М-me Д’Арблэ.
Хотя свѣтъ мало слышалъ о m-me Д’Арблэ въ послѣднія сорокъ лѣтъ ея жизни, и хотя это малое не увеличило ея славы, но, мы думаемъ, многіе почувствовали странное волненіе, узнавши, что ея не стало среди насъ. Вѣсть о ея смерти разомъ перенесла умы людей за два поколѣнія назадъ, ко времени, когда пріобрѣтались ею первые литературные успѣхи. Всѣ тѣ, кого мы привыкли почитать какъ умственныхъ патріарховъ, казались дѣтьми въ сравненіи съ нею, потому что еще Боркъ просиживалъ ночи за чтеніемъ ея сочиненій, а Джонсонъ ставилъ ее выше Фильдинга еще въ то время, какъ Роджерсъ былъ школьникомъ, а Соути ходилъ въ курточкѣ. Но еще страннѣе кажется, что мы только теперь потеряли ту, имя которой пользовалось обширной извѣстностью прежде, чѣмъ кто-либо слышалъ о знаменитыхъ людяхъ, лѣтъ 20—30 тому назадъ унесенныхъ въ могилу послѣ долгой и блестящей карьеры. Однако такъ было дѣло. Франсизъ Борни стояла на вершинѣ своей славы и популярности, прежде чѣмъ Коуперъ издалъ свой первый томъ, прежде чѣмъ Порсонъ поступилъ въ коллегію, прежде чѣмъ Питтъ занялъ свое мѣсто въ палатѣ общинъ, прежде чѣмъ голосъ Эрскина раздался въ Вестминстерской залѣ. Со времени появленія ея первой книги прошло шестьдесятъ-два года, и этотъ промежутокъ былъ наполненъ не только политическими, но и умственными революціями. Въ продолженіе этого періода возникли, разцвѣли, завяли и исчезли тысячи репутацій. Новые роды сочиненій вошли въ моду, вышли изъ моды, были осмѣяны, были забыты. Нелѣпыя произведенія Делла Круска и Коцебу очаровали на время толпу, но не оставили слѣдовъ за собою; ложно направленный творческій умъ не могъ спасти отъ паденія нѣкогда цвѣтущія школы Годвина, Дарвина и Радклиффъ. Многія книги, написанныя съ цѣлью произвести временный эффектъ выдержали шесть или семь изданій, и потомъ присоединились къ романамъ Афры Бэнъ, или къ эпическимъ поэмамъ сэра Ричарда Блакмора. Но первыя произведенія m-me Д’Арблэ, не смотря на время, на перемѣну вкусовъ и на популярность, достойно заслуженную нѣкоторыми изъ ея соперниковъ, продолжаютъ занимать высокое мѣсто во мнѣніи публики. Она дожила дотого, что. сдѣлалась классикомъ. Еще при жизни ея, время положило на ея славу ту печать, которую оно рѣдко налагаетъ на кого-либо, кромѣ умершихъ. Подобно сэру Конди Ракренту въ сказкѣ, она пережила свою собственную тризну и слышала судъ потомства
Чувствуя постоянно искреннее и теплое, хотя и не слѣпое уваженіе къ ея талантамъ, мы съ радостью узнали, что ея дневникъ скоро появится въ печати. Правда, надежды наши были не безъ примѣси страха. Мы не могли забыть участи «Мемуаровъ д-ра Борки», изданныхъ десять лѣтъ тому назадъ. Эта несчастная киніа заключала много интереснаго и любопытнаго. Но она была принята съ крикомъ отвращенія и быстро предана забвенію. Дѣло въ томъ, что она заслуживала свою участь. Она была написана позднѣйшимъ слогомъ m-me Д’Арблэ, самымъ худшимъ слогомъ когда-либо извѣстнымъ между людьми. Ни творческій умъ, ни познанія не могли спасти отъ паденія книгу, написанную подобнымъ слогомъ. Поэтому, мы съ немалымъ безпокойствомъ открыли «Дневникъ», опасаясь наткнуться на ту особеннаго рода реторику, которая обезображиваетъ почти каждую страницу «Мемуаровъ» и которую нельзя читать безъ смѣси стыда, смѣха и отвращенія. Впрочемъ, мы, къ удовольствію нашему, скоро открыли, что «Дневникъ» писался прежде, чѣмъ m-me Д’Арблэ сдѣлалась краснорѣчивою. Онъ, по большей части, написанъ слогомъ ранней поры ея дѣятельности, истинно женскимъ, яснымъ, естественнымъ и оживленнымъ англійскимъ языкомъ. Обѣ книги лежатъ рядомъ передъ нами, и всякій, разъ, когда мы обращаемся отъ «Мемуаровъ» къ «Дневнику», мы испытываемъ чувство облегченія. Разница между ними такъ же велика, какъ разница между атмосферой лавки парфюмера, пропитанной тяжелымъ запахомъ лавендовой воды и жасминнаго мыла, и воздухомъ покрытой верескомъ степи въ прекрасное майское утро. Всѣ, кто желаетъ познакомиться съ исторіею нашей литературы и нашихъ нравовъ, долженъ просмотрѣть обѣ книги. Но читать «Днешнюю» — удовольствіе, читать «Мемуары» — всегда будетъ тяжелымъ трудомъ.
Мы, можетъ-быть, займемъ нашихъ читателей, если попытаемся, съ помощью этихъ двухъ книгъ, разсказать имъ о самыхъ важныхъ годахъ жизни m-me Д’Арблэ.
Она происходила изъ рода, который носилъ имя Макборни и хотя былъ, вѣроятно, ирландскаго происхожденія, но давно уже поселился въ Шропширѣ и владѣлъ значительными помѣстьями въ этомъ графствѣ. Къ несчастію, задолго до ея рожденія, Макборни начали какъ-будто умышленно рисковать и раззоряться. Предполагаемый наслѣдникъ м-ръ Джемсъ Макборни оскорбилъ своего отца, тайно обвѣнчавшись съ актрисой изъ Goodman’s Fields. Старый джентльменъ не могъ придумать болѣе разсудительнаго способа поразить мщеніемъ своего непокорнаго сына, какъ жениться на кухаркѣ. Кухарка родила сына, по имени Джозефа, который наслѣдовалъ всѣ родовыя земли, между тѣмъ какъ Джемсъ былъ оставленъ съ однимъ шиллингомъ. Любимый сынъ, однако, былъ до такой степени расточителенъ, что скоро сдѣлался такимъ же бѣднякомъ, какъ его лишенный наслѣдства братъ. Оба принуждены были трудами заработывать хлѣбъ. Джозефъ сдѣлался танцмейстеромъ и поселился въ Порфолькѣ. Джемсъ отбросилъ отъ своей фамиліи частичку Макъ и занялся портретной живописью въ Чесгерѣ. Здѣсь у него родился сынъ Чарльзъ, извѣстный авторъ «Исторіи музыки» и отецъ двухъ замѣчательныхъ дѣтей: сына, отличавшагося ученостью, и дочери, творческій умъ которой сообщилъ имени еще болѣе почетное отличіе.
Чарльзъ рано выказалъ склонность къ искусству, котораго позже онъ сдѣлался историкомъ. Его отдали въ ученье къ одному знаменитому лондонскому музыканту, и онъ съ успѣхомъ и энергіей предался музыкѣ. Скоро онъ нашелъ добраго и великодушнаго покровителя въ Фяльки Гревиллъ, благородномъ и благовоспитанномъ человѣкѣ, который, кажется, обладалъ въ большихъ размѣрахъ всѣми дарованіями и сумасбродствами, всѣми добродѣтелями и пороками, считавшимися, сто лѣтъ тому назадъ, характеристичными чертами совершеннаго джентльмена. Съ подобнымъ покровителемъ, молодому человѣку предстояла блестящая каррьера въ столицѣ. Но его здоровье ослабѣло. Ему стало необходимо удалиться отъ лондонскаго дыму и рѣчныхъ тумановъ на чистый воздухъ морскаго берега. Онъ принялъ мѣсто органиста въ Линнѣ и поселился въ этомъ городѣ съ молодой леди, недавно сдѣлавшейся его женой.
Въ Линнѣ, въ іюнѣ 1752 г., родилась Франсизъ Борни. Ничто въ ея дѣтствѣ не предсказывало, что, будучи еще молодой женщиной, она достигнетъ почетнаго мѣста между англійскими писателями. Она была застѣнчива и молчалива. Ея братья и сестры называли ее неучемъ и не безъ нѣкотораго видимаго о новація, потому что, восьми лѣтъ отъ-роду, она еще не знала азбуки.
Въ 1760 г. м-ръ Борни переѣхалъ изъ Линна въ Лондонъ и нанялъ домъ въ Поландъ-Стритѣ, улицѣ, бывшей въ модѣ во времена королевы Анны, но покинутой съ той поры большей частью ея богатыхъ и благородныхъ обитателей. Потомъ, онъ переѣхалъ въ Сентъ-Мартинзъ-Стритъ на южной сторонѣ Лестеръ-Сквэра. Его домъ тамъ былъ извѣстенъ и будетъ извѣстенъ, пока на нашемъ островѣ сохранятся какія-нибудь слѣды цивилизаціи, потому что въ немъ жилъ Ньютонъ, и четвероугольная башенка, отличающая его отъ всѣхъ окружающихъ зданій, была обсерваторіей Ньютона.
М-ръ Борни немедленно пріобрѣлъ столько учениковъ въ самыхъ почтенныхъ классахъ общества, сколько позволяло ему время, и такимъ образомъ былъ въ состояніи содержать свое семейство, правда, скромно и умѣренно, но съ комфортомъ и независимостью. Его заслуги, какъ профессора, доставили ему степень доктора музыки Оксфордскаго университета; а его сочиненія о предметахъ, связанныхъ съ его искусствомъ, пріобрѣли ему почтенное, хотя конечно не высокое, мѣсто между литераторами.
Развитіе ума Франсизъ Борни съ девятаго до двадцать-пятаго года заслуживаетъ описанія. Ея воспитаніе не перешло за азбуку, когда она лишилась матери, и съ тѣхъ поръ она воспитывала себя сама. Ея отецъ былъ настолько дурнымъ отцомъ, насколько могъ имъ быть очень честный, любящій и мягкій человѣкъ. Онъ нѣжно любилъ свою дочь; но. кажется, ему никогда не приходило въ голову, что отецъ имѣетъ относительно дѣтей еще другія обязанности, кромѣ приголубливанья ихъ. Дѣйствительно, для него было бы невозможно самому наблюдать за ихъ воспитаніемъ. Учительскія занятія отнимали у него весь день. Съ семи часовъ утра, онъ начиналъ ѣздить по ученикамъ, и въ сезонъ, когда вся знать въ городѣ, онъ давалъ иногда уроки до одиннадцати часовъ вечера. Часто ему приходилось носить въ карманѣ жестяной ящикъ съ сандвичами и бутылку воды съ виномъ и обѣдать такимъ образомъ въ наемной каретѣ, спѣша отъ одного ученика къ другому. Двухъ изъ своихъ дочерей онъ отправилъ въ одинъ изъ парижскихъ пансіоновъ, но вообразилъ, что Франсизъ совратится изъ протестантской вѣры, если получитъ воспитаніе въ католической странѣ, и поэтому оставилъ ее дома. Ей не дали ни гувернантки, ни учителей для языковъ и искусствъ. Но одна изъ ея сестеръ научила ее писать; и, прежде чѣмъ ей минуло четырнадцать лѣтъ, она начала находить удовольствіе въ чтеніи.
Впрочемъ, не чтеніе образовало ея умъ. Когда вышли лучшія ея повѣсти, ея знакомство съ книгами было очень не велико. Находясь на вершинѣ славы, она не была знакома съ самыми знаменитыми твореніями Вольтера и Мольера, и — что кажется удивительнѣе — никогда не слыхала и не видала ни одной строки Чорчилля, который, во времена ея дѣтства, былъ самымъ популярнымъ изъ поэтовъ. Особенно достойно замѣчанія то, что она, кажется, вовсе не читала романовъ. Ея отецъ имѣлъ большую библіотеку и собралъ такъ много книгъ, которыя строгіе моралисты обыкновенно изгоняютъ, что по собственному признанію чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко, когда Джонсонъ начиналъ осматривать полки. Но въ цѣлой коллекціи былъ только одинъ романъ — «Амелія» Фильдинга.
Впрочемъ, во время перехода къ возмужалости, Фанни пользовалась образованіемъ, которое, для большей части дѣвушекъ было бы безполезно, но подходило къ ея складу ума больше, чѣмъ утонченное воспитаніе. Великая книга человѣческой натуры была открыта передъ ней. Общественное положеніе ея отца было совсѣмъ особенное. По средствамъ и мѣсту, занимаемому имъ, онъ принадлежалъ къ среднему классу. Его дочерямъ, кажется, позволялось свободно сближаться съ тѣми, кого дворецкіе и горничныя называютъ мужиками. Говорятъ, что онѣ имѣли обыкновеніе играть съ дѣтьми парикмахера, жившаго въ сосѣднемъ домѣ. Однако, немногіе аристократы могли собрать въ самыхъ великолѣпныхъ отеляхъ Гросвеноръ-Сквэра, или Сентъ-Джемсъ-Сквэра, общество столь разнообразное и блестящее, какое встрѣчалось иногда въ комнаткахъ доктора Корни. Его умъ, хотя не очень могучій или обширный, былъ неутомимо дѣятеленъ, и въ досужее отъ уроковъ время онъ съумѣлъ накопить много разнообразныхъ знаній. Его дарованія, кротость характера, и мягкая простота манеръ доставили ему легкій доступъ въ первые литературные кружки. Будучи еще въ Линнѣ, онъ расположилъ къ себѣ Джонсона, съ честнымъ усердіемъ разглашая похвалы англійскому словарю. Въ Лондонѣ оба пріятеля встрѣчались часто и вполнѣ сходились. Правда, въ ихъ взаимной привязанности не доставало одного звѣна. Борни страстно любилъ свое искусство; а Джонсонъ едва умѣлъ отличать колоколъ церкви св. Климента отъ органа. Впрочемъ, у нихъ было много общихъ темъ для разговоровъ, которые въ зимніе вечера продолжались иногда такъ долго, что каминъ потухалъ и свѣчи догорали до конца. Удивленіе Борни къ таланту, произведшему «Rasselas» и «Rambler», доходило до идолопоклонства. А сварливый Джонсонъ благосклонно бормоталъ, что Борни честный человѣкъ, котораго невозможно не любить.
Гаррикъ тоже былъ частымъ посѣтителемъ Поландъ-Стрита и Сеитъ-Мартинзъ-Лэна. Этотъ удивительный актеръ любилъ общество дѣтей, частью изъ добродушія, частью изъ тщеславія. Взрывы веселости и страха, которые его жесты и игра лица всегда возбуждали въ дѣтской, льстили ему не менѣе рукоплесканій зрѣлыхъ критиковъ. Онъ часто выказывалъ всю силу мимики для забавы маленькихъ Борни, приводилъ ихъ въ ужасъ, содрогаясь и присѣдая, будто видя привидѣніе, пугалъ, бѣснуясь подобно сумасшедшему въ Сентъ-Люкѣ, и вслѣдъ за этимъ являлся вдругъ аукціонистомъ, трубочистомъ или старухой, и заставлялъ ихъ хохотать до слезъ.
Но было бы скучно перечислять имена всѣхъ литераторовъ и артистовъ, которыхъ Франсизъ Борни имѣла возможность видѣть и слышать. Колеманъ, Твайнингъ, Гаррисъ, Баретти, Гоксвортъ, Рейнольдзъ, Барри были въ числѣ лицъ, сходившихся порой за чайнымъ столомъ и ужиномъ въ скромномъ жилищѣ ея отца. Это еще не все. Значеніе, которое м-ръ Борни пріобрѣлъ, какъ музыкантъ и какъ историкъ музыки, привлекало въ его домъ самые замѣчательные музыкальные таланты того вѣка. Величайшіе итальянскіе пѣвцы, посѣщавшіе Англію, смотрѣли на него, какъ на раздавателя славы въ ихъ искусствѣ и старалась пріобрѣсти его одобреніе. Пакьеротnи сдѣлался его короткимъ пріятелемъ. Алчная Агуджлри, не пѣвшая ни для кого меньше пятидесяти фунтовъ стерлинговъ за арію, пѣла свои лучшія пьесы для д-ра Борни даромъ, и даже надменная и экцентричная Габріелли въ обществѣ доктора Борни принуждала себя къ учтивости. Такимъ образомъ, онъ могъ, почти безъ издержекъ давать концерты, не хуже концертовъ, даваемыхъ аристократами. Въ подобныхъ случаяхъ въ тихой улицѣ, въ которой онъ жилъ, тѣснились кареты съ гербами, а въ его маленькой гостинной толпились перы, супруги перовъ, министры и посланники. На одномъ вечерѣ, о которомъ мы имѣемъ подробныя свѣдѣнія, присутствовали лордъ Мюльгревъ, лордъ Брюсъ, лордъ и леди Эджкомбъ, членъ военнаго министерства лордъ Баррингтонъ, членъ адмиралтейства лордъ Сандвичъ, лордъ Ашборнгамъ, съ своимъ золотымъ, болтавшимся изъ кармана, ключомъ, и французскій посланникъ м. де-Гинь, извѣстный своей красотой и успѣхами въ волокитствѣ. Но замѣчательнѣйшимъ явленіемъ этого вечера былъ русскій посланникъ графъ Орловъ, исполинская фигура котораго вся блистала драгоцѣнностями и въ обращеніи котораго, сквозь тонкій лоскъ французской вѣжливости, проглядывала неукротимая свирѣпость скиѳа. Когда онъ проходилъ по маленькой гостинной, касаясь потолка своимъ тупеемъ, дѣвушки шептали одна другой со смѣшаннымъ чувствомъ удивленія и ужаса, что это счастливый любовникъ своей августѣйшей властительницы, принимавшій главное участіе въ переворотѣ, которомъ она обязана своимъ трономъ.
Съ этими знаменитостями смѣшивались всѣ замѣчательнѣйшіе образцы львовъ — родъ дичи, за которой охотятся въ Лондонѣ каждой весной съ большей энергіей и постоянствомъ, чѣмъ самъ Мельтонъ. Брюсъ, обмывавшій куски мяса, вырѣзанные изъ живыхъ быковъ, водою изъ Нильскихъ истоковъ, приходилъ хвастаться своими путешествіями. Она и картавилъ на ломанномъ англійскомъ языкѣ и вылъ — заставляя всѣхъ собравшихся музыкантовъ закрывать уши — отаитскія любовныя пѣсни, подобныя тѣмъ, которыми Оберея очаровывала своего Опано.
Врядъ ли можно сказать, что Франсизъ вмѣшивалась въ литературное и фешьёнебельное общество, сходившееся порой подъ кровлей д-ра Борни. Она не была музыкантшей и потому не могла принимать участія въ концертахъ. Она была застѣнчива почти до неловкости, и врядъ ли когда вмѣшивалась въ разговоръ. Малѣйшее замѣчаніе посторонняго смущало ее, и даже старые друзья отца, пытавшіеся завлечь ее въ разговоръ, рѣдко могли добиться чего-нибудь, кромѣ «да» или «нѣтъ». Она была мала ростомъ, и не отличалась красотой. Поэтому ей позволяли спокойно удаляться на задній планъ и, не будучи вовсе замѣченной, наблюдать все, что происходило. Ея ближайшіе родственники знали, что она обладаетъ здравымъ смысломъ, но, кажется, не подозрѣвали, что подъ ея степеннымъ и застѣнчивымъ видомъ таились плодовитая изобрѣтательность и острое чутье смѣшнаго. Правда, у нея не было способности замѣчать тонкіе оттѣнки характера; но всякая рѣзкая особенность немедленно обращала на себя ея вниманіе и запечатлѣвалась въ ея воображеніи. Такимъ образомъ, будучи еще дѣвочкой, она накопила такой богатый запасъ матеріаловъ для вымысла, какой немногіе изъ бывающихъ часто въ обществѣ способны собрать въ продолженіе всей жизни. Она наблюдала и слушала людей всѣхъ классовъ, начиная отъ принцевъ и важныхъ государственныхъ людей, до артистовъ, жившихъ на чердакахъ, и поэтовъ, коротко знакомыхъ съ подземными тавернами. Передъ ней проходили сотни замѣчательныхъ лицъ: англичане, французы, нѣмцы, итальянцы, лорды и скрипачи, деканы соборовъ и директоры театровъ, путешественники, водившіе съ собой вновь пойманныхъ дикарей, и пѣвицы, сопровождаемыя вице-мужьями.
Впечатлѣніе, сдѣланное на умъ Франсизъ обществомъ, которое она обыкновенно видѣла, было такъ сильно, что она начала писать маленькіе, вымышленные разсказы, лишь только стала свободно владѣть перомъ, что, какъ мы уже говорили, случилось не очень рано. Эти исторіи доставляли удовольствіе ея сестрамъ, но докторъ Борни ничего не зналъ объ ихъ существованіи; а съ другой стороны ея литературныя стремленія встрѣтили серьёзный отпоръ. Когда ей минуло пятнадцать лѣтъ, ея отецъ женился вторично. Новая м-зъ Борни скоро открыла, что ея падчерица — охотница марать бумагу, и прочитала ей нѣсколько добродушныхъ проповѣдей на этотъ счетъ. Совѣтъ былъ, несомнѣнно, благонамѣренный, и могъ быть данъ самымъ разсудительнымъ другомъ, потому что, въ это время, по причинамъ, о которыхъ мы скажемъ потомъ, ничто не было такъ неблаговидно для молодой леди, какъ быть извѣстной за сочинительницу повѣстей. Франсизъ уступила, отказалась отъ своихъ любимыхъ занятій и сожгла всѣ рукописи. {Здѣсь есть неточность относительно хронологіи. «Эта жертва, говоритъ издатель „Дневника“, сдѣлана была молодой писательницей на ея пятнадцатомъ году.» Этого не могло быть; потому что жертва была, по собственному показанію издателя, результатомъ убѣжденій второй м-зъ Борни, а Франсизъ былъ шестнадцатый годъ, когда совершился второй бракъ ея отца.}
Теперь она усердно занималась шитьемъ съ завтрака до обѣда. Но обѣды тогда были ранніе; а все послѣобѣденное время принадлежало ей. Хотя она отказалась отъ писанія повѣстей, но все-таки любила работать перомъ. Она начала писать дневникъ, и завела обширную переписку съ человѣкомъ, который, кажется, принималъ главное участіе въ образованіи ея ума. Это былъ Самюэль Криспъ, старинный другъ ея отца. Его имя, назадъ тому почти сто лѣтъ, хорошо извѣстное въ самыхъ блестящихъ лондонскихъ кружкахъ, давно забыто. Но его исторія такъ интересна и поучительна, что соблазняетъ насъ сдѣлать маленькое отступленіе.
Задолго до рожденія Франсизъ Борни, м-ръ Криспъ вступилъ въ свѣтъ, при весьма выгодной обстановкѣ. Онъ имѣлъ хорошія связи и хорошее образованіе. Его лицо и фигура были замѣчательно красивы, манеры изящны, средства достаточны, репутація безукоризненна, онъ жилъ въ лучшемъ обществѣ, иного читалъ, хорошо говорилъ, его вкусъ въ литературѣ, музыкѣ, живописи, архитектурѣ, скульптурѣ пользовался высокимъ уваженіемъ. Повидимому онъ имѣлъ все, что свѣтъ можетъ дать для счастія и почета человѣка, недоставало только, чтобы м-ръ Криспъ понималъ предѣлы своихъ силъ и не бросалъ бы то, что было въ его средствахъ, гоняясь за отличіями, недосягаемыми для него.
«Неоспоримая истина, говоритъ Свифтъ, что человѣкъ, вѣрно понимающій собственные таланты, всегда станетъ на мѣстѣ, а человѣкъ, ложно понимающій ихъ, всегда будетъ не на мѣстѣ.» Каждый день приноситъ намъ новыя подтвержденія вѣрности этой мысли; но мы не помнимъ лучшаго комментарія къ ней, какъ исторія Самюэля Криспа. Люди, подобные ему, имѣютъ свое собственное и чрезвычайно важное мѣсто въ литературномъ мірѣ. Сужденіемъ ихъ окончательно опредѣляется мѣсто авторовъ. Не въ толпѣ и не въ тѣхъ немногихъ, которые одарены великимъ творческимъ геніемъ, должны мы искать основательныхъ критическихъ рѣшеній. Толпа, не знакомая съ лучшими образцами, плѣняется тѣмъ, что оглушаетъ и ослѣпляетъ ее. Она покинула м-съ Сиддонсъ, чтобы бѣжать за мастеромъ Бетти, и теперь, безъ сомнѣнія, предпочитаетъ Джака Шеппарда фонъ Артевельду. Съ другой стороны, человѣку съ великимъ оригинальнымъ геніемъ" человѣку, достигшему превосходства въ какой-нибудь высшей отрасли искусства, далеко нельзя безусловно вѣрить въ сужденіи о чужихъ произведеніяхъ. Ошибочныя рѣшенія подобныхъ лицъ безчисленны. Обыкновенно предполагаютъ, что зависть дѣлаетъ ихъ несправедливыми. Но не трудно найти объясненіе, дѣлающее имъ болѣе чести. Самое превосходство творенія показываетъ, что нѣкоторыя изъ способностей автора развивались на счетъ остальныхъ, потому что человѣческому уму не дано широко развиваться заразъ во всѣхъ направленіяхъ и быть въ одно и то же время исполинскимъ и соразмѣрнымъ во всѣхъ частяхъ. Тотъ, кто ищетъ преобладанія въ одномъ какомъ-нибудь искусствѣ, даже въ одной отрасли какого-нибудь искусства, обыкновенно предается съ напряженнымъ энтуазіазмомъ достиженію исключительно этого рода совершенства. Поэтому, его пониманіе другихъ родовъ совершенства слишкомъ часто бываетъ невѣрно. Внѣ своей сферы, онъ хвалитъ и осуждаетъ наобумъ, и его сужденія далеко не заслуживаютъ столько довѣрія, сколько сужденія простаго знатока, который ничего не создаетъ, и все дѣло котораго состоитъ только въ сужденіи и наслажденіи. Одинъ живописецъ отличается своей утонченной отдѣлкой. Онъ день-за-день трудится надъ жилками капустнаго листка, складками кружевнаго вуаля, морщинами старушечьяго лица, усиливаясь довести ихъ до совершенства. Въ продолженіе того времени, которое онъ проводитъ надъ квадратнымъ футомъ холста, художникъ другаго рода покрываетъ стѣны дворца богами, погребающими гигантовъ подъ горами, или оживляетъ серафимами и мучениками куполъ церкви. Чѣмъ сильнѣе страсть каждаго изъ этихъ артистовъ къ своему искусству, чѣмъ выше достоинство каждаго изъ нихъ въ своемъ родѣ, тѣмъ менѣе вѣроятности, что они вѣрно оцѣнятъ другъ друга. Многіе люди, никогда не державшіе карандаша, безъ сомнѣнія, оцѣнятъ Микель Анджело лучше, чѣмъ оцѣнилъ бы его Жераръ Доу, и лучше оцѣнятъ Жерара Доу, чѣмъ оцѣнилъ бы его Микель Анджело.
То же самое и въ литературѣ. Тысячи людей, неимѣющихъ и искры генія Драйдена или Вордсворта отдаютъ Драйдену справедливость, какой никогда не отдавалъ ему Вордсвортъ, и Вордсворту, справедливость, какой, мы подозрѣваемъ, никогда не отдалъ бы ему Драйденъ. Грей, Джонсонъ, ричардсонъ, Фильдингъ — всѣ высоко цѣнятся массою умныхъ и свѣдущихъ людей. Но Грей не видѣлъ достоинства въ «Rasselas», а Джонсонъ не видѣлъ достоинства въ «The Bard». Фильдингъ считалъ Ричардсона высокопарнымъ пустозвономъ, а Ричардсонъ постоянно выражалъ презрѣніе и отвращеніе къ простонародности Фильдинга.
М-ръ Криспъ, сколько мы можемъ судить, былъ, кажется, человѣкомъ, замѣчательно способнымъ для полезной роли цѣнителя. Его таланты и знанія давали ему возможность вѣрно цѣнить почти всѣ роды умственнаго превосходства. Какъ совѣтникъ, онъ былъ неоцѣнимъ. Мало того, онъ могъ бы, вѣроятно, занимать уважаемое мѣсто какъ писатель, еслибъ ограничился какою-нибудь отраслью литературы, въ которой требовались бы только умъ, вкусъ и начитанность. Къ несчастію. онъ захотѣлъ непремѣнно быть великимъ поэтомъ, написалъ трагедію въ пяти актахъ на смерть Виргиніи, и предложилъ ее Гаррику, бывшему его личнымъ другомъ. Гаррикъ прочелъ ее, покачалъ головой и выразилъ сомнѣніе, благоразумно ли будетъ со стороны м-ра Криспа ставить высокую репутацію въ зависимость отъ успѣха подобной пьесы. Но авторъ, ослѣпленный тщеславіемъ, пустилъ въ ходъ такія пружины, какимъ никто не могъ долго противиться. Его ходатаями были самый краснорѣчивый мужчина и самая прелестная женщина того поколѣнія. Питта убѣдили прочесть «Виргинію» и провозгласить ее превосходной. Леди Ковентри, пальчиками, которыя могли бы служить моделью для скульптора, вложила рукопись въ руку директора — и въ 1754 г. пьеса была поставлена на сцену.
Ничто не было опущено изъ того, что могли сдѣлать дружба или искусство. Гаррикъ написалъ и прологъ и эпилогъ. Усердные друзья поэта наполняли всѣ ложи, и ихъ ревностными усиліями жизнь пьесы протянулась на десять вечеровъ. Но, хотя и не было шумныхъ осужденій, всѣ чувствовали, что попытка не удалась. Когда «Виргинія» была напечатана, общественное разочарованіе было еще сильнѣе, чѣмъ при ея представленіи. Критики, особенно рецензенты ежемѣсячныхъ обозрѣній напали безъ милосердія, но и не безъ справедливости на интригу, характеры и слогъ. Намъ никогда не попадался экземпляръ пьесы, но если можно судить по сценѣ, выписанной въ «Gentleman’s Magazine», въ выборѣ которой, кажется, не участвовало недоброжелательство, то мы сказали бы, что только игра Гаррика и пристрастіе слушателей могли спасти такую слабую и неестественную драму отъ немедленнаго осужденія.
Но честолюбіе поэта не было еще подавлено. Когда лондонскій сезонъ кончился, авторъ усердно принялся за исправленіе ошибокъ. Онъ, кажется, не подозрѣвалъ того, что мы очень склонны подозрѣвать: что вся пьеса была одной ошибкой, и что пассажи, долженствовавшіе быть прекрасными, были въ дѣйствительности только потоками того тупаго и нелѣпаго многословія, въ которое впадаютъ писатели, когда захотятъ непремѣнно быть величественными и патетическими, на зло природѣ. Онъ кое что выпустилъ, прибавилъ, подправилъ и льстилъ себя надеждой на полный успѣхъ въ слѣдующемъ году: но Гаррикъ не выказалъ расположенія поставить на сцену исправленную трагедію. Просьбы и убѣжденія были напрасны. Леди Ковентри, изнемогая подъ бременемъ той болѣзни, которая, кажется, всегда выбираетъ самыя прелестныя созданія для своей добычи, не могла помочь. Языкъ директора былъ вѣжливо уклончивъ, но рѣшеніе было непоколебимо.
Криспъ сдѣлалъ большую ошибку, но отдѣлался очень легкимъ наказаніемъ. Его пьеса не была освистана на сценѣ. Напротивъ, она была принята лучше, чѣмъ многія, очень почтенныя пьесы, напримѣръ «Irene» Джонсона, или «Goodnalured Man» Гольдсмита. Будь Криспъ благоразуменъ, онъ счелъ бы себя счастливымъ, что купилъ самопознаніе такой дешевой цѣной. Онъ бы отказался безъ пустыхъ сѣтованій, отъ надеждъ на поэтическую славу и обратился бы гь многочисленнымъ источникамъ счастія, которыми еще обладалъ. Будь онъ, напротивъ, безчувственнымъ и безстыднымъ глупцомъ, онъ продолжалъ бы писать десятками плохія трагедіи, на зло всѣмъ порицаніямъ и насмѣшкамъ. Но онъ имѣлъ слишкомъ много смыслу, чтобы рискнуть на второе пораженіе, и слишкомъ мало для того, чтобы мужественно перенесnи первое. Роковое заблужденіе, что онъ великій драматическій писатель, твердо овладѣло его умомъ. Онъ приписывалъ свою неудачу всѣмъ причинамъ, кромѣ истинной. Онъ жаловался на недоброжелательство Гаррика, который, повидимому, сдѣлалъ для его пьесы все, что могли сдѣлать дарованіе и усердіе, и который, изъ эгоистическихъ цѣлей, былъ бы, разумѣется, очень радъ если-бы «Виргинія» имѣла успѣхъ. Мало того, Криспъ жаловался на вялость друзей, доставившихъ ему своимъ пристрастіемъ три бенефиса, на которые онъ не имѣлъ права. Онъ жаловался на несправедливость слушателей, между тѣмъ какъ, на дѣлѣ, онъ долженъ былъ быть благодаренъ имъ за безпримѣрное терпѣніе. Онъ утратилъ свое хорошее расположеніе духа и веселость, сдѣлался брюзгою и ненавистникомъ человѣчества. Изъ Лондона онъ удалился въ Гамптонъ, изъ Гамптона въ уединенный и давно опустѣвшій домъ, въ одномъ изъ самыхъ безлюдныхъ округовъ Соррея. Къ одинокому жилищу вовсе не было дороги; оно строго скрывалось отъ старыхъ товарищей м-ра Криспа. Весной онъ иногда выѣзжалъ и его видѣли на выставкахъ и концертахъ въ Лондонѣ. Но онъ скоро исчезалъ, и прятался въ своемъ уныломъ пустырѣ, не имѣя другаго общества, кромѣ книгъ. Онъ тридцатью годами пережилъ свою неудачу. Новое поколѣніе возникло вокругъ него. Никакого воспоминанія объ его плохихъ стихахъ не оставалось между людьми. Самое имя его было позабыто. Одно обстоятельство покажетъ, что свѣтъ совершенно потерялъ его изъ виду. Мы искали его имя въ пространномъ «Лексиконѣ драматическихъ писателей», изданномъ еще при жизни Криспа, и нашли только, что и ръ Генри Криспъ, членъ таможни, написалъ трагедію «Виріинія», представленную въ 1751 г. Впрочемъ, несчастный человѣкъ продолжалъ до конца сѣтовать на несправедливость директора и партера, и старался убѣдить себя и другихъ, что онъ не достигъ высшихъ литературныхъ почестей только потому, что изъ угожденія Гаррику выпустилъ нѣсколько прекрасныхъ пассажей. Грустно за человѣческую природу, что раны тщеславія болятъ и обливаются кровью гораздо дольше, чѣмъ раны привязанностей! Мы думаемъ, что немного нашлось бы людей, которыхъ ближайшіе друзья и родственники, умерши въ 1751 г., мучительно бы дѣйствовали своей смертью еще въ 1782 г. Милыя сестры, и милыя дочери, молодые супруги, которыхъ смерть постигла до окончанія медоваго мѣсяца, были забыты, или вспоминались только съ спокойнымъ сожалѣніемъ. Но Самюэль Криспъ все сокрушался о своей трагедіи, подобно Рахили, оплакивавшей своихъ дѣтей, и не хотѣлъ, чтобы его утѣшали. «Никогда, писалъ онъ черезъ двадцать-восемь лѣтъ послѣ своей неудачи, никогда не отступайте и не перемѣняйте въ вашихъ произведеніяхъ даже бездѣлицы, если это не согласуется вполнѣ съ вашимъ внутреннимъ чувствомъ. Я могу говорить такъ: я заплатилъ за это горемъ и деньгами. Но молчанье!» Вскорѣ послѣ того, какъ эти слова были написаны, его жизнь, жизнь, которая могла бы быть чрезвычайно полезной и счастливой, окончилась въ томъ же мрачномъ расположеніи, въ какомъ она прошла болѣе четверти столѣтія. Намъ показалось, что стоитъ извлечь изъ забвенія этотъ любопытный отрывокъ исторіи литературы. Онъ кажется намъ въ одно и то же время смѣшнымъ, грустнымъ и полнымъ поученія.
Криспъ былъ старинный и очень близкій другъ семейства Корни. Имъ однимъ довѣрилъ онъ имя пустынной обители, въ которой прятался, подобно дикому звѣрю въ логовищѣ. Для нихъ сберегались остатки человѣчности, пережившіе паденіе его пьесы. На Франсизъ Борни онъ смотрѣлъ какъ на свою дочь. Онъ называлъ ее своей Фанничкой; она, съ своей стороны, называла его своимъ дорогимъ папашей. Въ самомъ дѣлѣ, онъ, кажется, сдѣлалъ гораздо больше для развитія ея ума, чѣмъ ея родители, потому что, хотя плохой поэтъ, онъ былъ ученый мыслитель и превосходный совѣтникъ. Онъ особенно любилъ концерты въ Поландъ-Стритѣ. Они, дѣйствительно, были начаты по его внушенію, и когда онъ пріѣзжалъ въ Лондонъ, то постоянно присутствовалъ на нихъ. Но когда онъ состарился, и подагра, причиненная отчасти умственнымъ раздраженіемъ, засгавила его заключиться въ своемъ уединеніи, онъ захотѣлъ видѣть хоть мелькомъ веселый и блестящій свѣтъ, изъ котораго былъ изгнанъ и убѣждалъ Фанничку посылать ему подробные отчеты о вечернихъ собраніяхъ отца. Нѣсколько ея пасемъ къ нему были изданы; и невозможно читать ихъ не замѣчая тѣхъ дарованій, которыя произвели потомъ «Эвелину» и «Цецилію»: способность быстро подхватывать всякую странную особенность характера и манеръ, искусство группировки, юморъ, часто роскошно комичный, иногда даже шутовской.
Склонность Фанни писать романы была на нѣсколько времени подавлена. Теперь она поднялась сильнѣе, чѣмъ когда-нибудь. Герои и героини повѣстей, погибнувшихъ въ огнѣ, были постоянно у нея передъ глазами. Одна любимая исторія особенно преслѣдовала ея воображеніе. Это была исторія нѣкой Каролины Ивлинъ, прекрасной дѣвицы, которая вышла замужъ по любви, но несчастливо, и умерла, оставивши дочь. Франсизъ начала воображать себѣ разнообразныя сцены, трагическія и комическія, черезъ которыя должна была пройти бѣдная сиротка, имѣвшая родственниковъ высокаго происхожденія съ одной стороны и низкаго происхожденія съ другой. Толпа воображаемыхъ существъ, хорошихъ и дурныхъ, серьёзныхъ и смѣшныхъ, окружала хорошенькую, робкою молодую сиротку: грубый морякъ-капитанъ; некрасивый наглый франтъ, сіяющій въ пышной придворной одеждѣ; другой франтъ, столь же дурной и наглый, но живущій на СноуГиллѣ и разодѣтый въ подержанный костюмъ для бала въ Гампстедѣ; старуха, вся въ морщинахъ и румянахъ, играющая своимъ вѣеромъ съ видомъ семнадцатилѣтней миссъ и взвизгивающая на діалектѣ, составленномъ изъ вульгарнаго Французскаго и вульгарнаго англійскаго языковъ; худощавый, оборванный поэтъ съ рѣзкимъ шотландскимъ акцентомъ. Эти тѣни постепенно становились существеннѣе и существеннѣе; влеченіе Франсизъ писать сдѣлалось неодолимо; и результатомъ была исторія «Эвелины».
Потомъ пришло, довольно естественно, смѣшанное со многими опасеніями, желаніе явиться передъ публикой; потому что, несмотря на робость Франсизъ, на ея застѣнчивость и полнѣйшую непривычку слышать похвалы себѣ, ясно, что она не была лишена ни сильной страсти къ славѣ, ни справедливой увѣренности въ собственныхъ силахъ. Планъ ея былъ сдѣлаться, если возможно, кандидаткой на славу, не рискуя подвергнуться безславію. У ней не было денегъ, чтобы покрыть издержки изданія. Поэтому необходимо было убѣдить какого-нибудь книгопродавца взять на себя рискъ, а такого книгопродавца не легко было найти. Доде ли отказался даже взглянуть на рукопись, если ему не объявятъ имени автора. Одинъ издатель на Флитъ-Стритѣ, по имени Лоундзъ, былъ сговорчивѣе. Небольшая переписка завелась между нимъ и м-съ Борни, которая назвалась Граэтонъ, и хотѣла, чтобы письма къ ней оставляли въ Оранжевой кофейнѣ. По, прежде окончательнаго заключенія торга, Фанни сочла своей обязанностью получить согласіе отца. Она сказала ему, что написала книгу, что желала имѣть его позволеніе напечатать ее подъ чужимъ именемъ, но что надѣется, что онъ не станетъ требовать эту книгу. Послѣдующее поможетъ намъ объяснить, что мы разумѣли, сказавши, что м-ръ Борни былъ настолько дурнымъ отцомъ, насколько можетъ имъ быть такой добросердечный человѣкъ. Кажется, ему никогда не приходило въ голову, что Фаини готовилась сдѣлать шагъ, отъ котораго могло зависѣть все счастіе ея жизни, шагъ, который могъ доставить ей почетное отличіе или сдѣлать ее предметомъ смѣха и презрѣнія. Тайна была уже довѣрена многимъ лицамъ и потому нельзя было разсчитывать на строгое соблюденіе ея. Въ такомъ важномъ случаѣ, его обязанностью было, конечно, дать самый обдуманный совѣтъ своей дочери, пріобрѣсти ея довѣренность, помѣшать выставляться, если книга дурна, а если она хороша, то позаботиться, чтобы условія, заключенныя ею съ издателемъ, были-бы выгодны. Вмѣсто того, онъ только широко раскрылъ глаза, расхохотался, поцѣловалъ ее, далъ позволеніе дѣлать какъ хочетъ, и даже не спросилъ о заглавіи ея сочиненія. Контрактъ съ Лоундзомъ былъ быстро заключенъ. Онъ далъ за право изданія двадцать "унтовъ, которыя Фанни приняла съ восторгомъ. Непростительная небрежность отца не причинила, къ счастью, большаго зла, какъ потерю тысячи двухъ сотъ или тысячи пяти сотъ ф. ст.
Послѣ многочисленныхъ отсрочекъ, «Эвелина» появилась въ январѣ 1778 г. Бѣдная Фанни заболѣла отъ ужасу и едва смѣла показываться изъ дому. Нѣсколько дней прошло, о книгѣ ничего не было слышно. Дѣйствительно, кромѣ собственныхъ достоинствъ, она ничего не имѣла для пріобрѣтенія общественной благосклонности. Ея авторъ былъ неизвѣстенъ. Фирма, которою книга была издана, не пользовалась, кажется, высокимъ уваженіемъ. Не было партизанокъ, нанятыхъ для апплодированія ей. Лучшій классъ читателей ожидалъ мало хорошаго отъ романа, разсказывающаго о вступленіи молодой дѣвушки въ свѣтъ. Между самыми почтенными людьми господствовало расположеніе осуждать повѣсти вообще и это расположеніе вовсе не было неизвинительнымъ, потому что почти всѣ сочиненія этого рода были тогда глупы и очень часто безнравственны.
Скоро, впрочемъ, начали раздаваться первые слабые отголоски похвалы. Содержатели библіотекъ для чтенія разсказывали, что всѣ спрашиваютъ «Эвелину», и что кто-то счелъ ея авторомъ А нети. Потомъ появился благопріятный отзывъ въ «London Review»; потомъ другой, еще болѣе благопріятный, въ «Monthly Review». Теперь книга пробралась къ столамъ, которые рѣдко осквернялись томами, переплетенными въ простенькую мраморную бумажку. Ученые и государственные люди, презрительно предоставлявшіе чтеніе массы романовъ м-съ Лидіи Лангвишъ и м-съ Соки Соунтеръ, не стыдились признаться, что не могутъ оторваться отъ «Эвелины». Прекрасныя кареты и нарядныя ливреи, не часто встрѣчавшіяся на востокъ отъ Темпль-Бара стремились къ лавкѣ издателя на Флитъ-Стритѣ. Лоундза ежедневно разспрашивали объ авторѣ, но онъ самъ находился въ такомъ же мракѣ относительно его, какъ и разспрашивавшіе. Тайна, однако, не могла долги оставаться тайной. Она была извѣстна братьямъ сестрамъ, теткамъ и кузинамъ, а они были слишкомъ горды и счастливы, чтобы хранить молчаніе. Д-ръ Борни плакалъ отъ восторга надъ книгой. Папаша Криспъ грозилъ своей Фанничкѣ кулакомъ, дружески гнѣваясь за то, что она не довѣрилась ему. Истину шепнули м-въ Траль, и имя автора начало быстро распространяться.
Книгой восхищались, когда ее приписывали литераторамъ, давно знакомымъ съ свѣтомъ и привыкшимъ писать. Но когда узнали, что скромная, молчаливая молодая женщина произвела лучшую повѣсть, написанную со смерти Смоллета, восклицанія удвоились. То, что она сдѣлала, было, дѣйствительно, необыкновенно. Но, какъ и всегда, разнаго рода слухи такъ украсили исторію ея, что она сдѣлалась чудесною. Говорили, что «Эвелина» была твореніемъ семнадцатилѣтней дѣвушки. Какъ ни невѣроятна была эта сказка, но она повторялась до нашего времени. Франсизъ была слишкомъ честна, чтобъ подтверждать ее. Вѣроятно, она была слишкомъ женственна, чтобы противорѣчить ей, и прошло много времени, прежде чѣмъ кто-нибудь изъ ея клеветниковъ подумалъ объ этомъ способѣ дѣлать непріятности. Но въ поколѣніи, бывшемъ свидѣтелемъ ея перваго появленія, не было недостатка въ низкихъ душахъ и злыхъ сердцахъ. Тогда жили завистливый Кенрикъ, дикарь Волькотъ, аспидъ Джоржъ Стивенсъ и хорекъ Джонъ Вилліамзъ. Имъ, однако, не пришло въ голову разыскивать приходскіе списки въ Линнѣ, чтобы имѣть возможность корить даму за то, что она скрыла свои года. Этотъ истинно рыцарскій подвигъ сберегался для плохаго писателя нашего времени, досаду котораго она возбудила, не давши ему матеріаловъ для негоднаго изданія Босвеллевой «Эизни Джонсона», нѣкоторые листы котораго, безъ сомнѣнія, попадались на глаза нашимъ читателямъ, въ видѣ обертки на связкахъ другихъ, лучшихъ книгъ.
Но мы должны вернуться къ нашему разсказу. Торжество было полное. Робкая и безвѣстная дѣвушка очутилась на высшихъ ступеняхъ славы. Великіе люди, на которыхъ она смиренно поглядывала издали, теперь разговаривали съ ней съ восхищеніемъ, умѣряемымъ нѣжностью, должною ея полу и лѣтамъ. Боркъ, Виндгамъ, Гиббонъ, Рейнольдзъ, Шериданъ находились въ числѣ ея пламеннѣйшихъ приверженцевъ. Кумберландъ признавалъ ея достоинство, по своему обыкновенію кусая губы и ворочаясь на стулѣ, всякій разъ какъ произносилось ея имя. Но въ Стретгамѣ она испытала всю сладость лести, смѣшанную съ сладостью дружбы. М-зъ Траль, стоявшая тогда на вершинѣ благоденствія и популярности, одаренная веселымъ расположеніемъ духа, быстрымъ умомъ, блистательными, хотя и поверхностными, познаніями, пріятными хотя и не утонченными манерами, удивительно любезнымъ характеромъ и любящимъ сердцемъ, полюбила Фанни какъ младшую сестру. У Тралей Джонсонъ былъ домашнимъ человѣкомъ. Онъ былъ старый пріятель доктора Борни, но, вѣроятно, обращалъ мало вниманія на его дочерей и Фанни, кажется, никогда не осмѣливалась заговорить съ нимъ иначе, какъ спрашивая, не хочетъ ли онъ девятнадцатой или двадцатой чашки чаю. Онъ былъ очарованъ ея повѣстью, и предпочиталъ ее романамъ Фильдинга, къ которымъ, онъ, Дѣйствительно, былъ всегда грубо несправедливъ. Правда, онъ не доводилъ своего пристрастія до того, чтобы поставить «Эведину» рядомъ съ Кларисой и сэромъ Чарльзомъ Грандисономъ; но говорилъ, что его маленькая любимица сдѣлала такъ много, что даже Ричардсонъ могъ бы встревожиться. Въ Джонсонъ съ дружескимъ одобреніемъ книги смѣшивалась нѣжность къ автору, въ которой было на-половину чувствъ отца, а на-половину чувствъ влюбленнаго, а его года и характеръ давали ему право, не стѣсняясь, выказывать эту нѣжность. Онъ началъ съ того, что подносилъ ея руку къ своимъ губамъ. Но скоро онъ сталъ сжимать ее въ своихъ громадныхъ рукахъ и умолялъ быть доброй дѣвушкой. Онъ называлъ ее своей любимицей, своимъ дорогимъ другомъ, своей милой маленькой Борни, своимъ маленькимъ «мастеромъ характеровъ». Однажды, онъ высказалъ похвалу хорошему ея вкусу въ головномъ уборѣ. Другой разъ непремѣнно захотѣлъ учить ее по-латыни. Давно было признано, что, несмотря на всю свою грубость и раздражительность, онъ былъ истинно добродушный человѣкъ. Но пока не вышли въ свѣтъ воспоминанія м-мъ Д’Арблэ, никто не зналъ, какимъ кроткимъ и ласковымъ онъ могъ быть.
Мы упомянули о самыхъ замѣчательныхъ людяхъ, которые съ почтеніемъ относились къ автору «Эвелины». Толпа низшихъ поклонниковъ потребовала бы списка, столь же длиннаго, какъ во второй книгѣ «Иліады». Въ этомъ спискѣ находилась бы и м-съ Чомли, говорившая странныя вещи, и Сьюардъ, очень склонный къ зѣвотѣ, и Баретти, убившій человѣка въ Геймаркетѣ, и Паоли, говорившій на ломаномъ англійскомъ языкѣ, и громадный ростомъ Лангтонъ, и леди Милларъ, имѣвшая вазу, въ которую дураки привыкли опускать плохіе стихи, и Джернингамъ, писавшій стихи, годные для вазы леди Милларъ, и д-ръ Франклинъ, — не великій пенсильванскій докторъ Франклинъ — какъ иные вообразили, который не могъ тогда засвидѣтельствовать своего почтенія миссъ Борин. не рискуя быть повѣшеннымъ, колесованнымъ и четвертованнымъ, — но д-ръ Франклинъ поменьше.
Αἴας
μείων, οὔτι τὸσοςλε ὄσος Τελαμώνιος
Αἴας, ἀλλὰ πολὐ μείων[1].
Не было бы ничего удивительнаго, еслибъ подобный успѣхъ вскружилъ и болѣе сильную голову и испортилъ даже великодушную и любящую натуру. Но въ «Дневникѣ» мы не находимъ и слѣдовъ чувства, несовмѣстнаго съ истинно скромнымъ и любезнымъ нравомъ. Дѣйствительно, есть много доказательствъ, что Франсизъ съ глубокой, хотя безпокойной, радостью наслаждалась почестями, доставленными ей ея творческимъ талантомъ. Но ясно и то, что ея счастье явилось вслѣдствіе счастья отца, сестры и милаго папаши Криспа. Въ то время, когда ей льстили великіе, богатые и ученые, когда взоръ восхищенной толпы слѣдилъ за ней вдоль Стина въ Брайтонѣ, или Пантайльза въ Тонбриджъ-Велльзѣ, она, кажется, душѣй находилась въ маленькомъ, домашнемъ кружкѣ въ Сентъ-Марти изъ-Стритѣ. Если она съ мелочнымъ прилежаніемъ записывала всѣ деликатные и грубые комплименты, слышанные ею со всѣхъ сторонъ, она записывала ихъ для двухъ или трехъ лицъ, которыя любили ее съ дѣтства, которыя любили ее въ безвѣстности и которымъ ея слава доставила чистѣйшее и благороднѣйшее наслажденіе. Ни что не можетъ быть несправедливѣе, какъ смѣшивать эти изліянія любящаго сердца, увѣреннаго въ полнотѣ сочувствіе, съ эготизмомъ синяго чулка, который тараторитъ всѣмъ встрѣчнымъ о своемъ собственномъ романѣ, или своемъ собственномъ томѣ сонетовъ.
Очень естественно, что блестящій исходъ первой попытки миссъ Борни соблазнялъ ее на вторую. «Эвелина», хотя составила ея славу, нисколько не увеличила ея средствъ. Нѣкоторые изъ друзей убѣждали ее писать для театра. Джонсонъ обѣщалъ помочь ей совѣтомъ относительно сочиненія. Морфи, который считался лучшимъ знатокомъ характера партера, взялся научить ее театральнымъ эффектамъ. Шериданъ объявилъ, что онъ приметъ отъ нея всякую пьесу, даже не читая ее. Ободренная такимъ образомъ, она написала комедію, подъ названіемъ «The Willings». Къ счастью, пьеса никогда не была ни напечатана, ни поставлена на сцену. Мы полагаемъ, что можемъ легко усмотрѣть изъ немногаго, сказаннаго по этому поводу въ «Дневникѣ», что «Willings» подверглись бы осужденію и что Морфи и Шериданъ были того же мнѣнія, но были слишкомъ вѣжливы, чтобы высказать его: Къ счастью, у Франсизъ былъ другъ, не боявшійся огорчить ее. Криспъ, будучи благоразумнѣе за нее, чѣмъ былъ за себя, прочиталъ ея рукопись въ своемъ уединеніи и мужественно сказалъ ей, что комедія не удалась, что исправлять погрѣшности тамъ и сямъ будетъ безполезно, что въ пьесѣ много остроуміи, но нѣтъ интересу; что въ цѣломъ она плоха, что она напомнитъ каждому читателю «Femmеs savantes», которыхъ Фанни — странно сказать — никогда не читала, и что она не можетъ выдержать такого близкаго сравненія съ Мольеромъ. Это мнѣніе, съ которымъ соглашался и докторъ Борни, было отправлено Франсизъ, въ видѣ такъ-названнаго ею «шипящаго, брюзжащаго, свистящаго посланія. Но она была настолько умна, что знала, что для нея лучше быть ошиканной и освистанной ея папашей, чѣмъ цѣлымъ моремъ головъ въ партерѣ Дрюриленскаго театра, и настолько добра, что не могла не быть благодарной за такое рѣдкое доказательство дружбы. Она написала отвѣтъ, который показываетъ, какъ она заслуживала имѣть разсудительнаго, вѣрнаго и любящаго совѣтника. „Я надѣюсь, писала она, утѣшиться въ вашемъ порицаніи величайшимъ доказательствомъ искренности, чистосердечія и — позвольте прибавятъ — уваженія, когда-либо полученнымъ мною отъ малаго папаши; а такъ какъ я люблю себя больше, чѣмъ свою комедію, то это утѣшеніе не малое. Впрочемъ я серьёзно думаю, что когда мои папаши стакнулись о шипящемъ, брюзжащемъ, свистящемъ посланіи, отправленномъ ими мнѣ, они были столько же огорчены за бѣдненькую м-съ Беизъ, сколько она сама могла огорчаться за себя. Вы видите, я не пытаюсь отплатить за вашу откровенность мнимой безпечностью. Хотя я и разстроена немного теперь, но обѣщаю, что мое огорченіе не переживетъ одного дня. Прощайте, мой милый папаша, я не буду обижаться и падать духомъ, но буду гордиться, что нашла, какъ въ семьѣ, такъ и внѣ ея, друга, который любитъ меня настолько, чтобы высказать мнѣ полную правду.“
Теперь Франсизъ обратилась отъ своихъ драматическихъ плановъ къ предпріятію, гораздо болѣе свойственному ея талантамъ. Она рѣшилась написать новую повѣсть, по плану вполнѣ принаровленному къ тому, чтобы выказать дарованія, въ которыхъ заключалось ея превосходство передъ другими писателями. Въ самомъ дѣлѣ, это была большая и разнообразная картинная галлерея, представлявшая глазамъ длинный рядъ мущинъ и женщинъ, отмѣченныхъ какой-нибудь рѣзкой особенностью. Тутъ была скупость и расточительность, гордость происхожденія и гордость богатства, болѣзненная неугомонность и болѣзненная апатія, суетная болтливость и высокомѣрное молчаніе, Демокритъ, смѣявшійся надъ всѣмъ, и Гераклитъ, оплакивавшій все. Книга быстро подвигалась впередъ и въ двѣнадцать мѣсяцевъ была окончена. Въ ней недоставало отчасти простоты, составлявшей одну изъ наиболѣе привлекательныхъ красотъ въ „Эвелинѣ“, но она представляла обильныя доказательства, что четыре года, прошедшіе со времени появленія „Эвелины“ проведены не безполезно. Видѣвшіе „Цецилію“ въ рукописи, называли ее лучшимъ романомъ того времени. М-въ Траль смѣялась и плакала надъ ней. Криспъ былъ даже пылокъ въ своихъ похвалахъ и предложилъ гарантировать быстрый и полный успѣхъ книги полкроною. Въ „Дневникѣ“ не упомянуто, что получила м-съ Борни за рукопись; но мы замѣтили нѣкоторыя выраженія, изъ которыхъ заключаемъ, что сумма была значительная. Никто не могъ сомнѣваться, что продажа будетъ велика; и Фанни имѣла теперь ловкихъ и опытныхъ совѣтниковъ, которые не позволили бы ей повредить себѣ. Говорятъ, что издатели давали ей двѣ тысячи фунт., и мы не сомнѣваемся, что они могли бы дать и большую сумму, не потерпѣвъ убытка.
„Цецилія“ была издана лѣтомъ 1782 г. Любопытство города было чрезмѣрно. Намъ сообщали люди, помнившіе эти дни, что ни одинъ романъ сэръ Вальтеръ Скотта не ожидался нетерпѣливѣе и не расхватывался быстрѣе съ конторокъ книгопродавцевъ. Какъ ни велики были ожиданія публики, они были вполнѣ удовлетворены, и общій приговоръ поставилъ „Цецилію“ между классическими романами Англіи.
М-съ Борни было теперь тридцать лѣтъ. Ея юность была удивительно счастлива; но облака скоро начали застилать ясный и лучезарный разсвѣтъ. Происшествія, глубоко скорбныя для любящаго сердца Франсизъ, быстро послѣдовали одно за другимъ. Сначала ее пригласили присутствовать при смертномъ одрѣ ея лучшаго друга, Самюэля Криспа. Когда, исполнивши эту грустную обязанность, она вернулась въ Сентъ-Мартинзъ-Стритъ, то была поражена, услышавъ, что Джонсона разбилъ параличъ; немного мѣсяцевъ спустя она навсегда простилась съ нимъ. Онъ желалъ еще разъ видѣть Франсизъ; и за день до его смерти, она долго стояла на ступеняхъ, ведшихъ къ его спальнѣ; она надѣялась, что ее позовутъ принять его благословеніе. Но онъ такъ быстро ослабѣвалъ, что хотя и послалъ ей дружескій привѣтъ, но не могъ видѣть ее. Это было еще не худшее. Есть разлуки гораздо болѣе жестокія, чѣмъ тѣ, которыя причиняетъ смерть. Она могла оплакивать съ гордой любовью Джонсона и Криспа. Ей пришлось, краснѣя, оплакивать м-зъ Тгаль.
Жизнь, впрочемъ, все-таки улыбалась Франсизъ. Семейное счастіе, дружба, независимость, досугъ, литература, все это принадлежало ей; но она отбросила все.
Между замѣчательными людьми, которымъ она была представлена, никто, кажется, не стоялъ такъ высоко въ ея мнѣніи, какъ м-въ Делани. Эта дама была замѣчательнымъ и почтеннымъ останкомъ прошлаго вѣка. Она была племянница Джорджа Гранвилля, лорда Ландсдоуна, который въ юности обмѣнивался стихами и комплиментами съ Эдмондомъ Воллеромъ и который былъ въ числѣ первыхъ, рукоплескавшихъ разцвѣтавшему генію Попа. Она вышла замужъ за д-ра Делани, извѣстнаго своимъ современникамъ за глубокаго ученаго и краснорѣчиваго проповѣдника, но котораго въ наше время помнятъ, главнымъ образомъ, какъ члена того небольшаго кружка, гдѣ гнѣвный духъ Свифта, терзаемый оскорбленнымъ честолюбіемъ, раскаяніемъ и приближеніемъ сумасшествія, искалъ утѣшенія и покоя. Д-ръ Делани давно умеръ. Его вдова, благороднаго происхожденія, высоко образованная и сохранившая, не смотря на недуги старости, энергію способностей и ясное спокойствіе духа» пользовалась благосклонностью королевской фамиліи. Она получала пенсію въ триста ф. въ годъ и квартиру въ Виндзорѣ, отдѣланную для ея помѣщенія. Король и королева иногда бывали въ этомъ Домѣ и находили очень естественное удовольствіе посмотрѣть такимъ образомъ на частную жизнь англійскихъ семействъ.
Въ декабрѣ 1785 года м-съ Борни была въ гостяхъ у м-въ Делани въ Виндзорѣ. Обѣдъ кончился. Старая лэди дремала. Ея внучатная племянница, дѣвочка лѣтъ семи, играла съ гостями въ какую-то рождественскую игру, когда отворилась дверь и дюжій джентльменъ, со звѣздой на груди, постоянно приговаривавшій: «что?что? что?» — вошелъ безъ доклада въ комнату. Поднялся шумъ: «Король!» Общее бѣгство послѣдовало за шумомъ. М-съ Борни признается, что она не могла бы придти въ большій ужасъ, еслибъ увидѣла привидѣніе. Но м-въ Делани вышла отдать привѣтъ своему царственному другу, и тревога улеглась. Франсизъ была представлена, и выдержала долгіе спросы и распросы обо всемъ, что она написала, и обо всемъ, что предполагаетъ писать. Скоро явилась королева, и его величество передалъ своей супругѣ свѣдѣнія, полученныя имъ отъ м-съ Борни. Добродушіе королевской четы могло бы тронуть даже авторовъ испытательныхъ одъ и не могло не привести въ восхищеніе молодую леди, воспитанную въ торизмѣ. Черезъ нѣсколько дней визитъ повторился. М-съ Борни была непринужденнѣе, чѣмъ въ первый разъ. Его величество, вмѣсто того, чтобы искать свѣдѣній, благоволилъ надѣлять ее ими и произнесъ приговоръ многимъ великимъ писателямъ, англійскимъ и иностраннымъ. Вольтера онъ провозгласилъ чудовищемъ. Руссо ему Нравился нѣсколько больше. «Но есть ли гдѣ-нибудь такая дрянь, какъ большая часть Шекспира? вскричалъ онъ. Только этого нельзя говорятъ. Что? Какъ вы думаете? Не жалкая ли это дрянь? что? что?»
Въ слѣдующій день Фанни имѣла честь слышать еще нѣсколько критическихъ замѣчаній, произнесенныхъ королевой относительно Гёте и Клопштока, и могла бы извлечь полезный урокъ экономіи изъ способа, какимъ ея величество составляла свою библіотеку. «Я купила эту книгу на лоткѣ, сказала королева. Удивительно, какія славныя книги попадаются на лоткахъ!» М-въ Делани, которая, кажется, изъ этихъ словъ поняла, что ея величество имѣетъ обыкновеніе лично посѣщать книжныя выставки въ Муронльдзѣ и Голивелль-Стритѣ, не могла удержаться отъ восклицанія удивленія. аДа, вѣдь, я не сама ихъ покупаю, сказала королева. Но у меня есть очень опытный слуга; и если ихъ нельзя достать у книгопродавцевъ, то нельзя достать для меня, какъ и для другаго." М-съ Борни называетъ этотъ разговоръ восхитительнымъ; и, въ самомъ дѣлѣ, мы не можемъ удивляться, что съ ея литературными вкусами, она приходила въ восторгъ слушая, какъ щедро первая леди въ странѣ поощряла литературу.
Дѣло въ томъ, что Франсизъ плѣнилась снисходительной ласковостью важныхъ лицъ, которымъ была представлена. Ея отецъ былъ еще болѣе ослѣпленъ, чѣмъ она. Результатомъ этого былъ магъ, о которомъ мы не можемъ подумать равнодушно, но который, будучи переданъ намъ со всѣми своими послѣдствіями, заслуживаетъ по крайней мѣрѣ ту похвалу, что служить весьма внушительнымъ предостереженіемъ.
Около этого времени, нѣмецкая дама, по имени Гаггердорсъ, одна изъ смотрительницъ гардероба королевы, оставила дворъ; ея величество предложила вакантное мѣсто м-съ Борни. Когда мы подумаемъ, что м-съ Борни была рѣшительно самымъ популярнымъ изъ тогдашнихъ новелистовъ, что достатокъ, если не изобиліе, былъ ей обезпеченъ, и что она была больше нежели счастлива въ своемъ домашнемъ кругу, — и сравнимъ жертву, которую ее приглашали принести, съ вознагражднніемъ предложеннымъ ей, — нами овладѣваетъ смѣхъ и негодованіе.
Отъ нея требовали, чтобы она согласилась почти такъ же вполнѣ отдѣлиться отъ своей семьи и друзей, какъ еслибъ она ѣхала въ Калькутту, и сдѣлаться такой же замкнутой узницей, какъ еслибъ ее заключили въ тюрьму за пасквиль; чтобы съ талантами, поучавшими и восхищавшими самые развитые умы, она занялась растираніемъ нюхательнаго табаку и прикалываніемъ булавокъ; чтобы звонокъ призывалъ ее къ обязанностямъ горничной; чтобы она проводила свою жизнь подъ стѣсненіемъ жалкаго этикета; чтобы постилась въ извѣстное время дотого, что чуть не падала въ обморокъ отъ голода; чтобы иногда стояла на ногахъ до тѣхъ поръ, пока ея колѣни не подгибались отъ усталости; чтобы она не смѣла ни говорить, ни двигаться, не принимая въ соображеніе, какъ ея госпожѣ понравятся ея слова и жесты. Вмѣсто тѣхъ замѣчательныхъ женщинъ и мущинъ, цвѣта всѣхъ политическихъ партій, съ которыми она привыкла сходиться на правахъ взаимной дружбы, ея постояннымъ собесѣдникомъ становилась главная смотрительница гардероба, старая нѣмецкая вѣдьма, съ низкими понятіями, наглыми манерами и характеромъ, отъ природы грубымъ, и сдѣлавшимся еще раздражительнѣе вслѣдствіе болѣзни. Правда, по временамъ, бѣдная Франсизъ могла утѣшиться въ потерѣ общества Борка и Виндгама, присоединившись къ «небесной, возвышенной бесѣдѣ» шталмейстеровъ его величества.
И ради какого соображенія должна она была продать себя въ это рабство? Ради личнаго перства? Пожизненой пенсіи въ двѣ тысячи въ годъ? Семидесяти четырехъ пушечнаго "регата для ея брата, служащаго во флотѣ? Деканства для ея брата духовнаго? Нѣтъ. Цѣна, которую ей предлагали состояла изъ стола, квартиры, лакея и двухсотъ фунтовъ стер. въ годъ.
Человѣкъ, который, побуждаемый даже сильнымъ голодомъ, продаетъ свое первородство за блюдо похлебки, неблагоразуменъ. Но что же сказать о томъ, который разстается со своимъ первородствомъ и не получаетъ взамѣнъ даже похлебки? Нѣтъ нужды вести рѣчь о томъ, можетъ ли роскошь быть соразмѣрнымъ возмездіемъ за пожертвованіе физической и умственной свободой: Франсизъ Борни сама платила за позволеніе быть узницей и служанкой. Очевидно, что однимъ изъ условій ея поступленія на мѣсто было, что, какъ членъ королевскаго штата, она не должна появляться передъ публикою, какъ писательница; и, не будь даже подобнаго соглашенія, родъ ея занятій не оставлялъ ей досуга ни для какого значительнаго умственнаго усилія. Что ея должность несовмѣстна съ литературными занятіями, было откровенно признано самимъ королемъ, когда она подала просьбу объ увольненіи."Она отдала, сказалъ онъ, пять лѣтъ своей литературной дѣятельности". Совершенно достовѣрно, что, въ теченіе этихъ пяти лѣтъ, она могла безъ всякаго труда, который не былъ бы вмѣстѣ и удовольствіемъ, выработать себѣ достаточно, чтобы купить пожизненный годовой доходъ гораздо значительнѣйшій, чѣмъ ненадежное жалованье, получаемое ею при дворѣ. Да и тотъ доходъ, который въ Сентъ-Мартинзъ-Стритѣ могъ бы доставить всякаго рода комфортъ, долженъ былъ оказаться скуднымъ въ Сентъ-Джемсѣ. Мы не рѣшаемся говорить съ увѣренностью о цѣнѣ модныхъ товаровъ и драгоцѣнностей, но мы очень ошиблись бы думая, что леди, долженствовавшая сопровождать королеву Шарлотту на публичныхъ торжествахъ, могла сберечь хоть Фартингъ изъ жалованья въ двѣсти ф. въ годъ. Короче, основаніемъ этой сдѣлки было просто то, что Франсизъ Борни должна была сдѣлаться рабой, и въ вознагражднніе за это ее дѣлали нищей.
Съ какою цѣлью ихъ величества привлекли ее во дворецъ, признаемся, мы не можемъ понять. Ихъ цѣлью не могло быть поощреніе ея литературныхъ трудовъ; потому что они взяли ее изъ положенія, въ которомъ было почти вѣрно, что она станетъ писать, и поставили ее въ положеніе, въ которомъ ей было невозможно писать. Ихъ цѣлью не могло быть вниманіе къ ея матерьяльнымъ интересамъ, потому что ее брали изъ положенія, въ которомъ она могла бы сдѣлаться богатой, и ставили въ положеніе, въ которомъ она не могла не остаться бѣдной. Ихъ цѣлью не могло быть пріобрѣтеніе ловкой горничной, потому что ясно, что, хотя м-съ Борни была единственной женщиной своего времени, умѣвшей описать смерть Гарреля, нашлись, бы тысячи женщинъ болѣе искусныхъ въ завязыванія лентъ и наполненіи табакерокъ. Дать ей пенсію изъ суммъ цивилиста было бы дѣломъ разсудительной щедрости, дѣлавшей честь двору. Но если это было неисполнимо, то лучше всего было не трогать ее вовсе. Мы нисколько не сомнѣваемся, что король и королева желали ей только добра. Но эта благосклонность была благосклонностью людей, поставленныхъ высоко надъ массой человѣчества, привыкшихъ, чтобы къ нимъ обращались съ глубокимъ уваженіемъ, привыкшихъ видѣть, что ихъ холодность огорчаетъ, а улыбки восхищаютъ всѣхъ приближенныхъ къ нимъ. Они воображаля, что быть замѣченнымъ ими, быть вблизи ихъ, служить имъ само по себѣ уже счастье; и что Франсизъ Борни должна быть полна благодарности за то, что ей позволили купить цѣною здоровы, богатства, свободы, семейныхъ привязанностей и литературной славы, привилегію стоять за королевскимъ стуломъ и держать пару королевскихъ перчатокъ.
И кто можетъ осуждать ихъ? Кто можетъ удивляться, что государи дѣйствуютъ въ силу такого заблужденія, когда ихъ поддерживаютъ въ немъ тѣ самые люди, которые наиболѣе страдаютъ отъ этого заблужденія? Развѣ слѣдовало ожидать, чтобы Георгъ III и королева Шарлртт а поняли интересы Франсизъ Борни лучше или заботились о нихъ съ большимъ усердіемъ, чѣмъ она сама и ея отецъ? Они не употребляли никакого обмана. Условія этого дома рабства высказывались со всей простотой. Крючекъ былъ закинутъ безъ приманки; сѣть растянута въ виду втицы: обнаженный крючекъ былъ жадно проглоченъ, глупая птица поспѣшила запутаться въ сѣть.
Правда, не мудрено, что приглашеніе ко двору произвело волненіе въ груди неопытной молодой женщины. Не обязанностью отца было бодрствовать надъ своей дочерью и показать, что съ одной стороны представлялось только удовлетвореніе ребяческому тщеславію и осуществленіе химерныхъ надеждъ, а съ другой свобода, миръ души, благосостояніе, общественныя удовольствія и ночетныя отличія. Странно сказать: вся нерѣшительность была только со стороны Франсизъ. Докторъ Борни былъ внѣ себя отъ радости. Его восторгъ превосходилъ восторгъ черкеса, выгодно продавшаго свою красавицу-дочь турецкому торговцу невольниками. Между тѣмъ докторъ Борни былъ человѣкъ добрый, способный и знакомый съ жизнью. Но онъ, кажется, думалъ, что попасть ко двору — все-равно, что попасть на небо; что лицезрѣть принцевъ и принцессъ было нѣчто въ родѣ блаженныхъ видѣній; что необыкновенное счастье, выпавшее на долю царственныхъ особъ, не ограничивалось ими одними, но сообщалось посредствомъ какой-то таинственной эманаціи или рефлексіи всѣмъ имѣвшимъ позволеніе находиться при ихъ туалетѣ, или носить ихъ шлейфы. Онъ преодолѣлъ всѣ возраженія своей дочери, и самъ проводилъ ее въ тюрьму. Дверь затворилась. Повернули ключъ въ замкѣ. Она, съ нѣжнымъ сожалѣніемъ смотря на все, что оставила позади, и съ тоской и ужасомъ на новую жизнь, открывавшуюся впереди, не могла придти въ себя, а онъ пошелъ домой, радуясь необыкновенному ея благополучію.
И вотъ началась неволя, продолжавшаяся пять лѣтъ; пять лѣтъ лучшей части жизни потрачены были на услуженіе, или на развлеченія, еще болѣе тупыя, чѣмъ самое услуженіе; то была жизнь съ оскорбительными стѣсненіями и среди недружелюбныхъ или неинтересныхъ сотоварищей. Вотъ какъ проводились дни. М-съ Борни должна была вставать и одѣваться рано, чтобы быть готовой явиться по королевскому звонку, раздававшемуся въ половинѣ восьмаго. Часовъ до восьми она находилась въ уборной королевы, и имѣла честь шнуровать корсетъ своей августѣйшей госпожи, надѣвать ей фижмы, платье и косынку. Утро проводилось, главнымъ образомъ, въ разборкѣ и укладываніи на мѣсто прекрасныхъ нарядовъ. Потомъ королеву пудрили и одѣвали къ обѣду. Два раза въ недѣлю волосы ея величества завивались въ кудри, и эта операція, повидимому, на цѣлый часъ увеличивала хлопоты съ туалетомъ. Обыкновенно, только послѣ трехъ часовъ пополудни м-съ Борни была свободна. Затѣмъ имѣла въ своемъ распоряженіи два часа. Этимъ часамъ мы обязаны большею частью ея «Дневника». Въ пять она должна была находиться при своей сослуживицѣ, m-me Швелленбергъ, ненавистной старой сплетницѣ, невѣжественной какъ горничная, гордой какъ цѣлый нѣмецкій капитулъ, жестокой, брюзгливой, неспособной переносить уединеніе, неспособной вести себя съ обычной благопристойностью въ обществѣ. Съ этимъ восхитительнымъ товарищемъ, Франсизъ Борни должна была обѣдать и проводить вечеръ. Онѣ обыкновенно были вмѣстѣ съ пяти до одиннадцати часовъ и часто не имѣли другаго общества въ продолженіи цѣлаго вечера, какъ шталмейстеровъ, приходившихъ пить чай отъ осьми до девяти. Если бѣдная Франсизъ пыталась убѣжать въ свою комнату и забыть злополучіе надъ книгой, проклятая старуха бурлила и бранилась, говоря, что ею неглижируютъ. Между тѣмъ, когда Франсизъ оставалась, старуха постоянно осаждала ее дерзкими упрека". Литературная слава была, въ глазахъ нѣмецкой бабы, пороковъ, доказательствомъ, что особа, пользовавшаяся ею, была низкаго происхожденія и не годилась въ хорошее общество. Весь ея скудный запасъ ломанаго англійскаго языка употреблялся, чтобы выразить презрѣніе, съ которымъ она смотрѣла на автора «Эвелины» и «Цециліи». Франсизъ ненавидѣла карты и ничего не понимала въ нихъ; но скоро увидѣла, что наименѣе непріятный способъ проводить вечера съ m-me Швелленбергъ было сѣсть за карточный столъ, и, съ терпѣливой грустью, согласилась отдавать часы, которые могли бы вызвать смѣхъ и слезы многихъ поколѣній — королю трефъ и валету пикъ. Между одиннадцатью и двѣнадцатью опять звонилъ колокольчикъ. М-съ Борни должна была провести минутъ двадцать или полчаса въ раздѣваніе королевы, и потомъ имѣла право удалиться и видѣть во снѣ, что она болтаетъ съ братомъ у мирнаго очага, въ Сентъ-Марти изъ-Стритѣ, что она центръ восхищеннаго кружка у м-съ Кру, что Боркъ называетъ ее первой женщиной вѣка, или что Дилли даетъ ей вексель на двѣ тысячи гиней:
Надо предположить, что мущины не столь терпѣливы, какъ женщины; потому что мы совершенно неспособны постичь, какъ человѣческое существо могло переносить подобную жизнь, пока существовала пустые чердаки въ Грёбъ-Стритѣ, перекрестки улицъ, которые нужно мести, приходскіе рабочіе дома или приходскія усыпальницы. И за такую-то жизнь Франсизъ Борни отдала свободу и покой, счастливую домашнюю жизнь, любящихъ друзей, обширный и блестящій кругъ знакомства, умственныя занятія, въ которыхъ она могла достичь совершенства, и вѣрныя надежды на богатство.
Ничто не ново подъ луною. Великій писатель, оставившій намъ послѣдніе образцы аттическаго краснорѣчія и аттическаго остроумія, далъ сильное и трогательное описаніе злополучія литератора, который, обольщенный такими же надеждами, какъ Франсизъ, вступилъ въ службу одного изъ римскихъ магнатовъ. «Несчастный я, — восклицаетъ жертва собственнаго ребяческаго честолюбія, — ужели ничто не удовлетворило бы меня, что я оставилъ и свои занятія и старыхъ товарищей, и жизнь безъ заботъ, и сонъ, не имѣвшій другихъ предѣловъ, кромѣ моей собственной охоты, и прогулки, которыя я былъ воленъ предпринимать, гдѣ хотѣлъ, — чтобы броситься въ эту глубокую яму, въ эту тюрьму? И, Боже мой, ради чего же? Развѣ не было мнѣ средствъ на свободѣ пользоваться удобствами, даже большими, чѣмъ тѣ, которыя я пріобрѣтаю теперь рабствомъ? Подобно льву, сдѣлавшемуся столь ручнымъ, что люди могутъ вести его на ниткѣ, меня влекутъ взадъ и впередъ, съ смиреннымъ сокрушеннымъ духомъ, по пятамъ тѣхъ, для кого въ моихъ собственныхъ владѣніяхъ я могъ бы быть предметомъ ужаса и удивленія. И, что хуже всего, я чувствую, что здѣсь я не пріобрѣтаю довѣрія, не приношу удовольствія. Таланты и дарованія, плѣнявшіе совершенно другой кружокъ, здѣсь не на мѣстѣ. Я неуклюжъ для искусствъ, нужныхъ во дворцахъ, и не могу сравняться съ тѣми, которыхъ призваніе юности было льстить и попрошайничать. Развѣ у меня двѣ жизни, что, послѣ того, какъ я истратилъ одну на услуженіе другимъ, у меня еще осталась бы другая, чтобы пожить для себя?»
Правда, отъ времени до времени бывали происшествія, нарушавшія жалкое однообразіе жизни Франсизъ Борни. Дворъ переѣзжалъ изъ Кью въ Виндзоръ и изъ Виндзора опять въ Кью. Одинъ тупоумный полковникъ смѣнялся съ дежурства, а другой тупоумный полковникъ вступалъ на дежурство. Дерзкій лакей что-то напуталъ по поводу чая и произвелъ недоразумѣніе между джентльменомъ и леди. Полоумный Французскій протестантскій проповѣдникъ говорилъ странныя вещи о супружеской вѣрности. Одинъ несчастный придворный упомянулъ о статьѣ въ «Morning Herald», намекавшей на королеву, и m-me Швелленбергъ принялась бурлить на плохомъ англійскомъ языкѣ, и сказала ему, что онъ заставилъ ее «что-называется вспотѣть!»
Болѣе важнымъ происшествіемъ было посѣщеніе королемъ Оксфорда. М-съ Борни отправилась въ королевской свитѣ въ Нонгамъ, была оставлена безъ всякаго вниманія въ толпѣ и съ трудомъ отыскала слугу, чтобы показать ей дорогу въ спальню или въ парикмахеру, поправить локоны. Она имѣла честь вступить въ Оксфордъ въ послѣдней изъ длинной цѣпи каретъ, составлявшихъ королевскую процессію, ходить цѣлый день за королевой по разнымъ обѣденнымъ заламъ капелламъ, и стоять чуть не умирая отъ голода и усталости, пока ея августѣйшая госпожа сидѣла за превосходной закуской. Въ Магдалининской коллегіи Франсизъ была оставлена на секунду въ гостиной, гдѣ упала на стулъ. Одинъ добродушный шталмейстеръ, увидѣвъ ея изнуреніе раздѣлилъ съ ней абрикосы и хлѣбъ, которые онъ благоразумно положилъ въ свои карманы. Въ эту минуту, отворилась дверь, вошла королева, утомленные служители вскочили, хлѣбъ и плоды были поспѣшно спрятаны. «Я поняла, — говоритъ бѣдная м-съ Борни, — что нашъ аппетитъ долженъ считаться несуществующимъ, а силы — неистощимыми».
Однако, Оксфордъ, видѣнный даже при такихъ невыгодныхъ обстоятельствахъ, «оживилъ, — говоря ея словами, — сознаніе удовольствія, которое въ теченіе долгаго времени почти не существовало для нея». Она забыла на секунду, что она горничная, и почувствовала то, что должна почувствовать истинно даровитая женщина, находясь среди почтенныхъ останковъ древности, прекрасныхъ произведеній искусствъ, обширныхъ хранилищъ знаніи и умственныхъ останковъ славныхъ усопшихъ. Будь она все еще тѣмъ, чѣмъ была, пока ея отецъ не убѣдилъ ее сдѣлать самый роковой шагъ въ жизни, мы можемъ легко представить себѣ, какое удовольствіе доставило бы ей посѣщеніе прекраснѣйшаго изъ англійскихъ городовъ. Правда, ей, можетъ быть, довелось бы ѣхать въ наемной каретѣ, и не пришлось бы носить такого прелестнаго платья изъ шамберійскаго газа, какъ то, въ которомъ она, шатаясь, двигалась за королевской компаніей; но зато съ какимъ восторгомъ ходила бы она по корридорамъ Магдалининской коллегіи, сравнивала бы античную мрачность Мертоновской коллегіи съ блескомъ коллегіи Христовой церкви, и смотрѣла бы съ Радклиффовской библіотеки на величественное море башенокъ и зубцовъ, разстилавшееся внизу! Съ какою радостью отложили бы ученые люди на нѣсколько часовъ въ сторону и оды Пиндара и этику Аристотеля, чтобы сопровождать автора «Цециліи» изъ коллегіи въ коллегію. Какіе милые банкеты приготовились бы для нея въ аудиторіяхъ! Съ какою охотой принесли бы для ея удовольствія изъ самыхъ потаенныхъ кабинетовъ картины, медали и раскрашенные требники! Какъ много пришлось бы ей, гуляя по Пемброкской коллегіи выслушивать и разсказывать о Джонсонъ, а въ часовнѣ Новой коллегіи — про Рейнольдза! Но это вниманіе было не для той, которая продала себя въ рабство.
Восмьнадцать мѣсяцевъ спустя послѣ посѣщенія Оксфорда, другое происшествіе внесло разнообразіе въ скучную жизнь, которую Франсизъ вела при дворѣ. Ворркнъ Гастингсъ былъ приведенъ къ рѣшеткѣ палаты перовъ. Королева и принцессы присутствовали ори началѣ суда, и миссъ Борни получила позволеніе сопровождать ихъ. Въ продолженіе процесса ей иногда давался день, для посѣщенія суда, потому что королева принимала сильное участіе въ дѣлѣ и когда не могла сама идти въ Вестминстеръ, то любила выслушивать разсказъ о томъ, что происходило, отъ особы, обладавшее такою необыкновенной наблюдательностью и, сверхъ того, знакомой съ нѣкоторыми изъ самыхъ замѣчательныхъ дѣлопроизводителей. Та часть «Дневника», которая относится къ этому знаменитому судопроизводству, оживленна и художественна. Но, признаемся, намъ тяжело читать ее, потому что она, кажется, доказываетъ, что прекрасное пониманіе Франсизъ Борни начало испытывать вредное вліяніе образа жизни, который былъ такъ же неблагопріятенъ для здоровья ума, какъ воздухъ Понтійскихъ болотъ для здоровья тѣла. Съ перваго же дня она принимаетъ сторону Гастингса съ высокомѣрной запальчивостью и ѣдкостью, совершенно несогласными со скромностью и мягкостью ея права. Она содрогается, когда Боркъ вступаетъ въ палату во главѣ коммонеровъ. Она называетъ его жестокимъ притѣснителемъ невиннаго человѣка. Она не можетъ постичь, какъ дѣлопроизводители могутъ смотрѣть, не краснѣя, на отвѣтчика. Виндгамъ приходитъ къ ней изъ дѣлопроизводительской и предлагаетъ закусить. «Но, — говоритъ она, — я не могла подѣлить съ нимъ хлѣбъ». Потомъ опять восклицаетъ: «Ахъ, м-ръ Вяндгамъ, какъ вы могли замѣшаться въ такое жестоко-несправедливое дѣло?» — «М-ръ Боркъ увидѣлъ меня, говоритъ она, и поклонился мнѣ съ самой глубокой учтивостью.» Это, надо замѣтить, была сейчасъ послѣ его вступительной рѣчи, рѣчи, произведшей такое могучее дѣйствіе, и которой, конечно, не могъ бы сказать ни одинъ изъ остальныхъ ораторовъ. «Мой поклонъ, — продолжаетъ она, — былъ самымъ нелюбезнымъ, церемоннымъ и холоднымъ; я не могла поступать иначе; мнѣ было такъ обидно видѣть его предводителемъ подобнаго дѣла.» Дѣйствительно, Боркъ не только былъ къ ней постоянно внимателенъ, но самое послѣднее дѣйствіе, совершенное имъ въ тотъ день, когда, года за четыре до этого процесса, его уволили изъ казначейства, было доставить доктору Борни мѣсто органиста въ чельсійскомъ госпиталѣ. Когда, на вестминстерскихъ выборахъ, докторъ Борни колебался между благодарностью за эту милость и своими торійскими мнѣніями, Боркъ самымъ благороднѣйшимъ образомъ отрекся отъ всякаго права требовать пожертвованія принципами. «Вы очень мало, или вовсе не обязаны мнѣ, — писалъ онъ, — и еслибъ даже были обязаны мнѣ настолько, насколько я истинно желалъ бы этого, то надѣюсь, вы не считаете меня способнымъ желать этого для того, чтобы подчинить вашъ умъ или ваши дѣла тягостному и вредному рабству». Ужели съ подобнымъ человѣкомъ должна была неучтиво обойтись дочь доктора Борни, потому только, что она вздумала расходиться съ нимъ относительно обширнаго и чрезвычайно сложнаго вопроса, который онъ глубоко изучалъ, въ теченіе многихъ лѣтъ, и котораго она вовсе никогда не научала? Изъ собственнаго разсказа м-съ Борни ясно, что, когда она была такъ неласкова къ Борку, она даже не знала, въ чемъ обвинялся Гастингсъ. Впрочемъ, одно она должна была знать, что Боркъ успѣлъ убѣдить палату общинъ, сильно вооруженную противъ него, что обвиненія, поэтому, вѣроятно были основательны и что Питтъ и Дондасъ вмѣстѣ съ Фок сомъ и Шериданомъ поддерживали обвинительный актъ. К онечпо даже отъ женщины съ гораздо низшими способностями, чѣмъ м-съ Борни, можно было ожидать, что она пойметъ, что этого никогда не могло бы случиться, еслибъ не было сильныхъ доказательствъ противъ бывшаго генералъ-губернатора. И, дѣйствительно, какъ признаютъ теперь всѣ разсудительные люди, противъ него были сильныя улики. Что великія общественныя услуги противопоставлялись его великимъ преступленіямъ, это совершенно понятно. Но услуги и преступленія его были одинаково неизвѣстны леди, которая такъ самоувѣренно утверждала его полнѣйшую невинность и приписывала его обвинителямъ — т. е. величайшимъ людямъ всѣхъ партій государства — не просто заблужденіе, но грубую несправедливость и варварство.
Правда, она нѣсколько разъ видѣла м-ра Гастингса, и нашла его манеры и разговоръ пріятными. Но не могла же она быть столь неосновательною, чтобы заключить изъ мягкости его маперъ въ гостиной, что онъ неспособенъ совершить великаго государственнаго проступки подъ вліяніемъ честолюбія и мстительности. Глупенькая миссъ, только-что вышедшая изъ школы, могла впасть въ подобную ошибку; во женщина, создавшая характеръ м-ра Монктона, должна была лучше понимать людей.
Дѣло въ томъ, что она была слишкомъ долго при дворѣ. Она впадала въ рабство болѣе пагубное, нежели матеріальное рабство. Оковы начинали врѣзываться въ душу. Привыкнувъ въ продолженіи многихъ мѣсяцевъ слѣдить за взоромъ госпожи, принимать съ безграничной благодарностью малѣйшій знакъ королевскаго снисхожденія, чувствовать себя несчастной при всякомъ симптомѣ королевскаго неудовольствія, сообщаться только съ умами, давно укрощенными и подавленными, — она вырождалась въ нѣчто годное для ея мѣста. Королева Шарлотта была пылкимъ приверженцемъ Гастингса, получала отъ него подарки и настолько отступила отъ строгости своей добродѣтели, что покровительствовала его женѣ, прежнее поведеніе которой было, конечно, такъ же предосудительно, какъ поведеніе любой изъ слабыхъ красавицъ, въ тогдашнее время строго устранявшихся отъ англійскаго двора. Король, какъ извѣстно, деркалъ ту же сторону. Мнѣніемъ короля и королевы покорно руководствовались всѣ члены двора. Поэтому обвиненіе считалось гнуснымъ преслѣдованіемъ, дѣлопроизводители — негодяями, отвѣтчикъ — самымъ достойнымъ человѣкомъ, съ которымъ поступали самымъ несправедливымъ образомъ. Такъ распѣвалъ весь дворецъ, начиная отъ дежурнаго офицера и кончая тафельдекерами и смотрителями серебрянаго буфета; и м-съ Борни распѣвала то же вслѣдъ за другими, только нѣсколько поживѣе и съ меньшею горечью.
Отчетъ ея о болѣзни короля заключаетъ много превосходныхъ разсказовъ и описаній и, мы думаемъ, будетъ цѣниться историками будущихъ временъ наравнѣ съ подобными же частями дневниковъ Пвписа и Ивлина. Этотъ отчетъ показываетъ также, какой любящей и сострадательной была ея натура. Но — мы должны сознаться — онъ показываетъ также, что ея образъ жизни быстро портилъ ея способность мышленія и чувство справедливости. Мы не намѣрены разбирать здѣсь, чьи взгляды относительно регентства были правильнѣе — м-ра Питта, или м-ра Фокса. Въ самомъ дѣлѣ, совершенно безполезно разбирать этотъ вопросъ, потому что порицаніе м-съ Борни надаетъ одинаково на Питта, и на Фокса, на большинство и на меньшинство. Она гнѣвается на палату общинъ за то, что послѣдній осмѣливается освѣдомляться — сошелъ ли король съ ума или нѣтъ, и есть ли надежда, что онъ придетъ въ себя. «Печальный день! — пишетъ она, — дурныя новости, какъ во дворцѣ, такъ и внѣ дворца. Дома бѣдному, дорогому королю все хуже; а въ парламентѣ рѣшено отобрать новыя показанія медиковъ. Боже милостивый! Какимъ оскорбленіемъ является желаніе парламентской власти — изслѣдовать и выставлять передъ свѣтомъ всѣ обстоятельства такой болѣзни, которая всегда считается священной тайной во всѣхъ частныхъ семействахъ! Какое негодованіе мы всѣ чувствуемъ здѣсь — слово не могутъ выразить.» Надо кстати замѣтить, что предложеніе, возбудившее такое негодованіе въ Кью, было сдѣлано самимъ м-мъ Питтомъ. Поэтому, мы видимъ, что преданность министра, котораго тогда общій голосъ называлъ самымъ героическимъ приверженцемъ государя, была холодна сравнительно съ кипучимъ усердіемъ, наполнявшимъ душу пажей и камеръ-юнгферъ. Объ биллѣ о регентствѣ, собственномъ биллѣ м-ра Питта, м-съ Бори и говоритъ съ ужасомъ. «Я содрогаюсь, говоритъ она, слыша названіе билля.» И потомъ: «О! какой ужасный будетъ день, когда этотъ несчастный билль приведется въ исполненіе! Я не могу одобрить этотъ планъ.» Дѣло въ томъ, что м-ръ Питтъ — былъ ли онъ мудрый и прямой государственный человѣкъ, или нѣтъ — былъ все-таки государственный человѣкъ; и какіе бы ни были поводы, заставлявшіе его налагать ограниченія на регента, онъ сознавалъ, что такъ или иначе, а надо принять мѣры для исполненія нѣкоторой части королевскихъ обязанностей; въ противномъ случаѣ, никакого правительства не будетъ въ странѣ. Но объ этихъ вещахъ придворные никогда не думали. Сколько мы видимъ, смотрительницамъ гардероба и царедворцамъ ни разу не пришло въ голову, что гдѣ-нибудь въ государствѣ да должна быть власть, чтобы издавать законы, охранять порядокъ, миловать преступниковъ, опредѣлять чиновниковъ, вести переговоры съ иностранными державами, командовать арміей и флотомъ. Нѣтъ, эти просвѣщенные политиканы, и въ числѣ прочихъ м-съ Борни, кажется, думали, что всякій, смотрѣвшій на предметъ съ точки зрѣнія общественнаго интереса, показывалъ этимъ, что онъ человѣкъ безъ сердца. Никто не удивляется этому въ камергерѣ; но грустно смотрѣть, когда творческій умъ падаетъ такъ низко.
Еще больше двухъ лѣтъ послѣ выздоровленія короля, тянулась жалкая жизнь Франсизъ во дворцѣ. Она лишилась одного за другимъ тѣхъ утѣшеній, которыми смягчалось на время горе рабства. М-съ Делани, общество которой было для нея большимъ утѣшеніемъ во время пребыванія двора въ Виндзорѣ, умерла. Одинъ изъ придворныхъ, полковникъ Дигби, кажется, былъ человѣкъ съ умомъ, вкусомъ, нѣкоторою начитанностью и привлекательными манерами. Пріятные товарищи попадались рѣдко въ этой тюрьмѣ, и потому очень естественно, что онъ и м-съ Борни привязались другъ къ другу. Она признается, что цѣнила его какъ друга, и не было бы ничего удивительнаго, еслибы его вниманіе возбудило въ ней чувство болѣе горячее, чѣмъ дружба. Онъ оставилъ дворъ и женился, но женитьба была такого рода, что очень удивила м-съ Борни и, очевидно, уязвила ея чувства и уронила его въ ея глазахъ. Дворецъ дѣлался скучнѣе и скучнѣе; мадамъ Швелленбергъ становилась болѣе и болѣе дикой и наглой, и здоровье бѣдной Франсизъ начало ослабѣвать; всѣ, видѣвшіе ея блѣдное лицо, похудѣвшій станъ и шаткую походку, предсказывали, что ея страданія скоро кончатся.
Франсизъ постоянно говоритъ съ любовью и уваженіемъ о королевѣ и принцессахъ. Послѣднія, кажется, заслуживали похвалъ, сыпавшихся на нихъ въ «Дневникѣ». Онѣ были, мы не сомнѣваемся, самыми любезными женщинами. Но «милая королева», какъ ее постоянно называютъ въ этихъ томахъ, вовсе не служитъ для насъ предметомъ восхищенія. Она, несомнѣнно, имѣла столько смысла, чтобы понимать, какъ нужно держать себя прилично своему высокому сану, и столько самообладанія, чтобы неизмѣнно сохранять эту манеру. Въ своихъ сношеніяхъ съ м-съ Борни, она была, обыкновенно, привѣтлива и ласкова, иногда, въ случаѣ недовольства, холодна и сдержанна, но никогда, ни въ какихъ обстоятельствахъ, не была жестка, капризна или вспыльчива. Она умѣла, очень мило и искусно, оказывать то небольшое вниманіе, которое со стороны государей цѣнится гораздо дороже его существенной стоимости, — знала, какъ сказать комплиментъ, какъ ссудить книгу, какъ спросить о родственникахъ. Но, кажется, она совершенно не обращала вниманія на комфортъ, здоровье, жизнь своихъ служителей, какъ скоро дѣло шло о ея собственномъ удобствѣ. Слабая, въ лихорадочномъ состояніи, едва въ силахъ стоять, Франсизъ все-таки должна была подниматься ранѣе семи часовъ, чтобы одѣть милую королеву, и сидѣть до полуночи, чтобы раздѣть милую королеву. Нездоровье горничной не могло избѣгнуть, и не избѣгло вниманія ея царственной госпожи. Но установленной при дворѣ доктриной было, что всякая болѣзнь должна считаться отговоркою до тѣхъ поръ, пока не оказывалась роковой. Единственнымъ способомъ, которымъ больная могла очиститься отъ подозрѣнія въ «отлыниваніи», какъ говорятъ въ арміи, было — шнуровать и расшнуровывать до тѣхъ поръ, пока она не упадетъ замертво къ ногамъ королевы. «Это, — пишетъ м-съ Борни, жестоко страдая отъ болѣзни, безсоницы и трудовъ, — происходитъ вовсе не изъ жесткости сердца: совершенно напротивъ. Ни въ комъ изъ нихъ нѣтъ жесткости сердца: это предразсудокъ и недостатокъ личнаго опыта».
Многіе посторонніе люди сочувствовали физическимъ и умственнымъ страданіямъ этой замѣчательной женщины. Всѣ, видѣвшіе ее, видѣли, что ея тѣло слабѣетъ, что ея сердце разрывается. Ея отецъ, кажется, послѣдній замѣтилъ эту перемѣну. Наконецъ, ему, противъ воли, открыли глаза. Въ маѣ 1790 г., онъ имѣлъ съ своей дочерью свиданіе, продолжавшееся три часа, — единственное долгое свиданіе, бывшее между ними съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ 1786 г. привелъ ее въ Виндзоръ. Она сказала ему, что она несчастна, что она истомилась прислуживаніемъ и недостаткомъ сна, что у ней нѣтъ утѣшенія въ жизни, нечего любить, не на что надѣяться, что ея семья и друзья какъ будто не существуютъ для нея, а вспоминаются ею, какъ люди вспоминаютъ о мертвыхъ. Съ разсвѣта до полуночи тотъ же мертвящій трудъ, тѣ же забавы, еще болѣе ненавистныя, чѣмъ самый трудъ, слѣдуютъ одно за другимъ безъ разнообразія, безъ малѣйшаго промежутка свободы и покоя.
Докторъ былъ сильно пораженъ этими извѣстіями, но былъ слишкомъ добродушенъ, чтобы не сказать, что, если она желаетъ уволиться отъ службы, его домъ и объятія открыты для нея. Но все-таки онъ не могъ рѣшиться увезти ее отъ двора. Его уваженіе къ королевскому достоинству доходило, въ самомъ дѣлѣ, до идолопоклонства. Оно можетъ сравниться только съ раболѣпнымъ суевѣріемъ сирійскихъ Фанатиковъ, заставлявшихъ своихъ дѣтей проходить къ Молоху сквозь огонь. Убѣждай свою дочь принять мѣсто смотрительницы гардероба, онъ питалъ надежду, какъ она расказываетъ намъ, что какая-нибудь мірская выгода, не обозначенная въ контрактѣ, будетъ результатомъ ея связи съ дворомъ. Какой выгоды онъ ожидалъ, мы не знаемъ, да и самъ онъ, вѣроятно, не зналъ. Но, чего бы онъ ни ожидалъ, онъ положительно ничего не получилъ. М-съ Борни была нанята за столъ, квартиру и двѣсти ф. въ годъ. Столъ, квартиру и двѣсти ф. въ годъ она и получила какъ слѣдуетъ. Мы усердно пересматривали «Дневника», въ надеждѣ отыскать какіе-нибудь слѣды тѣхъ необыкновенныхъ благодѣяній, на которыя разсчитывалъ докторъ. Но мы находимъ только одно, никогда не исполненное, обѣщаніе — подарить нарядъ: и за это обѣщаніе м-съ Борни должна была благодарить такъ, какъ было бы прилично благодарить только нищему, съ которымъ св. Мартинъ, въ легендѣ, раздѣлилъ свой плащъ. Четырехлѣтняго опыта, однако, было недостаточно, чтобы разсѣять иллюзію, овладѣвшую умомъ доктора, и, повидимому, оставалось мало сомнѣнія, что дорогой отецъ и милая королева уморятъ Франсизъ. Прошло полгода послѣ свиданія между отцомъ и дочерью. Просьбы объ увольненіи не подавали. Страдалицѣ становилось хуже и хуже. Она принимала хину, которая скоро перестала оказывать благодѣтельное дѣйствіе. Ее подкрѣпляли виномъ, успокоивали опіумомъ, но тщетно. У ней началась одышка. При дворѣ разнесся слухъ, что у ней чахотка. Боль въ боку сдѣлалась такъ сильна, что отъ карточнаго стола старой фуріи, къ которой она была прикована, ей приходилось уходить, раза три или четыре въ вечеръ, чтобы прибѣгать къ оленьему рогу. Будь она невольницей-негритянкой, человѣчный плантаторъ уволилъ бы ее отъ работы. Но ея величество была безпощадна. Три раза въ день все-еще звонилъ проклятый колокольчикъ; королеву все-еще надобно было одѣвать утромъ въ семь часовъ, днемъ — въ двѣнадцать и раздѣвать въ полночь..
Но въ литературномъ я фешьонебельномъ обществѣ возникло чувство всеобщаго состраданія къ Франсизъ и негодованія противъ ея отца и королевы. «Возможно ли, говорила знатная французская дама доктору Борни, чтобы ваша дочь находилась въ должности, гдѣ ей никогда не даютъ свободнаго дни»? Горацій Вальполь писалъ Франсизъ, чтобы выразить ей свою симпатію. Босвилль, въ пылу добродушной ярости, почти силой ворвался во дворецъ, чтобы видѣть больную. «Моя милая, зачѣмъ вы остаетесь? Это не годится; вы должны просить объ увольненіи. Мы не можемъ дольше терпѣть этого. Увѣряю васъ, приняты будутъ какія-нибудь сильныя мѣры. Мы цѣлымъ обществомъ обратимся къ доктору Борни». Боркъ и Рейнольдзъ хотя менѣе шумно, но усердно стояли зато же дѣло. Виндгамъ говорилъ съ д-мъ Борни и нашелъ его еще въ нерѣшительности. «Я подниму на него клубъ, — вскричалъ Виндгамъ, — м-съ Борни имѣетъ здѣсь нѣсколько очень искреннихъ поклонниковъ и, я увѣренъ, они будутъ усердно помогать мнѣ». Въ самомъ дѣлѣ, семейство Борни, кажется, боялось, что докторъ, непростительное безразсудство котораго (употребляемъ самое мягкое выраженіе) вполнѣ заслуживало этого, подвергнется какому-нибудь публичному оскорбленію. Медики прямо объявили ему, что дочь его должна или просить объ увольненіи, или умереть.
Наконецъ, родительская любовь, медицинскій авторитетъ и негодующій голосъ всего Лондона, восторжествовали надъ его любовью къ двору. Отецъ рѣшилъ, что Франсизъ должна написать просьбу объ увольненіи. Хотя дѣло шло о ея жизни, она едва собралась съ духомъ, чтобы передать бумагу въ руки королевы. «Я не могла, повѣствуетъ дневникъ, рѣшиться представать мое прошеніе; у меня не хватало духу, видя, какъ далека королева отъ подобнаго предположенія; потому что, хотя часто мнѣ было такъ дурно въ ея присутствіи, что я едва могла стоять на ногахъ, — ясно было, что, пока я оставалась жива, она считала меня безусловно-своей».
Наконецъ, бумага была вручена дрожащими руками. Тогда разразилась буря. Юнона, какъ въ «Энеидѣ», поручила дѣло мщенія Алекто. Королева была кротка и спокойна, но мадамъ Швеллкивергъ бѣсновалась, подобно сумасшедшимъ въ неизлѣчимомъ отдѣленіи Бедлама! Какая наглость! Какая неблагодарность! Какое безуміе! Неужели м-съ Корни хочетъ совершенно погубить себя и свое семейство? хочетъ лишиться неоцѣненнаго королевскаго покровительства? хочетъ отказаться отъ привилегій, которыя, будучи разъ потеряны, никогда не возобновятся? Глупо толковать о жизни здоровьѣ. Если люди не могутъ жить во дворцѣ, самое лучшее, что можетъ выпасть за ихъ долю — это умереть въ немъ. Просьбу объ увольненіи не приняли. Говоръ медиковъ становился энергичнѣе и энергичнѣе. Родительскія опасенія д-ра Борни были окончательно возбуждены, и онъ нависалъ письмо, которое обѣщали показать королевѣ, гдѣ онъ ясно объявлялъ, что его дочь должна удалиться отъ двора. Швелленбергъ бѣсилась, какъ дикая кошка. «Послѣдовала ужасная сцена, говоритъ м-съ Борив. М-ме Швелленбергъ была такъ взбѣшена, что не могла лицемѣрить, и клеймила наши поступки самыми яростными выраженіями негодующаго презрѣнія. Я увѣрена, она съ радостью заперла бы насъ въ Бастилью — еслибъ существовала въ Англіи подобная пагуба — какъ въ мѣсто, годное на то, чтобы привести насъ въ себя отъ оскорбительнаго противорѣчія царскимъ желаніямъ.» Эти строки заслуживаютъ вниманія, потому что онѣ единственныя въ «Дневникъ», показывающія, что м-съ Борни понимала, что она уроженка свободной страны, что ее нельзя было вербовать въ горничныя противъ ея воли и что она имѣла такое-же право жить, если вздумаетъ, въ Сентъ-Марти изъ-Стритѣ, какъ королева Шарлотта въ Сентъ-Джемсѣ.
Королева обѣщала, что послѣ предстоявшаго дня рожденія Франсизъ будетъ свободна. Но обѣщаніе плохо сдержали, и ея величество выказывала неудовольствіе, когда ей напоминали объ этомъ. Наконецъ, Франсизъ увѣдомили, что черезъ двѣ недѣли ея служба прекратится. «Я услышала это, говоритъ она, съ страшнымъ предчувствіемъ, что, вѣроятно, мнѣ не пережить еще двухъ недѣль, въ такомъ слабомъ, томительномъ и тягостномъ состояніи здоровья…. По мѣрѣ того, какъ приближалась разлука, дружелюбность королевы сильно уменьшалась, и порой проявлялись слѣды внутренняго неудовольствія, возникавшаго изъ того мнѣнія, что мнѣ слѣдовало скорѣе выбиться изъ силъ, чѣмъ покидать ее. Однако она поняла, какъ плоха была моя перспектива, если не измѣнится образъ жизни, и наконецъ перестала удивляться, хотя не могла одобрить мое поведеніе». Милая королева! Какое благородное чистосердечіе — допустить, что непочтительность людей, думавшихъ, что за честь поправлять ей шемизетки не стотъ жертвовать жизнью, — хотя въ высшей степени преступна, во вы совсѣмъ неестественна.
Мы вполнѣ понимаемъ презрѣніе ея величества къ жизни другихъ, тамъ гдѣ дѣло шло о ея собственномъ удовольствіи. Но какого рода удовольствіе было для нея имѣть около себя м-съ Борни — не такъ легко понять. Чтобы м-съ Борни была необыкновенно искусной смотрительницей гардероба — не очень правдоподобно. Дѣйствительно, немного женщинъ обращали меньше вниманія на туалетъ. Въ теченіе пяти лѣтъ, ее кое-когда просили почитать вслухъ, или написать стихи. Но не трудно было найти лучшихъ чтецовъ; а ея стихи были хуже даже, чѣмъ оды на день рожденія поэтовъ-лавреатовъ. Можетъ быть, экономія, бывшая одной изъ самыхъ замѣтныхъ добродѣтелей ея величества, имѣла вліяніе на ея образъ дѣйствій въ этомъ случаѣ. М-съ Борни никогда не намекала за пенсію, и въ самомъ дѣлѣ, съ радостью отдала бы немногое, что имѣла, за свободу. Но ея величество знала, что думаетъ публика и что прилично ея собственному достоинству. Она не могла, ради одного стыда, допустить, чтобы женщина съ замѣчательными дарованіями, покинувшая выгодную каррьеру для того, чтобъ ходить за ней, усердно служившая ей за бездѣлицу впродолженіе пяти лѣтъ, потерявшая свое здоровье отъ труда и безсонницы, — оставила дворъ безъ всякихъ доказательствъ королевской щедрости. Гкоргъ III, который во всѣхъ случаяхъ, гдѣ дѣло шло о м-съ Борни, кажется, велъ себя, какъ прилично честному, добросердечному джентльмену, сознавалъ это и прямо сказалъ, что она имѣетъ право на пенсію. Наконецъ, за всѣ перенесенныя ею непріятности, за здоровье, которымъ она пожертвовала, назначили ей ежегодный доходъ во 100 ф., зависѣвшій отъ благоусмотрѣнія королевы.
Тогда темница отворилась и Франсизъ еще разъ очутилась на свободѣ. Джонсонъ, по замѣчанію Борка, могъ бы прибавить разительную страницу къ своей поэмѣ — «Тщетность человѣческихъ желаній», еслибъ дожилъ до того, чтобъ посмотрѣть, какова была его маленькая Борни, когда она входила во дворецъ и когда выходила изъ него.
Столь долго не испытанныя наслажденія свободы, дружбы, семейныхъ привязанностей были почти не подъ-силу ея потрясенному организму. Но счастливые дни и покойныя ночи скоро поправили здоровье, разстроенное туалетомъ королевы и карточнымъ столомъ мадамъ Швелленбергъ. Ласковыя и заботливыя лица окружала больную. Самый утонченный и блестящій разговоръ оживалъ ея умъ. Ей посовѣтовала путешествовать, а она спокойно, не утомляясь, переѣзжала изъ одного соборнаго города въ другой, отъ однихъ минеральныхъ водъ къ другимъ. Она проѣхала по Новому Лѣсу и посѣтила Стонгенджъ и Вильтонъ, скалы Лайма и прекрасную долину Сидмута. Оттуда она проѣхала мимо Поудергамъ-Кастля и развалинъ Гластонберійскаго аббатства къ Бату, а къ зимѣ вернулась, веселая и здоровая, изъ Бата въ Лондонъ. Здѣсь она посѣтила свою старую тюрьму, и нашла свою преемницу уже далеко на пути къ могилѣ на строгомъ дежурствѣ съ утра до полуночи — съ вывихнутой лодыжкой и нервной лихорадкой.
Въ это время Англія кишѣла французскими эмигрантами, выгнанными изъ ихъ страны революціей. Колонія этихъ изгнанниковъ поселилась въ Джуниперъ-Голлѣ, въ Сорри, близъ парка Норбёри, гдѣ жидъ м-ръ Локкъ — короткій пріятель семейства Борши Франсизъ посѣтила Норбёри и была представлена иностранцамъ. Она была сильно предубѣждена противъ нихъ, потому что ея торизмъ далеко превосходилъ торизмъ, не скажемъ м-ра Питта, но м-ра Ривза, а обитатели Джуниперъ-Голля были всѣ приверженцами конституціи 1791 г. и потому были ненавидимы роялистами первой эмиграціи болѣе, чѣмъ Песіонъ и Маратъ. Но женщина, подобная м-съ Борни, не могла долго устоять противъ привлекательности этого замѣчательнаго общества. Она жила съ Джонсономъ и Виндгамомъ, съ м-съ Монтегю и м-съ Траль, — однако должна была сознаться, что до этого не имѣла понятія о разговорѣ. Самое одушевленное краснорѣчіе, самая тонкая наблюдательность, самое блестящее остроуміе, самая изысканная грація соединились здѣсь, чтобы очаровать ее. Здѣсь была m-me де-Сталь и Таллейранъ; здѣсь же находился де-Нарбоннъ, благородный представитель Французской аристократіи, а съ де-Нарбонномъ былъ его другъ и приверженецъ генералъ д’Арблэ, почтенный и любезный человѣкъ, съ красивой наружностью, военною прямотою нрава и нѣкоторою любовью къ литературѣ.
Предубѣжденія, усвоенныя Франсизъ противъ конституціонныхъ роялистовъ Франціи, быстро исчезли. Она съ восторгомъ слушала Таллейрана и m-me Сталь, вмѣстѣ съ генераломъ д’Арблэ проклинала якобинцевъ и оплакивала несчастныхъ Бурбоновъ; брала у него Французскіе уроки, влюбилась и вышла за него замужъ, не имѣя другихъ средствъ, кромѣ ненадежнаго годоваго дохода во сто фун. стерлинговъ.
Здѣсь «Дневникъ» прекращается. Поэтому мы приведемъ нашъ разсказъ къ быстрому окончанію, на-скоро передавъ самыя важныя происшествія послѣдняго періода жизни m-me д’Арблэ.
Состояніе м-ра д’Арблэ погибло въ общемъ крушеніи французской революціи; а въ чужой странѣ таланты, каковы бы они ни были, врядъ ли могли обогатить его. Забота о пропитаніи семейства лежала на его женѣ. Въ 1796 г. она издала по подпискѣ свой третій романъ — «Камилла».Онъ нетерпѣливо ожидался публикой; и сумма, доставленная имъ, была, мы полагаемъ, больше всего, что можно было получить за романъ того времени. Мы слышали, что «Камилла» доставила больше трехъ тысячъ гиней. Но мы передаемъ это только какъ слухъ. «Камилла», впрочемъ, никогда не пріобрѣтала той популярности, какою пользовались «Цецилія» и «Эвелина»; и надо сознаться, что въ ней было замѣтное паденіе не юмора или искусства рисовать характеры, но граціи и чистоты слога.
Мы слышали, что около этого времени была представлена на сценѣ трагедія m-me д’Арблэ, которая не имѣла успѣха. Не знаемъ, была ли она напечатана, да мы не имѣли и времени дѣлать изслѣдованія относительно ея исторіи и достоинствъ.
Во время короткаго перемирія послѣ Аміенскаго трактата м-ръ д’Арблэ посѣтилъ Францію. Логистовъ и Лафайетъ представили его права французскому правительству и получили обѣщаніе, что ему возвратятъ его военный чинъ. Д’Арблэ требовалъ однако, чтобы его не заставляли служить противъ соотечественниковъ жены. Первый консулъ, разумѣется, не хотѣлъ слышать о такомъ условіи и приказалъ уничтожить патентъ генерала.
М-me д’Арблэ пріѣхала къ своему мужу въ Парижъ незадолго до начала войны 1803 г. и оставалась во Франціи десять лѣтъ, отрѣзанная почти отъ всякаго сообщенія съ родиной. Наконецъ, когда Наполеонъ былъ на пути въ Москву, она съ большими трудностями получила отъ его министровъ позволеніе посѣтить свое отечество вмѣстѣ съ сыномъ, уроженцемъ Англіи. Она вернулась во-время, чтобы принять послѣднее благословеніе своего отца" который умеръ за восемьдесятъ-седьмомъ году. Въ 1814 г. она издала свой послѣдній романъ — «Скиталецъ»; эту книгу ни одинъ разумный другъ ея памяти не попытается извлечь изъ забвенія, которому она справедливо подверглась. Въ томъ же году ея сынъ, Александръ, былъ отправленъ въ Кембриджъ. Онъ достигъ почетнаго мѣста между товарищами своего курса и былъ выбранъ членомъ коллегіи Христовой церкви. Но его репутація въ университетѣ была выше, чѣмъ можно заключить изъ его успѣха въ академическихъ состязаніяхъ. Его французское воспитаніе не сдѣлало его способнымъ къ университетскимъ испытаніямъ, но въ чистой математикѣ онъ имѣлъ мало равныхъ себѣ, какъ увѣряли насъ нѣкоторые изъ его соперниковъ. Онъ поступилъ въ духовенство, и всѣ ожидали, что достигнетъ высокаго отличія какъ проповѣдникъ; но онъ умеръ раньше своей матери. Все, что мы слышали о немъ" заставляетъ думать, что онъ былъ такимъ сыномъ, какого заслуживала подобная мать. Въ 1832 г. m-me д’Арблэ издала мемуары своего отца" а 6-го января 1810 г. она умерла на во семьдесятъ-восьмомъ году.
Теперь мы обратимся отъ жизни m-me д’Арблэ къ ея сочиненіямъ. Мы думаемъ, что не можетъ быть большаго разногласія въ мнѣніяхъ относительно сущности ея достоинства, какъ бы ни было сильно разногласіе относительно степени этого достоинства. Она была именно, какъ называлъ ее Джонсонъ, «мастеромъ характеровъ». Ея сила заключалась въ изображеніи человѣческихъ страстей и причудъ, — въ этомъ отдѣлѣ искусства она обладала, по нашему мнѣнію, замѣчательнымъ талантомъ.
Но для того, чтобъ мы могли, согласно вашей обязанности герольдмейстера, знакомаго съ законами литературнаго первенства, поставить ее на ея истинное мѣсто, мы должны провести нашъ разборъ нѣсколько далѣе.
Въ одномъ отношеніи есть замѣчательная аналогія между лицами и характерами людей. Нѣтъ двухъ лицъ совершенно схожихъ; между тѣмъ очень мало лицъ, далеко отходящихъ отъ общаго уровня. Изъ 1,800,000 человѣческихъ существъ, населяющихъ Лондонъ, нѣтъ ни одного, кого бы его знакомый принялъ за другаго; но мы можемъ пройти отъ Паддингтона до Майль-Энда, не встрѣчая ни одного лица, въ которомъ бы какая-нибудь черта такъ рѣзко выдавалась, что заставала бы насъ оглянуться за вето. Безконечное число видоизмѣненій заключается между двумя чертами, не очень далеко отстоящими другъ отъ друга. Образчики, выходящіе за эти черты съ той я другой стороны, составляютъ очень небольшое меньшинство.
То же самое замѣчается и въ характерахъ людей. Здѣсь тоже невозможно исчислить всѣхъ видоизмѣненій. Но случаи, въ которыхъ отклоненія отъ общаго уровня поразительны и забавны, очень рѣдки. Въ одномъ характерѣ преобладаетъ скупость, въ другомъ — гордость, въ третьемъ — любовь къ удовольствіямъ; точно такъ же, какъ въ одномъ лицѣ — носъ самая замѣтная черта, между тѣмъ какъ въ другомъ главное выраженіе заключается во лбу или линіяхъ рта. Но очень мало лицъ, въ которыхъ носъ, лобъ и ротъ не способствуютъ, хотя и въ неравной степени, общему впечатлѣнію, и также очень мало характеровъ, въ которыхъ одна, непомѣрно развитая, наклонность дѣлаетъ всѣ другія совершенно незначущими.
Очевидно, что портретный живописецъ, способный изображать только лица и фигуры, подобныя тѣмъ, которыя показываются за деньги на ярмаркахъ, не можетъ, какъ бы ни были живы его изображенія, занять мѣсто между артистами высшаго разряда. Его всегда слѣдуетъ поставить ниже тѣхъ, которые умѣютъ схватывать особенности, не доходящія до уродства. Чѣмъ тоньше эти особенности, тѣмъ выше достоинства миньятюриста, умѣвшаго схватить ахъ и перенести на полотно. Нарисовать Даніила Ламберта или живой скелетъ, лэди съ лицомъ, напоминающимъ свинью, или Сіамскихъ близнецовъ, такъ, чтобы всѣ узнали ихъ — это подвигъ подъ-силу я маляру. Третьестепенный артистъ можетъ изобразить намъ косые глаза Вилькза и загнутый носъ и выдающіяся щеки Гиббона. Гораздо большая степень искусства потребуется, чтобы нарисовать двухъ такихъ людей, какъ м-ръ Каннингъ и сэръ Томасъ Лоркисъ, такъ, чтобы никто, видѣвшій ихъ, ни на минуту не усумнился сказать, кто оригиналъ каждаго изъ портретовъ. Здѣсь просто-каррикатурный живописецъ далъ бы промахъ. Два широкія голыя чела, два правильные профиля, два полныя лица одинаково овальной формы вбили бы съ толку его искусство, и ему осталось бы прибѣгнуть къ жалкой уверткѣ — подписать имена подъ своими картинами. Однако между лицами была большая разница; и человѣкъ, видѣвшій ихъ однажды, такъ же мало могъ кривятъ одного изъ нихъ за другаго, какъ принять м-ра Питта за м-ра Фокса. Но эта разница заключалась въ тонкихъ очертаніяхъ и оттѣнкахъ, предоставленныхъ карандашамъ высшаго разряда.
Это различіе существуетъ во всѣхъ подражательныхъ искусствахъ. Мимика Фута была чрезвычайно забавна, но она была вся каррикатура. Онъ могъ перенимать только какую-нибудь рѣзкую особенность, могъ заикаться или шепелявить, могъ рубить на нортумбріанскомъ и ирландскомъ нарѣчіяхъ, могъ вилять и изгибаться. «Если человѣкъ прыгаетъ на одной ногѣ, — говорилъ Джонсонъ, — Футъ можетъ тоже прыгать на одной ногѣ.» Съ другой стороны, Гаррикъ могъ схватывать тѣ различія въ манерѣ и выговорѣ, которыя, хотя характеристичны въ высшей степени, однако такъ тонки, что ускользаютъ отъ описанія. Мы не сомнѣваемся, что Футъ, подражая разговору между шотландцемъ и сомерсетширцемъ, заставилъ бы Гаймаркетскій театръ дрожать отъ хохоту. Но Гаррикъ могъ бы подражать разговору между двумя фешьёнебельными людьми, лучшими образцами благовоспитанности, напр. между лордомъ Честерфильдомъ и лордомъ Альбемарлемъ, такъ, что никто не могъ бы сомнѣваться, кто изъ нихъ тотъ и другой, хотя никто не могъ сказать, что лордъ Честерфильдъ или лордъ Альбемарль, въ какомъ-нибудь отношеніи, говорили или двигались несогласно съ обычаями лучшаго общества.
То же самое различіе находится въ драмѣ и вымышленномъ разсказѣ. Шекспиръ стоитъ въ діалогѣ выше всѣхъ, кто только изображалъ человѣческую природу. Его видоизмѣненія подобны видоизмѣненіямъ природы, это — безконечное разнообразіе, но почти ничего уродливаго. Характеры, которые онъ создалъ и которые оставили въ насъ не менѣе живое впечатлѣніе, какъ характеры близкихъ къ намъ людей, считаются десятками. Однако, между всѣми этими десятками, едвали найдется одинъ характеръ, который далеко отклоняется отъ общаго мѣрила и который мы назвала бы очень эксцентричнымъ, встрѣтивъ его въ дѣйствительной жизни. Нелѣпое понятіе, что у каждаго человѣка есть одна господствующая страсть, разъясняющая всѣ тайны его поведенія, не находитъ себѣ поддержки въ пьесахъ Шекспира. Здѣсь человѣкъ является, какъ онъ есть, составленный изъ множества страстей, которыя борятся за господство надъ нимъ и по очереди управляютъ ямъ. Какая господствующая страсть Гамлета? или Отелло? или Генриха V? или Вольси? или Лира? или Шайлока? или Бенедика? или Макбета? или Кассія? или Фокибриджа? Но мы могли бы продолжать безъ конца. Возьмемъ одинъ примѣръ, Шайлока. Развѣ онъ такъ преданъ деньгамъ, чтобы быть равнодушнымъ къ мщенію? или такъ преданъ мщенію, чтобы быть равнодушнымъ къ деньгамъ? или такъ склоненъ къ тому и другому, чтобы быть равнодушнымъ къ чести своей націи и закону Моисееву? Всѣ его склонности перемѣшаны, такъ что, стараясь поставить каждую на надлежащее мѣсто, мы находимъ тѣ же затрудненія, какія постоянно встрѣчаемъ въ дѣйствительной жизни. Поверхностный критикъ можетъ сказать, что ненависть — господствующая страсть Шайлока. Но сколько страстей слились вмѣстѣ, чтобы образовать эту ненависть! Она — отчасти слѣдствіе оскорбленной гордости: Антоніо назвалъ его собакой; отчасти — слѣдствіе жадности къ деньгамъ: Антоніо помѣшалъ ему пріобрѣсти полмилліона, и когда Антоніо не будетъ, не будетъ и границъ выгодамъ ростовщика; отчасти — слѣдствіе національнаго и религіознаго чувства: Антоніо наплевалъ за жидовскій плащъ, и Шайлокъ поклялся жидовской субботой отмстить ему. Мы могли бы этимъ способомъ пересмотрѣть всѣ упомянуты! нами личности и еще пятьдесятъ другихъ, потому что у Шекспира постоянная манера — представлять человѣческое существо находящимся не подъ абсолютнымъ владычествомъ одной деспотической наклонности, по подъ смѣшаннымъ владычествомъ, гдѣ сотни властей уравновѣшиваютъ другъ друга. Какъ онъ ни удивителенъ во всѣхъ частяхъ своего искусства, но мы наиболѣе поклоняемся ему за то, что, оставя намъ большее число поразительныхъ портретовъ, чѣмъ всѣ другіе драматурги вмѣстѣ, онъ не оставилъ почти ни одной каррикатуры.
Шекспиръ не имѣетъ ни равнаго себѣ, ни подобнаго. Но между тѣми, которые бы въ помянутомъ нами отношеніи, ближе всего подходили къ великому художнику, мы, не колеблясь, ставимъ Дженъ Остенъ, — женщину, которой справедливо гордится Англія. Она дала намъ множество характеровъ, въ извѣстномъ смыслѣ, обыденныхъ, встрѣчающихся ежедневно. Но всѣ они такъ отчетливо разнятся между собою, какъ самыя эксцентричныя человѣческія существа. Вотъ, напримѣръ, четыре священника; каждаго изъ нихъ мы безъ удивленія встрѣтили бы въ какомъ бы то ни было приходѣ королевства, м-ръ Эдвардъ Феррарзъ, м-ръ Генри Тильни, м-ръ Эдмондъ Бертрамъ и м-ръ Эльтонъ. Всѣ они образцы верхняго слоя средняго класса. Всѣ они получили либеральное воспитаніе. Всѣ они стѣснены одной и той же священной профессіей. Всѣ они молоды. Всѣ они влюблены. Ни у кого изъ нихъ нѣтъ своего конька, какъ говорилъ Стернъ. Ни у кого нѣтъ господствующей страсти, о какихъ мы читаемъ у Попа. Кто не предположилъ бы. что они выйдутъ пустыми копіями одинъ съ другаго. Ничего подобнаго. Каждый изъ молодыхъ богослововъ м-съ Остенъ не больше похожъ на своихъ достопочтенныхъ братьевъ, какъ Гарпагонъ на Журдена, какъ Джозефъ Сорфесъ на сэра Луція О’Триггэра. И почти все это сдѣлано такими тонкими штрихами, которые ускользаютъ отъ анализа, поддаются описанію, и чувствуются только по общему впечатлѣнію, которому они способствуютъ.
По нашему разумѣнію, надо провести черту между художниками этого класса, и тѣми поэтами и новелистами, искусство которыхъ заключается въ изображеніи того, что Бенъ Джонсонъ называлъ странностями, humours. Слова Бена приходятся такъ кстати, что мы приводимъ ихъ здѣсь:
«When some one peculiar quality
Doth so possess a man, that it doth draw
All his affects, his spirits, and his powers,
In their confluxions alt to run one way,
This may be truly said to be а humour.»[2]
Несомнѣнно есть люди, въ которыхъ странности, подобныя описываемымъ Биномъ достигли полнаго господства. Примѣры-скупость Эльвза, безумное желаніе сэра Иджертона Бриджеса получать баронію, на которую онъ имѣлъ столько же правъ, какъ на корону Испаніи; недоброжелательство къ людямъ развившееся въ мрачномъ умѣ Беллингама долгомъ размышленіемъ о воображаемыхъ обидахъ. Чувство, одушевлявшее Кларксона и другихъ добродѣтельныхъ людей противъ торговли невольниками и противъ рабства — примѣръ болѣе почтеннаго рода.
Видя, что подобныя странности существуютъ, мы не можемъ отрицать, что онѣ заслуживаютъ воспроизведенія въ искусствѣ. Но мы полагаемъ, что изображеніе такихъ странностей, какъ бы хорошо и забавно оно ни было, не есть дѣло высшаго разряда; и такъ какъ подобные странности рѣдки въ дѣйствительной жизни, то онѣ должны, по нашему пониманію, бережливо вводиться въ сочиненія, которыя называются картинами дѣйствительной жизни. Тѣмъ не менѣе, писатель можетъ показать такъ много геніяльности въ изображеніи этихъ странностей, что можетъ имѣть полное право на почетное и прочное мѣсто между классическими писателями. Но главныя, первенствующія мѣста между ними предоставляются тому меньшинству, которое достигло совершенства въ трудномъ искусствѣ снимать портреты съ характеровъ, въ которыхъ ни одна черта не выдается слишкомъ рѣзко.
Если мы ясно изложили законъ, то не можемъ затрудниться въ приложеніи его къ частному случаю, подлежащему нашему разбору. М-me Д’Арблэ врядъ-ли оставила намъ что-нибудь, кромѣ странностей. Почти въ каждомъ изъ ея мущинъ и женщинъ есть какая-нибудь наклонность, развитая до болѣзненности. Въ напримѣръ, м-ръ Дельвилль не открываетъ рта, чтобы не сказать чего-нибудь о своемъ происхожденіи и положеніи, М-ръ Бригзъ, чтобы не намекнуть о способѣ копить деньги; М-ръ Гобсонъ, чтобы не заявить самодовольства и важничанья выскочки, гордаго богатствомъ; М-ръ Симквисъ — чтобы не заискать какой-нибудь подлостью расположеніе своихъ покупателей; М-ръ Мидосъ — чтобы не выразить апатіи и утомленія жизнью; М-ръ Альбани — чтобы не пустить возгласа о порокахъ богача и злополучіи бѣдняка; М-съ Бельфильдъ — чтобы не сказать какой-нибудь неделикатной похвалы своему сыну; лэди Маргарэтъ — чтобы не выказать ревности къ мужу. Моррисъ весь — вертлявая, услужливая назойливость, М-ръ Госпортъ весь сарказмъ, лэди Гонорія — оживленная, м-съ Ларольсъ — пошлая болтовня. Если m-me Д’Арблэ мѣтила на большее, мы не думаемъ, чтобы она успѣла въ этомъ.
По этому въ высшихъ рядахъ искусства m-me Д’Арблэ не можетъ имѣть мѣста, но нельзя отрицать, что въ томъ ряду, къ которому она принадлежала, она имѣла мало равныхъ себѣ и едвали имѣла высшихъ. Разнообразность странностей въ ея повѣстяхъ чрезвычайно обширна, и хотя рѣчь каждаго изъ лицъ отдѣльно — монотонна, по общее впечатлѣніе, производимое ими — не монотонность, а очень оживленное и пріятное разнообразіе. Завязки ея произведеній, разсматриваемыя сами по себѣ, построены грубо и неправдоподобно. Но онѣ превосходно приспособлены къ изображенію разительныхъ группъ эксцентрическихъ личностей, изъ которыхъ каждая руководствуется своей особенной причудой, говоритъ своимъ особеннымъ языкомъ и, путемъ противоположности, рѣзко выдаетъ странности остальныхъ. Мы приведемъ одинъ примѣръ изъ многихъ, которые приходятъ намъ въ голову. Всякая правдоподобность нарушается, для того чтобы ввести въ одну комнату м-ра Дельвмлля, м-ра Бринза, м-ра Гобсона и м-ра Альбани. По когда они сходятся, мы скоро забываемъ неправдоподобность въ чрезвычайно забавномъ эффектѣ, производимомъ столкновеніемъ четырехъ старыхъ дураковъ, изъ которыхъ каждый одержимъ своей особенной мономаніей, каждый говоритъ своимъ особеннымъ языкомъ и каждый заново воспламеняетъ всѣхъ другихъ, всякій разъ какъ открываетъ ротъ.
М-піе Д’Арблэ имѣла чрезвычайно большой успѣхъ въ комическомъ, и именно въ комическомъ, граничившемъ съ Фарсомъ. Но мы готовы заключить изъ нѣкоторыхъ мѣстъ въ «Камиллѣ» и «Цециліи», что она могла бы достигнуть одинаковаго отличія и въ патетическомъ. Мы составили это сужденіе не только изъ тѣхъ изысканно-горестныхъ сценъ, которыя сопровождаютъ катастрофы каждаго изъ этихъ романовъ, сколько изъ нѣсколькихъ прелестныхъ очерковъ, полныхъ естественной нѣжности, которые мы встрѣчаемъ тамъ и сямъ. Укажемъ, для примѣра, на разсказъ м-съ Гилль о смерти ея маленькаго сына въ «Цециліи» и на прощанье сэра Гью-Тирольда съ Камиллой. когда честный баронетъ считаетъ себя умирающимъ.
Грустно подумать, что вся слава m-me Д’Арблэ покоится на томъ, что она сдѣлала въ продолженіе первое половины своей жизни, а что все, изданное ею въ теченіе сорока-трехъ лѣтъ, предшествовавшихъ ея смерти, понизило ея репутацію. Однако, мы не имѣемъ повода думать, чтобы въ пору полнаго развитіе ея способностей, онѣ были поражены какимъ-нибудь ударомъ. Въ «Скитальцѣ» отъ времени до времени блеститъ предъ нами лучъ ея таланта. Даже въ «Мемуарахъ» ея отца не видно и слѣдовъ глупой болтовни. «Мемуары» очень дурны, но намъ кажется, что они дурны не отъ упадка дарованія, а отъ полнѣйшаго извращенія дарованія.
Дѣло въ томъ, что слогъ M-me Д’Арблэ потерпѣлъ постепенное и въ высшей степени пагубное измѣненіе, измѣненіе, которому, мы думаемъ, не было примѣра въ литературной исторіи и развитіе котораго было бы, можетъ статься, полезно прослѣдить.
Когда она писала письма къ м-ру Криспу, начало дневника и свою первую повѣсть, ея слогъ не. былъ, правда, ни блестящъ, ни энергиченъ, но онъ былъ простъ, ясенъ и свободенъ отъ всѣхъ непріятныхъ недостатковъ. Писавши «Цецилію», она мѣтила выше. Она тогда жила много въ кружкѣ, центромъ котораго былъ Джонсонъ, и сама принадлежала къ числу его самыхъ ревностныхъ поклонницъ. Кажется, ей ни разу не пришло на мысль, что слогъ даже лучшихъ его сочиненій былъ вовсе не безукоризненъ, и что — будь онъ даже безукоризненъ — съ ея стороны было бы неблагоразумно подражать ему. Фразеологія годная въ изслѣдованіяхъ объ единствахъ или въ предисловіи къ лексикону — совершенно не умѣстна въ повѣсти изъ свѣтской жизни. Старые джентльмены не критикуютъ господствующихъ модъ, а молодые не объясняются въ любви тѣми размѣренными періодами и звучными эпитетами, которые искусный писатель можетъ въ высокоторжественныхъ случаяхъ успѣшно употребить въ дѣло.
Не въ добрый часъ авторъ «Эвелины» взялъ за образецъ себѣ «Rambler’а». Это было бы неблагоразумно, еслибъ даже m-me Д’Арблэ могла подражать своему образцу такъ же хорошо, какъ подражалъ ему Гоксвортъ. Но подобное подражаніе было не въ ея власти. У нея былъ свой собственный слогъ, который былъ довольно хорошъ и могъ бы, безъ сильныхъ перемѣнъ, сдѣлаться очень хорошимъ. Она рѣшилась измѣнить его совершенно и принять слогъ, въ которомъ могла достичь совершенства только одержавши почти сверхъестественную побѣду надъ природой и привычкой. Она могла перестать быть Фанни Борни, но не такъ легко было сдѣлаться Самюэлемъ Джонсономъ.
Въ «Цециліи» начала проявляться перемѣна манеры. Но въ «Цециліи» подражаніе Джонсону, хотя не всегда вполнѣ удачное, иногда необыкновенно счастливо, и пассажи, которые такъ многорѣчивы, что положительно непріятны, — рѣдки. Были люди, говорившіе въ тихомолку, что Джонсонъ помогалъ своей молодой пріятельницѣ и что повѣсть своими лучшими страницами обязана его рукѣ. Это просто выдумка зависти. Истинныя дарованія м-съ Борни были такъ же недоступны для Джонсона, какъ его истинныя дарованія были недоступны для нея. Онъ такъ же мало былъ способенъ написать сцену въ Маскарадѣ и сцену въ Воксголлѣ, какъ она «Жизнь Коули» или рецензію на Сома Дженниза. Но нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ просматривалъ «Цецилію» и исправлялъ слогъ многихъ страницъ. Мы знаемъ, что онъ имѣлъ обыкновеніе очень щедро расточать подобнаго рода помощь. Гольдсмитъ, Гоксвортъ, Босвеллъ, лордъ Гейльзъ, м-съ Вилліамзъ пользовались его помощью. Даже больше — онъ поправлялъ стихи м-ра Крабба, котораго, мы полагаемъ, никогда не видалъ. Когда м-съ Борни задумала писать комедію, онъ обѣщалъ дать ей самый искренній совѣтъ, хотя признавался, что не особенно способенъ совѣтовать въ вещахъ, относящихся къ театру. Поэтому, мы считаемъ въ высшей степени невѣроятнымъ, чтобы его маленькая Фанни, находясь съ нимъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, издала бы такое значительное сочиненіе не посовѣтовавшись съ нимъ, и, просматривая «Цецилію», видимъ въ серьёзныхъ и возвышенныхъ страницахъ такіе ясные слѣды его руки, что невозможно ошибиться. Прежде нежели закончимъ эту статью, мы представимъ два или три примѣра.
Когда m-me Д’Арблэ въ слѣдующій разъ явилась предъ публикой въ качествѣ писательницы, она была въ совершенно другомъ положеніи. Она не захотѣла довольствоваться простымъ англійскимъ языкомъ, которымъ была написана «Эвелина». Она не имѣла уже того друга, который, мы убѣждены, придалъ силы слогу «Цециліи». Ей надлежало писать манерой Джонсона безъ помощи Джонсона. Слѣдствіемъ этого было то, что въ «Камиллѣ» каждая страница, которую авторъ хотѣлъ сдѣлать возвышенной, — отвратительна, и что книга избѣгла осужденія только удивительной живостью и силой тѣхъ сценъ, въ которыхъ онъ удовольствовался простымъ языкомъ.
Во m-me Д’Арблэ предстояло спуститься еще ниже. Послѣ изданія «Камиллы» она прожила десять лѣтъ въ Парижѣ. Въ продолженіе этого времени между Англіей и Франціей почти вовсе не было сношеній. Съ трудомъ можно было изрѣдка пересылать короткія письма. Всѣ товарищи m-me Д’Арблэ были Французы. Она должна была писать, говорить и думать по-французски. Овидій высказывалъ опасеніе, что и менѣе продолжительное изгнаніе повредитъ чистотѣ его латыни. Въ продолженіе болѣе короткаго изгнанія Гиббонъ разучился своему англійскому языку. М-me Д’Арблэ увезла плохой слогъ во Францію. Она привезла оттуда слогъ, котораго мы, по истинѣ, не умѣемъ описать. Это какой-то исковерканный Джонсоновскій языкъ, варварскій patois, такъ же относящійся къ языку «Rattelat», какъ тарабарщина негровъ острова Ямайки къ англійскому языку палаты лордовъ. Иногда онъ напоминаетъ намъ изящнѣйшія, т. е. самыя гадкія мѣста повѣстей м-ра Гольта, иногда реторическія рѣчи Эксетеръ-Голля, иногда руководящія статьи «Morning Post». Но больше всего онъ походитъ на пуффы м-ра Ровланда и доктора Госса. Все равно, какія бы идеи ни облекались подобнымъ языкомъ. Соединенный геній Шекспира и Бэкона не могъ бы спасти отъ всеобщаго осмѣянія книгу, написанную подобнымъ слогомъ.
Посредствомъ образчиковъ, мы можемъ дать нашимъ читателямъ возможность судить, какая значительная разница заключается между тремя слогами m-me Д’Арблэ {Маколей приводитъ тутъ довольно много цитатъ изъ сочиненій m-me Д’Арблэ, но характеристичность ихъ теряется въ переводѣ. Мы сочли себя поэтому вправѣ выпустить ихъ, — тѣмъ болѣе, что дѣло касается только внѣшней стороны разбираемыхъ сочиненій.}.
Проступокъ, за который заключаютъ въ тюрьму, называется, между прочимъ, на этомъ языкѣ m-me Д’Арблэ проступкомъ, «который производитъ заточеніе». Умирать съ голоду значитъ «погружаться отъ истощенія въ небытіе». Сэръ Исаакъ Ньютонъ называется «развивателемъ небесъ въ ихъ воплощенныхъ движеніяхъ». А м-съ Траль, когда общество умныхъ людей молчало, была «раздражаема скукой безмолвія, которая, среди столь знаменитыхъ собесѣдниковъ, производила такое же наркотическое оцѣпенѣніе, какое можетъ причинить самое полное отсутствіе всѣхъ человѣческихъ способностей». Рѣшительно нельзя открыть ни одной страницы въ послѣднихъ сочиненіяхъ m-me Д’Арблэ, не встрѣчая подобной реторической цвѣтистости. Ничто въ языкѣ жаргонисговъ, надъ которыми смѣялся м-ръ Госпортъ, ничто въ языкѣ сэра Седли Кларенделя не подходитъ къ этому новому эвфуизму.
Не изъ недружелюбнаго чувства къ памяти m-me Д’Арблэ говорили мы такъ рѣзко по поводу ея слога. Напротивъ, мы полагаемъ, что оказали услугу ея репутаціи. Что ея послѣднія творенія были вполнѣ неудачны — фактъ слишкомъ извѣстный, чтобы его скрывать; и мы полагаемъ, что нѣкоторые вывели изъ этого, что она была съ самаго начала чрезчуръ расхваленной писательницей и не имѣла таланта, необходимаго, чтобы удержаться на той степени, на которую ее поставили счастіе и мода. Мы думаемъ, напротивъ, что ея прежняя популярность была не болѣе, какъ справедливымъ вознагражднніемъ за замѣчательное достоинство, и никогда бы не помрачилась, еслибъ m-me Д’Арблэ удовольствовалась естественнымъ слогомъ. Если она потерпѣла неудачу, когда оставила свою область и захотѣла овладѣть той, въ которой ей не было ни чести, ни мѣста, то она раздѣляетъ этотъ упрекъ съ цѣлой толпой даровитыхъ людей. Ньютонъ потерпѣлъ неудачу, когда обратился отъ звѣздъ и прилива и отлива океана къ апокалипсическимъ печатямъ и Фіаламъ. Бентли потерпѣлъ неудачу, когда отъ Гомера и Аристофана обратился къ изданію «Потеряннаго Рая». Иниго потерпѣлъ неудачу, когда задумалъ соперничать съ готическими церквами XIV столѣтія. Вильки потерпѣлъ неудачу, когда искалъ соревнованія съ Лоренсомъ въ портретной живописи. Подобныя неудачи слѣдуетъ записать для поученія потомства; но онѣ мало уменьшаютъ прочную славу тѣхъ, которые создали истинно великія вещи.
Еще одно слово. Не только ради существенной цѣнности первыхъ двоихъ произведеній имѣетъ m-me Д’Арблэ право на почтенную (память. Ея появленіе было важной эпохой въ нашей литературной исторіи. «Эвелина» была первой повѣстью, написанной женщиной и имѣвшей цѣлью быть картиной жизни и обычаевъ, повѣстью, которая жила и заслуживала жизни. "Женскій Кѣгетѣи не исключеніе. Это сочиненіе, разсматриваемое какъ дикая, сатирическая арлекинада, безъ сомнѣнія, имѣетъ большое достоинство; разсматривая его какъ картину жизни и обычаевъ, мы должны провозгласить его болѣе нелѣпымъ, чѣмъ всѣ романы, которые оно пыталось осмѣять.
Въ самомъ дѣлѣ, большая часть популярныхъ повѣстей, предшествовавшихъ «Эвелинѣ», были таковы, что ни одна лэди не могла бы написать, а многія изъ нихъ были таковы, что ни одна лэди не могла бы безъ смущенія сознаться, что читала ихъ. Самое слово повѣсть приводило въ ужасъ религіозныхъ людей. Въ порядочныхъ семействахъ, не выказавшихъ впрочемъ особенной святости, существовало сильное предубѣжденіе противъ всѣхъ подобныхъ сочиненій. Сэръ Антони Абсолютъ, года за два или за три до появленія «Эвелины», высказалъ мысль всѣхъ степенныхъ отцовъ и супруговъ, назвавъ библіотеки для чтенія вѣчно зеленымъ древомъ дьявольскаго знанія. Это предубѣжденіе, со стороны серьёзныхъ и мыслящихъ людей, усиливало зло, изъ котораго оно проистекало. Такъ какъ романистъ имѣлъ мало читателей между серьёзными людьми, и ему нечего было терять относительно своей репутаціи, то онъ и позволялъ себѣ, не стѣсняясь, вольности, которыя въ нашемъ поколѣніи кажутся почти невѣроятными.
М-съ Борни сдѣлала для англійскаго романа то, что Джереми Колльеръ сдѣлалъ для англійской драмы, и сдѣлала это лучше его. Она первая показала, что можно написать повѣсть, въ которой съ большой силой и богатымъ юморомъ можно представить и фешьёнебельную и вульгарную жизнь Лондона, не помѣстивши ни одной строки, несовмѣстной съ строгой нравственностью и даже дѣвственной чистотою. Она сняла упрекъ, лежавшій на разрядѣ сочиненій, приносящемъ чрезвычайно много пользы и наслажденія. Она защитила права ея пола на равную долю въ изящной и благородной области литературы. Многія даровитыя женщины послѣдовали по пути, проложенному ею. Теперь романы, которыми мы обязаны англійскимъ лэди, составляютъ не малую часть литературной славы вашей страны. Ни одинъ классъ сочиненій не отличается болѣе тонкой наблюдательностью, граціей, деликатнымъ остроуміемъ и нравственнымъ чувствомъ. Многія изъ преемницъ m-me Д’Арблэ сравнялись съ всю; двѣ, по нашему мнѣнію, превзошли ее. Но самый фактъ, что ее превзошли — еще увеличиваетъ ея право на наше уваженіе и благодарность, потому что, по истинѣ, мы обязаны ей не только «Эвелиной», «Цециліей» и «Камиллой» но и «Мансфилѣдовымъ паркомъ» и «Absentee».