Муж (Дорошевич)/ДО
| Мужъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 77. |
— Мой мужъ! — сказала Анна Александровна.
Я съ большимъ интересомъ посмотрѣлъ на длинную, нескладную фигуру какого-то безцвѣтнаго блондина, въ мягкой пуховой шляпѣ, неуклюже приподнявшагося изъ-за столика.
Чѣмъ могъ такъ прельстить Анну Александровну этотъ господинъ, что она, цѣнившая свободу наравнѣ съ жизнью, вышла за него замужъ?
Почему изо всей свиты своихъ поклонниковъ она выбрала самаго неинтереснаго?
Насъ всѣхъ тогда и въ Москвѣ это удивило.
Она любила жить, умѣла жить и жила.
Около нея поклонники финансоваго міра чередовались съ поклонниками міра артистическаго.
Она такъ весело жила среди «своихъ» финансистовъ, пѣвцовъ, музыкантовъ, какихъ-то скульпторовъ, въ которыхъ открывала талантъ, а «главное — бездну вкуса», и вдругъ вышла замужъ за какого-то Василія Ивановича, котораго никто даже не замѣчалъ, на котораго она сама, наконецъ, не обращала никакого вниманія.
Что онъ такое, этотъ мужъ?
Счастливецъ, укротившій, наконецъ, эту неукротимую женщину, или…
«Мужъ я царицы, |
вдругъ замурлыкалъ про себя молоденькій, хорошенькій офицерикъ, сидѣвшій рядомъ съ Анной Александровной. Видимо, только что еще произведенный, онъ былъ великолѣпенъ въ своемъ мундирчикѣ съ иголочки и смотрѣлъ на Божій міръ съ вызывающимъ видомъ только что вылупившагося цыпленка.
Это было слишкомъ даже для хорошо пообѣдавшей разнокалиберной компаніи ялтинскихъ «больныхъ».
Я замѣтилъ, какъ передернулось лицо Василія Ивановича при этомъ знакомомъ мотивѣ, а Анна Александровна строго замѣтила вполголоса:
— Алексѣевъ!
Наступило неловкое молчаніе, но, къ счастью, татары какъ разъ подвели лошадей, всѣ начали садиться, кромѣ меня и Василія Ивановича.
— Василій Ивановичъ не любитъ ѣздить верхомъ! — сказала мнѣ на прощанье Анна Александровна. — Посидите съ нимъ, вы только что пріѣхали и, навѣрное, скучаете, какъ и всѣ въ Ялтѣ. Мы вернемся часа черезъ два: въ горахъ скоро темнѣетъ.
Офицеръ помогъ ей вскочить на лошадь, вскочилъ самъ, зачѣмъ-то при помощи мундштука поднялъ лошадь на дыбы и поѣхалъ съ нею рядомъ, сказавъ, вѣроятно, какую-нибудь глупость.
Анна Александровна звонко расхохоталась, и этотъ смѣхъ снова заставилъ, какъ и давеча, передернуться Василія Ивановича.
Онъ съ какой-то злобой посмотрѣлъ имъ вслѣдъ.
Кавалькада быстро удалялась, а онъ все смотрѣлъ имъ вслѣдъ съ тою же не то злобой, не то болью, не говоря ни слова.
— Давно мы не видались съ Анной Александровной! — началъ я для того, чтобы какъ-нибудь прервать это тяжелое молчаніе.
— Да, съ самой Москвы… она говорила.
— А гдѣ вы жили послѣднее время? Вѣдь вы тогда сейчасъ же послѣ свадьбы уѣхали.
— Да… сейчасъ же… Потомъ жили въ Петербургѣ, въ Кіевѣ, въ Одессѣ…
Василій Ивановичъ перечислялъ всѣ эти города съ какою-то злобой, словно своихъ враговъ. Перечислилъ и опять погрузился въ то же мрачное молчаніе.
— А Анна Александровна за эти четыре года ни капли не перемѣнилась! — снова началъ я.
— Да, она все та же, — все тѣмъ же мрачнымъ тономъ отвѣтилъ онъ и вдругъ спросилъ: — Вы пьете красное вино?
— Да.
— Тогда пойдемте. Я отыскалъ здѣсь хорошее. И недорого. Въ Мордвиновскомъ саду есть лавка, гдѣ шашлыки дѣлаютъ. Вотъ тамъ. Хотите?
— Пожалуй.
Мы молча прошли по набережной, молча свернули въ Мордвиновскій садъ и молча же усѣлись за сто лики передъ татарской лавочкой.
Здѣсь Василія Ивановича и его вкусы знали, очевидно, отлично. Татаринъ встрѣтилъ его поклонами, немедленно сбѣгалъ за бутылкой вина.
Мы такъ же молча сидѣли и потягивали крымскую кислятину.
По набережной ѣхали то за городъ, то изъ-за города.
Въ Мордвиновскомъ саду у фруктовыхъ лавочекъ толпились покупатели.
Около толстаго Ибрагима стояла какая-то полная пожилая дама и весело визжала, вѣроятно, выслушивая интересныя глупости.
Около столиковъ, гдѣ продаются виноградные выжимки, сидѣла компанія «больныхъ» и весело смѣялась, даже несмотря на то, что пили въ эту минуту величайшую гадость изо всѣхъ гадостей на свѣтѣ!
Татарчонки приставали къ прохожимъ, предлагая крупныя махровыя розы.
Все было полно шума, движенія, суеты, а мы сидѣли молча, опоражнивая стаканъ за стаканомъ.
— Я здѣсь бываю каждый вечеръ! — проговорилъ, наконецъ, Василій Ивановичъ. — Не люблю я этихъ ихъ театровъ, ресторановъ.
Слово «ихъ» онъ подчеркивалъ опять съ какой-то злобою.
— Мерзость! Все мерзость! Театръ здѣсь — гадость. Рестораны — кабаки. Вообще эта Ялта — большой кафе-кабакъ. Пріѣзжаютъ скучающіе шалопаи, съ жиру бѣсящіяся старухи, говорятъ пошлости, дѣлаютъ пошлости!..
Онъ начиналъ немного пьянѣть.
Онъ пилъ такъ, какъ пьютъ русскіе люди. Гамлетовски пилъ.
Медленно, сосредоточенно, словно дѣйствительно топя въ этомъ стаканѣ какую-то мучительную думу, какую-то затаенную душевную тоску.
— Только и удовольствіе, что напиться, — сказалъ онъ, оставляя пустой стаканъ и приказывая еще разъ перемѣнить бутылку, — тошнитъ отъ этой пошлости. Всѣ словно по одному опошлѣвшему вконецъ рисунку вылѣплены. Дама — такъ она обязательно съ лорнетомъ. Мужчина… Возьмите хоть этого, какъ его?.. Ну, вотъ, этого юношу, только что вышедшаго отъ портного… Алексѣевъ, что ли? Да вѣдь онъ, ухаживая, ни одного слова, кромѣ самыхъ банальныхъ пошлостей, не скажетъ, — а добьется, самымъ пошлымъ образомъ хвастаться будетъ, вѣдь это ему украшеніе къ сюртучку. Побѣда! Ха-ха-ха! Побѣда!..
Бѣдняга такъ зло и иронически хохоталъ надъ этимъ словомъ, будто хотѣлъ сказать:
— И вся-то эта побѣда гроша переломленнаго не стоитъ!
Мнѣ становилось жаль этого несчастнаго, пьянѣвшаго человѣка. Онъ ломался, куражился надъ собой, оскорблялъ то, что было ему дороже всего въ жизни, мучилъ себя и самъ наслаждался своими мученіями, болѣзненно, мучительно наслаждался.
Это бываетъ. При нестерпимой зубной боли люди бьются же головой объ стѣну, чтобъ новой болью заглушить прежнюю.
— Побѣда!!!
На набережной раздался стукъ копытъ. Василій Ивановичъ насторожился. Мимо проскакала какая-то незнакомая кавалькада.
— Пошляки! — выругалъ ихъ Василій Ивановичъ. — Да вѣдь они боятся настоящаго-то чувства, настоящей страсти, которая бы въ одну минуту захватила, перевернула человѣка, — въ одну минуту другимъ человѣкомъ его сдѣлала. Да вы не улыбайтесь! — вдругъ ни съ того ни съ сего обратился онъ ко мнѣ. — Нечего улыбаться. Бываетъ это. Бываетъ, что захватитъ тебя, перевернетъ всю душу. Дѣйствительно, сожжешь сразу все, чему поклонялся. Себѣ въ душу заглянешь, самого себя не узнаешь: да это какой-то другой человѣкъ. И начнетъ этотъ другой человѣкъ жить по-новому… Самъ удивляешься, а чувствуешь, что иначе жить не можешь: охватила его страсть и тянетъ и влечетъ неумолимо, неотразимо. И страшно… и все-таки чувствуешь, что цѣль жизни есть.
— А они не могутъ! — вдругъ закончилъ онъ. — А кажется, гдѣ бы и перерождаться, какъ не здѣсь? Гдѣ бы и глотать поэзію жадно раскрытымъ сердцемъ, какъ не здѣсь. Вѣдь посмотрите крутомъ: вся поэзія, и это померкнувшее море, и эти розоватыя облачка заката, и послѣдніе лучи на вершинахъ горъ… А они пошлости говорятъ, да еще себя же Донъ-Жуанами считаютъ! Да вѣдь Донъ-Жуанъ-то перерождался съ каждой любимой женщиной, вѣдь онъ съ каждой становился другимъ человѣкомъ, вѣдь вы его посмотрите съ Лаурой и Донной-Анной. Развѣ это одинъ и тотъ же человѣкъ? Вы прочтите, подумайте, вникните въ эти чудные стихи. А правда чудно это у Пушкина?
— Еще бы!
— Я, признаться, люблю стихи Оно мнѣ немножко не къ физіономіи, но люблю, помните, напримѣръ, вотъ это, Донъ-Карлосъ говоритъ:
«Ты молода, и будешь молода |
Вѣдь это что же, я васъ спрашиваю? А впрочемъ, «ничего, ничего, молчанье», какъ говорилъ покойный Бурлакъ въ «Запискахъ сумасшедшаго». Вотъ былъ артистъ!.. Кстати, вамъ пора въ театръ. Идите, свечерѣло, а я домой. Такъ и скажите Аннѣ Александровнѣ. А впрочемъ, ничего не говорите Аннѣ Александровнѣ.
Онъ подалъ мнѣ руку и, слегка пошатываясь, пошелъ изъ сада.
Въ театрѣ Анна Александровна была еще болѣе эффектна: она только что вернулась съ прогулки, слегка раскраснѣлась, лицо горѣло. Ея юный кавалеръ сіялъ и былъ влюбленъ въ свою даму тоже болѣе обыкновеннаго.
Про Василія Ивановича она даже и не спросила.
Только когда я сказалъ ей, что онъ отправился домой, она тихонько спросила:
— Что онъ?.. Того…
— Да, нѣсколько…
Она поморщилась.
— И это каждый день!
— Смотрите, Анна Александровна!
Она посмотрѣла на меня вопросительно и удивленно:
— Ничего!.. Онъ смирный…
Провожать Анну Александровну на ея дачу мы отправились всей компаніей, и на прощанье я имѣлъ счастье любоваться, какъ юный офицерикъ разъ десять поцѣловалъ руку Анны Александровны. Да и она не особенно торопилась отнять руку.
На дачѣ было темно. Василій Ивановичъ, очевидно, спалъ.
Всѣ послѣдующіе дни я встрѣчалъ Анну Александровну не иначе, какъ въ сопровожденіи цѣлой ватаги ухаживателей, среди которой обязательно присутствовалъ г. Алексѣевъ, кажется, каждый день въ новомъ мундирѣ. Онъ имѣлъ побѣдоносный видъ человѣка, который хотя еще и не добился успѣха, но уже въ немъ увѣренъ! Такъ Донъ-Жуанъ, вѣроятно, смотрѣлъ, когда приглашалъ на ужинъ статую командора.
Василіи Ивановичъ по обыкновенію былъ молчаливъ въ обществѣ и довольно пьянъ каждый вечеръ въ Мордвиновскомъ саду.
Впрочемъ, онъ, видимо, избѣгалъ встрѣчи со мною, быть-можетъ, стыдясь, что, кажется, немножко проболтался въ первый вечеръ.
Такъ все шло тихо и мирно, какъ вдругъ однажды рано утромъ меня разбудила прислуга, сказавши, что меня спрашиваетъ какая-то дама.
Я наскоро одѣлся. Это была Анна Александровна взволнованная, чѣмъ-то встревоженная.
— Анна Александровна? Это вы?
— Да, я… я… Не былъ у васъ Василій Ивановичъ?
— Нѣтъ, а что?
— Ахъ, если бы вы знали, что случилось… Я нарочно прибѣжала сама, думала, не застану ли его у васъ… Я теряю голову…
Я попросилъ ее зайти ко мнѣ, успокоиться и разсказать, въ чемъ дѣло.
— Ужасная, прямо ужасная исторія!
Вчера ее провожалъ изъ театра Алексѣевъ одинъ… У нея разболѣлась голова, хотѣли провожать всѣ. Но она не пожелала. Зачѣмъ портить всѣмъ вечеръ? Ее проводилъ одинъ Алексѣевъ… Всю дорогу онъ говорилъ ей по обыкновенію глупости… Шутили, смѣялись… Подойдя къ дачѣ, онъ уговаривалъ пройтись еще. Ну, цѣловалъ ручки… Словомъ, ничего особеннаго… Какъ вдругъ изъ калитки появился Василій Ивановичъ… По обыкновенію немножко пьяный… Но такимъ она его никогда не видала… Крикнулъ на Алексѣева: «не смѣйте цѣловать рукъ моей жены», даже толкнулъ, кажется… Алексѣевъ его вызвалъ на дуэль… Она убѣжала, заперлась, заснула только подъ утро… Дрожала… Василій Ивановичъ велъ себя ужасно; переколотилъ массу вещей, бранился, требовалъ еще вина… Словомъ, такимъ онъ никогда не былъ… А сегодня утромъ она просыпается, — онъ исчезъ изъ дома… Что ей теперь дѣлать?
— Вы знаете, онъ никого изъ нихъ не любитъ… Но къ вамъ онъ относится хорошо…
Тутъ Анна Александровна слегка покраснѣла н добавила:
— Быть-можетъ, потому, что относительно васъ ему не приходитъ въ голову никакихъ глупостей… Ради Бога повліяйте хоть вы на него…
— Нехорошо все это, Анна Александровна…
— Ахъ, я сама теперь вижу, что нехорошо… Но я его такимъ никогда не считала… Онъ всегда былъ какой-то странный, непонятный, экзальтированный… Вѣдь и эта свадьба! Онъ… я… мы только повѣнчаны… Онъ самъ тогда пришелъ, говорилъ: вами, Анна Александровна, увлекаются сильно, но люблю васъ только я… Будьте же моей женой, я буду только вашимъ другомъ… Я же его отговаривала, — онъ объявилъ: я не буду заявлять никакихъ правъ, но я чувствую, что безъ васъ мнѣ нѣтъ жизни… Говорилъ про то, что любовь захватила его всего, что онъ не въ силахъ бороться… Говорилъ, что у него будетъ надежда медленно, капля по каплѣ, перелить, какъ онъ выражался, любовь въ мое сердце… Что, быть-можетъ, когда-нибудь я пойму, оцѣню… не теперь, потомъ… черезъ нѣсколько лѣтъ…
Мнѣ вспомнились Пушкинскіе стихи:
«Ты молода и будешь молода, |
— Вотъ-вотъ это самое… Это его любимые стихи. Онъ даже подарилъ мнѣ альбомъ исключительно для моихъ только портретовъ… Я люблю сниматься… И тамъ написалъ эти стихи… Я тогда, какъ слѣдуетъ, не подумала, мнѣ показалось это оригинальнымъ, я вышла замужъ…
— И неужели никогда онъ… вы никогда не видали его, какъ выражаетесь, «такимъ»…
— Какъ вчера? Ничего подобнаго. Иногда маленькія сцены, онъ иронизировалъ, называлъ меня Донъ-Жуаномъ въ юбкѣ, себя звалъ Лепорелло, говорилъ, что ведетъ счетъ, ждетъ, когда будетъ «mille e tre[1]»… Ну, я уходила, не пускала его къ себѣ, потомъ онъ просилъ прощенія, умолялъ «не гнать отъ себя», вообще былъ жалокъ… Но вчера… этотъ скандалъ!
— Я постараюсь уладить скандалъ… Съѣзжу къ г. Алексѣеву…
— Вы понимаете, — вдругъ необыкновенно горячо воскликнула Анна Александрова, — я не хочу, чтобъ это произошло… Если нужно, я сама поѣду къ этому мальчишкѣ и буду умолять его отказаться отъ дуэли…
Я посовѣтовалъ ей пока этого не дѣлать, кое-какъ успокоилъ, обѣщалъ заѣхать сказать, и едва успѣлъ выпроводить ее отъ себя, какъ вошелъ Василій Ивановичъ.
Онъ былъ немного блѣденъ, но совершенно спокоенъ.
— Я пришелъ васъ просить быть моимъ секундантомъ, — прямо началъ онъ, — ради Бога, не вздумайте отговаривать, разстраивать, это должно быть. Не съ нимъ, такъ съ другимъ…
Я притворился незнающимъ, въ чемъ дѣло, к выслушалъ то же самое, что разсказала мнѣ и Анна Александровна.
Василій Ивановичъ разсказывалъ спокойно, даже, если хотите, холодно, какъ человѣкъ, который все уже рѣшилъ, взвѣсилъ, обдумалъ и спокоенъ, потому что знаетъ, что должно дѣлать.
Оставалось только ѣхать къ г. Алексѣеву, узнать его секундантовъ.
Кое-какъ въ ялтинскомъ «японскомъ» магазинѣ рѣдкостей нашли пару пистолетовъ, отыскали доктора и рѣшили стрѣляться у водопада Учанъ-Су, раннимъ утромъ.
Къ Аннѣ Александровнѣ я заѣхалъ только къ вечеру.
Она, видимо, много плакала, даже перемѣнилась въ лицѣ и ждала моего появленія съ нетерпѣніемъ.
— Не обманывайте и не лгите! — сразу встрѣтила она меня. — Они дерутся?
— Да!
— Боже! Боже! Что же это будетъ?!
Она заломила руки и зарыдала, упавши на диванъ лицомъ.
Я попробовалъ ее успокоить. Совѣтовалъ ей уговорить Василія Ивановича, когда онъ вернется домой, но она отвѣчала только одно:
— Онъ не придетъ… Онъ больше никогда не придетъ… Я знаю его… Онъ больше никогда не придетъ…
И она не ошиблась: Василій Ивановичъ, дѣйствительно, не пришелъ въ этотъ вечеръ ни домой ни, ко мнѣ.
Ко мнѣ онъ явился только въ четыре часа утра, спросилъ, все ли готово, и торопилъ меня одѣваться:
— Пора.
Мы верхами отправились на Учанъ-Су: я, другой секундантъ изъ «компаніи» Анны Александровны, взятый для полнаго соблюденія «формы», о которой очень заботился г. Алексѣевъ, и Василій Ивановичъ.
Мы поѣхали черезъ Аутку, потому что по другой дорогѣ выѣхалъ г. Алексѣевъ со своими секундантами и докторами.
Въ горахъ было прохладно. Звонко раздавался топотъ коней въ горной тишинѣ. Это была какая-то священная тишина, которой никто изъ насъ не прервалъ ни однимъ словомъ.
Василій Ивановичъ былъ немножко блѣденъ, но спокоенъ и сосредоточенъ. Онъ имѣлъ какой-то дѣловой видъ.
Спокойно приподнявъ шляпу въ отвѣтъ на поклонъ г. Алексѣева и его секундантовъ, спокойно прошелъ къ водопаду и, остановившись на предпослѣдней площадкѣ, дѣловымъ голосомъ спросилъ:
— Здѣсь?
Отсчитали шаги, зарядили оружіе и поставили противниковъ.
Г. Алексѣевъ, видимо, бравировалъ, старался держаться какъ можно красивѣе и даже, становясь на мѣсто, сказалъ съ улыбкой какую-то шутку своему секунданту.
Секундантъ тоже улыбнулся, но обѣ улыбки вышли какими-то кривыми.
Василій Ивановичъ былъ серьезенъ и совершенно спокоенъ; на наше предложеніе покончить дѣло миромъ, онъ, прежде чѣмъ г. Алексѣевъ успѣлъ пошевелить губами, отвѣтилъ:
— Нѣтъ.
И намъ оставалось только скомандовать стрѣлять.
Пистолетъ г. Алексѣева слегка дрожалъ, Василій Ивановичъ яснымъ и. спокойнымъ взглядомъ смотрѣлъ на противника, словно на мишень.
Скомандовали, и пара выстрѣловъ одинъ сейчасъ же вслѣдъ за другимъ, звучнымъ эхомъ раскатились по лѣсистому ущелью среди неумолчнаго шума водопада.
Василій Ивановичъ, медленно опуская пистолетъ, стоялъ на мѣстѣ.
Г. Алексѣевъ выронилъ пистолетъ и схватился за руку.
Доктору, впрочемъ, не пришлось много хлопотать съ перевязкой: рана оказалась совсѣмъ пустячной.
По условію, при первой крови поединокъ былъ конченъ.
— Все? — равнодушно спросилъ Василій Ивановичъ, когда я подошелъ къ нему за пистолетомъ.
Такъ же молча мы доѣхали до Ялты.
— Еще одна просьба! — сказалъ онъ, когда мы подъѣзжали къ городу. — Я ѣду въ Центральную гостиницу, гдѣ взялъ номеръ со вчерашняго дня. Съѣздите ко мнѣ на дачу, возьмите мои вещи и привезите ихъ мнѣ. Но вы даете мнѣ честное слово, что не скажете Аннѣ Александровнѣ, гдѣ я.
Я согласился.
— Помните же честное слово! — крикнулъ онъ мнѣ на прощанье.
Анну Александровну трудно было бы узнать. Она, видимо, не ложилась совсѣмъ и ждала меня на террасѣ.
Когда она увидала меня одного, ея осунувшееся за эту ночь лицо покрылось смертельной блѣдностью:
— Убитъ?
Я поспѣшилъ успокоить. О г. Алексѣевѣ она даже и не спрашивала, и, вѣроятно, не слышала даже моего разсказа про его рану.
Когда же я сказалъ ей о вещахъ Василія Ивановича, она снова поблѣднѣла, какъ полотно, и крѣпко сжала мою руку, съ какимъ-то лихорадочнымъ огнемъ горѣвшими глазами спросила:
— Гдѣ онъ?
Напрасно я говорилъ ей о своемъ честномъ словѣ, честнаго слова нельзя сдержать, если передъ вами становится на колѣни страдающая женщина.
Я назвалъ Центральную гостиницу, попросилъ сложить вещи и, когда будетъ готово, прислать ихъ ко мнѣ.
Ждать пришлось долго: къ вечеру вмѣсто вещей я получилъ съ человѣкомъ изъ Центральной гостиницы письмо.
Писала Анна Александровна.
«Простите, что уѣзжаемъ, не простившись съ вами.
Пожелайте намъ счастья въ новой жизни. Жму вашу руку. До свиданья».
Записку Анна Александровна передала, уже садясь въ почтовый экипажъ.
Г. Алексѣева я встрѣтилъ на другой день на набережной.
Онъ сіялъ, какъ сіяютъ герои шикарной исторіи, которую знаетъ весь городъ. А рука на черной перевязкѣ дѣлала его еще болѣе интереснымъ.
Примѣчанія править
- ↑ фр.