Уфъ!! славу Богу! добрался до берега! Конечно, въ лѣтніе жаркіе дни пріятно поплавать въ прохладныхъ, иногда даже и чуждыхъ, далекихъ водахъ; но, отъ непривычныхъ движеній, отъ набѣгающей волны, отъ того ли что не чувствуешь два подъ ногами, все какъ то… не то чтобъ страшно, а ни ловко! Безпредѣльность — великое дѣло! Просторъ для мыслей — хорошая вещь! Но не всякому дано умѣніе пользоваться этими выгодами, кажется, лучше и вѣрнѣе когда поставятъ васъ за охранительную ограду и скажутъ: «Не забѣгай далеко! Тамъ за оградою есть и крутыя стремнины, и глубокія пропасти; тамъ ходятъ дикіе звѣри и ходятъ ручные не добрые люди, а здѣсь, за оградой, тебѣ широко и привольно; подъ сѣнью деревъ, съ юныхъ лѣтъ тебѣ знакомыхъ, отрадный пріютъ ты найдешь, и съ горней вершины столѣтняго дуба повѣетъ на тебя знакомая, душевная прохлада, и усладится твой слухъ привычными звуками, и вслушиваться станешь ты въ пѣсни родныя; вновь погрузишься въ волны гармоніи и бардовъ отжившихъ величественный строй, бряцая по лирамъ, вознесетъ твою душу»…..
Виноватъ! Куда намъ такъ высоко! Дѣло въ томъ, что приближающійся оперный сезонъ дозволяетъ мнѣ вновь обратиться въ моимъ обычнымъ занятіямъ, вернуться въ охранительную ограду музыкальной спеціальности, изъ которой, не знаю, пусть рѣшатъ другіе, полно слѣдовало ли мнѣ выходить.
Какъ ни отрадно было для меня получить лестный отзывъ Г. Улыбышева[1], какъ ни благодаренъ я отъ души заслуженному, всѣми уважаемому музыкальному критику и знаменитому біографу Моцарта за благосклонный его привѣтъ; но, признаюсь, письмо его ставитъ меня въ большое затрудненіе. Г. Улыбышевъ ожидаетъ отъ меня слишкомъ многаго! Назвавъ меня, такъ сказать, своимъ преемникомъ въ дѣлѣ музыкальной рецензіи, онъ возложилъ на меня трудную обязанность. Страшно, когда подумаешь! Съумѣю ли я оправдать ожиданія такого свѣдущаго критика, каковъ г. Улыбышевъ?
Однако же не слѣдуетъ быть и малодушнымъ; благосклонное одобреніе не должно служить преградою. Конечно, въ этомъ случаѣ нельзя уже положиться на спасительное Русское авось. Но, да послужатъ мнѣ слова почтеннаго біографа Моцарта поощреніемъ, и новые труды, глубокое изученіе избраннаго мною предмета, будутъ моими руководителями. И такъ я обязавъ, при рецензіи, особенно какого нибудь новаго музыкальнаго произведенія, разбирать ихъ съ большею осмотрительностью, съ большимъ вниманіемъ, и основывать свое воззрѣніе, свои выводы не на личномъ вкусѣ, а на теоріи искусства; между дѣломъ же, до открытія сезона, позвольте мнѣ побесѣдовать съ вами о нѣкоторыхъ предметахъ касающихся слегка до музыки.
Съ нѣкоторыхъ поръ, лѣтомъ и въ первые осенніе мѣсяцы, музыка въ окрестностяхъ Петербурга составляетъ необходимую принадлежность вечернихъ гуляній. Дѣйствительно, что можетъ быть пріятнѣе удовольствія слушать музыку въ тихій, теплый лѣтній вечеръ, въ особенности если она исполняется оркестромъ, подобнымъ оркестрамъ гг. Гунглей. Но я убѣжденъ, что это ежедневное удовольствіе портитъ музыкальный вкусъ. Да простятъ мнѣ любители музыкально-воздушныхъ наслажденій, но, повѣрьте, мое мнѣніе на этотъ счетъ не безъ основанія. Слушатель привыкаетъ къ извѣстнымъ условнымъ формамъ; ухо его до того усвоиваетъ себѣ нѣкотораго рода ритмъ, что ищетъ потомъ его во всякой музыкѣ и, не находя, томится, скучаетъ. — Извѣстно что въ музыкѣ ритмъ есть выраженіе чувственности, а всякой знаетъ что въ изящныхъ художествахъ идеальное направленіе должно предпочитать чувственному; прелесть же всѣхъ танцевъ, основана на одномъ ритмѣ. Всмотритесь со вниманіемъ въ выраженія лицъ, во время исполненія какой-нибудь любимой польки или предпочитаемаго вальса, и вы убѣдитесь въ справедливости моихъ словъ. Ни на одномъ лицѣ вы не увидите выраженія задумчивости, или тихой грусти. Глаза блестятъ, дыханіе учащается, на устахъ блуждаетъ улыбка, плечи невольно вздрагиваютъ; женскія головки, томно поникнувъ, украдкою обозначаютъ тактъ… Вотъ вамъ убѣдительное доказательство вліянія ритма на чувственность. Не ищите тутъ глубокаго сочувствія къ изящному: здѣсь ритмъ властелинъ, а музыкальная мысль второстепенное украшеніе. Не подумайте, чтобъ я возставалъ противъ миленькихъ танцевъ. И въ числѣ ихъ попадаются нѣжные, благоуханные цвѣтки; но, берегитесь, благоуханіе ихъ упоительно; наслаждайтесь, во остерегайтесь злоупотребленія. Вотъ почему я въ полномъ убѣжденіи повторяю, что ежедневное слушаніе однихъ танцевъ портитъ музыкальный вкусъ.
Любители загородныхъ оркестровъ также охотники до чудовищныхъ музыкальныхъ піесъ, называемыхъ попури. — Признаюсь, если выбирать то или другое зло, то, касательно вліянія на вкусъ, я предпочту первое, т. е. злоупотребленіе танцовальной музыки: въ ней, по крайней мѣрѣ, есть полная, болѣе или менѣе развитая художественная мысль, а поnypu, это, какъ я выразился выше, чудовищное произведеніе о безчисленныхъ головахъ, туловищахъ и хвостахъ. То мелькнетъ передъ ними бѣлое личико Алисы, а къ нему привязана борода Бертрама, то слышите вы разгульные звуки Камаринской, а къ ней присоединяется торжественный маршъ Пророка; начало одного мотива, а конецъ другаго; всѣ это скомкано, перепутано, безъ послѣдовательности, безъ логической связи, словомъ настоящій музыкальный винегретъ. — Если подобныя произведенія слушаютъ только какъ воспоминаніе (comme une réminiscence), то, по коему мнѣнію, есть отъ чего получить отвращеніе къ любимымъ мелодіямъ, потому что что какой-то фантастическій, кошемарный маскарадъ, въ которомъ носъ одного человѣка приходится на лицѣ другаго, голубой глазъ въ дружку у чернаго, половина головы рыжая, а другая сѣдая, и проч.! Ужасъ беретъ! Какія же тутъ воспоминанія?
Художественное произведеніе тогда только и художественно, когда представляется во всей полнотѣ мысли и выраженія, а попури — арлекинскій плащъ съ разноцвѣтными заплатами.
Подобныя произведенія (вновь извините гг. слушатели безподобныхъ оркестровъ Павловскаго Воксала и Минеральныхъ Водъ) развращаютъ музыкальный вкусъ.
Музыку необходимо умѣть слушать, а это умѣніе, если и не составляетъ науки, то навѣрное пріобрѣтается только привычкою. Въ хорошемъ музыкальномъ произведеніи одна фраза пополняется и объясняется другою, и между ими всѣми есть непремѣнно тѣсная, логическая связь. Чтобы вникнуть, понять мысль композитора, необходимо внимательно слѣдить за развитіемъ музыкальной рѣчи, а это вовсе не такъ легко, какъ многіе полагаютъ, и становится совершенно не возможнымъ, когда привыкнешь, да на бѣду еще пристрастишься, къ нелѣпымъ попури.-- Здѣсь нѣтъ ни какой надобности слѣдить за мыслью; ухо ловитъ кой-какіе отрывки мелодій, иныя пропускаетъ вовсе безъ вниманія, другія поймаетъ за хвостъ, или схватитъ за голову. За кѣмъ тутъ гоняться, за кѣмъ слѣдовать? Рѣшительно не знаешь! И поневолѣ разучишься слушать музыку какъ слѣдуетъ.
Но… возразятъ мнѣ раздраженные любители пуристы, у насъ загородные оркестры играютъ и увертюры, и пожалуй, симфоніи! Мы слушаемъ и Вебера, и Мендельсона, и Бетговена. Тѣмъ хуже для васъ, милостивые государи, скажу я смѣло. Всякое музыкальное произведеніе (истиннаго художника-музыканта) обдумано, согласно его назначенію. Квартетъ, напримѣръ, принадлежитъ къ разряду комнатной музыки (Kammer-Musik); всѣ эфекты его звучности разсчитаны для небольшаго пространства «Pour qu’une musique fasse de l’effet il faut que les nerfs de celui qui écoute vibrent avec les cordes des instruments.» т. е. «Для полнаго музыкальнаго впечатлѣнія необходимо, чтобы нервы слушателя сотрясались вмѣстѣ съ струнами инструментовъ.» Мысль эту выразилъ когда-то Берліозъ, и она совершенно справедлива.
Возьмите самый удобопонятный, самый популярный квартетъ, положимъ квартетъ въ la mineur Мендельсойа; изберите самыхъ лучшихъ, надежныхъ артистовъ, и попросите ихъ исполнить это прекрасное произведеніе на открытомъ воздухѣ, при двухъ или трехъ тысячахъ слушателяхъ. Испытайте, и вы удивитесь вашему впечатлѣнію; вы будете отмахиваться отъ этихъ легкокрылыхъ звуковъ, какъ отъ комаровъ, и, нѣтъ сомнѣнія, не узнаете знакомаго вамъ образцоваго произведенія.
Точно такъ же и симфоніи, и увертюры разсчитаны или для залы, или для театра, а не для исполненія ихъ на воздухѣ.
Разсмотрите, напримѣръ, со вниманіемъ увертюру Вильгельма Теля, Россини. Во-первыхъ, она начинается прекрасною, тихою, пѣвучею мелодіею, распредѣленною на четыре віолончели. Вотъ первая запятая, потому что не въ одномъ загородномъ оркестрѣ вы не найдете (въ обыкновенные дни) четырехъ віолончелей, и во всякомъ случаѣ не найдете четырехъ хорошихъ віолончелей; во-вторыхъ, вся нѣжность, вся идеальность этой мелодіи теряется, улетучивается въ воздухѣ.
Послѣ первой мелодіи въ увертюрѣ Вильгельма Теля начинается буря; ну, это, положимъ, довольно удобно, въ особенности въ лѣтній душный вечеръ; но затѣмъ идетъ пасторальная мелодія въ 6/8, въ которой флейта заливается сладкою трелью, а кларнеты нѣжно воркуютъ, гдѣ слышны отдаленные колокольчики пасущагося стала… всѣ эти драгоцѣнные перлы, порожденные фантазіею Россини, пропадаютъ, раскатываются по дорожкамъ, втаптываются въ песокъ!! Я убѣгаю, лишь только заслышу эту дивную музыкальную идиллію, исполняемую на воздухѣ, при тысячѣ сигаръ, папиросъ, въ сопровожденіи шарканья, топанья, хлопанья, чиханья, сморканья, и проч. Мнѣ совѣстно передъ великимъ маэстро. Наконецъ даже и самое аллегро виваче (allegro ѵіѵасе) теряетъ свое значеніе, силу, энергію. Если начать прямо фортиссимо, то въ послѣдствіи, съ развитіемъ фразы, не будетъ оттѣнковъ; если начатъ піано, то половина публики не услышитъ начала; къ тому же какой загородный оркестръ въ состояніи исполнить, съ требуемою силою энергіею, скрипичную фразу, служащую дополненіемъ къ первому мотиву (le complement)? Тутъ необходимо двѣнадцать или двадцать первыхъ скрипокъ, и чтобъ у всѣхъ былъ смычекъ одинаковый, а не то, чтобы одинъ лѣзъ вверхъ, а другой внизъ (что измѣняетъ звукъ)! Нѣтъ, повѣрьте, слушать на воздухѣ образцовое музыкальное произведеніе, значитъ портить себѣ кровь, и искажать свои художественныя понятія. Знаете ли что для воздушнаго исполненія инструментуется совершенно иначе: тутъ всѣ массы въ вѣчномъ употребленіи, и если гармонія почему либо не требуетъ большаго числа партій, то голоса дублируются, триплируются, и такъ далѣе.
Но въ такомъ случаѣ, можно кой что пополнить въ нѣкоторыхъ партитурахъ, замѣтите вы.
Да ужъ не говорите, пожалуйста! Злодѣи такъ и поступаютъ!! Вообразите же себѣ какую-нибудь воздушную мелодію Мендельсона, въ которую влѣпятъ вамъ трубы, тромбоны, барабаны?! Право, меня иногда…… до слезъ сердятъ эти противу-художественныя выходки… и все это въ угожденіе пуристамъ-любителямъ; пусть бы они лучше слушали до упада ненавистныя попури, и не дѣлали бы неумѣстныхъ посягновеній на величіе искусства.
Впрочемъ все это ни сколько не мѣшаетъ нашимъ загороднымъ гуляньямъ быть отлично пріятными, увеселительнымъ вечерамъ бытъ волшебно-прекрасными, и оркестрамъ Herrn Gungl быть безподобнымъ. Я почелъ долгомъ предупредить любителей, чтобъ они не пугались, если въ первое время ихъ и въ оперѣ будетъ преслѣдовать ритмобѣсіе, т. е. непреодолимое стремленіе къ сильно-ритмованнымъ мелодіямъ, un rythme nerveux et quarri, какъ говорятъ французы. — Оперу же слушать дѣло другое! Ее слѣдуетъ прочувствовать сердцемъ и постигнуть разумомъ. Въ иной оперѣ множество оттѣнковъ, которые не даются съ перваго раза. — Кстати позволю также сдѣлать небольшое замѣчаніе на счетъ способа выслушиванія оперы.
Нѣкоторые изъ любителей, говоря безъ всякихъ личностей, особенно молодые, очень молодые люди (Mansnpersonen, какъ выражаются нѣкоторыя Нѣмки) пріѣзжаютъ въ театръ немедленно послѣ обѣда. Это весьма не выгодно для оперы, въ особенности если за обѣдомъ было искрометное шампанское. Шампанское — хорошее вино, но избытокъ углекислаго гаса, въ немъ заключающагося, имѣетъ странное свойство разыгрываться отъ музыкальныхъ звуковъ. Гасъ этотъ ударяетъ въ голову, и чѣмъ болѣе онъ развивается, тѣмъ сильнѣе возбуждается желаніе ритма: «Подавайте мнѣ, говоритъ гасовый человѣкъ, подавайте мнѣ болѣе ритма, остальное все туманщина, Бетговенщина (эти люди говорятъ Бетговенщина!) и дребедень.
Нѣтъ, господа, молодые вы люди добрые, хорошіе, и, повѣрьте, способные цѣнить изящное. Испытайте въ день оперы отобѣдать поранѣе, и пріѣзжайте въ театръ со свѣжею головою, и вы удивитесь, что изъ туманщины выдвигается для васъ картина, украшенная яркими красками, изъ дребедени образуются стройныя мысли, и станете вы сочувствовать вдохновенію художника, и отрадно будетъ вамъ на сердцѣ.
Впрочемъ для всего есть исключенія и конкретная абсолютность осталась въ памяти у немногихъ. Не разъ видали мы, какъ полная зала вдругъ понимала и сочувствовала весьма отвлеченнымъ мыслямъ. — Есть у меня пріятель, котораго со временемъ я буду имѣть честь представить читателямъ. Этотъ чудакъ имѣетъ особое воззрѣніе на предметы искусства и выражается какъ-то по своему. Онъ, напримѣръ, увѣряетъ, что есть души звонкія и души подушки. Извините, таковъ ужъ языкъ у моего пріятеля. Звонкая душа, по его мнѣнію, отзывается на каждый звукъ, какъ Эолова арфа; она содрогается не только при малѣйшемъ вѣтеркѣ; но при дуновеніи мысли (an souffle de la pensée), а душа подушка напротивъ, говоритъ онъ, глуха и скромна. Отъ нея и звукъ Московскаго колокола не отразится, и не вытащишь изъ нее ни малѣйшаго сознанія сочувствія. Звонкая душа — кладъ для художника, а та сущее мученіе! Вообразите себѣ каково положеніе художника, если онъ обязавъ толковать: „Я перехожу въ такой-то тонъ потому, что герой мой страдаетъ“, или, напримѣръ, онъ выразится такъ: „Герой мой въ восторгѣ возлетѣлъ на седьмое небо!“. — Гдѣ, куда, зачѣмъ, на долго ли?» спроситъ его душа подушка."
Есть отъ чего художнику прійти въ отчаяніе! Но…. пока довольно, до свиданія! Не досталось бы мнѣ отъ г. Улыбышева за то, что я на первый разъ мало сказалъ дѣльнаго и основательнаго въ музыкально-теоретическомъ отношеніи.
- ↑ См. № 17n 1854 г. Сѣв. Пч.