Муха.
(Разсказъ старушки).
править
В. Р. Щиглева.
править— Отъ мухи?! Отъ мухи остались въ дѣвушкахъ? Это что-то странно, Анна Ивановна!
Анна Ивановна, худенькая, желтенькая старушка, улыбнулась, сняла неторопливо очки въ серебряной оправѣ и вздохнула.
— Оно, пожалуй, странно; да вотъ случилось-же! Разсказывать-то не охота… да и кчему? Еще смѣяться станете надъ старухой… Конечно, если такъ разсуждать, оно смѣшно, да вотъ тогда-то не до смѣху было… Э, что ужъ тутъ говорить! Что прошло — не воротишь… Улетѣло, сударь мой, упорхнуло, какъ птица изъ клѣтки… Такъ не будете смѣяться очень-то? Ну, ладно, такъ и быть, начну вамъ свою сказку.
Старушка достала табакерку, понюхала, слегка отвернувшись отъ меня, обмахнулась платочкомъ и начала:
— Жили мы, милостивый государь мой, въ небольшой усадьбѣ. Папенька мой ужъ былъ въ отставкѣ. Молчаливый такой онъ былъ, все бывало курилъ трубку, да еще выдумывалъ какія-то сани-самоходы, — такъ и умеръ, не выдумавши. Маменька сердилась, что папенька глупостями занимается, деньги тратитъ на модели разныя… Ну, да онъ на ея сердце не обращалъ вниманія.
Двое насъ было у нихъ: я да братъ. Братъ былъ старше меня тремя годами и служилъ гдѣ-то далеко въ полку. Писалъ рѣдко — и то больше насчетъ денегъ. Я два года пробыла въ городскомъ пансіонѣ и, признаться сказать, ничему тамъ не выучилась. Нѣсколько фразъ французскихъ, ну, тамъ: географію, сложеніе, дѣленіе… И все-то теперь перезабыла! Ну вотъ хоть изъ географіи — вѣдь какъ хорошо знала всѣ столицы!… А позвольте-ка напримѣръ…
Анна Ивановна потерла лобъ и вдругъ спросила:
— Вѣдь въ Испаніи столица — Лисабонъ?
— Мадритъ.
— Ма-дритъ? Да, да!.. и то вѣдь Мадритъ. Лисабонъ-то въ Португаліи… Ну, вотъ видите, какая я!
— Есть о чемъ горевать!…
— Такъ-то-такъ, а все-же, знаете… На чемъ я остановилась? Да… ну, вотъ, маменька и стала мнѣ говорить: «Пріучайся къ хозяйству, за-мужъ выйдешь — мужъ всего потребуетъ, захочетъ, чтобы хозяйство шло въ порядкѣ, какъ слѣдуетъ…» Вотъ и начала я все больше но хозяйству заниматься, такъ ужъ тутъ до книгъ-ли дѣло?… Въ праздники маменька любила видѣть меня нарядной, только жениховъ кругомъ не было. Изъ города наѣзжалъ одинъ… чиновникомъ онъ тамъ служилъ… да въ первый же день знакомства, за ужиномъ у насъ, такъ вывилъ, что сдѣлалъ… неприличіе сдѣлалъ; — ну, маменька и не велѣла ему больше и пріѣзжать.
— Какое же онъ сдѣлалъ неприличіе?
— Ну, вотъ, вамъ все скажи! извѣстно, человѣкъ выпивши, да и не молодой… Ну, упала у него на полъ вилка. Нагнулся онъ за вилкой то, ну, и… не хорошо вышло… Ему-бы ужъ смолчать, а онъ сталъ шутить! И хорошо, что такъ случилось: не хотѣлось мнѣ за него выходить, старый, нехорошій… а какъ бы я маменьки не послушалась? А собой-то я была недурна, въ зеркало-то смотрѣлась — знаю; ну, и думала, авось получше кавалеръ найдется. Ждать-то можно было — мнѣ семнадцатый только шелъ, молода еще была.
Ну вотъ, живемъ мы тихо, спокойно… Какъ теперь помню, въ концѣ Вербной недѣли (Пасха въ томъ году была поздняя) пріѣзжаетъ къ намъ сосѣдка, тоже помѣщица, полковница Шишакова, Марья Терентьевна. Женщина она была одинокая, хозяйствомъ не любила заниматься и все бывало разъѣзжала по сосѣдямъ, да новости всякія развозила. Ну, и теперь новость привезла.
— «А, знаете, говоритъ, какое у насъ теперь сосѣдство будетъ?» Маменька и спрашиваетъ: а какое?
— «Интересное, говоритъ. — Ѣдетъ сюда-съ, въ свое наслѣдственное Пташкино, молодой Жмурскій, Владиміръ Петровичъ, и прямо изъ чужихъ краевъ. Хочетъ, говорятъ, совсѣмъ поселиться въ деревнѣ. И-и-и какая забота пошла въ усадьбѣ-то! Комнаты очищаютъ, провѣтриваютъ, даже садовникъ въ саду и ранжереяхъ завозился… Ждутъ его либо къ самой Пасхѣ, либо на Ѳоминой безпремѣнно. Богатый человѣкъ, образованный, а главное, что хорошо-то: — холостой!…»
Какъ она это сказала, маменька ей сейчасъ: «А не выпить-ли намъ чайку съ вареньицемъ — а?» Марья Терентьевна натурально согласилась, потому-что вареньице-то вареньицемъ, да она знала, что маменька и ромъ велитъ подать, либо коньяку. Любила покойница (царство ей небесное!) пропустить эдакъ хмѣльнаго немножко… «Не могу, говоритъ, съ мужемъ все въ походахъ бывала — привыкла…»
Ну, подали самоваръ, закуску и наливку.
— «Вотъ-бы, говоритъ, нашей Анеточкѣ марьяжъ-то, а? Чѣмъ не невѣста?…»
Я такъ и вспыхнула…
— «Да и гдѣ у насъ невѣсты? Нѣтъ ихъ. Вонъ у Леонтія Кузьмича Маша-то коситъ на оба глаза, а у Клубниковой такія всѣ дѣвицы, прости Господи, пестрыя на лицо, какъ птичьи яйца!»
— «А у Надежды Александровны, говоритъ маменька (это другая сосѣдка — помѣщица), — чѣмъ Любочка не невѣста? Да и богаче насъ онѣ…»
— «Ну, еще погонится-ли онъ за богатствомъ-то, коли самъ богатъ такъ, что мое почтенье! Да чтожъ Любочка? Ну, бѣленькая — и только. А ваша-то Анета, говоритъ, — смуглая, а я замѣтила: такія больше кавалерамъ нравятся».
— «Да почему вы думаете, спрашиваетъ маменька, — что онъ вотъ пріѣдетъ, такъ сейчасъ и женится?»
— "Ну, хоть не сейчасъ, а женится… Ужъ это я чувствую! "
Ушла я въ свою комнату и стала думать.
Молодой… изъ чужихъ краевъ… Еще захочетъ-ли знакомиться-то? можетъ быть, гордый, ученыя… Гдѣ ужъ намъ, деревенскимъ, съ нимъ?…
А маменька вижу повеселѣла…
— «Надо, говоритъ, тебѣ, Анюта, новое платье смастерить, по-авантажнѣе. У меня кусокъ розоваго барежа лежитъ… Ну-ка, давай-ка кроить!»
И мнѣ весело стало, даже запрыгала!
Вотъ и Пасха пришла и прошла, и Ѳоминая тоже — нѣтъ, ничего не слышно. И Марья Терентьевна куда-то запропастилась, не показывается…
Виситъ мое барежевое платье въ шкапу, совсѣмъ готовое, а сама я хожу, какъ будто что потеряла!… А что? и сама не знаю…
Вдругъ, какъ снѣгъ на голову — прилетѣла Марья Терентьевна наконецъ. Еще на порогѣ крикнула: «Пріѣхалъ соколъ заморскій! Пріѣхалъ Владиміръ Петровичъ! Поздравляю!»…
Я даже вздрогнула…. И вотъ, подите же: какъ не было ничего о немъ слышно — скучно мнѣ было, даже молилась, чтобы поскорѣй пріѣхалъ; а какъ узнала, что пріѣхалъ — зачѣмъ, думаю, такъ скоро? Еще бы помедлилъ….
Ну, ничего однако особенно-путнаго не расказала она объ этомъ «соколѣ заморскомъ», о Владимірѣ Петровичѣ-то. «Мелькомъ, говорить, только и видѣла его: росту небольшаго, худенькій изъ себя, съ бородкой и повара своего привезъ.»…
Такъ прошелъ мѣсяца.. Не показывается что-то нашъ новый сосѣдъ; а видѣли его — разъѣзжаетъ но своимъ нолямъ, съ мужиками разговариваетъ…
Маменька узнала, что Надежда Александровна Любѣ своей три новыхъ платья соорудила, нарочно для этого въ городъ ѣздила…. "А коли такъ, говоритъ, такъ и тебѣ, Ашота, твое барежевое платье атласными бѣлыми лентами отдѣлаю! «
И отдѣлала. Оно и теперь у меня цѣло, платье-то…. Только разъ и надѣвала, не пришлось больше….
Анна Ивановна опять достала табатерку, опять отвернулась, но на этотъ разъ какъ-то дольше нюхала табакъ.
— Ну, прошло эдакъ дня три, смотримъ — летитъ къ намъ во дворъ Марья Терентьевна. Вошла. Важный видъ такой, сіяетъ, да прямо и говоритъ: „А что, Ольга Сергѣевна (маменьку мою такъ звали), насчетъ чайку бы съ вареньицемъ — а?“ Удивили маменьку, что она сама спрашиваетъ чайку съ вареньицемъ; никогда этого прежде не было. Маменька моя была проницательная женщина… Посмотрѣла она на Марью Терентьевну, да и говоритъ: „Съ хорошими вѣстями, что-ли?“ Ну тутъ нолковнина-то и разсказала, что Жмурскій намѣренъ объѣхать съ визитами сосѣдей, значитъ, молъ, „и у васъ будетъ“. Когда же? — Да послѣ завтра, говоритъ, даже и маршрутъ знаю: къ вамъ первымъ, какъ къ ближайшимъ сосѣдямъ, заѣдетъ, а отъ васъ къ Надеждѣ Александровнѣ».
Мнѣ даже страшно сдѣлалось, а Марья Терентьевна говоритъ:
— «А ужъ это онъ не даромъ. Повѣрьте! Съ цѣлью… Вотъ увидите!»
Во вторникъ это было — нѣтъ, въ середу… Что это я вру? и то вѣдь во вторникъ, да! И хочется-то мнѣ, чтобы поскорѣй четвергъ пришелъ, и хочется тоже, чтобы середа была длинная-предлинная… Похудѣла даже немножко! А мамепька и замѣчаетъ! «Вишь какая ты интересная стала!»…
Ну, про чувства свои очень-то я не стану вамъ разсказывать, не нужно.
Былъ у насъ въ четвергъ, былъ…. Посидѣлъ эдакъ съ часъ. Папенька ему о лодкѣ какой-то новой разсказывалъ, но маменька скоро удалила папеньку… Понравился онъ намъ: любезный такой, вѣжливый, гордости совсѣмъ не замѣтно, два раза зѣвнулъ деликатно — въ платокъ, говорилъ, что ему чужіе края надоѣли, что нѣтъ ничего лучше деревни…. Ну, на меня раза три пристально такъ посмотрѣлъ, спрашивалъ, чѣмъ я занимаюсь, хвалилъ вообще простоту жизни…. Все время сидѣлъ въ сиреневыхъ перчаткахъ… Вотъ вѣдь только раза два-три его видѣла, а какъ помню! Худощавый такой, бородка рѣденькая, глаза умные и преласковые такіе, молодой на видъ-то, а волосъ на темени мало — сквозило немножко, хотя и видно было, что онъ ихъ щеткой туда зачесалъ. Понравился онъ мнѣ своею непринужденностію, а все-таки мнѣ было какъ-то неловко, боялась говорить — ну, какъ вдругъ глупость скажешь?… Я и молчала. Сталъ прощаться, сказалъ что надѣется скоро видѣть насъ у себя; но, прощаясь, не поцѣловалъ у маменьки руки, а просто такъ далъ руку — и мнѣ тоже подалъ и слегка пожалъ….
Уѣхалъ. Лошадки такія славныя…. А знаете что? совѣстно мнѣ было, что онъ такой простой, такой непринужденный, а я дома-то, въ будни, вырядилась въ барежевое розовое платье съ атласными лентами!
Ну, зачѣмъ?… Какъ будто кукла какая, на показъ!.. На молъ, смотри на платье мое сперва, а потомъ на меня!… Какъ будто платье свое цѣнишь выше, чѣмъ себя… Нѣтъ, думаю, въ слѣдующій разъ — ужъ тамъ пусть маменька что хочетъ дѣлаетъ — надѣну ситцевое бѣленькое! Такое хорошенькое оно у меня было: поле-то бѣлое, а по немъ черненькіе и красненькіе цвѣточки.
Ну, такъ вотъ какъ… Да! На чемъ я остановилась? Да уѣхалъ онъ. Ну, уѣхалъ… Марья Терентьевна передала намъ потомъ, что и у Надежды Александровны онъ былъ и тоже не больше часу просидѣлъ. «Я, говоритъ Марья Терентьевна, ужъ не оставлю его въ покоѣ. Пусть онъ мнѣ сердце свое откроетъ… Я вывѣдаю у него секреты-то!» И вѣдь что вы думаете? вывѣдала! Бойкая была дама.
Два дня прошло, не было. Какъ теперь помню, мы ужъ поужинали и спать собирались, вдругъ залаяли собаки и знакомый дребезжащій звукъ дрожекъ Марьи Терентьевны раздался на дворѣ. Прикатила и затараторила. Тутъ мы узнали, что сама она была у Жмурскаго и что Жмурскій прямо ей сказалъ, что дѣйствительно думаетъ жениться, что даже особенно разборчивымъ быть не желаетъ, а просто хочетъ зажить тихо, мирно, съ доброй женой, хорошей хозяйкой…
Ну, и стала она его распрашивать насчетъ того, не приглянулась ли ужъ какая? Владиміръ Петровичъ отвѣтилъ на это, что особенно еще не приглянулась, а есть цѣлыхъ двѣ на примѣтѣ… «Ну, тутъ, разсказываетъ Марья Терентьевна, догадалась я, что это онъ намекаетъ на васъ и на Любочку, да прямо и брякнула: а которая, молъ, лучше для васъ?» Тотъ улыбнулся, да и отвѣчаетъ: «обѣ лучше»…. А Марья-то Терентьевна и пристань: «Какъ обѣ лучше?»… Ну, тутъ онъ, наконецъ, сказалъ, что Анна Ивановна (это про меня-то) будетъ попроще и глаза у ней лучше…. «Мнѣ, говоритъ, надо безыскусственную простоту…. натуру, а впрочемъ и Любовь Николаевна — ничего»… А Марья Терентьевна опять: «Такъ вѣдь рѣшить надо?» — "Рѣшу, « говоритъ. — „Да что-жъ медлить-то? Поѣзжайте, поглядите еще, да и съ Богомъ!“ — „Поѣду, говоритъ, погляжу да и съ Богомъ…. Скука такая, говоритъ, разбираетъ, что надо съ этимъ покончить; а вижу, что одному никакъ не прожить: что-то ужъ очень вокругъ просторно, хочется потѣснѣе, поуютнѣе“…
Какъ это узнала я, что глаза мои ему понравились, — сейчасъ къ зеркалу. Никакъ полчаса глядѣла; ну, и, признаться сказать, ничего такого особеннаго въ нихъ не замѣтила; такъ… обыкновенные, каріе.
Ну, былъ онъ у гасъ еще раза два и у Надежды Александровны тоже побывалъ. Разъ мнѣ только и пришлось съ нимъ поговорить. Были мы одни въ саду Маменька нарочно послала насъ прогуляться. Сперва мы говорили о тѣхъ краяхъ, гдѣ апельсины и лимоны ростутъ подъ открытомъ небомъ, а потомъ — о чувствахъ.
Много онъ говорилъ, словно читалъ по писаному; только я почти ничего не поняла. Слова-то все такія книжныя; чувствую, что хорошо что-то, а не понимаю… Замолчалъ наконецъ — ни молчу. Такъ мнѣ тяжело стало! Ну, что, думаю, мнѣ ему сказать? Просто вотъ ничего — ничего въ голову не лѣзетъ…. Даже въ жаръ бросило! Думала — думала, да съ отчаянія ужъ и сказала:
— „Кушали-ли вы когда нибудь огурцы свѣжіе съ медомъ?..“
Какъ сказала — еще пуще въ жаръ бросило! И вѣдь пришла же въ голову такая дрянь! Огурцы… это послѣ разговора о чувствахъ-то! Отлично!.. И никакого спасенія нѣтъ — ужъ сказала… сказала! Только и думаю: вотъ теперь сквозь землю провалиться чудесно было бы! Взглянуть на него не смѣю… А онъ вдругъ схватилъ меня за руку, посмотрѣлъ съ улыбкой прямо въ глаза, да и произнесъ: „Дитя природы!…“ А потомъ спросилъ, знаю-ли я Любовь Николаевну? „Знаю, говорю, вмѣстѣ въ пансіонѣ были“, а сама-то думаю: ну, слава Богу, проскочили какъ-то свѣжіе мои огурцы съ медомъ!… Посмотрѣлъ онъ на меня и сказалъ? „Она тоже, какъ и вы, дитя природы…“ Потомъ опять спросилъ:
— „Хорошо вы, спокойно живете?“.
— Хорошо, говорю.
— „И васъ ничто не мучитъ?“.
— Иногда говорю, вотъ зубы мучатъ…
— „Нѣтъ, я, говоритъ, о жизни говорю… Жизнью довольны? Свѣтло на жизнь глядите?“.
Да какъ же, думаю, это свѣтло глядятъ?
— Свѣтло, отвѣчаю.
— „А я такъ, говоритъ, лѣтъ десять тому назадъ свѣтло глядѣлъ, черезъ розовые очки…“ Хотѣла я у него спросить: неужели розовые очки носятъ? да онъ опять заговорилъ и ужъ совсѣмъ непонятно… И о чужихъ краяхъ тутъ была рѣчь и о томъ, что люди разбили у него розовые очки — и ничѣмъ и никакъ починить ихъ теперь нельзя… Вздохнулъ онъ тутъ и говоритъ: „И гдѣ-бы я ни былъ — вездѣ тоска, вездѣ скучно, а жить все-таки хочется… Ужъ такая глупая привычка! Вотъ и пріѣхалъ сюда… А вѣдь счастливъ, говоритъ, тотъ, — право, счастливъ, кто, напримѣръ, стремится къ свѣжему огурцу съ медомъ — и получаетъ его! Да вотъ то-то и бѣда, что огурецъ и медъ у всякаго разный…“
Я даже покраснѣла… А онъ опять:
— „Одинъ пойдетъ, сорветъ себѣ любой огурецъ, намажетъ его медомъ и скушаетъ — и доволенъ; а другой за желаннымъ огурцомъ цѣлую жизнь гоняется! Сколько мученій, сколько борьбы — и что-же? Такъ и умретъ безъ огурца… Грустно, Анна Ивановна!…“
И замолчалъ опять.
Вдругъ спрашиваетъ:
— „Скажите, что такое по вашему счастье?“.
Ну, тутъ, слава Богу, маменька позвала насъ кушать клубнику со сливками.
Какъ онъ уѣхалъ, она и пристала ко мнѣ: о чемъ, молъ, мы говорили? „Да вотъ, говорю, объ огурцахъ говорили…“
— „Ну, это, говоритъ, положимъ, хорошо; значитъ, любитъ онъ хозяйство. А еще о чемъ?“.
— Да объ огурцахъ больше всего…
— „Ну, говоритъ, глупа ты!…“
— Да это онъ все объ огурцахъ говорилъ, да еще объ одномъ какомъ-то странномъ огурцѣ, за которымъ хоть цѣлую жизнь гоняйся — не получишь! — „Ну, это, говоритъ маменька, — онъ тебѣ должно быть, сказку разсказывалъ…“
Стала я думать объ этомъ, да такъ рукой и махнула. А понравился мнѣ Владиміръ Петровичъ — не утаю! Нельзя сказать, чтобы онъ былъ красивъ, а такое ужъ у него лицо было пріятное; умное, особенно, когда говорилъ… Все бы его слушала, да глядѣла!… А что-то такое было въ немъ странное, печальное… и сама не знаю почему, а было мнѣ его жалко… Такъ-бы вотъ и утѣшила его, а чѣмъ — не знаю и придумать не могу!…
Марья Терентьевна недовольна имъ была. „Что это, говоритъ, за нерѣшительный человѣкъ этотъ Владиміръ Петровичъ! Даже на мужчину не похожъ. Ну, посудите сами: и вы ему нравитесь, и Любочка!“ — „Я ужъ, говоритъ, былъ разъ въ двоихъ влюбленъ одновременно (самъ признался!), а вотъ теперь, говоритъ, опять задача…“ Но вотъ, помяните мое слово: васъ выберетъ…»
— Почему-же меня? спрашиваю.
— «А потому, говоритъ, что о васъ онъ больше вспоминаетъ… Ну-да ужъ увидите, не будь я полковница Шишакова! Слушайте-ка: хочетъ онъ вечеръ у себя устроить, балъ въ свои имянины, и всѣхъ пригласить… Это значитъ: еще разъ хочетъ видѣть васъ и Любочку въ парадѣ и рѣшить выборъ, да-съ!…»
Что-жъ, думаю, если меня выберетъ — пойду, ей Богу, пойду и буду его любить. Чѣмъ я хуже Любочки?…
Ну, тутъ опять у меня были разныя чувства, да о нихъ не хочу говорить.
Наканунѣ пятнадцатаго іюля, вечеромъ, прискакалъ верховой отъ Жыурскаго и привезъ маменькѣ розовую записку. Это было приглашеніе на обѣдъ и на вечеръ.
Захлопоталась маменька.
— «Ну, говоритъ, Анюта, смотри же не ударь лицомъ въ грязь! Не ударишь, такъ на нашей улицѣ праздникъ будетъ. Поужинай теперь, да спать ложись, а прежде папильотки надѣлай и завейся…»
— Зачѣмъ, говорю, завиваться? Онъ меня привыкъ видѣть незавитой. Пусть ужъ лучше такъ и будетъ. При кудряшкахъ-то, говорю, лицо измѣнится, другое будетъ, — можетъ быть и лучше, да другое.. Вѣдь онъ простоту любитъ. Его не удивишь…
Подумала маменька и сказала: «Ну, какъ хочешь, не принуждаю».
Такъ я и не завилась.
И странно: совсѣмъ я была покойна. И такъ мнѣ весело, легко было. А вѣдь завтра участь должна была моя рѣшиться… и вѣдь рѣшилась, да только въ другую сторону!… Ну, кто-то изъ насъ, думалось мнѣ: я или Любочка?… Поужинала я (хорошій былъ аппетитъ) и легла спать. Маменька велѣла къ завтрему розовое барежевое платье хорошенько разгладить и вынула изъ комода пару лайковыхъ перчатокъ.
Скоро я уснула. И вижу сонъ, странный такой… Будто я и Любочка — обѣ мы вышли за него за-мужъ, за Жмурскаго-то, и никто этому не удивляется. Ходитъ онъ но комнатѣ, бормочетъ и все что-то ловитъ рукой. Лицо у него печальное… Только я и думаю: какъ же это — и я жена, и Любочка жена?… А онъ вдругъ остановился и говоритъ: «Огурецъ съ медомъ — вотъ настоящее счастье!..» Хотѣла я на него поближе посмотрѣть, иду къ нему, гляжу — и глазамъ не вѣрю! Передо мной вовсе не Владиміръ Петровичъ, а тотъ чиновникъ старый, что изъ города пріѣзжалъ и сдѣлалъ неприличіе… Стоитъ и смѣется, и вилка у него въ рукѣ. «Что, говоритъ, обѣ вы теперь мои!» И сталъ меня цаловать, да такъ крѣпко, крѣпко… Чтожъ это, думаю, мужъ не защищаетъ меня? Смотрю, а Владиміръ Петровичъ гуляетъ съ Любочкой подъ ручку и смѣется… Обидно мнѣ стало, а чиновникъ-то все меня цалуетъ. Вырвалась я отъ него и проснулась… Солнце такъ и свѣтитъ! Въ саду птички поютъ… Экой, думаю, сонъ глупый! Улыбнулась, да и чувствую: что это мнѣ неловко улыбаться?.. губа верхняя не даетъ? Ай, не муха-ли укусила?… Прыгъ съ постели, да къ зеркалу — и обомлѣла! Гляжу: губа верхняя вздута, да какъ! носъ даже на сторону!… Носъ-то у меня былъ курносенькій, а тутъ его еще кверху, да на сторону поворотило… Господи! кусали и прежде меня мухи ночью, то нижнюю, то верхнюю губу укусятъ, но все не такъ… Я — давай плакать!… Прибѣжала маменька, взглянула и всплеснула руками…
Ну, тутъ земли свѣжей натащили, уксусу принесли, стала я прикладывать землю-то къ губѣ — чего! еще хуже… Сижу передъ зеркаломъ, плачу… совсѣмъ на себя стала не похожа… Маменька просто не знаетъ что дѣлать. Свернула полотенце, бѣгаетъ но комнатѣ, да бьетъ мухъ! задѣла чашку полотенцемъ и разбила… И всѣ-то соболѣзнуютъ, а мнѣ отъ этого еще досаднѣе! Кухарка Ѳекла посовѣтовала мнѣ какую-то гадость приложить… какъ я на нее топну! прогнала…
А ужъ второй часъ… Какъ ѣхать? какъ ѣхать-то въ такомъ видѣ, да еще на балъ? Срамъ и просто-то въ люди показаться, а тутъ еще… выборъ… Любочка… которая, молъ, изъ насъ лучше… Дурно мнѣ даже сдѣлалось… Никогда въ жизни я такъ зла не была!
Ну-да, что ужъ вспоминать!.. Такъ мы и не поѣхали. Лежу это я въ своей комнатѣ, да вдругъ нѣтъ-нѣтъ и зальюсь слезами горькими.
Послѣ обѣда (я-то не обѣдала) прикатила Марья Терентьевна. Бѣжитъ, пыхтитъ и накинулась на маменьку: «Что это вы, кричитъ, не ѣдете? а?… Ждали, ждали насъ — а? Ахъ, ты Господи! погубили вы дочь свою! Скорѣе поѣзжайте!» А маменька-то ей говоритъ: «Прежде чѣмъ кричать-то, подите къ Анютѣ, посмотрите, такъ и увидите, почему погубили…»
Такъ и проплакала я цѣлый день, а день-то такой былъ тихій, славный… Ужъ какъ досадно мнѣ было, что и описать невозможно!…
Только къ десяти часамъ вечера стала опухоль опадать и носъ пришелъ въ прежнее положеніе.
— И вѣдь вотъ, съ тѣхъ поръ — сорокъ лѣтъ прошло — ни разу больше мухи ночью меня не кусали! Ну не подлыя-ли, а?…
Анна Ивановна качнула два раза головой и протянула руку къ очкамъ.
— Ну, вотъ и разсказала я вамъ. Довольны?
— А конецъ-то? А что-же Владиміръ Петровичъ? развѣ не былъ онъ у васъ потомъ?
— Женатымъ-то? да зачѣмъ ему?
— Такъ онъ женился… на Любочкѣ?
— Да развѣ я не сказала?
— Нѣтъ, вы ничего не говорили…
— Женился, женился на ней… какже! Въ тотъ-же вечеръ и предложеніе сдѣлалъ. Марья Терентьевна говорила, что будь я тамъ, такъ онъ опять, пожалуй, не рѣшился-бы… Ну, а Любочка была всѣхъ лучше; ну, натурально, онъ все больше къ ней, да за ужиномъ-то, говорятъ, Владиміръ Петровичъ хлебнулъ немножко, развеселился, ну, и рѣшилъ… А тутъ еще Надежда Александровна нарочно заговорила съ нимъ о семейной жизни… Онъ слушалъ-слушалъ, да такъ при всѣхъ, говорятъ, и хватилъ: «Отдайте мнѣ вашу дочь!…» Та и отдала.
Анна Ивановна помолчала.
— А разсказывала мнѣ Марья Терентьевна, что онъ сперва все меня искалъ глазами-то, и когда узналъ, что я больна и не пріѣду (сказали, что у меня мигрень) — брови поморщилъ, да потомъ и сталъ все глядѣть на Любочку…
— И счастливо они зажили?
— Говорили, что хорошо, да только три мѣсяца вмѣстѣ и пожили. Говорятъ, соскучился онъ очень, поѣхалъ въ городъ на выборы, да тамъ и душу Богу отдалъ.
— Неужели-же больше жениховъ у васъ не было?
— Ну, какъ не быть!… Были два; да оба, слухъ такой былъ, запивали, а третій (ужъ это было послѣ смерти папеньки, одна я осталась, братъ былъ убитъ на войнѣ съ черкесами), — третій чуть не надулъ меня: отъ живой жены хотѣлъ жениться! Ну, а ужъ послѣ-то и мыслей у меня такихъ не было…
— Да, такъ вотъ какъ, сударь мой! Муха, тварь малая, а вотъ какую со мной штуку сдѣлала. Нѣтъ, вѣдь какъ губу-то раздуло — страсть! И какія это такія мухи?… Удивительно!… Нѣтъ, ужъ видно, судьба такая была мнѣ въ дѣвушкахъ остаться, ну и осталась…
Анна Ивановна надѣла очки и взялась за чулокъ. Лицо ея было совершенно спокойно, какъ будто она окончила разсказъ не своей, а чужой исторіи.
Многіе, къ стыду своему, почему-то рады поострить, надсмѣяться надъ старыми дѣвушками, называя ихъ «старыми дѣвами», «отцвѣтшими плодами» и т. п. именами. Гнуснѣе и нелѣпѣе этихъ насмѣшекъ, кажется, и быть не можетъ. Чѣмъ-же виновата старая дѣвушка? Надъ чѣмъ-же эти милые господа смѣются? Надъ несчастьемъ, надъ человѣкомъ, надъ жертвою общественной безурядицы, нелѣпыхъ условій… А сладко, вы думаете, жить этой жертвѣ? Жизнь печальная, жизнь, изъ которой украдены лучшіе, свѣтлые дни… и прокурорскому надзору нѣтъ дѣла до такого вора!
И влачитъ она эту жизнь, какъ какое-то безполое существо, какъ живой укоръ современной цивилизаціи. Ни радостей, ни воспоминаній — ничего! И это легко, вы полагаете?
Чтожъ вы не смѣетесь?…
Анна Ивановна задвигала быстро спицами, но вдругъ, сморщивъ брови, взглянула въ потолокъ и сказала:
— Что это я хотѣла спросить, да вотъ забыла?
— Припомните.
— Ахъ-да! такъ Лисабонъ — въ Португаліи, а Мадритъ — въ Испаніи? такъ?…
— Точно такъ, Анна Ивановна.