Мёртвые души (Аверченко)
См. также одноимённые страницы.| Мёртвые души |
| Опубл.: 1912. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 4. Чёрным по белому. — М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2012. — az.lib.ru • Дешёвая юмористическая библиотека Сатирикона, Выпуск 74, 1912 |
Сегодня утром, после чтения уймы телеграмм о выборах в 4-ю Думу, меня вдруг неожиданно потянуло к третьей Думе…
Взял я с книжной полки запыленную книжонку со списком депутатов, которые, точно, были когда-то депутатами, работали, сочиняли какие-то проекты, пьянствовали, обманывали избирателей, а может быть, и просто были хорошими депутатами — и какое-то странное, непонятное чувство овладело мной…
Смотря долго на имена их, умилился я духом и, вздохнувши, произнес:
«Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! Что вы, сердечные мои, поделываете на веку своем? Как перебиваетесь?»
И глаза мои невольно остановились на одной фамилии… Это был Валяй-Марков-Неуважай-Корыто, принадлежавший помещице Коробочке, той самой, которая так щедро благодетельствовала союзу русского народа.
И не утерпел я, чтобы не сказать:
«Эх, какой длинный, во всю строку разъехался! Где-то ты теперь? Подстрекаешь ли полупьяную толпу у крыльца покосившегося трактирчика в городе Дмитриеве — на погром и бесчинство, или сидишь мрачно в биллиардной комнате своей вотчины и, подперев руками тяжелую голову, начинаешь понемногу отрезвляться, приходить в себя от шуму, гаму и свистопляски… А, может быть, махнул ты рукой на все блага мира, да пошел бродить по губерниям с топором за поясом под псевдонимом Степана Пробки. И ходишь ты, Степан Пробка, богатырь, что в гвардию бы годился, ходишь с топором за поясом и сапогами за плечами, и проводишь ты в жизнь сгоряча оброненную с трибуны идею — оттяпать всем головы… И за это притаскиваешь ты в мошне домой целковиков по сту, а может, и по две государственных зашивал в штаны или запихивал в сапог»…
А вот и ты! Максим Тимошкин-сапожник. Хе, сапожник! Пьян, как сапожник, говорит пословица. Знаю, знаю тебя голубчик! Учился ты разным хорошим словам у немца, читал газеты и держал ухо востро, а как выбрали тебя в Думу, да вышел ты на трибуну, да ляпнул словцо-другое — так все и покатились со смеху. Где-то ты теперь, бедный русский энциклопедист-самоучка? Ходишь ли ты в становых приставах, как обещало тебе рачительное начальство за твое усердие, или надули тебя простака, и шатаешься ты бесцельно по базару, на потеху толстым торговкам, рассевшимся на всю улицу с крынками молока, горшками свежей сметаны и кучами желтого масла, завернутого в грязные тряпки?.. Эх, Тимоша, Тимоша… Милое ты наше русское прошлое… Ау! Где ты?
А это кто такие? Эге-ге! Вся октябристская фракция: Григорий-Доезжай-не-Доедешь, Еремей Карякин, Лизавет Воробей… Сколько вас тут, голубчики? Где-то вы теперь? Изворачиваетесь ли перед избирателями, увещевая простую обывательскую душу, или сидите в одиночестве на предвыборных собраниях, уныло переглядываясь с председателем? Сидите вы — и ни одна живая душа не заглянет к вам, хоть и широко распахнуты двери для желающих… Только изредка пробегающий мимо бедовый мальчишка заглянет в дверь, ухнет и загогочет, балуясь: «Ого-го-го! Октябристы-речисты — на слово не чисты! Гляди, стулья просидите!» Оживитесь вы, зашевелитесь, и опять впадете в унылое безмолвие. Эх, ма! Много вас было тут… Еремей Карякин, Никита Волокита, сын его Андрей Волокита… Эти и по прозвищу видно, что октябристы хорошие. Засунули вы куда-то знамя свое октябристское, да так ловко, что и самым дошлым журналистам не отыскать его…
Вот уж поймал тебя, Никита-Волокита, бойкий фельетонист, но бодро, уверенно стоишь ты на очной ставке.
«Чей ты?» — спрашивает фельетонист, ввернувши тебе при сей верной оказии кое-какое крепкое полемическое словцо.
«Дворовый человек покойного Петра Аркадьича», — отвечаешь ты бойко и без запинки.
«Где ж твой манифест семнадцатого октября?»
«У хозяина моего Еремея Карякина».
«Позвать Еремея Карякина! Ты Карякин?»
«Я Карякин».
«Давал он тебе манифест семнадцатого октября?»
«Нет, не давал он мне никакого манифеста!»
«Что ж ты врешь?» — говорит спрашивающий, с прибавкой кое-какого крепкого полемического словца.
"Так точно, — отвечаешь ты бойко: «я не давал ему, потому что он был занят подрядами, а отдал я его на поддержание Александру Гучкову, звонарю».
«Позвать звонаря! Давал он тебе манифест?»
«Нет, не получал я от него ничего».
«Что ж ты опять врешь?» — говорит удивленный фельетонист, скрепивши речь кое-каким крепким словцом. «Где же твое знамя, а?»
"Оно у меня было, — говоришь ты проворно; «да, статься может, как-нибудь дорогой пообронил его».
Так и плюнет на тебя огорченный фельетонист, никакого толку не добившись…
А это кто такие? Вишь-ты, националисты; почти страницу заняли. Да, плохо, поди, живется теперь каждому из вас. Учился ты, миляга, как и Тимошкин, у немца, а как кончилось твое ученье: «а вот теперь я заведусь своим домиком», — сказал ты: «да не так, как немец, что из копейки тянется, а вдруг разбогатею». И вот, взявши у казны субсидию, завел ты лавчонку, набрал заказов кучу и пошел работать. Достал где-то втридешева гнилушки кожи для солдатских сапог, и выиграл, точно, вдвое на всяком сапоге, да недели через две перелопались твои сапоги и выбранили тебя преподлейшим образом. И вот, лавчонка твоя опустела, и пошел ты на содержание к вальяжному молчаливому бюрократу, приговаривая: «Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку: все немцы мешают!»
А это? Что это за маленькая, притаившаяся в левом углу горсточка? Ба! Узнаю вас?.. Где-то ты горячий, пылкий человек, как порох, вспыхивавший на трибуне… Где тебя прибрало? Подстерегли ли тебя, когда окончилась депутатская неприкосновенность, и, схвативши, набили на ноги колодки да свели в тюрьму?.. И вот уже пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, на предмет следствия о бомбах; а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск; и ты переезжаешь из тюрьмы в тюрьму, и говоришь, осматривая новое обиталище: «Нет, вот Весьегонская тюрьма будет почище; смотритель хороший, и арестантов не засекают до смерти». А может быть… взмостился ты, в конце концов, бедный русский человек под перекладину, и минут через пять мешком шлепнулся оземь; и только какой-нибудь стоявший возле товарищ Матвей, почесав рукой в затылке, промолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!», а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тихо шелестят листки книжки, покрытой пылью на пожелтевшем обрезе.
И мелькают перед глазами живые души и мертвые души… и те, которые хотя и живы, но уже мертвы; и запах тления и плесени незаметно идет от имен их. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .