Мщеніе
правитьВъ началѣ Сентября 1800 года, одинъ чужестранецъ, сопровождаемый женщиной и маленькой дѣвочкой, явился предъ дворцемъ Тюльерійскимъ. Онъ остановился подлѣ развалинъ одного дома, недавно сломаннаго, и пробылъ довольно долго неподвиженъ, сложивъ руки и преклонивъ голову. Взоры его поднимались иногда только для того, чтобы посмотрѣть на Консульскіе чертоги и потомъ на женщину, которая сидѣла подлѣ него на камнѣ. Незнакомка, хотя, по видимому, не занималась ни чѣмъ, кромѣ маленькой дѣвочки, имѣвшей отъ девяти до десяти лѣтъ, коей длинные черные волосы перебирала ласково, не теряла между тѣмъ ни одного изъ взглядовъ, бросаемыхъ ея спутникомъ. Не льзя было сомнѣваться, что одно и тоже чувство, которое однако было не любовь, соединяло ихъ и одушевляло всѣ ихъ движенія и мысли однимъ безпокойствомъ. Бѣдность, можетъ быть, есть могущественнѣйшія. изъ всѣхъ узъ. Это были мужъ и жена; и маленькая дѣвочка, казалось, составляла послѣдній плодъ ихъ соединенія.
Незнакомецъ имѣлъ одну изъ тѣхъ сильныхъ головъ, богатыхъ волосами, широкихъ и важныхъ, которыя такъ часто попадались подъ кисть Каррачей: но въ ней эти волосы, обыкновенно столь черные, смѣшивались съ прядями сѣдыхъ волосъ; эти черты, столь благородныя и гордыя, имѣли тонъ жесткости, которая сообщала имъ на этотъ разъ не совсѣмъ выгодное выраженіе. Онъ былъ высокъ и могучь, хотя, по видимому, имѣлъ болѣе шестидесяти лѣтъ. Его ветхая одежда, разпавшаяся почти на лохмотье, показывала, что онъ пришлецъ изъ чужаго края.
Женъ незнакомца было, по крайней мѣрѣ, пятдесятъ лѣтъ. Ея увядшее лице носило признаки красоты. Вся наружность ея изобличала глубокую горесть; но когда мужъ устремлялъ на нее свои взоры, она улыбалась насильно и старалась принять видъ спокойствія. Дѣвочка продолжала стоять, не смотря на усталость, изображавшуюся во всехъ чертахъ ея личика, опаленнаго солнцемъ. Она была отлита въ форму совершенно Италіянскую: большіе чёрные глаза, брови дугою, въ чертахъ родовое благородство и прелесть невыразимая.
Не одинъ изъ проходящихъ чувствовалъ себя растроганнымъ, при одномъ видѣ этой группы, коей лица не старались ни сколько скрывать отчаяніе, столь же глубокое, сколько простое въ своемъ выраженіи: но источникъ этой летучей внимательности, составляющей отличительную черту Парижанъ, изсякалъ весьма скоро; ибо, едва только незнакомецъ замѣчалъ, что онъ служитъ предметомъ наблюденій для какого нибудь зѣваки, какъ оглядывался на него съ видомъ столь свирѣпымъ, что самый безстрашный ротозѣй ускорялъ шаги свои, какъ.будто бы змѣя подвернуласъ ему подъ ногу.
Вдругъ чужестранецъ повелъ себѣ рукой по лбу. Казалось, что онъ прогналъ мысли, кои бороздили его суровыми морщинами, и рѣшился на крайность. Онъ бросилъ проницательный взоръ на жену и дочь, вытащилъ длинный кинжалъ изъ подъ своего камзола; и, отдавая его женѣ, сказалъ по италіянски:
— «Я хочу видѣть, помнятъ ли объ насъ Бонапарты…»
Тогда онъ отправился медленными и твердыми шагами къ воротамъ дворца.
Чужестранецъ естественно былъ остановленъ солдатомъ Консульской гвардіи, съ которымъ не льзя было очень долго спорить; ибо, замѣтивъ упорство незнакомца, часовой уставилъ противъ него штыкъ въ родѣ ультимата. По случаю, въ эту самую минуту пришла смѣна солдату; и тогда капралъ весьма обязательно указалъ пришлецу мѣсто, гдѣ находился офицеръ, командующій постомъ.
— «Извѣстите Бонапарта, что Бартоломео ли Піомбо хочетъ поговоришь съ нимъ.»., сказалъ незнакомецъ дежурному капитану.
Офицеръ напрасно представлялъ Бартоломео, что перваго Консула не возможно видѣть, не испросивъ у него напередъ письменно аудіенціи; чужестранецъ хотѣлъ непремѣнно, чтобы онъ шелъ увѣдомить Бонапарта. Офицеръ, ссылаясь на законы службы, отказался рѣшительно повиноваться требованію этаго чуднаго просителя. Тогда Бартоломео, наморщивъ брови и бросивши страшный взглядъ на Капитана, казалось, сложилъ на него отвѣтственность во всемъ, что могло воспослѣдовать отъ такого отказа: онъ замолчалъ, сложилъ руки на груди крѣпко крестъ на крестъ и пошелъ помѣститься подъ портикомъ, который служилъ сообщеніемъ между дворомъ и садомъ Тюльерійскимъ.
Люди; которые сильно хотятъ чего-нибудь, почти всегда находятъ себѣ помогу въ случаѣ. Въ ту минуту, какъ Бартоломео ли Піомбо усаживался на перилы при входѣ въ Тюльери, къ нему подъѣхала карета, и Люціанъ Бонапартъ, Министръ Внутреннихъ Дѣлъ, вышелъ изъ ней.
— «Ахъ! Люціанъ!» — вскричалъ незнакомецъ: «Бартоломео очень счастливъ, что тебя встрѣчаетъ.»
Сіи слова, произнесенныя на Корсиканскомъ нарѣчіи, остановили Люціана, который бросился подъ аркаду воротъ. Онъ взглянулъ на Бартоломео, узналъ его, и по одному слову, которое тотъ шепнулъ ему на ухо, кивнувъ значительно головой, повелъ съ собой Корсиканца.
Оба они достигли до кабинета Перваго Консула. Тамъ находились Мюратъ, Ланнъ и Раппъ. При видѣ Люціана, вошедшаго въ сопровожденіи столь необыкновеннаго пришельца, всѣ умолкли. Люціанъ взялъ Наполеона за руку, и оба уклонились въ углубленіе окна. Обмѣнявшись нѣсколькими словами съ своимъ братомъ, Первый Консулъ подалъ знакъ рукою, коему повиновались Мюратъ Ланнъ: они вышли немедленно. Раппъ притворился, что ничего не видалъ, и остался. Бонапартъ съ живостію обратился къ нему; и адъютантъ вышелъ въ сосѣднюю комнату, съ кислою гримасою. Первый Консулъ, услышавъ шумъ шаговъ Ранна, вышелъ въ тужъ пору и увидѣлъ его прогуливающагося вдоль стѣны, отдѣляющей кабинетъ отъ залы.
— «Такъ ты не хочетъ меня понимать.» сказалъ ему Первый Консулъ. Мнѣ нужно бытъ одному съ моимъ соотечественникомъ."
«Корсиканцемъ, возразилъ Раппъ. Тѣмъ болѣе я считаю нужнымъ оставаться здѣсь… Къ этимъ людямъ я никогда не имѣю вѣры.»..
Онъ остановился.
Перрый Консулъ не могъ воздержаться отъ улыбки и тихонько вытолкнулъ своего вѣрнаго адъютанта. Раппъ удалился.
— «Ну что жъ, бѣдный мой Бартоломео? За чѣмъ изволилъ сюда пожаловать?» сказалъ Первый Консулъ.
"Требовать у тебя убѣжища и покровительства, если ты истинный Корсиканецъ, " отвѣчалъ грубо Бартоломео.
— «Чтожъ за несчастіе выгнало тебя изъ родины? Назадъ тому шесть мѣсяцевъ, ты былъ самый богатѣйшій, самый.»
"Я загубилъ все, что называлось Порта, " перервалъ Корсиканецъ глухимъ голосомъ, Наморщивъ брови.
Первый Консулъ отскочилъ шага на два назадъ.
"Не хочешь ли ты меня выдать?.. "вскричалъ Бартоломео, бросивъ мрачный взглядъ на Бонапарта."Знаешь ли ты, что въ Корсикѣ есть еще четыре Піомбо?"
Люціанъ ухватилъ за руку своего соотечественника и тряхнулъ ее. «Развѣ ты пришелъ сюда за тѣмъ, чтобы угрожать моему брату?» сказалъ онъ ему съ живостію.
Бонапартъ подалъ знакъ Люціану, который замолчалъ; потомъ, взглянувъ на Піомбо, сказалъ:
— «Зачѣмъ же ты загубилъ этихъ Портъ?» —
Глаза Корсиканца блеснули, подобно молніи.
"Мы заключили между собой дружбу, " отвѣчалъ онъ. «Барбантани насъ помирили. На другой день послѣ того, какъ мы пили вмѣстѣ, чтобы потопить наши ссоры, я разстался съ нимъ, потому что мнѣ нужно было отправиться въ Бастію. Они остались у меня и сожгли мой Лонгонскій виноградникъ… умертвили сына моего Грегоріо!.. Если Джиневра дочь моя и жена уцѣлѣли, то безъ сомнѣнія потому, что причащались поутру того дня. Мать Божія ихъ защитила. Воротившись, не нашелъ болѣе своего дома… я искалъ его по колѣна въ курящейся золѣ…»
Бартоломео остановился; онъ, казалось, былъ подавленъ своими воспоминаніями.
«Вдругъ я наткнулся на трупъ своего Грегоріо» — продолжалъ онъ — «и узналъ его, при свѣтѣ луны.. О! это Порты… это ихъ дѣло…» сказалъ я самъ себѣ."Я отправился въ туже пору въ Паквисы… собралъ нѣсколько человѣкъ, которымъ оказывалъ услуги — слышишь ли ты это, Бонапартъ? — и мы пошли къ винограднику Портъ. Въ девять часовъ утра пришли мы туда — въ десять они были предъ престоломъ Божіимъ. Джіакомо думаетъ, что Элиза Ванни успѣла спасти одного ребёнка, маленькаго Люиджи; но я самъ привязалъ его къ постели, прежде нежели зажегъ домъ. Коротко сказать — я оставилъ Корсику, съ женою и дочерью, не удостовѣрившись, подлинно ли живъ еще Люиджи."
Бонапартъ, неподвижный, смотрѣлъ на Бартоломео съ любопытствомъ, но безъ удивленія.
— «Сколько было ихъ?» спросилъ Люціанъ.
— "Семеро, " отвѣчалъ Піомбо. «Они были вашими гонителями въ тѣ времена» — прибавилъ онъ. Но сіи слова не возбудили никакого выраженія ненависти въ обоихъ братьяхъ.
«О! вы уже не Корсиканцы!» вскричалъ Бартоломео, съ нѣкоторымъ родомъ отчаянія."Прощайте!"
«Въ старыя времена я былъ вашимъ покровителемъ…» прибавилъ онъ тономъ упрека.
"Безъ меня, матъ твоя не добралась бы живою до Марселя, " примолвилъ онъ снова, обращаясь къ Бонапарту, который стоялъ въ задумчивости, опершись о каминъ локтемъ.
— «Говоря по совѣсти, Піомбо» — сказалъ наконецъ Наполеонъ, — «я не могу тебя: взять подъ свое покровительство: ибо я теперь глава Республики и долженъ наблюдать за исполненіемъ ея законовъ.» —
«А! а!» отвѣчалъ Бартоломео.
— «Но я могу закрыть глаза», продолжалъ Бонапартъ. «Закоренѣлый несчастный обычай вендетты[1] долго еще будетъ препятствовать утвержденію законовъ въ Корсикѣ,» прибавилъ онъ потомъ, говоря самъ съ собой. «Должно впрочемъ истребить его — во чтобы то ни стало.» —
Бонапартъ остался на минуту безмолвнымъ; и Люціанъ далъ знакъ Піомбо не говорить ни слова. Корсиканецъ покачалъ головой съ права, на лѣво, съ видомъ неодобренія.
«Останься здѣсь» — сказалъ потомъ Консулъ, обращаясь къ Бартоломео — «мы не будемъ ничего знать о прошломъ. Я велю купить твое имѣніе; и, спустя нѣсколько времени — послѣ — мы о тебѣ подумаемъ! — Но — чтобъ не было и духу вендетты!-- Помни, что въ Парижѣ не въ Паквисахъ; и, если ты будешь давать волю своему кинжалу, то не проси милости. Здѣсь законъ покровительствуетъ всѣхъ гражданъ и самоуправство не позволяется.» —
— «Ну!» отвѣчалъ Бартоломео, ухвативъ и сжавъ руку Люціана. «Это будетъ между нами на жизнь и на смерть — и вы можете теперь располагать всѣми Піомбо».
При сихъ словахъ, морщины на челѣ Корсиканца разгладились; и онъ посмотрѣлъ вокругъ себя съ удовольствіемъ.:
«Вамъ тутъ не дурно!..» сказалъ онъ улыбаясь, какъ будто бъ хотѣлъ расположиться здѣсь квартирою. "Это дворець!.. .
— «Отъ тебя самого зависитъ имѣть также дворецъ въ Парижѣ!..» перервалъ Бонапартъ, мѣряя глазами своего соотечественника. «Мнѣ доведется долго еще смотрѣть вокругъ себя, чтобы сыскать преданнаго друга, которому бы я могъ себя повѣрить.» — Радостный вздохъ вырвался изъ широкой груди Піомбо; онъ протянулъ руку къ Первому Консулу и сказалъ ему:
«Въ тебѣ еще осталось кое-что Корсиканское!»..
Бонапартъ улыбнулся и посмотрѣлъ безмолвно на этого человѣка, который какъ, будто повѣялъ на него воздухомъ его родины — этого острова, гдѣ недавно, при возвращеній изъ Египта, принятъ онъ былъ съ такимъ энтузіазмомъ, и котораго онъ не долженъ былъ болѣе видѣть. Онѣ далъ знакъ своему брату, и сей послѣдній увелъ съ собой Бартоломео ли Піомбо. Люціанъ спросилъ съ участіемъ о состояніи финансовъ стариннаго покровителя своей фамиліи. Тогда Піомбо, подведя Министра внутреннихъ дѣлъ къ окну, указалъ ему свою жену и Джиневру, сидѣвшихъ на кучѣ каменьевъ, и сказалъ:
«Мы пришли сюда изъ Фонтенебло пѣшкомъ и не принесли съ собой пѣшкомъ и не принесли съ собой ни обола».
Люцаінъ отдалъ свой кошелекъ земляку и пригласилъ его къ себѣ на другой день, чтобы подумать о средствахъ облегчить участь его семейству; ибо цѣны всего имѣнія, которое Піомбо имѣлъ въ Корсикѣ, недостаточно было для того, чтобы жить въ Парижѣ, какъ слѣдуетъ.
Бартоломео, исполненный радости и надежды, возвратился къ своей женѣ и Джиневрѣ.
Изгнанники въ тотъ же вечеръ получили убѣжище, хлѣбъ и покровительство Перваго Консула.
Этотъ простый разсказъ побужденій, приведшихъ въ Парижъ Бартоломео ли Піомбо съ своимъ семействомъ, долженъ считаться только введеніемъ, необходимымъ для разумѣнія сценъ, кои имѣютъ слѣдовать —
Мастерская.
правитьГ. Сервень, одинъ, изъ отличнѣйшихъ Парижскихъ художниковъ, первый вздумалъ открыть учебную мастерскую для молодыхъ дѣвушекъ, желающихъ брать уроки живописи. Это былъ человѣкъ сорока лѣтъ, испытанной нравственности, совершенно преданный своему искусству. Онъ женился по склонности на дочери одного бѣднаго Генерала.
Сначала матери приводили сами дочерей своихъ къ учителю; но наконецъ, узнавъ хорошо его правила и увѣрившись въ попеченіяхъ, прилагаемыхъ имъ для оправданія сдѣланной ему довѣренности, онѣ начали ихъ однѣхъ посылать къ нему.
По плану художника, предположено было принимать въ число ученицъ только дѣвушекъ, принадлежащихъ богатымъ или важнымъ фамиліямъ, для избѣжанія упрековъ на счетъ состава мастерской его. Онъ отказывался даже, принимать такихъ дѣвушекъ, кои хотѣли сдѣлаться художницами и которымъ надлежало давать особенныя наставленія, необходимыя для полнаго совершенства въ живописи.
Мало по малу, благоразуміе и талантъ, съ коими посвящалъ онъ своихъ воспитанницъ въ таинства изучаемаго искусства, увѣренность матерей, что ихъ дочери находятся въ обществѣ благовоспитанныхъ подругъ, и безопасность, внушаемая характеромъ, нравами и почетною женидьбою художника, пріобрѣли ему лестную благосклонность и громкую славу въ гостиныхъ. Когда дѣвочка обнаруживала охоту къ живописи или къ рисованью и мать ея требовала совѣтовъ: — «отошлите ее къ Сервеню» — отвѣчали обыкновенно даже сами живописцы.
И такъ Сервень сдѣлался необходимостью у драгоцѣнностью, дивомъ, прорицалищемъ, въ отношеніи къ дамской живописи, точно такъ какъ Гербо въ отношеніи къ шляпкамъ, Леруа въ отношеніи къ модамъ, Шеве въ отношеніи къ приспѣшничеству. Было признано, что молодая женщина, бравшая уроки у Сервеня, можетъ судить, какъ нельзя лучше, о картинахъ Музея, написать отлично портретъ, снятъ мастерски копію и сдѣлать даже цѣлую картину. Такимъ образомъ, его становилось на удовлетвореніе всѣхъ потребностей аристократіи. Не смотря на связи свои съ другими домами въ Парижѣ, онъ любилъ независимость въ мысляхъ и чувствованіяхъ, былъ ревностнымъ патріотомъ и сохранялъ со всѣми одинъ и тотъ же легкій, остроумный, иногда ироническій тонъ и ту смѣлую свободу въ сужденіяхъ, кои обыкновенно составляютъ отличительный характеръ живописцевь.
Строгость его относительно мѣръ осторожности простиралась даже на выборъ и устройство мѣста для мастерской его. Выходъ чердака, находящагося вверху его покоевъ, былъ наглухо заколоченъ; и, дабы достигнутъ до сего убѣжища, столь же священнаго, какъ гаремъ, надлежало проводить чрезъ лѣстницу, проведенную внутри его комнатъ. Мастерская, -занимающая весь верхъ дома, имѣла огромную величину, изумляющую невольно всякаго любопытнаго, который, прошедши шестьдесятъ ступеней низу, естественно ожидаетъ найти художниковъ, забившихся въ трущобу. Она представляла родъ галлереи, освѣщенной роскошно огромными окнами, кои были убраны большими зелеными сторами, посредствомъ которыхъ живописцы располагаютъ свѣтомъ. Множество каррикатуръ, головъ, очерковъ, нарѣзанныхъ ножичкомъ на стѣнахъ, выкрашенныхъ темносѣрою краскою, показывали, кромѣ различія въ выраженіи, я то, что самыя достойнѣйшія дѣвушки имѣютъ въ умѣ своемъ столько же наклонности дурачиться, какъ и мущины. Маленькая печка и огромныя трубы, извивавшіяся отъ ней ужасными змѣями, прежде нежели достигали до горнихъ странъ кровли, составляли неоспоримое украшеніе этой обширной галлереи. Полка, опоясывающая стѣны, завалена была прекраснѣйшими моделями изъ гипса, которыя лежали безъ всякаго порядка, однѣ бѣлыя еще, другія полуистертыя, но всѣ почти болѣе или менѣе осыпанныя желтою пылью. Выше этой полки, и тамъ и здѣсь — то Ніоба, повѣшенная на гвоздѣ, показывала свою неутолимую скорбь; то улыбалась Венера; то высовывалась прямо предъ глаза рука, какъ будто требуя милостыни; и потомъ нѣсколько фигуръ безъ кожи, у закопченныхъ дымомъ, кои имѣли весь видъ безжизненныхъ членовъ, выкопанныхъ наканунѣ изъ-могилы. Наконецъ, картины, рисунки, чучелы, рамы безъ полотенъ и полотна безъ рамъ, довершали неизъяснимую физіономію, коей собственно отличается мастерская художника: чудное смѣшеніе убранства и наготы, бѣдности и богатства, рачительности и безпечности — безпредѣльный корабль, гдѣ все представляется малымъ, даже человѣкъ самъ. Въ мастерской живописца есть нѣчто, отзывающееся кулисами оперы: старое тряпье, позолоченные доспѣхи, лохмотье пышныхъ нарядовъ, машины; и потомъ что-то великое, что-то безконечное, какъ мысль. Жизнь и смерть вмѣстѣ; Діана и Аполлонъ возлѣ черепа или скелета; красота и безпорядокъ; вещественность и поэзія; богатые цвѣты въ тѣни; и часто живая драма, которая кажется вопіющею въ безмолвіи. Все тамъ — есть символъ головы художника.
Въ ту минуту, когда начинается наше повѣствованіе, яркое Іюльское солнце освѣщало мастерскую; и два своевольные луча проникали ее во всю длину, растилаясь широкими золотыми лентами, усѣянными яркою битью блестящей пыли.
Около дюжины станковъ возвышали свои острые шпили, подобно мачтамъ корабельнымъ въ пристани.
Десять молоденькихъ дѣвочекъ оживляли сію сцену разнообразіемъ своихъ физіономій, своихъ положеній и своего туалета. Тѣни, бросаемыя зелеными занавѣсками, распущенными по мѣрѣ потребностей каждаго станка, производили множество контрастовъ, представлявшихъ собою прелестную игру свѣтлотѣни. Это была одна изъ прекраснѣйшихъ картинъ, какія только можетъ представлять мастерская.
Одна бѣлокуренькая дѣвочка, на лицѣ коей сіяла печать непорочнаго простодушія, работала весьма прилѣжно; она, казалась, предчувствовала несчастіе. Одежда ея была очень проста. Она сидѣла поодаль отъ подругъ своихъ. Никто на нее не смотрѣлъ, никто не обращалъ къ ней ни слова. Она была всѣхъ милѣе, всѣхъ скромнѣе и — всѣхъ бѣднѣе.
Двѣ главныя группы, отдѣленныя другъ отъ друга небольшимъ разстояніемъ, показывали два общества, два духа, проникшіе даже въ это уединенное убѣжище, гдѣ различіе чиновъ и состояній должнобъ было совершенно забываться.
Иныя сидя, другія стоя, эти юныя созданія, обложившись своими ящичками и коробочками, играя кистями или приготовляя ихъ, повертывая блестящими палитрами, рисуя, болтая, смѣяся, напѣвая пѣсенки, предаваясь свободно изліяніямъ своего сердца, обнаруживая вполнѣ свой характеръ, представляли зрѣлище, о которомъ мущины не могутъ имѣть понятія.
Эта — гордая, высокомѣрная, своенравная, съ черными волосами и прекрасными руками, бросала, безъ всякаго намѣренія, туда и сюда пламя своихъ взоровъ. Та — безпечная и рѣзвая, съ вѣчною улыбкою на губахъ, съ каштановыми волосами и бѣленькими нѣжненькими ручками; чистая французская кровь; вѣтреница, безъ всякой запасной мысли, живущая одною настоящею минутою. Другая — мечтательница, задумчивая, блѣдная, съ поникшею головою, подобно упадающему цвѣтку. Ея сосѣдка, напротивъ, высокая, лѣнивая, неповоротливая; глазъ черный, длинный, облитый влагою; говорящая мало, но подумывающая и заглядывающая украдкою на голову Антиноя. Еще другая, середи ихъ, подобная jocoso въ Испанской комедіи, исполненная остроумія, выходокъ, разсыпающаяся жпиграммами, подстерегающая всѣхъ однимъ взглядомъ, заставляющая смѣяться отъ всей души и выставляющая безпрестанно свое личико, которому одной живости достаточно было для того, чтобъ быть милымъ. Сія послѣдняя коммандовала первою группою ученицъ, состоявшею изъ дочерей банкировъ, нотаріусовъ и негоціантовъ. Всѣ онѣ были богаты; но между тѣмъ должны были испытывать, хотя и мало примѣтное, но тѣмъ не менѣе колкое пренебреженіе, на которое не скупились для нихъ другія дѣвушки, принадлежащія къ аристократіи.
Сіи послѣднія были управляемы дочерью одной Маркизы, маленькимъ твореньицемъ, не знавшимъ себѣ цѣны потому, что отецъ, ея былъ придворный и занималъ одно видное мѣсто. Это была бѣлокуренькая дѣвочка, слабенькая, хворенькая, и столько же глупая, сколько спѣсивая. Она всегда старалась показывать, что понимаетъ съ перваго раза всѣ замѣчанія учителя и работала какъ будто изъ снихожденія: безпрестанно употребляла лорнетку, приходила разубранная, поздно, и просила своихъ подругъ говорить потише. Эта вторая группа была богата прелестными таліями и превосходными лицами; но взоры сихъ дѣвушекъ не выражали простосердечія, составляющаго прелесть непорочной юности. Если ихъ станъ былъ красивъ и движенія граціозны, то за то лицамъ не доставало открытости, и весьма не трудно было угадать, что онѣ принадлежали къ свѣту, гдѣ изученная вѣжливость рано сминаетъ характеры, гдѣ злоупотребленіе наслажденіями жизни общественной убиваетъ отрасти и гдѣ установленныя формулы развиваютъ его намъ во всей силѣ.
Когда мастерская была полна, и всѣ ученицы находились въ собраніи, тогда между ними мелькали головки совершенно дѣтскія, личики съ выраженіемъ восхитительной непорочности, истинно дѣвственныя созданія, коихъ лилейныя уста, едва распукнувшіяся, обнажали жемчужный кораллъ зубовъ, сіяющихъ дѣвственною бѣлизною, играли дѣвственною улыбкою. Тогда мастерская походила, на группу Ангеловъ, покоющихся въ небесномъ облакѣ.
Было уже около полудня, а Г. Сервень еще не являлся. Ученицы знали, что онъ оканчиваетъ картину для выставки; и, что нѣсколько уже дней, проводитъ большую часть времени за ней въ другой мастерской, которая у него была въ городѣ. Вдругъ, дѣвица де Монсорень, начальница аристократической партія въ этомъ маленькомъ собраніи, заговорила съ своею сосѣдкою очень продолжительно: и въ группѣ патриціанокъ настало глубокое молчаніе. Сторона плебеянокъ, удивленная, замолчала въ свою очередь и старалась угадать предметъ этой важной конференціи; но тайна маленькихъ аристократокъ обнаружилась немедленна.
Дѣвица де Монсорень встала. Она взяла станокъ, который былъ у ней справа, и поставила его на довольно большее разстояніе отъ аристократической группы, подлѣ грубой перегородки, отдѣлявшей мастерскую отъ нѣкотораго рода чулана. Этотъ черный чуланъ былъ отчасти слѣдствіемъ неправильности средней стѣны, которая выдавалась здѣсь довольно глубокимъ угломъ. Онъ составлялъ родъ ссылочнаго мѣста при мастерской: туда бросали изломавшіяся модели, и провинившіяся полотна, осужденный учителемъ. Тамъ ставили также, печку, когда она была не нужна, и складывали дрова на зиму.
Поступокъ дѣвицы де Монсорень былъ конечно очень дерзокъ; ибо возбудилъ всеобщій ропотъ удивленія. Молодая выскочка не обратила на то вниманія и докончила переселеніе своей отсутствующей подруги, перекативъ проворно къ станку ящикъ съ красками и перенесши тудаже табуретъ, на которомъ она сидѣла, и картину Рубенса, съ которой она снимала копію. Это рѣшительное дѣйствіе, которое должно было имѣть гибельныя слѣдствія, возбудило всеобщее изумленіе; и ежели правая сторона принялась работать въ молчаніи, то лѣвая затолковала не. на шутку о такомъ дерзкомъ поступкѣ.
— "Что скажетъ дѣвица Піомбо спросила одна изъ сей послѣдней.группы, обращаясь къ дѣвицѣ Плантѣ, той вѣтреницѣ, которая своею живостію присвоила себѣ важность прорицалища для всей дѣвой стороны.
— "Это не очень говорливая дѣвушка, " отвѣчала сія послѣдняя. «Но въ пятдесятъ лѣтъ она вѣрно вспомнитъ объ этой обидѣ, какъ будтобы получила ее вчера, и будетъ умѣть жестоко отмстить за нее. О! я бы не за что не захотѣла быть съ нею въ ссорѣ!»
— «Оскорбленіе, которое ей теперь сдѣлали, тѣмъ болѣе несправедливо» — перервала другая дѣвушка той же стороны — «что, третьяго дня, Джиневра была очень печальна; отецъ ея, какъ говорятъ, подалъ въ отставку. Это значитъ растравлять ея горе, между тѣмъ какъ она во все это время была такъ добра къ этимъ барышнямъ. Сказала ли она имъ хоть одно слово, которое могло бы ихъ уколоть! Напротивъ, она избѣгала всячески случая говорить о политикѣ… и то правда, что этотъ поступокъ внушенъ имъ больше завистью, чѣмъ духомъ партіи.»
— "Я хочу взять станокъ дѣвицы Піомбо и поставить возлѣ своего, " сказала Фанни Планта.
Она встала, но размышленіе заставило ее опять сѣсть.
— «Съ такимъ характеромъ, каковъ Джиневринъ» — примолвила она — «мудрено узнать, какъ будетъ принята наша вѣжливость; лучше подождать, какъ пойдетъ дѣло.»
— «Да вотъ и она сама!» сказала томно дѣвушка, съ черными глазами.
Въ самомъ дѣлѣ шумъ походки, приближающейся по лѣсницѣ, раздался въ залѣ; и слова: «она сама! она сама!» переходя изъ устъ въ уста, поглотились глубокимъ молчаніемъ, царствовавщимъ въ мастерской.
Чтобы понять всю важность острацизма, совершеннаго дѣвицею де Монсорень, необходимо прибавишь, что ета сцена случилась въ концѣ Іюля, 1815 года. Вторичное возвращеніе. Бурбоновъ разтроило множество дружескихъ связей, устоявшихъ при первомъ возстановленіи. Въ это время, самыя семейства были не рѣдко раздѣлены во мнѣніяхъ; и политическій фанатизмъ, возобновлялъ ежедневно плачевныя сцены, коими лѣтописи человѣческія осквернялись во всѣ эпохи религіозныхъ и гражданскихъ междоусобію. Раздоръ вкрадывался подъ всѣ кровы; и недовѣрчивость бросала свою мрачную тѣнь на самыя сокровеннѣйшіе дѣйствія и искреннѣйшіе разговоры.
Джиневра Піомбо обожала Наполеона до идолопоклонства. И какъ она могла его ненавидѣть? Императоръ былъ ея соотечественникъ и благодѣтель ея отца. Баронъ де Піомбо былъ одинъ изъ тѣхъ приверженцевъ Наполеона, кои наиболѣе содѣйствовали возвращенію его съ острова Эльбы. Неспособный къ отступничеству отъ своей политической вѣры и даже гордящійся ея исповѣданіемъ, старый Баронъ де Піомбо остался въ Парижѣ, посреди враговъ своихъ. Съ своей стороны Джиневра Піомбо тѣмъ болѣе-могла возбуждать на себя подозрѣніе, что; она не скрывала ни мало печали, которую сіе второе возстановленіе причиняло ея семейству. Слезы, которыя она можетъ быть въ первый разъ пролила въ своей жизни, были исторгнуты у ней двойнымъ извѣстіемъ о плѣнѣ Бонапарта на Беллерофонтѣ и о задержаніи Лабедуайера.
Всѣ дѣвушки, составлявшія аристократическую партію въ мастерской, принадлежали къ самымъ ревностнѣйшимъ роялистскимъ Фамиліямъ въ Парижѣ. Трудно дать понятіе объ ужасѣ, который въ ето время наводили Бонапартисты. Посему поступокъ дѣвицы де Монсорень, сколь ни маловажнымъ и незначительнымъ показался бы онъ нынѣ, тогда былъ выраженіемъ весьма естественной ненависти.
Съ самаго перваго дня, когда Джиневра Піомбо, одна изъ первыхъ ученицъ Г. Сервеня, пришла въ мастерскую, она заняла то мѣсто, котораго теперь хотѣли лишить ее. Сторона аристократическая нечувствительно столпилась вокругъ ней. Мѣсто это составляло нѣкоторымъ образомъ ея собственность. Согнать ее съ него значило не только сдѣлать ей обиду, но и причинишь чувствительное огорченіе; ибо всѣ художники имѣютъ свои любимыя мѣста для работы.. Но политическія отношенія можешь быть мало имѣли вліянія на этотъ заговоръ, устремленный противъ ней правою стороною собранія.
Джиневра Піомбо была предметомъ глубокой зависти. Она была даровитѣйшая и образованнѣйшая изъ всѣхъ ученицъ Г. Сервеня. Учитель обнаруживалъ торжественно высокое удивленіе къ ея талантамъ и, можетъ быть, къ ея характеру, красотѣ, поступкамъ и мнѣніямъ. Она служила для. него образцомъ при. всѣхъ сравненіяхъ. Наконецъ она была его любимою ученицею. По какому-то неизъяснимому превосходству, которое она имѣла надъ всѣмъ ее окружающимъ, Джиневра умѣла пріобрѣсть безпредѣльную власть надъ етимъ маленькимъ міромъ, который не могъ ей отказывать въ удивленіи. Въ самомъ дѣлѣ, ея голосъ былъ обольстителенъ, ея поступки имѣли въ себѣ чинно увлекающее, и ея взоръ производилъ надъ ея подругами почти такое же очарованіе, какъ взоръ Бонапарта надъ его солдатами.
Пользуясь перемѣною обстоятельствъ, сторона аристократическая за нѣсколько уже дней опредѣлила сверженіе этой царицы; но ни одна изъ заговорщицъ не смѣла начать; и дѣвица де Монсорень отважилась сдѣлать вдругъ рѣшительный ударъ, Дабы сдѣлать своихъ подругъ участницами своей ненависти. Что касается до прочихъ дѣвушекъ, то Джиневра была искренно любима двумя или тремя изъ нихъ; но тогда, Почти всѣ, получивъ въ родительскихъ домахъ строгіе наказы относительно. Политики, разсудили, съ свойственною женщинамъ догадливостію, что имъ не слѣдовало ввязываться в.ъ эту ссору.
При своемъ прибытіи, Джиневра. Піомбо была встрѣчена глубокимъ молчаніемъ. Она была высока, стройна и ослѣпительной бѣлизны. Ея походка ознаменована была печатію благородства и прелести, внушавшей почтеніе. Изъ всѣхъ дѣвушекъ, которыя являлись дотолѣ въ мастерской Г. Сервеня, она была самая прекраснѣйшая. Ея, лице блистало жизнію и умомъ. Длинные черные волосы, черные глаза съ черными бровями, были примѣтами души, не чуждой страстей. Ротъ ея обрисовывался роскошно; и ея губы, можетъ быть, выкрѣпленныя съ небольшимъ излишествомъ, были исполнены прелести и доброты. Но, по странной прихотливости природы, кротость и очаровательность лица ея опровергалась нѣкоторымъ образомъ верхнею его частію. Сія послѣдняя была вѣрнымъ изображеніемъ ея характера. Ея мраморное чело запечатлѣно было выраженіемъ гордости почти дикой. Нравы Корсиканскіе выпечатаны были на немъ всѣ — крупными буквами, Но это только и составляло единственные узы, существовавшіе между ею и родиною; ибо во всей остальной ея наружности, Италіянская грація, простота и роскошная небрежность Ломбардская — очаровывали вмѣстѣ. Видѣть ее было очень опасно. Эта необыкновенная дѣвушка была такъ ослѣпительна, что старый отецъ ея, по благоразумной предосторожности, не позволялъ ей иначе ходить въ мастерскую, какъ въ самомъ простомъ нарядѣ. Единственный недостатокъ этого истинно поэтическаго созданія происходилъ отъ самаго могущества красоты, столь роскошно въ немъ развитой. Ее можно было счесть — женщиной. Она отказалась отъ брачнаго ига, изъ любви къ своимъ родителямъ, обрекая себя на украшеніе ихъ старости; и тогда страсть ея къ живописи замѣнила всѣ прочія. Успѣхи ея въ этомъ искусствѣ начинали подавать несомнѣнную надежду, что она сдѣлается со временемъ знаменитою художницею.
— «Вы что-то очень молчаливы нынѣ» — сказала она своимъ подругамъ, сдѣлавъ два или три шага въ средину ихъ.
— «Здравствуй, моя милая Лорочка!»… прибавила она тихимъ и ласковымъ голосомъ, подходя къ дѣвушкѣ, которая рисовала поодаль отъ другихъ. «Эта голова прекрасно сдѣлана; телесны и цвѣтъ немножко розоватъ; но рисунокъ, право, чудесный!»
Пора подняла голову, взглянула нѣжно на Джиневру; и лица обѣихъ просіяли на минуту живымъ чувствомъ. Слабая улыбка наиграла на губахъ Италіянки, которая казалось унылою; она пошла потомъ, медленно къ своему мѣсту, посматривая небрежно на рисунки и картины, и привѣтствуя каждую изъ дѣвушекъ, составлявшихъ первую группу. Особенное и совершенно новое любопытство, возбужденное ея присутствіемъ, оставалось ею незамѣченнымъ. Можно было счесть ее за царицу, посреди своего двора.
Глубокое молчаніе, царствовавшее между патриціанками, также не обратило ея вниманія. Она прошла мимо ихъ ополченія, не сказавъ ни слова. Ея задумчивость была такъ велика, что она сѣла за свой станокъ, открыла ящикъ съ красками, взяла кисти, надѣла свои темноцвѣтныя зарукавье, поправила передникъ, взглянула на картину, осмотрѣла свою палитру, почти не думая о томъ, что дѣлала.
Всѣ головы первой группы были обращены къ ней. Если ратницы войска дѣвицы де Монсорень не обнаруживали столь явно своего нетерпѣнія, то ихъ украдочные взгляды и перемигиванья тѣмъ не менѣе обращены были на Джиневру.
— «Она не догадывается ни о чемъ!» сказала дѣвица Планта.
Въ ту минуту, какъ эти слова были произнесены, Джиневра оставила задумчивое положеніе, въ коемъ расматривала свое полотно, и обернула голову къ аристократической группѣ. Она измѣрила однимъ взглядомъ разстояніе, которое ее отъ нихъ отдѣляло, и продолжала хранишь молчаніе.
— "Ей и въ голову не приходитъ, что надъ ней хотѣли ругаться продолжала дѣвица Планта: "она не покраснѣла и не поблѣднѣла ни крошечки!.. Уфъ! какъ подсѣкутся эти барышни, если Джиневра найдетъ себя еще лучше на этомъ мѣстѣ, чѣмъ на старомъ! — -- — Вы слишкомъ выдвинулись изъ ряда! прибавила она тогда громко, обращаясь къ Джиневрѣ.
Италіянка притворилась, что не слышитъ ее; или, можешь быть, и въ самомъ дѣлѣ не слыхала. Она встала проворно-и пошла медленно вдоль перегородки, отдѣлявшей черный чуланъ отъ залы.
Видъ ея былъ задумчивъ, сосредоточенъ; глаза, казалось, разглядывали окончину, сквозь которую падалъ свѣтъ. Она взлѣзла потомъ на стулъ, что бы подвязать повыше зеленую capжевую занавѣску, которая прерывала лучи. Но поднявшись до этой высоты, она примѣтила, фута на полтора выше своей головы, не большую щель въ перегородкѣ. Взоръ, который бросила она на эту щель, можетъ быть сравненъ-только со взоромъ скупца, нашедшаго сокровища Аладина. Она проворно сошла, воротилась на свое)мѣсто, установила картину и притворилась, будто все не довольна свѣтомъ.
Тогда она пододвинула столъ къ перегородкѣ и поставила на немъ стулъ; потомъ, взобравшись проворно на эти подмотки, увидѣла себя наровнѣ съ трещиной. Она бросила одинъ только взглядъ на чуланъ и нашла его освѣщеннымъ; но то, что она въ немъ примѣтила, возбудило въ ней столь живое чувствованіе, что она вздрогнула.
— Ахъ! вы упадете — закричала Лора.
Всѣ дѣвушки обратились на безразсудную, которая дѣйствительно шаталась на своихъ подмостяхъ; но страхъ привлечь къ себѣ обезпокоившихся подругъ, придалъ ей смѣлость; она собралась съ силами, возстановила съ удивительною скоростію равновѣсіе, обернулась къ Лорѣ, вытянулась на своемъ тронѣ и сказала не совсѣмъ твердымъ голосомъ!
«Какъ не такъ! Здѣсь тверже, чѣмъ на иномъ мѣстѣ повыше!»
Она поспѣшила сорвать занавѣску, слѣзла, оттолкнула столъ и стулъ далеко отъ перегородки и подошла къ своему станку. Нѣсколько разъ пробовала она передвигать его, какъ будто стараясь найти приличную массу свѣта, но картина совсѣмъ ее не занимала; намѣреніе ея было подвинуться какъ можно ближе къ черному чулану. Наконецъ она помѣстилась, какъ ей хотѣлось, подлѣ двери, и начала приготовлять свою палитру въ глубокомъ молчаніи.
Вскорѣ услышала она внятнѣе, на этомъ мѣстѣ, легкій шумъ, который еще третьяго дня возбудилъ въ ней живѣйшее любопытство и заманилъ юное ея воображеніе въ обширное поле догадокъ. Тогда она различила удобно крѣпкое и правильное дыханіе спящаго человѣка. Ея любопытство было удовлетворено сверхъ ея желаніи; но она увидѣла себя вмѣстѣ подъ ужасною отвѣтственностію. Сквозь трещину она примѣтила мундиръ съ Императорскимъ отверженнымъ орломъ и, на окровавленной постелѣ, слабо освѣщенной чрезъ слуховое окно, фигуру офицера. Все теперь для ней обяснилось: это былъ осужденный бѣглецъ. Теперь она трепетала безпрестанно, чтобы какая нибудь изъ подругъ ея не подошла къ ней посмотрѣть ея работу и не услышала или дыханія несчастнаго изгнанника, или слишкомъ крѣпкаго вздоха, подобнаго тому, который, въ прошлый классъ, поразилъ слухъ ея. Между тѣмъ она рѣшилась оставаться возлѣ этой двери, надѣясь ловкостію своею предупредить и обезоружить несчастіе.
— «Лучше гораздо» — думала она — "сидѣть здѣсь и подстерегать заранѣе всякой неблагопріятный случай, чѣмъ оставить бѣднаго несчастливца въ жертву первой вѣтренности.
Такова была тайна видимаго равнодушія, которое показывала Джиневра, нашедши свой станокъ не на прежнемъ мѣстѣ. Она была внутренно этимъ очарована; ибо могла теперь весьма естественно удовлетворить любопытству, занимавшему ее очень живо, и, въ эту минуту "думала совсѣмъ о другомъ, чѣмъ о розысканіи причинъ такого неожиданнаго перемѣщенія.
Для дѣвушекъ, также какъ и для всякаго изъ насъ, нѣтъ ничего прискорбнѣе, какъ видѣть, что злость, насмѣшка или острое слово не достигаетъ своей цѣли, въ слѣдствіе презрѣнія, оказываемаго жертвою. Кажется, что ненависть къ врагу возрастаетъ по мѣрѣ высоты, на которой онъ стоитъ надъ нами.
Поведеніе Джиневры Піомбо естественно сдѣлалось загадкою для ея подругъ. Ея пріятельницы, также какъ и непріятельницы, были равно удивлены; ибо ей — общимъ мнѣніемъ приписывались всѣ возможныя качества, выключая забвеніе обидъ.
Хотя случаи къ обнаруженію сего недостатка въ характерѣ Джиневры рѣдко представлялись въ произшествіяхъ мастерской: тѣмъ не менѣе опыты, въ коихъ, она могла изобличить свои мстительныя расположенія и неумолимую твердость сердца, оставили весьма глубокія впечатлѣнія въ сердцахъ подругъ ея.
Послѣ многихъ догадокъ, дѣвица Планта остановилась на мысли, что молчаніе Италіянки выражаетъ величіе души, превышающее всякую похвалу; и ея кругъ, вдохновенный ею, сдѣлалъ заговоръ отмстить аристократіи мастерской. Онѣ достигли, какъ не льзя лучше, своей цѣли; и сарказмы лѣвой стороны низложили гордость стороны правой, какъ прибытіе Госпожи Сервень положило конецъ этой борьбѣ партій.
Но дѣвица де Монсорень, съ шою тонкостію, которая всегда сопровождаетъ злобу, замѣтила, разобрала и дополнила толкованіями необыкновенную задумчивость, препятствовавшую Джиневрѣ слышать колко-вѣжливый споръ, коего она была предметомъ. Тогда мщеніе, которое дѣвица Планта и ея подруги обратили на дѣвицу де Монсарень и ея маленькую рать, произвело весьма пагубное слѣдствіе, обративъ внимательность аристократокъ на розысканіе причинъ страннаго безмолвія, которое сохраняла Джиневра Піомбо. И вотъ, прекрасная Италіянка сдѣлалась средоточіемъ всѣхъ взоровъ и подверглась соглядательству и пріятельницъ и непріятельницъ. Но весьма трудно скрыть самое малѣйшее движеніе, самое слабѣйшее чувство отъ дюжины праздныхъ, любопытныхъ дѣвушекъ, коихъ остроуміе и лукавство ищетъ только таинствъ, чтобы разгадывать, и интригъ, чтобы затѣвать и разстроивать, и которыя умѣютъ давать слишкомъ много различныхъ истолкованій каждому жесту, каждому движенію глазъ, каждому слову, чтобы не дойти до настоящаго ихъ смысла. И такъ, по истеченіи четверти часа, тайна Джиневры ли Піомбо подвергалась настоятельной опасности быть открытою.
Въ эту минуту появленіе Госпожи Сервень произвело родъ антр-акта въ драмѣ, которая глухо разыгрывалась во глубинѣ этихъ юныхъ сердецъ, и которой чувствованія, мысли и ходъ выражались довольно рѣзко аллегорическими фразами, коварными взглядами, жестами и самымъ молчаніемъ, часто болѣе понятнымъ, чѣмъ всякое слово.
Какъ скоро Госпожа Сервень вошла въ мастерскую; ея глаза устремились на дверь чулана, возлѣ которой сидѣла Дживевра. Въ настоящихъ обстоятельствахъ взглядъ сей не былъ ни кѣмъ потерянъ; но ни одна изъ ученицъ не обратила на то вниманія. Послѣ, дѣвица де Монсорень, вспомнила объ этомъ; и тогда она объяснила недовѣрчивость, боязнь и таинственность, которыя въ эту минуту сообщили какой-то необыкновенный багрянецъ глазамъ прекрасной супруги ихъ учителя.
— «Сударыни!» сказала сія послѣдняя: «Г. Сервень не можетъ къ вамъ быть сего дня!» —
Потомъ, привѣтствуя по порядку каждую дѣвушку, говоря съ каждою что-нибудь, и принимая отъ всѣхъ кучи тѣхъ женскихъ ласкательствъ, кои столько же выражаются голосомъ и взорами, какъ и всѣми жестами, она скоро дошла до Джиневры, съ безпокойствомъ, которое тщетно скрытъ усиливалась.
Италіянка и жена живописца обмѣнялись другъ съ другомъ дружескимъ наклоненіемъ головы. Онѣ остались обѣ въ молчаніи, одна рисуя, другая смотря на ея рисованье. Дыханіе заключеннаго слышалось очень явственно; но Госпожа Сервень, казалось, ничего не примѣчала; и ея притворство было такъ велико, что Джиневра приведена была въ искушеніе обвинить ее въ добровольной глухотѣ. Между тѣмъ незнакомецъ поворотился въ своей постелѣ. Тогда она посмотрѣла внимательно на Госпожу Сервень, которая, не показывая ни малѣйшей перемѣны въ чертахъ своихъ, сказала ей:
«Я не знаю, чему отдашь преимущество: ваша копія также прекрасна, какъ оригиналъ.»
— «Г. Сервень вѣроятно, не довѣрилъ этой тайны женѣ своей» — подумала Джиневра, и отвѣчавъ ей пріятною улыбкою недовѣрчивости, начала напѣвать одну изъ канцоннеттъ своей родной стороны, дабы прикрыть шумъ, который могъ еще произвесть затворникъ.
Слышать пѣніе суровой Италіянки за работою была такая необычайность, что всѣ дѣвушки, удивленныя, обратили на нее свои взоры; и, въ послѣдствіи, это обстоятельство послужило новымъ подтвержденіемъ для благосклонныхъ догадокъ ненависти. Госпожа Сервень немедленно ушла; и классъ кончился безъ всякаго новаго приключенія,
Джиневра дала время удалиться всѣмъ своимъ подругамъ, не показывая намѣренія за ними слѣдовать. Она, казалось, хотѣла заняться работою подолѣе; но желаніе остаться одной. измѣняло ей, безъ ея вѣдома; ибо, по мѣрѣ какъ ея подруги уходили, она бросала на нихъ взоры нетерпѣнія. Дѣвица де Монсорень, сдѣлавшись въ нѣсколько часовъ жесточайшею непріятельницею той, которая затмѣвала ее во всемъ, угадала, по инстинкту ненависти, что притворная засидѣлость за работою ея соперницы скрываетъ тайну. Она поражена была нѣсколько разъ внимательнымъ видомъ, съ коимъ Джиневра, казалось, вслушивалась въ шумъ, котораго никто не слыхалъ; но выраженіе, замѣченное ею, при 1107 слѣднемъ обстоятельствѣ, въ глазахъ Италіянки, было для ней лучемъ свѣта, вразумившимъ ее, что надобно было сдѣлать. И такъ, позабывъ съ намѣреніемъ свой мѣшокъ, она вышла послѣ всѣхъ ученицъ и зашла къ Госпожѣ Сервень, съ которою проговорила нѣсколько минутъ. Потомъ, притворившись, что замѣтила забывчивость, съ которой оставила свой мѣшокъ, она воротилась немедленно въ мастерскую потихоньку. Тогда увидѣла она, что Джиневра, переждавъ всѣхъ, взгромоздила опять подмостки на скорую руку и такъ погрузилась въ разсматриваніе зрѣлища, представлявшагося ей сквозь трещину перегородки, что не слыхала нисколько шороха, производимаго шагами ея подруги; правду сказать и то, — что, сія послѣдняя, по выраженію Вальтера Скотта, ходила какъ будто по яйцамъ.
Когда дѣвица де Монсорень подошла назадъ къ двери, она кашлянула; Джиневра вздрогнула, обернула голову, увидѣла свою непріятельницу, покраснѣла краснѣе полеваго мака и бросилась подвязывать занавѣску, чтобы прикрыть свои намѣренія: но лазутчица уже исчезла.
Джиневра слезла немедленно, убрала свои краски поставила мастерскую, унося, въ своемъ воспоминаніи, образъ головы, столь же прелестной, какъ голова Эндиміона, образцовое произведеніе Жироде, которую она копировала за нѣсколько дней. Лице незнакомца было также тонко, также бѣло, также чисто, какъ любимца Діаны.
— «Осудить такого молодаго человѣка!. Кто бы это могъ быть?»…
Эти двѣ фразы были самымъ простымъ выраженіемъ всѣхъ мыслей, на которыя прибирала толкованія Дженевра въ продолженіе двухъ дней.
На третій день, какъ ни хотѣлось ей прибыть первою въ мастерскую, она нашла уже тамъ дѣвицу де Монсорень, которая велѣла себя привезти въ каретѣ. Джиневра и ея непріятельница наблюдали долго другъ друга; но лица обѣихъ были покрыты непроницаемостію и для той и для другой. Дѣвица де Монсорень уже успѣла подсмотрѣть прелестную голову незнакомца; но, по счастію и по несчастію вмѣстѣ, орлы мундира были не въ томъ положеніи, чтобы можно -было примѣтить ихъ въ трещину. И такъ она потерялась въ догадкахъ.
Вдругъ Г. Сервень вошелъ гораздо ранѣе обыкновеннаго,
— «Сударыня» сказалъ онъ Джиневрѣ, окинувъ однимъ взглядомъ мастерскую: «за чѣмъ вы здѣсь расположились?.. Свѣтъ для васъ совсѣмъ не выгоденъ… подвиньтесь-ка лучше къ этимъ барышнямъ и опустите вашу занавѣску!»
Онъ сѣлъ потомъ къ Лорѣ и занялся исправленіемъ ея работы.
— «Какъ!» вскричалъ онъ: «вотъ чудесная голова!… Да вы будете другая Джиневра!».
Учитель переходилъ отъ станка къ станку, журя, лаская, шутя, и, по обыкновенію своему, заставляя болѣе бояться своихъ шутокъ, чѣмъ выговоровъ.
Между тѣмъ Италіянка не послушалась замѣчаній своего учителя и осталась съ твердымъ намѣреніемъ не покидать своего поста. Она взяла опять бумагу и начала набрасывать голову бѣднаго затворника. Дѣло, зачатое страстію, носитъ всегда особенную печать. Способность давать переводамъ съ природы или съ мысли цвѣтъ истины — составляетъ принадлежность генія; но часто страсть съ нимъ соперничаетъ. Такимъ образомъ, въ обстоятельствахъ, въ коихъ находилась Джиневра, воспоминанія, коими она была преслѣдуема, или можетъ быть нужда, сія мать великихъ вещей, сообщила ей талантъ сверхъестественный. Голова наброшена была на бумагу съ удивительнымъ искуствомъ. Казалось, что нѣкій богъ оживлялъ взоры, руку и кисть молодой художницы. Она чувствовала внутренній трепетъ, который приписывала боязни, но въ которомъ любой физіологъ призналъ бы лихорадку вдохновенія. Глаза ея украдкой посматривали не рѣдко на подругъ, дабы въ случаѣ нескромности съ ихъ стороны скрыть рисунокъ; но, не смотря на свою бдительную осторожность, была минута, когда она не примѣтила лорнетки, которую непримиримая ея непріятельница наводила безстыдно на ея таинственную работу. Признавая черты незнакомца, дѣвица де Монсорень подняла безъ дальнихъ церемоній голову сверхъ большой рамы, прикрывавшей ея измѣнническое соглядательство; но Джиневра свернула немедленно бумагу.
— «За чѣмъ же вы остаетесь тамъ, не смотря на мои совѣтъ, сударыня?» спросилъ важно учитель Джиневру.
Ученица обернула проворно свой станокъ такъ, что никто не могъ видѣть ея картины; потомъ, положивши свой рисунокъ на полотно, отвѣчала смущеннымъ голосомъ, показывая его учителю:
— «Развѣ вы не находите, что здѣсь свѣтъ гораздо выгоднѣе, и что я должна здѣсь остаться»…
Г. Сервень поблѣднѣлъ. Стыдливый румянецъ заигралъ на челѣ дѣвушки. Ничто не скрывается отъ проницательныхъ взоровъ ненависти; и посему дѣвица де Монсорень втѣснилась, такъ сказать, въ треть между чувствованіями, волновавшими учители и ученицу.
— "Вы правы, " сказалъ Г. Сервень. «Да вы скоро будете знать больше меня» — прибавилъ онъ потомъ, смѣясь принужденно.
Настала пауза, въ продолженіе которой учитель разсматривалъ голову.
«Это чудесное произведеніе!»… вскричалъ онъ потомъ съ жаромъ художника.
Сіе восклицаніе было какъ будто сигналомъ. Всѣ дѣвушки встали. Дѣвица де Монсорень подлетѣла съ быстротою тигра, устремляющагося на свою добычу. Въ эту минуту, изгнанникъ, безъ сомнѣнія, пробужденный, заворочался. Джиневра уронила нарочно табуретъ, произнесла нѣсколько несвязныхъ фразъ и начала смѣяться. Но она успѣла свернуть портретъ и заложила его въ портфейль, прежде чѣмъ ужасная непріятельница ея могла примѣтить. Станокъ былъ окруженъ; и Г. Сервень громогласно сталъ исчислять красоты копіи, которую работала въ это время его любимая воспитанница. Всѣ были обмануты этимъ отводомъ, исключая дѣвицу де Монсорень, которая, ставъ позади своихъ подругъ, намѣревалась открыть портфейль, въ который спрятанъ былъ рисунокъ. Джиневра схватила картонъ и положила предъ собой, не говоря ни слова. Обѣ дѣвушки посмотрѣли другъ на друга въ молчаніи. Ненависть пустила глубоко корни въ сердца ихъ.
— «Довольно, сударыни! по мѣстамъ!»… сказалъ Г. Сервень. «Если вы хотите успѣвать также, то не надобно толковать безпрестанно о модахъ, да о балахъ и пересыпать изъ пустаго въ порожнее.» — Когда всѣ дѣвушки усѣлись за свои станки, Г. Сервень сѣлъ подлѣ Джиневры.
— «Не гораздо ли лучше, что эта тайна была открыта мной, а не другою?».. сказала Италіянка тихимъ голосомъ.
«Да!» отвѣчалъ живописецъ: "вы истинная патріотка!… Но если бы вы и не были таковы, все бы вамъ я могъ ее довѣрить! "…
Ученикъ и ученица бросили другъ на друга по глубокому взгляду. Они поняли совершенно другъ друга.
И такъ Джиневра не побоялась спросить далѣе:
— «Кто жь это такой?»..
«Искренній другъ Лабедуайера — тотъ, который, послѣ несчастнаго Полковника, наиболѣе содѣйствовалъ къ соединенію седьмаго полка съ гренадерами острова Эльбы.»..
— «За чѣмъ же вы не сожгли его мундира, его эполетъ, и не одѣли его въ простое платье?».. сказала съ живостію Джиневра.
«Мнѣ оно будетъ принесено сего дня вечеромъ.» — «Такъ вамъ надобно бъ было запереть на нѣсколько дней мастерскую!»
«Онъ скоро отправляется.»
— "Чтобы тѣмъ скорѣе себя погубить, " сказала Джиневра. «Оставьте его у себя, пока еще не схлынули первыя волны! Парижъ есть теперь единственное мѣсто, гдѣ можно скрыть въ безопасности человѣка!… Это вашъ другъ?».. спросила она потомъ.
«О! нѣтъ! Несчастіе есть единственное его право на мои услуги. Вотъ какъ онъ попалъ мнѣ на руки: тесть мой, вступившій было опять въ, службу во время этой кампаніи, встрѣтилъ этого молодаго человѣка и умѣлъ искусно спасти, его изъ когтей, въ которые попался Лабедуайеръ! Онъ хотѣлъ было защищать его — безразсудный!»
— «И вы такъ его называете!».. вскричала Джиневра, бросивъ взглядъ изумленія на живописца, который хранилъ съ минуту молчаніе.
«Мой тесть такъ окруженъ шпіонами, что ему никакъ нельзя было оставить его у себя» — продолжалъ онъ. «Онъ привелъ его ко мнѣ ночью, на прошедшей недѣлѣ. И я надѣялся скрыть его отъ всѣхъ- взоровъ, помѣстивъ въ этомъ углу, единственномъ во всемъ домѣ, гдѣ онъ могъ быть въ безопасности.»
— «Если я могу быть вамъ полезна» — вскричала тихо молодая дѣвушка — «то располагайте.»
«Очень хорошо! Мы посовѣтуемся съ нимъ самимъ»… отвѣчалъ живописецъ.
Этотъ разговоръ продолжался такъ долго, что не могъ не возбудитъ вниманія дѣвушекъ. Г. Сервень оставилъ Джиневру, обошелъ опять всѣ станки, и такъ долго дѣлалъ наставленія, что не успѣлъ еще сойти съ лѣстницы, какъ ударилъ часъ, въ которомъ ученицы обыкновенно расходились.
«Вы забываете свой мѣшокъ, сударыня!».. вскричалъ учитель, побѣжавши вслѣдъ за дѣвицею де Монсорень, которая намѣревалась приняться за прошедшую стратагему, для удовлетворенія своей ненависти.
Лазутчица воротилась взять свой мѣшокъ, изъявляя притворное удивленіе своей разсѣянности; но ета заботливость Г. Сервеня послужила для ней новымъ доказательствомъ существованія тайны, коей важность была ею проникнута. Ея изобрѣтательное воображеніе придумало уже и ключѣ къ этой тайнѣ, такъ что она могла сказать съ Аббатомъ Вертотомъ: «mon siège est fait!»
Она сбѣжала съ шумомъ по лѣстницѣ и хлопнула крѣпко дверью, ведущею въ комнаты Г. Сервеня, дабы заставить подумать, что она ушла; но тотчасъ воротилась назадъ потихоньку и стала за дверью мастерской.
Когда живописецъ и Джиневра увидѣли себя наединѣ, первый ударилъ особеннымъ образомъ въ дверь чулана которая тотчасъ заскрипѣла на своихъ заржавѣлыхъ крючьяхъ. Взорамъ Италіянки представился высокій и стройный молодой человѣкъ, коего мундиръ потрясъ ея сердце. Одна рука офицера висѣла на шарфѣ; блѣдность, покрывавшая его лице, свидѣтельствовала объ его страданіяхъ. Увидѣвши незнакомую женщину, онъ затрепеталъ и невольно вскрикнулъ.
Дѣвица де Монсорень, которая не могла ничего видѣть, побоялась остаться долѣе. Ей довольно было услышать крикъ ффицера и скрипъ двери. Она ушла потихоньку.
«Не бойтесь ничего!» сказалъ живописецъ офицеру! «Это дочь самаго вѣрнѣйшаго друга Императору, Барона ли Піомбо!»
Молодой воинъ не могъ оставаться ни на минуту въ сомнѣніи касательно Джиневры, какъ, скоро взглянулъ на нее. Въ эту минуту лице ея имѣло небесное выраженіе.
--«Вы ранены?» сказала она голосомъ, коего звукъ измѣнялъ ея сердечному движенію.
«О! это ничего, судариня! рана уже закрывается!»
Въ эту минуту пронзительные крики разнощиковъ достигли до мастерской:
— «Приговоръ, осуждающій на смерть»…
Всѣ трое вздрогнули. Офицеръ первый разслушалъ имя, которое заставило его поблѣднѣть еще болѣе. Онъ зашатался и долженъ былъ сѣсть на стулъ.
«Это Лабедуайеръ!» вскричалъ онъ.
Они смотрѣли другъ на друга въ безмолвіи. Крупныя капли пота пробились на посинѣвшемъ почти челѣ молодаго человѣка. Съ судорожнымъ движеніемъ отчаянія схватилъ онъ трепещущею рукою за черныя пряди своихъ волосъ и облокотился на край станка Джиневры.
«Нo» — вскричалъ онъ, приподнимаясь внезапно — «Лабедуайеръ и я… мы знали, что дѣлали… Мы знали участь, которая насъ ожидала при торжествѣ и при паденіи онъ умираетъ за свое дѣло, а я — я скрываюсь!»
Онъ устремился къ дверями мастерской, но Джиневра, будучи легче его, бросилась впередъ и заслонила ему дорогу.
— «Пособите ли вы теперь Императору?» — сказала она. «Думаете ли вы, что можете возстановишь исполина, когда онъ самъ не могъ удержать себя!»..
Молодой человѣкъ воротился медленно къ живописцу, который стоялъ неподвиженъ.
«Чтожь мнѣ дѣлать теперь?».. сказалъ онъ, обращаясь къ двумъ благодѣтельнымъ существамъ, коихъ судьба ему послала. «У меня нѣтъ ни души родной во всемъ свѣтѣ. Императоръ былъ моимъ отцемъ и Лабедуайеръ — моимъ другомъ! Все мое семейство было въ нихъ. Я теперь одинъ. Завтра можетъ быть я буду осужденъ на позоръ, или на смерть. Все мое имѣніе состояло въ жалованьи. Я издержалъ послѣднее су, чтобы летѣть на помощь къ Лабедуайеру и стараться спасти его. И такъ смерть сдѣлалась для меня необходимостью!… Это единственное безопасное для меня убѣжище!.. Но кто рѣшился умереть, тотъ долженъ по крайней, мѣрѣ умѣть продать свою голову. Я думалъ сію минуту, что жизнь одного честнаго человѣка стоитъ презрѣннаго существованія двухъ измѣнниковъ и что одинъ махъ кинжала можетъ датъ безсмертіе!»…
Сей порывъ отчаянія устрашилъ живописца и даже самую Джиневру; но она поняла молодаго человѣка. Эта прекрасная голова и этотъ прекрасный голосъ, коего нѣжная очаровательность едва возмущена была симъ бурнымъ ожесточеніемъ, восхитили ее до сладкаго умиленія. 0на собралась однако съ силами и поспѣшила пролить цѣлебный бальзамъ на раны несчастливца.
— «Государь мой!» — сказала она — «если васъ тревожитъ недостатокъ въ деньгахъ то позвольте вамъ предложить восемь сотъ франковъ., они составляютъ мою собственность. Отецъ мой богатъ; я единственная дочь его; онъ меня любитъ; и я увѣрена, что онъ не осудитъ меня… Не увлекайтесь ложнымъ стыдомъ и разборчивостью. Все наше имѣніе отъ Императора; и нѣтъ у насъ ни одной сантимы) которая не была бы памятникомъ его щедрости. Обязать одного изъ вѣрныхъ его воиновъ не есть ли долгъ, требуемый отъ насъ признательностію? И такъ примите это безъ церемоній, какъ я вамъ предлагаю. Вѣдь это только деньги!.» прибавила она тономъ презрѣнія. — «Чтожь касается до друзей, вы ихъ сыщете….»
Здѣсь она подняла съ гордостью голову и ея глаза засверкали необыкновеннымъ выраженіемъ.!
— «Голова, которая завтра падетъ подъ дюжиною ружьевъ, спасаетъ вашу!» продолжала она. «Подождите, пока буря пройдетъ; тогда вы можете отправиться искать службы въ чужихъ краяхъ, если васъ забудутъ…»
Въ утѣшеніяхъ, которыя подаетъ женщина, есть какая-то необыкновенная нѣжность, отзывающаяся всегда чѣмъ-то материнскимъ, предусмотрительнымъ, полнымъ; но — когда къ симъ словамъ мира и надежды, присоединяется еще прелесть движеній и то могущественное краснорѣчіе звуковъ, которое идетъ прямо изъ сердцу — когда особенно утѣшительница не только благодѣтельна, но и прекрасна, какъ Ангелъ …. тогда трудно ей противиться.
Молодой Офицеръ вдыхалъ любовь всѣми чувствами. Онъ былъ въ неизъяснимомъ восхищеніи. Легкій розовый румянецъ заигралъ на его лилейныхъ именахъ, глаза засіяли сквозь висѣвшій на нихъ туманъ унынія и онѣ вскричалъ особеннымъ тономъ голоса:
"Вы Ангелъ благости!. — Но… Лабедуайеръ примолвилъ онъ… Лабедуайеръ! "
При семъ восклицаніи всѣ трое посмотрѣли опять другъ на друга въ молчаніи. Это были не двадцатиминутные, а двадцатилѣтніе друзья!
«Другъ мой» — перервалъ Г. Сервень — «можете ли вы спасти его?»
— «Нѣтъ! Но я могу за него отмстить!» —
Джиневра затрепетала:
Незнакомецъ былъ можетъ быть слишкомъ прекрасенъ для мущины; и однако взоръ, его не проникъ во глубину сердца молодой дѣвушки: ибо нѣжное состраданіе, на которое женщины всегда расточительны для бѣдствій, не заклейменныхъ презрѣніемъ, подавляло въ Джиневрѣ всякое другое чувство. Но услышать этотъ вопль мести и встрѣтить въ изгнанникѣ душу Италіянскую, безусловную преданность къ Наполеону, самоотверженіе… этого было для ней слишкомъ много!
Теперь она смотрѣла на него съ благоговѣйнымъ волненіемъ, которое сильно колебало ея сердце. Въ первый еще разъ мущина заставлялъ ее испытывать столь живое чувство. Ей пріятно было созерцать душу незнакомца въ гармоніи съ красотою прелестныхъ чертъ лица его и съ счастливыми пропорціями его стана, которымъ она любовалась, какъ художница. По расположенію обстоятельствъ, она перешла отъ любопытства къ жалости и отъ жалости къ участію столь могущественному, къ чувствованіямъ столь глубокимъ, что почла опаснымъ оставаться здѣсь долѣе.
— «До завтра!…» сказала она, оставляя, въ утѣшеніе офицеру прелестнѣйшую изъ своихъ улыбокъ.
При видѣ этой улыбки, бросившей какъ будто новый свѣтъ на лице Джиневры, незнакомецъ забылъ все на минуту; Индѣйская Пери не могла быть прекраснѣе.
«Завтра» — отвѣчалъ онъ однако печально — "завтра, Лабедуайеръ.
Джиневра обернулась, приложила палецъ къ губамъ я посмотрѣла на него, какъ будто желая сказать:
— «Успокойтесь, будьте благоразумны!»
Тогда молодой человѣкъ воскликнулъ: «Dio! che nou vorrei vivere dopo aver la vedutai (о Боже! кто не захочетъ жить, увидавъ ее)!..
Особенное нарѣчіе, коимъ онъ произнесъ эту фразу, заставило вздрогнутъ Джиневру.
— „Вы Корсиканецъ?“ — вскричала она, возвращаясь къ нему съ сердцемъ, трепещущимъ отъ удовольствіе. „Я родился въ Корсикѣ“ — отвѣчалъ онъ: но еще въ дѣтствѣ привезенъ былъ въ Геную; и какъ скоро достигъ возраста, въ которомъ вступаютъ въ службу, сдѣлался солдатомъ.»
Красота незнакомца не была уже ни чѣмъ для Джиневры.. Сверхъестественная прелесть, которую ему придавалъ ентузіазмъ къ Бонапарту, его рана, его несчастія, даже самая его опасность — все теперь исчезло, или лучше, растопилось въ одно новое, сладкое чувство.
Этотъ изгнанникъ говорилъ роднымъ языковъ; Джиневры; это былъ дитя Корсики. — Молодая дѣвушка осталась нѣсколько минутъ неподвижною, какъ будто окованная, волшебною силою. Въ самомъ дѣлѣ, предъ глазами ея находилась живая картина, коей соединеніе всѣхъ человѣческихъ чувствованій и трогательныхъ обстоятельствъ сообщало самые очаровательные цвѣты.
По приглашенію Г. Сервеня, офицеръ сѣлъ на диванъ; и живописецъ, развязавъ шарфъ, на которомъ висѣла рука его гостя, началъ снимать пластырь, чтобы перевязать рану. Джиневра задрожала, увидя длинный и широкій рубецъ на рукѣ, молодаго человѣка, запекшійся, еще свѣжею кровью. Она испустила невольный: крикъ. Незнакомецъ поднялъ къ ней, голову и улыбнулся. Что-то трогательное и идущее прямо изъ души выражалось во внимательности, съ которою живописецъ снималъ корпіи и дотрогивался до раны; между тѣмъ какъ лице незнакомца, хотя блѣдное и болѣзненное, выражало при видѣ молодой дѣвушки, болѣе наслажденія, чѣмъ страданія. Всякая художница должна была невольно тронешься этою противоположностью чувствованій и контрастомъ, представляемымъ бѣлизною обнаженной руки, и бѣлья съ голубымъ и краснымъ мундиромъ офицера.
Въ эту минуту кроткая темнота царствовала въ мастерской. Солнце освѣщало послѣднимъ лучемъ мѣсто, на которомъ находился изгнанникъ, такъ что его благородное и бѣлое лице, его черные волосы, его платье, все было залито свѣтомъ. Это было нѣкоторымъ родомъ предзнаменованія для, суевѣрной Италіянки: незнакомецъ въ такомъ положеніи казался ей Ангеломъ свѣта. Онъ далъ ей услышать языкъ ея родины; и Джиневра предалась очарованію воспоминаній своего дѣтства между тѣмъ, какъ въ сердцѣ ея раждалось чувство, столь-же свѣжее, столь же чистое, какъ, первый возрастъ ея нѣжности. Глубокое молчаніе царствовало. Все содѣйствовало къ тому, чтобы запечатлѣть эту сцену въ памяти Джиневры. Она пробыла самое краткое мгновенье задумчивою и какъ бы погруженною въ мысль безконечную; потомъ устыдившись этой задумчивости обмѣнилась нѣжнымъ но быстрымъ взоромъ съ изгнанникомъ и убѣжала, имѣя его безпрестанно предъ глазами.
На другой день Джиневра пришла въ мастерскую; и Какъ это былъ не классный день, то заключенный провелъ его съ своею Соотечественницею. Г. Сервень долженъ былъ Окончить одинъ эскизъ; и посему дозволялъ затворнику быть въ мастерской, служа менторомъ для обоихъ молодыхъ людей, которые говорили большею частію поиталіянски.
Несчастный, воинъ расказавъ страданія, которыя онъ испыталъ во время Московскаго бѣгства. Девятнадцати лѣтъ, находился онъ при переходѣ чрезъ Березину, одинъ изъ своего полка, потерявъ всѣхъ товарищей, единственныхъ людей, которые могли принимать участіе въ бѣдномъ сиротѣ. Огненными чертами изображалъ онъ великое пораженіе при Ватерлоо; его голосъ былъ музыкою для Италіянки. Джиневра не была воспитана пофранцузски: она была, нѣкоторымъ образомъ, дочерью природы и не знала лжи. Въ самомъ могуществѣ ея характера и красоты находилось какое-то дѣтское простодушіе ибо она предавалась безъ всякаго принужденія своимъ впечатлѣніямъ и сознавалась въ нихъ, или лучше, давала угадывать ихъ, безъ всякихъ уловокъ того мѣлочнаго и расчетливаго кокетства которое столько свойственно парижскимъ дѣвушкамъ. И такъ, въ продолженіе всего етого дня, она оставалась нѣсколько разъ, съ палитрою въ рукѣ и съ кистью въ другой, но такъ, что ни кисть, ни палитра не касались другъ друга. Съ взорами, прикованными къ офицеру съ устами полуоткрытыми, она слушала его, держа безпрестанно на готовѣ кисть и не шевеля ею. Она не удивлялась нисколько нѣжности, примѣчаемой ею въ глазахъ офицера; ибо чувствовала то же самое въ собственныхъ глазахъ, противъ своей воли. Потомъ начинала она рисовать съ особенною внимательностью, въ продолженіе цѣлыхъ часовъ, не поднимая головы, потому что онъ былъ тутъ же. Возлѣ ней, и глядѣлъ на ея работу. Въ первый разъ, какъ онъ сѣлъ подлѣ ней и и началъ смотрѣть въ безмолвіи, онъ сказала ему смущеннымъ голосомъ, послѣ длинной паузы:
— «Вы вѣрно любите смотрѣть, когда рисуютъ?»…
Въ этотъ день она узнала, что егo звали Людовико въ прежде разставанья, они условились, чтобы въ классные дни, если случится какое-нибудь важное политическое произшествіе, Дженевра подавала извѣстіе ему, напѣвая тихимъ голосомъ Италіанскія аріи.
Другой день дѣвица де Монсорень разсказала, за тайну всѣмъ своими подругамъ, что Джиневра ди Піомбо любима однимъ молодымъ человѣкомъ, который въ часы, назначенные для уроковъ, скрывался въ черномъ чуланѣ подлѣ мастерской.
— "Вы всегда заступаетесь за нее, " сказала она дѣвицѣ Плантѣ; «а извольте-ка посмотрѣть за нею попристальнѣе; вы увидите въ чемъ она проводитъ время!» —
И такъ Джиневра была наблюдаема съ дьявольскою внимательностію. Всѣ ея пѣсни были подслушаны, всѣ взгляды подмѣчены. Тогда какъ она была увѣрена, что никто ее не видитъ, дюжина глазъ безпрестанно сторожила за нею.
Будучи такимъ образомъ предупреждены, эти вострушки могли истолковывать въ настоящемъ смыслѣ волненіе, обнаруживавшееся на сіяющемъ лицѣ Италіянки, ея движенія, особенное выраженіе напѣвовъ и внимательный видъ, съ коимъ она вслушивалась въ неявственные звуки, доходившіе только до ней одной изъ-за перегородки.
При концѣ недѣли изъ всѣхъ пятнадцати воспитанницъ Г. Сервеня оставалась только одна которая не видала Людовика сквозь щель перегородки. Это была Лора, та молоденькая и миленькая дѣвочка, бѣдная и прилѣжная, которая, по инстинкту слабости, любила истинно Джиневру и все продолжала защищать ее. Дѣвица Планта уговаривала Лору остаться на лѣстницѣ при отпускѣ, чтобы доказать ей связь Джиневры и прекраснаго молодаго человѣка, заставъ ихъ вмѣстѣ; но Лора отказалась унизить себя до шпіонства, котораго не могло никакъ оправдать любопытство: почему сдѣлалась сама предметомъ всеобщаго осужденія.
Между тѣмъ Графъ де Монсбрень наименовать былъ Перомъ Франціи; и его глупая дочь сочла унизительнымъ для своего новаго достоинства ходить въ мастерскую художника — и особенно художника, коего мнѣнія ознаменованы были печатію патріотизма, или Бонапартизма, что, въ тогдашнее время, значило одно и то же. И такъ она перестала приходить къ Г. Сервеню, который, съ своей стороны, вѣжливо отказался ходить къ ней на домъ. Сама она легко забыла Джиневру: но зло, ею посѣянное, должно было принесть свои плоды.
Въ самомъ дѣлѣ, мало по малу — либо случайно, либо изъ удовольствія поболтать, либо по притворной совѣстливости, — всѣ прочія дѣвушки увѣдомили своихъ матерей о чудномъ приключеніи, которое произходило въ мастерской. Это произвело общую тревогу въ семействахъ. Въ одинъ день дѣвица Планта не явилась; въ слѣдующій урокъ не стало другой дѣвушки. Наконецъ три или четыре, которыя оставались послѣдними, ушли и не возвратились.
Мастерская опустѣла. Джиневра и Лора, ея маленькая подруга, въ продолженіе двухъ или трехъ дней, оставались единственными обитательницами этой обширной пустыни. Италіянка совсѣмъ не примѣчала одиночества, въ коемъ она находилась, и даже не спрашивала о причинахъ отсутствія подругъ своихъ. Придумавъ не за долго предъ тѣмъ средства имѣть таинственныя сношенія съ Людовикомъ, она жила въ мастерской какъ въ сладкомъ убѣжищѣ, одна посреди свѣта. Не думая ни о чемъ, кромѣ молодаго офицера и опасностей, его окружающихъ.
Эта дѣвушка, пламенная энтузіастка благородныхъ характеровъ, проповѣдывала Людовику, чтобы онъ покорился Королевской власти; но Людовикъ не хотѣлъ выходить изъ своего убѣжища. Если страсти родятся и зрѣютъ только подъ вліяніемъ необыкновенныхъ и романическихъ обстоятельствъ, то можно сказать, что обстоятельства никогда не стекались такъ дружно для сопряженія двухъ существъ однимъ чувствомъ. Дружба Джиневры къ Людовику и Людовика къ Джиневрѣ въ одинъ мѣсяцъ сдѣлала болѣе успѣховъ, чѣмъ дружба гостиныхъ въ цѣлые десять лѣтъ. Несчастіе есть оселокъ характеровъ; и такъ Джиневра могла легко узнать и оцѣнить Людовика. Они вскорѣ почувствовали взаимное уваженіе другъ къ другу. Джиневра, которая была нѣсколько постарше Людовика, находила неизъяснимое наслажденіе въ привязанности юноши столь благороднаго, столь испытаннаго уже судьбою и соединявшаго съ опытностію тридцатилѣтняго мужа всѣ прелести цвѣтущей молодости. Съ своей стороны, Людовикъ чувствовалъ невыразимое удовольствіе отъ покровительства, которое онъ позволялъ себѣ принимать отъ двадцати-пятилѣтней дѣвушки. Чувство сіе возбуждало въ немъ какую-то неизъяснимую гордость. Это было уже признакомъ любви. Но соединеніе силы и слабости, нѣжности и гордости, имѣло въ Джиневрѣ непреодолимыя прелести, и Людовикъ былъ совершенно покоренъ ими. Они любили уже такъ глубоко другъ друга, что не имѣли нужды ни доказывать, ни оспоривать это другъ предъ другомъ. Тончайшая разборчивость и очаровательная симпатія составляли душу ихъ сладостнаго существованія.
Въ одинъ день, подъ вечеръ, Джиневра услышала вожделѣнный знакъ. Людовикъ шорошилъ булавкою по панелямъ, такъ что шумъ, производимый имъ, былъ не сильнѣе шума паука, сбирающагося раскидывать свою сѣть. Италіанка бросила взглядъ на мастерскую и, не видя маленькой Лоры, отвѣчала на знакъ. Людовикъ отворилъ дверь, но, взглянувши въ глубину мастерской, примѣтилъ скромную дѣвочку и затворилъ дверь въ ту же минуту. Джиневра удивленная встала; она увидѣла Лору и тотчасъ подошла къ ней:
— «Ты остаешься слишкомъ поздно. Ангелъ мой!» сказала она ей. «Эта голова, мнѣ кажется, ужь совсѣмъ кончена. Стоитъ только бросить отсвѣтъ на этотъ локонъ.»
«Вы бы очень одолжили меня» — отвѣчала Лора, смущеннымъ голосомъ — «если бъ поправили мнѣ эту копію. По крайней мѣрѣ, это осталось бы мнѣ на память…»
— «Очень хорошо!» сказала Джиневра, надѣясь такимъ образомъ проводить ее поскорѣе. «Я думаю» — продолжала она, водя слегка кистью — «что тебѣ не близко ходить въ мастерскую?»
«Ахъ! Джиневра! я оставляю ее!» вскричала заплакавъ дѣвочка: "и навсегда. Это восклицаніе, исполненное унынія, не поразило теперь Италіянку такъ, какъ бы то случилось за мѣсяцъ прежде.
— "Такъ ты оставляешь Г. Сервеня спросила она.
"Или вы не примѣчаете, Джиневра, что, съ нѣкотораго, времени, только я и вы остаемся здѣсь? "
— "Это правда!. ** отвѣчала Джиневра, пораженная вдругъ какъ будто воспоминаніемъ… "Что это значитъ?.. эти барышни ужь не больны ли?.. или не выходятъ ли замужъ?.. или ихъ отцы не сдѣлались ли всѣ Перами?
«Онѣ всѣ оставили Г. Сервеня» — отвѣчала Пора.
— "Оставили? Да отъ чего?
"Отъ васъ, Джиневра! "
— "Отъ меня! вскричала Ишаліянка, вставая, съ грознымъ лицемъ, съ надменнымъ видомъ и съ сверкающими глазами.
«Ахъ! не сердитесь, ради Бога, моя добрая Джиневра!» — вскричала болѣзненно Лора. — «Но маминька хочетъ также, чтобъ и я покинула мастерскую. Всѣ эти; дѣвушки говорили, что у васъ есть любовникъ, что Г. Сервень дозволяетъ ему быть здѣсь въ черномъ чуланѣ… Я никакъ этому не вѣрила и ничего не говорила маминькѣ. Но вчера вечеромъ, Госпожа Планта встрѣтилась съ нею на балѣ и спросила у ней, продолжаетъ ли она посылать меня сюда. Маминька отвѣчала утвердительно, и тогда она повторила ей всѣ клеветы этихъ дѣвушекъ. Маминька меня, очень журила; она думала, что я знала все и, не имѣя довѣренности къ ней, скрыла. Ахъ, моя милая Джиневра! я всегда брала васъ за образецъ себѣ и ничего болѣе не желала, какъ походить на васъ! О! какъ мнѣ больно, что я не могу быть вашею подругою!… Но смотрите! завтра Госпожа Планта и маминька пріѣдутъ къ Г. Сервеню съ выговорами.» —
Громъ, упавшій въ двухъ-шагахъ отъ Джиневры, менѣе бы изумилъ ее, чѣмъ это открытіе.
— «Да что имъ за дѣло до этого?» сказала она со всѣмъ простодушіемъ невинности.
«Всѣ находятъ, что еще очень дурно. Маминька говоритъ, что ето противъ всѣхъ правилъ нравственности.»
— «А ты, Лора, какъ объ етомъ думаешь… ты сама?»
Дѣвочка посмотрѣла на Джиневру. Ихъ мысли слилися. Дора не могла удержать слезъ своихъ, бросилась на шею своей подругѣ и обняла ее.
Въ ету минуту Г. Сервень вошелъ..
«Джиневра!» — вскричалъ онъ съ энтузіазмомъ: — «я кончилъ свою картину!.. Ее кроютъ ужь лакомъ!… Но что здѣсь такое! кажется, барышни изволятъ праздновать вакацію, или разъѣхались по деревнямъ?»
Дора осушила немедленно, свои слезы, поклонилась Г. Сервеню и ушла.
— «Вотъ уже три дни, какъ, мастерская пуста сказала Джиневра. Дѣвушки не воротяся.»
«Э?»…
— "Да не смѣйтесь, " перервала Джиневра: «а выслушайте меня. Я невольною причиною потери вашей репутаціи…»
Художникъ засмѣялся, и прервалъ свою ученицу:
«Моей репутаціи! черезъ нѣсколько дней картина будетъ выставлена!»
— «Дѣло идетъ не о талантѣ вашемъ» — продолжала Италіянка. "Эти дѣвушки разславили, что Г. Людовикъ здѣсь, запертъ, что онъ любитъ, что вы это знаете и что вы помогаете нашей… нашей… любви.
«Такъ чтожь! Тутъ, кажется не совсѣмъ нѣтъ правды» — отвѣчалъ учитель.
Джиневра покраснѣла.
«Матери этихъ дѣвчонокъ дуры» продолжалъ онъ. «Если бъ онѣ пріѣхали ко мнѣ, такъ бы все дѣло объяснилось. Но — стану я объ этомъ заботиться? Жизнь такъ коротка!» —
И онъ щелкнулъ громко пальцами надъ своей головой.
Людовикъ, который слышалъ нѣсколько изъ этого разговора, прибѣжалъ немедленно.
"Вы теряете всѣхъ вашихъ, ученицъ? вскричалъ онъ: « и я долженъ раззорить васъ?»
Художникъ взялъ руку Людовика и Джиневры и соединилъ ихъ.
«Вѣдь вы женитесь, мои любезные дѣти?» спросилъ онъ ихъ съ трогательнымъ добродушіемъ.
Оба опустили глаза въ низъ; и это молчаніе было первымъ признаніемъ, которое они сдѣлали другъ другу.
«Очень хорошо!» продолжалъ Сервень; «и вы будете счастливы — не правда ли? Чтожь можетъ заплатить за удовольствіе быть виною счастія двухъ существъ, такихъ какъ вы?..»
— «Я богата!..» сказала Джиневра: «и вы позволите мнѣ вознаградитъ васъ.»..
«Вознаградить!» вскричалъ Г. Сервень. «Да какъ скоро узнаютъ, что я сдѣлался жертвою слуховъ, распущенныхъ этими дурами — что я скрывалъ у себя изгнанника — то всѣ Парижскіе либералы пришлютъ ко мнѣ своихъ дочерей. Тогда можетъ быть я еще останусь въ долгу у васъ…»
Людовикъ взялъ руку своего покровителя, не могши произнести ни слова. Наконецъ онъ сказалъ умилившимся голосомъ:
"И такъ я обязанъ вамъ моею Джиневрою и всѣмъ моимъ блаженствомъ!…
"Будьте счастливы! « сказалъ живописецъ съ комическимъ вдохновеніемъ, возлагая руки на головы обоихъ любовниковъ… я васъ соединяю…»
Эта шутка художника положила конецъ ихъ умиленію. Они всѣ трое посмотрѣли другъ на друга съ улыбкою; ибо всѣ трое были полны сердечнаго одушевленія.
Италіянка сжала руку Людовика съ силою и простотою, достойною ея родины.
Это была одна изъ тѣхъ торжественныхъ минутъ, коихъ память завѣщавается вѣчности.
«Такъ, дѣти мои!» такъ сказалъ опять живописецъ… «вы думаете что все ужь и кончилось, какъ не льзя лучше?.. А вѣдь вы обманываетесь…»
Оба любовника посмотрѣли на него съ изумленіемъ.
"Не безпокойтесь, " продолжалъ онъ: «меня одного только ваши проказы приводятъ въ нѣкоторое замѣшательство! Госпожа Сервень держится немного старины; и я право не знаю, какъ намъ будетъ съ нею сдѣлаться…»
— «Ахъ Боже мой!» вскричала Джиневра: "а и позабыла, что Госпожа Планше и мать Лоры завтра пріѣдутъ къ вамъ., "
«Пускай ихъ ѣдутъ!» перервалъ живописецъ.
— «Но вы можете себя оправдать предъ ними!» продолжала она, подымая голову съ выраженіемъ благородной гордости. «Г. Людовикъ!» примолвила она, обращаясь къ нему и смотря на него съ значительною улыбкою — «не будетъ болѣе имѣть отвращенія къ Королевскому правленію.»…
Людовикъ также улыбнулся.
— «И такъ» — продолжала она — «завтра поутру я посылаю прозьбу къ одному изъ самыхъ важныхъ лицъ въ Военномъ Министерствѣ — къ человѣку, который не можетъ отказать ни въ чемъ дочери Барона ли Піомбо. Мы получимъ тайное прощеніе для Капитана Людовика!.. А вы» — примолвила она обращаясь къ Г. Сервеню — «вы можете тогда пристыдить матушекъ моихъ доброжелательныхъ подругъ, сказавъ имъ истину!…» —
«Вы сущій Ангелъ!» вскричалъ Г. Сервень.
Эта сцена рѣшила судьбу Джиневры.
Неповиновеніе
править— «Уже шесть часовъ, а Джиневры все еще нѣтъ!?»… вскричалъ Бартоломео.
«Она никогда не возвращалась такъ поздно!» отвѣчала жена Піомбо.
Старики посмотрѣли другъ на друга, со всѣми признаками живѣйшаго безпокойства. Бартоломео, слишкомъ смущенный, не могъ оставаться въ покоѣ: всталъ и раза два прошелъ по гостиной, шагами довольно скорыми для семидесятилѣтняго человѣка.
Благодаря "крѣпкому своему сложенію, Піомбо мало перемѣнился со дня прибытія своего въ Парижъ. Не смотря на высокій ростъ, онъ еще держался прямо; но рѣдкіе и сѣдые волосы его оставляли почти обнаженнымъ выпуклый черепъ, подававшій высокое понятіе о твердости его характера. Лице его сохраняло блѣдность, внушающую почтеніе. Всѣ черты его означены были глубокими морщинами. Пылъ страстей отражался еще въ сверхъестественномъ огнѣ глазъ его, коихъ брови несовершенно посѣдѣли и сохраняли грозную свою движимость. Видъ его былъ суровъ; но, казалось, что Бартоломео имѣлъ право быть таковымъ. Его доброта, его, кротость извѣстна была только женѣ и дочери: ибо въ отправленіи должностей или въ присутствіи незнакомыхъ онъ всегда сохранялъ величіе, которое время напечатлѣло на его лицѣ и на всей его особѣ. Онъ имѣлъ привычку — нахмуривать густыя брови; и лобъ, собирать морщины, и давать взору своему неподвижность, которая дѣлала его мало доступнымъ. Въ теченіе политической жизни своей, она внушалъ всѣмъ такой страхъ, что его почитали неспособнымъ къ обходительности. Но не трудно объяснить, какимъ образомъ утвердилось объ немъ такое мнѣніе. Образъ жизни, правы и вѣрность Піомбо были порицаемы по большей части придворными.,
Бартоломео былъ мужъ непоколебимой честности. Не смотря на множество возлагаемыхъ на него порученій, которыя были бы прибыльны для другаго, у него было не болѣе 2,000 ливровъ годоваго дохода. Если вспомнить о дешевизнѣ доходовъ во время Имперіи и щедрости Наполеона къ тѣмъ изъ его приверженцевъ, которые разумѣли искусство говорить; то не льзя не согласиться, что Баронъ Піомбо былъ человѣкъ необыкновенный. Титуломъ Барона одолженъ онъ былъ только тому, что Наполеонѣ почиталъ необходимымъ облечь Въ сіе достоинство своего тайнаго посланника при одномъ иностранномъ Дворѣ. Бартоломео всегда изъявлялъ непримиримую ненависть къ предателямъ, коими Наполеонъ былъ окруженъ. Говорятъ, будто онъ отступилъ на три шага къ двери Императора, подавъ ему совѣтъ удалить трехъ извѣстныхъ особъ во Франціи, наканунѣ того дня, когда онъ отправлялся въ знаменитую кампанію 1841 года.
Бартоломео съ 8 Іюля не носилъ знака отличія почетнаго легіона. Никогда и никто не представлялъ въ себѣ столь, разительнаго отпечатка тѣхъ старыхъ республиканцевъ, непоколебимыхъ друзей Имперіи, которые оставались еще, подобно живымъ обломкамъ двухъ правленій. Если Баронъ Піомбо не нравился нѣкоторымъ изъ вельможъ, то Дарю, Друо, Карно почитались его друзьями. Что касается до другихъ политическихъ лицъ, то, особенно съ 8 Іюля, занимался онъ ими столько же, сколько дымомъ, пускаемымъ изъ своей сигары. Предсказаніе Наполеона сбылось: ибо Піомбо за довольно умѣренную сумму, данную ему матерью Императора въ обмѣнъ на помѣстья его въ Корсикѣ, купилъ древній домъ Графовъ Живри и оставилъ его безъ всякой перемѣны. Имѣя всегда квартиру отъ правительства, онъ жидъ въ этомъ домѣ, только со времени происшествіи въ Фонтенебло. По обычаю людей необыкновенной простоты и добродѣтели, Баронъ и жена его не занимались наружною пышностію; мебели у нихъ было мало, кромѣ той, которая принадлежала къ стариннымъ украшеніямъ дома. Надобно замѣтить, что огромные, мрачные и высокіе покои сего жилища, широкія зеркала въ старинныхъ позолоченныхъ и отъ времени уже почернѣвшихъ рамахъ, совершенно согласовались съ духомъ Бартоломео и жены его — лицъ, достойныхъ древности.
Во время Имперіи и Ста Дней, Бартоломео, отправлявшій важнѣйшія должности, жилъ великолѣпно, но болѣе для того, чтобъ возвысить свое званіе, чѣмъ блеснуть пышностью. Образъ жизни обоихъ супруговъ былъ такъ скроменъ, такъ спокоенъ, что небольшаго состоянія ихъ было болѣе, чѣмъ достаточно на всѣ ихъ потребности. Въ глазахъ ихъ Джиневра стоила всѣхъ богатствъ на свѣтѣ: она составляла ихъ единственное счастіе и все покорялось ея желаніямъ и даже прихотямъ. Каждое слово ея было почитаемо въ домѣ закономъ.
Когда Баронъ Піомбо, въ Маѣ 1814, оставилъ свое мѣсто, отпустилъ людей и продалъ лошадей, Джиневра не изъявила никакого сожалѣнія. Она подобно родителямъ любила простоту и презирала пышность. Подобно всѣмъ возвышеннымъ душамъ, она полагала всю роскошь, въ силѣ чувствованій, а блаженство въ уединеніи и занятіяхъ. Притомъ же сіи три существа столько любили другъ друга, что внѣшнія условія бытія не могли имѣть цѣны въ глазахъ ихъ.
Часто, особенно послѣ второго паденія Наполеона, Бартоломео и жена его проводили въ восхищеніи цѣлью вечера, слушая пѣніе Джиневры и игру ея на фортепіано. Для нихъ былъ неистощимый источникъ удовольствія въ присутствіи, въ каждомъ словѣ обожаемой дочери. Взоры ихъ слѣдовали за. нею съ; нѣжнымъ безпокойствомъ. Они слышали шаги ея еще на дворѣ, какъ бы они тихи ни были. Подобно любовникамъ, они всѣ трое проводили цѣлые часы въ безмолвіи, понимая краснорѣчіе душевное лучше, нежели Оно можетъ быть выражено словами. Сіе глубокое чувство было жизнію стариковъ и одушевляло всѣ ихъ помышленія. Это были не три человѣческія жизни, но одна, которая подобна пламени костра раздѣлялась на три огненныя полосы.
Иногда воспоминанія о благодѣяніяхъ и бѣдствіяхъ Наполеона, или политика того времени, торжествовали надъ постоянными попеченіями стариковъ, и то потому, что Джиневра вполнѣ раздѣляла политическія ихъ мнѣнія. Горячность, съ которой они искали убѣжища въ сердцѣ единственной дочери своей, была очень естественна. До того времени занятія жизни государственной совершенно поглощали необыкновенную энергію Піомбо; но, съ оставленіемъ должностей. Корсиканецъ почувствовалъ необходимость сосредоточить всего себя въ томъ чувствѣ, которое пережило всѣ прочія. Притомъ, кромѣ узъ, соединяющихъ отца и мать съ дочерью, была, можетъ быть; еще другая, неизвѣстная симъ тремъ существамъ, сильная причина фанатизма взаимной ихъ страсти: они побили другъ друга нераздѣльно. Сердце Джиневры: совершенно принадлежало ея отцу, — также какъ его принадлежало ей. Наконецъ, если справедливо, что мы привязываемся другъ. къ другу, болѣе своими недостатками, нежели хорошими свойствами; то Джиневра совершенно раздѣляла всѣ страсти своего отца. Отсюда происходило одно только несовершенство сей тройственной жизни. Джиневра была непреклонна въ своей волѣ, мстительна, вспыльчива, какимъ былъ и Бартоломео въ молодости. Корсиканецъ старался развить зm дикія чувства въ сердцѣ дочери, подобно льву, который учитъ львенка бросаться на свою добычу. Но это мщеніе могло Имѣть кругомъ своего дѣйствія одинъ только домъ родительскій: и Джиневра ничего не прощала отцу своему; онъ долженъ былъ во всемъ уступать ей.
Піомбо видѣлъ одно ребячество въ этихъ искусственныхъ ссорахъ, но Джиневра уже привыкла брать верхъ надъ родителями.
Среди сихъ бурь, которыя Бартоломео любилъ возбуждать, одного нѣжнаго слова, одного взгляда довольно было, чтобы усмирять разъяренныя сердца ихъ; и никогда не были они такъ близки къ примиренію, какъ когда угрожали другъ другу. Однако, уже лѣтъ съ пять, Джиневра, сдѣлавшись разсудительнѣе своего отца, постоянно уклонялась отъ такихъ ссоръ, Ея вѣрность, преданность, любовь, торжествовавшая надъ всѣми ея мысля мы, и необыкновенная сила разсудка замѣнили прежнюю раздражительность.
Но тѣмъ не менѣе это было причиною великаго зла; ибо Джиневра обращалась съ отцемъ и матерью, съ такимъ равенствомъ, коего послѣдствія всегда бываютъ горестны. Наконецъ, чтобы объяснить всѣ перемѣны, послѣдовавшія съ сими тремя лицами со времени ихъ прибытія въ Парижъ, скажемъ, что и жена его, не получивъ сама никакого образованія, предоставила самой Джиневрѣ выборъ предметовъ для своихъ занятій. По волѣ прихотей своихъ, она всему училась и все бросала; хватала и снова кидала каждую мысль въ свою очередь до тѣхъ поръ, пока живопись сдѣлалась господствующею ея страстью. Въ музыкѣ она имѣла болѣе чувства, нежели основательныхъ свѣденій; по душа ея все дополняла, ибо она обращала ее на всѣ предметы. Она была бы существомъ совершеннымъ, еслибъ имѣла мать, способную руководствовать ея занятіями, и приводить въ гармонію дары, коими природа такъ щедро надѣлила ее. Качества ея были врожденныя, а недостатки происходили отъ несчастнаго воспитанія, которое Корсиканецъ, какъ бы съ умысломъ, старался дать ей.
Піомбо позвонилъ въ колокольчикъ. Вошелъ слуга.
— «Поди на встрѣчу къ дѣвицѣ Джиневрѣ!» — сказалъ ему онъ.
«Я всегда сожалѣю, что у насъ для ней нѣтъ кареты!» замѣтила Баронесса.
— "Она сама того не хотѣла, « отвѣчалъ Піомбо, и посмотрѣлъ на жену, которая, уже сорокъ лѣтъ привыкнувъ къ повиновенію, опустила глаза.»
Баронессѣ было болѣе шестидесяти лѣтъ. Она была высокаго роста, сухощава, блѣдна, вся въ морщинахъ, и совершенно походила на тѣхъ старухъ, коихъ Шнецъ и Флери изображаютъ въ Италіянскихъ сценахъ на своихъ картинахъ. Она почти всегда молчала; и ее можнобъ было принять за новую Мистрисъ Шанди, еслибъ одно слово, взоръ, движеніе не доказывали, что чувства ея сохраняютъ всю силу и свѣжесть молодости. Одежда ея была невыисканна и часто противорѣчила вкусу. Она обыкновенно сидѣла, въ бездѣйствіи на софѣ, какъ Султанша Валида, дожидаясь своей Джиневры, или восхищаясь ею: ибо она только ею жила; ею гордилась. Красота, одежда и ловкость дочери, казалось, сдѣлались ея собственными. Все было для ней хорошо, цогда Джиневра была счастлива. Волосы ея посѣдѣли; и ихъ, оставалось только нѣсколько клочковъ надъ блѣднымъ и покрытымъ морщинами лбомъ и вдоль впалыхъ щекъ.
"Вотъ уже около мѣсяца, какъ Джиневра возвращается нѣсколько позже, " сказала она.
— «Иванъ не такъ скоро пойдетъ!».. вскричалъ нетерпѣливый старикъ. Застегнувъ съ сердцемъ полы, синяго своего кафтана, схватилъ онъ шляпу, надвинулъ ее на глаза, взялъ трость и пошелъ самъ.
«Ты не далеко уйдешь»… закричала ему вслѣдъ жена.
И дѣйствительно, ворота снова затворились и старуха услышала на дворѣ шорохъ платья Джиневры.
Бартоломео внезапно вошелъ, неся, съ торжествомъ на рукахъ дочь, которая старалась отъ него вырваться.
— «Вотъ она! Да Ginevra, la Ginevreltina, la Ginevrina, la Ginevrola, la Ginevretta, la Ginevra bella!…»…
«Батюшка, мнѣ больно!».. вскричала она наконецъ.
Онъ тотчасъ поставилъ ее на полъ, съ какимъ, то почтеніемъ. Она легкимъ движеніемъ головы показала матери, что это шутка, дабы успокоить ее, ибо ша уже испугалась. Блѣдное и безжизненное лице Баронессы, какъ бы по волшебному знаку, оживилось нѣкоторою веселостью. Піомбо съ необыкновенною силою теръ себѣ руки, что было въ немъ вѣрнѣйшимъ признакомъ радости. Онъ привыкъ къ этому при дворѣ, видѣвъ, какъ Наполеонъ сердится на тѣхъ изъ своихъ Генераловъ или Министровъ, которые неусердно служили ему или оказывались въ Немъ нибудь виновными. Всѣ мускулы лица его оживились и каждая морщина на лбу выражала благоволеніе. Старики представляли въ эту минуту образъ увядающихъ растеній, коимъ небольшое количество воды снова возвращаетъ жизнь.
— «За столь, за столъ!» — вскричалъ Піомбо, Онъ подалъ Джиневрѣ широкую руку свою, назвавъ ее «Синьора Шомбелла!» — Другой признакъ веселости.
Кокетка бросила на него самый нѣжный взглядъ.
— «Кстати» — сказалъ ей Піомбо, выходя изъ за стола, — «знаешь ли, что мать твоя замѣтила, что ты уже съ мѣсяцъ остаешься въ мастерской гораздо долѣе обыкновеннаго? По видимому, живопись вредитъ вамъ,.».
«Ахъ, батюшка..».
— Джиневра вѣрно хочетъ неожиданно удивить насъ, сказала мать.
— «Не готовишь ли ты мнѣ картины?»… вскричалъ Корсиканецъ, потирая руки.
"Да — я очень занята въ мастерской, " отвѣчала она.
— Что съ тобой, Джиневра! ты поблѣднѣла! сказала ей мать. — «Нѣтъ!» вскричала Джиневра съ видомъ рѣшительности: «нѣтъ, да не скажутъ, что Джиневра Піомбо солгала хотя одинъ разъ въ своей жизни!»…
При семъ странномъ восторгѣ Піомбо и жена его съ удивленіемъ посмотрѣли на дочь.
— «Я люблю одного молодаго человѣка»… прибавила она прерывающимся голосомъ!
Потомъ, не смѣя взглянуть на родителей, она опустила длинныя рѣсницы, какъ бы для того, чтобъ прикрыть, огонь, блиставшій въ ея глазамъ.
— «Не Принцъ ли это какой» — спросилъ ее насмѣшливо отецъ. Звукъ голоса Піомбо привелъ въ трепетъ и мать и дочь.
«Нѣтъ, батюшка» — отвѣчала она съ скромностію — «это молодой человѣкъ безъ состояніи.»..
— «Стало быть, онъ прекрасенъ собою»…
"Онъ несчастливъ. " —
— «Кто жь это такой?»
«Сподвижникъ Лабедуайера; онъ былъ изгнанъ, безъ всякаго пристанища. Г. Сервень скрылъ его и»…
— «Сервень честной малой и хорошо поступилъ въ этомъ случаѣ!».. вскричавъ Піомбо; «хотя, дочь моя, ты дурно дѣлаешь, что, кромѣ отца, любишь еще другаго человѣка»…
«Не отъ меня зависитъ не любить»… отвѣчала тихо Джиневра.
— "Я льстилъ себя надеждой, " возразилъ отецъ, «что моя Джинавра будешь мнѣ вѣрна до самой смерти моей, что мои и матери ея попеченія объ ней будутъ исключительны и что нѣжная привязанность наша не встрѣтитъ въ душѣ ея другой привязанности»…
«Упрекала ли я васъ въ фанатизмѣ къ Наполеону?» сказала Джиневра. «Развѣ вы меня одну любили? Когда васъ назначили посланникомъ, небыли ли вы въ отсутствіи цѣлые мѣсяцы и не твердо ли я сносила разлуку съ вами? Есть необходимые случаи, которымъ надобно умѣть покоряться»…
— «Джиневра!»…
«Нѣтъ, вы меня любите не для меня самой и упреки ваши показываютъ нестерпимый эгоизмъ.»
--«Ты обвиняешь любовь отца твоего къ тебѣ!» вскричалъ Піомбо съ сверкающими глазами;
"Батюшка, я никогда не осмѣлюсь обвинять васъ, " отвѣчала Джиневра съ большею кротостью, нежели какъ ожидала дрожащая отъ страха мать ея. «Вы правы въ вашемъ эгоизмѣ, какъ и я въ моей любви. Боръ свидѣтель, что еще никакая дочь такъ не выполняла своихъ обязанностей къ родителямъ. Я всегда видѣла одну радость, одну любовь тамъ, гдѣ другіе часто видятъ принужденіе. Вотъ уже пятнадцать лѣтъ, какъ я не удаляюсь изъ подъ родительскаго вашего крыла и всегда почитала удовольствіемъ услаждать жизнь вашу. Но развѣ буду я неблагодарна, если предамся сладостному чувству любви, если буду искать себѣ супруга?»
«А! ты считаешься съ отцемъ… Джиневра.».. возразилъ старикъ страшнымъ голосомъ.
Послѣдовало ужасное молчаніе, которое никто не смѣлъ нарушить. Наконецъ Бартоломео прервалъ его, воскликнувъ раздирающимъ голосомъ:
— «О! останься съ нами, останься дѣвою подлѣ стараго отца своего!' Я не могу вздумать, чтобы ты любила другаго. — Джиневра! Ты не долго будешь ждать свободы..».
"Но, батюшка, подумайте что мы васъ не оставимъ, что мы двое будемъ любить васъ, что вы будете имѣть покровителя, попеченіямъ котораго меня ввѣрите. Вы будете вдвойнѣ любимы, мной и имъ: имъ, который тоже, что я, и мной, которая тоже, что онъ. —
— «О! Джиневра, Джиневра!» вскричалъ Корсиканецъ, крѣпко сжавъ кулаки свои: «за чѣмъ не вышла, ты замужъ, когда Наполеонъ пріучалъ меня къ этой мысли и предлагалъ тебѣ Герцоговъ, и Графовъ.»..
«Они, не любили меня…» сказала Джиневра. «Притомъ я не хотѣла оставить васъ, а они бы увезли меня съ собою…»
— "Ты не хочешь покидать насъ, " сказалъ Піомбо; — "но когда ты выдешь замужъ, мы останемся одни; я знаю тебя, дочь моя, ты уже не будешь любить насъ… Марія, " прибавилъ онъ, взглянувъ на жену, которая сидѣла неподвижна и какъ будто остолбенѣла; «Марія, у насъ нѣтъ больше дочери! Она хочетъ вытти замужъ.»
Старикъ сѣлъ и поднялъ руки къ небу, какъ будто призывая Бога; потомъ удрученный горестью опустилъ на грудь голову. Джиневра видѣла смущеніе отца; и умѣренность гнѣва его раздирала ея сердце. Она ожидала ярости и бѣшенства, но не приготовила душу свою къ тишинѣ и кротости.
"Батюшка, " сказала она трогательнымъ голосомъ, « нѣтъ — Джиневра ваша никогда не оставитъ васъ!.. Но и вы — полюбите. ее хоть нѣсколько для ней самой! — Еслибъ вы знали, какъ онъ меня любитъ! Ахъ! онъ никогда бы не огорчилъ меня!.!»
— «Уже сравненія!»., вскричалъ грознымъ голосомъ Піомбо… «Нѣтъ, я не могу перенесть этой мысли!.». прибавилъ онъ. «Если онъ будетъ любитъ тебя, какъ ты того достойна, онъ убьетъ меня; если онъ не будетъ любить тебя, я пронжу грудь его кинжаломъ.» И руки Піомбо дрожали, и губы дрожали, и онъ весь дрожалъ, и глаза его извергали молнію. Одна Джиневра могла выдержать взглядъ его, ибо глаза ея также воспламенялись и дочь достойна была отца.
— «О! любить тебя! Какой человѣкъ достоинъ этого блаженства?» продолжалъ онъ."Любить тебя отеческою любовью — это уже рай; ктожъ когда нибудь будетъ достоинъ назваться твоимъ супругомъ!"
«Онъ!» сказала Джиневра;« онъ, котораго я чувствую себя недостойной.»
— «Онъ!.».. повторилъ машинально Піомбо: — «кто онъ?..».
«Тотъ, котораго я люблю…»
— «Довольно ли онъ тебя знаетъ, чтобъ обожать тебя?»
"Но, батюшка, " возразила Джиневра съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ; «еслибъ онъ даже не любилъ меня, какъ скоро я люблю его.»..
— «Такъ ты любишь его!.».. вскричалъ Піомбо.
Джиневра отвѣчала легкимъ наклоненіемъ головы.
— «И такъ ты любишь его болѣе, нежели насъ?»
«Эти два чувства не возможно сравнивать.»
— «Одно сильнѣе другаго?» спросилъ Піомбо.
«Я думаю, что такъ»… сказала Джиневра.
— «Такъ тебѣ не бывать за нимъ!..» вскричалъ Піомбо такимъ голосомъ, отъ котораго всѣ окна въ гостинной задрожали.
«Буду» отвѣчала спокойно Джиневра.
— Боже мой! Боже мой! вскричала мать, чѣмъ кончится эта ссора! Пречистая Дѣва! помилуй насъ.
Баронъ, ходившій по комнатѣ скорыми шагами, сѣлъ; холодная строгость выражалась на лицѣ его; онъ пристально посмотрѣлъ на дочь и сказалъ ей кроткимъ и слабымъ голосомъ:
— «Нѣтъ, Джиневра, нѣтъ, ты не выдешь за него замужъ! О! не говори — неговори этого роковаго: да… Позволь мнѣ думать противное. Хочешь ли ты видѣть отца у ногъ твоихъ и сѣдые волосы его во прахѣ предъ тобою — я буду умолять тебя..».
"Джиневра Піомбо, " отвѣчала она, "не привыкла обѣщать и не держать своего слова."Я дочь ваша."
— Она говоритъ правду, сказала Баронесса, мы для супружества и живемъ на свѣтѣ…
— «Такъ и ты поощряешь ее къ непослушанію?»
"Противиться несправедливому приказанію, « отвѣчала Джиневра, „не означаетъ еще непослушанія.“
— „Приказанье не можетъ быть несправедливо, дочь моя, когда ты слышишь его изъ устъ отца своего… Можешь ли ты судить меня? Отвращеніе, которое я чувствую, не есть ли внушеніе, посылаемое свыше? Я, можетъ быть, предостерегаю тебя отъ несчастія.“
„Несчастіе могло бъ быть тогда только, когдабъ онъ не любилъ меня!“
— „Все онъ!..“.
„Да! всегда!“ возразила она: „въ немъ заключается моя жизнь, мое благо, всѣ мои помышленія, и еслибъ я даже повиновалась вамъ, то онъ всегда бы остался въ сердцѣ моемъ.“
— „Ты насъ больше не любишь.“.. вскричалъ Піомбо.
„O!“ сказала Джиневра, покачавъ головою.
— „Такъ забудь его, останься намъ вѣрна… Послѣ насъ… Понимаешь?“..
„Батюшка, хотите ли вы, чтобы я желала вашей смерти?“
— „Я проживу долѣе твоего; дѣти, не почитающіе родителей, прежде времени умираютъ!“ вскричалъ отецъ, доведенный до послѣдней степени гнѣва.
„Тѣмъ скорѣе надобно мнѣ выдти замужъ и стараться быть счастливой!“ сказала она: Такое хладнокровіе, такая сила разсудка привели Піомбо въ замѣшательство. Кровь сильно бросилась ему въ голову, онъ весь побагровѣлъ. Страшно было смотрѣть на него.
Джиневра содрогнулась. Она, подобно шпицѣ, прыгнула на колѣна къ отцу, и, обвивъ шею его нѣжными своими руками, начала ласкать его и воскликнула въ умиленіи:
„О! пусть я умру первая! я не переживу тебя, батюшка, добрый батюшка!“
„О! моя Джиневра, мой Джиневрисса, моя Джиневретта!“ отвѣчалъ Піомбо, коего весь гнѣвъ изчезъ отъ одной этой ласки, подобно льду, тающему отъ лучей солнца.
— Пора вамъ было кончить! сказала Баронесса растроганнымъ голосомъ.
„Бѣдная матушка!..“
— „А! Джиневретта, Джиневра-белла.“…
Отецъ игралъ съ дочерью, какъ съ шестилѣтнимъ ребенкомъ. Съ дѣтскою радостью расплеталъ онъ ея волнистыя косы, и качалъ ее на колѣнахъ. Какое то безуміе выражалось въ его нѣжности. Дочь поцѣловала его, побранила и старалась разными играми и шутками получить дозволеніе представить ему Людовика; но отецъ шутками же все отговаривался. Она показывала, что сердится, опять ласкала его, снова сердилась, и къ концу вечеру была весьма довольна тѣмъ, что по крайней мѣрѣ запечатлѣла въ сердцѣ отца любовь свою къ Людовику и мысль о близкой свадьбѣ.
На другой день она болѣе не говорила о любви своей, пошла позже въ мастерскую и возвратилась оттуда ранѣе обыкновеннаго. Она сдѣлалась съ отцемъ ласковѣе, нежели когда нибудь, и изъявляла живѣйшую благодарность, какъ бы за согласіе, которое онъ своимъ молчаніемъ давалъ на бракъ ея.
Вечеромъ она долго занималась музыкой и часто восклицала:
„Для этаго ноктюрна нуженъ былъ бы мужской голосъ!“
Она была Итальянка, этого довольно. Черезъ недѣлю послѣ того мать подозвала ее къ себѣ и сказала ей на ухо: „я уговорила отца принять его.“ Джиневра, какъ ребенокъ, запрыгала отъ радости.
„О! матушка! о! какъ я счастлива!.“..
И такъ въ этотъ день Джиневра возвратилась въ домъ отца своего вмѣстѣ съ Людовикомъ. Бѣдный молодой человѣкѣ только во второй разъ еще оставлялъ тогда свое убѣжище.
Дѣятельное ходатайство Джиневры у Герцога Фельтрскаго, тогдашняго военнаго Министра, было увѣнчано полнымъ успѣхомъ. Людовикъ былъ внесенъ въ контроль офицеровъ, непомѣщенныхъ еще на вакансіи. Это былъ уже большой шагъ къ лучшей будущности.
Джиневра предупредила Людовика о всѣхъ препятствіяхъ, ожидающихъ его у Барона; Онъ не смѣлъ признаться ей въ опасеніи своемъ ему не понравиться. Этотъ человѣкъ, столь мужественный въ несчастій, столь храбрый на полѣ сраженія, трепеталъ при мысли 6 вступленіи своемъ въ домъ Піомбо.
Джиневра замѣтила его смущеніе; и это безпокойство, причину котораго она отгадывала, было для ней новымъ доказательствомъ любви.
„Какъ вы блѣдны!“ сказала она ему, когда они входили въ домъ.
— О! Джиневра, еслибъ это касалось только до моей жизни.»…
Бартоломео вѣроятію былъ предувѣдомленъ женою о посѣщеніи того, котораго любила, его Джиневра: ибо, услышавъ шаги дочери, онъ не пошелъ къ ней на встрѣчу, а остался въ креслахъ, въ которыхъ обыкновенно сиживалъ. Онъ былъ мраченъ и суровость выражалась во всѣхъ чертахъ лица его."..
"Батюшка, сказала Джиневра, « я привела къ вамъ молодаго человѣка, котораго вамъ вѣрно пріятно будетъ видѣть. Онъ сражался въ четырёхъ шагахъ отъ Императора при Мон-Сен-Жанѣ?..»
Баронъ всталъ, украдкой посмотрѣлъ на Людовика и сказалъ насмѣшливымъ голосомъ: «у васъ нѣтъ знака отличія?»
--«Я не ношу ордена почетнаго легіона», отвѣчалъ скромно Людовикъ, котораго Баронъ не приглашалъ даже сѣсть.
Джиневра, оскорбленная невѣжливостью отца, подвинула ему стулъ.
Отвѣтъ Офицера понравился старому сподвижнику Наполеона.
Баронесса Піомбо, видя, что брови мужа ея снова приняли прежнее свое положеніе, рѣшилась сказать: "я нахожу удивительное сходство между этимъ молодымъ человѣкомъ и Ниною Порта. Не правда ли, что у него вся физіономія фамиліи Порта?
— "Это очень естественно, " отвѣчалъ Людовикъ, на котораго устремлены были сверкающіе взоры Піомбо: «Нина была сестра моя.»..
— «Ты Луиджи Порта?».. спросилъ старикъ слабымъ голосомъ, бросивъ на него яростный взглядъ.
«Да!»
Бартоломео всталъ. Онъ пошатнулся и принужденъ былъ опереться на стулъ. Потомъ посмотрѣлъ на жену. Марія Піомбо подошла къ нему; и оба въ безмолвіи, взяли другъ друга подъ руки, и вышли изъ гостиной, оставляя дочь съ какимъ то ужасомъ.
Луиджи Порта въ остолбенѣніи смотрѣлъ на Джиневру. Она сдѣлалась блѣдною, подобно мраморной статуѣ, и стояла неподвижно, устремивъ глаза на дверь, въ которую вышли отецъ и мать ея. Въ молчаніи и уходѣ ихъ было нѣчто торжественное, приводившее ее въ ужасъ, чувство, которое, можетъ быть, первый еще разъ въ жизни проникло въ душу ея. Она всплеснула руками, и, крѣпко сжавъ ихъ, сказала такимъ растроганнымъ голосомъ, который могъ быть понятенъ только для любовника:
«О! сколько несчастія въ одномъ словѣ!.»..
— «Джиневра! я въ изумленіи отъ вашего ужаса. Заклинаю васъ нашею любовью, объясните мнѣ, что сказалъ я?» спросилъ Луиджи Порта.
"Батюшка, " отвѣчала она, «никогда не говорилъ мнѣ о бѣдствіяхъ нашего семейства; а когда мы оставили Корсику, я была столько мала, что не могла знать ихъ.»
— "Мы враги? " спросилъ съ трепетомъ Луиджи!
«Да. Я уже отъ матушки узнала, что Порты убили моихъ братьевъ, сожгли нашъ домъ и что батюшка въ отмщеніе истребилъ все ихъ семейство. Но вы какъ остались живы? Онъ былъ увѣренъ, что привязалъ васъ къ постели, прежде нежели зажегъ домъ вашъ?»
— "Не знаю, " отвѣчалъ Луиджи. "Мнѣ было шесть лѣтъ, когда меня привезли въ Геную, къ одному старику, по имени Колонна. Мнѣ никогда. не говорили о моемъ семействѣ. Я зналъ только то, что я сирота, не имѣю никакого состоянія и что Колонна мой опекунъ. Я носилъ имя его до тѣхъ поръ, пока вступилъ въ службу. Здѣсь понадобились свидѣтельства о моемъ происхожденіи; и тогда только Колонна сказалъ мнѣ, что хотя я едва вышелъ изъ дѣтства, но имѣю враговъ. Онъ совѣтовалъ мнѣ носить одно имя Луиджи, чтобъ"избѣжать ихъ мщенія. Я послѣдовалъ его совѣту."
«Удалитесь, удалитесь, Луиджи!.».. вскричала Джиневра. «Я провожу васъ. Пока вы въ домѣ отца моего, вамъ нечего опасаться: но будьте осторожны; ибо какъ скоро вы изъ него выдете, то будете со всѣхъ сторонъ окружены опасностями. У батюшки въ услуженіи два Корсиканца, и если не онъ, то они угрожаютъ вашей жизни.»
— "Джиневра, " сказалъ онъ, «эта наслѣдственная ненависть будетъ ли существовать между нами?.»
Она печально улыбнулась и опустила голову.
Но скоро опять поднявъ ее, сказала съ нѣкоторою нѣжностью:
«О! Луиджи! Надобно, чтобъ чувства наши были очень непорочны, очень искренни, чтобъ я имѣла твердость идти тѣнь путемъ, который я избрала!.. Но здѣсь идетъ дѣло о счастіи всей нашей жизни, не правда ли?»
Луиджи отвѣчалъ одной улыбкой И пожалъ руку Джиневры. Она поняла, что только истинная любовь можетъ въ такія минуты презирать обыкновенныя увѣренія. (Спокойное и нѣмое выраженіе чувствованіи Людовика выражало нѣкоторымъ образомъ всю ихъ силу и полноту. Участь двухъ любовниковъ была рѣшена.
Джиневра видѣла впереди еще много горестей; но мысль оставить своего любовника, мысль, которая, можешь быть, коснулась души ея, совершенно, изчезла. Она навсегда принадлежала ему.
Съ быстротою увлекла она его за собою, и тогда только оставила, когда онъ вошелъ въ домъ, гдѣ Г. Сервень нанялъ для него небольшую квартиру.
Когда Джиневра возвратилась къ отцу съ видомъ спокойствія, означающаго непоколебимое намѣреніе — никакая перемѣна въ обращеніи не обличала волненія души ея. Она бросила на отца и мать, которыя уже садились за столъ, взглядъ, исполненный кротости. Она замѣтила, что престарѣлая мать ея плакала? и краснота померкшихъ глазъ Баронессы на минуту потрясла ея душу: но она скрыла свое смущеніе; Піомбо, безмолвный и мрачный, казалось, былъ жертвою горести, слишкомъ сильной, слишкомъ жестокой, чтобъ измѣнить ей словами. Люди подали обѣдъ, но никто не прикоснулся къ нему. Отвращеніе отъ пищи есть одинъ изъ признаковъ сильнаго волненія души. Всѣ трое встали; не сказавъ другъ другу ни одного слова.
Джиневра сѣла между отцомъ и матерью въ огромной, мрачной ихъ гостиной. Піомбо хотѣлъ говорить, но не нашелъ словъ; началъ ходить по комнатѣ, но силы ему измѣнили; онъ снова сѣлъ въ свои кресла и позвонилъ.
— "Иванъ, " сказалъ онъ наконецъ слугѣ, «разложи огонь, я озябъ.»..
Джиневра содрогнулась и съ безпокойствомъ посмотрѣла на отца. Борьба чувствъ его была, конечно ужасна, ибо лице его было совершенно разстроено. Джиневра узнала всю мѣру угрожавшей ей опасности, но не страшилась ее; между тѣмъ взоры, украдкою бросаемые на нее старикомъ, казалось, выражали въ эту минуту боязнь, внушаемую ему нравомъ дочери, коего необузданность онъ самъ старался развить. Между ими должно было произойти что-нибудь рѣшительное. И потому увѣренность въ перемѣнѣ, которая могла послѣдовать, въ чувствахъ отца и дочери, напечатлѣла тайный ужасъ на лицѣ Баронессы*
— "Джиневра, " сказалъ наконецъ Піомбо, не смѣя взглянуть на нее, «ты любишь врага нашего дома.»
«Это правда!» отвѣчала она.
--«Надобно выбирать между нами и имъ. Жажда мщенія составляетъ, часть насъ самихъ: кто не раздѣляетъ моей ненависти, тотъ не принадлежитъ къ моему семейству.»
«Выборъ мой сдѣланъ!» отвѣчала она спокойнымъ голосомъ.
Спокойствіе Джиневры обмануло Бартоломео.
— «O! милая дочь моя!» воскликнулъ онъ.
Слезы — первыя, которыя пролилъ онъ въ своей жизни — омочили его рѣсницы.
«Я буду женою его!»… сказала отрывисто Джиневра.
Бартоломео былъ пораженъ сими словами, но скоро, возразилъ съ хладнокровіемъ:
— "Этого не будетъ, пока я живъ… я никогда не дамъ своего согласія на этотъ бракъ… "
Джиневра хранила молчаніе.
— "Подумай, " продолжалъ Баронъ, «что Луиджи сынъ убійцы братьевъ твоихъ.»
"Ему было шестъ лѣтъ, когда совершено убійство; онъ въ немъ невиненъ, " отвѣчала Джиневра.
— «Онъ Порта!».. вскричалъ Бартоломео.
«Но могла ли я когда-нибудь раздѣлятъ эту ненависть?» возразила съ живостью Джиневра; «внушали ли вы мнѣ съ дѣтства, что имя Порта означаетъ чудовище? Могла ли я думать, чтобъ остался въ живыхъ хотя одинъ изъ тѣхъ, которыхъ вы умертвили?»
— «Онъ Порта!» сказалъ Піомбо. "Еслибъ отецъ его нашелъ тебя въ постели, тебя бы не было на свѣтѣ. Онъ бы не одинъ, а сто разъ умертвилъ тебя.
«Можетъ-быть,» отвѣчала она, «но сынъ его далъ мнѣ болѣе, чѣмъ жизнь… Одинъ взглядъ его приноситъ мнѣ такое счастіе, безъ котораго нѣтъ жизни. Онъ научилъ меня чувствовать! Я, можетъ быть, видала лица прекраснѣе его, но ни одно еще такъ не обворожало меня; я, можетъ быть, слыхала голоса… но нѣтъ, нѣтъ, никогда не слыхала я такого очаровательнаго голоса… Онъ любитъ меня!.. Онъ будетъ моимъ супругомъ!.»
--«Никогда!».. вскричалъ Піомбо громовымъ голосомъ."Лучше смерть твоя, Джиневра!«..
Онъ всталъ и началъ скорыми шагами ходить по гостиной, произнося несвязныя слова съ, разстановкой, которая выражала все волненіе души его.
— „Ты, можетъ быть, думаешь переломишь волю мою. Разувѣрь себя.“
— Я не хочу, чтобы Порта былъ зятемъ моимъ…
— Таково мое рѣшеніе.
— Чтобъ этого не было никогда и въ поминѣ между нами.
— Я Бартоломео Піомбо. Слышишь ли, Джиневра?»…
«Развѣ есть таинственный смыслъ въ этихъ словахъ?» спросила она съ холодостью.
— «Да — онѣ означаютъ, что у меня есть кинжалъ и что я не боюсь людей!»
Джиневра встала.
"Хорошо, " сказала она, «я Джиневра Піомбо, и объявляю, что черезъ шесть мѣсяцевъ буду женою Луиджи Порты!»
— «Вы настоящій тиранъ!, батюшка!».. прибавила она послѣ страшнаго молчанія.
Бартоломео сжалъ кулаки, и, ударивъ ими объ мраморный каминъ, сказалъ въ полголоса: «а! мы въ Парижѣ», потомъ замолчалъ, сложилъ на крестъ руки, опустилъ голову на грудь и не говорилъ болѣе ни одного слова во весь вечеръ. Джиневра показывала удивительное хладнокровіе. Она сѣла за фортепіано, пѣла, играла очаровательныя фантазіи съ такою непринужденностью, съ такимъ чувствомъ, которыя означали совершенную свободу мыслей, и такимъ образомъ торжествовала. надъ о ищемъ, коего чело, по видимому, не смягчалось.
Старикъ съ горестью чувствовалъ эту нѣмую обиду; онъ пожиналъ въ эту минуту горькіе плоды воспитанія, даннаго имъ дочери. Почтеніе есть оплотъ, защищающій какъ родителей, такъ и дѣтей: первыхъ избавляетъ онъ отъ горестей, вторыхъ отъ угрызеній совѣсти.
На другой день Джиневра въ обыкновенное время собралась идти въ мастерскую, она нашла ворота запертыми.
Бартоломео запретилъ выпускать дочь свою. Джиневра скоро нашла средство увѣдомить Людовика о строгости, которой она была жертвою.
Служанка, не умѣвшая читать, доставила молодому офицеру письмо Джиневры. Въ теченіе пяти дней любовники переписывались, употребляя на то разныя хитрости. Отецъ рѣдко говорилъ съ дочерью. Оба хранили во глубинѣ сердецъ сѣмена взаимной ненависти. Они страдали съ гордостью и въ безмолвіи. Чувствуя, сколь сильны узы любви, привязывающія ихъ другъ къ другу, они, казалось, тщетно старались ихъ разорвать. Никакая сладостная мысль не оживляла, какъ прежде, суровыя черты Бартоломео при видѣ Джиневры. Онъ былъ мраченъ. Джиневра бросала на отца дикіе взоры. Упрекъ выражался на челѣ невинности. Она иногда предавалась радостнымъ мыслямъ; но угрызенія совѣсти, казалось, помрачала глаза ея. Даже не трудно было угадать, что она никогда не будетъ спокойно наслаждаться благополучіемъ, которое составитъ несчастіе родителей. Но у Бартоломео и дочери его нерѣшительность, происходящая Отъ врожденной доброты души, должна была уступить гордости и злопамятности, свойственной Корсиканцамъ. И дѣйствительно они оба ободряли себя въ гнѣвѣ будущностію. Можетъ быть, они льстили себя надеждою, что одинъ уступитъ другому.
Въ день рожденія Джиневры, Баронесса, огорченная симъ несогласіемъ, угрожавшимъ несчастными послѣдствіями, рѣшилась помирить отца съ дочерью, полагаясь на воспоминанія, которыя этотъ день долженъ былъ пробудить въ душахъ ихъ.
Они собрались всѣ трое въ комнатѣ Бартоломео; но Джиневра, угадавъ намѣреніе матери, по нерѣшимости, написанной на лицѣ ея, печально улыбнулась. Въ эту минуту, слуга доложилъ о приходѣ двухъ нотаріусовъ. Они взошли.
Бартоломео пристально посмотрѣлъ на дѣльцевъ; въ холодныхъ лицахъ ихъ было что-то оскорбительное для раздраженныхъ душъ всѣхъ трехъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ.
Старикъ съ безпокойствомъ взглянулъ на дочь и замѣтилъ на лицѣ ея изображеніе удовольствія и улыбку, торжества, которыя не обѣщали ему ничего хорошаго. Онъ старался однако же сохранить обманчивую неподвижность. Лице его не выражало никакого смущенія; и онъ съ спокойнымъ любопытствомъ смотрѣлъ на двухъ нотаріусовъ.
Они сѣли по знаку, сдѣланному имъ хозяиномъ.
«Государь мой! вы ли Баронъ Піомбо?» спросилъ изъ нихъ старшій лѣтами.
Бартоломео наклонился. Нотаріусъ сдѣлалъ легкое движеніе головою и, подобно казначей"скому чиновнику, — Посмотрѣлъ на Джиневру изъ подлобья. Потомъ вынулъ табакерку, открылъ ее, взялъ щепотку табаку и началъ нюхать его съ разстановкой, сперва стаpaясь найти первыя слова своей рѣчи и потомъ произнося ихъ — (ораторская хитрость, которую строчный знакъ можетъ выразить только весьма, весьма несовершенно):
«M. Г.,» сказалъ онъ, «мы присланы къ вамъ — товарищъ мой и я — для исполненія закона и — прекращенія несогласій — по видимому возникшихъ между вами и-вашею дочерью — на счетъ ея брака съ Г. Луиджи Порта, моимъ кліентомъ.»
Это вступленіе, высказанное довольно самонадѣянно, вѣроятно показалось ему столько краснорѣчивымъ, что онъ усумнился въ возможности вдругъ понять его; и такъ онъ остановился, смотря на Бартоломео съ видомъ, свойственнымъ дѣловымъ людямъ и составляющимъ странную смѣсь раболѣпства съ вольностью. Привыкнувъ показывать, что принимаютъ большое участіе въ людяхъ, съ которыми имѣютъ дѣло, нотаріусы умѣютъ давать лицу своему различное выраженіе, смотря по обстоятельствамъ. Эта маска благосклонности, коей не трудно понять лукавство и механизмъ, такъ разсердила Бартоломео, что онъ долженъ былъ призвать на помощь всю силу своего разсудка, чтобы не выкинуть нотаріуса въ окно. Гнѣвъ выражался во всѣхъ морщинахъ лица его; замѣтивъ это, нотаріусъ сказалъ самъ себѣ:
"А! а! Слова мои дѣйствуютъ…
— "Но, " началъ онъ опять медоточивымъ голосомъ, " въ такихъ случаяхъ, Господинъ Баронъ, должность наша состоитъ въ примиреніи. И потому покорно прошу меня выслушать. Очевидно, что дѣвица Джиневра Піомбо достигла нынѣ того возраста, въ которомъ ей достаточно почтительнаго требованія, чтобъ приступить къ совершенію брака не смотря на отказъ въ согласіи со стороны родителей… Такъ какъ обыкновенно въ семействахъ — которыя пользуются нѣкоторымъ уваженіемъ — принадлежатъ къ нѣкоторому сословію — сохраняютъ свое достоинство — ко, торыя наконецъ имѣютъ причины не разглашать своихъ несогласій — и сверхъ того сами себѣ не желаютъ зла, налагая печать отверженія на будущность двухъ супруговъ — въ такихъ почтенныхъ семействахъ, говорю я — обыкновенно не допускаютъ подобныхъ актовъ, остающихся памятниками несогласія, которое, наконецъ всегда почти прекращается.
— «Какъ скоро дѣвица прибѣгаетъ къ законному требованію согласія родителей, очевидно, что воля ея слишкомъ непоколебима — чтобъ отецъ — или мать» — прибавилъ онъ, обращаясь къ Баронессѣ — «могли надѣяться, что она послѣдуетъ ихъ совѣтамъ. И какъ тогда родительское сопротивленіе тщетно — вопервыхъ по вышесказанной причинѣ — а вовторыхъ по, праву закона; то ясно, что всякой разсудительный отецъ, сдѣлавъ дочери послѣднее увѣщаніе, долженъ дать ей свободу.»..
Нотаріусъ остановился: ибо замѣтилъ, что могъ бы говорить еще два часа, не дождавшись никакого отвѣта. Кромѣ того, онъ чувствовалъ какое то смущеніе при видѣ старика, котораго старался убѣдить. Въ лицѣ Бартоломео произошла страшная перемѣна. Сжавшіяся морщины придавали ему свирѣпый видъ: Онъ, подобно тигру, бросалъ на нотаріуса яростные взгляды. Баронесса была безмолвна и, казалось, не принимала участія въ этомъ явленіи, Джиневра съ спокойствіемъ и твердостью ожидала рязвязки; ибо она знала, что слова нотаріуса будутъ успѣшнѣе ея собственныхъ; казалось, что она рѣшилась молчать. За симъ послѣдовала мертвая тишина, и даже оба нотаріуса содрогнулись, ибо никогда еще не были они приняты съ такимъ безмолвіемъ. Они посмотрѣли другъ на друга, встали и отошли къ окну.
«Встрѣчались ли тебѣ когда-нибудь такіе кліенты?» спросилъ старшій своего товарища.
— "Отъ нихъ ничего не дождешься, " отвѣчалъ этотъ. — «На твоемъ мѣстѣ я бы ограничился чтеніемъ требованія. Старикъ не очень забавенъ. Онъ сердитъ, и ты ничего не сдѣлаешь своими увѣщаніями.»
Тогда старый нотаріусъ, которому Людовикъ поручилъ свое дѣло, вынулъ гербовую бумагу, содержащую словесное требованіе (procès verbal), предварительно уже изготовленное и, прочитавъ оное, попросилъ съ холодностью Бартоломео дать ему отвѣтъ.
— «Такъ во Франціи есть законы, уничтожающіе власть родительскую?»… спросилъ Корсиканецъ.
"Государь мой! «отвѣчалъ нотаріусъ льстивымъ голосомъ.
— „Вырывающіе дочь изъ объятій отца“..
„Государь мой!“…
— „Лишающіе старика послѣдняго утѣшенія.“..
„Государь мой! дочь ваша принадлежитъ вамъ только.“..
— „Умерщвляющіе его.“..
„Позвольте, Государь, мой.“..
Нѣтъ ничего ужаснѣе хладнокровія, и мѣлочныхъ разсужденій нотаріусовъ въ тѣхъ горестныхъ случаяхъ, въ которыхъ нужно ихъ посредничество.
Два нотаріуса, которыхъ Піомбо видѣлъ передъ собою, казалось ему, вырвались изъ самаго ада. Холодная и скрытная до тѣхъ поръ ярость его прорвалась изъ границъ въ ту минуту, какъ его противникъ произнесъ спокойнымъ голосомъ роковое — „позвольте!“
Онъ схватилъ длинный кинжалъ, висѣвшій на гвоздѣ надъ каминомъ, и кинулся на дочь. Нотаріусы бросились между имъ и Джиневрою; но Піомбо, съ пылающимъ лицемъ и сверкающими глазами, которые казались ужаснѣе самаго блеска кинжала, грубо оттолкнулъ посредниковъ. Когда Джиневра увидѣла себя близъ отца своего, она пристально посмотрѣла на него съ торжествующимъ видомъ, медленно подошла къ нему и стала на колѣна.
— „Нѣтъ! нѣтъ! вскричалъ Піомбо, я не могу!…
И онъ бросилъ кинжалъ съ такой силой, что онъ воткнулся въ панели.“
„Умоляю васъ о согласіи!“ сказала она. Вы колеблетесь умертвить меня, а отказываете мнѣ въ жизни. О, батюшка! никогда я столько не любила васъ — отдайте мнѣ Людовика! Я на колѣнахъ испрашиваю вашего согласія! О, батюшка, дочь ваша смиряется передъ вами! моего Людовика или — смерть!»
Сильное раздраженіе чувствъ не позволило ей болѣе говорить — она потеряла голосъ; но судорожныя ея усилія доказывали, что она находится между жизнію и смертію.
Бартоломео съ гнѣвомъ оттолкнулъ ее.
— «Бѣги! сказалъ онъ.» Жена Луиджи Порта не можетъ быть Джиневрою Піомбо. У меня нѣтъ болѣе дочери. Я не имѣю силы проклинать тебя; но я покидаю… тебя — у тебя болѣе нѣтъ отца"!…
— Моя Джиневра Піомбо погребена здѣсь! вскричалъ онъ потомъ гробовымъ голосомъ и крѣпко прижалъ руку къ сердцу.
— Ступай же, несчастная!.. прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія. Ступай и никогда не являйся предо мною, а Потомъ взявъ Джиневру за руку и сжавъ ее съ удивительною силою, увлекъ ее и въ молчаніи вывелъ изъ дому.
"Луиджи! "вскричала Джиневра, входя въ комнату молодаго Офицера; «мой Луиджи! Любовь теперь все наше богатство!»
— «Мы богатѣе всѣхъ царей земныхъ!» отвѣчалъ онъ.
«Отецъ и мать покинули меня!» сказала она въ глубокой задумчивости.
— «Я буду любить тебя за нихъ.»
«И такъ мы будемъ очень счастливы!» вскричала она съ радостью, въ которой было что-то ужасное.
— «О, конечно!»…
Бракъ.
правитьДжиневра, оставивъ отца своего, пошла просить Гжу Сервень принять ее подъ свое покровительство и дать ей убѣжище до истеченія срока, назначеннаго закономъ для бракосочетанія съ Луиджи Порта; но здѣсь получила она первыя понятія о горестяхъ, коими, окружены бываютъ въ свѣтѣ тѣ, кои не слѣдуютъ его обычаямъ. Гжа Сервень была очень недовольна вредомъ, нанесеннымъ мужу ея приключеніемъ Джиневры, и потому приняла ее очень холодно. Она вѣжливо и осторожно дала ей почувствовать, чтобъ она не надѣялась на ея помощь. Будучи слишкомъ горда, чтобъ настаивать въ своей просьбѣ, Джиневра, удивленная эгоизмомъ, къ которому еще не привыкла, наняла комнату въ гостинницѣ, недалеко отъ того дома, гдѣ жилъ Луиджи, и съ нетерпѣніемъ дожидалась дня своей свадьбы.
Луиджи Порта проводилъ дни у ногъ своей невѣсты. Пламенная любовь и непорочность чувствъ его разгоняла тучи, которыя родительское проклятіе навѣвало на чело Джиневры. Онъ описывалъ ей будущность такими прелестными красками, что она наконецъ улыбалась; и почти непрерывное очарованіе заставляло ее мало по малу забывать о суровости родителей.
Однажды поутру служанка подала ей нѣсколько большихъ узловъ, принесенныхъ незнакомцемъ. Въ нихъ заключалось бѣлье, матеріи и множество вещей, необходимыхъ для молодой дѣвушки, вступающей въ супружество. Она, узнала въ этомъ прозорливую нѣжность матери. Разбирая сіи подарки, нашла она кошелекъ, содержавшій принадлежащую ей сумму денегъ, къ которой Баронесса прибавила еще плоды собственной своей бережливости. При деньгахъ было письмо, въ коемъ Марія Піомбо умоляла дочь оставить, если еще не поздо, пагубное свое намѣреніе. Она писала, что только при величайшихъ предосторожностяхъ могла доставишь ей сіи слабыя пособія. Письмо заключалось просьбою не укорять ее въ жестокости, если она въ послѣдствіи оставитъ ее безъ помощи; она боялась, что не будетъ болѣе имѣть средствъ оказывать ей вспомоществованіе: ибо Бартоломео принялъ противъ того самыя строгія мѣры. Наконецъ она благословляла ее, желала ей счастія въ супружествѣ и увѣряла, что только и думаетъ о милой дочери.
Въ этомъ мѣстѣ слезы изгладили нѣсколько словъ…
— «О, матушка, матушка!»., вскричала въ умиленіи Джиневра.
Она чувствовала непреодолимое влеченіе бросишься къ ногамъ матери, подышать еще благодатнымъ воздухомъ подъ кровомъ родительскимъ. Сердце ея уже совсѣмъ рѣшилось, какъ, вдругъ вошелъ Луиджи. Она посмотрѣла на него: вся нѣжность ея исчезла, слезы обсохли на глазахъ ея. Она-не имѣла силъ оставить своего Луиджи. Онъ былъ такъ несчастливъ, онъ такъ любилъ ее! Она знала, что въ ней одной заключается вся надежда благороднѣйшаго созданія; любить его и покинуть — такая жертва была бы измѣной. Джиневра великодушно скрыла горесть свою во глубинѣ души. Притомъ же любовь дѣлаетъ оба сердца, въ коихъ господствуетъ, равнодушными ко всему, что выходитъ изъ ея сферы, и даже доводитъ ихъ до ожесточенія.
Наконецъ наступилъ день, назначенный для. вѣчнаго ихъ соединенія.
Джиневра была одна; ибо Луиджи воспользовался временемъ, когда она начала одѣваться, чтобы сходить за свидѣтелями, нужными для подписанія свадебнаго ихъ акта.
Свидѣтели сіи были честные люди. Одинъ былъ старый Гусарскій Квартермистрь, коему Луиджи въ походахъ не разъ Оказывалъ услуги, кои никогда не изглаживаются въ сердцѣ честнаго человѣка. Онъ завелъ наемныя кареты и имѣлъ у себя нѣсколько фіакровъ. Другой былъ подрядчикъ каменныхъ работъ и хозяинъ того дома, гдѣ должны были жить новобрачные. Они вмѣстѣ съ Луиджи пришли за невѣстой. Люди сіи, мало привыкшіе къ свѣтскимъ приличіямъ, и не видя ничего необыкновеннаго въ услугѣ, оказываемой ими Людовику, одѣлись чисто, но безъ всякой пышности, такъ что ничто не показывало, чтобъ они принадлежали къ веселому обществу брачнаго торжества. Сама Джиневра одѣта была просто, какъ прилично было ея состоянію; но въ красотѣ ея было такое благородство, такое величіе, что при видѣ ея слова замерли на устахъ обоихъ-свидѣтелей, кои почли обязанностью сказать ей какое-нибудь привѣтствіе: они съ почтеніемъ поклонились ей; она отвѣчала однимъ наклоненіемъ головы. Они въ безмолвіи смотрѣли на нее и могли только ей удивляться; но эта принужденность поселила между ними какую это холодность; ибо веселіе можешь существовать только между людьми, которые считаютъ себя равными. Судьба хотѣла, чтобъ все, окружающее новобрачныхъ, было мрачно и сурово, и чтобы ничто не отражало ихъ благополучія.
Такъ какъ церковь и домъ Мера были не въ дальнемъ разстояніи отъ гостинницы, то Луиджи взялъ подъ руку свою невѣсту; и они, въ сопровожденіи обоихъ свидѣтелей, опшра. вились туда пѣшкомъ, безъ всякой пышности, съ такою простотою, которая лишала сіе важное дѣйствіе семейственной жизни всей его торжественности. Они нашли на дворѣ Мера множество экипажей; видно было, что туда собралось многочисленное общество. По лѣстницѣ вошли они въ большую залу, гдѣ новобрачные, коихъ счастіе было отложено до этого дня, нетерпѣливо дожидались Мера.
Джиневра сѣла съ Луиджи на концѣ длинной скамьи. Свидѣтели стояли за недостаткомъ стульевъ.
Тутъ были двѣ невѣсты, одѣтыя въ великолѣпныя бѣлыя платья, украшенныя лентами, увѣнчанныя свѣжими померанцовыми букетами, коихъ распускающіяся вѣтки дрожали подъ прозрачными покрывалами. Матери сопровождали ихъ и смотрѣли на нихъ съ видомъ удовольствія и нѣжной робости. Онѣ окружены были радостными своими семействами. Всѣ молодыя дѣвушки словами, движеніями или взглядами, наперерывъ поздравляли невѣстъ, которыя вокругъ себя не видали ничего, чтобъ не было украшено ими: ибо во всѣхъ глазахъ отражалось ихъ счастіе. Казалось, что каждый посылаетъ имъ свои благословенія. Онѣ были радостью, утѣшеніемъ своихъ родителей. Отцы, свидѣтели, братья, сестры ходили взадъ и впередъ. Они походили на рой мотыльковъ., играющихъ въ лучахъ заходящаго солнца. Зрѣлище восхитительное! Всякой чувствовалъ цѣну этой быстротечной минуты въ человѣческой жизни, когда сердце находится между двумя надеждами: желаніями прошедшаго и обѣщаніями будущаго.
При видѣ всеобщей радости, сердце Джиневры облилось кровію; но она пожала руку Луиджи — и Луиджи бросилъ на нее взглядъ, который стоилъ всѣхъ сокровищъ свѣта. Слеза блеснула въ глазахъ молодаго Корсиканца: ибо онъ тогда, болѣе нежели когда нибудь, почувствовалъ все, чѣмъ для него жертвуетъ Джиневра. Сія драгоцѣнная слеза заставила ее забыть одиночество, въ которомъ она находилась. Любовь изливала на сію чету драгоцѣнный свѣтъ свой; и любовники, коихъ сердца, въ сладкомъ согласіи, бились сильно, видѣли только себя-въ этомъ шумномъ обществѣ. Они были одни, среди шумной толпы, такъ какъ надлежало имъ быть въ теченіе всей ихъ жизни. Свидѣтели ихъ, равнодушнѣе къ обряду, коего важности они не понимали, спокойно говорили о своихъ дѣлахъ.
«Овесъ что-то очень вздорожалъ!» сказалъ квартермистръ подрядчику.
— «Но всё еще не такъ какъ гипсъ» — отвѣчалъ сей послѣдній.
Послѣ того они прошлись оба по залѣ.
— «Сколько здѣсь теряется времени!..» вскричалъ подрядчикъ, положивъ опять въ карманъ толстые серебряные часы.
Луиджи и Джиневра, прижавшись другъ къ другу, казалось, составляли одно существо. Сіи два очаровательныя лица, соединенныя однимъ и тѣмъ же чувствомъ, равно задумчивыя и молчаливыя, выражающія въ. одно время однѣ и тѣже мысли, составляли странную противуположность съ веселостью четырехъ шумныхъ семействъ, кои блистали нарядами, алмазами, цвѣтами, и въ радости коихъ было нѣчто для нихъ оскорбительное. Джиневра и Луиджи хранили во глубинѣ своихъ сердецъ всю радость, которую сіи веселыя и блистательныя группы изъявляли наружными знаками. Съ одной стороны видна была шумная земная суетность, съ другой — безмолвіе спокойныхъ наслажденій души… земля и небо! Но трепещущая Джиневра не могла совершенно преодолѣть женской слабости; и будучи суевѣрна, какъ Италіянка, она взирала на эту противуположность, какъ на зловѣщее предзнаменованіе. Но она скрыла во глубинѣ сердца сіе чувство ужаса, столь же непреодолимое, какъ любовь ея. Да и дѣйствительно — не было ли это слѣдствіемъ непреложнаго закона человѣческой природы, по которому всѣ наши наслажденія отуманиваются мрачными тѣнями?..
Вдругъ чиновникъ отворилъ обѣ половинки двери; настало молчаніе.
Онъ звалъ господина Луиджи Порта и дѣвицу Джиневру ди Піомбо.
Эта минута была рѣшительная для обоихъ супруговъ. Извѣстность имени Піомбо привлекла всеобщее вниманіе; и зрители искали глазами свадьбы, которая, по видимому должна была быть очень великолѣпна. Джиневра встала и кинула на всѣхъ гордый и презрительный взглядъ. Держа за руку Луиджи, она пошла твердымъ шагомъ. За ней слѣдовали свидѣтели.
Шопотъ возрастающаго удивленія и всеобщій говоръ напомнили Джиневрѣ, что свѣтъ требуетъ отъ ней отчета въ-отсутствіи ей родителей. Проклятіе отца всюду за ней слѣдовало.
— «Дождитесь обоихъ семействъ», — сказалъ Меръ чиновнику, который съ скоростью читалъ свадебный актъ.
"Отецъ и мать протестуютъ, "отвѣчалъ холодно секретарь.
— «Съ обѣихъ сторонъ» — возразилъ Меръ.
«Женихъ сирота.» — «Гдѣ жь Свидѣтелѣ… друзья?…»
«Здѣсь!» отвѣчалъ секретарь, показывая на двухъ свидѣтелей, которые стояли безмолвно и неподвижно съ сложенными на кроетъ руками и походили болѣе на. двѣ статуи.
— "Но если родителя протестуютъ, « сказалъ Меръ.
„Надлежащія требованія были сдѣланы по закону“ — возразилъ секретарь и, вставъ съ своего мѣста, подалъ Меру бумаги, приложенныя при свадебномъ актѣ.
Въ этомъ судебномъ разговорѣ было что-то горько унизительное. Въ немъ содержалась въ немногихъ словахъ исторія цѣлой эпохи.
Ненависть фамилій Порта и Піомбо, пагубныя страсти ихъ — были разсматриваемы и вписаны въ книгу гражданскихъ дѣлъ, Подобно какъ на гробовомъ камнѣ въ нѣсколькихъ словахъ заключаются лѣтописи цѣлаго народа, иногда въ одномъ только словѣ: „Роберспьеръ… Наполеонъ!“
Джиневра дрожала, подобно голубкѣ, которая, перелетая моря, кромѣ ковчега, нигдѣ не находила себѣ убѣжища; она могла укрывать взоръ свой только въ глазахъ Луиджи. Все вокругъ ея было холодно и мрачно. Меръ имѣлъ видъ строгій и недовольный, секретарь смотрѣлъ на супруговъ съ недоброжелательнымъ любопытствомъ.
Ничто не походило такъ мало на брачное торжество. Эта сцена была то же, что всѣ предметы въ жизни человѣческой, когда они лишены своихъ принадлежностей — ничто.. истина простая сама по себѣ, но неизмѣримая для мысли.
Наконецъ послѣ нѣкоторыхъ вопросовъ, на которые супруги отвѣчали, послѣ нѣкоторыхъ словъ, которыя проворчалъ про себя Меръ, Луиджи и Джиневра подписали свои имена, и были соединены. Они со стыдомъ, подобно преступникамъ, прошли, потупивъ головы, между двухъ рядовъ веселыхъ родственниковъ, къ которымъ они не принадлежали и которые уже негодовали на замедленіе, причиняемое имъ сей свадьбой, по наружности столь печальной.
Когда Джиневра увидѣла себя на дворѣ и подъ открытымъ небомъ, то вздохъ вырвался изъ груди ея. Она походила на освобожденную затворницу.
— „O! вся жизнь моя, жизнь, исполненная любви и попеченій, достаточна ли будетъ, чтобъ вознаградить мою Джиневру за твердость и нѣжность ея!“ —
Сіи слова, сопровождаемыя слезами, и участіе, заставили Джиневру позабыть всѣ свои мученія; ибо она жестоко мучилась бракосочетаніемъ, которое ея родители не соглашались утвердить.
„Для чего люди безпрестанно полагаютъ между нами преграды?“.. сказала она съ простотою чувства, которая очаровала бѣднаго Луиджи.
Счастіе облегчило супруговъ; они невидали ни неба, ни земли, ни домовъ и, казалось, на крыльяхъ летѣли въ церковь.
Наконецъ они пришли въ небольшую темную часовню и старый, угрюмый священникъ ігредъ скуднымъ алтаремъ благословилъ бракъ ихъ.
Здѣсь, также какъ у Мера, были они окружены двумя свадьбами, которыя преслѣдовали ихъ своимъ блескомъ. Въ церкви, наполненной друзьями и родственниками, раздавался шумъ экипажей, говоръ церковнослужителей, швейцаровъ, священниковъ. Алтарь блисталъ всей церковной роскошью. Повсюду видны были цвѣты, куренія, горящія свѣчи, бархатныя шитыя золотомъ подушки; даже вѣнки изъ померанцовыхъ цвѣтовъ, украшавшіе изваяніе Богоматерні были возобновлены. Казалось, что самъ Всевышній участвуетъ въ радости этого дня.
Когда надобно было держать надъ головами Луиджи и Джиневры символъ вѣчнаго ихъ соединенія, покровъ изъ бѣлаго атласа, мягкій, блестящій, легкій для однихъ, свинцовый по большей части для другихъ; то священникъ искалъ глазами молодыхъ людей, которые всегда съ радостью исполняютъ этотъ Аолгъу но тщетно; ихъ надобно было замѣнить квартермистромъ и однимъ изъ пѣвчихъ.
Священникъ наскоро прочелъ супругамъ наставленіе объ опасностяхъ жизни, объ обязанностяхъ ихъ въ разсужденіи дѣтей, при чемъ съ укоризной намекнулъ стороною объ отсутствіи родителей Джиневры, потомъ соединивъ ихъ предъ Богомъ, такъ какъ Меръ соединилъ ихъ предъ закономъ, поспѣшилъ окончишь службу и удалился.
— „Богъ да благословитъ ихъ!“ — сказалъ гусаръ своему товарищу, выходя изъ церкви. Никогда два творенія не были такъ созданы другъ для друга. Родители этой дѣвицы сумазброды. Я не знаю человѣка, который бы храбростью превосходилъ Маіора. Еслибъ всѣ поступали подобно ему, то кто знаетъ, чтобъ могло случиться.»
Благословеніе стараго солдата, одно только, которое получили они въ этотъ день, влило утѣшеніе въ сердце Джиневры.
«Прощай, товарищъ!» сказалъ Луиджи квартермистру: «благодарю тебя.»
— «Все къ вашимъ услугамъ, господинъ Маіоръ, располагайте моей душей, мной самимъ, лошадьми и экипажами, все ваше»…
Они разстались, пожавъ другъ другу руку; Луиджи дружественно поблагодарилъ своего хозяина.
«Какъ онъ любитъ тебя!..» сказала Джиневра.
Но Луиджи спѣшилъ уже въ домъ, гдѣ имъ надлежало жить, и они скоро достигли скромнаго своего жилища. Здѣсь лишь, когда дверь была снова заперта, Луиджи, взявъ жену свою въ объятія и крѣпко, прижавъ къ сердцу, вскричалъ:
— "О! моя Джиневра — ибо ты теперь моя — здѣсь настоящій праздникъ! «Здѣсь» — повторилъ онъ — «все будетъ намъ, улыбаться…»
Они вмѣстѣ обошли три комнаты, составлявшія все ихъ жилище. Первая комната служила въ одно время гостиной и столовой. На право была спальня; на лѣво большой кабинетъ, которой Луиджи отдѣлалъ для жены. Тушъ были станки, ящики съ красками, бюсты, модели, чучелы, картины, рамы, портфели — все скромное достояніе артиста.
— «Здѣсь буду я заниматься!» сказала она съ дѣтскою радостью.
Она долго разсматривала обои, мебель и всякой разъ обращалась къ Луиджи и благодарила его веселой улыбкой. Въ этомъ тѣсномъ уединеніи была видна какая-то роскошь. Библіотека содержала любимыя книги Джиневры; во глубинѣ комнаты стояли форте-піано.
— «Такъ, мы здѣсь будемъ жить!.».. сказала она наконецъ.
Она сѣла на софу, подозвала Луиджи и, пожавъ ему руку, сказала ласковымъ голосомъ:
«У тебя хорошій вкусъ!»..
— «О! какъ я счастливъ!..»
"Но посмотримъ же все, « сказала Джиневра, отъ которой Луиджи до сихъ поръ скрывалъ украшенія, сдѣланныя имъ въ семъ уединеніи.
Они вошли въ брачную комнату, свѣжую, блистательную, бѣлую, подобно дѣвѣ: прекрасный образъ собственнаго ихъ союза.
— „О! выйдемъ отсюда, выйдемъ!..“ сказалъ, смѣючись, Луиджи.
„Но я все хочу видѣть!..“
И своенравная Джиневра разсматривала убранство комнаты съ любопытствомъ антикварія, разбирающаго надпись изтертой отъ времени медали. Она трогала шелковые занавѣсы, смотрѣла на все съ простодушнымъ удовольствіемъ новобрачной, которая пересматриваетъ всѣ богатства свадебнаго подарка. — „Мы начали тѣмъ, что разоряемся…“ сказала она потомъ съ видомъ, частію веселымъ, частію печальнымъ.
— „Правда! здѣсь вся недоимка моего жалованья!“ отвѣчалъ Луиджи.» Я продалъ ее Жиду."
«Для чего?..» возразила она съ укоризною, въ которой замѣтно было тайное удовольствіе. "Думаешь ли ты, что я была бы менѣе счастлива подъ самою кровлею? «Но — прибавила она — „это все такъ мило… и все наше!“
Луиджи смотрѣлъ на нее съ такимъ восхищеніемъ, что она опустила глаза и сказала ему: „пойдемъ, посмотримъ остальное!“
Надъ сими комнатами, подъ самою кровлею, былъ кабинетъ для Луиджи, кухня и людская. Джиневра была очень довольна небольшимъ своимъ владѣніемъ. Хотя видъ изъ комнаты былъ на широкую стѣну сосѣдственнаго дома и на темный, узкій дворъ; но сердца любовниковъ были исполнены такой радости, надежда такъ украшала для нихъ будущность, что они видѣли однѣ очаровательныя картины въ сокровенномъ своемъ убѣжищѣ.
Скрытые во внутренности огромнаго дома, потерянные въ неизмѣримомъ Парижѣ, они были подобны двумъ жемчужинамъ, которыя въ раковинахъ своихъ покоятся въ нѣдрахъ глубокихъ морей. Для другихъ жилище сіе было бы тюрьмою, для нихъ сдѣлалось оно раемъ.
Первые дни ихъ союза были посвящены любви. Для нихъ казалось слишкомъ трудно вдругъ приняться за постоянную работу, и они не умѣли противиться очарованію собственной своей страсти. Луиджи проводилъ цѣлые часы у ногъ своей Джиневры, любуясь цвѣтомъ волосъ ея, формою лба, плѣнительнымъ выраженіемъ глазъ, чистотою, бѣлизною двухъ дугъ, подъ которыми они медленно двигались, выражая счастіе удовлетворенной любви; между тѣмъ Джиневра играла волосами своего Луиджи, не могла наглядѣться на то, что называла bel ta folgorante своего мужа, ни на прекрасныя черты лица его, и тѣмъ болѣе плѣнялась благородствомъ его обращенія, что всегда привлекала его очаровательной своей ловкостью. Они подобно дѣтямъ играли бездѣлками и эти бездѣлки всегда возвращали ихъ къ ихъ страсти; иногда прерывали они свои игры, впадая въ мечтательность сладостнаго far niente. Тогда, арія, спѣтая Джиневрою, пробуждала вновь все упоеніе, всѣ очаровательные оттѣнки ихъ любви.
Часто отправлялись они за городъ, соединяя шаги свои, какъ уже соединили души, и повсюду находили любовь свою: въ цвѣтахъ, на небѣ, въ багровыхъ лучахъ заходящаго солнца; они читали ее даже въ своенравныхъ облакахъ, сражавшихся въ воздухѣ. Настоящій день никогда не походилъ на предыдущій; ибо любовь ихъ, будучи истинна, безпрестанно возрастала. Они испытали другъ друга въ нѣсколько дней и узнали, что души ихъ заключаютъ въ себѣ неисчерпаемыя богатства, которыя обѣщаютъ имъ въ будущемъ всегда новыя наслажденія. Страсть ихъ была любовь во всей простотѣ своей, съ безконечными своими разговорами, недокончанными выраженіями, продолжительнымъ молчаніемъ, восточной нѣгой и упоеніемъ.
Луиджи и Джиневра постигли любовь въ совершенствѣ. Не подобна ли она морю, которое взоръ объемлетъ въ одно мгновеніе, которое души обыкновенныя укоряютъ въ однообразіи, но которому существа избранныя могутъ въ теченіе всей своей жизни удивляться, находя въ немъ безпрестанно новыя очаровательныя явленія.
Не смотря на то, благоразуміе вывело наконецъ молодыхъ супруговъ изъ сего упоенія. Они увидѣли, что имъ необходимо нужно работать, чтобы продлить свое существованіе. Джиневра, которая съ особеннымъ искусствомъ подражала старымъ картинамъ, начала дѣлать съ нихъ копіи — и скоро приобрѣла довѣренность барышниковъ, торгующихъ картинами (brocanteurs) Луиджи, съ своей стороны, съ дѣятельностію искалъ работы; но молодому Офицеру, коего всѣ познанія ограничивались основательными свѣденіями въ стратегіи, весьма трудно было найти занятія въ Парижѣ. Наконецъ, однажды, утомленный тщетными усиліями, онъ уже предавался отчаянію, при мысли, что одна Джиневра несешь всю тяжесть ихъ существованія, какъ вдругъ вздумалъ воспользоваться однимъ слабымъ дарованіемъ. У него былъ прекрасный почеркъ, и онъ писалъ также скоро, какъ и хорошо. Съ неутомимостью, въ коей Джиневра подавала ему примѣръ, онъ началъ просить себѣ работы у Парижскихъ стряпчихъ, нотаріусовъ и адвокатовъ. Откровенность его, обращеніе, его положеніе возбудили къ нему всеобщее участіе. Ему столько давали переписывать, что онъ скоро принужденъ былъ взять себѣ въ помощники нѣсколько молодыхъ людей. Мало по малу онъ завелъ родъ конторы для переписки» (bureau d'écritures), которая приобрѣла нѣкоторую извѣстность и отъ которой доходъ и деньги, выручаемыя за продажу картинъ Джицевры, наконецъ привели молодую чету въ довольство, коимъ супруги гордились: ибо сіе благосостояніе было плодомъ ихъ собственныхъ трудовъ.
Это время было прекраснѣйшимъ мгновеніемъ въ ихъ жизни. Дни текли быстро между занятіями и любовью. Вечеромъ, послѣ продолжительной работы, они сходились вмѣстѣ въ небольшой кельѣ Джиневры. Музыка услаждала ихъ досуги. Тогда никакое выраженіе задумчивости не омрачало черты молодой супруги, и никогда не позволяла она себѣ ни одной жалобы. Она всегда умѣла являться своему Луиджи съ улыбкой на устахъ, съ. глазами, блистающими радостью. Оба лелѣяли одну господствующую мысль, которая и самые тягостные труды превратила бы для нихъ въ наслажденіе. Джиневра говорила самой себѣ, что она работаетъ для Луиджи, Луиджи думалъ, что онъ трудится для Джиневры. Иногда Джиневра, въ отсутствіе своего мужа, мечтала о совершенномъ счастіи, которымъ бы она. могла наслаждаться, еслибъ эта жизнь, исполненная любви, текла въ присутствіи отца и матери; и тогда она впадала въ глубокую задумчивость. Она чувствовала всю силу угрызеній совѣсти. Мрачныя картины, подобно тѣнямъ, мелькали въ ея воображеніи: то образъ оставленнаго ею престарѣлаго отца, то видъ плачущей матери, скрывающей слезы свои отъ неумолимаго Піомбо; ихъ важныя, сѣдовласыя головы, иногда внезапно представлялись взору ея: ей казалось, что ей опредѣлено взирать на нихъ только при мечтательномъ свѣтѣ воспоминанія. Эта мысль преслѣдовала ее, подобно предчувствію. Въ тотъ день, когда минулъ годъ ея замужству, она подарила Луиджи портретъ, который онъ давно желалъ имѣть — портретъ Джиневры. Никогда изъ рукъ молодой художницы не выходило произведенія столь прекраснаго. Не говоря уже о разительномъ сходствѣ, блескъ красоты, чистота ея чувствованій, счастіе любви были выражены съ какимъ-то волшебствомъ.
Они провели еще другой годъ среди довольства. Исторія тогдашней жизни ихъ можетъ быть выражена тремя словами: «они были счастливы!» Въ теченіе сего времени не случилось съ ними ничего замѣчательнаго.
Въ началѣ, зимы 1817 года покупщики картинъ совѣтовали Джиневрѣ оставить избранный ею родъ живописи; ибо они болѣе не могли сбывать ея работы. Тогда только увидѣла она свою ошибку; еслибъ она упражнялась не въ копіяхъ, а въ составленіи оригинальныхъ картинъ, то могла бы пріобрѣсти извѣстность. Первые опыты ея были не весьма удачны, ибо ей нужны были образцы. Она также хотѣла снимать портреты, но ей должно было состязаться съ толпою художниковъ, которые были еще бѣднѣе ея. Однакожъ, такъ какъ Луиджи и Джиневра накопили нѣсколько денегъ, то они не отчаивались еще въ будущности.
При наступленіи весны, въ Апрѣлѣ 1818 года, Луиджи работалъ почти безъ отдыха; на у него было столько совмѣстниковъ и цѣны на письмо такъ упали, что онъ уже не могъ раздѣлять своей работы и долженъ былъ посвящать своимъ, занятіямъ несравненно болѣе времени, нежели прежде, чтобъ выручишь такую же сумму.
Жена его окончила нѣсколько картинъ, которыя были не безъ достоинства; но торговцы не покупали даже произведеній извѣстныхъ художниковъ. Джиневра уступала ихъ за самую низкую цѣну, но не могла продать ихъ.
Состояніе ихъ было ужасно. Души ихъ утопали въ благополучіи, любовь надѣляла ихъ всѣми своими сокровищами, а бѣдность подобно остову воздымалась среди сей жатвы наслажденій. Они другъ отъ друга скрывали свое безпокойство. Никогда Джиневра столько не ласкала Луиджи, какъ когда слезы навертывались на ея глазахъ при видѣ его страданій; равнымъ образомъ и Луиджи во глубинѣ сердца таилъ ужасную печаль, между тѣмъ, какъ слова его выражали нѣжнѣйшую любовь. Казалось, что они находили удовольствіе за всѣ свои бѣдствія въ возвышенности своихъ чувствованій; и тогда ихъ слова, ихъ веселіе, ихъ игры носили на себѣ печать какого-то безумія. Они страшились будущности. Какое чувство можетъ сравниться съ силою страсти, которая на другой же день можетъ угаснуть, убитая смертію или нищетою! Они всегда смѣючись говорили о своей бѣдности. Оба чувствовали необходимость обманывать другъ друга и съ равной жадностью ловили малѣйшій лучь надежды.
Однажды ночью Джиневра тщетно искала подлѣ себя Луиджи. Она испугавшись встала съ постели. По слабому свѣту, который отражался на мрачной стѣнѣ тѣснаго двора, она догадалась, что Луиджи работаетъ ночью. Онъ дожидался, чтобъ жена его заснула; и тогда уходилъ въ свой кабинетъ. Пробило четыре часа. Начинало свѣтать. Джиневра снова легла и притворилась спящею. Луиджи возвратился. Сонъ и усталость отягощали глаза его. Она взглянула на это прекрасное лице, на которомъ труды и заботы провели уже нѣсколько морщинъ. Слезы навернулись на глазахъ ея. — "Для меня, " сказала она, «проводитъ онъ цѣлую ночь за работой…»
Отрадная мысль осушила слезы ея. Она рѣшилась послѣдовать примѣру Луиджи.
Въ тотъ же день пошла она къ одному богатому купцу, который торговалъ эстампами; и посредствомъ рекомендательнаго къ нему письма, отъ одного барышника (brocanteur), ей удалось склонить его препоручишь ей разкрашиваніе картинокъ. Днемъ она занималась живописью и хозяйствомъ, ночью разкрашивала эстампы. Такимъ образомъ сіи молодые супруги, пылавшіе взаимною страстью, для того только вступали на брачное ложе, чтобы тотчасъ же оставить его. Они оба притворялись спящими и изъ любви другъ къ другу расходились, какъ скоро одному удавалось обмануть другаго.
Въ одну ночь, Луиджи, утомленный работой, подъ тяжестью которой начиналъ изнемогать, всталъ и отворилъ слуховое окно своего кабинета. Онъ дышалъ свѣжимъ утреннимъ воздухомъ и, казалось, при видѣ свода небеснаго, забывалъ о своихъ страданіяхъ, какъ вдругъ, опустивъ глаза внизъ, увидѣлъ довольно яркій свѣтъ на стѣнѣ, которая была противъ оконъ комнаты Джиневры. Онъ все угадалъ: сошелъ внизъ тихими шагами и засталъ жену свою въ ея мастерской: она раскрашивала картинки.
— "О! Джиневра! Джиневра! " вскричалъ онъ.
Она съ судорожнымъ движеніемъ прыгнула со стула и покраснѣла.
«Могла ли я спать» — сказала она — «видя, какъ ты изнуряешь себя работой?»
— «Но мнѣ одному принадлежитъ это право.»
«Могу ли я оставаться въ бездѣйствіи» — отвѣчала Джиневра и слезы навернулись на глазахъ ея — «когда я знаю, что всякой кусокъ хлѣба стоитъ намъ капли твоей крови. И бы умерла, еслибъ не присоединила моихъ усилій къ твоимъ… Не должно ли все быть общимъ между нами, радостной горе…»
— "Какъ она озябла! вскричалъ въ отчаяніи Луиджи."Накинь шаль на грудь, моя Джиневра — ночь холодная, сырая… "
Они подошли къ окну. Джиневра была въ объятіяхъ Луиджи. Она опустила голову на грудь своего возлюбленнаго и оба, погруженные въ глубокое молчаніе, смотрѣли на небо, которое медленно освѣщалось. Быстро неслись сѣрыя облака и заря, занимавшаяся на востокѣ, съ каждымъ мгновеніемъ становилась ярче.
"Видишь ли, " — сказала Джиневра — «это предзнаменованіе! Мы будемъ счастливы.»
— "Да, на небесахъ!. " отвѣчалъ Луиджи, съ горькою улыбкой. — «О! Джиневра! ты, которая достойна была всѣхъ сокровищъ земли!..»
«Твое сердце принадлежитъ мнѣ!..» сказала она съ выраженіемъ радости.
— "О! я не жалуюсь, " возразилъ онъ, крѣпко прижавъ ее къ сердцу. Онъ покрывалъ поцѣлуями прекрасное лице ея, которое уже. начинало терять блескъ молодости, но коего выраженіе было такъ нѣжно, такъ плѣнительно, что онъ не могъ взглянуть на него, не ощутивъ въ сердцѣ своемъ утѣшенія.
"Какое безмолвіе! «вскричала Джиневра.» Другъ мой, я чувствую какое-то удовольствіе, при мысли, что я не сплю: во мракѣ ночи есть нѣчто величественное! какъ утѣшительно думать: все спитъ, а я бодрствую!.
— «О! моя Джиневра! не въ первый разъ чувствую я всю нѣжность, всю красоту души твоей! но вотъ уже занялась заря, поди, успокойся.»
«Хорошо» — отвѣчала она — «если я буду не одна… О! какъ я страдала въ ту ночь, когда замѣтила, что мой Луиджи, не вмѣстѣ со мною, проводитъ ночи безъ сна.»
Твердость, съ которой Джиневра и Луиджи боролись съ несчастіемъ, была на нѣкоторое время вознаграждена; но обстоятельство, которое обыкновенно довершаетъ супружеское счастіе, сдѣлалось для нихъ пагубнымъ.
Джиневра родила сына. Онъ былъ прекрасенъ, какъ Ангелъ, говоря общепринятымъ выраженіемъ.
Чувство материнской любви удвоило силы Джиневры. Луиджи занялъ, нѣсколько денегъ на издержки, причиненныя ея родами, такъ что въ первыя минуты она не чувствовала бѣдственнаго своего положенія.
Они оба мечтали о счастіи воспитывать сына;, но это было уже послѣднее ихъ наслажденіе.
Сначала они мужественно сопротивлялись, подобно двумъ пловцамъ, которые соединяютъ свои усилія, чтобы плыть противъ теченія рѣки; но иногда предавались они какой-то безчувственности, которая походила на сонъ, предшествующій смерти. Скоро они должны были продать всѣ свои дорогія вещи.
Вдругъ показалась бѣдность, еще не отвратительною, но одѣтою просто; голосъ ея не наводилъ еще никакого страха. Она не влекла за собою ни отчаянія, ни лохмотьевъ, ни привидѣній; но истребляла воспоминанія и привычки довольства. Она подмывала пружины гордости. Потомъ явилась со всѣми своими ужасами нищета, не стыдящаяся своего изорваннаго рубища и попирающая всѣ чувства человѣчества. Но есть души благородныя, которыя никогда не колеблются при видѣ представляемыхъ ею картинъ…….
Семь или восемь мѣсяцевъ послѣ рожденія маленькаго Паоло, съ трудомъ можно-было узнать въ матери, кормящей грудью хилаго ребенка, подлинникъ прекраснаго портрета который остался единственнымъ укрощеніемъ пустой, обнаженной комнаты. Джиневрѣ въ самой серединѣ зимы не на что было купитъ дровъ. Нѣжныя округлости лица ея совершенно опали, щеки сдѣлались бѣлы, какъ фарфоръ, и глаза, казалось, поблѣднѣли. Она со слезами смотрѣла на похудѣвшаго, почти безжизненнаго своего ребенка и страдала только за него.
Луиджи стоялъ въ безмолвіи и не имѣлъ. духа улыбнуться своему сыну.
— «Я обѣгалъ весь Парижъ!» сказалъ онъ глухимъ голосомъ: "но я въ немъ никого не знаю, а какъ осмѣлиться просить у постороннихъ… Гарди, мой добрый Гарди, мой храбрый Квартермистръ замѣшанъ въ какой-то заговоръ и теперь сидитъ въ тюрьмѣ. Притомъ же онъ отдалъ мнѣ все, чѣмъ могъ располагать! Что же касается до нашего хозяина… вотъ уже годъ, какъ, онъ не требуетъ съ насъ денегъ…
«Но намъ ничего не нужно…» отвѣчала съ кротостью Джиневра, принявъ спокойный видъ.
— "Съ каждымъ днемъ, " сказалъ въ отчаянія Луиджи, «увеличивается ужасъ нашего положенія…»
Голодъ былъ у ихъ порога.
Луиджи взялъ всѣ картины Джиневры, ея портретъ, мебель, безъ которой имъ можно было обойтись, и продалъ все за самую низкую цѣну. Деньги, вырученныя за сіи вещи, продлили на нѣкоторое время существованіе издыхающаго семейства.
Въ сіи дни злополучія Джиневра показала все величіе своего характера и безусловную покорность волѣ Провидѣнія. Она мужественно переносила Свои страданія.
Твердая душа ея боролась, со всѣми бѣдствіями. Она работала ослабѣвшими руками возлѣ умирающаго своего сына, а занималась хозяйствомъ съ удивительною- дѣятельностью и успѣвала вездѣ.
Она даже была счастлива, когда замѣчала на устахъ Луиджи улыбку удивленія при видѣ чистоты, которая господствовала въ тѣсной комнатѣ, составлявшей теперь все ихъ жилище.
— «Другъ мой» — сказала она ему однажды вечеромъ, когда онъ возвратился домой, изнемогая отъ усталости — «я тебѣ оставила опять кусокъ хлѣба.»
«А сама ты?»
— «Я обѣдала! Милый Луиджи, мнѣ ничего не нужно. Возьми!»
И кроткимъ выраженіемъ лица болѣе чѣмъ словами, убѣждала она его принять пищу, въ которой себѣ отказала.
Луиджи поцѣловалъ ее, но то былъ поцѣлуй отчаянія, подобный поцѣлуямъ любовниковъ, въ 1793 году, въ ту минуту, когда ихъ вели на эшафотъ.
Въ сіи рѣшительныя мгновенія, два существа взаимно читаютъ въ сердцахъ своихъ. Такимъ образомъ несчастный Луиджи понялъ, что жена его ничего еще не ѣла и внезапно почувствовалъ въ жилахъ своихъ лихорадку, ее пожиравшую.
Холодъ пробѣжалъ по всѣмъ членамъ его: онъ вышелъ, говоря, что имѣетъ дѣло, не терпящее отлагательства.
Онъ бы лучше согласился принять самый сильный ядъ, чѣмъ избѣгнуть смерти, утоливъ голодъ свой послѣднимъ кускомъ хлѣба, который у него оставался.
Онъ блуждалъ по Парижу, среди великолѣпныхъ экипажей, въ нѣдрахъ оскорбительной роскоши, которая являлась всюду.
Скорыми шагами прошелъ онъ мимо мѣняльныхъ лавокъ, гдѣ блистали груды золота. Наконецъ онъ рѣшился продать самаго себя — записаться въ военную службу, въ надеждѣ, что эта жертва спасетъ Джиневру и что въ его отсутствіе она можетъ испросишь прощеніе отъ Бартоломео.
Онъ пошелъ къ одному изъ производящихъ этотъ торгъ людьми и почувствовалъ какую-то радость, увидя въ немъ одного стараго офицера Императорской Гвардіи.
— «Вотъ ужь два дня, какъ я не ѣлъ!» сказалъ онъ ему слабымъ и протяжнымъ голосомъ. "Жена моя умираетъ съ голоду. Я не слыхалъ отъ ней ни одной жалобы. Она, я думаю, будетъ улыбаться въ самый часъ смерти…. «Умоляю тебя, товарищъ» — прибавилъ онъ съ горькой улыбкой — «не откажись купить меня. Я крѣпкаго сложенія, не нахожусь болѣе въ службѣ и»…
Офицеръ далъ Луиджи денегъ въ счетъ суммы, которую обѣщался ему заплатить.
Несчастный съ судорожнымъ движеніемъ засмѣялся, видя у себя въ рукахъ горсть золота. Онъ изо всѣхъ силъ побѣжалъ домой, и задыхаясь отъ усталости, восклицалъ по временамъ: «О! моя Джиневра! Джиневра!»
Начинало смеркаться, когда онъ прибѣжалъ домой. Онъ вошелъ тихими шагами, чтобъ не причинить слиткомъ сильнаго волненія женѣ, которую оставилъ въ большой слабости. Послѣдніе лучи солнца, проникая сквозь верхнія стекла оконъ, умирали на лицѣ Джиневры, которая спала, сидя на стулѣ. Ребенокъ лежалъ на груди ея, она крѣпко прижимала его къ себѣ.
— "Проснись, моя Джиневра, " сказалъ онъ, не примѣчая положенія ребенка, отъ котораго отражался въ эту минуту какой-то не естественный блескъ.
Бѣдная мать открыла глаза и, встрѣтивъ взоръ своего Луиджи, улыбнулась; но Луиджи съ ужасомъ отступилъ назадъ: ибо Джиневра совершенно перемѣнилась и онъ едва могъ узнать^ ее. Онъ съ дикой выразительностью показалъ ей золото, которое было у него въ рукахъ. Джиневра машинально засмѣялась; но вдругъ закричала ужаснымъ голосомъ:
— «Людовикъ! Ребенокъ мой оледенѣлъ!..»
Она взглянула на сына и упала безъ чувствъ? ребенокъ былъ мертвъ.
Луиджи взялъ на руки жену свою, оставивъ при ней ребенка, котораго.она прижимала къ сердцу съ непостижимой силой, и положивъ ее на постель, выбѣжалъ, чтобъ позвать кого нибудь на помощь.
— «Боже мой!» вскричалъ онъ своему хозяину, котораго встрѣтилъ на лѣстницѣ: «у меня есть золото, и сынъ мой умеръ съ голоду. Мать его умираетъ — я самъ едва дышу… Помогите намъ…»
Онъ въ мрачномъ отчаяніи возвратился къ Джиневрѣ; между тѣмъ какъ честный подрядчикъ и нѣсколько сосѣдей собирали все, что могло облегчить нищету ихъ, о которой до той поры никто не зналъ; ибо супруги, по какому то чувству гордости тщательно скрывали ее отъ всѣхъ. Луиджи бросилъ золото на полъ и стоялъ на колѣняхъ, у изголовья постели, на которой лежала Джиневра.
— «Батюшка!» воскликнула она въ бреду своемъ: «не оставьте Луиджи и сына моего…»
«О! успокойся, мой ангелъ!» вскричалъ Луиджи, покрывая лице ея поцѣлуями: «прекрасные дни еще ожидаютъ насъ.»
Звукъ его голоса и ласки нѣсколько успокоили Джиневру.
— «О! мой Людовикъ!» — возразила она, посмотрѣвъ на него съ необыкновеннымъ вниманіемъ — «выслушай, что я скажу тебѣ. Я чувствую, что близокъ конецъ мой: но это очень естественно! Я перенесла слиткомъ много страданій: притомъ же — за блаженство, которымъ я наслаждалась, можно было заплатить одною только смертію! — Да, мой Луиджи, утѣшься! — Я была такъ счастлива… что еслибъ снова начала жизнь свою, то не отказалась бы отъ нашей участи! Я жестокая мать: ибо о тебѣ жалѣю болѣе, чѣмъ о моемъ сынѣ»..
--«Сынъ мои!..» прибавила она глухимъ голосомъ. Двѣ слезы выкатились изъ умирающихъ глазъ ея и она снова начала прижимать къ грудй своей холодный трупъ, который тщетно старалась согрѣть.
— «Отдай волосы мои отцу моему, въ память его Джиневры» — продолжала она — «скажи ему, что я никогда не обвиняла его…»
Голова ея склонилась на грудь Луиджи.
«Нѣтъ! ты не можешь умереть!» вскричалъ онъ: «сей часъ придетъ докторъ.. у насъ есть хлѣбъ!…Отецъ проститъ тебя. Счастіе снова намъ улыбается. Останься, ангелъ благости!..»
Но ея сердце, исполненное вѣрности и любви, переставало уже биться: Джиневра все еще обращала взоры на своего возлюбленнаго, но почти ничего уже не ощущала. Смутныя картины представлялись ея воображенію, которое начинало терять всѣ воспоминанія о земномъ; однакожъ она чувствовала, что Луиджи былъ подлѣ ней: ибо все съ большею силою жала охладѣвшую руку его. Казалось, что она хочетъ удержаться на краю пропасти, въ которую страшится низвергнуться.
— «Другъ мой!» сказала она наконецъ: «ты озябъ — я здѣсь согрѣю тебя…»
Она хотѣла положить руку Луиджи на свое сердце — и испустила духъ. Два Доктора, Священникъ и сосѣди вошли въ эту минуту, неся все, что нужно было для спасенія несчастныхъ супруговъ.
Сначала слышанъ былъ большой шумъ; но когда всѣ вошли въ комнату, то послѣдовало ужасное молчаніе…
Наказаніе.
правитьБартоломео и жена его сидѣли въ своихъ старинныхъ креслахъ; по сторонамъ большаго камина, коего пылающій костеръ едва согрѣвалъ огромную ихъ гостиную.
На часахъ пробило двѣнадцать.
Супруги давно уже потеряли сонъ.
Теперь они были молчаливы, подобно двумъ старикамъ, которые впадаютъ въ младенчество, смотрятъ на все и ничего не видятъ.
Пустая, но полная воспоминаній, гостиная, была слабо освѣщена лампою, которая уже угасала; и одинъ трескучій огонь, разведенный въ каминѣ, разгонялъ нѣсколько мракъ, ихъ окружавшій.
Одинъ изъ знакомыхъ только что ихъ оставилъ.,
Стулъ, на которомъ онъ сидѣлъ во время своего посѣщенія, стоялъ между двухъ супруговъ.
Піомбо уже не одинъ разъ бросалъ мрачные взоры на этотъ стулъ. Взоры сіи были истолкователями его мыслей. Они слѣдовали одинъ за другимъ, подобно угрызеніямъ совѣсти.
На этомъ пустомъ стулѣ прежде сиживала всегда Джиневра.
Марія Піомбо наблюдала выраженія, смѣнявшіяся на блѣдномъ челѣ Бартоломео: но, не смотря на то, что она привыкла угадывать чувства Корсиканца по измѣненію его лица, черты его были теперь попеременно такъ грозны и такъ унылы, что она не могла болѣе читать въ непостижимой душѣ его.
Не изнемогалъ ли Бартоломео подъ бременемъ тягостныхъ воспоминаній, пробудившихся въ немъ при видѣ сего стула?
Или не былъ ли онъ оскорбленъ тѣмъ, что со времени изгнанія Джиневры, въ первый разъ только сидѣлъ на немъ посторонній?
Или не пробилъ ли уже часъ милосердія — часъ, дотолѣ столь тщетно ожидаемый?
Таковы были размышленія, волновавшія одно за другимъ сердце Маріи Піомбо. Черты лица Бартоломео были нѣсколько минутъ такъ ужасны, что она затрепетала и уже раскаявалась въ простой хитрости, употребленной ею для того, чтобъ найти случай заговоришь о Джиневрѣ.
Въ эту минуту засвистѣлъ холодный сѣверный вѣтеръ и клочья снѣга съ такою силою ударялись о ставни, что старикамъ послышался легкій шорохъ. Мать Джиневры затрепетала и опустила голову, чтобы скрыть слезы свои отъ неумолимаго Піомбо.
Изъ груди старика вырвался вдругъ тяжелый вздохъ. Жена взглянула на него… онъ былъ задумчивъ.
Тогда она осмѣлилась заговорить о своей дочери. Это случилось только во второй разъ, въ теченіе трехъ лѣтъ.
«Джиневра, можетъ быть, озябла…» сказала она тихимъ голосомъ.
Піомбо содрогнулся.
— «Она, можетъ быть, голодна!..» продолжала она.
Слеза навернулась на глазахъ Корсиканца.
— «Я знаю» — сказала Марія съ выраженіемъ отчаянія — «что она родила и не можетъ кормить своего ребенка: у ней пропало молоко.»
«Пусть она придетъ! пусть придетъ!» вскричалъ Піомбо.
— «О милая дочь моя! Ты побѣдила! Джиневра!»…
Марія привстала, какъ будто для того, чтобы идти за дочерью.
Въ эту минуту дверь съ шумомъ растворилась и человѣкъ, въ лицѣ котораго не оставалось признаковъ человѣчества, стремительно бросился промежду ихъ.
— «Семейства наши должны были истребиться… одно чрезъ другое!» вскричалъ онъ. «Она умерла! умерла! все…»
И бросивъ на столъ длинную черную косу Джиневры, онъ воскликнулъ:
— «Вотъ все, что отъ ней осталось!»…
Старики содрогнулась, какъ будто пораженные ударомъ грома. Такъ какъ они болѣе не видали предъ собою Луиджи, то все это походило на ужасное, сверхъестественное явленіе.
— «Онъ умеръ! …» сказалъ медленно Бартоломео, посмотрѣвъ на землю.
«И дочь наша также умерла!» — отвѣчала мать, вставъ съ своего мѣста съ судорожнымъ движеніемъ. Потомъ она отступила шага три назадъ.
Піомбо стоялъ неподвиженъ, не выронивъ ни одной слезы.
— «Ничего!» сказалъ онъ глухимъ голосомъ, смотря на косу Джиневры. — «Ничего болѣе!… И одинъ!»…
"Телескопъ", №№ 5—8, 1831
La Vendetta (1830).
Мщение. Эпизод из летописей современной жизни. Пер. Н. П[авлова]. — «Телескоп», 1831, ч. 2, № 5, с. 75—86; № 6, с. 168—233; № 7. с. 313—351; № 8, с. 471—510. Без подписи.
- ↑ Vendedа (мщеніе), слово, освященное употребленіемъ въ законный предлогъ всякаго злодѣйства въ отношенія къ непріятелямъ, преимущественно предъ прочими Италіянскими странами, въ Корсикѣ. Въ подлинникѣ весь этотъ разсказъ называется: la Vendetta. Изд.