Мысли вслухъ.
правитьПочему гpycтно живется. Нѣчто о романѣ Надгробная эпитафiя. «Моск. Вѣд.» — Размышленiя газеты «Голосъ» по поводу этой эпитафiи.
Грустно, ужасно грустно жить именно въ наше время. Чувствуется что то въ родѣ постояннаго хожденiя по нескончаемому болоту, заросшему травою: подъ ногами топко; смотришь въ даль — на видъ зелень, думаешь, вотъ наконецъ лугъ, твердый, зеленый лугъ; приближаешься, — вступаешь: опять трясина, опять топко, опять проваливаешься, и какое-то чувство нѣмаго отчаянiя и тоскливаго безсилiя овладѣваетъ душою.
Такова наша нынѣшняя жизнь: поживешь день, два и думаешь, глядя въ даль: а, вотъ и посвѣтлѣе стало, вѣрно тамъ и почва тверже, и воздухъ легче; вышли изъ нигилизма, слава Богу, нѣтъ нигилизма; начинаемъ опираться, какъ всѣ, на начала — на твердыя начала, вдругъ передъ вами общественная жизнь выкидываетъ свои обычныя вчерашнiя штуки: опять явленiя уродливыя, явленiя странныя, и вы чувствуете что разомъ всѣ ваши иллюзiи пропали. Болото, болото, все тоже болото подъ ногами…
Скуки ради я читаю первый встрѣчный романъ. Длиненъ этотъ романъ, очень длиненъ, но читается легко потому, что есть полная возможность предугадывать не только то чтó въ немъ случится съ героемъ и героиней, но то чтó они скажутъ, или, вѣрнѣе, то чтó скажетъ по поводу ихъ г. авторъ: это фельетоны послѣднихъ 15 лѣтъ «С.-Петербургскихъ Газетъ», тщательно прочитанные, собранные и изученные авторомъ до мельчайшихъ подробностей, для того чтобы изъ нихъ составить нескончаемый романъ изъ монологовъ и дiалоговъ на дешевыя либеральныя темы; говорятъ и дѣйствуютъ все непрактическiе люди, выводимые въ герои нашего времени, потому что среда въ которой они, будто бы, родились и выросли, заѣла ихъ еще въ утробѣ матери, и что вслѣдствiе этого у нихъ другаго призванiя быть не можетъ какъ оболваниться въ отрицательную личность, и ходить куда толпа ведетъ, съ постоянною злобою въ душѣ, что толпа ихъ не замѣчаетъ, и не говоритъ имъ: «мы за вами идемъ!»
Все это знаешь и видишь и чувствуешь когда читаешь романъ, и потому безъ малѣйшаго ущерба для его интереса, когда уже прежде имѣлъ случай читать фельетоны нашихъ петербургскихъ газетъ, можешь пропускать цѣлыя страницы. Вся разница въ томъ, что въ фельетонахъ этихъ отрицательные смѣхъ и скорбь расплываются на все общество по поводу того или другаго частнаго случая, а въ романѣ своемъ г. романистъ плачетъ и смѣется надъ мiромъ былаго крѣпостничества, былаго сѣченiя плетьми, былаго семинариста, былаго кантониста, и т. д., и сильный тѣмъ что изъ всего этого былаго можно сдѣлать triple-essence, сжимая ее вокругъ одного лица, своего героя, онъ безконечно щедро расточаетъ обличительныя и скорбныя рѣчи на прошедшее, давно не только обличенное, но даже позабытое. Расчетъ выгоденъ; авторы этого рода не такъ непрактичны, какъ это кажется съ перваго раза, какъ объ нихъ съ похвалою утверждаютъ: попытайся такой авторъ взять, какъ дѣлали это блаженной памяти писатели талантливые, жизнь такъ, чтобы въ ней типы выходили положительные, отражающiе не среду, а свою личность, въ борьбѣ съ самыми обыкновенными обстоятельствами жизни — онъ неизбѣжно провалился бы, за неимѣнiемъ въ себѣ ни таланта, ни личности, ни слѣдовъ пройденной школы образованiя съ ея преданiями и законами. Зная это, такой авторъ беретъ другую тему: онъ всѣхъ своихъ героевъ кладетъ подъ плеть, и бѣгая кругомъ плачетъ надъ ними, требуя отмѣны плетей для Ивана Иванова и, кстати, для всего общества. Оказывается что плети давно отмѣнены; но это все равно: читатель плачетъ вмѣстѣ съ авторомъ надъ больно сѣкомымъ плетьми Иваномъ Ивановымъ и въ данную минуту, благодаря разстроеннымъ нервамъ, всю честь отмѣны плетей приписываетъ ни тому, ни другому, ни третьему, а прямо г. романисту! А ему, г. романисту, только этого и нужно: «раздразнилъ читателя и будетъ съ меня».
Такъ пишутся, вотъ уже 15 лѣтъ, наши фельетоны, такъ пишутся, вотъ уже 15 лѣтъ, наши романы. Авторы ихъ смѣшны еще и тѣмъ, что они воображаютъ про себя сто разъ больше, чѣмъ думали о себѣ Пушкины и Гоголи. «И дѣйствительно, говорятъ они, чтó такое Пушкинъ? — мальчишка; онъ написалъ какого нибудь „Евгенiя Онѣгина“, а чтó такое „Евгенiй Онѣгинъ“? — вздоръ, пустяки; какую онъ произвелъ соцiальную реформу? никакую, ни судебную, ни земскую. А я, — я отмѣнилъ тѣлесное наказанiе. Я женщину ввелъ на государственную службу, я уничтожилъ позорные слѣды солдатчины. А Гоголь, пустой шутникъ, осмѣялъ какого-нибудь городничаго, — эка штука! — а я, я осмѣялъ цѣлое сословiе дворянъ, въ грязь втопталъ и утопилъ; я осмѣялъ отцовскую власть — шутка сказать, у меня теперь отецъ, не то что наказать сына, но пикнуть не смѣетъ на него; и все это сдѣлали мы, мы, новые. Вотъ чтó мы значимъ».
Все это смѣшно, но думаете-ли вы что все это такъ уже непрактично? О нѣтъ, совсѣмъ не такъ непрактично. Самое выгодное ремесло знаете какое? производить себя и своихъ въ бога? Вы не вѣрите, такъ я вамъ сейчасъ это докажу. Чѣмъ необразованнѣе человѣкъ, тѣмъ тяжелѣе ему мысль подчиненiя всякому авторитету. Высшiй авторитетъ есть Богъ: высшее образованiе совпадаетъ съ высшею степенью духовнаго пониманiя Его. Наоборотъ, чѣмъ ниже степень образованiя, тѣмъ грубѣе пониманiе Бога, и тѣмъ менѣе духовная жизнь подчиняется идеѣ Бога. Нашъ уровень образованiя, по свидѣтельству самого г. Спасовича, (смотр. его харьковскую рѣчь) очень еще низокъ: идея Бога и его авторитета, какъ вообще всякого нравственного авторитета, намъ тяжела, и вотъ и является, въ угоду этому нежеланiю общества вѣдать нравственные авторитеты, цѣлая литература, которая — чтобы намъ угодить и спасти насъ отъ гнета, авторитета Бога, производятъ насъ самихъ въ боговъ и въ нравственные авторитеты. А обществу только это и нужно: оно исправляетъ должность бога, слѣдовательно ему не нужно ни образованiя, ни нравственныхъ началъ, ни идеаловъ; оно само начало всѣхъ началъ, оно само всемогуще и непогрѣшимо! Такимъ образомъ установляется безмолвный договоръ между обществомъ и авторомъ романа. Авторъ говоритъ обществу: «я тебя произвожу въ бога», а общество говоритъ автору: «я тебя произвожу въ великiе таланты», и оба очень довольны. И вѣдь въ самомъ дѣлѣ авторъ такой выходитъ точно богъ: вокругъ него хаосъ: изъ этого хаоса, изъ этого безначалiя онъ хочетъ созидать нѣчто стройное, мiръ своего романа, и начинаетъ строить: здѣсь куски грязи, тамъ обломокъ чего то; тутъ что то живое. Смотришь изъ всего этого нестройнаго вылѣплено что то цѣлое. Но есть ли въ этомъ цѣльномъ нѣчто стройное, и это цѣльное проникнуто-ли единой художественною мыслью, — это другой вопросъ, объ этомъ скажетъ намъ наше грядущее поколѣнiе.
Едва опомнился отъ этихъ грустныхъ мыслей, какъ прочиталъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» надгробную надпись отца двухъ дочерей-самоубiйцъ, обвиняющаго самого себя въ томъ что эти двѣ несчастныя его дочери стали и пали жертвами нигилизма! Страшно стало отъ мысли чтò должна была перестрадать эта отцовская душа, когда черта за чертою, и буква за буквою, выливалась на бумагу эта зловѣщая и ужасная эпитафiя. Читатели ее найдутъ ниже въ отдѣлѣ извѣстiй изъ текущей жизни.
Кого я ни видѣлъ, всякiй прочиталъ эту надпись съ глубокою грустью; такъ и хочется раздѣлить съ этимъ несчастнымъ отцомъ его слезы и его жгучую скорбь, ибо знаешь сколько живой правды въ этихъ слезахъ, и сколько надо, надо и надо нашимъ отцамъ и матерямъ призадумываться надъ каждою буквою этой надписи.
— Но чтó же это значитъ? спросимъ мы у воображаемаго нами отца, то есть просто вообще у иного современнаго отца; ибо увѣрены что существуетъ много несчастныхъ отцовъ, которые хотя и не переносили именно подобнаго горя, но много разъ посматривали съ грустью и смущенiемъ на своихъ дѣтей въ наше мудреное время. Неужели, — спрашиваемъ мы, — ты, отецъ, ты сознательно сдѣлалъ изъ своихъ дочерей нигилистокъ?
— Нѣтъ, въ томъ то и бѣда, отвѣчаетъ отецъ, что я имъ хотѣлъ добра, а безсознательно и невольно повелъ ихъ по ложной дорогѣ нигилизма.
— Да гдѣ же и какъ-же ты сошелся съ нигилизмомъ? вотъ чего я не понимаю.
— Эхъ, исторiя не длинная, да и не мудреная. Человѣкъ я не Богъ вѣсть какой ученый; кто дѣтямъ своимъ врагъ, хотѣлось вѣдь имъ дать образованiе; самому гдѣ мнѣ мѣшаться, стыдно: скажутъ, чуть грамотѣ знаетъ, а туда же лѣзетъ учить. А дѣти ростутъ и подростаютъ; дѣвочки выходятъ умныя, говорятъ: «папа, мы учиться хотимъ». Ну, учитель сталъ ходить.
— А учитель хорошiй человѣкъ?
— Гдѣ намъ знать хорошiй или не хорошiй; сказали умные люди, что дескать хорошiй и современный притомъ, ну я и долженъ былъ взять его. Гляжу дѣти развиваться стали, а какъ стали развиваться — все хотятъ большаго да большаго; бойки стали, дома сидѣть не захотѣли, все къ подругамъ да къ учительницѣ, дома, говорятъ, скучно.
— А вы то что-же на это?
— Да что, наша дѣло сторона, гдѣ намъ свое мнѣнiе давать; сталъ я было однажды уговаривать дочку: «чтó ты ужъ отцовскiй домъ никакъ разлюбила, и разговора со мною ужъ не ведешь, и лампада вотъ у тебя сколько дней ужъ не горитъ передъ образомъ, что-то нехорошо», — а сердце такъ и надрывается, потому все свои, а не чужiя дѣти, а иной разъ — по воскресеньямъ возьметъ книгу, и давай читать, а къ обѣднѣ такъ и благовѣста не слышитъ.
— А она чтó же отвѣчала?
— Да что, извѣстное дѣло, говоритъ что ей со мною некогда разговаривать, учиться надо.
— А про лампаду-то чтó же она говорила?
— Говоритъ что это у нихъ, у образованныхъ значитъ, не принято, потому-де иконамъ кланяться не подобаетъ.
— А въ церковь зачѣмъ же не шла?
— Тоже говоритъ, что по ихнему въ церковь ходить нечего, будто бы въ каждомъ человѣкѣ есть своя церковь, и показываетъ на голову, — вотъ гдѣ церковь, въ моемъ умѣ, говоритъ.
— Вы то чтó?
— А я — чтò я могъ ей сказать? попробую, начну говорить, что дескать и родители твои, и прародители церковь почитали и въ храмъ Божiй ходили; а какъ начну говорить, она расхохочется и говоритъ мнѣ: «а вы мнѣ, батюшка, докажите, что ходить въ церковь полезно для моего, значитъ, развитiя». А мнѣ гдѣ-же доказать! Пошелъ я было однажды къ священнику нашему, и сталъ его уговаривать, какъ бы дочерямъ своимъ пообъяснить то-то и то, а онъ говоритъ мнѣ: «эхъ, право не стоитъ, нонче всѣ онѣ такiя». Ну я и замолчалъ, видно ужъ такъ надо.
— Да чему-же вашъ учитель-то дѣтей училъ?
— А Господь его знаетъ: они при мнѣ не любили учиться: какъ войду, такъ и замолчатъ.
— А вы тоже молчите?
— Да ужъ конечно молчу. Замолчу, а не то пристыдятъ пожалуй, при дѣтяхъ вѣдь больно.
— А другiе же родители, — отчего вы къ нимъ не обращались за совѣтомъ?
— Какое имъ дѣло; я въ ихъ дѣла не вмѣшиваюсь, ну, и имъ не приходится мнѣ совѣтовать…
— Ну, а дальше?
— А дальше — я въ гимназiю ихъ отдалъ; тутъ совсѣмъ отъ рукъ отбились: въ девять часовъ ужъ значитъ надо быть въ классахъ; въ три часа возвратятся, да прямо къ обѣду; пообѣдаютъ, да послѣ обѣда вплоть до поздней ночи все книги да книги. И не входи къ нимъ…..
Здѣсь останавливается нашъ воображаемый дiалогъ. Дiалогъ этотъ можетъ имѣть мѣсто каждый день въ любой сферѣ нашей жизни. Гдѣ тутъ дѣятельное и сознательное участiе родителей въ нигилизированiи своихъ дѣтей? Гдѣ тутъ самый нигилизмъ? Помилуйте, его нѣтъ: тутъ все такъ просто и по обыкновенному случилось; десять тысячъ разъ случалось. Тутъ просто семья изъ необразованныхъ родителей и образованныхъ дѣтей, и между ними учитель и школа, а учитель этотъ и школа пpосто за просто современные учитель и школа! Притомъ дѣвочки вовсе не нигилистки; онѣ моются и одѣваются какъ всѣ, не стригутся, ведутъ себя прилично.
Да, все это такъ; но одно только не такъ: нигилизмъ тутъ есть, да еще въ полномъ своемъ развитiи. Нигилизмъ здѣсь является въ коренномъ искривленiи отношенiй родителей къ дѣтямъ, и дѣтей къ родителямъ, а этого довольно, могу васъ увѣрить, чтобы довести дѣтей до чего хотите, судя по обстоятельствамъ.
Отецъ стыдится своей малообразованности передъ дѣтьми, — какъ будто онъ виноватъ въ ней, какъ виновны бываютъ люди въ преступленiяхъ и безчестныхъ дѣлахъ, — и стыдъ этотъ проявляетъ въ томъ, что не смѣетъ претендовать на родительскую власть, на родительское отношенiе къ дѣтямъ, на настоящiя, естественныя отношенiя къ дѣтямъ. Ложный стыдъ посягаетъ на тотъ неисчерпаемый содержанiемъ духовный мiръ, который вложенъ Богомъ въ душу отца и матери для воспитанiя своихъ дѣтей. Кто тутъ первый виновникъ? Разумѣется отецъ и мать, ибо ложнымъ стыдомъ своимъ они сами посягнули на свое, Богомъ имъ данное достоинство, и какъ первые нигилисты, не вѣря въ него, малодушно отъ него отвратились. Послѣ перваго посягательства идетъ постепенное разрушенiе этого духовнаго мipa, и весьма скоро отецъ находитъ естественнымъ не справляться даже какiя свойства и какое влiянiе на дѣтей имѣетъ учитель, а дѣти, въ самый впечатлительный возрастъ, въ отвѣтъ на первое проявленiе родителями ложнаго стыда своей необразованности, не начинаютъ ли они съ того что испытываютъ въ отношенiи къ родителямъ чтó то неловкое; а потомъ не переходитъ ли это чувство неловкости въ ощущенiе чего то къ нимъ чуждаго, затѣмъ, наконецъ, въ какое-то высокомѣрное воззрѣнiе на своихъ родителей, если, чтó также бываетъ, это высокомѣрiе не замѣняется какимъ то безсознательно враждебнымъ къ нимъ чувствомъ.
И все это дѣлается психическимъ процессомъ медленнымъ, чуть замѣтнымъ, исподоволь, безъ шума, безъ громкихъ угрозъ, безъ того даже, чтобы хоть разъ слово нигилизмъ попало въ разговоръ, — напротивъ иногда даже съ презрѣнiемъ къ этому слову.
А на дѣлѣ, увы, дѣти выходятъ самыми искренными нигилистами: исковерканныя отношенiя семейной жизни замѣнили духовные инстинкты природные новыми, современными, искусственными, и тамъ гдѣ для авторитета отца и матери есть пустое мѣсто, очищенное ложнымъ стыдомъ самими родителями сообща съ дѣтьми, тамъ открывается доступъ на должность учителя всякому самозванцу. Благо когда этотъ самозванецъ случайно будетъ хорошiй человѣкъ: кое-какъ жизнь можетъ исправиться; но горе, если за эту должность возьмется дурной человѣкъ, современный, нравственно-малокровный, такъ называемый непрактическiй, — потому что за все берется и ничего не умѣетъ, — тогда погибла бѣдная дѣвушка: весна ея жизни дѣлается нравственною пыткою, тяжесть которой испытывается потомъ, по мѣрѣ приближенiя къ роковому исходу. Отличительныя свойства этой пытки жизнь отъ одного неудавшагося порыва или стремленiя все понять, все извѣдать, все совершить — къ другому; и съ каждою неудачею новая вспышка озлобленiя противъ общества, противъ родительской власти, противъ неудоборазрушаемыхъ преградъ, здѣсь или тамъ поставленныхъ вѣковою жизнью государства; а послѣ новой вспышки озлобленiя, новый приливъ горечи, ѣдкой горечи на душу, и все это въ молодости, въ томъ возрастѣ, когда трудъ легче, потому что трудясь можно вѣрить, можно любить то во чтó вѣришь, можно уважать то чтó любишь. И вотъ все больше и больше этихъ порывовъ, этихъ вспышекъ, этихъ каплей горечи, пока, наконецъ, не наступитъ вдругъ минута… роковая минута, когда боль тоски и безсилiя вдругъ ущемитъ такъ, что не въ моготу… Смотритъ, она гдѣ-то между небомъ и землею, семья далеко, далеко за нею, и дорога къ ней точно позабыта, а впереди сотый разъ все тотъ же мучительный миражъ, тотъ же обманчивый видъ общества, къ которому она подбѣгала, съ порывомъ честнымъ и добрымъ, но которое всегда исчезало, исчезаетъ и теперь какъ только она пытается его ухватить, а возлѣ какъ будто обломки ея мыслей, ея стремленiй, ея порывовъ, и какъ будто обломки лицъ, дряблыхъ лицъ, бездушныхъ лицъ, въ которыхъ она положила свое вѣрованiе, къ которымъ рвалась въ своихъ стремленiяхъ, и которыя ее обманули…. Нѣтъ, не въ мочь, больно, душно, гадко! Прощай, обманувшая меня семья, прощай, обманувшее меня общество, прощай, жизнь, обманувшая меня! — И въ воздухѣ раздается пистолетный выстрѣлъ… Дымъ и мертвое тѣло…. А общество говоритъ: «еще прискорбный случай — еще одно самоубiйство»…
Но, странно, у многихъ при чтенiи эпитафiи явилось предчувствiе того, какъ обойдутся съ этою гробовою надписью наши либеральныя газеты, наши органы передовой части общества, то есть того общества, которое такъ безпощадно осуждаютъ г. Спасовичъ и К°. Онѣ, — то есть эти либеральныя газеты, — осмѣютъ надпись, и скажутъ, что ничего нѣтъ общаго между нею и нигилизмомъ.
Мы не ошиблись. Либеральный фельетонистъ «Голоса» первый взялся за перо чтобы это доказать. У него не только хватило духу причислить эту эпитафiю къ области курьозовъ, но больше того онъ взялся доказывать что нигилизмъ тутъ не причемъ! Но дѣло въ томъ что почтенный фельетонистъ не даромъ назвалъ курьозомъ этотъ фактъ такъ, кáкъ онъ дался его пониманiю и его логикѣ. Пусть читатель судитъ. Фельетонистъ-либералъ разсуждаетъ такъ: самоубiйства существовали до нигилизма, слѣдовательно нигилизмъ не имѣетъ ничего общаго съ самоубiйствомъ; далѣе, авторъ говоритъ: нигилизмъ отрицаетъ самоубiйство; слѣдовательно нигилизмъ въ дѣлѣ двухъ дочерей Лаврова не причемъ: «нигилистъ на самоубiйство не посягаетъ, а скорѣе стащитъ что-нибудь, чтобъ жить было повеселѣе».
Какъ вамъ нравится это понятiе о нигилизмѣ? И вы думаете что это такъ сказано, въ наивности души; а что если нѣтъ? а что если это коварно сказано, если это сказано съ глубоко затаенною цѣлью? Да, воля ваша, но мнѣ сдается что этотъ наборъ наивнѣйшихъ, ребячески нелогическихъ фразъ есть своего рода адвокатская рѣчь, съ цѣлью ослабить то глубоко потрясающее впечатлѣнiе, которое можетъ на наше шаткое и блуждающее, но сердцемъ доброе общество произвести такое надгробное рыданiе отца, изрекающее проклятiе нигилизму, каковымъ является эта эпитафiя.
Всякiй читающiй ее очень ясно понимаетъ и чувствуетъ что въ ней звучитъ обвиненiе въ нигилизмѣ не стриженнымъ синеокимъ, женщинамъ, не двумъ-тремъ сорванцамъ Нечаевымъ, нѣтъ, а кровавыми слезами проникнутый упрекъ въ нигилизмѣ всему обществу, всѣмъ намъ, каждому въ отдѣльности: да, кругомъ насъ, среди насъ, въ нашихъ семьяхъ тысячами гибнутъ люди отъ отсутствiя здравыхъ нравственныхъ началъ, могущихъ противодѣйствовать чарующему влiянiю нигилизма или нравственнаго безначалiя. Всѣ мы блуждаемъ и шатаемся, всѣ мы скорымъ или медленнымъ процессомъ самообольщенiя и саморазложенiя идемъ къ самоубiйству, а чтобы ничто насъ не могло въ этомъ процессѣ остановить — двухъ, трехъ несчастныхъ отдѣляютъ отъ общества и называютъ нигилистами, а обществу подносятъ фельетоны превозносящiе его самодѣятельность, его саморазвитiе, и всякому трезвому напоминанiю изъ жизни, въ родѣ этой надгробной надписи, показывающему намъ что нигилизмъ — это общая язва нашего общества, что нигилисты — это мы, — фельетонисты отвѣчаютъ: «неправда, нигилизмъ — это ничто иное, какъ два три Нечаева, а въ самоубiйцахъ женщинахъ, въ самоубiйцахъ юношахъ — нигилизмъ не причемъ; это случайныя явленiя и больше ничего!»
И общество успокоивается. А этого только и нужно нашимъ коноводамъ газетной интеллигенцiи. Въ спокойномъ состоянiи это общество можно дурачить сколько душѣ угодно, и стричь его безмилосердно…
Нѣтъ, право, кажется намъ, пришла пора намъ опомниться и съ омерзѣнiемъ относиться къ такимъ сознательно недобросовѣстнымъ ухищренiямъ нашей газетной либеральной поденщины, потому что давно уже всѣми честными людьми видится, чувствуется и сознается, что десятки и сотни нашего юношества гибнутъ отъ дѣлъ нашихъ рукъ, нашего невѣжества, нашего внутренняго безначалiя, нашего малодушiя, нашего безвѣрiя, нашего возмутительнаго равнодушiя къ ближнему, и что совокупность этихъ отличительныхъ чертъ нашего нынѣшняго общества и составляетъ тотъ нигилизмъ, который, какъ бы мы ни отрицали его, все-таки насъ заѣдаетъ, и, какъ мы сказали, рано или поздно, пистолетнымъ выстрѣломъ или пустою, никому не нужною жизнью, все-таки приводитъ къ самоубiйству.