Муж и жена (Шеллер-Михайлов)/ДО

Муж и жена
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ. Приложенія къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА 1905.

МУЖЪ И ЖЕНА

I.

«Да оставитъ человѣкъ отца и матерь свою и прилѣпится къ женѣ своей и будутъ два плоть едина». Къ этимъ словамъ я должна была прислушиваться въ ту минуту, когда я навсегда соединялась съ Максимомъ. Но я ихъ не слыхала тогда. Я только недавно, прочла ихъ случайно, задумалась надъ ними. Только теперь я поняла ихъ глубокій смыслъ, только теперь я поняла, что все счастье супружеской жизни зависитъ отъ исполненія этой заповѣди, и что исполнить эту заповѣдь не могли ни Максимъ, ни я. Вотъ почему мы оба были несчастны. Впрочемъ, нѣтъ. Несчастна была только я, а онъ даже и не подозрѣвалъ о моемъ несчастіи…"

Часъ тому назадъ я прочиталъ эти строки въ тетради, исписанной мелкимъ почеркомъ моей жены.

Я прочиталъ ихъ совершенно случайно, отыскивая въ ея столѣ чистый конвертъ. Я прочелъ ихъ совершенно невольно, безъ задней мысли, безъ всякихъ подозрѣній.

Дочитавъ послѣднюю строку, я какъ-то безсмысленно положилъ тетрадь снова на старое мѣсто и хотѣлъ выйти изъ комнаты. Я дошелъ уже до дверей и, словно что-то внезапно вспомнивъ, опять вернулся назадъ, опять взялъ эту тетрадь и сталъ перелистывать ея страницы.

"Я не вдругъ поняла, что я не пара Максиму, что я не могу быть съ нимъ счастлива, — говорилось въ дневникѣ. — Онъ человѣкъ закаленный въ нуждѣ, нашедшій себѣ опредѣленное, полезное дѣло, а я вполнѣ дѣвочка, съ неопредѣлившимися стремленіями, съ какими-то смутными порывами.

Онъ цѣлый день занять своей практикой, посѣщеніемъ бѣдныхъ больныхъ, учеными изысканіями, а я — я цѣлый день остаюсь одна дома, не зная, что съ собою подѣлать. Выѣзжать въ общество одной, веселиться на балахъ, когда онѣ трудится и для пользы человѣчества, и для поддержанія своей семьи, — мнѣ стыдно. Играть роль благотворительницы, ѣздить по филантропическимъ комитетамъ — я не могу: онъ пріучилъ меня не вѣрить въ пользу нашей филантропіи, да мнѣ и неловко было бы тратить на благотворенія его деньги, добываемыя упорнымъ трудомъ и нужныя на болѣе полезныя его предпріятія. Я могла бы заняться домашнею работою, работой жены и хозяйки, но развѣ я могу это сдѣлать? У него есть мать, у него есть тетка. Эти добрыя и честныя старушки давно уже посвятили ему всю свою жизнь и дѣлаютъ все, что нужно дѣлать въ домѣ. Отнять у нихъ право на эти хлопоты и заботы, лишить ихъ значенія хозяекъ было бы съ моей стороны безсердечіемъ, — да я и не сумѣла бы исполнить все то, что исполняютъ онѣ. Меня не пріучили ни къ чему: я была барышней и только; теперь играю роль любовницы своего мужа, и не болѣе того. Да, я во жена, не хозяйка, а любовница своего мужа. Я живу у него на содержаніи и отплачиваю за это только тѣмъ, что позволяю ему ласкать себя въ то время, когда онъ свободенъ отъ занятій. Эти часы рѣдки. Иногда мнѣ даже кажется, что онъ могъ бы вовсе обойтись безъ этихъ ласкъ, такъ какъ онѣ уже не составляютъ для него необходимой потребности; онѣ, можетъ-быть, гораздо нужнѣе мнѣ, чѣмъ ему. И то сказать, я еще такъ молода, а онъ уже пожилъ, онъ уже почти отжилъ. Я чувствую иногда какое-то униженіе. Я краснѣю отъ стыда, когда порою я вхожу къ нему въ кабинетъ, обнимаю его, ласкаюсь къ нему, какъ ребенокъ, а онъ, цѣлуя меня нѣжно въ голову, говоритъ маѣ:

« — Ну, голубка, у меня еще есть спѣшная работа…

„Я ухожу смущенная, сконфуженная; я мѣшаю ему своею любовью… Впрочемъ, я всѣмъ мѣшаю въ этомъ домѣ, и если меня здѣсь не оскорбляютъ, такъ это только потому, что всѣ люди здѣсь безконечно добры. Вмѣшиваясь въ хозяйство, я мѣшаю его матери; принимаясь за шитье, я мѣшаю его теткѣ; начиная скучать, я безпокою и тревожу всѣхъ, потому что они но понимаютъ на моей тревоги, ни моей скуки и, любя меня, стараются доискаться причины моего недовольства жизнью, боятся за себя, полагая, что они сдѣлали какую-нибудь непріятность мнѣ… А я не могу успокоить ихъ, сказать имъ правду, сказать имъ, что я стрекоза въ муравьиномъ гнѣздѣ, что для нашего общаго счастья нужно одно: мнѣ нужно уйти отъ нихъ“,

Я сталъ вдумывался въ каждую фразу, перечитывалъ каждое слово. Я, кажется, хотѣлъ заучитъ все написанное наизусть, какъ старается школьникъ заучитъ трудный урокъ.

Въ комнатѣ послышались чьи-то шаги… и я поспѣшно сунулъ тетрадь въ столъ. Въ моей головѣ мелькнула мысль, что что идетъ жена.. Но я тотчасъ же горько усмѣхнулся, вспомнивъ, что моя жена не можетъ придти въ эту комнату теперь, что, можетъ-быть, она не придетъ сюда никогда.

— Отвѣть-съ будетъ? — раздался позади меня голосъ нашей горничной.

— Отвѣть? Что же я могу отвѣчать! — воскликнулъ я, не сознавая, что говорю.

— Такъ прикажете лакею идти? — спросила еще разъ горничная.

— Лакею? — пробормоталъ я, потирая лобъ и стараясь понять въ чемъ дѣло.

— Вы приказали ему ждать вашего письма, — пояснила горничная. — Онъ уже часа два ждетъ.

— А! да, да! — вспомнилъ я. — Сейчасъ, сейчасъ… Я искалъ конверта…

Я взялъ конвертъ, надписалъ адресъ, вложилъ написанное мною письмо и отдалъ его горничной.

Я никакъ не думалъ, что провелъ въ кабинетѣ моей жены такъ иного времени. Два часа! Мнѣ казалось, что его была одна минута, тяжелая, мучительная минута, въ теченіе которой я передумалъ обо всей нашей прошлой жизни. Да, эта тетрадь, какъ молнія, внезапно озаряла предо мною картину моего прошлаго, и я съ ужасомъ отступилъ предъ этою картиною. Я въ ней не узналъ копіи съ коей мирной, счастливой, спокойной семейной жизни. А между тѣмъ, это была вполнѣ вѣрная, вполнѣ правдивая копія съ этой жизни. Гдѣ же у меня были глаза прежде? Почему я не видалъ прежде того, что я угадалъ теперь? Отчего я не понималъ совершающейся въ моемъ домѣ драмы? И развѣ трудно было ее понять?

Вѣдь все совершившееся, все, о чемъ говорится въ запискахъ моей жены, было въ порядкѣ вещей, было неизбѣжно; если бы дѣла сложились иначе — это было бы чистою случайностью. Я долженъ былъ понять все это раньше. Но не понялъ, не считалъ нужнымъ понимать, наниматься этими мелочами жизни. Я, во что бы то ни стало, хотѣлъ быть счастливымъ; я хотѣлъ наслаждаться счастьемъ безъ думъ, безъ размышленій; я анализировалъ все постороннее мнѣ, судилъ обо всемъ не касавшемся нашей семейной жизни, являлся строгимъ критикомъ людскихъ отношеній и закрывалъ глаза только передъ тѣмъ, что совершалось у моего домашняго очага, закрывалъ ихъ такъ плотно, такъ упорно, что понадобились эти записки, чтобы я очнулся, чтобы я трезво взглянулъ на самого себя, на свое поведеніе. Конечно, все равно, самъ ли проснется человѣкъ, или его разбудятъ, но не все равно, въ какое время настанетъ пробужденіе. Иногда могутъ разбудить слишкомъ поздно. Это случилось и со мною: меня разбудили, быть-можетъ, слишкомъ поздно и хуже всего то, что я проснулся только для того, чтобы понять, что я почти убилъ любимое, дорогое мнѣ существо — свою жену. И съ какою чисто „мужскою“, чисто „докторскою“ тупостью, съ какою безсердечностью, съ какимъ отсутствіемъ всякой чуткости совершалъ я это дѣло! Я видѣлъ заплаканные глаза и говорилъ: „вѣрно нервы расходились“, „погода вліяетъ“. Я видѣлъ блѣдность лица и ораторствовалъ „о недостаткѣ моціона“, „о вредной привычкѣ женщинъ сидѣть дома“, „о пользѣ рюмки краснаго вина за столомъ“, „о необходимости сырой говядины“, „о женщинахъ, по своей винѣ страдающихъ малокровіемъ“, „объ узкихъ корсетахъ“. Я слышалъ первые припадки кашля и сердился на легкіе наряды, въ которыхъ такъ не трудно простудиться послѣ бала, послѣ театра. Скажу болѣе, я ощущалъ даже какое-то радостное чувство, замѣтивъ однажды, что у жены являются какіе-то новые капризы, что ея лицо получило какой-то особенный цвѣтъ, — и осторожно старался вывѣдать, не объ испытываемыхъ женою страданіяхъ, а о томъ, не готовитъ ли судьба для меня новой радости, не буду ли я отцомъ. А внутренняя жизнь жены? О, о ней я не подумалъ, не спросилъ ни разу! И что было спрашивать? Жену всѣ любятъ, мы обожаемъ другъ друга, она не терпитъ недостатковъ, она полная хозяйка въ домѣ. Чего же спрашивать о ея внутренней жизни? Это свѣтлый рай. И вотъ теперь я узнаю, что этотъ свѣтлый рай былъ мрачнымъ адомъ для моей жены.

Она подробно описала эту жизнь, и это описаніе является обвинительнымъ актомъ въ отношеніи ко мнѣ. Я ничего не стану, не могу отрицать изъ того, въ чемъ обвиняетъ меня этотъ документъ. Я просто, какъ подсудимый, только разсказу свою предшествовавшую жизнь, — разскажу ее, впрочемъ, не для того, чтобы получить прощеніе — тутъ дѣло не въ прощеніяхъ и наказаніяхъ — а для того, чтобы разсѣяться. Мнѣ тяжело молчать, мнѣ нужно говорить, разсказывать, бесѣдовать, иначе я сойду съ ума въ эти безсонныя, безмолвныя ночи, тишина которыхъ только изрѣдка прерывается хлопотами около постели моей жены, да рѣдкими вздохами моей матери и моей тетки, попеременно сидящихъ у постели больной. Сколько разъ пробовалъ я уговаривать старушекъ возложить на меня обязанность сидѣлки, но онѣ постоянно замѣчали мнѣ:

— Полно, голубчикъ, кому же и ходить за нею, какъ не намъ!.. Душу бы за нее отдали!..

Да, онѣ не лгутъ: онѣ, добрыя, простыя созданія, отдали бы за нее душу. Я боялся, что женѣ тяжело слышать, какъ иногда вырываются у нихъ изъ груди тяжелые, невольные вздохи, и спросилъ, не хочетъ ли она, чтобы у ея постели сидѣлъ кто-нибудь изъ прислуги, изъ ея родни, изъ постороннихъ.

— Нѣтъ, мой другъ, онѣ такія добрыя, онѣ такъ ухаживаютъ за мной! — говоритъ она. — И я такъ люблю ихъ.

И она не лжетъ. Да, мы всѣ любимъ другъ друга и, между тѣмъ, мы убили ее.

II.

Мой отецъ, Иванъ Дмитріевичъ Гридинъ, былъ жалкій, бѣдный чиновникъ, удаленный новымъ начальникомъ со службы за какую-то невѣрно переписанную бумагу. Впрочемъ, его сослуживцы говорили, что невѣрно переписанная бумага была тутъ ни при чемъ и что главною причиною отставки была „звѣроподобная“ физіономія моего отца, не нравившаяся вообще никому и еще болѣе не понравившаяся его новому начальнику. Отецъ же, когда онъ бывалъ пьянъ, а онъ пилъ постоянно послѣ отставки, говорилъ, что онъ „пострадалъ за честность“. Людскіе взгляды даже на самыя микроскопическія явленія всегда бываютъ различны, и я не берусь рѣшить, который изъ этихъ трехъ мотивовъ выдалъ отставку моего отца, такъ какъ это для меня не имѣетъ ровно никакого значенія.

Я помню только одно, что вслѣдствіе этой отставки мы остались почти нищими и имѣли несчастіе ежедневно слышать, съ бушевалъ отецъ, угрожая избить до полусмерти меня, моихъ двухъ младшихъ братьевъ и мою маленькую сестренку.

— Нарожала! — кричалъ онъ нашей матери, точно она была единственной виновницей нашего существованія.

Въ эти минуты нашимъ ангеломъ-хранителемъ являлась наша мать.

Это была простая, худенькая, рано состарившаяся женщина, неспособная обидѣть и мухи, боявшаяся домовыхъ, трехъ свѣчей на столѣ, просыпанной за обѣдомъ соли, воющей подъ окномъ собаки, черной кошки, перебѣжавшей дорогу, писавшая мѣломъ кресты наканунѣ „Крещенья“, но позабывавшая всѣ ужасы, когда дѣло шло о защитѣ дѣтей. У нея являлся громкій голосъ, у нея являлась сила, у нея являлось геройское мужество, когда нужно было стать грудью за насъ. И сколько разъ приходилось ей быть героиней.

Люди, хорошо знавшіе ее, говорили, что „Марья Петровна недалекая женщина“, — говорили такъ, главнымъ образовъ, потому, что она не умѣла смолоду прибрать къ рукамъ мужа, потому нее она не умѣла пролѣзать въ дома разныхъ благодѣтелей, потому что она не умѣла обсуждать чужихъ дѣлъ и говорила, слушая исторіи про ближнихъ:

— Богъ съ ними! не намъ другихъ судить!

Дѣйствительно, ея умъ не принадлежалъ къ числу сильныхъ практическихъ умовъ: она не умѣла „извернуться“ въ тяжелыя минуты, она не могла сразу сообразитъ, какъ выгоднѣе поступить въ томъ или другомъ случаѣ, она была неспособна изобрѣтать средства для своего спасенія подобно тому маленькому еврею, которому его отецъ далъ „злотый“, приказавъ прокормиться въ теченіе дня и вечеромъ принести „злотый“ обратно. Но когда нужно было спасти насъ отъ голода — мать спасала. Когда нужно было опредѣлить меня въ гимназію — мать опредѣлила. Это явленіе довольно трудно понять, но это было такъ; умъ этой женщины просыпался, когда, ей нужно было являться въ роли матери.

Почему сошлась сна съ моимъ отцомъ — я не могу опредѣлить вполнѣ ясно. Вообще въ заключенія большей части супружескихъ союзовъ трудно найти какой-нибудь здравый смыслъ, какія-нибудь логическія основанія. Люди, къ сожалѣнію, слишкомъ легко относятся къ этому важному шагу въ жизни. Быть-можетъ, отецъ разжалобилъ мать тѣмъ, что былъ одинокимъ безроднымъ бобылемъ, толковавшимъ довольно пространно и чувствительно съ семинарскимъ краснорѣчіемъ о „казняхъ враговъ“, о „гоненіи“ со стороны начальства», о «превратностяхъ судьбы», превратившихъ его имъ безшабашнаго бурсака въ мелкаго чиновника. Быть-можетъ, ее увлекла его артистическая натура: отецъ любилъ рисовать и изображать масляными красками какія-то мрачныя убійства, говоря, что это сцены изъ «Отелло», изъ «Гамлета», хотя герои этихъ сценъ выходили у него постоянно съ очень черными лицами, съ очень длинными руками, съ неизмѣнно косыми, вытаращенными глазами, и Шекспиръ, вѣроятно, не узналъ бы въ нихъ созданныхъ имъ образовъ; отецъ иногда любилъ принимать участіе въ любительскихъ спектакляхъ, изображая постоянно героевъ съ звѣрскими инстинктами и пламенными страстями, при чемъ онъ считалъ необходимымъ размахивать руками и не говорить, а рычать нечеловѣческимъ голосомъ; отецъ очень часто, подыгрывая на гитарѣ, пѣвалъ мрачнымъ носовымъ тономъ о томъ, какъ «дубъ, одинъ, одинъ бѣдняжечка» растетъ «на гладкой высотѣ», или какъ «подъ вечеръ осени ненастной» дѣва несла «плодъ несчастной любви». Быть-можетъ, мать сошлась съ нимъ просто потому, что онъ первый сказалъ ей, одинокой, бѣдной швеѣ, страстное: «я тебя люблю». Какъ бы то ни было, но мать полюбила его и вышла за него замужъ, несмотря на всѣ возраженія его сестры, Дарьи Дмитріевны Черепниной. Дарья Дмитріевна, женщина серьезная, рѣзкая и не стѣснявшаяся говорить людямъ въ глаза правду, безъ церемоніи сказала молодой невѣстѣ, что она лѣзетъ сама въ петлю.

— Да вы съ ума сошли, что идете за моего брата, — говорила она. — Онъ и самъ погибнетъ, и васъ погубитъ.

— Я его люблю! — отвѣчала застѣнчиво невѣста.

— Есть кого любить! Много такихъ-то подъ заборами умираетъ.

Невѣста простодушно передала эти слова своему жениху и онъ, «гонимый всѣми», устроилъ бурную сцену своей сестрѣ, вслѣдствіе чего произошелъ полный разрывъ между братомъ и сестрой. Послѣ разрыва съ сестрою, брать поторопился свадьбою, и ни онъ, ни его жена не дѣлали никакихъ попытокъ для встрѣчи или сближенія съ Дарьей Дмитріевной. Мужъ разсказывалъ разные ужасы о «властолюбіи этой безсердечной женщины»; простодушная жена вѣрила ему на-слово и составила себѣ понятіе объ этой женщинѣ, какъ о воплощеніи какой-то ужасающей суровости и холодности.

Когда мы, дѣти, слишкомъ сильно шалили, отецъ говорилъ:

— Васъ бы къ теткѣ Дарьѣ отправить. Она бы васъ вышколила.

И миѳическая тетка дѣлалась для насъ пугаломъ.

Но судьба привела насъ къ сближенію съ ней, когда отецъ потерялъ свое мѣсто и началъ пить безъ просыпу.

Я помню тотъ день, когда мать пошла со мною, чтобы просить одну важную особу о моемъ опредѣленіи въ гимназію. Покровительство этой особы было нашею послѣднею надеждой. Мать всю дорогу шептала какія-то молитвы, поминала царя Давида съ его кротостью, крестилась на каждомъ перекресткѣ, твердила имена Козьмы и Демьяна безсребренниковъ и повторяла мнѣ:

— Молись, Максимушка, молись, голубчикъ!

Она была сама на себя не похожа, когда она входила въ богатыя комнаты важной особы.

— Вы бы его лучше ремеслу какому-нибудь учиться отдали, — посовѣтовала особа, окинувъ глазами наши убогіе наряды и, вѣроятно, замѣтивъ на моемъ сапогѣ ту предательскую дырку, съ которой я все время не спускалъ глазъ.

— Забьютъ, забьютъ его тамъ, ваше превосходительство. Я вѣдь знаю эту жизнь, — произнесла мать. — А онъ сынъ, сынъ мнѣ!

— Да, а въ гимназіи онъ все равно не кончитъ курса, — совершенно основательно сообразила особа: — вамъ его содержать будетъ трудно, да и ему учиться будетъ неудобно. Вы, вѣроятно, тѣсно живете.

— Да я на улицѣ жить буду, только бы ему не мѣшать, — воскликнула мать. — Я лучше по-міру пойду, только бы онъ учился.

— Но я… я, право, не могу принять его на казенный счетъ, — затруднялась особа.

— Будьте отцомъ роднымъ, ваше превосходительство, — плакала мать.

— Эхъ, какія вы, право! — начинала сердиться особа. — Говорятъ вамъ, это невозможно!

— Ну, ради самого Создателя! Ради…

Особа уже окончательно разсердилась на навязчивость моей матери.

— Меня ждутъ-съ другіе просители! — рѣзко проговорило его превосходительство.

— Батюшка, для матери! — простонала мать и хотѣла, словить руку особы.

Генералъ быстро пошелъ прочь.

— Да сжальтесь же! Вѣдь есть же и у васъ дѣти! — простонала мать и рухнулась на полъ.

Ее кое-какъ привели въ чувство и вывели на улицу. Она не могла понять, что она требовала невозможнаго.

— Да нѣтъ, нѣтъ, голубчикъ ты мой, не погубятъ они тебя! — рыдала она. — Не дамъ я погубить тебя! Пойдемъ къ теткѣ Дарьѣ, пойдемъ, въ ногахъ у нея выкланяюсь, а тебя опредѣлю…

Я вытаращилъ свои глазенки и съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на мать. Мнѣ казалось, что я ослышался. Я зналъ, что моя тетка имѣла кое-какое состояніе, доставшееся ей послѣ смерти ея мужа. Я слышалъ, что она была женщина нѣсколько образованная, съ твердымъ характеромъ, очень самолюбивая и недовѣрчивая. Всѣ эти качества ея характера выработались въ тяжелой школѣ: она провела молодость въ гувернанткахъ третьяго сорта. Когда-то она была дружна съ отцомъ, она помогла ему подняться на ноги, то-есть окончить ученье въ бурсѣ. Потомъ она настаивала, чтобы онъ шелъ въ университетъ, но отецъ влюбился въ мою матъ и женился на ней. Съ этого времени, братъ и сестра перестали видѣться. Сестра, слыша, какъ плохо идутъ дѣла отца, стала обвинять мою мать за то, что та не умѣла «поддержать» мужа. Мать очень хорошо знала, какія чувства питаетъ къ ней Дарья Дмитріевна, и боялась даже попадаться на дорогѣ этой женщинѣ. Теперь же она шла къ ней въ домъ, — шла, вполнѣ зная, какъ могутъ ее встрѣтить въ этомъ домѣ.

Когда мы переступили порогъ гостиной Дарьи Дмитріевны, матушка, блѣдная и похолодѣвшая отъ страху, но полная рѣшимости, робко и тихо перекрестилась. Дарья Дмитріевна вышла къ намъ изъ другой комнаты. Это была коренастая, невысокая женщина въ большомъ чепцѣ, шумѣвшая на ходу крѣпко накрахмаленной юбкой и сурово сдвигавшая брови.

— Съ братомъ случилось что-нибудь? — быстро и отрывисто спросила она, и въ ея голосѣ послышалось худо скрытое волненіе.

— Нѣтъ, Ваня, слава Богу, — начала матушка.

— Слава Богу, слава Богу! — грубо и скороговоркой передразнила ее Дарья Дмитріевна и еще болѣе нахмурила брови. — Загубили человѣка, да теперь и поете: «славу Богу!»

— Ну, за это меня Богъ накажетъ, а не людямъ судить, — тихо замѣтила матушка. — Я къ вамъ за милостыней пришла.

— А! милостыню сбирать начали! — ѣдко замѣтила Дарья Дмитріевна.

— Не сбирала еще, а вотъ у васъ просить хочу, — продолжала матушка.

— Ну, я нищимъ не подаю! Руки есть, такъ пусть работаютъ!

— Какія руки-то? Что онъ можетъ работать? — указала матушка на меня. — Выучить прежде надо.

— Ну, и учите! — пробормотала Дарья Дмитріевна, отвернувшись въ сторону.

— Я и пришла просить… помогите, — кротко промолвила матушка.

— То-то: помогите! — тетка вздернула голову и взглянула на меня зоркими и суровыми глазами.

Я стоялъ, угрюмо потупивъ голову и недружелюбно смотря исподлобья на нее.

— Ишь, волчонкомъ какимъ смотритъ! — проговорила Дарья Дмитріевна, и по ея лицу скользнуло что-то въ родѣ улыбки.

— Онъ робокъ… въ первый разъ васъ видитъ, — начала боязливо мать оправдывать меня.

— Глупости! — перебила ее сквозь зубы тетка. — Въ меня, потому такъ и смотритъ…

Она взяла меня за подбородокъ широкою, почти мужской рукою и грубо вздернула мою голову кверху.

— Ты учиться-то будешь? Или такъ на вѣтеръ за тебя деньги будутъ бросать? — спросила она меня. — А?

— Буду учиться, — хмуро отвѣтилъ я и движеніемъ головы упрямо освободилъ свой подбородокъ изъ ея руки.

— Что, не любишь этого? — усмѣхнулась она. — Ужъ счастье ваше, что онъ въ меня, — обратилась она къ матери. — Отдавайте, буду платить…

Мать стала изливаться въ благодарностяхъ.

— Ну, ну, нечего миндальничать! — перебила ее тетка. — Сапоги-то, сапоги у него какіе, вы взгляните!

Мать растерялась и не знала, что сказать; она давно уже знала, какіе у меня сапоги.

— Что-жъ, вы его въ этой амуниціи въ гимназію-то поведете, что ли? — спросила Дарья Дмитріевна.

— Ужъ гдѣ же… — вздохнула мать.

— Ну, такъ и договаривали бы, чего у него недостаетъ. Тоже не на посмѣшище школьникамъ его вести будетъ надо…

— Добрая вы, добрая женщина! — заплакала мать.

— Оно и видно, что доброй вы меня считали: въ десять лѣтъ жъ первый разъ пришли! — сурово произнесла Дарья Дмитріевна и отвернулась.

— Да вѣдь все равно, не стали бы вы вѣрить, что я изъ расположенія къ вамъ хожу въ вашъ домъ; за деньгами, думали бы, — проговорила мать.

— А вотъ, пришли же.

— Не для себя, — послышался тихій отвѣтъ.

— Не для себя! Вотъ и видно, какою доброю вы меня считаете, — рѣзко пробормотала тетка и обернулась ко мнѣ: — Ты, волчонокъ, оставайся здѣсь. Пойдемъ сапоги покупать, обмундировываться… Бѣлье есть? — отрывисто обратилась она въ моей матери.

Мать только русой махнула.

Черезъ полчаса я шелъ съ теткой на рынокъ. Мнѣ пришлось почти бѣжать за нею, такъ сакъ она маршировала по-солдатски, крупными, твердыми шагами. Я долженъ былъ не только бѣжать за нею, но и слушать ее, потому что она говорила безъ умолку, отрывисто, рѣзко.

— У тебя честная мать, вотъ и будь такимъ, какъ она, — говорила она, не глядя на меня и точно рубя что-то топоромъ: — никому не жаловалась, ни къ кому не таскалась съ протянутой рукой, а жилось-то не сладко. Ой, ой, ой, какъ не сладко! Она вонъ жиденькая, худенькая, плачетъ, такъ ты думаешь, что у нея и силъ нѣтъ. Неправда! Тоже такую-то жизнь вынести, да въ чужіе дома не идти со своимъ горемъ, на это нужна сила… Тоже твоего отца я знаю: крикунъ, буянъ, дикобразъ, а что онъ, на дѣлѣ — тряпка, его поддерживать было надо, отъ перваго горя пить начиналъ. Съ другой женой онъ давно бы ужъ спился съ круга или взяточникомъ сдѣлался бы, да подъ судъ попался бы. А она его десять лѣтъ спасала. Я отговаривала его жениться, потому ее было жаль. Мало знала я ее, а жаль было. Его-то я знала. Знала, что онъ все равно въ университетъ не пойдетъ и такъ свою жизнь загубитъ у женской юбки. Думала только, лучше пусть на какой-нибудь богатой дурѣ-купчихѣ женятся, хоть безъ нужды жить будетъ. Зло меня брало, когда твоя матъ не послушалась и пошла за него; «петлю, говорю, надѣваете», — а она: «я его люблю». Ну, вотъ я помучилась за любовь… И ужъ какъ же высохла-то, старуха-старухой стала, лица на ней нѣтъ! А что за женщина была!

— А развѣ вамъ ее жаль? — сквозь зубы спросилъ я, исподлобья взглянувъ на тетку.

— Что-жъ ты не сказалъ: сапожную лавку прошли, а ты молчишь! — сердито проговорила она вмѣсто отвѣта на мой вопросъ и шумно высморкалась.

Минуть черезъ десять, мы маршировали дальше. Тетка въ эти десять минутъ уже успѣла назвать купца, торговавшаго сапогами, и христопродавцемъ, и Каиномъ, и Іудой, и мошенникомъ, нисколько не стѣсняясь въ выборѣ эпитетовъ.

— Ты у меня смотри, учись, не то дуракомъ вырастешь, — продолжала она говорить мнѣ. — А дураковъ-то и безъ тебя непочатой уголъ. По-моему, лучше подлецъ, чѣмъ дуракъ. Съ подлецомъ хоть остерегаешься, а дурака не боятся, онъ же и себя, и другихъ губитъ. Мать вотъ твоя была не умна. На путь истины ее некому было въ дѣтствѣ наставить. Я ее такъ и считала пустой дѣвчонкой. Рукой на нее махнула. Пусть гибнетъ, если сама петлю на себя надѣла. Но годы-то ее умудрили. Человѣкъ изъ нея вышелъ. А какъ вышелъ? Ночей не спала, спину весь вѣкъ гнула надъ работой, со слезами каждый кусокъ хлѣба ѣла. Наука-то дорого обошлась. А вотъ, если учиться будешь, если умомъ съ дѣтства запасешься, такъ легче будетъ сдѣлаться человѣкомъ. И себя не загубишь, и другимъ пользу принесешь. Тоже мать на старости лѣтъ отдохнетъ подъ твоимъ крыломъ, горе старое забудетъ, станетъ судьбу свою благословлять, пойметъ, что недаромъ умудрялъ ее опытъ.

— Значитъ, вы ее любите, маму-то? — спросилъ я опять, болѣе пристально взглянувъ на тетку.

— Ты себѣ-то подъ ноги смотри, себѣ! — проговорила она, взглянувъ въ сторону влажными глазами. — Какое тебѣ до другихъ дѣло!.. Вотъ за бѣльемъ нужно зайти сюда, — круто перемѣнила она разговоръ.

Черезъ нѣсколько минутъ мы снова шли, и снова тетка наставляла меня на путь истины. Посторонніе люди могли подумать, что она сильно журить меня за что-то, и, можетъ-быть, удивились бы моей безчувственности, такъ какъ подъ звуки этихъ суровыхъ рѣчей, выбиваемыхъ, какъ маршъ на барабань, я становился все веселѣе и веселѣе. Я начиналъ любить эту женщину, про которую потомъ говаривала моя мать:

— Языкъ-то у нея, какъ бритва, а сердце золотое.

III.

Терпѣть и молчать, считать свою избу съ краю, не соваться въ чужой монастырь со своимъ уставомъ, признавать, что весь свѣтъ не переучишь, не исправлять горбатаго, котораго одна могила исправитъ, думать, что и всѣ-то мы «хороши», «ой, какъ хороши!» быть увѣренной, что на томъ свѣтѣ «всѣмъ Господь воздастъ по дѣламъ ихъ» и что «Онъ одинъ всѣхъ насъ судья», это были правила моей матери.

«Оборвать человѣка», «рѣзать всю правду-матку», «выводить подлеца на свѣжую воду», «ткнуть дурака носомъ, куда слѣдуетъ», «вывести мошенника за ушко, да на солнышко», это все было правиломъ моей тетки.

Обѣ эти женщины, столь различныя по характерамъ, каждая по-своему, умѣли бороться съ жизнью, умѣли честно пройти свой путь.

Когда онѣ сошлись послѣ десятилѣтней холодности, даже враждебности, можно было думать, что онѣ никогда не уживутся вмѣстѣ, а между тѣмъ, уже черезъ три, черезъ четыре мѣсяца не было дня, когда бы онѣ не сходились вмѣстѣ. Черезъ годъ умеръ мой отецъ, и тетушка настояла, чтобы моя мать перебралась съ нами къ ней въ домъ, и въ этомъ домѣ прошли самые счастливые годы моего дѣтства, моей ранней юности.

Тетка была не бѣдна, но и не богата. Она должна была разсчитывать каждый грошъ, чтобы воспитать меня, моихъ братьевъ и мою сестру. Но она ничего не жалѣла для насъ, и я увѣренъ, что она снова принялась бы за неблагодарный трудъ мелкой учительницы, если бы это было нужно для поддержанія насъ. Моя мать сознавала, что содержать насъ не легко, и помогала Дарьѣ Дмитріевнѣ, чѣмъ могла: она была въ домѣ и экономкой, и кухаркой, и швеей.

— Да полноте вы работать, наработались ужъ довольно, — ворчала нерѣдко Дарья Дмитріевна. — Ишь, спина-то какая горбатая стала!

— Оставьте меня! Довольно и того, что на вашу шею сѣли, — отвѣчала грустно моя мать. — Безъ насъ жили бы въ свое удовольствіе!

— Да я вамъ жаловалась, что ли, что мнѣ тяжело? — сердилась Дарья Дмитріевна.

— Не жаловались, а сама я знаю.

— Ничего вы не знаете, а просто неуживчивый вы человѣкъ, фанаберія у васъ. Ужъ поссоримся мы когда-нибудь.

— Вы думаете? — спрашивала мать, поднимая на нее свои добрые глаза.

— Ишь голубкой какой смотритъ, — уже улыбалась тетка: — никто и не подумаетъ, что она у меня на шеѣ сидятъ, да кровь мою высасываетъ.

Мать съ улыбкой качала головой, а Дарья Дмитріева толкала кого-нибудь изъ насъ къ матери и говорила:

— Цѣлуйте руки-то у матери, вонъ она весь вѣкъ не складываетъ ихъ ради васъ!

Сама Дарья Дмитріевна никогда не нѣжничала, и когда мы, дѣти, бросались къ ней на шею я покрывали ея шершавое лицо поцѣлуями, она говорила, упорно отбиваясь отъ насъ:

— Ну, ну, пошли прочь, лизунчики!

Только разъ тайкомъ, изъ-за угла видѣлъ я, какъ она припала головой къ одному изъ насъ, это было въ то время, когда умерла моя сестра. Дарья Дмитріевна прошла въ комнату, гдѣ лежала на столѣ сестра, остановилась въ слезахъ около маленькаго холоднаго трупа и тихо прильнула губами къ холодному лбу моей бѣдной сестренки. Она такъ долго не поднимала головы, что мнѣ показалось, что съ ней сдѣлалось дурно. Когда она подняла голову, я увидалъ, что ея глаза были полны слезъ. Она молча, заботливо отерла лицо покойницы, смоченное ея слезами, и тихо вышла изъ комнаты. На другой же день, когда хоронили мою сестру, Дарья Дмитріевна не плакала, утѣшала мою мать и была по обыкновенію холодна и сдержанна. Эта выработка характера была, вѣроятно, слѣдствіемъ долгаго пребыванія въ молодости въ чужихъ домахъ, среди чужихъ людей, которымъ «нѣтъ дѣла до нашего горя и до нашихъ радостей»; эта выработка была слѣдствіемъ долголѣтнихъ занятій съ чужими дѣтьми-учениками, при которыхъ нужно было скрывать свои личныя невзгоды, волненія и тревоги; эта выработка была слѣдствіемъ тяжелой брачной жизни, среди грубой и дикой купеческой семьи, пилившей свою новую родственницу изъ «учительшъ», съ самодуромъ-мужемъ, ломавшимся долгое время надъ женою и только исподволь, черезъ долгіе годы, подчинившимся окончательно ея твердому характеру.

Подъ вліяніемъ этихъ двухъ женщинъ выросъ я.

Смотря на мать, я рано началъ чувствовать, какъ много несчастій приходится переживать людяхъ. Слушая тетку, я рано началъ сознавать, какъ много на свѣтѣ дурныхъ и глупыхъ «людишекъ», тетка иначе не называла людей. Раньше всего я понялъ необходимость труда и уже на пятнадцатомъ году давалъ уроки, переписывалъ бумаги, чтобы облегчить трудъ этихъ двухъ женщинъ, платить за себя къ гимназію, одѣвать себя. Дѣтства, съ его безшабашнымъ весельемъ, съ его беззаботною рѣзвостью, съ его вѣтреными промахами, у меня не было: одиннадцати лѣтній мальчуганъ, я былъ уже «старшимъ мужчиной» въ домѣ, я уже присутствовалъ на всѣхъ совѣщаніяхъ матери и тетки, я уже несъ въ своей душѣ «всѣ заботы жизни». Это наложило на мою душу особую печать: я не умѣлъ увлекаться весельемъ, дурачествами, шалостями и сторонился отъ тѣхъ кружковъ, гдѣ дѣти, счастливыя дѣти, были вполнѣ дѣтьми. Быть-можетъ, такая жизнь преждевременно убила бы и мое физическое здоровье, если бы я не былъ работникомъ въ домѣ: принести воды, наколоть дровъ, сходить рано утромъ на базаръ, вбить дома, гдѣ надо, гвозди, построгать и попилить, если въ этомъ встрѣчалась необходимость, все это входило въ кругъ моихъ обязанностей и содѣйствовало развитію моихъ физическихъ силъ. Я былъ рослый, крѣпкій и здоровый юноша, съ загорѣлымъ лицомъ, съ густымъ румянцемъ на смуглыхъ щекахъ, съ большими мозолистыми руками.

Окончивъ ученье въ гимназіи, я поступилъ въ медицинскую академію въ Петербургѣ и жилъ здѣсь одинъ, безъ семьи, не прося помощи у тетки и матери, которымъ приходилось возиться съ моими братьями. Одинъ изъ братьевъ былъ вѣчно больнымъ, вѣчно требовавшимъ расходовъ на докторовъ и лѣкарства ребенкомъ, другой плохо подвигался впередъ въ гимназіи, не имѣя особенно блестящихъ способностей.

Годы студенчества были трудными годами моей жизни. Я былъ немного дикъ, я сторонился отъ людей, какъ человѣкъ, видѣвшій отъ нихъ не мало горя. Посторонніе люди, въ сущности, не дали мнѣ ничего: иногда они дорожили мной, ухаживали за мной, но это дѣлалось только потому, что я хорошо дѣлалъ каждое дѣло, и они наваливали на меня работу за троихъ и, видя мою застѣнчивость, платили меньше мнѣ, чѣмъ самымъ плохимъ работникамъ.

Товарищи не могли завлечь меня въ свои кружки, гдѣ вино, молодая веселость, юношескій развратецъ отталкивали меня, пугали меня. Каждая невинная пирушка казалась мнѣ «пиромъ во время чумы»; въ каждомъ взрывѣ молодого смѣха я слышалъ горькія слова: «après bous le déluge!» мнѣ, казалось, что все это юношество слишкомъ легко смотритъ на жизнь, считаетъ ее «пустою и глупою шуткой». Не знавъ дѣтства, я, можетъ-быть, не узналъ бы и юности, если бы мнѣ, въ эти дни увлеченія нѣкоторыми стихотвореніями Пушкина, Лермонтова и, главнымъ образомъ, Некрасова не пришлось встрѣтиться съ кружкомъ юношей, гдѣ слышалось броженіе молодости, гдѣ кипѣла молодая кровь, но не при толкахъ о театрѣ Берга, не при разсказахъ о любовныхъ похожденіяхъ, не при сборахъ на юношескій кутежъ. Въ этомъ кружкѣ горѣло юношеское пламя, но это не было пламя веселья. Я всецѣло отдался этому кружку. Здѣсь было у меня во время студенческой жизни пять-шесть горячо любимыхъ друзей, но эти люди, «волнуясь и скорбя», блеснули въ моей жизни какими-то яркими метеорами и исчезли… куда? какъ? — что кому до этого теперь за дѣло! Это было такъ давно! Довольно сказать, что они пробудили во мнѣ страстность молодости, что воспоминанія о нихъ и до сихъ поръ растравляютъ во мнѣ старыя, ноющія раны, и что порою я жалѣю, что случай, рано задувшій огонекъ ихъ жизни, пощадилъ меня и не далъ мнѣ возможности сгорѣть разомъ, а не истлѣвать медленно, свѣтя грошовымъ свѣтомъ своимъ ближнимъ. Искренно и честно, кромѣ этихъ людей, не сходился со мною никто, потому что меня считали гордецомъ, упрямцемъ, грубіяномъ и вообще «озлобленнымъ и скучнымъ человѣкомъ». Я не встрѣтилъ. кромѣ ихъ, ни одного человѣка, который понялъ бы, что я не гордецъ, не упрямецъ, не грубіянъ, а просто довольно здоровая и прямая, нѣсколько мѣщанская натура, пробившая себѣ дорогу безъ всякой посторонней помощи и смотрящая серьезно на задачи жизни. Нѣкоторые товарищи, сошедшіеся со мною позже, не взлюбили меня за то, что я, быть-можетъ, рѣзко и сурово, но всегда честно и искренно обрывалъ ихъ безконечныя мечты и ихъ воздушные замки, указывая имъ на болѣе практическіе, на болѣе вѣрные пути и цѣли. Я говорилъ имъ:

— Не стройте безконечныхъ плановъ, а дѣлайте дѣло.

Они называли меня прозаикомъ, мѣщаниномъ, узкимъ и даже струсившимъ человѣкомъ и. конечно, не соглашались, когда я говорилъ, что самые широкіе планы пышнаго дворца ничтожнѣе небольшой построенной лачуги. Они говорили, что я противорѣчу себѣ, когда я самъ увлекался великими теоріями, гипотезами и утопіями, созданными человѣчествомъ, и никакъ не могли понять, какъ велика разница между не основанною ни на чемъ мечтою невѣжественнаго болтуна и великимъ идеаломъ глубокаго мыслителя, созрѣвшимъ послѣ долгаго житейскаго опыта, послѣ долгаго изученія людей, природы и книгъ. Они воображали себя Колумбами, а я видѣлъ въ нихъ мальчиковъ, которые, по недостатку образованія, мечтаютъ въ девятнадцатомъ столѣтіи объ открытіи шестой части свѣта. Сначала они спорили со мной, потомъ я пересталъ имъ возражать. Они выносили мои противорѣчія, но не вынесли моего пренебреженія. Я нажилъ въ нихъ не враговъ, но шипящихъ клеветниковъ. Они отрицали во мнѣ все доброе и, главнымъ образомъ, искренность.

— Это человѣкъ себѣ на умѣ, съ этимъ человѣкомъ нужно держать камень за пазухой, это ходячее самолюбіе, измученное недостатками, — говорили они про меня.

Они не отрицали во мнѣ только ума, но при этомъ они прибавляли, что я не только уменъ, но и хитеръ. Они говорили, что я дойду до степеней извѣстныхъ и сколочу деньгу. Въ послѣднее предположеніе они стали такъ твердо вѣрить, что у меня вдругъ очутилось множество не друзей, а пріятелей. Какъ это случилось, я не знаю, но знаю я только то, что эти пріятели начали очень исправно обирать меня, и иногда мнѣ приходилось просиживать безъ свѣчей и чаю, когда мои пріятели на мои деньги гуляли въ трактирѣ, перечисляя за бутылкой вина всѣ мои смертные грѣхи и, главнымъ образомъ, черствость, сухость и скупость. Впрочемъ, яснымъ доказательствомъ послѣдняго порока могло служить и мое отсутствіе на ихъ пирушкѣ. Я слышалъ даже, что какой-то остроумецъ, во время одной изъ подобныхъ пирушекъ, нарисовалъ картину того, какъ провожу я, второй Плюшкинъ, вечеръ въ это время, какъ я сижу безъ свѣчи, какъ я разсуждаю, что вечеромъ можно лечь и безъ чаю, — жаль, что онъ позабылъ прибавить, что я при лунномъ свѣтѣ просматриваю свою записную книжку и отмѣчаю въ ней, что я отдалъ ему послѣдніе пять рублей, жаль и то, что онъ не спросилъ своихъ друзей:

— Кто, господа, изъ васъ устоитъ отъ искушенія и не передастъ Максиму всего того, что здѣсь говорилось о немъ?

На послѣдній вопросъ всѣ могли бы отвѣтить:

— Конечно, но мы, не мы!..

Скверное время пришлось мнѣ пережить, господа, послѣ разлуки съ моими единственными друзьями. Это было время какого-то шатанья молодежи изъ стороны въ сторону, безъ опредѣленной цѣли, безъ руководящей идеи, безъ властительнаго вождя. Вмѣсто идей въ обществѣ слышались пререканья и брань, вмѣсто стремленія опредѣлить цѣль замѣчаютъ стремленіе выдвинуть свою личность, вмѣсто заботы объ общемъ дѣлѣ слышались сплетни о костюмѣ такого-то, о любовникахъ такой-то. Когда начиналось это время, одинъ поэтъ написалъ къ нему эпиграфъ:

Слава намъ! въ поганой лужѣ

Мы давно стоимъ

И чѣмъ далѣе, тѣмъ хуже

Все себя грязнимъ.

Когда оно начало приходить къ концу, другой поэтъ написалъ ему эпитафію:

Бывали хуже времена,

Но не было подлѣй.

Въ такія времена люди, какъ улитки, почувствовавшія приближеніе врага, уходятъ въ свою раковину и ищутъ душевнаго успокоенія въ семейной жизни, въ наукѣ, въ искусствѣ, въ пьянствѣ, въ развратѣ, во всемъ, кромѣ бурной общественной дѣятельности. Моей раковиной сдѣлалась наука. Я блистательно окончилъ курсъ, я остался въ Петербургѣ, я предался ученымъ изысканіямъ. Меня окружали попрежнему чужіе и чуждые мнѣ люди, занимавшіеся своими дѣлишками, своими дрязгами, своими сплетнями. Я презиралъ людей этого времени, я сердился на нихъ, но вытолкать ихъ отъ себя, запереть отъ нихъ и домъ свой, и свой кошелекъ я не могъ. Я, какъ тетка, называлъ ихъ «людишками» и, какъ мать, считалъ ихъ «несчастными». Я волновался въ душѣ при каждой ихъ подлости, я иногда дѣлался боленъ послѣ ихъ новыхъ продѣлокъ, — но когда они являлись снова ко мнѣ, когда они лисили передо мной, когда они жались и ежились, выслушивая мои рѣзкости, ради полученія нѣсколькихъ рублей взаймы; когда а понималъ, что они потому только и переносятъ эти рѣзкости, что, уже занимая, они твердо намѣреваются не отдать и чувствуютъ, что я сознаю это, что я не обманываюсь на ихъ счетъ; когда они клеветали другъ на друга, стараясь выставить на видъ свою преданность мнѣ, — они мнѣ казались не злодѣями, не гнусными мошенниками, а дѣтьми, больными, жалкими, изуродованными дѣтьми, обреченными на жалкое существованіе и на скорую смерть. Да, я думалъ въ эти минуты, что они должны завидовать мнѣ, должны раздражаться при видѣ меня, должны капризничать, глядя на меня, потому что я здоровъ, потому что я надѣюсь прожить долго, потому что у меня есть сила — сила переносить нападеніе врага и протягивать руку помощи ему, когда онъ утомится отъ борьбы со мною, — сила идти своимъ путемъ, несмотря ни на свистъ, ни на нападенія, ни на преграды, идти съ твердымъ убѣжденіемъ, что все это когда-нибудь кончится или я «кончусь самъ», то-есть, что во всякомъ случаѣ меня ждетъ отдыхъ отъ невзгодъ. Мое твердое спокойствіе — это былъ тотъ красный цвѣтъ, которымъ дразнятъ быковъ: они забываютъ о блестящихъ передъ ними шпагахъ, они не чувствуютъ ранъ, они не слышать, какъ сочится ихъ кровь, и видятъ только этотъ ненавистный красный цвѣтъ, мелькающій передъ ихъ глазами. То же дѣлалъ я, дѣлалъ совершенно невольно со своими врагами. Они помирились бы съ самыми крупными моими недостатками, лишь бы только замѣтить, что я оскорбляю ихъ враждою, что я сержусь на ихъ выходки, что я волнуюсь ихъ нерасположеніемъ ко мнѣ. Но хлопотать, волноваться, измышлять интриги, унижать себя до клеветы, марать свои руки грязью, бросая ее въ ближняго, кривить душою и знать, что все это дѣлается даромъ, что этотъ ближній остается спокоенъ, что онъ ихъ не считаетъ даже врагами, что онъ выражаетъ сожалѣніе о нихъ, о ихъ неудачахъ — это невыносимо. Сначала они еще имѣли утѣшеніе — они говорили, что я притворяюсь, что я рисуюсь своимъ равнодушіемъ и своимъ спокойствіемъ. Но шли дни, — я былъ здоровъ, румянъ, бодръ и дѣятеленъ, я ничѣмъ не проявилъ своего раздраженія, своей желчности, своего недовольства жизнью. Я не оттолкнулъ никого отъ себя, никому не высказалъ своего негодованія. Тогда пришлось назвать меня или героемъ, стоящимъ на недостижимой высотѣ надъ чернью, или пройдохою, желающимъ жить въ мирѣ со всѣми рада своихъ личныхъ интересовъ. Но какъ же назвать героемъ врага? Какъ объяснить, что ловкій пройдоха ради личныхъ выгодъ терпитъ около себя обиралъ-клеветниковъ? Враги раздѣлились тогда на два лагеря, одни признали меня безсердечнымъ и бездушнымъ циникомъ, у котораго нѣтъ ни симпатій, ни антипатій, который готовъ жать руку каждому, не любя и не ненавидя никого, готовъ при случаѣ бросить рубль, сорвать десять, воспользоваться чужою женою и отдать другому свою жену, если бы она была; другіе сочли меня фанатикомъ идеи, который живетъ только ею, видитъ только ее, стремится только къ ней и смотритъ на міръ сквозь нальцы, не возмущаясь ничѣмъ, не радуясь ничему. Но гдѣ же были у первыхъ факты, что я готовъ обобрать другого, охотно отдавая и свое, что я готовъ погубить человѣка такъ же равнодушно, какъ помогаю ему? Гдѣ были у вторыхъ свѣдѣнія о той идеѣ, во имя которой я оставляю безъ вниманія все совершающееся вокругъ? Первые видѣли, что до сихъ поръ я не воспользовался ничѣмъ чужимъ, не погубилъ никого; вторые видѣчи, что я покуда просто изучаю гигіену и лѣчу людей и никакой особенной идеи не провожу въ жизнь. Но, какъ бы то ни было, пришедши къ этимъ выводамъ, враги нѣсколько успокоились: одни начали остерегаться меня, какъ матеріалиста, безбожника, другіе начали ждать, какое чудо совершу я, чтобы разъяснить всѣмъ, что дѣло, совершенное мною, не чудо, что оно выѣденнаго яйца не стоитъ, однимъ словомъ, поразить меня въ самое чувствительное мѣсто. Но я все еще не запускалъ руки въ чужой карманъ и не поражалъ міра чудомъ, а работалъ въ больницѣ, въ своемъ кабинетѣ, среди больныхъ бѣдняковъ…

Такимъ образомъ я сдѣлался «интереснымъ человѣкомъ», — человѣкомъ, о которомъ говорятъ, за которымъ слѣдятъ, котораго хотятъ разгадать. Барыни дѣлали мнѣ глазки, ихъ мужья держали ухо востро. Болѣе другихъ ухаживала за мною жена моего собрата по профессіи, Антонида Павловна Симоненко.

IV.

Докторъ Симоненко былъ бы самымъ несчастнымъ и жалкимъ человѣкомъ, если бы ему не удалось, какъ онъ самъ выражался, «дошутиться до благосостоянія».

Мать-природа создала его человѣкомъ широкимъ въ кости, съ огромной пастью, и онъ былъ крайне смѣшонъ въ то время, когда эти широкія кости обтягивались тощей кожей, а эта огромная пасть рѣзала глаза, помѣщаясь на худомъ, костлявомъ лицѣ.

За докторомъ, опять-таки по его же выраженію, «не водилось никакихъ качествъ», кромѣ двухъ, — одного отрицательнаго, а другого — положительнаго. Первое заключалось въ его волчьемъ аппетитѣ, второе — въ его способности балагурить во всякое время дня и ночи. Онъ понялъ, что ему нужно воспользоваться своимъ положительнымъ качествомъ, чтобы удовлетворить потребности своего отрицательнаго качества, и сталъ «вышучивать» себѣ завтраки, обѣды и ужины. На его счастье, одинъ изъ его пріятелей, Петръ Ивановичъ Гриневъ, ввелъ его въ домъ нѣкоего барона фонъ-Тифензее, близкаго родственника очень богатыхъ князей Грачовыхъ. На счастье же доктора Симоненко, у князей Грачовыхъ опасно заболѣлъ единственный наслѣдникъ и доктора пригласили жить при больномъ.

Больной скучалъ, былъ раздражителенъ и привередливъ, и веселый нравъ доктора былъ здѣсь какъ нельзя болѣе у мѣста. Докторъ Симоненко, какъ человѣкъ себѣ на умѣ, пустилъ въ ходъ весь запасъ своей природной веселости, своего остроумія и дошутился до того, что пріобрѣлъ расположеніе всѣхъ родныхъ больного и послѣ смерти послѣдняго пріютился подъ крылышкомъ его матери, втерся черезъ нее въ аристократическіе дома, составилъ выгодную партію, женившись на довольно перезрѣлой, но богатой дѣвѣ.

Время его «бурь и порывовъ», заключавшихся въ стремленіи завоевать на всю жизнь право отлично обѣдать, оставило на немъ свою неизгладимую печать. Судьба отвѣсила ему на аптекарскихъ вѣсахъ и запасъ желчи, и запасъ злобы. Но, завоевывая себѣ обѣды, онъ все болѣе и болѣе сознавалъ, что и эти микроскопическіе запасы желчи и злобы могутъ служить помѣхой для достиженія завѣтной цѣли и потому постарался освободиться отъ нихъ совершенно. Кромѣ того, вращаясь среди разнохарактерныхъ личностей, онъ, но необходимости, привыкъ подлаживаться къ различнымъ взглядамъ, убѣжденіямъ и направленіямъ, сознавая, что у иного радикала подается такое бургонское, какъ нигдѣ, а у иного ретрограда готовится такая кулебяка, какой не ѣдалъ и самъ блаженной памяти Петръ Петровичъ Пѣтухъ. Вслѣдствіе этого, съ теченіемъ времени, изъ него выработался совершенно своеобразный типъ всегда и всѣмъ улыбающагося человѣка.

Онъ считалъ себя другомъ всѣхъ и ставилъ себѣ въ обязанность знакомить всѣхъ, всѣхъ примирять, всѣхъ сватать, у всѣхъ крестить. Это былъ жирный, лоснящійся человѣкъ, вѣчно пожимавшій кому-нибудь руки, вѣчно убѣждавшій кого-нибудь въ чьихъ-нибудь добрыхъ качествахъ.

Постоянно обливаясь потомъ и постоянно потирая отъ удовольствія жирныя руки, онъ былъ счастливъ, воображая себя центромъ обширнаго кружка друзей, пріятелей, сослуживцевъ и знакомыхъ и не замѣчая, что центромъ служить не онъ, а его открытый столъ. Онъ судилъ со всѣми и обо семъ, хотя, въ сущности, онъ давно все перезабылъ, давно ничѣмъ не интересовался и понималъ толкъ только въ хорошемъ винѣ, въ хорошихъ сигарахъ, въ хорошемъ ростбифѣ и хорошемъ сырѣ. Впрочемъ, у него была одна завѣтная идея: онъ былъ убѣжденъ, что всѣ болѣзни происходятъ отъ желудка и что разумный медикъ долженъ лѣчить исключительно одинъ желудокъ.

— Э, да у васъ желудочекъ пошаливаетъ! — говорилъ онъ паціенту, страдавшему зубною болью, и принимался разъяснять средства для возстановленія правильнаго пищеваренія.

— Но что же дѣлать съ зубною-то болью? — нетерпѣливо прерывалъ его паціентъ.

— А вотъ возстановимѣсъ пищевареніе, успокоимъ желудокъ, тогда и зубы болѣть не будутъ. Причина-съ болѣзней одна! — говорилъ, потирая свои жирныя руки, докторъ и принимался писать рецептъ.

— Но вѣдь это очень долго, тутъ прежде съ ума сойдешь, — возражалъ больной.

— Ну, ну, не сойдете. Это не такъ легко! Барыня вы, что ли? — шутилъ докторъ. — Нужно принять лучше медленно дѣйствующія, но зато радикальныя мѣры… Зубы лѣчить — это паліатива.

— Радикальная мѣра до новаго разстройства желудка, — сердился больной.

— А вы его не портите! Вы его берегите, и онъ васъ сбережетъ, — поучалъ медикъ.

Несмотря на это, докторъ Симоненко разстраивалъ чужіе желудки, какъ никто. Не нуждаясь болѣе въ чужихъ обѣдахъ и понимая всѣ недостатки этихъ обѣдовъ, онъ сталъ устраивать у себя разныя «закусочки», заботясь только о томъ, чтобы на нихъ было все «тонко». Эти «тонкія закусочки» были самые человѣкоубійственные, самые непереваримые завтраки, обѣды и ужины, съ блюдами «холоднаго», «раковъ», «ростбифовъ», «устрицъ», «стерляжьей ухи», «сыровъ», «пикантныхъ соусовъ», «каенскаго перца», «англійскихъ пикулей». Докторъ, возвращаясь домой съ «визитовъ», не могъ не заѣхать къ Смурову, къ Колчину, къ Елисѣеву и не справиться, нѣтъ ли чего-нибудь «новенькаго». Если «новенькое» находилось, докторъ осклаблялся и уже эта улыбка не сходила съ его лица вплоть до той торжественной минуты, когда онъ собиралъ всѣхъ своихъ друзей, пріятелей и знакомыхъ, заявляя всѣмъ и каждому:

— А уже какой я штучиной васъ нынче угощу! — и докторъ при этомъ цѣловалъ кончики своихъ почти уже не сгибающихся пальцевъ.

Затѣмъ всѣ гости съ нетерпѣніемъ ждали этой «штучины», наконецъ, она появлялась, я они приступали къ таинству пробы новаго кушанья.

— Ну, что? — съ торжествующимъ видомъ спрашивалъ докторъ.

— Что, братъ, дрянь! — отзывался кто-нибудь изъ гостей, чувствуя чуть не тошноту отъ этой «штучины».

— Эхъ ты, профанъ! — съ пренебреженіемъ отзывался докторъ, и самъ съ сіяющими глазками приступалъ къ пробѣ новинки.

— А вѣдь дѣйствительно дрянь! — отзывался другой изъ гостей.

— Ну, вотъ еще! — почти сердился докторъ, едва осиливая кусокъ неудобосъѣдаемой диковинки. — Съ непривычки такъ кажется. Вы разберите, какой ароматъ!

— Просто, брать, вонь, а не ароматъ! — уже смѣялись гостя.

— Ну, да!.. Вамъ кислая капуста ароматнѣе кажется! — совсѣмъ негодовалъ докторъ, съ трудомъ проглотивъ открытую имъ дрянь.

— Да вѣдь ужъ чего скрываешься, самъ давишься.

— Вовсе не давлюсь, а чего же одному ѣсть!

Докторъ на нѣкоторое время омрачался, какъ омрачаются творцы геніальныхъ произведеній, слыша свистъ и насмѣшки толпы. Но слѣдующее блюдо и стаканъ вина успокаивали доктора, и онъ уже начиналъ хохотать.

— А что, господа, вѣдь и въ самомъ дѣлѣ штучина-то вышла дрянь? — говорилъ онъ. — И чортъ дернулъ меня взять ее!.. Нѣтъ, вы понюхайте ее, какъ она, бестія, воняетъ-то!

И докторъ разражался жирнымъ, захлебывающимся снѣговъ.

Видя его колоссальныя «закусочки», каждый могъ заподозрить его въ преступномъ своекорыстіи и предположить, что онъ нарочно хочетъ этими завтраками, обѣдами и ужинами перепортить желудки всѣхъ своихъ гостей, чтобы искусственнымъ образомъ увеличить число своихъ паціентовъ. Нечего и говорить, что доктору и въ умъ не приходили такіе злодѣйскіе планы и что онъ кормилъ гостей съ самою благонамѣренною цѣлью — съ цѣлью аппетитнѣе поѣсть самому, при видѣ чужого аппетита.

Глядя на него, я часто думалъ, что судьба посмѣялась надъ нимъ, сдѣлавъ его докторомъ, тогда какъ онъ родился трактирщикомъ.

Въ жизни доктора Симоненко, по его собственнымъ словамъ, было три періода: періодъ, когда онъ облизывался и глоталъ слюнки, смотря издали, какъ кормятся другіе люди; періодъ, когда онъ кормился за чужими столами; наконецъ, періодъ, когда онъ кормилъ и себя, и другихъ, и званыхъ, и незваныхъ. Я зналъ его во всѣ періоды его жизни — въ первый періодъ я слышалъ его надрывавшіе сердце вздохи о чужихъ обѣдахъ; во второй періодъ я внималъ его восторженнымъ описаніямъ съѣденныхъ имъ въ томъ или другомъ домѣ деликатныхъ блюдъ; въ третій періодъ я получалъ отъ него ежедневныя неотступныя приглашенія на его «тонкія закусочки». Вслѣдствіе этого, несмотря на различіе нашихъ лѣтъ, характеровъ и привычекъ, мы тѣсно сблизились съ нимъ.

Что онъ любилъ меня — это неудивительно, потому что онъ любилъ всѣхъ, у кого хотя сколько-нибудь могъ работать желудокъ, онъ презиралъ только людей, у которыхъ желудки уже не варили.

Но почему я его любилъ — это объяснить труднѣе: можетъ-быть, тутъ большую роль играла привычка къ этому человѣку; можетъ-быть, повліяла на мою привязанность къ нему оригинальность его личности, доставлявшей неисчерпаемый матеріалъ для наблюденій. Правда, я любилъ его не безъ примѣси снисходительности, не безъ примѣси ироніи и юмора, но все-таки любилъ. Иногда я просиживалъ у него цѣлые часы, слушая его остроумные или шутовскіе разсказы о его былыхъ похожденіяхъ во время поисковъ за обѣдами, о его визитахъ къ разнымъ паціентамъ, о его открытіяхъ по части гастрономіи. Мнѣ было интересно слушать эти трагическіе эпизоды изъ его прошлаго, когда нерѣдко онъ уже обонялъ носомъ «тонкій обѣдъ» въ томъ или другомъ домѣ и не получалъ приглашенія; мнѣ было любопытно смотрѣть на оживленіе и паѳосъ неглупаго человѣка во время описанія имъ какого-нибудь откормленнаго грецкими орѣхами индюка, мнѣ было занимательно смотрѣть, какъ этотъ богатый человѣкъ выбивался изъ силъ и хлопоталъ до поту въ лицѣ, чтобы созвать возможно большее число людей, примирить враждующихъ, познакомить незнакомыхъ, угодить каждому, и все это только для того, чтобы они съѣли до-чиста какой-нибудь изъ его невообразимыхъ ужиновъ.

Впрочемъ, въ домѣ Симоненко достоинъ наблюденія былъ не одинъ хозяинъ. Не менѣе интересна была его жена.

Антонида Павловна вышла замужъ за доктора въ то время, когда она начинала терять всякую надежду на замужество, то-есть около тридцати двухъ лѣтъ. Почему она не вышла замужъ ранѣе — это трудно рѣшить. Мнѣ кажется, что единственная причина ея долгосрочной дѣвственности заключалась въ романтизмѣ этой величественной особы, съ томно поднимавшимися къ небу глазами и протяжными вздохами, исходившими изъ ея груди, какъ изъ бездонной пропасти. Всматриваясь въ ея характеръ, каждый могъ бы подумать, что она родилась не въ нашъ, вѣкъ, а во времена рыцарства, когда женщины высшихъ классовъ общества имѣли своихъ пажей, своихъ трубадуровъ, своихъ рыцарей. Но, конечно, такое предположеніе было бы ошибочно: Антонида Павловна родилась въ нашъ вѣкъ и просто провела семь лѣтъ затворнической жизни въ институтѣ, а потомъ нѣсколько лѣтъ въ домѣ богатой старой дѣвственницы тетки, жившей во вдовьемъ домѣ. Въ институтѣ она читала тайкомъ романы и обожала всѣхъ мужчинъ, начиная съ учителя чистописанія, «имѣвшаго божественный почеркъ», и кончая швейцаромъ, «похожимъ на древняго патріарха». Въ домѣ старухи тетки она тоже читала романы и обожала всѣхъ мужчинъ, начиная съ глухого и слѣпого генерала, князя Грачова, казавшагося ей «великимъ героемъ», хотя онъ всю жизнь провелъ въ своемъ кабинетѣ, и кончая чахоточнымъ отцомъ Василіемъ Крестовоздвиженскимъ, служившимъ въ ихъ домѣ молебны и вечерни и казавшимся ей похожимъ «на пустынника». Всѣ эти годы своего дѣвичества Антонида Павловна, или Тото, какъ ее называли ея подруги и ея тетка, была замужемъ, по крайней мѣрѣ, тысячу разъ, конечно, мысленно, и каждый ея новый мужъ былъ, по крайней мѣрѣ, величайшій полководецъ, или геніальнѣйшій геній. Одному изъ этихъ мужей она перевязывала кровавыя раны, и онъ умиралъ на ея груди, другого она находила гдѣ-нибудь на чердакѣ «съ печатью мрачной думы и отверженья на челѣ» и падала передъ нимъ на колѣни со словами: «я твоя», но онъ смотрѣлъ на нее мрачно, блуждая очами, и подносилъ ко лбу пистолетъ; третій мужъ, — но нѣтъ, это былъ не мужъ — Тото краснѣла и смущалась, потому что этотъ третій, юный, какъ мальчикъ, свѣжій, какъ роза, стройный, какъ пальма, былъ ея «пажъ», — пажъ, съ которымъ она проводилъ цѣлыя ночи, мечтая, любуясь луной и уча его поцѣлуямъ, такъ какъ онъ былъ такъ юнъ и невиненъ, что даже не умѣлъ цѣловать женщинъ. Постоянное пребываніе среди сентиментальныхъ дѣвственницъ и неутѣшныхъ вдовицъ вдовьяго дома, вѣчныя тревоги по поводу мысленныхъ замужествъ и похоронъ воображаемыхъ мужей, страстное и неудовлетворенное ожиданіе встрѣчи съ идеаломъ, все это не могло не отозваться вредно на здоровьѣ Тото. Она уже порядочно похудѣла, стала зеленѣть и страдать малокровіемъ, когда внезапно ей, какъ съ неба, упало значительное наслѣдство, и случай столкнулъ ее съ докторомъ Симоненко, лѣчившимъ какую-то вдовствующую генеральшу во вдовьемъ домѣ. Самъ по себѣ докторъ Симоненко никакъ не могъ показаться Тото за рыцаря, но судьба устроила такъ, что Тото открыла и въ докторѣ рыцарскія достоинства. Она трагически разсказывала въ его присутствіи, какъ ей сдѣлалось дурно, такъ она не могла пробраться среди массы народа изъ храма.

— Жаль, барышня, меня не было тамъ. Я бы васъ, какъ перышко, поднялъ на руки и пронесъ бы надъ этой толпой, — пошутилъ докторъ.

— А развѣ вы такой сильный? — закатила глазки Тото.

— Ничего-съ, съ медвѣдемъ справлюсь! — засмѣялся докторъ. показывая свою здоровенную руку.

Тото задумалась: ей представилась картина — массы народа, она въ обморокѣ, и докторъ Симоненко, несущій ее надъ толпою среди облаковъ дыма отъ «ѳиміама», какъ называла обыкновенно Тото ладанъ.

«Ахъ, онъ настоящій Самсонъ!» — съ сердечнымъ замираніемъ подумала Тото.

Съ этой минуты участь доктора Симоненко была рѣшена. Онъ сдѣлался героемъ Тото, ея Самсономъ. Облысѣвшій Самсонъ очень ясно понялъ это изъ долгихъ и чувствительныхъ рукопожатій Тото и сообразилъ, что ея имѣніе будетъ не лишнею прибавкою къ его доходамъ, а она…

— Ее откормить еще можно! — говорилъ мнѣ Симоненко, развивая свои планы насчетъ женитьбы.

Они повѣнчались послѣ полугодового знакомства и жили довольно мирно, потому что докторъ не стѣснялъ ни въ чемъ свою жену и только старался ее откормить.

Антонида Павловна была тоже очень довольна своею новою жизнью, такъ какъ около нея теперь вертѣлось много народу, она ѣздила на балы и въ театры, она могла дѣлать глазки кому ей угодно. Несчастная страсть мысленно мѣнять жениховъ не оставила ее и теперь, и грозила переходомъ отъ теоріи къ практикѣ, изъ области воображенія въ дѣйствительность. Антониду Павловну даже очень занимала мысль о томъ, что скажетъ ея Самсонъ, узнавъ о ея измѣнѣ, какая драма послѣдуетъ затѣмъ, какъ онъ будетъ ревновать и сохнуть.

Съ нѣкоторыхъ поръ я началъ замѣчать, что Антонида Павловна особенно сильно вздыхаетъ при мнѣ и смотритъ на меня такими взорами, какъ будто у меня на лицѣ нарисованы какіе-то особенные узоры. Меня это начинало сердить, потому что эти вздохи и эти взгляды ставили меня въ крайне неловкое положеніе. Я предчувствовалъ, что мнѣ не удастся избѣгнуть объясненія съ Антонидой Павловной. Такъ и случилось.

V.

Однажды мнѣ стало тошно смотрѣть на суетню доктора, потѣвшаго и вылѣзавшаго изъ кожи, услуживая гостямъ и ублажая ихъ, примирявшаго спорившихъ и сводившаго враждующихъ. Я ушелъ въ его кабинетъ и сѣлъ на диванъ.

Въ кабинетѣ царствовалъ полумракъ, слабо озаряемый едва вспыхивавшими угольями въ каминѣ и матовымъ бѣлымъ фонаремъ, висѣвшимъ въ углу, въ бесѣдкѣ, сдѣланной изъ плюща. Слушая смутно доносившійся до меня говоръ гостей, я какъ-то устало думалъ въ этой полутьмѣ о разныхъ людскихъ глупостяхъ, о ихъ безсмысленной враждѣ, о ихъ безсмысленной дружбѣ, наконецъ, я услышалъ, что около меня кто-то вздыхаетъ — вздыхаетъ такъ, что нужно обратить вниманіе. Я обернулся — на креслѣ сидѣла Антонида Павловна.

— Максъ, я вамъ помѣшала, — робко спросила она; дѣлая видъ, что хочетъ уйти, и въ то же время желая, чтобы я ее удержалъ.

— Нисколько, — отвѣтилъ я. — Вы видите, я ничего не дѣлаю.

— Ахъ, не церемоньтесь со мной, не скрытничайте, — томно замѣтила она. — Я знаю, вашъ умъ былъ занять.

Я взглянулъ на ея закатившіеся глазки и устыдился за нее, чувствуя, что она скажетъ какую-нибудь глупость, и потому поспѣшилъ заговорить.

— Я думалъ, что бы мнѣ сдѣлать нынче на зиму: пальто или шинель, — отвѣтилъ я, улыбаясь.

— Зачѣмъ вы напускаете на себя эту прозу? — вздохнула она. — Развѣ вы похожи на моего Жана, на этотъ ходячій матеріализмъ?

— Кто это, Иванъ Иванычъ-то матеріалистъ? — засмѣялся я. — Да онъ поэтъ изъ поэтовъ, идеалистъ изъ идеалистовъ! Помилуйте, кто же, какъ не идеалистъ и не поэтъ, можетъ предполагать у людей такія любвеобильныя сердца, которыя могли бы вмѣстить дружбу ко всѣмъ, встрѣчаемымъ въ его гостиной, такіе идеальные желудки, которые могли бы переваривать всѣ блюда его ужиновъ.

— Вы все шутите, все смѣетесь!

— О чемъ же плакать?

— И то сказать, довольно того, что за васъ плачутъ другіе, — вздохнула она.

— За меня? — изумился я.

— Максъ, вы глубоко несчастны, — вздохнула она.

— Не больше, не меньше, чѣмъ другіе, — отвѣтилъ я. — Каждый несчастливъ и счастливъ по-своему. Впрочемъ, я уже счастливѣе другихъ потому, что очень хорошо понимаю и выгоды и невыгоды своего положенія и не томлюсь безпредметными мечтами, не стремлюсь построить воздушные замки и поселиться въ этихъ головоломныхъ обителяхъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы не правы! — съ чувствомъ заспорила она. — Вполнѣ сознавать все, видѣть пропасть, надъ которою стоишь, до мелочей понимать тѣхъ гадовъ, которые кишатъ въ ней, — это ужасно.

Я засмѣялся.

— Вы ошибаетесь: я вижу гадовъ и знаю, насколько они безвредны; а если бы я не зналъ этого, то, можетъ-быть, боялся бы даже таракановъ, какъ ихъ боятся иныя барыни, воображая, что тараканы очень больно кусаются.

— Но развѣ васъ не мучитъ, Максъ, то, что васъ никто не понимаетъ? — спросила хозяйка.

— Во-первыхъ, я не справлялся, понимаютъ ли меня, или нѣтъ; а во-вторыхъ, люди не понимаютъ, по большей части, даже самихъ себя — и какой-нибудь сѣдовласый мужъ, рожденный пажомъ танцовщицъ и прислужникомъ гаремныхъ обитательницъ, воображаетъ себя администраторомъ и громовержцемъ, а какая-нибудь барыня, рожденная кокоткой, представляетъ себѣ, что она идеалистка, поэтъ въ душѣ и непризнанное высшее существо. Я всегда имѣю это въ виду и не забочусь, понятъ я, или нѣтъ. Впрочемъ, меня и понять-то не трудно: изъ той же глины сдѣланъ, какъ и всѣ.

Я хотѣлъ встать, но она остановила меня.

— Нѣтъ, напрасно вы надѣваете эту маску равнодушія, Максъ, — съ участіемъ замѣтила она. — Вы измучены, вы истерзаны, вы страдаете недостаткомъ сочувствія, любви, преданности. Вы, утомленные дневными встрѣчами съ глупцами, негодяями и злодѣями, приходите въ пустой уголъ, васъ никто не встрѣчаетъ…

— Вы ошибаетесь, — началъ я, но она уже закусила удила и остановить се было невозможно.

— Вы остаетесь одни, одни на весь вечеръ, — продолжала она. — Вамъ невкусенъ вашъ чай, вамъ жестка ваша постель. Около васъ не слышно ласковаго голоса, не видно веселаго я добраго лица…

— У меня есть мать…

— Ваша матушка стара. Она, можетъ-быть, не сегодня, такъ завтра умретъ. Тогда вы будете совершенно одинъ, одинъ на всемъ свѣтѣ. Не явитесь вы завтра въ обществѣ, — никто не спросить, почему, что съ вами, гдѣ вы? Вы можете уѣхать, — безъ васъ не станетъ пусто въ обществѣ. Вы можете умереть, — ваша смерть пройдетъ безслѣдно. И для кого вы живете?

— Можетъ-быть, для пользы человѣчества, — шутливо замѣтилъ я.

— Ну, нужно сдѣлать очень много, чтобы принести пользу человѣчеству. А кто считалъ ваши дни, кто знаетъ, что вы успѣете сдѣлать? Можетъ-быть, вы не успѣете ничего сдѣлать для человѣчества, а покуда вылѣчите отъ желудочнаго катара презираемаго вами ростовщика Семена Ивановича, спасете отъ тифа гадкаго ловеласа Матвѣя Матвѣевича, однимъ словомъ, поможете всѣмъ тѣмъ, которые, по вашему внутреннему убѣжденію, сдѣлали бы больше пользы человѣчеству, если бы поскорѣй удалились со сцены. Право, вы должны согласиться, что покуда вы приносите пользу только этимъ господамъ и, въ концѣ-концовъ, можетъ-быть, больше вредите человѣчеству, чѣмъ приносите ему пользы. А между тѣмъ, въ этомъ пока заключается вся ваша жизнь, на это вы тратите покуда всѣ свои силы.

Я не отвѣчалъ: Антонида Павловна отчасти бродила ощупью около правды.

— Вамъ нужна любящая, понимающая васъ женщина, съ возвышенной душой, съ нѣжной заботливостью. Другъ мой, вы не знаете, сколько блаженства можетъ дать женщина…

Антонида Павловна взяла меня за руку. Ея рукопожатіе ясно говорило, что этою любящею женщиною желаетъ быть она. Въ эту минуту изъ залы донесся оглушительный смѣхъ Ивана Ивановича.

— Да, вы правы, любящая женщина можетъ довести человѣка до высшаго блаженства, — отвѣтилъ я. — Вотъ вашъ мужъ смѣется такъ задушевно, какъ, конечно, никогда не смѣяться мнѣ. Вы умѣли сдѣлать его счастливымъ, и я съ глубочайшимъ уваженіемъ жму вашу руку, въ благодарность за счастье, доставленное вами моему другу.

Грудь Антониды Павловны заколыхалась, по ея лицу пошли пятна.

— Чѣмъ же вы меня считаете, если думаете, что я могу любить такого человѣка? — рѣзко спросила она.

— Умною женщиною, которая знала и видѣла, какого мужа выбираетъ она и которая не измѣняетъ своихъ чувствъ къ нему, зная, что онъ остается все тѣмъ же Иваномъ Ивановичемъ, какимъ былъ во время женитьбы.

Тото въ кровь закусила свои губы.

— Я всегда завидовалъ Ивану, — продолжалъ я. — Въ васъ онъ нашелъ именно такую женщину, какую долженъ желать каждый. Вы умны, вы были уже не ребенкомъ, когда шли за него. Вы долго были съ нимъ знакомы до свадьбы, вы не могли сомнѣваться ни относительно его достоинствъ, ни относительно его недостатковъ. Вы знали, что ждетъ васъ впереди, и потому не боялись, не могли ошибиться. Это великое благо. Съ вами не можетъ случиться того, что бываетъ съ тѣми вѣтреными, молоденькими дѣвочками, идущими за перваго встрѣчнаго черезъ три дня знакомства, по волѣ папеньки или маменьки, и оправдывающими себя потомъ тѣмъ, что онѣ не видали лучшихъ людей, не видали тѣхъ, для кого онѣ вздумали измѣнить мужу. Я это зналъ впередъ и потому съ сочувствіемъ выслушивалъ всѣ безконечные восторги и изліянія Ивана передъ его женитьбою на васъ.

— Я никакъ не думала, что вы считали такою идеальною нашу супружескую жизнь, — съ раздраженіемъ и ироніей замѣтила Антонида Павловна.

— Если бы я даже и не считалъ ее идеальною прежде, то послѣ сегодняшняго разговора съ вами я долженъ былъ придти къ этому заключенію, — замѣтилъ я. — Вы, конечно, но стали бы мнѣ, вашему другу, совѣтовать жениться, говорить о сладостяхъ любви, если бы сами испытали горечь семейной жизни, если бы знали по опыту, какимъ гнетомъ становится супружество, когда мужъ или жена мечтаютъ только о выходѣ…

Въ эту минуту въ комнату вошла племянница Антониды Павловны. Хозяйка шумно отодвинула свое кресло и встала.

— Тетя, а я васъ искала, — проговорила племянница. — Мы опоздали сегодня, пріѣхали изъ театра. Maman прошла въ твой будуаръ.

— Я иду къ ней. Мы тутъ заговорились о супружеской жизни. Мосье Гридининъ имѣетъ о ней такія идеальныя понятія, — съ ироніей отвѣтила хозяйка и вышла изъ комнаты, шумя шелковымъ платьемъ.

VI.

Мы остались вдвоемъ.

— Вы говорили о семейномъ счастіи, а я сейчасъ смотрѣла на картину семейнаго несчастія, — замѣтила племянница Антониды Павловны, опускаясь въ кресло.

Племянница Антониды Павловны, Софья Николаевна Бѣлевцева, была высокая, стройная и граціозная дѣвушка, лѣтъ двадцати трехъ. Она поражала сразу не своею красотою, хотя она и была хороша собою, но своею врожденною способностью держать себя съ особеннымъ достоинствомъ. Это качество не имѣло источникомъ надменности или чопорности, но являлось у нея, какъ у каждаго человѣка, который рано побѣдоносно выдержалъ безмолвную, но тяжелую борьбу, привыкъ самостоятельно думать и выработалъ извѣстный тактъ, извѣстную сдержанность. Она говорила неторопливо, какъ бы взвѣшивая свои слова, какъ бы разсуждая сама, съ собою. Каждая неумѣстная шутка со стороны разговаривающаго съ нею обрывалась на полусловѣ при ея спокойномъ и пристальномъ взглядѣ, какъ бы говорившемъ: «меня этимъ нельзя удивить, и потому лучше не тратьте даромъ своего остроумія».

— А что давалось въ театрѣ? — спросилъ я ес.

— «Подруга жизни».

— А, эту пьесу не безполезно смотрѣть молоденькимъ дѣвушкамъ.

— Отчего же только дѣвушкамъ? Я думаю, и молодые мужчины могутъ смотрѣть ее не безъ пользы. Вѣдь если героиня виновата, то виноватъ еще болѣе и герой. Онъ увлекся хорошенькимъ личикомъ, онъ не подумалъ даже, на комъ онъ женится, въ какой семьѣ росла его невѣста, какая жена будетъ стоять около него. Зло было чистѣйшимъ mésalliance.

— А вы противъ всякихъ mésalliances? — насмѣшливо спросилъ я ее.

— Вы, кажется, не такъ меня поняли, — замѣтила она, чутко уловивъ мой тонъ и пристально взглянувъ на меня. — Я думаю, что княжна можетъ выйти за мѣщанина, если они одинаково развиты, и это не будетъ mésalliance. Но я думаю, что развитой мѣщанинъ, женясь на неразвитой мѣщанкѣ, сдѣлаетъ mésalliance. Мужъ и жена должны имѣть одни взгляды, одни убѣжденія, одно развитіе.

— Къ несчастію, это невозможно, — замѣтилъ я. — Женское и мужское образованіе и воспитаніе такъ различны.

— Да, но вѣдь можно же найти людей, между которыми граница, отдѣляющая ихъ другъ отъ друга, не велика. Пусть мужъ будетъ по развитію гимназистъ седьмого класса, а жена — гимназистъ пятаго класса; — тутъ все-таки можно надѣяться, что черезъ два года гимназистъ пятаго класса доберется до седьмого.

— То-есть въ то время, когда гимназистъ седьмого класса будетъ уже студентомъ? — разсмѣялся я.

— Ну да. Тутъ уже различіе не велико: гимназистъ седьмого класса едва ли во многомъ отличается отъ студента второго курса. При такихъ союзахъ все-таки больше шансовъ на согласіе, чѣмъ при союзѣ ученика приходской школы съ студентомъ университета.

— Пожалуй, что и такъ. Но въ томъ-то и бѣда, что каждый ученикъ приходскаго училища въ этихъ случаяхъ воображаетъ себя гимназистомъ пятаго класса. Вы, я думаю, знаете, что у насъ всѣ стараются казаться развитѣе и образованнѣе, чѣмъ они есть въ дѣйствительности. Это очень естественно при повальномъ невѣжествѣ. Вѣдь говорить откровенно о своемъ невѣжествѣ могутъ только дѣйствительно развитой и знающій человѣкъ или исключительныя честныя натуры. Обыкновенно же у насъ каждый выдастъ вычитанныя изъ середины книги знанія и идея за результаты своихъ трудовъ и размышленій.

Софья Дмитріевна задумалась.

— Странно, — начала она: — я не особенно развита, не особенно много знаю, но мнѣ не стыдно сознаться въ своемъ невѣжествѣ.

— Значитъ, вы исключительная честная натура, — опять не безъ ироніи улыбнулся я.

— Нѣтъ, не то, — замѣтила она и снова бросила на меня пристальный взглядъ, заставившій меня смутиться за неумѣстную насмѣшку. — Я просто не стыжусь своего невѣжества потому, что не я же виновата въ немъ. Если бы меня болѣе учили, если бы меня болѣе развивали, — я, быть-можетъ, и была бы не хуже другихъ.

— Ну, а сознайтесь, какъ на исповѣди, вѣдь порою вы все-таки стараетесь выглядѣть и казаться гимназистомъ… ну, хоть пятаго класса?

— Ахъ, право нѣтъ! — совершенно искренно произнесла она, — Я только стараюсь добраться до пятаго класса, и объ этомъ я готова сказать всѣмъ и каждому. Но вѣдь это не значитъ, что я доберусь до пятаго класса. Быть-можетъ, я такъ и останусь навѣки въ третьемъ.

— При извѣстныхъ условіяхъ все возможно.

— Конечно, конечно! — задумчиво согласилась она. — Но каково добиваться до всего самой. Вы представьте себѣ: я хотѣла изучить физіологію — мнѣ предлагаютъ Льюса, Дрепэра, Молешотга. Я прочла и, просто стыдно сказать, половины не поняла, половину поняла, но въ видѣ какихъ-то афоризмовъ, въ родѣ «не убей», «не укради» и «не пожелай жены ближняго твоего». А почему? — этого-то я и не знаю.

Я разсмѣялся.

— Съ грамматики начали, не зная азбуки.

— Ну, да. Но вѣдь азбуку-то учить надо непремѣнно подъ чьимъ-нибудь руководствомъ, а этого-то у насъ, у женщинъ, и нѣтъ. Подруги знаютъ столько же, сколько и я, мужчины же…

— Что же вы не договариваете? — спросилъ я.

— Они юмористически относятся къ нашимъ попыткамъ учиться… вотъ такъ же, какъ и вы относитесь, — кончила она.

— Я? Кто это вамъ сказалъ, что я такъ отношусь?

— Вы говорите со мной такимъ тономъ, что мнѣ ясна ваша мысль о томъ, что я хочу учиться отъ нечего дѣлать.

— Вы ошибаетесь. Я говорю иронически по привычкѣ, и тутъ иронія не относилась къ вашимъ стремленіямъ. Хотя, признаюсь, я не могъ не улыбнуться при словахъ: «хотѣла изучать физіологію». Это такая смѣшная, заѣзженная фраза.

— Да развѣ вы думаете, что безъ знанія физіологіи и гигіены можно быть вполнѣ развитымъ человѣкомъ? — горячо вступилась Софья Дмитріевна. — Развѣ можно быть вполнѣ развитымъ, не зная, ни своего организма, ни его потребностей, ни условій для его сохраненія? И какая же мать выйдетъ изъ женщины, которая не знаетъ, отъ чего зависть здоровье ребенка, какія перемѣны могутъ быть въ организмѣ дитяти, отъ чего происходить тѣ или другія явленія въ этомъ крошечномъ существѣ? Я думаю, что нѣтъ ничего смѣшного, если у женщины является подобное стремленіе.

— Да, но смѣшно то, что этимъ естественнымъ стремленіемъ многія женщины нынче рисуются, позируютъ, хотятъ выдаться впередъ.

— Ахъ, это вовсе не смѣшно, это грустно, это обидно! — воскликнула она. — Это доказываетъ только еще болѣе нашу не развитость, наше недомысліе, нашу пустоту. Это та же, что рисоваться своею честностью: вѣдь и честностью рисуются только подлые въ душѣ люди. Такъ и тутъ хвастаютъ и щеголяютъ своимъ стремленіемъ изучить что-нибудь или даже изученіемъ физіологіи, гигіены и тому подобныхъ предметовъ только неразвитыя, глупыя и невѣжественныя личности. Мы должны скорбѣть, мы должны плакать, когда мы не знаемъ этихъ и тому подобныхъ предметовъ, но мы не имѣемъ никакихъ основаній гордиться ими, хвастать ихъ знаніемъ, потому что, если мы хотимъ быть матерями, то, само собою разумѣется, что мы хотимъ быть честными матерями, а не какими-нибудь безсмысленными дурочками, играющими съ ребенкомъ, какъ съ куклой.

— Эти взгляды дѣлаютъ честь вашимъ мнѣніямъ насчетъ призванія матерей, — замѣтилъ я. — Но вы забыли главную причину, заставляющую хвастливо говорить: «я изучаю то-то и то-то» — это изученіе казовый конецъ. Тутъ товаръ лицомъ продается. Тутъ говорятъ: смотрите, какими мы матерями и женами будемъ, мы даже физіологію и гигіену изучили!

— Что-жъ и это опять доказываетъ неразвитость и недомысліе нашихъ женщинъ, — уже презрительно и холодно замѣтила Софья Дмитріевна. — Онѣ тратятъ напрасно порохъ, онѣ хотятъ привлечь тѣмъ, что можетъ оттолкнуть. Развѣ вы, мужчины, согласитесь имѣть умную и развитую жену? Вѣдь при ней нужно быть осторожнѣе, опрятнѣе въ нравственномъ отношеніи. — Мой отецъ вполнѣ выражаетъ взглядъ мужчинъ на женщинъ, когда говорить: «ну, матушка, все во фракѣ, да во фракѣ — это ужъ и тяжело, нужно же побыть и въ халатѣ нараспашку». Если бы современныя дѣвушки были развитѣе и болѣе передумали, то онѣ поняли бы, что онѣ скорѣе отпугнутъ отъ себя мужчинъ, выставляя на видъ даже мишуру развитія и ума, чѣмъ привлекутъ этимъ къ себѣ. Хорошенькое личико, женщина игрушка, нѣсколько приданаго, вотъ все, что нужно ды вашего счастія…

Въ тонѣ ея голоса звучало презрѣніе и горечь.

— А «Подругу-то жизни» вы забыли? — разсмѣялся я.

— У нея не было достаточно приданаго и были «свои идеи», положимъ, это были свои идеи о необходимости ложи и итальянской онерѣ, о необходимости баловъ, но все же это были ея идеи, а не идеи ея мужа.

— Такъ что же выходить въ результатъ? Вы говорили, что счастье возможно только тогда, когда и мужъ, и жена подходятъ другъ къ другу по развитію, теперь же вы говорите, что жена, для полнаго счастья, должна быть раба мужа.

— Въ чемъ же вы тутъ находите противорѣчіе? Я и теперь утверждаю, что мужъ и жена должны стоять на одной степени развитія.

— Но вы представляете себѣ жену рабой, то-есть существомъ совершенно неразвитымъ.

— Ну да, потому что и наши мужчины стоять на этой ступени, когда дѣло касается ихъ развитія въ отношеніи брака. Мнѣ кажется, что самые умные люди, самые развитые ученые и самые крайніе невѣжды совершенно одинаково смотрятъ на бракъ, и въ этомъ отношеніи нечего заботиться о развитіи женщины. Мужъ рабъ — самый покладистый мужъ, жена раба — самая лучшая жена. Вы вдумайтесь въ «Подругу жизни»: не будь у нея привычки къ оперѣ и къ баламъ, или будь у нея эта привычка, да большія средства, и драмы не существовало бы. По своимъ взглядамъ на бракъ она стояла ни выше, ни ниже своего супруга, — гибель вышла только изъ ея взглядовъ на аксесуары: она считала удовольствіемъ то, чего онъ не могъ стать удовольствіемъ по недостатку средствъ.

Она засмѣялась, но какимъ-то безотраднымъ смѣхомъ.

— Чему вы смѣетесь? — спросилъ я.

— Мнѣ пришло въ голову, что я, выходя замужъ, справлюсь обо всѣхъ вкусахъ мужа: какія блюда онъ любилъ, какія книги онъ читаетъ, что ему доставляетъ удовольствіе, чемъ съ нимъ можно говорить, любитъ ли онъ музыку или нѣтъ, и не спрошу только объ одномъ: какъ онъ смотритъ на супружескія отношенія вообще, потому что я это знаю и безъ того. И, конечно, мы будемъ счастливы. «Софи, поѣдемъ въ театръ», скажетъ онъ. «Коко, я готова», отвѣчу я. «Коко, ты со мной танцуешь сегодня на балу», скажу я. «Софи, ты знаешь, что я твой неизмѣнный кавалеръ», отвѣтить онъ. И такъ пойдутъ дни, недѣли, мѣсяцы, годы.

Она вдругъ вздрогнула и закуталась въ свой бѣлый кашемировый бедуинъ. Я глядѣлъ въ полутьмѣ на ея выразительное лицо, съ глубокими черными глазами, съ слегка поблѣднѣвшими щеками, съ умнымъ бѣлоснѣжнымъ лбомъ, надъ которымъ капризно вилась змѣйками пара локоновъ, достигавшихъ до темныхъ, правильныхъ и немного сдвинутыхъ бровей. Она задумчиво молчала, не то думала о чемъ-то, не то ждала, что скажу я. Но мнѣ не хотѣлось говорить. Мнѣ хотѣлось молча смотрѣть на эту прекрасную головку, вырисовывавшуюся передо мной въ полутьмѣ и слегка озаренную огнемъ, догоравшимъ въ каминѣ.

— Здѣсь холодно, — лѣниво промолвила она черезъ минуту.

Я всталъ и размѣшалъ уголья въ каминѣ. Огонь вспыхнулъ и ярко озарилъ бѣлый нарядъ молодой дѣвушки; ея лицо показалось мнѣ еще блѣднѣе и еще прекраснѣе.

— Снилось ли вамъ когда-нибудь, что вы летаете по воздуху? — вдругъ тихо спросила, она, устремивъ глаза на огонь.

— Въ дѣтствѣ… давно… — лѣниво отвѣтилъ я.

— Мнѣ и теперь иногда это снится, — тѣмъ же задумчивымъ тономъ продолжала она. — Это такъ страшно, — летишь, чувствуешь, что у тебя нѣтъ опоры, хочешь схватиться, вездѣ пусто, вездѣ одинъ воздухъ, дыханіе сжимается, сердце замираетъ отъ страха, а ты все летишь и летишь… Мнѣ иногда такою представляется и наша жизнь! Почвы у насъ нѣтъ подъ ногами. Мы похожи на пловцовъ, которые отплыли отъ одного берега до середины рѣки, не успѣли еще пристать къ другому, а ихъ уже понесло теченіемъ. Они пдывуть все дальше и дальше, а берега все одинаково далеки отъ нихъ, и нѣтъ у нихъ силъ ни вернуться къ родному берегу, ни переплыть на другой. Насъ пугаетъ грубость невѣжества, но въ то же время насъ давитъ, какъ колодка, непривычное развитіе. Если мужъ является деспотомъ, мы возмущаемся, мы ропщемъ, мы хотимъ разорвать оковы; если мужъ является нашимъ другомъ, дающимъ волю женѣ, она старается прибрать его къ рукамъ и изумляетъ всѣхъ своею разнузданностью. Если жена является кухаркой и нянькой, мужъ зѣваетъ съ нею и ищетъ на сторонѣ развлеченій; если она является вполнѣ развитымъ существомъ, онъ боится ея контроля, онъ стѣсняется съ нею, онъ чувствуетъ присутствіе какого-то безсмѣннаго ревизора и обманываетъ ее, бѣжитъ отъ нея, считая невыносимымъ этотъ нравственный… фракъ.

— Золотая посредственность ду…

— Да какъ это тебѣ не стыдно, братецъ, — вдругъ раздался укоризненный голосъ Ивана Ивановича, и его лоснящаяся фигура, охваченная отблескомъ пылавшихъ угольевъ, засіяла передо мною. — Вѣдь совсѣмъ таетъ, а ты тутъ сидишь и горя тебѣ мало!

— Что случилось? — спросилъ я.

— Да таетъ, понимаешь ты, таетъ! Принесли, поставили, приглашаю всѣхъ садиться, а тебя нѣтъ — я искать, — а ты на вотъ! забился сюда и ухомъ не ведешь. Вѣдь ты бы вспомнилъ, какое сегодня холодное-то приготовлено!

— Ахъ, бѣдный дядя! Все-то печешься о ближнихъ! — усмѣхнулась Софья Дмитріевна и, положивъ руку на плечо доктора, припала къ нему головой и пошла вмѣстѣ съ нимъ въ столовую.

— Что у тебя головка горячая? — спросилъ онъ, проводя рукою по ея лбу. — Болитъ?

— Ничего, дядя, это отъ камина.

— Не хорошо, не хорошо! Совсѣмъ горячая, совсѣмъ горячая головка!

Въ моей головѣ мелькнула мысль, что у нея, вѣроятно, всегда «горячая головка» и что только добродушный Иванъ Ивановичъ и ему подобные простяки не замѣчаютъ этого.

VII.

Когда мы входили въ столовую, въ ней звенѣлъ серебристый смѣхъ Саши, младшей сестры Софьи Дмитріевны. Я взглянулъ невольно на ея почти дѣтское, круглое и простое лицо, съ просто зачесанными, нѣсколько вьющимися темнорусыми волосами, съ яркимъ здоровымъ румянцемъ, съ темными, блестящими, живыми и бойкими глазами: оно было оживленно, беззавѣтно весело и дышало молодою жизнью. Она поминутно шевелилась, не могла посидѣть покойно на мѣстѣ, часто вскрикивала и заливалась звонкимъ смѣхомъ, быстро щуря свои сверкающіе глазенки.

— Такъ вамъ не понравилась пьеса? — спросилъ ее кто-то изъ гостей, очевидно, продолжая начатый разговоръ.

— Ахъ, подите, скучная такая! — воскликнула она, быстро махая маленькой ручкой съ коротенькими пухленькими пальцами.

— То-есть, вы хотѣли сказать грустная, — вскользь замѣтилъ я.

— Я сказала то, что хотѣла сказать, — вспыльчиво отвѣтила она, бросая на меня вызывающій взглядъ. — Удивительно грустно, что какой-то дурачокъ могъ жить только на тридцать рублей въ мѣсяцъ, а жилъ на двѣсти и потому смертію умеръ!

— Ну, онъ не оттого умеръ…

— Нѣтъ, оттого, оттого! Заработался и умеръ! — закивала она настойчиво головой.

Мнѣ такъ и показалось, что она топаетъ подъ столомъ на меня ногою, какъ своенравное дитя.

— А жена, по-вашему, тутъ была ни при чемъ? — спросилъ я.

— Да что же она-то тутъ? Она чѣмъ была въ дѣвушкахъ, тѣмъ осталась и послѣ свадьбы.

— Можетъ-быть, вы и правы, но все же грустно, что подобныя явленія могутъ происходить въ жизни.

— Не знаю, мнѣ никогда не бываетъ грустно, когда папа разсказываетъ, что кто-нибудь изъ его паціентовъ умеръ отъ обжорства. Если бы подобную смерть представили на сценѣ, я не плакала бы, а зѣвала бы. Грустно только, когда люди умираютъ съ голоду, съ холоду…

— А вотъ мы только-что говорили съ вашей сестрой, что эта пьеса очень поучительна.

— Ну да, это оттого, что Соня и вы давно уже забыли прописи, гдѣ написано: «всякъ сверчокъ знай свой шестокъ», «не въ свои сани не садись» и «по одежкѣ протягивай ножки». А мнѣ это такъ памятно, такъ памятно, что я не могла не зѣвать, смотря на пропись въ лицахъ, растянутую на четыре акта.

— Ты, Саша, на все смотришь, какъ ребенокъ, — замѣтила Софья Дмитріевна.

— Не могу же я смотрѣть, какъ пятидесятилѣтняя старуха, когда мнѣ вчера минуло семнадцать лѣтъ, — засмѣялась бойкая дѣвочка.

— Да не тараторьте вы ради самого Создателя! Тугъ кушанья на столѣ, а онѣ тараторятъ, — плачущимъ тономъ вступился Иванъ Ивановичъ за свой ужинъ.

Дѣйствительно, Александра Дмитріевна была ребенкомъ, прекраснымъ, живымъ и веселымъ ребенкомъ, несмотря на то, что она съ дѣтскою гордостью называла себя «совершеннолѣтнею». Я зналъ ее давно. Я любовался ею постоянно. Въ ней не было хитрости и злобы. Она говорила все, что было у нея на душѣ. Она не старалась казаться ни лучше, ни хуже, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ. Она была одинакова съ мужчинами и женщинами, съ стариками и молодыми. Это была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя можно опредѣлить сразу, не боясь ошибиться. Увидѣвъ ее, можно было сказать, что эта дѣвушка можетъ любить страстно, что она не потерпитъ никакой узды, что она не сдѣлаетъ никакой подлости, что она сумѣетъ понять каждое явленіе правильно и быстро. Ея живой и бойкій умъ, ея независимый характеръ проглядывали во всемъ.

Саша была балованное дитя своей сестры. Она осталась послѣ смерти своей матери шести лѣтъ. Софьѣ Дмитріевнѣ шелъ тогда тринадцатый годъ, и потому она стала играть въ домѣ роль хозяйки и перенесла на сестру всю любовь, которую она питала къ покойной матери. Года два прошли для дѣвочекъ очень спокойно. Ихъ отецъ, докторъ Дмитрій Васильевичъ Бѣлевцевъ, по цѣлымъ днямъ дѣлалъ визиты къ стоимъ паціентамъ и не стѣснялъ дѣтей, являясь домой только на два, на три часа. Находившаяся при дѣтяхъ гувернантка была довольно добродушное созданіе и любила своихъ воспитанницъ. Но положеніе дѣтей тотчасъ измѣнилось, какъ только въ ихъ домѣ явилась новая личность — вторая жена Дмитрія Васильевича.

Екатерина Ивановна — такъ звали вторую жену Бѣлевцева, была одною изъ тѣхъ мелочныхъ личностей, которыя могутъ отравить ежеминутными придирками, каждодневными сценами, безконечнымъ пиленьемъ любую жизнь. Она любила наряды, балы и театры, но мужъ отказывалъ ей во многомъ, говоря:

— У насъ растутъ дѣти!

— Ахъ, Боже мой, развѣ это мои дѣти! — восклицала Екатерина IIвановна, и въ ея пустое сердце закрадывалась мелочная ненависть къ бѣднымъ дѣтямъ.

Но ненависть Екатерины Ивановны могла проявляться только въ мелочахъ, такъ какъ эта женщина была такъ же мелочна, какъ та среда, изъ которой она вышла. Въ той средѣ, свившей гнѣздо своей общественной дѣятельности въ разныхъ департаментахъ и образовавшей арену для своихъ общественныхъ развлеченій въ «благородномъ собраніи», статскіе совѣтники воображаютъ, что они генералы, и оскорбляются, когда ихъ не величаютъ «превосходительствами»; семьи, купившія на тридцать, на сорокъ «благопріобрѣтенныхъ» тысячъ разныхъ акцій, считаютъ себя крупными представителями финансоваго міра и чуть и милліонерами; женщины, научившіяся въ «пансіонахъ для благородныхъ дѣвицъ» говорить по-французски, произнося въ носъ и нараспѣвъ: «certainement» вмѣсто «oui» и «si», твердо вѣрятъ въ свой аристократизмъ; юноши, при первой возможности, стремятся проѣхаться по Невскому на наемной эгоисткѣ, дѣлая видъ, что это ихъ собственный экипажъ, врутъ про свои любовныя связи съ знаменитыми камеліями и жаждутъ единственнаго блага — блага публично кланяться съ графомъ NN и княземъ ZZ, увѣряя въ своемъ кругу, что эти князья и графы ихъ друзья; дѣвушки декольтируются до послѣдней степени, пускаютъ въ ходъ всѣ средства доморощеннаго кокетства и съ замираніемъ сердца ждутъ выгодныхъ жениховъ, проводя всю дѣвическую жизнь между грязными дрязгами глупой семейной жизни и пошлыми любезностями и двусмысленностями разныхъ задолжавшихся въ полку прапорщиковъ, ищущихъ въ каждомъ салонѣ, въ каждомъ собраніи, на каждомъ балу, или даровыхъ любовницъ, или богатыхъ невѣстъ. Воспитанная этою средою Екатерина Ивановна усвоила все, что можно усвоить въ этой средѣ: она внесла въ мирный домъ нѣсколько простоватаго и вѣчно занятаго дѣломъ Бѣлевцева и дрязги съ гувернанткою за то, что та «хочетъ играть изъ себя роль какой-то барышни», и придирки къ дѣтямъ за то, что онѣ «не умѣютъ себя прилично держать», и брань съ горничными, кухарками и лакеями за то, что «это все воры и лѣнтяи», и, наконецъ, овой собственный мелкій, гаденькій развратецъ — развратецъ безъ страсти, безъ увлеченія, развратецъ отъ нечего дѣлать, отъ скуки, отъ недомыслія. Старшая дочь Бѣлевцева первая сдѣлалась жертвою мелкихъ придирокъ со стороны мачихи и первая же сдѣлалась случайною, незамѣченною свидѣтельницею заигрываній мачихи и какого-то прапорщика, не принявшихъ даже предосторожностей для того, чтобы никто не сдѣлался свидѣтелемъ ихъ нравственной грязи. Все это смутило и оскорбило маленькую дѣвочку, и изъ нея начала вырабатываться сильная, сосредоточенная, непреклонная личность, готовая отстаивать свои интересы и интересы дорогихъ ей людей. Дороже всѣхъ другихъ людей ей была младшая сестра Саша, и этого-то ребенка охраняла Софья Дмитріевна отъ всякихъ бурь и волненій въ болотѣ глупой семейной жизни. Довольно долго борьба была не по силамъ для смѣлой дѣвочки, и эта дѣвочка, можетъ-быть, упала бы духомъ, если бы не ласки, не веселость младшей сестры. Если старшая сестра служила защитницей младшей, то младшая сестра, въ свою очередь, была вдохновительницей старшей. Только на восемнадцатомъ году своей жизни Софьѣ Дмитріевнѣ удалось окончательно сломить своего увертливаго, въ сущности трусливаго врага, привыкшаго къ нападеніямъ изъ-за угла, къ колотью шпильками, къ наушничеству, къ составленію интригъ. Какъ-то разъ Софьѣ Дмитріевнѣ попался подъ руку томикъ французскаго романа, въ который была всунута записочка, адресованная къ Екатеринѣ IIвановнѣ и обличавшая всю гнусность поведенія этой женщины. Это было уже не первое любовное письмо, засунутое вѣтреной женщиной въ книгу, забытое потомъ ею и попавшееся въ руки падчерицы. Софья Дмитріевна не обратила особеннаго вниманія на письмо и теперь я спрятала книгу въ карманъ, чтобы передать ее потомъ мачихѣ, но забыла сдѣлать это въ тотъ же день. На другой день у нея была одна изъ обычныхъ стычекъ съ Екатериною Ивановною, и послѣдняя поспѣшила пожаловаться мужу на свою падчерицу.

— Что это, Соня, у тебя за характеръ, — замѣтилъ за обѣдомъ Бѣлевцевъ, не любившій по своей лѣнивой натурѣ никакихъ сценъ и разбирательствъ. — На тебя все жалуются.

Софья Дмитріевна пристально посмотрѣла на него.

— Кто же жалуется, папа? — спросила она.

— Ну вотъ еще, стану я тебѣ разсказывать, кто. Довольно того, что жалуются, — замѣтилъ онъ.

— Мнѣ, право, странно, кто бы могъ на меня жаловаться тебѣ, — проговорила Софья Дмитріевна. — Прислуга, Шурка, наша добрая Елизавета Ѳедоровна, всѣ, кажется, не могутъ быть недовольны мною. Я надѣюсь, что и вы не могли на меня жаловаться, — обратилась она къ мачихѣ: — уже потому не могли, что отецъ и безъ того такъ всегда озабоченъ и занятъ, что его нечего безпокоить семейными дрязгами.

Екатерина Ивановна вспыхнула и хотѣла отвѣчать, но Софья Дмитріевна вдругъ что-то вспомнила и не дала ей заговорить.

— Да, чтобы не забыть, — начала она, устремивъ пристальный взглядъ на мачиху: — вы оставили вчера въ залѣ вотъ эту книжку и это письмо.

Софья Дмитріевна вынула изъ кармана книгу и письмо. Екатерина Ивановна поблѣднѣла и протянула руку, чтобы взять предательское письмо, но Софья Дмитріевна повернула лицо къ отцу и сдѣлала видъ, что она не замѣтила движенія мачихи.

— Но я еще не кончила своего оправданья, — обратилась она къ отцу, играя книгой. — Ты, кажется, вовсе не знаешь меня, папа. Ты слишкомъ занятъ, ты слишкомъ много живешь на улицѣ и потому лучше знаешь, своихъ паціентовъ, чѣмъ насъ всѣхъ. Я право, не такъ дурна, какъ, можетъ-быть, тебѣ кажется. Правда, я самостоятельна, не особенно покорна, но развѣ это преступленія? Я просто стараюсь объ одномъ, чтобы мнѣ не мѣшали спокойно жить и заниматься. Если меня не тронутъ, то, повѣрь, что я не задѣну никого и буду смотрѣть сквозь пальцы на все, что дѣлается вокругъ меня. Я вѣдь на тебя похожа, — улыбнулась Софья Дмитріевна: — я больше люблю спокойствіе, чѣмъ волненія… Ты на меня не сердишься? — спросила она, ласково взглянувъ на отца, и засмѣялась.. — Впрочемъ, что же я спрашиваю! Развѣ ты умѣешь сердиться!

Отецъ только погрозилъ ей пальцемъ я ласково проговорилъ:

— Лиса ты у меня.

Софья Дмитріевна улыбнулась и неторопливо, точно по разсѣянности, снова запрятала въ карманъ книгу и письмо. Екатерина. Ивановна обомлѣла.

— Софи, ты хотѣла… — начала она…

— Что? — спросила Софья Дмитріевна. — Ахъ, да! Я хотѣла передать вамъ книгу и письмо. Извините, я такъ разсѣяна.

Она снова вынула изъ кармана книгу и письмо и передала ихъ мачихѣ. Та вздохнула свободнѣе.

— Можете представить, до чего доходитъ моя разсѣянность, — обратилась Софья Дмитріевна къ мачихѣ и опять пристально взглянула на ея прояснившееся лицо. — Я два дня носила эти вещи въ карманѣ и все забывала отдать вамъ ихъ. Но этого мало. У меня есть еще одно изъ писемъ, адресованныхъ къ вамъ, которое я тоже нашла въ книгѣ уже годъ тому назадъ, и я до сихъ поръ забыла его отдать вамъ. За это стоило бы меня пожурить, не правда ли?

Екатерина IIвановна сидѣла, какъ на иголкахъ.

— Вотъ, папа, за что тебѣ могли бы на меня пожаловаться, — засмѣялась Софья Дмитріевна. — Да ужъ я покаялась, значитъ, жаловаться нельзя. Впрочемъ, вы сами виноваты, — обратилась она къ мачихѣ: — вы засовываете письма въ первую попавшуюся книгу и потомъ забываете ихъ вынуть снова изъ книги, такъ что они попадаются въ чужія руки… и еще хорошо, если только въ мои руки.

— Да ужъ всѣ вы женщины хороши въ этомъ отношеніи, — засмѣялся Бѣлевцевъ. — Ведете обширныя корреспонденціи, таскаете въ своихъ карманахъ по десятку записочекъ, изъ которыхъ ни одна не стоитъ ни гроша.

— Ну, ужъ будто бы это и правда? — улыбнулась Софья Дмитріевна. — Вотъ письмо, адресованное къ вамъ, — замѣтила она мачихѣ: — занимаетъ четыре страницы и, вѣрно, интересно и ужъ во всякомъ случаѣ стоитъ болѣе гроша.

Екатерина Ивановна кусала свои губы и то блѣднѣла, то краснѣла. Впервые это маленькое, юркое и увертливое существо сознавало, что оно поймано въ западню. Обѣдъ кончился. Софья Дмитріевна неторопливо ушла въ свою комнату. Черезъ четверть часа у дверей послышался легкій стукъ.

— Можно войти? — раздался вопросъ.

— Войдите, — отвѣчала Софья Дмитріевна.

Въ комнату вошла Екатерина IIвановна.

— Ты одна?

— Одна.

Екатерина Ивановна не сразу могла выговорить, зачѣмъ она пришла. Софья Дмитріевна не начинала разговора.. Она спокойно и холодно смотрѣла на смущенную мачиху.

— Я пришла, — наконецъ, проговорила мачиха: — взять у тебя… Это… письмо. Ты говорила…

— Я вамъ его не отдамъ, — ровнымъ и невозмутимымъ тономъ отвѣтила Софья Дмитріевна.

— Не отдашь? — почти воскликнула Екатерина Ивановна.

— Не отдамъ, — повторила Софья Дмитріевна.

— Какъ это мило… какъ это честно съ вашей стороны! — загорячилась Екатерина Ивановна.

— Я не знаю, честно или безчестно убивать тѣхъ комаровъ, которые насъ жалятъ, но я ихъ всегда убиваю, — замѣтила Софья Дмитріевна: — и меня нисколько не заботитъ, какой взглядъ имѣютъ они на мой образъ дѣйствій.

— А, такъ вы вотъ какъ! Я комаръ? Я васъ жалю? Вы хотите меня убить?

Екатерина Ивановна была внѣ себя и забѣгала по комнатѣ. Софья Дмитріевна сидѣла на диванѣ съ выраженіемъ невозмутимаго спокойствія.

— Прекрасно! — кричала мачиха: — за мной шпіонятъ, за мной слѣдятъ, у меня крадутъ письма, читаютъ ихъ и не отдаютъ ихъ мнѣ! И это дѣвушки, которыя считаютъ себя честными, безупречными! Хороша честность! Добровольно исполнять полицейскія обязанности, — обязанности сыщиковъ!.. Но вы думаете, что я совсѣмъ беззащитна, что меня можетъ, здѣсь оскорблять всякій? Вы ошибаетесь. Я все разскажу вашему отцу. Я открою ему глаза на образъ вашихъ дѣйствій. Вы думаете, что я боюсь сознаться въ своемъ минутномъ увлеченіи? Вы ошибаетесь! Я лучше перенесу все отъ мужа, чѣмъ отъ васъ… Да что же вы молчите? Онѣмѣли вы, что ли? — вдругъ воскликнула Екатерина Ивановна, останавливаясь передъ падчерицей.

— Маѣ нечего говорить, потому что я вамъ уже сказала все, что нужно, — отвѣтила Софья Дмитріевна.

— Вы мнѣ ничего не сказали, вы отмолчаться думаете!

— Я вамъ сказала, что я не отдамъ письма, чего же вы хотите отъ меня еще? А что будете вы дѣлать — это ваше дѣло, не касающееся меня.

Софья Дмитріевна поднялась съ мѣста и встала передъ мачихой, которая казалась въ эту минуту еще ниже ростомъ.

— Теперь я васъ попрошу выйти, — начала Софья Дмитріевна. — Но прежде позвольте вамъ замѣтить одно. Съ сегодняшняго дня вы не будете вмѣшиваться въ мои дѣла и въ дѣла моей сестры и нашей гувернантки; вы никогда и ни за что не будете жаловаться на насъ отцу; вы никогда не будете переступать порогъ этой комнаты. Говорить вамъ о томъ, что я никому и никогда даже не намекну о томъ, что я знаю о васъ, — а я знаю очень много, — мнѣ не нужно. Вы знаете, что я не говорила объ этомъ и прежде, и не мѣшала вамъ даже въ тѣ минуты, когда вы имѣли наглость цѣловать какихъ-то негодяевъ въ томъ домѣ, гдѣ живутъ молоденькія дочери вашего мужа, — цѣловать, не затворивъ даже дверей, не опустивъ шторъ… Теперь вы можете идти…

Екатерина Ивановна открыла ротъ, чтобы сказать что-то, но глаза Софьи Дмитріевны вдругъ сверкнули гнѣвомъ.

— Я думаю, что послѣ всего сказаннаго вы поймете, насколько неприлично для меня всякое дальнѣйшее объясненіе съ вами, — проговорила она. — Вѣдь вы даже не можете оправдать своего паденія любовью, потому что любить сегодня одного, а завтра другого — нельзя; вы даже не можете, какъ жалкія продажныя женщины, извинить своихъ ошибокъ нищетою, потому что у васъ есть все. Мнѣ совѣстно самой себя, что я даже говорю съ вами, потому что никакія мои объясненія не могутъ исправить, а могутъ только запугать васъ.

Съ этой поры Екатерина Ивановна не пробовала бороться съ падчерицей и если не сдѣлалась ни лучше, ни добрѣе, то стала трусливѣе и безобиднѣе въ отношеніяхъ къ дочерямъ своего мужа. Люди, которымъ дороги балы, дорогія тряпки, цѣнныя украшенія, всегда являются трусами въ ту минуту, когда приходится ставить на карту всю эту мишуру. Екатерина Ивановна очень хорошо знала, что Бѣлевцевъ, несмотря на свою доброту, разстанется съ нею тотчасъ же, какъ только узнаетъ всѣ ея продѣлки. Что же тогда дѣлать? Мужъ, конечно, не дастъ ей большихъ средствъ. Не идти ли къ родителямъ? Но они надули Бѣлевцева на приданомъ и очень рады, что пристроили и сбыли съ шеи лишній ротъ; они, конечно, не станутъ заботиться объ этомъ отрѣзанномъ ломтѣ, не станутъ ей покровительствовать за то, что она, дура, не умѣла пользоваться счастьемъ и «не сумѣла даже и мужа-то водить за носъ». Не идти ли къ возлюбленнымъ? Но къ которому? Изъ нихъ каждый былъ радъ найти въ ней даровую и безопасную во всѣхъ отношеніяхъ любовницу, во и только; они не дорожили ею даже настолько, чтобы быть вѣрными или постоянными въ отношеніи къ ней: они пользовались ея услугами только до болѣе выгодной связи. Екатерина Ивановна если не сообразила и не взвѣсила всего этого, то угадывала кое-что воображеніемъ, перепуганнымъ мрачною картиною изгнанія изъ того дома, гдѣ ей недоставало только «птичьяго молока», сакъ выражалась ея прислуга. И вотъ она струсила, покорилась, согласилась лучше видѣть постоянно презирающую ее личность, чѣмъ бросить этотъ домъ или отречься отъ своихъ привычекъ.

Эта борьба не легко досталась Софьѣ Дмитріевнѣ и сдѣлала изъ нея дѣвушку, которую называли то пуританкою, то синямъ чулкомъ, то философомъ въ юбкѣ, то сентиментальной мечтательницей, то безсердечнымъ кумиромъ, жаждущимъ поклоненія. Ея многіе боялись, многіе не любили, но уважали ее почти всѣ. Ее можно было чаще встрѣтить въ лужскомъ обществѣ, чѣмъ въ кругу женщинъ, и чаще въ кругу женщинъ, среднихъ лѣтъ, чѣмъ въ кругу очень моденькихъ дѣвушекъ. Говоря съ нею, нельзя было не замѣтить въ ея рѣчахъ оттѣнка грусти, недовольства, преждевременной невеселой опытности. Въ близкихъ сердечныхъ отношеніяхъ она стояла съ немногими людьми и прежде всего со своею сестрою, обожавшею свою «Софочку».

Сестра Софьи Дмитріевны, «Шурка», какъ ее звали въ домѣ, была совсѣмъ другой человѣкъ. Она не знала ни горя, ни притѣсненій, ни грязи, происходившей въ домѣ. Старшая сестра отстранила отъ нея все, что было возможно отстранить, и изъ Шурки выработался прелестный ребенокъ. Невысокая ростомъ, съ круглымъ личикомъ, съ нѣсколько кудрявыми темно-русыми волосами, заплетенными въ двѣ недлинныя, но толстыя пушистыя косы, съ большими черными близорукими глазами, съ живыми и быстрыми движеніями, она походила на шаловливаго и смышленаго котенка. У нея было много граціозныхъ кошачьихъ ухватокъ. Она любила сидѣть на скамеечкѣ передъ топящеюся печкой въ темной комнатѣ и смотрѣть, щуря большіе свѣтящіеся, какъ угольки, глаза на огонь. Она любила помѣститься у ногъ Софочки и шаловливо заигрывать съ нею и прятать голову въ ея колѣни. Она иногда вдругъ вскакивала, озаренная какою-нибудь внезапною мыслью, а иногда вдругъ притихала и только щурила свои близорукіе глаза, свѣтившіеся необыкновеннымъ блескомъ. Софья Дмитріевна, говоря про нее, называла ее своимъ «котенкомъ», вслѣдствіе чего, Шурка, въ свою очередь, звала Софью Дмитріевну своею «собаченькой», — впрочемъ, эпитетъ «собаченька» былъ самый ласкательный на языкѣ шалуньи, и когда она говорила: «ахъ, это такая собаченька» — это означало: «ахъ, это такая прелестная особа или вещь».

VIII.

Шура, какъ я сказалъ, относилась ко всѣмъ очень просто, но былъ одинъ человѣкъ, къ которому она всегда относилась вызывающимъ тономъ, передъ которымъ она поднимала голову. Этотъ человѣкъ былъ я. Съ самаго ранняго дѣтства она привыкла слышать обо мнѣ, какъ о человѣкѣ недюжинномъ, который выбился на дорогу своимъ трудомъ, который не кланялся никому, который ни передъ кѣмъ не раскрывалъ своей души, который относился ко всѣмъ или недовѣрчиво, или иронически. Это заставило дѣвочку, говоря ея собственнымъ языкомъ, «бояться меня, какъ инспектора». Она хмурилась при моемъ появленіи и спѣшила уйти, чтобы я не сталъ насмѣхаться надъ нею. Слѣдствіемъ этого удаленія было то, что я почти не зналъ ея. Я встрѣчалъ ее рѣдко, при встрѣчахъ со мною она обыкновенно молчала, и я почти не обращалъ на нее вниманія. Моя невнимательность къ ней объяснялась вообще моими отношеніями съ людямъ, къ которымъ я никогда -не подходилъ первый, съ которыми я сближался только послѣ ихъ настойчивыхъ приставаній ко мнѣ. Но Шура объясняла мое поведеніе иначе: ей казалось, что я ее «презираю». Эта мысль заставила ее платить мнѣ тѣмъ же: она «дѣлала видъ», что вовсе не замѣчаетъ меня. Къ несчастію, она могла не замѣчать меня, но она не могла не слышать обо мнѣ, такъ какъ обо мнѣ часто говорили въ ея присутствіи, то какъ о хорошемъ докторѣ, то какъ о добросовѣстномъ ученомъ, то какъ о честномъ и добромъ, но странномъ человѣкѣ; это должно было заинтересовать ее. Рядомъ съ этимъ она часто слышала мои споры въ обществѣ, изъ которыхъ я, вслѣдствіе слабости противниковъ и своихъ діалектическихъ способностей, постоянно выходилъ побѣдителемъ. Разъ во время одного подобнаго спора, когда былъ задѣтъ близкій моему сердцу вопросъ о положеніи рабочихъ, я сильно разгорячится и говорилъ очень смѣло, страстно и увлекательно; Шура притаила дыханіе и не, проронила ни одного слова; когда я кончилъ, она невольно схватила за руку сестру и воскликнула:

— Вотъ-то собаченька!

Она тотчасъ же опомнилась, сконфузилась и убѣжала изъ комнаты….

Я не обратилъ бы на это никакого вниманія, если бы мнѣ не замѣтилъ одинъ изъ моихъ пріятелей:

— А ты произвелъ сильное впечатлѣніе на Шуру Бѣлевцеву.

Я пожалъ плечами.

— Я думаю, она даже и не поняла, о чемъ я говорилъ, — сказалъ я. — Ее еще куклы, вѣроятно, занимаютъ.

— Да, да, толкуй! А самъ я думаю, радъ бы влюбить въ себя такую красотку, — пошутить пріятель.

— У васъ только и на умѣ, что влюблять кого-нибудь въ себя, — сказалъ я. Этотъ разговоръ забылся мною, какъ и всякія другія глупости. Но Шура не забыла обо мнѣ. Добрые друзья постарались напомнить ей обо мнѣ. Они стали какъ-то бранить меня при ней.

— Вы это можете доказать, что онъ такой злой? — спроста она, сдвинувъ брови.

— Да это всѣ знаютъ, — отвѣтили ой.

— А вы это ему скажете въ глаза? — спросила она.

— Что мы учить его, что ли, будемъ? — разсмѣялись они.

— Ну, а если не скажете, такъ, значитъ, вы или лжете, или боитесь его, — горячо рѣшила она. — Онъ вотъ никогда никого не бранитъ за глаза, а говоритъ все прямо въ глаза. Вы за это его и не любите.

Она горячо вступилась за меня.

— А вѣдь Шура Бѣлевцева окончательно влюбилась въ тебя, — говорили мнѣ тѣ же пріятели. — Даромъ, что ребенокъ, а тоже влюбляется.

Я разсердился.

— Вы не вздумайте просвѣщать этого ребенка, — сказалъ я. — Думали бы побольше о дѣлѣ, а не о томъ, кто въ кого влюбленъ!

И опять я забылъ этотъ разговоръ. А Шура все пристальнѣе и пристальнѣе всматривалась въ меня, все подробнѣе и подробнѣе освѣдомлялась обо мнѣ, все чаще и чаще прислушивалась къ моимъ рѣчамъ и начинала убѣждаться, что я иной человѣкъ, чѣмъ ея отецъ, чѣмъ дядя Ваня, чѣмъ разные офицеры, окружавшіе ея мачиху и тетю Тото.

Однажды я былъ въ Павловскѣ на дачѣ у Бѣлевцевыхъ. Мы пили на балконѣ чай.

— А гдѣ же Шура? — спросила хозяйка дома.

— Она, кажется, ушла къ пруду читать, — отвѣтилъ кто-то.

— Надо ее позвать.

— А вотъ я ее приведу, — сказалъ я безъ всякаго умысла.

Я пошелъ за нею и скоро нашелъ ее.

— Мнѣ велѣно васъ сейчасъ привести къ вашей maman, — сказалъ я.

Она вся вспыхнула.

— Велѣно? Если вы покорно исполняете чужія приказанія, то это не значитъ, что и я должна ихъ исполнять, — по-дѣтски капризно сказала она, разсерженная моимъ тономъ.

— Ну, ужъ какъ тамъ хотите, а я возьму и приведу васъ, — пошутилъ я.

— Что же вы силу употребите, что ли? — сказала она, чуть не со слезами въ голосѣ.

Меня изумилъ этотъ тонъ.

— Что это вы, кажется, плакать хотите? — спросилъ я.

— Я не люблю неумѣстныхъ шутокъ, — сказала она..

— Неумѣстныхъ? Это почему?

— Потому что шутятъ только со знакомыми или… съ маленькими дѣтьми, — отвѣчала она, запинаясь.

— Да вѣдь мы же знакомые, — сказалъ я.

— Вы знакомы съ моею семьею, а не со мною, — отвѣтила она. — Вы едва ли узнали бы меня въ лицо, если бы встрѣтили на улицѣ.

— Ну, такъ познакомимьтесь, — сказалъ я весело. — Я буду очень радъ, если вамъ не скучно будетъ знакомство съ такимъ скучнымъ старикомъ, какъ я.

— Вы старикъ? — воскликнула она и засмѣялась. — Съ чего вы это выдумали, вы молодой, совсѣмъ молодой.

— Ну, положимъ, что такъ, — сказалъ я. — Но идти къ maman все же надо. Давайте руку. Вы не сердитесь теперь на меня?

— Нѣтъ, — сказала она и сжала мою руку.

Мы пошли.

— А вы знаете, что я васъ очень боялась, — сказала она.

— Боялись? — спросилъ я.

— Да. Васъ всѣ такими красками рисуютъ.

Она замолчала.

— Скажите, за что васъ такъ часто бранятъ? — вдругъ спросила она.

— Да когда же вы слышали, чтобы меня бранили?

— Всегда, всегда!

— Я что-то не слыхалъ.

— Еще бы! Васъ боятся, въ глаза не станутъ бранить…

— А, значитъ, бранятъ за-глаза, — засмѣялся я.

— Но зато васъ никто и не любитъ, — откровенно сказала она и сощурила глаза, всматриваясь въ меня.

— И вы не любите? — спросилъ я, самъ не зная для чего.

— Я васъ совсѣмъ не знаю…

— Ну, а вашего кучера сынишка не любитъ меня? — спросилъ н. Она разсмѣялась.

— Дѣти васъ любять. Вѣдь вы смѣетесь только надъ большими.

— Потому что надъ дѣтьми глупо смѣяться. Ихъ учить надо.

Мы дошли до балкона, гдѣ Софья Дмитріевна и два гостя какъ-то подозрительно взглянули на насъ. Шура весело подбѣжала сзади къ сестрѣ и звонко поцѣловала ее и шею.

— Что съ тобой? — спросила Софья Дмитріевна.

— Ничего, ничего!

— Что же ты цѣлуешься?

— Такъ, захотѣлось цѣловать, — вотъ и цѣлую, — засмѣялась Шура. — И еще, и еще поцѣлую тебя, — продолжала она, покрывая поцѣлуями шею сестры.

Софья Дмитріевна пристально взглянула на меня и, кажется, изумилась, встрѣтивъ на моемъ лицѣ выраженіе полнѣйшаго внутренняго счастья.

О, если бы она знала, какъ я счастливъ, какъ веселъ я былъ въ эту минуту. Мнѣ не хотѣлось говорить, мнѣ не хотѣлось смѣяться, мнѣ хотѣлось только скорѣе вырваться изъ ихъ кружка и уйти далеко, далеко куда-нибудь въ поле, въ деревню, гдѣ живутъ простые люди, такіе же простые, какъ это дитя, весело и безпечно рѣзвившееся около насъ.

Впервые я почувствовать, что та доля фатовства, та доля высокомѣрія, которая постоянно присутствовала во мнѣ, вдругъ исчезла, и я думалъ только объ одномъ, что я рѣшусь на всѣ жертвы, на всѣ испытанія, чтобы Шура была моимъ другомъ, моею спутницею, моею женою. Я думалъ только о себѣ… Впрочемъ, кто же изъ насъ, мужчинъ, думаетъ о судьбѣ той женщины, которую онъ любитъ и изъ которой онъ хочетъ сдѣлать любовницу или жену?..

Мы сблизились не постепенно, не исподволь, а сошлись вдругъ. Черезъ пять, щесть дней намъ казалось, что мы знаемъ другъ друга уже десятки лѣтъ, что въ нашей жизни не было времени, когда бы мы. не были знакомы. Она потребовала, чтобы я разсказалъ ей «всю, всю свою жизнь до капельки». Я просилъ, чтобы она разсказала мнѣ и свою жизнь.

— Ахъ, моя жизнь — это одинъ день. Утромъ темное платьице и уроки французскаго, нѣмецкаго и русскаго языковъ, ариѳметики, географіи и исторіи. За завтракомъ — свѣтлое платьице и потомъ прогулка. Въ обѣдъ — третье платьице и потомъ урокъ музыки. Утромъ наставленія гувернантки: «какъ вы сидите?» Въ-обѣдъ наставленія maman: «веди себя приличнѣе». Вечеромъ наставленія сестры: «не вѣтреничай». Вотъ и все.

— А внутренняя жизнь?

— Меня удивляло, какъ maman не устанетъ одѣваться три и четыре-раза въ день, и какъ она не соскучится читать романы. Мнѣ было удивительно, почему сестра все сидитъ въ своей комнатѣ за книгами, когда у maman слышится громкій смѣхъ офицеровъ. Меня изумляло, какъ это можетъ папа все ѣздить и ѣздить цѣлый день по домамъ больныхъ и никогда не жить для себя.

— Но были же какія-нибудь желанія?

— Мнѣ хотѣлось, чтобы сестра была счастлива, чтобъ папа былъ счастливъ, чтобы я была счастлива…

— А какъ?

— Этого я не представляла себѣ, мнѣ просто хотѣлось, чтобы мы всѣ были счастливы.

— И теперь тоже вы не представляете себѣ картины этого счастья?

Она взглянула въ сторону и покраснѣла.

— Вы не отвѣчаете?

Она быстро обернулась ко мнѣ и горячо, страстно обвила руками мою шею. Я сошелъ съ ума: я цѣловалъ ея руки, ей глаза, ея губы. Я не понималъ, не хотѣлъ понять, что мнѣ бросался въ эту минуту на шею ребенокъ, а не взрослая дѣвушка, и рѣшилъ, что это любящее созданье будетъ моею женою. Когда Шура объявила сестрѣ, что она «обожаетъ» меня, та смутилась и начала уговаривать ее не выходить за меня замужъ. Но Шура ничего не хотѣла слушать и только повторяла, что она любитъ, боготворитъ, обожаетъ меня. Софья Дмитріевна пробовала, какъ умѣла, объяснить ей, что я вдвое старше ея, что я скоро сдѣлаюсь старикомъ, что я слишкомъ серьезенъ для нея, что у меня тяжелый характеръ, — Шура смѣялась и затыкала уши. Софья Дмитріевна была огорчена, опечалена, но мнѣ она не рѣшалась сказать, что я дѣлаю безумный шагъ, что я поступаю нечестно, женясь на ея сестрѣ: она была дѣвушка, и ей было «неловко» говорить объ этомъ со мною. Я могъ бы еще. пожалуй, подумать, что она сама имѣетъ виды на меня!

Я женился.

Какъ веселъ, какъ доволенъ, какъ счастливъ былъ я вплоть до того дня, когда меня встревожила болѣзнь жены. Я не отходилъ по ночамъ отъ ея постели, я боялся потерять въ ней все счастіе моей жизни, я сходилъ съ ума, думая объ опасности ея болѣзни, какъ вдругъ мнѣ попался подъ руки ея дневникъ, открывшій мнѣ глаза. Прочтите этотъ дневникъ, и вы поймете, безъ объясненій, безъ добавленій ту жизнь, на которую я безсознательно, тупо и спокойно обрекъ этого ребенка. Это поучительная исторія, потому что она, къ несчастію, повторяется сплошь и рядомъ. Вотъ эти скорбныя страницы, начало которыхъ я уже передалъ вамъ, приступая къ своей исповѣди.

IX.

«Когда я дала слово Максиму, Соня пришла въ ужасъ.

— Подумай, что ты дѣлаешь, — говорила она въ тревогѣ. — Онъ болѣе, чѣмъ вдвое старше тебя.

— Неужели ты думаешь, что мнѣ нуженъ непремѣнно мужъ мальчикъ? — сказала я.

— Не мальчикъ, но и не такой немолодой человѣкъ, — замѣтила сестра. — Максимъ рано началъ жить, онъ слишкомъ опытенъ, слишкомъ серьезенъ для тебя…

— Ты меня оскорбляешь, Соня, — обидѣлась я. — Я вовсе не желаю, чтобы мой мужъ былъ глупымъ и пустымъ человѣкомъ…

Соня покачала головой.

— Я не то хотѣла сказать, — проговорила она съ грустью. — Я хотѣла сказать, что ваши лѣта, ваши характеры, вашъ образъ жизни, ваши взгляды — все это крайне различно, противоположно, что вы не сойдетесь ни на чемъ, такъ какъ у васъ нѣтъ ничего общаго.

— У насъ есть общее — любовь, — отвѣтила я.

Соня вздохнула и начала убѣждать меня, что мы, я и Максимъ, оба обманываемся въ своихъ чувствахъ, что я увлекаюсь Максимомъ, какъ умнымъ и честнымъ человѣкомъ, а онъ увлекается мною, какъ живой и наивной дѣвочкой, но что этого очень недостаточно для супружеской жизни. Она даже бранила Максима, говоря, что онъ поступаетъ, какъ мальчикъ, какъ эгоистъ. Но я ничего не хотѣла слушать. Я любила, и этого было довольно, чтобы заставить молчать разсудокъ. Я поняла, что Соня была права, только послѣ, когда было уже поздно думать о спасеніи. Я поняла это не вдругъ, а постепенно, позже другихъ, постороннихъ людей. Сначала мнѣ казалось, что я вполнѣ счастлива. Моя жизнь съ Максимомъ шла тихо и мирно: онъ ласкалъ меня, его мать и его тетка ухаживали за мной, меня ни въ чемъ не стѣсняли, я не терпѣла никакихъ недостатковъ — и мнѣ казалось, что я счастлива. Правда, иногда на меня нападало гнетущее чувство скуки, какой-то пустоты, но я не придавала этому особеннаго значенія, покуда посторонніе люди не указали мнѣ на это.

Какъ-то разъ я зашла утромъ къ дядѣ Ванѣ, онъ по обыкновенію обрадовался мнѣ и, потирая руки, сказалъ:

— Ну, и отлично, и отлично! Вмѣстѣ позавтракаемъ!

Дядя Ваня всегда радъ съ кѣмъ-нибудь поѣсть вмѣстѣ. Потомъ онъ спросилъ меня:

— А что твой благовѣрный?

— Ничего, здоровъ, — отвѣтила я.

— Что-жъ ты его съ собой не притащила? — спросилъ онъ.

— Ахъ, станетъ ли Максимъ гулять съ женою! — воскликнула со вздохомъ Антонида Павловна. — У него серьезныя дѣла!

— Да, онъ уѣхалъ по дѣламъ, — отвѣтила я.

— Куда? — спросилъ дядя.

— Что ты ее спрашиваешь, Жанъ! Развѣ она знаетъ дѣла своего мужа! — опять воскликнула тетя.

Я покраснѣла, точно меня задѣли за живое слова тети.

— Вы ошибаетесь, тетя, — сказала я. — У Максина нѣтъ отъ меня тайнъ, но я не считаю нужнымъ разспрашивать, куда онъ ѣздить и что дѣлаетъ.

— И хорошо дѣлаешь, — опять вздохнула тетя. — Онъ, все равно, не сказалъ бы тебѣ ничего. Гдѣ же ему, такому серьезному человѣку, дѣлать своею повѣренною такую малютку, какъ ты! У нихъ, у этихъ серьезныхъ людей, идетъ своя жизнь, не имѣющая ничего общаго съ жизнью ихъ женъ. Къ женамъ они приходятъ только въ свободныя минуты за ласками и поцѣлуями, какъ могли бы придти къ любовницамъ, и жены должны довольствоваться этимъ, потому что ихъ содержатъ мужья на свои деньги.

— Ну, матушка, чего же ты еще хочешь, — сказалъ дядя Ваня. — И то хорошо, что мужъ ласкаетъ, а не посвящать же ему въ самомъ дѣлѣ жену въ свои дѣловыя занятія или ученыя работы. Ты, Шура, я думаю, и не поняла бы ничего изъ того, что занимаетъ Максима!

Я ничего не отвѣтила. Я точно не понимала тѣхъ ученыхъ трудовъ, которыми занимался Максимъ.

— Да, у васъ у всѣхъ такіе взгляды, — сказала тетя. — Жена не подруга, не товарищъ, а просто любовница. Зато какъ весело живется женамъ: онѣ всегда однѣ, онѣ умираютъ отъ скуки, онѣ не могутъ даже поговорить серьезно съ своими мужьями, боясь вѣчно услышать одно и то же: „это не твое дѣло“, „ты этого не поймешь“… Я думаю, ты очень скучаешь? — обратилась тетя ко мнѣ.

— Я? Нѣтъ… я не скучаю, — отвѣтила я въ смущеніи, сознавая, что я лгу.

— Но вѣдь ты вѣчно сидишь одна, Максимъ то ѣздитъ по своимъ больнымъ, то сидитъ со своими книгами…

— Ну, тетя, не всегда же онъ у больныхъ или за книгами, — постаралась я улыбнуться. — Бываетъ онъ и со мною…

— Еще бы! — проговорила она. — До тебя онъ, вѣроятно, ѣздилъ въ свободные часы къ какой-нибудь любовницѣ, а теперь удобно — жена подъ рукой и можно приласкать ее, когда вздумается, — конечно, ему, а не ей… Если она сама придетъ къ нему съ ласками, — ей говорятъ: „извини, милочка, я занять“, „не мѣшай мнѣ, милочка, я долженъ кончить работу“, „дай мнѣ, милочка, отдохнуть“…

— Ты, Шура, ея не слушай! Она врагъ всѣхъ мужей! — засмѣялся дядя Ваня.

— Я думаю, каждая женщина, переживъ всѣ эти униженія, должна сдѣлаться врагомъ мужей, — сказала тетя. — Шура тоже пойметъ все это очень скоро, тѣмъ болѣе, что она уже совершенно одинока дома…

— Вы забыли, тетя, что у насъ живутъ со мною мать и тетка Максима, — сказала я.

— Ну, что же онѣ могутъ навѣять на тебя кромѣ скуки! — пожала плечами тетя. — Мать Максима довольно ограниченная и крайне отсталая женщина, а тетка — тамбуръ-мажоръ въ юбкѣ…

— Это добрыя и честныя женщины! — заступилась я съ горячностью за милыхъ мнѣ старушекъ.

— Я не говорю противнаго, но и съ добрыми и честными людьми можно скучать, когда съ ними не о чемъ говорить, — сказала тетя. — Не могутъ же эти старушки интересоваться тѣмъ, что интересуетъ молодежь, и не можешь же ты интересоваться ихъ старческими воспоминаніями о чуждой для тебя жизни. Я даже думаю, что тебѣ было бы лучше, если бы онѣ не жили у васъ въ домѣ, у тебя хоть работа была бы, ты могла бы заняться хозяйствомъ, а вѣдь теперь ты сидишь сложа руки…

Я ничего не возражала и перемѣнила разговоръ

Возвращаясь домой, я была въ странномъ настроеніи: мнѣ казалось, что тетя сказала все то, что я смутно угадывала сама.

Съ этого дня я стала вглядываться въ свою собственную жизнь, припоминать мелкія подробности этой жизни. Это была скучная и однообразная жизнь. Утромъ Максимъ уѣзжалъ къ своимъ больнымъ; потомъ онъ возвращался домой усталый къ обѣду; послѣ обѣда онъ спалъ въ теченіе часа; затѣмъ онъ принимался за свои ученыя работы. Я его видѣла только урывками, только по нѣсколько минуть въ сутки. Мать и тетка Максима оставались постоянно дома, со мною. Но онѣ не могли ни развеселить, ни развлечь меня. Это были, какъ я сказала тетѣ, — добрыя и честныя женщины, но у меня не было ничего общаго съ ними. Мать Максима была женщина ограниченная, малоразвитая, отсталая по взглядамъ; тетка Максима стояла выше ея по образованію и по уму, но она смотрѣла на людей слишкомъ мрачно и сурово и недовѣрчиво относилась ко всему новому. Обѣ эти женщины распредѣлили между собою занятія: мать Максима хозяйничала, постоянно заглядывала въ-кухню, вѣчно хлопотала объ обѣдѣ, завтракѣ и ужинѣ, тетка Максима постоянно шила бѣлье, штопала носки, вязала косынки и шарфы. Ихъ разговоры вертѣлись на воспоминаніяхъ о прошломъ, о томъ, что не интересовало меня, что было чуждо мнѣ. Когда разговоръ касался современной жизни и молодежи, обѣ старушки высказывали такія мысли, которыя возмущали меня, и мнѣ приходилось или молчать, или горячо спорить съ ними, — я молчала. Иногда мнѣ становилось такъ скучно, такъ тяжело, что я удалялась въ кабинетъ къ Максиму.

— А, это ты, птичка, — говорилъ онъ мнѣ ласково и привлекалъ меня къ себѣ. — Ну, что скажешь?

— Я пришла посидѣть съ тобою, — замѣчала я.

— Ну, и отлично, только чуръ сидѣть смирно и не мѣшать мнѣ! — шутливо замѣчалъ онъ и, поцѣловавъ меня, снова принимался за работу.

А я? — Я садилась съ поникшей головой на диванъ, раскрывала книгу и — не читала. Меня и здѣсь томила скука, скука и скука…

Мнѣ вспомнилось, что у насъ, въ домѣ у отца, вѣроятно, идетъ въ это время смѣхъ и говоръ гостей…

— Не могу ли я помочь тебѣ работать? — спросила я разъ Максима.

— Нѣтъ, голубка, мнѣ вѣдь приходится дѣлать выдержки и переводы изъ англійскихъ и нѣмецкихъ книгъ по вопросамъ спеціальнымъ, и ты въ этомъ случаѣ не можешь помочь мнѣ, — отвѣчалъ онъ.

— А ты научи меня, — настаивала я.

— Долго будетъ, это не такъ легко… Да я и одинъ справлюсь…

Я подавляла свой вздохъ и уходила.

— Ты никуда сегодня не ѣдешь? — спрашивалъ онъ меня.

— Нѣтъ.

— Соня, я слышалъ, ѣдетъ сегодня въ театръ, ты бы поѣхала съ ней.

— А ты?

— У меня работа… Впрочемъ, я заѣду къ послѣднему дѣйствію въ театръ за тобою…

Я ѣхала въ театръ, онъ заѣзжалъ за мною туда въ концѣ спектакля.

— Усталъ я сегодня, — замѣчалъ онъ мнѣ дорогой. — Такая масса больныхъ, что становится просто страшно.

— Ты не ѣздилъ бы столько съ визитами… убавилъ бы практику… — совѣтовала я.

— Нельзя, Шура… Бѣдняковъ такая масса, а докторовъ мало.

Я знала, что большая часть его больныхъ состояла изъ бѣдняковъ, и сама стыдилась, что совѣтовала ему сократить его практику.

— Да, бѣдность все растетъ и растетъ при возрастающей дороговизнѣ жизни, — задумчиво говорилъ онъ: — и до чего это дойдетъ — трудно и предвидѣть…

— Ахъ, кстати, — замѣтила я: — мнѣ предлагала тетя Тото записаться членомъ въ благотворительное общество для пособія бѣднымъ женщинамъ.

— Что-жъ, запишись, если хочешь, — отвѣтилъ Максимъ. — Посмотришь, какъ люди баклуши бьютъ..

— Развѣ ты не видишь пользы отъ подобныхъ обществъ? — спросила я.

— Да какая же можетъ быть отъ нихъ польза, развиваютъ попрошайство, а отъ нищеты никого не спасаютъ. Внесетъ каждый членъ десятокъ рублей въ годъ, станетъ ѣздить въ комитеты, въ маскарады, въ спектакли съ благотворительной цѣлью, какой-нибудь казначей или секретарь будетъ нагрѣвать руки, бѣдные получатъ по рублю или по полтора рубля въ годъ — вотъ и все.

Несмотря на это, я все-таки вступила въ члены общества для пособія бѣднымъ женщинамъ. Меня тотчасъ же выбрали въ комитетъ и дали порученіе посѣтить бѣдныхъ. Боже мой, что за картины нищеты увидала я. Не дожидаясь рѣшенія комитета, я помогла бѣднякамъ. Потомъ мнѣ еще дали адресы бѣдныхъ, и снова мнѣ пришлось ихъ помочь изъ своего кармана. Далѣе мнѣ прислали билеты на лотерею и спектакль… Мнѣ пришлось задуматься: у меня не было своихъ денегъ, и мнѣ нужно было просить ихъ у мужа. Я знала, что онъ не откажетъ. Но какъ же просить на дѣло, которому онъ не сочувствуетъ? Какъ просить у человѣка, который добываетъ каждый грошъ усиленнымъ трудомъ? Наконецъ, что это за сострадательность, что это за благотворительность изъ чужого кармана? Нѣтъ, надо будетъ какъ-нибудь самой заработать деньги и помогать ближнимъ изъ нихъ.

Я обрадовалась этой идеѣ и разъ сказала Максиму:

— Ты не разсердишься, если а буду давать уроки музыки?

— Нѣтъ. Но что это тебѣ вздумалось? — спросилъ онъ.

— Мнѣ хочется работать, чтобы имѣть свои деньги, — сказала я.

Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня.

— Голубка, развѣ тебѣ нужны деньги? Зачѣмъ же ты не скажешь? Мои деньги — твои деньги. Ради Бога, не раздѣляй никогда ничего на твое и мое. Ты — моя и все мое — твое.

Онъ встревожился и огорчился. Я поспѣшила объяснить ему дѣло.

— Я всегда и считала все твое своимъ, — сказала я: — но я не хочу раздавать бѣднымъ то, что заработалъ трудомъ ты; мнѣ было бы пріятнѣе дать бѣднымъ деньги, добытыя мною.

— Видишь ли, Шура, что я долженъ тебѣ сказать, — началъ онъ. — Принципъ благотворительности вообще ложенъ и ведетъ ко множеству абсурдовъ. Было когда-то время крѣпостничества, богачи брали огромные оброки и налоги съ крестьянъ, часто разоряя ихъ, и въ то же время изъ этихъ денегъ бросали сотую часть другимъ бѣднякамъ, то-есть пускали по-міру тысячу людей и спасали отъ голода десятокъ людей. Такіе абсурды встрѣчаются всегда въ благотворительности: барыни устраиваютъ спектакль съ благотворительною цѣлью, тратятъ тысячи на костюмы, на закуски, на разъѣзды и получаютъ со спектакля сотню рублей барыша, тогда какъ имъ стоило бы пожертвовать затраченныя имя деньги, и у бѣдняковъ были бы тысячи. Вотъ и тебя смутила мысль, что ты будешь тратить деньги на бѣдняковъ, а мнѣ придется изъ-за этого удвоить свой трудъ, то-есть ты будешь загребать уголья чужими руками, и ты рѣшилась зарабатывать деньги сама. Но ты подумай о томъ, что, давая уроки за плату, ты отобьешь эти уроки отъ учительницъ, которыя нуждаются, которыя даютъ уроки изъ-за куска насущнаго хлѣба… Подавая одной рукой милостыню, ты будешь другою плодить нищету.

Я смутилась… я не подумала объ этомъ прежде.

Я долго толковала съ Максимомъ о филантропіи и отказалась, наконецъ, совсѣмъ, отъ роли благотворительницы. Эта роль была намъ не по карману. Снова я почувствовала пустоту своей жизни. Я начала изыскивать средства искусственно подавить свою скуку, изобрѣсти какое-нибудь занятіе. Я остановилась на мысли о безплатной школѣ. Но мнѣ нужно было для этого получить дипломъ, получить разрѣшеніе. Почти годъ я готовилась къ экзамену, готовилась безъ учителей, такъ какъ мнѣ было совѣстно опять просить денегъ у мужа, и, наконецъ, кое-какъ выдержала экзаменъ. Я была очень рада этому и начала хлопотать о разрѣшенія открыть безплатную школу, — разрѣшенія не послѣдовало я мнѣ предложили открыть обыкновенную платную школу, чего я вовсе не желала. Впрочемъ, можетъ-быть, это случилось къ счастію. Какую пользу принесла бы моя безплатная школа, если бы я учила въ ней одна? Открыть же школу большую съ учителями и учительницами я не имѣла средствъ, и мнѣ опять пришлось бы благотворить изъ кармана мужа, а Максимъ и безъ того бился, какъ рыба объ ледъ, чтобы его семья не терпѣла недостатковъ. Началось опять изобрѣтеніе средствъ убить свое время. Я рѣшилась учиться акушерству.

— Что это за мысль пришла тебѣ? — спросилъ Максимъ.

— А что?

— Такъ, общество тамъ скверное въ этихъ родильныхъ домахъ… И, признаюсь тебѣ, я не особенно буду радъ, если ты познакомишься съ этой грязной стороной жизни, если ты будешь практиковать… Я немного отсталый въ этомъ случаѣ человѣкъ и эстетикъ… мнѣ не хочется, чтобы моя милая жена, была практикующей акушеркой…

Я опечалилась.

— Впрочемъ, — поспѣшилъ онъ прибавить: — я не насилую твоей воли. Дѣлай, что хочешь и какъ хочешь. Я тебѣ высказалъ только свой взглядъ. Я самъ докторъ и потому знаю, сколько нравственной чистоты, сколько женственной скромности, сколько сердечной мягкости теряется въ этихъ палатахъ, въ этихъ анатомическихъ театрахъ, — вотъ почему мнѣ было бы грустно видѣть тебя въ роли акушерки…

Я ничего не отвѣчала. Онъ притянулъ меня къ себѣ, поцѣловалъ, взялъ мои руки.

— Да ты и сама не выдержала бы тамъ, — сказалъ онъ. — Не этимъ крошечнымъ, бѣленькимъ ручкамъ дѣлать операціи, пачкаться въ крови. Ты съ перваго же взгляда на эти занятія почувствовала бы къ нимъ отвращеніе. Ты не такъ воспитана, ты изнѣжена, а тамъ требуется извѣстная выносливость; извѣстный закалъ.

Онъ еще долго разъяснялъ мнѣ, что я сама ушла бы изъ родильнаго дома послѣ первой операціи, и, можетъ-быть, онъ былъ правъ. Но было бы лучше, если бы онъ не отговаривалъ меня поступать туда и ждалъ бы спокойно, когда я сама разочаруюсь въ этой профессіи. Теперь же меня тяжелымъ гнетомъ давила мысль о томъ, что онъ „не позволилъ“ мнѣ идти въ акушерки. Правда, онъ не запрещалъ мнѣ идти туда, но онъ сказалъ, что это будетъ ему непріятно, а это равнялось отказу: Нѣсколько дней я ходила печальною и скучающею, не зная, за что приняться… Между мною и имъ точно что-то порвалось…

Такъ шли дни, когда однажды тетя Тото пригласила меня съ собою на балъ въ благородное собраніе. Я сказала мужу о приглашеніи.

— Что-жъ, и отлично! Ты все сидишь дома. Нужно повеселиться, — сказалъ онъ.

— А ты поѣдешь? — спросила я.

— Нѣтъ, я занять… Но ради Бога, не лишай себя удовольствія изъ-за меня, — сказалъ Максимъ.

Я поѣхала, и первый человѣкъ, встрѣтившійся мнѣ на подъѣздѣ благороднаго собранія, былъ нѣкто Зоринъ. Зоринъ былъ гусаръ, ухаживавшій за мною въ Павловскѣ въ то время, когда я дала слово Максиму.

— Боже мой, какая неожиданная встрѣча, — воскликнулъ онъ. — Васъ ли я вижу, Александра Дмитріевна? Я уже не надѣялся васъ когда-нибудь видѣть!

— Ахъ, она все сидитъ дома и дома! — проговорила тетя, прежде чѣмъ я успѣла открыть ротъ.

— Семейная идиллія? — произнесъ Зоринъ вопросительнымъ тономъ.

— Нѣтъ, просто скука, — отвѣтила тетя.

— Я такъ счастлива дома, что выѣзжаю очень рѣдко, — отвѣтила я.

— А вашъ мужъ здѣсь? — спросилъ Зоринъ.

— Помилуйте, развѣ можно ѣздить на балы такимъ серьезнымъ людямъ! — проговорила тетя.

Меня сердили ея отвѣты за меня, и я постаралась принять равнодушное выраженіе лица, замѣтивъ Зорину:

— Я сегодня первый разъ выѣхала безъ мужа…

Мы вошли въ залъ. Зоринъ пригласилъ меня на первый кадриль. Я не могла отказать ему.

— Вотъ я никакъ не думалъ, что вы такъ всецѣло отдадитесь семейной жизни, — сказалъ онъ мнѣ во время танцевъ.

— Развѣ вы меня считали такой вѣтреницей? — улыбнулась я.

— Нѣтъ, но вы были живымъ ребенкомъ, вы любили спорить, горячиться среди общества, и вдругъ вы запираетесь въ четырехъ стѣнахъ, наслаждаясь только однимъ семейнымъ счастьемъ, не показываетесь въ обществѣ…

— Вы ошибаетесь, я бываю въ театрахъ, у родныхъ…

Онъ зорко посмотрѣлъ на меня и тихо спросилъ:

— Вы счастливы?

Я покраснѣла, но прежде чѣмъ я отвѣтила, онъ поспѣшилъ прибавить:

— Простите мою нескромность, мою безтактность! Повѣрьте мнѣ, что я горячо интересуюсь вашею участью и искренно желалъ бы убѣдиться, что вы не ошиблись въ своемъ выборѣ…

— Конечно, я счастлива, — отвѣтила я веселымъ тономъ: — и только потому и прощаю васъ за нескромный вопросъ.

Онъ вздохнулъ и перемѣнилъ разговоръ:

— Я радъ, что встрѣтился съ вами до моего отъѣзда, — сказалъ онъ.

— А вы уѣзжаете? — спросила я.

— Да, думаю уѣхать…

— Куда?

— Въ Ташкентъ, въ Оренбургъ, почему я знаю! Я просилъ куда-нибудь услать меня подальше.

— Что за желаніе?

— Скучно и тяжело жить здѣсь на чужомъ пиру, — сказалъ онъ. — Мнѣ не везетъ въ жизни, я одинокъ, друзей нѣтъ, тѣ, кого я любилъ… Впрочемъ, что это я похоронный тонъ принимаю на праздникѣ, да еще передъ вами: счастливые не понимаютъ тѣхъ, кому плохо живется…

Онъ началъ смѣяться и зло подшучивалъ надъ обществомъ. Что-то неестественное, что-то натянутое было въ его шуткахъ, точно ему было не до шутокъ. Онъ провелъ вечеръ, почти не отходя отъ меня.

— Вы будете здѣсь еще разъ? — спросилъ онъ меня при выходѣ изъ залы.

— Но знаю, можетъ-быть, — отвѣтила я.

— Пріѣзжайте, ради Бога! — тихо сказалъ онъ.

Когда мы выходили изъ собранія, онъ заботливо подалъ мнѣ ротонду и головной шарфъ, говоря, чтобы я хорошенько укрывалась, такъ какъ послѣ бала легко простудиться. Заботясь обо мнѣ, онъ чуть не выбѣжалъ въ одномъ мундирѣ, чтобы усадить меня въ карету.

— Твой медвѣдь, я думаю, даже и не знаетъ, въ чемъ ты поѣхала на балъ, въ одномъ платьѣ или въ шубѣ, — замѣтила мнѣ тетя, когда мы уже сидѣли въ каретѣ.

Я промолчала.

— А ты знаешь, что Зоринъ хотѣть застрѣлиться, когда узналъ о твоей свадьбѣ? — спросила тетя.

— И раздумалъ? — улыбнулась я.

Тетя пожала плечами.

— Я никакъ не думала, что тебѣ могла бы доставить удовольствіе его смерть изъ-за тебя, — сказала она.

— Его смерть изъ-за меня не доставила бы мнѣ удовольствія, — отвѣтила я: — но нельзя же не смѣяться, когда слышишь, что человѣкъ хотѣлъ застрѣлиться и вмѣсто того сталъ рыскать по баламъ.

— Я думаю, человѣкъ можетъ, Богъ знаетъ, въ какой омутъ броситься, стараясь забыться, — сухо отвѣтила тетя. — Впрочемъ, ни ты, ни твой Максимъ, конечно, не поймете этого: вы заперлись у себя и довольны судьбою, благо она послала вамъ мѣщанское счастіе. Максимъ такъ доволенъ самимъ собою и своей судьбою, что, вѣроятно, изумился бы, если бы ему сказали, что такой-то человѣкъ хочется забыться. Ты тоже скоро сдѣлаешься похожею на него…

Черезъ нѣсколько дней я поѣхала вечеромъ къ дядѣ Ванѣ. У него были гости, и въ числѣ ихъ былъ Зоринъ. Онъ поздоровался со мною и спросилъ о Максимѣ.

— Мой мужъ пріѣдетъ, когда кончитъ свою работу, — отвѣтила я.

Въ гостиной шелъ общій разговоръ „о женскомъ вопросѣ“, на эту всѣмъ надоѣвшую тему шли постоянно разговоры въ гостиной у тети Того.

— Самое лучшее семейное положеніе то, когда семья ограничивается своимъ мѣщанскимъ счастьемъ и затыкаетъ глаза и уши для всего окружающаго, — говорилъ одинъ изъ гостей. — Мужъ добываетъ деньги, поитъ, кормитъ и одѣваетъ жену, она за это обязывается ласкать его, когда ему угодно, и хозяйничать, если онъ прикажетъ, и оба они счастливы. Она проживетъ до могилы, и никто не осмѣлится сказать ей, что она не болѣе, какъ содержанка своего мужа, а не жена, потому что сказать ей это — значитъ нажить въ ней себѣ врага.

— Ну, я сказалъ бы это подобной женѣ, хотя бы и пришлось нажить врага, — сказалъ Зоринъ. — Я думаю, что лучше нажить врага, чѣмъ оставлять человѣка бродить и гибнуть впотьмахъ.

— Да вѣдь я же вамъ говорю, что подобныя жены счастливы, — сказалъ первый собесѣдникъ.

— Ну, что это за счастье! По-моему лучше честно погибнуть, чѣмъ позорно существовать, — проговорилъ Зоринъ. — Мнѣ кажется, что нужно открывать глаза людямъ даже и въ томъ случаѣ, если они, открывъ глаза, увидятъ себя, стоящими надъ пропастью. Мнѣ кажутся безчестными тѣ люди, которые смѣются за угломъ надъ ложнымъ или постыднымъ положеніемъ своего ближняго и молчатъ ему въ глаза….

— А вы какой идеалъ супружеской жизни составили себѣ? — спросила тетя у Зорина.

— Какъ вамъ сказать, — началъ онъ въ раздумья: — я, во-первыхъ, люблю супружескую жизнь, напоминающую весну, то тихую и безоблачную съ цвѣтами и ароматомъ лѣсовъ, то бурную и тревожную съ мимолетными дождями и освѣжительными грозами; во-вторыхъ, я люблю супружескую жизнь, напоминающую дружескій или товарищескіе союзъ съ общею казною, съ общею работою, съ общими кутежами и общими невзгодами; однимъ словомъ, я люблю супружескую жизнь, въ которой есть поэзія молодости, свѣжести и порывовъ, и въ которой нѣтъ ни установившихся пороковъ, ни установившихся добродѣтелей, ни установни, шейся рутины… Мужъ и жена должны жить одною жизнію, искать вмѣстѣ настоящей дороги, одинаково заблуждаться и ошибаться…

Я слушала эти толки и они, казалось мнѣ, были полны намеками на мою жизнь. Можетъ-быть, это произошло оттого, что я стала въ послѣднее время вообще очень жутко ловить всѣ разсужденія о семейной жизни и всюду видѣла намеки на свою собственную судьбу. Мнѣ стало какъ-то не по себѣ, и я ушла въ залъ, сѣла къ роялю и стала перебирать клавиши. Прошло съ полчаса. Въ залъ вошелъ Зоринъ. Онъ попросилъ меня спѣть что-нибудь.

— Я совсѣмъ не пою теперь, — отвѣтила я….

— И вашъ мужъ позволяетъ вамъ не пѣть? — спросилъ онъ.

— Мой мужъ не даетъ мнѣ позволеній и не дѣлаетъ никакихъ запрещеній, — отвѣтила я сухо и почему-то раздражительно.

— Вы меня не такъ поняли, — сказалъ Зоринъ — Если бы моя жена пѣла, какъ вы, я сдѣлалъ бы все возможное, чтобы она не бросала пѣнія, хоть бы пришлось крупно поссориться изъ-за этого… Вѣроятно, и для вашего мужа составляетъ не малое огорченіе ваше охлажденіе къ пѣнью…

Я промолчала. Мой мужъ вовсе не интересовался моимъ голосомъ: я могла пѣть — онъ не запрещалъ, я могла не пѣть — онъ не просилъ, ссориться же изъ-за такихъ пустяковъ, какъ мое пѣніе, — это вызвало бы только сострадательную улыбку у Максима. Да у него и не было свободнаго времени для слушанія моихъ романсовъ, не было возможности интересоваться такими пустяками, когда на его глазахъ ежедневно заболѣвали и умирали десятки людей отъ голода, холода, бѣдности и безработицы. Проза жизни слишкомъ сильно била ему въ глаза, слишкомъ близко касалась его, чтобы онъ могъ думать о поэзій жизни.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, спойте что-нибудь, — просилъ меня Зоринъ. — Помните, вы пѣли изъ „Фауста“.

Я запѣла какой-то романсъ, арію, не помню теперь, что именно. Зоринъ не спускалъ съ меня глазъ и жадно ловилъ каждую нотку. Мнѣ стало какъ-то неловко, досадно, грустно, и я вдругъ замолчала, не кончивъ романса. Я поднялась съ мѣста.

— Только-то? Недобрая вы! — проговорилъ съ грустью Зоринъ.

— Зоринъ, Зоринъ, спойте вы что-нибудь, — послышался голосъ тети Тото.

Зоринъ присѣлъ къ роялю, взялъ нѣсколько аккордовъ и запѣлъ. Онъ пѣлъ недурно, съ чувствомъ, удачно фразируя. Онъ выбралъ грустную пѣсню и, казалось, что онѣ переживаетъ то, что поетъ. Я сидѣла на небольшомъ диванчикѣ и задумалась, сама не зная о чемъ, какъ вдругъ яеня поразили буйные, бойкіе звуки удалой русской народной пѣсни съ цыганскимъ пошибомъ; Зоринъ пѣлъ эту пѣсню со всей энергіею и ухарствомъ широкой русской натуры и, вдругъ оборвавъ пѣніе, проговорилъ:

— Вотъ такъ-то веселятся наши, когда горе совсѣмъ за горло сдавить!..

Рисовался онъ предо мною? Лгалъ онъ предо мною? Почемъ я знаю! Мнѣ не съ кѣмъ было посовѣтоваться, не съ и съ было поговорить о томъ, что начинало происходить со мною. Я не скажу, что я полюбила Зорина, но я сознавала, что съ нимъ мнѣ было бы легче, веселѣе жить, чѣмъ съ Максимомъ…»

X.

«Какъ передать всѣ тѣ мелочи, которыя тревожили меня дома, отталкивали меня отъ моей семьи, заставляли меня искать развлеченій и удовольствій? Какъ передать и тѣ мелочи, которыя привлекли меня къ Зорину, выставляли его въ лучшемъ свѣтѣ, заставляли меня сожалѣть о немъ? Иногда на меня нападалъ какой-то безотчетный страхъ, и я рѣшилась запереться дома, не выѣзжать никуда. Я исполнила свое намѣреніе и осталась дома одна съ матерью и теткою Максима. Что это были за дни! Мать Максима хлопочетъ и бѣгаетъ, тетка его молча шьетъ, а я читаю какой-нибудь романъ — и ничего не понимаю. Меня не занимаетъ чтеніе, мнѣ скучно, тяжело, невыносимо, а въ комнатахъ такъ тихо, тихо, слышно только, какъ ходятъ маятники часовъ. Мнѣ даже не хочется уже и работать, сыскать занятіе, найти цѣль въ жизни. Чего же мнѣ нужно? Ласкъ, ласкъ и ласкъ! Да, мнѣ стыдно сознаться, но въ это время я отдала бы все за страстныя, горячія ласки Максима, мнѣ хотѣлось, чтобы онъ доказалъ, чтобы онъ повторялъ, что онъ любитъ, любитъ меня. Однажды, подъ вліяніемъ этого настроенія, я вошла въ кабинетъ Максима и бросилась къ нему на грудь, обвила его шею и расплакалась.

— Что съ тобой? Что съ тобой, птичка? — спросилъ онъ въ тревогѣ.

— Максимъ, любишь ли ты меня? — прошептала я.

— И ты еще спрашиваешь? — воскликнулъ онъ. — Что это тебѣ пришло въ голову? Наговорили тебѣ чего-нибудь, что ли? А?

— Нѣтъ… но… мнѣ кажется, что ты меня не любишь, что ты холоденъ ко мнѣ…

Я не знала, что сказать.

— Дитя, дитя! Да я готовъ все, все отдать тебѣ. Дороже тебя для меня никого нѣтъ, — произнесъ онъ, гладя мою голову, какъ отецъ. — Если порою тебѣ можетъ показаться, что я холоденъ, такъ это потому, что я не юноша, что я пожилъ, что я не могу быть страстнымъ, какъ мальчикъ. Но страсть и любовь — два разныя чувства: страсть можетъ пройти, остынуть; любовь же можетъ уцѣлѣть навсегда, и моя любовь къ тебѣ именно такова, что ее не убьютъ годы…

Онъ поцѣловалъ меня въ лобъ, погладилъ пои волосы и съ улыбкой сказалъ мнѣ:

— Ну, ты теперь успокоилась?

— Да, — тихо и въ смущеніи проговорила я, опустивъ глаза.

Мнѣ было стыдно смотрѣть на него.

— Ну, ступай же спать! Я еще долженъ кончить работу.

Я встала и отошла, смущенная и словно униженная.

— А больше не будешь думать, что я разлюбилъ тебя? — спросилъ онъ, провожая меня до двери и заглядывая мнѣ въ лицо.

— Нѣтъ, — отвѣтила я едва слышно.

Я вошла въ спальню, бросилась на постель и зарыдала…

Да, да, онъ, быть-можетъ, и любить меня, но мнѣ нужно не такой любви. Зоринъ любилъ бы не такъ! Господи, что со мною дѣлается, чего я хочу, къ чему стремлюсь?»

XI.

«Мои мысли начинаютъ путаться, я не знаю, что со мной дѣлается послѣ вчерашняго дня. Я не смѣю взглянуть въ глаза Максиму, его матери, его теткѣ.

Вчера мы были всѣ у дяди Вани. Часовъ въ девять вечера Зоринъ предложилъ ѣхать кататься на тройкахъ. Всѣ согласились, за исключеніемъ Максима. Тетка вспылила и замѣтила ему:

— Вы бы хоть для жены, Максъ, сдѣлали это удовольствіе!

— Да она можетъ и безъ меня ѣхать, — спокойно отвѣтилъ онъ.

— Она не поѣдетъ безъ васъ, — сказала она.

— Вы ошибаетесь, — отвѣтилъ онъ. — Шура знаетъ, что я не ѣду только потому, что я сегодня усталъ, она же не устала, и ей не для чего отказываться отъ удовольствія.

Онъ ласково кивнулъ мнѣ головой и проговорилъ:

— Вѣдь правда, ты поѣдешь?

— Пожалуй, — отвѣтила я.

Мы поѣхали. Вечеръ былъ слегка морозный, лунный, безъ вѣтра. Мнѣ было хорошо нестись на тройкѣ, обдававшей пеня снѣжною пылью. Когда мы пріѣхали въ Ливадію, мое лицо горѣло, глаза искрились.

— Ужинать, ужинать! — кричалъ дядя Ваня, бѣгая то въ буфетъ, то въ комнату, гдѣ мы помѣстились.

Къ намъ доносились звуки музыки и пѣнія, говоръ веселыхъ посѣтителей, шуршаніе женскихъ платьевъ, торопливые шаги прислуги. Кругомъ все было освѣщено, иллюминовано, зало, коридоры, зимній садъ, горы. Я пріотворила дверь взятой нами комнаты и съ любопытствомъ смотрѣла, какъ двигались и смѣялись люди, проходившіе мимо меня. Здѣсь все было для меня ново, я впервые была въ подобномъ мѣстѣ зимнихъ увеселеній.

— Хотите пройти въ залъ? — спросилъ меня Зоринъ, нагнувшись къ моему уху.

— А развѣ можно? — спросила я.

— Одной неловко, а съ мужчиной ничего, — отвѣтилъ онъ.

Онъ предложилъ мнѣ руку, и мы пошли. Я немного робѣла, смотря на это пирующее общество молодежи, цыганокъ, военныхъ, прислушиваясь къ этимъ звукамъ музыки, пѣнья, смѣха и говора.

— Неужели вы здѣсь никогда не бывали? — спросилъ Зоринъ.

— Нѣтъ, съ кѣмъ же? — спросила я.

— Да, вашъ мужъ, вѣроятно, не любитъ пикниковъ, — сказалъ онъ. — Но это интересно… я, признаюсь вамъ, люблю иногда взглянуть на эти вакханаліи, отъ нихъ голова кружится, забывается будничная жизнь…

Онъ положилъ свою руку на мою. и тихимъ, ласковымъ шопотомъ сказалъ мнѣ:

— Признайтесь, это и вамъ иногда хотѣлось бы забыться отъ будничной жизни и вспомнить, что вы молоды, что вы еще не жили? Я такъ близко чувствовала его дыханіе, я видѣла, какъ горѣли его глаза, и мнѣ стало неловко.

— Вернемтесь, — тихо сказала я.

— О, если бы вы знали, — началъ онъ со вздохомъ и не кончилъ начатой фразы, прибавивъ съ горечью: — Впрочемъ, что вамъ за дѣло до моихъ чувствъ!..

Мы шли молча по коридору.

— Знаете ли, что мнѣ часто приходитъ въ голову, — сказалъ онъ, помолчавъ. — Мнѣ кажется, что если бы мнѣ сказали: хочешь ли быть на минуту счастливымъ и потомъ умереть? или: хочешь ли весь вѣкъ влачить сѣренькую, будничную жизнь и прожить десятки лѣтъ? — я выбралъ бы первое…

— Что вы называете счастьемъ? — спросила я.

— Сознаніе, что я люблю и любимъ взаимно, страстное наслажденіе этой любовью, забвеніе въ этой любви всего міра, — отвѣтилъ онъ съ страстнымъ порывомъ.

Я ничего не отвѣтила. Мы дошли до занятой нами комнаты и дядя уже звалъ насъ ужинать. Ужинъ былъ изысканный, вина было много, послѣ ужина рѣшено было покататься съ горъ и потомъ вернуться выпить на дорогу шампанскаго. Ужинъ прошелъ шумно, и вся наша компанія двинулась въ горамъ. Зоринъ предложилъ мнѣ скатиться съ горы съ нимъ. Я согласилась. Какое-то особенное ощущеніе испытывала я, держась за его плечи руками, прижимаясь къ нему всѣмъ тѣломъ и волнуясь отъ страха. Мнѣ было хорошо и жутко. Наконецъ, катанье кончилось, мы пошли всѣ обратно въ комнату, по дорогЬ Зоринъ сжалъ мнѣ руку и прошепталъ:

— Я васъ люблю болѣе жизни!..

Я хотѣла вырвать свою руку и не могла, я хотѣла что-то сказать и промолчала.

— Шампанскаго и домой! — командовалъ дядя. — Ну, за здоровье того, кто любитъ кого!

Зоринъ снова прошепталъ мнѣ:

— Я пью за ваше!

Мы поѣхали обратно, я вдругъ стала почему-то черезчуръ весела, я болтала, смѣялась, шутила.

— Вы сегодня прелестны! — шепталъ Зоринъ.

— Вотъ мы и дома, — сказалъ мнѣ дядя. — А твей. медвѣдь еще работаетъ — вонъ у него огонь.

— Я сейчасъ оторву его отъ работы! — засмѣялась я.

— О, счастливецъ! — тихо сказалъ. Зоринъ со вздохомъ.

Я торопливо позвонила у подъѣзда, я быстро вбѣжала по лѣстницѣ, я куда попало сбросила съ себя ротонду и, вся сіяющая, вся раскраснѣвшаяся отъ мороза, внеслась въ комнату Максима. Онъ быстро обернулся..

— А, это ты, птичка, пріѣхала, — сказалъ онъ ласково. — Ну, что, веселилась?

— Да, да, тамъ очень весело! Ахъ, зачѣмъ ты все сидишь дома! Ты долженъ тоже жить! — проговорила я, бросаясь къ нему и обвивая его руками.

— Да развѣ я не живу? — усмѣхнулся онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это не жизнь! Брось работу, я не хочу, чтобы ты работалъ, я хочу, чтобы ты сидѣлъ не за работой, а здѣсь со мною…

Я притянула его въ себѣ и не выпускала его изъ своихъ объятій, но онъ отсторонилъ немного меня, какъ расшалившагося ребенка, и проговорилъ:

— Ну, довольно, довольно! Ты сегодня какая-то восторженная, экзальтированная…

Онъ немного нахмурился и мелькомъ спросилъ:

— Вы, вѣрно, ужинали тамъ, что такъ поздно?

— Да, ужинали, — отвѣтила я.

— Дядюшка радъ придраться къ случаю, чтобы облить людей шампанскимъ, — сказалъ онъ.

Въ моей головѣ мелькнула молніей мысль, что онъ меня считаетъ возбужденной отъ вина. Я покраснѣла и съ раздраженіемъ сказала:

— Да, вино лилось рѣкой, и, конечно, только ради него я рѣшилась помѣшать тебѣ!

Онъ вопросительно посмотрѣлъ на меня.

— Я не сержусь, но мнѣ больно, что каждый разъ, когда я прихожу къ тебѣ съ лаской, — ты бываешь занятъ, я тебѣ мѣшаю. Но вѣдь приходишь же иногда и ты самъ съ ласками ко мнѣ и не гоню же я тебя, не говорю же я тебѣ, что ты мѣшаешь!

— Другъ мой, если я когда-нибудь помѣшаю тебѣ моими ласками — скажи мнѣ, и я уйду, — спокойно и серьезно отвѣтилъ онъ. — Въ супружескихъ отношеніяхъ выше всего должны быть равноправность и откровенность. Если я тебѣ могу сказать: я теперь занятъ, — то точно то же можешь сказать и ты…

Я молча встала и вышла изъ его кабинета.

Сегодня мнѣ было стыдно смотрѣть на него: мнѣ казалось, что вчера онъ счелъ меня какой-то вакханкой, что это ему не понравилось, что ему нужна жена болѣе сдержанная, болѣе пожилая. Но Максимъ былъ по обыкновенію спокоенъ и ровенъ въ обращеніи со мною, точно ничего и не произошло вчера. Только его тетка, когда мы безъ Максима однѣ сидѣли за завтракомъ, спросила меня:

— Вы вчера куда-то на пикникъ ѣздили?

— Да, — отвѣчала я.

— Охота вамъ ѣздить въ эти кабаки, — сказала она.

— Я не знаю, почему вы называете кабаками мѣста загородныхъ гуляній, — пожала я плечами. — Мы были въ отдѣльной комнатѣ и провели очень весело вечеръ…

— Можетъ-быть, я потому такъ рѣзко выражаюсь объ этихъ мѣстахъ гульбы и пьянства, что я сама тамъ никогда не бывала, — сказала она.

— Нельзя же и не повеселиться, — замѣтила я.

— Ну, веселье веселью рознь, — проговорила тетка Максима. — Впрочемъ, теперь вѣдь семейная жизнь, семейные дома, семейныя удовольствія — все это преданія, теперь на сцену выплыли клубы, пикники, собранія, трактиры, кафешантаны, публичный разгулъ въ публичныхъ домахъ…

— Я никакъ не думала, что мнѣ дадутъ выговоръ за эту невинную поѣздку, сдѣланную съ позволенія мужа, — замѣтила я.

— Я не имѣю никакого права дѣлать вамъ выговоры, но высказывать свои взгляды можетъ каждый, — отвѣтила тетка Максима. — И повѣрьте мнѣ, что я высказала въ этомъ случаѣ свой взглядъ только потому, что мнѣ хотѣлось бы видѣть васъ всегда такой же чистой, какой вы были до сихъ поръ. Я опытнѣе васъ и знаю, къ чему ведутъ эти пикники…

Я разсердилась, надулась на нее, потому что она сказала мнѣ правду…

Я сама не знаю, что со мною дѣлается. Я нахожусь въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи; у меня разстроены нервы: то мнѣ хочется плакать, то хочется смѣяться; передъ моими глазами носится образъ Зорина, я слышу его страстный шопотъ: „за минуту счастія я отдалъ бы жизнь“. А я? Но развѣ я люблю его? Ахъ, я ничего не могу понять, но мнѣ душно, скучно, тяжело здѣсь среди мѣщанскаго счастія, среди мѣщанской добродѣтели, среди мѣщанской морали… Но гдѣ же другое счастье, другія добродѣтели, другая мораль? Кто дастъ мнѣ отвѣты? Ужъ не Максимъ ли?.. Нѣтъ, ему некогда…»

XII.

«Кончено, все кончено, я не могу жить болѣе въ этомъ домѣ! Я узнала, что значитъ настоящая любовь, и поняла, что Максимъ никогда не любилъ меня такою любовью,, онъ былъ мнѣ отцомъ, братомъ, но онъ никогда не могъ любить меня той страстной любовью, которой жаждало мое сердце. Отъ этой любви кружится голова, занимается духъ въ груди, мутится въ глазахъ. Она не даетъ покоя, она мучитъ, но это сладкія муки. Когда онъ, мой Лева, упалъ къ моимъ ногамъ и обнялъ мои колѣни, когда онъ поцѣловалъ мое платье, когда онъ сжималъ меня въ объятіяхъ, я забыла все и всѣхъ, для меня не существовалъ весь міръ, а существовалъ только онъ одинъ.

Какъ это все случилось — я сама не знаю.

Мы были опять на пикникѣ, онъ повелъ меня въ залъ, мы вошли въ отдѣльную комнату, и онъ упалъ передо мною. Я хотѣла крикнуть, хотѣла бѣжать, но онъ сковалъ меня своими объятіями, онъ удержалъ меня насильно! Насильно! Что я говорю! Развѣ можетъ быть рѣчь о насиліи, когда я ощущала впервые блаженство полнаго сознанія любви? Нѣтъ, я сама, сама отдалась ему; если бы онъ не взялъ меня, я бросилась бы къ нему на шею, упала бы къ его ногамъ, унизилась бы до мольбы о ласкѣ, объ одной его ласкѣ; теперь мнѣ не нужно ничего, кромѣ его любви кромѣ его ласкъ, кромѣ его поцѣлуевъ. Теперь я не знаю скуки, я живу только мыслью о немъ, о свиданіяхъ съ нимъ, о той минутѣ, когда я уѣду отсюда далеко, далеко…

Мнѣ даже не жаль Максима, когда я думаю о своемъ отъѣздѣ. Его поразитъ мое рѣшеніе, но вѣдь онъ долженъ былъ ожидать этого, не могъ же онъ думать, что я вынесу такія отношенія, какъ наши. Я слишкомъ молода, чтобы довольствоваться тѣми крохами любви и ласкъ, которыя онъ удѣляетъ мнѣ „въ свободное отъ занятій время“. Мнѣ нужно болѣе сильное чувство, мнѣ нужны болѣе страстныя отношенія, большая полнота любви. Я не хочу быть дополненіемъ къ ученымъ занятіямъ мужа: я хочу быть его жизнью, его цѣлью, его всѣмъ. О, для чего женился на мнѣ Максимъ! Какъ онъ, умный и опытный, не могъ понять, что я увлекалась, какъ ребенокъ, его умомъ, его горячими рѣчами, увлекалась, какъ увлекаются институтки учителями.

Но какъ я скажу ему, на что я рѣшилась? Что скажутъ его мать и тетка? Онѣ, — добрыя, не поймутъ ничего и обвинятъ меня, будутъ плакать о Максимѣ. Онѣ вѣдь любили и лелѣяли меня по-своему. Онѣ не поймутъ, что я билась у нихъ, какъ птица въ клѣткѣ, хотя у меня было все, все, — да, все, кромѣ жизни и свободы. Нѣтъ, я попрошу Максима не говорить имъ о моемъ рѣшеніи до моего отъѣзда. Мнѣ будетъ стыдно глядѣть на нихъ. Пусть онѣ послѣ узнаютъ, что я уѣхала. Да я и лишняя въ ихъ домѣ, я стрекоза въ муравейникѣ, онѣ всѣ будутъ и безъ меня попрежнему счастливы и довольны, я не была ихъ помощницей, а была лишнимъ ртомъ и лишней обузой; я не нужна даже Максиму: онъ такъ рѣдко ласкалъ меня, что, вѣроятно, обойдется и безъ этихъ рѣдкихъ ласкъ.

Но когда же я скажу ему все? Не лучше ли уйти и оставить письмо? Надо поговорить объ этомъ съ Левой.

Вотъ уже два дня, какъ я не видала его, и эти дни показались мнѣ вѣчностью. Мнѣ нужно видѣть его каждый день, каждый часъ, каждую минуту, онъ мнѣ нуженъ, какъ воздухъ, — какъ свѣтъ. Какъ я могла не влюбиться въ Леву, когда я была дѣвушкой? Какъ я могла отдать предпочтеніе Максиму? Лева красавецъ, Лева молодъ, а Максимъ и нехорошъ собою, и не молодъ; Лева весь дышитъ жизнью и страстью, а Максимъ отжилъ, онъ холоденъ и, что хуже всего, смотритъ на всѣхъ людей съ какимъ-то обиднымъ снисхожденіемъ, близкимъ къ пренебреженью; Лева относится ко мнѣ, какъ равный къ равной, а Максимъ или выслушиваетъ меня съ снисходительной улыбкой, какъ лепечущаго ребенка, или съ лаской отца даетъ мнѣ серьезно добрыя наставленія; Левѣ я смѣло говорю все, что придетъ въ голову, а съ Максимомъ я боюсь говорить, боясь сказать глупость, вызвать нравоученія. Леву возмущаютъ отношенія Максима ко мнѣ; онъ говорить, что такъ можно относиться только къ рабѣ, къ любовницѣ, къ содержанкѣ, къ низшему существу… О, если бы мнѣ скорѣе вырваться отсюда!..»

XIII.

«Мое положеніе съ каждымъ днемъ становится все невыносимѣе. Я не умѣю ни лгать, ни притворяться, а между тѣмъ мнѣ приходится и лгать, и притворяться. Лева говоритъ, что покуда нужно скрывать наши отношенія, такъ какъ онъ покуда не можетъ взять меня къ себѣ, одной же мнѣ жить неловко и не изъ чего. Лева надѣется, что ему удастся устроить свои дѣла, и тогда мы будемъ жить вмѣстѣ. Я жду этого дня съ мучительной тревогой, такъ какъ здѣсь я изстрадаюсь совсѣмъ отъ однихъ разспросовъ мужа. Онъ видитъ во мнѣ какую-то перемѣну и доискивается причинъ:

— Ты больна, Шура? Ты, Шура, худѣешь! Ты побереги себя, Шура!..

Эти фразы я слышу каждый день и не смѣю сказать правды, признаться во всемъ. Добрыя старушки, тетка и мать Максима, ухаживаютъ за мною болѣе, чѣмъ когда-нибудь, и съ добродушными улыбками намекаютъ мнѣ, что, вѣроятно, я сама не знаю причины происходящей во мнѣ перемѣны, а что эта причина такъ естественна: онѣ подозрѣваютъ, что я готовлюсь сдѣлаться матерью. А что, если и въ самомъ дѣлѣ? Что тогда будетъ? Чей будетъ этотъ ребенокъ? Да нѣтъ, не можетъ быть!.. Нѣтъ, надо скорѣе, скорѣе уговорить Леву покончить все. Ну, пусть мнѣ будетъ тяжело жить, пусть я встану въ ложное положеніе, пусть я буду терпѣть нужду, все это будетъ легче теперешней гнусной жизни обманщицы и лгуньи. Я всегда говорила честно правду и мнѣ противна ложь, даже неизбѣжная, вызванная необходимостью… Завтра же скажу Левѣ, что я рѣшилась все покончить съ Максимомъ, признаться ему во всемъ».

XIV.

На этомъ мѣстѣ обрывается дневникъ моей жены. Послѣднія строки, какъ видно изъ помѣтки надъ ними, были написаны 20-го февраля, а 21-го февраля Шуру привезли домой уже больную, въ бреду… Я не знаю, что произошло между нею и Зоринымъ, но я думаю, что онъ, услышавъ ея рѣшеніе, сказалъ ей прямо, что онъ просто поигралъ съ нею въ любовь, что онъ серьезно никогда не думалъ сойтись съ нею… Вѣдь все это такъ часто повторяется на свѣтѣ, такъ обыкновенно! Кто же церемонится съ замужней женщиной, отдавшейся ему? Кто смотритъ серьезно на эти связи?..

Трудно передать то, что я перечувствовалъ, читая этотъ дневникъ загубленной мною дѣвочки, ребенка, судьбу котораго я такъ неосторожно, такъ эгоистично связалъ съ своею судьбою… Виноватъ во всемъ я и только я одинъ: она шла за меня замужъ, не зная ни жизни, ни людей, а вѣдь я пожилъ, я отжилъ, я могъ предвидѣть, что можетъ выйти изъ подобнаго брака, и все-таки я женился, потому что мнѣ было пріятно слышать около себя щебетанье этой птички, потому что мнѣ было пріятно слышать слова любви изъ устъ этого ребенка… И сколько подобныхъ браковъ заключается на свѣтѣ! Я не первый и не послѣдній, но и первому, и послѣднему въ подобныхъ случаяхъ приходится дорого платиться за свое эгоистическое стремленіе насладиться радостями жизни, не думая о послѣдствіяхъ. Къ несчастію, раскаяніе является всегда поздно… Чего бы я не отдалъ теперь, чтобы только спасти ее, но все золото міра и всѣ знанія медицины не спасутъ разбитой жизни, не воскресятъ убитой мной малютки… Я вижу, я понимаю, какъ близко приближается она къ могилѣ, безропотно, тихо, молчаливо и покорно… Меня рѣжетъ ножомъ по сердцу эта покорность, этотъ взглядъ провинившагося ребенка, и мнѣ хочется упасть передъ нею на колѣни и сказать: «брани, упрекай, проклинай меня: мнѣ легче будутъ твои упрека, чѣмъ твоя покорность, ни въ чемъ неповинное созданіе». Но я не смѣю сказать ей даже этого, не смѣю хоть взглядомъ показать ей, что я все знаю: это взволнуетъ ее, а ей вредны волненія… Какую пытку выносимъ мы оба: она умираетъ, обвиняя во всемъ себя; я смотрю на ея увяданье, сознавая, что я погубилъ ее… Но близокъ уже день, когда ея страданія прекратятся, — а мои?