Муть (Дмитриева)/РБ 1913 (ДО)

Опубл.: 1913. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МУТЬ.

Повѣсть.

I.

Вася Ступицынъ ѣхалъ на каникулы домой, въ деревню, гдѣ не былъ около трехъ лѣтъ. Учился онъ въ Москвѣ, въ реальномъ, жилъ у бабушки, потомъ поступилъ въ Технологическій институтъ, и началась кипучая петербургская жизнь съ лекціями, театрами, студенческими балами, рефератами, однимъ словомъ, со всѣмъ тѣмъ, что кажется такъ ново и такъ интересно зеленому юношѣ, только что вышедшему изъ-подъ опеки мудрыхъ и благопопечительныхъ наставниковъ. Это было похоже на пробужденіе отъ крѣпкаго, безмятежнаго сна. Еще вчера сидѣлъ мальчикъ у бабушки въ мезонинѣ, зубрилъ, тихонько покуривалъ въ отдушину и надувалъ учителей, отвѣчалъ уроки по шпаргалкѣ; еще вчера самыми жгучими интересами его жизни были коньки, велосипедъ, игра на билліардѣ, посѣщеніе запрещенныхъ мѣстъ, а сегодня, — сегодня все другое, и онъ самъ другой, и жить надо не такъ, какъ жилъ, потому что онъ уже не мальчикъ, онъ — гражданинъ, онъ — рядовой работникъ въ общемъ строительствѣ жизни. На первыхъ порахъ у Васи закружилась голова. Тысячи вопросовъ встали передъ нимъ, и всѣ ихъ надо было рѣшить, во всемъ разобраться, ко всему стать въ опредѣленныя отношенія. А, между тѣмъ, пристально приглядываясь и прислушиваясь ко всему, что кипѣло вокругъ него, Вася съ ужасомъ увидѣлъ, что самъ то онъ рѣшительно ничего не знаетъ. Не знаетъ исторіи и политической экономіи, крестьянскаго хозяйства и самоуправленія, не знаетъ даже самого народа, — онъ, помѣщичій сынъ, который родился и выросъ въ деревнѣ, среди народа!

Это было открытіе, которое особенно поразило Васю. Среди своихъ товарищей, изъ которыхъ многіе и въ деревнѣ никогда не были, онъ почувствовалъ себя жалкимъ невѣждой. Они читали, спорили, писали рефераты, иногда обращались къ нему, какъ къ деревенскому человѣку, съ разными недоумѣнными вопросами, а онъ ничего не могъ имъ отвѣтить, потому что ничего не зналъ. Задумался Вася и сталъ вспоминать. Вспомнилъ Савелія-садовника, и Пантюху, и скотника-Лаврентія, и людскую кухарку Матрену Кривошею, и рабочихъ мужиковъ въ отцовской усадьбѣ… Всѣ они стояли передъ нимъ, какъ живые, и всѣ были «народъ», о которомъ такъ много говорятъ и пишутъ, и все-таки Вася объ этомъ «народѣ» ничего не могъ сказать. Зналъ только, что Савелій — пьяница и ругатель, что Пантюха — страстный рыболовъ, дѣвушникъ и чудесно играетъ на дудкѣ, что овчаръ-Лаврентій — силачъ, волка кулакомъ убилъ, но какія у нихъ чаянія, какое міросозерцаніе, какой строй мыслей — объ этомъ никогда не думалъ и даже не подозрѣвалъ, что нужно думать. А оказывается, было нужно, потому что и Савелій, и Пантюха, и Лаврентій были не просто Савелій, Пантюха и Лаврентій, а могучая страшная сила, отъ которой зависѣли всѣ начала и концы, побѣды и пораженія, красота и безобразіе жизни.

Вася съ жаромъ началъ учиться. Бѣгалъ на разныя засѣданія: и въ «литературку», и въ частные клубы и кружки, посѣщалъ Государственную Думу, читалъ и народниковъ и марксистовъ, познакомился со всѣми программами и платформами, смотрѣлъ, слушалъ, искалъ, наконецъ, съ головой погрузился въ забастовочное движеніе учащейся молодежи и совсѣмъ не замѣтилъ, какъ промчалась зима. Изъ дому ему писали отчаянныя письма съ предостереженіями и предупрежденіями; московская бабушка аккуратно каждый мѣсяцъ высылала 50 руб. и справлялась о его успѣхахъ, — онъ даже не отвѣчалъ ничего, — было некогда. И только въ концѣ мая, когда надъ Петербургомъ протянулись душныя облака пыли, а съ небесъ мертво улыбались тоскливыя бѣлыя ночи, Вася вспомнилъ о родной деревнѣ, которую не видѣлъ такъ давно. И потянуло его туда не одно лишь желаніе отдохнуть и повидаться съ родными; нѣтъ, теперь у Васи были другіе, болѣе серьезные планы, заставлявшіе его торопиться въ деревню. Онъ сталъ дѣятельно готовиться къ отъѣзду. Но на этотъ разъ и готовился онъ совсѣмъ не такъ, какъ бывало прежде, когда былъ еще реалистомъ. Въ тѣ времена Вася первымъ дѣломъ бѣжалъ въ магазинъ охотничьихъ принадлежностей и накупалъ всевозможныхъ удочекъ, поплавковъ, песокъ, сѣтей для ловли птицъ, пороху и дроби. Теперь же ни о чемъ подобномъ онъ и не думалъ. И, укладывая въ новенькій чемоданъ, вмѣстѣ съ книгами для собственнаго чтенія, кучу популярныхъ брошюръ въ яркихъ обложкахъ, онъ немножко стыдливо, немножко благоговѣйно говорилъ себѣ, что насталъ, наконецъ, и его часъ быть не ловцомъ птицъ и разной мелкой лѣсной и водяной твари, а ловцомъ людей…

Вечеромъ наканунѣ отъѣзда къ нему зашелъ товарищъ-второкурсникъ, парень серьезный и начитанный, эсъ-эръ по убѣжденіямъ. Онъ оставался въ Петербургѣ и очень завидовалъ Васѣ, что тотъ ѣдетъ въ самую глубь Россіи и своими собственными глазами увидитъ, чѣмъ живетъ и какимъ богамъ молится русскій мужикъ послѣ великой разрухи послѣднихъ лѣтъ, когда на него возлагалось сначала столько надеждъ, и потомъ сыпалось столько проклятій и заушеній. Товарищъ преподалъ ему нѣсколько совѣтовъ, какъ держаться, на что обратить особенное вниманіе, и снабдилъ его небольшой программой вопросовъ, на которые Вася долженъ былъ датъ отвѣтъ.

— Ты, главное, наблюдай побольше, старайся вникнуть въ самую суть! — серьезно и немного торжественно говорилъ товарищъ. — Главное, насчетъ землестроительства, охотно ли садятся на отруба, какое отношеніе къ выдѣламъ, интенсивно ли идетъ разслоеніе деревни, это, братъ, очень важно видѣть воочію, не въ книгѣ, а въ жизни; лучше голая, хоть и безобразная правда, чѣмъ красивая ложь. Ну и пиши, только безъ лишняго, — не для дѣла, а для души, понимаешь?

— Разумѣется! — также серьезной нѣсколько восторженно отвѣчалъ Вася.

На другой день Вася Ступицынъ въ новомъ жителѣ, самъ такой же весь новенькій и свѣжій, съ сумочкой черезъ плечо и съ томикомъ чеховскихъ разсказовъ въ карманѣ отъѣзжалъ отъ Петербурга. Грузно гремѣли въ путаницѣ рельсъ тяжелые, пахнущіе краской вагоны, тысячами глазъ провожали ихъ враждебно грозныя стѣны домовъ, потомъ замелькали фабрики, заводы, цѣлый лѣсъ трубъ дымился надъ ними, и, выбравшись, наконецъ, изъ желѣзнокаменной паутины, поѣздъ бодро загрохоталъ по унылой, сѣрой равнинѣ. Но долго-еще виднѣлась ядовитая желтая муть надъ громаднымъ городомъ…

II.

Всю дорогу Вася съ волненіемъ думалъ о деревнѣ и о томъ, что его ждетъ тамъ. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ-будто вновь родился, все ему было ново, все интересно, и съ рбостреннымъ вниманіемъ онъ всматривался и въ окружающія поля, и въ лица пассажировъ, вслушивался въ ихъ разговоры, старался все отмѣчать, все запомнить. За Рязанью на каждой станціи вагоны осаждались нищими, чаще всего бабами и дѣтьми. Робко ходили они подъ окнами и просили на хлѣбъ, озираясь, не стоитъ ли гдѣ жандармъ, а когда поѣздъ трогался, они долго еще бѣжали за нимъ, и сквозь грохотъ колесъ жалобно звучали ихъ протяжные стоны: «Христа р-ради»!.. Дѣти продавали цвѣты и совсѣмъ еще зеленыя ягоды и, какъ голодные волчата, ссорились между собою изъ-за какого-нибудь объѣдка, выброшеннаго изъ окна, или изъ-за копейки, кинутой въ толпу сердобольнымъ пассажиромъ.

Около Козлова въ вагонѣ уже опредѣленно послышалось слово «неурожай».

О неурожаѣ говорили и торговые люди въ чуйкахъ и пиджакахъ, и мужики, и сельскіе батюшки. Разсказывали, что озимое совсѣмъ не взошло, и его пересѣвали вторично на яровое, что весеннимъ морозомъ убиты и яровыя, а потомъ началась засуха и пожгла то, что уцѣлѣло отъ мороза. Сокрушались, вздыхали и смотрѣли въ окна. А тамъ, дѣйствительно, было что-то страшное. Чернѣли, какъ уголь, ржаныя поля, тощими островками желтѣли овсы, надъ ними съ карканьемъ носились сердитыя, несытыя, вороны. Солнце садилось въ мутно-багровыхъ туманахъ, а ночью въ прозрачномъ свѣтѣ зеленой неугасающей зари, чудилось, какая-то сумрачная тѣнь съ воплемъ рѣетъ надъ землею. И тогда Вася вспоминалъ «Слово о полку Игоревѣ», и казалось ему, что это древняя дѣва-Обида возстала изъ мрака временъ И плачетъ-горюетъ вѣковѣчнымъ русскимъ горемъ.

На одной изъ большихъ узловыхъ станцій Вася увидѣлъ цѣлую толпу переселенцевъ. Они, вѣроятно, дожидались дешевки и расположились прямо на землѣ между вагонами, на кучахъ разнаго домашняго скарба. Дѣти безпечно бѣгали у самыхъ колесъ, собирали апельсинныя корки, конфектныя бумажки, окурки папиросъ; старики сидѣли, задумчиво понурившись и облокотившись на тощія, черныя, землистыя руки; бабы кормили грудью ребятъ. Вася вышелъ на площадку и застѣнчиво спросилъ, откуда они ѣдутъ.

— Курскіе мы! — уныло прохрипѣлъ одинъ изъ стариковъ съ разъѣденными трахомой глазами. — Дома измытарились въ отдѣлку, ну и задумали старинку бросать, ѣдемъ туда, незнамо куда, шукать то, не знамо што!

— Ну чего каркаешь? — перебилъ его молодой мужикъ, вылѣзая изъ-подъ вагона съ чайникомъ кипятку. — Что будетъ, то и будетъ, а ужъ хуже то не будетъ, это вѣрно!

Онъ старался говорить бодро и самоувѣренно, но видно было, что и у него на душѣ невесело. Глаза безпокойно бѣгали, на правой щекѣ безпрерывно дергалась, и трепетала какая-то жилка.

Изъ окна высунулся грузный старый шибай съ обвислыми щеками и сытой лѣнью въ желтыхъ собачьихъ глазахъ. Пошлепалъ губами и сказалъ:

— Чего будетъ? По этапу домой пригонятъ, то и будетъ. Сидѣли бы лучше смирно, а то шляются, чисто восца въ нихъ сидитъ, да пра!.. Работать не хотца, по дармовому хлѣбу брюхо скучаетъ, вотъ васъ и носитъ окаянная сила. И-и-хъ!

Мужикъ обернулся къ нему, глаза его налились мутной злобой… Но шибай уже исчезъ, вмѣсто него изъ окна вылетѣла сальная бумага, и ребятишки съ пискомъ бросились на нее.

На другой станціи ихъ поѣздъ что то долго задержался. Вася выглянулъ въ окно и увидѣлъ, что рядомъ съ ихъ поѣздомъ стоитъ другой. Прямо противъ Васина вагона былъ товарный вагонъ; внутри, точно селедки въ боченкѣ, кишѣли люди. Слышались крики, хохотъ, ругань, женскій визгъ. Одинъ мужикъ умывался; баба сидѣла на краю, свѣсивъ ноги наружу, и баюкала ребенка; другая, рядомъ съ ней, грызла сухую баранку. Всѣ они были черные, обгорѣлые, покрытые пылью, которая разрисовала на ихъ потныхъ лицахъ чудовищные узоры. Опять завязались разговоры; куда, откуда.

— Съ Линіи! — крикнули изъ товарнаго вагона. — На косьбу найматься ходили, да назадъ вертаемся!

— Что такъ?

. — Народу дюже много наперло! Думали, хоть тамъ уродилось, а тоже ничего нѣту. Все до чиста повыжгло!

На полотно выпрыгнулъ бойкій мужикъ, съ веселымъ лицомъ, въ шапкѣ набекрень, и, подбочась, закричалъ проходившему смазчику:

— Что же это вы нашъ первый классъ задержали? Скажи тамъ, чтобы живо дорогу ослобонили, — енаралы, молъ, ѣдутъ!

Всѣ захохотали, но смазчикъ ничего не отвѣчалъ и прошелъ мимо.

Ребенокъ, котораго укачивала баба, жалобно запищалъ. Она развернула тряпки и вынула оттуда страшное, красное тѣльце сплошь покрытое бѣлыми водяными пузырями. Въ Васиномъ вагонѣ заохали.

.. — Господи Боже, что это у тебя съ ребенкомъ то?

— Солнцемъ опалило! отвѣчала баба съ малороссійскимъ акцентомъ. Дуже жарко тамъ, кажу, якъ у пекли! А мы тридцать верстъ пишки ишлы, вотъ его и сожгло. Ой, ты моя рыбонька, ой, серденько золотое!

Въ окнѣ показался давешній жирный шибай и тупо уставилъ въ ребенка свои собачьи глаза.

— И чего шляются, сукины дѣти, чего шляются, а?

— Та хліба, кажу, нема, вотъ и пійшлы! — кротко отвѣчала баба, возясь съ ребенкомъ, издававшимъ едва слышные стоны.

Ея сосѣдка доѣла крендель, собрала съ подола крошки, всыпала ихъ въ ротъ и сказала, ни къ кому не обращаясь:

— Небось, пойдешь, когда черевья подведетъ! Да скажи мнѣ теперича: Матрена, иди назадъ, каши дадутъ, — сейчасъ пошла бы! И ей-богу, хвостъ въ зубы, такъ и полетѣла бы, не гляди, что всѣ пятки до мословъ протерты. А ты говоришь — чего шляются! Издыхать то тоже никому не хотца!

— А тебѣ здѣсь нѣту чтоль работы?

— Да гдѣ она? У тебя, можетъ, есть? Такъ давай, хошь сейчасъ пойду! Ну что-жъ ты рыло прячешь? Нанимай что-ль?

Шибай скрылся. По вагонамъ пронесся дружный хохотъ.

— То то! — продолжала выкрикивать баба. — Напакостилъ, да и въ кустъ!

Васинъ поѣздъ тронулся, и вагонъ съ веселымъ мужикомъ, сердитой бабой и сожженнымъ на солнцѣ младенцемъ остался позади.

Поѣздъ неторопливо погромыхивалъ мимо черныхъ выжженныхъ полей и пришибленныхъ деревушекъ, и чѣмъ дальше на югъ, тѣмъ чаще слышалось страшное слово «неурожай», тѣмъ гуще были впечатлѣнія, и темнѣла отъ нихъ Васина душа, и странно путались мысли. Въ стремительномъ потокѣ смятенныхъ, куда-то бѣгущихъ и чего-то ищущихъ людей, голодныхъ, злыхъ, отчаявшихся, все петербургское блѣднѣло, таяло, какъ давно когда то видѣнный, пестрый и красивый сонъ, а самъ Вася въ своемъ бѣломъ кителѣ съ иголочки, съ новенькой сумочкой и чемоданчикомъ, съ чеховскими разсказами въ карманѣ, казался себѣ смѣшнымъ и никому не нужнымъ. И было ему стыдно…

III.

Въ четыре часа вечера поѣздъ пришелъ въ губернскій городъ, гдѣ Вася началъ свое ученье и провелъ самые беззаботные и счастливые годы жизни. Уѣзжая изъ Петербурга, онъ не писалъ ничего роднымъ, поэтому не ожидалъ, что его кто-нибудь встрѣтитъ, и былъ очень удивленъ и обрадованъ, когда въ толпѣ встрѣчающихъ увидѣлъ отца. Еще на ходу онъ выскбчилъ изъ вагона и бросился къ нему. И тотъ въ свою очередь изумился и обрадовался.

— Васюкъ, откуда это ты? Вотъ сюрпризъ! Отчего же не предупредилъ?

Они расцѣловались, причемъ Вася замѣтилъ, что отъ отца пахнетъ виномъ.

Это его непріятно кольнуло, и непріятно было также видѣть, что за два года отецъ сильно постарѣлъ и опустился. Лицо его обрюзгло, во рту не хватало переднихъ зубовъ, волосы и борода посѣдѣли и неряшливыми космами торчали во всѣ стороны. Одѣтъ онъ былъ тоже неряшливо — въ заношенную лѣтнюю пару съ пятнами на груди и животѣ и полосатую ситцевую рубаху съ грязными обшлагами и воротомъ. Но Вася съ чувствомъ нѣжной жалости еще разъ поцѣловалъ его въ колючія щеки и спросилъ:

— Ну, а вы то какъ сюда попали?

— Да вотъ провожалъ одного человѣчка и думаю, — дай, подожду московскаго поѣзда. Точно предчувствіе, право…

— А въ городѣ зачѣмъ? По дѣлу?

— Да… было тутъ одно дѣльце… — отецъ замялся и махнулъ, рукой. — Ничего не вышло. Что же, поѣдемъ, меня тутъ извозчикъ дожидается.

— А изъ деревни вы на своихъ?

— Нѣтъ… впрочемъ, сюда то на своихъ, а отсюда на почтовыхъ поѣдемъ.

— Ну зачѣмъ, папа? — поморщился, Вася. — Непроизводительный расходъ… тратиться на почтовыхъ, когда есть свои!

Отецъ добродушно разсмѣялся.

— Вотъ нашелъ о чемъ толковать! И все равно, овесъ дорогой, сѣно тоже, и вышло бы такъ на такъ!

Вася взялъ свой чемоданчикъ, вышли на подъѣздъ и сѣли въ ободранную пролетку. И трясясь по мостовой, Вася разспрашивалъ отца:

— Ну что, какъ тамъ наши? Мама здорова?

— Всѣ здоровы! Люличка тоже недавно пріѣхала изъ института. Кончила отлично! Ну, а ты какъ?

— Я ничего… — уклончиво сказалъ Вася.

— Экзамены сдалъ?

— Н-нѣтъ… вѣдь, мы бастовали.

— Н-ну, это… нехорошо, Васюкъ. А я читалъ въ газетахъ, многіе держали. Отчего же ты уклонился?

— Это, папа, старшіе курсы… и то не всѣ. Карьеристы и… черносотенники. А вообще рѣшено было провести забастовку до конца.

— Хм… — промычалъ отецъ. — Напрасно… Ну, а къ бабушкѣ въ Москвѣ заѣзжалъ?

— Тоже нѣтъ… Не хотѣлось задерживаться… торопился къ вамъ.

— И тоже нехорошо! Она въ тебѣ души не чаетъ… будетъ огорчена. И все таки ты отъ нея зависишь… нѣтъ, неловко, Вася, право!

— Ничего, папа! — старался его утѣшить Вася, хотя и самъ чувствовалъ, что сдѣлалъ неловко. — Напишу ей изъ деревни, разсыплюсь мелкимъ бѣсомъ, — проститъ! Она — милая и добрая.

— Да, а вотъ мы-то добрыхъ и милыхъ обижаемъ! — Вздохнулъ отецъ.

— Ну, папа, ей-богу, я постараюсь загладить! — сказалъ Вася и, какъ бывало въ дѣтствѣ, прижался бокомъ къ отцу. — Лучше разскажи, какъ тутъ у васъ, Я слышалъ, неурожай ожидается?

— И не говори лучше! Прямо бѣдствіе! Выѣдешь въ поле — глядѣть жутко! Ужь и теперь мужики лишнюю скотину продаютъ. Былъ я намедни въ нашемъ Песчанскѣ, весь базаръ коровами и жеребятами подлѣтками запруженъ. За полцѣны продаютъ, кормить нечѣмъ. Трава погорѣла, на парахъ — ничего, и соломы не предвидится. По базару стонъ стоитъ!

«А я на Шаляпина по 5 цѣлковыхъ за билетъ платилъ» — подумалъ Вася."

— Тяжелый годъ будетъ! — продолжалъ между тѣмъ отецъ. — Такой тяжелый, не знаю, какъ и переживемъ!

Извозчикъ остановился у подъѣзда дворянскихъ номеровъ Балалаева, на Базарной улицѣ. Ступицыны слѣзли, и пока сынъ дожидался на подъѣздѣ, отецъ что-то очень долго рылся по карманамъ, разыскивая мелочь. Наконецъ, расплатился, и оба вошли въ номера.

— Тутъ еще кое-кто изъ нашихъ есть, — пыхтя говорилъ Ступицынъ-старшій. — Вотъ въ шестомъ номерѣ сосѣдъ нашъ по имѣнію стоитъ. Молдавановъ, — помнишь?

— Это высокій такой? худой?

— Во-во, онъ самый! Египетская мумія мы называемъ. То же дѣлишки его ой-ой-ой! На краю пропасти…

Онъ отперъ дверь номера и приказалъ корридорному подавать самоваръ. Въ номерѣ было душно, грязно; пахло мочалкой и клопами; на столѣ въ бумажкѣ, облѣпленная мухами, валялась колбаса, на тарелкѣ краснѣла скорлупа отъ раковъ.

— Уфъ! — вздохнулъ отецъ, опускаясь на диванъ. Одышка… вотъ на лѣстницу тяжело подниматься! Ожирѣніе сердца, говорятъ… Ну, садись, Васюкъ… Хоть и огорчилъ ты меня, я радъ, что ты пріѣхалъ. А мать-то обрадуется!.. Только и разговоровъ, что о тебѣ! Ну, за забастовку то же не похвалитъ!

— Да вѣдь нельзя же было, папа, нарушать постановленіе…

— Какое тамъ постановленіе? Молоды вы еще постановлять. Ваше дѣло учиться, а постановляетъ власть.

— Ну, папа, мы уже не дѣти! Черезъ пять лѣтъ сами будемъ полноправными гражданами. А забастовка была необходима, какъ протестъ противъ незакономѣрныхъ дѣйствій правительства. Мы должны были протестовать, разъ общество не реагируетъ.

— Батюшки мои, слова-то какія! — добродушно разсмѣялся Ступицынъ. — Да тебя хоть сейчасъ депутатомъ въ Государственную Думу посылай! Ну, только все это вздоръ, Васюкъ! Чертъ ли правительству ваша забастовка! Она какъ была, такъ и осталась, а вотъ вы «реагировали» — и наказаны: цѣлый годъ пропалъ!

— Ахъ, папа, пусть пропадаетъ, но мы не можемъ оставаться индифферентными! Нужно же что-нибудь дѣлать, чтобы выйти изъ этого тупика!

— Тупикъ-то тупикъ, это вѣрно! — согласился Ступицынъ и шумно зѣвнулъ. — А только ничего не подѣлаешь… ужъ очень мы всѣ засѣли, — тройкой лошадей не вытащишь!

Корридорный внесъ самоваръ.

— Что, Петръ Архипычъ никуда не выходилъ? — спросилъ Ступицынъ.

— Никакъ нѣтъ-съ, у себя въ номерѣ!

— Поди пригласи его къ намъ чай пить. Скажи, — сынъ ко мнѣ изъ Питера пріѣхалъ.

Черезъ минуту въ номеръ вошелъ длинный, тощій человѣкъ лѣтъ за 50, въ коломянковой парѣ, изъ которой онъ какъ будто выросъ. Панталоны были коротки, рукава лѣзли вверхъ и обнажали костлявыя волосатыя руки съ торчащими наружу мослами, лицо у него было желчное, морщинистое и злое; когда онъ говорилъ, оно все дергалось, а правый глазъ какъ-то зловѣще подмигивалъ. Тонкія губы, носъ, брови — все было опущено книзу съ выраженіемъ крайней брезгливости и отвращенія; видно было, что этотъ человѣкъ чѣмъ-то глубоко обиженъ въ своей жизни и поэтому золъ на всѣхъ и на все. Это и былъ сосѣдъ Ступицына, Молдавановъ.

Войдя, онъ нервно и какъ-то на ходу пожалъ Васину руку и сердито пробурчалъ: «очч… ррадъ!» — причемъ глазъ его такъ и запрыгалъ. Потомъ брезгливо оглядѣлся, поднялъ фалды пиджака и сѣлъ..

— Ну-съ? Чѣмъ порадуете, молодой человѣкъ? — иронически сказалъ онъ.

Вася затруднился отвѣчать.

— Вѣдь, у васъ тамъ, я думаю, все проекты, реформы, какъ бы насъ облагодѣтельствовать да осчастливить?

Его глазъ запрыгалъ еще сильнѣе, точно совсѣмъ хотѣлъ выскочить.

— Я, право, не знаю… Какія же реформы? Вѣроятно, вы слѣдите по газетамъ за работами Государственной Думы…

— Хо… Вотъ, вотъ… именно Государственная Дума! Великолѣпно! Работаетъ, работаетъ..! Мы въ восторгѣ! И то, и се: и меліорація, дешевый кредитъ, но до тѣхъ-то поръ, молодой человѣкъ, до тѣхъ поръ что мы будемъ дѣлать, а? Вѣдь мы раззорены, вѣдь не сегодня-завтра всѣ съ молотка пойдемъ, вѣдь намъ ѣсть, ѣсть надо, а что мы будемъ ѣсть, а?

Послѣднія слова онъ выкрикнулъ пронзительно и даже всхлипнулъ; неподдѣльное отчаяніе исказило его изсохшее лицо. Васѣ стало жаль его.

— Крестьянство! Народъ! Мужичекъ!.. Все о мужичкѣ… объ его рваныхъ порткахъ заботятся!… Ну а мы-то, мы-то, дворяне-то, исконные хранители и собиратели земли русской, — мы-то причемъ, а? Скажите, причемъ мы?

— Какъ причемъ? — сказалъ озадаченный Вася, не замѣчая предостерегающихъ знаковъ, которые давно дѣлалъ ему отецъ. — Дворянство, во всякомъ случаѣ, въ лучшемъ положеніи. Оно пользуется особымъ покровительствомъ, — вся политика нашего правительства направлена къ поднятію престижа и благосостоянія дворянства…

— Поздно-съ! Поздно! Мы раззорены! Мы послѣднія крохи доѣдаемъ! Намъ хуже мужика! Мужикъ, коли у него хлѣбъ не родился, лебеду будетъ жрать — и живехонекъ, а мы-то можемъ кушать лебеду? Вашъ папаша — можетъ? Вы сами — станете лебеду ѣсть?

— Ну до лебеды вамъ еще далеко! — уже съ досадой возразилъ Вася. — Мужика малоземелье душитъ, а у васъ, слава Богу, земли достаточно.

— Заложена! Заложена-съ!.. Проценты платить -нечѣмъ!..

— А все-таки выходъ есть. Законъ 9 ноября…

— Законъ-съ? Вотъ гдѣ онъ у меня сидитъ, этотъ законъ!.. Вѣдь это что такое? Революція-съ? Дворянина, вѣрнаго слугу царя и отечества, хотятъ выжить съ его дѣдовскаго гнѣзда, лишить земли, на священныхъ могилахъ его предковъ нарѣзать отруба и насажать на нихъ. безпортошныхъ мужиковъ! Вотъ что такое этотъ вашъ законъ! Покорно васъ благодарю!.. Я лучше пулю себѣ въ лобъ пущу, а не дойду до такого позора, чтобы какой-нибудь сопливый Ванька или Сидорка пакостили на могилѣ моего отца!.. Помѣщикомъ прожилъ, помѣщикомъ и умру! — вопилъ Молдавановъ, выбрасывая изъ себя слова, какъ митральеза, и ничего не давая говорить другимъ.

Въ эту минуту вошелъ новый гость, тоже сосѣдъ Ступицыныхъ по имѣнію, Павелъ Родіонычъ Рѣшеткинъ, толстый и красный, добродушнаго вида человѣкъ.

— О чемъ шумите вы, народные витіи? — густымъ, хриповатымъ басомъ возгласилъ онъ, суя всѣмъ свою потную и мягкую, какъ подушка, ручищу.

— Да вотъ Петръ Архипычъ съ сынишкой моимъ вздумалъ спорить!

— Охота въ такую жарищу! Я просто дѣться не знаю куда, — ужь пилъ-пилъ, и квасъ, и лимонадъ, и пиво, — не легчаетъ! Купаться два раза ѣздилъ!

Сопя, онъ бухнулся на диванъ такъ, что пружины зазвенѣли, за что-то задѣлъ, что-то уронилъ и обратился къ Молдаванову:

— Вы, Петръ Архипычъ, вѣчно какъ на иголкахъ! Ну чего вамъ? Вѣдь не на земскомъ собраніи? Ей-богу, васъ когда-нибудь кондрашка хватить!

— Это васъ скорѣй хватитъ! — огрызнулся Молдавановъ.

— Можетъ, и хватитъ, да, по крайности, я не злюсь. А вѣдь вы только и знаете, что ругаетесь. Смотрите, нехорошо будетъ, если такъ съ бранью и къ Господу Богу отойдете!

— Тамъ разсудятъ!.. Разсудятъ-съ!.. И вы не Господь Богъ!.. А молчать не могу-съ… Довольно!

— Ну что, Павелъ Родіонычъ, — сказалъ Ступицынъ, разливая чай по стаканамъ. — устроили свои дѣла?

— Ни въ ротъ ногой! Да ну ихъ къ чорту, надоѣло! Я бы давно съ этимъ имѣньемъ проклятымъ развязался, да вотъ моя Катерина великая не хочетъ. Впилась, какъ клещъ въ собачій хвостъ, и держится.

— И прекрасно дѣлаетъ! — пробурчалъ Молдавановъ, съ остервененіемъ хлебая чай. — Истинная дворянка, хранительница дѣдовскихъ завѣтовъ!

— А чего тамъ хранить-то, о Господи? Всѣ въ долгу, какъ въ шелку, — однѣ развѣ дворянскія грамоты, да и тѣ мыши поѣли! Вотъ молодой человѣкъ, — обратился Рѣшеткинъ къ Васѣ, — вотъ наша жизнь помѣщичья! Чисто каторжники, ей-богу! Привязали тебя къ этой землѣ, какъ къ пушечному ядру, — и никакого ходу! Вѣрите ли, удралъ я въ прошломъ году въ Парижъ, ну хоть забыться немного, — такъ что же: не даютъ покою и тамъ! Я на Эйфелевой башнѣ сижу, тутъ эдакія панорамы, понимаете, весь Парижъ у моихъ ногъ, гремитъ Марсельеза, «Vive la République» — и вдругъ что же! Телеграмма: «Поль, ради Бога, надо вносить проценты»!.. Фу ты чортъ, да что мнѣ ваши проценты? Я наслаждаюсь, я въ небесахъ, а меня опять въ преисподнюю тащатъ! Сѣлъ и написалъ только одно слово: «отстань»…

— Ну и что же? — съ улыбкой спросилъ Вася.

— Ну и ничего. Жена гдѣ-то достала, внесла. И вотъ такъ каждый годъ маемся. Да мнѣ, впрочемъ, плевать!

Молдавановъ что-то прошипѣлъ. Вася поглядѣлъ на нихъ обоихъ. И насколько Молдавановъ весь насквозь былъ пропитанъ желчью и злобой, настолько Рѣшеткинъ казался довольнымъ и безпечнымъ. Замѣтивъ Васинъ взглядъ, онъ весело подмигнулъ на Молдаванова и сказалъ:

— Да, молодой человѣкъ, вы видите передъ собой представителей вымирающаго сословія! Я думаю, эдакъ лѣтъ черезъ 50 послѣднихъ изъ насъ будутъ возить по ярмаркамъ, какъ ацтековъ, и хорошія вѣдь деньги заработаютъ, подлецы! Какъ вы полагаете, Петръ Архипычъ?

Но Молдавановъ ничего не отвѣтилъ, наскоро допилъ чай и, ни съ кѣмъ не простившись, вылетѣлъ изъ номера.

— Обиженъ! Прошлый годъ баллотировался въ Предсѣдатели управы, — прокатили! Хотѣлъ въ земскіе начальники попасть, — тоже не выгорѣло! А дѣлишки плохи, имѣнье въ продажу назначено, вотъ и брюзжитъ.

— Забрюзжишь!.. — произнесъ Ступицынъ и вздохнулъ.

— Э, плюньте! Вы когда домой то ѣдете?

— Да завтра надо пораньше.

— Такъ пойдемте сегодня въ лѣтній театръ? «Бѣдныя овечки» идутъ. А вчера я «Веселую вдову» смотрѣлъ. Тамъ есть одна пѣвичка, — препикантный, я вамъ скажу, сюжетецъ! Познакомлю, а?

— Эге-ге-ге! — засмѣялся Ступицынъ. — А что Катерина великая скажетъ?

— Ну, батенька, у насъ съ ней на этотъ счетъ давно эмансипація полнѣйшая! Она мнѣ не мѣшаетъ, а я ей. Ну, пойду. Хоть провѣтрюсь! А то одурь беретъ, — проценты, аукціонъ, фу ты, чортъ! Пойдемте, а?

Но Ступицыны не пошли, и Рѣшеткинъ отправился одинъ, напѣвая фальшиво: «Тихо и плавно качаясь»…

IV.

На другой день Ступицыны поднялись въ 6 часовъ, чтобы выѣхать изъ города «по холодку». Но уже съ утра солнце палило во-всю, и отъ политыхъ троттуаровъ и мостовыхъ подымался тяжелый банный запахъ. Ступицынъ-отецъ былъ озабоченъ, постоянно выбѣгалъ изъ номера и о чемъ то таинственно совѣщался съ корридорнымъ. Вася ничего этого не замѣчалъ. Онъ хорошо выспался, всталъ бодрымъ и свѣжимъ и желалъ только одного — какъ можно скорѣе выѣхать изъ душнаго, пыльнаго города.

— Ну, Вася, готово, поѣдемъ! — сказалъ, наконецъ, Ступицынъ, входя въ номеръ и вытирая несвѣжимъ платкомъ струившійся по лицу потъ.

За нимъ вошелъ корридорный и съ хмурымъ, недовольнымъ лицомъ сталъ выносить вещи.

У подъѣзда ихъ ожидалъ огромный, неуклюжій тарантасъ, запряженный тройкой понурыхъ лошадей съ вытертыми боками. На дугѣ позвякивали колольчики.

— Папа, это, кажется, нашъ тарантасъ? — спросилъ Вася.

— Да. Я своихъ лошадей отправилъ съ подводой.

— Напрасно вы, папа! Мы бы на парѣ могли доѣхать. Дешевле!

— Нельзя, Вася… — смущенно оправдывался отецъ. — Ты знаешь, какой у насъ городишко… Кто-нибудь встрѣтится, сейчасъ замѣтятъ, пойдутъ разговоры… вотъ, молъ, Ступицыны до чего дошли, на парѣ ѣздятъ… Неловко!

Вася промолчалъ, но ему почему то вспомнился Рѣшеткинъ на Эйфелевой башнѣ.

Между тѣмъ вещи были уложены, ямщикъ усѣлся на козлы. Корридорный подсадилъ Ступицыныхъ въ тарантасъ и ждалъ на чай. И опять, какъ вчера при расплатѣ съ извозчикомъ, отецъ очень долго рылся въ карманахъ, разыскивая мелочь. Нашелъ, наконецъ, сунулъ корридорному и торопливо закричалъ: «Трогай»!.. И, отъѣзжая, Вася слышалъ, какъ корридорный, разсматривая полученную монету, иронически бормоталъ: «а еще господа называются!» — «Ахъ, папа, папа»! подумалъ Вася съ горечью.

Но, когда выѣхали за городъ, тарантасъ грузно занырялъ по большаку между хлѣбными полями, а кругомъ во всѣ стороны развернулась знакомая картина — холмы, овраги, безконечное, налитое зноемъ небо, — непріятное впечатлѣніе отъ отцовской непрактичности разсѣялось. Вася жадно пилъ пахучій утренній воздухъ и жадно всматривался въ бѣгущія мимо поля, засѣянныя овсомъ и просомъ.

Но и здѣсь было невесело. Овесъ былъ низокъ и рѣдокъ, просо чуть-чуть жалкими, преждевременно желтѣющими щетинами, выклёвывалось изъ сухой земли, и жутко было видѣть вмѣсто пышной бархатной зелени мрачную голую пустыню. Отецъ-Ступицынъ вздыхалъ.

— Все сгорѣло! Ну, на рожь мы уже рукой махнули, а не дай Богъ еще такая сушь постоитъ, — и безъ каши, и безъ овса останемся…

Сверкнула яркая желтая полоса; потянулись пески. Тарантасъ поѣхалъ тише, лошади фыркали и тяжело дышали. По пригоркамъ лѣпился молодой дубовый лѣсокъ, совершенно безлистый, какъ въ самую глубокую осень.

И среди ослѣпительно яркихъ песковъ, въ нестерпимомъ блескѣ солнца, эта бурая поросль казалась комкомъ свернувшейся крови на груди сожженной земли.

— Что это такое съ деревьями? — спросилъ Вася. — Неужели тоже сожгло?

— Черва поѣла, — отвѣчалъ ямщикъ. — И не приведи Богъ, сколько ее, этой червы, нонѣ шло! Вотъ по веснѣ мнѣ привелось ѣхать, такъ въ Шатровомъ сады тогда цвѣли. Ну и такая же сила цвѣту была, — глядѣть, ровно бѣлымъ сукномъ накрыто! А теперича куда все дѣлось: ни листья этого, ни цвѣту, ни фрукты — ничего, все черва окаянная слопала!

И, нагнувшись съ козелъ, онъ хлестнулъ что то кнутомъ. «У, гадина»!

— Это ты что?

— Да вишь козявка какая-то сигаетъ! Страсть тоже ее сколько развелось! Тоже, небось, она на свой пай чего-нибудь трескаетъ. Ишь, сволочь!

Тарантасъ опять занырялъ и розовыми и голубыми искрами полетѣли изъ подъ колесъ головастые кузнечики. Казалось, кто то невидимый цѣлыми горстями швыряетъ въ воздухъ драгоцѣнные камни.

Навстрѣчу тарантасу сталъ попадаться народъ. Шли и въ одиночку и группами человѣкъ по пяти по шести. У всѣхъ за спинами болтались огромные мѣшки, а въ рукахъ люди несли тщательно обернутыя холстомъ и обвязанныя веревками косы. Были и женщины тоже съ мѣшками, но вмѣсто косъ у нихъ были серпы, заткнутые за поясъ.

— Косари! задумчиво сказалъ ямщикъ. Все на Линію прутъ. Видимо-невидимо ихъ нынче идетъ! Сказывали по 500 человѣкъ на чугункѣ отправляютъ. Голодъ!

— Я встрѣчалъ, многіе назадъ возвращаются.

— Стало быть, и тамъ ничего нѣту?

— Можетъ, и есть, да ужъ очень много рабочихъ нашло!

— Э-эхъ! — крякнулъ ямщикъ. — Какъ и жить будемъ, кто его знаетъ…

А косари все шли и шли, и придорожная пыль пестрѣла тысячами отпечатковъ ихъ лаптей.

Проѣхали станцію безъ особенныхъ приключеній. Но на слѣдующей опять вышла непріятная сцена, которая очень разстроила Васю. Пока перепрягали лошадей, онъ присѣлъ на крыльцѣ, а отецъ ушелъ въ избу расписываться въ почтовой книгѣ. Вдругъ изъ сѣней послышался громкій и раздраженный крикъ. Вася вздрогнулъ и сталъ прислушиваться. Кричалъ содержатель почтовой станціи, кудрявый мужикъ съ красивыми глазами. Онъ грубо требовалъ прогоны за тройку, а отецъ что то говорилъ ему вполголоса и просительно. И чѣмъ больше онъ понижалъ голосъ, тѣмъ громче и нахальнѣе оралъ мужикъ.

— Мнѣ что? Я тройку предоставлю хоть сею минутую, а вотъ вы мнѣ прогоны подайте! Безъ прогоновъ лошадей не отпущу.

— Но послушай…

— Чего тамъ слухать? И слухать нечего! Давай прогоны — и никакихъ… Я вѣдь не погляжу, что вы тамъ…

— Ты обязанъ…

— Ничего я не обвязанъ! Вы мнѣ не начальство! Коль не можешь прогоновъ внести, нечего и на тройкахъ ѣздить. Въ тарантасѣ тоже!.. Его, демона, тройкой то и не сволочешь!.. Ты бы въ него жену свою запрягъ, да и ѣхалъ, она у те, небось, гладкая!..

Вася вскочилъ, какъ ужаленный, и подбѣжалъ къ двери.

— Папа! Папа! — позвалъ онъ, весь дрожа отъ негодованія и обиды.

Ступицынъ вышелъ. Онъ былъ сконфуженъ, на лицѣ выступилъ потъ, на дрожащихъ губахъ блуждала растерянная, безпомощная улыбка. Вася взглянулъ на него почти со злобой.

— Что это у васъ тамъ? Чего онъ ругается?

— Да это такъ… Ты, Вася, не того… не волнуйся… Пустяки, уладится!

— У васъ денегъ нѣтъ? — въ упоръ глядя на отца, спросилъ Вася.

— Да видишь ли… Нѣтъ, Вася; право, ты это…

Но Вася торопливо отперъ свою сумочку, вынулъ синенькую бумажку — все, что осталось у него отъ дорожныхъ расходовъ, — и сунулъ отцу. Онъ чувствовалъ, что еще минута, — и онъ расплачется…

— Ты, Вася… Я тебѣ отдамъ!.; пробормоталъ Ступицынъ

— Да ну ужъ, — идите! рѣзко крикнулъ на него сынъ.

Старикъ быстро-быстро заморгалъ глазами, хотѣлъ что то сказать, но только жалко улыбнулся и ушелъ. «Гадость какая»! презрительно прошепталъ Вася ему вслѣдъ. «Доводить себя до такого… униженія… Возмутительно»!

А къ крыльцу, гремя бубенчиками, уже подкатила тройка, и содержатель почтовой станціи, какъ ни въ чемъ не бывало, съ изысканной вѣжливостью подсаживалъ Ступицыныхъ въ тарантасъ и предупредительно обминалъ подъ Васей подушку, говоря:

— Вотъ такъ, барчукъ, подъ задъ-то, подъ задъ-то ее, сидѣть мякше будетъ! Ну, съ Господомъ, дай Богъ всего!.. Счастливо!

Тарантасъ загрохоталъ по крѣпкой, какъ желѣзо, землѣ, застонали и запѣли колокольчики. Вася сидѣлъ молча, отвернувшись отъ отца. Тотъ въ свою очередь не глядѣлъ на сына. Только когда отъѣхали отъ села, онъ робко сказалъ:

— Мнѣ, Вася, ужасно непріятно… Ты не подумай… Это такая грубая скотина, я тебѣ скажу…

Вася молчалъ и угрюмо смотрѣлъ въ сторону. Тогда и и Ступицынъ притихъ. Сложилъ руки на животѣ, привалился къ спинкѣ тарантаса и подъ мѣрное покачиваніе его скоро заснулъ,

Мало-по-малу успокоилась и взволнованная Васина душа. Переливчатый звонъ колокольчиковъ, безбрежное небо, горячій степной вѣтерокъ, пахнущій медомъ и полынью, косари, дрожащая лиловая дымка надъ курганами, — все это отвлекало мысли, давало имъ новое направленіе и новую работу. "Все идутъ, идутъ!.. — думалъ Вася, глядя на бронзовыя лица косарей, полныя стихійной рѣшимости и стихійнаго спокойствія. «Куда, зачѣмъ, что ихъ ждетъ тамъ, — развѣ они знаютъ? А идутъ!»…

Проѣхали большое село Шатрово; до уѣзднаго города Песчанска оставалось только 10 верстъ. Вася заволновался, его разбирало нетерпѣніе. Казалось, что и лошади идутъ особенно лѣниво и дорога стала хуже. Попробовалъ для сокращенія времени считать телеграфные столбы, но они съ такой досадной медленностью подползали на встрѣчу, что бросилъ считать и сталъ вглядываться въ мѣстность, стараясь по примѣтамъ опредѣлить, сколько еще осталось. Вотъ оврагъ съ «храмчикомъ» у ручья — здѣсь, говорятъ, убили сборщика церковнаго; вотъ опять голый безлистный лѣсокъ, черною каймою тянется по бугру… скоро, скоро — только 5 верстъ осталось! Ступицынъ тоже открылъ глаза, выглянулъ изъ тарантаса и оживился.

— А! Воропаевскіе хутора! Ну, слава Богу, доѣхали! Растрясло всего — смерть! — терпѣть не могу этихъ поѣздокъ! Жара, пыль, даже въ глоткѣ пересохло, ну и ѣсть хочется ужасно. А дядя Мишель навѣрное уже пообѣдалъ и чай пьетъ.

— Развѣ мы у дяди остановимся?

— А какъ же? Онъ просилъ непремѣнно у него остановиться. Отдохнемъ, переночуемъ, а завтра опять по холодку и домой.

Вася насупился. Ему хотѣлось поскорѣе домой, кромѣ того, онъ не любилъ дядю Мишеля, и хорошее настроеніе его пропало.

— Не знаю, зачѣмъ теперь къ нему заѣзжать. Можно бы и послѣ. Я думалъ, мы немножко передохнемъ, закусимъ и сегодня же поѣдемъ въ деревню.

Ступицынъ съ безпокойствомъ завозился въ тарантасѣ.

— Нѣтъ, Вася, это неловко… Я обѣщалъ… Мишель можетъ обидѣться. Да и чего это ты такъ къ нему?..

— Не нравится онъ мнѣ!

— Вася, Вася, ну какъ это ты можешь такъ говорить? Все-таки онъ тебѣ родной дядя… и онъ тебя, особенно тебя, любитъ въ нашей семьѣ. Конечно, у него есть свои слабости… но, какъ хочешь, онъ человѣкъ недурной и притомъ настоящій дворянинъ…

Вася хотѣлъ было на это возразить, но, во избѣжаніе новой размолвки, промолчалъ и снова началъ считать телеграфные столбы. А внизу на днѣ широкой лощины уже забѣлѣли домики Песчанска и золотою искрой вспыхнулъ церковный крестъ. Ямщикъ придержалъ лошадей, и онѣ, садясь на заднія ноги, осторожно стали спускать съ горы тяжелый тарантасъ.

V.

Было уже около 3-хъ часовъ — самое время послѣобѣденнаго отдыха. Городъ точно вымеръ, только собаки, куры и свиньи бродили по улицамъ, да около винной лавки торчали какія-то растрепанныя фигуры. Съ громомъ и звономъ въѣхалъ тарантасъ въ огромныя каменныя ворота, но и здѣсь пріѣзжихъ встрѣтили безлюдье и сонная тишина. Но вотъ откуда-то выскочилъ огромный песъ-водолазъ и съ ревомъ началъ бросаться къ лошадинымъ мордамъ. На шумъ изъ флигеля вышелъ мальчикъ.

— Эй, Конурка! — закричалъ ему Ступицынъ. — Баринъ отдыхаетъ?

— Нѣ!.. Чичасъ самоваръ пронесли…

— Такъ ты вотъ что… Рогдайка, цыцъ!.. Вещи наши возьми и тащи въ угольную, знаешь?..

На Рогдайкинъ ревъ откуда-то еще повылѣзло нѣсколько псовъ, и дворъ наполнился оглушительнымъ лаемъ, визгомъ и воемъ, среди котораго уже рѣшительно ничего нельзя было разобрать.

Дядя Мишель былъ старшій братъ Ступицына и среди всеобщаго краха какимъ-то чудомъ сумѣлъ сохранить большое состояніе. Самъ онъ жилъ на широкую ногу, ни въ чемъ себѣ не отказывая, но былъ скупъ, и еще въ дѣтствѣ Вася часто слышалъ, какъ на семейныхъ совѣтахъ его называли «кащеемъ» и «жидоморомъ». Въ послѣдніе годы, когда дядя овдовѣлъ, а его единственная дочь вышла замужъ за студента и пропала безъ вѣсти, отношеніе Ступицыныхъ къ дядѣ Мишелю измѣнилось и, хотя онъ по прежнему не давалъ брату ни копѣйки, за нимъ ухаживали, зазывали къ себѣ и сквозь пальцы смотрѣли на его самодурство и грязный развратъ, которому подъ старость онъ открыто предавался.

Они нашли его на балконѣ, въ тѣни старыхъ душистыхъ тополей, за чайнымъ столомъ. Онъ былъ въ однихъ кальсонахъ, въ ночной рубахѣ съ разстегнутымъ воротомъ и въ туфляхъ на босу ногу. При видѣ гостей его большое бульдожье лицо не выразило никакой особенной радости.

— А… пріѣхали!.. Ну-ну… И Васька?.. Ну-ка, покажись!..

Онъ говорилъ медленно, съ оттяжкой, и голосъ у него выходилъ какъ-будто изъ живота, который огромнымъ жирнымъ студнемъ колыхался подъ рубахой. Этотъ животъ былъ особенно противенъ Васѣ, и онъ неохотно приблизился къ дядѣ.

— Ничего… молодецъ!.. Ишь ты какой… Красавчикъ!..

И, захвативъ жирной рукой Васину руку, онъ притянулъ его къ себѣ, такъ что Вася ткнулся колѣнками прямо въ его горячій животъ.

— Шельмецъ!.. Право, шельмецъ!.. Румянчикъ-то… чисто у дѣвочки… хо-хо-хо!..

Черные на выкатѣ глаза его свѣтились звѣриной похотью, отъ живота несло тепломъ и запахомъ распареннаго тѣла, Вася отшатнулся.

— Обѣдали?.. Нѣтъ? Такъ ступайте, тамъ вамъ подадутъ.

— А мы сейчасъ ѣхали, хлѣба смотрѣли, — сказалъ Ступицынъ. — Плохо, Мишель! Неминуемо голодъ будетъ!

— Голодъ? Какой голодъ?.. У меня голода нѣтъ… хо-хо-хо!.. Ботвинья сегодня была пре-крас-нѣйшая… но поваръ-подлецъ галантиръ испортилъ, каналья!

— Да, у тебя вѣдь новый?

— Новый… того прогналъ. Грубить вздумалъ, скотина… Тамъ, знаешь, у него жена была… ну, и недурна… Вотъ я какъ-то разъ и того… Что же ты думаешь, обидѣлся, мерзавецъ! Каковъ, а? Эдакій Отелло!.. Но жаль, готовилъ прекрасно, а этотъ болванъ ни уха, ни рыла не умѣетъ…

— Папа, я пойду умываться, — сказалъ Вася. Этотъ разговоръ началъ его раздражать, а потомъ ужасно коробило, что отецъ принялъ съ дядей какой-то заискивающій тонъ и притворялся, что интересуется всѣми его исторіями и дѣлами, хотя, навѣрное, и усталъ и страшно былъ голоденъ.

— Ступайте, ступайте… — благосклонно прорычалъ дядя. — Умойтесь, пообѣдайте тамъ, а потомъ идите чай пить. Нѣтъ, Васька-то, Васька-то, каковъ? Молодчина, ей-Богу…

Вася, во избѣжаніе новыхъ дядиныхъ нѣжностей, поспѣшно скрылся въ домъ. Отецъ едва за нимъ поспѣвалъ и на ходу шепталъ:.

— Видишь, Вася, какъ онъ къ тебѣ… Ты ужь поласковѣе съ нимъ — право…

Домъ дяди Мишеля былъ просторный, но какой-то безалаберный. Комнатъ было множество, но нигдѣ не было уютнаго уголка, и всѣ онѣ были загромождены безъ всякаго толка и вкуса разной сборной мебелью. Дорогой фарфоръ — и банки съ вареньемъ, серебро — и бутылки съ наливками, картины эротическаго содержанія — и пахнущія дегтемъ сѣдла… Пыльно, неряшливо, неопрятно, и всюду густой запахъ табачнаго дыма, псинаго пота и какой-то древней гнили.

Ступицыны умылись, переодѣлись, наскоро закусили остатками ботвиньи и холодной телятины, которыя имъ подавала дебелая дѣвка въ пунцовомъ платьѣ и съ пунцовыми щеками, и, покончивъ съ этимъ, вернулись на балконъ. Дядя Мишель сидѣлъ все въ той же позѣ, безцѣльно уставивъ глаза въ глубь сада, и ни одна человѣческая мысль, казалось, не тревожила его соннаго мозга. Должно быть, давно уже онъ пересталъ думать и жилъ только самыми простѣйшими животными ощущеніями. Вася такъ и подумалъ, взглянувъ на него: «у, животное!»

— Ну, поѣли? — лѣниво сказалъ дядя Мишель, — Садитесь чай пить. Васька, наливай, ты помоложе. Да разскажи, что у васъ тамъ въ Питерѣ…

«Интересуется»! — съ удивленіемъ подумалъ Вася и сказалъ вслухъ;

— Да что же у насъ въ Питерѣ… я не знаю, что вамъ собственно интересно? Государственная Дума…

— А ну ее въ болото, вашу Думу! Выдумали Думу какую-то… Сколько изъ-за нея безпокойства было, а все одинъ чертъ… Нѣтъ, ты вообще что-нибудь… За дѣвчонками-то, небось, прихлыстываешь, а?

— Я, дядя…

— Ну, не ври, тетя! Кровь-то въ тебѣ наша, Ступицынская, а мы всѣ до бабъ охочіе. Эхъ, Питеръ, Питеръ, люблю я его! Какъ тамъ по Невскому-то, все также, а?..

На шумномъ проспектѣ столицы,

Лишь полночь пробьетъ на часахъ,

Воздушны, какъ тѣни, дѣвицы

Порхаютъ на всѣхъ парусахъ…

Онъ ткнулъ брата въ бокъ и захохоталъ; тотъ ему вторилъ угодливо и притворно. Вася, весь красный, молчалъ.

— Забылъ, какъ дальше, — продолжалъ дядя. А ловко было. Это одинъ товарищъ сочинилъ… славный малый, настоящій гусаръ… его потомъ какой-то мерзавецъ-шпакъ за жену на дуэли ухлопалъ. Да, братъ, были и мы молоды…

Онъ примолкъ и, жуя огромнымъ, мокрымъ ртомъ, погрузился въ воспоминанія. Но вдругъ встрепенулся и оживленно спросилъ: — Да! Вѣдь у меня теперь новая… не видалъ?

— Н-нѣтъ… — замялся Ступицынъ, конфузливо косясь на Васю.

— Да въ красномъ-то?

— Ахъ, эта!

— Во-во! Дѣвка — первый сортъ! Мотьку, я знаешь, прогналъ, надоѣла, да и старѣть начала, ну, а эта… Да постой! Стеша! А, Стеша! Иди сюда, дьяволенокъ!

— Сьчасъ! — звонко отозвались изъ дома, и черезъ минунуту пунцовая дѣвица застѣнчиво выглянула изъ двери…

— Чаво вамъ?

— Ча-о, ча-о!.. — передразнилъ ее дядя Мишель, и опять похотливые огоньки заискрились въ его бульдожьихъ глазахъ. — Подъ-ка сюда… Да живѣе, чего ты мнешься? Ближе, ну!.. — уже съ свирѣпымъ нетерпѣніемъ прикрикнулъ онъ и топнулъ ногой.

Стеша подошла и стала передъ бариномъ, вся пылающая, искоса бросая на Васю жалкіе взгляды.

— Ну вотъ… — урчалъ довольный дядя Мишель. — Васька, гляди! Какова? Сладость!.. Сливочки!..

И смѣясь, обнажая широкіе, вставные зубы, онъ неожиданно сдернулъ съ Стешиныхъ плечъ пунцовую кофточку.

Дѣвушка ахнула, закрыла лицо руками. Мутно-горячая волна ударила Васѣ въ голову. Онъ безсвязно что-то крикнулъ, — послѣ самъ не помнилъ, что, — и бросился съ балкона въ гущу сада. Вслѣдъ ему несся раскатистый, звѣриный хохотъ…,

VI.

Въ саду было тихо и душисто. Дремали деревья, обезсиленныя жарой, въ розовыхъ кустахъ сонно и устало гудѣли сытыя пчелы. Съ горячей песчаной дорожки Вася свернулъ въ густую, еще некошеную траву, нашелъ глухой, тѣнистый уголокъ и растянулся на землѣ. Лицо его еще пылало, сердце глухо и безпорядочно колотилось, въ ушахъ стоялъ шумъ и звонъ. «Кровь, кровь… — шепталъ онъ, погружаясь лицомъ въ нѣжный и теплый бархатъ кудрявой мяты. — Эта проклятая, пьяная и распутная Ступицынская кровь»… Но среди страстныхъ самобичеваній въ памяти помимо воли всплывали нѣжныя, бѣлыя плечи Стеши, и еще глубже зарывался Вася въ траву, какъ бы желая уйти отъ самого себя. «Боже, Боже! Какъ же я буду бороться съ этой гнилью, когда самъ такой же и съ собою справиться не могу»?..

Тишина и струнное гудѣніе пчелъ понемногу успокоили Васю, онъ и самъ не замѣтилъ, какъ заснулъ. А когда проснулся, все вокругъ измѣнилось, все было другое. По деревьямъ шелъ веселый шорохъ и шопотъ, поникшія травы выпрямились, исчезли жгучіе огненные зайчики, бѣгавшіе по дорожкамъ и кустамъ… Тихій, розовый свѣтъ, нѣжный и чуть-чуть печальный, наполнялъ весь садъ. Пѣли, свистали, чирикали птицы; казалось, хрустальные ручейки журчали и переливались по жемчужнымъ водоемамъ или серебряные и золотые молоточки перестукивались другъ съ другомъ. Вася поднялъ голову. Густо и свѣжо пахла кудрявая мята; крупный, лиловый колокольчикъ, точно чей-то внимательный глазъ, смотрѣлъ на него изъ темнаго бархата листвы. Вася притянулъ его и заглянулъ въ нѣжную, атласную чашечку, обсыпанную золотистой пыльцой. Цвѣтокъ жилъ, по-своему наслаждался, по-своему страдалъ и былъ такъ трогателенъ въ своей таинственной и непонятной жизни, что Вася раздумалъ его сорвать. «Ну, живи, радуйся, завтра увидишь солнце!» подумалъ онъ и выпустилъ изъ рукъ колокольчикъ. Тотъ упруго закачался на тонкомъ стеблѣ и долго вздрагивалъ и кланялся, точно благодарилъ за свое спасеніе. И оттого Васѣ стало удивительно весело и легко. «А все-таки, чортъ возьми, ужасно хорошо жить на свѣтѣ!» подумалось какъ то само собой. Поймалъ себя на этой мысли, засмѣялся и покраснѣлъ. Но въ самомъ дѣлѣ такая красота была кругомъ, и такъ радовались грядущей ночи цвѣты, деревья, птицы, колокольчикъ, и такъ далеко было это — сцена съ Стешей, позорный взрывъ животнаго чувства, — что не хотѣлось ни думать, ни разбираться въ своихъ мысляхъ, а только жить, жить, жить!..

Однако въ домъ Вася не пошелъ, а рѣшилъ побродить по городу и заглянуть въ городской садъ. За воротами ему встрѣтилась Стеша. Она беззаботно лущила сѣмянки, но, увидѣвъ Васю, вспыхнула и отвернулась. Онъ тоже смутился… бѣлая, твердая грудь вспомнилась ему… и торопливо опустивъ голову, зашагалъ по улицѣ.

Городъ уже очнулся отъ послѣобѣденнаго сна, но какъ будто еще не совсѣмъ стряхнулъ съ себя дремоту и лѣниво копошился. Надъ нимъ висѣла розовая пыль, — только недавно прогнали стадо; въ густыхъ волнахъ ея, пропитанныхъ запахомъ парного молока и полыни, мелькали фигуры гуляющихъ обывателей. Они двигались неторопливо, заложивъ руки въ карманы, говорили медлительно, съ разстановкой, иногда останавливались и долго стояли на одномъ мѣстѣ, глядя или на колокольню, надъ которой носились тучи галокъ, или на заблудившуюся корову или на проѣхавшую мимо тройку.

Нервныхъ, озабоченныхъ, безпокойныхъ лицъ, какія Вася привыкъ видѣть въ Петербургѣ, здѣсь не встрѣчалось совсѣмъ: лица песчанцевъ были такъ же безоблачны, спокойны и безмятежны, какъ небо надъ ихъ головами, какъ пыль, неподвижно стоявшая въ воздухѣ, точно ей лѣнь было опускаться на землю, какъ разомлѣвшія отъ жары деревья.

Въ саду было многолюднѣе и шумнѣе, чѣмъ на улицахъ; по дорожкамъ группами гуляли дамы, мужчины, подростки; проявлялось стремленіе выдѣлиться, щегольнуть, обратить на себя вниманіе. Мужчины ухаживали, говорили комплименты; дамы, пестро одѣтыя, въ преувеличенно модныхъ шляпахъ, въ чудовищныхъ прическахъ, кокетничали, строили глазки, дѣланно смѣялись.

Вася сѣлъ у цвѣтника, откуда несся одуряющій запахъ цвѣтущаго табаку и ноктиній.

Два толстенькихъ господина, размахивая руками, горячо о чемъ-то спорили.

— Да нѣтъ же, нѣтъ, я вамъ говорю! — кричалъ первый толстякъ. — Это вы ошибаетесь, не можетъ быть, чтобы ихъ жарили въ сметанѣ! Въ сметанѣ они горчатъ!

— А я васъ честью увѣряю, что именно безъ сметаны они горчатъ! — сопя отъ волненія, увѣрялъ второй. — Попробуйте-ка безъ сметаны и увидите!

Съ другой стороны донесся завистливый разговоръ о суточныхъ и разъѣздныхъ, получаемыхъ кѣмъ-то…

Вася всталъ и вышелъ изъ сада. «Сметана… суточныя и разъѣздныя… протекція… Такая буря пронеслась и не оставила слѣда!.. Невозможно! Есть же гдѣ-нибудь другіе люди, другая жизнь. Нельзя судить такъ, по случайнымъ встрѣчамъ и обрывкамъ разговоровъ. Надо проникнуть поглубже, въ самую суть… Но какъ проникнуть и гдѣ эта самая „суть?“ Вотъ, можетъ быть, въ этихъ домахъ, среди этихъ же самыхъ людей… вотъ они сидятъ тутъ, о чемъ-нибудь думаютъ, бродятъ у нихъ какіе-нибудь вопросы, желанія, ну, неясныя, неоформленныя, а все-таки желанія, все-таки вопросы»…

Пыль уже улеглась, воздухъ былъ свѣжъ и прозраченъ, откуда-то вѣяло волнующимъ запахомъ розъ. Небо было засыпано звѣздами; задумчивая голубая ночь ласково обнимала притихшій городъ, и онъ казался такимъ маленькимъ, такимъ жалкимъ и заброшеннымъ съ своими бѣдными, робкими огоньками, съ своей затаенною, молчаливою тоской.

— Гдѣ это ты пропадалъ? встрѣтилъ Васю отецъ.

— Такъ. Гулялъ по городу.

— А я уже думалъ… — Отецъ помолчалъ и, собравшись съ духомъ, сказалъ: — А я все-таки нахожу, нехорошо ты, Вася… Вдругъ ни съ того ни съ сего закричалъ, убѣжалъ… Хорошо, что дядя принялъ это въ шутку, но вѣдь онъ могъ обидѣться…

— Ахъ, папа, мнѣ все равно!

— Какъ это все равно? Ты долженъ его уважать.

' — Я не могу его уважать… За что?

— Ну какъ это — за что? Онъ — человѣкъ старый, какъ никакъ — жизнь свою прожилъ, поживи ты съ его, еще неизвѣстно, что изъ тебя будетъ… Нельзя такъ относиться къ людямъ почтеннымъ…

— Хороша почтенность! раздраженно воскликнулъ Вася. Хоть бы развратничалъ втихомолку, — нѣтъ, онъ свой развратъ на улицу выноситъ! Раздѣвать женщину публично, издѣваться надъ ея чувствами… Это безобразіе, гнусность! Я не могу этого выносить!

Отецъ со страхомъ замахалъ на него руками.

— Не кричи, не кричи, пожалуйста… еще услышитъ! Ахъ, Вася, какой ты! Ну, конечно, это было немножко… Да! и все-таки ты не имѣешь права осуждать…

— Всякій имѣетъ право возмущаться! Что же мнѣ, по-вашему, нужно было притворяться? Строить пріятную физіономію, когда въ душѣ все кипитъ? Мнѣ больно, папа, что вы-то не возмущаетесь его мерзостями! Вѣдь вы не такой… я вѣдь знаю, вамъ тоже въ душѣ противно, а вы молчите, поддакиваете…

— Ахъ;Вася, Вася! — горестно вздохнулъ отецъ. — Когда-нибудь ты поймешь… Все-таки онъ мнѣ — родной братъ, я къ нему привязанъ. И потомъ не забудь, Вася, мы у него единственная родня, а онъ уже одной ногой въ могилѣ, зачѣмъ его раздражать? Разсердится — ни копѣйки не оставитъ…

— А, вотъ что! Такъ вы, просто-напросто, продаетесь?..

Но, взглянувъ на убитое лицо отца, Вася замолчалъ и пошелъ изъ комнаты.

И долго не спалъ, мучился, что опять поссорился съ отцомъ, что никогда ни въ чемъ они не сойдутся, а въ ушахъ что-то длинно и тоскливо звенѣло, точно оборванная струна.

VII.

Дядя еще спалъ, когда они выѣхали въ свое имѣніе, Maрусино. Везъ ихъ дядинъ кучеръ на дядиныхъ лошадяхъ; великолѣпные огненно-рыжіе кони, масть въ масть, голова въ голову, съ длинными серебристыми гривами, мчали ихъ, какъ звѣри, такъ что увязавшійся Рогдайка высунулъ языкъ и, наконецъ, отсталъ. Двѣнадцать верстъ пролетѣли, какъ одну; всю дорогу молчали. Отецъ дулся; Вася предавался воспоминаніямъ. Съ какимъ радостнымъ волненіемъ онъ, бывало, ѣздилъ по этой дорогѣ! А какъ ревѣлъ, когда его въ первый разъ везли въ училище!.. И все это ушло, и нѣтъ уже въ душѣ сверкающей радости, и сѣрая муть заволакиваетъ мысли, надежды, ожиданія… Такая же, какъ та, что душной пеленой стелется надъ жаждущей, изнемогающей отъ засухи землею…

Однако едва на горѣ зачернѣли горбатые, длиннорукіе вѣтряки и бѣлая, стройная церковка воздушно выплыла изъ синевы небесъ, былыя дѣтскія ощущенія проснулись въ Васиномъ сердцѣ и нѣжащею волной залили его грудь. Захотѣлось вскрикнуть, засмѣяться, сказать что-нибудь…

— Папа, а вы сѣете клеверъ? — спросилъ онъ ни съ того, ни съ сего.

— Какой ужъ тамъ клеверъ!.. — брюзжащимъ тономъ отвѣтилъ отецъ.

Но Вася уже не слушалъ и, привставъ въ тарантасѣ, жадно смотрѣлъ впередъ. Домъ! Домъ!.. И садъ… и Нелькаютъ свѣтлыя платья гуляющихъ сестеръ. А конѣ и Полкашка летитъ навстрѣчу, и Пантюха ухмыляется у воротъ, и Матрена-Кривошея выглядываетъ изъ окошка людской…

Храпящая тройка, разбрасывая кругомъ бѣлыя хлопья пѣны, взлетѣла на мостикъ и съ трескомъ, громомъ, подкатила къ крыльцу. Дома!..

Рыхлая женщина встрѣтила Васю на порогѣ и приняла въ свои теплыя, мягкія объятія и оросила его лицо материнскими слезами. А изъ-за ея плеча уже выглядывали сестры, а сбоку прыгалъ огромный, лохматый Полкашка, и визжалъ, и лапами силился взобраться на плечи, чтобы лизнуть прямо въ губы. Надо было приласкать и его.

— А, узналъ, подлецъ? Узналъ? Славный песъ, хорошій песъ!

Въ домѣ всѣ заговорили сразу: начались распросы, разсказы, семейныя воспоминанія. Вася смотрѣлъ на сестеръ, сестры смотрѣли на него. Ихъ было три: Вѣра, некрасивая, худощавая брюнетка лѣтъ 25; пухленькая, блѣдная Люлечка и, наконецъ, Фаня, очень многообѣщающій подростокъ, красавица, шалунья и кокетка. Освоившись съ братомъ, всѣ три наперерывъ начали разспрашивать Васю о Петербургѣ, театрахъ, балахъ, жаловались на деревенскую скуку и торопливо посвящали брата во всѣ песчанскія сплетни. Вася съ улыбкой слушалъ эту болтовню, испытывая внутреннее удовлетвореніе человѣка, котораго всѣ любятъ, всѣ ждали и радуются его пріѣзду. На время онъ даже позабылъ о вѣчно волнующихъ его вопросахъ, какъ жить, что дѣлать, и просто наслаждался домашнимъ уютомъ, тепломъ и лаской родного гнѣзда. Только за обѣдомъ вышла первая маленькая непріятность. Обѣдъ былъ очень хорошъ: зелень, рыба, жареная птица и въ заключеніе-мороженое. Мороженое и вызвало размолвку.

— Однако, какъ мы роскошествуемъ! — сказалъ Вася. — Къ чему всѣ эти деликатесы, — рыба, мороженое, напримѣръ! Можно бы попроще что-нибудь…

— Это почему? — спросила мать тревожно.

— Да вотъ потому, что неурожай… можетъ быть, голодъ… А у насъ такой обѣдъ, какъ будто мы живемъ въ самой благополучной странѣ въ мірѣ…

Всѣ переглянулись, а отецъ, который еще дулся, сказалъ язвительно:

— А это, вотъ видите ли, новыя идеи у насъ завелись… Петербургскія!..

— Что такое? Не понимаю! — съ удивленіемъ воскликнула мать, переводя глаза съ сына на отца.

— А вотъ ежели народъ ѣстъ лебеду, то и мы должны ѣсть лебеду.

Сестры фыркнули. Вася покраснѣлъ.

— Не лебеду! — возразилъ онъ съ досадой. — А, во всякомъ случаѣ, мы должны сокращать свои потребности. Лучше отдать свои излишки тѣмъ, которые нуждаются въ самомъ необходимомъ.

— Ну, это что-то мудрено! — сказала успокоенная мать и положила всѣмъ по новой порціи мороженаго. — А ты лучше кушай-ка вотъ еще…

Но Вася отказался и вышелъ изъ-за стола уже не въ томъ радостномъ настроеніи, въ какомъ пріѣхалъ.

Послѣ обѣда мать и отецъ ушли по обыкновенію вздремнуть, а сестры, отяжелѣвшія отъ сытной ѣды, съ скучающимъ видомъ усѣлись на балконѣ. Фапя принесла гитару и что-то наигрывала, Вѣра взялась за книжку. Вася подсѣлъ къ ней.

— Что это ты читаешь?

— Да вотъ достала изъ клубной библіотеки Шерлока Холмса.

— Охота тебѣ ерунду читать! Вотъ погодите, разберусь, у меня хорошія книги есть.

— Ахъ, Вася, голубчикъ! — закричала Люлечка. — Покажи, какія! Я безумно люблю романы, — съ убійствами, съ таинственными приключеніями!

— Ну, у меня такихъ нѣтъ. Все больше серьезныя.

— Серьезныя? — разочарованно воскликнули дѣвицы. — Вотъ скука! А романовъ нѣтъ? — Вася съ жаромъ началъ говорить о пустотѣ и вредѣ такихъ книгъ, о цѣляхъ и задачахъ жизни, о великомъ значеніи науки — однимъ словомъ, занесся. Сестры сначала слушали, недовѣрчиво улыбаясь, потомъ стали зѣвать, перешептываться, а хорошенькое личико Фани выразило необычайную тоску. Вася замѣтилъ это, оживленіе его исчезло, онъ замолчалъ. Молчали долго.

— Я не понимаю, зачѣмъ все это… — заговорила, наконецъ, Вѣра. — Я книги понимаю только для развлеченія.

— А для знанія — развѣ не надо? — возразилъ Вася. — Вѣдь нужно знать, много знать!

— Да для чего?

— Для себя, для другихъ! Вѣдь нужно же знать, для чего живешь?

— Да это, я думаю, каждому и такъ извѣстно!

— Вотъ какъ! Ну вотъ ты, напримѣръ, — для чего ты живешь?

— Ну какъ это для чего?

— Да, для чего?

Вѣра затруднилась, ея блѣдное лицо покраснѣло, она взглянула на сестру. На выручку къ ней выскочила бойкая Фаня.

— Ну, Вася, какой ты смѣшной? Для чего жить! Конечно, для того, чтобы выйти замужъ, хорошо устроиться, выѣзжать, принимать гостей…

Вася не могъ удержаться отъ улыбки.

— Ахъ ты, прыщъ эдакій! Это ужъ ты-то собираешься замужъ?

— Ну, разумѣется! Не старой же дѣвкой оставаться, Боже сохрани!

— А если никто не сватается?

— Ну вотъ еще! Мнѣ уже трое въ любви признавались, только я отказала.

— Неужели у васъ тутъ всѣ дѣвушки такъ разсуждаютъ? — Неужели нѣтъ ни одной такой, которая думала бы о чемъ-нибудь серьезномъ?

— А развѣ это не серьезное? — вступилась Вѣра. — Замужество — назначеніе женщины.

Вдругъ Фаня звонко расхохоталась.

— Ахъ, знаю, знаю!.. Люля, Вѣра, знаете, какую женщину ему нужно?

— Петрухину! — въ одинъ голосъ закричали сестры и тоже захохотали.

— Кто это — Петрухина?

— Учительница здѣшняя… Фамилія Петрухина, а зовутъ — Прасковья Ивановна!.. Вотъ-вотъ, это тебѣ пара… Тоже все о жизни, о народѣ… а одѣвается какъ, Богъ мой!..

Сестры подняли смѣхъ, стали представлять, какъ Петрухина одѣвается, какъ ходитъ, какъ говоритъ… Вася всталъ и увидѣлъ Пантюху, который съ широкой улыбкой дѣлалъ ему какіе-то таинственные знаки изъ-за кустовъ.

VIII.

— Барчукъ, а барчукъ, подьте-ка сюда! — прошепталъ Пантюха, когда Вася спустился къ нему съ балкона. — Я ужъ давно васъ дожидаюсь, а вы обо мнѣ и не вспомнили!.. — продолжалъ онъ, увлекая Васю въ глубь сада. Бывалыча, какъ пріѣдете, такъ сейчасъ ко мнѣ: «ну что, Пантюха, какъ рыба ловится? Какъ перепела?» А нынче и не глядите, — заважничали! Я ужъ вамъ махалъ-махалъ…

Вася улыбался, ему было пріятно вниманіе Пантюхи, но ни рыба, ни перепела теперь его не интересовали. Вѣдь Пантюха былъ для него уже не Пантюха, а «народъ».

Пришли въ шалашъ, гдѣ Пантюха лѣтомъ охранялъ господскіе яблоки, груши и сливы. Въ шалашѣ было прохладно и крѣпко пахло яблоками и чабромъ, — эти -запахи остались здѣсь еще отъ прошлаго года и никогда не выдыхались. Пантюха полѣзъ въ уголъ и досталъ оттуда двѣ самодѣльныя клѣтки.

— Гляньте-ка, что я вамъ припасъ, сіяя всѣмъ своимъ бѣлобрысымъ широкимъ лицомъ, говорилъ онъ; Это вотъ соловушко, — рѣдкостная птица, ужъ и хлопотъ же онъ мнѣ надѣлалъ, шельмецъ! Три зори я его караулилъ, всѣ портки, по кустамъ лазючи, продралъ, — накрылъ таки, сукина сына! Ужъ и поетъ!.. Со звономъ, съ. переборами, что твоя тальянка! А вотъ это — пѣночка, гляньте-ка, гляньте-ка, бестія проворная какая! Такъ и сигаетъ! Тоже на зарѣ хо-о-рошо забулдыриваетъ! Тюр-лю, тюр-лю… Страсть здорово!

Вася глядѣлъ на птицъ, угрюмо сидѣвшихъ въ своихъ клѣткахъ, и у него невольно вырвалось:

— Спасибо, Пантелѣй… не нужно мнѣ ихъ. Выпусти лучше!

Пантюха оторопѣлъ и долго глядѣлъ на Васю изумленными глазами. Потомъ накрылъ клѣтки какой-то тряпицей и унесъ ихъ обратно.

— Я думалъ, вамъ угожу! сказалъ онъ съ огорченіемъ и обидой въ голосѣ. Вы вѣдь, бывалыча, любили птичекъ-то!

— Да я и теперь люблю! стараясь утѣшить Пантюху, проговорилъ Вася. Только, видишь ли, теперь я какъ то не того… интересоваться пересталъ. Не тянетъ меня къ этому… понимаешь? А я люблю и птицъ и всякую тварь.

— Заучились вы, барчукъ, оттого! Ученье это самое страсть человѣка сушитъ! Ну да подожди! Вотъ обживетесь здѣсь, живо по нашему задѣлаетесь! Вотъ, дай срокъ, доживемъ до Петрова дня, Богъ дастъ, перво-на-лерво на болото махнемъ, за утями! Я тамъ три гнѣзда высмотрѣлъ, — сидятъ, стараются! И чирята есть! А рыбка-то? Такъ и играетъ, васъ дожидается! Привезли крючковъ-то?

— Нѣтъ, Пантюха… не привезъ.

Пантюха совсѣмъ огорчился и насупился. Долго скребъ себя и въ затылкѣ и подъ мышками, потомъ молча сѣлъ на земь и сталъ крутить собачью ножку.

— А ты не серчай, Пантелѣй! — ласково сказалъ Вася, подсаживаясь къ нему и поглаживая по широкой, потной спинѣ. — Что подѣлаешь… другое на умѣ. Вѣдь я уже не мальчикъ…

Пантюха опять было просіялъ, ухмыльнулся и взглянулъ на Васю лукаво веселыми, всепонимающими глазами.

— Это, можетъ, на счетъ дѣвокъ, ась?

Вася вспыхнулъ.

— Богъ знаетъ, что ты говоришь… какія дѣвки? Совсѣмъ не то, не то! Я тебѣ сейчасъ объясню. Понимаешь, какая штука: прежде я скверно жилъ, ни о чемъ не думалъ, а вотъ теперь задумался. Любопытно стало, какъ народъ живетъ… ну вотъ ты, Напримѣръ… или служащіе наши, рабочіе… вообще мужики.

Пантюха вдругъ сдѣлался угрюмъ и недовѣрчивъ.

— Да что же?.. Какъ живемъ… Мы вами довольны. Житье наше самое настоящее… Хлѣбъ ѣдимъ — и слава-те Господи! .

— Ну, а мужики? Они какъ? Тоже довольны?

— Ну, это особь статья. Мы до этого не касаемся.

— Не касаемся — не касаемся… Такъ нельзя, Пантюха, — только о себѣ, да о себѣ… Надо и о другихъ подумать.

— Да чтожъ… конечно! Это дѣло барское!.. А намъ куда ужъ объ чужомъ думать… о себѣ бы обдумать, и то въ ту же пору!

— Ну вотъ видишь ты какой, — дѣло барское!.. Почему барское? Всѣ люди должны думать, какъ бы устроить такъ, чтобы всѣмъ жить было получше… Вотъ я и хочу знать, какъ ты, напримѣръ, живешь, что думаешь, чего хочешь…

Пантюха становился все угрюмѣе и недовѣрчивѣе. Давешняя ясность его, съ какой онъ говорилъ о птицахъ и о крючкахъ, исчезла, глава подернулись странною мутью, и весь онъ сдѣлался темный и далекій.

— Не пойму я что-то, къ чему это вы… пробормоталъ онъ, избѣгая смотрѣть на Васю.

— Ну какъ, къ чему? Чудакъ человѣкъ, да пойми же, что ты для меня гораздо интереснѣе, чѣмъ рыба или птица какая нибудь… Вѣдь такой же ты человѣкъ, какъ и я…

— Чудное вы, барчукъ, говорите! Да нешто можно меня съ вами равнять?

— Да почему же? Почему?

— Чудно! Вы и въ емназіи учились, и въ Питерѣ курсъ проходили, и книжку всякую можете понимать, а я что? Лапоть деревенскій, да болѣ ничего!

— Но вѣдь и ты можешь книжки понимать, если захочешь. Вотъ я привезъ изъ Питера — очень хорошія книжки! — хочешь, принесу?

— Да когда же мнѣ?.. Да кабы я грамотѣ хорошо умѣлъ… А то такъ, склады только разбираю, и то мало-мало!..

— Ну, я тебѣ прочту! Вотъ ты увидишь, какъ это занятно. Гораздо интереснѣе, чѣмъ сидѣть, да рыбу ловить…

— Чтожъ… оно конечно… уклончиво вымолвилъ Пантюха. А крючковъ то все-таки жалко, что не привезли! — неожиданно закончилъ онъ и прежними ясными глазами посмотрѣлъ на Васю.

Теперь пришла Васина очередь огорчиться. Ему стало ясно, что они говорятъ на разныхъ языкахъ и что Пантелѣй не понимаетъ или просто умышленно не хочетъ его понять. Онъ поднялся.

— Что же, птичекъ то не возьмете? примирительно спросилъ Пантюха. Такъ я ихъ попу отнесу, онъ давно набивался, да я не хотѣлъ, все васъ ждалъ. А то возьмите, ужъ больно забавны!

— Ну, ладно… — уныло согласился Вася. — А читать не хочешь?

Глаза Пантелѣя снова заволоклись мутью и исчезли куда то.

— Да чтожъ… ничего… почитайте когда на междѣляхъ… А птичекъ я вамъ въ горницы снесу. Ужо послушаете, какъ соловушко запоетъ — не разстанетесь! Куды тамъ фиртипляны ваши!..

Послѣ чаю, не успѣлъ Вася пройти въ свою комнату, чтобы немножко разобраться, на порогѣ появился Пантелѣй. Въ обѣихъ рукахъ онъ держалъ по клѣткѣ, изъ подъ мышки у него торчалъ молотокъ, въ зубахъ были два гвоздя. — Ну вотъ, принесъ! — объявилъ онъ и сейчасъ принялся хозяйничать. У каждаго окна вбилъ по гвоздю, приладилъ клѣтки и съ чувствомъ удовлетворенія высморкался.

— Живетъ! Утѣшайтесь теперича. А корму я самъ буду засыпать.

— Садись — посиди, Пантюха! Папиросочку хочешь?

— Папиросочку это пожалуй, а сидѣть то… я ужъ и такъ постою.

Онъ неуклюже закурилъ поданную ему папиросу, об: шнырялъ глазами комнату и уставился на книги, разложенныя на полу.

— Эка, сколько у васъ добра то этого!.. И все читать надо?

— А какже? Вотъ я и тебѣ тутъ отобралъ. Вотъ… Хорошая книжка! Возьми.

Пантюха взялъ было, но сейчасъ же, точно она его обожгла, вернулъ назадъ и рѣшительно сказалъ;

— Нѣтъ, барчукъ, ну ее!.. Боюсь я! Возьмите отъ грѣха!

— Да что ты? удивился Вася. Чего?

— Кто ее знаетъ… Въ селѣ вонъ было черезъ книжки, черезъ эти… Тоже вотъ такъ то въ городѣ раздавали, какія то, а потомъ какъ началась перетряска — и Господи Боже мой! Пятерыхъ въ острогъ свезли, — одного такъ и угнали кудай-то, отецъ-мать не знаютъ, — да стражники, да урядники… Изъ двора во дворъ ходили, все отбирали.

Вася, наконецъ, понялъ и смущенный положилъ книжку обратно.

— Ну, какъ хочешь, Пантюха… Только это ты напрасно.

Книжка Не запрещенная. Неужели ты думаешь, я бы сталъ тебя подводить подъ непріятность?

— О, Господи, да нешто я?.. Ничего я такого не думаю… А только-что неученые мы, ну и взыску съ насъ больше… Кабы мы понимали…

Они разстались оба недовольные другъ другомъ и самими собой, съ тяжелымъ чувствомъ, что кончилось между ними то ясное и простое, что было, и какая то глухая стѣна раздѣлила ихъ на всегда.

А поздно вечеромъ, блуждая по саду и разыскивая знакомые, милые уголки, Вася вдругъ услышалъ въ кустахъ тихій разговоръ. Онъ было хотѣлъ уйдти потихоньку, но узналъ Пантюхинъ голосъ и остановился.

— И не пойму, и не пойму, чего ему надо? — тоскливо жаловался кому то Пантюха. — Вылъ малый какъ малый, извѣстно, дѣло его барское, побалагурить, да позабавиться — и что-жъ ты думаешь, ничего этого нѣту! Книжки какія то даетъ, про жисть крестьянскую антирисуется, — что такое?

— Н-да, няладно!.. — отвѣчалъ другой мужичій голосъ. — Старики-то, они по просту, чуть что, — сейчасъ урядника, да стражниковъ — и пошла расправа! А молодые — эти хи-и-трые!.. Ни хотца съ землицей то разставаться — вотъ они нашего брата и манятъ, и обхаживаютъ… Да врешь, братъ, не омманешь, руки коротки!.. — съ внезапной злостью крикнулъ онъ, и оба захохотали.

IX.

Вася проснулся очень рано въ своей прежней дѣтской комнатѣ, и первое, что онъ почувствовалъ по пробужденіи, было пріятное ощущеніе того, что онъ опять дома, на чистой постели, и за окномъ садъ, шумятъ деревья, ярко свѣтитъ солнце, и впереди цѣлый рядъ дней отдыха и свободы. Но когда разсѣялась полудремота, и въ сознаніи стали всплывать впечатлѣнія вчерашняго дня, снова тоскливое безпокойство вползло въ Васину душу и быстро подняло его съ постели. Вспомнилось все, — всѣ недостатки семьи, ея неустройство, безалаберность отца, лѣнивая безпечность матери, легкомысліе и пустота сестеръ… и потомъ Пантюха… Пантюха — это было самое непріятное изъ всего вчерашняго,

Вася посмотрѣлъ на груду книгъ, сваленныхъ на полу! вспомнилъ о серьезномъ товарищѣ, который ждалъ отъ него серьезнаго дѣла, — и стало ему до грусти жаль прежнихъ беззаботныхъ дней, когда онъ не чувствовалъ на своихъ плечахъ никакихъ обязанностей, никакой отвѣтственности, а просто жилъ и наслаждался своею молодостью И свободой…

Яркое розовое утро наполняло весь домъ своимъ блескомъ, звуками, ароматомъ, хлопотливою радостью пробужденія. Всѣ окна были настежь; со двора неслось пѣніе пѣтуха и озабоченное кудахтанье куръ; подъ крышей возились и щебетали ласточки; садъ весь дрожалъ, искрился, смѣялся. Въ комнатахъ никого не было, но съ балкона смутно доносились голоса; должно быть, чай пили тамъ. Вася пошелъ туда, но въ дверяхъ остановился. За чайнымъ столомъ сидѣли только старшіе Ступицыны; сестеръ не было, онѣ еще спали. Мать въ широкомъ сѣромъ капотѣ разливала чай и бесѣдовала съ поваромъ, молодымъ малымъ въ заношенномъ пиджакѣ, съ румяными щеками и слѣдами сажи на носу. Отецъ усиленно курилъ и видно было, что онъ чѣмъ-то смущенъ и разсерженъ; передъ балкономъ стоялъ мужикъ безъ шапки и тоже имѣлъ видъ угрюмый и недовольный.

— Я уже сказалъ тебѣ, что не могу — и не могу! раздраженно говорилъ отецъ. — Ну что ты стоишь? Русскаго языка не понимаешь? Или что?

— Сами же говорили, когда изъ города пріѣдете! — безъ всякой почтительности возразилъ мужикъ. — Я вѣдь на ваши же слова упѣвалъ, а не то чтобы что!; Тоже русскимъ языкомъ было сказано!

— Упѣвалъ — упѣвалъ… Ну, чего же ты торчишь передъ глазами? Сказано — нѣтъ, и нѣтъ, и уходи съ Богомъ!.. Чаю не дадутъ напиться…

Мужикъ нахлобучилъ шапку и, что-то бормоча, отошелъ. Мать въ это время безмятежно говорила повару:

— А на пирожное ты сдѣлай шпанскій вѣтеръ! Только, пожалуйста, не подсуши, какъ въ прошлый разъ. И масла, масла положи побольше!..

— Слушаю-съ…

— Что это у васъ съ нимъ, папа? — спросилъ Вася. — Вѣрно, опять долгъ какой-нибудь?

— Пустяки… мясникъ!.. Ужаснѣйшая каналья! Втридорога деретъ, да еще съ претензіями!

— Я тебѣ давно говорю, Александръ Егорычъ, что его надо прогнать! — вмѣшалась мать, отпустивъ повара. — Надо опять у Филиппа брать, — тотъ, по крайней мѣрѣ, по году ждалъ, а этотъ и обвѣшиваетъ и еще грубитъ. Здравствуй, Васюша! Хорошо спалъ? Тебѣ чего — чаю или кофе?

— Все равно… — уныло сказалъ Вася.

— Я кофе налью, ты прежде любилъ. А сливки у насъ такія, какихъ въ Петербургѣ на вѣсъ золота не найдешь… Больше, больше наливай, не стѣсняйся! А я на тебя сердита, мой другъ!

— За что, мама?

— Отецъ вчера мнѣ все разсказалъ. Во-первыхъ, эта ужасная забастовка! Ну что это, Вася! ну это простительно какимъ-нибудь кочегарамъ, телеграфистамъ, приказчикамъ, а вѣдь ты дворянинъ, какъ ты могъ это позабыть?.. Ужасно, ужасно!.. Это меня такъ разстроило, — всю ночь не спала!

— Ну, матушка, нашла чѣмъ удивить! — иронически замѣтилъ отецъ. — Нынѣшняя молодежь выше этого: для нихъ родители — звукъ пустой!

— А потомъ бабушка… — продолжала мать. — Бѣдная старушка только тобой и дышетъ, — и вдругъ даже не заѣхать! Это я уже не знаю что! Неужели трудно было забѣжать хоть на минутку, утѣшить старуху?.. Но самое ужасное — это твое отношеніе къ дядѣ! Когда отецъ мнѣ разсказалъ, я не хотѣла вѣрить! Не можетъ быть, нѣтъ, это не Вася: такой грубый, невоспитанный мальчикъ, — это не мой сынъ!

— Нѣтъ, какъ же, вѣдь это у нихъ считается шикъ! — опять ввернулъ отецъ.

Въ эту минуту его позвали въ контору, и Вася съ матерью остались одни.

— Вотъ, Вася, видишь, голубчикъ, ты и отца разстроилъ! Онъ — человѣкъ больной, у него — сердце, а сколько непріятностей — и ты не хочешь этого понять! Вѣдь у насъ только одна, надежда — дядино наслѣдство, ну чего тебѣ стоитъ быть поласковѣе къ старику? Это все Петербургъ! Ненавижу его, — безбожный, развратный городъ, гибель для нашихъ дѣтей! Уѣзжаютъ туда чистые, прекрасные, любящіе, а возвращаются какими-то бунтовщиками, все критикуютъ, не признаютъ ни царя, ни Бога, это ужасно! Берегись, Вася, долго ли погибнуть? Вонъ и Пантюха давеча говорилъ, что ты книжки какія-то ему давалъ… Что это за книжки такія?

. Вася все время, молчалъ, не хотѣлъ ни возражать, ни спорить, но предательство Пантюхи уязвило его въ самое сердце, онъ вспыхнулъ и запальчиво сказалъ:

— Я, мамочка, самъ знаю, какъ мнѣ поступать! Это не запрещенныя книги.

— Богъ ихъ знаетъ, какія! Нѣтъ, Васичка, ты уже это оставь. Не заводи этихъ революцій здѣсь и сестеръ не подуськивай! Ради Бога тебя прошу… А книжки пересмотрю сама!

Вася горѣлъ отъ стыда и досады. Переживалъ совершенно такое же состояніе, какъ, бывало, маленькимъ мальчикомъ, когда получалъ выговоръ за разорванную курточку или невыученный урокъ. Онъ поспѣшилъ допить кофе, машинально приложился къ рукѣ матери и ушелъ.

Долго онъ бродилъ по усадьбѣ, заглядывая во всѣ уголки; она поразила его своимъ запустѣніемъ и заброшенностью. Въ конюшнѣ стояли худыя, загнанныя лошади и жевали свѣженакошенную траву съ бурьяномъ пополамъ. Хлѣбный амбаръ былъ пустъ; многія постройки пришли въ ветхость и требовали ремонта, но объ этомъ не заботились, предоставляя имъ разрушаться. По двору толклись какія-то бабы, но ничего не дѣлали; видно было, что и хозяева и работники махнули на все рукой и жили день да ночь, сутки прочь. Проходя мимо флигеля, гдѣ жили приказчики и который назывался почему-то «конторой», Вася увидѣлъ отца. Онъ стоялъ, окруженный толпою мужиковъ; у него былъ всегдашній растерянный и раздраженный видъ, а мужики размахивали шапками и всѣ въ одинъ голосъ чего-то требовали. Васѣ очень хотѣлось подойти и послушать, по, встрѣтивъ недовольный взглядъ отца, онъ молча отошелъ. «Шпанскій вѣтеръ! — подумалъ онъ невольно. — Да, все, все шпанскій вѣтеръ!..» И ему стало скучно и пусто.

Вася пошелъ къ себѣ. Отворилъ дверь и остановился, пораженный необычною картиной. На полу, передъ раскрытымъ чемоданомъ, сидѣла мать; вокругъ нея въ безпорядкѣ были разбросаны книги и, вооружившись очками, она просматривала каждую изъ нихъ, иныя откладывала въ особую кучку, а иныя бросала какъ попало.

— Это ужасно, Вася! — заговорила она. — Что это за книги? Вотъ, напримѣръ… ну политическая экономія это еще ничего, это, кажется, теперь разрѣшено. А вотъ: «Пра-гматизмъ»!.. «Синдикализмъ»… «Анархизмъ»… Слова-то какія — и не выговоришь! Я совершенно ничего не понимаю… Ну, зачѣмъ тебѣ эти книги, Вася? Ихъ сжечь надо, какъ можно скорѣе сжечь!

У Васи даже слезы на глазахъ выступили.

— Мама, что вы говорите? — съ отчаяніемъ воскликнулъ онъ. — Научныя книги — жечь?

— Анархизмъ — это наука? Ну, Вася, это Богъ знаетъ что! Это ты Пантюхѣ какому-нибудь говори, а я вѣдь, слава Богу, кое-что понимаю, сама институтъ съ шифромъ окончила. Научныя!.. Да за такія научныя не только на каторгу ссылаютъ, — вѣшаютъ! Нѣтъ, Вася, ты мнѣ голову не морочь, я не дурочка! Вотъ я тутъ отобрала — и сегодня же, сегодня же ихъ надо сжечь!

Но Вася уже не слушалъ. Онъ бросился на книги, кое-какъ попихалъ ихъ въ чемоданъ и весь блѣдный, взъерошенный, дрожащимъ голосомъ объявилъ:

— Если такъ… если вы будете шпіонить за каждымъ моимъ шагомъ, рыться въ моихъ вещахъ, жечь мои книги, я… я… я сегодня же уѣду!..

Мать поднялась съ пола, сняла очки и съ испугомъ взглянула на сына.

— Вася, Вася, что ты говоришь? Куда уѣдешь? Зачѣмъ? Почему?

— А потому, что не могу больше! Слышите? Не могу! Такъ жить невозможно! Я — не ребенокъ, я — человѣкъ! Мнѣ 20 лѣтъ! Оставьте меня въ покоѣ! Дайте мнѣ свободу!.. Или… или… я не знаю, что я сдѣлаю!

— Да Богъ съ тобою, Вася, что ты кричишь? — сказала мать и заплакала. — Вѣдь я о тебѣ же забочусь… вѣдь я мать… у меня сердце не на мѣстѣ… Ну, не хочешь, ну живи, какъ знаешь. Господи, Господи, и что это за время такое, ничего понять нельзя, родныя дѣти какъ чужія стали…

Ея слезы сразу потушили Васинъ пылъ. И, цѣлуя мягкія, пухлыя руки, пахнущія одеколономъ, самъ чуть не плача, онъ сталъ утѣшать огорченную женщину, пытаясь объяснить ей, что онъ не замышляетъ ничего страшнаго и требуетъ только уваженія къ своей личности — больше, ничего!

Они разстались почти примиренные, но когда мать ушла, Вася почувствовалъ, что онъ совсѣмъ разбитъ этой сценой, и, запершись на ключъ, сѣлъ писать письмо серьезному товарищу.

X.

Обѣдъ прошелъ не такъ весело, какъ вчера. Но мать опять подкладывала Васѣ лучшіе кусочки, и онъ уже безъ всякихъ замѣчаній и протестовъ ѣлъ все, что ему клали, включая и знаменитый шпанскій вѣтеръ съ битыми сливками. Изъ-за стола вышелъ съ тяжестью въ головѣ и въ желудкѣ, незамѣтно проскользнулъ въ свою комнату за фуражкой и отправился въ село сдать на земскую почту письмо. На балконѣ слышались голоса и смѣхъ сестеръ, звенѣла гитара, Люлечка свѣжимъ и задорнымъ голоскомъ напѣвала пѣсенку изъ Вяльцевскаго репертуара. Вася свернулъ на боковую дорожку и черезъ садъ вышелъ въ поле. День опять былъ знойный, на небѣ ни одного облачка, и синяя, дрожащая дымка стлалась надъ полями. Журчали невидимые жаворонки, изъ подъ ногъ съ сухимъ трескомъ выскакивали разноцвѣтные кузнечики, горько пахли полынь и чернобыльникъ, которыми густо заросли яровыя. Колосьевъ почти и не видно было, такіе они были жалкіе и тощіе, зато полынь и чернобыльникъ разрослись пышно и широко и горделиво покачивали своими кудрявыми головами. Ихъ запахъ раздражалъ Васю, онъ подумалъ, что вотъ такой же цѣпкій и живучій бурьянъ заглушилъ и ниву русской жизни, и въ припадкѣ внезапной злости сбилъ палкой нѣсколько жирныхъ, твердыхъ стеблей.

Межа кончилась; за канавой сѣрой, извилистой лентой тянулась дорога въ село. Унылые вѣтряки неподвижно рисовались на горячей синевѣ неба; растрепанныя крыши избъ казались издали муравьиными кучами. Потомъ все опять исчезло; дорога спускалась на дно неглубокой лощины, гдѣ, должно быть, еще недавно была вода, потому что трава здѣсь была и зеленѣе и гуще.

Отъ ходьбы и отъ жары Васю разморило, онъ присѣлъ отдохнуть, а потомъ легъ на спину и закрылъ глаза.

— Отдыхаете, баринъ? — сквозь легкую, какъ паутина, дремоту почудился чей-то пѣвучій голосъ.

Вася испуганно вскочилъ. Передъ нимъ стоялъ незнакомый мужикъ; два бѣлоголовыхъ мальчугана лѣтъ семи и восьми жались къ мужику, вцѣпившись руками въ подолъ его рубахи.

— Да… вотъ! Прилегъ немножко… застѣнчиво сказалъ Вася.

Мужикъ былъ какой-то легкій, сухенькій и чистый, какъ лѣсная птица; бѣлая опрятная рубаха, бѣлыя онучи, старенькіе, но не стоптанные лапти. Маленькіе синіе глаза смотрѣли открыто и благожелательно, и лицо было тихое ласковое, и голосъ мягкій, задушевный, и необычайнымъ благодушіемъ вѣяло отъ всей его птичьей, подбористой фигурки.

— Ну, здравствуйте! — пропѣлъ онъ, покручивая въ рукахъ ржаную былинку. — Въ село къ намъ идете, аль такъ, на разгулку?

— Нѣтъ, — въ село иду, на почту.

— Та-жъ! А я вотъ въ поле вышелъ, ржицу посмотрѣть. Попытать, какова, молъ, ржица! А то вотъ Петровъ день пройдетъ, хоша немножко, хоша мало-мало да нажать, да пирожка испечь. Да-авно ужъ мы пирожка изъ своей ржицы не ѣли! — съ свѣтлой улыбкой добавилъ онъ.

Ребятишки серьезно на него смотрѣли, а когда упомянулъ про пирогъ, переглянулись и тоже засмѣялись, прячась въ подолъ рубахи.

Онъ говорилъ, не торопясь, обстоятельно и ясно, совсѣмъ не по-мужицки, что указывало на привычку говорить.

— А вы садитесь, посидите, — пригласилъ его Вася, которому мужичекъ нравился все больше и больше.

— Ничего, я не усталъ. Это вы, видно, шли — притомились, а я ничего. Хорошо теперь въ полѣ, воздухъ чистый, пріятный!

— Жарко очень! Кабы опять хлѣба-то не пожгло? Рожь совсѣмъ плохая!

— Нѣтъ, ты не говори! вдругъ переходя на ты, серьезно сказалъ мужикъ. Не говори, плохая, этого никто не можетъ знать! Вѣдь вотъ она, травка, кажись, простая (онъ съ любовью повертѣлъ въ рукахъ былинку ржи), простая травка, а въ ней много скрыто! Какъ она растетъ, откуда свою силу беретъ, — этого никто не знаетъ! А знаютъ только земля матушка, да небо батюшка, а они молчатъ и не всякому свою тайность открываютъ…

— А вы, должно быть, грамотный? — спросилъ Вася.

— А что? — весело сказалъ мужикъ и сѣлъ рядомъ, а мальчики стали около него, точно на стражѣ.

— Да по разговору видно.

— Ишь, что значитъ умственность! Сейчасъ примѣтилъ. Точно-что грамотный, читаю и по церковному и по гражжданскому.

— Гдѣ же вы учились? Въ школѣ?

— Нѣтъ самъ занялся. Буквы то добрые люди показали, а потомъ, какъ возросъ, и самъ охоту возымѣлъ. Читать все могу, да вотъ мое горе — писать не умѣю. А очень мнѣ это самое надо!

— Зачѣмъ же?

— А вотъ,: видишь ты, зачѣмъ, — я бы бумагу написалъ, и въ Государскую думу предоставилъ. Все какъ есть, всю правду истинную!

— Да вѣдь тамъ и такъ все знаютъ.

— Знаютъ, да не все! Кабы знали, не допущали, бы! Нехорошо у насъ въ селѣ! Ой, нехорошо! Вотъ вы, пожалуй, не повѣрите, а разсказать ежели, о Боже мой, и что только дѣлается! Правды совсѣмъ нѣтъ въ народѣ, по кабакамъ ее пропили, а про начальство и говорить нечего, эти давно дьяволу пописались. Вотъ я тебѣ про себя разскажу: обижаютъ меня со всѣхъ сторонъ, дюже обижаютъ, а за что? За то, что я правду помню, а они ее за голенище спрятали.

Онъ пристально посмотрѣлъ на Васю, вдругъ просіялъ весь, и воскликнулъ:

— А ты думаешь, я ихъ боюсь? Да ни вотъ столько! Они свое, а я свое! Они меня всячески тѣснятъ, а я ихъ еще пуще донимаю! Вѣдь вотъ въ девятьсотъ семомъ, когда у насъ голодовка была, сѣмена раздавали жертвенныя, на засѣвъ, значитъ, а вѣдь мнѣ не дали! Такъ и такъ, говорятъ, Ѳомѣ. Новичлхину не дадимъ — и не дали! Такъ что-жъ ты, братецъ мой, думаешь? А? опять весело сказалъ мужикъ.

Вотъ у нихъ жертвенный овесъ-то весь пропалъ, мошка поѣла, а я подъ работу добылъ деньжонокъ, да пять корцевъ купилъ, да посѣялъ, — у меня овесъ-то стѣной пошелъ, право слово! Ажно диву всѣ дались! А попъ Іенъ у насъ попечителемъ былъ, такъ онъ и говорилъ: ужъ кому-кому, à Ѳомѣ Новичихину ни зерна не давать! — А вѣдь за что меня Іенъ не взлюбилъ? За то, что я хоругвь въ церковь принесъ, право слово!

— Какую хоругвь?

— Какую хоругвь-то? — Ѳома помолчалъ, какъ бы собираясь съ мыслями, и снова ясными глазами посмотрѣлъ на Васю. — Вѣдь я въ Кіевѣ былъ, ты что думаешь! По обѣщанію ходилъ, да и не то чтобы по обѣщанію, а тоска меня засосала. Вотъ какая, парень, тоска: мѣста — себѣ не найду! Такъ все и думается: о, Боже ты мой, и сколь великъ свѣтъ, и ничего ты этого не увидишь, такъ и помрешь безо-всякой пользы… Тутъ я и далъ себѣ обѣщаніе въ Кіевъ сходить, и какъ подумалъ я это, — словно гора съ плечъ свалилась/ Въ ту же пору собрался и пошелъ. Хорошо ходилъ, и чѣмъ ближе къ Кіеву, то все легче, а какъ увидѣлъ горы-то, да Днѣпръ, да святыя пещеры, о Боже, такая, я тебѣ скажу, радость, такая легость, и сказать невозможно… Вы были что-ль въ Кіевѣ-то?

— Нѣтъ, не случалось.

— Ахъ, Господи, да что же это вы? Въ эдакой красѣ да не побывать?…

— Ну, а хоругвь-то, напомнилъ Вася.

— Да, хоругвь! Вотъ и познакомился я тамъ съ инокомъ однимъ, тоже Іеной звать, вотъ вѣдь чудно-то! Хорошій монашекъ былъ, душевный и тоже отъ тоски въ монастырь ушелъ. Говорили мы съ нимъ, я ему про село наше разсказалъ, вотъ какъ вамъ разсказываю, ну такъ мы съ нимъ подружились, чисто братья родные. Собрался я уходить, а онъ мнѣ и принесъ въ даръ хоругвь, хорошая хоругвь, золотомъ шитая, и на ней Божія Матерь съ младенцемъ. Ужъ я ее несъ — опасался, на груди держалъ, пуще глаза своего берегъ, ну вотъ прихожу, сейчасъ къ о. Іенѣ. Такъ и такъ, молъ, инокъ Іена въ даръ нашей церкви хоругвь прислалъ. Принялъ онъ освятилъ ее и въ церковь поставилъ. И хоть бы что послѣ этого! А мнѣ обидно. Вотъ я говорю ему: батюшка, вѣдь неладно это мы сдѣлали! Хоругвь приняли, а инока ничѣмъ не отдарили. Соберите сходъ, говорю, да хоть по полкопѣйкѣ съ души соберемъ и сошлемъ Іенѣ въ благодарность отъ обчества за украшеніе храма! А онъ мнѣ: «не твое, говоритъ, дѣло, чего лѣзешь, куда не спрашиваютъ»! Меня такъ и перевернуло: «что же это, батюшка: пили-ѣли, милакомъ называли, попили-поѣли — въ рожу наплевать?» А онъ на меня бадикомъ!.. Ну, я не унялся, а какъ встрѣну гдѣ, такъ и почну страмить. И міроѣды его руку тянутъ. Да мнѣ Богъ съ ними, я и безъ нихъ вотъ живу. Солнышко то, батюшка, оно вѣдь для всѣхъ свѣтитъ одинаково — и для чистыхъ и для коростовыхъ? А тутъ еще не взлюбилъ меня урядникъ нашъ, Михаилъ Иванычъ. За что не взлюбилъ? За масло, истинный Христосъ!

Мальчикамъ, должно быть, наскучило ждать, и одинъ изъ нихъ тихонько дернулъ Ѳому за руку.

— Тятька подемъ! Будя! Мамка опять ругаться станетъ.

— Жучатъ они меня! — улыбнулся Ѳома, поглаживая мальчугана по кудластой льняной головѣ. — Не даютъ тятькѣ ходу! А я, грѣшный человѣкъ, люблю побалакать. А насчетъ масла это, братъ, точно любопытно! Какъ началась у насъ эта переборка опосля царскаго манифесту, тутъ Михалъ Ивановъ окончательную силу забралъ. А у насъ шинковъ этихъ развелось до пропасти: въ кажномъ, почитай, дворѣ, казенкой торгуютъ, и все больше бабы. Вотъ онъ сичасъ къ Акулькѣ или къ Агашкѣ — обыскъ! Баба, извѣстно, въ слезы: «родименькій, что хошь бери, только не срами!» Ну, и беретъ! Яйцами, холстами, курями, а наконецъ, того, обвязалъ съ кажнаго шинка по кадкѣ масла, вродѣ, выходитъ, податя! Ну, а я опять не стерпѣлъ, да при всемъ народѣ этимъ самымъ масломъ ему въ глаза и ткнулъ! Что смѣху было! А онъ озвѣрился. Сколько разовъ билъ, за грудки хваталъ, три раза въ одноглазку сажалъ, — такъ мало ему этого, сослать хотѣлъ, да обчество приговору не дало, даромъ что цѣльное ведро выпоилъ!

— Да, это ужасно! — сказалъ возмущенный Вася. — Онъ не имѣетъ права драться, надо жаловаться!

— Да кому? Волку на лису, что курей поѣла? Ни шута не выйдетъ! Тутъ у насъ одинъ жалился, такъ и по сейчасъ концовъ не найдетъ. Всѣ свидѣтели на судѣ отказались, — напуганы! Вотъ я и скорблю, что писать не умѣю. Прямо бы въ Государскую Думу, — та-кую бумагу написалъ, держись!

— А вы вотъ что, — придумалъ вдругъ Вася. — Приходите ко мнѣ, да разскажите все по порядку, я запишу, и пошлемъ въ газеты.

— Въ газеты? А чтожъ, малый, это дѣло тоже не плохо. Михалъ Ивановъ страсть этихъ газетъ не уважаетъ, какъ увидитъ гдѣ, сейчасъ отбирать. А куда къ тебѣ приходитьто? Чей ты будешь?

Вася ему объяснилъ; Ѳома немножко смутился.

— Вотъ оно что… Барина нашего, стало быть, сынъ. Какже, какже, папашку твоего знаемъ. А вѣдь я думалъ, вы не здѣшній! Обликъ у васъ какой-то не нашенскій. Ходили у насъ тутъ доирсжъ разные потаенные люди. Тоже вотъ эдакъ придутъ, все тебѣ разскажутъ, всякое дѣло обмозгуютъ… много отъ нихъ пользы народу было. Ну, а теперича давно нѣту… не приходятъ.

— Тятька, да пойдемъ же!.. — занылъ опять мальчишка. — Солнце-то… вонъ-идѣ!

— Ну, ладно, ладно, пойдемъ! Ужь больно я поговорить-то люблю! Вотъ наговорился съ тобой, чисто мёду наѣлся, пра-аво!

— Такъ ты приходи же ко мнѣ, Ѳома!

— Приду, приду… А то нешто вотъ что? Приходи лучше ты ко мнѣ, а?

— Да почему же? — спросилъ Вася, чувствуя въ то же время, что дѣйствительно, пожалуй, лучше будетъ, если не Ѳома къ нему придетъ, а онъ къ Ѳомѣ.

— Э, что тамъ толковать… А у меня самоваръ есть. Поглядишь, какъ живу. Плохо живу, да что же дѣлать, ничего!

— А тебя какъ найти?

— Да очень просто! Видишь, вонъ вѣтрякъ-то на горѣ стоитъ? Ну вотъ ты и или не въ село, а по вѣтряку, все въ гору, въ гору, вонъ тропка-то виднѣется! А тамъ налѣво крайняя хата — это моя и есть. Да ты спроси Ѳому Егорыча Новичихина, всякій укажетъ.

— Подё-емъ!..

— Ну-ну, сейчасъ! Прощайте, будемъ знакомы…

XI.

Встрѣча съ Новичихинымъ вызвала въ Васѣ большой подъемъ духа. Это былъ первый мужикъ, который говорилъ съ нимъ просто и откровенно, и притомъ какой незаурядный мужикъ!.. Онъ еще не додумалъ всего о Новичихинѣ, какъ на него налетѣла цѣлая гурьба дѣвокъ. Накинувъ на Головы бѣлые чекуны съ красной оторочкой, мелькая въ пыли бѣлыми онучами, дико голося нестройную пѣсню, онѣ шумнымъ, горячимъ вихремъ неслись куда-то и чуть не сшибли Васю съ ногъ. Но увидѣли незнакомаго молодого человѣка въ городскомъ платьѣ, смолкли и, хихикая, переглядываясь, пробѣжали мимо. Одна изъ нихъ задѣла Васю плечомъ; онъ успѣлъ только замѣтить бойкіе черные глаза, брызжущіе смѣхомъ изъ-подъ чекуна, яркій ротъ и торчащій задорно кверху носъ, облупившійся отъ солнца. Онъ смутился; вспомнилась почему-то Стеша; мягкій туманъ ударилъ въ голову. А дѣвки, отбѣжавъ отъпего, шаловливо закричали:

— Баринъ, куда идешь?

— На почту! — улыбаясь отвѣчалъ Вася.

— На что тебѣ почта? Иди лучше къ намъ, съ нами веселѣе!

И, хохоча, они снова затянули дикую пѣсню:

Постелю я полстъ-ватолу,

Ночевать съ тобой готова!..

«Какія дикія женщины» — краснѣя подумалъ Вася. И въ то же время ему было пріятно, и черные вызывающіе глаза не выходили изъ головы. Но онъ поймалъ себя на этомъ, нахмурился и, стараясь вернуть свои мысли опять къ Новичихину, дѣловито зашагалъ впередъ. Перешелъ черезъ плотину надъ вонючей гнилой рѣченкой, заросшей старыми дуплистыми ветлами, и очутился на главной сельской улицѣ.

Село было большое и безпорядочно раскинулось у подошвы мѣловыхъ горъ по обѣ стороны глубокаго оврага. Отъ этихъ бѣлыхъ, раскаленныхъ солнцемъ горъ вѣяло уныніемъ и мертвенною скукой, и такая же скука висѣла надъ селомъ. Нигдѣ ни. зелени, ни садовъ; всѣ сѣрое, пыльное и нагое. Церковь, которая издали казалась такою красивой и граціозной, вблизи поражала своею ветхостью и оброшенностью. Стѣны были облуплены, краска съ купола слѣзла, колокольня покосилась на бокъ. На улицѣ и на площади было пусто; только у винной лавки толпилась кучка мужиковъ, и оттуда слышались крики и раскаты хохота. Появленіе Васи на минуту прекратило это веселье. Мужики замолчали, съ любопытствомъ разсматривали его. Потомъ, одинъ, большой, рыжій, сильно выпившій, взмахнулъ руками и крикнулъ:

— Кобылу пропиваю!..

Мужика опять захохотали и загалдѣли. Вася подошелъ ближе и поздоровался.

— Здравствуешь! — сказалъ подслѣповатый старичекъ, пристально въ него всматриваясь. Что-й-то не признаю, чей такой?

— Я изъ Ступицынской усадьбы.

— Во-омъ оно, дѣло-то! Да вы не Ступицына ли барина сынокъ? Ну вотъ! Какже это мы не признали?

Среди мужиковъ поднялся хохотъ, а молодой парень съ злыми глазами и перекошеннымъ ртомъ близко надвинулся на Васю, дыша ему въ лицо водочнымъ запахомъ.

— А ты скажи своему тятенькѣ… — началъ онъ, по другіе его остановили.

— Будетъ тебѣ!.. Чего ты? Налилъ глаза-то!.. Вы, баринъ, на него не глядите, онъ у насъ съ бусырью, у него въ башкѣ-то ничего не держится, чисто въ худой кишкѣ!

— Кобылу пропиваю!.. — заревѣлъ рыжій и закрутился, заплясалъ, запѣлъ, подражая гармоникѣ:

Гарніюръ д’гарнія,

Ходи, милая моя,

Гарнитуръ д’гарниты

Ходи я д’ходи ты!..

— Зачѣмъ же онъ пропиваетъ? Въ рабочую-то пору! — спросилъ Вася старика.

— Да вѣдь она сдохла! — съ таинственнымъ видомъ сообщилъ старичекъ.

— Какъ сдохла?

— Такъ! Сгасла… въ одинъ моментъ. Ну, онъ, вотъ видишь, чисто не въ себѣ сдѣлался. Продалъ шкуру за два цѣлковыхъ, вторыя сутки пьетъ.

Рыжій, должно быть, услыхалъ и, вытирая со лба потъ, подскочилъ къ нимъ.

— Баринъ! — сказалъ онъ, глядя на Васю неподвижными, воспаленными и слезящимися глазами. — Ты вотъ что мнѣ скажи: есть Богъ на небѣ, аль нѣтъ?.. Коли есть, на что Ему. моя кобыла нужна? Господи!.. Скажи — на что? Вѣдь пропащій я теперича человѣкъ… Вотъ… шкуру продалъ — и все пропью! Ничего не надо… пропала моя жизнь! Эй, ребята! — дико взвылъ онъ, метнувшись въ оторону. — Пей въ мою голову… кобылу пропиваю!..

И снова заплясалъ, захохотавши; захохотали и другіе. Но въ хохотѣ этомъ было что-то надорванное, какъ будто смѣялись, шумѣли и говорили всѣ сразу для того только, чтобы ни на минуту не задумываться.

Вдали показалась какая-то сѣрая фигура. Ее замѣтили и забезпокоились. «Ребята, стражникъ»…

— Онъ и есть… — сказалъ старичекъ и снялъ шапку.

— Здорово, Миколаичъ, подвигайся къ намъ!

Стражникъ подвигался. Лѣниво раскачиваясь, какъ будто ему страшно трудно было идти, дошелъ, наконецъ, до мѣ. ста, сдѣлалъ движеніе, точно хотѣлъ дотронуться до козырька, но такъ и не донесъ руки и тупо уставился на Васю.

— Пѣть не полагается… — протяжно вымолвилъ онъ.

Рыжій въ это время вышибъ изъ новой бутылки пробку и, поднявъ ее высоко надъ головой, возгласилъ:

— Эй, подходи, православные! Стража, подхода и ты! Жисть моя рѣшается!..

Вася пошелъ къ волостному правленію и былъ уже далеко, но все еще чувствовалъ на себѣ тупой и упорный взглядъ стражника.

XII.

Дома Вася засталъ всѣхъ за чайнымъ столомъ. Мать бросила на него тревожный взглядъ.

— Гдѣ это ты пропадалъ, Вася?

«Опять допросъ! — подумалъ Вася. — Нѣтъ, должно быть, этого уже не избѣжишь». И сказалъ, что носилъ письмо на почту.

— А! — протянула успокоенная мать. — Да зачѣмъ же ты самъ? Могъ бы кучера послать, или Пантюху.

— Ахъ, мамочка, ты ничего не понимаешь! — лукаво шепнула ей Фаня. — Это онъ Петрухину ходилъ посмотрѣть, мы его заинтересовали!

Фаня расхохоталась. Старшія тоже прыснули. Вася покраснѣлъ.

— Ты, Фаня, настоящій мичманъ Дырка! Покажи палецъ, сейчасъ — хи-хи-хи!..

Отецъ положилъ газету въ сторону и посмотрѣлъ на нихъ изъ-подъ очковъ.

— Все смѣются, — сказалъ онъ и вздохнулъ, точно сожалѣя, что самъ уже не можетъ такъ смѣяться. — А вотъ въ газетахъ пишутъ, — неурожай повсемѣстный, даже въ Сибири. Голодать будемъ… А ты куда это ходилъ? На пьяныхъ мужиковъ глядѣть?

— О, Господи! — воскликнула Фаня и зѣвнула. Опять о голодѣ, объ этихъ противныхъ мужикахъ? Вотъ скука!

— Ничего, матушка, не подѣлаешь, — что у кого болитъ, тотъ про то и говоритъ.

— Ну ужь не знаю… Точно нѣтъ другого предмета для разговоровъ. Земля — земля, мужики да мужики… Только и слышишь! Люля, Вѣра, пойдемте въ садъ!

Но въ эту минуту произошло нѣчто неожиданное, и сестры не пошли въ садъ. Сначала надъ усадьбой пронеслись какіе-то дикіе, ревущіе звуки, потомъ послышалось гудѣніе и шипѣніе, поднялся неистовый собачій лай и вой, забѣгали и заголосили люди. Барышни повскакали съ мѣстъ.

— Вадимъ Сугробинъ пріѣхалъ, Вадимъ Сугробинъ! — закричала Фаня и запрыгала, захлопала въ ладоши. — На автомобилѣ… вотъ весело! Вотъ сюрпризъ!

— Батюшки, а я въ капотѣ! — всполошилась мать. — Вѣрочка! Фаня! принесите мнѣ хоть накидку, она тамъ въ гардеробѣ съ правой стороны…За накидкой побѣжала Вѣрочка, чтобы кстати уже и

Свою прическу поправить, а Фаня, прыгая черезъ двѣ ступеньки сразу, ринулась навстрѣчу гостю.

— Кто это Сугробинъ? — спросилъ Вася.

— Ну вотъ, развѣ ты не помнишь? — сказала мать. — Иванъ Степанычъ, мельникъ, за Куржовинымъ, двѣ версты отъ Песчанска. А Вадя — его сынъ; онъ къ намъ еще маленькій ѣздилъ. Теперь самые богатые люди въ Песчанскѣ… и, сказать по секрету, — шепотомъ прибавила мать, — ему наша Люличка очень нравится… Что же, я рада; хоть и купцы, а люди хорошіе… Вадимъ-то въ гимназіи курсъ кончилъ…

Но тотъ, о комъ говорили, уже подходилъ къ балкону, И старшіе Ступицыны, расплывшись въ привѣтливую улыбку, оба поднялись съ своихъ мѣстъ.

— Какъ это мило съ вашей стороны!.. А мы уже объ васъ соскучились… Вы одинъ? И на автомобилѣ? Да какже этовы?

— Да я давно уже одинъ раскатываю! — развязно говорилъ Сугробинъ, со всѣми здороваясь. Эти шоферы только деньгамъ переводъ. И машину постоянно портятъ и пьяницы! А я отлично и самъ умѣю управляться!

— Молодецъ, молодецъ! — похвалилъ Ступицынъ. Ну, садитесь чай пить, а, можетъ, закусить съ дорожки? Люлечка, вели подать!

Поднялась суетня и бѣготня, барышни окружили Сугробина, ахали и пищали, у матери въ голосѣ появились какія-то слащавыя, заискивающія ноты, отецъ самъ распоряжался закуской. А Сугробинъ, небрежно развалясь на стулѣ, закинувъ одну ногу на другую, со смѣхомъ разсказывалъ о своихъ дорожныхъ приключеніяхъ. Вася съ чувствомъ затаеннаго недоброжелательства разсматривалъ гостя. Длинноногій, длиннорукій, съ круглыми, желтыми глазами, посаженными около самаго носа, съ широкимъ, плоскимъ, затасканнымъ лицомъ, большимъ зубастымъ ртомъ и маленькимъ лобикомъ, закинутымъ назадъ, онъ былъ похожъ на дрессированную обезьяну. Все у него было въ непрерывномъ движеніи: говорилъ и хохоталъ безъ умолку, качалъ ногой и самъ качался въ стулѣ, и стулъ подъ нимъ скрипѣлъ И ходилъ ходуномъ. «Ну ужъ убили бобра! — съ досадой думалъ Вася. — Дегенератъ какой-то… горилла, а не человѣкъ!»

А «горилла», ничего не подозрѣвая и нѣсколько рисуясь, продолжалъ разсказывать:

— У меня автомобиль какую угодно дорогу возьметъ… Но это забавно!.. Лечу во весь махъ, даю сигналы… у меня великолѣпная сирена!… а мужичишки такъ во всѣ стороны и сыплются… Ха-ха-ха!..

— Ха-ха-ха!.. вторили и барышни и старые Ступицыны.

— А тутъ около васъ еще случай… Баба… Идетъ съ чайникомъ… богомолка, должно быть… услыхала сирену и ну метаться… Вотъ дурища! А тутъ мостикъ! Я ужъ тормозить хотѣлъ, вдругъ она черезъ мостикъ внизъ… Сарафанъ ей на голову, а чайникъ др-др-др!.. Хороша картина, а?

— Перестаньте, Вадимъ… Ну что это?.. Просто невозможно!.. — изнемогая отъ смѣха, стонали барышни.

У Васи все накипало и, наконецъ, онъ не выдержалъ.

— Не вижу тутъ ничего забавнаго! Люди рискуютъ головы себѣ переломать, послѣднюю лошаденку искалѣчить, а вамъ смѣшно!

Всѣ сразу замолчали, мать поглядѣла на Васю съ испугомъ, а Сугробинъ повернулся вмѣстѣ со стуломъ и выразилъ на своемъ лицѣ смущеніе.

— Ну, знаете, эти мужиченки ужасно живучіе! — возразилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто Вася сказалъ ужасную глупость. — Сколько ихъ перекувыркается во время дороги, а смотришь, встанетъ и бѣжитъ себѣ опять, только прихрамываетъ!

— Прихрамываетъ однако!

— Да вѣдь это для нихъ пустяки! Они, подлецы, сами лѣзутъ подъ автомобиль. Точно-нарочно, ей-богу! Я даже увѣренъ, что нарочно, это у нихъ какой-то спортъ!

Тутъ уже расхохотался Вася, а Люлечка, вся раскраснѣвшаяся, взволнованная, сказала съ раздраженіемъ.

— Ахъ, Вася, ты въ этомъ ничего не понимаешь! Что же, по-твоему, изъ-за этихъ мужичишекъ ужъ и не ѣздить на автомобилѣ? Ахъ, да это такое наслажденіе, такое наслажденіе!..

— Чудно! чудно!.. — въ одинъ голосъ закричали Вѣра и Фаня. — Мчаться, какъ птица, и все передъ тобой падаетъ летитъ… прелесть!

— Поѣдемте! — предложилъ Сугробинъ.

Но старики самымъ рѣшительнымъ образомъ воспротивились, и поѣздка не состоялась. Начался опять оживленный разговоръ, о Васѣ забыли. Онъ ушелъ къ себѣ и долго еще слышалъ на балконѣ самодовольный голосъ Сугробина и раскаты хохота. Смѣялся отецъ, смѣялись барышни, громко ржалъ Вадимъ, и вспоминался Васѣ почему-то рыжій Антошка, пропивающій кобылу, и казалось, что здѣсь, въ этой барской усадьбѣ, подъ сѣнью стараго, запущеннаго сада, тоже пропиваютъ что-то послѣднее, дорогое, и… «рѣшается жизнь»!

XIII.

Острые углы, на которые Вася безпрестанно натыкался въ пёрвые дни деревенской жизни, не то что сгладились, а просто перестали быть чувствительными, «притерпѣлись», и онъ понемногу началъ свыкаться и съ домашней безалаберщиной и со всей этой неразберихой, происходившей вокругъ него. Сѣрая муть, висѣвшая надъ выжженными полями, вымирающими усадьбами и притаившимися деревнями, всасывала его въ себя, какъ тихое болото всасываетъ заблудившагося путника, — потихоньку и незамѣтно. Онъ узналъ, что дѣла отца плохи, что живутъ они только долгами, — и уже не возмущался больше ни шпанскимъ вѣтромъ и мороженымъ, ни кредиторами, съ утра осаждавшими контору, ни безпечностью, съ какою вся семья Ступицыныхъ быстро стремилась въ пропасть раззоренія и нищеты, утѣшая себя разными эфемерными надеждами, вродѣ дядюшкина наслѣдства или брака Люлечки съ милліонеромъ Сугробинымъ. Мелькнула однажды мысль — помочь отцу и попытаться привести дѣла въ порядокъ, но, при первой же попыткѣ разобраться въ этихъ дѣлахъ, Вася наткнулся на такую путаницу, что сразу охота пропала, и оставалось только махнуть рукой на все, какъ, должно быть, давно уже махнулъ отецъ. И такъ же, какъ отецъ, онъ привыкъ равнодушно смотрѣть, на разрушающееся хозяйство, привыкъ къ воркотнѣ мясниковъ, лавочниковъ, рабочихъ, которымъ по году не платили жалованье, — не все ли равно, вѣдь сдѣлать ничего нельзя и какъ-нибудь обойдется! И, дѣйствительно, какъ-то обходилось. Домъ былъ полонъ прислуги, сестры нарядно одѣвались, ѣли сытно и вкусно. Періодически отецъ дѣлалъ таинственные набѣги въ городъ, перехватывалъ гдѣ-то деньжонокъ, производился, по мужицкому выраженію, «перевертъ» — и снова начиналось то же самое, и дни текли лѣниво, сонно и безпечно.

Въ одинъ изъ такихъ сонныхъ и лѣнивыхъ дней, когда Вася сидѣлъ у себя въ комнатѣ, къ нему ворвалась Фаня и со смѣхомъ объявила, что пришла Петрухина. Вася невольно покраснѣлъ.

— Ну что же такое, ну, пришла и пришла, мнѣ-то какое дѣло? — сказалъ онъ съ притворнымъ равнодушіемъ.

Однако, когда Фаня убѣжала, и съ балкона до него донеслись голоса и смѣхъ, онъ не могъ больше заниматься, захлопнулъ книгу и рѣшительно вышелъ изъ комнаты.

Встрѣтивъ на балконѣ три пары насмѣшливыхъ и выжидающихъ глазъ, Вася такъ растерялся, что даже не разсмотрѣлъ хорошенько гостью и, молча раскланявшись, поспѣшилъ укрыться за самоваромъ. Мать, еще сонная и почему-то сердитая, налила ему чаю и продолжала прерванную бесѣду съ учительницей.

— Ну и что же, не скучаете въ деревнѣ?

— Нѣтъ, не скучаю.

— Ну, я удивляюсь! Сидѣть одной, въ четырехъ стѣнахъ, кругомъ пьяные мужики — вѣдь это тоска! Что же вы дѣлаете?

— Да то-же, что всегда. Читаю. Шью. Гуляю. Иногда хожу въ гости къ о. дьякону.

Спокойный тонъ ея отвѣтовъ и особенно голосъ — низкій, вибрирующій, немножко протяжный, — очень понравились Васѣ. Онъ, наконецъ, рѣшился и выглянулъ изъ-за самовара. Она сидѣла наискось отъ него, и онъ видѣлъ только ея склоненную русую голову. Допросъ матери ее, должно быть, стѣснялъ, потому что ложечка въ ея рукѣ дрожала. А мать все также строго и съ оттѣнкомъ нѣкотораго высокомѣрія продолжала допрашивать:

— И часто вы бываете у дьякона? Ну да, конечно, и это — общество, но все-таки въ семейномъ кругу гораздо веселѣе! Почему вы не поѣхали на каникулы къ своимъ родителямъ?

— Потому что я съ ними не въ ладахъ.

— Не въ ладахъ? Съ родителями? Ай-ай-ай, какъ это нехорошо!

У Петрухиной вспыхнули уши, и ложка еще сильнѣе задрожала въ рукѣ.

— Ну, мама, что тутъ удивительнаго? — вмѣшался Вася, стыдясь за мать и желая прекратить разговоръ, видимо, непріятный для гостьи.

— Да, для васъ, можетъ быть, и не удивительно, а я удивляюсь, удивляюсь! повторила мать настойчиво и раздраженно. И отъ души жалѣю вашихъ бѣдныхъ родителей… Воображаю, что они теперь переживаютъ, какъ безпокоятся о васъ!

Петрухина подняла голову, и Вася увидѣлъ ея блѣдное, простое лицо, на которомъ только одни большіе, мрачные глаза подъ тонкими черными бровями были и значительны и красивы. Она быстро взглянула на Ступицыну и съ легкой усмѣшкой сказала:

— И не переживаютъ ничего и не безпокоятся, можете быть увѣрены!

— Ахъ, вотъ какъ? — иронически сказала мать. — Почему же это?

— Да очень просто почему: отца у меня нѣтъ, а мать вышла за другого; у нея другія дѣти, и она очень рада, что старшіе ее не стѣсняютъ.

Вася съ торжествомъ посмотрѣлъ на мать. Она прикусила языкъ и съ недовольнымъ видомъ встала изъ-за стола.

— Вѣрочка, налей за меня чаю, а я пойду на минуточку въ комнаты.

Вѣрочка сейчасъ же вспорхнула, сѣла за самоваръ и принялась занимать гостью въ то время, какъ Люля и Фаня за спиной Петрухиной дѣлали Васѣ забавныя гримасы.

— Вы, кажется, недавно въ городѣ были, Прасковья Ивановна? Скажите, какіе новые фасоны вы тамъ видѣли? Шаровары уже носятъ?

— Ни шароваръ, ни фасоновъ не видала. Я только у врача была.

— У кого? Ахъ, у этого Усольскаго! Вотъ неинтересный. Онъ какъ то зимой къ намъ заѣзжалъ, такъ мы всѣ чуть съ тоски не умерли, ей-богу! Длинный, худой, глаза страшные, и все молчитъ, все молчитъ… настоящее привидѣніе!..

Сестры расхохотались, а у Петрухиной опять вспыхнули уши и потемнѣли глаза.

— Онъ очень хорошій! — серьезно сказала она. — И если бы вы знали, почему онъ такой молчаливый и скучный, вы… вы навѣрное не стали бы смѣяться!..

Наступило неловкое молчаніе. Барышни смущенно переглядывались; Фаня попробовала сгримасничать, но ничего не вышло, и она побѣжала въ садъ. А Вася, чувствуя, что шутка сестеръ уже перешла тѣ границы, за которыми начинается издѣвательство, нахмурился и сказалъ:

— Да, мы очень любимъ смѣяться надъ тѣмъ, чего не понимаемъ! Вы не обращайте на это вниманія, Прасковья Ивановна, — въ этомъ домѣ очень много смѣются!

Учительница какъ-то черезчуръ поспѣшно поднялась и начала прощаться.

— Вѣроятно, я не дождусь сегодня Александра Егорыча. Ну какъ нибудь въ другой разъ.

— А вамъ нуженъ отецъ? — спросилъ Вася. — Вы, можетъ быть, скажете мнѣ, я ему передамъ.

— Да, нѣтъ… впрочемъ, пожалуй, передайте. Александръ Егорычъ у насъ попечителемъ школы. Вотъ я и хотѣла его попросить насчетъ ремонта… у насъ полы совсѣмъ провалились… и крыша течетъ. Можетъ быть, онъ какъ нибудь заглянетъ посмотрѣть…

Вася покраснѣлъ. Петрухина такъ просто сказала о провалившихся полахъ и протекающей крышѣ, а между тѣмъ въ ея словахъ Васѣ почудилась злая и горькая иронія надъ «попечительностью» его отца.

— Хорошо, я ему скажу… пробормоталъ онъ. — Простите, вы какъ: пріѣхали или пѣшкомъ?

— Я всегда пѣшкомъ, здѣсь вѣдь недалеко.

— Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ васъ проводить.

На блѣдномъ лицѣ учительницы мелькнуло что-то вродѣ испуга.

— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же? Я всегда одна… спасибо…

Но Вася уже побѣжалъ въ домъ за фуражкой и по дорогѣ чуть не сшибъ съ ногъ м-мъ Ступицыну. — Что такое? Куда это? — съ удивленіемъ воскликнула она.

— Я пойду проводить Прасковью Ивановну…

— Уже «Прасковья Ивановна» и уже «проводить?» — насмѣшливо подчеркнула мать. — Однако, какъ это у васъ скоро… Но, Вася, я не желала бы, чтобы ты провожалъ эту особу. Скверная дѣвчонка, такъ выражается о своей матери… мнѣ непріятно даже видѣть ее у себя въ домѣ!

— Ну, мама, а мнѣ непріятно, какъ вы всѣ съ нею обращаетесь! — вспыльчиво крикнулъ Вася. — Это травля какая то! Передъ какимъ нибудь идіотомъ — Сугробинымъ вы пресмыкаетесь, потому что у него автомобиль и папаша съ милліонами, а несчастную сельскую учительницу третируете, какъ не знаю что… Возмутительно… и ужъ пожалуйста мнѣ то не навязывайте своихъ взглядовъ… и… и прошу не вмѣшиваться въ мои дѣла!..

— Вася! Ты съ ума сошелъ? — простонала мать.

Вася не слушалъ. Разыскалъ въ передней фуражку, промчался мимо -сестеръ и, не обращая вниманія на ихъ насмѣшливые возгласы, пустился догонять Петрухину.

XIV.

Она быстро шла тою же межой, по которой Вася ходилъ въ село, и ея голубенькое ситцевое платье казалось издали большимъ цвѣткомъ среди однообразно-зеленаго моря хлѣбовъ. Догоняя ее, Вася замѣтилъ, что она какъ будто умышленно убѣгаетъ отъ него; онъ подумалъ — не вернуться ли? Однако не вернулся, ускорилъ шаги и скоро догналъ. Петрухина обернулась; въ глазахъ ея снова мелькнулъ испугъ.

— Простите меня, Прасковья Ивановна… — началъ Вася. — Можетъ быть, вамъ непріятно, что я навязался къ вамъ въ кавалеры… но это, видите ли, потому… впрочемъ, я лучше

буду говорить откровенно! Моя мать и сестры вели себя ужасно нетактично… и я хотѣлъ бы, чтобы вы не подумали, что и я тоже… Однимъ словомъ, я самъ возмущенъ… мнѣ хотѣлось бы загладить то непріятное впечатлѣніе, которое вы навѣрное вынесли изъ нашего дома!

Петрухина отвѣчала не сразу и шла все также быстро, низко опустивъ голову, покрытую бѣлымъ шарфомъ, и ощипывая на ходу высокіе кусты звѣробоя и донника. Потомъ сказала спокойно:

— За участіе спасибо. Только вы напрасно! Я привыкла… Это вѣдь не только у васъ въ домѣ на сельскую учительницу смотрятъ, какъ на низшее существо. Вездѣ такъ… т. е. конечно, въ помѣщичьихъ домахъ и вездѣ, гдѣ люди считаютъ себя выше средняго уровня.

— Господи, какъ вы ошибаетесь! — съ жаромъ воскликнулъ Вася. — Нѣтъ, нѣтъ, Прасковья Ивановна, это ошибка… вы преувеличиваете! Эти люди, про которыхъ вы говорите, — они сами дикари… папуасы какіе-нибудь… По крайней мѣрѣ, я такихъ не встрѣчалъ ни среди молодежи, нигдѣ… Напротивъ! До сихъ поръ о сельскомъ учителѣ мнѣ приходилось слышать и читать только одно хорошее!

Петрухина взглянула на него; въ ея сердитыхъ глазахъ сверкнулъ злой огонекъ.

— Пишутъ и говорятъ… можетъ быть! Только все это одни слова! А на дѣлѣ… Да вотъ я сама тоже читала, не помню гдѣ: въ газетѣ или въ журналѣ. Какой-то критикъ разбиралъ повѣсть, гдѣ героиней была сельская учительница. Ну ужъ и высмѣялъ и повѣсть и героиню! Надоѣли уже, говоритъ, эти учителя да фельдшера! Да и развѣ можно героиней романа брать сельскую учительницу? Старо, сѣро, ничтожно… смѣшно!.. И вѣрно. Я съ нимъ вполнѣ согласна.

— Вы? Согласны? — возмутился Вася, озадаченный ея суровымъ тономъ.

— Ну, конечно! Въ самомъ дѣлѣ, что это за героиня такая учительница? Героиня романа — это что-то красивое, гордое, яркое… и жизнь у нея такая же удивительная и красивая… А учительница! Что это такое? Что о ней писать? Какъ ею всѣ помыкаютъ, начиная съ земскаго начальника и кончая сельскимъ старостой? Какъ она мерзнетъ и голодаетъ и возится съ сопливыми, грязными ребятишками? Какъ выстаиваетъ въ передней у инспектора или предсѣдателя земской управы, которые могутъ однимъ почеркомъ пера вышвырнуть ее на улицу? Скучно… неинтересно!.. И мнѣ первой противно читать…

— Но вѣдь дѣло не въ этомъ… — возразилъ Вася, не зная самъ хорошенько, серьезно она говоритъ или просто издѣвается надъ нимъ.

— А въ чемъ же? — рѣзко перебила его Петрухина. — Какая наша жизнь? Что въ ней такого завлекательнаго?

— Я хочу сказать, дѣло не въ красотѣ, а въ подвигѣ… Жизнь русскаго сельскаго учителя — сплошной подвигъ, а подвигъ — вѣдь это тоже красота?

— Какой подвигъ? Какая красота? Ничего подобнаго! Все это слова одни! Сельскіе учителя и учительницы въ большинствѣ самые обыкновенные, сѣренькіе людишки, — героевъ между ними вы не найдете! Служатъ, потому что надо же куда-нибудь дѣваться и какъ-нибудь жить. И если найдется что-нибудь лучшее — бѣгутъ такъ же, какъ и вездѣ. Въ акцизъ, въ земство, въ попы… учительницы выходятъ замужъ! Ничего геройскаго! И пьянствуемъ, и сплетничаемъ и подсиживаемъ другъ-друга… какъ всѣ! А если тамъ, гдѣ-то говорятъ и пишутъ о нашихъ подвигахъ и героизмѣ, о святомъ призваніи сельскаго учителя, — ей-богу, это все вздоръ, притворство! Не вѣрю и не повѣрю! Подвигъ, героизмъ… О, Господи, даже смѣшно слышать такія громкія слова!

Она спросила съ вызывающей прямотой:

— Вотъ вы, напримѣръ, скажите мнѣ откровенно, навѣрное вы смотрите на меня, какъ на нѣкое чудище? И пошли со мной для курьеза… потому что любопытно посмотрѣть, что это за звѣрь такой — сельская учительница?

Это было уже совсѣмъ зло, — вся кровь бросилась ему въ лицо. Онъ остановился.

— Вы серьезно такъ думаете?

— Я ничего не думаю, — я васъ спрашиваю.

— Хорошо, я вамъ отвѣчу… Да, я пошелъ въ вами потому, что вы для меня интересны… Да, я хотѣлъ узнать поближе, что такое сельская учительница… Но не какъ чудище… и не звѣря, а человѣка… просто, какъ человѣка! Или вы и этому не вѣрите?

— Нѣтъ, почему же? — протяжно и какъ будто не совсѣмъ увѣренно сказала Петрухина. — Мнѣ только странно, чѣмъ я могла васъ заинтересовать? Отъ вашихъ родныхъ вы едва ли могли слышать обо мнѣ что-нибудь хорошее… вы сами видѣли, что между нами не особенно теплыя отношенія. И въ самомъ дѣлѣ, что такое — я и что — вы? Я — Петрухина; вы — Ступицинъ! Я — почти что кухаркина дочь, училась на мѣдные гроши, а вы — студентъ, помѣщикъ, въ будущемъ, можетъ быть, предводитель дворянства или еще выше… Что вамъ до меня?

— Ну, знаете что? Прасковья Ивановна! — вскипѣлъ, наконецъ, Вася. — Вы или рисуетесь или у васъ больное, страшно больное самолюбіе!.. Господи Боже мой, да неужели люди не могутъ просто относиться другъ къ другу? Причемъ тутъ кухарки, помѣщики, предводители дворянства? Какое вамъ дѣло до этого? И… и еслнужь говорить все, такъ мнѣ даже дико слышать это отъ васъ!

Петрухина смотрѣла на него пристально и хмуро, потомъ вдругъ разсмѣялась коротенькимъ, отрывистымъ смѣшкомъ.

— Ну вотъ видите, — сказала она. — Вѣдь правду я говорила, что мы — сельскіе учителя — дикіе люди!

Но сейчасъ же оборвала свой смѣхъ, точно вспоминая, что-то печальное, и, насунувъ шарфъ на лицо, слегка согнувшись, пошла впередъ.

— Прощайте, Прасковья Ивановна! — крикнулъ Вася. Она пріостановилась.

— Какъ «прощайте»? Вы уже разочаровались? Не хотите со мной идти?

Въ голосѣ у нея звучала явная насмѣшка. Вася не зналъ, что дѣлать. Идти?.. Какъ будто обидно. Не идти?.. Пожалуй, она обидится… Что за странная женщина! Но онъ все-таки нерѣшительно приблизился.

— Вы меня совсѣмъ съ толку сбили, Прасковья Ивановна, — признался онъ. — Теперь я уже и самъ не знаю, идти мнѣ съ вами или не идти?

— Пойдемте, — сказала она серьезно и просто. — Ужь если хотите знакомиться съ сельскими учителями, должны знать, какъ они живутъ!

Они молча пошли и только теперь замѣтили, какъ хорошъ былъ вечеръ. Солнце садилось надъ мѣловыми горами царственно сіялъ его огнистый вѣнецъ. Осыпанныя золотомъ поля безмолвствовали, небо и земля какъ бы слились въ одно въ эту торжественную минуту прощанія съ солнцемъ, глубокой тишиною и покоемъ вѣяло отъ нихъ. И мелочно-ненужнымъ казалось все, что наполняло уходящій день, — заботы, суета, желанія, мечты…

Петрухина и Вася — оба чувствовали это, и не хотѣлось говорить, и каждый про себя думалъ одно и то же. «Да, вотъ что неизмѣнно-хорошо всегда… вотъ этотъ огненный вечеръ, эта молитвенная тишина полей, и небо таинственно-безмолвное, и пестрая красота вѣчно-творящей земли. А то, что было и что будетъ завтра, — маленькія человѣческія дѣла, маленькія радости и печали, побѣды и пораженія, обиды и восторги — все это пройдетъ, исчезнетъ и не повторится никогда»… И оба всею грудью пили душистую прохладу, оба наслаждались покоемъ и тишиной.

А солнце медленно уплывало, съ нимъ вмѣстѣ уплывали тепло и свѣтъ. Еще алѣли крылья вѣтряковъ на бугрѣ, но скоро погасли и они; навстрѣчу потянуло сыростью гнилой рѣчонки, запахло кизячнымъ дымомъ, парнымъ молокомъ, взбудораженной пылью улицъ, грубо врѣзались въ тишину мужичьи голоса, дѣтскіе крики, ревъ коровъ, скрипъ воротъ, щелканье пастушьяго кнута, злая ругань. Молодые люди точно съ неба свалились; деревенская жизнь крикливо обступила ихъ со всѣхъ сторонъ, приняла въ себя, закрутила и вытѣснила изъ памяти величавый образъ солнца и тихую грусть полей…

Ну вотъ мы и дома! — дѣловито сказала Петрухина.

XV.

Школка была маленькая, совсѣмъ убогая. Низенькое крылечко, темныя сѣнцы, скрипучія половицы, нависшіе потолки съ трещинами и потоки по давно небѣленымъ стѣнамъ. Передней не было, дверь изъ сѣней прямо открывалась въ классъ съ некрашенными партами, потемнѣвшимъ образомъ въ углу и ветхимъ книжнымъ шкафомъ. Жиденькая досчатая перегородка отдѣляла классъ отъ помѣщенія учительницы, которое единственнымъ окномъ глядѣло на унылыя задворки.

Когда Петрухина отперла большой замокъ, висѣвшій на двери, и ввела гостя въ свою каморку, было еще довольно свѣтло, и Вася съ любопытствомъ оглядѣлся. Аскетическая обстановка поразила его; на всемъ лежалъ унылый отпечатокъ бездомовности, одиночества и полнаго презрѣнія къ жизненнымъ удобствамъ. Вмѣсто кровати были доски, положенныя на козлы; на доскахъ — соломенный тюфякъ, застланный дешевенькимъ тканьевымъ одѣяломъ. У стѣны лѣпилась этажерка, заваленная книгами; передъ окномъ — колченогій столъ и нѣсколько табуретокъ. Вотъ и все. Ни коврика, никакихъ женскихъ бездѣлушекъ, — ничего, что могло бы хоть немного скрасить бѣдность и убожество этого жалкаго помѣщенія, придать ему хоть малое подобіе уюта и комфорта.

Войдя, Петрухина отворила сейчасъ же всѣ окна, сунула на этажерку развернутую книгу, валявшуюся на кровати, и насмѣшливо посмотрѣла на Васю.

— Ну что? Нравится вамъ здѣсь?

— Н-не очень… Сыро, кажется. И какъ же вы живете — совсѣмъ одна?

— Теперь одна. Сторожъ на лѣто нанимается стеречь бахчу.

— А гдѣ же обѣдаете?

— Къ дьякону хожу. Но чай пью дома. Вотъ, если хотите, сейчасъ поставлю самоваръ.

Но Вася отказался и подошелъ къ столу. Его заинтересовалъ портретъ мужчины въ красивой рѣзной рамкѣ, — единственный изящный предметъ въ этой печальной кельѣ. И лицо тоже было красивое: большой лобъ, густые кудрявые волосы, небольшіе усы надъ нѣжнымъ маленькимъ ртомъ и чудесные глаза, въ глубинѣ которыхъ свѣтилась удивительно ясная, покоряющая улыбка. На портретѣ эти глаза поражали своей красотой; у живого человѣка они должны были быть неотразимо-обаятельными.

— Кто это такой? — спросилъ Вася, оглянувшись на Петрухину, и тутъ же замѣтилъ, что у нея загорѣлись не только уши, но и щеки. «Вотъ оно что»!.. — неопредѣленно подумалъ онъ… и почему-то ему стало непріятно.

— Докторъ Усольскій… — нехотя и какъ будто равнодушно отвѣчала Петрухина.

— А… Вотъ онъ какой!!. Что же это мои сестрицы такъ его расписали? Чуть ли не уродомъ… а на самомъ дѣлѣ какое прекрасное лицо!

— Было… Теперь бы вы его не узнали… онъ очень измѣнился. Живой мертвецъ…

Голосъ у нея странно зазвенѣлъ, она отвернулась къ этажеркѣ, что-то переложила тамъ и, видимо, пересиливая себя, добавила спокойно:

— Жена у него въ тюрьмѣ умерла… и ребенокъ. Тяжелая это исторія… а впрочемъ, самая обыкновенная въ наши дни…

Въ эту минуту чья-то темная тѣнь мелькнула за окномъ, и въ комнату всунулась бабья голова.

— Иванна! А Иванна? — просительно затянула она.

— Опять это ты Ѳекла? Чего тебѣ? Да ужь говори скорѣе, знаю вѣдь, чего-нибудь канючить пришла!

— Канючить, Иванна! Вѣрно, что канючить… Въ Мѣловое хочу идтить. На наемку! Дыхать-то надо?

— Понимаю! Значитъ, Ванятку хочешь ко мнѣ подкинуть?

— Эна что сказала — подкинуть! Шутница ты, Иванна! Не подкинуть, а ужь окромя тебя дѣвать некуда! Степку съ собой возьму, а ужь Ванятку приведу, какъ хоть!

— Очень пріятно! — сердито сказала Петрухина. Что у меня, воспитательный домъ что ли? Сами народятъ, а я ухаживай!

Но баба, очевидно, не вѣрила что она сердится серьезно и, почесавъ у себя подъ мышками, сказала совершенно спокойно:

— Такъ привесть, а? Я мигомъ; пущай ужь онъ у тебя и ночуетъ. Вставать-то мнѣ завтра до свѣту!..

— Да ну ужь, веди!..

Минутъ черезъ десять баба уже снова стояла у порога. Мальчикъ лѣтъ пяти съ пальцемъ во рту и огромными синими глазами держался за ея юбку; другой ребенокъ выглядывалъ изъ-за пазухи.

— Ну вотъ, привела! — застѣнчиво улыбаясь, объявила Ѳекла. — Ванятка, ты что же, демонъ, стоишь, вылупя глаза? Кланяйся тетенькѣ, скажи: покорно благодарю за привѣтъ да ласку!

Мальчикъ отцѣпился отъ юбки, по-мужичьи мотнулъ кудлатой головой и, потянувъ въ себя носомъ, пробормоталъ: «покорно жа лашку»!

— Ну вотъ, извольте поглядѣть, сокровище какое! — сказала Петрухина и, присѣвъ передъ мальчикомъ, спросила строго: — А ревѣть не будешь?

— Нѣ!..

— То-то! А то за виски! — пригрозила мать.

— Ну, безъ глупостей! — оборвала ее Петрухина, — Зачѣмъ врешь?

— Да вѣдь это я для острастки! Вѣдь я знаю, у васъ этого нѣту… ну, а въ нашемъ быту, извѣстно, и потреплешь когда…

Ванятка смотрѣлъ на всѣхъ своими бездонными глазами и серьезно слушалъ. Потомъ вдругъ мечтательно улыбнулся и произнесъ нараспѣвъ:

— У тетеньки хорошо! Опять буду молошну кашу ись!..

— Вонъ онъ чего вспомнилъ!.. — усмѣхнулась Ѳекла. — Ахъ ты, демоненокъ!.. Ну, Иванна, придавай… Дай Богъ тебѣ здоровья!

Она вышла, но сейчасъ же снова просунулась въ дверь и сказала:

— Иванна! Къ тебѣ дьяконъ идетъ!

— Это еще зачѣмъ? — недовольно вымолвила Петрухина.

Но дьяконъ уже стоялъ за окномъ и, заглядывая въ школу, провозгласилъ пріятнымъ баритономъ:

— Миръ дому сему!..

— Да ужь идите, отецъ Геннадій! Вижу, что вамъ не терпится!..

Дьяконъ засмѣялся и вошелъ.

XVI.

Это былъ человѣкъ лѣтъ 35 съ худощавымъ, загорѣлымъ лицомъ и безмятежнымъ взглядомъ маленькихъ сѣрыхъ глазъ. Бѣлокурые волосы были гладко расчесаны и заплетены въ аккуратную косичку, старенькая, заштопанная ряса изъ дешевой коломянки поражала своей бѣлизной и опрятностью, вообще весь онъ былъ удивительно чистенькій и опрятный. Одно только нарушало немного общее впечатлѣніе щеголеватой чистоплотности, — пожелтѣвшіе отъ табаку пальцы и такіе же обкуренные желтые усы. Куренье было его слабостью; курилъ онъ походя и никогда не разставался съ деревяннымъ портсигаромъ, набитымъ дешевымъ табакомъ, изъ котораго онъ непрерывно вертѣлъ огромныя папиросы и нещадно ими дымилъ.

— Ну вотъ вамъ, рекомендую, — тоже герой романа! — насмѣшливо сказала Петрухина, здороваясь съ дьякономъ.

— Это еще что такое? — захохоталъ дьяконъ и сейчасъ же полѣзъ за портсигаромъ, — Охъ, ужь и язва вы, сестра Прасковея, охъ, и язва!

— Это у насъ сейчасъ разговоръ былъ, — пояснилъ Вася. — Прасковья Ивановна отрицаетъ, что сельскіе учителя и учительницы могутъ быть героями романовъ.

Дьяконъ жадно затянулся, точно давнымъ-давно не курилъ, и опять захохоталъ.

— Ага, стало быть, и дьяконъ не можетъ? Экая язва! Ну да Господь съ вами, я въ герои и не лѣзу, а вотъ вы-то хороши! Этакій гость у нея сидитъ, а она хоть бы что: притаилась — и ни гу-гу!

— А вамъ не терпится? За новостями прибѣжали?

— Само собой!

Онъ докурилъ, притопталъ окурокъ сапогомъ и поднялся.

— Ну, а теперь ужинать пойдемте! Пора ужь! Пожалуйста! (Онъ взялъ Васю подъ руку и нѣжно притиснулъ его къ себѣ). Очень прошу!

Вася смущенно отказывался, хотя дьяконъ ему нравился, и очень хотѣлось пойти. А тотъ вцѣпился и не отставалъ.

— Ни-ни-ни!.. и не думайте, не пущу! Поужинаемъ, поговоримъ… Помилуйте, какое стѣсненіе? Да для насъ новое лицо — это кладъ. Вѣдь мы закисли здѣсь, какъ лягушки въ болотѣ, только чуть-чуть пузыри пускаемъ, — и вдругъ петербурсгкій студентъ! Ни подъ какимъ видомъ не могу васъ отпустить… идемте!..

Столъ былъ накрытъ въ крошечномъ палисадничкѣ, пропитанномъ запахомъ резеды и геліотропа, и дьяконица, худенькая, болѣзненная женщина съ тонкимъ, миловиднымъ лицомъ, пригласила гостей садиться. Была великолѣпная уха, — ее подавали прямо въ чугунѣ и ѣли деревянными ложками изъ деревянныхъ чашекъ. Потомъ принесли цѣлое рѣшето огромныхъ, жирныхъ раковъ, а въ заключеніе дьяконъ всталъ передъ дьяконицей на колѣни и выпросилъ у нея ради торжественнаго случая бутылочку прошлогодней вишневки. Самъ онъ почти что ничего не ѣлъ, а, примостившись къ Васѣ, разспрашивалъ его о петербургскихъ новостяхъ и при этомъ жадно смотрѣлъ ему въ ротъ, точно боялся упустить хоть одно слово.

— Геннаша! — взывала къ нему дьяконица. — Да дай ты имъ хоть покушать, что ты присталъ? Не уйдутъ отъ тебя твои новости, успѣешь!

Дьяконъ только рукой махалъ, чтобы не мѣшала, и опять впивался въ Васю. Но когда тотъ разсказалъ все, что зналъ, видѣлъ и слышалъ, на лицѣ о. Геннадія выразилось глубокое разочарованіе.

— Дрянь дѣло! — шумно вздохнулъ онъ. — Темна вода во облацѣхъ! Какъ сидишь вотъ здѣсь въ своей мурьѣ, то и думаешь: а можетъ это только у насъ эдакая муть житейская, можетъ тамъ-то, гдѣ-нибудь, ужь проснулись, шевелятся, готовятся… И питаешь надежду! А выходитъ оно — вездѣ то же самое… Смятохся духъ, плевелы и волчцы прозябаютъ во благовременіи, злакъ же добрый посѣкаемъ есть и ввергаемъ въ пещь огненную… Эхе-хе-хе, воскурю-ка я съ горя исполинскую!..

Онъ задумчиво прикурнулъ въ сторонкѣ и задымилъ, точно паровозная труба. Дьяконица закашлялась и замахала руками, отгоняя плывущіе на нее клубы дыма.

— Охъ, задушилъ совсѣмъ! Вотъ всегда такъ: взволнуется и вдвое больше задымитъ; накурится-накурится, одурѣетъ и отойдетъ.

Накурившись, о. дьяконъ вернулся къ столу и снова подсѣлъ къ Васѣ.

— Но есть еще добрые злаки, я вамъ скажу! — таинственно зашепталъ онъ. Есть! И у насъ даже… Потихоньку прозябаютъ, роются корешками въ землѣ, таятся покуда… Но дайте срокъ, — и проростутъ! Проростутъ, вѣрно! Вотъ у насъ тутъ есть…

Петрухина взглянула на него строго и предостерегающе. Дьяконъ сконфузился и началъ кашлять, дѣлая видъ, что поперхнулся. Вася оглянулся, поймалъ сердитые взгляды женщинъ и, покраснѣвъ, схватился за часы.

— Одиннадцатый часъ… вотъ какъ я засидѣлся! Надо домой!

— Э, ничего, еще успѣете! — воскликнулъ дьяконъ: — я еще и разговориться какъ слѣдуетъ не успѣлъ…

Но Вася рѣшительно поднялся и началъ прощаться, хотя и не хотѣлось ему уходить отъ этихъ простыхъ, милыхъ людей. Дьяконъ пошелъ его проводить. Вышли изъ палисадника и точно въ бездну погрузились. Черная бархатная ночь послѣ лампы казалась еще чернѣе, и среди этой беззвучной и безобразной черноты какъ-то особенно ярко и зловѣще сіялъ кровавый Марсъ…

Искрились и лучились звѣзды, Млечный Путь струился по небу, точно широкая серебряная рѣка, и надъ мѣловыми горами прозрачно зеленѣла неугасимая заря. Село спало, но откуда-то издалека доносились звенящіе звуки… Всплескивались, умирали… И снова летѣли въ высь, какъ безсонныя, тоскующія птицы ночи…

— Дѣвки поютъ! — сказалъ дьяконъ, прислушиваясь. Здѣсь ихъ стражники разгоняютъ, такъ онѣ на бугры бѣгаютъ, молодежь! Погулять хочется!..

Дьяконъ вдругъ близко наклонился къ Васѣ и таинственно, точно кто-нибудь могъ подслушать, зашепталъ:

— А у васъ книжечекъ нѣтъ ли какихъ новенькихъ, хорошихъ?.. Насчетъ чтенія у насъ голодъ страшный! Доставать негдѣ, а выписывать — капиталовъ нѣтъ, да и опасно, обратятъ вниманіе. Я ужъ тутъ для мужиковъ на свое имя выписываю газеты, а то конфискуютъ! Ну, потомъ вскладчину два журнала получаемъ, вотъ и все. Такъ ужъ вы приносите, если есть, душевно буду радъ! И почаще, почаще къ намъ… на Кассандру-то не глядите! Она только снаружи бука, а душа у нея — брилліантъ!.. Ну есть тамъ у нея одна червоточинка… впрочемъ, что это я болтаю, и вправду, чисто баба!

У мостика они остановились. Все такъ же рѣяли и звенѣли дѣвичьи пѣсни, и важно прислушивалась къ нимъ ночь. Дьяконъ поглядѣлъ на небо и радостно воскликнулъ:

— А вѣдь это туча идетъ! Ей-богу! Вотъ здорово-то, если бы дождичку!

Надъ полями подымалось что-то огромное, черное, и звѣзды гасли одна за другой, и голубыми огнями безпокойно вздрагивало небо.

Вася бодро зашагалъ по пыльной дорогѣ, съ легкимъ шумомъ отъ старей вишневки въ головѣ, сладкой грустью въ сердцѣ, уже немного влюбленный, немного ревнующій, полный какихъ-то неясныхъ, но свѣтлыхъ надеждъ. А дьяконъ вернулся домой… и долго еще тамъ горѣлъ огонь, долго мелькали темныя тѣни.

XVII.

Всю ночь въ синихъ огняхъ безпокоилось и дрожало небо, всю ночь томилась и ждала земля, но грозы такъ и не было, — туча прошла стороной. Потекли опять мутноогненные, нестерпимые дни. Съ утра въ домѣ уже нечѣмъ было дышать; всѣ ходили распаренные, разслабленные, нигдѣ не находили себѣ мѣста и злились другъ на друга, на всѣхъ, особенно на Васю. Сестры дулись и язвили его за Сугробина; мать — за визитъ къ Петрухиной и позднее возвращеніе оттуда; во всей усадьбѣ шушукались объ этомъ, начиная съ господъ и кончая Матреной-Кривошеей. Отецъ по обыкновенію кисло молчалъ и вздыхалъ, по, когда Вася началъ ему говорить о ремонтѣ школы, старикъ вдругъ весь ощетинился и отпустилъ по адресу Петрухиной такое грубое, отвратительное слово, что у Васи похолодѣло внутри, и онъ едва сдержался, чтобы не наговорить отцу такихъ же грубыхъ, оскорбительныхъ словъ. Послѣ этого Вася еще рѣзче почувствовалъ свое полное одиночество въ семьѣ; между нимъ и его родными выросла непроницаемая стѣна отчужденія, черезъ которую еще можно было переговариваться, но перешагнуть — нельзя. Вася старался устроить свою жизнь такъ, чтобы поменьше сталкиваться съ родными. Молча обѣдалъ, молча пилъ чай, а потомъ уходилъ въ свою комнату или забиралъ книгу и скрывался гдѣ-нибудь въ самомъ отдаленномъ уголку сада. Здѣсь было хорошо, никто не мѣшалъ, не подглядывалъ, не слышно было осторожныхъ, подстерегающихъ шаговъ за дверью, которые не разъ смущали Васю въ его одиночествѣ.

Бродя по саду въ знойные полуденные часы, Вася однажды наткнулся на Пантюху. Онъ растянулся на землѣ въ тѣни огромной дуплистой липы и крѣпко спалъ, разинувъ ротъ. Могучій храпъ вылеталъ изъ его горла; мухи ползали по лицу и липли къ раскрытому рту, онъ ничего не слышалъ

Вася остановился и не могъ удержаться отъ улыбки: такъ забавенъ былъ Пантюха съ своимъ круглымъ лицомъ, поросшимъ гусинымъ пухомъ, съ наивно сложенными на груди огромными загорѣлыми руками. «Вотъ бы теперь гусара тебѣ запустить, предатель эдакій! — подумалъ Вася, присаживаясь около него. — А впрочемъ, Богъ съ нимъ, ужъ онъ-то навѣрное поработалъ ныньче больше нашего, пускай спитъ».

Но Пантюха вдругъ громко всхрапнулъ и, самъ разбуженный своимъ храпомъ, открылъ мутные глаза.

— Никакъ барчукъ? — пробормоталъ Пантюха съ удивленіемъ — Откуда вы взялись? А я дрыхну и не чую ничего…

— Спи, спи, чего ты?

— Нѣтъ, будя! Итакъ одурѣлъ, никакъ не очухаюсь. Тьфу, проклятыя!

Онъ поднялся и, ругаясь, началъ выплевывать набившихся въ ротъ мухъ.

— А ты бы еще шире ротъ разѣвалъ! — смѣялся Вася. — Я ужъ и то тебѣ хотѣлъ гусара въ носъ пустить!

— Вотъ люблю! — радостно захохоталъ Пантюха. — Люблю, когда вы такой… а вотъ когда сурьезный — у-у!.. — Онъ замоталъ головой.

— Не нравится?

— Боюсь! — признался Пантюха и весело посмотрѣлъ на Васю. — А что, барчукъ, по правдѣ, — серчали на меня здорово, а?

Конечно, серчалъ. Еще бы! Я съ нимъ одинъ-на-одинъ, по секрету разговаривалъ, а онъ разблаговѣстилъ по всему двору, маму напугалъ, цѣлая исторія вышла. Это, братъ, называется, свинство!

— Чтожъ ты подѣлаешь, я и самъ напужался… — смущенно сказалъ Пантюха и полѣзъ въ карманъ за кисетомъ. — Вѣдь мы какой народъ — черти банные… То-то я и гляжу, — ходите вы обаполъ, а на меня ни однимъ глазомъ. И соловушковъ моихъ повыпустили!.. Ну, думаю, шабашъ! Скушно стало…

— Почему же скучно?

— Да какже? Привыкъ я къ вамъ… все, бывало, придешь, погрохочешь, а то на рѣчку, либо на охоту — весело! И какой шутъ эти книжки выдумалъ, эдакая черезъ нихъ склока!

— Ну вотъ, сказалъ, — развѣ это черезъ книжки?

— А черезъ чего же?

— Да вотъ черезъ то, что всѣ люди на господъ да на мужиковъ подѣлены, оттого и склока. Что, опять испужался?

Пантюха хитро покосился на Васю своими бѣлесыми, какъ у молодого телка, глазами, затянулся, сплюнулъ на сторону и сказалъ:

— Вы, барчукъ, по-умному говорите, а я сроду былъ Непонятный. Мое какое дѣло — птица, да вотъ рыба, да еще садъ караулить, это я понимаю, а чуть-что умственное, — ажно въ башкѣ заломитъ, ей-богу! Это ужъ значитъ, кто къ чему рожденъ!

— Врешь ты все, Пантюха, хитришь! — усмѣхнулся Вася. — Ну, Богъ съ тобой, серчать я все-таки на тебя не буду больше!

— Право слово? Вотъ это спасибо! По рукамъ, стало быть? — онъ протянулъ Васѣ свою жесткую, мозолистую лапу. — А соловушковъ я вамъ еще наловлю!

— Этого не надо, не лови. А ты лучше вотъ что: накоси мнѣ травы, я ныньче на ночевку въ садъ перейду. Въ домѣ духотища, мухи одолѣваютъ… Да не зови ты меня, пожалуйста, барчукомъ, терпѣть не могу…

Вечеромъ послѣ ужина Вася собралъ подушки, пледъ, простыню и переселился въ садъ. Здѣсь было отлично; вкусно пахло свѣжее, немного влажное сѣно, надъ головою тихо роились звѣзды, деревья дышали нѣжною прохладой. И тишина… развѣ прошуршитъ изрѣдка и. стукнется въ землю подъѣденное червемъ яблоко, да принесутся съ села тонкіе, звенящіе звуки. Но Васѣ не спалось. Томила сладкая тоска, мерещились чьи-то зовущіе глаза, огромное, сверкающее вѣчными огнями, небо навѣвало торжественныя мысли о вѣчности, о смерти. И хотѣлось прожить свою жизнь ярко, полно, красиво, хотѣлось великаго подвига, захватывающей любви, борьбы… и побѣды. А тамъ хоть и смерть!

Въ шалашѣ зашуршало, послышался тяжкій вздохъ, «Эхъ-хе-хе!»… И Пантюха тоже не спалъ. О чемъ-то думалъ: можетъ быть, мечталъ.

— Пантюха, а Пантюха? Не спишь?

— Да нѣтъ, барч… Василь-Ляксандрычъ! Шутъ его знаетъ, ворочаюся-ворочаюсь, никакъ тебѣ сну нѣту!

— Отчего?

— Да и самъ не знаю! Днемъ что ли выдрыхся, оттого.. Эхъ, закурить нешто?

Въ шалашѣ вспыхивала спичка, освѣщала на мигъ лохматую Пантюхину голову, кусокъ плетневой стѣнки, сѣрый стволъ яблони, — и снова все падало въ темноту. Вася всталъ и тоже закурилъ. Нѣсколько минутъ молчали, потомъ Пантюха съ какимъ-то особеннымъ присвистомъ сплюнулъ и проворчалъ сквозь зубы:

— Ишь, заливаются… подлыя!

— Кто?

— Да дѣвки, чтобъ имъ!.. Сомущаютъ, окаянныя!.. Такъ бы и побѣгъ къ нимъ сейчасъ!..

Вася засмѣялся, вглядываясь въ черное нутро шалаша, гдѣ, какъ одинокій красный глазъ, свѣтился огонекъ цыгарки.

— Такъ чего же ты не идешь? Ступай!

— А шишига-то? (такъ называлъ Пантюха садовника Савелія). Да онъ, подлая душа, ежели пронюхаетъ, со свѣту сживетъ! Куда я тогда свою жисть опредѣлю?

— Слушай, Пантюха, да вѣдь не вѣчно же ты будешь въ караульщикахъ жить? Вѣдь хочется тебѣ свою жизнь какъ-нибудь по-иному устроить?

— А какже? Извѣстно, хочется…

— Ну, какъ? ты разскажи, что думаешь.

— Какъ? — Пантюха оживился. — А вотъ какъ. Первое дѣло — одежа… Объ одежѣ думаю. Ежели бы зажить побольше деньжонокъ, сейчасъ бы себѣ все какъ слѣдъ-быть справилъ! Поддевку суконную, брюки, пиджакъ, сапоги съ ботиками… Часы бы тоже купилъ.

— Ну ладно. А потомъ?

— Потомъ еще вятскую гармонику съ колокольчиками, — со вкусомъ продолжалъ Пантюха. — Дудка-то ужъ надоѣла; ныньче выдешь съ дудкой на «улицу» — дѣвки и глядѣть не хочутъ!

— А безъ гармоники никакъ нельзя обойтись?

— Да какже, Василь-Ляксандрычъ, — у насъ и пѣсня поется такая: «гармошка-матушка слаще хлѣбца-батюшка»! Э-э, да выдь-ка я съ гармоникой-то, да заграй во всѣ лады ф-ю-ю!.. всѣ дѣвки мои будутъ!..

— Ну, Пантюха, и жаденъ ты! На что онѣ тебѣ всѣ-то?

— Ну, да вѣдь это только говорится, а всѣ-то на кой онѣ мнѣ нужны? Я панду себѣ дѣвку по мысли и женюсь — честь-честью!

— И останешься тогда дома жить?

— Можетъ, останусь, а можетъ, опять куда наймусь. Кабы земли было поболѣ, дома бы остался; въ своемъ куткѣ, извѣстно, не то что по чужимъ людямъ мотаться… зажилъ бы себѣ въ удовольствіе… Ѳ, да что толковать, пустые это разговоры! Вотъ придетъ батька, заберетъ все жалованье упередъ… прощай тогда и ботики и гармошка!.. Давайте лучше спать!

Пантюха свирѣпо притопталъ окурокъ, легъ и замолчалъ. И снова въ чуткой тишинѣ хрустальнымъ звономъ разсыпались далекія пѣсни, хрупко падали червивые яблоки… гдѣ-то совсѣмъ близко крякнулъ коростель, струсилъ и затихъ. Ночь плыла и также страшно сіяла и сверкала манящая бездна надъ головой, навѣвая величавые сны о вѣчности и смерти.

Не спалось. Заворочался и тоскливо зѣвнулъ Пантюха.

— Поютъ, проклятыя!.. Нѣту имъ угомону, да и шабашъ!

— А ты уши заткни! — улыбаясь впотьмахъ, посовѣтовалъ Вася.

— Заткнешь, какже! Я ужъ затыкалъ, да не выходитъ цѣло: ушьми не чуешь, такъ онѣ тебѣ въ голову лѣзутъ…

И Пантюха тончайшимъ, какъ ниточка, комаринымъ какимъ-то голоскомъ запѣлъ-застоналъ:

Бѣла-бѣла березынька, бѣлѣй ея нѣту,

Горька-горьча осинушка, горчѣй ея нѣту…

Потомъ рѣшительно вылѣзъ изъ шалаша.

— Барчукъ, а барчукъ… то бишь! Василь-Лександрычъ! Все равно вѣдь не заснешь… пойдемте туда, а?

— Ну вотъ, выдумалъ!.. — засмѣялся Вася и въ то же время почувствовалъ, что непремѣнно пойдетъ. — Съ какой стати?

— Э, барчукъ, чего тамъ? Уйдетъ пора, не воротишь! Пойдемъ, погуляемъ… потѣшимъ свою младость!

— А парни намъ бока не наломаютъ?

— Зачѣмъ? Чай, мы свои, здѣшніе, а не то чтобы изъ чужого села.

И торопливо, волнуясь и горя отъ нетерпѣнія, они стали одѣваться.

XVIII.

Перелѣзли черезъ канаву, выбрались на межу и, послѣ темноты и тѣсноты сада, показалось, будто изъ клѣтки на волю вылетѣли. Пропасть неба, пропасть земли… только бы взмахнуть крыльями — и взвиться, да крыльевъ нѣту. Пантюха заревѣлъ:

Эхъ, вы, дѣвки-дѣвчаточки.

Растеряли д' перчаточки!

Вытащилъ изъ-за пазухи дудку, заигралъ, засвиристѣлъ и пустился выкидывать козловъ по дорогѣ — и въ припрыжку и въ присядку, и даже черезъ голову кувыркомъ, — только пыль крутилась, да гудѣла земля подъ каблуками.

Его безуміе заразило Васю, краснымъ огнемъ разлилось по жиламъ, хмѣльнымъ угаромъ загудѣло въ ушахъ. Разсыпались высокія мечты о подвигѣ, о великой жертвѣ, небо упало на землю, и не было ни вѣчности, ни смерти, была только буйная радость жизни и крови, и вмѣстѣ съ Пантюхой Вася кричалъ, пѣлъ, свисталъ и хохоталъ, какъ сумасшедшій.

Уже совсѣмъ близко звенѣли пѣсни, бархатная синева ночи была вся налита ими, какъ хрустальная чаша пѣнистою брагой, и казалось, это отъ нихъ по буграмъ разсыпались золотыя брызги, и онѣ лились черезъ край дымнобагряными потоками. Пантюха остановился.

— А вѣдь это онѣ костры зажгли! — съ восхищеніемъ воскликнулъ онъ. — Ахъ, шутоломныя, этакія… насбирали будыльевъ да котяховъ и зажгли… ишь, ишь, какъ полыхаетъ! Эхъ, затѣйницы эти дѣвки, люблю ихъ, въ ротъ тебѣ коренья! Вотъ вѣдь всю ночь анафемы прогуляютъ, а ты думаешь, завтра спать будутъ? Ка-жъ же! Имъ до свѣту на работу надо идтить, у вашего папашки подсолнухъ мотыжить да картохи окучивать!

— А когда же онѣ спятъ?

— А шутъ ихъ знаетъ, когда!

Въ глаза пахнуло ѣдкимъ дымомъ, уже явственно слышны пронзительные выкрики частушки, жужжанье гармоники, топотъ, свистъ и всплески рукъ. И ослѣпленные бѣгучими отблесками огней, оглушенные звономъ и дребезгомъ бѣшенаго хоровода, Пантюха съ Васей прямо изъ звѣздной тишины и свѣжести полей попали въ горячій, поющій и пляшущій вихрь и закружились вмѣстѣ съ нимъ. Развѣвались и хлопали по воздуху красныя, желтыя, цвѣтистыя юбки, сверкали бѣлые зубы и смѣющіеся глаза, взвивался, искрился и обжигалъ сердце манящій, русалочій смѣхъ. И Васѣ казалось, что это уже было когда-то давно-давно, и вотъ также онъ, дикій и свободный, плясалъ вокругъ костра на бугрѣ, и пѣла, хохотала, дымилась безумная, красная, душная ночь.

— Стой, ребята! Чужіе пришли! Кто такіе?

— Не трожь, это Пантюха съ барскаго двора…

— Гляньте, дѣвоньки, Пантюха барчука привелъ!

— Ну что-жъ, пущай поглядитъ…

— За поглядѣнье угощенье! Ребятамъ — четверть казенной, а дѣвкамъ — сладенькой съ мармаладинкой!..

Васю окружила толпа горячихъ, потныхъ тѣлъ, пахнущихъ травой, землей, кизячнымъ, терпкимъ дымомъ. Лукавые глаза заглядывали ему въ лицо, и играли ямочки на круглыхъ, твердыхъ щекахъ, чьи-то маленькіе, сильные пальцы больно ущипнули за руку. Точно клещи желѣзныя…

— Кш! Кш!.. демонята! — заревѣлъ Пантюха, какъ коршунъ бросаясь въ дѣвичью стаю и тиская то одну, то другую. Ишь облѣпили… рады! Сладенькой захотѣли? Погоди, будетъ вамъ ужо сладенькая, нагайкой по…

Пискъ, визгъ, возня, крѣпкіе удары по мягкому, крѣпкія остроты, отъ которыхъ какъ-будто тоже пахло землей, кизячнымъ дымомъ… Приземистая, вся какая-то квадратная дѣвка въ огненномъ платкѣ, съ огненнымъ лицомъ, курносая, глазастая и горластая, выскочила напередъ, захлопала въ ладоши и заголосила:

Ой, милъ мой милъ,

Ты за що-жъ меня билъ,

За какую причину,

Що поѣла ветчину!..

— Погоди, не надо! — закричалъ на нее парень съ гармоникой. — Мы сейчасъ барчуку настоящую споемъ, крестьянскую, съ воздыханіемъ, со слезой… Слушай команды, — запѣвалы, впередъ!

Онъ перебралъ лады, растянулъ мѣха, гармоника захрипѣла, застонала, и чей-то высокій, звенящій тенорокъ птицей взвился къ небу.

Разливалась, расплескалася да полая вода,

Заливала, затопляла всѣ яруги да луга…

— Га!.. — дружно подхватилъ хоръ и залилъ черную ночь огромною, рыдающей тоской.

Оставался, непокрылся одинъ махонькій лужокъ,

Ой, оставилъ, да спокинулъ меня миленькій дружокъ…

Но дѣвкамъ не терпѣлось, онѣ хихикали, толкались, копошились у костра, и то одна то другая ныряла въ темноту, возвращалась съ охапкой бурьяну и конскаго назьма, бросала всю кучу въ огонь, и съ шипѣньемъ, съ трескомъ загорались сухія будылья, красныя искры стрѣляли во всѣ стороны, дѣвки радостно визжали, и ихъ черныя, головастыя тѣни бѣгали и кривлялись по землѣ. И опять думалъ Вася, что это уже было давно-давно…

— Будя вамъ алилую тянуть! — крикнула курносая въ огненномъ платкѣ. — Еще успѣемъ нагореваться, когда замужъ отдадутъ… теперича поплясать охота! Дѣвки! Заводи «Дуню»!

— Дуню! Дуню! Дуню!.. — точно вѣтеръ пронесся по бугру…

Гармоника вздохнула въ послѣдній разъ и сейчасъ же захохотала и разсыпалась мелкими, прыгающими звуками.

— Ну, становись въ кружало! — скомандовалъ гармонистъ, который, должно быть, принесъ изъ солдатчины привычку къ порядку и дисциплинѣ. — Ты! Марѳутка толстопятая! Становись въ середку! Еще кто? Выходи впереди!

— Пантюху! Пантюху! Ой, дѣвоньки, и пляша!..

Гогочущаго Пантюху выпихнули въ кругъ. Его широкое, скуластое лицо сверкало звѣринымъ весельемъ; руки, ноги, плечи дергались, какъ въ припадкѣ падучей, и оба они съ курносой плясуньей были похожи на древнихъ лѣсныхъ чудищъ языческой Руси, внезапно воскресшихъ отъ вѣчнаго сна въ эту знойную, пьяную, сказочную ночь.

— Валяй! — вскрикнулъ онъ, махнувъ рукою. И тотъ же ласковый тенорокъ завелъ протяжно, почти печально первыя слова пѣсни:

Ду-уня-жъ была — румяна,

За що любишь Ивана…

И вдругъ цѣлый ураганъ буйныхъ, бѣшеныхъ, крутящихся звуковъ…

Я за то люблю Ивана, голова его кудрива,

Лицо бѣло-румяно, румянешенькя,

Румянешенькя, то бѣлешеньки!..

Пантюха вскинулся, взвылъ, тяжело упалъ на земь и пошелъ волчкомъ вокругъ курносой дѣвки. А она ахнула, всплеснула руками и съ дробнымъ топотомъ лаптей, какъ большая огненная птица, закружилась передъ нимъ.

Васѣ ударило въ голову. Сердце прыгало и замирало вмѣстѣ съ плясунами, по тѣлу бѣгала игольчатая дрожь, онъ не замѣчалъ, что и самъ уже давно притопываетъ ногами, и въ ладоши хлопаетъ, и свищетъ, и припѣваетъ. И всѣ кругомъ съ пылающими глазами, съ обезумѣвшими лицами топали, свистали, гикали, пѣли, каждую минуту готовые ринуться въ пляску.

А среди этого самозабвеннаго топота и криковъ ласковый тенорокъ продолжалъ разсказывать о томъ, какъ Ваня Дуню цѣловалъ, ночевать оставлялъ…

Ночуй-ночуй, Дунюшка, погости, голубушка!

Подарю тебѣ сережки я серебряныя,

А другія золотыя со подвѣсочками…

— Э-эхъ!.. — простоналъ вдругъ гармонистъ, хлопнулъ гармонію о колѣнку и колесомъ вкатился въ кружало.

Точно искра промчалась по всей «улицѣ» и въ одинъ мигъ зажгла ее пожаромъ. На минуту все слилось въ общей пляскѣ, парни хватали дѣвокъ, но дѣвки, которыя казались такими безстыдными въ массѣ, поодиночкѣ яростно защищали свою честь. Вася тоже поймалъ было одну и уже прильнулъ губами къ горячей, пушистой щекѣ, но сильный ударъ въ грудь ошеломилъ его, онъ споткнулся и полетѣлъ куда-то внизъ, уткнувшись лицомъ въ мягкую влажную траву.

На восходѣ уже занималась заря новаго дня, пѣтушиные крики звенѣли надъ селомъ, отъ всего ночного волшебства осталась только черная куча пепла на бугрѣ, и Пантюха, — не дикое и веселое чудо сѣдой старины, а самый обыкновенный, простой караульщикъ — Пантюха, сонно зѣвая и почесываясь, шелъ рядомъ и дѣловито бормоталъ:

— Эхъ, и спать же я буду сейчасъ, уморился, какъ сукинъ сынъ!

Едва добрался до шалаша, какъ захрапѣлъ во всю мочь. А Вася долго не могъ заснуть. Томила смутная тоска о красныхъ огняхъ ушедшей ночи… Стояла передъ глазами вся пламенная, влекущая и отталкивающая, безстыдная и цѣломудренная, одинаково непонятная и въ бѣшеной пляскѣ и въ рыдающей тоскѣ живучая русская дѣвка, передъ которой не знаешь — не то ее побить, не то… въ ноги поклониться…

XIX.

У конюшни закладывали лошадей и, какъ всегда, кучеръ Кузьма ругался на кого-то за то, что пропалъ у него кнутъ, и, какъ всегда, лѣнивыя, грязныя бабы безъ толку суетились вокругъ экипажа, сами ничего не дѣлая и всѣмъ мѣшая. Отецъ, подбритый, пріодѣтый, наскоро допивалъ чай на балконѣ и разсѣянно слушалъ, что говорила ему жена. Когда Вася вошелъ на балконъ, старикъ нерѣшительно сказалъ:

— Вотъ въ городъ ѣду… Не хочешь ли со мной прокатиться? Дядя уже давно о тебѣ спрашиваетъ…

— Поѣзжай, поѣзжай, Вася! — подхватила мать. — Цѣлый мѣсяцъ живешь и хоть бы разъ дядю навѣстилъ! Съ дьяконами да съ учительницами по всей ночи просиживаешь, а родныхъ и знать не хочешь. Нѣтъ, поѣзжай!

Вася вспыхнулъ и хотѣлъ отказаться. Но вчера у дьякона ему сказали, что Петрухина уѣхала въ городъ… онъ задумался. «А, можетъ быть, увижу ее тамъ»…

— Хорошо, поѣдемте… — сказалъ онъ вслухъ.

И вотъ опять туча розовой пыли надъ сожженными полями, немощенныя улицы, желтый острогъ съ полосатой будкой, длинная казарма, отъ которой за версту несло прѣлой капустой… Песчанокъ!

Дядя Мишель былъ не одинъ, у него сидѣли гости. Предсѣдатель уѣздной земской управы, Головкинъ, огромный, сонный, добродушный человѣкъ съ наплывами подъ глазами; членъ суда Шайковичъ, похожій на старую, умную и злую обезьяну; земскій начальникъ Груздевъ, свиноподобный, грубый, весь пропитанный алкоголемъ господинъ и, наконецъ, учитель-инспекторъ городского училища Фіалкинъ. Держался Фіалкинъ странно — и приниженно и заносчиво въ одно и то же время. Сидѣлъ какъ на иголкахъ, то хмурился, то улыбался, смотрѣлъ на всѣхъ пристальными, воспаленными глазами; когда всѣ смѣялись, тоже начиналъ громко хохотать, показывая острые, бѣлые зубы, и вдругъ точно пугался и сразу умолкалъ. Вся эта компанія сидѣла на балконѣ и прохлаждалась, попивая зельтерскую воду съ коньякомъ. Появленіе Ступицыныхъ было встрѣчено шумными привѣтствіями.

— А, Васюкъ? — прохрипѣлъ дядя Мишель, задерживая Васину руку въ своей. — Вотъ, господа, рекомендую… прекрасный Іосифъ XX столѣтія! Женскаго пола боится, какъ огня. Смотрите, краснѣетъ, а? Видали вы такой фруктъ?

Фіалкинъ хихикнулъ, но, видя, что никто больше не смѣется, сейчасъ же осѣлъ, точно его ударили сзади по затылку.

— Что это у васъ тутъ, предвыборное собраніе что ли? — спросилъ Ступицынъ-отецъ шутливо, стараясь отвлечь вниманіе отъ Васи.

— Какое предвыборное, еще рано! — презрительно оттопыривая губу, сказалъ Шайковичъ. — Сошлись случайно — провѣдать нашего почтеннаго Михаилъ Егорыча! — Груздевъ обратилъ вниманіе на Васю:

— А вы, молодой человѣкъ, корреспонденцій не пишете?

Всѣ расхохотались, дядя Мишель чуть не задохся и насилу отпился зельтерской водой.

— Во-во-во… — хрипѣлъ онъ въ то время, какъ у него внутри что-то булькало и переливалось. — Пугни, пугни его, Васюкъ… Смерть онъ этихъ… корреспондентовъ боится.

Вася смотрѣлъ на всѣхъ съ недоумѣніемъ.

— Ничего я не боюсь! — сердито сказалъ Груздевъ. — Но дерьма этого, признаться, терпѣть не могу!

— Хо-хо-хо!.. а ты… ну-ка разскажи, какъ въ своемъ участкѣ свободу печати искоренялъ…

— И искоренилъ! — съ гордостью произнесъ Груздевъ, — Теперь у меня ни одна шельма пера въ руки не посмѣетъ взять! Да что пера? Кромѣ «Епархіальныхъ» да «Губернскихъ Вѣдомостей» ни одной газеты не смѣютъ читать! Завязался было тамъ у меня одинъ, вздумалъ на всѣхъ пасквили строчить. Ну, думаю, надо эту скверность выкурить… Сейчасъ въ городъ, въ редакцію. Напустилъ такого страху, — съ руками и съ ногами выдали. Учителишка! Ну, вызываю этого финика къ себѣ, да газетой ему въ морду: «эт-та что такое, мил-сдарь?» Его ажно въ зелень ударило, чисто покойникъ… «Не погубите… Жена, дѣти…» — А, говорю, коли жена, дѣти, сиди смирно, хорошихъ людей не пачкай! Это вамъ не девятьсотъ пятый, такую свободу слова пропишу, дымъ изъ ноздрей пойдетъ". Трясется малый, какъ жидъ на осинѣ, чуть живехонекъ… Ну вотъ что, говорю, хочешь со мной въ мирѣ жить, садись, пиши опроверженіе, а потомъ чтобы я про тебя и не слышалъ! Понялъ? — Понялъ!.. Ну, съ той поры у меня тихо, и газетъ этихъ боятся, какъ чортъ ладану!..

— Свобода слова!.. — хохоталъ дядя. — Вася, а?

— Возмутительно! — невольно вырвалось у Васи.

— Что-съ? — не понялъ Груздевъ, обращая на Васю свой мутный, налитый коньякомъ взоръ.

— Возмутительно, говорю! — почти крикнулъ Вася. — Все! И редакція… и учитель, и особенно вы!

Дядя покатывался, отецъ смущенно улыбался, остальные съ любопытствомъ и нѣкоторымъ испугомъ смотрѣли на Груздева, точно ожидали чего то страшнаго. Но страшнаго ничего не произошло: Груздевъ какъ то растерянно замигалъ глазами, почавкалъ мокрымъ ртомъ и сказалъ, нѣсколько запинаясь:

— Э-э… вы, молодой человѣкъ, того-съ… э-э, молоды еще, оттого и возмущаетесь! А вотъ побывайте-ка… э-э… въ нашей шкурѣ, узнаете коку съ сокомъ! — Но Вася уже опомнился и, въ досадѣ на себя за мальчишескую выходку, отошелъ въ сторону. «Надо не плакать и не смѣяться, а понимать…» вспомнилось ему изрѣченіе Сенеки, приведенное въ послѣднемъ письмѣ его «серьезнаго» товарища.

— Каковъ, а? — сказалъ дядя, видимо, очень довольный развлеченіемъ. — Молодая крапивка, а кусается! Весь въ меня! Ей богу, въ меня… такая же горячка былъ! Вотъ только насчетъ бабъ размазня… Да, кстати! Стешку то вы у меня еще не видали?

Вася поспѣшно ушелъ.

XX.

Обѣдали втроемъ, гости уже разошлись, и, сидя за столомъ противъ дяди, Вася замѣтилъ, что старикъ за этотъ мѣсяцъ еще больше обрюзгъ и опустился. Глаза у него были красные и слезились, а жирныя щеки, грудь и волосатыя руки свѣтились и блестѣли, точно налитыя желтой водой. Но ѣлъ онъ много и жадно, причмокивая, сопя, пуская слюну и часто роняя куски изо рта въ тарелку и на полъ. Стоявшая у него за стуломъ Стеша очень ловко на лету подхватывала эти куски и водворяла ихъ барину въ ротъ. Вася едва высидѣлъ до конца, хотя обѣдъ былъ чрезвычайно тонкій и вкусный: слишкомъ уже претило это зрѣлище.

Покушавъ, дядя Мишель, точно удавъ, почти моментально впалъ въ сонливое состояніе. Нижняя губа у него отвисла, глаза остеклѣли, лицо приняло выраженіе полнѣйшаго безсмыслія. Стеша и комнатный мальчишка подхватили его подъ руки и отвели въ спальню. Отецъ прилегъ въ угловой. Вася остался одинъ. Побродилъ по комнатамъ, поискалъ какой-нибудь книги, не нашелъ и отправился въ садъ. На сиреневой аллеѣ ему встрѣтилась Стеша. Она бросила на него быстрый, мерцающій взглядъ, потупилась и спросила:

— Въ холодокъ идетя? Можетъ, вамъ подушечкю принесть?

Вася обернулся къ ней, взгляды ихъ встрѣтились… И грубо крикнувъ: «не надо!», онъ быстро зашагалъ прочь.

Бродилъ по саду долго, пока не усталъ; начало клонить ко сну. Попробовалъ бороться съ нимъ — и не могъ; сонъ висѣлъ всюду, надъ дядиной усадьбой, надъ всѣмъ городомъ, точно паутиной опутывалъ деревья, цвѣты, объѣвшихся, пьяныхъ отъ меду пчелъ, и всѣ они безсильно никли къ землѣ, тоже охваченной оцѣпенѣніемъ дремоты. Наконецъ, свалился и Вася: не успѣлъ закрыть глаза, какъ потерялъ сознаніе, и снились ему скверные, стыдные сны.

Всталъ одурѣлый, весь въ поту, съ шумомъ въ ушахъ и головѣ. Было уже поздно, на балконѣ слышались голоса, звонъ посуды, тамъ пили чай.

Дядя Мишель, въ одномъ нижнемъ бѣльѣ, огромной студенистой массой полулежалъ въ качалкѣ, лѣниво прихлебывая чай съ коньякомъ. Изрѣдка онъ охалъ, громко и трудно зѣвалъ и теръ себя ладонью по животу. И опять, какъ давеча, Васю поразили страшные слѣды разрушенія на его жирномъ лицѣ.

Нѣсколько времени сидѣли молча. Слышались только звучные хлебки, бульканье и звонъ ложечекъ въ стаканахъ. Но понемногу дядя началъ приходить въ себя и, ни къ кому особенно не обращаясь, проговорилъ:

— Переспалъ! Переспалъ и перепилъ — скверность!

— А что? насторожился отецъ. Плохо себя чувствуешь?

— Да не то чтобы плохо, а… давитъ какъ то. Коньячищу давеча перехватилъ… рюмокъ, должно быть, пятнадцать выпилъ, если не больше.

— Ну, зачѣмъ же? Поменьше бы надо… въ наши годы вредно…

— Вздоръ! Причемъ тутъ годы? Отецъ-покойникъ до восьмидесяти дожилъ, а каждый день по бутылкѣ рому выпивалъ. Фу-у!.. Давитъ… Чего бы выпить?

— Стешка! Поди сюда! — вдругъ крикнулъ онъ

Отеша вошла надутая и, ни на кого не глядя, стала передъ бариномъ.

— Разотри мнѣ спину… Да покрѣпче, покрѣпче!.. Вотъ такъ!

Стеша начала растирать, дядя кряхтѣлъ, тѣло его колыхалось во всѣ стороны. Вася смотрѣлъ на эту сцену и съ чувствомъ отвратительной тошноты подъ ложечкой думалъ: «Вотъ и я такой же буду въ 60 лѣтъ… вѣдь говорятъ, я на него похожъ». И ему вспомнился дядинъ портретъ въ кабинетѣ: стройный, улыбающійся офицеръ, съ нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ, темными вьющимися волосами и радостнымъ взглядомъ карихъ глазъ.

— Ну будетъ!.. Пошла… Легче стало! — сказалъ дядя, откинулся на спинку качалки и, сложивъ руки на животѣ, устремилъ глаза въ звенящую и жужжавшую, пахучую гущу сада, позолоченную послѣдними лучами солнца. Кажется, онъ опять заснулъ.

Тихо стало на балконѣ, чуть-чуть пищалъ потухающій самоваръ. Медленно гасли золотые и пурпурные отблески въ саду, точно невидимая рука осыпала его сѣрымъ пепломъ. Таинственно, по ночному, углубились аллеи; легкія дымчатыя тѣни ходили по нимъ, шептали, смѣялись; было похоже, что тамъ играютъ въ прятки веселыя маленькія невидимки. Отецъ что то говорилъ, длинное, скучное, но Вася не слушалъ и думалъ о своемъ.

Вдругъ дядя хрипло прокашлялся и повернулся къ Васѣ.

— Васюкъ! Ты что это нахохлился? Мечтаешь?

— Нѣтъ, дядя, голова немного болитъ. Пройтись хочу.

— А!.. Ну пройдись… Эхъ, братъ, завидую я тебѣ, подлецъ ты эдакій! двадцать лѣтъ, кровь горячая, все впереди… А какъ ты думаешь, тамъ что-нибудь будетъ?

— Гдѣ? — удивился Вася.

Дядя съ кривой усмѣшкой указалъ на голубѣвшій между деревьями кусочекъ неба, на которомъ, точно слезинка, робко вздрагивала крошечная звѣздочка.

— А вонъ тамъ… ну, на томъ свѣтѣ что-ли…

— Не знаю, — серьезно отвѣчалъ Вася. Дядя захохотялъ.

— Ни черта, я думаю… Ну, иди, пробѣгайся, а я коньячку выпью… Понимаешь, Сашка, обратился онъ къ отцу, — великолѣпно себя чувствую! Вотъ тебѣ и доктора… да у меня Стешка лучше всякаго доктора!

На площади было все такъ же, какъ и всегда: бродили сонные обыватели, вели сонные разговоры, и тучей висѣла пахнущая полынью и молокомъ пыль. Вася остановился въ раздумьи, не зная, куда ему итти; его окликнули. Оглянулся и увидѣлъ Фіалкина, который любезно махалъ ему фуражкой.

— Добрый вечеръ! Прогуляться вышли? Ну что, какъ вамъ нашъ городъ нравится?

Отъ него сильно пахло водкой.

— Городъ скучный — сказалъ Вася. — Да вѣдь теперь вездѣ такъ. Но я думаю, какъ даже въ Содомѣ были праведники, такъ и здѣсь есть порядочные люди.

— Порядочные люди? Ха-ха-ха… А вотъ у дядюшки вашего вы видѣли ныньче, какіе у насъ порядочные люди…

— Ахъ, эти то? Да я никого изъ нихъ не знаю.

— Монстры ужаснѣйшіе! Предсѣдатель — этотъ по крайней мѣрѣ походя спитъ, а кто спитъ, тотъ, вы знаете, меньше грѣшитъ. Шайковичъ… (Фіалкинъ шепнулъ что то Васѣ на ухо). Ей-богу! Другого за эдакія дѣла давно бы на каторгу сослали, а онъ, вотъ видите, сидитъ и самъ всѣхъ судитъ! Ну, про Груздева и говорить нечего: онъ ужъ одной ногой въ тюрьмѣ. Полторы тысячи продовольственныхъ денегъ растратилъ и сейчасъ еще все отчитывается, да вретъ, — не отчитается, тамъ у него въ книгахъ подчистку нашли! Слыхали, про учителя давеча разсказывалъ? Ну, вотъ этотъ самый учитель его и обезпечилъ. Хоть и покаялся, да поздно, и опроверженіе не помогло! А тутъ мужики бунтовать начали: требуютъ съ нихъ возврата ссуды, а они ссуды не получали… Э-э, да тутъ такія дѣла, батенька, только копни! Вотъ вамъ и порядочные люди!

— Ну, а кромѣ этихъ — неужели больше никого нѣтъ? Изъ врачей, напримѣръ?

— Изъ врачей? Гм… У насъ ихъ цѣлыхъ три, а толку мало. Одинъ до того допился, что уже чертей на сахаръ началъ ловить, другой — деньги въ ростъ даетъ, ну, а третій — этого и не поймешь! Не то сумасшедшій, не то какого-то Байрона изъ себя корчитъ!

— Это не Усольскій?

— Да, Усольскій… — сказалъ учитель, весь какъ-то съежился и захихикалъ. — А что? Развѣ знакомый?

— Нѣтъ, незнакомый. Слышалъ о немъ.

— Отъ кого? — съ острымъ любопытствомъ спросилъ Фіалкинъ. — Навѣрное, отъ дамы? О, дамы всѣ въ него влюблены! У него уже, говорятъ, есть какая-то Дульцинея… изъ сельскихъ учительницъ.

Васю покоробило; онъ испугался возможности услышать знакомое имя изъ устъ этого развязнаго сплетника и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

XXI.

На площади происходило что-то странное. Всюду толпились кучки народа, всѣ смотрѣли на небо, слышался оживленный говоръ. Фіалкинъ и Вася тоже подняли головы кверху, но кромѣ сверкающей, звѣздной пыли ничего не увидали и остановились около какого-то новостроющагося зданія, передъ которымъ чернѣла большая толпа.

— Вѣдь ишь ты, сукины дѣти, что дѣлаютъ! — съ негодованіемъ говорилъ длинный, бородатый человѣкъ въ одной жилеткѣ. — Шары начали пущать… Это, значитъ, они оттудова высматриваютъ, сколько у насъ войсковъ, сколько земли… Ахъ, проклятые, до чего дошли!

— Глотку бы перегрызла! Кишки выпустила! — провизжала какая-то баба.

— Да гдѣ вы видите шаръ? — спросилъ Фіалкинъ. — Никакого шара я не вижу!..

Молодой малый съ блѣднымъ возбужденнымъ лицомъ и горящими глазами, задыхаясь отъ волненія, воскликнулъ:

— Да какъ же не шаръ? Господи!.. Сичасъ я иду, а мужикъ съ поля сломя голову скачетъ… «Гляньте, братцы, огненная звѣзда проявилась… Свѣтопреставленіе будетъ»!.. Я глянулъ, а она прямо надъ заборомъ… Бо-ольшущая, да страшная…

— Чудило-мученикъ, такъ это-же звѣзда, а не шаръ?

— Какъ не шаръ? Шаръ и есть… еропланъ. Вы вонъ, во-омъ куда глядите…

Посмотрѣли, куда онъ показывалъ; тамъ, не мерцая, тускло свѣтилась большая, красная звѣзда.

— Это Марсъ, — сказалъ Вася. — Звѣзда такъ называется.

На него посмотрѣли подозрительно.

Изъ толпы вынырнулъ мужикъ въ зипунѣ, въ облѣзлой шапкѣ, морщинистый, коричневый, какъ сухарь, и, радостно-изумленными глазами глядя въ небо, сказалъ:

— О? Война будя? Это здорово, это бы намъ ничего!

— Чего «ничего»? — строго приступилъ къ нему бородачъ.

— Да войнишка-то, говорю… хорошо-ба!

— «Хорошо-ба»! А на что она тебѣ? Ты что-ль воевать-то пойдешь?

— Я не пойду, солдаты пойдутъ…

— Ну?

— Ну вотъ! Солдаты, говорю, пойдутъ, а мы останемся…

— Это чтобы опять забастовку съ люминаціей распространить? Ахъ ты, морда куржавая! Мало вы лѣтось острожныхъ вшей кормили? Войны ему захотѣлось… «хорошо-ба»! А въ полицію не хошь?

Мужикъ исчезъ, точно сквозь землю провалился.

— Какъ хотите, — сказалъ Фіалкинъ: — а есть что-то таинственное въ природѣ! Вѣдь и вчера былъ Марсъ, и третьяго дня Марсъ, а вотъ почему-то всѣ увидѣли его сегодня и всѣмъ кажется, будто что-то должно случиться… Почему это?

— Потому что очень скучно жить и всѣмъ хочется чуда, — отвѣчалъ Вася.

На крылечкѣ ярко-освѣщенной аптеки тоже стояли люди, мелькали свѣтлыя женскія платья, разсыпался громкій хохотъ.

— А! Мужъ совѣта! — привѣтствовалъ Фіалкина аптекарь, румяный, жизнерадостный человѣкъ съ длиннѣйшими усами, которыми онъ повидимому занимался съ любовью и тщаніемъ. — Идите-ка, идите-ка сюда! Ну что? Какъ по вашему? Что за явленіе такое?

— Да вотъ мой спутникъ (Фіалкинъ отрекомендовалъ Васю) говоритъ, что это не что иное, какъ Марсъ.

— Марсъ? Ахъ, чортъ его дери, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ! Въ заблужденіе ввелъ, мерзавецъ! Да что же это онъ? Сигнализируетъ что-ль?

На крыльцѣ захохотали, и женскій голосъ сказалъ:

— А вотъ Аполлонъ Иванычъ говоритъ, что это вовсе не Марсъ, а умирающая звѣзда, и что когда звѣзды умираютъ, на землѣ происходятъ перевороты!

— Это онъ въ Апокалипсисѣ что-ли вычиталъ? Стара штука! Апокалипсисъ теперь опровергнутъ!

— Какъ опровергнутъ? — пропищалъ съ крыльца голосъ. — Ничуть не опровергнутъ, это ересь одна, и я это докажу!..

— Ну когда докажешь, тогда и повѣримъ, а покуда не перекинуться ли въ картишки, а? Въ винтикъ — съ гвоздемъ и присыпкой?

— Господа, тсс!.. — прошептали на крыльцѣ, и аптекарь такъ и остался съ разинутымъ ртомъ.

Мимо аптеки шелъ высокій человѣкъ въ крылаткѣ и бѣломъ картузѣ. Шелъ онъ медленно, согнувъ спину, опирался на палку, и въ его походкѣ, въ склоненной головѣ чувствовалась глубокая усталость. Яркій свѣтъ изъ отворенной двери упалъ на него, онъ обернулся, и Вася увидѣлъ страшно блѣдное, худое лицо, на которомъ казались неестественно большими неподвижные страдальческіе глаза. Оно только мелькнуло и исчезло; человѣкъ вышелъ изъ полосы свѣта и, какъ призракъ, растаялъ въ темнотѣ. Но что-то тяжелое осталось послѣ него, и нѣсколько мгновеній на крыльцѣ молчали.

— Тѣнь отца Гамлета! — сказалъ, наконецъ, аптекарь, стараясь шуткой вернуть прежнее беззаботно-веселое настроеніе.

— Молчите, какъ вамъ не стыдно? — крикнулъ сердито женскій голосъ. — Сколько разъ я васъ просила не изощрять при мнѣ свое остроуміе надъ Усольскимъ?

— Ахъ, Гаичка, и что вы въ немъ нашли? Сухая вобла какая-то! Не понимаю я этого человѣка. Вы подумайте, — обратился аптекарь къ Васѣ. — Не пьетъ! Не куритъ! Не играетъ въ карты!.. Что это за личность?

Въ дверяхъ произошла возня, кого то удерживали, потомъ маленькая бѣлая фигурка быстро сбѣжала внизъ, чуть не столкнувъ аптекаря, и скрылась въ глубинѣ площади. Вася успѣлъ только замѣтить, что голова ея была украшена какими-то бѣлыми цвѣтами, отъ которыхъ остался въ воздухѣ сладкій опьяняющій запахъ.

— Вотъ тебѣ и разъ! — воскликнулъ аптекарь. — Убѣжала… И вотъ кажинный разъ на этомъ самомъ мѣстѣ! Провались онъ и Усольскій этотъ, всегда изъ-за него скандалы!

— Отъ васъ убѣжишь! — пропищалъ тотъ же пронзительный господинъ. — У Раисы Сергѣевны чуткая, нѣжная душа, а вы лѣзете въ нее съ сапогами!

— Ну, ты молчи, Аполлонъ Болвандерскій, читай свой Апокалипсисъ. Господа, господа, идемте же, сколько драгоцѣннаго времени потеряли? Г. студентъ, пожалуйста! Выпьемъ по рюмочкѣ, повинтимъ!

XXII.

Аптекарь уже тащилъ Васю на крыльцо, какъ вдругъ безмятежную тишину разорвали дикіе, воющіе звуки, и вся площадь наполнилась визгомъ, воемъ и лаемъ обезумѣвшихъ собакъ.

— Вадимка Сугробинъ! — сказалъ аптекарь, выпуская Васину руку. — Онъ, бестія! Кто же еще съ такими концертами ѣздитъ! И сюда, сюда…

Визгъ, лай, ревъ приближались, потомъ въ столбѣ пыли показались два кровавыхъ глаза, и черное, шипящее чудовище, точно сказочный драконъ, промчалось мимо, сдѣлало полукругъ и, все содрогаясь, издавая хрюкающіе звуки, остановилось у крыльца.

— «Пріѣхали — чи, во темной но-чи»! — пропѣлъ аптекарь. — Сугробушка, ты?

— Я! — прозвучало въ отвѣтъ, и новое чудовище, все сѣрое, пропыленное насквозь, въ огромныхъ черныхъ наглазникахъ, съ обмотанной чѣмъ-то бѣлымъ головой, выползло изъ внутренности хрюкающаго дракона.

— Ахъ ты, сумасшедшая башка! Ночью-то, да по нашимъ дебрямъ на автомобилѣ летать — это ты когда-нибудь себѣ шею сломишь!

— Да ужъ, кажется, вродѣ того началось! — держась за щеку и морщась, сказалъ Сугробинъ. — Ради Бога, дайте чего-нибудь поскорѣе промыть и перевязать!

— Милочка, да что такое? — засуетился аптекарь. — Господа фармація, приготовьте solutio acidi carbolici, ксероформу и бинтовъ!

Сугробина втащили въ аптеку, и вся компанія окружила его плотнымъ кольцомъ. Онъ стоналъ, пилъ большими глотками воду, былъ взволнованъ. Сняли съ головы весь пропитанный кровью носовой платокъ, обмыли пыль съ лица, и на щекѣ подъ глазомъ обнаружилась большая ссадина.

— Ого-го-го, кто тебя такъ починилъ?

— Мужичишки, должно быть!.. Камнемъ… Ѣду мимо кирпичныхъ сараевъ, какъ вдругъ свиснетъ — и прямо сюда… Что, не опасно это?

— Пустяки, до свадьбы заживетъ! Ну все-таки счастливъ твой Богъ, выше не попало, а то съ глазомъ-то пришлось бы распрощаться!

— Подлецы! Негодяи… Дикари!.. А зараженіе крови не грозитъ?

Его успокоили, перевязали и всей гурьбой ввалились въ квартиру аптекаря, которая была тутъ же, черезъ сѣни. Тамъ уже все было готово къ пріему гостей: разложены ломберные столы, ярко горѣли лампы и свѣчи, въ столовой кипѣлъ огромный самоваръ, сверкали разноцвѣтныя бутылки, на блюдахъ и тарелкахъ была выставлена самая разнообразная закуска. Аптекарша, красивая, но какая-то полусонная и вѣчно улыбающаяся дама, привѣтливо встрѣчала гостей и всѣмъ предлагала одинъ и тотъ же вопросъ: «Вамъ чаю или водки?» И всѣ давали одинъ и тотъ же отвѣтъ: «сначала водки, а потомъ чаю!»

— Пойдемте и мы чего-нибудь выпьемъ! — сказалъ Фіалкинъ Васѣ. — Признаться, у меня что-то жажда…

Васѣ пить не хотѣлось, онъ остался въ гостинной, гдѣ уже во весь развертъ шла картежная игра. Играли въ винтъ, въ рамсъ, и еще какую-то странную игру, должно быть, азартную, потому что за этимъ столомъ, было особенно шумно и многолюдно, одни подходили, другіе уходили, у играющихъ были возбужденныя лица, а деньги такъ и перелетали изъ рукъ въ руки. Вася замѣтилъ, что компанія была дружная, сплоченная: всѣ, даже женщины, были на «ты», называли другъ друга кличками и. уменьшительными именами. Душою этого кружка былъ аптекарь; онъ какъ то сразу ухитрялся быть вездѣ, улаживалъ недоразумѣнія, острилъ, дамамъ говорилъ комплименты, и вокругъ него всегда было оживленіе и раскатывался непрерывный смѣхъ.

Къ Васѣ подошелъ странный маленькій человѣкъ съ огромной головой, на которой, точно парикъ, чернѣли гладко прилизанные, маслянистые волосы. Одно плечо у него было выше другого, и на лѣвую ногу онъ немного прихрамывалъ.

— А вы что же не играете? — спросилъ онъ, и по голосу Вася сейчасъ же догадался, что это тотъ самый, котораго аптекарь называлъ «Аполлономъ Болвандерскимъ». — Не любите сильныхъ ощущеній? Чѣмъ же вы живете?

— То есть, какъ чѣмъ? — не понялъ Вася.

— Ну, въ чемъ вашъ «паѳосъ жизни»? Вѣдь чтобы переносить жизнь, надо же какую нибудь иллюзію имѣть?

— А безъ иллюзій развѣ нельзя? — сказалъ Вася, съ удивленіемъ всматриваясь въ сѣрое, дергающееся лицо съ лихорадочно блестящими, выпуклыми глазами.

— Ахъ, для васъ это еще вопросъ? — проговорилъ Аполлонъ, растягивая свой большой некрасивый ротъ съ рѣдкими зубами. — Впрочемъ, это потому, что вы еще молоды, для васъ сама жизнь — иллюзія. Ну, а вотъ мы тутъ всѣ давно уже не живемъ, а бредимъ. Кто бредитъ картами, кто водкой, а я вотъ, напримѣръ, вспрыскиваю себѣ морфій… и ничего, прекрасная, я вамъ доложу, штука!

За азартнымъ столомъ вдругъ зашумѣли, и Сугробинъ, опрокинувъ стулъ, выскочилъ на средину комнаты.

— Обчистили! Какъ липку обобрали! Не везетъ мнѣ сего, дня: мужичишки чуть глазъ не вышибли, а эти хулиганы всѣ карманы вывернули!

— Небось, не разгоришься, у батьки много! — со смѣхомъ крикнули изъ-за стола. Сугробинъ побѣжалъ въ столовую, что-то выпилъ и съ бутербродомъ въ рукахъ вернулся обратно.

— А гдѣ Раичка? Почему Раички нѣтъ? — капризнымъ голосомъ избалованнаго ребенка спросилъ онъ, оглядывая всѣхъ гостей — Ушла? Обидѣли? Кто смѣлъ обидѣть мою Раичку?

— Вотъ тоже иллюзія… — сказалъ Аполлонъ Болвандерскій. — Этотъ ососъ воображаетъ, что Раичка въ него влюблена. А Раичка ни въ кого не влюблена, это мы всѣ въ нее влюблены и когда нибудь изъ за нея глотки другъ другу перегрыземъ…

Сугробинъ продолжалъ твердить о Раичкѣ, аптекарь побѣжалъ въ столовую, пошепталъ что то женѣ, и та съ такою же сонною и покорной улыбкой куда то исчезла. Аптекарь взялъ Сугробина за плечи и посадилъ рядомъ съ собой.

— Не плачь, Сугробушка, сейчасъ Раичка придетъ, а покуда ни чи-чи, примолчи, ничего не говори, не мѣшай солиднымъ людямъ дѣломъ заниматься!..

— А кто эта Раичка? — спросилъ Вася своего собесѣдника.

— Раичка — это сфинксъ… Какъ я сказалъ: сфинксъ, а не свинксъ? А то у меня это бываетъ, когда морфій перестаетъ дѣйствовать. Да… Раичка — это Богъ и чортъ въ одномъ лицѣ… У нея душа, какъ скрипка… Въ рукахъ артиста — это райская музыка… а возьметъ какой-нибудь лабазникъ — и будетъ пошлятина… Кабацкая трень-брень… Только я одинъ это понимаю… больше никто. И она не понимаетъ…

Его однообразное бормотаніе и пискливый голосъ, похожій на жужжаніе комара, начали раздражать Васю. «Сумасшедшій, — подумалъ онъ. — Да и всѣ здѣсь похожи на сумасшедшихъ»… Какъ бы въ отвѣтъ на его мысль загремѣли стулья, кто-то захлопалъ, послышались голоса: «Раичка! Раичка пришла!» Въ то же время Аполлонъ поднялся и, пошатываясь, скрылся въ сосѣдней темной комнатѣ.

— Поползла сороконожка морфіемъ себя накачивать! — пробурчалъ Фіалкинъ. Вася смотрѣлъ на Раичку. Онъ ожидалъ увидѣть красавицу или, во всякомъ случаѣ, что-то необыкновенное и былъ удивленъ, не найдя ни того, ни другого. Маленькая, худенькая женщина въ простомъ бѣломъ платьѣ и съ полузавядшими розами въ волосахъ; маленькое, продолговатое, очень смуглое лицо, очень черные волосы и глаза, очень красный и большой ротъ. Ничего особенно красиваго. Но, приглядѣвшись, Вася понялъ, въ чемъ была привлекательность Раички. Она была въ необычайной измѣнчивости лица, въ какой-то внутренней тревогѣ, которая непрерывно озаряла это лицо, какъ молніи озаряютъ душную, черную ночь. И чѣмъ больше смотрѣлъ на него, тѣмъ больше тянуло смотрѣть, тѣмъ больше оно раздражало, волновало, безпокоило, и въ этомъ была тайна очарованія маленькой; черненькой дурнушки. «Дѣйствительно, чертенокъ!» — подумалъ Вася.

Войдя, Раичка быстрымъ взглядомъ окинула комнату, на минуту остановила глаза на Васѣ и потомъ строго спросила:

— Зачѣмъ вы меня звали?

Всѣ наперерывъ подвигали ей стулья, каждый предлагалъ ей сѣсть съ нимъ рядомъ «на счастье», а Сугробинъ упалъ на колѣни и, простирая къ ней свои длинныя руки, вопилъ:

— Раичка! Божественная! Утѣшеніе! Убитъ, ограбленъ и жду спасенья только отъ васъ! Соблаговолите къ ручкѣ прикоснуться!

Въ этихъ оваціяхъ, подогрѣтыхъ винными парами, въ кривляніи и вопляхъ Сугробина была нѣкоторая доля шутовства, и Раичка нахмурилась. Но тутъ же какая-то лукавая мысль мелькнула въ ея глазахъ.

— Хорошо, — спокойно сказала она. — Я согласна, Сугробинъ, цѣлуйте мою руку, а мнѣ подарите за это свой автомобиль!

Всѣ засмѣялись, захлопали. Сугробинъ глупо заморгалъ глазами, поднялся съ колѣнъ и въ смущеніи началъ обчищать пыль, приставшую къ брюкамъ.

— Вы все шутите, Раичка… — бормоталъ онъ. — Я серьезно… а у васъ все шутки…

Раичка тихо засмѣялась, еще разъ обвела всѣхъ глазами и вышла. У Васи начала разбаливаться голова, онъ уже подумывалъ, какъ бы ускользнуть незамѣтно. Но у самыхъ дверей его настигъ Фіалкинъ.

— Уже… уходите? Ну… и я съ вами. Пойду только… на дорожку…

Онъ выпилъ еще двѣ рюмки и нагналъ Васю уже на улицѣ.

— А, скажите, кто эта Раичка? — спросилъ Вася.

— Раичка?.. Ха-ха… А что, укусила? Гм… Это тоже штучка!.. А въ общемъ — просто гулящая бабенка.

— Бабенка? А мнѣ показалось, она — барышня.

— Какая барышня! Одного мужа уморила, съ другимъ развелась, теперь третьяго ищетъ, да что-то охотниковъ нѣту. Вотъ развѣ Аполлошка-сороконожка…

XXIII.

На Казанскую къ Ступицынымъ пріѣхали гости: Молдавановъ и Рѣшеткинъ съ женой. За обѣдомъ былъ великолѣпный курникъ изъ цыплятъ, потомъ подавали бульонъ, жареныхъ утокъ съ маринадами, какіе-то зефиры съ вареньемъ и въ заключеніе кофе и пуншъ. Ѣли много и аппетитно, но настроеніе и разговоры были невеселые. Сѣно было уже убрано, съ завтрашняго дня собирались убирать озимое, и ни то, ни другое не радовало. До сихъ поръ еще не выпало ли дождинки: сѣно вышло рѣдкое, желтое и безсочное; рожь не обѣщала ни зерна, ни соломы. Молдавановъ весь изсохъ и сталъ еще больше похожъ на египетскую мумію; даже беззаботный Рѣшеткинъ пріунылъ и больше молчалъ, робко поглядывая на свою рослую и дородную Катерину Ивановну, которая одна говорила за всѣхъ и обнаружила поразительную освѣдомленность во всемъ, что касалось земли. Она знала, сколько у кого десятинъ, за сколько заложена, кто уже продалъ свою землю въ крестьянскій банкъ и кто еще держится.

Гости остались до вечера, и Вася воспользовался этимъ, чтобы сходить въ село. Онъ еще ни разу не былъ у Ѳомы Новичихина.

Захвативъ купленные еще въ городѣ чай и сахаръ, Вася отправился въ гости. Хата Ѳомы совсѣмъ вросла въ землю и грустно смотрѣла на свѣтъ Божій двумя крошечными оконцами. Плетень около нея развалился, ворота избочились на сторону. Крыльца не было, дверь съ улицы вела прямо въ темныя сѣнцы. Вася чуть не стукнулся головой о притолоку и началъ искать дверь въ избу. Долго шарилъ, тыкался во всѣ углы, да такъ бы, пожалуй, и не нашелъ, еслибы она не отворилась сама у него передъ носомъ, едва не задѣвъ его по лбу.

— Какой тутъ родимецъ ходитъ? — сварливо крикнулъ женскій голосъ. — Чего надоть?

— Мнѣ бы Ѳому Новичихина повидать, онъ дома?

Баба вышла въ сѣни и подозрительно оглядѣла Васю съ ногъ до головы.

— А тебѣ его на что?

— Да такъ… провѣдать пришелъ. Знакомый!

— Дома онъ. Вонъ на печкѣ лежитъ. Лодырничаетъ!

Изба была почти такая же темная, какъ и сѣни. Закопченыя стѣны и потолокъ, земляной полъ, огромная печь, на печи какія-то лохмотья.

— Ягорычъ! А Ягорычъ! Вставай, тебя спрашиваетъ кто-й-то!

Лохмотья зашевелились, изъ нихъ вынырнула знакомая голова, удивленно сверкнули свѣтлые васильковые глаза.

— Э, да это вонъ кто! — закричалъ Ѳома и живо спустилъ съ печи босыя ноги. — А я, милачокъ, въ лихоманкѣ лежу! Затрясла окаянная въ отдѣлку!

— Затрясла, какъ работать не хотца! — сказала жена. — Болты-болтать, это, небось, нѣтъ лихоманки, а какъ рабочая пора — тутъ и лихоманка!

Ѳома хитро подмигнулъ Васѣ на жену и весь освѣтился радостной улыбкой, какъ-будто узналъ что-то очень пріятное.

— Ядъ-баба… Все меня хочетъ въ порядокъ произвесть! А это точно, на работу я слабъ! Какъ покошусь, такъ у меня въ головѣ круженіе дѣлается. Ну, мать, а ты меня не срами, взбодри-ка лучше самоварчикъ! Самоваръ у меня хоро-ошій!

— Самоваръ-то хорошій, а чай гдѣ? Много его у тебя припасено?

— Чай и сахаръ я принесъ, — поспѣшно сказалъ Вася и выложилъ свой свертокъ.

— Ну, вотъ! — весело воскликнулъ Ѳома. — Голенькій — охъ! а за голенькимъ — Богъ! А ты, баба, все непщуешь! Ставь, ставь самоваръ-то, попьемъ чайку съ тобой, — смерть люблю чайку попить!

Обезоруженная баба начала ставить самоваръ. Впрочемъ, ворчала она, должно быть, просто по привычкѣ верховодить, потому что лицо у нея было совсѣмъ не злое, а когда она говорила про лихоманку, то улыбалась.

Ѳома слѣзъ съ печи, поправился и сѣлъ рядомъ съ Васей на лавку.

— Ну, какъ? Убрались съ сѣномъ-то? Плохо, говоришь? Ну, коли у васъ плохо, то наше дѣло — совсѣмъ помирать!

— Ну, ужъ это ты помирай, а я не согласна! — закричала баба.

— Ну, а что же ты станешь дѣлать безъ хлѣба-то?

— Чего дѣлать? Забью избу, ребятъ заберу и пошла въ городъ хрипъ гнуть! А ты какъ хошь!

— Смотри ты, какая? — сказалъ Ѳома, подталкивая Васю локтемъ. — Не хочетъ помирать-то! Ну, не гребтись, не гребтись, баба, не помремъ! Какъ это, въ хлѣбномъ государствѣ, да съ голоду помирать? Отколь ни на есть, а продовольствіе дадутъ

— Кто это тебѣ дастъ-то? Слыхалъ, что надысь на сходу земскій сказывалъ? Отъ казны ничего не будя! Какъ хошь вызволяйся, ни зерна не дадутъ!

— Пухнуть будемъ — даду-утъ! — невозмутимо возразилъ Ѳома.

— Да не то что пухнуть — перелопайся всѣ, только и дѣловъ! Нужны-то!

— Нужны-ы, мать! Это мужикамъ начальство не нужно, а мы ему нужны!

— Пуще всего ты нуженъ! Отъ тебя-то и склока по селу идетъ! Не даромъ ссылать хотѣли, какъ чирей у всѣхъ на носу сидишь! Ты, баринъ, не гляди, что онъ эдакій квелый да тихій! — обратилась она къ Васѣ. — Самый вредный мужичонка, черезъ него я съ ребятами и горе терплю! Надысь опять что: пріѣхали земскій съ членомъ какимъ-то про отpy6à разъяснять, а мой-то и ввяжись! Ему слово, а онъ десять! Такъ весь сходъ и сбилъ!

— Баба-то… не понимаетъ она!

Ѳома опять толкнулъ Васю.

— Ей бы только въ горшкахъ полно было, а я нешто могу допущать общество разрубать? Тутъ тебѣ, малый, не горшокъ, дѣло обчее, мірское! Обчество хотятъ разрубить, намъ это не подходящее, что жъ, долженъ я заявить, аль нѣтъ?

Баба внесла кипящій самоваръ. Вслѣдъ затѣмъ откуда-то прибѣжали ребятишки; увидѣвъ гостя, они юркнули на печь и, какъ два огромныхъ одуванчика, высматривали оттуда.

— Вы гдѣ это были, пострѣлята? — спросила мать, заваривая чай въ измятомъ жестяномъ чайникѣ.

— На площадѣ! Тамъ земскій докторъ пріѣхалъ, больныхъ записывалъ, а сичасъ къ учителькѣ пошелъ!

— Болѣзнь у насъ на ребятахъ завелась, — объяснила баба. — Сыпучка! Такъ валомъ и валитъ, спасибо, не помираютъ, поваляются-поваляются, да встанутъ!

— У Трушкиныхъ ужъ померли! — радостно сообщили ребята въ одинъ голосъ.

— Да когда же это? Вечерось еще бѣгали…

— Померли! И Ванятка и Фимка! Подъ образами лежатъ, да нарядные, да бѣ-ѣлые!.. Мы смотрѣть ходили!

XXIV.

Отъ Новичихина огородами и проулками Вася пошелъ къ Прасковьѣ Ивановнѣ. Онъ уже догадался, что земскій докторъ, пріѣхавшій къ ней, и есть Усольскій; теперь былъ случай взглянуть поближе на этого человѣка, о которомъ такъ много и разно говорили, котораго, должно быть, любила суровая, замкнутая учительница.

«Помѣшаю, можетъ быть? — думалъ Вася. — Ну, все равно»…

Когда онъ выбрался изъ заросшихъ бурьяномъ закоулковъ на площадь, ему стали попадаться группы по праздничному разряженной молодежи. Парни были въ синихъ и черныхъ рубахахъ, подпоясанныхъ широкими кушаками, въ брюкахъ, высокихъ сапогахъ и фуражкахъ съ синими околышами, похожихъ на студенческія. Дѣвки — въ розовыхъ, голубыхъ, желтыхъ капотахъ, шелковыхъ платкахъ, съ лентами въ косахъ. Только немногія щеголяли въ старинныхъ бѣлыхъ чекунахъ, должно быть, тѣ, у кого не было другого праздничнаго наряда. Гуляли чинно, молчаливо, грызли сѣмячки, но случалось, какая-нибудь воструха не выдерживала и визгливо затягивала пѣсню. Тогда подруги одергивали ее: «дура, стражникъ услышитъ, онъ те косы-то натретъ!» И пѣвунья пугливо оглядывалась и замолкала.

У одной избы толпилось особенно много народу. Ребятишки, и дѣвки, и взрослыя бабы съ грудными младенцами на рукахъ. Лѣзли къ окнамъ, входили и выходили и также грызли сѣмячки, смѣялись и разговаривали. А изъ отворенныхъ оконъ тягучей, непрерывной струею лился жалобный вой.

— Что это здѣсь? — спросилъ Вася у двухъ желтыхъ сморщенныхъ старушекъ, стоявшихъ поодаль.

— Упокойники! Дитенки… шкарлатинъ, что-ли-ча задушилъ!

Подошла еще баба, молодая, но вся какая-то выцвѣтшая, и пригорюнившись смотрѣла на Васю.

— У богатыхъ вотъ, помираютъ! — съ сокрушеніемъ сказала она. — А у меня восемь душъ, притка ихъ не беретъ… Бутѣютъ, чисто ботва въ огородѣ!

— Божье произволеніе, дѣвушка! — прошамкала старушка. — Все, чего Господь ни дѣлаетъ, все къ лучшему.

Прибѣжала еще гурьба дѣвокъ смотрѣть «упокойниковъ». Вчера еще, никто о нихъ не думалъ и никому они не были нужны и интересны, а сегодня все село стремилось поглядѣть, какъ Ванятка и Фимка лежатъ подъ образами «нарядные, да бѣлые!» Вдругъ двѣ дѣвки изъ пестрой толпы толкнули другъ друга и уставились на Васю, скаля бѣлые зубы.

— Енъ! — шепнула одна.

А другая, кокетничая, прикрыла ротъ платкомъ и какъ-будто мимоходомъ бросила Васѣ:

— Придешь что ль на бугоръ-то ноньче? У насъ «улица!..»

Захохотали и исчезли въ красныхъ, лазоревыхъ, изумрудныхъ волнахъ лентъ, платковъ, капотовъ. И не разберешь, какая сказала, — всѣ на одно лицо…

Изъ раскрытыхъ оконъ школы слышались негромкіе голоса, докторъ былъ еще здѣсь, и Вася въ смущеніи остановился.

Прасковья Ивановна и Усольскій сидѣли въ маленькой комнаткѣ, которая вся была налита тепломъ и розовымъ свѣтомъ тихаго заката. И оттого убогая келья казалась уютнѣе и наряднѣе, и нѣжно розовѣли блѣдныя щеки дѣвушки, свѣтились и сіяли пасмурные глаза, золотистою пылью подернулись свѣтлые, просто зачесанные волосы. Вася ее не узналъ: такою юной и похорошѣвшей представилась она ему въ этотъ тихій, розовый часъ. Но Усольскій былъ въ тѣни, и также странно-неподвижны были его расширенные глаза, смотрѣвшіе какъ будто въ мракъ и ужасъ бездны, и такимъ же жуткимъ холодомъ вѣяло отъ его изможденной фигуры. Вася даже вздрогнулъ, когда пожималъ ледяную, костлявую руку. «Мертвецъ»… — подумалъ онъ.

— Я уже видѣлъ васъ однажды… Нѣсколько дней тому назадъ, вечеромъ, у аптеки.

— У аптеки? Я тамъ не бываю. Тамъ весело… поютъ… играютъ… Я — отвыкъ.

Онъ говорилъ беззвучно, съ замѣтнымъ усиліемъ, точно каждое слово стоило ему большого труда.

— Ахъ, это? «Клубъ Зеленаго Змія»? — засмѣялась Петрухина. — Да, говорятъ, въ Песчанскѣ это единственное мѣсто, гдѣ еще живутъ… или лучше, прожигаютъ жизнь!

Петрухина засмѣялась. Она сегодня странно смѣялась, точно розовыя чары заката дурманили ея голову.

— Вотъ я цѣлый часъ убѣждаю Вячеслава Ѳедорыча, — обращаясь къ Васѣ, заговорила она быстро и преувеличенно оживленно, — что жизнь уже вовсе не такъ ужасна, чтобы не стоило жить. Я вовсе не оптимистка… напротивъ, я черезчуръ трезво и даже грубо смотрю на все. Въ жизни много грязи, много ужасовъ… съ этимъ надо бороться. Нельзя же ждать только однѣхъ радостей и побѣдъ, а когда намъ не повезло, отрицать жизнь цѣликомъ…

«Любитъ, любитъ»… — подумалъ Вася. — А ему нечѣмъ любить… Живой мертвецъ"…

— Я ничего не требую и ничего не отрицаю… — возразилъ Усольскій. — Я говорю только, что человѣку, который потерялъ смыслъ жизни, — незачѣмъ жить.

— Смыслъ жизни? Ахъ, Вячеславъ Ѳедоровичъ, а кто же до сихъ поръ нашелъ смыслъ жизни? Цѣлые вѣка его ищутъ… помните у Гейне? — и люди въ черныхъ беретахъ и въ папскихъ тіарахъ… а развѣ нашли?

— Да… можетъ быть, я не такъ сказалъ. Скорѣе тонусъ жизни… или вкусъ жизни, какъ хотите. И, если у человѣка этого нѣтъ, — онъ не можетъ жить.

— Да вѣдь это у каждаго могутъ быть такія минуты, когда кажется, что не стоитъ жить, — осторожно замѣтилъ Вася. — Какая-нибудь неудача или горе, болѣзнь или смерть близкихъ, ну вотъ уже и думаешь, что всему конецъ. А потомъ пройдетъ первое впечатлѣніе — и опять ничего… нужно только переждать.

— Ну да, ну да, конечно! — подтвердила Петрухина и съ благодарностью посмотрѣла на Васю. — Вѣдь я и говорю, что жизнь — не вѣчный праздникъ… у всѣхъ это бываетъ, — минута отчаянія, минута тоски…

— Минута! — повторилъ докторъ и слабо улыбнулся. — Если бы минута! А если и день и ночь… и всегда. И не отчаяніе — нѣтъ, а просто… какая-то безконечная, безформенная муть. Все сѣрое… да. Ничего не хочется, ничего не нужно… вѣдь это уже почти смерть! Такъ зачѣмъ же какой-то ненужной тѣнью бродить по землѣ, когда остается сдѣлать только одинъ шагъ… чтобы исчезнуть навсегда?

— Если вы говорите о себѣ, Вячеславъ Ѳедоровичъ, вы не правы! Да, да, не правы! Это вы-то — ненужная тѣнь? Господи! А помните, какъ прошлой зимой вы спасали людей отъ тифа? Какъ вы безъ отдыха переходили изъ избы въ избу, просиживали ночи надъ трудными больными, мучились, когда кто-нибудь умиралъ, радовались, когда начинали выздоравливать? А теперь, когда у насъ опять вспыхнула эта скарлатина, развѣ не то же самое? И если вамъ ничего не надо и все равно, — зачѣмъ же вы это дѣлаете?

— Не знаю, зачѣмъ! Такъ… я думаю, просто автоматически. Какъ въ бреду. И вотъ вы видите меня за привычнымъ дѣломъ и думаете, что все нормально. А не знаете, что какъ разъ сегодня, когда я видѣлъ этихъ двухъ умершихъ ребятишекъ, я радовался, что они умерли… Да!

Докторъ говорилъ тихо, безъ возгласовъ, почти равнодушно, но отъ этого спокойствія смертельнымъ холодомъ повѣяло въ маленькой комнатѣ, насыщенной розовой тишиной догорающаго дня. Петрухина все-таки не хотѣла сдаваться и съ дерзостью влюбленной молодости силилась вдохнуть жизнь въ этого полумертваго человѣка.

— Нѣтъ, нѣтъ, Вячеславъ Ѳедоровичъ, я не вѣрю, чтобы вы могли дойти до такой… безнадежности. Это не вы… это не похоже на васъ! Помните, какъ вы въ самые тяжелые дни, когда одна за другой рушились всѣ наши надежды и когда мы съ вами вдругъ точно въ какой-то пустынѣ очутились, — вы утѣшали меня: «а все-таки, все-таки впереди огни»!.. И вдругъ теперь… нѣтъ, я васъ не узнаю!

— Я самъ себя не узнаю… Да. Былъ какой-то другой Усольскій… вы помните, какой. А вотъ теперь… гниль, слякоть, мертвечина… И не стоитъ возиться со мной, Прасковья Ивановна! Я усталъ… Охъ, какъ страшно я усталъ!

— Послушайте, такъ отчего бы вамъ не отдохнуть? — воскликнулъ Вася, весь вдругъ вспыхнувшій тоскливой нѣжностью къ этому тихо на глазахъ у всѣхъ погибающему человѣку. — Взять отпускъ, уѣхать куда-нибудь… заграницу, напримѣръ…

— Нѣтъ, милые, это не поможетъ. Отъ себя не уйдешь никуда. И потомъ… (Онъ помолчалъ, его огромные глаза стали еще глубже, еще темнѣе). Потомъ… ко мнѣ опять приходитъ она…

Петрухина вздрогнула и сѣла противъ Усольскаго, съ худо скрытой тревогой вглядываясь въ его мертвенное лицо.

— Она?

— Да. Приходитъ. Иногда обѣ. И странно: вѣдь, я знаю же, что ихъ нѣтъ, а вижу… вотъ такъ же ясно, какъ васъ. У Маруськи даже пальчикъ тряпочкой обвязанъ… смѣшно…

— Да что же это. такое, Вячеславъ Ѳедоровичъ? Вѣдь это… (Голосъ Петрухиной оборвался, она закашлялась и торопливо докончила). Это серьезно, очень серьезно, у васъ нервы страшно разстроены, надо лечиться…

— Ахъ, вы думаете, я опять схожу съ ума? Да нѣтъ же… вѣдь я хорошо сознаю, что это галлюцинаціи. Не то, не то, Прасковья Ивановна… съ безуміемъ еще можно бороться; съ безразличіемъ — никогда… А мнѣ вѣдь все равно.

Онъ поднялся и сталъ прощаться.

— Простите меня, я чувствую, что отравилъ васъ… мнѣ не слѣдовало бы появляться среди людей… особенно такихъ бодрыхъ и молодыхъ… И вообще пора…

— Ну, зачѣмъ, зачѣмъ вы такъ говорите? — перебила Петрухина, не выпуская его руки. — Вѣдь вы же знаете, что для меня нѣтъ больше радости, какъ быть съ вами… и если бы вы только захотѣли… вся моя жизнь…

— Да, я знаю. Знаю… — прошепталъ Усольскій и поцѣловалъ ея руку. — Вы для меня другъ… нѣтъ, больше друга… тѣмъ хуже для меня… Прощайте!

Онъ завернулся въ свою крылатку и высокій, сѣрый, какъ призракъ, пошатываясь на ходу, вышелъ изъ комнаты. Петрухина бросилась за нимъ.

— Вячеславъ Ѳедоровичъ!.. Вѣдь мы еще увидимся? Увидимся, да?..

Не слышно было, что онъ отвѣтилъ. Смутно мелькнулъ за окномъ — и ушелъ въ свое трагическое одиночество, въ ту сѣрую, безконечную муть, которая всюду подстерегала его.

Петрухина вернулась. Вася съ испугомъ взглянулъ на нее. Она потухла, осунулась, постарѣла; глубокія морщины легли на щекахъ, подъ глазами синѣли темныя тѣни, — ушла сіяющая, розовая дѣвушка, растаяла вмѣстѣ съ догорѣвшей зарей, и скучно стало въ тѣсной каморкѣ, и враждебно зашевелились въ углахъ холодныя, сумеречныя тѣни.

Учительница сѣла у стола, закрыла лицо руками… кажется, плакала. Вася что-то говорилъ, хотѣлъ утѣшить, по пусты и не нужны были слова, онъ замолчалъ. Вдругъ она вскочила и заметалась по комнатѣ. Искала чего-то, не находила, наконецъ, схватила большой сѣрый платокъ и накинула на голову.

— Господи, да что же это я дѣлаю? Вѣдь, можетъ быть, онъ… Я пойду… Охъ, какой ужасъ, какая боль… Неужели онъ уже уѣхалъ?..

Не простившись съ Васей, побѣжала черезъ площадь. И какъ разъ въ эту минуту гдѣ-то далеко прозвенѣли колокольчики, — прозвенѣлни смолкли.

«Уѣхалъ»! — подумалъ Вася.

Гостей, когда онъ вернулся, уже не было въ усадьбѣ, на террасѣ убирали со стола послѣ ужина, и мать встрѣтила Васю вопросомъ:

— Опять къ этой своей Петрухиной ходилъ?

— Да, — хмуро отвѣчалъ Вася.

— Ахъ, Вася, Вася! — простонала мать и взглянула на отца, ища въ немъ поддержки. — Конечно, ты взрослый и можешь поступать, какъ тебѣ угодно… Но вѣдь надо же подумать и о насъ… Все-таки мы тебѣ не чужіе… у меня все сердце изныло за тебя… вѣдь я мать, мать…

— Да что такое случилось? — съ раздраженіемъ спросилъ Вася. — Что я сдѣлалъ такое?

— Ахъ, слава Богу, ничего еще не случилось! — продолжала мать и опять взглянула на мужа, который молчалъ и только неодобрительно пыхтѣлъ. — Но вѣдь можетъ случиться? Ты еще такъ молодъ… тебя могутъ увлечь… Это общество, куда тебя такъ тянетъ… эта Петрухина… Ахъ, ты ничего не знаешь, Вася! Вотъ m-me Рѣшеткина разсказывала тутъ ужасныя вещи… и весь городъ это знаетъ… Вообрази, она… т. е. Петрухина… нѣтъ, я не могу, — Александръ Егорычъ, скажи ты, все-таки ты мужчина и отецъ…

— Да что тамъ говорить, — очень просто! — недовольно буркнулъ Ступицынъ. — Съ докторомъ Усольскимъ она живетъ — больше ничего.

— Да, да, Вася, представь!.. Говорятъ, ночуетъ у него… и вообще… А вѣдь онъ не-бла-го-надежный!.. Подумай!

Вася больше не слушалъ. Прыгая черезъ двѣ ступеньки, сбѣжалъ съ балкона и скрылся въ темнотѣ.

Около шалаша мерцалъ огонекъ, попахивало махоркой; Пантюха не спалъ и, услышавъ шорохъ шаговъ, радостно спросилъ:

— Это вы, Василій Ляксандрычъ?

— Я, — отозвался Вася, растянулся на постели и тоже закурилъ.

— Что же это вы такъ долго-то, я ужъ заждался… Пойдемъ что ли?

Вася молчалъ, видѣлъ передъ собою трагическіе глаза, изъ которыхъ уходила въ мракъ и ужасъ бездны прекрасная, полная смысла и подвига жизнь, видѣлъ залитое слезами, потухшее лицо безнадежно любящей дѣвушки, и было дико чувствовать себя здоровымъ, лежать, курить, разговаривать съ Пантюхой, и тоскливо ныла растревоженная душа.

— Нѣтъ, я не пойду, Пантюха, — сказалъ онъ, наконецъ. — Иди одинъ, а мнѣ не хочется. Тоска!

— А коли тоска, такъ и идтить! Чего на нее глядѣть? Взялъ за хвостъ, да объ уголъ головой! Вотъ тебѣ и тоска. Идемте что-ль, а?

— Ахъ, Пантюха, и веселый ты звѣрь! — усмѣхнулся Вася. — Да ну, и вправду, пойдемъ что ль, все равно ночь-то не. спать…

— Вотъ люблю!.. — воскликнулъ Пантюха. — Такую спляшу, черти въ аду зачихаютъ! А тосковать завтра будемъ… кто въ пятницу скачетъ, тотъ въ субботу плачетъ, а ныньче хоть часъ, да мой…

И всю ночь опять на буграхъ гремѣла разудалая «Дуня», всю ночь въ заревѣ костровъ плясали огненныя дѣвки, а съ ними вмѣстѣ въ стихійномъ весельи плясалъ и пѣлъ Вася Ступицынъ.

XXV.

Въ самомъ разгарѣ полевыхъ работъ погода рѣзко измѣнилась. Раскаленное небо густо задернулось одноцвѣтною, мутною пеленой; изрѣдка начиналъ сѣять мелкій, какъ пыль, теплый дождичекъ, осторожно шушукался съ де ревьями, шуршалъ по крышамъ, разрисовывалъ темными узорами сѣрыя дорожки. И опять проходилъ, и тогда свѣжо и крѣпко пахло мокрою землей, травой, обмытыми листьями, напоминало о близкой осени, и какъ-то особенно звонко и заливисто пѣли на дворахъ пѣтухи. Ступицынъ-отецъ волновался, безпрестанно бѣгалъ смотрѣть на барометръ и ворчалъ неизвѣстно на кого, что вотъ когда нужно было дождя, его не было, а теперь, когда хлѣбъ еще въ Полѣ лежитъ, тутъ-то и прорвало. Даже Вася заразился безпокойствомъ отца и съ утра принимался наблюдать, откуда идутъ тучи и не перемѣнился ли вѣтеръ. Но все-таки пріятна была прохлада послѣ палящей жары, бодрѣе и свѣжѣе почувствовали себя люди, повеселѣлъ и позеленѣлъ запыленный, полуувядшій садъ.

Въ одинъ изъ такихъ пасмурныхъ, задумчивыхъ дней изъ города на взмыленной лошади примчался верховой и, едва свалившись съ сѣдла, прямо побѣжалъ въ домъ. Ступицыны еще не садились обѣдать, и на балконѣ были только отецъ и мать, когда весь красный, потный и растрепанный передъ ними появился человѣкъ.

— Баринъ, у насъ въ домѣ неблагополучно! — еле переводя духъ, сказалъ онъ.

— Ахъ, Боже мой!.. — въ одинъ голосъ вскрикнули Ступицыны, едва узнавая въ верховомъ щеголеватаго и благообразнаго кучера дяди-Мишеля. — Яковъ, да это ты? Что такое? — блѣднея, спросилъ отецъ.

— Несчастье, баринъ… Баринъ Михаилъ Егорычъ приказали долго жить…

Съ m-me Ступицыной сдѣлалось дурно, отецъ бросился отпаивать ее водой. На шумъ сбѣжался весь домъ; барышни, увидѣвъ распростертую въ качалкѣ мать, подняли крикъ; испуганный Вася выскочилъ изъ своей комнаты, какъ былъ, въ рубашкѣ безъ пояса, съ перомъ въ рукахъ.

— Дядя Мишель умеръ! — сказалъ ему отецъ, трясущимися руками наливая изъ графина воду въ стаканъ и разбрызгивая ее по скатерти.

— Когда? Какъ?

— Не могу знать… — пробормоталъ Яковъ и заплакалъ искренними слезами, потому что со смертью дяди Мишеля рѣшалась его собственная судьба. — Вчерась еще здоровенькіе были и чай кушали, и ужинали, какъ слѣдъ-быть… На повара серчали, что заливное изгадилъ… А ноньче утромъ, только мы завтракать сѣли, бѣжитъ Степанида Ермолавна, лица на ней нѣту… Скоропостижно померъ!.. Ну, мы чисто ополоумѣли всѣ!..

М-me Ступицына уже очнулась и еще томнымъ, но довольно рѣшительнымъ голосомъ сказала:

— Александръ, надо сейчасъ же ѣхать!

— Конечно, конечно… — засуетился отецъ. — Яковъ, ты иди, тамъ тебя покормятъ, а мы сейчасъ поѣдемъ… Боже мой, бѣдный Миша, кто бы могъ ожидать?

— Ахъ, я всегда этого боялась!.. При такой жизни… Я тоже съ тобой поѣду, Саша! Тамъ эта дѣвка… Растащутъ все… Надо спѣшить!..

— Мама, и мы съ тобой! — заныли дѣвицы.

— Нѣтъ, нѣтъ… вы останетесь дома… На похороны — это другое Дѣло, а теперь незачѣмъ. Поѣдемъ мы съ папой… ну, и Вася, конечно…

— Мама, нельзя ли и мнѣ остаться? — сказалъ Вася, испытывая жуткое, тѣснящее сердце чувство при мысли о мертвомъ дядѣ, котораго еще недавно видѣлъ живымъ.

— Ну какъ это, Вася? — съ упрекомъ произнесъ отецъ. — Дядя тебя такъ любилъ…

Вася больше не отказывался, и скоро они всѣ втроемъ ѣхали въ городъ.

Еще не доѣзжая дядиной усадьбы, уже видно было, что тамъ случилось событіе. У каменныхъ воротъ толпились какіе-то люди, входили, выходили, останавливались и оживленно разсказывали что-то другъ другу. На дворѣ тоже было много постороннихъ; безпризорно сновали и лаяли на кого попало выпущенныя и, должно быть, не кормленныя собаки, двери въ домѣ и въ надворныхъ постройкахъ были растворены настежь, всюду чувствовались разстройство, растерянность и безпорядокъ. Такой же безпорядокъ Ступицыны встрѣтили и въ комнатахъ. Изъ всѣхъ угловъ испуганно выглядывали заплаканныя бабы, низко кланялись и снова скрывались. Въ кухнѣ никого не было, плита не топилась, и немытая посуда грудами валялась на столахъ и на лавкахъ.

Стеша не показывалась и только комнатный мальчишка съ распухшимъ отъ слезъ носомъ выскочилъ на встрѣчу.

— Здравствуй, Канурка! — печально сказалъ отецъ. — Ну что же? Какъ?..

— Баринъ тама… у спальни!.. — прошепталъ Канурка и заревѣлъ.

Черезъ темный корридорчикъ прошли въ спальню, которая окнами выходила въ садъ. Теперь онѣ были наглухо закрыты и, когда Ступицыны отворили дверь, на нихъ пахнуло тяжелымъ трупнымъ запахомъ. Отецъ и Вася отшатнулись, по m-ms Ступицына только приложила къ носу надушенный платокъ и рѣшительно вошла. Вообще съ той минуты, какъ они вступили въ осиротѣлый домъ, въ ней уже чувствовалась властная хозяйка, готовая принять въ свои руки дядино имущество и защищать его отъ всякихъ постороннихъ посягательствъ. Въ спальнѣ все было въ обычномъ порядкѣ, совсѣмъ не такъ, какъ бываетъ, когда человѣкъ умираетъ послѣ долгой и тяжкой болѣзни. На коврѣ у кровати стояли вышитыя туфли; на ночномъ столикѣ — графинъ, свѣча, коробка съ какими-то пастилками, звонокъ. Покойникъ лежалъ на постели, покрытый, должно быть, отъ мухъ, бѣлой простыней, подъ которой неясно обозначались массивныя формы его тѣла. Казалось, вотъ-вотъ онъ зашевелится, хрипло откашляется и, спустивъ ноги съ кровати, закричитъ на весь домъ: «Эй! Стешка! Канурка!.. Умываться, бестіи»! Только грошевая тоненькая свѣчечка передъ образкомъ на столѣ, придвинутомъ къ изголовью кровати, да запахъ тлѣнія — эти зловѣщіе спутники смерти — вносили что-то жуткое и таинственное въ будничную обстановку комнаты.

М-me Ступицына сдернула простыню, гримаса отвращенія и страха пробѣжала по ея лицу. Въ нѣсколько часовъ дядя-Мишель совершенно измѣнился. Огромное лицо посинѣло, вспухло и заплыло, но одинъ глазъ остался полуоткрытымъ, и отъ этого казалось, что покойникъ прищурился и кому-то иронически подмигиваетъ. Вотъ-вотъ спроситъ: «а какъ ты думаешь, тамъ что-нибудь есть»?.. Вася вспомнилъ эти слова и вспомнилъ опять молодого красавца-гусара на портретѣ… въ груди у него стѣснилось, трудно стало дышать, все тѣло содрогнулось отъ смертельнаго холода… какъ-будто невѣдомое будущее ледянымъ дыханіемъ своимъ дохнуло на него… Отецъ тихонько плакалъ сзади, сморкался и что-то шепталъ.

— Ужасно!.. Ему даже глаза не закрыли… — сказала, наконецъ, мать и, услышавъ вслипыванья мужа, повернулась къ нему. — Ну, Александръ, довольно плакать… Конечно, горе… но вѣдь этимъ уже не поможешь! Надо подумать о дѣлѣ… Ты не знаешь, гдѣ покойный держалъ ключи?

Ступицынъ отрицательно покачалъ головой и безъ отрыву смотрѣлъ въ обезображенное мертвое лицо брата, можетъ быть, ища въ немъ давно исчезнувшихъ чертъ хорошенькаго жизнерадостнаго мальчика, который былъ товарищемъ его дѣтскихъ игръ.

— Ну, какъ же это!.. — недовольно протянула мать и, преодолѣвая отвращеніе, съ платкомъ у носа, подсунула руку, подъ подушку и принялась тамъ шарить. Голова мертвеца сдвинулась на бокъ, и стеклянный, подмигивающій глазъ насмѣшливо уставился на Васю. Онъ вздрогнулъ.

— Мама, ну зачѣмъ это вы?..

— Ахъ, Вася, ты ничего не понимаешь! Вѣдь надо же… Эта мерзавка навѣрное тутъ уже распорядилась… Ну, большихъ денегъ онъ въ домѣ не держалъ, конечно, но серебро, золотыя вещи… наконецъ, духовное завѣщаніе… необходимо же принять мѣры!..

Ключей подъ подушкой не оказалось. М-me Ступицына, позабывъ накрыть покойника простыней, бросилась къ стоявшей въ углу шифоньеркѣ и принялась выдвигать ящики, рыться въ нихъ, перетряхивать каждую вещь, которая попадалась ей въ руки. Глаза ея хищно блестѣли, лицо стало жадное, тупое, она была такъ непріятна въ своемъ откровенномъ стремленіи какъ можно скорѣе вступить въ права наслѣдницы, что Вася болѣзненно сморщился и пошелъ къ дверямъ.

— Вася, Вася!.. Куда ты? — раздраженно крикнула Ступицына. — Александръ Егорычъ… да помогите же мнѣ?

Но такъ какъ ей никто не помогалъ и ключей нигдѣ не находилось, она подбѣжала къ ночному столику и зазвонила на весь домъ. Появился распухшій отъ слезъ Канурка, изъ-за его спины выглядывали испуганныя бабьи лица.

— Ты!.. какъ тебя?.. позови мнѣ сейчасъ же эту… ну, ты знаешь…

— Степаниду Ермолавну… — всхлипнулъ Канурка.

— Ахъ, ихъ милость зовутъ «Степанида Ермолавна» — иронически воскликнула мать. — Скажите, какая барыня… ну все равно! Ступай и скажи этой вашей, Степанидѣ Ермолаевнѣ, чтобы она сейчасъ же явилась ко мнѣ! Слышишь? Сейчасъ же!

Канурка и бабы исчезли. Дядя Мишель насмѣшливо подмигивалъ съ кровати; тихонько потрескивая, оплывала свѣчечка передъ образкомъ.

— Мама, ради Бога, что вы хотите дѣлать? — спросилъ Вася.

— Другъ мой, прошу тебя… — въ свою очередь умоляюще пробормоталъ отецъ.

— Ну, пожалуйста! — перебила его Ступицына, — ужъ если вы такіе кисляи, что ничего не можете, по крайней мѣрѣ, хоть мнѣ-то не мѣшайте! Я вовсе не желаю, чтобы какія-нибудь развратныя дѣвки распоряжались моимъ имуществомъ! Слава Богу, у меня взрослыя дочери! О нихъ нужно подумать! Вы себѣ какъ хотите, а я вовсе, не хочу идти съ ними по міру!..

— Мама, мама!.. Что вы говорите! — въ отчаяніи воскликнулъ Вася и умолкъ, потому что на порогѣ показалась Стеша. Такъ же, какъ и всѣ въ домѣ, она была испугана и заплакана; пунцовыя щеки ея потускнѣли, голова была повязана темнымъ платочкомъ; это очень ее скрасило, она казалась почти хорошенькой. М-me Ступицына брезгливо оглядѣла ее съ ногъ до головы.

— Гдѣ бариновы ключи? — строго и властно спросила она.

Стеша бросила взглядъ на раскрытаго, подмигивающаго покойника, вздрогнула и залилась слезами.

— Я… я не знаю, барыня… ка… какіе ключи… баринъ мнѣ не сказывали…

— Ну, это ты врешь, милая моя! Чтобы у меня были ключи, я такъ этого не оставлю! И сейчасъ же все должна мнѣ сдать въ полномъ порядкѣ.

— Да чего мнѣ сдавать… я не воровка какая-нибудь… Покойный баринъ сроду ничего не запирали, я ниточкой не попользовалась…

— Другъ мой…

— Молчи, Александръ!.. Ужъ это я не знаю, пользовалась ты или не пользовалась, это не мое дѣло, только должна сдать все до послѣдняго гвоздя! И потомъ можешь хоть сію же минуту отправляться отсюда… чтобы завтра же ноги твоей не было въ домѣ! У меня взрослыя дочери…

Стеша заревѣла; за дверями ей вторилъ Канурка; какая-то баба нараспѣвъ принялась причитать: «закатилось наше ясное солнышко»… Вася не могъ больше выдержать, протолкался къ дверямъ и ушелъ изъ дома.

XXVI.

Онъ проблуждалъ по городу часа два, выбирая самые глухіе закоулки, и когда вернулся, то засталъ въ домѣ уже совершенно другую картину. Дядя Мишель, одѣтый, прибранный и накрытый бѣлой кисеей, лежалъ въ залѣ на столѣ. Толстыя свѣчи въ массивныхъ церковныхъ подсвѣчникахъ горѣли широкимъ, желтымъ пламенемъ, бросая золотистые отблески на бѣлыя стѣны и закутанныя въ простыни зеркала. У изголовья сѣренькій старичекъ нараспѣвъ, съ какими-то подвываніями, читалъ псалтырь. Всѣ окна были отворены настежь и сильно пахло курительными свѣчками. Бабы уже не метались по всему дому съ испуганными лицами, а чинно и степенно скользили на цыпочкахъ, и каждая дѣлала свое дѣло. Съ кухни доносился дѣловитый стукъ ножей, очевидно тамъ шла стряпня. Даже Канурка успокоился и почти весело сообщилъ Васѣ, что сейчасъ придетъ «свящельникъ» служить панихиду, что баринъ съ барыней на балконѣ кушаютъ чай и тамъ у нихъ гости.

— А Стеша гдѣ? — спросилъ Вася.

Мальчикъ быстро оглядѣлся во всѣ стороны, состроилъ уморительную гримасу и прошепталъ:

— Согнали! Тутъ что бы-ыло! Барыня къ ней въ сундукъ лазила, щекатулку отобрала, а посля говоритъ: чтобъ твоей ноги здѣсь не было! Ну, она цѣльный часъ на улицѣ на сундукѣ выла, потомъ дворникъ нанялъ ей мужика, ввалилъ сундукъ, и поѣхала въ слободку на фатеру!..

Вася хмуро выслушалъ и почти съ враждебнымъ чувствомъ къ матери пошелъ на балконъ.

— Ахъ, вотъ и Вася! — встрѣтила его мать. — Сейчасъ будетъ панихида, а пока, хочешь, налью чаю? Да, вѣдь ты незнакомъ?

— Нѣтъ, какже, мы знакомы! — отозвался изъ-за стола Шайковичъ, протягивая свою длинную, костлявую руку.

Вася также хмуро со всѣми перездоровался и сѣлъ поодаль. Обстановка поразительно напоминала ту, которую они съ отцомъ застали здѣсь въ послѣдній свой пріѣздъ: тотъ же Шайковичъ, и Головкинъ, и Груздевъ; только вмѣсто Фіалкина былъ нотаріусъ Рыжиковъ съ женой, да самъ хозяинъ отсутствовалъ. И оттого, что здѣсь было попрежнему, между тѣмъ какъ дядя лежалъ тамъ въ залѣ на столѣ, и надъ нимъ читали псалтырь, Васѣ стало нестерпимо тоскливо.

— Ну, пей же чай, — сказала мать подвигая ему стаканъ и сухарницу. — Придетъ о. Ѳеодоръ, не успѣешь напиться.

Вася съ утра ничего не ѣлъ и, когда шелъ сюда, хотѣлось чаю, но дѣловитый тонъ матери и претенціозная манерность, съ какой она вмѣсто «Ѳедоръ» произносила «Ѳеодоръ», и оживленная бесѣда гостей — все это сразу отбило у него аппетитъ. «Какъ можно ѣсть и пить, когда въ домѣ мертвецъ, и все такъ гадко, и только что выгнали Стешу, которая ни въ чемъ не виновата», — подумалъ онъ съ отвращеніемъ.

— Да!.. — рычалъ въ это время Груздевъ, подливая себѣ въ чай рому изъ граненаго графинчика. — Такихъ людей, какъ покойный Михаилъ Егорычъ, немного осталось въ Россіи. Настоящій былъ баринъ, — широкая русская натура, современнаго этого ничего не признавалъ, а какъ жилъ, такъ и умеръ по-дворянски, что называется — послѣдній могиканъ!

— Именно могиканъ! — осклабился нотаріусъ Рыжиковъ, юркій господинчикъ, весь въ клѣтчатомъ, съ бородкой «Буланже», съ хитрыми масляными глазами. — Помните, какъ онъ въ таракановъ-то стрѣлялъ?

— Ну еще бы! — оживился Груздевъ: — при мнѣ же… Въ городъ мы съ нимъ вмѣстѣ ѣздили и застряли въ Дворикахъ на ночевку. Отвели намъ на постояломъ цѣлую избу; ну, чайку попили, закусили — спать. Только я — Господи благослови — глаза завелъ, вдругъ слышу: трахъ! трахъ! Пальба… Что такое? Вскочилъ, протеръ глаза, вижу — стоитъ мой Михаилъ Егорычъ въ однѣхъ невыразимыхъ и изъ револьвера въ стѣны палитъ… А на стѣнахъ видимо-невидимо черныхъ таракановъ! Народъ сбѣжался, бабы, крикъ, вой… чисто Мамаево нашествіе…

Всѣ смѣялись, а отецъ съ грустной улыбкой сказалъ:

— Да, Миша съ дѣтства не выносилъ черныхъ таракановъ. Бывало, какъ увидитъ, даже дурно съ нимъ дѣлается…

Рыжиковъ сдѣлалъ вдругъ постное лицо.

— А какой здравый взглядъ у него былъ на все — удивительно! — вздыхая, сказалъ онъ: — даже до пророчества! Когда стрѣльба эта въ Москвѣ была, прибѣжалъ я къ нему: «Михаилъ Егорычъ, въ Россіи революція!» А онъ лежитъ на диванѣ: — «Какая революція! Пошлютъ роту солдатъ — и сейчасъ же всѣ на колѣнкахъ прощенія просить станутъ…»

Появился Канурка.

— Свящельникъ идетъ! — объявилъ онъ громогласно, вытаращивъ глаза и надувъ щеки отъ сознанія важности своего сообщенія.

М-me Ступицына, а за нею и всѣ гости сразу сдѣлали торжественно-постныя лица и поднялись на встрѣчу молодому, утробистому священнику съ мягкими и плавными движеніями и съ ласковой сладостью, разлитой на красивомъ, сытомъ лицѣ. Съ необычайной ловкостью уклоняясь отъ цѣлованія руки, онъ привѣтливо далъ всѣмъ свое благословеніе, посмотрѣлъ на графинчикъ съ ромомъ, почему-то вздохнулъ и предложилъ «приступить»… При этихъ словахъ Ступицынъ снова разстроился; глаза его налились слезами.

— Отецъ Ѳедоръ, а чайку? — скорбно простонала Ступицына.

Священникъ отказался, и съ балкона перешли въ залу. По дорогѣ Ступицына замедлилась въ дверяхъ и, когда Вася поравнялся съ ней, она его остановила.

— Васичка, мнѣ тебѣ нужно сказать… Завѣщаніе у Рыжикова… Представь, онъ, кажется, все оставилъ тебѣ…

Этотъ таинственный шепотъ и нѣжное уменьшительное «Васичка», и заискивающее выраженіе глазъ, съ какимъ смотрѣла на него мать — все это еще больше взвинтило и безъ того натянутые Васины нервы. Чувствуя въ горлѣ противный, шерстистый комокъ, мѣшавшій ему дышать и говорить, едва удерживаясь отъ готовыхъ брызнуть слезъ, онъ рѣзко отвелъ отъ себя материну руку и прошелъ въ залу, въ самый темный уголъ. Панихида уже началась; мягко и грустно звучалъ тенорокъ о. Ѳедора, повторяемый гулкими стѣнами залы; причетникъ съ пучкомъ свѣчей обходилъ молящихся, и одна за другой онѣ загорались робкими огоньками, бросая на лица золотистые отблески. Толпа все увеличивалась; невѣдомо какія являлись откуда-то старушонки въ темненькихъ платочкахъ, плохо одѣтыя, кисло пахнущія женщины съ слюнявыми младенцами на рукахъ, нищенскаго вида мужчины съ костылями и безъ костылей, съ обмотанными грязными тряпицами головами, съ воспаленными гноящимися глазами. Было тѣсно и нестерпимо душно, и сквозь приторный ароматъ кадильнаго дыма все сильнѣе просачивался запахъ гніющаго мяса. Вася едва могъ достоять до конца панихиды и съ послѣднимъ возгласомъ священника, когда народъ устремился къ выходу, онъ замѣшался въ толпу и вмѣстѣ съ нею очутился на улицѣ.

XXVII.

Уже смеркалось. Грустная, сѣрая дымка, которая весь день затягивала небо, теперь раздернулась, и надъ городомъ широко и радостно сіяла глубокая, вечерняя синева. Тамъ, гдѣ-то за кучей тѣсныхъ и бѣдныхъ домишекъ пригородной слободки, умирали послѣдніе отблески ушедшаго солнца, нѣжно золотя легкіе облачные хлопья, а здѣсь, на улицахъ, густились сумеречныя тѣни; особенно сочно и вкусно пахло влажной землей, укропомъ, терпкимъ кизячнымъ дымкомъ, по будничному дѣловито звучали голоса людей и кто-то гнусаво и озабоченно бубнилъ:

— Не слыхать, нищую-то братію когда будутъ одѣлять? Опосля выноса али какъ? У купца Веретенкина, который ономня ударомъ померъ, у энтого все по правиламъ было, ну, господа не придерживаются…

Ежась отъ внутренняго холода, Вася шелъ въ сторонѣ и съ мудрымъ чувствомъ тоски и безпокойства вслушивался въ эти будничные голоса, вдыхалъ запахи земли, смотрѣлъ на вѣчное, спокойно-голубое небо. Въ первый разъ онъ видѣлъ смерть такъ близко, такъ реально; въ первый разъ эта великая и жестокая неизбѣжность встала передъ нимъ во всей своей обнаженной простотѣ… и то, что ему открылось, было такъ ново, такъ странно и страшно, что Васѣ показалось, будто онъ въ нѣсколько часовъ сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ…..

Двѣ дѣвочки, пискливо смѣясь и толкаясь, пробѣжали мимо. Вася очнулся. Въ своей задумчивости онъ и самъ не замѣтилъ, какъ очутился у калитки городского сада. Хотѣлъ было повернуть назадъ… но куда идти? Опять бродить по улицамъ, — надоѣло, и сильно горѣли и ныли уставшія ноги. Домой?.. Васѣ почудился задахъ ладона и трупа, онъ вздрогнулъ и поморщился отъ отвращенія. Даже его свѣженькая тужурка, только сегодня утромъ надѣтая, казалось, насквозь пропиталась этимъ запахомъ… Нѣтъ, туда онъ не пойдетъ. Брезгливо встряхнувшись, стараясь забыть то, что уже было и еще будетъ, Вася вошелъ въ калитку.

Теплый, парной воздухъ, пахнущій резедой и левкоями, нѣжно обнялъ и успокоилъ его. Подъ деревьями была темнота, неясно бѣлѣли въ ней свѣтлыя платья, волнующе звенѣлъ женскій смѣхъ. На скамейкахъ сидѣли парочки; иногда вспыхивала огненной точкой папироса и на мигъ освѣщала незнакомое лицо съ темными провалами глазъ или лукавый дѣвичій профиль, склонившійся къ плечу курящаго. Здѣсь, навѣрное, никто не думалъ о смерти; душистый сумракъ былъ насыщенъ любовнымъ томленіемъ, любовной близостью, и отъ этого чувствовалось какъ-то особенно молодо, свѣжо и немножко таинственно.

— Г. студентъ, это вы? — окликнули Васю съ одной изъ скамеекъ.

«Чортъ!.. Это, кажется, Фіалкинъ… — съ неудовольствіемъ подумалъ Бася. — Зачѣмъ это… пойдутъ теперь разспросы… не откликаться, пройти…»

Но помимо воли откликнулся и подошелъ.

— Ну, вотъ, я говорю, что это онъ, а вы спорите! — сказалъ кому-то Фіалкинъ. — Э, у меня рысьи глаза, я въ темнотѣ отлично вижу!

— Какъ и подобаетъ педагогу! — отозвался пискливый голосъ, по которому Вася узналъ Аполлона Болвандерскаго.

— Ну, педагоговъ вы оставьте! — оборвалъ его Фіалкинъ и обратился къ Васѣ. — А мы тутъ сумерничаемъ подъ сѣнію древесъ, присаживайтесь! Да вы развѣ незнакомы?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Вася, смущенно вглядываясь въ маленькую фигурку, прикурнувшую между Фіалкинымъ и Аполлономъ.

— Да что вы? Раису-то Сергѣевну не знаете?

Раиса Сергѣевна молча протянула Васѣ свою до смѣшного маленькую, почти дѣтскую ручку съ тонкими, горячими и твердыми пальцами.

— Ну, что, дядюшка-то помрё? — спросилъ Фіалкинъ, когда Вася присѣлъ рядомъ съ нимъ. — Какъ это его угораздило? А я, признаться, хотѣлъ на панихиду, да залегъ послѣ обѣда и проспалъ… Когда похороны-то?

«Ну, вотъ, начинается… я такъ и зналъ»… — тоскливо подумалъ Вася и чтобы отвязаться поскорѣе отъ назойливаго педагога, нехотя пробормоталъ:

— Не знаю, право, это, кажется, еще не рѣшено.

— А васъ, батенька, поздравить надо, — наслѣдникъ! Что тысячъ двѣсти наберется или больше?

— Не знаю, откуда вамъ все это извѣстно? — раздраженно усмѣхнулся Вася. — Мы сами не знаемъ, сколько у дяди денегъ и кто наслѣдникъ, а вамъ почему-то извѣстно!

— Ну, чего тамъ, — небось, и вамъ извѣстно, да говорить не хотите… Богъ съ вами! Эхъ, бываютъ же на свѣтѣ счастливчики!.. Не сѣютъ, не жнутъ, а въ житницы собираютъ. А ты вотъ корпишь-корпишь и все тебѣ цѣна, какъ базарному калачу, пятакъ серебра!

— Ой-ой, какъ дешево! — съ чуть замѣтной насмѣшкой въ голосѣ сказала Райса Сергѣевна, — Неужели васъ за пятачекъ можно купить, Фіалкинъ?

— Вы, Раиса Сергѣевна, метафоры не понимаете… Я — вообще говорю, что трудъ у насъ оплачивается плохо… Ну, а что касается моей личности, — конечно, я себя дороже оцѣниваю!

— Во сколько же?

— Да ужъ не въ какія-нибудь полторы тысячи, которыя я теперь получаю на этой каторжной службѣ…

— Ахъ, вы все съ точки зрѣнія 20-го числа… Ну, я совсѣмъ не такъ оцѣниваю людей…

Фіалкинъ толкнулъ Васю въ бокъ, какъ бы приглашая потѣшиться вмѣстѣ, и иронически спросилъ: — А какъ же?

— Я думаю, цѣнность человѣка не въ томъ, сколько онъ жалованья получаетъ, а въ томъ, что онъ самъ приноситъ съ собою въ міръ…

— Метафизика какая то! — фыркнулъ Фіалкинъ.

— Получайте вы хоть сто тысячъ, — кому это нужно если отъ васъ на свѣтѣ ни тепло, ни холодно? А бываютъ люди, которые, можетъ быть, ни копейки жалованья не получаютъ, а каждая минута ихъ жизни — свѣтъ и радость для всѣхъ! Вотъ это, я считаю, дорогіе люди… А вы, а мы всѣ — дешевые… пятачки!..

— Присоединяюсь и подписываюсь! — протянулъ Аполлонъ.

— Я… я тоже согласенъ съ этимъ, — поспѣшилъ прибавить Вася.

— Ну-съ, а я не согласенъ! — сказалъ Фіалкинъ вызывающе. — Во-первыхъ, принципіально никогда, и ни въ чемъ не соглашаюсь съ женщинами… А во-вторыхъ, — онъ вдругъ захохоталъ, — во-вторыхъ, какая же вы дешевая, Раиса Сергѣевна? Ого-го-го!.. Да изъ всѣхъ песчанскихъ дамъ вы у насъ — самая… дорогая!

Въ этихъ словахъ таился какой-то скверный намекъ. Аполлонъ угрожающе пискнулъ и завозился на своемъ мѣстѣ. Раиса Сергѣевна его остановила.

— Вы начинаете говорить дерзости, Фіалкинъ! — спокойно сказала она. — Это глупо. Меня — вы знаете — дерзостями не проймешь, а себя вы можете поставить въ смѣшное и непріятное положеніе…

Но Фіалкинъ уже струсилъ, весь съежился и примирительно захихикалъ:

— Ну вотъ, ну вотъ, ужъ и разсердились, экая вы горячка, Раиса Сергѣевна! А что я сказалъ «дорогая», такъ конечно же дорогая и въ вашемъ же смыслѣ, потому что гдѣ вы — тамъ и смѣхъ, и веселье, и всѣ отъ васъ безъ ума… Эхъ-хе-хе! — заговорилъ онъ вдругъ минорнымъ тономъ. — А вообще-то не все-ли равно — дорогіе, дешевые — всѣ подохнемъ, какъ мухи!.. Отнесутъ на кладбище, зароютъ — черви будутъ ѣсть… брр… Скверная штука смерть! А?.. А впрочемъ… не пойти ли намъ въ «Клубъ Зеленаго Змія»? Тамъ, по крайней мѣрѣ, выпить и закусить можно.

— Да, пойдемте, пойдемте! — поспѣшно сказала Раиса Сергѣевна. — Ахъ, скучно что-то! Буду сегодня пить, пить.!.

— Вы? Будете пить? — недовѣрчиво спросилъ Фіалкинъ.

— Ну, и буду! И напьюсь… Все равно. Скучно!

— Это интересно! — захохоталъ Фіалкинъ. — Никогда не видалъ васъ подшефе. А и въ самомъ дѣлѣ отчего бы и не пить?!

XXIX.

И вотъ опять тѣ же душныя, аптечнымъ запахомъ пропитанныя комнаты, зеленые столы, водка, закуска, висячіе усы аптекаря, сонная женщина съ лѣнивымъ вопросомъ: «вамъ чего, водки или чаю?»… И въ табачномъ дыму, среди разноголосаго шума и раскатовъ хохота, продолговатое, смугло-блѣдное лицо, на которомъ тускло блестятъ большіе темные глаза и ярко пунцовѣетъ влажный пламенный ротъ. Это она… Раиса Сергѣевна… Она сегодня удивительная въ черномъ японскомъ халатикѣ, съ краснымъ шарфомъ на головѣ, огненной паутиной опутывающемъ черные пышные волосы. Какъ случилось, что они вдвоемъ очутились за столикомъ у раствореннаго окна, — Вася и самъ хорошенько не знаетъ, но это все равно. Она — удивительная! И такъ пріятно шумитъ въ головѣ отъ выпитаго вина, и кажется, что они знакомы уже сто лѣтъ и будто бы Вася давнымъ-давно зналъ, что живетъ она здѣсь ради больного отца, что была два раза замужемъ, и первый ея мужъ, офицеръ, застрѣлился, растративъ казенныя деньги, а отъ второго она ушла сама. Почему?.. Ахъ, это неинтересно, почему. Просто, были у нихъ разные вкусы, разные характеры; онъ любилъ вкусную ѣду, дорогія вещи, покой, порядокъ, а ее тянула жизнь богемы, она скучала среди его положительныхъ и серьезныхъ знакомыхъ, и вотъ однажды въ Парижѣ, когда онъ ушелъ на дѣловое свиданіе по какимъ-то своимъ коммиссіоннымъ дѣламъ, она отправилась на Сѣверный вокзалъ, взяла билетъ III класса и уѣхала въ Россію… Странная женщина, и не разберешь, кто она такая: маленькая, злая дьяволица… или больная, кѣмъ-то глубоко и больно обиженная дѣвочка? Все равно! У нея чудесный вибрирующій голосъ и измѣнчивое, то злымъ смѣхомъ, то тихою печалью озаряемое лицо. И какъ жутко, какъ таинственно блестятъ огромные глаза изъ-подъ нѣжной ткани шарфа…

— Ну, давайте же чокнемся! — говорила она, протягивая Васѣ свой стаканъ. — За забвеніе прошлаго… да?

— Хорошо… Но и за будущее также. За свѣтлое, красивое будущее!

Раиса Сергѣевна отрицательно покачала головой.

— Нѣтъ, это не для меня. Вы — счастливый, у васъ есть будущее, а я… я вся въ прошломъ!

— Въ двадцать три года? Что вы, Раиса Сергѣевна!

— При чемъ тутъ года? Можно мало прожить, но много пережить… а вы знаете, теперь, сколько я пережила. Ахъ, мнѣ кажется иногда, что я ужасно-ужасно стара!..

Она облокотилась на столъ и, еще ближе склонившись къ Васѣ, пристально глядя ему въ глаза, продолжала:

— А какъ это странно… Вѣдь мы съ вами совсѣмъ не знаемъ другъ друга, а вотъ я сижу и разсказываю вамъ всю свою подноготную. Странно, неправда ли?

— Нѣтъ. Очень хорошо! Я думаю, такъ и нужно. Просто, совсѣмъ просто и… по человѣчески!

— Да… но вѣдь не со всѣми такъ просто! Съ другими даже вовсе нельзя… языкъ не повернется. Или не поймутъ, или… А вотъ я смотрю на васъ, — и мнѣ нисколько не страшно! Можетъ быть, это оттого, что вы такой юный и потомъ… не здѣшній! Это какъ на желѣзной дорогѣ… съ вами случалось? Вдругъ совсѣмъ незнакомому человѣку возьмешь — и всевсе-все разскажешь! А потомъ онъ въ одну сторону, ты въ другую — и разъѣдешься, чтобы никогда больше не встрѣчаться!

— Ну, зачѣмъ же такъ? я бы не хотѣлъ этого… разъѣзжаться-то! Такъ мало встрѣчается интересныхъ людей… а вы… ну, я тоже буду просто говорить… вы — интересный человѣкъ, Раиса Сергѣевна!

— Ну, это только такъ кажется… при первомъ знакомствѣ! А узнаете поближе — ничего интереснаго! Настоящіе интересные люди или умерли, или… гдѣ-нибудь умираютъ. А мы всѣ — мы самые обыкновенные, сѣренькіе людишки! Вотъ утѣшаемся виномъ и картами, грыземся, какъ пауки въ банкѣ.

Въ сосѣдней комнатѣ, за карточными столами вспыхнула ссора. Кто-то грубо и настойчиво заявлялъ, что порядочные люди такъ не дѣлаютъ; визгливый женскій голосъ старался его перекричать:

— Вы лжете, лжете! Это вы сами заглядывали въ прикупку!

— Я заглядывалъ? Господа! заткните ей глотку!

— Постойте, постоите… Это чей тузъ?

— Тузъ? Какой тузъ?

— Тузъ-пикъ, въ морду ему тыкъ!..

— Стерва!

— Жуликъ!..

И, словно масляная струя въ бушующее море, сладкій голосъ аптекаря примирительно влился въ хаосъ негодующихъ возгласовъ, брани и насмѣшливыхъ подстрекательствъ.

— Будемте корректны, господа, это недоразумѣніе! Могу васъ увѣрить, что въ прикупкѣ туза не было, ибо прикупилъ я! Корректность прежде всего!

— Конечно! — подтвердилъ уже успокоенный женскій голосъ. — Кажется, можно бы понять, что здѣсь не извозчичій дворъ, а позволяютъ себѣ такія выраженія, за которыя порядочные люди по мордѣ бьютъ…

— Слышите? — сказала Раиса Сергѣевна. — Вотъ наша жизнь. И такъ каждый день и… и «никогда ничего не случается», какъ говоритъ этотъ жалкій Фіалкинъ.

Въ окно ворвался свѣжій, ночной вѣтерокъ, всколыхнулъ занавѣску и принесъ съ собою пѣніе пѣтуховъ, далекій звонъ почтоваго колокольчика и запахъ укропа, такой здоровый и невинный въ этой душной, дымной, нечистой атмосферѣ.

Раиса Сергѣевна откинула занавѣску, прилегла грудью на подоконникъ и жадно дышала, вглядываясь въ темноту.

— А, хорошо!.. Колокольчики… Уѣхать бы куда-нибудь… по безконечной дорогѣ, въ безконечную даль. Глядѣть на небо — и дышать, дышать!..

— Поѣдемте! Вотъ сейчасъ… возьмемъ тройку и поѣдемъ куда глаза глядятъ. И чтобы назадъ не возвращаться никогда…

— Нѣтъ… нельзя.

— А!.. Боитесь? — сказалъ Вася, чувствуя приливъ необычайной удали и рѣшимости. — Вотъ видите… стало быть, и у васъ есть что-то, отъ чего нельзя уйти.

— А отецъ? Что съ нимъ-то будетъ, когда я его брошу?.. Нѣтъ, куда ужь тамъ ѣхать… да и зачѣмъ? Все равно… вездѣ то же самое. Вѣдь это только такъ кажется, что гдѣ-то и люди лучше, и жить легче. Ахъ, надоѣло все!..

Она опять высунулась въ окно, долго прислушивалась къ чему-то и вдругъ быстро отпрянула, точно испугалась.

— Какъ жутко… Сегодня какая-то особенная ночь. Темная, тихая и… таинственная. Посмотрите… Вамъ не кажется, что тамъ, въ темнотѣ, творится что-то страшное?

Вася вздрогнулъ, вспомнилась смерть дяди. Огромная зала, желтыя, оплывающія свѣчи, заунывное чтеніе съ гулкими откликами въ углахъ и на Столѣ — синій, холодный трупъ… Пожимаясь отъ нервнаго озноба, онъ машинально налилъ полный стаканъ вина, выпилъ залпомъ… и снова все задернулось легкой, прозрачной дымкой, стало пріятно и все равно.

— Ну… что тамъ… страшное? — слегка запинаясь и ласково глядя на Раису Сергѣевну, вымолвилъ онъ. — Когда-нибудь… умремъ всѣ… А теперь будемъ жить. Вы не правы, Раиса Сергѣевна… не все хорошее умерло. Мы еще увидимъ… да… И люди есть… о, еще какіе удивительные!.. Вездѣ… и здѣсь также… вотъ, напр., Усольскій.

Теперь вздрогнула Раиса Сергѣевна, серьезно посмотрѣла на Васю, лицо стало строгое и замкнутое.

— Что такое — Усольскій? Почему вы вспомнили объ Усольскомъ?

— Да потому, что онъ не такой, какъ всѣ.

— Не надо… — перебила его Раиса Сергѣевна и даже за руку схватила, — Не говорите ничего… Нельзя здѣсь, въ этомъ кабакѣ… Я васъ прошу!

Вася немного отрезвѣлъ и крѣпко пожалъ тонкую, твердую руку.

— Простите. Я забылъ. Да, правда, здѣсь не надо.

— Ну вотъ, ну вотъ… вы поняли? Какъ хорошо… какой вы славный!.. Спасибо, спасибо… Пусть мы маленькіе, сѣрые людишки, пусть пьяные, развратные, трусливые… это ничего! Но все-таки и у насъ есть что-то святое… и надо его беречь, надо, чтобы къ нему не притрогивались грязныя руки, — иначе что же? Уже совсѣмъ конецъ? Погибель? Не во что вѣрить! Нечему молиться!..

Она отвернулась и долго молчала, глядя въ окно. Тамъ что-то осторожно зашуршало, должно быть, пошелъ мелкій дождь.

— Фу, какая странная ночь!.. Давитъ сердце… трудно дышать.

— Это отъ дыму. Смотрите, какъ накурили, эти не видно.

— Ахъ, пустяки! Здѣсь всегда такъ, а у меня раньше этого не было… Я черезчуръ много говорила… это рѣдко со мной. Разворочала душу-то, вотъ и… Налейте мнѣ вина!

XXX.

Загремѣли стулья, за однимъ изъ столовъ кончили игру и съ громкимъ говоромъ, расправляя затекшія отъ сидѣнья ноги, вышли поразмяться. Аптекарь заглянулъ въ дверь и нарочно какимъ-то козлинымъ голосомъ запищалъ:

— Хе-хе-хе, да вотъ они гдѣ? То-то я смотрю, что такое Раички нѣту? А она тутъ съ студентомъ амурничаетъ, каково? О, любовь! «Это чувство не простое, оно волнуетъ кровь!»

Вслѣдъ за аптекаремъ ввалились и другіе игроки и, окруживъ Раису Сергѣевну, сразу наполнили комнату запахомъ пота, табачнаго дыма и перегорѣлой водки. Раиса Сергѣевна встала.

— Охъ, надоѣли вы мнѣ всѣ! Любовь-любовь… вѣчно одно и то же, хоть бы новое что-нибудь придумали! И вѣдь, главное, сами хорошо знаютъ, что никакой любви нѣтъ и все это вздоръ!

Раиса Сергѣевна нетерпѣливо передернула плечами и пошла изъ комнаты. Всѣ устремились за ней.

— Пѣть, пѣть, господа! Раичка, давайте тонъ!

Аптекарь суетливо зажигалъ свѣчи на піанино, Раиса Сергѣевна съ скучающимъ видомъ сѣла на табуретку и, морщась, тронула клавиши, которыя издали дребезжащій звукъ. Дамы окружили ее и съ жаднымъ вниманіемъ оглядывали ея костюмъ.

— Раиса Сергѣевна, это у васъ что-то новое? Японское матинэ, да?

— Какая прелесть!.. Кто вамъ шилъ? Дайте мнѣ выкройку.

— Ну что же, господа, пѣть такъ пѣть! — нетерпѣливо сказала Раиса Сергѣевна.

Долго сговаривались, что пѣть. Затянули было: «Ой, у поли жито», но вдругъ кто-то загорланилъ «Настасью», спуталъ весь хоръ, такъ ничего и не вышло.

Раиса Сергѣевна, смѣясь, обернулась на сконфуженныхъ пѣвцовъ, — на лицѣ ея мелькнуло что-то шальное, лукавое, и вдругъ она съ безшабашной удалью заиграла трепака. Всѣ оживились, задвигались, засмѣялись, лѣсовикъ бросился къ Раисѣ Сергѣевнѣ.

— Ну, голубочка, ну, русскую, ну, что хошь бери, только распотѣшь мою душу!..

Раиса Сергѣевна быстро вскочила и взмахнула шарфомъ.

— Ладно! Давайте плясать… Кто играть будетъ?

— Плясать, плясать… Раичка плясать будетъ!.. — пронеслось по комнатѣ.

Поспѣшно сдвигали къ стѣнѣ столы, стулья, въ одинъ мигъ около Раисы Сергѣевны образовался кругъ, даже самые закоренѣлые игроки вставали съ своихъ мѣстъ и съ картами въ рукахъ присоединялись къ зрителямъ. Вася смотрѣлъ на Раису Сергѣевну, у него сжалось сердце. Было жалко ее и стыдно. «Неужели она будетъ плясать? Зачѣмъ это, зачѣмъ?»… — подумалъ онъ и тихонько тронулъ ее за рукавъ.

— Раиса Сергѣевна!.. Ради Бога… не надо!

Она обернулась и съ дерзкимъ вызовомъ взглянула на Васю.

— Что такое? Почему не надо? Я хочу… Ну, скорѣй, скорѣй, играйте же! — крикнула она и капризно топнула ногой.

Аптекарша съ такою же сонною улыбкой, съ какой она разливала чай, забарабанила плясовую и Раиса Сергѣевна, слегка раскачиваясь и изгибаясь, пошла по кругу. Черный халатикъ ея красиво волновался вокругъ тѣла, огненнымъ облакомъ несся за нею длинный шарфъ, было что-то жгучее, опьяняющее въ этой странной, черно-красной фигуркѣ, и пьяный хмель ударялъ въ голову, и жаркимъ пламенемъ зажигались сердца. Сами собой хлопали руки и топали ноги, горячей кровью наливались лица, знойный туманъ разстилался въ глазахъ, и хотѣлось кричать, смѣяться, кружиться, и все невозможное казалось возможнымъ и простымъ.

Неизвѣстно какъ около Васи очутился Аполлонъ. Огромная голова его тряслась, лицо было искажено мучительной гримасой, онъ былъ, какъ безумный, и безсвязно шепталъ:

— Ну вотъ, смотрите, какая она… чертовка! Дьяволъ… Ей бы на Лысой горѣ… съ сатирами, съ козлами… Не могу! Не могу видѣть, какъ всѣ эти гады смотрятъ на нее… И она позволяетъ… маленькая, злобная змѣя… Да, да, вы не вѣрите? Не женщина, а змѣя… ядовитая гадюка…

Вася его не слушалъ и такъ же, какъ и всѣ, стиснувъ зубы, съ туманомъ въ глазахъ, съ бѣшено бьющимся сердцемъ смотрѣлъ на Раису Сергѣевну. Онъ не узнавалъ ея, онъ не вѣрилъ, чтобы эта неистовая вакханка была та же самая женщина, которая вотъ сейчасъ только тамъ, въ темнотѣ, у отвореннаго окна, тихо тосковала о томъ, что жизнь такъ темна и печальна, что все прекрасное умерло или умираетъ, а сѣренькіе людишки хозяйничаютъ на землѣ. И вдругъ ему вспомнились дѣвки… Босыя, голодныя и холодныя дѣвки, на буграхъ, вокругъ костровъ, празднующія свою короткую молодость, свой единый часъ радостнаго забвенія…

А пляска становилась все безумнѣе и головокружительнѣе. Даже сонная аптекарша проснулась, заразилась общимъ одушевленіемъ и клавиши подъ ея пальцами кричали, прыгали и скакали, какъ сумасшедшія. Раиса Сергѣевна была страшно блѣдна и на этомъ помертвѣвшемъ лицѣ еще темнѣе и больше казались глаза, и яркимъ цвѣткомъ алѣлъ полуоткрытый ротъ.

— Эхъ, чортъ меня подери! — въ восторгѣ прорычалъ лѣсовикъ, хватаясь за голову. Раиса Сергѣевна оглянулась, и, заломивъ руки надъ головой, волчкомъ закружилась по комнатѣ. У Васи захолонуло внутри. Было уже не стыдно и никого не жалко, онъ больно толкнулъ кого-то локтемъ, рванулся впередъ и, по мальчишески перекувыркнувшись, пустился въ плясъ. Топотъ, ревъ, плескъ аплодисментовъ привѣтствовали его.

— Здорово! Браво! Молодчина! Вотъ такъ студентъ!

Неожиданно въ бурю криковъ, свиста, хохота и грохота пьянино съ улицы ворвались тревожные голоса, потомъ у подъѣзда отчаянно зазвонилъ звонокъ, хлопнула дверь и съ испуганнымъ лицомъ вбѣжалъ аптечный сторожъ.

— Баринъ! Въ аптеку пожалуйте!.. — закричалъ онъ, ища глазами аптекаря. — Несчастье тамъ… Докторъ Усольскій отравился!..

— Что за чортъ?.. — пробормоталъ аптекарь и побѣжалъ изъ комнаты.

Звуки трепака сразу смолкли. Аптекарша ахнула, побѣжала вслѣдъ за мужемъ. Раиса Сергѣевна пошатнулась. Вася едва успѣлъ ее поддержать. Она тяжело дышала, ловила ртомъ воздухъ, едва слышно просила воды.

Всѣ тихо и смущенно стали расходиться и только теперь Замѣтили, что на дворѣ-то было уже совсѣмъ свѣтло. Сонно и угрюмо желтѣли огни лампъ, зѣвало раскрытое пьянино. Даже самыя стѣны, казалось, изнемогали отъ усталости и съ молчаливой тоской ждали тишины и покоя послѣ пьяной, угарной ночи. Одни закоренѣлые картежники не торопились и тихонько, притаившись въ уголку, доигрывали начатую игру.

Аполлонъ, весь сѣрый, похожій на трупъ, трясущимися руками держалъ передъ Раисой Сергѣевной стаканъ съ водой и она жадно пила большими глотками, вздрагивая и глубоко вздыхая.

— Я такъ и знала… я такъ и знала, — бормотала она послѣ каждаго глотка. — Я это чувствовала… такая страшная ночь… я знала, что онъ умретъ…

— А сами плясали въ это время!.. — со злостью прошипѣлъ Аполлонъ.

Строго и печально взглянула на него Раиса Сергѣевна.

— Ну, чтожь…. ну, и плясала… Ну, и что же изъ этого?.. Можетъ быть, оттого и плясала, что… Ахъ, ничего-ничего вы не понимаете!

Она встала, зябко кутаясь въ свой красный шарфъ. Аполлонъ съежился.

Вошелъ аптекарь, кислый, весь какой-то обвисшій, налилъ себѣ пива и залпомъ выпилъ.

— Ну, что тамъ? — спросилъ Вася.

— Да что? Кранкенъ, конечно… — осипшимъ какимъ-то голосомъ отвѣчалъ аптекарь. — За кислородомъ присылали… какой тамъ кислородъ, когда ужь… померъ давно…

— Пойдемте туда… — шопотомъ сказала Раиса Сергѣевна.

— Ну, ужь это напрасно! — воскликнулъ аптекарь и еще выпилъ пива. — Тамъ теперь… брр!.. Идите-ка лучше спать!

— Нѣтъ, нѣтъ… я пойду! — настойчиво повторила Раиса Сергѣевна и схватила Васю за руку своей холодной, какъ ледъ, рукой.

Они вышли. Аполлонъ поплелся за ними съ тѣмъ же покорнымъ, приниженнымъ видомъ виноватой собаки.

Утро вставало тихое, радостное, умытое ночнымъ дождемъ. На мокрыхъ деревьяхъ висѣли тяжелыя, хрустальныя капли, въ вѣтвяхъ возились и чирикали просыпающіяся птицы. Блѣдное, чистое небо уже начинало золотиться, но городъ еще спалъ и пустынныя улицы и дома съ закрытыми ставнями были по ночному молчаливы и таинственны. Раиса Сергѣевна еще крѣпче сжала Васину руку" онъ чувствовалъ, что она вся дрожала, и самъ дрожалъ отъ утренней свѣжести и отъ тоскливаго безпокойства, которое вновь наполнило его душу. Ночной хмель прошелъ и, какъ всегда бываетъ послѣ безсонной ночи, казалось, что вчерашній день еще продолжается, и оттого вСе представлялось скучнымъ, старымъ, давно извѣстнымъ.

— Я давно этого ждала… — заговорила Раиса Сергѣевна. — Я видѣла, что онъ не нашъ… не земной… и долженъ уйти. Ну… вотъ и ушелъ!

Усольскій жилъ недалеко отъ больницы въ маленькомъ трехъоконномъ домикѣ съ перекошенными воротами. Не смотря на ранній утренній часъ, около него на улицѣ и на дворѣ и передъ крыльцомъ толпились какіе-то люди. Въ страшномъ есть что-то влекущее… и вотъ они оставили свои теплыя постели, побросали маленькія будничныя дѣла и пришли сюда, гдѣ страшное совершилось. Входили, выходили, смотрѣли другъ на друга испуганными глазами, никто ничего не говорилъ. На крыльцѣ стоялъ земскій фельдшеръ, толстый, низенькій человѣкъ съ простымъ мужицкимъ лицомъ, торопливо курилъ и въ промежуткахъ между затяжками громко всхлипывалъ, вытирая глаза рукавомъ. Онъ было зашумѣлъ на вновь пришедшихъ, что здѣсь ничего нѣтъ интереснаго и нечего спозаранку шляться по чужимъ дворамъ, но вглядѣлся, увидалъ Раису Сергѣевну и заплакалъ уже какъ слѣдуетъ.

— Кончился нашъ Вячеславъ Ѳедорычъ… За полиціей послали… Подите, проститесь, покуда пристава нѣту… тогда уже не пустятъ…

Его плачъ заразилъ всѣхъ, послышались вздохи, всхлипыванья. Раиса Серіѣевна, до боли кусая губы, нервно комкая въ рукахъ концы шарфа, вошла въ домъ.

Въ маленькой бѣдной комнаткѣ былъ полумракъ отъ опущенныхъ занавѣсокъ и остро пахло нашатырнымъ спиртомъ. На безпорядочно сдвинутыхъ стульяхъ валялись мокрыя полотенца, пузырьки, подушка съ кислородомъ, на полу стоялъ большой тазъ съ полурастаявшимъ льдомъ. Должно быть, и здѣсь была бурная ночь, — бѣгали, суетились, кричали… вели борьбу съ таинственнымъ и страшнымъ врагомъ. Но врагъ побѣдилъ и теперь было тихо, мертво… ничего не нужно.

Усольскій лежалъ на кровати, покрытый простыней. Голова глубоко ушла въ подушки, потемнѣвшее лицо съ спутанной копной волосъ рѣзко и отчетливо выдѣлялось на бѣломъ фонѣ полотна. И ничего человѣческаго не было въ этомъ лицѣ, точно съ послѣднимъ дыханіемъ исчезло безъ остатка все то, что было Усольскимъ, и остался только черный комокъ древней земли, полустертая маска сфинкса съ вѣчной загадкой на каменныхъ устахъ.

— Синильной кислотой… моментально-съ! — шепнулъ фельдшеръ Раисѣ Сергѣевнѣ. — Самая смерть легкая, — сейчасъ былъ человѣкъ, а сейчасъ и нѣтъ!

Вася съ содроганіемъ отвернулся и только тутъ замѣтилъ Петрухину. Она стояла у окна и, сцѣпивъ руки, не отрываясь, смотрѣла на покойника. Вася робко подошелъ къ ней, назвалъ по имени. Дѣвушка равнодушно взглянула на него, равнодушно отвѣтила на его привѣтствіе и опять напряженно и неподвижно стала смотрѣть въ мертвое лицо. Точно хотѣла запомнить и навсегда сохранить въ себѣ этотъ странный и страшный обликъ.

На улицѣ прогремѣли колеса, затопали ноги, послышались грубые, громкіе голоса и, разгоняя тайны и тѣни смерти, въ тихую комнатку вошла шумная, дерзкая жизнь.

Бравый, сочный мужчина, не совсѣмъ выспавшійся, съ красной належанной щекой, на которой еще не изгладились узоры вышитой руками супруги подушки, привычнымъ полицейскимъ взглядомъ окинулъ всю обстановку происшествія и немедленно приступилъ къ исполненію обязанностей.

Страшное кончилось. Началось житейское, будничное, простое.

XXXI.

Дядю Мишеля хоронили торжественно и пышно въ церковной оградѣ, гдѣ давно еще однимъ изъ предковъ Ступицыныхъ было откуплено мѣсто для фамильнаго склепа. На похороны съѣхалось все песчанское дворянство: и Рѣшеткинъ, и Молдавановы, и Груздевы, и Яругинъ, и многіе другіе. Появился даже какой-то родственникъ m-me Ступицыной, бывшій офицеръ, а теперь босякъ, по имени Вольдемаръ, и въ своемъ традиціонномъ босячьемъ костюмѣ, въ опоркахъ, въ рваномъ пиджакѣ безъ признаковъ бѣлья, но въ фуражкѣ съ дворянскимъ околышемъ, умиленно слѣдовалъ за гробомъ, вздыхая и сморкаясь. Были и Сугробины: старикъ степенно и солидно пріѣхалъ въ тяжеловѣсномъ тарантасѣ, запряженномъ толстыми лошадьми; молодой примчался на автомобилѣ и всю долгую заупокойную службу не отходилъ отъ барышень Ступицыныхъ. Онѣ были очень интересны въ глубокомъ траурѣ, въ прозрачныхъ креповыхъ вуаляхъ, и на красавицу Фаничку глазѣла вся дворянская и недворянская молодежь. Церковь была биткомъ набита и не вмѣщала всѣхъ желающихъ посмотрѣть на богатыя похороны. Казалось, весь Песчанокъ сбѣжался сюда, и полиція едва сдерживала натискъ любопытныхъ, тѣснившихся въ оградѣ и вслухъ дѣлившихся своими впечатлѣніями на счетъ костюмовъ, экипажей, лошадей и особенно сугробинскаго автомобиля.

Ступицынъ-отецъ за эти дни совершенно раскисъ и ни во что не вмѣшивался, за то m-me Ступицына проявляла небывалую энергію и дѣловитость. Распоряжалась похоронами, принимала гостей, заказывала поминальный обѣдъ, вообще старалась, чтобы все было не какъ-нибудь, а «по ступицынски», на широкую ногу, en grand. Стѣсняться въ средствахъ и считать копѣйки теперь было нечего; вѣдь Вася былъ наслѣдникъ дяди Мишеля, и m-me Ступицына передъ всѣми это подчеркивала, безпрестанно-обращаясь къ сыну съ разными хозяйственными вопросами. «Васичка, поди, мой другъ, помоги мнѣ составить опись серебра!» Или: «Васичка, что ты думаешь дѣлать съ городскимъ домомъ? Вѣдь, если ты позволишь намъ переѣхать сюда на зиму, его надо привести въ порядокъ»… Васю эти вопросы страшно раздражали, онъ отмахивался и рѣзко отвѣчалъ, что ничего не думаетъ и думать не желаетъ.

— Ну, какъ же, Васичка, такъ нельзя! Ты наслѣдникъ!.. — говорила мать, сама видимо наслаждаясь этимъ пріятнымъ словомъ.

— Оставьте, мама… Хоть бы подождали. Дядя еще не остылъ, а вы ризы его дѣлите.

— Ну, Боже мой, ну, что же тутъ такого? Конечно, дядю жаль, но, разъ онъ умеръ, вѣдь ему уже ничего не нужно. А тебѣ жить — и надо же, мой другъ, обо всемъ подумать, разъ ты — наслѣдникъ!..

И черезъ минуту она снова приступала къ нему съ какимъ-нибудь спискомъ серебра или со счетомъ изъ бакалейной лавки. Вася сталъ, наконецъ, отъ нея бѣгать и старался какъ можно рѣже попадаться ей на глаза. Но отъ похоронъ, какъ онъ ни желалъ этого, сбѣжать не удалось и, стоя въ церкви у гроба дяди, Вася только и думалъ объ одномъ, чтобы все это поскорѣе кончилось.

Обѣдня была длинная, о. Ѳедоръ служилъ на совѣсть и въ заключеніе сказалъ пространное слово, въ которомъ восхвалялъ покойнаго, какъ человѣка и какъ гражданина, съ особеннымъ чувствомъ остановившись на его мирной и безболѣзненной кончинѣ, ниспосланной ему за истинно-христіанское житіе. Церковь наполнилась всхлипываньями и сморканіями; замелькали бѣлые платочки; Вольдемаръ демонстративно брякнулся на колѣни и въ театральной позѣ припалъ къ гробу. Но рыдающая m-me Ступицына сейчасъ же замѣтила безпорядокъ и строго отстранила отъ гроба непріятнаго родственника.

— Примите руки, mon cher, вы мнете обивку!

Вася стоялъ, опустивъ голову, ему было стыдно за мать, за о. Ѳедора, за всю эту ненужную, приторную фальшь. И стало еще стыднѣе, когда около него кто-то сказалъ:

— Ну, заврался батя! На счетъ чего другого неизвѣстно, а ужь на счетъ христіанской жизни Мишка Ступицынъ былъ не грѣшенъ!

Но вотъ служба кончилась, толпа хлынула изъ церкви, тяжелый гробъ подняли и понесли. Ступицынъ-отецъ, всхлипывая, сгорбившись, бѣжалъ сбоку и такимъ старенькимъ старичкомъ, такимъ одинокимъ въ своемъ искреннемъ горѣ показался Васѣ, что у него сердце заныло отъ жалости. Онъ подошелъ къ отцу.

— Папа… Бѣдный, милый папа!..

Старикъ взглянулъ на него мутными отъ слезъ глазами и опять торопливо засеменилъ впередъ. Гробъ опустили въ склепъ, поставили рядомъ съ покойной женой дяди Мишеля и стали дѣловито закладывать нишу кирпичами. Больше нечего было здѣсь дѣлать; всѣ вздохнули свободнѣе, задвигались, заговорили; среди барышень послышались оживленные возгласы, поцѣлуи, даже смѣхъ. Къ Васѣ, озабоченно роясь въ кошелькѣ, подбѣжала мать.

— Васичка, ты уже не уходи никуда, голубчикъ! Я тамъ кое-кого пригласила закусить… нельзя же безъ этого!.. такъ ты помоги мнѣ принять…

Вася поморщился, хотѣлъ возразить и запнулся, увидѣвъ Вольдемара, который приближался къ нимъ съ трагическимъ видомъ.

— Nadine!.. Какое горе!.. — произнесъ онъ, закатывая глаза подъ лобъ.

Ступицына брезгливо покосилась на его опорки.

— Что дѣлать, mon cher… рано или поздно это должно было случиться. Но… pardon, мнѣ некогда. Такъ ты, Васичка, ужь пожалуйста… Я поѣду, распоряжусь, чтобы все было готово, а ты тутъ займись…

— Nadine!.. Одно слово! — перебилъ ее Вольдемаръ. — Конечно, я хорошо понимаю, что въ такомъ видѣ я не могу принять участія въ общей тризнѣ… Но все-таки, какъ близкое лицо, могу же я разсчитывать на нѣкоторое великодушіе?..

— Ахъ, Боже мой, mais cela ne me regarde pas! Чего вы хотите отъ меня?

— Это по-французски называется — rompre les chiens!.. — съ грустной ироніей сказалъ Вольдемаръ, — Вы очень хорошо знаете, Nadine, чего я хочу… Вамъ стоитъ только взглянуть на меня…

— Ну, вижу, вижу… и вы сами въ этомъ виноваты! Ступайте въ кухню, вамъ тамъ дадутъ поѣсть…

— Nadine!.. Я еще не унизился до кухни. Дайте мнѣ немного презрѣннаго металла — et èa suffit!

— Мама, дайте ему! — прошепталъ Вася.

М-me Ступицына, отвернувшись, долго рылась въ кошелькѣ, наконецъ, достала какую-тр мелочь и съ раздраженіемъ сунула ее Вольдемару.

— Vous êtes insupportable au possible, Вольдемаръ… На-те… и уходите.

Но Вольдемаръ презрительно подбросилъ на ладони монету и изъ трагическаго тона сразу перешелъ въ нахальный.

— Cela ne vaut rien, madame… обмалковато, какъ говорятъ у насъ въ ночлежкѣ! Даже на половинку не хватитъ… помянуть грѣшную душу раба Божія Михаила! Неужели благородный дворянинъ больше двугривеннаго не стоитъ?

Вася выхватилъ у матери кошелекъ, нашелъ какую-то бумажку и отдалъ благородному дворянину. Тотъ просіялъ и крѣпко стиснулъ Васину руку.

— Вотъ это великодушно!.. jusqu' au bout des doigts!.. O, молодость, молодость… она все понимаетъ и все прощаетъ!..

Цѣлая гурьба дѣвицъ съ пискомъ, смѣхомъ и щебетаньемъ подбѣжала къ Васѣ и Вольдемаръ, граціозно помахивая фуражкой надъ головой, исчезъ въ толпѣ. Сестры окружили Васю, знакомили его съ какими-то барышнями и острили надъ Вадимомъ Сугробинымъ, который вертѣлся тутъ же, размахивая своими длинными руками.

— Вася, вообрази, онъ заснулъ въ церкви! Мы насилу его разбудили. Онъ даже храпѣлъ… какой ужасъ!

— Неправда, mesdames, я никогда не храплю, спросите папашу! А что задремалъ, такъ на меня проповѣди всегда дѣйствуютъ усыпительно. «Аще» да «бяше»… поневолѣ заснешь!

Барышни хохотали. Вадимъ Чувствовалъ себя героемъ и гордо покручивалъ усики.

XXXII.

Поминальный обѣдъ удался какъ нельзя лучше. Домъ ожилъ, повеселѣлъ, наполнился шумомъ, звономъ посуды, аппетитнымъ запахомъ сдобныхъ пироговъ. Приглашенныхъ оказалось такъ много, что пришлось поставить добавочные столы на балконѣ для молодежи и для самыхъ почетныхъ гостей въ залѣ. Васю посадили за почетнымъ столомъ, между старикомъ Сугробинымъ съ одной стороны и Катериной великой — съ другой, и въ качествѣ хозяина онъ долженъ былъ за всѣми ухаживать, угощать, подливать и занимать разговорами. Мать безпрестанно дѣлала ему какіе-то таинственные знаки, указывала глазами то на соусникъ, то на чей-нибудь пустой бокалъ, съ непривычки одинъ разъ онъ что-то такое пролилъ, въ другой разъ уронилъ кусокъ заливнаго на колѣни своей величественной сосѣдки. Къ счастью, никто не замѣчалъ его промаховъ: всѣ проголодались, ѣли много, еще больше пили и уже послѣ пирога завязался шумный, безпорядочный разговоръ, въ которомъ трудно было что-нибудь понять. Говорили всѣ сразу и обо всемъ: о покойникѣ, о Государственной Думѣ и неурожаѣ, б пьянствѣ и распущенности мужиковъ, о самоубійствѣ доктора Усольскаго. Нотаріусъ Рыжиковъ разсказалъ нѣкоторыя подробности по этому поводу, слышанныя сегодня отъ помощника исправника, и на нѣкоторое время приковалъ общее вниманіе. Оказалось, что во всемъ домѣ у доктора нашлось только два рубля съ копѣйками, такъ что даже похоронить его нечѣмъ, а все остальное имущество свое, главнымъ образомъ книги, онъ въ предсмертной запискѣ завѣщалъ сельской учительницѣ Петрухиной, которая находилась при немъ до самой послѣдней минуты. Мать бросила на Васю торжествующій взглядъ и въ то же время сдѣлала знакъ подлить вина Сугробину.

— Да, ненормальный былъ человѣкъ! — со вздохомъ сказалъ Рыжиковъ. — Прекрасный докторъ, но совершенно, совершенно ненормальный!

— Какой тамъ ненормальный! — прохрюкалъ, совершенно пьяный Груздевъ. — Просто безбожникъ и анархистъ… и я очень радъ, что онъ тамъ удавился или застрѣлился… собакѣ собачья и смерть!..

— Ну, зачѣмъ же такъ рѣзко? — мягко возразилѣпредводитель дворянства, Яругинъ, лысенькій, благообразный и весь какой-то мягкій старичокъ съ умными и хитрыми глазами. — Онъ былъ очень знающій и дѣльный врачъ, я его хорошо зналъ, вся моя семья у него лечилась. Очень жаль, такой молодой — и такая безпременная смерть… Страшно много работалъ, переутомился, ну, нервы разстроились… Теперь это такъ часто случается съ молодежью!

Вася почти ничего не ѣлъ и не пилъ, но голова у него кружилась, передъ глазами качался сизый туманъ. И эта огромная зала, откуда еще не вывѣтрился запахъ тлѣнія, слившійся съ запахомъ жирной и вкусной ѣды, эти жующіе, чавкающіе рты, красныя, разгоряченныя лица, кровожадныя рѣчи Груздева, все перепуталось, все слилось въ какой-то безобразный клубокъ и приняло странныя, призрачныя формы, какъ во снѣ. Призракомъ казалась страшная старушка со своимъ кокетливымъ вѣеромъ, призрачными были и Сугробинъ, и о. Ѳедоръ, и мать, такая жалкая, такая непріятная въ своемъ торжествующемъ тщеславіи… А, можетъ быть, и на самомъ дѣлѣ это только снилось, а настоящее было тамъ, среди спаленныхъ солнцемъ полей, гдѣ поютъ и пляшутъ голодныя дѣвки, гдѣ Антошка рыжій пропиваетъ кобылу, и Ѳома Новичихинъ ищетъ потерянной правды, и Макары Чибрики съ книжками за пазухой «объединяются» въ катухахъ и овинахъ?..

Послѣ пирожнаго и кофе съ ликерами, пресыщенные гости вдругъ разомлѣли и поспѣшно стали разъѣзжаться. Тянуло домой — разстегнуться, раскинуться на мягкихъ постеляхъ, отдохнуть. Со двора непрерывно съѣзжали тарантасы, линейки, бѣгунцы; старушку, почти полумертвую, на рукахъ стащили съ крыльца и впихнули въ рыдванъ, такой же ветхій, какъ и его владѣлица, но она и тамъ еще пыталась граціозно обмахиваться вѣеромъ и что-то лепетала про исправничиху. Разъѣхались, — стало пусто, тихо и немного грустно; только на балконѣ еще слышались голоса и смѣхъ, — тамъ остались кое-кто изъ молодежи, да въ домѣ шла суетливая уборка, m-me Ступицына, пересчитывая серебро, съ довольнымъ видомъ говорила:

— Ну, слава Богу, кажется, не ударили лицомъ въ грязь! Давно уже такого съѣзда у насъ не было, да, кажется, съ тѣхъ поръ, какъ Фаничку крестили. Эта старая грымза, Молдаваниха, просто отъ зависти лопалась…

И, съ улыбкой прислушиваясь къ дѣвичьимъ голосамъ на балконѣ, она блаженно замечталась о томъ, какой пышный балъ будетъ у нихъ, когда Люлечка выйдетъ, наконецъ, замужъ за Вадима Сугробина. На замужество Вѣрочки она давно уже потеряла всякую надежду…

Сестры хотѣли было увлечь Васю къ барышнямъ, но онъ потихоньку скрылся отъ нихъ и ушелъ изъ дома. Въ 6 часовъ вечера были назначены похороны Усольскаго… а ему еще надо было зайти за Раисой Сергѣевной. Въ эти мрачные, похоронные дни они часто видѣлись и какъ-то само собою вышло, что между ними завязалось нѣчто вродѣ дружбы. Васѣ нравились ея острый, насмѣшливый умъ, рѣзкая правдивость и доходящее до дерзости, чисто мальчишеское отрицаніе всякихъ условностей; съ нею было такъ легко и просто говорить обо всемъ и, когда онъ долго ея не видѣлъ, то чувствовалъ уже скуку и пустоту и потребность подѣлиться съ нею своими мыслями и впечатлѣніями, Раиса Сергѣевна ждала его и, высунувшись изъ окна, нетерпѣливо крикнула:

— А я уже думала, вы не придете! Отчего такъ долго?

Вася, глядя снизу вверхъ на ея нервное, темное лицо, сталъ разсказывать о похоронахъ, поминальномъ обѣдѣ и обо всемъ, что пережиль сегодня.

— Бѣдный мальчикъ! — сказала Раиса Сергѣевна. — И все это вытерпѣть… ну, я бы не могла! Я бы, навѣрное,.въ самый торжественный моментъ вскочила и, какъ Тургеневъ на обѣдѣ у какого-то англійскаго милорда, начала кричать «Баба! Рѣдька! Рѣпа! Дура»!.. Ахъ, какъ все это нелѣпо… Однако вѣдь намъ еще предстоитъ сегодня… Вы готовы?

— Какъ видите, стою и жду васъ.

— Ахъ, я не о томъ… Готовы-ли вы принять новую порцію тяжелыхъ впечатлѣній? Я, кажется, нѣтъ… Я уже цѣлое утро ревѣла. Да и теперь… А впрочемъ, нѣтъ, нѣтъ, не хочу и не буду…

Въ комнатѣ послышалось длинное жалобное мычаніе Раиса Сергѣевна обернулась туда, что-то крикнула и сказала Васѣ:

— Мой старикъ сегодня тоже невозможенъ. Точно чувствуетъ, что умеръ его докторъ, волнуется и все твердитъ одно — единственное слово: «пятнадцать»… Почему «пятнадцать» — не знаю… Однако вѣдь намъ пора. Подождите немного, я сейчасъ…

Черезъ минуту они уже шли къ земской больницѣ, куда было перенесено тѣло доктора Усольскаго.

XXXIII.

Почему-то Раиса Сергѣевна была увѣрена, что народу почти никого не будетъ, и взволновалась, увидѣвъ у больничныхъ воротъ густую толпу.

— Слушайте, Ступицынъ… вѣдь это… Ахъ, Господи, неужели это все къ нему?.. Ужасно… ужасно!

— Почему ужасно? Напротивъ, хорошо.

— Да вотъ именно потому и ужасно, что хорошо… Еслибы никого не было, я могла бы злиться, а теперь… нѣтъ этого я не выдержу!.. И смотрите, смотрите, все подходятъ…

На ихъ глазахъ толпа росла. По одиночкѣ и кучками люди выходили изъ переулка, пересѣкали пустырь, окружавшій больницу, и исчезали въ молчаливой черной массѣ, тѣснившейся передъ воротами. Два конныхъ стражника, охранявшихъ входъ, растерянно смотрѣли на скопище, но, должно быть, не получивъ на этотъ счетъ никакихъ приказаній, не двигались съ мѣста и ихъ простыя, мужицкія лица выражали недоумѣніе и боязнь, какъ бы не проштрафиться. Иногда они приподнимались на стременахъ и бросали вокругъ себя строгіе взгляды, какъ бы выискивая, къ чему бы придраться. Но толпа вела себя сдержанно и спокойно и только вновь прибывшіе шопотомъ спрашивали у своихъ сосѣдей:

— Почему это такъ поздно хоронятъ? Ночь на дворѣ, а они…

— Стало быть, приказъ такой былъ. Отъ полиціи…

— Что же, безъ поповъ, аль все-таки панихидка будетъ?

— Не знаю! Молчи…

И опять наступала напряженная тишина, и опять стражники безпокойно возились на сѣдлахъ и дѣлали во всѣ стороны страшные глаза.

А черныя волны все наплывали и наплывали изъ переулка, вливались въ толпу, и она ширилась, раздавалась, и нелѣпыя фигуры стражниковъ въ обвислыхъ папахахъ уже совсѣмъ потонули въ ней, какъ деревья въ половодье. Пришли пригородныя слободки, Лягушатники и Соловьятпики, пришли заовражскіе мужики, плотной кучей привалили бабы-чекухи въ своихъ домотканыхъ чекунахъ, бѣлыхъ платкахъ, бѣлыхъ онучахъ, точно бѣлыя привидѣнія съ того свѣта. Всѣ они знали тихаго «дохтура», Вячеслава Ѳедорыча, не разъ спасалъ онъ ихъ и отъ «гнетучки», и отъ злой «притки», и отъ «дрянишши», и вотъ какимъ-то чудомъ вѣсть о его смерти доползла до гнилыхъ топей и болотъ, гдѣ въ лихорадочныхъ туманахъ ютились ихъ избенки, и они явились проводить покойнаго въ послѣдній путь.

Ждали долго и терпѣливо, часто поглядывали на солнце. Оно было уже совсѣмъ низко и его ослѣпительно-огненный ликъ, погружаясь въ мутныя испаренія земли, тускнѣлъ, краснѣлъ, точно наливался кровью. Вдругъ промчался слухъ, что гробъ скрыли, что его задами вынесли изъ часовни и повезли на кладбище. Толпа заволновалась, загудѣла, рванулась къ воротамъ, они затрещали. Но въ эту минуту кто-то закричалъ: «Несутъ! Несутъ»!.. — всѣ замерли и обнажили головы.

— Не могу… Не могу больше! — прошептала Раиса Сергѣевна, давясь слезами.

Вася молча сжалъ ея руку; у него самого что-то подступило къ горлу и глаза застилались горячимъ туманомъ.

Длинный, коричневый гробъ, покрытый ветхимъ больничнымъ покровомъ, неуклюже выползалъ изъ воротъ. Его несли больничные служителя на широкихъ полотнищахъ, перекинутыхъ черезъ плечи. Впереди шелъ священникъ, — не о. Ѳедоръ, а другой, старенькій, въ синихъ очкахъ, и, спотыкаясь на кочки, боязливо косился изъ-подъ очковъ красными, слезящимися глазами. Слѣдомъ за гробомъ молодцовато шагалъ бравый помощникъ исправника; нѣсколько поодаль, тяжело шаркая сапогами, маршировали городовые съ испуганными, напряженными лицами. И больше никого не было.

Народъ, съ сухимъ шорохомъ, похожимъ на шумъ крупнаго дождя, разступался на обѣ стороны; бабы вытягивали шеи, чтобы заглянуть въ лицо покойника. Но оно было закрыто бѣлой марлей и бабы, крестясь и вздыхая, конфузливо прятались въ толпу. Къ священнику подошелъ степенный мужикъ съ кудлатой головой и сказалъ:

— Батюшка, панихидку бы отслужить. Заовраженскіе крестьяне желаютъ…

Старичокъ остановился и безпомощно оглянулся на помощника исправника.

Тотъ нетерпѣливо махнулъ рукой. Откуда-то появилась табуретка, накрытая бѣлымъ рушникомъ, образокъ и тоненькая свѣчка. Слабый старческій голосъ задребезжалъ надъ толпой. Послѣ Заовраженскихъ выступили Лягушатники и Соловьятники… помощникъ исправника волновался, безпрестанно смотрѣлъ на часы и вдругъ, точно вспомнивъ, гдѣ онъ находится, начиналъ поспѣшно креститься. Наконецъ отпѣли послѣднюю панихиду, мужики перехватили у служителей гробъ и, нестройно подтягивая за священникомъ «вѣчную память», двинулись впередъ.

У самаго кладбища процессію нагнала коляска, запряженная парой, изъ нея выскочилъ Яругинъ, помогъ выйти двумъ изящно одѣтымъ барышнямъ съ огромными букетами цвѣтовъ и всѣ трое присоединились къ толпѣ. Къ нимъ подбѣжали двѣ заплаканныя дѣвушки, земскія фельдшерицы,

— Ахъ, какъ хорошо, что вы пріѣхали!.. Представьте, намъ не разрѣшили положить на гробъ вѣнокъ… Можетъ быть, вы…

— Что же я могу? — пожалъ плечами Яругинъ. — Вотъ и мои дочери тоже съ цвѣтами… я еще не знаю, позволятъ ли и имъ…

— Но вы предводитель…

— Милыя барышни, что такое въ наше время предводитель?.. Фикція!.. Ничто…

Фельдшерицы отошли. Процессія пестрою змѣей извивалась между могильными холмами, среди которыхъ чернѣла свѣжая яма. Солнце садилось, багровое; краснѣли, точно окровавленныя, верхушки крестовъ, и волнистая пашня за кладбищемъ подернулась пурпурнымъ налетомъ. Въ небѣ, широко разметавшись, рдѣли перистыя облака, похожія на стаю большихъ розовыхъ птицъ. И такою тихою радостью, такимъ божественнымъ покоемъ дышала отходящая ко сну земля, что не страшна была черная яма и казалось, такъ сладко, такъ безмятежно было здѣсь спать на краю безбрежныхъ полей, подъ бездоннымъ небомъ…

Пѣніе смолкло, гробъ заколотили и въ молчаніи стали опускать въ могилу. И вдругъ среди торжественной тишины, нарушаемой только стукомъ земли, гулко ударявшейся въ гробовую крышку, дико и визгливо заголосила баба: «Ой, и да що же и да що же отлетаишь нашъ соколикъ»!..

Дрожь пробѣжала по толпѣ; кто-то зарыдалъ, кто-то истерически вскрикнулъ; съ Раисой Сергѣевной сдѣлалось дурно. Помощникъ исправника отъ неожиданности чертыхнулся и замахалъ руками; городовые шарахнулись унимать шальную бабу, которая все продолжала съ захлебываніями и приговорками неистово вопить: «ой, и да що же и да що же»!..

— Дыть ты, Дурова голова, ополоумѣла что-ль!.. Заткни глотку-то, развылась…

— Ой, Господи, ужь и повыть нельзя! — оправдывалась испуганная баба. — Чай, жалко… ужь такой-то былъ дохторъ, ужь такой-то жаланной, а хоронятъ ново голубчика, — никто слезинки не капня… Що жь, думаю, молчкомъ-то, — коли некому плакать, дай хошь я новою… А вамъ-то що?

— Чо-чо… чекуха дуроломная! Не приказано, вотъ тебѣ и «чо»! Цыть!

Вой прекратился и опять въ тишинѣ стали слышны только непрерывный стукъ лопатъ и шорохъ земли. — «живѣй, живѣй, ребята»! — торопилъ помощникъ исправника, глядя на часы. — Закапывайте, закапывайте проворнѣе"! Яма быстро наполнялась, скоро на ея мѣстѣ зачернѣлъ точно бархатомъ крытый бугорокъ; барышни Яругины обсыпали его цвѣтами. Народъ медленно, какъ-то нехотя, расходился; сіяющій, довольный, что все такъ благополучно кончилось, помощникъ исправника что-то оживленно разсказывалъ Яругину, который слушалъ его съ тѣмъ же ласковымъ и хитрымъ видомъ, какъ сейчасъ фельдшерицъ. Кладбище пустѣло.

Вася и Раиса Сергѣевна сидѣли на старомъ могильномъ камнѣ, густо обросшемъ жимолостью и шиповникомъ. Раиса Сергѣевна уже пришла въ себя послѣ давешняго обморока и теперь, облокотившись на колѣни, обхвативъ голову руками, тихо качалась, какъ будто у нея болѣли зубы.

— Раиса Сергѣевна! — окликнулъ ее Вася. — Ну что, лучше вамъ?

Она взглянула на него странными, мертвыми какими-то глазами и ничего не отвѣчала. И такая была маленькая, такая несчастная, что у Васи вздрогнуло сердце.

— Ну, не надо такъ… — прошепталъ онъ и въ порывѣ внезапной нѣжности обнялъ ее. — Зачѣмъ… не надо… Раичка, милая! Не надо же!..

И, какъ обиженнаго ребенка, гладилъ ее по головѣ, цѣловалъ, говорилъ ласковыя, ребяческія слова. Раиса Сергѣевна вздрогнула и рѣзко отстранилась.

— Что это?.. Ну, зачѣмъ?..

— Я васъ люблю… Раичка, милая!.. Страшно, страшно люблю!

— Вы съ ума сошли! Что за любовь… на кладбищѣ, послѣ похоронъ? Какъ это глупо…

Но взглянула на его смущенное, опечаленное лицо и смягчилась.

— Что съ вами, Ступицынъ, я васъ не узнаю. Неужели и вы какъ всѣ?..

— Нѣтъ, нѣтъ, Раиса Сергѣевна, это серьезно… Еще тогда, помните, въ первый разъ, въ клубѣ зеленаго змія… Вы вошли и взглянули на меня… у васъ въ волосахъ были бѣлыя розы. И я почувствовалъ сейчасъ же, что это должно случиться. Ну, вотъ и случилось… и съ каждымъ днемъ все больше и больше…

— Вы — глупый мальчикъ, а я — старуха. Ахъ, нѣтъ, не возражайте… лѣта ничего не значатъ. У меня душа старая, я уже вамъ говорила. Выдти замужъ въ 16 лѣтъ за человѣка, который укралъ солдатскія деньги… и видѣть его потомъ съ прострѣленной головой… а въ другой разъ пойматься на удочку красивыхъ словъ — и пережить ужасъ разочарованія… охъ, милый мой, гдѣ тутъ взять силы для любви! А у васъ это пройдетъ…

И, чтобы перемѣнить разговоръ, она начала разбирать вслухъ надпись на камнѣ:

Придетъ съ кладбища твой папашка,

А въ домѣ пусто, друга нѣтъ!

Малютка спроситъ: гдѣ мамашка?

И зарыдаю я въ отвѣтъ…

— Какіе смѣшные и страшные стихи! «А въ домѣ пусто, друга нѣтъ»… Охъ, какъ тяжело и страшно жить! Одинокіе мы всѣ… затерянные…

Когда они проходили мимо могилы Усольскаго, тамъ, въ блѣдномъ озареніи потухающаго заката, обрисовывалась высокая темная фигура. Вася отрезвѣлъ. У Раисы Сергѣевны на глазахъ блеснули слезы.

— Бѣдная, бѣдная… Тоже одна… затерянная… Мнѣ страшно за нее…

— Давайте, подойдемъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо… Пойдемте!.. Не надо мѣшать…

Раиса Сергѣевна схватила Васю за руку и увлекла къ воротамъ.

— Да, правда… Не надо, — сказалъ Вася. — Она — гордая и сильная. Это хорошо, что вы меня удержали.

У воротъ Раиса Сергѣевна еще разъ оглянулась. Петрухина все въ той же застывшей позѣ стояла надъ могилой.

XXXIV.

По волѣ дяди Мишеля завѣщаніе было вскрыто на третій день послѣ похоронъ и m-me Ступицына приняла всѣ мѣры, чтобы этотъ актъ совершился какъ можно торжественнѣе. Собрались въ гостинной, у круглаго стола; m-me Ступицына съ дочерьми усѣлась на диванѣ; по обѣ стороны стола другъ противъ друга сидѣли душеприказчики: Груздевъ и Головкинъ, а лицомъ къ m-me Ступицыной сѣлъ Рыжиковъ, для такого важнаго случая облеченный въ черный сюртукъ и необыкновенно высокіе воротнички, которые немилосердно впивались ему въ щеки и страшно стѣсняли. Изъ-за его плеча немножко растерянно выглядывалъ Александръ Егорычъ и все время дѣлалъ Васѣ знаки, чтобы онъ сѣлъ съ нимъ рядомъ, но Вася притворялся, что не понимаетъ этихъ знаковъ, и продолжалъ стоять у дверей, нарушая этимъ общую торжественную картину. Въ душѣ онъ давно уже весь кипѣлъ, не понимая, зачѣмъ матери понадобилось разыгрывать всю эту комедію, и нетерпѣливо ждалъ, чтобы она скорѣе кончилась и скорѣе можно было уйдти къ Раичкѣ, которая сегодня его звала къ себѣ. Между тѣмъ Рыжиковъ съ досадной медленностью вынулъ изъ футляра очки, протеръ ихъ носовымъ платкомъ и нацѣпилъ на носъ. Затѣмъ съ такою же медленностью сорвалъ съ конверта печати, развернулъ длинный листъ, откашлялся и началъ читать. Наступила тишина, нарушаемая только сопѣніемъ Головкина; m-me Ступицына насторожилась, еще крѣпче прижала къ себѣ прильнувшую къ ней Фаничку и, сдѣлавъ умиленное лицо, приготовила носовой платокъ…

Но старый сатиръ, должно быть, предвидѣлъ все, что должно было произойти послѣ его смерти, и даже изъ-за гроба сдѣлалъ невѣсткѣ жестокую, насмѣшливую гримасу. Вася по завѣщанію хотя и оказывался почти единственнымъ наслѣдникомъ, но это наслѣдованіе было обставлено такими условіями, что старики Ступицыны совершенно устранялись отъ вмѣшательства въ его дѣла. Къ общему удивленію, опекуномъ назначался Яругинъ, котораго при жизни покойный недолюбливалъ и называлъ «гуттаперчевой обезьяной»; при этомъ Вася до окончанія курса не имѣлъ права распоряжаться наслѣдствомъ, а получалъ только 300 руб. въ мѣсяцъ. Сестрамъ назначалось по 5.000 р., которыя выдавались имъ или по выходѣ замужъ, или по достиженіи 30-лѣтняго возраста; Александру Егорычу дядя Мишель завѣщалъ свой альбомъ и курительныя принадлежности, а m-me Ступпцыпой — брилліантовый фамильный фермуаръ. За то какой-то солдатской вдовѣ, Василисѣ Дудкиной, было отказано 100 руб.; дѣвицѣ Степанидѣ Бергамотовой — 100 р.; кучеру Якову и мальчику Конуркѣ — пожизненная пенсія и оставленіе на службѣ до самой смерти; наконецъ по 1000 руб. ассигновалось на пріютъ для подкидышей всякаго званія и въ дѣвичій монастырь на вѣчное поминовеніе души… «Значитъ, все-таки не совсѣмъ былъ увѣренъ, что тамъ ничего нѣтъ»… — подумалъ Вася, и ему снова стало жутко и тошно, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ стоялъ на первой дядиной панихидѣ.

Умиленіе давно уже сбѣжало съ лица m-me Ступицыпой; щеки ея покрылись неровными красными пятнами, губы дрожали, она нервно комкала свой платокъ и, какъ только Рыжиковъ окончилъ чтеніе, рѣзко оттолкнула отъ себя прикурнувшую Фаничку, вскочила съ дивана и бросилась въ Дверь, чуть не сбивъ съ ногъ Васю. Онъ бросился за ней и догналъ ее въ кабинетѣ.

— Мерзавецъ! подлый, развратный старикашка… негодяй!.. — бормотала она, задыхаясь и разрывая на клочки платокъ.

— Мама! мама! — воскликнулъ Вася. — Ну, что это вы?.. Ну, зачѣмъ?

— Ахъ, -убирайся отъ меня, пожалуйста!.. Тебѣ, конечно, все равно… ты даже радъ, я знаю, что твой милый дядя подло съ нами поступилъ… всѣ-всѣ вы отвратительные… подлая, развратная, ступицынская кровь…

— Что ты говоришь, мама? О, Господи!.. Да развѣ я… да развѣ мнѣ нужно это наслѣдство? Развѣ я добивался чего-нибудь? Сами же вы… да нѣтъ, это просто ужасно!.. Еслибы я могъ, я бы все отдалъ вамъ… И эти 300 рублей — возьмите ихъ ради Бога, мнѣ ничего-ничего не нужно, вы сами знаете…

— Ахъ, триста рублей!… Покорно благодарю за великодушіе… Я — не дѣвка Степанида и не солдатская вдова Василиса… 300 рублей!.. О, бѣдныя мои, бѣдныя дѣвочки!.. Нѣтъ, нѣтъ, скорѣе изъ этого вертепа, и нога моя никогда больше здѣсь не будетъ… Какая насмѣшка: родному брату скоро, можетъ быть, ѣсть будетъ нечего, не сегодня — завтра съ молотка продадутъ, по міру пойдемъ, а онъ — курительныя принадлежности и какой-то допотопный фермуаръ… Гадина! Мерзавецъ!.. Старый развратникъ!

И, швырнувъ остатки своего платка въ улыбающееся лицо молодого офицера на портретѣ, m-me Ступицына также бурно выбѣжала изъ кабинета.

— «Фу, какая гадость»! — думалъ Вася, возвращаясь въ гостиную. Съ убитымъ и сконфуженнымъ лицомъ къ нему подошелъ отецъ.

— Поздравляю, Васюкъ… Что же, это отлично… Дядя очень умно распорядился… Очень!

— Умно, да не совсѣмъ! — прохрипѣлъ Груздевъ, — на кой чортъ тутъ завязался этотъ шельма Яругинъ? Вѣдь отговаривали… нѣтъ! Нашелъ тоже опекуна… Кадюка!

— «Гадость, гадость»!.. — продолжалъ думать Вася уже по дорогѣ къ Раисѣ Сергѣевнѣ. И съ отвратительнымъ ощущеніемъ чего-то нечистаго, облѣпившаго его со всѣхъ сторонъ, онъ несъ въ себѣ мутные образы только что пережитаго… убитый видъ отца, перекошенное отъ злобы лицо матери, фальшивыя улыбки сестеръ… А въ то же время откуда-то изъ-за порога сознанія всплывало новое, радостное… и было это новое — чувство независимости и освобожденія.

Какъ всегда, у окна его уже. поджидала Раиса Сергѣевна и, облокотившись на подоконникъ, пристально заглянула ему въ лицо.

— Что это съ вами сегодня? Вы какой-то особенный… точно сонъ нехорошій видѣли…

— Да, Раичка, очень нехорошій… А вотъ теперь проснулся и радъ, что опять вижу солнце и вижу васъ.

— Ну, идите, разскажите.

Въ ея маленькой комнаткѣ, полной красокъ и запаховъ цвѣтовъ, къ которымъ Раиса Сергѣевна питала какую-то болѣзненную страсть, Вася совсѣмъ проснулся и уже довольно спокойно разсказалъ о чтеніи завѣщанія и дикой сценѣ съ матерью. Раиса Сергѣевна слушала, не сводя съ него глазъ, и ея лицо, такое оживленное при встрѣчѣ съ нимъ, постепенно тускнѣло, точно задергивалось изнутри сумрачною дымкой. Вася это замѣтилъ и встревожился.

— Ну вотъ, — сказалъ онъ огорченно. — Теперь мнѣ стало легче, а вы разстроились. Правда, ужасно непріятная исторія, — не надо было разсказывать.

— Нѣтъ, ничего, — вымолвила Раиса Сергѣевна… — Ну, какъ ничего… вѣдь я вижу! У васъ, Раичка, лицо никогда не лжетъ… вы меня не обманете! Или вамъ противно или… еще что-то. Но что?

Въ сосѣдней комнатѣ просительно замычалъ вѣчно прикованный къ своему креслу параличный отецъ Раисы Сергѣевны. Она вышла къ нему, что-то подала, что-то устроила и вернулась опять съ тою же сумрачною тѣнью на лицѣ.

— Раичка, милая… — зашепталъ Вася и, оглянувшись на дверь, за которою сидѣлъ больной старикъ, обнялъ Раису Сергѣевну. — Ну, что съ тобой, ну, скажи… Отчего ты вдругъ стала такая холодная и… чужая?

Раиса Сергѣевна молча позволяла себя цѣловать и пристально смотрѣла на Васю, точно видѣла его въ первый разъ. Потомъ странно усмѣхнулась.:

— Ахъ, Вася, ты настоящій ребенокъ и не понимаешь ничего, ничего!.. Я все думаю, за что ты можешь меня любить? Ну, за что?

— Это не ваше дѣло, Раиса Сергѣевна… Люблю и люблю и никому не отдамъ — ты слышишь?

— Охъ, слышу… и все-таки не понимаю… это какой-то кошмаръ. Вотъ смотрю на тебя и.думаіо: ну, что ему я? Ни дѣвка, ни мужняя жена… заверченная, съ озлобленной душой, съ развращенными чувствами… А ты? такой молодой, нетронутый… мнѣ кажется, я пачкаю тебя, когда цѣлую…

— Раичка моя… Не надо!

— Нѣтъ, надо! Зачѣмъ эти фиговые листочки? Конечно, ты чистый, а я — нѣтъ… Ну, что же я могу тебѣ дать? Ничего… А у тебя — все впереди! Надежды, радости, любовь… наконецъ, даже богатство!

— Ахъ, вотъ что! — сказалъ Вася, вспыхивая. — Проклятое это наслѣдство… оно приноситъ мнѣ несчастье! Но, Раичка, отъ тебя-то я этого не ожидалъ… Неужели и ты… да нѣтъ, не можетъ быть… Было бы ужасно, еслибы ты думала, что вотъ я получу наслѣдство и отъ этого могу тебя разлюбить…

— И все-таки, миленькій, это рано или поздно случится… Не деньги, нѣтъ, а… все вмѣстѣ! Теперь ты пьянъ, Вася… отъ женской ласки пьянъ, оттого, что въ первый разъ въ жизни почувствовалъ себя мужчиной. Ну, а потомъ, когда отрезвишься, вотъ тогда и вспомнишь все! И про двухъ, мужей моихъ вспомнишь, и про чистоту свою потерянную… взглянешь на меня, увидишь ничтожество мое и сравнишь… Ну, Вася, а мнѣ-то что же дѣлать тогда, а?

— Раичка, Раичка… Ты отвратительная!

— Конечно, отвратительная… все время тебѣ это стараюсь доказать!

— А я не вѣрю! И люблю… Раичка, милая, чудесная ты моя, — люблю и люблю…

У Раички потемнѣли глаза. Она схватила Васину голову обѣими руками, долго смотрѣла ему въ лицо и потомъ жадно стала цѣловать своими пламенными губами.

XXXV.

Хотя m-me Ступицына и объявила, что «нога ея никогда больше не будетъ въ этомъ вертепѣ», однако почему-то медлила уѣзжать изъ него, и «вертепъ», съ утра до ночи кипѣлъ шумомъ, смѣхомъ, дѣвичьей бѣготней, какъ будто никогда никто здѣсь не умиралъ и не звучали еще такъ недавно похоронные напѣвы. У воротъ каждый день шипѣлъ и пыхтѣлъ сугробинскій автомобиль, приводя въ неистовство всѣхъ дядиныхъ псовъ, которые сливали свой лай и вой съ оглушительнымъ ревомъ сирены и наводили панику на сосѣдей. Въ кухнѣ непрерывно стучали ножи и звенѣла посуда; со стола на террасѣ не сходилъ самоваръ, приносились и уносились горячія и холодныя закуски, и Конурка не успѣвалъ бѣгать въ погребъ за новыми и новыми бутылками дорогихъ винъ, которыми покойникъ любилъ услаждать свою одинокую жизнь. Кажется, дѣло съ Вадимомъ налаживалось; его длинноногая и длиннорукая, фигура безвыходно торчала у Ступицыныхъ; онъ привозилъ барышнямъ огромные безвкусные букеты, смѣшилъ ихъ разсказами о своихъ приключеніяхъ, иногда каталъ на автомобилѣ, и песчанскія дамы, съ завистью провожая глазами ревущее чудище, иронизировали, что «золотая рыбка, наконецъ, попала въ сѣти». Такъ же думала и m-me Ступицына и потихоньку-полегоньку, но все крѣпче и крѣпче обволакивала «рыбку» чарами материнской нѣжности и ласки., Среди этой сумятицы Васѣ жилось отвратительно и онъ видѣлъ, что семья все больше и больше отдаляется отъ него. Съ нимъ обращались, какъ съ постороннимъ человѣкомъ, его не замѣчали, онъ даже всѣмъ мѣшалъ.

Это было невыносимо и, еслибы не Раиса Сергѣевна, онъ бы давно уѣхалъ въ Петербургъ. Но и съ Раисой Сергѣевной у него тоже не ладилось. Она постоянно мѣнялась и не только каждый день, но каждую минуту была другая. То безумствовала, какъ вакханка, и осыпала Васю самыми нѣжными ласками, то замыкалась въ себя, угрюмо, молчала или говорила о смерти, самоубійствѣ, о пустотѣ и ничтожествѣ жизни, а то вдругъ принималась рыдать, кляла себя, что загубила Васину жизнь, и умоляла его бѣжать отъ нея, потому что она — отвратительная, развратная и всѣмъ приноситъ одно несчастье… Послѣ одной изъ такихъ мучительныхъ сценъ Вася не выдержалъ. Рано утромъ, когда весь домъ еще спалъ, онъ велѣлъ осѣдлать себѣ дядинаго иноходца — по привычкѣ все. въ домѣ еще называлось «дядинымъ» — и одинъ, потихоньку, уѣхалъ въ Марусино. И едва, лишь пустыня молчаливыхъ, уже оголенныхъ полей дохнула на него своей щемящею осеннею тоской, какъ все Песчанское отошло въ туманную даль, и то; что было, — дядина смерть, отчужденіе семьи, больная Раичкина любовь, — представилось мрачнымъ давнишнимъ кошмаромъ, отъ котораго остались жуткія воспоминанія и муть на душѣ. Теперь такъ легко и пріятно было ѣхать, покачиваясь на сѣдлѣ, вдыхать сытный запахъ сжатыхъ хлѣбовъ и думать о старомъ деревенскомъ домѣ, о томъ, какъ встрѣтитъ и обрадуется ему Пантюха. Хорошо думалось въ этой ласковой тишинѣ!.. и какъ что-то родное, свое, вспоминались и дьяконъ съ книжкой за. пазухой, и Ѳома Новичихинъ, и красная дѣвка на буграхъ.. А онъ объ нихъ совсѣмъ позабылъ… Забылъ даже, что еще въ городѣ получилъ отъ о. Геннадія записку и ничего на нее не отвѣтилъ… давно не писалъ и въ Петербургъ серьезному товарищу. Точно отрава какая-то злая вошла въ его жизиц вмѣстѣ съ дядинымъ наслѣдствомъ, и какъ только онъ къ нему прикоснулся, такъ и ушелъ отъ всего, что было важно и нужно и ради чего пріѣхалъ сюда.

Въ домѣ было пусто и звонко, но отъ этого Васѣ еще больше понравилось. Онъ съ удовольствіемъ вымылся, переодѣлся, потомъ заглянулъ въ книжный шкафъ и усмѣхнулся. Книги такъ и стояли въ томъ же порядкѣ, какъ были поставлены, и тонкій налетъ пыли покрывалъ переплеты. А вѣдь все думалъ перечитать… Но это потомъ, потомъ, потомъ, — успѣется, — теперь нужно было скорѣй узнать, что дьяконъ, что Ѳома, что дѣлается въ деревнѣ.

Экономка вмѣстѣ съ поваромъ и господами уѣхала въ городъ и самоваръ подавала Матрена-Кривошея. Поставила на столъ, собрала посуду, вытерла носъ фартукомъ и пригорюнилась, склонивъ голову на бокъ, какъ старая ворона.

— Кушать-то чего будешь… не ждали и обѣдъ не готовили!

— Не бѣда, Матрена, чего-нибудь поѣмъ! Себѣ-то, небось, готовили?

— Да себѣ-то обыкновенно… Шти… каша просяная!

— Ну, вотъ и давай тогда, шти и кашу. Да пошли сюда Пантюху.

Пантюха явился и, все также широко улыбаясь, въ парадной позѣ сталъ у дверей.

— Чай да сахаръ, Василь Лександрычъ. Какъ это вы такъ невзначай?.. Я ужь и дождаться не чаялъ…

— Ну вотъ, дождался. Иди, садись, будемъ чай пить.

— Чай? Да какъ же это такъ… Покорно васъ благодаримъ.

— Ну, иди, иди. Что? Не годится? Почему не годится? Ну, братъ, у меня другіе порядки! Садись, наливай и пей сколько влѣзетъ.

Послѣ долгихъ церемоній Пантюха, наконецъ, усѣлся къ столу, налилъ стаканъ чаю, но не успѣлъ хлебнуть и глотка, какъ залился смѣхомъ и чуть не подавился.

— Вотъ бы барыня увидала!.. — пробормоталъ онъ, вытирая выступившія на глазахъ слезы. — И куда бы я съ этимъ чаемъ полетѣлъ отсюда!..

Пантюхинъ смѣхъ еще больше развеселилъ Васю. И весь день прошелъ свѣтло, хорошо, какъ-то необычно. Никто не глядѣлъ подсматривающими глазами, никто не вздыхалъ и не мѣшалъ дѣлать что угодно. Вася разобралъ свои книги и тетради, дочиталъ начатую еще лѣтомъ статью о коопераціяхъ, разсказалъ о событіяхъ, встрѣчахъ и знакомствахъ, не: забылъ ничего и, когда кончилъ, точно гора съ плечъ свалилась. Обѣдалъ одинъ людскими щами и кашей, ходилъ на молотьбу и не успѣлъ оглянуться, какъ уже стемнѣло, а нужно было еще сходить къ дьякону.

XXXVI.

Облачный августовскій вечеръ чернымъ бархатомъ стлался надъ землею, когда Вася перешелъ черезъ корявыя бревна мостика. Село уже собиралось спать. На улицахъ было пусто и безмолвно, чуть брезжили кое-гдѣ рѣдкіе огоньки, даже на буграхъ не слышно было пѣсенъ, только собаки тоскливо завывали по дворамъ. И Васѣ вдругъ ярко представился Петербургъ, — залитыя свѣтомъ улицы, шаркающая толпа, непрерывное мельканіе и гулъ экипажей, трамваевъ, автомобилей, огни, блескъ, разговоры, смѣхъ… Охъ, какъ далеко было все это… и какъ ничтожно въ океанѣ этого безграничнаго мрака и тоскующей тишины!..

У дьякона одно окно слабо свѣтилось, но ворота были на запорѣ и никто не отозвался на стукъ. Вася съ трудомъ нащупалъ щеколду въ калиткѣ палисадника, пролѣзъ туда и постучалъ въ освѣщенное окно. Прошла минута, прежде чѣмъ оно отворилось.

— Кто тамъ? — послышался испуганный голосъ дьякона.

— Это я, я, отецъ Геннадій!..

Дьяконъ что-то пробормоталъ, опять захлопнулъ окно и исчезъ.

— Фу, батенька, какъ вы меня испугали! — говорилъ онъ, когда они были уже въ комнатѣ. — Я уже думалъ, пришли аггелы злопыхающіе истязать душу отъ меня прегрѣшеній моихъ ради… Фу, ажъ печенка трясется!

— Ну, отецъ Геннадій, васъ-то за что?

— Э, за что! Это тамъ послѣ разберутся за что, а покуда не вѣете ни дня, ни часа, въ онъ же становой прійдетъ!

Съ этими словами дьяконъ торопливо засунулъ въ ящикъ стола какую-то объемистую рукопись, прибавилъ свѣту въ лампѣ, заставленной со стороны окна библіей, и, разогнавъ платкомъ тучи табачнаго дыма, пригласилъ гостя садиться.

— Давно мы съ вами не видались, я ужь, признаться, соскучился. Дѣла-то, дѣла-то какія, а? Похоронили нашего доктора!

Вася подробно разсказалъ ему про похороны. Дьяконъ отъ волненія не могъ сидѣть и, только опять задымивъ, немного успокоился.

— Да, вотъ вѣдь какая исторія!

— Тяжело… — задумчиво сказалъ Вася и, вспомнивъ мертвое лицо Усольскаго, съежился отъ непріятнаго озноба.

— Да ужь на что тяжелѣй! А тутъ еще дьяконица уѣхала, — просто бѣда!

— Куда уѣхала?

— Да туда же, въ городъ, къ Параскевѣ. Сейчасъ, какъ до насъ этотъ слухъ дошелъ, собрала ребятъ и уѣхала. Любитъ вѣдь она Параскеву-то пуще сестры родной… А я вотъ гляжу на васъ, — вы что-то здорово измѣнились. Не то похудѣлъ, не то возмужалъ… не знаю, не разберу, а что-то есть.

Вася покраснѣлъ и, пряча свои глаза отъ простодушнаго дьякона, сказалъ съ принужденнымъ смѣхомъ:

— Наслѣдство получилъ, отецъ Геннадій, можетъ, оттого и измѣнился! Богатымъ человѣкомъ сталъ, заботъ прибавилось!

— Да ну? Вотъ исторія-то! Это, стало быть, къ вамъ теперь не подходи съ отвагой?

— Напротивъ, отецъ Геннадій, теперь-то и подходить! Вотъ дайте кончить курсъ, мы тутъ съ вами такихъ дѣловъ надѣлаемъ — бѣда! Прежде всего новую школу выстроимъ — разъ! Потомъ агрономическую станцію устроимъ — два. А ужь кооперативное товарищество, конечно, въ первую голову, и я — первый вкладчикъ!

О. Геннадій глядѣлъ на него во всѣ глаза, потомъ вдругъ захохоталъ и бросился къ табачной коробкѣ.

— Не могу больше, долженъ закурить… Фу, ты, батюшки, ажъ въ головѣ закружилось! Школа!.. Станція!.Товарищество!.. Еще что?

— А еще столовую откроемъ для ребятъ при школѣ? Это хоть сейчасъ.

— Столовую?.. Охо-хо-хо!.. Загремимъ, стало быть? Великолѣпно!..

Онъ принялся носиться по комнатѣ, за нимъ носилось облако дыма; его восторгъ заразилъ Васю и оба, воспламенившись, перебивая другъ друга, стали развивать планы будущихъ дѣйствій. Сначала подробно обсудили устройство столовой, потомъ перешли къ товариществу, школѣ и агрономической станціи, наконецъ, совершенно незамѣтно углубились въ даль временъ и опомнились только тогда, когда возвели въ Марусинѣ народный дворецъ съ университетскими лекціями, театромъ, библіотеками, клубами и Богъ знаетъ еще чѣмъ… Взглянули другъ на друга и расхохотались.

— Фу, ты, Господи, чисто сонъ какой-то!.. — сказалъ дьяконъ. — А, можетъ, и вправду сонъ? Ну-ка, щипните меня за бороду… да не такъ, вы побольнѣе!.. Хо-хо-хо, чувствую, чувствую! Не сплю! Вонъ и часы съ кукушкой вижу, а на часахъ — два! До чего досидѣлись! Вы ужь у меня ночуйте, я васъ теперь не выпущу! Оживили выменя и встряхнули чудеснѣйше! Что значитъ — молодость! Можетъ, оно и фантазія, можетъ, ничего изъ этихъ разговоровъ и не выйдетъ, а вѣдь вотъ подымаетъ, взвинчиваетъ, и плевать мнѣ теперь на урядника, ничего не боюсь и помирать не хочу…

XXXVII.

Нѣсколько дней, прожитые Васей въ усадьбѣ въ полномъ одиночествѣ, пролетѣли, какъ мигъ, и онъ никогда потомъ не могъ забыть радостнаго чувства свободы и покоя, которое испытывалъ все это время. Весело было подыматься до свѣту и послѣ чая идти въ контору приводить въ порядокъ страшно запущенные книги и счета; пріятно было похозяйски бродить по усадьбѣ, заглядывать въ амбары, конюшни, на молотьбу и принимать отчеты отъ приказчика. Кое-что онъ уже началъ понимать въ этомъ сложномъ механизмѣ, который назывался сельскимъ хозяйствомъ, кое въ чемъ разобрался и былъ страшно радъ, когда, послѣ разныхъ выкладокъ и разсчетовъ, убѣдился въ томъ, что Марусино еще можно спасти. Такъ незамѣтно въ дѣлахъ проходилъ весь день, а вечеромъ онъ шелъ къ дьякону и до полночи засиживался у него. Поговорить было о чемъ… Только изрѣдка Васю томила и мучила мысль о Раичкѣ. Вспоминались ея глаза, голосъ, капризная измѣнчивость, живой, оригинальный умъ, и думалось, какъ было бы хорошо, еслибы эта странная женщина, даже въ недостаткахъ своихъ такая привлекательная, оживила старый ступицынскій домъ. «Надо обвѣнчаться! — думалъ Вася. — Можетъ быть, всѣ эти разговоры о томъ, что я ей не пара, и разныя глупости это оттого, что мы живемъ такъ. А когда будетъ женой и увидитъ, что я также ее люблю, успокоится и перестанетъ капризничать… милая Раичка, маленькая моя жена!..»

Среди Васиныхъ душевныхъ волненій, хозяйственныхъ хлопотъ и всевозможныхъ плановъ, вдругъ, какъ снѣгъ на голову, свалился папаша Ступицынъ. Онъ пріѣхалъ какъ-то потихоньку, подозрительно оглядѣлся, какъ будто ожидалъ встрѣтить въ домѣ, кромѣ Васи, еще кого-нибудь, и съ кислымъ видомъ объявилъ, что его прислала maman Ступицына. Внезапное исчезновеніе Васи ее страшно огорчило и обидѣло; Васинъ отъѣздъ она поняла, какъ косвенный намекъ на то, что ихъ пребываніе въ его домѣ («его» было подчеркнуто) непріятно ему, и, конечно, она немедленно уѣхала бы изъ города въ Марусино, еслибы не боялась и тамъ стѣснить Васю своимъ присутствіемъ. Она цѣлые дни плачетъ и проситъ его вернуться; домъ его, пусть онъ живетъ, какъ хочетъ, а они всѣ сейчасъ же переѣдутъ въ усадьбу… Это было такъ нелѣпо, что Вася даже не разсердился, а расхохотался, отчего Александръ Егорычъ принялъ еще болѣе кислый, и обиженный видъ.

— Не знаю, что тутъ смѣшного! — пробормоталъ онъ. — Конечно, теперь, можетъ быть, принято издѣваться надъ родителями, но твоего смѣха, Вася, извини, я совершенно не понимаю. Мы съ матерью дѣлали для тебя, что могли, и уже поэтому, кажется, имѣли бы право на уваженіе. Впрочемъ, не знаю, не знаю… Теперь все какъ-то иначе… можетъ, мы выжили изъ ума, во всякомъ случаѣ, ты, Вася, не безпокойся, мы мѣшать не будемъ, тѣмъ болѣе, что ты теперь человѣкъ независимый, у тебя свое состояніе, можешь обойтись безъ насъ…

— Да что вы, папа — воскликнулъ, наконецъ, Вася, утомленный этой слезливой болтовней. — Да откуда вы взяли, что я издѣваюсь надъ вами я хочу выжить васъ изъ дома? Отъ васъ-то ужь я этого совсѣмъ не ожидалъ…

Вася говорилъ долго и горячо; старикъ недовѣрчиво слушалъ и возражалъ Что-то безсвязно и безтолково. Но ясный и свѣжій осенній день, глядѣвшій въ открытыя настежь окна, мирное кудахтанье куръ гдѣ-то на дворѣ, отдаленный шумъ молотилки, грубые, бодрые голоса деревенской жизни, должно быть, изъ его старой душѣ разбудили чувство свободы и покоя. Онъ отошелъ, размякъ, сталъ проще, свѣтлѣе, а послѣ борща съ свинымъ саломъ и горячаго молочнаго кулеша совсѣмъ развеселился. Цѣлый день Вася таскалъ его по усадьбѣ, развивая передъ нимъ свои планы и проекты, и онъ со всѣмъ соглашался, все одобрялъ, даже не морщился и не нылъ, какъ всегда, когда рѣчь заходила о денежныхъ дѣлахъ. Вечеръ они провели, какъ добрые товарищи, пили чай съ медомъ-и съ коньякомъ, играли въ шахматы, смѣялись надъ старинными анекдотами, которые Александръ Егорычъ извлекъ изъ своей памяти, и довольные разошлись спать. Но утромъ старикъ опять закряхтѣлъ, завздыхалъ и нерѣшительно сказалъ Васѣ:

— Да, братъ, хорошо-то оно хорошо, а все-таки поѣдемъ-ка въ городъ! Надо маму успокоить. Самъ знаешь, какая она мнительная: вообразитъ Богъ знаетъ что, разстроится, — и жизни будешь не радъ. И такъ, небось, всю ночь не спала, всякихъ страстей навыдумывала! Женщины, братъ, это такая тонкая вещь, — вотъ женишься, самъ узнаешь!:

Вася подумалъ о Раичкѣ и, краснѣя, сказалъ:

— Да… ну, что жь, пожалуй, поѣдемъ!

— Вотъ и отлично! — обрадовался отецъ. — Кстати, завтра экстренное земское собраніе тамъ, по случаю голода, — тебѣ будетъ интересно.

Подъѣзжая къ дому, Вася уже заранѣе настроился примирительно и хотѣлъ встрѣтиться съ матерью по прежнему радостно и нѣжно, какъ любящій сынъ. Но шипѣвшій у воротъ сугробинскій автомобиль, и самоувѣренно-громкій голосъ Вадима въ залѣ, и притворно-наивные взвизги сестеръ — все это сразу взвинтило его успокоенные нервы и онъ вошелъ въ домъ не такимъ, какимъ ѣхалъ. Должно быть, то же самое чувствовалъ и отецъ: его вчерашнее благодушіе я веселость смѣнились растерянною суетливостью и прежде, чѣмъ войти, онъ долго топтался въ передней, вытирая о половикъ совершенно чистые сапоги.

— Ну, вотъ, привезъ тебѣ бѣглеца! — съ неестественной развязностью сказалъ онъ, часто мигая глазами и не глядя на Васю. — Представь себѣ, Nadine, оказывается, онъ тамъ занялся хозяйствомъ и, я тебѣ скажу, отлично это у него выходитъ! Серьезно! Мы-то здѣсь думаемъ Богъ знаетъ что, а онъ, вообрази, преспокойно себѣ молотитъ хлѣбъ; разсчитывается; съ рабочими, двоитъ пары, — ей-Богу, словно весь вѣкъ хозяйничалъ! Талантъ! Прирожденный талантъ…

— Очень пріятно! — протянула мать, опуская углы губъ книзу, отчего ея полное лицо сразу сдѣлалось непріятно брюзгливымъ и старымъ. — Ужь не знаю, талантъ или не талантъ, я. все-таки надо и о другихъ подумать! Я думаю, здоровье матери важнѣе молотьбы и паровъ! Я тутъ столько пережила, столько переиспытала; ты и представить себѣ не можешь! Въ другой разъ, если тебѣ вздумается, мой друиц развлекаться молотьбой, ты-хоть предупреди заранѣе. Все-таки я тебѣ мать, а не Какая-нибудь приживалка…

— «Нѣтъ, никогда мы не сойдемся и не поймемъ другъ друга!..» — тоскливо подумалъ Вася, прикладываясь къ мягкой рукѣ матери, пахнущей пудрой и духами.

Дверь изъ залы шумно распахнулась, оттуда, смѣясь и шаловливо подпрыгивая, вбѣжали Люлечка и Фаня. За ними показался неуклюжій силуэтъ Вадима Сугробина. Мать подобрала опущенные углы, губъ и лицо ея расцвѣтилось снисходительно-ласковой улыбкой.

Вася холодно поздоровался съ сестрами щ воспользовавшись тѣмъ, что мать увлеклась приведеніемъ въ порядокъ какихъ-то ленточекъ и оборочекъ на платьѣ Люлечки, вышелъ изъ комнаты. Его догналъ Вадимъ.

— Что это вы, даже и здороваться со мной не хотите? — сказалъ онъ, ухмыляясь и задерживая въ своей холодной, костлявой рукѣ Васину руку.

— Простите, пожалуйста… у меня съ дороги голова немного разболѣлась…

— Понимаю, понимаю!.. — захохоталъ Вадимъ и фамильярно хлопнулъ Васю по плечу. — Знаете, стихи такіе есть… Какъ ихъ, чортъ!?.. Постойте, вспомнилъ!.. «Узнаю коней влюбленныхъ… тьфу! — ретивыхъ! — я по выжженнымъ таврамъ, а любовниковъ счастливыхъ узнаю по ихъ глазамъ»… Ха-ха-ха!..

— Это что значитъ? — блѣднѣя, спросилъ Вася.

— Шарада! Три слога и шесть буквъ, а вмѣстѣ — очаровательная женщина. Эхъ, счастливецъ, завидую я вамъ! Пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ…

Въ головѣ у Васи завертѣлись огненныя колеса, онъ вырвалъ свою руку изъ рукъ Вадима и замахнулся… Зеленые глаза Вадима испуганно завертѣлись, онъ отшатнулся и, что-то бормоча, поспѣшно скрылся за дверью. Вася прошелъ къ себѣ, освѣжилъ голову холодной водой, но долго не могъ успокоиться и весь дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

«Что же это такое? — спрашивалъ онъ себя. — Неужели даже на улицѣ говорятъ о насъ?»

И то, что онъ такъ бережно пряталъ въ своей душѣ, о чемъ самъ могъ думать только съ радостной, стыдливой нѣжностью, казалось ему теперь оплеваннымъ, забрызганнымъ грязью, выброшеннымъ на улицу подъ ноги пошлыхъ идіотовъ и хихикающихъ сплетниковъ. И тутъ, же у него созрѣло окончательное рѣшеніе — сейчасъ же пойти къ Раичкѣ, предложить ей обвѣнчаться и на весь остатокъ каникулъ переѣхать въ деревню.

Но окна Раичкиной квартиры были заперты, пришлось долго стучаться и ждать, когда отворятъ. Изъ сосѣднихъ домовъ выглядывали любопытныя лица; отъ колодца шла дѣвочка съ ведрами и тоже, разинувъ ротъ, остановилась около Васи. Можетъ, это и прежде бывало, но какъ-то не замѣчалось; теперь же, послѣ пошлыхъ намековъ Вадима, пріобрѣтало особый смыслъ и больно кололо въ сердце. Наконецъ, на стукъ вышла баба и объявила, что барыни нѣту, что приходилъ горбатенькій баринъ и вмѣстѣ они куда-то ушли. «Въ клубъ Зеленаго Змія»… — подумалъ Вася, и приподнятое настроеніе его смѣнилось страшной усталостью. Когда шелъ сюда, почему-то была увѣренность, что его ждутъ, встрѣтятъ радостно и бурно… И вотъ запертыя окна, а сама — въ клубѣ «Зеленаго Змія»… Вася медленно побрелъ домой; дѣвчонка съ разинутымъ ртомъ и любопытныя лица въ окнахъ провожали его внимательными глазами.

XXXVIII.

Земскія собранія обычно происходили въ огромномъ старинномъ зданіи казарменнаго вида съ облупленной штукатуркой и безобразными, зарѣшетенными изнутри окнами. Когда-то здѣсь были соляные амбары, а теперь помѣщались — земская управа, полиція, арестный домъ и казначейство. Огромные гулкіе корридоры, всегда холодные и сырые, пропитанные запахомъ тлѣнія, махорки и солдатскихъ щей, отдѣляли одно учрежденіе отъ другого, и, когда Вася вошелъ, ему вспомнилось, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ, еще передъ революціей, въ отхожемъ мѣстѣ одного изъ этихъ угрюмыхъ корридоровъ, застрѣлился старичокъ-исправникъ. Отъ этого воспоминанія, а, можетъ быть, и отъ сырости Васю осыпало непріятнымъ ознобомъ; онъ поспѣшно толкнулъ дверь, обитую грязной, обшарпанной клеенкой и очутился въ передней земской управы.

Собраніе еще не начиналось, гласные съѣзжались туго, но низкая сводчатая зала была уже полна говоромъ и гуломъ многихъ голосовъ. Земцы-дворяне, чувствовали себя здѣсь хозяевами, громко здоровались другъ съ другомъ, окликали знакомыхъ, переговаривались; иногда изъ какой-нибудь группы слышался раскатистый хохотъ. Мужики держали себя смиренно, жались больше къ стѣнкамъ, робко покашливали въ руку и, точно лошади на хозяина, косили глазами по сторонамъ — какъ бы не пропустить какого-нибудь начальства и не забыть поклониться.

Вася, немножко стѣсненный тѣмъ, что, кажется, былъ здѣсь единственнымъ постороннимъ человѣкомъ, тоже избралъ себѣ уголокъ потемнѣе и съ любопытствомъ приглядывался къ гласнымъ, узнавая знакомыхъ. Въ одной группѣ увидѣлъ Молдаванова, который, брызгаясь слюной, по обыкновенію на что-то жаловался и кого-то бранилъ. Тутъ же съ лѣнивымъ и безпечнымъ видомъ бродилъ Рѣшеткинъ, напѣвая себѣ подъ носъ игривый мотивчикъ; немного позже прибыла и Катерина великая съ неизмѣнной нагайкой за поясомъ и сейчасъ же была окружена мужчинами, которые по очереди подходили прикладываться къ ея энергичной ручкѣ, затянутой въ сѣрую лайковую перчатку. Но особенно Васю заинтересовали двое, о которыхъ много разсказывалъ ему отецъ. Одинъ представлялъ изъ себя буквально цѣлую гору жира и еле передвигался на чудовищно толстыхъ ногахъ; его прозвали «мироточивымъ Іосифомъ», и, дѣйствительно, его дворянскій мундиръ былъ до того пропитанъ саломъ и остатками съѣденныхъ имъ кушаній, что едва-едва только не сочился. Другой, напротивъ, былъ худощавый, стройный и необыкновенно подвижной, съ длинной, совершенно голой головой, блестящими злыми глазами и огромной челюстью, за которую и получилъ прозвище «Волкодава». Неглупый, рѣшительный, дерзкій на языкъ, онъ являлся грозою не только уѣздныхъ, но и губернскихъ собраній; вокругъ него группировался весь черный элементъ уѣзда, который каждый разъ усердно проводилъ"Волкодава" въ Государственную Думу и каждый разъ неудачно. А между тѣмъ депутатское кресло было его завѣтной мечтой и, не смотря на то, что онъ всюду и вездѣ громилъ представительный строй, а конституцію иронически называлъ «констинаціей», уже и теперь по уѣзду опять шла энергичная агитація въ его пользу и имя «Волкодава» стояло на первомъ мѣстѣ въ спискѣ кандидатовъ въ 4-ю Думу отъ крайнихъ правыхъ.

Гласные все прибывали; въ залѣ стало еще шумнѣе и душнѣе. Появился Яругинъ, съ одинаковой благожелательностью раскланиваясь направо и налѣво, крѣпко пожимая руки и «Волкодаву», и оробѣлымъ мужичкамъ. Замѣтилъ онъ и Васю и, перекланявшись со всѣми, подошелъ, наконецъ, и къ нему.

— Что, и вы къ намъ пришли? — съ своей тонкой улыбкой стараго дипломата сказалъ онъ. — Не мѣшаетъ, не мѣшаетъ поучиться, — годика черезъ три сами будете гласнымъ, а, Богъ дастъ, смѣните и меня, старика, на предводительскомъ посту.

Сконфуженный Вася что-то пробормоталъ.

— А я все никакъ не могу собраться къ вамъ, — продолжалъ Яругинъ. — Теперь вѣдь мы съ вами, по волѣ вашего покойнаго дядюшки, немножко связаны, хотя и не надолго, конечно. Да и вы, пожалуйста, ко мнѣ запросто, безъ церемоній. Жена и дочери будутъ очень рады васъ видѣть.

Въ этихъ любезныхъ словахъ Вася почувствовалъ тонкій намекъ, что до сихъ поръ не сдѣлалъ визита къ своему опекуну, и смутился еще больше. Выручило его шумное появленіе Груздева. Онъ былъ чѣмъ-то необычайно взволнованъ, багровъ до синевы, кажется, немного пьянъ и, увидѣвъ Васю съ Яругинымъ, устремился прямо на нихъ.

— Мое почтеніе! — прохрипѣлъ онъ, сунувъ руку Яругину и какъ будто не замѣчая Васю. — Какову штуку-то мерзавцы выкинули, а? Да вы читали или нѣтъ? Э-э, да какже! У насъ, у насъ, въ собственной нашей средѣ корреспонденты завелись, вотъ какая пакость!.. — Форменный пасквиль!

И, вращая налитыми кровью глазами, онъ вытащилъ изъ кармана смятый номеръ петербургской газеты, которую ненавидѣлъ еще больше, чѣмъ «Русскія Вѣдомости». На его крикъ стали подходить и другіе и мало-по-малу вокругъ Яругина, Васи и Груздева образовалось плотное кольцо.

— Да что такое? Кто написалъ? — послышались голоса.

— А ужь это вотъ надо петербургскихъ фертиковъ спрашивать! — отвѣчалъ Груздевъ и по-волчьи, всѣмъ туловищемъ повернувшись къ Васѣ, уставилъ на него свои свирѣпые, бульдожьи глаза.

За нимъ и всѣ обернулись на Васю. Сонно сопя и пуская слюну, смотрѣлъ «мироточивый» Іосафъ, насмѣшливо подмигивалъ Рѣшеткинъ, злобно впивался «Волкодавъ», величественнымъ презрѣніемъ обдавала Екатерина великая. Сзади мелькнуло встревоженное лицо отца. Вася увидѣлъ себя окруженнымъ, затравленнымъ, прижатымъ къ стѣнѣ, и съ ужасомъ почувствовалъ, какъ у него сначала покраснѣли щеки, потомъ лобъ, уши и, наконецъ, шея…

— Я не понимаю, господа, что тутъ такого страннаго? — вступился Яругинъ, съ ласковымъ сожалѣніемъ глядя на Васю. — Появилась статья… но вѣдь на то, господа, и гласность! Мы не должны бояться гласности, напротивъ, я лично ее привѣтствую! Если моя дѣятельность чистая, — сдѣлайте одолженіе, пишите, я очень радъ, я благодаренъ, если мнѣ укажутъ мои ошибки!

— Да, если чиста, а коли нѣтъ? — сказалъ кто-то въ заднихъ рядахъ и захохоталъ.

Груздѣевъ побагровѣлъ еще больше и бѣшено оглянулся.

— Ну, ужь нѣтъ, покорно благодарю! Чтобы какой-нибудь мальчишка, который еще и штаны путемъ не умѣетъ застегивать, да лѣзъ въ мои дѣла, къ чорту ее, эдакую гласность! И не позволю! Только бы мнѣ его поймать, каналью, — съ лица земли сотру! Гласность, а? Да повѣсьте ее себѣ на шею, если она вамъ нужна, а я начхать на нее хотѣлъ! Я служу своему Богу и государю и отвѣтъ передъ ними буду держать, а чтобы какой-нибудь мерзавецъ, выродокъ, забывши честь и совѣсть, позорилъ меня въ жидовской газетѣ — не согласенъ! Изгонять такихъ надо изъ дворянскаго сословія, à не поощрять!

— Правильно! — одобрительно пронеслось въ толпѣ.

Лицо Яругина изъ благожелательнаго сдѣлалось холодно-офиціальнымъ и, видимо, желая прекратить непріятную сцену, онъ сухо сказалъ:

— Господа, если не ошибаюсь, мы уже въ числѣ, — не пора ли приступить къ дѣлу? У насъ такъ мало времени, а между тѣмъ первый часъ… прошу васъ, господа, на мѣста…

— Вѣрно, вѣрно, пора. Отзвонилъ, да и съ колокольни долой!..

Гласные съ шумомъ разсыпались по залѣ, гремѣли стульями, усаживались; нѣкоторые окружили Груздева, разспрашивали его. вырывали другъ у друга газету и съ хохотомъ читали вслухъ. Яругинъ задержался около Васи и тихонько отвелъ его въ сторону.

— Что это вы такое тамъ написали, юноша? А?

— Даю вамъ честное слово, рѣшительно ничего не писалъ! — отвѣчалъ Вася, еще не оправившись отъ пережитаго волненія и возмущенный грубою выходкой Груздева. — Я самъ ничего не понимаю, даже газеты этой ни разу здѣсь не видѣлъ. И… и я не могу такъ этого оставить… Господинъ Груздевъ долженъ мнѣ отвѣтить за оскорбленіе…

— Ну, ну, ну, успокойтесь, юноша, не стоитъ волноваться! Я вамъ вѣрю, да еслибы и дѣйствительно написали, ничего дурного въ этомъ не вижу. А этотъ Груздевъ такая неопрятная личность, что самое лучшее для васъ — совершенно его игнорировать… Э, поживете — увидите: то ли еще бываетъ?.. Но мы съ вами еще потолкуемъ… вы послѣ собранія приходите-ка обѣдать къ намъ. Согласны? Отлично…

И нѣсколько времени спустя, корректный, замкнутый, съ плавными движеніями, съ заученно-вѣжливою улыбкою на тонкихъ губахъ, онъ уже сидѣлъ за столомъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ, точно опытный капельмейстеръ, руководя собраніемъ. Рядомъ съ нимъ, безмятежно сложивъ руки на животѣ, подремывалъ Головкинъ; казалось, ему не было никакого дѣла до того, что происходило вокругъ, и на спокойномъ лицѣ его выражалось полное равнодушіе. «Дѣлайте, молъ, что хотите, только оставьте меня въ покоѣ, — что будетъ, то и будетъ, а мое дѣло — сторона»…

XXXIX.

Собраніе началось съ чтенія доклада земской управы о постигшемъ Песчанскій уѣздъ недородѣ. На нѣкоторое время Головкину пришлось выйти изъ своего дремотнаго состоянія; нехотя онъ поднялся и нехотя сталъ читать, глотая слова и съ трудомъ одолѣвая зѣвоту, которая нападала на него каждый разъ, когда приходилось читать вслухъ. Докладъ былъ составленъ въ очень умѣренномъ и осторожномъ тонѣ, и управа, приводя статистическія данныя о недоборѣ хлѣбовъ, указывала на необходимость теперь же ходатайствовать о правительственной ссудѣ. По ея исчисленію требовалось около милліона рублей, чтобы удовлетворить самымъ насушнымъ нуждамъ населенія. Сухо и холодно звучали въ залѣ страшныя слова: недоѣданіе, недородъ, зараза; монотонно гудѣлъ подъ старыми сводами сонный голосъ Головкина и лица гласныхъ, какія-то сѣрыя въ сѣромъ свѣтѣ, скучно сочившемся сквозь зарѣшетенныя окна, не выражали ничего, кромѣ привычной скуки. Мироточивый Іосафъ откровенно похрапывалъ; Рѣшеткинъ дѣлалъ изъ бумаги очень искусно кораблики и пѣтушковъ; мужики, неподвижно вытянувшись на стульяхъ въ окаменѣлыхъ позахъ, съ почтеніемъ смотрѣли въ ротъ Головкину. Только при словѣ «милліонъ» Волкодавъ иронически пробормоталъ: «ого»! — а Молдовановъ подскочилъ и весь задергался, точно его кто-то сзади потянулъ за веревочку.

Чтеніе продолжалось не болѣе четверти часа, но, когда кончилось, общій вздохъ облегченія пронесся по залѣ. Головкинъ сѣлъ и снова погрузился въ молчаливое созерцаніе собственнаго живота; гласные переглянулись какъ бы въ ожиданіи, кто первый откроетъ пренія. Выскочилъ Молдовановъ.

— Нахожу преждевременнымъ! — закричалъ онъ, фыркая и плюясь. — Недородъ-недородъ!.. Отчего недородъ? Отъ пьянства! Отъ лѣни! Отъ безобразія… да-съ!.. Попробуйте-ка этихъ голодающихъ въ рабочую пору на уборку нанять — пойдутъ они къ вамъ или нѣтъ? Да ни за какія деньги! А вотъ ссуду клянчить, да пропивать ее въ кабакѣ, да своимъ бабамъ ожерелки и жамки покупать, — это съ удовольствіемъ! Нѣтъ-съ, не согласенъ! Кто работаетъ, тотъ не голодаетъ! У насъ, у’помѣщиковъ, тоже недородъ, а мы не вопіемъ, не жалуемся, не просимъ… Не согласенъ! Никакой ссуды! На пьянство, а развратъ — нахожу излишнимъ… Отклонить!

Онъ даже запыхался и сѣлъ, весь въ поту, дико вращая глазами, точно разсерженный песъ.

— Здорово!.. послышался чей-то поощрительный возгласъ.

Между гласными поднялся оживленный шопотъ; Рѣшеткинъ подъ шумокъ устроилъ что-то вродѣ тотализатора и принималъ отъ сосѣдей ставки за того, кто первый послѣ Молдованова выскочитъ говорить.

«Выскочилъ» Груздевъ.

— Я присоединяюсь… ходатайствовать преждевременно. Положеніе вовсе не такъ бѣдственно, могу засвидѣтельствовать, какъ земскій начальникъ. И откуда эти цифры? Результаты урожая еще не выяснены" Многіе корнеплоды до сихъ поръ въ землѣ… картофель, напримѣръ… а между тѣмъ это главный продуктъ въ крестьянскомъ хозяйствѣ… И вдругъ будто бы нуженъ милліонъ?..

— Не понимаю!..

Больше у него ничего не нашлось сказать; посмѣиваясь, Рѣшеткинъ ждалъ, кто выступитъ за нимъ. Всѣ почему-то ставили на Волкодава, по къ общему удивленію поднялись сразу два мужика. Они волновались давно, еще во время рѣчи Молдованова: переглядывались, церекашливались, наконецъ, оба одновременно осмѣлились и встали оба.

— Дозвольте, ваше превосходигельство, слово сказать…

— Пожалуйста! — съ очаровательной мягкостью сказалъ Яругинъ. — Кому угодно — вамъ или вамъ?

Мужики съ недоумѣніемъ взглянули другъ на друга, и хотя заговорилъ одинъ, по другой продолжалъ стоять, какъ бы въ подтвержденіе его словъ.

— Картохи, ваше превосходительство, никакъ нѣту… — началъ мужикъ.

— Чего? — перебилъ его Груздевъ, поворачиваясь къ нему всѣмъ тѣломъ.

— Позвольте, г. Груздевъ! — съ тою же очаровательной мягкостью вмѣшался Яругинъ. — Слово принадлежитъ г. Кокорину. Продолжайте, г. Кокоринъ!

— Я на счетъ картохи, ваше превосходительство… Картохи повсемѣстно нигдѣ нѣту, хоть провѣрьте! Вотъ они докладаютъ, быдто она еще въ землѣ, ну, дозвольте объяснить, картоха ноне окончательно не уродилась.

— Да вѣдь ее еще не копали? — снова перебилъ его Груздевъ и снова былъ остановленъ предсѣдателемъ.

— Пожалуйста, прошу васъ… г. Кокоринъ еще не кончилъ. Вы не кончили, г. Кокоринъ?

— Такъ точно, ваше превосходительство… Какъ не копали? Копали, да копать-то нечего. По той причинѣ, что сначала сукмень была, и всю ее чисто варомъ сварило, а въ послѣдствіи времени напала на нее моча, и сдѣлалась она вродѣ какъ бы овечьихъ оряхбвъ…

Среди гласныхъ пронесся легкій смѣшокъ; Груздевъ грубо и сердито бормоталъ что-то своему сосѣду. Яругинъ взялся за колокольчикъ. Но г. Кокоринъ и его товарищъ, должно быть, привыкли къ такой обстановкѣ и, нисколько не смущаясь, одинъ продолжалъ говорить, а другой въ подтвержденіе его словъ молча кивалъ головой.

— …Какъ передъ истиннымъ говорю, хочь кого хошь спроси, вѣрное слово! А безъ картохи, ваше превосходительство, сами знаете, какое наше житье, — самая первая мужицкая пищія! Ну, ежели и ей нѣту и никакой руки помощи не будетъ, тогда мужичокъ, извѣстное дѣло, ложись, милый, да и помирай, зря господъ не утруждай!.. болѣ ничего, ваше превосходительство, покорно васъ благодарю!

— Вотъ это такъ рѣчь! — громко сказалъ кто-то.

— Dixi et animam levavi!..

— На картоху «моча» напала и потому «ахъ, подай мнѣ милліонъ!»

Въ залѣ уже не было скуки, гласные гудѣли и дурачились, точно школяры въ классѣ, Яругинъ уже нѣсколько разъ призывалъ ихъ къ порядку, слегка встряхивая звонкомъ. Но веселое настроеніе все росло и еще больше усилилось, когда поднялся Волкодавъ: только что Рѣшеткинъ поставилъ на него полдюжины шампанскаго и теперь, перегнувшись черезъ спинку стула, громко сообщалъ о своемъ выигрышѣ женѣ:

— Поздравь, Катишь… послѣ собранія пьемъ Абрау-Дюрсо!..

— Я, господа, — началъ между тѣмъ Волкодавъ внушительнымъ тономъ — я съ своей стороны, выслушавъ крайне серьезный и обстоятельный докладъ управы, предлагаю собранію выразить ей благодарность…

Всѣ насторожились; нѣкоторые уже заранѣе растягивали ротъ, приготовляясь смѣяться, а управцы безпокойно задвигались на своихъ мѣстахъ и даже безмятежный Головкинъ пріоткрылъ одинъ глазъ, точно хотѣлъ сказать: — «Ой, подвохъ!»…

Волкодавъ продолжалъ:

— Да, господа, — благодарность, ибо управа обнаружила не только мудрую предусмотрительность, но даже чисто сверхъестественное предвидѣніе. Есть русская пословица: громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится. Наша управа не такова: нигдѣ еще и тучки не видно, а она уже земные поклоны бьетъ и въ своемъ усердіи рискуетъ расшибить либо полъ, либо лобъ…

Въ залѣ вспыхнуло одобрительное гоготаніе; Яругинъ тряхнулъ звонкомъ.

— Пожалуйста, прошу воздерживаться отъ рѣзкихъ выраженій!..

— Pardon!.. я совершенно далекъ отъ желанія быть рѣзкимъ! Боже сохрани! Напротивъ, я восхищенъ и предусмотрительностью управы, и ея прекраснымъ докладомъ, такъ что даже предлагаю выразить ей благодарность. Меня смущаетъ только одинъ недосмотръ въ докладѣ, и, если мнѣ будетъ позволено, я бы предложилъ внести туда маленькое дополненіе. Дѣло въ томъ, что управа, предвидя развитіе эпидемическихъ болѣзней, уже озабочивается приглашеніемъ врачей. Заботливость весьма похвальная, но управа упустила изъ виду одно важное соображеніе, что вѣдь во время эпидемій и смертность бываетъ большая. Почему же, заботясь о приглашеніи врачей, не позаботиться также заранѣе о покупкѣ гробовъ? Полагаю, что этотъ пробѣлъ является результатомъ простого недосмотра, и въ дополненіе къ докладу прошу внести на обсужденіе собранія вопросъ о пріобрѣтеніи заблаговременно ну хотя бы тысячъ пяти гробовъ для надобностей голоднаго времени!

Онъ дерзко и вызывающе оглядѣлъ собраніе и съ видомъ побѣдителя усѣлся на свое мѣсто. Сдержанные смѣшки перешли въ откровенное гоготаніе. Молдовановъ шипѣлъ и крутился отъ восторга, точно волчокъ; Груздевъ лѣзъ къ Волкодаву черезъ столъ съ рукой; Катерина великая дѣлала видъ, что аплодируетъ, и помахивала бѣлымъ платочкомъ. Вася растерянно смотрѣлъ на это зрѣлище и ничего не понималъ. Неужели это земское собраніе, на которомъ долженъ рѣшиться вопросъ о жизни и смерти многихъ тысячъ людей?

Въ эту минуту изъ боковой двери появился сторожъ и подалъ Яругину телеграмму. Тотъ небрежно взглянулъ на нее, распечаталъ и вдругъ, мертвенно блѣдный, стремительно вскочилъ съ мѣста.

— Прошу извиненія, господа… я долженъ сдѣлать перерывъ… Получено потрясающее извѣстіе, господа… предсѣдатель совѣта министровъ тяжело раненъ

Эти слова ошеломили всѣхъ: воцарилась могильная тишина. Но это продолжалось только одно мгновеніе… скоро вся зала кипѣла, точно гигантскій котелъ; гласные черной лавиной валились на Яругина, вырывали другъ у друга телеграмму, что-то кричали и одно общее выраженіе страха и злобы искажало сытыя, еще недавно такія довольныя и самоувѣренныя лица.

XL.

Вася вышелъ въ переднюю и не успѣлъ еще разыскать свое пальто, какъ дверь изъ залы распахнулась настежь и оттуда, вмѣстѣ съ духотой, гомономъ и табачнымъ дымомъ стали вываливаться группы гласныхъ. Передняя наполнилась толкотней разгоряченныхъ тѣлъ и обрывками недоконченныхъ въ залѣ разговоровъ.

Къ Васѣ подошелъ управскій сторожъ съ запиской.

— Это вотъ не вамъ ли, барчукъ? Отъ г. предводителя.

«Не забудьте дорогой, что вы сегодня у насъ обѣдаете! Жду къ четыремъ. До свиданія, Яругинъ».

Вася взглянулъ на часы, — было уже половина четвертаго. «Вотъ еще чортъ меня угораздилъ!» со смущеніемъ и досадой выругалъ себя онъ. Но дѣлать было нечего, — раскаиваться и злиться поздно. Пришлось спѣшить домой, чтобы успѣть переодѣться и попасть къ назначенному сроку.

У Яругина своего дома въ городѣ не было, онъ жилъ во второмъ этажѣ большихъ каменныхъ хоромъ купца Козелкина. Васѣ отворилъ представительный лакей съ пышными бакенами.

— Пожалуйте-съ! — лакей растворилъ дверь въ гостиную.

Яругинъ, уже вымытый, переодѣтый, пахнущій тонкими духами, встрѣтилъ Васю на порогѣ и по очереди представилъ его женѣ и двумъ дочерямъ, которыя казались младшими сестрами своей красивой и моложавой матери. Сначала бесѣда не ладилась: Вася конфузился и робѣлъ, ему казалось, что предводительша и ея дочки смотрятъ на него свысока, отъ этого чувствовалось какъ-то холодно и неуютно. М-me Яругина понимала его состояніе и ловко, какъ настоящая свѣтская дама, мѣняя темы, -перескакивая съ одного предмета на другой, втянула таки Васю въ разговоръ.

— Ну что, — какъ вамъ понравилось наше земское собраніе?

Вася признался, что онъ былъ пораженъ и удрученъ.

— Вполнѣ понятно! — вмѣшалась одна изъ дочерей — до сихъ поръ онѣ обѣ молчали и были углублены въ какое-то причудливое вязанье. — Даже странно, мама, какъ ты спрашиваешь? Развѣ это собраніе? Это балаганъ какой-то!

— Ну, Лизи, ты всегда слишкомъ рѣзка! — мягко замѣтила мать. — Я не спорю, земство въ послѣднее время утратило свой прежній благородный характеръ, но называть его балаганомъ… это все-таки черезчуръ, Лизи!

— Ахъ, мама, зачѣмъ подкрашивать горькую истину? Ты отлично знаешь, что я права! И не балаганъ даже, — балаганъ все-таки что-то невинное! Хуже… какой-то пиръ дикарей… пляска торжествующихъ гориллъ надъ трупами своихъ враговъ, — вотъ что такое теперь эти земскія собранія!

«Ого!» подумалъ Вася и съ удовольствіемъ посмотрѣлъ на Лизи. Она сидѣла вся на свѣту; ея продолговатое, матово-блѣдное лицо въ рамкѣ темныхъ, низко спущенныхъ на уши волосъ, напоминало какую-то старинную картину; большіе сѣрые глаза были строги и въ то же время по дѣвичьи чисты и нѣжны. И Вася, только теперь разглядѣвшій ея оригинальную красоту, почему-то опять смутился и покраснѣлъ.

— Лизи, Лизи!.. — съ упрекомъ воскликнула m-me Яругина и не выдержала — засмѣялась. — Ахъ, она у насъ ужасная радикалка! Ты бы подумала, Лизи, что ты говоришь? Гориллы… Ну, а папа какъ же? Вѣдь и онъ тамъ, среди этихъ гориллъ?

— И напрасно… Я бы на его мѣстѣ давно ушла, — раздувая ноздри, рѣшительно заявила Лизи.

Вошедшій въ это время Яругинъ тихонько подошелъ къ дочери сзади и поцѣловалъ ее въ тонкій бѣлый проборъ.

— Вѣрно, Лизи, вѣрно! Давно слѣдуетъ уйти… да не могу: слабость. Жаль… сроднился, сросся съ земствомъ, столько хорошаго пережито, — не вѣрится, что всему конецъ.

Лакей доложилъ, что кушать подано.

Обѣдъ прошелъ очень весело и оживленно. Простая, но изящная обстановка Яругинскаго дома, искреннее радушіе хозяевъ, присутствіе молодыхъ, образованныхъ дѣвушекъ заставили Васю позабыть всѣ непріятности послѣдняго времени. Онъ отогрѣлся душой, сталъ непринужденно веселъ и своими разсказами о Петербургѣ и студенческой жизни заинтересовалъ всѣхъ. Давно уже не было ему такъ легко…

Послѣ обѣда перешли въ гостинную, и молодая Яругина, какъ настоящая артистка, сыграла на рояли нѣсколько вещей Грига и Скрябина. И еще не замолкли послѣдніе аккорды какого-то труднаго пассажа, Яругину подали новую телеграмму. Онъ прочелъ и быстро спряталъ ее въ карманъ.

— Оттуда же? — вполголоса спросила жена.

Онъ молча кивнулъ головой; Лизи, слегка сощурившись, пристально смотрѣла на нихъ. Пассажъ кончился; серебряныя трели, похожія на смѣхъ сквозь слезы, разсыпались въ золотистыхъ сумеркахъ догорающаго дня. Наступило молчаніе. Вася воспользовался этой паузой и сталъ прощаться.

— Надѣюсь, вы не забудете дорогу къ нашему дому, — любезно говорила m-me Яругина. — Мы — большіе домосѣды и всегда рады будемъ васъ видѣть.

Вася поцѣловалъ ея тонкую ручку съ чувствомъ почти сыновней нѣжности. Сестры простились съ нимъ молча, но въ выразительныхъ глазахъ Лизи онъ прочелъ благоволеніе, а энергичнымъ рукопожатіемъ она какъ будто хотѣла ему сказать: «ты — ничего, и если придешь опять, — пожалуй, это мнѣ будетъ не непріятно…»

XLI.

Послѣ ласковой и спокойной атмосферы Яругинскаго дома было ужасно непріятно очутиться снова на улицѣ одному со всѣми своими неустроенными дѣлами и тяжелыми вопросами, которые требовали разрѣшенія. Прежде всего Раичка… надо же, наконецъ, разыскать эту упрямую женщину и разъ навсегда выяснить ихъ отношенія! Мелькнула

было малодушная мысль отложить до завтра…. но усиліемъ воли Вася отогналъ ее отъ себя и рѣшительно зашагалъ къ дому Раисы Сергѣевны. Ея опять не было: окна заперты, занавѣски спущены, вездѣ темнота и тишина, — точно нарочно прячется, чтобы подразнить и разозлить. — «И не удастся!» — подумалъ Вася, сдерживая закипающее внутри раздраженіе. — «Вотъ на зло пойду въ клубъ Зеленаго Змія, буду спокоенъ и хладнокровенъ, какъ…» Но подходящаго сравненія не нашлось, за то вспомнились почему-то насмѣшливые сѣрые глаза Лизи и оттого на душѣ вдругъ стало удивительно ясно и легко.

Вечеръ былъ прелестный, на небѣ еще не угасли янтарные оттѣнки заката и молодой мѣсяцъ, чистенькій, точно умытый, радостно сіялъ надъ изломанной линіей крышъ. Огни еще нигдѣ не зажигались; одна аптека сверкала всѣми своими красными, желтыми, фіолетовыми шарами, и въ этомъ сверканіи было что-то грубое, нагло-вызывающее, что оскорбляло нѣжную красоту янтарнаго вечера съ задумчивою тишиной, съ наивнымъ сіяніемъ молодого мѣсяца. «А она тамъ сидитъ…» съ острымъ приступомъ досады подумалъ Вася. — «Впрочемъ, не надо волноваться: буду спокоенъ и буду твердъ, — это самое главное».

У крыльца аптеки онъ лицомъ къ лицу столкнулся съ Фіалкинымъ. Инспекторъ былъ уже вполпьяна и почему-то ужасно обрадовался Васѣ.

— Мое почтеніе! Уд-дивительно, мы съ вами всегда встрѣчаемся въ самые экстраординарные моменты… Вы слышали?

— О чемъ? — притворяясь непонимающимъ, спросилъ Вася.

— Ну, вотъ тебѣ!.. Ха-ха-ха… А въ Кіевѣ-то?

— Куда бѣжите? Въ клубъ Зеленаго Змія? Такъ и я туда же.

Обычные гости аптекаря еще не собирались, хотя ломберные столы были приготовлены, и за однимъ изъ нихъ сидѣли трое — Раиса Сергѣевна, аптекарша и Аполлонъ. Они о чемъ-то интимно бесѣдовали; Раиса Сергѣевна задумчиво тасовала карты. Съ этими картами въ рукахъ, въ своемъ красномъ шарфѣ, изъ-подъ котораго буйно выбивались пышные волосы, она была похожа на колдунью, и какъ только Вася увидѣлъ ея таинственные глаза и пламенѣющій ротъ, вся досада прошла, сладко и больно заныло сердце…

Васю уже увидѣли. Раиса Сергѣевна нахмурилась; Аполлонъ весь ощетинился и безпокойно завозился на стулѣ. Вѣроятно, онъ снова былъ приближенъ и поэтому мучительно ревновалъ ко всѣмъ свою богиню.

— А я у васъ былъ… два раза, — сказалъ Вася, сжимая руку Раисы Сергѣевны съ страстнымъ желаніемъ передать ей всѣ волновавшія его чувства.

— Да? — безразлично вымолвила Раиса Сергѣевна, — А я рѣдко сижу теперь дома.

И тихонько, но твердо отняла у него свою руку. Вася покраснѣлъ; Аполлонъ удовлетворенно крякнулъ. Аптекарша, чувствуя, что произошла какая-то неловкость, поспѣшила перевести разговоръ на другую тему.

— А Раичка намъ сейчасъ гадала! — сказала она. — И какъ вѣрно… просто удивительно! Настоящая гадалка!

— Я вѣрю, — язвительно произнесъ Вася. — Мнѣ всегда казалось, что въ натурѣ Раисы Сергѣевны кроется что-то дьявольское.

Аполлонъ угрожающе зашипѣлъ, а Раиса Сергѣевна медленно повернулась къ Васѣ и протянула ему карты.

— Хотите, погадаю? Снимите!

— Нѣтъ, давайте, лучше я вамъ погадаю! — сказалъ Вася, отнимая у нея карты.

— Это любопытно! — насмѣшливо пробормоталъ Аполлонъ.

— Предупреждаю, я гадаю плохо, — продолжалъ Вася, неумѣло тасуя и раскладывая карты. — Ни прошлаго, ни будущаго я не умѣю предсказывать, узнаю только настоящее. А въ настоящемъ у васъ… гм… Раиса Сергѣевна, въ васъ кто-то безумно влюбленъ…

— Это я! — неожиданно заявилъ Аполлонъ.

— Вы?.. Ну, хорошо. Я продолжаю. Да… и онъ васъ любитъ, а вы его — нѣтъ. Вы его мучаете… ужасно! Онъ готовъ отдать вамъ всю свою жизнь… и если вы его оттолкнете, онъ… убьетъ и себя, и васъ… Вотъ! — докончилъ Вася и вызывающе взглянулъ на Раису Сергѣевну.

— Да… это я… я… — повторилъ Аполлонъ и вдругъ заплакалъ, уткнувшись носомъ въ набалдашникъ своей палки. — И убью… сначала ее, потомъ себя…

Раиса Сергѣевна рѣзкимъ движеніемъ расшвыряла карты и встала.

— Фу, глупости какія! Перестаньте, Аполлонъ, противно!.. Идите, вспрысните себѣ морфій… Ступицынъ, проводите меня домой!

XLII.

Выйдя на крыльцо, они увидѣли, что золотой вечеръ уже погасъ, небо ушло въ синь и въ высь и все налилось зеленымъ сіяніемъ мѣсяца.

Когда голубые и красные шары аптеки были уже далеко, Вася хотѣлъ обнять Раису Сергѣевну за талію, но она рѣшительно отвела его руку.

— Не надо!.. Что же, куда пойдемъ? Можетъ быть, на кладбище?

— Ну вотъ… Зачѣмъ на кладбище?

— Самое подходящее мѣсто для нашей любви! — съ нервнымъ смѣшкомъ сказала Раиса Сергѣевна. — На могилахъ она родилась… на могилахъ пусть и умретъ!

Страстное чувство въ Васиной душѣ сразу потухло отъ этихъ насмѣшливыхъ словъ и волшебная, сіяющая ночь потускнѣла, — точно задернулась мглой.

— Ахъ, Раичка! — устало вымолвилъ Вася. — Не о смерти и могилахъ хотѣлъ я съ тобой говорить сегодня…

— Я знаю! — быстро и такъ же насмѣшливо перебила его Раиса Сергѣевна. Не повторяйте, я уже все это слышала сейчасъ. Вы меня безумно любите… вы готовы отдать мнѣ жизнь… а если я ея не приму, вы убьете и меня и себя… Очень романтично, поэтично… африканисто и смѣшно!..

Они вошли въ калитку городского сада, свернули съ главной аллеи и усѣлись на скамеечкѣ въ тѣни порѣдѣвшаго каштана.

— Смѣшно! — глухо повторилъ Вася. — Такъ вамъ это только смѣшно?

— Ахъ, Боже мой, конечно! Вѣдь я давно уже вышла изъ того возраста, когда сказка кажется правдой, а правда — сказкой!

— Вотъ какъ? Да… Съ этой точки зрѣнія я, конечно, просто глупъ. Цѣлую недѣлю я сидѣлъ въ деревнѣ и, какъ дуракъ, разсказывалъ себѣ чудныя сказки… Представлялъ, какъ одна безконечно милая женщина согласится быть моей женой и я привезу ее къ себѣ въ домъ. Тамъ у насъ теперь пусто и неуютно… Но какъ бы улыбнулись и оживились старыя стѣны, еслибы она туда вошла! Мы исходили бы съ ней всѣ мои любимые уголки… я повелъ бы ее въ садъ, въ поле, въ деревню, познакомилъ съ своими пріятелями, разсказалъ всѣ свои планы и дѣла. Я исцѣловалъ бы, я отогрѣлъ бы ея бѣдненькое, замученное сердечко… и какъ полна была бы тогда моя жизнь, съ какой бы радостью я встрѣчалъ каждый день! И все это была сказка… Только сказка! И вотъ этой сказкѣ конецъ…

Раиса Сергѣевна сидѣла, отвернувшись, лицо ея выражало мучительную тоску, губы были крѣпко сжаты, точно она боялась вскрикнуть… или сказать то, чего говорить было не нужно. Но ей удалось пересилить себя и, когда Вася кончилъ, она рѣзко и непріятно засмѣялась.

— Ну, вотъ видите, Ступпцынъ, какіе мы съ вами разные люди! У васъ все мечты, мечты… розовый туманъ! И жизнь вамъ представляется какою-то безконечной идилліей. Ха-ха-ха!.. Очаровательная женщина… тихая деревенька… старый домъ, тихій садъ, поцѣлуи… во вкусѣ Фета!.. «Шопотъ, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье соннаго ручья!..» Ну, а я такъ не могу, у меня взглядъ на жизнь самый прозаическій… да и смѣшно было бы смотрѣть иначе послѣ двухъ неудачныхъ замужествъ. Вотъ, по вашему, семейная жизнь — идиллія, а по моему — скука смертная. Вообразите, что эта очаровательная женщина черезъ годъ… какое — даже черезъ мѣсяцъ — вдругъ превратится въ мегеру и будетъ изводить васъ истериками, ревностью и разными другими бабьими причудами. И вообразите дальше, что она вамъ уже опротивѣла безконечно, и вы встрѣтили какую-нибудь милую дѣвушку (при этихъ словахъ Васѣ почему-то вспомнился чистый обликъ предводительской Лизы), и вы полюбили ее, а она полюбила васъ, а уйти не можете, нельзя, потому что мегера этого не хочетъ, требуетъ, чтобы вы ей оставались вѣрны, и грозитъ скандаломъ, если вы уйдете. Хорошенькая идиллія, а?

— Раичка, да вѣдь это вы все выдумываете для устрашенія меня! Не вѣрю я вамъ!.. Не вѣрю! Ужь вы то не можете быть такой мегерой!

— Напрасно, миленькій, напрасно, развѣ я уже не доказала вамъ, что могу отравить жизнь? Развѣ не отъ меня вы бѣжали въ деревню?

Вася вспыхнулъ и снова хотѣлъ ее обнять, и снова Раиса Сергѣевна уклонилась отъ его объятій.

— Раичка, нѣтъ… я бѣжалъ не отъ тебя… хотя, сознаюсь, ты меня мучила ужасно. Но, когда я остался одинъ, я все понялъ… Я страшно виноватъ передъ тобою, Раичка! Мы не должны были сходиться такъ близко до брака… ты могла думать обо мнѣ Богъ знаетъ что. Можетъ быть, и думала… считала меня за какого нибудь пошляка вродѣ этихъ песчанскихъ донъ-жуановъ… за испорченнаго мальчишку, который способенъ сойтись съ женщиной и потомъ ее бросить. Раичка, клянусь тебѣ, этого нѣтъ! Я люблю тебя свято и чисто… и, ради Бога, Раичка, намъ съ тобой надо какъ можно скорѣе пожениться! Ты увидишь тогда… ты поймешь… я заставлю тебя забыть это проклятое прошлое, которое вѣчно мучитъ тебя, какъ кошмаръ… Ну, Раичка! Ну, милая моя маленькая фурія… моя невѣста, моя жена!..

Зажимая ротъ платкомъ, Раиса Сергѣевна принялась хохотать и хохотала такъ странно, такъ надрывисто, что подъ конецъ уже нельзя было понять, смѣется она или плачетъ.

— Раичка, Раичка, что съ вами?.. — пробормоталъ Вася, пытаясь заглянуть ей въ лицо.

— Ничего… О, Господи, какъ вы меня насмѣшили! — сказала Раиса Сергѣевна преувеличенно громко и весело. — Намъ съ вами пожениться… да это умереть можно отъ смѣха, Вотъ была бы пара… чортъ съ младенцемъ! Ха-ха-ха… Охъ! нѣтъ, не могу больше, даже въ груди закололо… Но какой же вы наивный. И неужели это серьезно? Никогда бы не повѣрила! Бѣда съ этими фантазерами, которые сказку принимаютъ за правду и изъ комедіи дѣлаютъ драму…

— А развѣ наша любовь… развѣ это все была комедія?

— Ну, да… ну, конечно… а вы что же думали? Ахъ вы, дитятко! Да развѣ возможно, чтобы я, такая шалая баба, прошедшая огонь и воду и мѣдныя трубы, вдругъ пошла за чистенькаго, розоваго мальчика, чуть не изъ пеленокъ? Ой, какой вы, какой вы наи-и-вный!..

— Но зачѣмъ же… зачѣмъ же вы тогда?.. — весь холодѣя внутри, спросилъ Вася.

— Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ!.. Что объ этомъ спрашивать? Ну, капризъ… ну, голова закружилась… мало ли отчего? Вы совсѣмъ не знаете женщинъ, Вася… и меня не знаете тоже… а вѣдь я сказала вамъ, что я — шалая баба! Ну вотъ… налетѣло, закрутило — и прошло. Поиграла, да и будетъ…

Наступило молчаніе. Пусто и тихо стало въ саду, погруженномъ въ зеленыя чары луннаго свѣта. Лишь иногда отрывался съ дерева умершій листъ, медленно кружился въ воздухѣ и съ грустнымъ шелестомъ падалъ на землю. Тамъ ихъ было уже много; вся дорожка, точно пестрымъ ковромъ, была устлана ими и приторный, мертвый запахъ, запахъ плѣсени и грибовъ струился отъ нихъ.

— Ну… пойдемте! — сказала Раиса Сергѣевна, пожимая плечами. — Я что-то озябла… да и пора!

Всю дорогу они не вымолвили ни одного слова, но у калитки своего дома Раиса Сергѣевна повернула къ Васѣ мертвенно блѣдное лицо и черезъ силу улыбнулась.

— Ну… вотъ и конецъ! Досказана сказка… Прощайте, милый… Не поминайте лихомъ шалую бабу!..

И легкой тѣнью исчезла за калиткой, точно и не было ея никогда. Прошуршали быстрые шаги, гдѣ-то стукнула дверь, — острой болью этотъ стукъ отозвался въ Васиномъ сердцѣ, какъ будто послѣднимъ гвоздемъ прибили гробовую крышку. «Умерла… умерла!» — прошепталъ Вася и, спотыкаясь, какъ пьяный, отошелъ отъ калитки.

А Раиса Сергѣевна ощупью пробралась черезъ сѣни въ свою комнату, бросилась на постель и, уткнувшись въ подушки, бурно зарыдала. Проснулся и жалобно замычалъ больной отецъ, — она не встала, не отозвалась и ни жалости, ни любви къ нему не было въ ея опустѣвшемъ сердцѣ. Пускай умираетъ, пускай вмѣстѣ съ нимъ умретъ и она, — не все ли равно? Вѣдь сегодня для нея кончилась жизнь. Сегодня она съ страшной болью отреклась отъ послѣдней радости, отъ послѣдней надежды на счастье… И теперь ей осталось одно: уйти съ головой въ мутную тину песчанскаго житья-бытья и равнодушно ждать, когда, — какъ траву при дорогѣ, — ее затопчутъ въ пыль и грязь.

XLIII.

Вася долго шелъ, самъ не зная куда, и очутился на большой дорогѣ. Мѣсяцъ уже садился, сталъ тусклый, багровожелтый, и холоднымъ свѣтомъ озарялъ мертвыя поля. Какъ темная рѣка, бѣжала дорога; черными привидѣніями торчали на ней телеграфные столбы. И ни души, ни звука… поле и небо, небо и поле — и огромная, неизбывная, вѣковѣчная тоска…

Когда Вася вернулся домой, тамъ еще во всѣхъ окнахъ горѣли огни и никто не ложился спать. Отецъ встрѣтилъ его въ передней; по его встревоженному лицу и по запаху валеріанки, густо разлитому въ воздухѣ, Вася догадался, что что-то случилось. И послѣ тоскливаго безмолвія въ жуткомъ свѣтѣ заходящей луны, послѣ одинокихъ блужданій по пустыннымъ дорогамъ и тропамъ, было особенно противно свалиться опять въ этотъ узенькій ступицынскій мірокъ съ мелкими дрязгами, дешевыми слезами, мѣщанской жадностью, мѣщанскимъ тщеславіемъ. Вася пожалѣлъ, что пришелъ…

— Гдѣ это ты пропадаешь? — съ упрекомъ сказалъ отецъ. — Тутъ съ матерью Богъ знаетъ что дѣлается, а ему и горя нѣтъ!

— Да что такое случилось? — съ раздраженіемъ спросилъ Вася.

Отецъ съ испугомъ схватилъ его за руку и на пилочкахъ увелъ изъ передней въ залу.

— Тише, Вася… можно-ли такъ кричать? Она только недавно чуть-чуть успокоилась… услышитъ, опять разстроится. У насъ сегодня такой несчастный день! Во-первыхъ, эта твоя корреспонденція…

— Ну, папа, да вѣдь это же вздоръ! Никакой корреспонденціи я не писалъ.

— Мало ли что не писалъ, а думаютъ на тебя. Ты не знаешь, что за человѣкъ этотъ Груздевъ! Онъ способенъ донести на тебя, обвинить въ неблагонадежности… все, что хочешь! А въ газетѣ — тамъ всѣ его плутни описаны: и про подлогъ, и про учителя…

— Да почему же думаютъ, что это я писалъ?

— А потому, что тамъ и про наше Марусино есть. Какъ урядникъ взятки съ шинковъ беретъ и хороводы разгоняетъ, про попа что-то, про то, какъ голодающимъ крестьянамъ ссуды неправильно раздаютъ. Ну, кому же больше это знать, какъ не тебѣ?

Вася все понялъ. Очевидно, это его умный пріятель удружилъ… переписалъ, изъ Васина письма самыя интересныя мѣста и стащилъ въ редакцію. И, не смотря на тоску и сердечную боль, Вася не могъ удержаться отъ улыбки.

— Ну, что же… и отлично, пусть думаютъ, что я. Не съѣстъ же меня вашъ Груздевъ? И право, папа, не стоитъ волноваться изъ-за такой ерунды!

— Да не только изъ-за этого, Вася… Тутъ сложнѣе. Представь себѣ, мы всѣ ожидали, что Вадимъ Сугробинъ сдѣлаетъ предложеніе Люлечкѣ, вѣдь онъ такъ за ней ухаживалъ, а онъ сегодня вдругъ является и проситъ Фаничкиной руки… Мама такъ и покатилась безъ чувствъ… бѣдная Люлечка въ слезы, — понятно, конечно, Вадимъ ей очень нравился, и такой вѣроломный поступокъ съ его стороны!

— Негодяй этотъ Вадимъ!.. Я бы давно вышвырнулъ его изъ дома и не понимаю, чего вы няньчитесь съ этимъ идіотомъ!

— Ну, ну, Вася, такъ нельзя… да вѣдь и не виноватъ же онъ, что ему сначала нравилась Люлечка, а потомъ онъ влюбился въ Фаню? Въ молодости это такъ естественно!..

Въ эту минуту откуда-то изъ нѣдръ дома послышался слабый голосъ maman Ступицыной и отецъ съ испуганнымъ лицомъ поспѣшилъ на зовъ. Вернулся и сдѣлалъ Васѣ таинственный знакъ.

— Зоветъ!.. Иди къ ней. Только, ради Бога, осторожнѣй, Вася, осторожнѣй!..

М-me Ступицына лежала въ постели, голова ея была обмотана компрессами, вѣки опухли и покраснѣли отъ обильныхъ слезъ. Васѣ стало ее жаль, онъ нагнулся и поцѣловалъ ея руку.

— Ахъ, дѣти, дѣти! — простонала m-me Ступицына и залилась слезами.

— Да что вы, мама, не стоитъ такъ огорчаться! — попробовалъ утѣшить ее Вася.

— Ахъ, у васъ все не стоитъ!.. Не знаете вы сердца матери… Заботишься, стараешься, болѣешь душой — и ударъ за ударомъ! Ты слышалъ? Тебѣ отецъ говорилъ? Каковъ Вадимъ-то Сугробинъ?

— Влюбился въ Фаничку и измѣнилъ Люлечкѣ? Слышалъ, слышалъ… Ну что же, ну, если уже онъ вамъ такъ нравится, этотъ милый Вадимъ, и пусть его женится на Фаничкѣ, — ей-богу, Люлечка отъ этого ничего не потеряетъ, скорѣе даже выиграетъ.

— Ахъ, Вася, ты ничего не понимаешь! Пойми, мой другъ, вѣдь Фаничкѣ всего 15 съ половиной лѣтъ, она несовершеннолѣтняя. Это значитъ цѣлыхъ полгода ждать, пока можно будетъ вѣнчаться, а Вадимъ — такой вѣтеръ, — подождетъ-подождетъ, да и влюбится еще въ кого-нибудь…

Отъ этой наивной откровенности Васю даже отшатнуло; жалость его къ матери мгновенно угасла, онъ нахмурился. А мать, ничего не замѣчая, продолжала изливаться.

— Ахъ, столько огорченій, просто голова кругомъ идетъ! Вѣдь васъ у меня четверо, а я одна… Не говорю уже о бѣдной Варенькѣ… у меня за нее сердце кровью обливается. У младшихъ сестеръ поклонники, женихи, а у нея — никого!.. Вотъ и ты, Васичка… конечно, я знаю, ты сейчасъ вспылишь, но развѣ я могу оставаться спокойной, когда про тебя разсказываютъ ужасы? Говорятъ, что ты увлекся какой-то авантюристкой… у нея ужасное прошлое… съ мужемъ въ разводѣ… держитъ себя, какъ самая потерянная женщина… и ты, ты, — мой сынъ, урожденный Ступицынъ, въ рукахъ у этой несчастной твари! Боже, да неужели это правда, Вася?

Вася слушалъ молча, отвернувшись отъ матери, и каждое ея слово грубо и больно ударяло его по сердцу, бередя въ немъ тоску холодной лунной ночи, которая вотъ сейчасъ убила на смерть его первую наивную любовь, его розовую мечту о счастьѣ. Но, когда мать кончила, онъ поднялъ голову и взглянулъ на нее такими страдальческими глазами, что даже ея куриная душа вздрогнула отъ непонятнаго страха.

— Да, мама, это правда! — сказалъ Вася тихо и особенно отчетливо. — Но, если уже вы хотите все знать, я вамъ и другую правду скажу. Вотъ не далѣе, какъ сегодня вечеромъ, я просилъ ее быть моей женой и эта авантюристка, эта несчастная тварь и потерянная женщина, какъ вамъ ее расписали, — она мнѣ отказала… мнѣ, прирожденному Ступицыну и наслѣднику дядиныхъ богатствъ…

— Васичка! — воскликнула m-me Ступицына. — Да неужели?!.. Да не можетъ быть…

И, молитвенно сложивъ руки, обративъ глаза на образъ, она благоговѣйно и восторженно прибавила:

— Боже, благодарю Тебя!.. Какая благородная особа!..

Вася больше не могъ и поспѣшно вышелъ. Въ своей комнатѣ на столѣ онъ увидѣлъ письмо въ неуклюжемъ конвертѣ, съ размашисто написаннымъ адресомъ. Отъ него пахло деготькомъ и еще какимъ-то крѣпкимъ и ядренымъ запахомъ, отъ котораго вспоминались кочковатыя проселочныя дороги, стукъ цѣповъ на гумнахъ, терпкій овинный дымокъ и синіе, васильковые глаза Ѳомы Новичихина. — «Деревня моя милая»! — подумалъ Вася и разорвалъ конвертъ.

«Голубчикъ нашъ, Василій Александровичъ!» — писалъ ему дьяконъ. — «Куда же это вы опять закатились, наше солнышко? Изнываемъ безъ васъ отъ глада и хлада, оскудѣли пищею духовною и тѣлесной. А у насъ теперь журавлиный перелетъ; каждый день, стоя на крыльцѣ, слушаю, какъ они говорятъ: „куды? куды?“ — и вспоминаю наши съ вами мечты… Неужто онѣ такъ и останутся втуне и не токмо журавля, но даже синицу малую не придется намъ ухватить за хвостъ? Эхъ, много кое-чего написалъ бы я вамъ еще, да памятую изреченіе, что слово — серебро, а молчаніе — Золото, — и сокращаюсь. Дьяконица моя все еще въ городѣ, безъ нея я совсѣмъ запаршивѣлъ, какъ безъ матери щенокъ. А извѣстнаго вамъ мужичка, Ѳому Новичихина, по приказу урядника на-дняхъ стражники такъ избили, что еле живъ, и вчера о. Іона пріобщать ходилъ. Однимъ словомъ, очень вы здѣсь нужны и безмѣрно обрадуете своимъ пріѣздомъ всѣхъ забвенныхъ марусинцевъ, иже съ ними и азъ многогрѣшный, слуга и молитвенникъ вашъ, смиренный діаконъ Геннадій».

Вася долго читалъ и перечитывалъ эти безхитростныя строки… что-то огромное видѣлось ему изъ-за нихъ. Не Марусино, не песчанскія голодныя поля, нѣтъ! — вся страна, вся Россія вставала передъ нимъ, отбрасывая свою колоссальную тѣнь на его маленькую жизнь. И все свое, — своя боль, своя обида, и Раичка, и досказанная сказка первой любви, — все исчезло въ этой страшной тѣни… и какъ однажды въ Петербургѣ ему вдругъ стало ясно, что кончилось беззаботное дѣтство, такъ и теперь всѣмъ своимъ я почувствовалъ Вася, что изъ розовыхъ тумановъ юности онъ вышелъ на большую дорогу и начинается настоящая жизнь.

B. I. Дмитріева.

"Русское Богатство", №№ 7—9, 1913