М. Горькій и его кружокъ.
правитьПодъ этимъ заглавіемъ г. Борскій разсказываетъ въ «Каспіѣ» о томъ, какъ онъ попалъ на одну изъ «средъ» на которую собирается организованный М. Горькимъ въ Москвѣ кружокъ молодежи. На этотъ разъ собрались у Л. Н. Андреева, — и самъ Горькій, читалъ свое «На днѣ». М. Горькій — задумчивый и углубленный, — съ ласковыми и проникающими въ душу глазами, сидѣлъ, --разсказываетъ г. Борскій — у стола и перелистывалъ рукопись. Чтеніе началось. Читалъ М. Горькій превосходно — на голоса, выдерживая интонацію голоса каждаго дѣйствующаго лица. Часто онъ отрывался отъ рукописи и своими ласковыми, проникновенными глазами взглядывалъ "на присутствовавшихъ, и этотъ взглядъ давалъ чувствовать страшную мощь и силу, таящуюся въ этомъ высокомъ и истомленномъ человѣкѣ. Одну за другой развертывалъ онъ картины предъ слушателями, и міръ, полный приниженности, злобы и жгучихъ стремленій, — раскрывался во всей своей полнотѣ… Лучше всего читалъ онъ роли Луки, Анны, Сатина, Актера и Татарина. Въ особенности Луки. Чувствующаяся въ каждомъ звукѣ этого бездомнаго странника-бродяги любовь къ людямъ рельефно выступала въ чтеніи Горькаго. Нижегородскій выговоръ М. Горькаго съ сильнымъ удареніемъ на «о», — какъ нельзя лучше подходитъ къ характеру Луки.
— "Ми-лай, милай, " — слова, которыя часто произноситъ Лука, — звучали необычайной кротостью, лаской и всепрощающей любовью. И казалось, что предъ нами не молодой и сильный гигантъ мысли и слова, а старый-престарый человѣкъ, все видѣвшій и испытавшій въ жизни, извѣдавшій борьбу и радости ея, излившій въ ней свою великую злобу, — и пришедшій къ идеалу любви, къ человѣку, воплотившій ее въ себѣ, и, какъ щедрый дѣятель, расточающій ласки ея на каждаго человѣка. Чтобы всѣмъ было хорошо и никто бы не мучился, отдыхалъ бы отъ жизненныхъ ударовъ и вѣрилъ въ самаго себя! М. Горькаго не было. Сидѣлъ и читалъ старикъ Лука, перелистывая страницы своего далекаго прошлаго, отъ котораго вѣетъ жизнью, счастьемъ познанія и радостью. И, несомнѣнно, — въ Луку Горькій вложилъ всю свою большую душу, и оттого Лука такой живой и любовный.
Когда на первомъ представленіи въ Художественномъ театрѣ я увидѣлъ въ этой роли Москвина, безподобно воплотившаго типъ Луки, я почувствовалъ что-то близкое и знакомое. Такъ хорошо этотъ артистъ перенялъ тонъ Горькаго, такъ вѣрно онъ понялъ характеръ Луки. Съ каждой новой страницей впечатлѣніе росло и усиливалось. И жгучей тоской жгло сердце. И когда Горькій проронилъ заключительныя слова Сатина:
— «Эхъ… испортилъ пѣсню… дуракъ!»
Мы почувствовали, какъ что-то темное и тяжелое, какъ мракъ, перестало давить наши души… И всѣ облегченно вздохнули. Будто все время авторъ, тисками захватившій наши головы, безпрестанно и настойчиво тыкалъ ихъ въ самую «гущу жизни», туда, гдѣ люди страдаютъ, и что создалось отъ уклада нашей подлой, мѣщанской жизни, въ которой многіе изъ насъ чувствуютъ себя спокойными и довольными, и что мы могли бы измѣнить, если бы не были такъ бездушно равнодушны. А выйдя изъ состоянія покоя, мы уже знаемъ въ какую форму движенія воплотить свои стремленія. Этому научилъ насъ самъ Горькій.
…Всѣ молчали, понимая, что созданная чтеніемъ гармонія жизни будетъ напрасно нарушена и изломана. И, спустя лишь много времени, всталъ Ѳ. И. Шаляпинъ и, подойдя къ Горькому, поцѣловалъ его.
— «Спасибо, Максимъ! Хорошо!»
Эти два человѣка, властно поднявшіеся со «дна», вмѣстѣ проведшіе юность въ подвалѣ жизни, очевидно, вспомнили себя въ прошломъ и, можетъ быть, даже пожалѣли его. Имъ, непокорнымъ, честнымъ и искреннимъ, — чужда фальшь «мезонина» жизни, гдѣ душа человѣка закутана. безчисленнымъ полчищемъ условностей и гдѣ менѣе всего заботятся о человѣкѣ и его душѣ. Но, что стоитъ имъ, при всесильной фантазіи, перенести себя въ ту среду, которую они любятъ, изъ которой вышли и которая опредѣляется словомъ народъ?
Сначала запѣлъ Ѳ. И Шаляпинъ.
Закрывъ глаза, «закручинившись», — онъ мучительно страстно изливалъ свою душу въ скорбномъ напѣвѣ «Ноченьки». Звуки росли и ширились, и переносили слушателя туда, гдѣ особенно рельефно чувствуется
"ноченька, ночка темная,
«ночка темная, ночь осенняя…»
— на просторъ широкой Волги, въ необъятныя глухія поля, окутанныя мракомъ, въ убогія деревушки, подъ обветшалыя кровли избъ… Лились волжскія, просторныя и здоровыя пѣсни, и всѣ — М. Горькій, Ѳ. И. Шаляпинъ и еще нѣкоторые — казались ходатаями, пришедшими оттуда,
«гдѣ трудно дышится,
„гдѣ горе слышится…
Они, такіе могучіе и властные, заставляли вѣрить въ себя и въ то, что народъ, выдѣлившій изъ себя такихъ людей, — могучъ, силенъ и живучъ“.[1]
- ↑ Изъ Ирк. Губ. Вѣд.» № 3378.