МЫШЕНОКЪ.
правитьI.
правитьВъ красивомъ домѣ на одной изъ большихъ московскихъ улицъ, въ уютномъ кабинетѣ, у письменнаго стола сидѣлъ часа въ три ночи пожилой человѣкъ.
На столѣ горѣла одна свѣча, уже огарокъ, другая, догорѣвъ въ шандалѣ, полыхала вмѣстѣ съ бумагой, съ которою была воткнута. Огонекъ то ложился и стлался по мѣдному краю, то подымался и тянулся, будто силясь ухватить что-то въ воздухѣ, то исчезалъ совсѣмъ, замеръ, гасъ…
Андрей Ивановичъ Каменевъ уже давно сидѣлъ у стола неподвижно и глубоко задумавшись. Лицо его было сумрачно и вмѣстѣ съ тѣмъ казалось будто тоскливо испуганнымъ. Онъ не сидѣлъ откинувшись на спинку кресла, а весь сгорбился, безпомощно сложивъ руки на колѣняхъ ладонями вверхъ.
На столѣ предъ нимъ лежали два большія письма, уже надписанныя и запечатанныя гербовою печатью, а около нихъ. лежалъ толстый револьверъ, называемый «бульдогъ». Каменевъ писалъ у стола съ полуночи и почти до трехъ ночи. Одно письмо было по адресу знакомаго присяжнаго повѣреннаго и заключало извѣщеніе, что все его имущество, приблизительно въ пятьдесятъ тысячъ, Каменевъ не оставляетъ никому, а «бросаетъ»… Пускай съ этимъ имуществомъ будетъ поступлено какъ съ выморочнымъ. Наслѣдниковъ оказаться не можетъ, такъ какъ ни близкой, ни дальней родни у него нѣтъ.
Другое письмо было на имя Александра Матвѣевича Вьюшина, друга и товарища Каменева еще по школьной скамьѣ.
Онъ писалъ другу, что наконецъ рѣшился покончить съ собой, исполнить то, о чемъ столько разъ было вмѣстѣ говорено. Онъ просилъ друга не пенять на него, что онъ, не имѣя наслѣдниковъ, не оставляетъ ему своего состоянія… Ему, другу, оно ни на что собственно не нужно, такъ какъ онъ самъ со средствами, да къ тому же, такъ же какъ и онъ Каменевъ, одинокъ на свѣтѣ.
Теперь, написавъ оба письма и запечатавъ ихъ, Каменевъ сидѣлъ предъ письмами и предъ вынутымъ изъ стола револьверомъ и мысленно унесся далеко назадъ въ свое прошлое. Вся его жизнь проходила и прошла предъ его глазами. Какая нелѣпая, незадачливая жизнь!.. Не столбовая, торная дорога, а проселокъ… Какая пустота и глушь!
Только четыре крупныя событія среди цѣлой сорокалѣтней мелочной и однообразной жизни. Два событія радостныя, свѣтлыя, и два событія горькія, два страшные удара судьбы.
Женитьба, рожденіе сына, а затѣмъ потеря этихъ обоихъ любимыхъ существъ, — сначала этого сына, а затѣмъ и этой жены, и ничего не осталось, хоть начинай жить сначала, имѣя полстолѣтія на плечахъ… Что же остается? Понятно, одно — самоубійство. Жить незачѣмъ. Причинъ нѣтъ. Все надоѣло, глаза намозолило. Дѣла нѣтъ, цѣли нѣтъ, страсти какой нибудь, хоть порока что ли какого, — никакихъ не было и нѣту. Радъ бы кутить и пить начать съ горя, но оно немыслимо по природѣ. Радъ бы въ монахи поступить, но вѣры нѣтъ во спасеніе иночествомъ. А тоска загложетъ въ монастырѣ еще хуже… Здѣсь въ міру можно хоть раздражаться, злобствовать, завидовать счастью другихъ, негодовать и проклинать все и всѣхъ… Въ стѣнахъ монастыря и этого будешь лишенъ. Да, только одно осталось, успокоиться, лечь. И не отъ усталости, а отъ праздности. Жизнь не утомила, силы есть, но не на что ихъ дѣвать.
Смерть жены и единственнаго сына не надорвала его сердца, его силъ, а порвала его связь съ міромъ. Эти два любимыя и любившія его существа были звеномъ между нимъ и этимъ міромъ. Онъ жилъ для нихъ, для ихъ существованія. Ихъ жизнь была его жизнью. И теперь ничего нѣтъ. Онъ будто умеръ, а нѣкто, оставшійся въ немъ въ живыхъ, — животное, способное чувствовать лишь потребность голода, жажды и сна. А крутомъ возмущающее разумъ движеніе и суетня, безумный людской бѣгъ взапуски, называемый существованіемъ.
«Да! Надо воспользоваться этою возможностью, этимъ какъ бы правомъ, дарованнымъ природой — уничтожить самого себя!» думается Каменеву. «Какой ужасъ, еслибы человѣкъ не могъ убить себя!»
II.
правитьЖизнь Каменева прошла черезчуръ заурядно. Семи лѣтъ остался онъ сиротой безъ отца и матери на попеченіи у дальной родственницы — старой дѣвицы, которую изъ приличія, по ея желанію, называлъ тетушкой. Воспитательница, женщина простая, недалекая, только ту пользу и сдѣлала мальчику, что сохранила ему въ цѣлости его небольшое состояніе, оставшееся послѣ родителей. Потерявъ родственницу на пятнадцатомъ году отъ роду, Каменевъ остался уже совершенно одинъ на свѣтѣ. Онъ былъ только въ пятомъ классѣ гимназіи и могъ свертѣться, какъ многіе одинокіе юноши. Но онъ продолжалъ усиленно заниматься, окончилъ курсъ и легко поступилъ въ университетъ.
Быстро пролетѣли и студенческіе годы.
Выйдя изъ университета двадцати трехъ лѣтъ, Каменевъ поступилъ на службу въ одномъ изъ провинціальныхъ городовъ. Зачѣмъ онъ это сдѣлалъ — онъ самъ не зналъ. Средства къ жизни были изрядныя, благодаря имѣнію, приведенному въ порядокъ родственницей, — а для одинокаго человѣка средства эти были даже велики. Честолюбія Каменевъ не ощущалъ въ себѣ ни малѣйшаго. Вдобавокъ, все, что составляло суть его новыхъ занятій по службѣ, было ему на столько чуждо, а иногда казалось столь несообразно, что любви къ дѣлу быть не могло.
Чрезъ два года молодой человѣкъ, подававшій большія надежды по мнѣнію начальства, подалъ въ отставку и уѣхалъ къ себѣ въ черноземное имѣніе. Здѣсь, занявшись сельскимъ хозяйствомъ, Каменевъ почувствовалъ себя сразу гораздо бодрѣе и веселѣе, а главное — умнѣе. Онъ самъ не сознавалъ, что былъ отъ природы меланхоликомъ и, кромѣ того, изъ такихъ людей, которыхъ онъ самъ опредѣлить точно не могъ, а между тѣмъ готовая кличка такого рода людямъ уже давно существовала. Онъ былъ ни болѣе, ни менѣе какъ безсознательный мизантропъ.
Отлучившись два раза изъ деревни въ Москву и въ Петербургъ по дѣламъ, онъ находилъ удовольствіе бывать въ разныхъ увеселительныхъ мѣстахъ, въ театрахъ и концертахъ. Онъ съ удовольствіемъ глядѣлъ какую нибудь комедію или драму, еще съ большимъ удовольствіемъ слушалъ музыку, къ которой у него было особенное влеченіе; но все это отравлялось для него однимъ обстоятельствомъ — присутствіемъ публики, необходимостью быть среди толпы. «Эхъ, все бы хорошо, кабы не люди!» думалъ онъ. Онъ мечталъ, какъ было бы хорошо слушать хорошую концертную музыку и не только быть одному въ цѣлой залѣ, но еще бы лучше было, еслибъ инструменты играли сами, не были въ рукахъ разныхъ физіономій: и толстыхъ, и худыхъ, и рыжихъ, и черныхъ и чертъ знаетъ какихъ…
Обдѣлавъ свои дѣла, то-есть заложивъ имѣніе, не затѣмъ чтобы растратить деньги, а за тѣмъ чтобы расширить и усовершенствовать хозяйство, Каменевъ окончательно засѣлъ въ деревнѣ.
Такъ прошло лѣтъ пять, и за это время онъ не только много прочелъ, но выучился, при помощи грамматикъ и лексиконовъ, тремъ языкамъ. Въ три года, или лучше сказать, въ три свободныя отъ хозяйства зимы, онъ выучился по-нѣмецки, по-англійски и по-италіянски. Одно время эти три языка какъ-то странно перепутались у него въ головѣ, но затѣмъ понемножку все улеглось по своимъ мѣстамъ, все распредѣлилось, какъ распредѣляются вещи по разнымъ ящичкамъ или полочкамъ какого нибудь шкафа.
Долгіе зимніе вечера Каменевъ короталъ одинъ одинешенекъ за книгой. Онъ выписывалъ безъ разбора всевозможныя книги, объявленія о которыхъ попадались въ газетахъ. Онъ жадно бросался на все, что излагалось популярно, будь то естественныя науки, астрономія или философія, которую кто-то мѣтко прозвалъ «бродячею».
Понемногу и незамѣтно Каменевъ самъ себя образовалъ безо всякой системы, но тѣмъ не менѣе могъ назваться вполнѣ просвѣщеннымъ человѣкомъ.
Однако тоска одинокой жизни подчасъ сказывалась томительно. Часто приходило молодому затворнику на умъ, что жизнь на свѣтѣ безъ семьи — не жизнь. Основаніе всего, смыслъ всего, причина и цѣль всего — семья. Это тотъ китъ, на которомъ земной шаръ стоитъ незыблемо. Это тотъ невидимый Архимедовъ рычагъ, которымъ человѣкъ самый слабый самое непосильное осилитъ. Еслибы спросили у него тогда, хочетъ ли онъ жениться, то онъ отвѣтилъ бы: разумѣется!
Всякій сказалъ бы ему, что нѣтъ ничего легче, но онъ отвѣтилъ бы, что нѣтъ ничего мудренѣе. На комъ же можетъ онъ жениться, не видя никого и не зная никого?. Эта должно прійти само собой. Вѣдь не отправляться же искать жену, путешествуя по русскимъ городамъ и весямъ. Оно должно совершиться само, фатально, какъ бы нѣчто предопредѣленное свыше.
Каменеву приходила постоянно на умъ гдѣ-то вычитанная восточная легенда. Какой-то богъ, Ормуздъ кажется, нарѣзаетъ милліоны яблоковъ пополамъ и бросаетъ ихъ на землю, гдѣ они преображаются въ людей обоего пола. Поэтому полюбившіе другъ друга и сочетавшіеся счастливымъ бракомъ суть двѣ половинки прежняго цѣльнаго плода, нашедшія себя въ мірѣ.
Съѣздилъ Каменевъ нѣсколько разъ въ свой губернскій городъ на дворянскіе выборы, и долженъ былъ сознаться себѣ, что всюду, гдѣ онъ бывалъ, онъ странными глазами, какъ казалось ему самому, поглядывалъ на разныхъ губернскихъ барышень. Ни одной не встрѣтилъ онъ, которая хотя бы мало-мальски подходила къ той, что создалась въ его воображеніи, какъ жена ему предопредѣленная.
— Нѣтъ, я отъ чуждаго имъ яблока отрѣзанъ! грустно шутилъ онъ.
Наконецъ, однажды собрался онъ въ Москву и рѣшилъ прожить тамъ зиму. Ему стыдно было признаться себѣ, что онъ ѣдетъ въ первопрестольную за женой, какъ ѣдутъ другіе пріискать управляющаго, гувернантку, или за шубой, за платьемъ, за каретой.
Въ Москвѣ Каменевъ быстро перезнакомился. Москвичи всѣхъ слоевъ общества издавна отличаются гостепріимствомъ.. Дворянинъ, кандидатъ университета, не имѣющій еще тридцати лѣтъ, обладающій независимымъ состояніемъ — около пяти тысячъ въ годъ дохода съ хорошо устроеннаго имѣнія, — къ тому же человѣкъ добродушный, скромный и положительно умный и образованный, былъ, конечно, женихомъ для всякой молодой дѣвушки.
Вдобавокъ у Каменева было еще неоцѣненное качество въ глазахъ всякой дѣвицы, да и родителей ея. Это качество заключалось въ томъ, что онъ былъ круглый сирота, за нимъ, не стояло будущихъ непріятныхъ родныхъ, свекра, свекрови, золовокъ и т. п.
Многія московскія барышни общества средней руки, въ которое попалъ Каменевъ, не только любезно встрѣчали его, но нѣкоторыя бывали особенно предупредительны. Нашлись и такія, которыя стали просто ловить Каменева. Пребываніе въ Москвѣ кончилось ничѣмъ. Оно принесло Каменеву только усталось и раздраженіе. Онъ чувствовалъ себя утомившимся нравственно и физически отъ пребыванія въ большомъ городѣ и въ обществѣ. Вскорѣ онъ сталъ замѣчать въ себѣ особую раздражительность, и послѣдствіемъ ея — особенно строгое отношеніе къ людямъ и ко всѣмъ явленіямъ жизни.
Однажды онъ поймалъ себя на томъ, что всѣхъ мысленно обзывалъ и даже искренно и глубоко чувствовалъ, что всѣ кругомъ дураки или мерзавцы. И такъ краснорѣчиво, просто, но ясно доказалъ себѣ Каменевъ, что каждый изъ его знакомыхъ непремѣнно или дуракъ или мерзавецъ, что надо было, провѣривъ себя, признать, что онъ правъ, потому что если онъ не правъ, то онъ самъ сумашедшій.
— Я тоже человѣкъ, но я не дуракъ и не мерзавецъ, стало-быть я полоумный! говорилъ онъ себѣ.
И однажды, уже весной, не сказавшись никому, не предупредивъ никого изъ знакомыхъ и даже ни съ кѣмъ не простившись, Каменевъ въ одинъ день уложился, справилъ все и выѣхалъ къ себѣ домой, безъ оглядки.
На этотъ разъ онъ пришелъ къ искреннему убѣжденію, что для него на свѣтѣ жена не родилась. Всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ зналъ и видѣлъ, онъ могъ раздѣлить на двѣ категоріи. «Всякая дѣвица, говорилъ онъ, или копна сѣна, или ученая собаченка. Неужели же нѣтъ на свѣтѣ чего-нибудь, что было бы ни тѣмъ, ни другимъ! Стало быть нѣтъ».
Подошелъ май мѣсяцъ, начались уже давно всякаго рода хозяйскія заботы. Каменевъ снова чувствовалъ себя отдохнувшимъ отъ городской безсмысленной суеты и снова почти съ наслажденіемъ отправлялся на полевыя работы. Мысль о томъ, что ему приходится на вѣки остаться холостякомъ, на время покинула его.
Однажды къ нему въ усадьбу заѣхалъ становой приставъ по какому-то дѣлу. Каменевъ относился всегда любезно, хотя отчасти сдержанно, ко всѣмъ своимъ сосѣдямъ и мѣстнымъ знакомымъ, въ томъ числѣ и къ мѣстному начальству. Становой приставъ былъ человѣкъ пожилой, добродушный, бывшій офицеръ, выдержавшій одинъ мѣсяцъ осады Севастополя и раненый. Онъ могъ бы быть чѣмъ-нибудь гораздо больше, чѣмъ простымъ становымъ, но не пожелалъ, говоря: «Не все ли равно, лишь бы кусокъ хлѣба былъ, а всякое дѣло — дѣло! И маленькое, и великое, — все-таки дѣло».
Подобнаго рода разсужденіе было въ глазахъ Каменева самою лучшею рекомендаціей. Становой просидѣлъ вечеръ у помѣщика и, между прочимъ, объявилъ ему, что верстахъ въ тридцати продается за грошъ имѣніе, котораго и купить некому.
Разумѣется, онъ совѣтовалъ Каменеву съѣздить посмотрѣть, и если у него есть лишнія деньги — не жалѣть. Во всякомъ случаѣ такое имѣніе можно впослѣдствіи не спѣша продать гораздо выгоднѣе. Каменевъ заявилъ, что съ него достаточно хлопотъ и по его имѣнію, чтобы валить себѣ на шею другое.
— Все-таки, поѣзжайте посмотрѣть, сказалъ становой. — Имѣніе стоитъ тысячъ десять, а продается за двѣ, съ переводомъ восьми тысячъ долга. А помѣщицѣ съ дочерью ѣсть нечего… Разорены совсѣмъ. Если придется продавать имѣніе за восемь тысячъ, то онѣ прямо съ сумой по-міру пойдутъ. А вамъ что же двѣ тысячи? Плюнуть! Доброе дѣло сдѣлаете!
III.
правитьСпустя только недѣлю Каменевъ вспомнилъ и собрался. Имѣніе оказалось принадлежащимъ пожилой вдовѣ, у которой была единственная дочь. Покойный мужъ ея, умершій лѣтъ пять назадъ, дворянинъ Баратаевъ, съумѣлъ такъ запутать свои небольшія дѣла, что вдова, при всей своей аккуратности и разсчетливости, даже при умѣніи вести хозяйство, ничего подѣлать не могла.
Пріѣхавъ, Каменевъ нашелъ маленькую усадьбу полуразвалившеюся. Доставъ старосту, оглядѣвъ кое-что, разспросивъ, какъ хорошій хозяинъ, чрезъ часъ или два времени онъ уже увидѣлъ, что имѣніе купить положительно слѣдуетъ. Староста свелъ его къ барынѣ. Какая-то женщина впустила его въ комнату и на вопросъ о барынѣ объявила, что Анна Евграфовна «хвораетъ» второй день «лежма», но староста заявилъ, что ему приказано на случай пріѣзда кого-либо изъ покупателей доложить барышнѣ. Каменевъ прошелъ въ небольшую гостиную, бѣдную, но чистую, со старинною мебелью краснаго дерева и съ двумя фамильными портретами въ костюмахъ временъ Екатерины. Чрезъ нѣсколько минутъ въ комнату вошла молодая дѣвушка, лѣтъ двадцати, въ ситцевомъ сѣренькомъ платьѣ, съ свѣтло-бѣлокурыми, гладко причесанными волосами и удивительно тщательно прибраннымъ среди головки проборомъ.
При первомъ взглядѣ на нее, Каменевъ увидѣлъ самое обыкновенное лицо, какое только можно выдумать. Чистое, не овальное; а круглое, съ прямымъ небольшимъ носикомъ, слегка вздернутымъ вверхъ, и съ ясными сѣрыми глазами подъ длинными рѣсницами. Толстая и длинная коса, перекинутая черезъ плечо на грудь, была у нея въ рукахъ. Видно было, что она какъ будто схватилась за нее обѣими руками предъ тѣмъ, какъ выходить къ гостю, для того, чтобы придать себѣ храбрости или скрыть смущеніе. Наклонивъ немножко голову впередъ, она вошла тихо, глядя въ землю, и такъ перебирала пальцами свою косу, что сразу стало ясно, насколько она струхнула предъ необходимостью бесѣдовать съ совершенно незнакомымъ человѣкомъ. Сѣвъ на кресло предъ Каменевымъ, молодая дѣвушка попросила его садиться, когда онъ уже сидѣлъ; затѣмъ стала извиняться, что мать больна, затѣмъ предложила чаю и, на положительный отказъ его, смущенно отвѣчала: такъ я прикажу самоваръ…
И вставъ, она такъ же тихо вышла изъ комнаты.
Каменевъ не остановилъ ее, а поглядѣвъ ей вслѣдъ, на мгновеніе задумался. Она сказала ему нѣсколько словъ, взглянула на него только два раза, а между тѣмъ ему чудилось, что и въ голосѣ ея и во взглядѣ было для него что-то новое. Что именно — объяснить мудрено. Только вѣрно одно — это «что-то» не случалось ему еще встрѣчать.
Вдобавокъ, съ тѣхъ поръ, что Каменевъ помнилъ себя, ни разу не случалось ему, чтобы молодая дѣвушка предстала предъ нимъ настолько сконфуженною и смущенною, насколько была эта деревенская барышня.
Приказавъ подать самоваръ, молодая хозяйка точно такъ же робко и степенно вошла въ гостиную, не переставая перебирать свою косу, точно такъ же сѣла предъ Каменевымъ, немножко сгорбившись и склонивъ голову, какъ виноватая.
Каменевъ приступилъ прямо къ дѣлу, объясняя, что желаетъ тотчасъ купить имѣніе, которое ему очень нравится. Дѣвушка стала сразу грустна, въ глазахъ ея будто явились и стояли слезы. Еще усиленнѣе стала она перебирать пальцами косу, лежащую на колѣняхъ ея. Однако на всѣ его вопросы, дѣвушка отвѣчала просто, толково и дѣльно. Видно было, насколько близко знакомо ей все деревенское и хозяйское.
Оказалось, что за послѣднее время, по милости постояннаго хворанія матери, дѣвушка сама занималась всѣми дѣлами, и только когда приходилось ѣхать по какому-либо дѣлу въ губернскій городъ, ѣздила, хотя черезъ силу, больная мать.
— Этого ужъ мнѣ никакъ нельзя было самой сдѣлать, виновато выговорила она.
— Отчего же?
Дѣвушка замялась и, наконецъ, прошептала еще болѣе потупляясь.
— Страшно! Гдѣ же мнѣ… Тамъ люди…
Слова эти были сказаны съ такимъ оттѣнкомъ въ голосѣ, который остался въ памяти Каменева навсегда, на всю его жизнь. И теперь онъ еще слышитъ ихъ… Ему почудилось въ этихъ словахъ что-то особенное, какая-то музыка. Въ его ушахъ прозвучала одна знакомая и любимая имъ мелодія — первый отвѣтъ Маргариты Фаусту, предлагающему проводить ее до дому.
«Je ne suis ni belle, ni demoiselle!»… вспомнилось ему. Въ отвѣтѣ Маргариты и въ отвѣтѣ этой дѣвушки было одно и то же чудное сочетаніе наивности, кротости и чистоты.
Переговоривъ о многомъ подробно, даже о дѣтствѣ молодой хозяйки, объ ея покойномъ отцѣ, и выпивъ три стакана чаю, котораго онъ не любилъ, Каменевъ заявилъ дѣвушкѣ, что сразу такого дѣла какъ покупка имѣнія покончить нельзя. Онъ попросилъ позволенія пріѣхать на другой день, снова осмотрѣть имѣніе и снова побесѣдовать.
Выѣзжая изъ полуразрушенной усадьбы, сидя въ тарантасѣ и оглядываясь по сторонамъ на поля и луга, мирно дремлющіе во мглистой вечерней зарѣ, Каменевъ повторялъ про себя, какъ повторяютъ запавшую мелодію изъ оперы: «Страшно… гдѣ же мнѣ… тамъ люди».
Покупка имѣнія, разумѣется, не заладилась. Цѣлую недѣлю ѣздилъ Каменевъ къ помѣщицѣ Баратаевой.
На третій день, и уже въ четвертый вечерній визитъ его, сама хворавшая Анна Евграфовна поднялась съ постели принять гостя.
Госпожа Баратаева была совсѣмъ не похожа на свою дочь. Это была очень полная барыня, съ заплывшимъ лицомъ, маленькими глупыми глазами, очень добрая или, вѣрнѣе, очень сонная, и вдобавокъ дѣйствительно совсѣмъ хворая, съ разгулявшеюся подагрой.
Отъ самой хозяйки Каменевъ не узналъ ничего новаго. Оказалось, что дѣйствительно всѣмъ завѣдывала, а равно рѣшила и продажу, дочь — Анюта.
Просидѣвъ съ гостемъ немного болѣе часа, Баратаева начала такъ морщиться и вздыхать и такъ ерзать ногами по полу, что Каменевъ собрался изъ вѣжливости уѣзжать.
— Нѣтъ, вы посидите, лѣниво отозвалась женщина. — Съ Анютой побесѣдуйте! Она рада-радехонька! Ей въ диковину гость. У насъ никогда никого не бывало.
Каменевъ сталъ было все-таки собираться, но Баратаева, поднявшись, чтобы уходить, заявила глупымъ голосомъ:
— Сдѣлайте милость, посидите! Что вамъ стоитъ. А Анюта радехонька. Не даромъ она съ перваго же вашего посѣщенія все васъ во снѣ видитъ!
Каменевъ взглянулъ на молодую дѣвушку и увидѣлъ, что она стоитъ какъ потерянная и ярко вспыхнула, отъ шеи до висковъ — вся въ огнѣ горитъ.
Каменевъ остался, засидѣлся… и въ этотъ вечеръ все рѣшилось, кромѣ покупки имѣнія. Дѣло объ имѣніи затянулось еще на недѣлю и кончилось тѣмъ, что Каменевъ его не купилъ. Оно должно было сдѣлаться его собственностью совершенно инымъ образомъ.
Чрезъ мѣсяцъ послѣ перваго свиданія, Анюта стала госпожей Каменевой и вмѣстѣ съ матерью переѣхала въ красивую усадьбу мужа.
Каменевъ былъ на седьмомъ небѣ, былъ такъ счастливъ, что отдалъ бы голову на отсѣченіе, что во всемъ мірѣ не найдется человѣка счастливѣе его.
Страннымъ, загадочнымъ казалось ему, что онъ искалъ жену чуть не по всей Россіи, а его нареченная родилась, росла и выросла за тридцать верстъ отъ него. Это сосѣдство, особенная встрѣча, быстро развившееся чувство — все казалось Каменеву роковымъ предназначеніемъ, написаннымъ на небесахъ.
Двѣ половинки одного яблока брошеннаго Ормуздомъ? Ошибался ли Каменевъ? — Кто же это знаетъ, рѣшитъ? Но съ каждымъ мѣсяцемъ, даже съ каждымъ днемъ и часомъ молодая, жена становилась Каменеву все дороже Онъ безъ конца открывалъ въ ней все новыя и новыя качества и наконецъ считалъ ее сокровищницей всѣхъ даровъ Божіихъ. Чрезъ годъ было уже крупное событіе въ домѣ. У Каменева родился сынъ. Сразу весь его усадебный дворъ измѣнился, преобразился.
Крошечный младенецъ повліялъ на все: и на складъ жизни, и на распорядокъ горницъ, и на распорядокъ дня. И первыя мысли Каменева при пробужденіи его и послѣднія мысли предъ, сномъ были иныя.
Этотъ дѣтскій крикъ для слуха Каменева замѣнялъ, казалось, шумъ и веселый говоръ сотни гостей въ домѣ. Около этого маленькаго неосмысленнаго существа, лежавшаго въ люлькѣ, казалось людно, шумно и беззаботно весело.
«Дмитрій Андреевичъ Каменевъ!» говорилъ и думалъ Каменевъ.
Нравственная связь его съ женой получила видимое выраженіе, наглядный смыслъ. И эта связь стала крѣпче, тѣснѣе, священнѣе.
Прошло мѣсяца два, и въ домѣ были похороны тещи. Но такъ какъ за послѣднее время госпожа Баратаева лежала не вставая съ постели и не говоря ни слова, то ея исчезновеніе стало даже какъ-то незамѣтно.
Молодая Каменева искренними слезами оплакала мать, но чрезъ недѣлю послѣ похоронъ ее уже оторвала отъ грустныхъ воспоминаній иная, новая, начинавшаяся жизнь. Мужъ и сынъ — для такихъ какою была она — это цѣлый міръ, съ лихвой замѣняющій собой весь міръ Божій.
Простое, мирное, дѣловое существованіе Каменева съ женой и съ сыномъ продолжалось безтревожно семь лѣтъ. И за это время всякій взглянувшій въ лицо его замѣтилъ бы прежде всего выраженіе полнаго удовлетворенія земного. Всякій бы сказалъ про него: вотъ счастливый человѣкъ!
Дѣйствительно, все было у Каменева что составляетъ счастіе: онъ любитъ, любимъ, здоровъ, богатъ, а главное, твердо увѣренъ, что завтрашній день непремѣнно будетъ еще лучше сегодняшняго.
Наконецъ, на восьмой годъ пришлось ожидать новаго приращенія въ семьѣ. Это было радужнымъ событіемъ. Каменевъ казался восторженно счастливымъ.
Но вмѣсто новаго счастья разразился ударъ судьбы. Какая-то невидимая злобная сила должно-быть позавидовала счастію Каменева, или же неисповѣдимый рокъ нашелъ, что слишкомъ много случайно далъ ему, а потому надо отнять…
Молодая женщина скончалась вдругъ отъ родовъ и вмѣстѣ съ новорожденнымъ.
Чрезъ мѣсяцъ послѣ ея смерти Каменевъ казался уже постарѣвшимъ лѣтъ на пятнадцать. Онъ сидѣлъ безвыходно въ двухъ горницахъ: въ одной онъ спалъ съ сыномъ, въ другой съ нимъ же обѣдалъ и ужиналъ. Онъ далъ себѣ слово ни на одинъ мигъ не оставлять Митю одного, но по пословицѣ: «придетъ бѣда — отворяй ворота», чрезъ годъ и нѣсколько мѣсяцевъ мальчикъ, на видъ здоровый и бойкій, послѣдовалъ за матерью. Простая корь, уложившая въ постель десятки дѣтей въ усадьбѣ, унесла его…
А всѣ дѣти прислуги и крестьянъ остались живы. Одна баба на деревнѣ, вдовая, съ пятью дѣтьми, усердно молила Бога избавить ее хотя отъ двухъ изъ заболѣвшихъ дѣтей. Каменевъ горячо молился о сохраненіи ему его единственнаго ребенка.
Но обѣ молитвы небыли услышаны…
Послѣ второго удара Каменевъ настолько потерялъ голову, настолько былъ оглушенъ этимъ ударомъ судьбы, что ему ничто не шло на умъ. Даже застрѣлиться не пришло на умъ.
И только отдохнувъ вполнѣ и оправившись отъ двухъ страшныхъ ударовъ, онъ вспомнилъ что ему остается…
Сообразивъ, что можно застрѣлиться, онъ однако не сдѣлалъ этого сгоряча, а промедлилъ года три. Онъ рѣшилъ всесторонне обдумать это дѣйствіе. Ему хотѣлось посмаковать это рѣшеніе, хотѣлось насладиться мыслью самоуничтоженія. Въ этомъ смакованіи самоубійства было удовлетворяющее его чувство мести. Казалось, что онъ, рѣшивъ убить себя, хочетъ кому-то за что-то отплатить.
IV.
правитьИ вотъ теперь, сѣвъ за столъ, Каменевъ написалъ эти два письма, досталъ револьверъ изъ ящика и долженъ сейчасъ же размозжить себѣ черепъ.
Каменевъ посмотрѣлъ на часы: было половина третьяго.
«Еще полчаса подумаю о васъ двухъ. Быть можетъ вы знаете, что я иду къ вамъ, — а потомъ ровно въ три воспользуюсь этимъ умнымъ инструментомъ.»
Онъ взялъ револьверъ въ руки, оглядѣлъ его, потомъ приставилъ къ виску вплотную и сталъ соображать какъ держать револьверъ. Онъ рѣшилъ, что надобно держать дуло немножко выше руки, такъ чтобы пуля вышла въ верхъ черепа и въ середину мозга. Примѣрившись, онъ положилъ револьверъ на столъ, улыбнулся и выговорилъ вслухъ.
— Какая глупость заботиться объ этомъ… объ нихъ. — Удивительная глупость! Что мнѣ задѣло, что они подумаютъ? А между тѣмъ именно обидно, кровно обидно, что всѣ эти дураки скажутъ, что я застрѣлился въ моментъ сумашествія, или, какъ выражаются по модѣ, въ моментъ аффекта. Ахъ, господа, господа! Еслибы я былъ другой человѣкъ, еслибы я допускалъ хотя что-либо похожее на комедію, то я бы пригласилъ всѣхъ васъ къ себѣ въ гости, задалъ бы вамъ пиръ, хорошій ужинъ съ хорошимъ виномъ, а затѣмъ послѣ дессерта сказалъ бы спичъ, выпилъ бы за ваше здравствованіе и при васъ бы застрѣлился. Я не умираю. Я просто уѣзжаю съ бала, который мнѣ надорвалъ уши своимъ гамомъ, и ѣду домой, мечтая о постели, о подушкѣ и о томъ, какъ хорошо и пріятно протянуться усталыми членами.
Каменевъ посмотрѣлъ на часы.
— Еще двѣнадцать минутъ остается мнѣ исправлять должность человѣка, до подачи прошенія въ вѣчную отставку… Всѣ боятся смерти. А какъ ужаснулось бы человѣчество, — еслибъ ему было вдругъ сказано: отнынѣ смерти и конца существованію твоему не будетъ! Живи вѣчно!
Стрѣлка часовъ, стоявшихъ на столѣ, уже почти приближалась къ тремъ.
— Осталось полторы минуты! прошепталъ Каменевъ. — Да, это тайна природы, что человѣкъ, не властный, собственно ни въ чемъ не властный, даже надъ собой въ жизни, властенъ въ своей смерти.
Каменевъ взялъ револьверъ со стола и приставилъ его къ виску. Рука его слегка дрогнула и дыханіе сперлось.
— Страшно! шепнулъ онъ. — Но чего? Самъ не знаешь!.. Не умереть страшно. А вотъ это… А что «это» — самъ не знаешь!
Держа револьверъ у виска, Каменевъ глядѣлъ на часы. Богъ вѣсть почему ему хотѣлось нажать на замокъ, когда стрѣлка станетъ ровно на трехъ. Дуло револьвера, сначала коснувшись виска какъ кусокъ льда, уже стало согрѣваться.
— Ну, вздохнулъ Каменевъ глубоко, — прощайте, господа человѣки! Счастливо оставаться! Не поминайте лихомъ!..
Раздался страшный ударъ въ горницѣ, гулко огласившій комнату и квартиру среди ночной тиши. Револьверъ выпалъ изъ руки, ударился о край стола и свалился на полъ. Каменевъ вскрикнулъ, вскочилъ съ кресла и, схвативъ себя за голову, дико озирался.
— Что же это? вскрикнулъ онъ. — Что?! Гдѣ?!
Онъ стоялъ дрожащій, проводилъ рукой по правому виску и наконецъ произнесъ:
— Разумѣется, нѣтъ…
Онъ опустился снова въ кресло въ необъяснимомъ состояніи ужаса и трепета. — Ничего не понимаю!..
V.
правитьКаменевъ поднялъ наконецъ револьверъ съ пола и убѣдился глазами въ томъ, что уже зналъ. Онъ зналъ, что не револьверъ выпалилъ: всѣ шесть зарядовъ были въ немъ. Онъ зналъ, что ударъ въ горницѣ раздался невѣдомо какой и откуда. Онъ положилъ револьверъ на столъ, нѣсколько успокоился и вздохнулъ.
— А все-таки испугался ты! выговорилъ онъ.
И помолчавъ отвѣтилъ:
— Нѣтъ, это просто нервное состояніе! Это не боязнь смерти, а что-то иное… Но однако, что же это былъ за ударъ? И какой ударъ! На всю комнату. Точь-въ-точь изъ револьвера. Положимъ, что тутъ два обстоятельства преувеличили звукъ: полная тишина ночи и раздраженіе нервное, дошедшее до послѣдней степени. Но однако что же это былъ за ударъ? Это поразительно! Точно будто колдовство, спиритизмъ, какой-то!.. Надо это все-таки выяснить.
Каменевъ сталъ оглядываться въ горницѣ, и вдругъ услыхалъ едва слышное, странное, сухое шуршаніе или скребленіе. Кто-то точно скребъ, или перебиралъ ногтями то по дереву, то будто по струнамъ.
Каменевъ поднялся. Едва слышимые звуки шли изъ-подъ шкафа съ книгами, но шкафъ стоялъ не на ножкахъ, пустоты не было подъ нимъ.
«Чисто спиритическое явленіе!» подумалъ Каменевъ не то серьезно, не то шутя.
Онъ приблизился и разслышалъ еще яснѣе нѣчто неопредѣлимое. Что-то такое перебирало чѣмъ-то, по чему-то… Онъ заглянулъ въ уголъ за шкафъ и ахнулъ.
— Какая глупость! воскликнулъ онъ. — Фу, Господи, какая глупость! И отъ эдакой глупости человѣкъ остается на свѣтѣ! Рѣшаетъ человѣкъ, что въ три часа будетъ мертвымъ, а эдакая глупость заставляетъ его жить, — хоть четверть часа лишнихъ, хоть пять минутъ! А все-таки заставила жить!
Въ углу у стѣны стояла мышеловка, а въ ней бѣгалъ, вертѣлся и бился маленькій мышенокъ.
Каменевъ вспомнилъ, что дня за два предъ тѣмъ, замѣтивъ, что одна книга, упавшая на полъ, была объѣдена, онъ приказалъ лакею поставить мышеловку.
Очевидно, что дверка маленькой мышеловки, хлопнувшая среди тишины ночи и въ моментъ, когда человѣкъ собирался кончить разсчеты съ жизнью, уподобилась для него почти пушечному выстрѣлу.
Каменевъ взялъ мышеловку въ руки и поставилъ ее на письменный столъ рядомъ съ револьверомъ и письмами. Мышенокъ, очутившись у самой свѣчки, забѣгалъ и завертѣлся еще шибче.
Каменевъ сѣлъ и сталъ глядѣть.
— Да, голубчикъ мой, это вѣдь тоже смерть! Это предварительное заключеніе, послѣ котораго пожалуйте на плаху! Возьметъ тебя завтра утромъ Егоръ, позоветъ палача, т. е. нашего сѣраго кота, выпуститъ на дворъ на чистомъ мѣстѣ и будетъ забавляться почти тѣмъ же самымъ, чѣмъ забавлялись наши предки — Римляне въ колизеяхъ. И ты, глупое созданіе, будто чувствуешь и отлично понимаешь это. Твоему существованію тоже конецъ. Но только тебѣ остается жить еще до утра, когда Егоръ проснется, ну, а мнѣ… меньше.
И Каменевъ сталъ глядѣть, какъ вертѣлся мышенокъ вокругъ крючка съ говядинкой, какъ бѣгалъ онъ по дощечкѣ западня, влѣзалъ на рѣшетки, просовывалъ крошечныя лапки и будто нюхалъ, затѣмъ перебѣгалъ на другую сторону и тамъ дѣлалъ то же самое; при этомъ крохотные каріе глазки его блестѣли. Онъ смотрѣлъ, озирался, и испугъ былъ ясно виденъ не только во всемъ маленькомъ существѣ, но даже, казалось Каменеву, и въ этихъ глазкахъ. Ему даже показалось, что мышенокъ смотритъ именно на него съ выраженіемъ этого испуга. Изрѣдка мышенокъ останавливался и подолгу оставался въ одной и той же позѣ; заднія лапки — на доскѣ, переднія — между проволоками рѣшетки, а вострый носикъ просунутъ тоже наружу — туда гдѣ свобода, туда гдѣ жизнь.
И онъ замиралъ въ этомъ положеніи, глядѣлъ, моргалъ, но не шевелился ни единымъ членомъ. И фигурка его будто говорила: что же это! Какъ же быть?
Иногда, побѣгавъ особенно быстро по всей мышеловкѣ, мышенокъ вдругъ усаживался, скорчившись. И фигурка его опять говорила: нечего пробовать! Ничего не подѣлаешь!
Однако, при малѣйшемъ движеніи Каменева, спокойно сидѣвшій мышенокъ сразу кидался въ другой уголъ, но не начиналъ снова бѣгать кругомъ.
Наконецъ, Каменевъ, наглядѣвшись, грустно улыбнулся, нагнулся надъ мышенкомъ и выговорилъ:
— Да, смерть! Съѣстъ тебя котъ. Или утонешь ты въ пучинѣ моря… для тебя Каспійскаго или Балтійскаго, а для насъ въ сущности это — ведро съ помоями. Дѣло однако въ томъ, что твоя жизнь зависитъ отъ меня.
И Каменевъ развеселился. Лицо его было настолько иное чѣмъ за полчаса предъ тѣмъ, что еслибъ онъ вздумалъ посмотрѣть на себя въ зеркало, то, конечно, удивился бы.
Лицо оживилось не забавой, а чѣмъ-то инымъ…
— Да, сударикъ мой, подпольный обитатель. Я тебѣ милостиво дарую существованіе. Мнѣ, человѣку отправляющемуся на тотъ свѣтъ, доставляетъ какое-то дурацкое удовольствіе дать тебѣ возможность остаться на этомъ. Чудно это, а въ эдакой глупости я нахожу что-то далеко не глупое.
Каменевъ взялъ мышеловку, поставилъ ее среди горницы на полъ и хотѣлъ уже отворять. Но вдругъ ему показалось, что это опасно. Пожалуй мышенокъ не найдетъ своей норы, забѣгаетъ по всей комнатѣ, просидитъ до утра гдѣ-нибудь подъ диваномъ, а днемъ выскочитъ въ другія горницы. А въ другихъ горницахъ, пожалуй, нѣтъ щелей… И повстрѣчается онъ около полудня съ Васькой и будетъ съѣденъ! И стала быть власть Каменева даровать жизнь окажется мыльнымъ пузыремъ.
«Нѣтъ, я хочу чтобы ты непремѣнно живъ остался! Вотъ въ этомъ-то вся и штука», подумалъ онъ.
Каменевъ взялъ свѣчку, полѣзъ оглядывать стѣну и уголъ около шкафа, и вдругъ выговорилъ громко и довольнымъ голосомъ:
— Вотъ она!
У карниза на полу, онъ увидалъ едва замѣтное отверстіе.. Онъ поставилъ свѣчу на полъ и взялъ мышеловку.
— Вотъ пожалуйте, сударь! Прямо направлю васъ на дорогу домой.
Поставивъ мышеловку около самой щели, Каменевъ присмотрѣлся къ мышенку. Тотъ былъ совершенно спокоенъ, сидѣлъ среди мышеловки и будто чего-то ждалъ. Или послѣ сидѣнія на столѣ, при свѣтѣ огня, онъ сталъ спокойнѣе въ темнотѣ, или измучился ища свободу, или, наконецъ, видѣлъ свою щель, чуялъ, что онъ близехонько отъ хорошо знакомой ему двери въ жизнь, въ бытіе, т.-е. въ родное подполье.
Каменевъ нажалъ торчавшую вверхъ палочку и отворилъ западню. Мышенокъ сидѣлъ, не шелохнувшись.
— Глупое созданіе! Передъ нимъ жизнь, а онъ не пользуется мгновеніемъ. Вотъ такъ-то часто и мы.
Каменевъ встряхнулъ мышеловку. Мышенокъ шаркнулъ, и только хвостикъ его на мгновеніе мелькнулъ въ щели. Какъ проскочилъ онъ въ нее, Каменевъ даже не успѣлъ разглядѣть.
«Ну, вотъ теперь у себя, подумалъ Каменевъ, разсказываетъ друзьямъ въ какомъ положеніи былъ. И ужъ, конечно, не знаетъ, что даровалъ жизнь человѣку на цѣлыхъ полчаса»
Каменевъ сталъ тихо бродить по комнатѣ. Онъ чувствовалъ себя въ совершенно иномъ состояніи духа. Глянувъ искоса на письма и револьверъ, будто ожидавшіе его на столѣ, будто спрашивавшіе его о чемъ-то, онъ нахмурился и произнесъ:
— Ну, такъ что жъ! Успѣю… Это всегда успѣется…
Онъ прошелся еще нѣсколько разъ и удивился, что продолжаетъ думать о мышенкѣ.
— Да отчего же мнѣ о немъ не думать! Это мой новый и послѣдній знакомый. Я ему жизнь даровалъ, поэтому между нимъ и мною гораздо болѣе нравственной связи, нежели между мной и многими людьми на свѣтѣ. Между ними и мной нѣтъ ничего общаго, а тутъ благодѣяніе. Облагодѣтельствованный этого не знаетъ, да я-то знаю. Дѣйствительно, жизнь моя создалась и устроилась такъ, что въ эти мгновенья самое нравственно-близкое мнѣ существо на свѣтѣ не кто иной, какъ этотъ мышенокъ.
Каменевъ снова случайно взглянулъ на столъ и будто разсердился. Онъ быстро подошелъ къ столу, отворилъ ящикъ, бросилъ туда оба письма, а за ними положилъ и револьверъ.
Все это дразнило его на столѣ. Явилось какое-то ощущеніе упрямства и желаніе сдѣлать на зло. Кому? Этимъ письмамъ? Этому оружію? Или еще кому-то? Себѣ самому что ли? «Вотъ еще возьму, да и проживу завтра. Да… Будетъ это послѣдній день, но за этотъ послѣдній день я какое-нибудь колѣно выкину… Такъ вотъ! На смѣхъ! Глупость какую-нибудь сдѣлаю. Но большущую глупость! Яко бы настоящій полоумный»!
Каменевъ, захвативъ свѣчку, которая уже совершенно догорѣла, перешелъ въ спальню, улегшись въ постель, онъ выговорилъ, забавляясь: скажите, пожалуйста! Живу!
VI.
правитьНа другой день, около полудня, къ Каменеву, уже поднявшемуся и пившему чай, явился тотъ самый другъ и товарищъ по школьной скамьѣ, которому онъ наканунѣ написалъ письмо.
— Какими судьбами? выговорилъ онъ весело.
— Да, такъ… видѣлъ я тебя во снѣ и зашелъ, отозвался рослый, плечистый человѣкъ, съ полнымъ, здоровымъ и румянымъ лицомъ, вѣчно довольнымъ.
Это былъ Александръ Матвѣевичъ Вьюшинъ, такъ же какъ и Каменевъ, русскій дворянинъ-помѣщикъ, занимавшійся лѣтомъ сельскимъ хозяйствомъ у себя въ имѣніи, а зимы проводившій въ Москвѣ и въ Петербургѣ, иногда и за границей.
Видно было по лицу Вьюшина, что онъ живетъ на свѣтѣ «не мудрствуя лукаво». Онъ, казалось, бралъ отъ жизни все, что давалось въ руки, и не желалъ того что не давалось, даже какъ бы не подозрѣвалъ о существованіи чего-либо, чего онъ не имѣетъ.
У Вьюшина, однако, бывали въ Москвѣ какія-то занятія, о которыхъ Каменевъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Часто случалось Вьюшину заявлять, что ему нужно спѣшно съѣздить куда-нибудь, или письмо написать, или одно дѣло справить; но Каменевъ, знавшій всѣ его дѣла, на свой спросъ, всегда въ эдакомъ случаѣ получалъ уклончивый отвѣтъ.
Однажды онъ даже замѣтилъ другу:
— Скажи, пожалуйста, вотъ это, что ты отъ меня скрываешь всегда, неужто же это дешевенькіе романы какіе?
Вьюшинъ такъ отчаянно отмахнулся, что не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, что Каменевъ заподозрилъ его напрасно.
Наливъ другу чаю, онъ вымолвилъ усмѣхаясь:
— Какъ же ты меня во снѣ видѣлъ, скажи? Это, при теперешнихъ моихъ приключеніяхъ ночныхъ, даже любопытно.
— Видѣлъ, что ты сидишь и горстями конфекты ѣшь, отозвался Вьюшинъ, — а потомъ, будто мы съ тобой вмѣстѣ купаемся и плаваемъ… А тамъ ужъ вышелъ ты не ты, а лошадь какая-то. И сижу я на ней верхомъ. Ну, какъ слѣдуетъ сну — полная безсмыслица.
— Но кабы ты не видѣлъ меня во снѣ, то не пришелъ бы?
— Конечно не пришелъ бы. Попросту забылъ. А тутъ на умъ пришло — четыре дня не видались. Дай-ка пойду поболтать, молъ, чуточку.
— Ну, вотъ видишь ли, смыслъ-то стало быть въ этомъ снѣ и есть — тотъ, что онъ заставилъ тебя понавѣдаться.
— Не великъ смыслъ.
— Богъ знаетъ, можетъ быть и великъ. Не приди ты сегодня ко мнѣ, я бы тебѣ не показалъ того, что сейчасъ покажу.
Каменевъ всталъ, вынулъ изъ ящика письмо написанное наканунѣ и передалъ его другу.
— Распечатай и прочти!
Вьюшинъ удивился, разорвалъ пакетъ, вынулъ письмо, сталъ читать и, прочитавъ только первыя строчки, перепуганно взглянулъ на друга.
— Читай! Читай! Вотъ мнѣ такъ чудно, что ты это читаешь при мнѣ.
Вьюшинъ долго читалъ большое письмо и, наконецъ, дочитавъ, вздохнулъ и понурился взволнованный.
— Ну, что же скажешь? выговорилъ Каменевъ, улыбаясь слегка насмѣшливо.
Вьюшинъ не двинулся, бровью не шевельнулъ, какъ бы не слыхалъ голоса друга.
— Жаль, братецъ, жаль! выговорилъ онъ наконецъ.
— Что жаль? Что я, написавъ такое письмо, самъ сижу предъ тобою живехонекъ?
— Нѣтъ, по нему видно, что нынче же вечеромъ или черезъ день, два, ты все-таки покончишь.
— Да… Надо полагать… Вѣроятно…
— Нѣтъ. Какое вѣроятно! Вѣрно, какъ я здѣсь сижу. Это же чувствуется… Поэтому и говорю: жаль! И помочь тебѣ нечѣмъ, — я понимаю тебя. У тебя ничего нѣтъ въ жизни. Ничего! «Ничевошеньки!» какъ говорила моя няня. Твое положеніе исключительно. Италіянская поговорка говоритъ: я умру — міръ умретъ! Стало быть и покидать-то нечего, все съ собой уносишь. Ты же можешь сказать: «я живъ, а міръ уже умеръ, стало быть мнѣ надо за нимъ слѣдовать».
— Да. Міръ для меня давно не существуетъ. Я не мірянинъ, какъ вы всѣ, живущіе мірскими радостями и горестями… Мірянинъ — человѣкъ, окунувшійся въ суету суетъ.
— Да. Еслибъ я однако могъ воскресить для тебя этотъ міръ, я бы почелъ, что за всю мою жизнь такого великаго благодѣянія мнѣ еще ни разу не удавалось сдѣлать.
— Ты такъ разсуждаешь, какъ будто въ жизни много благодѣяній надѣлалъ?
Вьюшинъ быстро взглянулъ на друга страшными глазами, потомъ отвернулся и вздохнулъ.
— А знаешь ли ты, почему это письмо не дошло до тебя сегодня по утру и отчего я живехонекъ? Ты можетъ скажешь: духу не хватило застрѣлиться?
— Нѣтъ, Андрюша, не скажу… Какая-нибудь случайность остановила.
— Ты отгадалъ.
И Каменевъ разсказалъ подробно другу всю исторію съ мышенкомъ. Вьюшинъ внимательно слушалъ разсказъ друга, пытливо приглядывался къ нему, прислушивался къ малѣйшимъ интонаціямъ его голоса.
Въ этомъ разсказѣ о спасеніи мышенка было что-то особенное, звучало нѣчто, чего никогда Вьюшинъ въ голосѣ друга не находилъ. Каменевъ былъ въ восторгѣ отъ ночного приключенія. Онъ подробно, съ какимъ-то страннымъ, нелѣпымъ восхищеніемъ описывалъ, какъ мышенокъ вертѣлся и какъ затѣмъ спасся.
Посторонній слушатель, который не зналъ бы о комъ или о чемъ разсказываетъ Каменевъ, подумалъ бы, что дѣло идетъ о самомъ интересномъ происшествіи за прошлую ночь.
— Еслибы ты видѣлъ его глаза! восклицалъ Каменевъ, поднимаясь съ мѣста и жестикулируя. — Поразительно, братецъ мой! Одинъ разъ такъ я чуть не плюнулъ и не перекрестился. Поглядѣлъ онъ на меня и будто говоритъ: что жъ это, вѣдь это ужасно! Войдите въ мое положеніе. И за что же? Что я сдѣлалъ? Жизнь, вотъ она! За этою рѣшеткой, которую вы можете сломать однимъ пальцемъ. И зачѣмъ вамъ нужна моя жизнь?..
Наконецъ, Каменевъ очнулся, запнулся, сѣлъ и, махнувъ рукой, прибавилъ:
— И всякая чепуха! Я думаю просто нервы были ужъ очень натянуты.
— Конечно, отозвался Вьюшинъ. — Но все-таки въ одно обстоятельство ты не вдумался… Ты говоришь, что тебѣ доставило наслажденіе выпустить мышенка.
— Истинное, братецъ мой.
— Вотъ въ этомъ-то вся и штука.
— Нѣтъ, я вдумался въ это. Да вѣдь какое наслажденіе! Проснулся по утру, раскрылъ глаза и первое о чемъ вспомнилъ, а что мой мышенокъ? Повторяю, что это просто чрезвычайное перераздраженіе мозга человѣка, рѣшившаго окончательно уходить изъ міра.
Вьюшинъ снова понурился и задумался. Каменевъ продолжалъ говорить, но другъ не слышалъ и отвѣчалъ невпопадъ.
Наконецъ оба замолкли и долго сидѣли не шелохнувшись.
Вьюшинъ заговорилъ первый.
— Случалось тебѣ, Андрей, подавать милостыню? Ну, хоть вотъ на улицѣ.
— Понятно, случалось.
— И случалось, давъ нищему гривенникъ, требовать благодарности на сто рублей?
— Какъ то-есть?.. не понялъ Каменевъ.
— Да такъ. Подать и требовать на лицѣ что ли… этого нищаго изъявленія неописаннаго восторга за несказанное благодѣяніе. Въ этомъ, братецъ мой, многіе хорошіе люди повинны.
— Нѣтъ… Право не знаю. Даже не понимаю, что ты хочешь сказать, простодушно отвѣтилъ Каменевъ.
— Тѣмъ лучше… Ну, а случалось ли тебѣ дать денегъ не сомнительному нищему, а настоящему голодному?
— Случалось.
— Послѣ этого, маршируя по панели, ты чувствовалъ или говорилъ себѣ: какой я сердечный и прекрасный человѣкъ!
— Нѣтъ… разсмѣялся Каменевъ. — Въ этомъ не виноватъ. Я болѣе рубля никогда не давалъ. А за рубль въ прекрасные и сердечные попасть трудно въ собственныхъ глазахъ.
— Кому какъ! насмѣшливо улыбнулся Вьюшинъ. — Иные за двѣ копѣйки въ благодѣтели всего рода человѣческаго себя зачисляютъ. Ну, а случалось ли тебѣ, все-таки, подавъ на хлѣбъ, а не на кабакъ, какому-нибудь несчастному, радоваться этому случаю. Находить… ну, ощутить что ли въ себѣ независимо отъ какихъ-либо соображеній нѣкоторое довольство.
— Право… не помню, не знаю.
— Подумай. Вспомни.
— Да… Если хочешь, пожалуй, что-то есть… бываетъ… Мысль что услужилъ. Мнѣ ничего не стоитъ, а ему важно… Пожалуй что и пріятно.
— Какъ ты объяснишь это невольное чувство! Откуда оно берется? Вѣдь это же не гордость, не самолюбіе, не внутреннее тайное хвастовство предъ самимъ собой. Какого же рода, это чувство?
— Не знаю.
— Ну, и я не знаю. Потому что общепринятое объясненіе этого чувства я не признаю и отрицаю.
Друзья снова замолчали.
Часы пробили два и разбудили обоихъ отъ ихъ мечтаній.
— Что жъ ты намѣренъ дѣлать? выговорилъ наконецъ Вьюшинъ нѣсколько тревожно.
— Сегодня вечеромъ, ночью…
— Опять?…
— Да, опять. Но на этотъ разъ мышенокъ не явится, да и мышеловку убрали, улыбнулся грустно Каменевъ.
— Почему же непремѣнно вечеромъ и ночью? Почему не сейчасъ? Среди вотъ бѣла дня и суеты людской…
Каменевъ поглядѣлъ въ глаза друга и даже будто удивился.
«Дѣйствительно, почему не сейчасъ?» пришло ему на умъ.
— Ей Богу не знаю! простодушно выговорилъ онъ. — Вѣдь со стороны поглядѣть, подумаютъ, что я балуюсь, кривляюсь.
— Ну, ладно, будь по-твоему. Пускай сегодня ночью, сурово произнесъ Вьюшинъ. — А теперь все-таки пойдемъ прогуляться.
Черезъ нѣсколько минутъ друзья были уже на улицѣ и шли тихо и молча.
Каменевъ даже не замѣчалъ гдѣ они идутъ, и только пройдя нѣсколько переулковъ, когда пришлось пересѣкать бульваръ, вмѣсто того чтобы направиться вдоль него, онъ замѣтилъ, что другъ ведетъ его куда-то.
— Куда же мы? выговорилъ онъ.
— Да ужъ кстати… У меня дѣльце есть, а тебѣ все равно гдѣ прогуляться. Зайдемъ вмѣстѣ, а потомъ пойдемъ ко мнѣ.
VII.
правитьПовернувъ въ два, три глухіе переулка довольно грязнаго и бѣднаго квартала, Вьюшинъ остановился у деревяннаго рыжеватаго домика и прочиталъ дощечку на воротахъ: «Домъ Петропавловскаго дьякона».
— Вотъ здѣсь, вымолвилъ онъ.
Онъ хотѣлъ позвонить дворника, но никакой ни проволоки, ни даже веревочки съ палочкой или съ крючечкомъ не было нигдѣ. Онъ вошелъ въ калитку, но огромная собака, лежа среди двора, подняла голову. И эта голова, лохмато-сѣрая, будто доложила вдругъ спокойно и серьезно: «Не совѣтую, сударь. Право, не совѣтую!»
И Вьюшинъ остановился. Слишкомъ ужъ краснорѣчиво-убѣдительна была эта лохматая голова. Не докликавшись дворника, Вьюшинъ постучалъ въ крайнее окошечко.
Черезъ минуту къ нимъ выбѣжалъ мальчуганъ и пискнулъ:
— Чего вамъ?
— Здѣсь ли проживаетъ студентъ?.. Фу, Господи, опять забылъ!
И Вьюшинъ досталъ изъ кармана бумажку и прочелъ:
— Студентъ Макаровъ.
— Есть у насъ студентъ, должно онъ! сказалъ мальчуганъ.
— Проводи насъ къ нему, а то вотъ собака не бросилась бы…
Мальчуганъ разсмѣялся.
— Какъ можно! Она безъ ногъ. Только передними перебираетъ и елозитъ, а ходить не можетъ.
— Вонъ оно какъ! пошутилъ Вьюшинъ, — какъ по наружности, братецъ ты мой, ошибаются. А я думалъ — чистый левъ, который сейчасъ тебя съѣстъ.
Войдя въ домикъ и поднявшись по узенькой грязной лѣстницѣ, они очутились у дверей какого-то чердака.
— Куда мы идемъ? снова повторилъ Каменевъ.
— А вотъ сейчасъ догадаешься. Это, братецъ мой, тоже мышенокъ. Ты вотъ изучилъ все, что твой ночью дѣлалъ и даже говорилъ тебѣ. Ну вотъ займись, поизучи этого: какъ этотъ вертится и сквозь рѣшеточки лапочки просовываетъ, тоже жизни и свободы проситъ. Этотъ будетъ полюбопытнѣе твоего, а захотимъ мы его выпустить, такъ намъ это будетъ такъ же легко, какъ и тебѣ вчера.
Вьюшинъ отворилъ дверь и вошелъ вмѣстѣ съ другомъ въ продолговато-узкую горницу съ однимъ окномъ. Низкій чердачный потолокъ въ видѣ какого-то свода, вѣрнѣе изъ сочетанія трехъ линій, былъ удивительно похожъ на гробовую крышку.
Въ комнатѣ была деревянная кровать съ матрацемъ, безъ бѣлья и подушки, небольшой круглый столикъ, когда-то вѣроятно исполнявшій роль преддиваннаго въ гостиной, криво приткнулся къ окну и на немъ было нѣсколько тетрадей и двѣ, три книги, пузырекъ съ чернилами, перо, обгрызокъ карандаша, стаканъ съ остатками чая, но безъ блюдца и ложки, и пустая крынка изъ-подъ молока. У стѣны былъ комодъ. Въ верхнемъ пріотворенномъ ящикѣ было совершенно пусто и только торчало голенище отъ сапога. Молодой человѣкъ, брюнетъ, сильно лохматый, сильно блѣдный и худощавый, поднялся къ нимъ навстрѣчу съ кровати и исподлобья недружелюбно глянулъ на обоихъ.
— Вы объявляли о себѣ въ газетахъ? выговорилъ Вьюшинъ мягко.
— Да-съ… угрюмо и будто досадливо отозвался молодой человѣкъ.
— Вы — студентъ Макаровъ?
— Да-съ… Что жъ будешь дѣлать, объявишь!
— Ну, вотъ-съ… мы пришли съ цѣлью, заговорилъ Вьюшинъ, — услужить вамъ по мѣрѣ силъ.
Каменевъ удивился насколько голосъ его друга перемѣнился, былъ мягокъ и даже смирененъ. Оба голоса, и студента и Вьюшина, звучали такъ, что имъ бы слѣдовало по обстоятельствамъ помѣняться оттѣнками своихъ голосовъ. Одинъ изъ нихъ былъ гордо раздраженъ, озлобленно важенъ, другой — почти извинялся, просилъ снисхожденія и безпристрастнаго сужденія о себѣ.
— Позволите присѣсть? выговорилъ Вьюшинъ, садясь на кровать.
Студентъ взялъ у стѣны единственный стулъ и приставилъ его Каменеву, а самъ остался на ногахъ.
— Скажите, чѣмъ можемъ мы вамъ служить? сказалъ Вьюшинъ.
— Конечно, главное — урокъ достать бы, заговорилъ студетъ сумрачно, но уже менѣе злобно. — Я третій день почти не ѣлъ. Хозяйка прислала вотъ вчера чаю и калачъ, а сегодня прислала опять, но я сказалъ, что былъ въ гостяхъ и обѣдалъ. Нельзя же вѣдь эдакъ все.
— Но вамъ все-таки, вѣроятно, желалось бы имѣть кое-какія деньги, прежде чѣмъ найдется урокъ? выговорилъ Вьюшинъ.
Студентъ едва замѣтно дернулъ плечомъ и прибавилъ:
— Конечно… Въ этомъ не пойдешь въ порядочный домъ.
И онъ приподнялъ правую ногу. На обѣ ноги въ грязныхъ носкахъ были надѣты резиновыя калоши.
— Сапоговъ нѣтъ! усмѣхнулся онъ. — Сакраментальное выраженіе! Умно выразился тотъ, кто общественное положеніе опредѣлилъ сими словами. Сапоговъ нѣтъ, стало-быть ничего нѣтъ.
Бесѣда продолжалась нѣсколько минутъ. Вьюшинъ спѣшилъ. Каменевъ сидѣлъ, не спуская глазъ со студента, но, казалось, онъ думаетъ о чемъ-то совершенно постороннемъ. Голосъ Вьюшина какъ бы разбудилъ его.
— Ну, пойдемъ!
Каменевъ поднялся, заторопился и выговорилъ:
— Ну, такъ что жъ? Какъ же? Надо что-нибудь сдѣлать.
— Да, да… Все это я сдѣлаю!
И Вьюшилъ полѣзъ въ боковой карманъ, но Каменевъ схватилъ его за руку.
— Стой! Стой! Это мое дѣло.
Онъ досталъ свой портфель, вынулъ оттуда сторублевую бумажку и протянулъ ее студенту.
Молодой человѣкъ не шевельнулся, даже бровью не двинулъ и черезъ мгновеніе тихо мотнулъ головой.
— Это лишнее! холодно выговорилъ онъ. — Мнѣ нужно какихъ-нибудь шесть семь рублей, если вы доставите мнѣ урокъ дней хотя бы черезъ десять…
— Я васъ прошу! произнесъ Каменевъ. — Сдѣлайте одолженіе.
— Нѣтъ-съ, не сдѣлаю! Да и потомъ вѣдь это звонкая фраза. — Это не одолженіе для васъ.
— Нѣтъ-съ, извините! вдругъ вскрикнулъ Каменевъ какимъ-то страннымъ голосомъ. — Вотъ въ томъ-то вся и сила что это одолженіе! Да, одолженіе! А какъ это, почему это, чертъ его знаетъ! Я самъ не знаю. Пойми ты, — обернулся онъ къ другу. — Понялъ ли ты? Я вотъ сказалъ фразу, а вѣдь оно правда. Это опять то же самое что ночью, опять мышенокъ…
И Каменевъ спохватился, выпаливъ это слово, и поглядѣлъ на студента.
— Я васъ прошу, понимаете. Прошу убѣдительно, заговорилъ онъ. — Сдѣлайте мнѣ одолженіе, возьмите эти деньги.
— Нѣтъ! спокойно отозвался студентъ.
— Ну, пожалуйста! Ну, разъ-то въ жизни сдѣлайте вы доброе дѣло, загорячился Каменевъ. — Вѣдь не могу же я вамъ тутъ свою душу выкладывать, вѣдь вы не знаете, кто я… что я… какъ я на этомъ свѣтѣ проживаю. Ну, сдѣлайте для меня исключеніе. Ну, ради Создателя!
Въ голосѣ Каменева было столько чувства, столько убѣдительности и искренности, столько порыва, который для студента показался загадочнымъ, что онъ протянулъ руку и взялъ ассигнацію.
— Буду себя утѣшать, что это взаймы, тихо произнесъ онъ.
Черезъ минуту друзья вышли изъ домика и пустились на переулку. Они шли быстро.
Каменевъ молча и задумавшись почти бѣжалъ; Вьюшинъ поспѣвалъ за нимъ, не желая мѣшать этому бѣгу, чтобы тѣмъ не мѣшать другому бѣгу… горячихъ мыслей въ головѣ друга. Когда они вышли снова на бульваръ, Вьюшинъ остановилъ друга за руку.
— Присядемъ-ка тутъ.
Каменевъ молча повиновался, и они сѣли на скамейку. Онъ поглядѣлъ въ глаза Вьюшина, будто ожидая вопроса, но тотъ упорно молчалъ и смотрѣлъ въ сторону.
— Скажи-ка, Александръ, по совѣсти, по сущей правдѣ, вѣдь это не нечаянно? Вѣдь это былъ умыселъ съ твоей стороны?
— Разумѣется. Что жъ, тебѣ такъ дорогъ твой послѣдній день, дорога что ли каждая минута? Тебѣ доставило удовольствіе возжаться съ мышенкомъ. Ну, я вотъ тебѣ предоставилъ другого. Тотъ тебя позабавилъ. Ну, и этотъ вѣроятно…
— Нѣтъ, тутъ что-то другое… Сразу не соображу и мыслей не соберу.
— Скажи, любезный другъ, ты за всю свою жизнь никогда не занимался такими занятіями? Даже никогда и не думалъ объ этомъ…
— О чемъ то-есть?
— Ну, что называется: помогать бѣднымъ? Ну, хоть бы вотъ по газетамъ, что ли, по объявленіямъ?
— Нѣтъ, тихо выговорилъ Каменевъ.
— Такъ вотъ что, голубчикъ: мы — друзья съ дѣтства. Ты собираешься умирать — это твое дѣло. Дай мнѣ честное слово исполнить мою, стало быть, послѣднюю къ тебѣ просьбу, но мудреную.
— Изволь! нѣсколько боязливо отозвался Каменевъ.
— Дай мнѣ честное слово, что ты отложишь свое самоубійство на три мѣсяца. А за эти три мѣсяца мы будемъ съ тобой отправляться въ гости… къ мышатамъ.
— Не могу, Александръ. Много. Мѣсяцъ, изволь.
— Ладно. И на это согласенъ. Итакъ, ты мнѣ даешь честное слово, что мѣсяцъ еще живешь на свѣтѣ?
— Честное слово.
Каменевъ протянулъ руку и Вьюшинъ пожалъ ее съ чувствомъ.
VIII.
правитьКаменевъ плохо проспалъ ночь. Всѣ предыдущія ночи онъ спалъ спокойно, крѣпко, такъ какъ на душѣ было тихо и ясно. Всѣ вопросы были рѣшены, а главный вопросъ о самоубійствѣ былъ твердо обсужденъ и поконченъ.
Все было ясно, и онъ уподоблялся человѣку, который пускается въ дальнее путешествіе. Вещи всѣ уложены, билетъ взятъ и остается только двинуться. Двинуться не мудрено. Самое главное кончилось: возня при отъѣздѣ.
Въ эту же ночь Каменевъ безпокойно вертѣлся съ боку на бокъ. Надо оставаться, вещи всѣ раскладывать, все ставить опять по мѣстамъ. Деньги за билетъ пропали даромъ, т. е. всѣ муки борьбы предъ рѣшеніемъ брать этотъ билетъ на тотъ свѣтъ какъ бы пропали даромъ.
И вертясь въ постели, Каменевъ шепталъ въ темнотѣ самому себѣ:
«Какъ странно! Уходить изъ этого міра самовольно все-таки мудрено, но разъ собравшись, быть вынужденнымъ оставаться, кажется еще мудренѣе».
Въ томъ состояніи, въ какомъ онъ находился предъ рѣшеніемъ застрѣлиться, не было и тѣни фальши. Теперь же ему чудилось, что есть какая-то фальшь… Онъ будетъ обманывать себя… прикидываться! Развѣ возможно найти нравственное удовлетвореніе, импульсъ къ личному существованію въ томъ, чтобы доставлять людямъ нежелаемое самому себѣ.
Вопросъ мудренѣйшій и неразрѣшимый. Презирать жизнь и остаться жить, чтобъ облегчать другимъ людямъ эту презираемую жизнь… вѣдь это безсмыслица…
Вставъ довольно рано, Каменевъ чувствовалъ себя нехорошо. Какая-то разладица ощущалась на душѣ. Собирался человѣкъ въ путь, думалъ въ такой-то день будетъ уже за тысячу верстъ, и вдругъ оказывается, что онъ по прежнему торчитъ здѣсь, задержанный пустяками. И Богъ вѣсть теперь, когда и какъ еще выѣдешь.
Напившись чаю, Каменевъ взялся за газету и, по своему давнишнему обыкновенію, прочелъ только телеграммы. И какъ бывало всегда, онъ нѣсколько раздражительно улыбался, думая о томъ, какія событія принято оглашать въ газетахъ депешами на весь міръ.
Одна депеша гласила о томъ, что нѣмецкая принцесса разрѣшилась отъ бремени принцемъ. Это было событіе иностранной жизни.
Другая депеша гласила о томъ, что въ городѣ Долгоуховѣ мѣстное купечество, съ начальствомъ во главѣ, собралось на закладку какого-то зданія, сооружаемаго на пожертвованныя подпиской средства; причемъ соборный протоіерей и городской голова сказали приличествующія случаю рѣчи и послали депеши въ столицы. Это было событіе внутренней жизни.
Другія депеши гласили: о разлитіи рѣкъ въ Бирманіи, объ отмѣнѣ путешествія Германскаго императора, объ убійствѣ двухъ Англичанъ въ Африкѣ, о банкротствѣ банкира Варшавчикова, о бурномъ засѣданіи одного парламента, причемъ одинъ депутатъ крайней лѣвой назвалъ бывшаго министра публичныхъ работъ осломъ. Больше всего депеши опровергали оповѣщенное вчера, какъ пустой слухъ, ни на чемъ не основанный. «Да, великія событія! думалось Каменеву. Впрочемъ, что же?.. Вѣдь равно и самая ожесточенная борьба двухъ народовъ, въ концѣ концовъ, чрезъ столѣтіе или два, дѣлается такимъ же важнымъ фактомъ, какъ и рожденіе нѣмецкаго принца отъ какой-то принцессы. Все это — мірское — мірянамъ любопытно. Все и все — безсмыслица для меня. А будь живы теперь на свѣтѣ Анюта и Митя, то и въ рѣчи городского головы города Долгоухова я бы, пожалуй, нашелъ интересъ и смыслъ».
И думая о себѣ, Каменевъ набрелъ на сравненіе. Предположивъ, что онъ человѣкъ умный, добрый, дѣльный и полезный, онъ сравнилъ себя съ великолѣпною бронзовою статуей. Но это предполагаемое дивное произведеніе искусства не стоитъ на пьедесталѣ, а лежитъ на спинѣ среди лужайки или среди пыльной дороги. Эта статуя только и годится на то, чтобы на нее какая-нибудь богомолка, а то и простой бродяга, сѣли по пути отдохнуть на минутку.
«Ну, а что если мой дорогой Александръ Матвѣевичъ именно изображаетъ нѣчто подобное и хочетъ, чтобы я тоже изобразилъ ту же фигуру».
И чѣмъ больше Каменевъ думалъ, тѣмъ болѣе раздражался. Онъ постоянно сравнивалъ нынѣшній день со вчерашнимъ. То былъ послѣдній день, а нынѣшній надо назвать первымъ днемъ — первымъ той новой жизни, которую онъ будетъ пробовать вести, по условію, цѣлый мѣсяцъ.
Около полудня человѣкъ доложилъ Каменеву, что господинъ Макаровъ проситъ его принять. Черезъ минуту вошелъ вчерашній студентъ.
Молодой человѣкъ показался Каменеву совершенно другимъ. Онъ вошелъ и, сѣвъ, началъ говорить нѣсколько сдержанно, по-вчерашнему угрюмо, исподлобья поглядывалъ и выражался кратко и сухо.
Но это была уже комедія, и черезъ нѣсколько минутъ онъ забылъ о ней. Его раздражаетъ напускная гордость, его озлобленіе были сегодня не нужны. Онъ сегодня смотрѣлъ на весь міръ Божій совершенно иными глазами, нежели за сутки назадъ. И это чувство, которое было въ немъ, прорывалось ежеминутно противъ воли. Онъ жилъ, а не томился и не прозябалъ.
Каменевъ смотрѣлъ на него, дивился и думалъ: «Цѣлый нравственный мірокъ преобразился въ краскахъ: изъ тусклаго сталъ яркимъ, изъ безсмысленнаго — богато одареннымъ. И все это изъ-за ста рублей, на которые онъ, Каменевъ, могъ купить букетъ для поднесенія актрисѣ, которая передала бы его своей кухаркѣ, а кухарка сынишкѣ, а сынишка сталъ бы на утро уже сухимъ вѣникомъ подметать соръ на дворѣ».
Студентъ Макаровъ сталъ говорить о томъ, что намѣренъ дѣлать, кое-какъ окончивъ курсъ, если будутъ деньги, чтобы продолжать ученіе. Оказалось, что математикъ Макаровъ уже имѣетъ маленькое свое собственное изобрѣтеніе, которое, будучи современемъ усовершенствовано, можетъ сдѣлать переворотъ въ фабричномъ производствѣ. Дѣло шло о новомъ примѣненіи электричества.
Могъ ли Каменевъ знать навѣрное, поручиться головой, дать честное слово, что студентъ Макаровъ обманываетъ себя и другихъ? Вѣдь тысячи Макаровыхъ не приходятъ ни къ чему, а тысячу первый становится гордостью своей націи. Кто же знаетъ теперь, что этотъ Макаровъ — не тысячу первый?
Во всякомъ случаѣ, предъ Каменевымъ сидѣлъ совершенно другой молодой человѣкъ, чѣмъ вчера, и своею оживленною, острою и убѣдительною рѣчью по многимъ вопросамъ оживилъ и Каменева.
Когда студентъ собрался уходить, то онъ крѣпко стиснулъ руку хозяина. Объ его горделивой злобѣ въ чертахъ лица и помину не было. Напротивъ, слезы, кажется, стояли въ глазахъ.
— Вы не знаете сами что вы дѣлаете, сказалъ онъ. — Дай вамъ судьба то же что вы даете мнѣ!
Дѣло было въ томъ, что Каменевъ предложилъ молодому человѣку платить за него въ университетъ за лекціи въ продолженіе остающихся двухъ лѣтъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ предложилъ пріѣхать къ нему въ деревню на лѣто заниматься и пользоваться его библіотекой.
— Однако не забудьте, если я не уѣду въ далекое путешествіе, прибавилъ Каменевъ. — Я еще этого не знаю. Что касается до уплаты въ университетъ, то если я и уѣду, то мой пріятель сдѣлаетъ это за меня.
Оставшись одинъ послѣ ухода студента, Каменевъ поймалъ въ себѣ самомъ, или нечаянно открылъ, маленькое чувство довольства и удовлетворенія.
«Какъ хочешь верти, какъ хочешь разсуждай, какъ хочешь парадоксируй, а вѣдь это тоже мышенокъ, думалось ему. — Глупо выпустить пойманнаго мышенка въ его щелку, а между тѣмъ фактъ на лицо: это доставило мнѣ удовольствіе. Глупо облегчить существованіе этого мышенка-студента, который тоже навѣрное ни на что не будетъ нуженъ человѣчеству и пожалуй даже окажется и вреденъ. А между тѣмъ тоже фактъ на лицо — я доволенъ.»
IX.
правитьКаменевъ снова взялся за газеты, но на этотъ разъ ему хотѣлось посмотрѣть, нѣтъ ли такого же извѣщенія, какія иногда попадались ему.
Въ первой же газетѣ онъ нашелъ объявленіе, что мѣщанка Королева, вдова съ пятью человѣками дѣтей, находится безъ всякихъ средствъ къ существованію, такъ какъ мужъ двѣ недѣли назадъ умеръ въ больницѣ.
— Да, это почище! тутъ ихъ не одинъ, а пять мышатъ, и настоящихъ… потому что, если они умираютъ съ голоду, то они не понимаютъ, что это голодъ, и не понимаютъ, что они умираютъ.
Каменеву показалось, что явиться облегчить существованіе этимъ крошкамъ будетъ еще пріятнѣе, нежели сдѣлать то для двадцатилѣтняго малаго. Почему? Какая же разница? Онъ объяснить себѣ этого не могъ… Потому что они еще безпомощнѣе? У нихъ еще меньше всего того, что все онъ можетъ имъ дать, тутъ можно сдѣлать еще больше добра. Да развѣ это объясненіе? Развѣ важно количество добра, а не качество его?..
Вмѣсто отвѣта, Каменевъ пробурчалъ себѣ подъ носъ: «діалектика», и вырѣзавъ объявленіе изъ газеты, тотчасъ отправился по адресу.
Черезъ полчаса ѣзды, въ душномъ суетливомъ кварталѣ, гдѣ сновало много рабочихъ, много совершенно грязныхъ фигуръ, много оборванцевъ, много лохматыхъ и какъ бы подвыпившихъ женщинъ, Каменевъ розыскалъ домъ.
Попавшаяся ему на дворѣ женщина, на вопросъ гдѣ помѣщается вдова Королева, указала ему въ глубинѣ двора большой домъ, прибавивъ, что Королевы живутъ внизу.
Черезъ минуту Каменевъ былъ уже на крыльцѣ, на ступенькахъ котораго сидѣли двое ребятъ, лохматыхъ и чумазыхъ, черезчуръ смирныхъ, или сонныхъ, или усталыхъ. Онъ обратился съ вопросомъ къ старшему, лѣтъ десяти:
— Гдѣ тутъ Королевы — женщина съ дѣтьми? У нея мужъ померъ.
— Это мамка! отозвался безстрастно мальчикъ. — Нашъ тятька померъ.
— Ну, гдѣ же мамка?
— Ушла.
— Куда?
— А кто ее знаетъ! За хлѣбомъ… Аленку спросите.
— А кто это Аленка? Гдѣ?
— А вотъ тутъ. Сестренка.
И мальчишка, не двинувшись, сталъ сонливо звать.
— Аленка, подъ сюда, баринъ спрашиваетъ!
И тотчасъ же появилась дѣвочка лѣтъ тринадцати, желтолицая и худая, въ одномъ сѣренькомъ ситцевомъ платьѣ, надѣтомъ прямо на голое тѣло.
Дѣвочка отвѣчала толково на всѣ вопросы Каменева.
Новаго онъ ничего не узналъ.
Было то, что можно было предполагать. Вдова умершаго въ больницѣ слесаря сидѣла дѣйствительно безъ хлѣба и всякій день рыскала по Москвѣ, пріискивая что-нибудь. Каменевъ прошелъ за дѣвочкой въ подвальное помѣщеніе, и здѣсь, среди смрада, духоты и грязи, нашелъ еще двухъ дѣтей: мальчугана, сидѣвшаго среди пола, съ робко тоскливымъ лицомъ, и затѣмъ крошечное существо въ углу на скамейкѣ, обернутое въ разное тряпье.
Это была дѣвочка четырехъ мѣсяцевъ. Маленькое восковое личико было совершенно безжизненно. Закрытые глаза и какія-то морщинки около глазъ и носа поразили Каменева.
— Хвораетъ, что ли? выговорилъ онъ.
— Нѣтъ, должно кончается.
— Коли кончается, стало-быть хвораетъ?
— Нѣтъ-съ, мамка не кормитъ… Некогда. Да и молока, нѣту. Сама не ѣмши.
Каменевъ, ни слова не говоря, выбѣжалъ изъ квартиры. Что онъ дѣлалъ — онъ хорошенько самъ не сознавалъ… И только снова вернувшись въ подвальную квартиру, увидя и понявъ, что его обступило четверо дѣтей, онъ какъ бы вспомнилъ, что у него въ рукахъ калачи и двѣ крынки молока, а подъ мышкой какія-то грошевыя игрушки. Кто надоумилъ его скорѣй купить и то и другое, онъ не зналъ.
Такъ, показалось, надо.
Одѣливъ всѣхъ дѣтей калачами и игрушками, Каменевъ сѣлъ и, вспомнивъ о маленькомъ ребенкѣ въ углу, подумалъ: тутъ — безвластенъ!
Но въ эту минуту старшая дѣвочка, будто вспомнивъ о томъ же, оторвала маленькій кусочекъ какой-то тряпочки, смочила его въ молокѣ, свернула въ трубочку и всунула въ ротъ ребенку. Затѣмъ одною рукой держа и жадно закусывая калачъ, она другою осторожно смачивала молокомъ тряпочку, торчавшую изо рта младенца.
— Что ты дѣлаешь? Развѣ это поможетъ? выговорилъ Каменевъ.
— А какъ же! Мамка вчерась это дѣлала. Сосѣдка молочка давала… Мамка говоритъ: кабы было коровье молочко, такъ оно еще лучше ейнаго.
Каменевъ разспросилъ, въ которомъ часу обыкновенно возвращается мать, и обѣщалъ вернуться.
Вечеромъ, дѣйствительно, онъ снова былъ въ томъ же подвалѣ и нашелъ тамъ маленькую полную женщину, но отъ нея опять-таки не узналъ ничего новаго. Только одна новость и была: младенецъ отчаянно кричалъ въ углу.
— Что жъ это дѣвочка такъ кричитъ у васъ? сказалъ Каменевъ.
— А что жъ. Вамъ спасибо! ухмыльнулась мать. — Она отходила, а теперь вишь приходитъ… въ чувствіе. Она ужъ давно у насъ не кричала.
Каменевъ, узнавъ отъ женщины, что по приказу дворника имъ всѣмъ надо выбираться на утро вонъ изъ квартиры, далъ денегъ для уплаты хозяину.
Черезъ два дня утромъ Каменевъ былъ опять у вдовы Королевой, но вмѣстѣ съ тѣмъ спѣшилъ… Ему надо было попасть еще въ три такія же мѣста, гдѣ было точь въ точь то же самое. Въ одномъ изъ нихъ пришлось дать денегъ на гробъ, въ другомъ — пришлось послать за докторомъ и въ аптеку.
День за днемъ прошло много времени съ неимовѣрною быстротой.
Однажды вечеромъ Каменевъ, вернувшись домой усталый, съ удовольствіемъ мечталъ о томъ, какъ сейчасъ ляжетъ въ постель. Онъ пробылъ цѣлый день на ногахъ, чувствовалъ себя утомленнымъ отъ всякаго рода хлопотъ и разъѣздовъ по городу. Уже нѣсколько дней помышляя о перемѣнѣ своей квартиры на другую, болѣе просторную и удобную для его «новаго» рода существованія, Каменевъ хотѣлъ взглянуть на контрактъ съ домохозяиномъ и отперъ ящикъ письменнаго стола, въ который рѣдко заглядывалъ.
Отворивъ этотъ ящикъ, Каменевъ какъ-то вдругъ отдернулся отъ него, будто испугавшись: онъ увидалъ запечатанное письмо на имя присяжнаго повѣреннаго и револьверъ. Онъ вздохнулъ и понурился. Это напоминаніе о недавнемъ прошломъ явилось укоромъ.
— Да, выговорилъ онъ, будто оправдываясь, — и думать нечего… Я нуженъ, и многимъ нуженъ. Это не уловка, а дѣйствительный фактъ. Если я самъ автоматически существую и верчусь среди людей, безъ вѣры въ себя и въ нихъ, то все-таки смыслъ въ этомъ круговоротѣ есть… не для меня лично, а для нихъ.
И Каменеву представилось, что онъ нѣчто въ родѣ фабричнаго махового колеса, которое будто безъ нужды мчится на своей оси и приводитъ въ движеніе десятки другихъ колесъ, а ими сотни иныхъ двигателей, а тѣми — цѣлое производство мудреное и нужное. А то, что является на свѣтѣ, благодаря исключительно маховому колесу, распространяется по бѣлу свѣту на пользу и добро людямъ.
Каменевъ вдругъ нервнымъ движеніемъ, будто на смѣхъ кому-то или чему-то, разорвалъ письмо и разрядилъ револьверъ.
— Тамъ видно будетъ… пробурчалъ онъ, и вспомнивъ, что на утро очень рано предстоитъ все то же самое хлопотливое дѣло, онъ быстро двинулся въ спальню.
X.
правитьВыспавшись какъ человѣкъ сильно утомленный физически, но спокойный нравственно, Каменевъ поднялся въ восемь часовъ утра. Едва онъ успѣлъ одѣться и напиться чаю, какъ лакей доложилъ ему:
— Андрей Ивановичъ… Отпустите хоть съ десяточекъ человѣкъ. Ужъ очень затѣснились. Даже не продохнуть…
Эти заявленія лакей дѣлалъ часто за послѣднее время.
Каменевъ поднялся съ мѣста съ довольною улыбкой и вышелъ изъ своего кабинета. Довольно большая столовая его квартиры, а за нею и прихожая были полны народомъ: мужчины и женщины, старые и молодые, простые мужики и бабы, «штатскіе» неказистые на видъ, солдаты, барыни, дѣти, одинъ дьячекъ, одинъ слѣпой старикъ съ поводыремъ мальчуганомъ, двѣ дамы довольно элегантно одѣтыя — все перемѣшалось тутъ по одинаковой причинѣ, по однородному дѣлу.
Каменевъ началъ свой пріемъ, какъ любое начальствующее лицо или знаменитый докторъ. Пріемы эти бывали всякій день. И всякій день являлось все болѣе народу. Приходилось уже оставлять нѣкоторыхъ ждать на лѣстницѣ, за неимѣніемъ мѣста въ квартирѣ.
Нужда, нищета, горе, болѣзни — вотъ о чемъ шла здѣсь рѣчь съ девяти часовъ утра и до двухъ-трехъ пополудни… У всѣхъ просителей Каменева было до него все то же дѣло и все разное… Несчастье на землѣ царитъ въ гораздо разнообразнѣйшихъ проявленіяхъ, чѣмъ счастье.
Когда Каменевъ отпустилъ всѣхъ своихъ посѣтителей, сдѣлавъ или обѣщавъ сдѣлать, что онъ только можетъ, заботъ и хлопотъ накопилось на нѣсколько дней…
И онъ почувствовалъ то же, что чувствовалъ всякій день… что у него на плечахъ «невылазное» дѣло.
— Давай Богъ и половину всего одолѣть и привести къ благому концу.
Каменевъ часто и серьезно начиналъ подумывать завести у себя нѣчто въ родѣ канцеляріи, завести помощниковъ, а прежде всего непремѣнно перемѣнить квартиру на болѣе просторную.
Помогать деньгами было не мудрено. Раздавать рубли свои, пока ихъ хватаетъ, было дѣло самое простое… Труднѣйшее было — помочь не деньгами, а хлопотать и выхлопатывать, просить, ходатайствовать… На это даже двѣнадцати часовъ въ сутки совершенно не хватало…
Въ этотъ день, отпустивъ всѣхъ своихъ просителей, Каменевъ, какъ всегда, быстро собрался изъ дому по «своимъ» дѣламъ, т. е. по дѣламъ разной голи и разныхъ горемыкъ.
Выходя изъ квартиры, Каменевъ вдругъ встрѣтился со своимъ другомъ, изрѣдка навѣщавшимъ его…
Вьюшинъ, улыбаясь самодовольно, загородилъ ему дорогу.
— Спѣшишь? вымолвилъ онъ.
— Да, запоздалъ.
— Хлопотать… Ну все-таки обожди минуту, вернемся. Я къ тебѣ по твоему дѣлу и важному…
— Что такое? Какое такое мое дѣло…
— На минуту войдемъ… Присядемъ въ столовой хоть не раздѣваясь…
Друзья вошли и, не снимая верхняго платья и шапокъ, сѣли на двухъ стульяхъ.
— Ну, говори, да поскорѣе… сказалъ Каменевъ. — Ей-Богу, не время.
— Все въ двухъ словахъ… Сегодня — мѣсяцъ что ты мнѣ далъ нѣкое обѣщаніе, закрѣпленное честнымъ словомъ. Ну, вотъ срокъ прошелъ, и я тебѣ твое слово пришелъ возвратить… Ты имѣешь сегодня право… полное, неотъемлемое. И Вьюшинъ замолчалъ, улыбаясь…
— Какое право? изумился Каменевъ.
— Застрѣлиться!
— А ну тебя!.. воскликнулъ Каменевъ. — Я думалъ и въ самомъ дѣлѣ что… А ты съ шутками…
Но вдругъ лицо Каменева приняло другое, серьезное выраженіе, отчасти грустное; онъ смолкъ, подумалъ, потомъ вздохнулъ и вымолвилъ тихо, совершенно другимъ, убѣжденнымъ голосомъ, но со страннымъ оттѣнкомъ печали.
— Не могу… не имѣю права… Прежде имѣлъ, а теперь потерялъ… Умру я теперь, я поставлю многихъ и многихъ въ такое положеніе, что по отношенію къ нимъ оно было бы злодѣяніемъ. Вотъ, если бы смерть сама пришла, я бы пожалуй былъ радъ…
— Ну, такъ еще не все совершилось… Не все… какъ-то строго выговорилъ Вьюшинъ. — Желаю тебѣ скорѣе достигнуть конечной цѣли.
— Какой?
— Желать жить! Любить жизнь! И всячески беречь себя, бояться смерти, которая явится для многихъ и многихъ, какъ ты говоришь, злодѣяніемъ… Да, полюби скорѣе свою жизнь ради чужихъ жизней, цѣни свое существованіе на пользу ближнихъ. Тогда ты станешь истинный мірянинъ, какимъ быть Христосъ заповѣдалъ.
— Не думаю, чтобы это пришло, грустно отозвался Каменевъ. — Да и не нужно, другъ. Не нужно… Такъ лучше… Мнѣ лучше… Для какого-то во мнѣ чувства «такъ» будто… пріятнѣе что ли… Я не хочу жить, а живу! Поневолѣ… Приношу жертву. И этимъ будто доволенъ, будто гордъ, и поэтому счастливъ. Полюби я завтра жизнь — не будетъ съ моей стороны никакой жертвы ближнимъ и не будетъ внутренняго удовлетворенія.
— Ну, Богъ съ тобой. Такъ ли, сякъ ли, а итогъ будетъ тотъ же — добро.