С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Тамъ было пустынно и дико… Угрюмой стѣной вздымаются высокія голыя скалы; прижавшись къ нимъ, высоко повисли въ воздухѣ одинокія сирыя сосны, изуродованныя бѣшеными вѣтрами, съ искалѣченнымъ тѣломъ, обломанными вѣтвями. Проносятся надъ вершинами облака, задѣвая гребни скалъ, сумрачныя, клубистыя облака, — оттуда, съ дальняго сѣвера въ сторону южную… Какъ темное облако, паритъ орелъ надъ горами…
A ниже — все камни… Они летѣли оттуда съ вершины горъ огромными глыбами, цѣлыми скалами, нагромождаясь другъ на друга, разбиваясь на тысячи кусковъ, и остановились и замерли въ дикомъ хаосѣ разрушенія. Покрыли ихъ разноцвѣтные лишаи, разросся колючій кустарникъ, кривые дубы вытянулись между грудами камней, кое-гдѣ проглянули пятна виноградниковъ, табачныхъ плантацій. Изрѣдка бѣлѣютъ одинокіе домики, и, какъ сторожа, обступили ихъ пирамидальные тополя, темной иглой встаетъ печальный кипарисъ, — a тамъ опять камни и камни, — сѣрые, желтые, зеленые…
Пустынно и дико въ горахъ…
Зеленая ящерица выглянетъ любопытными глазками изъ расщелины скалы; беззвучно темнымъ жгутомъ проползетъ ужъ; какъ пучки змѣй, ползутъ по землѣ твердые, какъ камень, вѣтви плюща, взбираются по тѣмъ отвѣснымъ голымъ скаламъ, обвиваютъ старые обросшіе мхомъ камни и стѣны домовъ и смертельными объятіями сжимаютъ тѣ кривые дубы, и стройный тополь, и печальный кипарисъ… Только море все волнуется и шумитъ и все говоритъ свои вѣчныя слова…
Блѣднымъ призракомъ вставала весна, медленная, тихо плывущая, неувѣренная крымская весна. Въ темныхъ почкахъ голыхъ дубовъ, въ желтой зелени просыпающихся тополей, въ горячемъ воздухѣ, волнами лившемся надъ камнями и деревьями и зеленовато-синимъ моремъ, — всюду чуялось ея присутствіе. Лиловая фіалка выглядывала изъ-подъ старыхъ сухихъ листьевъ, пестрѣли бѣлыя, желтыя и розовыя примулы между сѣрыми камнями.
Было беззвучно, мирно и радостно. Пронеслось по шоссе тяжелоѳ ландо; блѣдныя, больныя, измученныя дальнимъ сѣверомъ лица жадными расширенными глазами смотрѣли на свѣтлое море и голубое небо — и снова стало тихо, только море сладко вздыхало внизу.
Такъ хорошо было бродить въ горахъ, въ этой сладкой тишинѣ просыпающейся весны.
До меня донесся разговоръ. Кто-то говорилъ суровымъ голосомъ, кого-то строго упрекалъ, но голоса отвѣчавшаго было не слышно. Я невольно убавилъ шагъ, до меня явственно донеслись прерываемые короткими промежутками рѣзкіе, громкіе возгласы:
— Горе вамъ!.. Горе вамъ!.. Горе вамъ!..
Я обогнулъ скалу, повисшую надъ шоссе, и потихоньку взобрался наверхъ, откуда доносились звуки.
Высоко надъ шоссе, подъ зеленой сосной, прислонившись къ каменной глыбѣ, сидѣлъ молодой человѣкъ, почти юноша, въ домотканной сѣрой свиткѣ, въ истоптанныхъ пасталахъ, загорѣлый, покрытый пылью. Рядомъ съ нимъ лежалъ старый выцвѣтшій картузъ, длинная палка съ крючкомъ, сдѣланная изъ тыквы баклага для воды и открытая котомка, изъ которой выглядывалъ черный запыленный хлѣбъ, холщевая вышитая рубашка, какая-то исписанная тетрадь. Онъ сидѣлъ, вытянувши ноги, держалъ передъ собой раскрытую книгу и громко, нараспѣвъ, съ малороссійскимъ акцентомъ, читалъ:
— «Горе вамъ, книжники — онъ выговаривалъ „кныжныки“ — и фарисеи, лицемѣры, что строите гробницы пророкамъ и украшаете памятники праведниковъ».
«… такимъ образомъ, вы сами противъ себя свидѣтельствуете, что вы сыновья тѣхъ, которые избили пророковъ».
Онъ былъ большой, угловатый, не сложившійся, съ длиннымъ, худымъ тѣломъ, выступающими лопатками, съ коротко остриженной черноволосой головой. Темное отъ загара лицо съ еле пробивающимися усами и густыми черными бровями, изъ-подъ которыхъ смотрѣли большіе сѣрые глаза, глядѣло сурово и строго.
«Посему, вотъ, я посылаю къ вамъ пророковъ и мудрыхъ и книжниковъ, и вы иныхъ убьете и распнете, a иныхъ будете бить въ синагогахъ вашихъ и гнать изъ города въ городъ»….
Попрежнему строго и укоризненно звучали низкія ноты молодого несложившагося голоса.
«Іерусалимъ, Іерусалимъ, избивающій пророковъ и камнями побивающій посланныхъ къ тебѣ!»…
Онъ дочиталъ главу, вздохнулъ долгимъ, труднымъ вздохомъ и замеръ. Раскрытая книга лежала на землѣ, широко открытые глаза словно подернулись туманомъ и, не мигая, смотрѣли вдаль, — туда, гдѣ разстилалось широкое море… Я стоялъ почти прямо передъ нимъ, — онъ не видѣлъ меня, камень вырвался изъ-подъ моей ноги и, прыгая, съ сухимъ звукомъ покатился далеко внизъ, — онъ не обернулся. Кругомъ не было ни звука; мнѣ слышно было, какъ переворачивались листы книги. Онъ снова началъ читать тихимъ, глухимъ, точно испуганнымъ голосомъ, медленно роняя слово за словомъ, словно вдумываясь въ каждое, словно пугаясь смысла ихъ…
— «Блаженны алчущіе и жаждущіе правды, ибо они насытятся»…
Онъ закрылъ глаза и еще тише повторилъ про себя:
"Блаженны алчущіе и жаждущіе правды, ибо они насытятся…
«Блаженны изгнанные за правду, ибо ихъ есть Царство Небесное»…
«Блаженны вы, когда будутъ поносить васъ и гнать»…
Голосъ звучалъ еще тише… Лицо оставалось суровымъ, но на него легло выраженіе чего-то мягкаго, кроткаго, совсѣмъ юнаго, и уцѣлѣвшій отъ загара высокій бѣлый лобъ такъ странно выдѣлялся на фонѣ темнаго запыленнаго лица. Онъ снова закрылъ глаза и поднялъ голову къ небу, и лицо его сдѣлалось какъ лицо слѣпого, незрячими очами ищущаго солнца — и губы беззвучно шевелились, повторяя святыя слова…
И вдругъ мнѣ сдѣлалось стыдно, словно я воровалъ что-то, подслушивалъ нѣчто тайное и сокровенное, что хоронилось отъ всѣхъ, — я тихо спустился съ каменнаго откоса и снова пошелъ по шоссе.
Кругомъ было тихо, молодо и сладостно. Желтыя пушистыя кисточки висѣли на голыхъ вѣтвяхъ орѣшника, юно и радостно смотрѣли нѣжныя примулы, дѣвственная фіалка. Волнами лился горячій воздухъ надъ просыпающейся землей, сладко вздыхало море внизу, — шла тихо просыпающаяся, медленно плывущая, кроткая крымская весна…
A я все думалъ о немъ, оставшемся въ горахъ съ своей книгой, — откуда онъ пришелъ и куда онъ идетъ?..