Для того, кто неохотникъ до такъ называемыхъ общихъ мѣстъ, довольно трудно послѣ Лессинга, Гёте, Шлегеля и другихъ великихъ Критиковь разсуждать о твореніяхъ, каковы Гамлетъ, Ромео и Юлія, Лиръ, Ричардъ III и наконецъ Макбетъ. Прибавимъ, что о Макбетѣ почти еще труднѣе сказать что нибудь новое, нежели о прочихъ, помянутыхъ нами великихъ созданіяхъ Шекспирова генія. Возьмемъ для примѣра Гамлета, который по прекрасному переводу Г. В — ка безъ сомнѣнія теперь уже извѣстенъ всякому Рускому читателю: Философія въ сей трагедіи такъ глубока, характеръ героя и всѣ его поступки, или лучше сказать, все, что съ нимъ сбывается (ибо отличительная черта въ Гамлетѣ именно его бездѣйственность) — начертаны съ такимъ необыкновеннымъ знаніемъ сердца человѣческаго, съ такимъ вдохновеннымъ знаніемъ путей Провидѣнія, что оцѣнить вполнѣ сіе твореніе даже умный читатель можетъ не вдругъ, a Критикъ всегда найдетъ въ немъ поводъ къ поясненіямъ, изслѣдованіямъ, изложеніямъ красотъ, неудовлетворительно еще расмотрѣнныхъ его предшественниками. Въ нѣкоторыхъ Академіяхъ Италіи встарину находился особенный Профессоръ, которому поручалось толковать Дантеву Divina Commedia; такимъ толкованіямъ можно бы подвергнуть не безъ успѣха и Гамлета, хотя предѣлы онаго и направленіе менѣе дидактическое конечно представляли бы изысканіямъ поле не столь обширное. Макбетъ же, напротивъ, поразитъ съ самаго начала всякаго: красоты его большею частію таковы, что и простолюдинъ и ученый, и прозаикъ и поэтъ, и свободный романтикъ и даже подобострастный поклонникъ прежней Французской школы, должны ихъ признать, сколь бы тому ни противились ихъ предразсудки, должны ихъ почувствовать, хотя конечно и не въ равной степени, съ живостію не одинакою. Естественно, что подобная поэма легче можетъ быть понята, нежели Гамлетъ, писанный, можно сказать, только для извѣстнаго круга читателей; естественно, что надъ оною скорѣе изтощится критика. Симъ нимало не думаемъ унизить достоинство Макбета, вѣковое, неколебимое. Если въ Гамлетѣ — въ чемъ нѣтъ сомнѣнія — болѣе глубокомыслія; въ Макбетѣ не въ примѣръ болѣе силы, движенія, возвышенности. Въ Гамлетѣ Шекспиръ является преимущественно Философомъ: въ Макбетѣ онъ первый, величайшій (можетъ быть) Поэтъ романтическій.
Но окончимъ сіе сравненіе: сравненія, параллели завлекаютъ въ общія мѣста, a ихъ-то избѣгать мы были намѣрены. Не станемъ также говорить о чертахъ въ послѣдней трагедіи, подобныхъ которымъ довольно было бы и одной, дабы обезсмертить имя другаго писателя; таковы напр. первая встрѣча Макбета и Банко съ вѣщими сестрами, монологъ Макбета передъ первымъ своимъ злодѣяніемъ; разговоръ его съ женою послѣ онаго, явленіе Банковой тѣни, Макдуфъ, узнающій о гибели своего дома, Леди Макбетъ въ припадкѣ лунатизма: всѣ сіи черты извѣстны, можно сказать, цѣлому свѣту и такъ превосходны, высокое ихъ достоинство такъ очевидно, что всякая похвала, всякое поясненіе тутъ были бы совершенно излишними. Намъ остается только — обратить вниманіе на немногія мѣста, которыя, при первомъ чтеніи, произвели въ насъ ощущеніе непріятное, но красоту, необходимость которыхъ признать мы нашлись принужденными по размышленіи зрѣлѣйшемъ.
Мѣстъ сихъ неболѣе трехъ: во первыхъ, монологъ и неблагопристойныя шутки привратника тотчасъ по убіеніи Короля; потомъ чопорный разговоръ Лордовъ, незнающихъ еще о смерти Дункана, наконецъ, въ IV-мъ дѣйствіи неумѣстный, ни съ чѣмъ повидимому не связанный приходъ Англійскаго врача, прерывающій бесѣду Макдуфа съ Малькольмомъ.
"Къ чему, " такъ думали мы, «послѣ предшествовавшихъ ужасовъ сія шутки грубаго, пьянаго привратника, шутки ничуть не остроумныя? не охладятъ ли онѣ читателя?» — Читателя? но драматическое твореніе создается болѣе для зрителей, нежели для читателей. Вообразимъ, что мы въ театрѣ: Макбетъ и жена его поспѣшно вышли, послышавъ стукъ; послѣдиія слова Макбета были:
«Проснись отъ стука, Дунканъ, о! проснись!»
Сцена не перемѣняется: она та же, свидѣтельница величайшихъ ужасовъ, мелькнувшихъ передъ очами нашими; стукъ, пробудитель страха въ душѣ убійцы и злодѣйки жены его, продолжается. Между тѣмъ является привратникъ, ничего незнающій, ничего неподозрѣвающій, въ половину еще одержимый сномъ и винными парами; онъ хладнокровно острится, шутитъ, говоритъ нелѣпости. Зритель невольно вздрагиваетъ: шутки привратника разсмѣшатъ развѣ того, кто не видалъ, не слыхалъ ничего изъ всего, что мы видѣли, что мы слышали, при чемъ мы присутствовали. Насъ напротивъ онѣ приведутъ въ большій еще трепетъ: тлѣнность, ничтожество всего, и величайшаго земнаго, стѣснитъ сердца наши. Привратникъ предстанетъ намъ представителемъ вообще черни, незнающей, непостигающей хода таинственнаго рока, слѣпой и готовой упиться низкими наслажденіями, даже подъ ударами судебъ, которые грозятъ всему міру превращеніемъ.
Слѣдующій за симъ разговоръ придворныхъ представляетъ подобную картину. Все въ этомъ разговорѣ гладко, вѣжливо, пошло и ежедневно: между тѣмъ стѣна, одна стѣна отдѣляетъ ихъ отъ неслыханнаго, чудовищнаго! —
Наконецъ помянутый приходъ врача и все, что говоритъ онъ о чудесныхъ даяніяхъ Неба Королю Эдуарду, истинно Шекспировски возвѣщаетъ Малькольму помощь Божію, помощь сверхъ-естественную: ибо сей-то святый Король, сей угодникъ Господа ополчится за него. —