась вверхъ. Бѣгая на побѣгушкахъ, еще дѣвчонкой мечтала о нарядахъ… На мѣстахъ она держалась барышней, хотя считалась прислугой. Горничныя говорили ей «ты» и гнушались убирать за нею. За Наденькой ухаживали и господа и лакеи. Но она была практична и держалась стойко. Ей даже, черезъ какую-то портниху, выходилъ случай сдѣлаться содержанкой богатенькаго старичка; это было года три назадъ. Она отвергла это предложеніе.
Она говорила «безпремѣнно», «колидоръ» и ѣла съ ножа. Но одѣта была по модѣ, все жалованье тратила на туалетъ и искренно оскорбилась бы, если бъ ей сдѣлалъ предложеніе мѣщанинъ либо мелкій лавочникъ. Она понимала, что дворянину она тоже не пара, но… молодость подсказывала ей какія-то сладкія, неясныя грезы какого-то далекаго, невозможнаго счастія… Она мечтала встрѣтить хорошаго человѣка, имѣть свою квартирку, своихъ дѣтей, прожить вѣкъ барыней и честной женщиной, которую каждый нахалъ не смѣетъ цѣловать впотьмахъ, прижавъ гдѣ-нибудь къ стѣнѣ, пользуясь ея беззащитностью… Но годы уходили, и блѣднѣли мечты. Часто ночью она плакала украдкой отъ дѣтей и прислуги. Ахъ! Если бъ у нея былъ добрый, любящій мужъ, она не стала бы обманывать его съ первымъ попавшимся верхолетомъ, какъ всѣ эти барыни, тайны которыхъ она знала!.. Она такъ натерпѣлась за эти семь лѣтъ отъ дѣтей, кухарокъ и свѣтскихъ дамъ, что молилась бы, кажется, на того, кто далъ бы ей возможность жить по-людски.
Когда чай былъ разлитъ, Наденька тотчасъ состроила почтительно-умильную улыбочку и сама понесла чашку на маленькій столикъ у качалки, куда передъ этимъ приносила приготовленный ею клюквенный морсъ со льдомъ.
— Какъ вы себя чувствуете, дорогая Леонила Семеновна? — и у нея даже голосокъ дрогнулъ отъ участія.
— Уфъ!.. Умерла… Не спрашивайте, душа моя…
Алексѣевъ, кряхтя, добрелъ до угла, откуда съ минуту глядѣлъ на дорогу, рукой, какъ щиткомъ, прикрывъ глаза, и, наконецъ, вернулся на террасу.
— Пойду сейчасъ на деревню… И какого чорта они тамъ сидятъ? Дайте, Наденька, мою шляпу!.. А папиросы-то вы забыли набить?
— Нѣтъ, не забыла, — пропѣла Наденька. — Сейчасъ принесу… — и она выпорхнула съ балкона.
— Умница-дѣвочка! — Алексѣевъ послалъ ей вслѣдъ воздушный поцѣлуй. — Просто безъ нея какъ безъ рукъ, — объявилъ онъ, ни къ кому, собственно, не обращаясь.
Наденька вернулась съ наполненнымъ портсигаромъ и огромной панамой хозяина.
— Ну, спасибо, мой ангелъ… А мой стаканъ вылейте въ полоскательницу… Ну его! Только время съ нимъ потеряешь попусту…
— Удивительная страсть у васъ этотъ винтъ, — вмѣшалась Анна Егоровна. — Вѣдь, какъ чаю ждали!
— У всякаго своя страсть, матушка. У меня винтъ, а у васъ сплетни… Что вреднѣе, пораздумайте-ка на досугѣ…
Анна Егоровна въ лицѣ перемѣнилась. Она никакъ не могла привыкнуть къ выходкамъ Алексѣева. Это былъ первый человѣкъ, который не только не боялся ея языка, но даже явно глумился надъ ней.
— Вы не обидѣлись, дорогая Анна Егоровна? — тревожно освѣдомилась хозяйка. — Не обращайте вниманія… Онъ у насъ такой… такой enfant terrible[9]…
И теплымъ взглядомъ она проводила все еще красивую фигуру мужа, который, она знала, былъ и сейчасъ умнѣе всѣхъ ея «друзей».
Михаилъ Семеновичъ, дѣйствительно, былъ когда-то и неглупъ, и чутокъ, и добръ, какъ сестра его, — пассивно, впрочемъ. Но среда скоро притупила въ немъ всѣ высшіе запросы. По мѣрѣ того, какъ жирѣло его тѣло, заплывала жиромъ, казалось, и его душа. Въ сорокъ лѣтъ онъ имѣлъ хлѣбное мѣсто и былъ свободенъ отъ крайностей и увлеченій. Женился онъ по страстной любви, но скоро охладѣлъ къ женѣ, измѣнялъ ей, бѣгалъ отъ домашнихъ сценъ ревности… Когда жена разлюбила его и, въ свою очередь, завела любовника, онъ сознался передъ самимъ собой, что она въ правѣ это дѣлать, и встрѣчалъ «друга дома» съ добродушной насмѣшкой, какъ все въ жизни, которая никогда не казалась ему трагедіей. Его даже забавляло слѣдить за романами жены, поджидать минуту ея разочарованія и съ мелкимъ чувствомъ злорадства сознавать собственное превосходство надъ ея избранниками… Теперь все его нравственное содержаніе исчерпывалось страстью къ винту. Любилъ онъ и дѣтей, положимъ, но вспоминалъ о нихъ только за обѣдомъ, когда передъ нимъ появлялись ихъ цвѣтущія рожицы. Онъ даже не былъ увѣренъ, что это его собственныя дѣти… «Да и не все ли равно, въ сущности?» — разсуждалъ онъ самъ съ собой.
Но «жилъ» Михаилъ Семеновичъ только за винтомъ, объявляя «безъ козыря»… Его глаза снова блестѣли, голосъ звучалъ бодро, онъ чувствовалъ себя человѣкомъ, а не «копной»… Безъ винта онъ жилъ какъ-бы спросонья, томясь ожиданіемъ партіи.
На террасѣ продолжали чаепитіе. Офицеръ подсѣлъ къ столу и игралъ ножомъ для хлѣба. Изъ-подъ рукава его, на тонкой кисти сверкалъ золотой обручъ браслета. Эта именно вычурная, модная бездѣлушка и высокіе ботфорты больше всего доканали бѣдную Наденьку. Въ ея глазахъ это былъ верхъ изящества.
Съ безстрастнымъ лицомъ она поила дѣтей и наливала. стаканы. Ложки звенѣли въ чашкахъ, разговоръ падалъ и замиралъ.
— Ma sœur[10], хотите еще чаю? — освѣдомилась хозяйка.
— Все равно… Охъ батюшки!.. Когда же это жаръ спадетъ?
А жаръ, между тѣмъ, спадалъ. Солнце заходило. На лужайку отъ лѣса легли длинныя холодѣющія тѣни и тянулись теперь жадно къ террасѣ, все ближе, какъ чьи-то гигантскія руки, ищущія обнять всѣхъ, кто сидѣлъ тамъ. Только на верхушкахъ сосенъ алѣлъ тающій отблескъ зари. Стадо прошло, и съ деревни уже громко доносились теперь щелканіе кнута, мычаніе коровъ, крики бабъ и дѣтскій плачъ… Еще немного, и легкій туманъ закурился надъ лужайкой. Вся луговина вдали дымилась. Изъ-за темной щетины лѣса показалось какъ бы зарево. Это выплывала огромная красная луна.
Подъ предлогомъ выбрать изъ сухарницы какія-то воздушныя стружки, офицеръ, пользуясь минутой общаго дамскаго разговора, нагнулся надъ столомъ, гдѣ сидѣла Наденька, и шепнулъ, почти не двигая губами:
— Когда всѣ заснутъ… въ рощѣ…
Наденька вспыхнула, потомъ сильно поблѣднѣла, но тотчасъ нашлась:
— Покрѣпче вамъ, вы сказали?
Но ея дрогнувшій голосъ выдалъ ее, и этого было довольно для Варвары Андреевны. Она выпрямилась и вся побѣлѣла. То, о чемъ она догадывалась съ мученіемъ и тоской весь этотъ мѣсяцъ, теперь стало для нея уже несомнѣннымъ. Словъ она не слышала, но хорошо поняла маневръ своего любовника.
Внезапно разговоръ упалъ, и среди этой зловѣщей тишины вдругъ раздалось ворчаніе Вити:
— Не трогай мячъ… Я первый взялъ…
— Нѣтъ, врешь, — опять раздраженно протестовалъ Сережа. — Самъ не трогай… Я первый взялъ…
Хозяйка встрепенулась.
— Ведите ихъ спать!.. Давно пора! — рѣзко приказала она, бросая неумолимый взглядъ на дѣвушку. — Вы никогда не знаете вашихъ обязанностей… — и въ этомъ взглядѣ Наденька прочла свой приговоръ.
Въ свою очередь, она поднялась, молча глядя на Варвару Андреевну, не желая скрыть вызова, злобы и торжества, которымъ дышало ея лицо. Всего секунду длился этотъ разговоръ безъ словъ.
Неся высоко голову, но втайнѣ горя со стыда отъ униженія, которому ее подвергали въ глазахъ Максима Николаевича, Наденька прошла въ палисадникъ. Тамъ она взяла дѣтей за руки и буквально потащила ихъ домой. Мальчики отбивались и кричали, что не хотятъ спать… Наденька не внимала. Она сама не сознавала ясно, что дѣлаетъ.
Варвара Андреевна вспыхнула.
— Вы съ ума сошли! Что вы дѣлаете? — закричала она, перегибаясь черезъ перила.
— И-и-и!.. — вопили мальчики.
— Почему вы ихъ тащите? Слышите вы, что я говорю? — вдругъ взвизгнула хозяйка и топнула ногой. — Неужели нельзя… нельзя уговорить!.. Какъ-нибудь помягче!.. Это… это я не знаю что!
Губы и руки ея дрожали.
— Образцовая бонна! — хихикнула Анна Егоровна. — Помилуйте! Гдѣ жъ намъ, такой принцессѣ, унизиться до уговоровъ!
— Дѣти, да пойдемте же! — съ мученіемъ въ голосѣ сказала Наденька и до боли сжала дѣтскія ручонки.
Она и ребятъ въ эту минуту ненавидѣла не меньше, чѣмъ ихъ мать.
«Завтра откажу, непремѣнно завтра откажу!» — завертѣлось въ головѣ Варвары Андреевны. Она взволнованно забѣгала по террасѣ. Лицо ея горѣло. Когда она проходила мимо офицера, онъ поймалъ ея взглядъ и постарался придать своему лицу выраженіе нѣжности и огорченія. Но она рѣзко отвернулась, въ внезапномъ приливѣ отвращенія, и стала спускаться въ палисадникъ. Она знала, что выдаетъ себя головой передъ Анной Егоровной, но ей теперь было все равно…
— Куда же вы? — окликнула ее гостья.
Она спѣшно шла въ рощу, черезъ лужайку. Ее душили слезы.
Офицерикъ вскочилъ въ испугѣ, потоптался на террасѣ и сѣлъ опять, встрѣтивъ ядовитый взглядъ и змѣиную улыбку сосѣдки.
— Роса падаетъ… Вы ноги промочите, — крикнулъ онъ вслѣдъ, уже для очистки совѣсти.
Хозяйка не отвѣтила. Тогда онъ схватилъ фуражку и началъ прощаться. Это разстраивало всѣ его планы. Надо помириться…
«Лжетъ, лжетъ… И давно ужъ обманывалъ, — съ горечью и ужасомъ думала хозяйка. — И что онъ нашелъ въ ней? Ничего, кромѣ ея двадцати лѣтъ. Боже мой! Боже мой!.. И неужели я уже такъ увяла, что не могу конкурировать даже съ Наденькой? И если бъ еще не на глазахъ, не въ моемъ домѣ!.. И эта развратная дѣвчонка… за всю мою доброту… Завтра же откажу, непремѣнно. Пусть пропадаетъ!.. Пусть идетъ по рукамъ!.. Это у нея въ крови!..» — рѣшила она съ жестокостью несчастнаго человѣка.
Максимъ Николаевичъ спѣшно догонялъ ее.
Дѣти долго не засыпали, капризничали и ссорились. Наденька, ломая руки, ходила по комнатѣ и убѣждала ихъ заснуть. О! Какъ она ихъ ненавидѣла!
Наконецъ они заснули.
Наденька сидѣла на кровати, сжавъ голову въ рукахъ. Сумерки сгущались. Луна подымалась выше. Черезъ серебристую траву лужайки лѣсъ кинулъ бархатную тѣнь къ самой дачѣ. Онъ дышалъ неостывшимъ еще жаромъ и смолистымъ ароматомъ въ открытое окно дѣтской.
Подъ окномъ росла молодая березка. Когда набѣгалъ вѣтерокъ, она раздумчиво качала головой и, лепеча что-то, тихонько стучала вѣткой въ стекло, какъ-будто звала или напоминала… И всякій разъ отъ этого легкаго стука Наденька вздрагивала съ головы до ногъ и оглядывалась въ тьму лѣса.
«Я жду»… — какъ бы шепталъ онъ ей.
Наденька знала, что ей откажутъ завтра отъ мѣста, и она очутится на мостовой. Мать… Это воспоминаніе кольнуло ее… Она не можетъ пріютить ее въ чужомъ домѣ, гдѣ служитъ экономкой. Она будетъ плакать, попрекать, назоветъ дармоѣдкой… и даже хуже… Друзей нѣтъ, денегъ тоже нѣтъ про черный день. Никто не вступится за нее, не пощадитъ, не поможетъ… «Михаилъ Семенычъ?..» — блеснула на мгновеніе надежда и тотчасъ угасла. Нѣтъ… Онъ безхарактерный и слишкомъ любитъ свой покой. Ахъ! Если бы кто-нибудь, съ кѣмъ посовѣтоваться, передъ кѣмъ поплакать!.. Одинокая… среди чужихъ и равнодушныхъ людей…
Но ужасъ завтрашняго дня блѣднѣлъ передъ настоящимъ моментомъ, передъ мучительною борьбой, возникшею въ ея душѣ.
Она любила страстно, безрасчетно… Все подготовило ее къ этой развязкѣ: и растлѣвающая атмосфера этого празднаго дома, какъ бы пропитанная вѣчной жаждой наркоза и наслажденія; и поведеніе самой хозяйки, властно и назойливо будившее врожденные инстинкты Наденьки, которые дремали раньше, заглушаемые стыдливостью, страхомъ, надеждой на что-то лучшее… Встрѣча съ Максимомъ Николаевичемъ выбила ее окончательно изъ колеи. Его отношеніе къ Наденькѣ было травлей, откровенной до цинизма, безъ малѣйшей дымки какой-либо иллюзіи. Онъ, дѣйствительно, такъ разсуждалъ: «Не я — такъ другой… Не нынче — такъ завтра… Это ея судьба»… И она знала, что онъ безъ жалости броситъ ее; она почти была увѣрена, что онъ даже не любитъ ее… Но ей было все равно…
Кто-то изъ дѣтей зачмокалъ во снѣ и, хныча, перевернулся въ постелькѣ. Наденька вздрогнула.
Онъ будетъ ждать… Итти или нѣтъ?
До сихъ поръ они видѣлись урывками, на минуту. Она напрягала всю волю, чтобъ избѣгать его… Это будетъ первое свиданіе. Наденька понимала, чѣмъ рискуетъ. Невинная въ свои двадцать-два года, она давно утратила наивность… «Не надо итти»… — твердила она себѣ… Если узнаютъ, все будетъ кончено. Ее выгонятъ съ позоромъ на улицу, втопчутъ въ грязь, ей даже откажутъ въ рекомендаціи на другое мѣсто…
Но тутъ ей вспоминались глаза Максима Николаевича, запахъ его усовъ, ощущеніе отъ его жаднаго поцѣлуя, эти мягкія, горячія, чувственныя губы… «Боже мой! Боже мой! Что мнѣ дѣлать?» — безъ слезъ рыдала она.
Горничная тяжело протопотала внизу, неся холодный самоваръ. На террасѣ стихли голоса. Анна Егоровна ушла къ себѣ.
Наденька сверху видѣла, какъ вернулась хозяйка, и въ саду мелькнулъ бѣлый китель офицера. Онъ что-то горячо говорилъ ей. Онъ ее успокоилъ, конечно. Вѣдь, онъ мастеръ заговаривать зубы…
Стемнѣло. Прошелъ часъ. Можетъ, больше. Наденька слышала, какъ офицеръ проскакалъ рысью подъ ея окномъ. За деревней онъ свернетъ въ рощу и будетъ ждать… Наденька спустилась по лѣстницѣ въ кухню и остановилась на крыльцѣ. Прислуга замолчала (говорили, значитъ, о ней) и глядѣла на нее съ любопытствомъ.
И дѣвушка догадалась, что тамъ, въ комнатахъ, участь ея уже рѣшена.
— Посуду мыть будешь, что ли, Надя? — ласково и мягко спросила ее горничная. — А то, пожалуй, я вымою… Богъ съ тобой!
Она не слыхала. «Итти или нѣтъ?..» какъ молотомъ било ей въ голову.
— Вы бы сахару выдали для тѣста, да яицъ оставьте! — напомнила кухарка, трогая дѣвушку за рукавъ.
Она машинально опустила руку въ карманъ, гдѣ зазвенѣли ключи, и двинулась къ чулану. Только когда кухарка замѣшкалась съ провизіей, она обернулась, и въ голосѣ ея дрогнули слезы.
— Скорѣй же!.. Ради-Бога, скорѣй!
Ее била лихорадка.
Она прошла черезъ дворъ, стараясь держаться въ тѣни. Всѣ окна уже были освѣщены, и на террасѣ готовились ужинать. Она скользнула въ калитку… «Скорѣй, пока не видятъ, пока не позвали»…
Тамъ, въ тѣни у забора, она остановилась, вся дрожа… «Итти или нѣтъ?..»
Передъ ней какъ бы всплыли ехидная улыбка Анны Егоровны, жестокіе глаза ея страдающей, униженной соперницы…
Она заломила руки надъ головой и съ отчаяніемъ подняла глаза на задумчивое, блѣдное небо. Крупная одинокая звѣзда зажглась тамъ, высоко, подъ взоромъ Наденьки, и, казалось, глядѣла на дѣвушку съ нѣмымъ вопросомъ.
Красота ночи отравой проникала въ нервы; эта отрава разливалась по тѣлу и обезсиливала. Кровь била въ виски… «Итти или нѣтъ?..» — въ послѣдній разъ спросила она себя. Казалось, она извнѣ ждала толчка.
А лѣсъ чернѣлъ вдали, неподвижный, таинственный… Онъ манилъ какими-то одуряющими чарами, онъ сулилъ впереди волшебные сны…
«Вотъ какъ гибнетъ наша сестра»… — отчетливо вдругъ сказалось въ сознаніи Наденьки.
Она уже не колебалась, не боролась. Безвольная, завороженная властью растущаго желанія, стояла она, и слезы восторга закипали въ груди… Любовь ли, обманъ ли?.. Все равно!.. Радости хочется, ласки… Взять свое счастіе и хоть разъ дать его другому!.. Всю себя отдать безъ разсчета!.. На мгновеніе стать свободной и равной имъ всѣмъ… Стать счастливѣе хозяйки, счастливѣе богача!
А одинокая звѣзда наверху глядѣла въ поднятые зрачки Наденьки и, тихо мигая, какъ бы говорила ей: «Да… да… да»…
«Наденька-а-а»… — послышался ей сверху дѣтскій плачъ. Можетъ-быть, почудился только? Но это рѣшило все.
Она вздрогнула, прижмурила вѣки и, держась въ тѣни, пошла впередъ… почти побѣжала… быстро-быстро… скорѣй… туда…
Навстрѣчу судьбѣ…