Муза мести и печали (Якубович)/ДО

Муза мести и печали
авторъ Петр Филиппович Якубович

Опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru

Муза мести и печали.
(1877—1902 г.)

Замолкни, муза мести и печали!
Н. Некрасовъ.

Кто живетъ безъ печали и гнѣва,

Тотъ не любитъ отчизны своей.
Н. Некрасовъ.

I.

25 іюля 1839 года петербургскій цензоръ Фрейгангъ подписалъ къ выпуску въ свѣтъ тетрадь стихотвореній, имѣвшихъ общій заголовокъ «Мечты и звуки». Автору ихъ было всего лишь 17 лѣтъ отъ роду, хотя передъ тѣмъ онъ успѣлъ уже напечатать, за полной своей подписью — Н. Некрасовъ, цѣлый рядъ стихотвореній въ «Сынѣ Отечества», въ «Литературной Газетѣ» и въ «Прибавленіяхъ въ Инвалиду». Нѣкоторые изъ этихъ юношескихъ опытовъ даже обратили на себя вниманіе любителей поэзіи.

Послѣ цензорскаго разрѣшенія можно было приступить въ печатанію книги, но, какъ разсказывалъ впослѣдствіи самъ Некрасовъ, имъ овладѣли тревожныя сомнѣнія, и онъ рѣшилъ показать раньше свою рукопись признанному королю тогдашнихъ поэтовъ — Жуковскому. Послѣдній отнесся къ юному собрату съ теплымъ сочувствіемъ, увидавъ въ его стихахъ.несомнѣнные задатки поэтическаго дарованія, — однако, печатать книгу не совѣтовалъ. Къ сожалѣнію, было уже поздно: среди знакомыхъ Некрасова была уже открыта на сборникъ его стиховъ подписка, и часть полученныхъ отъ нея денегъ издержана.

— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ Жуковскій, — не выставляйте, по крайней мѣрѣ, полнаго вашего имени на книгѣ. Ограничьтесь иниціалами.

Совѣтъ этотъ Некрасовъ принялъ къ свѣдѣнію, и въ началѣ слѣдующаго года «Мечты и звуки» явились въ свѣтъ за скромной подписью H. Н.

Книгъ выходило въ тѣ времена, сравнительно, немного, и кругъ вопросовъ, которыхъ журналы имѣли право касаться, былъ до чрезвычайности узокъ; поэтому о каждой почти вновь напечатанной книжкѣ, какъ бы ничтожно ни было ея значеніе, непремѣнно появлялись болѣе или менѣе пространныя рецензіи. «Мечты и звуки» Некрасова не составили исключенія изъ общаго правила и вызвали цѣлую кучу отзывовъ: въ «Литерат. Газетѣ», въ «Отечести. Запискахъ», въ «Современникѣ», въ «Сѣв. Пчелѣ», даже въ «Русскомъ Инвалидѣ» и въ «Жури. Мин. Нар. Просвѣщенія» (изъ видныхъ органовъ промолчалъ, кажется, одинъ только «Сынъ Отечества» Полевого, быть можетъ, потому, что Некрасовъ на его страницахъ по преимуществу печаталъ свои стихи). Въ «Жури. М. Н. Пр.» стихотворецъ Менцовъ, очевидно гнавшій о возрастѣ автора «Мечтаній и звуковъ», далъ одинъ изъ наиболѣе сочувственныхъ отзывовъ: рецензентъ исходилъ изъ того мнѣнія, что при разборѣ сочиненій столь юнаго поэта задача критики не въ опредѣленіи ихъ литературной цѣнности и значенія, а лишь въ рѣшеніи вопроса — есть ли у поэта признаки таланта, обѣщаетъ ли онъ въ будущемъ создать произведенія, достойныя вниманія и памяти. «И потому да не дивятся читатели, — замѣчалъ Менцовъ, — если мы будемъ судить г. Некрасова (критикъ считалъ возможнымъ разоблачить иниціалы) они сходительнѣе, нежели, можетъ быть, слѣдовало бы: похвалами умѣренными и справедливыми мы имѣемъ цѣлью ободрить его прекрасный талантъ и поощрить въ дальнѣйшимъ трудамъ въ пользу отечественной словесности». Далѣе, рецензентъ осыпалъ похвалами отдѣльныя пьесы сборника, защищалъ юнаго автора отъ возможныхъ упрековъ въ подражательности и, въ заключеніе, предрекалъ Некрасову завидную извѣстность и почетное мѣсто въ исторіи русской литературы, подъ тѣмъ, впрочемъ, условіемъ, если онъ будетъ «развивать свое природное дарованіе изученіемъ твореній поэтовъ, признанныхъ великими отъ всего просвѣщеннаго міра, и чтеніемъ лучшихъ Теорій Изящнаго».

Такою же мягкостью проникнута была и коротенькая замѣтка «Современника», написанная, вѣроятно, самимъ Плетневымъ. «Здѣсь не только мечты и звуки, какъ выразился поэтъ, но и мысли, и чувства, и картины. Книжка, заключающая въ себѣ почти одни лирическія стихотворенія, исполнена разнообразія. Въ каждой пьесѣ чувствуется созданіе мыслящаго ума или воображенія. Наша эпоха такъ скудна хорошими стихотвореніями, что на подобныя явленія смотришь съ особеннымъ удовольствіемъ. У г. Н. Н. замѣтна только нѣкоторая небрежность въ отдѣлкѣ стихотвореній».

Плетневъ, несомнѣнно, тоже хорошо зналъ, кто скрывается подъ таинственными иниціалами; но авторъ третьей рецензіи, помѣщенной въ «Сѣв. Пчелѣ», прямо заявляетъ, что имя поэта ему «вовсе неизвѣстно», что оно, «кажется, въ первый разъ является въ нашей литературѣ». И, тѣмъ не менѣе, подобно «Журналу М. Н. П.», рецензентъ «Сѣв. Пчелы» начинаетъ съ положенія, что снисходительность — одно изъ главныхъ условій критики, имѣющей передъ собою первые опыты юношескаго пера, особенно когда въ нихъ примѣтно дарованіе, которое впослѣдствіи можетъ развернуться; дарованіе же H. Н., по мнѣнію критика, не подлежитъ никакому сомнѣнію и возбуждаетъ самыя пріятныя надежды. Какъ и Менцовъ, онъ ставитъ только на видъ юному поэту необходимость «образовать» свой талантъ долгимъ изученіемъ искусства и безпрерывнымъ наблюденіемъ за самимъ собою.

Не такъ, однако, легко и снисходительно отнеслись къ «Мечтамъ и звукамъ» анонимный критикъ «Литерат. Газеты» (гдѣ Некрасовъ не разъ помѣщалъ передъ тѣмъ свои стихи) и самъ Бѣлинскій въ «Отеч. Запискахъ». Обѣ рецензіи до того сходны по мыслямъ, по тону и самому слогу, что и въ первой изъ нихъ можно было бы заподозрить перо Бѣлинскаго (тѣмъ болѣе, что послѣдній сотрудничалъ и въ «Литерат. Газетѣ»), если бы не существовало прямыхъ указаній на принадлежность ея Галахову или Каткову. "Особенность подобныхъ г-ну H. Н. поэтовъ и писателей вообще, — говорилось въ этой рецензіи, — заключается въ томъ, что они суть нѣчто до тѣхъ поръ, пока не издадутъ полнаго собранія своихъ сочиненій: тогда они становятся ничто «Названіе Мечты и звуки совершенно характеризуетъ стихотворенія г. H. Н.: это не поэтическія созданія, а мечты молодого человѣка, владѣющаго стихомъ и производящаго звуки правильные, стройные, но не поэтическіе».

Почти то же и почти въ тѣхъ же выраженіяхъ высказалъ и Бѣлинскій въ «Отеч. Зап.» Если проза можетъ еще удовлетворяться гладкой формой и банальнымъ содержаніемъ, то «стихи рѣшительно не терпятъ посредственности». Читая такіе стихи, вы чувствуете иногда, что авторъ ихъ человѣкъ, несомнѣнно, благородный и искренній, но въ то же время видите, что эти благородныя чувства «такъ и остались въ авторѣ, а въ стихи перешли только отвлеченныя мысли, общія мѣста, правильность, гладкость и — скука. Душа и чувство есть необходимое условіе поэзіи, но не ими все оканчивается: нужна еще творческая фантазія, способность внѣ себя осуществить внутренній міръ своихъ ощущеній и идей и выводить во внѣ внутреннія видѣнія своего духа». — «Прочесть цѣлую книгу стиховъ, встрѣтить въ нихъ все знакомыя и истертыя чувствованьица, общія мѣста, гладкіе стишки и много-много, если наткнуться иногда на стихъ, вышедшій изъ души въ кучѣ риѳмованныхъ строчекъ, — воля ваша, это чтеніе или, лучше сказать, работа для рецензентовъ, а не для публики, для которой довольно прочесть о нихъ въ журналѣ извѣстіе вродѣ: выѣхалъ въ Ростовъ».

Мы потому съ такой подробностью остановились на шумѣ, вызванномъ въ литературѣ первымъ поэтическимъ выходомъ Некрасова, что шумъ этотъ, несомнѣнно, оказалъ большое и существенное вліяніе на дальнѣйшую судьбу поэта. Авторитетный отзывъ Бѣлинскаго, высказанный въ мартѣ мѣсяцѣ 1840 г., сразу заглушилъ, конечно, всѣ сочувственные голоса, и о «Мечтахъ и звукахъ» установилось съ тѣхъ поръ прочное мнѣніе, какъ о книжкѣ стиховъ, до послѣдней степени ничтожныхъ и бездарныхъ. «Интересъ книжки въ томъ, — читаемъ въ энциклопедическомъ словарѣ Брокгауза и Ефрона (въ статьѣ С. А. Венгерова), — что мы здѣсь видимъ Некрасова въ сферѣ совершенно ему чуждой, въ роли сочинителя балладъ съ равными страшными заглавіями вродѣ „Злой духъ“, „Ангелъ смерти“, „Воронъ“ и т. п. „Мечты и звуки“ характерны не тѣмъ, что являются собраніемъ плохихъ стихотвореній Некрасова и какъ-бы низшей стадіею въ творчествѣ его, а тѣмъ, что они никакой стадіи (курсивъ словаря) въ развитіи таланта Н. собою не представляютъ. Некрасовъ, авторъ книжки „Мечты и звуки“, и Некрасовъ позднѣйшій — это два полюса, которыхъ нѣтъ возможности слить въ одномъ творческомъ образѣ».

На самого поэта приговоръ Бѣлинскаго и Галахова (или Каткова?) подѣйствовалъ, между тѣмъ, самымъ угнетающимъ образомъ: "ъ этого, по крайней мѣрѣ, момента, — какъ бы увѣрившись, что лишенъ всякаго поэтическаго таланта, — онъ пишетъ въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ стихи только юмористическаго характера, главнымъ же образомъ пытаетъ силы въ области прозы. Какъ извѣстно, въ роли беллетриста и критика Некрасовъ далеко не пошелъ, и въ смыслѣ непосредственной цѣнности литературное творчество его за пятилѣтіе 1840—44 г. является совершенно безплоднымъ. Другое дѣло — незримая, подспудная, такъ сказать, работа таланта, когда, сдерживаемый насильно въ извѣстныхъ рамкахъ, онъ судорожно бился въ поискахъ своей настоящей дороги: въ такомъ смыслѣ и указанные годы имѣли огромное значеніе для опредѣленія основного характера некрасовской поэзіи. Объ этомъ, впрочемъ, ниже; теперь же остановимся на минуту на возникающемъ невольно вопросѣ: насколько былъ правъ или неправъ Бѣлинскій въ суровомъ осужденіи первыхъ поэтическихъ опытовъ Некрасова? И вѣрно-ли держащееся до сихъ поръ мнѣніе, будто опыты эти не стоятъ рѣшительно ни въ какой связи съ позднѣйшимъ "бликомъ «музы мести и печали»?

Взятая сама по себѣ, книжка «Мечты и звуки», несомнѣнно, очень слаба, такъ что у Бѣлинскаго (къ тому же, только что переѣхавшаго изъ Москвы въ Петербургъ и не подозрѣвавшаго, что Некрасовъ такъ еще зеленъ) было очень мало данныхъ для того, чтобы отнестись въ ней иначе, чѣмъ онъ отнесся. Другое дѣло — критика нашихъ дней. Для насъ «Мечты и звуки», — если бы это была и дѣйствительно вполнѣ бездарная въ художественномъ отношеніи вещь, — имѣютъ интересъ совершенно особаго рода: это — первый опытъ поэта съ могучими поэтическими силами, и крайне любопытно знать, нѣтъ-ли въ этомъ опытѣ, хотя бы и въ зачаточномъ видѣ, элементовъ того настроенія, которое такъ ярко сказалось въ позднѣйшей некрасовской поэзіи. Подходя къ вопросу съ такой точки зрѣнія, разсматривая «Мечты и звуки» съ высоты 62 лѣтъ, мы должны признать черезчуръ суровымъ приведенный выше отзывъ С. А. Венгерова. Прежде всего нельзя сказать, что въ «Мечтахъ и звукахъ» Некрасовъ является въ роли сочинителя страшныхъ балладъ, — такъ какъ балладъ этихъ (не по заглавію только страшныхъ) въ книжкѣ ничтожное меньшинство, всего 2—3 изъ общаго числа 44 пьесъ; а затѣмъ нужно замѣтить, что уже самая нелѣпость содержанія и примитивность формы обличаютъ ихъ принадлежность къ наиболѣе раннему, отроческому періоду творчества Некрасова. Со словъ сестры поэта извѣстно, что, покидая 16-лѣтнимъ мальчикомъ отцовскій домъ, онъ увезъ съ собою толстую тетрадь съ дѣтскими стихотворными упражненіями («за славой я въ столицу торопился» — вспоминалъ онъ самъ на смертномъ одрѣ). Это было 20 іюля 1838 года, а съ сентябрьской книжки «Сына Отечества» за тотъ же годъ стихи Некрасова уже стали печататься.

Позволительно также предполагать, что молодой поэтъ, уже сумѣвшій передъ тѣмъ написать незаурядное стихотвореніе «Жизнь», и помѣстилъ то эти баллады въ свой сборникъ единственно ради внѣшняго его округленія, а, быть можетъ, и ради… умилостивленія безмѣрно строгой тогда цензуры. Слѣды ея властной руки можно видѣть въ этомъ сборникѣ не въ видѣ только разбросанныхъ тамъ и сямъ точекъ. Такъ, въ стихотвореніи «Поэзія» читаемъ:

Я владѣю чуднымъ даромъ,

Много власти у меня,

Я взволную грудь пожаромъ,

Брошу въ холодъ изъ огня;

Разорву покровы ночи,

Тьму вѣковъ разоблачу,

Проникать земныя очи

Въ міръ надзвѣздный научу…

Возложу вѣнецъ лавровый

На достойнаго жреца,

Или въ мигъ запру въ оковы

Поносителя вѣнца.

Не надо обладать особенной проницательностью, чтобы догадаться, что послѣдній стихъ въ первоначальномъ текстѣ читался, по всей вѣроятности: «И носителя вѣнца», и что печатной своей нелѣпостью онъ обязанъ мнительности цензора Фрейганга, которому всякій «вѣнецъ» (хотя бы то былъ вѣнецъ Нерона!) казался чѣмъ то неприкосновеннымъ. Быть можетъ, объ этой именно остроумной цензорской поправкѣ вспоминалъ Некрасовъ двадцать пять лѣтъ спустя, когда въ уста не въ мѣру ретиваго стража печати вкладывалъ слѣдующее признаніе:

Да! меня не коснутся упреки,

Что я платы за трудъ васъ лишалъ.

Оставлялъ я страницы и строки,

Только вредную мысль исключалъ.

Если ты написалъ: «Равнодушно

Губернатора встрѣтилъ народъ»,

Исключу я три буквы: «Ра-душно»

Выйдетъ… Что же? Три буквы не счетъ! *)

• ) Тургеневъ вспоминаетъ: "Особеннымъ юморомъ отличался цензоръ Ф., тотъ самый, который говаривалъ: «Помилуйте, я всѣ буквы оставлю, только духъ повытравлю». Онъ мнѣ сказалъ однажды, съ чувствомъ глядя въ глаза; «Вы хотите, чтобъ я не вымарывалъ? Но посудите сами: я не вымараю — и могу лишиться 3000 р. въ годъ, а вымараю — кому отъ этого какая печаль? Были словечки, нѣтъ словечекъ… Ну, а дальше? Какъ же мнѣ не марать?! Богъ съ вами»! («Литерат. и жит. воспом.») — Очевидно, Тургеневъ имѣлъ въ виду того же Фрейганга.

Если, за одно со «страшными» балладами, выключить изъ сборника и нѣкоторое количество просто безцвѣтныхъ и безсодержательныхъ дѣтскихъ стишковъ вродѣ «Турчанки» (у которой кудри — «вороновы перья, черны, какъ геній суевѣрья, какъ скрытой будущности даль»), или «Ночи» («Ахъ туда, туда, туда — къ этой звѣздочкѣ унылой чародѣйственною силой занеси меня, мечта»!), то большинство пьесъ книги окажется проникнуто весьма опредѣленнымъ взглядомъ на жизнь, на достоинство и призваніе человѣка, порта въ особенности, — взглядомъ, который ни въ какомъ случаѣ нельзя назвать «полюсомъ, противоположнымъ» позднѣйшей некрасовской поэзіи.

Вотъ, напр., діалогъ, въ которомъ душа, въ отвѣтъ на соблазны тѣла, гордо заявляетъ:

Прочь, искуситель! Не напрасно

Безсмертьемъ я освящена!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хотя однажды, трупъ безсильный,

Ты мнѣ уступишь торжество!

Въ другомъ стихотвореніи — духъ разрушеннаго, великолѣпнаго нѣкогда Колизея находитъ утѣшеніе въ мысли, что хотя онъ и погибъ, но уже много столѣтій не обрызганъ живой человѣческой кровью. Или стихотвореніе — «Мысль»:

Спитъ дряхлый міръ, спитъ старецъ обветшалый…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Скрой безобразье наготы

Опять подъ мрачной ризой ночи!

Поддѣльнымъ блескомъ красоты

Ты не мои обманешь очи.

Все это выражено, правда, по-дѣтски, въ не яркихъ и подчасъ аляповатыхъ стихахъ; однако, сквозитъ во всемъ этомъ серьезное и вдумчивое отношеніе къ жизни; уже и здѣсь передъ нами не просто лишь созерцательная поэтическая натура, непосредственно и безразлично отдающаяся «всѣмъ впечатлѣньямъ бытія», а мыслящій поэтъ, предъявляющій къ жизни свои требованія и запросы.

Вотъ какія негодующія строки находимъ, напр. въ стих. «Жизнь»:

Изъ тихой вечери молитвъ и вдохновеній

Разгульной оргіей мы сдѣлали тебя

(т. е. — жизнь),

И гибельно паритъ надъ нами злобы геній,

Еще въ зародышѣ все доброе губя.

Себялюбивое, корыстное волненье

Обуреваетъ насъ, блаженства ищемъ мы,

А къ пропасти ведетъ порокъ и заблужденье

Святою вѣрою нетвердые умы.

Поклонники грѣха, мы не рабы Христовы;

Намъ тяжекъ крестъ скорбей, даруемый судьбой;

Мы не умѣемъ жить, мы сами на оковы

Мѣняемъ всѣ дары свободы золотой.

. . . . . . . . . . . . . . .Искусства намъ не новы:

Не сдѣлавъ ничего, спѣшимъ мы отдохнуть;

Мы любимъ лишь себя, намъ дружество — оковы,

И только для страстей открыта наша грудь.

И что же, что онѣ безумнымъ замъ приносятъ?

Презрительно смѣясь надъ слабостью земной,

Священнаго огня намъ искру въ сердце бросятъ

И сами же зальютъ его нечистотой!

За наслажденьями, по ихъ дорогѣ смрадной,

Слѣпые, мы идемъ и ловимъ только тѣнь;

Терзаютъ нашу грудь, какъ коршунъ кровожадный,

Губительный порокъ, бездѣйственная лѣнь.

И послѣ буйнаго минутнаго безумья,

И чистый жаръ души, и совѣсть погуби,

Мы съ тайнымъ холодомъ невѣрья и раздумья

Проклятью предаемъ неистово тебя!

Стихи эти явно, конечно, навѣяны страстнымъ обвиненіемъ, которое великій поэтъ бросилъ передъ тѣмъ въ лицо русскому обществу («Дума» Лермонтова появилась въ янв. книгѣ «Отеч. Зап.» того же 39 года, т. е. за полгода всего до цензорскаго разрѣшенія «Мечтаній и звуковъ»); нельзя, однако, отрицать, что въ «Жизни» Некрасова слышится и оригинальная нота, искренній религіозный паѳосъ; нѣкоторые стихи не лишены я извѣсти ой красоты и силы выраженія (напр., подчеркнутые нами). Во всякомъ случаѣ, такъ можетъ «подражать» далеко не всякій 17-лѣтній поэтъ.

Самую миссію поэта юный Некрасовъ понимаетъ въ возвышенномъ, почти экзальтированномъ смыслѣ.

Кто духомъ слабъ и немощенъ душою,

Ударовъ жребія могучею рукою

Безстрашно отразить въ чьемъ сердцѣ силы нѣтъ,

Кто у него пощады вымоляетъ,

Кто передъ нимъ колѣна преклоняетъ,

Тотъ не поэтъ!

Кто юныхъ дней губительныя страсти

Не подчинилъ разсудка твердой власти,

Но, волю давъ и чувствамъ, и страстямъ,

Пошелъ, какъ рабъ, во слѣдъ за ними самъ,

Кто слезы лилъ въ годину испытанья

И трепеталъ подъ игомъ тяжкихъ бѣдъ

И не сносилъ безропотно страданья,

Тотъ не поэтъ!

На Божій міръ кто смотритъ безъ восторга,

Кого сей міръ въ душѣ не вдохновлялъ,

Кто предъ грозой разгнѣваннаго Бога

Съ мольбой въ устахъ во прахъ не упадалъ,

Кто у одра страдающаго брата

Не пролилъ слезъ, въ комъ состраданья нѣтъ,

Кто продаетъ себя толпѣ за злато,

Тотъ не поэтъ!

Любви святой, высокой, благородной

Кто не носилъ въ груди своей огня,

Кто на порокъ презрительный, холодный

Смѣнилъ любовь, святыни не храня;

Кто не горѣлъ въ горнилѣ вдохновеній,

Кто ихъ искалъ въ кругу мірскихъ суетъ,

Съ кѣмъ не бесѣдовалъ въ часы ночные геній —

Тотъ не поэтъ!

Не думаемъ, чтобы эти мысли были плодомъ одного только подражанія романтической шкодѣ: въ значительной степени это искреннія юношескія мечты о высокомъ призваніи писателя. Изъ другого стихотворенія («Изгнанникъ») мы узнаемъ, что уже рано дѣйствительность грубою рукой прикоснулась къ свѣтлымъ мечтаніямъ поэта, и онъ «очутился на землѣ».

Ты осужденъ печать изгнанья

Носить до гроба на челѣ, —

сказалъ ему тогда таинственный голосъ:

Ты осужденъ цѣной страданья

Купить въ странѣ очарованья

Рай, недоступный на землѣ!

И поэтъ не теряетъ бодрости; онъ даже полюбилъ свой крестъ:

Теперь отрадно мнѣ страдать,

Полами жесткой власяницы

Несчастій потъ съ чела стирать!

За туманно-романтической формой, какъ-будто, чуется здѣсь и нѣчто автобіографическое (печальное дѣтство; разрывъ съ отцомъ, бросившій юношу-поэта почти нищимъ на мостовую большого города), какъ-будто слышится искренняя нота горделивой увѣренности, что, и «очутившись на землѣ», онъ не утратилъ стремленія къ идеалу: хотя бы «цѣной страданья», онъ придетъ въ обѣтованную землю!

Красавица, не пой веселыхъ пѣсенъ мнѣ! —

читаемъ въ другой пьесѣ, интересной въ томъ отношеніи, что здѣсь впервые выступаетъ образъ матери Некрасова, воспѣтый имъ позже въ такихъ чудныхъ, трогательныхъ стихахъ:

Онѣ плѣнительны въ устахъ прекрасной дѣвы,

Но больше я люблю печальные напѣвы…

Унылый тонъ этихъ напѣвовъ, — объясняетъ поэтъ, — въ особенности милъ ему потому,

Что въ первый жизни годъ родимая съ тоской

Смиряла имъ порывъ ребяческаго гнѣва,

Качая колыбель заботливой рукой;

Что въ годы бурь и бѣдъ завѣтною молитвой

На томъ же языкѣ молилась за меня;

Что, побѣжденъ житейской битвой,

Во власть ей отдался я, плача и стеня…

Слѣдуетъ еще отмѣтить печать глубокой религіозности, характеризующей сборникъ «Мечты и звуки». Въ каждомъ почти стихотвореніи встрѣчаемъ упоминаніе о Богѣ, о молитвѣ, о необходимости «путь къ знаньямъ вѣрой освѣтить» и «разлюбить родного сына за отступленье отъ Творца». Духъ сомнѣнія представляется юному Некрасову элымъ духомъ, и онъ совѣтуетъ не ввѣрять сердца «его всегда недоброму внушенью».

Порывъ души въ избыткѣ бурныхъ силъ,

Святой восторгъ при взглядѣ на творенье,

Размахъ мечты въ полетѣ вольныхъ крылъ,

И юныхъ думъ кипучее паренье

И юныхъ чувствъ не омраченный пылъ —

Все осквернитъ печальное сомнѣнье!

Напомнивъ еще разъ читателю, съ какой точки зрѣнія оцѣниваемъ мы «Мечты и звуки», резюмируемъ теперь наше общее впечатлѣніе. Книжка эта является, по нашему мнѣнію, не столько продуктомъ сознательнаго литературнаго подражанія романтической школѣ, сколько — зеркаломъ дѣтски-неопытной и наивной, но глубоко-искренней, религіозно и поэтически настроенной юной души. Слабые въ художественномъ отношеніи, стихи эти обнаруживаютъ, тѣмъ не менѣе, богатый запасъ нетронутой душевной силы и свѣжаго чувства. Позднѣйшему, знаменитому Некрасову, — кромѣ плохой формы, — положительно нечего въ нихъ стыдиться: по альтруистически-повышенному настроенію своему «Мечты и звуки» являются именно подготовительной, «низшей стадіей» его творчества, отнюдь не звучащей въ немъ диссонансомъ. И намъ кажется, что знакомство съ этой дѣтской книжкой Некрасова дѣлаетъ, какъ-будто, менѣе страннымъ фактъ «внезапнаго», какъ обыкновенно думаютъ, превращенія посредственнаго разсказчика и куплетиста въ первостепеннаго лирика.

Отмѣтимъ, въ заключеніе, одну любопытную черту, касающуюся внѣшней формы стиховъ сборника «Мечты и звуки». Оказывается, что уже въ эту раннюю пору Некрасовъ не питалъ такого исключительнаго пристрастія къ ямбу, какъ Пушкинъ и поэты его школы: изъ 44 пьесъ сборника ямбомъ написана лишь половина, другая половина — амфибрахіемъ, дактилемъ и хореемъ (нѣтъ только излюбленнаго впослѣдствіи Некрасовымъ анапеста). Встрѣчаются уже и столь характерныя для позднѣйшаго Некрасова трехсложныя рифмы:

Мало на долю ною безталанную

Радости сладкой дано;

Холодомъ сердце, какъ въ бурю туманную.

Ночью и днемъ стѣснено.

Въ свѣтѣ какъ лишній, какъ чѣмъ опозоренный,

Вѣчно одинъ я грущу…

Довольно часты также рискованныя рифмы, которыми поэтъ и впослѣдствіи не брезговалъ: «буду — минуту», «слѣпо — небо», «брата — отрада» и т. п.

II.

Кто же былъ этотъ юноша-идеалистъ, потерпѣвшій такое жестокое крушеніе при первой же попыткѣ выйти въ треволненное литературное море?

Некрасову не исполнилось еще и семнадцати лѣтъ, когда лѣтомъ 1838 года онъ явился на улицахъ Петербурга съ тетрадкой стиховъ въ карманѣ (значительная часть ихъ годъ спустя вошла въ книжечку «Мечты и звуки»), а между тѣмъ, испытать и пережить ему пришлось уже больше, чѣмъ иному взрослому человѣку. Къ сожалѣнію, фактическія подробности его дѣтской жизни біографамъ поэта извѣстны довольно смутно: въ точности не знаютъ даже, гдѣ онъ родился, какъ звали его мать (по однимъ свѣдѣніямъ — Александрой, по другимъ — Еленой), сколько лѣтъ провелъ Онъ въ Ярославской гимназіи (кто пишетъ — два года, кто — шесть), изъ какого класса и почему, собственно, вышелъ; въ какомъ, наконецъ, году пріѣхалъ въ Петербургъ^[1]. Нужно надѣяться, что предстоящій юбилей восполнитъ эти біографическіе пробѣлы; газеты, по крайней мѣрѣ, сообщаютъ, что въ Ярославлѣ, считающемся, такъ сказать, пріемной родиной Некрасова, идетъ въ этомъ направленіи дѣятельная работа: перебирается гимназическій архивъ, опрашиваются родственники поэта (въ Ярославлѣ живетъ до сихъ поръ младшій братъ его, Ѳедоръ Алексѣевичъ Некрасовъ). Весь полученный новый матеріалъ, вмѣстѣ съ не напечатанными до сихъ поръ рукописями Некрасова, будетъ обнародованъ въ спеціальномъ (юбилейномъ) литературномъ сборникѣ.

Конечно, все это въ высшей степени интересно. Но задача настоящей статьи собственно не біографія Некрасова, и подробности дѣтства и отрочества его имѣютъ для насъ лишь второстепенное значеніе; тѣмъ болѣе что общій характеръ этихъ лѣтъ ярко очерченъ самимъ поэтомъ въ массѣ его произведеній. Даваемыми имъ свѣдѣніями мы и можемъ удовлетвориться.

На фонѣ младенческихъ воспоминаній Некрасова ярко вырисовываются необыкновенно характерная для тогдашней русской жизни фигура его отца, грубаго и невѣжественнаго самодура-помѣщика (средней руки), и матери, молодой образованной женщины съ тонкой душевной организаціей и кроткимъ любящимъ сердцемъ.

Ты увлеклась армейскимъ офицеромъ,

Ты увлеклась красивымъ дикаремъ!

Не спорю — онъ приличенъ по манерамъ,

Природный умъ я замѣчала въ немъ;

Но нравъ его, привычки, воспитанье…

Умѣетъ ли онъ имя подписать?

Съ такими словами обращается (въ поэмѣ «Мать») къ своей бѣглянкѣ-дочери бабка поэта, варшавская аристократка Закревекая, — и, кажется, портретъ этотъ вполнѣ отвѣчалъ дѣйствительности. Да и чѣмъ инымъ могъ, въ самомъ дѣлѣ, быть заурядный армейскій офицеръ двадцатыхъ годовъ, выросшій въ условіяхъ крѣпостного права? Если даже самъ поэтъ, въ сравнительно позднее время, воспитывался окруженный псарями, музыкантами, «крѣпостными любовницами, гаэрами и слугами», въ домѣ, жизнь котораго текла «среди пировъ, безсмысленнаго чванства, разврата грязнаго и мелкаго тиранства», то можно вообразить, какова была среда, окружавшая старика-Некрасова, дѣдъ котораго (воевода) и отецъ (штыкъ-юнкеръ въ отставкѣ), богатѣйшіе помѣщики края, проиграли въ карты нѣсколько тысячъ «душъ» крестьянъ. И если ихъ потомокъ-поэтъ сумѣлъ съ годами «стряхнуть съ души своей тлетворные слѣды поправшей все разумное ногами, гордившейся невѣжествомъ среды», то, по его собственному свидѣтельству, «живую душу» спасла въ немъ мать, бывшая несомнѣнно рѣдкимъ, необычнымъ явленіемъ въ тогдашнемъ русскомъ обществѣ, случайной его, экзотической гостьей. У Некрасова-отца такой матери, конечно, не было… Онъ не представлялъ, правда, чего-либо исключительнаго, чудовищнаго на фонѣ своей мрачной эпохи, — онъ былъ лишь типичнымъ помѣщикомъ двадцатыхъ — тридцатыхъ годовъ, въ достаточной степени умѣвшимъ отравлять жизнь не только своимъ крѣпостнымъ, но и собственной семьѣ, хотя надо сознаться, что сынъ не пожалѣлъ темныхъ красокъ для его обрисовки: дикарь, угрюмый невѣжда, деспотъ и даже палачъ — такъ и мелькаютъ въ тѣхъ мѣстахъ стихотвореній и поэмъ Некрасова, которыя посвящены воспоминаніямъ объ отцѣ. «Твой властелинъ», — обращается онъ, уже умирая самъ, въ покойной матери:

. . . . . наслѣдственные нравы

То покидалъ, то буйно проявлялъ;

Но если онъ въ безумныя забавы

Въ недобрый часъ дѣтей не посвящалъ,

Но если онъ разнузданной свободы

До роковой черты не доводилъ, —

На стражѣ ты надъ нимъ стояла годы,

Покуда мракъ въ душѣ его царилъ!

А въ поэмѣ «Несчастные» находимъ и болѣе подробную картину (хотя въ общемъ герой этой поэмы и не можетъ быть отождествленъ съ авторомъ, но изображенія его дѣтства и юности, несомнѣнно, автобіографичны).

Рога трубятъ ретиво,

Пугая ранній сонъ дѣтей,

И воютъ псы нетерпѣливо…

До солнца сѣли на коней —

Ушли… Орды вооруженной

Не видитъ глазъ, не слышитъ слугъ.

И бѣдный домъ, какъ осажденный,

Свободно переводитъ духъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Осаду не надолго сняли…

Вотъ вечеръ — снова рогъ трубитъ.

Примолкнувъ, дѣти побѣжали,

Но матъ остаться имъ велитъ:

Ихъ взоръ унылъ, невнятенъ лепетъ…

Опять содомъ, тревога, трепетъ!

А ночью свѣчи зажжены,

Обычный пиръ кипитъ мятежно,

И блѣдный мальчикъ, у стѣны

Прижавшись, слушаетъ прилежно

И смотритъ жадно (узнаю

Привычку дѣтскую мою)…

Что слышитъ? Пѣсни удалыя

Подъ топотъ пляски удалой;

Глядитъ, какъ чаши круговыя

Пустѣютъ быстрой чередой;

Какъ на лету куски хватаютъ

И ротъ захлопываютъ псы…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смѣются гости надо ребенкомъ,

И чей-то голосъ говоритъ:

«Не правда-ль, онъ всегда глядитъ

Какимъ-то травленымъ волченкомъ?

Поди сюда»! Блѣднѣетъ мать;

Волченокъ смотритъ — и ни шагу.

«Упрямство надо наказать —

Поди сюда»! — Волченокъ тягу…

«А-ту его»! Тяжелый сонъ…

Николай Алексѣевичъ, первенецъ въ семьѣ, былъ, повидимому, много старше своихъ многочисленныхъ братьевъ и сестеръ, и одинокое дѣтство его протекало въ невыносимо-душной нравственной атмосферѣ. Чтобы получить объ ней понятіе, достаточно прочесть «Родину», или другое стихотвореніе того же періода — «Въ невѣдомой глуши», которое авторъ, по не совсѣмъ понятнымъ для насъ мотивамъ, не хотѣлъ признавать оригинальнымъ. Первоначально стихотвореніе это было озаглавлено: «Изъ Ларры», позже — «Подражаніе Лермонтову», при чемъ въ авторскомъ экземплярѣ сдѣлано было такое примѣчаніе: «Сравни: Арбенинъ (въ драмѣ Маскарадъ). Не желаю, чтобы эту поддѣлку раннихъ лѣтъ считали какъ черту моей личности». И еще слѣдовало ироническое добавленіе: «Былъ влюбленъ — и козырнулъ». Понимай: порисовался демоническимъ плащемъ сильнаго, много испыравшаго, во всемъ разочаровавшагося человѣка… *

Позволительно, однако, усомниться въ полной справедливости этого примѣчанія. Прежде всего, въ монологахъ лермонтовскаго героя отыщется всего лишь 5—6 строкъ, имѣющихъ болѣе или менѣе рельефное сходство съ некрасовской пьесой:

Въ кругу обманщицъ милыхъ я напрасно

И глупо юность погубилъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вдругъ во мнѣ забытый звукъ проснулся!

Я въ душу мертвую свою

Взглянулъ — и увидалъ, что я ее люблю,

И стыдно молвить… ужаснулся!

И снова ревность, бѣшенство, любовь

Въ пустой груди бушуютъ на просторѣ;

Изломанный челнокъ, я снова брошенъ въ море!

  Вернусь ли къ пристани я вновь?

И еще въ другомъ монологѣ:

О дняхъ, отравленныхъ волненьемъ

Порочной юности моей,

Съ какимъ глубокимъ отвращеньемъ

Я мыслю на груди твоей!

Такъ, прежде я тебѣ цѣны не зналъ, несчастный;

Но нынче черствая кора

Съ моей души слетѣла — міръ прекрасный

Моимъ глазамъ открылся не напрасно,

И я воскресъ для жизни и добра («Маскарадъ»).

Сходство некрасовскаго стихотворенія съ первымъ изъ этихъ монологовъ Арбенина очень слабое, чисто-формальное; настроенія передъ нами глубоко-различныя: въ душу Арбенина любовь вноситъ ужасъ и смятеніе; у Некрасова, напротивъ, она означаетъ возрожденіе и надежду:

. . . Для жизни и волненій

Въ груди проснулось сердце вновь,

Вліянье раннихъ бурь и мрачныхъ впечатлѣній

Съ души изгладила любовь!

Мотивъ второго отрывка изъ «Маскарада», несомнѣнно, тотъ же, что и у Некрасова, но у послѣдняго разработанъ онъ съ такими пластически-реальными подробностями и въ такомъ оригинальномъ освѣщеніи, что «подражаніемъ» его стихи трудно назвать: скорѣе, это — сходство настроеній, вытекшихъ изъ одинаковыхъ общественныхъ условій времени… Возможно, что Некрасова смущали слѣдующіе стихи его пьесы:

Я въ мутный ринулся потокъ

И молодость мою постыдно и безумно

Въ развратѣ безобразномъ сжегъ.

И дѣйствительно, по отношенію къ личной біографіи поэта это совершенная неправда (а въ ней-то, собственно, и выразилось подражаніе Арбенину): если и были въ молодости Некрасова не совсѣмъ безгрѣшныя увлеченія, то, конечно, во сто разъ больше было въ ней непосильно-тяжелаго труда, мученій бѣдности, благородныхъ юношескихъ стремленій… За то начало стихотворенія даетъ, повидимому, вполнѣ вѣрную картину растлѣвающаго вліянія на юную душу — отцовскаго дома съ его рабовладѣльческими нравами и инстинктами:

Въ невѣдомой глуши, въ деревнѣ полудикой,

Я росъ средь буйныхъ дикарей,

И мнѣ дала судьба, по милости великой,

Въ рукободители псарей.

Вокругъ меня кипѣлъ развратъ волною грязной,

Боролись страсти нищеты

(т. е. разоренныхъ и озлобленныхъ рабовъ-крестьянъ),

Я на душу мою той жизни безобразной

Ложились грубыя черты.

И прежде, чѣмъ понять разсудкомъ неразвитымъ,

Ребенокъ, могъ я что-нибудь,

Проникъ уже порокъ дыханьемъ ядовитымъ

Въ мою младенческую грудь.

Вѣдь это почти то же, что разсказывается и въ знаменитой «Родинѣ», гдѣ Некрасовъ, несомнѣнно уже, говоритъ о самомъ себѣ:

И вотъ они опять, знакомыя мѣста,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гдѣ было суждено мнѣ Божій свѣтъ увидѣть,

Гдѣ научился я терпѣть я ненавидѣть,

Но, ненависть въ душѣ постыдно притая,

Гдѣ иногда бывалъ помѣщикомъ и я;

Гдѣ отъ души моей, довременно-растлѣнной,

Такъ рано отлетѣлъ покой благословенный,

И не ребяческихъ желаній и тревогъ

Огонь томительный до срока сердце жегъ…

Какія тяжелыя, поистинѣ кошмарныя воспоминанія вынесъ поэтъ изъ своего дѣтства, видно изъ заключительныхъ строкъ той же «Родины»:

И съ отвращеніемъ кругомъ кидая взоръ,

Съ отрадой вижу я, что срубленъ темный боръ и т. д.

Послѣ этого отнюдь не кажется преувеличеніемъ страдальческій крикъ:

Всему, что, жизнь мою опутавъ съ первыхъ лѣтъ,

Проклятьемъ на меня легло неотразимымъ,

Всему начало здѣсь, въ краю моемъ родимомъ!

По счастью, однако, въ томъ же родномъ краю и въ томъ же раннемъ дѣтствѣ Некрасова лежитъ начало и всему, что было благословеніемъ его жизни. Это — обольстительно-свѣтлый образъ рано умершей мученицы-матери, навсегда воплотившей для него идеалъ любви, терпѣнія и гуманности! Безъ преувеличенія можно сказать, что болѣе трогательнаго и поэтическаго образа не знаетъ не только русская поэзія, но, быть можетъ, и вся русская литература… Смягчая и просвѣтляя мрачные звуки некрасовской лиры, образъ этотъ не разъ спасалъ и самого поэта отъ конечнаго паденія…

Повидайся со мною, родимая,

Появись легкой тѣнью на мигъ!

Всю ты жизнь прожила, нелюбимая,

Всю ты жизнь прожила для другихъ.

Съ головой, бурямъ жизни открытою,

Весь свой вѣкъ подъ грозою сердитою

Простояла ты, грудью своей

Защищая любимыхъ дѣтей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я пою тебѣ пѣснь покаянія,

Чтобы кроткія очи твои

Смыли жаркой слезою страданія

Всѣ позорныя пятна мои!

Чтобъ ту силу свободную, гордую.

Что въ мою заложила ты грудь,

Укрѣпила ты волею твердою

И на правый поставила путь.

Треволненья мірского далекая,

Съ неземнымъ выраженьемъ въ очахъ,

Русокудрая, голубоокая,

Съ тихой грустью на блѣдныхъ устахъ,

Подъ грозой величаво-безгласная,

Молода умерла ты, прекрасная,

И такой же явилась ты мнѣ

При волшебно-свѣтящей лунѣ.

Да! я вижу тебя, блѣднолицую,

И на судъ твой себя отдаю.

Не робѣть передъ правдой-царицею

Научила ты муку мою:

Мнѣ не страшны друзей сожалѣнія,

Не обидно враговъ торжество,

Изреки только слово прощенія

Ты, чистѣйшей любви божество!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Увлекаемъ безславною битвою,

Сколько разъ я надъ бездной стоялъ,

Поднимался твоею молитвою,

Снова падалъ — и вовсе упалъ!..

Выводи на дорогу тернистую!

Разучился ходить я по ней,

Погрузился я въ тину нечистую

Мелкихъ помысловъ, мелкихъ страстей.

Отъ ликующихъ,

Праздно болтающихъ,

Обагряющихъ руки въ крови,

Уведи меня въ станъ погибающихъ

За великое дѣло любви!

Читатель нашъ, конечно, десятки разъ перечитывалъ эту безконечно-трогательную молитву-жалобу — и, тѣмъ не менѣе, онъ не посѣтуетъ, мы увѣрены, за длинную выписку…

Вотъ, между прочимъ, что разсказываетъ по поводу «Рыцаря на часъ» H. К. Михайловскій въ февр. кн. «Русск. Бог.» за 1897 г. (тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ цитируемъ эту страницу, что она вкраплена въ статью, посвященную совсѣмъ другому писателю и до сихъ поръ не вошедшую ни въ одно отдѣльное собраніе сочиненій): «Мимоходомъ сказать, какая странная судьба этого изумительнаго стихотворенія Некрасова, которое, если бы онъ даже ни одной строки больше не написалъ, обезпечивало ему „вѣчную память“, и которое едва-ли кто-нибудь, по крайней мѣрѣ, въ молодости, могъ читать безъ предсказанныхъ поэтомъ „внезапно хлынувшихъ слезъ съ огорченнаго липа“. Мнѣ вспоминается одинъ вечеръ или ночь зимой 1884 или 1885 года. Я жилъ въ Любани, ко мнѣ пріѣхали изъ Петербурга гости, большею частью уже не молодые люди, въ томъ числѣ Г. И. Успенскій. Поговорили о петербургскихъ новостяхъ, о томъ, о семъ; потомъ кто-то предложилъ по очереди читать. Г. И. Успенскій выбралъ для себя „Рыцаря на часъ“. И вотъ: комната въ маленькомъ деревянномъ домѣ; на улицѣ, занесенной снѣгомъ, мертвая тишина и непроглядная тьма; въ комнатѣ, около стола, освѣщеннаго лампой, сидитъ нѣсколько человѣкъ, повторяю, большею частію не молодыхъ; Глѣбъ Ивановичъ читаетъ; мы всѣ слушаемъ съ напряженнымъ вниманіемъ, хотя наизусть знаемъ стихотвореніе. До вотъ голосъ чтеца слабѣетъ, слабѣетъ и — обрывается: слезы не дали кончить… Простите, читатель, это маленькое личное воспоминаніе. Но вѣдь оно, пожалуй, даже не личное. До всей Россіи вѣдь разсыпаны эти маленькіе деревянные домики на безмолвныхъ и темныхъ улицахъ; по всей Россіи есть эти комнаты, гдѣ читаютъ (или читали?) „Рыцаря на часъ“ и льются (или лились?) эти слезы… А между тѣмъ, въ извѣстномъ сборникѣ г. Зелинскаго критическихъ статей о Некрасовѣ, доведенномъ до 1877 г., т. е. до года смерти поэта, вы найдете всего пять упоминаній о „Рыцарѣ на часъ“, да и то, во-первыхъ, очень бѣглыхъ, а, во-вторыхъ, одно изъ нихъ относится въ рѣчи свящ. Горчакова на могилѣ поэта, а другое въ некрологической статьѣ Достоевскаго. А вѣдь стихотвореніе написано въ 1860 г. Что же это значитъ? То-ли, что многочисленные враги Некрасова не смѣли коснуться этой блещущей безпощадною искренностью поэтической жемчужины, а еще болѣе многочисленные друзья и почитатели благоговѣйныхъ молчаніемъ выражали свое уваженіе въ интимной сторонѣ житейской драмы, воплощенной въ этомъ воплѣ души?.. Во всякомъ случаѣ, „неизвѣстный другъ“, приславшій Некрасову въ трудную минуту его жизни ободряющее стихотвореніе, былъ правъ, когда, перечисливъ обращаемые въ поэту упреки, прибавлялъ:

Но отчего-жъ весь міръ сильнѣй любить

Мнѣ хочется, стихи твои читая?

И въ нихъ обманъ, а не душа живая?

Не можетъ быть!»

Для насъ важно сейчасъ констатировать, что эта способность будить въ читателяхъ «благіе порывы», въ свою очередь, заложена была въ душу Некрасова его матерью. — Полька по происхожденію, воспитанію, религіи и языку, противъ воли родителей вышедшая за русскаго офицера, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ походной жизни, она очутилась въ чужой ей до тѣхъ поръ, грубой обстановкѣ захолустнаго помѣщичьяго дома, окруженная «роемъ подавленныхъ и трепетныхъ рабовъ», и здѣсь, одинокая, оскорбленная въ лучшихъ чувствахъ, увядала, какъ та сказочная царевна, которую жестокій колдунъ держитъ и терзаетъ въ плѣну. Но въ сказкѣ, — съ горечью говоритъ Некрасовъ въ своихъ «Несчастныхъ», — придетъ благородный витязь, убьетъ злого волшебника и вмѣстѣ съ клочьями его негодной бороды, броситъ къ ногамъ освобожденной красавицы свою руку и сердце; дѣйствительность была ужаснѣе. Безъ конца и безъ надежды на освобожденіе, «любя, прощая, чуть дыша», «святая женская душа» цѣлыхъ двадцать лѣтъ провела въ своей пустынѣ, — всю молодость, всю жизнь!

По счастью, мать Некрасова умѣла не только плакать и «легкой тѣнью» бродить по липовымъ аллеямъ грешневскаго сада; не умѣя бороться активно, она въ высокой степени обладала способностью борьбы пассивной, она была «горда и упорна» (качество, всецѣло унаслѣдованное и ея сыномъ-первенцемъ). Она могла терпѣть, нести свой крестъ «въ молчаніи рабы», но жила и дѣйствовала всетаки по своему, такъ, какъ подсказывало ей любящее сердце… Ея сынъ и пѣвецъ разсказываетъ, что, осужденная сама на страданія, за страданія же полюбила она и свою новую родину;

Несчастна ты, о родина, я знаю, —

влагаетъ онъ въ ея уста обращеніе къ Польшѣ начала тридцатыхъ годовъ;

Весь край въ крови, весь заревомъ объятъ,

Но край, гдѣ я люблю и умираю,

Несчастнѣе, несчастнѣе стократъ!

И въ продолженіе двадцати долгихъ лѣтъ страданія она была ангеломъ-хранителемъ не только для собственныхъ дѣтей, но и для крѣпостныхъ рабовъ. «Ты не могла голодному дать хлѣба, ты не могла свободы дать рабу; но лишній разъ не сжало чувство страха его; души, но лишній разъ изъ трепета и праха онъ поднялъ взоръ бодрѣе къ небесамъ.» И не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что сѣмена любви въ несчастному порабощенному народу посѣяны были въ душѣ нашего поэта именно рукою его страдалицы-матери. Рисуя впослѣдствіи (въ «Пиръ на весъ міръ») симпатичный образъ семинариста-поэта Гриши, Некрасовъ, быть можетъ, не объ одномъ Добролюбовѣ вспоминалъ, когда писалъ:

И скоро въ сердцѣ мальчика

Съ любовью къ бѣдной матери

Любовь ко всей вахлачинѣ

Слилась — и лѣтъ пятнадцати

Григорій твердо зналъ уже,

Что будетъ жить для счастія

Убогаго и темнаго

Родного уголка…

Если не жить для счастья убогаго и темнаго люда, то работать для него, несомнѣнно, мечталъ и юноша-Некрасовъ. Гуманное вліяніе матери заключалось не въ одномъ только примѣрѣ, но и въ непосредственномъ воздѣйствіи. Она была человѣкомъ образованнымъ; на поляхъ оставшихся послѣ ея смерти польскихъ книгъ, привезенныхъ когда-то съ далекой родины, сынъ ея — поэтъ, нашелъ впослѣдствіи рядъ замѣтокъ, обнаруживавшихъ пытливый умъ и глубокій интересъ къ предмету чтенія. Уходя мыслью къ временамъ ранняго дѣтства, онъ припомнинаетъ, какъ въ зимнія сумерки, у догорающаго камина, она держала его на колѣняхъ и ласковымъ, мелодическимъ голосомъ разсказывала, подъ завыванія вьюги, сказки «о рыцаряхъ, монахахъ, короляхъ».

Потомъ, когда читалъ я Данта и Шекспира,

Казалось, я встрѣчалъ знакомыя черты:

То образы изъ ихъ живого міра

Въ моемъ умѣ напечатлѣла ты.

Такимъ образомъ, и первая искра любви къ поэзіи была заронена въ душу Некрасова той же матерью (извѣстно, что семи лѣтъ отъ роду онъ уже писалъ стихи, и даже сохранилось его дѣтское четверостишіе, обращенное къ матери).

Изъ всего этого видно, что чуткая* нервно-впечатлительная душа будущаго поэта, на зарѣ своей сознательной жизни, находилась подъ двумя рѣзко противоположными вліяніями; они-то, "быть можетъ, — эти вліянія, — и послужили фундаментомъ при созданіи загадочно-сложнаго, полнаго такихъ удивительныхъ контрастовъ, характера Некрасова и его одновременно — реальной и идеалистической музы.

Мы проходимъ мимо гимназическаго періода жизни Некрасова, такъ какъ въ литературѣ имѣются пока лишь глухія, отрывочныя и часто противорѣчивыя свѣдѣнія объ этихъ годахъ. Каковы были его учителя, товарищи? Какой уровень знаній и нравственнаго развитія давала тогдашняя ярославская гимназія обоимъ ученикамъ? Какъ жили, что дѣлали и читали эти послѣдніе внѣ стѣнъ учебнаго заведенія? Возстановить полную картину этихъ лѣтъ жизни Некрасова врядъ ли уже удастся. Одно не подлежитъ сомнѣнію, что пребываніе въ гимназіи въ значительной степени сняло съ Некрасова гнетущія путы отцовскаго деспотизма и рано развило въ его характерѣ черту самостоятельности. Въ родительскую деревню онъ пріѣзжалъ въ эти годы только на рождественскія, пасхальныя и лѣтнія каникулы, все же остальное время жилъ съ младшимъ братомъ въ Ярославлѣ на частной квартирѣ, пользуясь почти безграничной свободой. Правда, къ нему съ братомъ приставленъ былъ крѣпостной дядька, но надзоръ этотъ ограничивался лишь матеріальной стороной жизни молодыхъ барчуковъ, а никакъ не умственной или нравственной. Существуетъ указаніе (опирающееся, кажется, на разсказъ сестры поэта), что Некрасовъ — гимназистъ злоупотреблялъ этой свободой, — участвовалъ въ товарищескихъ пирушкахъ и другихъ нездоровыхъ развлеченіяхъ, учился плохо и къ гимназическому начальству относился непочтительно; между прочимъ, онъ писалъ сатирическіе стихи на учителей, — обстоятельство, повліявшее, будто бы, и на невольное удаленіе его изъ четвертаго или пятаго класса…

Семейное преданіе это не слѣдуетъ, однако, принимать съ абсолютнымъ довѣріемъ. Извѣстно вѣдь, какъ относится обыкновенно семья въ исключенному изъ училища юношѣ: обвиняютъ во всемъ его одного; охотно преувеличиваются и раздуваются до грандіозныхъ размѣровъ его шалости, его распущенность… Что послѣдняя не доходила у Некрасова до чего-нибудь отталкивающаго, безобразнаго, порукой намъ служатъ тѣ же «Мечты и Звуки», составившіяся, главнымъ образомъ, изъ стихотвореній, писанныхъ въ гимназическіе годы и, однако, проникнутыхъ свѣтлымъ идеализмомъ и глубокимъ религіознымъ чувствомъ. Не такова была натура Некрасова, чтобы систематически предаваться лѣни, шелопайству и распутству. Шестнадцатилѣтнимъ юношей очутился онъ на еще болѣе безграничной свободѣ, въ Петербургѣ, совсѣмъ уже вдали отъ родительскаго глаза, — и это ничуть не помѣшало ему (даже если и бывали временами увлеченія и ошибки) упорно трудиться и идти по разъ намѣченному пути. Природная искра Божія и идеалистическое вліяніе матери, очевидно, были крѣпкимъ щитомъ противъ недобрыхъ и темныхъ силъ жизни.

III.

За тяжелой порою дѣтства и отрочества, омраченной раннимъ знакомствомъ со всей грязью и ужасомъ крѣпостного строя русской жизни, послѣдовала еще болѣе безрадостная и мрачная юность. Вскорѣ она затмила собою самыя ужасныя воспоминанія раннихъ лѣтъ, и, какъ это часто случается, юношѣ начало даже казаться, что позади остались одни только «ручейки, долины, холмики, лѣски и все, чѣмъ „въ долѣ беззаботной въ деревнѣ, счастливъ земледѣлъ, чему-бъ теперь опять охотно душой предаться я хотѣлъ“ („Мечты и Звуки“).

Я былъ несчастнѣй, —

Сравниваетъ онъ дальше свою долю съ долей земляка-товарища, тоже попавшаго въ Петербургъ:

Я пилъ дольше

Очарованье бытія,

За то потомъ и плакалъ больше,

И громче жаловался я.

Какъ извѣстно, благодаря ссорѣ съ отцомъ, сынъ богатаго сравнительно помѣщика, Некрасовъ очутился одинъ одинешенекъ на улицахъ Петербурга въ положеніи почти нищаго; но на психологическую сторону этого превращенія какъ-то мало обращалось до сихъ поръ вниманія. По исключеніи изъ гимназіи, поэту грозила серьезная опасность пойти по слѣдамъ предковъ, въ ранніе годы поступавшихъ въ военную службу и тамъ, въ душной атмосферѣ казармы, заканчивавшихъ свое воспитаніе или, лучше сказать, развращеніе, начатое въ рабовладѣльческрй усадьбѣ. Военщина являлась въ тѣ времена не только послѣднимъ прибѣжищемъ для всѣхъ недорослей изъ дворянъ, неудачниковъ на другихъ путяхъ жизни, но и окружена была въ глазахъ обывателя извѣстнымъ ореоломъ, какъ одна изъ наиболѣе завидныхъ жизненныхъ карьеръ. О такой карьерѣ для сына мечталъ отецъ; толкали юношу на проторенный путь и матеріальныя затрудненія родителей: семья ихъ все росла, а денежныя средства, благодаря широкимъ привычкамъ главы дома, все таяли; на продолжительную и значительную поддержку изъ дому Некрасовъ разсчитывать поэтому не могъ. И вотъ, лѣтомъ 1838 г., его отправили съ рекомендательнымъ» письмомъ къ жандармскому генералу Полозову въ Петербургъ, для поступленія на казенный счетъ въ одинъ изъ кадетскихъ корпусовъ.

Въ Петербургъ Некрасовъ явился, письмо Полозову передалъ, во — вмѣсто корпуса — сталъ готовиться къ экзаменамъ въ университетъ и, какъ бы бросая вызовъ ненавистному прошлому, въ сентябрьской книжкѣ «Сына Отечества» напечаталъ первое свое стихотвореніе «Мысль»:

Спать дряхлый міръ, спать старецъ обветшалый!..

Біографы поэта утверждаетъ, что все это вышло случайно Некрасовъ познакомился, молъ, со студентомъ Глушицкимъ, и тотъ такъ «увлекъ его разсказами о преимуществахъ университетскаго образованія», что мысль о корпусѣ была брошена. Въ дѣйствительности врядъ-ли произошло это такъ ужъ случайно: вѣдь не Глушицкій же заставилъ Некрасова, почти на другой день по пріѣздѣ въ Петербургъ, понести свои стихи въ журналъ Полевого; очевидно, и самъ поэтъ, не хуже другихъ, понималъ всѣ преимущества интеллектуальной карьеры передъ фронтовой шагистикой. Знакомство съ студенческимъ кружкомъ сыграло, по всей вѣроятности, въ его рѣшеніи лишь роль послѣдней капли, переполняющей чашу.

Впослѣдствіи, уже послѣ смерти Некрасова, Достоевскій, вытаясь найти ключъ къ этому загадочному, «раненому въ самомъ началѣ жизни» сердцу, писалъ въ извѣстной некрологической статьѣ: «милліонъ — вотъ демонъ Некрасова… демонъ, который осилилъ, и человѣкъ остался на мѣстѣ — и никуда не пошелъ»… Достоевскій, какъ это часто случалось съ нимъ, увлекся въ этомъ случаѣ яркимъ парадоксомъ, въ явный ущербъ истинѣ и справедливости {Характерно, между прочихъ, что Достоевскій для иллюстраціи своего обвиненія выбралъ стихотвореніе Некрасова «Секретъ». «Суть той мрачной; и мучительной половины жизни нашего поэта какъ бы предсказана имъ же» самимъ, еще на зарѣ дней его, въ одномъ изъ самыхъ первоначальныхъ стихотвореній"… Приводится далѣе цитата, оканчивающаяся стихами:

Да сорокъ лѣтъ минуло времени —

Въ карманѣ моемъ милліонъ!..

«Милліонъ — вотъ демонъ Некрасова… Этотъ демонъ присосался еще къ. сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лѣтъ, очутившагося на петербургской мостовой, почти бѣжавшаго отъ отца… Тогда-то и начались, быть можетъ, мечтанія Некрасова, можетъ быть, и сложились тогда же на улицѣ стихи: въ. карманѣ моемъ милліонъ». Такимъ образомъ уродливый герой этой ядовитой сатиры («И вотъ тебѣ, коршунъ, награда за жизнь воровскую твою!») съ помощью какой-то непонятной эквилибристики превращается у Достоевскаго въ самого Некрасова, мечтающаго о милліонѣ!.. Казалось бы, скорѣе можно было воспользоваться другимъ Некрасовскимъ стихотвореніемъ:

Я за то глубоко презираю себя,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что, доживши кой-какъ до тридцатой весны,

Не нажилъ я себѣ хоть богатой казны,

Чтобъ глупцы у моихъ пресмыкалися ногъ,

Да и умникъ подчасъ позавидовать могъ!

Къ первоначальному заголовку этой пьесы «Изъ Ларры» Некрасовъ сдѣлалъ, какъ извѣстно, примѣчаніе: «Неправда. Приписано Ларрѣ по странности содержанія. Искреннее. Написано во время гощенія у Г. (Грановскаго?). Можетъ бытъ, навѣяно тогдашними разговорами». — Такимъ образомъ, хотя стихотвореніе и «искреннее», навѣяно оно все же минутнымъ настроеніемъ, и странно было бы пользоваться подобнымъ матеріаломъ для характеристики души поэта.}.

Безспорно, что Некрасову хорошо знакомъ былъ "мрачный и унизительный бѣсъ, — бѣсъ гордости, жажды самообезпеченія, потребности оградиться отъ людей твердою стѣною и независимо, спокойно смотрѣть на ихъ злость и угрозы; но неправда, что этотъ унизительный демонъ такъ ужъ безраздѣльно владѣлъ его душою, неправда, что жажда самообезпеченія была, центральнымъ двигательнымъ нервомъ духовной жизни Некрасова. Если даже и вѣрно, что въ юности онъ поклялся «не умереть на чердакѣ», то клятва эта имѣла, конечно, не прямой а грубый смыслъ стремленія къ богатству и наживѣ (какъ толкуютъ, друзья — недруги поэта), а смыслъ болѣе сложный и глубокій;: страшно и обидно казалось юношѣ-Некрасову погибнуть на чердакѣ, т. е. въ безвѣстности и безсиліи, со всею ненавистью и любовью, какія бушевали въ его рано оскорбленномъ сердцѣ! Это отнюдь не произвольное толкованіе. Мы придаемъ огромное значеніе «аннибаловой клятвѣ» Тургенева, выразившаго свой протестъ противъ крѣпостного права въ свойственной ему формѣ мягкихъ художественныхъ образовъ, которые такъ восхищаютъ насъ въ «Запискахъ Охотника». Но развѣ можно сравнить по силѣ этотъ протестъ съ пламеннымъ протестомъ Некрасова, всю жизнь буквально горѣвшаго «святымъ безпокойствомъ» за судьбы народа? Здѣсь передъ нами поистинѣ всеобъемлющая страсть, о которой поэтъ имѣлъ бы право сказать словами лермонтовскаго героя:

Я зналъ одной лишь думы власть,

Одну, но пламенную страсть:

Она, какъ червь, во мнѣ жила,

Изгрызла душу и сожгла!

Я эту страсть во тьмѣ ночной

Вскормилъ слезами и тоской…

Эта страсть проникла въ душу Некрасова еще въ раннемъ дѣтствѣ, на волжскомъ берегу, при видѣ шедшихъ бичевою и пѣвшихъ заунывныя пѣсни бурлаковъ.

О, горько, горько я рыдалъ,

Когда въ то утро я стоялъ

На берегу родной рѣки

И въ первый разъ ее назвалъ

Рѣкою рабства и тоски!..

Что я въ ту пору замышлялъ,

Созвавъ товарищей-дѣтей,

Какія клятвы я давалъ —

Пускай умретъ въ душѣ моей,

Чтобъ кто-нибудь не осмѣялъ! *)

• Не смотря ни подзаголовокъ «Дѣтство Валежникова», сразу видно, что въ поэмѣ «На Волгѣ» Некрасовъ рисуетъ собственное дѣтство. По первоначальному плану, стихотвореніе это составляло часть большой поэмы «Рыцарь на часъ», и пьеса, теперь извѣстная подъ этимъ заглавіемъ, называлась въ прежнихъ изданіяхъ: «Изъ поэмы Рыцарь на часъ, гл. IV: Валежниковъ въ деревнѣ».

Но, говорятъ, — «демонъ самообезпеченія» все-таки очень рано присосался къ сердцу Некрасова и отравилъ его навсегда… Какъ, однако, странно поведеніе этого «демона»! Цѣлыхъ восемь лѣтъ (1888—1846) человѣкъ подвергается опасности зачахнуть отъ непосильной и неблагодарной работы, даже буквально умереть съ голоду, а между тѣмъ — стоило ему вернуться на лоно благонамѣренности и, помирившись съ отцомъ, поступить въ корпусъ, и онъ снова былъ бы сытъ, обезпеченъ, и будущее улыбалось бы ему въ видѣ, быть можетъ, блестящей военной карьеры. «Онъ былъ бы, если бы захотѣлъ, — говоритъ H. К. Михайловскій, — блестящимъ генераломъ, выдающимся ученымъ, богатѣйшимъ купцомъ. Это мое личное мнѣніе, которое, я думаю, впрочемъ, не удивитъ никого изъ знавшихъ Некрасова». Однако, мы знаемъ, что за всѣ годы своей тяжелой юности онъ ни разу не подумалъ ни объ одной изъ подобныхъ возможностей «самообезпеченія»… Рисуя впослѣдствіи въ «Несчастныхъ» душевное состояніе юноши, заброшеннаго въ столичный омутъ, поэтъ писалъ:

Счастливъ, кому мила дорога

Стяжанья, кто ей вѣренъ былъ

И въ жизни ни однажды Бога

Въ пустой груди не ощутилъ.

Но если той тревоги смутной

Не чуждо сердде — пропадешь!

Въ глухую полночь, безпріютный

По стогнамъ города пройдетъ.

Такъ именно и было съ Некрасовымъ. Не «дорога стяжанья» плѣняла его; душой его владѣла иная властная сила, иная «смутная тревога» въ видѣ страстной любви къ литературѣ (единственно возможной въ тѣ времена формѣ служенія родинѣ и народу), и, не смотря на всѣ частныя ошибки и, быть можетъ, даже паденія, сила эта всегда брала въ его душѣ верхъ. Ниже мы помѣщаемъ записку Г. З. Елисеева, чрезвычайно интересно и оригинально освѣщающую эту сторону личности Некрасова; пока же ограничимся сказаннымъ и вернемся къ юнымъ годамъ поэта, къ тѣмъ обстоятельствамъ, при которыхъ окончательно сформировались его личность и поэзія.

Первые годы пребыванія Некрасова въ Петербургѣ совпали съ однимъ изъ самыхъ печальныхъ и мрачныхъ періодовъ русской журналистики вообще, и петербургской въ особенности. Впослѣдствіи самъ Некрасовъ такъ охарактеризовалъ его:

Въ то время пусто и мертво

Въ литературѣ нашей было.

Скончался Пушкинъ — безъ него

Любовь къ ней публики остыла.

Ничья могучая рука

Ее не направляла къ цѣли;

Лишь два задорныхъ поляка

На первомъ планѣ въ ней шумѣли…

И въ самомъ дѣлѣ, со смертью Пушкина литературный діапазонъ сразу рѣзко понизился… Лучшіе элементы пріуныли и пали духомъ, худшіе — подняли голову и обнаглѣли… Что касается общества, то оно еще помнило, какъ разсказываетъ Тургеневъ въ «Литерат. и жит. воспоминаніяхъ», «ударъ, обрушившійся на самыхъ видныхъ его представителей лѣтъ двѣнадцать передъ тѣмъ; и изъ всего того, что проснулось въ немъ впослѣдствіи, особенно послѣ 55 г., ничего даже не шевелилось, а только бродило, — глубоко, но смутно — въ нѣкоторыхъ молодыхъ умахъ. Литературы, въ смыслѣ живого проявленія одной изъ общественныхъ силъ, находящагося въ связи съ другими, столь же и болѣе важными, проявленіями ихъ — не было, какъ не было прессы, какъ не было гласности, какъ не было личной свободы; а была словесность — и были такіе словесныхъ дѣлъ мастера, какихъ мы уже потомъ не видали».

Дѣйствительно, не только въ талантливыхъ, но даже и въ геніальныхъ представителяхъ литературы въ концѣ 30-хъ годовъ не было недостатка; загоралась яркая звѣзда Лермонтова; къ голосу Бѣлинскаго уже прислушивалась вся юная Россія; Гоголь былъ признаннымъ главою «натуральной школы»; живъ еще былъ и Жуковскій… Но Бѣлинскій лишь въ самомъ концѣ 89 г. переѣхалъ изъ Москвы въ Петербургъ, и въ письмахъ отсюда къ московскимъ пріятелямъ долгое время жаловался на полное одиночество. Жуковскій жилъ при дворѣ и отъ журнальнаго міра всегда стоялъ въ сторонѣ. Лермонтовъ, — когда не находился въ ссылкѣ, — вращался также въ высшемъ обществѣ и къ литературѣ относился съ показнымъ пренебреженіемъ. Наконецъ, Гоголь въ которомъ въ это время начинался уже печальный внутренній переломъ въ сторону піэтизма, жилъ большею частью въ Римѣ и лишь рѣдкими наѣздами бывалъ въ Москвѣ и Петербургѣ.

Во времена Пушкина, — кромѣ него самого, издававшаго «Современникъ», — во главѣ журналистики стоялъ такой даровитый и смѣлый боецъ за правду, какъ Полевой, но къ концу 30-хъ годовъ отъ этого смѣлаго бойца уже оставалась одна жалкая тѣнь. Жизнь заставила его пойти на компромиссы и, сильно подавшись вправо, сдѣлавшись поставщикомъ псевдопатріотическихъ драмъ и фактическимъ редакторомъ грече-булгаринскаго «Сына Отечества», онъ близко подошелъ къ направленію «Сѣверной Пчелы». Духъ «двухъ задорныхъ Полякову», т. е. Булгарина и Сеньковскаго, занялъ вообще въ эти годы непропорціонально-большое мѣсто въ петербургской журналистикѣ. Несомнѣнно, Сеньковскій былъ чище Булгарина, даровитѣе его и умнѣе, но умъ его, по остроумному выраженію баснописца Крылова, былъ «какой-то дурацкій», лишенный всякихъ принциповъ. Журналъ его, гремѣвшая въ 30-хъ годахъ и имѣвшая до 7000 подписчиковъ «Библіотека для чтенія», сѣяла въ умахъ читателей легкомысленное, «веселое» отношеніе рѣшительно ко всѣмъ явленіямъ литературы и жизни… Въ этомъ смыслѣ рука объ руку съ «Библ. для Ч.» шли довольно многочисленные въ эти годы альманахи, сборники и другіе полу-лубочныя изданія, единственною причиною возникновенія которыхъ былъ разсчетъ издателей-барышниковъ на пробуждавшуюся въ русской публикѣ охоту въ чтенію. Пушкинскій «Современникъ», въ рукахъ корректнаго, но скучноватаго профессора эстетики Плетнева, влачилъ жалкое существованіе; «Отеч. же Записки», послѣ продолжительнаго перерыва возобновившіяся въ январѣ 1839 г., только съ конца этого года, съ переѣздомъ Бѣлинскаго въ Петербургъ, когда и всѣ его московскіе пріятели (Боткинъ, Грановскій, Кудрявцевъ, Герценъ) перекочевали въ этотъ журналъ, стали пріобрѣтать постепенно значеніе боевого либеральнаго органа.

Въ такое-то время явился въ Петербургъ Некрасовъ, полный радужныхъ юношескихъ мечтаній и горячей вѣры въ литературу, какъ въ единственно-возможную въ то время форму разумной и свободной дѣятельности. Неопытный новичокъ-провинціалъ, мала развитой къ литературномъ смыслѣ юноша, онъ не умѣлъ еще разбираться въ тогдашнихъ литературныхъ партіяхъ и направленіяхъ, и, по всей вѣроятности, какой-нибудь Гречъ или Сеньковскій ничѣмъ ровно не отличался въ его глазахъ отъ Полевога или Краевскаго. По крайней мѣрѣ, стихи Некрасова начали появляться безразлично въ «Литерат. Газетѣ», «Библіотекѣ для Чте.» «Сынѣ Отечества», «Прибав. къ Инвалиду» и пр.; только собственное природное чутье привело его въ концѣ концовъ въ кружокъ Бѣлинскаго. Но случилось это, къ сожалѣнію, не такъ скоро…

«За славой я въ столицу торопился», — вспоминалъ позже самъ поэтъ. И дѣйствительно, едва успѣвъ напечатать въ журналахъ десятокъ, другой дѣтскихъ стихотвореній, едва успѣвъ ознакомиться съ дешевыми лаврами и дорогими терніями литературной дороги (въ видѣ холода, голода и одиночества въ большомъ городѣ), ровно годъ спустя по прибытіи въ Петербургъ, онъ уже сдалъ въ цензуру книжечку своихъ стихотвореній. Въ біографіяхъ Некрасова сообщается обыкновенно, что къ этому времени нужда уже настолько выпустила его изъ своихъ когтей, что онъ сумѣлъ даже сдѣлать кой-какія сбереженія для выпуска въ свѣтъ книги. Но это, конечно, явное недоразумѣніе. Деньги на изданіе собраны были Бенецкимъ по подпискѣ, и настоящая нужда Некрасова съ осени 89 г., т. е. съ поступленія его въ вольно-слушатели университета и окончательнаго разрыва съ отцомъ, еще только начиналась: съ этого времени въ теченіе двухъ-трехъ лѣтъ шла непрерывная борьба за существованіе въ буквальномъ смыслѣ слова, — съ ночевками въ ночлежныхъ пріютахъ, жизнью въ сырыхъ углахъ и подвалахъ, корпѣньемъ за черной литературной работой, едва спасавшей поэта отъ голодной смерти.

О неудачномъ литературномъ дебютѣ Некрасова мы уже говорили. Собственныхъ признаній поэта на счетъ впечатлѣнія, какое произвело на него это событіе, у насъ, къ сожалѣнію, нѣтъ. Все говоритъ, однако, за то, что здоровое критическое чутье Некрасова, сила его большого природнаго ума подсказали ему, что если приговоръ Бѣлинскаго и былъ нѣсколько рѣзокъ на формѣ, то по существу заключалъ въ себѣ много правды: на почвѣ абстрактныхъ лирическихъ изліяній Некрасовъ не могъ бы пойти далеко. Несравненные художники, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ, умѣли превращать въ настоящіе брилліанты поэзіи все, къ чему ни прикасались. Такъ, Лермонтовъ, уже въ очень ранніе годы, не смотря на поверхностное знакомство съ жизнью, на основаніи лишь «внутреннихъ видѣній своего духа» (выраженіе Бѣлинскаго) могъ создавать вещи вродѣ «Ангела» или «Паруса», не уступающіе позднѣйшимъ его шедеврамъ. Но это — завидное право генія, являющагося, можетъ быть, разъ въ столѣтіе… По счастью, Некрасовъ рано понялъ это, онъ принялъ свою неудачу, какъ заслуженную, и съ чисто-юношескимъ ригоризмомъ рѣшилъ, что онъ совсѣмъ не поэтъ По крайней мѣрѣ, мы знаемъ, что послѣ плачевнаго опыта съ «Мечтами и звуками» онъ надолго оставилъ писанье лирическихъ стиховъ, а къ самой этой книжкѣ отнесся съ безпощадной свирѣпостью: всѣ уцѣлѣвшіе отъ продажи экземпляры (а они составляли, вѣроятно, значительнѣйшую часть изданія) немедленно уничтожилъ; во всѣ позднѣйшія изданія своихъ стихотвореній никогда не включалъ изъ «Мечтаній и звуковъ» ни одной пьесы и до конца жизни не любилъ даже вспоминать о нихъ. Наконецъ, ни малѣйшаго непріязненнаго чувства не сохранилъ онъ и къ своему неумолимо-строгому судьѣ Бѣлинскому, къ которому, наоборотъ, съ перваго же дня личнаго знакомства сталъ относиться съ благоговѣніемъ самаго предай* наго и вѣрнаго ученика (и благоговѣніе это донесъ до могилы). Можно думать, что, вращаясь въ студенческихъ кружкахъ Петербурга, Некрасовъ уже и въ моментъ выпуска своей злополучной книги хорошо зналъ имя Бѣлинскаго и высоко его цѣнилъ, — оттого-то онъ и принялъ такъ къ сердцу приговоръ великаго критика.

Чего, однако, стоило этому гордому, замкнутому, «съ самаго начала жизни раненому» сердцу такое безмолвное и, повидимому, спокойное отреченіе отъ завѣтной юношеской мечты? Объ этомъ, повторяемъ, свѣдѣній мы не имѣемъ, хотя и не трудно представить себѣ внутреннюю бурю, пережитую поэтомъ. Инстинктъ тянулъ къ литературѣ и поэзіи, продолжая, быть можетъ, подсказывать: «здѣсь твое призваніе, твое законное мѣсто!» А разсудокъ и опытъ жизни говорили другое: «Стой! ты — не поэтъ, а только мечтатель… Войти въ этотъ храмъ ты недостоинъ».

Да, это была тяжелая внутренняя драма. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ рефлексія одерживала верхъ надъ инстинктомъ, и Некрасовъ шелъ по дорогѣ литературнаго чернорабочаго. Но, съ другой стороны, именно въ томъ обстоятельствѣ, что онъ на бросилъ все-таки литературы, сказалась могучая сила инстинкта настоящаго таланта. Въ лицѣ Некрасова мы имѣемъ яркій примѣръ того, что значитъ крупное литературное дарованіе: точно стихійная сила, рано или поздно оно неудержимымъ потокомъ прорвется наружу, не смотря ни на какія искусственныя преграды плотины! Не смотря на всю тяжесть нужды, Некрасовъ никуда не пошелъ отъ литературы. Не удалось въ качествѣ признаннаго жреца войти въ храмъ, — онъ остался у воротъ храма, въ качествѣ простого подметальщика сора, рецензента, куплетиста, фельетониста, лишь бы быть возлѣ литературы! Даже умирая съ голоду, не покидалъ онъ своего поста, пока, наконецъ, терпѣніе, упорный трудъ, горячая любовь, случай (въ видѣ знакомства съ Бѣлинскимъ), а главное — развернувшійся постепенно талантъ не вывели на широкую дорогу славы…

Въ біографіяхъ Некрасова этотъ періодъ его жизни признается однимъ изъ самыхъ темныхъ. Если не считать отрывочныхъ разсказовъ самого поэта о нѣкоторыхъ исключительныхъ моментахъ его тогдашняго житья-бытья (вродѣ скитаній по ночлежнымъ домамъ и кухмистерскимъ низшаго разбора), да его же краткаго признанія, что онъ «попалъ въ такой литературный кружокъ, въ которомъ скорѣе можно было отупѣть, чѣмъ развиться», то мы, дѣйствительно, не имѣемъ ровно никакихъ біографическихъ свѣдѣній за время отъ 1840 до 1845 года. Но если, съ другой стороны, перебрать все написанное Некрасовымъ за эти 4—5 лѣтъ (за всю жизнь онъ написалъ, по собственному его признанію, до 300 печ. листовъ прозы, и, конечно, значительная ихъ доля падаетъ на юношескіе годы), то станетъ вполнѣ ясно, что бѣдному юношѣ было въ это время не до «жизни» въ настоящемъ смыслѣ этого слова! Нужно отъ души пожелать, чтобы нашелся, наконецъ, добросовѣстный изслѣдователь, который взялъ бы на себя трудъ внимательно перечесть всю груду юношескихъ писаній Некрасова и прослѣдить, насколько они вызваны были заботой о насущномъ кускѣ хлѣба, и насколько отравилась въ нихъ внутренняя жизнь поэта. Кромѣ многочисленныхъ пародій и юмористическихъ куплетовъ (изъ которыхъ въ общеизвѣстное собраніе стихотвореній Некрасова вошелъ только «Говорунъ»), Некрасовымъ между 1840—1843 гг. написаны слѣдующіе разсказы и повѣсти {}: «Макаръ Осиповичъ Случайный», «Безъ вѣсти пропавшій піита», «Утро въ редакціи», «Пѣвица», «Въ Сардиніи», «Двадцать пять рублей», «Ростовщикъ», «Капитанъ Кукъ», «Необыкновенный завтракъ», «Помѣщикъ 23 лѣтъ», «Карета, предсмертныя записки дурака», «Жизнь Александы Ивановны», «Опытная женщина», «Жизнь и люди (философическая сказка)»; затѣмъ слѣдовали водевили и драмы: «Актеръ», «Шила въ мѣшкѣ не утаишь», «Ѳеоктистъ Онуфріевичъ Бобъ», «Мужъ не въ своей тарелкѣ». «Дѣдушкины попугаи», «Вотъ что значитъ влюбиться въ актрису», «Материнское Благословеніе», «Похожденія Петра Столбикова». Но вся эта беллетристическая производительность должна, кажется, померкнуть передъ массой написанныхъ Некрасовымъ театральныхъ и литературныхъ рецензій. О количествѣ ихъ можно судить

Свѣдѣнія эти взяты изъ статьи г. В. Горленко «Литературные дебюты Некрасова» («От. Зап.» 1878 г., дек.), дающей, къ сожалѣнію, лишь очень краткій и далеко не полный перечень и характеристику прозаическихъ опытовъ Некрасова, по тому обстоятельству, что за одинъ 1841 годъ и въ одной только «Литерат. Газетѣ» г. Горленко насчиталъ ихъ больше тридцати, а между тѣмъ, Некрасовъ писалъ рецензіи постоянно, изъ года въ годъ, помѣщая почти во всѣхъ литературныхъ журналахъ 40-хъ годовъ, въ «Русскомъ Инвалидѣ», «Прибавленіяхъ къ Инвалиду», «Библіотекѣ для чтенія», «Отеч. Запискахъ», «Пантеонѣ» и даже «Финскомъ Вѣстникѣ»!

Много работалъ также Некрасовъ въ качествѣ фельетониста… По всего этого мало: нужда привела его и къ лубочнымъ издателямъ (Иванову и Полякову), для которыхъ онъ сочинилъ нѣсколько азбукъ и сказокъ. Въ числѣ послѣднихъ извѣстна большая «русская народная сказка въ стихахъ» (больше 2000 стиховъ), «Баба-Яга, костяная нога». Состояла она изъ восьми главъ; въ первыхъ двухъ авторъ пытается подражать манерѣ «Руслана и Людмилы», въ остальныхъ — народнымъ сказкамъ Пушкина.

Дѣйствительной народности въ этой «народной» сказкѣ, также какъ и поэзіи — ни капли; содержаніе ея вполнѣ нелѣпое, форма — примитивная {Вотъ небольшой образчикъ. Баба-Яга пытается соблазнить герой Булата.

Да и чмокъ его тутъ въ губы…

Чуть Булатъ съ досады зубы

Тутъ колдуньѣ не разбилъ:

«Чтобы чортъ тебя любилъ! —

Закричалъ онъ, — я не стану…

Я люблю одну Любаву».

Ха-ха-ха! Да хи-хи-хи

И пустилась во смѣхи:

«Полно, миленькій дружочекъ,

Мой прекрасный жизненочекъ,

Чѣмъ же я тебѣ худа?

Гдѣ же лучше красота?

Ротъ немножко широконекъ,

Носъ изрядно великонекъ,

На макушкѣ есть рога,

Словно кость одна нога,

Да немножко ухо длинно,

Но за то вѣдь я невинна!

Вотъ что главное, дружокъ…»

И опять Булата чмокъ!

Чуть не вылъ Булатъ со злости…}. Невольно приходитъ, въ голову, что «Баба-Яга» писана Некрасовымъ не въ 1841 г., въ Петербургѣ, а еще въ Ярославлѣ, двумя-тремя годами раньше, теперь же, въ трудную минуту, лишь слегка, быть можетъ, подправлена и пущена на книжную толкучку…

Подъ гнетомъ этого безпросвѣтнаго, безрадостнаго и безнадежнаго чернаго труда проходили годы, лучшіе годы молодости…

Кажется, лѣтомъ 1842 года въ жизни Некрасова случилось знаменательное событіе — примиреніе съ отцомъ и поѣздка въ родное Грешнево. За время четырехлѣтняго отсутствія поэта, тамъ произошло много печальнаго. Умерла прежде всего любимая сестра его, трагическую судьбу которой рисуютъ слѣдующія строки изъ «Родины»:

И ты, дѣлившая съ страдалицей безгласной

И горе, и позоръ судьбы ея ужасной,

Тебя ужъ также нѣтъ, сестра души моей!

Изъ дома крѣпостныхъ любовницъ и псарей

Гонимая стыдомъ, ты жребій свой вручила

Тому; котораго не знала, не любила…

Но, матери своей печальную судьбу

На свѣтѣ повторивъ, лежала ты въ гробу

Съ такой холодною и строгою улыбкой

Что дрогнулъ самъ палачъ, заплакавшій ошибкой.

Другихъ подробностей тяжелой драмы не сохранилось, но легко представить себѣ, что переживала несчастная мать, сама давно уже сгоравшая и таявшая, какъ свѣча. Повидимому, ненадолго до ея смерти въ домѣ произошла какая-то дикая, грубая сцена, быть можетъ, одна изъ многихъ, какія бывали между бѣдной страдалицей и ея властелиномъ; на это есть намекъ въ «Рыцарѣ на часъ»: «И гроза надъ тобой разразилася, ты, не дрогнувъ, ударъ приняла!…» Самъ «палачъ» не выдержалъ своей роли и, въ позднемъ раскаяніи, упалъ въ ногамъ замученной имъ женщины: «Ты побѣдила! У ногъ твоихъ дѣтей твоихъ отецъ…» Некрасова вызвали изъ Петербурга; но, по всей вѣроятности, письмо отца написано было въ успокоительномъ тонѣ, позволявшемъ думать, что непосредственно-близкой опасности больной не грозитъ: по крайней мѣрѣ, поэтъ не поторопился выѣхать — и получилъ вскорѣ извѣстіе, что все уже кончено. Мать Некрасова умерла 29 іюля 1841 года, и когда слѣдующимъ лѣтомъ онъ собрался посѣтить Грешнево, на могилѣ ея уже лежала плита съ вырѣзанной на ней надписью, а въ домѣ сдѣланы были постройки и заведены новые порядки.

У той плиты, гдѣ ты лежишь, родная,

Припомнилъ я, волнуясь и мечтая,

Что могъ еще увидѣться съ тобой —

И опоздалъ!.. И жизни трудовой

Я преданъ былъ, и страсти, и невзгодамъ,

Захлеснутъ былъ я невскою волной…

Встрѣча съ отцомъ имѣла наружно-мирный характеръ. Къ 20-лѣтнему юношѣ уже нельзя было относиться, какъ къ мальчику, и возможно, что старикъ испытывалъ теперь даже нѣкоторое почтеніе къ сыну, къ его твердости и умѣнью стоять на собственныхъ ногахъ. «Съ усталой головой, ^ни живъ, ни мертвъ (я голодалъ по-долгу), ко горделивъ — пріѣхалъ я домой», находимъ въ поэмѣ «Мать» воспоминаніе объ этой поѣздкѣ на родину.

Послѣ смерти жены отецъ Некрасова прожилъ еще около 20 лѣтъ, но поэтъ уже рѣдко вспоминаетъ объ этомъ позднѣйшемъ періодѣ его жизни, а если и вспоминаетъ, то съ несравненно большей мягкостью; иногда прорываются какъ-будто, даже теплыя нотки:

Буря воетъ въ саду, буря ломится въ домъ…

Я боюсь, чтобъ она не сломила

Старый дубъ, что посаженъ отцомъ,

И ту иву, что мать посадила…

(1863 г.).

Мой черный конь, съ Кавказа приведенный,

Уменъ и смѣлъ, — какъ вихорь, онъ летитъ;

Еще отцомъ къ охотѣ пріученный,

Какъ вкопанный, при выстрѣлѣ стоитъ.

(1874 г.).

IV.

Мы подошли къ факту духовной жизни Некрасова, въ исторіи развитія его нравственной личности сыгравшему не меньшую, если не большую, роль, чѣмъ любовь къ матери: такимъ фактомъ было — знакомство съ Бѣлинскимъ…

Впервые великій критикъ обратилъ на нашего поэта вниманіе, какъ на автора нѣкоторыхъ понравившихся ему рецензій, — должно быть, еще въ 1842 году; но долгое время ихъ встрѣчи а бесѣды были мимолетны и незначительны. Некрасовъ уже давно преклонялся передъ Бѣлинскимъ, но природная замкнутость и застѣнчивость мѣшали ему сдѣлать первый шагъ къ болѣе тѣсному сближенію: онъ глядѣлъ на себя, какъ на скромнаго литературнаго работника, а Бѣлинскій былъ въ это время уже въ апогеѣ своей славы и въ «Отеч. Зап.» занималъ мѣсто главнаго редактора.

Сближеніе началось, кажется, лишь съ осени 1844 г., когда Некрасовъ собиралъ матеріалъ для задуманнаго имъ въ то время литературнаго сборника «Физіологія Петербурга», для котораго и Бѣлинскій, въ числѣ другихъ писателей, далъ статью «Петербургъ и Москва». Между прочимъ, Бѣлинскаго сильно заинтересовалъ (еще въ рукописи) назначенный для этого сборника очеркъ самого Некрасова «Петербургскіе Углы», одинъ изъ лучшихъ прозаическихъ опытовъ поэта, посвященный жизни трущобныхъ обитателей и написанный въ духѣ и манерѣ «натуральной школы». Интересъ былъ тѣмъ сильнѣе, что до Бѣлинскаго не могли не дойти слухи о лично пережитомъ Некрасовымъ періодѣ нищеты и голоданія, и въ «Петербургскихъ углахъ» онъ видѣлъ не столько художественное произведеніе, сколько глубоко выстраданную жизненную правду. «Съ этихъ поръ, — разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Ив. Панаевъ, — Некрасовъ съ каждымъ днемъ болѣе сходился съ Бѣлинскимъ, разсказывалъ ему свои горькія литературныя похожденія, свои разсчеты съ редакторами различныхъ журналовъ… Онъ произвелъ на Бѣлинскаго съ самаго начала пріятное впечатлѣніе. Послѣдній полюбилъ его за его рѣзкій, нѣсколько ожесточенный умъ, за тѣ страданія, которыя онъ испыталъ такъ рано, добиваясь куска насущнаго хлѣба, и за тотъ смѣлый, практическій взглядъ не по лѣтамъ, который онъ вынесъ 'Изъ своей труженической и страдальческой жизни — и которому Бѣлянскій всегда мучительно заведовалъ… Ни въ комъ изъ своихъ пріятелей Бѣлинскій не находилъ и малѣйшаго практическаго элемента и, преувеличивая его въ Некрасовѣ, смотрѣлъ на него съ какимъ-то особеннымъ уваженіемъ». Бѣлинскій полагалъ, впрочемъ, что Некрасовъ навсегда останется лишь полезнымъ литературнымъ труженикомъ — не больше. Даже въ слѣдующемъ (45 г.), когда Некрасовъ напечаталъ уже во И части «Физіологіи» свою сатиру въ стихахъ «Чиновникъ», Бѣлинскій, осыпая ее въ печати похвалами, какъ «одно изъ тѣхъ въ высшей степени удачныхъ произведеній, въ которыхъ мысль, поражающая своей вѣрностью и дѣльностью, является въ совершенно соотвѣтствующей ей формѣ», — ни однимъ еще словомъ не обмолвился о поэтическомъ талантѣ автора. И только позже, въ «Обзорѣ русской литературы за 1845 г.», онъ называетъ «Чиновника», «Соврем. Оду» и «Старушку»^[2] «счастливыми вдохновеніями таланта»… Но, кажется, передъ этимъ Бѣлинскій прочелъ уже въ рукописи стихотвореніе «Въ дорогѣ», которое, по свидѣтельству Панаева, привело его въ полный восторгъ: «У Бѣлинскаго засверкали глаза, онъ бросился къ Некрасову, обнялъ его и сказалъ чуть не со слезами на глазахъ: — Да знаете ли вы, что вы поэтъ — и поэтъ истинный?..»

Съ этого момента, а особенно послѣ знаменитой «Родины», Бѣлинскій начинаетъ возлагать на Некрасова, какъ на поэта, большія надежды, и отношенія его къ автору оригинальныхъ стихотвореній принимаютъ нѣжный, почти любовный оттѣнокъ…

Посмотримъ же, чѣмъ былъ Бѣлинскій для Некрасова. «Онъ видѣлъ во мнѣ, — вспоминалъ впослѣдствіи самъ Поэтъ, — богато одаренную натуру, которой недостаетъ развитія и образованія. И вотъ около этого-то держались его бесѣды со мною, имѣвшія для меня значеніе поученія». А какимъ обаяніемъ вѣяло на Некрасова отъ личности Бѣлинскаго, видно хотя бы изъ разсказа Достоевскаго о его первомъ знакомствѣ съ Некрасовымъ по поводу «Бѣдныхъ Людей»: «Въ полчаса мы Богъ знаетъ сколько переговорили, съ полслова понимая другъ друга, съ восклицаніями, торопясь; говорили и о поэзіи, и о Гоголѣ, цитируя изъ „Ревизора“ и изъ „Мертвыхъ Душъ“, но главное — о Бѣлинскомъ. „Я ему сегодня же снесу вашу повѣсть, и вы увидите… Да вѣдь человѣкъ-то, человѣкъ-то какой! Вотъ вы познакомитесь, увидите, какая это душа!“ — восторженно говорилъ Некрасовъ, тряся меня за плечи обѣими руками… — О знакомствѣ его съ Бѣлинскимъ я мало знаю, но Бѣлинскій его угадалъ съ самаго начала и, можетъ быть, сильно повліялъ на настроеніе его поэзіи. Не смотря на всю тогдашнюю молодость Некрасова и на разницу лѣтъ ихъ, между ними, навѣрное, ужъ и тогда бывали такія минуты и уже сказаны были такія слова, которыя вліяютъ на вѣкъ и связываютъ неразрывно». Или, вотъ, какой разговоръ Некрасова съ Добролюбовымъ нередаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Панаева-Головачева: «Жаль, что вы сами не знали этого человѣка! Я съ каждымъ годомъ все сильнѣе чувствую, какъ важна для меня потеря его. Я чаще сталъ видѣть его во снѣ, и онъ живо рисуется передъ моими глазами. Ясно припоминаю, какъ мы съ нимъ вдвоемъ, часовъ до двухъ ночи, бесѣдовали о литературѣ и о разныхъ другихъ предметахъ. Послѣ этого я всегда долго бродилъ по опустѣлымъ улицамъ въ какомъ-то возбужденномъ настроеніи, столько было для меня новаго въ высказанныхъ имъ мысляхъ… Вы вотъ вступили въ литературу подготовленнымъ, съ твердыми принципами и ясными цѣлями. А я?.. Заняться своимъ образованіемъ у меня не было времени, надо было думать о томъ, чтобы не умереть съ голоду! Я попалъ въ такой литературный кружокъ, въ которомъ скорѣе можно было отупѣть, чѣмъ развиться. Моя встрѣча съ Бѣлинскимъ была для меня спасеніемъ… Чтобы ему пожить подольше! Я бы былъ не тѣмъ человѣкомъ, какимъ теперь! — Некрасовъ произнесъ послѣднюю фразу дрожащимъ голосомъ, быстро всталъ и ушелъ въ кабинетъ».

Къ воспоминаніямъ Панаевой во многихъ частностяхъ позволительно относиться cum magno grano salis, но въ данномъ случаѣ показаніе ея нисколько не стоитъ въ противорѣчіи съ отзывами Некрасова о Бѣлинскомъ, разсѣянными во многихъ мѣстахъ его стихотвореній и поэмъ {«Памяти пріятеля» (1863 г.); «О погодѣ» (1869); «Ликуетъ врагъ», (1866); «Медвѣжья Охота» (1867); «Кому на Руси жить хорошо» (1873); на напечатанное до сихъ поръ въ цѣломъ видѣ стихотвореніе «Бѣлинскій» («Въ то время пусто и мертво въ литературѣ нашей было»). — На смертномъ уже одрѣ, Некрасовъ не разъ вспоминаетъ Бѣлинскаго и записываетъ въ своемъ дневникѣ отъ 16 іюня 1877 г.: «Любимое стихотвореніе Бѣлинскаго было —

Въ степи мірской, широкой и безбрежной…»}. Не станемъ цитировать всѣмъ извѣстную, знаменитую тираду изъ «Медвѣжьей Охоты» обращенную въ «многострадальной тѣни» великаго «учителя», научившаго русское, общество «гуманно мыслить». Но есть у Некрасова еще одно произведеніе, въ главномъ героѣ котораго изображенъ, думается намъ, также Бѣлинскій: это — Кротъ во И части «Несчастныхъ». Если никто не замѣчаетъ обыкновенно поразительнаго сходства этой фигуры съ личностью Бѣлинскаго, то, конечно, лишь благодаря Достоевскому, который пустилъ въ обращеніе совсѣмъ иное толкованіе: «Однажды, въ 63, кажется, году, — разсказываетъ онъ въ „Дневникѣ Писателя“, — отдавая мнѣ томикъ своихъ стиховъ, Некрасовъ указалъ мнѣ на одно стихотвореніе, „Несчастные“, и внушительно сказалъ: я тутъ объ васъ думахъ, когда писалъ это (т. е. объ моей жизни въ Сибири), — это объ васъ написано». На этомъ основаніи и сложилось распространенное мнѣніе, будто Кротъ Некрасова — Достоевскій… Не, всматриваясь въ этотъ образъ пристальнѣе, легко убѣждаешься, что это явное недоразумѣніе! Сочиняя «Несчастныхъ», поэтъ, несомнѣнно, думалъ о горькой судьбѣ Достоевскаго, но это отнюдь не значитъ, что именно его разумѣлъ онъ подъ Кротомъ. Достоевскій и Кротъ — совершенно противоположные характеры! Другое дѣло — Бѣлинскій…

Прежде всего — наружность послѣдняго. Вотъ какъ описываетъ ее великій мастеръ такого рода описаній, Тургеневъ: "Это былъ человѣкъ средняго роста, на первый взглядъ довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, съ впалой грудью и понурой головой. Одна лопатка замѣтно выдавалась больше другой. Всякаго, даже не медика, немедленно поражали въ немъ всѣ главные признаки чахотки, весь такъ наз. habitus этой злой болѣзни… Густые бѣлокурые волосы падали клокомъ на бѣлый, прекрасный, хоть и низкій лобъ. Я не видалъ главъ болѣе прелестныхъ, чѣмъ у Бѣлинскаго. Голубые, съ золотыми искорками въ глубинѣ зрачковъ, эти глаза, въ обычное время полузакрытые рѣсницами, расширялись и сверкали въ минуты одушевленія; въ минуты веселости взглядъ ихъ принималъ плѣнительное выраженіе привѣтливой доброты и безпечнаго счастья. Голосъ у Бѣлинскаго былъ слабъ, съ хрипотою, но пріятенъ; говорилъ онъ съ особенными удареніями и придыханіями, «упорствуя, волнуясь и спѣша»…

Не тотъ же ли это портретъ, что и въ поэмѣ Некрасова:

Рука нетвердая въ трудѣ,

Какъ спицы ноги, дѣтскій голосъ

И, словно ленъ, пушистый волосъ

На головѣ и бородѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Коритъ, грозитъ! Дыханье трудно,

Лицо сурово, какъ гроза,

И какъ-то бѣшено и чудно

Блестятъ глубокіе глаза.

Подобно Бѣлинскому, и Кротъ погибаетъ отъ злой чахотки: «почти два года, изъ тюрьмы не выходя, онъ разрушался…» Это внѣшнія черты сходства, но внутреннія еще поразительнѣе.

Пусть рѣчь его была сурова

И не блистала красотой,

Но обладалъ онъ тайной слова,

Доступнаго душѣ живой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Онъ насъ учить не тяготился,

Онъ съ нами братски подѣлился

Богатствомъ сердца своего!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не на конѣ, не за сохою

Провелъ онъ свой недолгій вѣкъ

Въ трудѣ ученья, но душою,

Какъ мы, былъ русскій человѣкъ.

Онъ не жалѣлъ, что мы не нѣмцы,

Онъ говорилъ: "Во многомъ насъ

Опередили иноземцы,

Но мы догонимъ въ добрый часъ!

Лишь Богъ помогъ бы русской груди

Вздохнуть пошире, повольнѣй… и т. д.

Ржевѣ это не Бѣлинскій?.. Даже однимъ и тѣмъ же выраженіемъ («святое безпокойство») характеризуетъ Некрасовъ своего Крота въ «Несчастныхъ», какимъ въ «Медвѣжьей Охотѣ» — Бѣлинскаго… Литературныя и историческія пристрастія обоихъ точно также одинаковы: вѣщія пѣсни Кольцова, великія дѣянія великаго Петра, «отца Россіи новой»…

Онъ видѣлъ слѣдъ руки Петровой

Въ основѣ каждаго добра.

Но особенно ярко бросается въ глаза сходство Крота съ Бѣлинскимъ въ изображеніи его конца:

Но онъ надеждѣ вѣрилъ мало,

Едва бродя, едва дыша.

И только насъ бодрить хватало

Въ немъ силъ… Великая душа!

Его страданья были горды,

Онъ ихъ упорно подавлялъ,

Но иногда изнемогалъ

И плакалъ, плакалъ… Камни тверды,

Любой попробуй… Но огня

Добудешь только изъ кремня!

Таковъ онъ былъ…

Въ день смерти съ ложа онъ воспрянулъ,

И снова силу обрѣла

Нѣмая грудь — и голосъ грянулъ!

Мечтаньемъ чуднымъ окрылилъ

Его Господь передъ кончиной,

И онъ подъ небо воспарилъ

Въ красѣ и легкости орлиной.

Кричалъ онъ радостно: «Впередъ!» —

И гордъ, и ясенъ, и доволенъ…

Ему мерещился народъ

И звонъ московскихъ колоколенъ;

Восторгомъ взоръ его сіялъ, —

На площади, среди народа,

Ему казалось, онъ стоялъ

И говорилъ…

Вѣдь это вполнѣ реальное, яркое изображеніе предсмертныхъ минутъ Бѣлинскаго…

Однако, быть можетъ, опросятъ: что за странная фантазія пришла Некрасову въ голову — послать Бѣлинскаго въ каторгу, изобразить на мрачномъ фонѣ клейменаго острожнаго міра, когда всѣмъ извѣстно, что умеръ онъ у себя въ постели, въ Петербургѣ, окруженный близкими, женою и друзьями?.. Да; но извѣстно также и другое: Достоевскій, арестованный одиннадцать мѣсяцевъ спустя, осужденъ былъ въ каторгу, главнымъ образомъ, за чтеніе и распространеніе письма Бѣлинскаго къ Гоголю… Слѣдовательно, думать о великомъ покойномъ учителѣ Некрасову во время писанія «Несчастныхъ» представлялось, но всякомъ случаѣ, не меньше поводовъ, чѣмъ о Достоевскомъ…

«Я находился въ такомъ литературномъ кружкѣ, въ которомъ скорѣе можно было отупѣть, чѣмъ развиться; встрѣча съ Бѣлинскимъ была для меня спасеніемъ». Это признаніе поэта подтверждается, какъ данными его біографіи и свидѣтельствами современниковъ, такъ въ особенности и всѣмъ ходомъ и развитіемъ его поэтической дѣятельности. Гуманная школа Бѣлинскаго наложила на мысль и душу поэта глубокій отпечатокъ. Къ 48 году (годъ смерти Бѣлинскаго) окончательно опредѣлился тотъ дѣйствительный «демонъ» Некрасова, который всегда доминировалъ, какъ въ жизненной его дѣятельности, такъ и въ поэтическихъ настроеніяхъ. Можно сказать, что до встрѣчи съ великимъ учителемъ онъ лишь инстинктомъ любилъ народъ, инстинктомъ стремился для него работать, какъ человѣкъ, самъ много страдавшій, и вынесшій, какъ человѣкъ, превосходно изучившій и сумѣвшій понять душу народную со всѣми ея тѣневыми и свѣтлыми сторонами; но интеллектуальную формулу этой любви и толчокъ къ активной работѣ во имя ея Некрасовъ получилъ, несомнѣнно, отъ Бѣлинскаго. Идеи великаго критика упали на богатую почву высокоодаренной натуры поэта, обладавшаго — преимущественно передъ всѣми членами кружка — глубокимъ знаніемъ и пониманіемъ народной жизни, и дали роскошный плодъ въ видѣ не одной только поэзіи Некрасова: въ журнальной его дѣятельности, сыгравшей, по мнѣнію критики, ничуть не меньшую роль въ исторіи русской интеллигенціи, чѣмъ его стихи, точно также явственно виденъ могучій духъ Бѣлинскаго…

Къ сожалѣнію, — потому ли, что благотворное вліяніе пришло довольно поздно и оборвалось слишкомъ рано, потому ли, что сложная природа Некрасова не поддавалась одной какой-либо опредѣленной окраскѣ, — онъ навсегда остался во власти глубокихъ противорѣчій, отъ которыхъ самъ, разумѣется, прежде всего и больше всего страдалъ.

На мнѣ года гнетущихъ впечатлѣній

Оставили неизгладимый слѣдъ…

Идеалистъ, преданный, какъ никто другой, дѣлу служенія, родинѣ и народу, — онъ оставался всю жизнь рабомъ среды и привычки, любилъ жизнь ради самой жизни и дорожилъ ея «минутными благами». Конечно, и во времена Некрасова встрѣчались рыцари безъ страха и упрека, подобные Бѣлинскому или позже, Добролюбову, но это были люди — въ подлинномъ смыслѣ слова «не отъ міра сего», съ юныхъ лѣтъ порвавшіе съ грубой матеріальной «существенностью» и витавшіе въ свѣтлой области идеала. Изъ всѣхъ сверстниковъ своихъ и соратниковъ Некрасовъ по преимуществу былъ человѣкомъ живой дѣйствительности и меньше, чѣмъ кого другого, его можно разсматривать и судить внѣ, такъ сказать, времени и пространства. «Мы выросли въ ежовыхъ рукавицахъ», выразился Г. З. Елисеевъ о своемъ и некрасовскомъ поколѣніи, и сыновьямъ позднѣйшей эпохи грѣшно было бы не принять въ разсчетъ этого обстоятельства при оцѣнкѣ работы своихъ предшественниковъ. Крѣпостное право бросало свою мрачную тѣнь на всѣ рѣшительно явленія дореформенной жизни; въ душной атмосферѣ вѣчнаго страха, унынія и рабской подавленности росли, жили и дѣйствовали цѣлыя поколѣнія.

Недолгая насъ буря укрѣпляетъ,

Хоть ею мы мгновенно смущены,

Но долгая навѣки поселяетъ

Въ душѣ привычки робкой тишины!..

Геройство всегда было и будетъ завидной долей лишь отдѣльныхъ единицъ. Некрасовъ не могъ претендовать, да никогда и не претендовалъ на титулъ героя: напротивъ, онъ всегда усиленно казнилъ* себя за душевную дряблость, усиленно подчеркивалъ недостатки свои, какъ гражданина.

Народъ! народъ! Мнѣ не дано геройства

Служить тебѣ, — плохой я гражданинъ.

Повинную голову и мечъ не сѣчетъ… На голову же Некрасова сыпались и до сихъ поръ продолжаютъ сыпаться безконечныя обвиненія, вплоть до довольно-таки курьезныхъ. Онъ жилъ приблизительно такъ же, въ той же обстановкѣ и съ тѣми же барскими замашками, какъ и очень многіе изъ его товарищей по профессіи, и къ Тургеневу, напримѣръ, никто не предъявляетъ обвиненія въ томъ, что онъ любилъ комфортъ, не тачалъ самъ себѣ сапоговъ и не ходилъ за сохою, какъ Левъ Толстой. Но то, что прощается большинству, Некрасову, оплакивавшему народную нищету и горе, вмѣняется чуть не въ преступленіе… «Есть неумолимые, которые не прощаютъ и непремѣнно желаютъ развѣнчать Некрасова. Должно быть, ихъ собственная совѣсть чиста, какъ зеркало, въ которое они могутъ спокойно любоваться на свои добродѣтели и гражданскіе подвиги. Должно быть, ихъ головы увѣнчаны безспорными лаврами» (H. К. Михайловскій, «Литературныя воспоминанія», т. I)^[3]. Не вступая съ подобными господами въ споръ, отошлемъ читателя къ статьѣ, изъ которой взята только что приведенная цитата: болѣе глубокаго и тонкаго проникновенія въ сложную природу души Некрасова въ русской литературѣ нѣтъ. Намъ хотѣлось бы только прибавить кое-что по поводу «тѣмы, которая четверть вѣка назадъ (а теперь уже 36 лѣтъ назадъ. П. Г.) пала на личность поэта и затуманила ее въ глазахъ самыхъ горячихъ поклонниковъ».

Дѣло происходило, какъ извѣстно, въ 1866 году, когда надъ «Современникомъ» и даже, — думалось тогда многимъ, — надъ всей русской литературой нависла грозная туча. Людямъ нашего поколѣнія трудно и представить себѣ ту мрачную пелену паническаго страха, которая, по единогласному свидѣтельству современниковъ, окутала въ тѣ дни самыя не робкія сердца и недюжинные умы; «Sauye qui peut» — было общимъ крикомъ… Къ сожалѣнію, многія любопытныя и поучительныя подробности тѣхъ событій еще не могутъ быть разсказаны, и мы прочтемъ ихъ когда-нибудь на страницахъ «Русской Старины». Въ этотъ-то моментъ всеобщей растерянности и заботы о спасеніи дрогнулъ и Некрасовъ, — и рука его «исторгла у лиры невѣрный звукъ»… Но первый пароксизмъ испуга прошелъ, опасность миновала, оказавшись не столь грозной, какъ ее рисовало напуганное воображеніе, и поэту пришлось испить по каплѣ всю горькую чашу — злорадства враговъ, упрековъ друзей и собственной совѣсти…

И вы, и вы отпрянули въ смущеньи,

Стоявшіе безсмѣнно предо-мной,

Великія страдальческія тѣни,

О чьей судьбѣ такъ горько я рыдалъ,

На чьихъ гробахъ я преклонялъ колѣни

И клятвы мести грозно повторялъ.

Неизвѣстно въ точности, какое впечатлѣніе произвело комплиментарное обѣденное стихотвореніе на самого графа Муравьева: разсказывали, будто онъ отвернулся отъ поэта… Вообще, если Некрасовъ разсчитывалъ отвести грозу, главнымъ образомъ, отъ своего "Современника, то онъ горько ошибся: журналъ былъ вскорѣ закрытъ. Однако, вотъ что писалъ по этому поводу Г. З. Елисеевъ^[4]:

"Намъ понятно то глубокое негодованіе, которое кипѣло въ груди автора каждый разъ при мысли, что Некрасовъ говорилъ въ клубѣ стихи въ честь М., въ которыхъ призывалъ карающую руку… Понятно потому, что, можетъ быть, первыя чувства гражданской доблести въ X. были пробуждены и воспитаны музою Некрасова, и вотъ теперь… онъ слышитъ отъ этой самой музы вмѣсто утѣшенія и благословенія проклятіе! Тѣмъ не менѣе, такое отношеніе автора къ Некрасову мы признаемъ крайне несправедливымъ и жестокимъ. Извѣстно, что въ томъ мракѣ… ни одна публичная мысль, ни одно публичное слово, а тѣмъ болѣе дѣло не могли явиться безъ компромиссовъ. А у Некрасова на рукахъ было большое публичное дѣло, дѣло расширенія и упроченія за прессою свободнаго слова, съ цѣлью дать возможно широкое распространеніе въ обществѣ новой идеѣ. Изъ всѣхъ писателей 40-хъ годовъ Некрасовъ одинъ съ самаго перваго появленія этой идеи предался ей вполнѣ и сдѣлался неизмѣннымъ ея носителемъ и служителемъ и остался такимъ до конца жизни. На это посвятилъ онъ весь свой громадный талантъ, дѣйствуя какъ поэтъ и какъ журналистъ. Теперь даже (трудно) опредѣлить, чѣмъ онъ болѣе принесъ пользы: своими ли поэтическими произведеніями, или своей журнальной дѣятельностью. Въ то время, когда стихи его разсѣевали всюду «святое недовольство» и возбуждали въ молодыхъ умахъ горячіе порывы къ обновленію, журналъ указывалъ источники зла и тѣ пути, которыми нужно было идти для его истребленія, — и гдѣ, и въ чемъ искать новаго дѣла; около журнала группировались вѣрные борцы за новую идею, дѣлавшіе всегда первые смѣлые шаги впередъ. Недаромъ «Современникъ» сдѣлался любимѣйшимъ журналомъ публики и въ особенности молодежи; недаромъ ни на одинъ журналъ не сыпалось столько обвиненій и тайныхъ доносовъ со стороны ретроградовъ и столько гоненій и притѣсненій со стороны цензуры, какъ на «Современникъ». Съ назначеніемъ Муравьева все ставилось на карту. Передъ чѣмъ могъ остановиться, чего не могъ сдѣлать этотъ человѣкъ, который иногда осмѣливался не являться во дворецъ, не смотря на неоднократныя требованія, отзываясь дѣлами и недосугомъ?^[5] И вотъ, для умилостивленіе этого, человѣка, способнаго и готоваго уничтожить всю новую литературу и остановить движеніе новой идеи на нѣсколько десятковъ лѣтъ, Некрасовъ принесъ въ жертву свое самолюбіе, написавъ въ его честь и прочитавъ публично въ клубѣ стихотвореніе. Говорятъ: Некрасовъ все-таки не спасъ этимъ «Современника»… Но тѣ, которые говорятъ такъ, забываютъ, что дѣло шло не о спасеніи одного «Современника», а о сохраненіи возможности существованія новой идеи, о предупрежденіи гоненія на литературу, какъ на литературу только… Законность и необходимость принесенной Некрасовымъ жертвы, навѣрное, будетъ выяснена для всѣхъ исторіей нашего времени. Къ сожалѣнію, Некрасовъ былъ не настолько великъ, чтобы, сознавая необходимость своего поступка, оставаться равнодушнымъ къ близорукимъ толкамъ современной толпы о своемъ поступкѣ. Толки эти мучили его всю жизнь. Всѣмъ извѣстно написанное имъ въ 1866 году прекрасное стихотвореніе «Ликуетъ врагъ, молчитъ въ недоумѣньи вчерашній другъ, качая головой», гдѣ онъ изображаетъ себя оттолкнутымъ отъ всѣхъ, въ кому лежали его симпатіи, и попавшимъ черезъ свое (клубное) стихотвореніе въ дружбу къ толпѣ безличныхъ, которые «спѣшатъ въ объятья къ новому рабу и пригвождаютъ жирнымъ поцѣлуемъ несчастнаго къ позорному столбу». Сокрушеніе о своемъ поступкѣ Некрасовъ высказывалъ и впослѣдствіи въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ и лично говорилъ о немъ всѣмъ симпатизирующимъ ему лицамъ, стараясь оправдать его или объяснить необходимостью тогдашнихъ обстоятельствъ. Даже передъ смертью, мучимый страшной болѣзнью, едва дышавшій и говорившій, онъ не переставала приносить покаяніе… Такъ давила и мучила его жертва, принесенная имъ въ пользу своего великаго дѣла.

"Но что руководило Некрасовымъ при его поступкѣ: мысль о дѣлѣ, которому онъ служилъ, или о тѣхъ личныхъ выгодахъ, которыя были сопряжены съ этимъ дѣломъ? И если послѣднее, то не заслуживаетъ ли его поступокъ справедливаго порицанія, и не были ли тѣ страданія, которыя онъ испыталъ за него, вполнѣ заслуженной карой? На этотъ вопросъ можно отвѣчать другимъ вопросомъ. Могъ ли бы Некрасовъ имѣть столько враговъ, сколько онъ ихъ имѣлъ, если бы сталъ пѣть другія пѣсни и служить другому, противоположному дѣлу? Наглядное, блистательное доказательство того, какъ перемѣна идейнаго фронта можетъ обогатить и возвеличить даже и не такого талантливаго, какъ Некрасовъ, но бойкаго и ловкаго литератора, каждый можетъ видѣть на примѣрѣ Суворина. Этотъ робкій чижъ скромно чирикалъ свои либеральные фельетоны у Корша, завидуя славѣ и блеску такого сокола-соловья, какъ Катковъ. Но вдругъ у него родилось желаніе направить свое чириканье во славу (сильныхъ и сытыхъ міра сего). Онъ попробовалъ — и на него полились деньги и слава. Онъ теперь признанъ политическимъ мудрецомъ…

«Чего же бы, какихъ почестей и какого богатства не достигъ Некрасовъ, при его громадномъ умѣ и талантѣ, если бы заxoтѣлъ хотя бы нѣсколько умѣрить свое направленіе? Но онъ не пошелъ этой дорогой. А не пошелъ потому, что не могъ пѣть фальшиво; это не былъ скворецъ, наученный пѣть по-соловьиному, или чижикъ, робко чирикающій ходячія пѣсенки, а — дѣйствительный. соловей, который могъ пѣть только своимъ голосомъ и пѣть то, что хватало его за живое. Талантъ Некрасова былъ вполнѣ самобытный, соединенный съ замѣчательною силою и крѣпостью ума. Некрасовъ нигдѣ почти не воспитывался — онъ не окончилъ курса даже въ гимназіи, — не могъ читать ни на одномъ иностранномъ языкѣ, а между тѣмъ критическій умъ его былъ такъ силенъ, что никто лучше его не могъ оцѣнить значенія каждой новой мысли, являвшейся въ литературѣ по наукамъ соціальнымъ; при этомъ равно тонко было и его эстетическое чутье, такъ что можно смѣло сказать, что онъ былъ лучшимъ критикомъ для всѣхъ статей, которыя помѣщались въ его журналѣ. Это самое критическое чутье давало ему возможность замѣчать каждое выдающееся дарованіе, появлявшееся въ другихъ журналахъ, и вербовать его въ сотрудники своего изданія, что онъ и дѣлалъ. Но еще болѣе вѣрно это критическое чутье руководило имъ въ области явленій міра политическаго. Вспомнимъ, что при самомъ первомъ появленіи новыхъ вѣяній, почувствовавшихся въ обществѣ вскорѣ послѣ Крымской войны, Некрасовъ тотчасъ понялъ новое положеніе вещей, круто порвалъ съ своими сверстниками — литературными дѣятелями 40-хъ годовъ, набралъ себѣ новыхъ сотрудниковъ по журналу и сталъ во главѣ новаго литературнаго движенія. До какой степени это характеризуетъ не только тонкость критическаго чутья Некрасова, но и симпатію его къ новой идеѣ, это мы можемъ видѣть изъ примѣра многихъ его современниковъ, какъ-то: Писемскаго, Достоевскаго, самого Тургенева, который, не смотря на свою замѣчательную чуткость во всѣмъ новымъ вѣяніямъ, безтактно выступилъ, въ то время на борьбу съ новой идеей въ своихъ „Отцахъ и Дѣтяхъ“. Все это показываетъ, насколько былъ проницателенъ и твердъ умъ Некрасова въ распознаваніи и оцѣнкѣ проходящихъ передъ Кимъ явленій и вѣяній политическаго міра. Онъ ясно понималъ ветошь и ничтожность дореформеннаго строя, видѣла невозможность его долгаго существованія и не могъ не быть борцомъ за новую идею. Только во имя ея онъ могъ слагать свои пѣсни, только ея дѣло онъ могъ нести такъ усердно всю жизнь, какъ онъ его несъ. Правда, онъ не былъ теоретикомъ, у него не было предвзятаго опредѣленнаго міросозерцанія, но онъ, навѣрное, пошелъ бы за новою идеею до тѣхъ поръ, пока она не создала бы лучшаго строя жизни, возможнаго для разумнаго человѣческаго существованія. Говоря все это, мы, однако же, никакъ не думаемъ возводить Некрасова въ герои въ томъ смыслѣ, какъ обыкновенно понимаютъ это слово^[6]. Некрасовъ не пошелъ бы на смерть, ни на страданія за дѣло новой идеи, которое онъ несъ на себѣ; мы не должны забывать, что онъ воспитанъ былъ въ ежевыхъ рукавицахъ дореформенной эпохи. Это былъ, если угодно, герой, но герой-рабъ, который поставилъ себѣ цѣлью добиться во что бы то ни стало свободы, упорно преслѣдуетъ эту цѣль, — по временамъ, примѣняясь въ обстоятельствамъ, дѣлаетъ уступки, но на своемъ главномъ пути постоянно держитъ ее въ умѣ; понимаетъ, что такимъ только образомъ онъ можетъ ея добиться, а, кромѣ того, понимаетъ, что въ той средѣ, которая его окружаетъ, не найдется такихъ людей, какъ онъ; хотя, быть можетъ, есть не мало лицъ изъ тронутыхъ новой идеей, которыя гораздо выше, т. е. самоотверженнѣе и чище, лицъ, которыя готовы пожертвовать за нее жизнью, но не найдется такихъ героевъ-рабовъ, которые бы такъ упорно шли въ теченіе десятковъ лѣтъ, шагъ за шагомъ, по тому тернистому пути, по которому идетъ онъ, подвергаясь изо дня въ день равнымъ мелкимъ мученіямъ и перенося сдѣлки со своей совѣстью. Герой-рабъ могъ признаваться, что его рука иногда у „лиры звукъ невѣрный исторгала“, что, „жизнь любя, въ ея минутнымъ благамъ прикованъ онъ привычкой и средой“, что онъ „въ цѣли шелъ колеблющимся шагомъ и для нея не жертвовалъ собой“. Но дѣйствительный герой не могъ дѣйствовать въ то время на журнальномъ поприщѣ. Мы, однако, не должны забывать, что каждый герой долженъ оцѣниваться по условіямъ времени и цѣлямъ. Для каждаго времени является свой мужъ потребенъ. Герой тотъ, кто понялъ условія битвы и выигралъ побѣду. Хорошъ и тотъ герой, который умираетъ за свое дѣло, такъ сказать, мгновенно, всецѣло, публично, запечатлѣвая передъ всѣми своею смертью свои убѣжденія; хорошъ и другого рода герой, герой-рабъ, который умираетъ за свое дѣло въ теченіе десятковъ лѣтъ, умираетъ, такъ сказать, по частямъ, медленною смертію въ ежедневныхъ мелкихъ пыткахъ отъ внѣшнихъ мелкихъ гоненій и стѣсненій, отъ сдѣлокъ съ своею совѣстью, умираетъ никѣмъ не признанный въ своемъ геройствѣ и даже подъ общимъ тяжелымъ обвиненіемъ или подозрѣніемъ отъ толпы въ измѣнѣ дѣлу. По условіямъ нашей жизни у насъ могъ выработаться въ литературѣ только герой-рабъ. Скажемъ болѣе: только такой герой и могъ вынести дѣло новой идеи при первомъ ея появленіи и утвержденіи въ обществѣ… Покойный X. не понялъ, что герой-рабъ позволилъ своей рукѣ „у лиры звукъ невѣрный исторгнуть“ единственно для того, чтобы уровнять и сдѣлать менѣе тернистымъ путь для героевъ иного типа, героевъ будущаго».

Для людей нынѣшняго поколѣнія, выросшихъ въ совсѣмъ иной общественной атмосферѣ, покажутся, навѣрное, странными нѣкоторыя изъ мыслей Елисеева. Но вѣдь онъ самъ же и оговорился, что рисуетъ образъ хотя я героя, но — «героя-раба»… Отлично, разумѣется, понималъ Елисеевъ все нравственное превосходство героя — свободнаго человѣка; но было бы несправедливо отрицать своеобразное «величіе» въ той спокойной твердости, съ которою онъ громко признается: «да, наше поколѣніе шло рабьей дорогой къ своей великой цѣли, потому что иной дороги мы не видѣли»,

И Елисеевъ, этотъ «аскетъ текущей жизни и непосредственныхъ практическихъ результатовъ» (какъ опредѣляетъ его H. Е. Михайловскій), человѣкъ съ исключительной идейной и душевной цѣльностью, былъ вполнѣ послѣдователенъ въ примѣненіи своихъ теоретическихъ взглядовъ въ жизни. Оставляя въ сторонѣ оцѣнку этихъ взглядовъ самихъ по себѣ, мы хотѣли бы только выяснить вопросъ о томъ, насколько нарисованный Елисеевымъ образъ «героя-раба» дѣйствительно подходилъ къ Некрасову. Было ли, точно, сознательнымъ жертвоприношеніемъ поведеніе его въ 1866 году? H. К. Михайловскій, говоря о запискѣ Елисеева, осторожно замѣчаетъ: "Я не иду такъ далеко, я думаю, что Некрасовъ тогда просто растерялся, испуганный надвигавшейся грозой, тѣмъ болѣе страшной, что неизвѣстно было, какъ и куда она направитъ свои удары. Испугался онъ, можетъ быть, частью за журналъ, но главнымъ образомъ, я думаю, за «ебя лично».

Въ свою очередь не рѣшаясь идти «такъ далеко», мы думаемъ только, что для самого Некрасова въ моментъ опасности могли быть не вполнѣ ясны руководившіе имъ мотивы. Во всякомъ случаѣ, апологія поэта, написанная Елисеевымъ, кажется намъ чрезвычайно важной не по однимъ лишь крайне интереснымъ подробностямъ, но и по существу, какъ голосъ не адвоката только, но и свидѣтеля, человѣка, который самъ, подобно Некрасову (хотя и въ значительна меньшей степени) «прошелъ черезъ цензуру незабываемыхъ годовъ». Изъ всѣхъ сотрудниковъ и единомышленниковъ Некрасова Елисеевъ, который и родился даже въ одномъ съ нимъ 1821 году, былъ, конечно, наиболѣе похожъ на него по тѣсному, кровному соприкосновенію съ живой жизнью, такъ что, выслушивая Елисеева, мы выслушиваемъ отчасти какъ-бы самоге поэта… Упоминая о предсмертныхъ попыткахъ Некрасова высказаться, H. К. Михайловскій особенно подчеркиваетъ то обстоятельство, что оправдательно-покаянныя рѣчи поэта имѣли «затрудненный» характеръ, — какъ-будто онъ «не могъ ни другимъ разсказать, ни самому себѣ уяснить ту смѣсь добра и зла», изъ которой состояла его жизнь и дѣятельность. Но не могла ли зависѣть эта "затрудненность* отчасти и оттого, что Некрасовъ своимъ тонкимъ, проницательнымъ чутьемъ угадывалъ огромное психическое различіе между собою и младшими своими сотрудниками? Не боялся ли онъ, что при всемъ уваженіи и любви къ нему людей младшаго поколѣнія, въ нѣкоторыхъ вещахъ о ни никогда съ нимъ не столкуются и не поймутъ его, а если и поймутъ, то не посочувствуютъ? Этотъ страхъ и могъ сковывать его языкъ, холодить душу. Съ Елисеевымъ онъ чувствовалъ себя, вѣроятно, проще и высказывался прямѣе…

Но, имѣя такъ много общаго другъ съ другомъ, эти два человѣка въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ были глубоко различны. Елисеевъ рисуется намъ натурой дѣльной, какъ бы высѣченной изъ одного куска. H. К. Михайловскій характеризуетъ его такъ: «Демократизмъ Елисеева былъ не дѣломъ только принциповъ и убѣжденій, а самихъ инстинктовъ»; онъ былъ «какъ бы самъ народъ, собственными усиліями пробившійся Къ свѣту и достигшій- верховъ самосознанія»; онъ «проще и непосредственнѣе относился поэтому къ народу» («Литер. воспом. и соврем. смута», т. I). Некрасовъ, при всей глубинѣ и искренности своей любви къ народу, при всемъ несравненномъ знаніи народной жизни и психики, лишенъ былъ такой непосредственности. Елисеевъ всегда чувствовалъ себя равноправнымъ членомъ того народа, для котораго всю жизнь работалъ; Некрасовъ никогда, въ сущности, не переставалъ чувствовать себя бариномъ-интеллигентомъ, находящимся въ неоплатномъ долгу передъ народомъ…

Эта черта, которую Успенскій назвалъ «больной совѣстью», болѣе приближала Некрасова къ поколѣнію младшему, нежели старшему. Герой-рабъ, не чуждый порой самой трезвой и даже черствой положительности, умѣлъ въ то же время до страсти, до злобы ненавидѣть эту свою положительность, и болѣе «тяжкой работы совѣсти», чѣмъ его скорбно-покаянныя пѣсни, вплоть до 70-хъ годовъ русская литература не знала. Въ глазахъ юныхъ современниковъ Некрасова покаянная нота его поэзіи была не недостаткомъ «величія» въ характерѣ поэта, а, напротивъ, лучшимъ правомъ его на безсмертіе. Къ сожалѣнію, выяснить все огромное значеніе «музы мести и печали» для самой жизни русской сможетъ лишь болѣе или менѣе отдаленная исторія; она же произнесетъ и окончательный приговоръ Некрасову, какъ человѣку и гражданину.

V.

Какъ мы уже видѣли при разборѣ книжки «Мечты и звуки», свою литературную дѣятельность Некрасовъ началъ въ тонѣ вполнѣ серьезномъ, далекомъ отъ шутки и юмора. Исключеніе составляетъ одна только юмористическая пьеса «Пиръ вѣдьмы»:

Скачетъ вѣдьма на ухватѣ,

Ѣдетъ чортъ на помехѣ…

За то съ 1840 г., послѣ фіаско, постигшаго его первый сборникъ, Некрасовъ въ продолженіе цѣлыхъ пяти лѣтъ не напечаталъ, насколько намъ извѣстно, ни одного серьезнаго лирическаго стихотворенія, и хотя стиховъ продолжалъ писать и печатать множество, но все это были — шутки, пародіи, обличительные куплеты. Мы уже пытались объяснить настроеніе поэта, обусловившее подобный характеръ его творчества за указанный періодъ. Нельзя отрицать, что эти сатирическіе опыты юнаго Некрасова отличались временами неподдѣльнымъ остроуміемъ; въ нихъ встрѣчались ѣдкія выходки, самый стихъ былъ легокъ и своеобразенъ. Вотъ, напримѣръ, два маленькихъ отрывка изъ «Портретной Галлереи», впослѣдствіи забракованной авторомъ и преданной забвенію:

I.

Онъ у насъ осьмое чудо —

У него завидный нравъ.

Неподкупенъ, какъ Іуда,

Храбръ и честенъ, какъ Фальстафъ.

Онъ съ татариномъ — татаринъ,

Онъ съ евреемъ самъ еврей,

Онъ съ лакеемъ — важный баронъ,

Съ важнымъ бариномъ — лакей!

II.

Было года мнѣ четыре,

Какъ отецъ сказалъ:

«Вздоръ, дитя мое, все въ мірѣ,

Дѣло — капиталъ».

И совѣть его премудрой

Не остался такъ:

У родителя на утро

Я укралъ пятакъ…

Большой фельетонъ въ стихахъ «Говорунъ», — эта пустѣйшая болтовня пустѣйшаго героя обо всемъ, что только взбредетъ въ голову, — читается также безъ скуки, даже, пожалуй, съ нѣкоторымъ удовольствіемъ; мѣстами невольно думаешь: «сколько труда и искусства потрачено на подобный вздоръ»! Однако, Некрасову случалось уже касаться и болѣе серьезныхъ темъ. Заслуживаетъ, напримѣръ, вниманія сатира «Женщина, какихъ много».

Она росла среди перинъ, подушекъ,

Дворовыхъ дѣвокъ, мамушекъ, старушекъ,

Подобострастныхъ, битыхъ и босыхъ…

Ее поддерживали съ уваженьемъ,

Ей ножки цѣловали съ восхищеньемъ

Въ избыткѣ чувствъ почтительно-нѣмыхъ…

Сложилась барышня, потомъ созрѣла

И стала на свободѣ жить безъ дѣла,

Невыразимо презирая свѣтъ.

Она слыла дѣвицей идеальной,

Имѣла взглядъ глубокій и печальный,

Сидѣла подъ окошкомъ по ночамъ

И на луну глядѣла неотвязно…

Болтала лихорадочно-несвязно,

Торжественно молчала по часамъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вдругъ пошла за барина простого,

За русака дебелаго, степного!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На мужа негодуя благородно,

Ему дѣтей рожала ежегодно

И двойней разрѣшилась наконецъ,

Печальная, чувствительная Текла

Своихъ людей не безъ отрады сѣкла;

Играла въ дурачки до пѣтуховъ,

Гусями занималась да скотиной, —

И было въ ней передъ ея кончиной

Безъ малаго четырнадцать пудовъ…

Передъ читателемъ — характерный типъ провинціальной барыня крѣпостной эпохи; въ этомъ портретѣ каждый штрихъ дышитъ жизнью и правдой. Одинъ только заключительный, явно утрированный стихъ непріятно рѣжетъ ухо. Къ сожалѣнію, находится сказать, что такого рода шаржъ не есть случайное явите въ юношескихъ сатирахъ Некрасова, и, напримѣръ, въ ущипнутомъ выше стихотвореніи «Было года мнѣ четыре* онъ принимаетъ даже прямо чудовищные размѣры: у героя пьесы умираетъ отецъ…

Я не вынесъ тяжкой раны,

Я на трупъ упалъ

И, обшаривъ всѣ карманы,

Горько зарыдалъ, —

зарыдалъ не объ утратѣ отца, а о томъ, что карманы его оказались пустыми…

Не этими, однако, частными недостатками обусловливалось ничтожное значеніе некрасовской сатиры ранняго періода. Важнѣе было то, что для читателя все время оставалось неяснымъ, во имя какой общей идеи она осмѣиваетъ и вышучиваетъ людскія слабости и пороки; это было именно только вышучиванье, а не грозная, бичующая сатира, одушевленная (какъ позже, напримѣръ, въ „Размышленіяхъ у параднаго подъѣзда“) чувствомъ гражданскаго негодованія, согрѣтая искренней скорбью о торжествѣ зла и неправды. Такой сатиры мы не видимъ даже и въ столь восхитившемъ въ свое время Бѣлинскаго „Чиновникѣ“ или въ „Современной одѣ“, которою открывается обыкновенно собраніе некрасовскихъ стихотвореній… Пьесы это несомнѣнно талантливыя; въ общей концепціи ихъ видна уже рука искуснаго мастера; отдѣльные стихи поражаютъ силой, оригинальностью и легко остаются въ памяти, — но, за всѣмъ тѣмъ, „Чиновникъ“ и „Современная ода“ не сатиры въ настоящемъ значеніи слова, а лишь хорошія обличительныя стихотворенія: въ нихъ нѣтъ еще главнаго — поэзіи…

Погоня за насущнымъ кускомъ хлѣба, спѣшность работы, привычка глядѣть на себя, какъ на чернорабочаго отъ литературы, съ котораго и спрашивать много нечего, низводитъ въ эту пору Некрасова, при всемъ его талантѣ, до уровня писателя-ремесленника, который унижался до такихъ, напримѣръ, „пародій“:

И скучно, и грустно!.. И некого въ карты надуть

Въ минуту карманной невзгоды.

Жена?.. Но что пользы жену обмануть —

Вѣдь ей же отдашь на расходы.

Но уже близился глубокій внутренній переломъ. Къ серединѣ 40-хъ годовъ Некрасовъ пересталъ терпѣть острую, доходившую до нищеты, нужду; у него уже составилось нѣкоторое литературное имя, — теперь легче было доставать работу, легче было и бороться съ кулаками-редакторами и издателями. Явился сравнительный досугъ — и съ нимъ возможность серьезно думать и работать. Въ этотъ-то благопріятный моментъ Некрасовъ и сблизился съ Бѣлинскимъ, услышалъ его страстную, полную зажигающаго убѣжденія, проповѣдь… Общая идея, по которой все время тосковала душа будущаго печальника горя народнаго и отсутствіе которой такъ плачевно отзывалось на его произведеніяхъ, была отыскана, формулирована. Какъ горячій солнечный лучъ, упала она въ дремавшую душу поэта, освѣтила и разбудила къ жизни могучія природныя силы. Некрасовъ нашелъ, наконецъ, свое призваніе, свою музу, ту „блѣдную, въ крови, кнутомъ изсѣченную музу“, на которую, по его, собственному выраженію, „не русскій взглянетъ безъ любви“… Появилось знаменитое стихотвореніе „Въ дорогѣ“, нѣчто неслыханное до тѣхъ поръ, какъ по формѣ, такъ и по содержанію.

Начало народнической струи въ русской литературѣ принято обыкновенно связывать съ „Деревней“ и „Антономъ Горемыкой“ Григоровича, но съ несравненно большимъ правомъ могло бы претендовать на такую роль стихотвореніе Некрасова, раньше напечатанное и, къ тому же, талантливѣе выразившее новую идею. Извѣстный критикъ Аполлонъ Григорьевъ очень долго отрицавшій въ Некрасовѣ всякій поэтическій талантъ, признавался впослѣдствіи, что пьеса „Въ дорогѣ“ ударила по сердцамъ съ невѣдомою силой… По его словамъ, она совмѣстила въ одну поэтическую форму цѣлую эпоху прошедшаго, забросила сѣти и въ будущее; въ ней не поддѣлка подъ народную рѣчь, а рѣчь человѣка изъ народа, — съ народнымъ сердцемъ, закала Кольцова.. Даже враждебный Некрасову Эдельсонъ, видѣвшій, наоборотъ, въ этомъ стихотвореніи фальшивую народную рѣчь, признавалъ нарисованное Некрасовымъ положеніе трогательнымъ и вызывающимъ сильное впечатлѣніе, „гуманное по своей сущности“. Мнѣніе Бѣлинскаго мы уже знаемъ. Но если такъ встрѣчено было стихотвореніе Некрасова литературной критикой, то читателями середины сороковыхъ годовъ оно принято было, какъ настоящее откровеніе… И удивительнаго тутъ ничего нѣтъ, если даже и теперь, когда мрачная эпоха рабства отошла въ область преданія, и русскимъ обществомъ такъ много пережито съ тѣхъ поръ, „Въ дорогѣ“ все еще производитъ неотразимо-глубокое впечатлѣніе. Очевидно, поэту удалось затронуть живой, до сихъ поръ еще болѣзненный, нервъ… То новое, чѣмъ было поражено здѣсь воображеніе общества, заключалось не только въ изображеніи новой (крестьянской) среды, не только въ мысли о томъ, что и мужики тѣ же люди съ живой, способной страдать отъ притѣсненій душою: рядомъ съ картиною огромнаго общественнаго зла, передъ читателемъ пріоткрывался душевный міръ интеллигентнаго человѣка, который чувствовалъ себя къ этому злу прикосновеннымъ.

— Скучно! Скучно!.. Ямщикъ удалой

Разгони чѣмъ-нибудь мою скуку, —

Пѣсню, что-ли, пріятель запой

Про рекрутскій наборъ и разлуку, —

уже этотъ начальный аккордъ, сразу дававшій почувствовать, что проѣзжаго барина грызетъ не простая скука, а — тоска, ищущая отрады въ сближеніи съ народнымъ горемъ, долженъ былъ электрическимъ токомъ проходить по душѣ современнаго читателя.

— Ну, довольно, ямщикъ, разогналъ!

Ты мою неотвязную скуку! —

саркастически прерываетъ баринъ грустный разсказъ ямщика, — и какъ много сказано въ этихъ двухъ коротенькихъ желчныхъ строчкахъ, заканчивающихъ пьесу! Нѣсколько позже, въ стихотвореніи „Въ деревнѣ“ у Некрасова прорывается та же горестная нота:

Плачетъ старуха… А мнѣ что за дѣло!

Что и жалѣть, коли нечѣмь помочь?

За видимой злостью слышится здѣсь тотъ-же стонъ человѣка, силящагося заглушить червяка неспокойной совѣсти; это какъ бы первый напекъ на то великое душевное смятеніе, — „больную совѣсть кающагося дворянина“, — которое съ такой яркостью и силой выражено было во многихъ позднѣйшихъ стихотвореніяхъ Некрасова.

Новое настроеніе, охватившее Некрасова, не было чѣмъ-то случайнымъ, мимолетнымъ: почти одновременно съ пьесой „Въ дорогѣ“, въ промежутокъ какихъ-нибудь полутора лѣтъ (1845—1846), имъ было написано болѣе десятка замѣчательныхъ, проникнутыхъ однимъ и тѣмъ же духомъ, стихотвореній, въ которыхъ въ миніатюрѣ отражалась какъ бы вся некрасовская поэзія, намѣчались почти всѣ главные мотивы, подробно развитые и разработанные имъ впослѣдствіи^[7].

Въ „Тройкѣ“, „Огородникѣ“, „Псовой охотѣ“ и „Родинѣ“ передъ нами проходятъ яркія картины жизни деревенской крѣпостной Росоіи. Героиня „Тройки“, въ сущности, та-же Груша (Въ дорогѣ»); въ судьбѣ этихъ двухъ молодыхъ женщинъ, также какъ и въ несчастномъ романѣ огородника, поэтъ раскрываетъ все безобразіе рабьихъ понятій о бѣлой и черной кости, раздѣленныхъ непроходимой пропастью сословныхъ предразсудковъ. Живой человѣческой души, по этимъ понятіямъ, нѣтъ; безъ жалости и безъ пощады приносится она въ жертву интересамъ кастовой выгоды и такъ назывемой чести. Мрачное, влобное міровоззрѣніе, отравляющее кругомъ себя атмосферу и развращающее мысль и чувство всѣхъ, кто приходитъ съ нимъ въ соприкосновеніе, — одинаково раба, какъ и рабовладѣльца!

Но уже въ эту раннюю пору, когда Некрасовъ впервые отдался захватившей его волнѣ новыхъ мыслей и чувствъ, вопросъ обновленія «стараго міра» представлялся ему въ очень широкихъ рамкахъ; онъ видѣлъ зло не въ одномъ только крѣпостномъ правѣ и являлся защитникомъ отнюдь не одного крестьянскаго сословія, а всѣхъ оскорбленныхъ, всѣхъ обездоленныхъ.

Сгораешь злобой тайною…

На скудный твой нарядъ

Съ насмѣшкой не случайною

Всѣ, кажется, глядятъ.

Все, что во снѣ мерещится,

Какъ-будто бы на зло

Въ глаза вотъ такъ и мечется,

Роскошно и свѣтло!

Все поводъ къ искушенію.

Все дразнить и язвитъ

И руку къ преступленію

Нетвердую манитъ.

Ахъ! если бъ часть ничтожную!

Старушку полѣчить…

Но мгла отвсюду черная

Навстрѣчу бѣдняку…

Одна открыта торная

Дорога къ кабаку!

Такъ рисуетъ поэтъ въ стихотвореніи «Пьяница» душевное состояніе бѣдняка, озлобленнаго зрѣлищемъ несправедливыхъ общественныхъ контрастовъ. Какъ и въ другомъ стихотвореніи того же періода — «Отрадно видѣть, что находитъ порой хандра и на глупца», мы впервые встрѣчаемъ здѣсь характерную и оригинальную ноту некрасовской поэзіи, ноту злобы, той «злобы тайной», которая терзаетъ сердце приниженнаго человѣка, составляя мучительную отраду его безпросвѣтнаго существованія.

Обливъ «неласковой и нелюбимой мувы», «печальной спутницы печальныхъ бѣдняковъ, рожденныхъ для труда, страданья и оковъ», вырисовывается передъ нами уже въ рѣзко опредѣленныхъ, своеобразныхъ очертаніяхъ.

Со всей силой возмущеннаго чувства протестуетъ поэтъ противъ «безсмысленнаго мнѣнія» толпы, «пустой и лживой», безсильно стонущей въ тискахъ нужды и горя и въ то же время готовой клеймить презрѣніемъ всякаго, кто въ жизненной борьбѣ является не палачомъ, а жертвой. Стихотвореніе «Когда изъ мрака заблужденья» (даже на взглядъ наиболѣе враждебныхъ Некрасову критиковъ — «просто превосходное») было чуть-ли не первой въ русской литературѣ реабилитаціей падшей подъ гнетомъ нищеты и несчастій женщины. Приблизительно въ то же время было написано и одобренное Бѣлинскимъ стихотвореніе «Старушкѣ», направленное вообще противъ «моральнаго вздора» опутавшихъ общество условій и предразсудковъ, отнимающихъ у него долю возможнаго счастья. Пьеса не была, однако, включена авторомъ ни въ одно изданіе его стихотвореній, да и въ журналѣ появилась не за полной подписью. Причина понятна: въ смыслѣ обработки сюжета «Старушка» оставляетъ желать очень многаго {Напечатано въ августовской книжкѣ "Отеч. "Зап. за 1845 годъ.

Когда еще твой локонъ длинный

Вился надъ розовой щекой,

И я былъ юноша невинный,

Чистосердечный и пустой, —

Ты помнишь: кой-о-чемъ мечтали

Съ тобою мы по вечерамъ,

И не забыла ты — давали

Свободу полную глазамъ.

И много высказалось взоромъ

Желаній тайныхъ, тайныхъ думъ;

Но побѣдилъ моральнымъ вздоромъ

Въ насъ сердце искаженный умъ.

И разошлись мы полюбовно,

И страсть разсѣялась, какъ дымъ…

И чрезъ полжизни хладнокровно

Опять сошлись мы — и хранимъ

Молчанье тягостное…

Такъ-то!

Когда-бъ къ избытку силъ младыхъ

Побольше разума и такта (?) —

Не такъ бы вялъ и горько-тихъ

Былъ часъ случайной поздней встрѣчи.

Не такъ бы сжала насъ печаль,

Иной тоской звучали-бъ рѣчи,

Иначе было-бъ жизни жаль…

15 мая 1846 г. H. Н — въ.}. Объясняется это, быть можетъ, тѣмъ, что тема стихотворенія, хотя и вполнѣ реальная, не была подсказана Некрасову лично пережитымъ чувствомъ: вѣдь поэту было всего 23 года… Могучій лиризмъ Некрасова — и онъ самъ прекрасно чувствовалъ это — получалъ настоящій размахъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда вдохновлялся живой, конкретной дѣйствительностью.

Таково оригинальное и сложное содержаніе стихотвореній Некрасова, появившихся въ 1845—46 году и несомнѣнно глубоко поразившихъ современнаго читателя. Очевидно, новые мысли и чувства бурей прошли по душѣ поэта, заставивъ зазвучать сразу всѣ ея струны…

Ощутивъ и сознавъ кровную связь съ роднымъ народомъ, Некрасовъ сразу нашелъ всѣ нужныя краски и для изображенія родной природы. Какъ пейзажистъ, уже въ 1846 году онъ является передъ нами съ своей особенной, ни на кого другого не похожей манерой.

Сторожъ вкругъ дома господскаго ходитъ,

Злобно зѣваетъ и въ доску колотитъ.

Мракомъ задернуты небо и даль,

Вѣтеръ осенній наводитъ печаль;

По небу тучи угрюмыя гонитъ,

По полю листья — и жалобно стонетъ…

Стало свѣтать . . . . . . . . . . . . . . . .

Чудная даль открывается взору:

Рѣчка внизу, подъ горою, бѣжитъ,

Инеемъ зеленъ долины блеститъ,

А за долиной, слегка бѣловатой,

Лѣсъ, освѣщенный зарей полосатой..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Падаетъ сизый туманъ на долину,

Красное солнце зашло вполовину,

И показался съ другой стороны

Очеркъ безжизненно-блѣдной луны…

Въ полѣ, завидѣвъ табунъ лошадей,

Ржетъ жеребецъ подъ однимъ изъ псарей…

---

Заунывный вѣтеръ гонитъ

Стаи тучъ на край небесъ,

Ель надломленная стонетъ,

Глухо шепчетъ темный лѣсъ.

На ручей, рябой и пестрый,

За листкомъ лежитъ листокъ,

И струей сухой и острой

Набѣгаетъ холодокъ.

Полумракъ на все ложится;

Налетѣвъ со всѣхъ сторонъ,

Съ крикомъ въ воздухѣ кружится

Стая галокъ и воронъ.

Надъ проѣзжей таратайкой

Спущенъ верхъ, передъ закрытъ;

И «пошелъ» — привставъ съ нагайкой.

Ямщику деньщикъ кричитъ…

Конечно, такого рода описаній природы нѣтъ ни у Жуковскаго, ни у Пушкина съ Лермонтовымъ, ни даже у Кольцова. Все это очень мало походитъ на «Краснымъ полымемъ варя вспыхнула», или: «Въ небесахъ торжественно и чудно»… Краски Некрасова буднично-сѣры, образы удивительно-просты, прозаически реальны; отдѣльные углы рисуемой имъ картины кажутся порой грубыми и неэстетичными… И, однако, странное дѣло: читатель чувствуетъ себя захваченныхъ, покореннымъ этой сѣрой, но безконечно-малой красотою сѣвернаго пейзажа; родная природа живетъ и дышетъ передъ его глазами, и невольно хочется воскликнуть: «Здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнетъ»!…

VI.

Долго грѣвшее вдохновеніе вылилось въ могучемъ и широкомъ аккордѣ. Какъ мы только что видѣли, Некрасовъ сразу затронулъ почти всѣ главные мотивы своей поэзіи. Нельзя, однако, сказать, чтобы въ слѣдующіе затѣмъ годы муза его отличалась особенной плодовитостью. Выпадали періоды, когда онъ писалъ по одному, много — по три небольшихъ стихотворенія за цѣлый годъ (счастливымъ исключеніемъ былъ только 1853 годъ, къ которому относится цѣлыхъ двѣнадцать пьесъ). Напавъ на настоящую дорогу, сознавъ свое настоящее призваніе, поэтъ все еще, казалось, не былъ вполнѣ увѣренъ въ своихъ силахъ, и съ крайней осторожностью, почти робостью пользовался своимь поэтическимъ даромъ. Впрочемъ, слѣдуетъ принять и то въ разсчетъ, что для русской литературы это были исключительно тяжелые годы, меньше всего благопріятствовавшіе расцвѣту такой именно музы, какъ Некрасовская («Музы гордой и несчастной, кипѣвшей злобою безгласной»)…

…Нѣкій образъ посѣщать

Меня въ часы работы сталъ:

Съ перомъ, со склянкою чернилъ

Онъ надъ душой моей стоялъ,

Воображенье леденилъ,

У мысля крылья обрывалъ.

Такимъ образомъ, за первое десятилѣтіе (1845—1857), кромѣ указанныхъ уже нами, можно отмѣтить еще лишь слѣдующія выдающіяся стихотворенія: «Ѣду-ли ночью», «Муза», «Маша», «Извощикъ», «Памяти Бѣлинскаго», «Буря», «Несжатая полоса», «Власъ», «Свадьба», «Блаженъ незлобивый поэтъ» и «Внимая ужасамъ войны». Все это, сравнительно, небольшія но объему вещи. Но за то въ теченіе слѣдующихъ десяти лѣтъ (1855—1864), открывшихъ собою новую эру для жизни всей Россіи, Некрасовъ обнаруживаетъ почти лихорадочную дѣятельность. Онъ приступаетъ въ созданію широкихъ картинъ общественной и народной жизни, я первымъ блестящимъ опытомъ этого рода является поэма «Саша». Большія вещи чередуются съ множествомъ мелкихъ лирическихъ пьесъ. Рядомъ съ «Несчастными», «Поэтомъ и гражданиномъ», «Тишиною», «Убогой и нарядной», «Въ больницѣ», «Размышленіями у параднаго подъѣзда», «О погодѣ», «На Волгѣ», «Рыцаремъ на часъ», «Папашей», «Дешевой покупкой», «Крестьянскими дѣтьми», «Деревенскими новостями», «Коробейниками», «Морозомъ-Краснымъ Носомъ», «Ориной» и «Желѣзной дорогой» Необходимо отмѣтить въ это время: «Праздникъ жизни», «На родинѣ», «Замолкни, Муза», «Школьникъ», «Прости», «Забытая деревня», «Тяжелый годъ», «Въ столицахъ шумъ», «Ночь», «Одинокій, потерянный», «Плачъ дѣтей», «Похороны», «Свобода», «Стихи мои», "Зеленый шумъ, " «Въ полномъ разгарѣ страда деревенская», «Надрывается сердце», «Памяти Добролюбова», «Благодареніе Господу Богу». Уже изъ этого неполнаго перечня написаннаго Некрасовымъ въ «шестидесятые» годы видно, что десятилѣтіе это было наиболѣе кипучимъ и плодотворнымъ въ творческой дѣятельности нашего поэта, какъ наиболѣе кипучимъ и плодотворнымъ было оно и въ жизни всей Россіи. Муза Некрасова всегда чутко отражала біеніе общественнаго пульса страны.

Съ паденіемъ этого пульса въ серединѣ 60-хъ годовъ, замѣчается временный отливъ и въ поэзіи Некрасова: для него это — печальный періодъ возрожденія фельетона… Онъ пишетъ: «Притчу о киселѣ», «Крещенскіе морозы», «Кому холодно, а кому жарко», «Газетную», «Пѣсни о свободномъ словѣ», «Балетъ», «Судъ», «Еще тройку»… Огромный талантъ, однако, и въ это время продолжаетъ вспыхивать яркими искрами, — таковы стихотворенія: «Ликуетъ врагъ», «Неизвѣстному другу», «Съ работы», «Стихотворенія для дѣтей», «Медвѣжья охота».

За то послѣднее десятилѣтіе жизни Некрасова (1868—1877) отмѣчено новымъ чрезвычайнымъ подъемомъ и ростомъ поэтическаго творчества. Къ этому періоду относятся «Русскія женщины», «Кому на Руси жить хорошо», «На смерть Писарева», «Душно безъ счастья и воли», «Страшный годъ», «Памяти Шиллера», «Три элегіи», «Уныніе» и, наконецъ, несравненныя «Послѣднія пѣсни»…

Окидывая мысленнымъ взоромъ эту огромную поэтическую работу, раскинутую на пространствѣ тридцати двухъ лѣтъ, поражаешься прежде всего яркой опредѣленностью, если можно такъ выразиться — безспорностью писательской физіономіи Некрасова. Передъ нами рѣзко очерченная, удивительно-своеобразная индивидуальность, которую ни съ какой другой на самое даже короткое мгновеніе не смѣшаешь. Лишь очень немногіе изъ самыхъ крупныхъ писателей нашихъ могли бы въ этомъ отношеніи соперничать съ Некрасовымъ. Даже, напримѣръ, Пушкинъ, при всей исключительности его значенія для русской литературы, остается до сихъ поръ предметомъ разногласій для критики, хотя о сущности его «паѳоса» уже исписаны цѣлыя горы бумаги. Съ одинаковымъ, можно сказать, успѣхомъ пытаются перетянутъ его на свою сторону представители прямо враждебныхъ другъ другу литературныхъ партій… То же, или почти то же можно сказать про Лермонтова. Казалось бы, протестующій характеръ его поэзіи не подлежитъ спору. Но противъ чего, собственно, былъ направленъ его протестъ — этотъ вопросъ каждый изъ критиковъ рѣшалъ и рѣшаетъ по своему. Для однихъ «въ поэзіи Лермонтова слышались слезы тяжкой обиды», вызванныя тѣмъ, что никогда съ такой безцеремонностью, какъ въ николаевское время, права, честь и достоинство человѣка не приносились въ жертву идеѣ бездушнаго, холоднаго формализма. Лермонтовъ, согласно этому мнѣнію, поистинѣ геніально выразилъ всю ту скорбь, какою преисполнены были его современники… Одинъ изъ новѣйшихъ критиковъ Лермонтова, однако, высмѣивалъ такое толкованіе его поэзіи. «Можно-ли болѣе фальшиво, — спрашиваетъ г. Андреевскій, — объяснять источникъ скорби поэта?! Точно и въ самомъ дѣлѣ послѣ николаевской эпохи, въ періодъ реформъ, Лермонтовъ чувствовалъ бы себя, какъ рыба въ водѣ!^[8] Точно послѣ освобожденія крестьянъ и въ особенности въ 60-е годы открылась дѣйствительная возможность „вѣчно любить“ одну и ту же женщину? Или совсѣмъ искоренилась „месть враговъ и клевета друзей“?.. Современный Лермонтову формализмъ не вызвалъ у него ни одного звука (?) протеста. Обида, которою страдалъ поэтъ, была причинена ему свыше, Тѣмъ, Кому онъ адресовалъ свою ядовитую благодарность».

Очевидно, не такъ легко найти опредѣляющую сущность ш Лермонтовской поэзіи. Относительно Некрасова такого затрудненія какъ будто не существуетъ. Одно имя — и у друзей такъ же, какъ у враговъ, сразу возникаетъ передъ глазами суровый и печальный обликъ писателя, который «лиру посвятилъ народу своему». Поэтъ самъ далъ своей поэзіи мѣткое и характерное опредѣленіе «Музы мести и печали» — и оно стало ходячимъ. Одна ослѣпительно-яркая, скорбная, гнѣвно-рыдающая нота, не умолкая на протяженіи тридцати слишкомъ лѣтъ, звучитъ въ его стихахъ, «народному врагу проклятія суля, — а другу у небесъ могущества моля»! На народѣ сосредоточены всѣ чаянія, тревоги, любовь и печаль Некрасова; счастье народа — всѣ его помыслы, народа, какъ совокупности всѣхъ трудящихся и обремененныхъ. Но главную, подавляющую массу русскаго народа составляетъ крестьянство, и немудрено, что поэтъ всего чаще и охотнѣе воспѣваетъ мужицкое горе. Съ теченіемъ времени русскій мужикъ становится для Некрасова какъ бы воплощеніемъ, символомъ человѣческаго страданія, живымъ образомъ русскаго Прометея…

О личныхъ своихъ мукахъ Некрасовъ, такъ много выстрадавшій, столько тяжелаго пережившій, говоритъ удивительно мало по сравненію съ другими поэтами-лириками, да когда и говоритъ, то большею частью для того только, чтобы заклеймить себя, какъ плохого гражданина, разсказать о своихъ ошибкахъ и даже паденіяхъ… И самое большое, чего проситъ онъ отъ читателя, отъ родины, это — не вѣрить клеветѣ и простить его за дѣйствительныя вины… Много нужно имѣть зложелательства и безстыдства, чтобы Некрасова съ его цѣломудренно-скромной, можно сказать самоотверженной музой обвинять въ желаніи разыгрывать роль «гражданскаго мученика!»

Какъ поэтъ, Некрасовъ — лирикъ по преимуществу, лирикъ, переполненный однимъ сильнымъ и глубокимъ чувствомъ, всегда и всюду одушевленный одной идеей, ни -на минуту не выпускающій ея изъ виду. Пишетъ-ли онъ коротенькое лирическое стихотвореніе, большую ли эпическую вещь, смѣется ли, плачетъ ли — онъ все тотъ же; даже когда рисуетъ простую картинку природы, то по проникающему ее грустно-щемящему или умиленно-любовному чувству, по какому-то особенному некрасовскому тону вы тотчасъ же понимаете, что поэтъ ни на секунду не разстается съ «сокрушительной думой».

Поздняя осень. Грачи улетѣли.

Лѣсъ обнажился, поля опустѣли.

Только не сжата полоска одна…

Своеобразный складъ, своеобразная музыка; если бы вы не знали даже наизусть всего стихотворенія, уже этими первыми строчками вы настроены на тонъ грустнаго разсказа. Или, вотъ, отрывокъ изъ «Крестьянскихъ дѣтей»:

Опять я въ деревнѣ. Хожу на охоту,

Пишу мои вирши. Живется легко.

Вчера, утомленный ходьбой по болоту,

Забрелъ я въ сарай и заснулъ глубоко.

Проснулся: въ широкія щели сарая

Глядятся веселаго солнца лучи.

Воркуетъ голубка; надъ крышей летая,

Кричатъ молодые грачи.

Летитъ и другая какая-то птица —

По тѣни узналъ я ворону какъ разъ.

Чу! шопотъ какой-то… А вотъ вереница

Вдоль щели внимательныхъ глазъ.

Все сѣрые, каріе, синіе глазки —

Смѣшались, какъ въ полѣ цвѣты…

Въ этой безподобной картинкѣ грусти и слѣда нѣтъ, но все же это не объективно-спокойный, эпическій разсказъ. Развѣ вы не слышите здѣсь разлитаго въ каждой строчкѣ чувства глубокаго умиленія, того умиленія, которое испытываетъ человѣкъ, разсказывая о самомъ дорогомъ для него и завѣтномъ? И таковъ Некрасовъ всегда. Даже въ произведеніяхъ, по внѣшности строго эпическихъ, посвященныхъ изображенію народнаго быта («Коробейники», «Кому на Руси жить хорошо»), онъ остается въ сущности лирикомъ, разсматривающимъ и природу, и жизнь сквозь призму личнаго чувства. Въ этомъ отношеніи любопытно сравнить Некрасова, напримѣръ, съ Пушкинымъ.

Лира Пушкина — дивный инструментъ, рѣшительно при всякомъ прикосновеніи издающій гармоническіе звуки. Всѣ явленія міра, какъ въ зеркалѣ, отражаются въ чуткой душѣ поэта, и онъ переливаетъ ихъ въ яркіе поэтическіе образы, часто совершенно независимые отъ собственныхъ его настроеній. Такъ картины временъ года въ «Евгеніи Онѣгинѣ» никакого видимаго отношенія не имѣютъ къ внутреннему міру героевъ романа: онѣ вполнѣ объективны и безстрастны, Сейчасъ же послѣ трагической смерти Ленскаго на дуэли идетъ такое описаніе весны:

Гонимы вешними лучами,

Съ окрестныхъ горъ уже снѣга

Сбѣжали мутными ручьями

На потопленные луга.

Улыбкой ясною природа

Сквозь сонъ встрѣчаетъ утро года;

Синѣя, блещутъ небеса.

Еще прозрачные, лѣса

Какъ-будто пухомъ зеленѣютъ;

Пчела за данью полевой

Летитъ изъ кельи восковой.

Долины сохнутъ и пестрѣютъ,

Стада шумятъ, и соловей

Ужъ пѣлъ въ безмолвіи ночей…

По истинѣ «красою вѣчною сіяетъ равнодушная природа»!.. Параллельно съ этимъ прочтите, напримѣръ, картину вырубки лѣса въ некрасовской поэмѣ «Саша». Тутъ все до того отражаетъ субъективное настроеніе юной героини, что проникаешься даже злобой къ «явившимся съ топорами» мужикамъ!.. А въ противуположность этому, какъ объективна, напр., пушкинская "Туча* («Послѣдняя туча разсѣянной бури»): знаменитое стихотвореніе, какъ извѣстно, внушено была поэту счастливо промчавшейся надъ его головой грозою изъ III отдѣленія, а между тѣмъ, въ самой пьесѣ уже не видно этого личнаго чувства. Вотъ это-то умѣнье поэта какъ бы отрѣшаться отъ собственной личности и ея внутренняго міра и есть первое, необходимѣйшее условіе эпическаго творчества. У Некрасова такого умѣнья почти не было; въ его произведеніяхъ все тѣснѣйшимъ образомъ связано съ общинъ душевнымъ его строемъ… Эту сравнительную односторонность, эту недостаточную широту поэтической воспріимчивости, быть можетъ, слѣдуетъ признать крупнымъ недостаткомъ Некрасова, какъ поэта, но въ немъ же, въ этомъ «недостаткѣ», нужно искать и причину его огромной силы, секретъ необычайной власти надъ чуткими и отзывчивыми сердцами. Поэтъ пушкинскаго типа врядъ-ли могъ бы съ такимъ блестящимъ успѣхомъ выполнить поэтическую миссію эпохи освобожденія…

Подобно миѳическому Антею, который дѣлался неодолимо-сильнымъ, прикасаясь ногами къ матери-землѣ, Некрасовъ поднимается во весь ростъ своего могучаго таланта всякій разъ, какъ поетъ о горѣ народномъ; напротивъ, удаляясь отъ этого главнаго вдохновляющаго источника, онъ какъ-будто ослабѣваетъ, утрачиваетъ свои чары. «Чиновника», «Современную оду», «Колыбельную пѣсню», «Нравственнаго человѣка», «Прекрасную партію», всѣ сатиры 65—67 гг., «Недавнее время», большую сатирическую поэму «Современники» мы знали бы, можетъ быть, не больше, чѣмъ многія остроумныя стихотворенія Минаева и Курочкина, если бы не подкупающее, гипнотизирующее имя Некрасова… Что голосъ поэта дѣйствительно получаетъ полную свою силу, лишь вдохновляемый впечатлѣніями и идеями извѣстнаго порядка, лучше всего доказывается слѣдующимъ. Въ нѣкоторыхъ изъ только что названныхъ, сравнительно слабыхъ вещей Некрасовъ вдругъ, точно по мановенію волшебнаго жезла, изъ талантливаго юмориста превращается опять въ перворазряднаго лирика и создаетъ свои лучшіе шедевры. Вспомните, читатель, то мѣсто въ «Валетѣ», вяломъ и фельетонно болтливомъ, гдѣ на сцену выходитъ въ крестьянской рубахѣ Петипа, — «и театръ застоналъ»:

Все — до ластовицъ бѣлыхъ въ рубахѣ —

Било вѣрно: на шляпѣ цвѣты,

Удаль русская въ каждомъ размахѣ, —

Не артистка — волшебница ты.

Все слилось въ оглушительномъ «браво»,

Дань народному чувству платя,

Только ты, моя муза, лукаво

Улыбаешься… Полно, дитя!

Неумѣстна здѣсь строгая дума,

Неприлична гримаса твоя…

Но молчишь ты, скучна и угрюма…

Что-жъ ты думаешь, муза моя?

На конекъ ты попала обычный,

На умѣ у тебя мужики,

За которыхъ на сценѣ столичной

Петипа пожинаетъ вѣнки.

И ты думаешь: Гурія рая!

Ты мила, ты воздушно-легка,

Такъ танцуй же ты «Дѣву Дуная»,

Но въ покоѣ оставь мужика!

Въ мерзлыхъ лапоткахъ, въ шубѣ нагольной,

Весь заиндевѣвъ, самъ за себя,

Въ эту пору о въ пляшетъ довольно…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пряникомъ черезъ рѣки, поля

Ѣдутъ путники узкой тропою:

Въ бѣломъ саванѣ смерти земля,

Небо хмурое, полное мглою.

Отъ утра до вечерней поры

Все однѣ предъ глазами картины:

Видишь, какъ, обнажая бугры,

Вѣтеръ снѣгомъ заноситъ лощины,

Видишь, какъ подъ кустомъ иногда

Припорхнетъ эта милая пташка,

Что отъ насъ не летитъ никуда

(Любитъ скудный нашъ сѣверъ, бѣдняжка!).

Или, щелкая, стая дроздовъ

Пролетитъ и посядетъ на ели;

Слышишь дикіе стоны волковъ

И визгливое пѣнье мятели…

Снѣжно, холодно… Мгла и туманъ…

И по этой унылой равнинѣ

Шагъ за шагомъ идетъ караванъ

Съ сѣдоками въ промерзлой овчинѣ.

Это ѣдутъ мужики изъ города, гдѣ сдали въ солдаты сыновей, и везутъ домой страшную кладь — крестьянское горе:

Гдѣ до солнца идетъ за порогъ

Съ топоромъ на работу кручина,

Гдѣ на бѣлую скатерть дорогъ

Позднимъ вечеромъ свѣтитъ лучина,

Тамъ найдется кому эту кладь

По суровымъ сердцамъ разобрать,

Тамъ она пріютится, попрячется,

До другого набора проплачется!..

Эта картина безъисходнаго мужицкаго горя на сумрачной фонѣ зимней русской природы — даже и у Некрасова одна изъ наиболѣе сильныхъ, а, между тѣмъ, вкраплена она въ одно въ самыхъ посредственныхъ стихотвореній.

Не менѣе замѣчательна бурлацкая пѣсня «Въ гору» («Хлѣбушка нѣтъ!»), распѣваемая разбойничьимъ хоромъ «героевъ времени» въ остроумной мѣстами, но въ общемъ прозаической и растянутой сатирической поэмѣ «Современники».

Итакъ, мы не отрицаемъ извѣстной односторонности поэтической воспріимчивости Некрасова, односторонности, вытекавшей изъ всего душевнаго строя поэта. Съ точки зрѣнія требованій «чистаго искусства» это конечно, болѣе или менѣе существенный недостатокъ. Но, подобно тому, какъ въ живомъ человѣческомъ лицѣ наибольшую прелесть составляетъ иногда то, что меньше всего отвѣчаетъ отвлеченнымъ требованіямъ эстетики, въ Некрасовѣ, — какъ мы уже сказали, — абстрактный недостатокъ является источникомъ поэтической силы и обаянія. Говоря такъ, мы вовсе не думаемъ, конечно, сказать, что поэзія Некрасова свободна рѣшительно отъ всякихъ изъяновъ и недочетовъ; напротивъ, ихъ очень много… Мы знаемъ это ничуть не хуже его многочисленныхъ враговъ, отыскивающихъ малѣйшій предлогъ, чтобы отнять у своего идейнаго противника самый титулъ поэта. Мы только твердо увѣрены, что Некрасову не страшна критика, и что наши потомки будутъ еще читать и любить его произведенія въ то время, когда не останется уже и слѣда отъ крикливой славы тѣхъ геніевъ, которыхъ намъ ставили и ставятъ въ примѣръ настоящей красоты и величія. Мы даже думаемъ, что, добросовѣстно отмѣтивъ недостатки Некрасова, мы тѣмъ лучше сумѣемъ понять, чѣмъ въ дѣйствительности силенъ Некрасовъ, что есть въ его поэзіи великаго и непреходящаго.

Безъ обиняковъ слѣдуетъ, прежде всего, признать тотъ прискорбный фактъ, что періодъ долгой подневольной работы, писанія фельетоновъ, водевилей, мелодрамъ, пародій и юмористическихъ куплетовъ не прошелъ для нашего поэта безнаказанно, испортивъ до нѣкоторой степени его природное чутье художественной мѣры и такта и отучивъ тщательно работать надъ воплощеніемъ поэтическаго образа въ стихотворную форму. У насъ есть блестящій образчикъ того, чего могъ достичь Некрасовъ, слѣдуя шиллеровскому совѣту;

Стихъ, какъ монету, чекань

Строго, отчетливо, честно;

Правилу слѣдуй упорно —

Чтобы словамъ было тѣсно,

Мыслямъ просторно!

Мы имѣемъ въ виду «Бурю» («Долго не сдавалась Любушка-сосѣдка»). Напечатанное первоначально въ «Современникѣ» 1850 г., стихотвореніе это было длинно и безцвѣтно; въ печати его осмѣяли… Но три года спустя Некрасовъ передѣлалъ пьесу, сокративъ больше, чѣмъ на половину, снабдивъ болѣе пѣвучимъ метромъ и расцвѣтивъ удивительно жизненными красками: «Буря» стала неузнаваемой! Къ сожалѣнію, такую виртуозность въ обработкѣ формы поэтъ проявлялъ далеко не всегда; обыкновенно онъ почти не дѣлалъ поправокъ въ напечатанномъ разъ текстѣ стихотвореній, оставляя безъ вниманія всѣ указанія и насмѣшки критики.

Примѣровъ не только стилистическихъ, но и поэтическихъ Промаховъ Некрасова можно привести не мало. Однимъ изъ самыхъ важныхъ, на нашъ взглядъ, является уже много разъ отмѣченное критикой центральное мѣсто въ стихотвореніи «Ѣду-ли ночью». Эта превосходная въ общемъ вещь пользовалась и пользуется вполнѣ заслуженной популярностью; чего стоятъ хотя бы первыя строки:

Ѣду-ли ночью по улийѣ темной,

Бури-ль заслушаюсь въ пасмурный день, —

Другъ беззащитный, больной и бездомный,

Вдругъ предо мной промелькнетъ твоя тѣнь!

Тутъ опять сказывается уже разъ отмѣченная нами способность Некрасова нѣсколькими словами, сразу создать у читателя извѣстное душевное настроеніе: вы не прочли еще слѣдующаго стиха, а сердце уже стѣснилось «мучительной думой!..» И вотъ, въ этомъ-то удивительномъ стихотвореніи Некрасовъ допустилъ психологически-невѣроятную мелодраму: молодая, гордая женщина, сейчасъ же послѣ смерти ребенка, въ виду его еще не остывшаго трупа и на глазахъ у больного мужа, «принаряжается, будто къ вѣнцу» и идетъ на улицу продавать себя… Для чего? Для того только, чтобы купить «гробикъ ребенку и ужинъ отцу». Но для этого такъ вѣдь немного нужно, что было бы, конечно, достаточно — продать «вѣнчальный» нарядъ! Если бы моментъ былъ выбранъ поэтомъ нѣсколько иной, если бы, напр., мать отправилась на улицу, видя страданія своего ребенка и надѣясь еще спасти его, то мы бы ее поняли; но то положеніе, которое изображаетъ Некрасовъ, не вызываетъ къ себѣ ни малѣйшаго сочувствія, потому что оно по существу фальшиво. Разумѣется, ни одна въ мірѣ женщина такъ не поступитъ. Той же мелодрамой, немыслимой въ живой дѣйствительности, слѣдуетъ назвать и ту сцену во II части «Несчастныхъ», гдѣ каторжники хоромъ отпѣваютъ «въ бѣшеномъ весельи» своего умирающаго товарища. Совсѣмъ не такъ ведутъ себя въ подобныя минуты русскіе арестанты (вспомнимъ, напримѣръ, сцену смерти Михайлова въ «Зап. изъ Мертваго Дома» Достоевскаго…) Не говоримъ ужъ о томъ, что нигдѣ въ Россіи каторжныхъ не держатъ въ подземельяхъ (у Некрасова дѣйствіе происходитъ вечеромъ — значитъ, не въ рабочее время). Въ тѣхъ же «Невластныхъ» Кротъ заинтересовываетъ арестантовъ разсказами о Петрѣ Великомъ. Казалось бы, достаточно посвятить этимъ разсказамъ два-три, много — пять вечеровъ, у Некрасова же «сто вечеровъ до поздней ночи онъ говорилъ намъ про него»! Въ цифрахъ нашъ поэтъ, вообще, впрочемъ, не знаетъ мѣры. Чиновникъ изъ «Филантропа» (напечатаннаго въ 53 г.) разсказываетъ про себя: «Минетъ сорокъ лѣтъ зимой, какъ я щёку сталъ подвязывать, отморозивши хмѣльной». Дѣйствіе разсказа относится этимъ фактомъ почти къ двѣнадцатому году, а Некрасовъ имѣетъ, конечно, въ виду обличеніе современной ему эпохи. Помѣщикъ изъ «Бому на Руси жить хорошо» тоже сорокъ лѣтъ безвыѣздно живетъ въ деревнѣ, а между тѣмъ, не умѣетъ отличить ржаного волоса отъ ячменнаго… Въ лютый крещенскій морозъ въ Петербургѣ Некрасовъ на пространствѣ пяти саженей насчитываетъ «до сотни» отмороженныхъ щекъ и ушей… У присутственныхъ мѣстъ въ томъ же Петербургѣ стоятъ сотни сотенъ (значитъ, самое меньшее — сорокъ тысячъ!) крестьянскихъ дровней…

Вычурнымъ и Неестественнымъ кажется намъ конецъ прелестнаго стихотворенія «Выборъ», гдѣ дѣвушка, задумавшая наложить на себя руки, ничего лучшаго не находитъ, какъ броситься внизъ головой… съ огромнаго дерева. Въ поэмѣ «Дѣдушка» сынъ, встрѣчающій возвращеннаго изъ ссылки отца-декабриста, «предъ отцомъ преклонился, ноги омылъ старику»… Княгиня Волконская скатывается вмѣстѣ съ кибиткой «съ высокой вершины Алтая» — и ничего, остается жива и здорова (ужъ не подчеркиваемъ, что "вершины Алтая* стояли далеко въ сторонѣ отъ ея дороги). Фигура Савелія, "богатыря святорусскаго* (въ "Кону на Руси жить хорошо*) носитъ явный отпечатокъ гиперболы и шаржа, а сантиментальная исторія съ губернаторшей, точно будто, взята изъ какого-нибудь пасторальнаго романа… Въ главѣ "Счастливые* (въ той же поэмѣ) бросается въ глаза слѣдующій досадный недосмотръ. Въ пьяную праздничную ночь, расположившись за деревней подъ густой липой, странники «прокликиваютъ кличъ» въ бродящей кругомъ подвыпившей толпѣ мужиковъ: «Нѣтъ-ли гдѣ счастливаго? на славу угостимъ!» И вотъ, вмѣстѣ съ разными другими счастливцами «пришелъ съ тяжелымъ молотомъ каменотесъ-олончанинъ». Спрашивается: откуда и зачѣмъ взялся у него въ такую пору молотъ? Конечно, онъ явился на сцену единственно для красоты слога. Подобныхъ промаховъ и недосмотровъ у Некрасова не оберешься. Въ первоначально напечатанномъ текстѣ стихотворенія «Въ деревнѣ» были стихи: «Добрая барыня Марья Романовна на три молебна дала» (вм. "панихиды*)… И еще: "Деньги семнадцать рублей за упокой его душеньки подали* (выходило: за упокой душеньки медвѣдя)… Но эти обмолвки были позже устранены поэтомъ. За то въ «Бурѣ* такъ и остался навсегда стихъ:

Промочила ножки и хоть выжми шубку,

хотя рѣчь идетъ о лѣтней грозѣ… Но всего досаднѣе недосмотръ въ превосходной картинѣ рубки лѣса въ поэмѣ „Саша“.

Такъ, изъ-за старой нахмуренной ели,

Красныя грозди калины глядѣли…

Значитъ, дѣло происходитъ осенью (осенью и производится обыкновенно рубка лѣса); но дальше появляются вдругъ на сцену разѣвающіе желтые рты галчата; которые выводятся только весною…

Прозаическіе обороты и цѣлыя тирады, къ сожалѣнію, нерѣдко врываются у Некрасова диссонансомъ въ самыя безукоризненныя вещи, написанныя „безсмертной красоты стихами“. Въ „Рыцарѣ на часъ“, напр., читаемъ:

Даль глубоко-прозрачна, чиста,

Мѣсяцъ полный плыветъ надъ дубровой,

И господствуютъ въ небѣ цвѣта

О Голубой, бѣловатый, лиловый…

Идя, въ замѣчательной по поэтическому, чисто-народному колориту пѣснѣ воеводы-Мороза (въ поэмѣ „Морозъ — Красный Носъ“), обходящаго дозоромъ свои лѣсныя владѣнья, замѣшиваются какимъ-то образомъ такіе грубые стихи:

Безъ мѣлу всю выбѣлю рожу,

А носъ запылаетъ огнемъ,

И бороду такъ приморожу

Къ возжамъ — хоть руби топоромъ!

Наконецъ, въ „Крестьянскихъ дѣтяхъ“ есть такое стихотворное разсужденіе:

Положимъ, крестьянскій ребенокъ свободно

Растетъ, не учась ничему… и т. д.

Этотъ, какъ видитъ читатель, довольно длинный перечень промаховъ и изъяновъ Некрасова, при желаніи, можно бы значительно увеличить, но зачѣмъ? Что этимъ было бы доказано? По нашему мнѣнію, только то одно, что высокодаровитый поэтъ, превосходно знавшій русскую дѣйствительность и русскую природу, на зарѣ жизни, когда другіе юноши еще учатся, спокойно и безпрепятственно развивая свои способности, прошелъ уже тяжелую школу черной литературной работы, постоянной спѣшки и лихорадочнаго возбужденія. Не получивъ систематическаго образованія, Некрасовъ по всей справедливости можетъ быть названъ геніальнымъ самородкомъ. Указывать на слабости и частные промахи его, какъ на доказательство того, что онъ не былъ поэтомъ, — нелѣпо, дико. Если бы мы захотѣли привести изъ Некрасова — въ качествѣ не аргумента, а лишь примѣра — какое-нибудь стихотвореніе, отрывокъ высокой художественной цѣнности, мы сильно затруднились бы выборомъ: до того много у Некрасова сильныхъ, прекрасныхъ стиховъ, и такъ много изъ насъ знаетъ ихъ наизусть. Но, конечно, читатель съ удовольствіемъ перечитаетъ еще разъ слѣдующія строки, равныхъ которымъ по красотѣ немного въ русской поэзіи.

Все рожь кругомъ, какъ степь живая,

Ни замковъ, ни морей, ни горъ…

Спасибо, сторона родная,

За твой врачующій просторъ!

За дальнимъ Средиземнымъ моремъ,

Подъ небомъ ярче твоего,

Искалъ я примиренья съ горемъ —

И не нашелъ я ничего!..

Я твой. Пусть ропотъ укоризны

За мною по пятамъ бѣжалъ

Не небесамъ чужой отчизны —

Я пѣсни родинѣ слагалъ!

И нынѣ жадно повѣряю

Мечту любимую мою

И въ умиленьи посылаю

Всему привѣть…

Храмъ Божій на горѣ мелькнулъ

И дѣтски-чистымъ чувствомъ вѣры

Внезапно на душу пахнулъ.

Нѣтъ отрицанья, нѣтъ сомнѣнья,

И шепчетъ голосъ неземной:

Лови минуту умиленья,

Войди съ открытой головой!

Какъ ни тепло чужое море,

Какъ ни красна чужая даль,

Не ей поправить наше горе,

Размыкать русскую печаль!

Храмъ воздыханья, храмъ печали —

Убогій храмъ земли твоей:

Тяжеле стоновъ не слыхали

Ни римскій Петръ, ни Колизей!

Сюда народъ, тобой любимый,

Своей тоски неодолимой

Святое бремя приносилъ —

И облегченный уходилъ!

Войди! Христосъ наложитъ руки

И сниметъ волею святой

Съ души оковы, съ сердца муки

И язвы съ совѣсти больной…

Я внялъ… я дѣтски умилился…

И долго я рыдалъ и бился

О плиты старыя челомъ,

Чтобы простилъ, чтобъ заступился,

Чтобъ осѣнилъ меня крестомъ

Богъ угнетенныхъ, Богъ скорбящихъ,

Богъ поколѣній, предстоящихъ

Предъ этимъ скуднымъ алтаремъ!

Напомнимъ еще картину другого возвращенія поэта на родину — въ началѣ поэмы „Саша“; также изображеніе дѣвичьей тоски по миломъ въ „Коробейникахъ“ („Хорошо было дѣтинушкѣ“), или горя оскорбленной, поруганной женщины-матери въ „Крестьянкѣ“ („Я пошла на рѣчку быструю“). А какія оригинальныя, чисто-народныя картины родной природы находимъ въ главномъ созданіи Некрасова — „Кому на Руси жить хорошо“:

Весной, что внуки малые,

Съ румянымъ солнцемъ-дѣдушкой

Играютъ облака:

Вотъ правая сторонушка одной сплошною тучею

Покрылась-затуманилась,

Стемнѣла и заплакала!..

Рядами нити сѣрыя

Повисли до земли.

А ближе, надъ крестьянами,

Изъ небольшихъ, разорванныхъ

Веселыхъ облачковъ

Смѣется солнце красное,

Какъ дѣвка изъ сноповъ.

Но туча передвинулась,

Попъ шляпой накрывается —

Быть сильному дождю.

А правая сторонушка

Уже свѣтла и радостна,

Тамъ дождь перестаетъ:

Не дождь — тамъ чудо божіе,

Тамъ съ золотыми нитками

Развѣшаны мотки…

Мы намѣренно не называемъ здѣсь стихотвореній, посвященныхъ памяти мученицы-матери, или такихъ, какъ „Ликуетъ врагъ“, „Душно безъ счастья“, „Баюшки-баю“ и т. п., чтобы намъ не сказали: въ этихъ вещахъ плѣняетъ васъ не поэзія собственно, а глубина человѣческаго страданія, или высота гражданскаго чувства… Никакого отношенія къ этому послѣднему не имѣетъ также слѣдующее, мало почему-то извѣстное, но удивительно-поэтическое стихотвореніе:

Тяжелый годъ — сломилъ меня недугъ,

Бѣда застигла, счастье измѣнило;

И не щадитъ меня ни врагъ, ни другъ,

И даже ты не пощадила!

Истерзана, озлоблена борьбой

Съ своими кровными врагами,

Страдалица! Стоишь ты предо мной

Прекраснымъ призракомъ съ безумными глазами!

Упали волосы до плечъ,

Уста горятъ, румянцемъ рдѣютъ щеки,

И необузданная рѣчь

Сливается въ ужасные упреки,

Жестокіе, неправые… Постой!

Не я обрекъ твои младые годы

На жизнь безъ счастья и свободы,

Я другъ, я не губитель твой!

Но ты не слушаешь…

Вѣдь это дѣлая повѣсть разбитой жизни! Видишь во-очію эту женщину, ожесточенную долгими страданіями и обидами жизни, измученную подозрѣніями, утратившую вѣру въ любовь и дружбу!..

Жрецы и поклонники чистаго искусства не любятъ, между прочимъ, Некрасова за его „тенденціозность“. Но прежде всего, что такое тенденціозность? Стремленіе уложить живую жизнь на Прокустово ложе предвзятыхъ мнѣній и выводовъ. Разумѣется, каждый писатель, каждый художникъ изображаетъ жизнь такъ, какъ она ему представляется, т. е. до извѣстной степени всегда субъективно. Если уголъ его зрѣнія необыченъ, исключителенъ, то мы можемъ получить одностороннее, невѣрное изображеніе жизни; и, однако, тенденціознымъ его можно будетъ назвать лишь въ томъ случаѣ, если художникъ сознательно, намѣренно извратитъ истину. Такого намѣреннаго, холодно-разсудочнаго извращенія у Некрасова нѣтъ. Это лучше всего можно видѣть на анализѣ его пѣсенъ „О погодѣ“, чаще всего подвергавшихся нападкамъ критики. Говорятъ: какая сплошная гипербола! Какія кричащія краски! Вотъ — погонщикъ, бьющій полѣномъ заморенную клячу; вотъ — мчащаяся во весь опоръ и задѣвающая за похоронныя дроги коляска: „гробъ упалъ и раскрылся“… Въ немъ, оказывается, трупъ чиновника, погоравшаго четырнадцать разъ…

Всѣ больны, торжествуетъ аптека

И варитъ свои зелья гуртомъ;

Въ цѣломъ городѣ нѣтъ человѣка,

Въ комъ бы желчь не кипѣла ключомъ…

Гипербола, не споримъ, на лицо, сгущенныя, рѣжущія глаза краски также. И, однако, не смотря на это, въ пѣсняхъ „О погодѣ“ мы видимъ сильную, горячую, искреннюю лирику. Все дѣло въ томъ, что авторъ и не имѣлъ вовсе въ этомъ произведеніи въ виду психику и логику здоровыхъ, счастливыхъ людей. Къ ихъ числу не принадлежалъ, конечно, русскій писатель того времени, когда слагались пѣсни о погодѣ (1859 г.), истосковавшійся по идеалу, издерганный жизнью, которая на каждомъ шагу съ ожесточеніемъ била по его туго натянутымъ нервамъ. Въ эти томительно-долгіе предразсвѣтные годы, когда надежды на близкое обновленіе то разгорались яркимъ пламенемъ, то внезапно гасли и исчезали, жилось особенно тяжело, и Некрасовъ, и безъ того мало отраднаго испытавшій въ жизни, въ пѣсняхъ „О погодѣ“ съ несомнѣнно глубокой искренностью и вѣрностью дѣйствительности выразилъ тогдашнее больное, желчно-озлобленное настроеніе петербургскаго интеллигента, то настроеніе, когда при утреннемъ пробужденіи кажется, что „начинается день безобразный, мутный, вѣтряный, грязный“, когда „злость беретъ, сокрушаетъ хандра, такъ и просятся слезы изъ глазъ“…

Дикій крикъ продавца-мужика,

И шарманка съ пронзительнымъ воемъ,

И кондукторъ съ трубой, и войска,

Съ барабаннымъ идущія боемъ,

Понуканье измученныхъ клячъ,

Чуть живыхъ, окровавленныхъ, грязныхъ

И дѣтей раздирающій плачъ

На рукахъ у старухъ безобразныхъ —

Все сливается, стонетъ, гудетъ,

Какъ-то глухо и грозно рокочетъ,

Словно цѣпи куютъ на несчастный народъ,

Словно городъ обрушиться хочетъ!

Вѣдь не надо было обладать умомъ Некрасова, чтобы понимать, что „всѣ“ не могутъ быть больны въ Петербургѣ даже и въ самую ужасную осеннюю погоду; и задумай Некрасовъ написать вещь, искусственно и хладнокровно разсчитанную на аффектъ, онъ, конечно, сумѣлъ бы обойтись безъ подобныхъ lapsus’овъ. Но онъ былъ поэтъ искренняго, могущественно захватывающаго чувства; онъ глубоко переживалъ тѣ настроенія, которыя передавалъ въ своихъ произведеніяхъ, и отсюда, быть можетъ, произошли многіе изъ тѣхъ мелкихъ промаховъ, о которыхъ мы выше говорили и которые, при первомъ взглядѣ, такъ поражаютъ въ этомъ quasi-холодномъ, quasi-практическомъ талантѣ. Почти каждое стихотвореніе. Некрасова написано кровью и сокомъ нервовъ. Вотъ почему у него совсѣмъ мало вещей неинтересныхъ, которыми такъ богаты жрецы чистаго искусства… Недостатки формы отыщутся у Некрасова въ самыхъ безукоризненныхъ (вродѣ даже „Рыцаря на часъ“) произведеніяхъ, но за то и въ самыхъ слабыхъ вы подмѣтите у него достоинства, которыми онъ головой возвышается надъ своими собратьями. Стихи его всегда вытекаютъ изъ живого человѣческаго сердца, изъ бодрой, дѣятельной мысли…

VII.

„Онъ проповѣдовалъ любовь враждебнымъ словомъ отрицанья“. Съ отрицанія, конечно, и долженъ былъ начать всякій передовой житель эпохи борьбы за освобожденіе. Но если Некрасовъ и послѣ того, какъ „порвалась цѣпь великая“, вмѣсто ликующихъ гимновъ продолжалъ прежнюю отрицательную работу, будя общество тревожнымъ вопросовъ: „народъ освобожденъ, но счастливъ ли народъ“? — то и въ этомъ отношеніи онъ не занималъ исключительнаго положенія среди нашихъ лучшихъ писателей. По общимъ условіямъ нашей гражданственности только такая работа и была у насъ возможна: развитіе положительной стороны передового міровоззрѣнія встрѣчало всегда неодолимыя препятствія…

„Иныхъ временъ, иныхъ картинъ провижу я начало въ случайной жизни береговъ моей рѣки любимой“, — мечтаетъ поэтъ въ маленькой поэмѣ „Горе стараго Наума: — освобожденный отъ оковъ, народъ неутомимый созрѣетъ; густо заселитъ прибрежныя пустыни; наука воды углубятъ… По гладкой ихъ равнинѣ суда-гиганты побѣгутъ несчетною толпою, и будетъ вѣченъ бодрый трудъ надъ вѣчною рѣкою!.. Мечты!.. Я вѣрую въ народъ…“ Если не считать слѣдующихъ затѣмъ строкъ выразительныхъ точекъ, то нарисованную въ приведенныхъ стихахъ картину грядущаго народнаго счастья нельзя не признать довольно-таки смутной… Кого, однако, винить въ этомъ?..

Не разъ упрекали Некрасова въ томъ, что онъ и современную ему дѣйствительность изображалъ однѣми мрачными, отрицательными красками, не видя въ ней рѣшительно ничего свѣтлаго, отраднаго. Но эти упреки, конечно, одно сплошное недоразумѣніе. Некрасовъ видѣлъ и зналъ то положительное, что было въ жизни. Такова хотя бы цѣлая галлерея обаятельныхъ портретовъ народныхъ заступниковъ и печальниковъ, нарисованныхъ Некрасовымъ въ рядѣ его произведеній: Грановскій, Бѣлинскій (непосредственъ и въ образѣ Крота въ „Несчастныхъ“), Добролюбовъ, поэтъ-семинаристъ Гриша, Ермила Гиринъ, Саша (этотъ прелестный степной цвѣтокъ, еще не вполнѣ распустившійся;, „Дѣдушка“, герои и героини стихотвореній „Пророкъ“, „Кузнецъ“, „Ты не вабыта“, собственная, наконецъ, мать поэта (въ поэмѣ „Мать“). Но главнымъ положительнымъ героемъ Некрасова является, самъ русскій народъ. Мы только что привели признаніе поэта: „Мечты!.. Я вѣрую въ народъ“. Въ устахъ Некрасова это не красивая только фраза, а дѣйствительная „мечта“ изстрадавшагося сердца, его послѣднее убѣжище и святыня.

Воспѣвать народныя страданія поэтъ началъ, какъ мы видѣли, рано, съ перваго же стихотворенія, создавшаго ему извѣстность, но нота настоящей влюбленности въ народъ зазвучала въ его стихахъ не сразу. Когда, по окончаніи Крымской войны, всѣмъ стало ясно, что идти дальше по пути мрака и застоя Россія не можетъ, не рискуя своимъ историческимъ существованіемъ, общество русское вдругъ поняло, что есть нѣкто, чьи интересы въ тысячу разъ важнѣе для блага и счастья родины, чѣмъ интересы небольшой своекорыстной кучки дворянъ. То былъ великій историческій моментъ… Могучая общественная волна подняла и Некрасова; въ поэзіи его, болѣе свободно звучавшей теперь, чѣмъ въ сороковые годы, появились новыя — то гнѣвныя, то восторженныя ноты… Одно за другимъ, стали выходить въ свѣтъ наиболѣе сильныя и характерныя его произведенія^[9]. Къ сожалѣнію, размѣры настоящей статьи не позволяютъ намъ распространиться о томъ, какую видную роль сыграли эти произведенія въ возникновеніи и развитія того замѣчательнаго идеалистическаго движенія въ нашей литературѣ, которое извѣстно подъ именемъ народничества. Не даромъ такъ любилъ Некрасова одинъ изъ главныхъ его представителей — Г. И. Успенскій^[10]…

Но какъ же, собственно, рисовалъ себѣ Некрасовъ выступившаго на историческую сцену „прекраснаго незнакомца“? Не видѣлъ ли онъ въ народѣ, подобно славянофиламъ-почвенникамъ, особую мистическую подоплеку, дѣлающую его народомъ-избранникомъ, образцомъ и поученіемъ для „гнилого“ Запада? Ради великихъ страданій, выпавшихъ на долю народа, не закрывалъ ли Некрасовъ глазъ на его тѣневыя, отрицательныя стороны? Ничего подобнаго. Ни квасного, ни мистическаго элемента нѣтъ и слѣда въ любви Некрасова къ народу, доходящей порою до восторженнаго удивленія, но остающейся всегда здоровой и трезвой.

Въ рабствѣ спасенное

Сердце свободное —

Золото, золото

Сердце народное!

Вотъ что въ особенности привлекаетъ поэта къ русскому народу: его гуманность, терпимость даже къ врагу, его героическая бодрость въ страданіи.

Его ли горе не скребетъ?

Онъ бодръ, онъ за сохой шагаетъ,

Безъ наслажденья онъ живетъ,

Безъ сожалѣнья умираетъ.

Его примѣромъ укрѣпись,

Сломившійся подъ игомъ горя.

За личнымъ счастьемъ не гонись

И Богу уступай, не споря!

Пресловутое мужицкое терпѣніе, которое въ минуты отчаянія поетъ самъ клеймитъ не разъ именемъ рабскаго отупѣнія, въ моменты болѣе спокойные представляется ему свойствомъ того же, спасеннаго въ рабствѣ, „золотого“ сердца. Это — не холопство, не нравственное паденіе, а, напротивъ, результатъ сознанія своей могучей стихійной силы, которую никакое испытаніе сломить не можетъ, беззавѣтной вѣры въ конечное торжество правды, глубокаго чувства общественной солидарности, наконецъ, органическаго отвращенія къ насилію, природнаго добродушія…

Княгиня Волконская, по дорогѣ къ мужу-декабристу оскорбленная офицеромъ-бурбономъ, заходитъ въ убогую сибирскую церковь и проситъ попа отслужить молебенъ.

За что мы обижены столько, Христосъ,

За что поруганьемъ покрыты?

И рѣки давно накопившихся слезъ

Упали на жесткія плиты.

Толпа богомольцевъ-простолюдиновъ остается молиться вмѣстѣ съ нею..

Казалось, народъ ною грусть раздѣлялъ,

Молясь молчаливо и строго,

И голосъ священника скорбью звучалъ,

Прося объ изгнанникахъ Бога.

Убогій, въ пустынѣ затерянный храмъ!

Въ немъ плакать мнѣ было не стыдно,

Участье страдальцевъ, молящихся тамъ,

Убитой душѣ не обидно!

И въ другой разъ, при мысли о народѣ, изъ измученной груди княгини вырываются слѣдующія трогательныя слова, несомнѣнно выражающія мысль самого поэта:

Быть можетъ, вамъ хочется дальше читать,

Да просится слово изъ груди:

Помедлимъ немного… Хочу я сказать

Спасибо вамъ, русскіе люди!

Въ дорогѣ, въ изгнаньи, гдѣ я ни была,

Все трудное каторги время —

Народъ! я бодрѣе съ тобою несла

Мое непосильное бремя.

Пусть много скорбей тебѣ пало на часть,

Ты дѣлишь чужія печали,

И гдѣ мои слезы готовы упасть,

Твои ужъ давно тамъ упали!..

Ты любишь несчастнаго, русскій народъ…

Превосходными образчиками гуманности этого народа и его способности сочувствовать всему живому и страдающему служатъ два прекрасныя стихотворенія Некрасова: „Похороны“ (отношеніе крестьянина къ захожему человѣку, который по неизвѣстной причинѣ наложилъ на себя руки) и „Съ работы“ (голодный крестьянинъ прежде всего заботится о томъ, чтобы была накормлена его голодная лошадь). Съ рѣдкимъ добродушіемъ и терпимостью выслушиваютъ некрасовскіе мужики (въ „Кому на Руси ж. х.“) самозащиту помѣщика и попа, которыхъ не имѣютъ, повидимому, особенныхъ причинъ любить и жаловать, а выслушавъ, признаютъ въ этой защитѣ долю правды и рѣшаютъ выключить попа и помѣщика изъ списка предполагаемыхъ счастливцевъ.

Такое пониманіе „сердца народнаго“ не мѣшаетъ Некрасову, какъ мы уже говорили, ясно видѣть всѣ недостатки и даже пороки народа, и прежде всего — его умственную темноту и заскорузлое невѣжество, дѣлающія его способнымъ на поступки, о которыхъ въ лучшемъ случаѣ только и можно сказать: sancta simplicitas! какъ о той старухѣ, которая, желая угодить Богу, принесла вязанку дровъ на костеръ Гусса. Достаточно указать на стихотвореніе „Такъ, служба! самъ ты въ той войнѣ дрался — тебѣ и книги въ руки“, гдѣ разсказывается ужасная исторія идіотски-добродушнаго избіенія мужиками цѣлой семьи плѣнныхъ французовъ. Стихотвореніе это подвергалось не разъ ожесточеннымъ нападкамъ „патріотической“ критики, какъ грубая фальшь и чуть-ли даже не злостная выдумка на народъ, и поэтъ, очевидно внявъ ей, отнесъ въ концѣ концовъ пьесу въ отдѣлъ „Приложеній“. Между тѣмъ, въ доказательство того, что сюжетъ ея не придуманъ, что въ „великомъ“ двѣнадцатомъ году подобныя исторія случаться могли, можно бы привести аналогичную исторію, разсказанную Тургеневымъ въ „Однодворцѣ Овсянниковѣ“ („Зап. Охотника“). Сравнивъ двѣ эти исторіи, мы видимъ, что у Некрасова есть нѣчто, если не оправдывающее, то, по крайней мѣрѣ, объясняющее ужасный поступокъ крестьянъ: они убиваютъ француза, очевидно, въ порывѣ „патріотическаго“ озлобленія:

Поймали мы одну семью,

Отца да мать съ тремя щенками:

Тотчасъ ухлопали мусью,

Не изъ фулеи — кулаками!

А дальше въ убійцахъ просыпается человѣческое чувство сожалѣнія, хотя и нашедшее себѣ исходъ въ уродливо-дикомъ, ужасномъ поступкѣ. У Тургенева дѣло происходитъ несравненно проще и, потому, ужаснѣе. Крестьяне Смоленской губерніи, поймавъ „француза“ Леженя, не „тотчасъ ухлопываютъ“ его, а запираютъ на ночь въ пустую сукновальню и лишь на утро приводятъ въ проруби и предлагаютъ „уважить“ ихъ — нырнуть подъ ледъ рѣчки Гнилотерки. Французъ, конечно, упрямится; тогда мужики, не оставляя добродушной насмѣшливости, начинаютъ поощрять его „легкими“ толчками въ шею… Патріотическое озлобленіе до такой степени отсутствуетъ, что когда пріѣзжій помѣщикъ предлагаетъ крестьянамъ въ качествѣ выкупа за Леженя двугривенный на водку, они отвѣчаютъ ему хоромъ: „Спасибо, батюшка, спасибо. Извольте, возьмите его“.

Но если стихотвореніе „Такъ служба!“ далеко отъ идеализаціи русскаго народа, то надо сказать, что оно не единственное у Некрасова. Можно отыскать не мало страницъ въ его произведеніяхъ, гдѣ рисуются даже прямо отталкивающіе нравы и типы народные: „Тройка“, „Проводы“, „Кумушки“, „Власъ“ (до его перерожденія), „Крестьянскій грѣхъ“ въ „Пирѣ На весь міръ“; отнюдь не могутъ быть названы идеализированными, и такія лица» какъ Ванька и Тихонычъ, главные герои «Коробейниковъ» (этой лучшей народной поэмы Некрасова)

За всѣмъ тѣмъ, не подлежитъ, конечно, спору, что достоинства народнаго характера безконечно перевѣшиваютъ въ глазахъ, нашего поэта всѣ недостатки и пороки. И въ общемъ поэзія Некрасова можетъ быть разсматриваема именно, какъ сплошной восторженный гимнъ русскому народу. Для иллюстраціи это за положенія намъ пришлось бы выписать чуть не лоловину его книги… Чѣмъ, напримѣръ, инымъ, какъ не гимномъ крестьянскому труду, слѣдуетъ назвать всю поэму «Морозъ-Красный Носъ»? Какой теплотой и любовью дышетъ каждый штрихъ хотя** бы этой прелестной, изумительной по реальности красокъ, картинки лѣтней крестьянской работы:

Возили снопы мужики,

А Дарья картофель копала

Съ сосѣднихъ полосъ у рѣки.

Свекровь ея тутъ же, старушка,

Трудилась; на полномъ мѣшкѣ

Красивая Маша, рѣзвушка,

Сидѣла съ морковкой въ рукѣ.

Телѣга, скрипя, подъѣзжаетъ —

Савраска глядитъ на своихъ,

И Проклушка крупно шагаетъ

За возомъ сноповъ золотыхъ.

— Богъ помощь! А гдѣ же Гришуха?

Отецъ мимоходомъ сказалъ.

«Въ горохахъ» сказала старуха.

— Гришуха! отецъ закричалъ,

На небо взглянулъ. — Чай не рано?

Испить бы… — Хозяйка встаетъ

И Проклу изъ бѣлаго жбана

Напиться кваску подаетъ.

Гришуха межъ тѣмъ отозвался:

Горохомъ опутанъ кругомъ,

Проворный мальчуга казался

Бѣгущимъ зеленымъ кустомъ.

Бѣжитъ!.. У, бѣжитъ пострѣленокъ,

Горитъ подъ ногами трава…

Гришуха черёнъ, какъ галчонокъ,

Бѣла лишь одна голова…

Машутка отцу закричала:

— Возьми меня, тятька, съ собой! —

Спрыгнула съ мѣшка и упала,

Отецъ ее поднялъ: «Не вой!

Убилась — не важное дѣло.

Дѣвчонокъ не надобно мнѣ,

Еще вотъ такого пострѣла

Рожай мнѣ, хозяйка, къ веснѣ!

Смотри же!..» Жена застыдидась:

— Довольно съ тебя одного!

(А знала — подъ сердцемъ ужъ билось

Дитя)… «Ну, Машукъ, ничего!»

И Проклушка, ставъ на телѣгу,

Машутку съ собой посадилъ;

Вскочилъ и Гришуха съ разбѣгу,

И съ грохотомъ возъ покатилъ.

Воробушковъ стая слетѣла

Съ сноповъ, надъ телѣгой взвилась

И Дарьюшка долго смотрѣла,

Отъ солнца рукой заслонясь,

Какъ дѣти съ отцомъ приближалась

Къ дымящейся ригѣ своей,

И ей изъ сноповъ улыбались

Румяныя лица дѣтей…

Мы говорили уже, что на Некрасова нельзя смотрѣть, какъ на пѣвца исключительно крестьянскаго горя. Русскій крестьянинъ былъ въ его глазахъ лишь главной жертвой, а крѣпостное право — лишь наиболѣе яркимъ проявленіемъ царившаго зла, и всѣ забитые, всѣ обездоленные одинаково имѣютъ въ немъ своего пѣвца и друга. Но среди жертвъ человѣческаго насилія, жестокости и невѣжества, быть можетъ, наиболѣе беззащитной является женщина:

Ключи отъ счастья женскаго,

Отъ нашей вольной волюшки

Заброшены, потеряны У Бога самого!

И русская женщина на всѣхъ ступеняхъ общественной лѣстницы нашла въ лицѣ Некрасова одного изъ самыхъ пламенныхъ своихъ адвокатовъ. Устами любимаго героя (Гриши) Некрасовъ высказываетъ увѣренность, что затерянные ключи отъ счастья женскаго будутъ все же когда-нибудь разысканы. («Еще ты въ семействѣ покуда раба, но мать уже вольнаго сына!»).

Нарисованные имъ женскіе образы — одни изъ самыхъ плѣнительныхъ въ русской литературѣ. Прежде всего это — образъ собственной матери поэта, воспѣтой во множествѣ стихотвореній и поэмъ; затѣмъ — Катерина изъ «Коробейниковъ», Саша изъ поэмы того же названія, Дарья изъ «Мороза», княгини Трубецкая и Волконская, Матрена Тимофеевна изъ «Кому на Руси жить хорошо». Далѣе слѣдуютъ героини мелкихъ стихотвореній: «Я посѣтилъ твое кладбище», «Памяти Асенковой», «Свобода», «Въ больницѣ», «Тяжелый крестъ достался ей на долю», «Дешевая покупка», «Въ полномъ разгарѣ страда», «Пѣсня Любы»…

Рядомъ съ женщиной не мало теплыхъ страницъ посвящено Некрасовымъ и дѣтямъ.

Равнодушно слушая проклятья

Въ битвѣ съ жизнью гибнущихъ людей,

Изъ-за нихъ вы слышите ли, братья,

Тихій плачъ и жалобы дѣтей? —

съ болью и ужасомъ спрашивалъ поэтъ, и въ произведеніяхъ его то-и-дѣло встрѣчаются — то глубоко-трогательныя картинки изъ дѣтской жизни, то негодующія обращенія въ обществу, которое недостаточно озабочено охраной этихъ безпомощныхъ, беззащитныхъ существъ («Морозъ-Красный Носъ», «Плачъ дѣтей», «Несчастные» I ч., «О погодѣ», «Крестьянскія дѣти», «Деревенскія новости», «Демушва и „Волчица“ въ „Кому на Руси жить хорошо“).

Спеціально для дѣтей имъ написанъ и цѣлый рядъ всѣмъ извѣстныхъ и столь любимыхъ дѣтьми стихотвореній.

„Любитъ несчастнаго русскій народъ“, писалъ поэтъ, — и въ его собственной душѣ тоже нашелся уголокъ для несчастныхъ отверженцевъ человѣческаго общества. Кромѣ стихотвореній „Еще тройка“ и „Благодареніе Господу Богу“, у Некрасова есть цѣлая большая поэма („Несчастные“), посвященная ссылкѣ и каторгѣ. Къ сожалѣнію, поэма эта, нестройная въ цѣломъ (первая часть чисто-формально связана со второй), страдаетъ крупными частными недостатками. Лицо, отъ имени котораго ведется разсказъ, до конца остается неяснымъ и блѣднымъ; образъ убитой ш женщины не выдержанъ: въ I ч. — это „ангелъ въ грозѣ и демонъ у пристани желанной“, а во II ч. — „женщина пустая, съ тряпичной дюжинной душой“… Растянутость (особенно первой части) также вредитъ впечатлѣнію. И при всемъ томъ, „Несчастные“, благодаря проникающему ихъ теплому, гуманному чувству, массѣ поэтическихъ подробностей, а главное — яркой и оригинальной фигурѣ Крота (Бѣлинскаго), до сихъ поръ остаются одной изъ популярнѣйшихъ поэмъ Некрасова. Описывая каторгу задолго до появленія „Записокъ изъ Мертваго Дома“, Некрасовъ, естественно, сдѣлалъ нѣсколько крупныхъ промаховъ въ обрисовкѣ этого совершенно невѣдомаго тогда русскому обществу міра. Замѣчательно, однако, что поэтическимъ чутьемъ онъ сумѣлъ угадать нѣкоторыя чрезвычайно жизненныя и правдивыя черты изъ быта „Несчастныхъ“. Таково, напримѣръ, страстное стремленіе арестантовъ въ свѣту знанія, ихъ любовно-внимательное отношеніе къ разсказамъ попавшаго въ ихъ среду образованнаго человѣка:

Забыты буйныя проказы.

Наступитъ вечеръ — тишина,

И стали намъ его разсказы

Милѣй разгула и вина…

Никто сомкнуть не думалъ очи

И не промолвилъ ничего.

Онъ говоритъ — ему внимаемъ

И, полны новыхъ думъ, тогда

Свои оковы забываемъ

И тяжесть чернаго труда *).

• ) Не забыты гуманнымъ поэтомъ даже животныя, такъ много страдающія отъ людской жестокости („На улицѣ“, „О погодѣ“, „Дѣдушка Мазай и вайци“. „Соловьи“).

Изъ многочисленныхъ и разнообразныхъ мотивовъ некрасовской поэзіи отмѣтимъ еще чувство пробуждающагося человѣческаго достоинства у приниженнаго и обезличеннаго раба. Впервые былъ затронутъ Некрасовымъ этотъ мотивъ еще въ 1848 г. въ стихотвореніи „Вино“ („Безъ вины меня баринъ посѣвъ, сагъ не знаю — что сталось со мной…“), и къ нему не разъ возвращался онъ впослѣдствіи: вспомнимъ, хотя бы, „На постояло“ дворѣ» («Изъ ночлеговъ») и своеобразное проявленіе того же чувства въ притчѣ «Про холопа примѣрнаго — Якова вѣрнаго»:

Крѣпко обидѣлъ холопа примѣрнаго,

Якова вѣрнаго.

Баринъ — холопъ задурилъ!

Полное духовное перерожденіе человѣка, нравственно, казалось, совершенно погибшаго, поэтъ рисуетъ намъ отчасти въ «Горѣ стараго Наума», особенно же ярко въ знаменитомъ «Власѣ», который какъ бы символизируетъ таящіяся въ русскомъ народѣ огромныя силы…

Рядомъ съ народною жизнью вниманіе Некрасова часто останавливается и на разныхъ теченіяхъ русской общественной жизни, на нарождающихся типахъ интеллигенціи. Въ лицѣ Агарина передъ нами оригинальная разновидность Рудина; въ «Медвѣжьей охотѣ» — насмѣшливая характеристика русскаго «общественнаго мнѣнія» и «либерализма»; въ «Современникахъ» — типы всевозможныхъ дѣльцовъ и аферистовъ (еще въ 1846 г. въ стихотвореніи «Секретъ» Некрасовъ крайне отрицательно отнесся къ зарождавшейся русской «буржуазіи»). Стихотворенія: «Пѣсня Еремушкѣ», «Она была исполнена печали», «Пѣсня Любы», «Я сбросила мертвящія оковы» и пр. рисуютъ любопытныя общественныя настроенія иного характера. Гриша («Пиръ на весь міръ») — представитель поколѣнія 70-хъ годовъ, которое несло въ народъ свои знанія и любовь… Поэтъ вѣритъ, что русская интеллигенція посѣетъ добрыя сѣмена на почвѣ богатаго, но дремлющаго народнаго духа, — и русскій народъ скажетъ ей «спасибо сердечное»…

Намъ остается отмѣтить рядъ наиболѣе проникновенныхъ и трогательныхъ стихотвореній Некрасова, въ которыхъ онъ высказываетъ свой взглядъ на роль писателя вообще и свое писательское призваніе въ частности. Назначеніе поэта, по его мнѣнію, — «напоминать человѣку высокое призваніе его», чтобъ «человѣкъ не мертвыми очами могъ созерцать добро и красоту».

Казня корысть, убійство, святотатство,

Сорви вѣнцы съ предательскихъ головъ!

Таковъ идеалъ поэта-гражданина, поэта-бойца, который рисуется Некрасову въ его задушевнѣйшихъ мечтаніяхъ, но который для себя самого онъ считаетъ недосягаемымъ.

Мнѣ борьба мѣшала быть поэтомъ,

Пѣсня мнѣ мѣшали быть бойцомъ.

Идея эта съ особенной настойчивостью высказана въ извѣстномъ діалогѣ «Поэтъ и гражданинъ». Смѣлый призывъ гражданина: «Въ такое время стыдно спать!» — встрѣчаетъ въ душѣ поэта одно отчаяніе. Въ свободномъ словѣ есть отрада, — соглашается онъ, — но дѣло въ томъ, что лира его никогда не была свободной: при первыхъ же звукахъ ей пришлось умолкнуть… А гибнуть — не хватило мужества:

Лукаво жизнь впередъ манила,

Какъ моря вольныя струи,

И ласково любовь сулила

Мнѣ блага лучшія свои, —

Душа пугливо отступила…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Склонила муза ликъ печальный

И, тихо зарыдавъ, ушла.

Потому что «шелъ одинъ вѣнокъ терновый къ ея угрюмой красотѣ»…

Самооцѣнка, несомнѣнно, крайне субъективная и несправедливая, но характерно, что она проходитъ яркою нитью черезъ всю поэзію Некрасова. Самодовольство ей чуждо, противно, — черта, которая дѣлаетъ нравственный обливъ поэта особенно симпатичнымъ и привлекательнымъ. Только въ очень рѣдкихъ, исключительныхъ случаяхъ съ лиры его срывается гордый, счастливый звукъ: поэтъ сознаетъ, что по мѣрѣ силъ выполнилъ свою великую миссію служенія народу… Таково предсмертное стихотвореніе:

О, муза! я у двери гроба!

Пуская я много виноватъ,

Пусть увеличитъ во сто кратъ

Мои вины людская злоба, —

Не плачь! завиденъ жребій нашъ,

Не наругаются надъ нами:

Межъ мной и честными сердцами

Порваться долго ты не дашь

Живому, кровному союзу!

Не русскій взглянетъ безъ любви

На эту блѣдную, въ крови,

Кнутомъ изсѣченную музу…

VIII.

Поэтъ не ошибался въ своемъ предсмертномъ провидѣнія. "Если отыскивались и, быть можетъ, не разъ еще отыщутся отдѣльные судьи, неправедные и немилостивые, то въ общемъ «живой, кровный союзъ» межъ нимъ и всѣми «честными сердцами» установился прочно, и, нужно думать, съ годами онъ будетъ лишь расти и крѣпнуть. Но Некрасову пришлось вести долгую и тяжелую борьбу для того, чтобы завоевать общее признаніе.

«Если бы дать больше мѣста выдержкамъ изъ отзывовъ критики, то каждый наглядно убѣдился бы, какъ долго и упорно печать наша не признавала всей силы поэтическаго значенія Некрасова, и какъ публика сама поняла и полюбила поэта. Некрасовъ занялъ самъ, съ бою, безъ союзниковъ, свое настоящее положеніе въ русской литературѣ».

Такъ писалъ въ 1879 г. С. И. Пономаревъ въ послѣсловіи къ первому посмертному изданію стихотвореній поэта, которое онъ редактировалъ. Въ самомъ дѣлѣ, просматривая три части изданнаго г. Зелинскимъ «Сборника критическихъ статей о Некрасовѣ» (доведеннаго лишь до 1877 г.), мы видимъ, что въ теченіе почти всѣхъ сороковыхъ годовъ критика наша хранила о поэтѣ глубокое безмолвіе, а за слѣдующее десятилѣтіе появилось всего лишь нѣсколько незначительныхъ отзывовъ, въ одномъ изъ которыхъ Эрастъ Благонравовъ писалъ: «Трудно найти стихотворца, который былъ бы меньше поэтъ, чѣмъ Некрасовъ». Авторъ другого отзыва — Аполлонъ Григорьевъ заявлялъ (уже въ 1855 г.), что не находитъ поэзіи въ доселѣ напечатанныхъ стихахъ Некрасова, за исключеніемъ лишь стихотворенія къ падшей женщинѣ («Когда изъ мрака заблужденья…»)

Вышедшее въ 1856 г. первое изданіе стихотвореній Некрасова было раскуплено публикой съ изумительной быстротою, но въ печати не вызвало ни одной статьи, ни одной самой коротенькой рецензіи!

Объясняется это, конечно, тѣмъ, что «Современникъ», отражавшій взгляды и настроеніе молодой Россіи, въ сердцѣ которой стихи Некрасова нашли такой сочувственный откликъ, издавался самимъ поэтомъ, и на страницахъ этого журнала похвала Некрасову не могла найти себѣ мѣста. Одинъ только разъ Добролюбовъ (и, то не называя имени Некрасова, хотя имѣя въ виду, очевидно, его) высказалъ мнѣніе, что Пушкинъ, Лермонтовъ и Кольцовъ уже нашли себѣ достойнаго продолжателя… Что касается остальныхъ органовъ печати, то они находились въ рукахъ людей поколѣнія отживающаго, понимавшаго поэзію прежде всего, какъ служеніе «красотѣ». Само собой разумѣется, что въ такихъ критикахъ поэзія Некрасова въ лучшемъ случаѣ вызывала недоумѣніе…

Только въ началѣ 60-хъ годовъ, когда свѣжая струя общественности широкимъ потокомъ разлилась по всѣмъ уголкамъ -обновленной Россіи, отравившись прежде всего на печати, послѣдняя сразу заговорила о Некрасовѣ, какъ о признанномъ уже «властителѣ сердецъ» молодого поколѣнія. Въ это время, какъ бы поддавшись общему энтузіазму, перемѣнили о немъ въ лучшему мнѣніе и наиболѣе искренніе представители поколѣнія старшаго, вродѣ Ап. Григорьева, который съ восторгомъ отзывался теперь о «народномъ сердцѣ» Некрасова и о «почвенности» его поэзіи.

Но, вотъ, схлынула живая волна… «Призванная къ порядку», русская жизнь опять начала замирать и принимать «благообразный» видъ. Свѣжіе, молодые голоса замолкли, и это опять не вакецлило сказаться на отношеніяхъ критики въ Некрасову. Къ тому же, послѣдній самъ не устоялъ въ этотъ тяжелый періодъ на прежней высотѣ и, поскользнувшись, далъ новую пищу злорадству враговъ; клевета «снѣжнымъ комомъ покатилась по Руси, по родной»… Наиболѣе тяжелымъ и мучительнымъ для Некрасова моментомъ былъ 1869 годъ. Г. г. Антоновичъ и Жуковскій недавніе друзья, поддавшись чувству мелкаго, самолюбиваго озлобленія, выпустили противъ Некрасова цѣлую обличительную брошюру, «Матеріалы для характеристики современной русской литературы», гдѣ, развѣнчивая Некрасова, какъ журналиста и человѣка, пытались подкопаться и подъ его поэзію. «Вамъ такъ же легко перестроить вашу лиру на совершенно новый ладъ, — развязно обращался г. Антоновичъ къ Некрасову, — какъ вашему другу (?) г. Краевскому легко промѣнять прежній образъ мыслей на новый; вы съ одинаковымъ увлеченіемъ и искусствомъ можете и восхвалять, и порицать одинъ и тотъ же предметъ, вамъ ничего не стоитъ метать громы гражданскаго негодованія въ какого-нибудь вельможу, швейцаръ котораго отогналъ отъ его, подъѣзда „деревенскихъ русскихъ людей“, а завтра рабски льстятъ ему и прославлять его доблести восторженнымъ мадригаломъ; вамъ нужна только тема, какова бы она ни была, а вы ужъ обработаете ее поэтически…» Словомъ, отрицалось въ поэтѣ всякая искренность, всякое убѣжденіе.

Нечего и говорить, что, не смотря на искусную и сильную отповѣдь И. А. Рождественскаго, въ томъ же году выпустившаго — безъ вѣдома Некрасова — отвѣтную брошюру «Литературное паденіе г. Антоновича и Жуковскаго», во враждебномъ Некрасову литературномъ лагерѣ нападки на него встрѣтили самый восторженный пріемъ. Страховъ писалъ въ «Зарѣ»: «Наиболѣе значительная часть нашей печати (либеральная) живетъ одною фальшью, сознательно и постоянно кривитъ душою. Не раздается ни одного искренняго, прямого голоса; все лукавитъ, іезуитствуетъ, прислуживается (!), все покорно гнетъ передъ чѣмъ-нибудь или передъ кѣмъ-нибудь свою совѣсть и свои помыслы… Книжка гг. Антоновича и Жуковскаго представляетъ, очевидно, реакцію. Лжи накопилось столько, что, наконецъ, сознаніе ея начинаетъ прорываться наружу… Обличеніе Некрасова важно для тѣхъ, кто видѣлъ въ немъ нѣкоторое свѣтило либерализма; но многіе, и давно уже, смотрѣли иначе. Самые стихи Некрасова, въ которыхъ такъ много говорится о народныхъ страданіяхъ, давно уже, не смотри на ихъ несомнѣнныя замѣчательныя достоинства, признаны (?) не выражающими полнаго сочувствія народу, не проникнутыми его дѣйствительнымъ пониманіемъ. Это — сатиры, каррикатуры, изліянія хандры и желчи, и лишь изрѣдка правдивыя и неискаженныя картины» (въ качествѣ примѣра того, «какъ мало сходится Некрасовъ съ народомъ въ своихъ сочувствіяхъ и воззрѣніяхъ», Страховъ указывалъ на пожеланіе поэта, чтобы русскій народъ понесъ съ базара Бѣлинскаго и Гоголя!).

Въ томъ же 69 г. выступилъ съ своими «разоблаченіями» Тургеневъ, опубликовавшій въ «Вѣстникѣ Европы» извѣстныя письма Бѣлинскаго… А вслѣдъ затѣмъ тотъ же Тургеневъ, раздраженныя недостаточно почтительнымъ, по его мнѣнію, отзывомъ «Отеч. Записокъ» о поэзіи Полонскаго, выступилъ въ «С.-Петерб. Вѣдомостяхъ» съ открытымъ письмомъ, въ которомъ говорилось: «Я убѣжденъ, что любители русской словесности будутъ перечитывать лучшіе стихи Полонскаго, когда самое имя г. Некрасова покроется забвеніемъ. Почему же это? А просто потому, что въ дѣлѣ поэзіи живуча только одна поэзія, и что въ бѣлыми нитками сшитыхъ, всякими пряностями приправленныхъ, мучительно высиженныхъ измышленіяхъ „скорбной“ музы г. Некрасова еято, поэзіи-то, и нѣтъ на грошъ».

И такіе отзывы, къ стыду русской литературы, нигдѣ не вызвали въ свое время рѣзкаго, негодующаго отпора, — опять-таки, быть можетъ, потому, что всѣ наиболѣе свѣжія литературныя силы группировались вокругъ «От. Зап.», во главѣ которыхъ стоялъ самъ Некрасовъ. Даже въ серединѣ 70-хъ годовъ не въ рѣдкость было встрѣтить на страницахъ журналовъ нелѣпое мнѣніе, будто Некрасовъ пріобрѣлъ себѣ значеніе въ родной литературѣ «только оригинальными, новыми мотивами, а отнюдь не силой и глубиной содержанія»; или даже — будто «поэзія Некрасова вырабатывалась въ либеральныхъ редакціяхъ и служила постоянно какъ-бы иллюстраціей направленій, поперемѣнно господствовавшихъ въ извѣстной части журналистики». О поэмѣ «Кому на Руси жить хорошо» одинъ критикъ писалъ (и тоже нигдѣ не встрѣтилъ отпора): «поэма эта принадлежитъ къ такимъ, о которыхъ гораздо пріятнѣе было бы хранить молчаніе».

Слухи о тяжкой болѣзни поэта и послѣдовавшая затѣмъ, въ концѣ 77 г., смерть его вызвали настоящій взрывъ непритворной скорби въ обществѣ и въ молодежи, — тотчасъ же смолкли и всѣ враждебные голоса въ печати: со страницъ газетъ и журналовъ въ теченіе цѣлаго года не сходили сочувственныя некрологическія статьи и разборы стихотвореній Некрасова; вышли и отдѣльные сборники, посвященные памяти поэта… Но уже въ 78 г. на столбцахъ либерально-буржуазнаго «Голоса» возобновлено было въ самой рѣзвой формѣ нападеніе: появились, въ пяти огромныхъ фельетонахъ, нашумѣвшія въ свое время «Критическія бесѣды» небезызвѣстнаго г. Евгенія Маркова… Эти широковѣщательные бесѣды, якобы безпристрастно отмѣчавшія недостатки и достоинства некрасовской поэзіи, а, въ сущности, стремившіяся доказать ея ничтожество и эфемерность, имѣли большой успѣхъ въ тѣхъ кругахъ общества и литературы, которые и до того съ плохо скрываемой непріязнью относились въ необычайной популярности Некрасова. Г. Марковъ задалъ тонъ и собралъ матеріалъ, можно сказать, для всей послѣдующей отрицательной критики, и отзвуки его «Бесѣдъ» явственно слышались даже двадцать лѣтъ спустя, въ двадцати-лѣтнюю годовщину смерти поэта. Мы думаемъ, не мѣшаетъ поэтому (особенно въ виду того, что «Голосъ» представляетъ теперь библіографическую рѣдкость) изложить съ нѣкоторой подробностью критику г. Евгенія Маркова.

Некрасовъ, — утверждаетъ критикъ «Голоса», — поэтъ предшествовавшей освобожденію крестьянъ эпохи. Проникнутый сознаніемъ коренного общественнаго зла, онъ видитъ роковую безобразность даже въ сферахъ жизни, повидимому, не имѣющихъ связи съ крѣпостнымъ бытомъ. У читателя получается впечатлѣніе какого-то предвзятаго намѣренія не останавливаться ни на какихъ другихъ явленіяхъ міра, кромѣ излюбленныхъ (?) авторомъ. Преувеличеніе, неестественность, надутость, сентиментальность и риторика — роковыя послѣдствія такой односторонности… Этимъ поэтъ вызываетъ и несочувствіе читателя къ той самой средѣ, которая выставляется жертвою безобразія… Защищая русскій народъ противъ Некрасова, г. Марковъ въ качествѣ примѣра приводитъ стихотвореніе «Родину», гдѣ, будто бы, чудовищно-невѣрно утвержденіе, что русскіе крѣпостные «завидовали житью послѣднихъ барскихъ псовъ»… "Кто, напримѣръ, узнаетъ, — патетически восклицаетъ критикъ, — ту охоту, которая обыкновенно наполняла радостью удали не только охотника-барина, но и псарей его, и лошадей, и собакъ (какова собачья идиллія! П. Г.) въ невѣрной и мрачной картинѣ «Псовой охоты» Некрасова? Лира Некрасова — вообще патологическая лира: пѣсни «О погодѣ», напримѣръ, не столько поэзія, сколько «воркотня досужаго капризника»… Изображенія народнаго быта, народной души и даже народная рѣчь въ его стихахъ полны фальши, неискренности и тенденціозности. Многочисленные примѣры, приводимые г. Евгеніемъ Марковымъ, мы опустимъ, упомянемъ лишь объ одномъ, которымъ критики Некрасова пользуются охотно и донынѣ. Въ стихотвореніи «Тишина», говоря объ окончаніи Крымской войны, поэтъ прибѣгаетъ къ такому образу: «Прибитая къ землѣ слезами рекрутскихъ женъ и матерей, пыль не стоитъ уже столбами надъ бѣдной родиной моей». Г. Андреевскій, слѣдуя примѣру г. Евгенія Маркова, подсмѣивался: «Этотъ невообразимый дождь, освѣжившій большую дорогу, совершенно нестерпимъ» («Литер. Чтенія» 1891 г.). Между тѣмъ, прекрасная и сильная, на нашъ взглядъ, метафора Некрасова становится вполнѣ понятной, если взятъ ее въ связи съ слѣдующими стихами изъ той же «Тишины»:

. . . . . . . Надъ Русью безмятежной

Возсталъ немолчный скрипъ телѣжный,

Печальный, какъ народный стонъ;

Русь поднялась со всѣхъ сторонъ,

Все, что имѣла, отдавала

И на защиту высылала

Со всѣхъ проселочныхъ путей

Своихъ покорныхъ сыновей…

Какъ извѣстно, изъ этихъ «покорныхъ сыновей» лишь «немногіе вернулись съ поля», и поэтъ имѣлъ полное основаніе сравнить съ потоками дождя слезы, пролитые рекрутскими женами и матерями… Казалось бы, надъ чѣмъ тутъ зубоскалить?..

Некрасову по плечу, — продолжаетъ г. Марковъ, — только сказочное геройство, баснословный идіотизмъ, голубиное смиреніе, кровожадность тигра. Онъ не постигаетъ среднихъ типовъ^[11]. Искреннимъ мыслителемъ — поэтомъ и безпристрастнымъ наблюдателемъ — художникомъ онъ бываетъ только одинъ часъ изъ десяти натянутаго и выдуманнаго сочинительства. Вина всего этого — жизнь въ кружкахъ, которые дѣйствовали не путемъ поэтическаго и художественнаго воспитанія общества, а — логическаго убѣжденія, научнаго знанія, практическихъ интересовъ… Подъ вліяніемъ кружковъ, Некрасовъ поднялъ знамя тенденціозной поэзіи, но, какъ все выдуманное, насильственное, какъ всякій ублюдокъ, она осуждена остаться безъ потомства: «лишенная одушевляющаго огня и искренности, какъ можетъ она холодными процедурами своего творчества зажечь божественную искру въ новомъ организмѣ?..»

Некрасовъ, по мнѣнію г. Маркова, до того тенденціозенъ, до того свыкся съ необходимостью громить крѣпостное право, что чуть-ли не готовъ отрицать самый фактъ освобожденія (игривая мысль, которую охотно повторяли потомъ гг. Андреевскіе, Красновы и ихъ присные). Некрасовъ былъ поэтомъ исключительно отрицанія, отрицаніе же есть только преходящій моментъ. Въ творческомъ духѣ поэта были скудны элементы любви (!)… «Побольше любви!» — укоризненно наставляетъ въ заключеніе г. Марковъ Некрасова, а кстати ужъ и «родственнаго ему» Щедрина, умѣвшихъ только «отрицать» и совсѣмъ не умѣвшихъ любить…

Тому, кто знаетъ Некрасова и Щедрина, конечно, нечего разъяснять, какъ много самодовольной узости и приторной фальши въ этихъ «либеральныхъ» назиданіяхъ.

За послѣднія двадцать лѣтъ въ критикѣ появилось мало новаго и интереснаго о некрасовской поэзіи. Слѣдуетъ отмѣтить развѣ только упомянутую уже статью г. Андреевскаго, въ которой много злого остроумія и красивыхъ софизмовъ, и конечный выводъ которой таковъ: «Вкладъ Некрасова въ вѣчную сокровищницу поэзіи гораздо меньше его славы, его имени».

Съ середины 80-хъ годовъ, когда въ литературѣ почуялось замѣтное охлажденіе въ мужику, въ народу, и имя Некраеова все рѣже и рѣже стало мелькать на страницахъ журналовъ. Выплыли на сцену вопросы личнаго совершенствованія, личной морали; шумно прокатилась мишурная волна «эстетическаго идеализма» и доморощеннаго декадентства… Увлеченіе марксизмомъ обѣщало, казалось, значительное отрезвленіе, — возвратъ искусства къ реализму, въ соціальнымъ интересамъ, хотя и съ перенесеніемъ центра вниманія съ мужика на городского пролетарія; но тутъ случилось нѣчто странное и неожиданное: марксизмъ въ собственномъ, безпримѣсномъ его видѣ почти нисколько не отразился въ нашей художественной литературѣ и въ художественной критикѣ… Заявляли о себѣ и шумѣли одни только марксисты «не настоящіе», марксисты-индивидуалисты, марксисты-ничшеанцы, марксисты-символисты… Эти господа, понятно, не могли любить Некрасова и его простую, безхитростную поэзію, чуждую всякихъ современныхъ кривляній и вычуръ!

Къ счастью, движеніе впередъ, въ сторону все большей демократизаціи литературы и искуства, продолжается безостановочно и непрерывно, и видимые зигзаги и отступленія въ нашемъ общественномъ развитіи не имѣютъ въ послѣднемъ счетѣ особеннаго значенія. Литература у насъ не впервые отстаетъ отъ жизни, и судить о вкусахъ и настроеніи наиболѣе бодрыхъ и жизненныхъ круговъ общества по мнѣніямъ гг. Андреевскихъ, Мережковскихъ, Бердяевыхъ, Булгаковыхъ et tutti quanti, — было бы совершенно неосновательно. Некрасовъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть названъ забытымъ и отжившимъ свое время поэтомъ. Стихотворенія его, довольно дорогія по цѣнѣ, раскупаются съ прежней, если не большей быстротою. Но если бы даже на «верхахъ» нашей много всякихъ видовъ видавшей интеллигенціи и, дѣйствительно, можно было подмѣтить нѣкоторое охлажденіе къ музѣ мести и печали, то жизнь съ каждымъ днемъ все замѣтнѣе выдвигаетъ впередъ новаго, свѣжаго читателя, могучаго какъ своей численностью, такъ и все побѣждающей вѣрой въ торжество свѣта и правды. Не сегодня — завтра этотъ новый читатель заполнитъ всю жизненную сцену, и никакого сомнѣнія не можетъ быть въ томъ, что для Некрасова онъ явится «читателемъ-другомъ».

Какъ ночные призраки, разлетятся тогда и растаютъ туманомъ всѣ современные «символизмы», поиски «новой красоты» и «новыхъ настроеній». Жажда правды — вотъ настроеніе, которое одно имѣетъ передъ собой будущее! Свѣтлое и широкое будущее предстоитъ поэтому «Музѣ мести печали», не устававшей твердить:

Пускай намъ говоритъ измѣнчивая мода,

Что тема старая — страданія народа,

И что поэзія забыть ее должна, —

Не вѣрьте, юноши: не старѣетъ она!

П. Ф. Гриневичъ.

"Русское Богатство", № 11—12, 1902

---

1. Самъ Некрасовъ называлъ 1837 годъ (годъ смерти Пушкина), но точное указаніе его сестры (20 іюля 1838 г.), повидимому, болѣе соотвѣтствуетъ фактамъ.
2. Забытое въ настоящее время стихотвореніе.
3. Отмѣтимъ кстати и другую статью H. К. Михайловскаго, посвященную Некрасову, но, къ сожалѣнію, не вошедшую пока въ собраніе его сочиненій. «Р. Б.» 1998 г., № 1.
4. Записка эта, хранящаяся у H. К. Михайловскаго, имѣетъ форму отвѣта во письмо нѣкоего X. (горячаго когда-то поклонника поэта), полное горькихъ и даже жестокихъ упрековъ за «невѣрный звукъ лиры». Письмо была получено Елмсесимнъ (или, быть можетъ, самимъ Некрасовымъ) съ далекаго востока еще въ началѣ 70-хъ годовъ, отвѣть же Елисеева писанъ долго спустя послѣ смерти X., вѣроятно, уже въ концѣ 80-хъ годовъ.
5. По другимъ свѣдѣніямъ, императоръ Александръ II не любилъ Муравьева, и, благодаря этому, послѣдній не могъ дать полную волю своимъ реакціоннымъ стремленіямъ. П. Г.
6. Все дальнѣйшее, кронѣ двухъ-трехъ заключительныхъ фразъ, было уже цитировано H. К. Михайловскихъ въ его статьѣ о Некрасовѣ.
7. „Тройка“, „Огородникъ“, „Псовая охота“, „Родина“, „Въ невѣдомой глуши“, „Пьяница“, „Отрадно видѣть“, „Старушкѣ“, „Когда изъ мрака заблужденья“, „Передъ дождемъ“, „Секретъ“.
8. Мимоходомъ напомнимъ почтенному критику, что вѣдь и Некрасовъ, въ „земномъ“ характерѣ протеста котораго не можетъ быть сомнѣнія, не сталъ чувствовать себя, „какъ рыба въ водѣ“, съ наступленіемъ „эпохи реформъ“…
9. „Тишина“, „Размышленія у пар. подъѣзда“, „Въ столицахъ шумъ“, „Ночь“, „На Волгѣ“, „Дерев. Новости“, „Крестьянскія дѣти“, „Похороны“, „Коробейники“, „Свобода“, „Зеленый шумъ“, „Въ полномъ разгарѣ страда“, „Орина“, „Морозъ — Красный носъ“, „Жел. дорога“, „Съ работы“.
10. Быть можетъ, не мѣшаетъ оговориться, что концомъ движенія (въ настоящемъ, чистомъ его видѣ) мы считаемъ закрытіе „Отеч. Записокъ“ въ апрѣлѣ 1864 г.
11. Некрасовъ изображается здѣсь, какъ ультра-романтикъ. Но вся поэзія его, глубоко-реальная о правдивая, служитъ краснорѣчивымъ опроверженіемъ такого мнѣнія. Упомянемъ только объ одной сторонѣ некрасовской поэзіи, которой до силъ поръ намъ не пришлось коснуться. Это — любовная лирика. У поэтовъ предшествовавшихъ, не исключая Пушкина и Лермонтова, любовь изображается всегда въ праздничные ея моменты, является какъ бы принаряженной и приподнятой; Некрасовъ перенесъ любовь съ неба на землю, въ обстановку будничныхъ, реальныхъ человѣческихъ отношеній, онъ рисуетъ чувства людей именно средняго, а не героическаго типа.