II.
правитьПервый очеркъ, познакомившій читателей съ Джорджемъ Саля помѣщенъ въ 11-мъ No «От. Зап.» 1868 г.
I.
правитьВъ каждой странѣ есть центръ сравнительно большаго свѣта, куда люди стремятся со всѣхъ сторонъ и о которомъ въ народѣ ходятъ слухи необыкновенные и плѣнительные. Въ былыя времена тамъ полагали фантастическіе кисельные берега, молочно-медовыя рѣки и мѣсто соединенія неба съ землей. Разумѣется, теперь уже не полагаютъ, даже въ самыхъ отдаленныхъ захолустьяхъ Россіи, что въ Петербургѣ сходится небо съ вемлей, но все, что есть въ россійскихъ предѣлахъ живаго и свѣжаго, стремится въ Петербургъ. Не только стремятся чистокровные русскіе, начиная съ дворянскихъ и священническихъ дѣтей болѣе или менѣе сытыхъ, и хоть въ чемъ-нибудь мало-мальски свѣдующихъ, до голодныхъ и совершенно неразвитыхъ работниковъ и работницъ крестьянскаго сословія, но и латыши, эсты, нѣмцы, поляки, украинцы, бѣлоруссы, имѣющіе, какъ извѣстно, сильныя мѣстныя предубѣжденія противъ «ледянаго» Петербурга. Напрасно разсудительная, ослабѣвшая старость стращаетъ пагубнымъ климатомъ и развращенными правами жителей, напрасно ушедшіе съ поля битвы инвалиды, истерзанные и озлобленные, показываютъ свои раны, напрасно любящіе родители, родственники и близкіе стонутъ: «Что съ тобою будетъ, и что меня постигнетъ!», — ничто не запугиваетъ, ничто не удерживаетъ; даже самая отчаянная, горькая нужда не заставляетъ здороваго человѣка покинуть непривѣтную, безучастную столицу и воротиться на прежній подножный кормъ въ душномъ родимомъ уголку.
— А между тѣмъ, никто вѣдь не обрѣтаетъ здѣсь ни кисельныхъ береговъ, ни лѣсенки на небо! замѣтитъ съ грустной ироніей прогрессивный, но умѣренный и обоюду мягкій читатель.
Конечно, нѣтъ. Но дѣло тутъ собственно не въ кисельныхъ берегахъ и не въ лѣсенкѣ на небо, а въ возможности (сравнительной) живой умственной дѣятельности. Нельзя ничѣмъ угасить мысли и нельзя замѣнить жизнь прозябаньемъ. Несмотря на общую вялость и уныніе, порожденныя силою ложныхъ отношеній, несмотря на безсиліе и неспособность всецѣло предаться какому-нибудь дѣлу жизни, темное сознаніе правъ человѣческой личности существуетъ, и подавленная жажда вырваться изъ-подъ гнета и дохнуть свѣжимъ воздухомъ, даетъ о себѣ знать: человѣкъ до тѣхъ только поръ усидитъ въ темнотѣ, пока не блеснетъ гдѣ-нибудь какой-нибудь лучъ свѣта.
— Но, съ ужасомъ опять замѣтитъ прогрессивный добродѣтельный читатель: — вѣдь въ Петербургѣ — центръ тщеславія, любостяжанія и всякой скверны! Нигдѣ такъ люди не бѣдствуютъ и не развратничаютъ, какъ въ Петербургѣ!
Мы опять отвѣтимъ добродѣтельному читателю, что это онъ восклицаетъ не безъ основанія, но тѣмъ не менѣе помянутый порочный центръ свѣтлѣе всего остальнаго и потому притягиваетъ, что совершенно естественно и законно. Кромѣ того, подорвано поклоненіе сельской безыскусственности и простотѣ, и есть сильное основаніе предполагать, что тамъ существуютъ точно такіе же грязные омуты, но только они менѣе извѣстны, потому что совершенная забитость однихъ не можетъ выводить наружу, даже часто не сознаетъ произвола другихъ, если только этотъ произволъ не сопровождается явнымъ разбоемъ; значитъ, все-таки самое лучшее и честное дѣло спѣшить туда, гдѣ главная свалка, а не коптѣть и не прятаться по угламъ. Теперь, такъ сказать, время военное и всякій дезертиръ наказывается нравственною смертью за бѣгство съ поля брани.
То, что притягиваетъ юную Россію въ Петербургъ, притягиваетъ юную Францію въ Парижъ, «городъ фей и кудесниковъ», а юную Англію въ Лондонъ, «мощеный чистымъ золотомъ».
Въ этотъ «золотой» Лондонъ г. Мегью ведетъ читателя, и, оставляя въ сторонѣ зеленые луга, пасущіяся стада, незабудки и прозрачные потоки зеркальныхъ водъ, забирается въ самые неприглядные закоулки столицы и показываетъ смятыхъ и попранныхъ въ грязь при свалкѣ.
Мы постараемся вкратцѣ передать читателямъ самыя любопытныя а характерныя черты этого романа.
Герой г. Мегью родится въ тюрьмѣ, куда умышленно попала его мать, бѣжавшая отъ родителей съ любимымъ человѣкомъ, брошенная потомъ мужемъ и оставшаяся буквально безъ куска хлѣба и безъ пристанища. Мать умираетъ. Тюремное начальство пересылаетъ мальчика въ дѣтское отдѣленіе рабочаго дома и сдаетъ его на руки одной изъ кормилицъ. Кормилица эта оказывается добрѣйшей женщиной; она выкармливаетъ мальчика вмѣстѣ съ своей собственной дочерью и сильно къ нему привязывается.
Дѣтство Филиппа Мертона самое безмятежное и благополучное. Кормилица въ немъ души не чаетъ; онъ очень любитъ свою молочную сестру и любимъ ею взаимно. Даже постороннія женщины гладятъ его по шелковистой головкѣ и надѣляютъ лакомствами за прекрасные голубые глаза и нѣжную роговую кожу. Первое огорченіе въ жизни онъ испытываетъ при разлукѣ съ кормилицей, когда начальство переселяетъ его изъ рабочаго дома на ферму, въ промысловую школу св. Лазаря.
Было время, говоритъ г. Мегью, когда нищенскія школы были немногимъ лучше нищенскихъ щакутъ для нищенскаго скота, когда тамъ взготовлялись и хранились до извѣстнаго возраста нищіе, пробиравшіеся потомъ, хотя не всегда быстро, но всегда вѣрно, въ тюрьму. Открылись повальныя болѣзни и зараза распространилась во всѣ стороны, такъ что пострадало здоровье многихъ вышепоставленныхъ лицъ; стали совершаться безпрестанныя преступленія и начали мало-по-малу входить въ такое же обыкновеніе, какъ, напримѣръ, потребленіе картофелю, такъ что для помянутыхъ вышепоставленныхъ лицъ вышли непріятности; наконецъ смрадъ такъ сильно ударилъ въ носъ, что подумали объ улучшеніяхъ и завели отличныя сельскія промысловыя школы.
Филиппъ Мертонъ родился въ счастливое время; школа, въ которую онъ поступаетъ, школа образцовая во всѣхъ отношеніяхъ. Дѣтей тамъ содержатъ отлично и учатъ всевозможнымъ ремесламъ. Они сами плотники, прачки, башмачники, сапожники, швеи, слесаря, они сами пашутъ и засѣваютъ землю, разводятъ скотъ, стряпаютъ, строятъ, красятъ, чинятъ, ткутъ; 700 маленькихъ существъ мужескаго и женскаго пола пріучается тутъ жить такъ же экономно, правильно и трудолюбиво, какъ пчелы въ ульѣ. Кромѣ того, умственное образованіе не заброшено и ученье идетъ такъ успѣшно, что многіе впослѣдствіи занимаютъ въ школѣ св. Лазаря, или другой подобной, должности наставниковъ и наставницъ.
Огорченный Филиппъ, конечно, скоро освоивается и привыкаетъ къ новому помѣщенію и новымъ лицамъ. Мало по малу онъ забываетъ кормилицу, или лучше сказать помнитъ о ней на столько, на сколько ему пріятно, и обращаетъ всю свою живую дружбу на молочную сестру Берти, переселенную вмѣстѣ съ нимъ въ школу св. Лазаря.
Незамѣтно проходитъ нѣсколько однообразныхъ лѣтъ, впродолженіе которыхъ Филиппъ пользуется хорошимъ здоровьемъ, съ аппетитомъ ѣстъ кашицу, учится грамотѣ, водитъ дружбу съ сестрицей Берти, уважаетъ доброе начальство. Наступаетъ время перехода изъ дѣтской въ старшее рабочее отдѣленіе. Сестрица Берти начинаетъ горько плакать при извѣстіи объ этой разлукѣ. Филиппу самому очень горько и очень страшно отправляться въ среду большихъ мальчиковъ, однако онъ старается ее утѣшить, какъ умѣетъ.
— Коли ужь нельзя вмѣстѣ играть, говоритъ онъ: — то всетаки мы будемъ видаться за обѣдомъ и въ капеллѣ; коли ужь нельзя разговаривать, то все-таки мы будемъ другъ на друга взглядывать и другу кланяться издали.
При появленіи Филиппа, разумѣется, все большое отдѣленіе накидывается на «новичка». Охваченный тѣмъ чувствомъ безпомощности, которое неизбѣжно является слѣдствіемъ чувства безсилія, Филиппъ особенно чутко и живо отзывается на каждую шутку и даже на каждое простое слово.
— Вы какого прихода? спрашиваютъ его.
Это первый вопросъ, который раздается въ нищенской школѣ и соотвѣтствуетъ вопросу: откуда вы? предлагаемому въ аристократическихъ учебныхъ заведеніяхъ.
Конечно, Филиппъ не видитъ ничего обиднаго въ этомъ вопросѣ, однако, онъ не можетъ вымолвить слова въ отвѣть, боясь не сдержать слезъ, которыя, онъ знаетъ по прежнимъ опытамъ, ни къ чему не ведутъ, кромѣ пущихъ издѣваній и пущей строгости. Какъ объяснить такую болѣзненную чуткость въ ребенкѣ, привыкшемъ съ пеленокъ слѣпо исполнять начальническую волю, не вникая въ нея и не разсуждая о ней? Онъ знаетъ, что существеннаго зла ему сдѣлать не могутъ, что бдительное начальническое око слѣдитъ за порядкомъ; онъ не боится ни пинковъ, ни мучительныхъ притѣсненій, ни особенно наглаго помыканья. Съ чего вдругъ такая щекотливость?
Съ того, по нашему разумѣнію, что всякій рабъ, будь онъ даже безсознательный ребенокъ, такъ держится за ту частичку своей личности, которая еще остается въ его распоряженіи, что при первомъ на нее посягательствѣ, въ немъ родятся всякія горькія чувства и, привыкшій безропотно и даже безпечно подставлять лицо одной рукѣ, онъ съ негодованіемъ и ужасомъ старается оттолкнуть всякое постороннее непривычное прикосновеніе.
— Что вы, сирота, что ли? спрашиваетъ Филиппа одинъ мальчикъ, который не сирота и чванится этимъ, какъ большимъ отличіемъ.
Филиппъ можетъ только кивнуть головой въ отвѣтъ.
Но отъ него непремѣнно требуютъ прямаго и точнаго показанія, есть ли у него отецъ или мать.
— Кормилица Газльвудъ, бормочетъ Филиппъ.
Раздается общій хохотъ.
— Да вѣдь Газльвудъ рабочая кормилица! слышатся восклицанія. — Ахъ, вы, простофиля!
Хромой мальчикъ съ костылемъ, видимо желая ободрить Филиппа, говорить:
— Можетъ, она его выкормила и…
— Ну, что вы тутъ знаете! кричатъ на хромаго мальчика. — Вѣдь вы доставлены не оттуда, а изъ мученика Іова — прикусите языкъ!
Здѣсь, какъ и въ другихъ заведеніяхъ, дѣлятся на партіи. Мальчики, доставленные изъ одного прихода, живутъ дружнѣе и поддерживаютъ честь своего прихода очень запальчиво. И въ этомъ можно выслѣдить ту же ревнивую охрану своей личности, о которой мы уже упоминали, какъ впрочемъ ее можно выслѣдить и во всемъ, что ни проявляется въ жизни.
— Ну, что вы, найденышъ, что ли? Васъ подкинули? спрашиваютъ Филиппа. — Смѣлѣй, мальчуганъ! Нечего этимъ стѣсняться! Здѣсь у васъ довольно вашего сорта людей!
Филиппъ разъ слышалъ, кормилица Газльвудъ разсказывала попечителю, пріѣзжавшему осматривать заведеніе, что мать Филя была лэди и умерла въ тюрьмѣ; онъ особенно запомнилъ этотъ фактъ потому, что джентльменъ погладилъ его по головкѣ и далъ ему полпенни.
— Ну, не стыдитесь! кричитъ одинъ бойкій мальчикъ. — Вотъ этотъ молодецъ такъ былъ привѣшенъ въ рыбной корзинкѣ къ дверной ручкѣ!
— Неправда! отвѣчаетъ обвиненный. — Моя мать прачка и получаетъ два шиллинга и шесть пенсовъ въ недѣлю, и получаетъ еще за свой ревматизмъ два хлѣба…
— Не бойтесь! прерываетъ хромой мальчикъ. — Скажите товарищамъ все, чисто на чисто. Они добрые товарищи. Васъ подкинули и у васъ никого нѣтъ?
— У меня есть кормилица Газльвудъ, отвѣчаетъ Филиппъ, глотая слезы.
— Да это не то совсѣмъ! У васъ нѣтъ родныхъ, которые бы вамъ подарили красный шарфъ, вотъ какъ у насъ? говоритъ ему мальчикъ въ красномъ шарфѣ.
Цвѣтной шарфъ служилъ главнымъ показнымъ различіемъ между имѣющими какое-нибудь родство и совершенно заброшенными и безродными. Начальство снабжало всѣхъ одинаковыми черными ленточками на галстухъ, и при первомъ взглядѣ на толпу мальчиковъ сейчасъ можно было отличить «счастливыхъ», у которыхъ былъ родной или близкій человѣкъ: цвѣтные шейные платки и шарфы немедленно бросались въ глаза.
— Такъ вы сами не знаете, какъ попали въ св. Лазаря? продолжается допросъ.
Филиппъ отрицательно качаетъ головою.
— Ну, а это знаете, на какомъ основаніи васъ приняли, а? Какое у васъ было право? Кто вашъ отецъ? Можетъ, онъ былъ «разслабленный?»
— Я слышалъ, кормилица Газльвудъ говорила, что моя мать была леди, отвѣчаетъ Филиппъ.
Всѣ разражаются хохотомъ.
— Хо! Хо! Охъ-хо-хо! вотъ еще одинъ джентльменъ! кричать со всѣхъ сторонъ. — Биль Фортшенъ! Биль Фортшенъ! подите-ка, покумитесь съ этимъ джентльменомъ! Это землякъ! Вашъ отецъ, вы говорите, былъ ключникомъ у принцевъ, а вотъ у него мать, должно быть, служила тамъ же поварихою!
Филиппъ не можетъ дольше сдерживать слезъ и, отвернувшись въ стѣнѣ, принимается горько плакать.
Вниманье жестокосердыхъ товарищей отвлечено бумажнымъ змѣемъ, и около Филиппа остается только одинъ хромой мальчикъ. Хромой мальчикъ садится около него и сидитъ тихонько, не мѣшая ему выплакаться. Когда, по его мнѣнію, настала пора перестать, онъ треплетъ Филиппа легонько по плечу и говорить:
— Вы не плачьте, а то всѣ товарищи сейчасъ прозовутъ васъ «нюнею», и «плаксою», и «слезокапкою»…
Филиппъ старается сдерживать слезы. Хромой мальчикъ, переждавъ съ минуту, продолжаетъ:
— Коли вы хотите быть моимъ пріятелемъ, такъ я буду вашимъ тоже; у меня нѣтъ пріятелей, потому что я хромой и не могу съ вими играть. Меня зовутъ Недъ Перчезъ. Моя мать померла въ госпиталѣ, и я приписанъ къ св. Витусу-въ-Поляхъ. Я не помню отца, но онъ содержалъ пивную лавочку въ Ньюкестлѣ на Туайнѣ, и много лѣтъ платилъ подати. Меня прозвали «гусенкомъ», потому что у меня только одна нога.
— Вы такъ и родились безъ ноги? спрашиваетъ Филиппъ.
— Нѣтъ. Ее отрѣзалъ въ госпиталѣ докторъ Шарпъ. Кто были ваши родители?
— Очень было больно какъ рѣзали?
— Я не помню. Мнѣ было тогда четыре года. Вы помните своего отца?
— Вы безъ ноги ничего не можете дѣлать?
— О! я очень могу! Я не то, что Томъ Лоттъ, у котораго нѣтъ правой руки! Я могу заняться всякими ремеслами! Вотъ тоже Минъ Соундерсъ бѣдняга — у него спинной хребетъ поврежденъ — никогда не можетъ ничего дѣлать; весь вѣкъ свой тутъ останется, пока умретъ.
Недъ Перчезъ ведетъ новаго товарища и показываетъ ему всѣ рабочія. Филиппъ ко всему приглядывается, и послѣ общаго осмотра выражаетъ мнѣніе, что лучше всего работать на фермѣ, или на полѣ.
Въ вечеру они окончательно дружатся, довѣряются другъ другу и вмѣстѣ начинаютъ строить плана будущей жизни.
— А я бы желалъ разбогатѣть, какъ попечитель! говоритъ Филиппъ. — О, еслибы я могъ разбогатѣть, какъ онъ!
— Богъ не даетъ всѣхъ богатства, отвѣчаетъ Недъ поучительнымъ тономъ: — хотя капеланъ говоритъ, что Богъ всѣхъ одинаково любитъ, и что богатые ли, бѣдные ли — ему все равно.
— За что же это Богъ любитъ богатыхъ больше насъ? Я не понимаю! Все онъ имъ даетъ… много всего, а бѣднымъ…
— Не знаю, право, Филь. Капеланъ говоритъ, что мы всѣ будемъ очень награждены, когда помремъ, и тоже онъ говоритъ, что богатому такъ же трудно попасть въ царство небесное, какъ все равно пролѣэть въ игольное ушко.
— Коли только всѣ туда бѣдные пойдутъ, вотъ будетъ тамъ народу-то! Ну что жь, тамъ кто будетъ о насъ заботиться?
— Самъ Богъ, Филь; вы вѣдь знаете, онъ все можетъ. Онъ сотворилъ и міръ, и деньги, и все, все на свѣтѣ, тысячи и тысячи лѣтъ тому назадъ.
— Тысячи и тысячи лѣтъ назадъ! повторяетъ Филиппъ. — Меня тогда еще не было на свѣтѣ!
Въ дисциплинированномъ, попечительно и добропорядочно содержанномъ стадѣ дѣтей является неугасимая пытливость, тонкое и бойкое пониманье окружающихъ отношеній, и хотя смутное, неуясненное, но глубокое убѣжденіе въ неравноправности смертныхъ.
Нѣтъ худа безъ добра, говоритъ пословица. Сына обезпеченныхъ великихъ и среднихъ міра сего баюкаютъ поблажки и ласки, жизнь представляется ему, такъ сказать, въ очищенномъ, облагороженномъ видѣ и онъ (если только не одаренъ какими-нибудь необычайными, изъ ряду вонъ выходящими чуткими способностями) хорошенько продеретъ глаза лѣтъ въ двадцать и наконецъ смекнетъ, что многое было говорено папашей и мамашей превратно. (Мы оставляемъ въ сторонѣ прекрасныя исключенія, а беремъ общія положенія). Смекнувъ это, онъ, по свѣжести своей, огорчится, но дальше огорченія не двинется. Чтобъ двинуться, надо отказаться отъ нравственной нѣги и отъ физической, а онъ къ нѣгѣ привыкъ, сжился съ ней, она вошла, такъ сказать, въ его плоть и кровь. Заботливая опека убила въ немъ силу, но многосторонніе вершки образованія развили въ немъ искусство все примирять. И онъ начинаетъ съ примиреній, пока современемъ не выйдетъ на родительскую дорожку. (Мы опять оставляемъ въ сторонѣ прекрасныя исключенія).
Одинокаго убогаго рабочаго мальчика, правда, не пригрѣваетъ мягкое родное крыло, но за то оно и не мѣшаетъ ему дышать вольнымъ воздухомъ, не закрываетъ ему свѣта божьяго, не налегаетъ на него, какъ пуховикъ. У него съ десяти лѣтъ уже выработывается взглядъ, что въ мірѣ плохо и является вопросъ: за что же? И такъ-какъ ему дается выработка вопросовъ не путемъ утѣхъ и удобствъ, а путемъ лишеній и горя, то онъ начинаетъ метаться изъ стороны въ сторону, ища выхода. Если онъ этого выхода и не находитъ, то по крайней-мѣрѣ прокладываетъ другимъ, будущимъ искателямъ, тропинки и пути.
— Что же это? значитъ, надо бросать дѣтей?! застонутъ читатели, страстные родители: — значитъ, надо подкидывать дѣтей въ нищенскія школы???
Какъ можно бросать! Бросать — звѣрство. Никто не посовѣтуетъ тоже подкидывать ихъ въ нищенскую школу. Мы желаемъ только сказать, что нѣтъ худа безъ добра, и нѣтъ пока у насъ такого добра, въ которомъ не было бы худа.
Изъ-подъ крылышка родителей (опять оставляя въ сторонѣ прекрасныя исключенія) выходятъ тонко-развитые, но нравственно-разслабленные люди; изъ нищенскихъ школъ (или просто не школъ, а кануръ) выходятъ люди болѣе закаленные, прочные, но неотесанные и грубые. Первые слабонервны, на добро и на зло идутъ нерѣшительно, прямо сильныхъ ударовъ никому и ничему не наносятъ, а больше изъ-за угла, прикрывшись какой-нибудь благовидной добродѣтелью; вторые, гдѣ можно, лѣзутъ на проломъ, гдѣ могутъ, съ похвальбой вымещаютъ на другихъ свою напасть; изъ первыхъ образуются благородные офицеры и чиновники, благонамѣренные профессора и писатели, либеральные банкиры и искусные администраторы; изъ вторыхъ выходятъ карманные воры, придорожные грабители, горькіе пьяницы, ожесточенные звѣри, приживальщики, идіоты и необыкновенные люди.
— Я это предчувствовалъ! прерываетъ читатель. — Я предчувствовалъ, что вы подъ конецъ найдете между грабителями и ворами необыкновенныхъ людей! Помилуйте! Да я вамъ могу привести примѣры, что люди съ громаднымъ богатствомъ были двигателями… будто здѣсь нѣтъ живой струи!…
— Читатель! позвольте снова напомнить вамъ, что мы оставляемъ въ сторонѣ рѣдкости, а беремъ общіе выводы! Живая струя есть, но она едва сочится между тиной, иломъ и всякой грязью; въ семьѣ не безъ урода, и между поколѣніями изнѣженныхъ лежебоковъ и сидней выдаются люди или, если вамъ это больше нравится, герои, но у этихъ благородныхъ героевъ не изболѣли кости, не ноютъ старыя, незаживающія раны — на ихъ долю приходится показная сторона страданья, а не чернорабочая; воздавая имъ великую честь и славу, мы, однако, не можемъ поставить ихъ рядомъ съ тѣми работниками, которые, несмотря на заѣдавшую ихъ нужду, горе, сиротство и безвыходность, не только себѣ пробили дорогу, но и другимъ показали путь.
II.
правитьНезамѣтно проходитъ еще четыре однообразныхъ года. Разсказать одинъ день этой жизни, значитъ, разсказать цѣлую недѣлю. Самымъ яркимъ различіемъ были измѣненія въ столѣ и у мальчиковъ вторникъ и четвергъ назывались «мясными», воскресенье, среда и пятница «сальными», а суббота «похлебной».
Каждое утро, ровно въ шесть часовъ, раздается во дворѣ колоколъ, и при первомъ его ударѣ въ дортуарахъ начинается движеніе и суета. Черезъ пять минутъ постели убраны и всѣ ждутъ приказанія: «на колѣни!» Еще черезъ пять минутъ справлена молитва, всѣ выстроиваются въ рядъ и отправляются въ умывальную; послѣ умыванья слышенъ свистокъ, мальчики опять выстроиваются и проходятъ передъ испытующимъ начальническимъ окомъ. Затѣмъ общая молитва и завтракъ. Истребляется 700 чашекъ молока съ водою и 700 ломтей хлѣба съ масломъ. По окончаніи завтрака раздается три удара по столу, всѣ вскакиваютъ и начинаютъ на распѣвъ благодарственную молитву. Затѣмъ маршировка и разныя военныя экзерциціи; затѣмъ ученье въ классахъ, рекреація, опять классы, обѣдъ, рекреація, классъ, ужинъ — все, кромѣ рекреаціи, съ приличными случаю молитвами; наконецъ, постель и сонъ.
Филиппъ освоивается съ новыми товарищами, и скоро начинаетъ считаться даже молодцомъ и воеводою между ними, но у наставниковъ онъ на плохомъ счету. Едва скомандуютъ: «въ классъ!» онъ приходитъ въ какое-то, не то оцѣпененіе, не то изнеможеніе; онъ не можетъ себя принудить быть внимательнымъ къ скучному уроку и начинаетъ, напримѣръ, слѣдить по картѣ за извивами дорогъ, по которымъ странствовалъ святой апостолъ Петръ, или мысленно бродитъ по «обѣтованной землѣ послѣ покоренія ея израильтянами».
— Можете вы отвѣчать на предложенный вопросъ, Филиппъ Мертонъ? раздается усиленно громкій голосъ преподавателя.
— Могу, отвѣчаетъ Филиппъ, очнувшись.
— Такъ отвѣчайте!
Но оказывается, что Филиппъ не знаетъ, о чемъ идетъ рѣчь: онъ былъ занятъ своими размышленіями, похожа ли Азія на то, чѣмъ она изображена на картѣ, и во сколько времени могъ бы онъ туда пробраться и какимъ образомъ можно туда пробраться?
Посѣщенія близкихъ родныхъ людей производили великое впечатлѣніе въ школѣ. Всѣ дѣти веселы, играютъ, смѣются — вдругъ раздается: «Годжа зовутъ» или «къ Кемберу пришли!» и всѣ игры въ одно мгновеніе прекращены; счастливый Годжъ или Кемберъ стремится въ пріемную, а всѣ остальные прокрадываются къ двери и стараются хоть однимъ глазкомъ взглянуть на эту рѣдкость — на близкаго человѣка, и затѣмъ тихо удаляются и начинаютъ толковать о томъ, что помнятъ о своихъ отцѣ, матери, или о томъ, что знаютъ о нихъ по слухамъ, или по свовмъ догадкамъ.
Но особенно ныли и терзались маленькія сердца, когда «счастливый» снова появлялся между нимя съ раскраснѣвшимся сіяющимъ лицомъ и съ волчкомъ или съ апельсиномъ въ рукахъ. Всѣ окружали его и всѣ спрашивали, «кто былъ и что далъ?» Нѣкоторые долго ходили слѣдомъ за «счастливымъ» и выпрашивали «хоть чуточный кусочекъ корочки» попробовать, другіе мрачно расходились по угламъ; на всѣхъ цѣлый день послѣ того тяготѣло какое-то свинцовое уныніе.
Филиппа посѣщали двѣ особы: кормилица Газльвудъ и миссъ Перрименъ, начальница тюремнаго отдѣленія, гдѣ онъ родился.
Посѣщенія кормилицы Газльвудъ не считались большой важностью; всѣ знали, что она «рабочая кормилица» и что Филиппъ былъ только любимымъ питомцемъ изъ десятка прочихъ, которыхъ она вызывала въ пріемную и между которыми дѣлила горсточку орѣховъ.
Посѣщенія миссъ Перрименъ производили несравненно большій эфектъ. Она являлась разъ въ годъ, тщательно скрывая, откуда она, гладила по головкѣ Филиппа, вздыхала и давала ему 6 пенсовъ. Изощренная наблюдательность мальчиковъ скоро открыла, что это не «близкій», не «родной» человѣкъ, не другъ, а что-то въ родѣ тѣхъ же попечителей и благодѣтелей на жалованьѣ, какими они окружены въ школѣ. Тѣмъ не менѣе эта была важная посѣтительница, и появленіе ея всякій разъ возбуждало волненіе, зависть и ѣдкую печаль между совершенно одинокими и заброшенными.
Подъ вліяніемъ монотонной рутины и подъ гнетомъ благонамѣренно-равнодушной силы, положившей себѣ правиломъ всякаго пригонять на одинаковую нравственную колодку, Филиппа все неотступнѣе и неотступнѣе начинаетъ волновать мысль, кто его отецъ, кто мать? Точно ли мать умерла? А отецъ гдѣ?
При первомъ свиданіи съ кормилицей Газльвудъ, онъ старается выпытать у нея все, что только ей извѣстно.
— Не спрашивайте объ этомъ, дитя мое, отвѣчаетъ кормилица. — Я что могла, то уже давно сказала вамъ; ваша мама была хорошая, добрая, и теперь она на небѣ.
— Да Недъ мнѣ сказывалъ, что только виноватыхъ сажаютъ въ тюрьму. Значитъ, мать была тоже виноватая?
— Господи Боже мой! Филь! какъ можно говорить такія вещи о покойной матери!
— Недъ говоритъ, что она не лэди, коли умерла въ тюрьмѣ. Но вѣдь она лэди, да?
— Скажите вы Неду, чтобъ онъ лучше не разсуждалъ о чужихъ матеряхъ!
— Кормилица, милая, кто вамъ сказалъ, что она лэди? Не качайте головой — скажите мнѣ — вспомните все и скажите! если меня любите, скажите! Ну, ужь если теперь не скажете, скажете въ другой разъ, а?
Является миссъ Перрименъ въ свой годовой срокъ, Филиппъ выпытываетъ отъ нея, что можетъ, и съ торжествомъ сообщаетъ товарищамъ, что эта лэди, знала его мать, — онѣ были пріятельницы, друзья…
— Пріятельницы? Ну, можетъ, и вправду ваша мать была лэди! говоритъ одинъ товарищъ.
— Да! она мнѣ сказывала, мать одно время у нея жила и…
— Къ чему вздумали вы васъ дурачить? прерываетъ другой, менѣе довѣрчивый товарищъ. — Коли она такой другъ вашей матери, такъ зачѣмъ же васъ записали на приходъ, ну?
Со всѣхъ сторонъ раздается насмѣшливый хохотъ.
Подобный хохотъ не раздался бы между мальчиками съ общественнымъ положеніемъ, и этому бы помѣшала не высшая благовоспитанность и не утонченное образованіе, а привычка къ всевозможнымъ общепринятымъ суррогатамъ дружбы, любви, уваженія, честности, гуманности и т. п. дорогихъ вещей. Въ благовоспитанномъ семействѣ ребенокъ каждый день видитъ разладъ слова съ дѣломъ; онъ видитъ, какъ улыбаются, жмутъ руки и говорятъ веселыя слова тѣмъ, къ кому совершенно равнодушны, а иногда даже тѣмъ, къ кому чувствуютъ вражду или отвращеніе; его не удивитъ, если самыя восторженныя протестами оканчиваются ничѣмъ, и ему не покажется дико, если человѣкъ отступитъ предъ чѣмъ-нибудь, что онъ въ силахъ сдѣлать для друга. Но здѣсь, среди безпріютныхъ и одинокихъ, слово «другъ» имѣетъ все свое значеніе; при первыхъ словахъ проницательнаго товарища, увлекшіеся разсказомъ Филиппа мальчики сейчасъ же соображаютъ, что лэди не годится въ друзья. И Филиппъ не споритъ: онъ самъ съ ними согласенъ.
— Однако, она все-таки знала мать, Недъ, говоритъ онъ своему другу Перчезу: — у нея есть письма матери; она видѣлась съ ней передъ ея смертью.
— И она точно умерла въ тюрьмѣ? за что она попала туда? Вы бы разспросили объ этомъ хорошенько, Филь.
— Я разспрашивалъ, Недъ! Она только и сказала, что мать была очень обижена и несчастна, и что это ее довело до тюрьмы.
Смущенный Филиппъ не въ силахъ отрѣшиться отъ заманчивыхъ мечтаній объ отцѣ и матери. Онъ перестаетъ высказывать свои надежды и упованія, но также усердно занимается постройкою всевозможныхъ воздушныхъ замковъ, какъ и прежде.
Приходитъ пора избрать какой-нибудь родъ занятій, и начальство опредѣляетъ Филиппа, вслѣдствіе его малаго прилежанія къ наукамъ и крѣпкаго здоровья, на земледѣльческія работы.
Филиппъ, вмѣстѣ съ другими мальчиками, работаетъ на полѣ подъ присмотромъ начальства; его освѣжаетъ вольный воздухъ и, занятый новою работою, онъ меньше предается своимъ мечтамъ.
Но незамѣтно фантастическія мечты замѣняются болѣе опредѣленнымъ стремленіемъ въ волѣ и самодѣятельности. Невдалекѣ отъ мѣста ихъ работы пролегаетъ полотно желѣзной дороги и стукъ невидимаго поѣзда, летящаго между двумя холмами, каждый разъ сильно дѣйствуетъ на Филиппа; слѣдя глазами за исчезающей струей дыма, онъ съ тоскою спрашиваетъ себя, когда же, наконецъ, онъ куда-нибудь помчится на этой удивительной машинѣ, — вотъ другіе люди летаютъ туда и сюда — завидная ихъ участь!
Это стремленіе къ свободѣ и самодѣятельности усиливается, ростетъ съ каждомъ днемъ, и наконецъ превращается во что-то въ родѣ болѣзни; онъ дрожитъ при одной мысли о возможности вырваться изъ заведенія и бѣжать. Куда бѣжать — это для него все равно, лишь бы только бѣжать. Зачѣмъ бѣжать? И на это онъ не можетъ толково отвѣтить.
Вмѣстѣ съ Филиппомъ работаетъ Билли Фертшенъ, одинъ изъ самыхъ старшихъ мальчиковъ въ школѣ. Его сверстники, занимавшіеся различными ремеслами, давно повыходили изъ «заведенія», а онъ все продолжаетъ воздѣлывать распланированныя нивки подъ присмотромъ начальства, и это ему начинаетъ постылѣть.
— Коли бы только мнѣ найдти товарища, убѣжалъ бы я сейчасъ отсюда, и пустился бы я по морю, говоритъ онъ Филиппу. — Что это за жизнь такая? работаешь все на другихъ, да на другихъ, а на себя никогда! Я хочу себѣ что-нибудь заработать, и коли они мнѣ не пріищутъ гдѣ-нибудь мѣста, такъ я имъ самъ помогу: возьму да и сбѣгу!
Затѣмъ, у нихъ начинаются втихомолку, отрывками, разговоры о морскихъ плаваніяхъ и всѣхъ ихъ прелестяхъ. Филиппа начинаютъ манить далекія странствія, и онъ почти рѣшается сдѣлаться мореплавателемъ; ему только жалко Неда и сестрицу Берти.
Но сестрица Берти, за свое примѣрное благонравіе, дѣлается любимицей начальницъ и наставницъ, и капеланъ, которому она тоже угодила скромностью и кротостью, отыскиваетъ ей мѣсто у одной своей знакомой.
Берти уѣзжаетъ, и ея отъѣздъ сильно огорчаетъ Филиппа. Уѣзжая, она обѣщаетъ ему какъ можно скорѣе выхлопотать мѣсто для него, — если можно въ томъ самомъ домѣ, куда ее помѣщаютъ, а если тамъ нельзя, то въ другомъ, гдѣ-нибудь по близости. Филиппъ нетерпѣливо ждетъ исполненія обѣщанія, но дни идутъ за днями, недѣли за недѣлями, а желаннаго извѣстія отъ Берти нѣтъ. Филиппъ часто поджидаетъ прохода капелана, и освѣдомляется о Берти; капеланъ отвѣчаетъ ему, что Берти «добрая дѣвочка и ведетъ себя удовлетворительно; что ея поведеніе заслужило ей расположенность ея госпожи». Иногда онъ ведетъ Филиппа въ свою комнату, и показываетъ ему свои отмѣтки о Берти.
— Видите, Мертонъ, Берта Газльвудъ — примѣрная дѣвочка, говоритъ онъ, трепля Филиппа легонько по головѣ: — поведеніе ея отличное, видите: встаетъ рано, слушается охотно, работаетъ усердно, регулярна въ молитвѣ. Это чрезвычайно утѣшительно! чрезвычайно утѣшительно!
Огорченіе по поводу отъѣзда любимой Берти, и по поводу неисполненія обѣщанія выискать мѣсто, подливаетъ масла въ огонь. Жгучее нетерпѣнье вырваться изъ школы и «дѣлать что-нибудь самому для себя» охватываетъ Филиппа. Каждый разъ, какъ школьный портной или башмачникъ выпускается «въ свѣтъ», Филиппъ терзается, нарекаетъ на земледѣліе, привязывающее его къ школѣ, и говоритъ Билли, что онъ намѣренъ скоро покончить съ своей каторгой; Билли ему вполнѣ сочувствуетъ.
Разъ, возвратившись съ работы, Филиппъ и Билли видятъ, что всѣ товарищи собрались около Неда Перчеза и горячо разсуждаютъ. Они узнаютъ, что Недъ назначенъ для отправки въ другую школу.
Начальство св. Витуса-въ-Поляхъ открыло, что Недъ Перчезъ незаконно приписанъ къ ихъ приходу, и сдѣлало отношеніе препроводить помянутаго ученика въ другое заведеніе, гдѣ, по закону, онъ имѣетъ право числиться.
На другой день, во время отдыха, Филиппъ и Недъ сидятъ въ уголкѣ и таинственно шепчутся съ Билли.
— Я говорю вамъ, шепчетъ Билли: — я самъ читалъ! Вотъ въ той старой газетѣ, изъ которой клеили змѣя, такъ и напечатано: «поѣхалъ бѣднымъ мальчикомъ изъ Портсмута, и доплылъ до самой Индіи, а теперь оттуда воротился на своихъ корабляхъ и навезъ видимо-невидимо золота и попалъ въ члены парламента». Коли не вѣрите, подите сами прочитайте, — недалеко отъ змѣинаго хвоста этотъ листокъ; прочтите-ка, какъ его тамъ поздравляютъ равные джентльмены о пьютъ за его здоровье на обѣдѣ; и обѣдъ этотъ въ честь его сдѣлали!
— А въ какой сторонѣ Портсмутъ? спрашиваетъ Филиппъ. — Гдѣ это?
— О, недалеко! отвѣчаетъ Билли, который имѣетъ смутное представленіе, что Портсмутъ находится гдѣ-то по близости Лондонскаго моста. — Мы отлично доберемся туда и сейчасъ тамъ найдемъ корабль.
— Я хотѣлъ бы прямо плыть въ Индію, говоритъ Филиппъ. — И хотѣлъ бы тамъ ѣздить на слонахъ и охотиться за тиграми — знаете, какъ въ той книжкѣ описано?
— А какъ на кораблѣ меня не примутъ въ моряки? а? тоскливо спрашиваетъ хромой Недъ.
— Это жь почему, гусенокъ? возражаетъ Билли. — А! то-есть это вы насчетъ хромоты? Пфа! Мнѣ часто разсказывали, что старые моряки въ Гринвичѣ совсѣмъ безъ ногъ, и лордъ Нельсонъ написанъ на портретахъ объ одной рукѣ.
Остальное время дна три заговорщика все забивались по угламъ и совѣщались.
— Лучше всего бѣжать въ субботу, совѣтуетъ Филиппъ: — послѣ переклички, когда отпустятъ погулять. Въ воскресенье долго не хватятся — перекличка будетъ только послѣ церкви.
— Мы пойдемъ, говоритъ Недъ: — въ поле, какъ будто пускать змѣя, и проберемся по за скотнымъ дворомъ къ мосту, а черезъ мостъ въ лѣсъ…
— А что мы ѣсть будемъ въ лѣсу? спрашиваетъ Билли.
— Какъ что ѣсть? Ужь коли Робинсонъ могъ провормиться на необитаемомъ островѣ, такъ мы не пропадемъ съ голоду въ лѣсу! Тамъ, въ лѣсу, пропасть ягодъ, самая отличная ежевика… О, ежевика! вскрикиваетъ весело возбужденный Филиппъ и треплетъ себя съ наслажденіемъ по животу.
На окончательномъ совѣщаніи было постановлено запастись, на сколько возможно, хлѣбомъ на дорогу, бѣжать послѣ обѣда въ субботу, пробраться на берегъ Темзы и идти берегомъ до Портсмута, который, увѣрялъ Билли, находится гдѣ-то въ окрестностяхъ.
Въ субботу, подъ вечеръ, бѣглецы, придерживая карманы, набитые корочками хлѣба, незамѣченные пробрались въ лѣсъ и забились, какъ испуганные зайцы, въ самую лѣсную чащу.
Очень скоро всѣ ихъ веселыя представленія о бродячей жизни разсѣялись, какъ дымъ. Опытъ показалъ имъ, что Робинъ Гудъ не былъ такимъ счастливцемъ, какимъ они его воображали, и они поняли, что онъ промѣнялъ бы охотно, еслибы могъ, «зеленую сѣнь вѣтвей» на болѣе прочную и уютную кровлю.
Съ часъ они бѣжали по лѣсу, пробираясь между терновникомъ, шиповникомъ и всякими лѣсными зарослями, исцарапали себѣ лица и руки, изморились и рѣшились остановиться и заночевать. Но трава была мокрая послѣ утренняго дождя, и едва они прилегли, какъ показалась вода изъ земли, словно изъ придавленной губки.
— Билли, говоритъ Филиппъ: — вы увѣряли, что тутъ вездѣ сухой, мягкій мохъ!
— Такъ что жь, развѣ неправда? Дайте ему высохнуть, и будетъ сухой и мягкій! Эхъ вы, привередникъ!
— Зашли мы туда, гдѣ, можетъ, такія напасти, что еще хуже… началъ-было Недъ.
— Можете воротиться, коли желаете! перебиваетъ Билли. — Только вѣдь теперь ужь все дѣло вышло наружу и васъ не погладятъ по головкѣ, могу завѣрить! Зададутъ тавого перцу безподобнаго, что чудо! И нашу долю скушаете на здоровье!
Недъ умолкаетъ.
Они стараются развести огонь, но понапрасну изводятъ запасъ спичекъ, зажигая сырые вѣтви и листья. Продрогшіе и очень обезкураженные, они умащиваются на повалившемся деревѣ и начинаютъ утѣшать себя постройкой великолѣпнѣйшей будущности. Но ожиданіе будущихъ благъ не насыщаетъ, и скоро голодная дѣйствительность прогоняетъ мечты. Корочки, взятыя про запасъ, только пуще раздразниваютъ аппетитъ.
— Охъ, какъ здѣсь болитъ и ноетъ! говоритъ Билли, схватывая себя за животъ. — Отроду мнѣ такъ ѣсть не хотѣлось!
— Вы жуйте вотъ листья, предлагаетъ Недъ: — они похожи на шпинатъ.
— Вы увѣряли, что найдемъ ежевику и птичьи яйца, говоритъ укорительно Филиппъ.
Наконецъ Билли объявляетъ, что онъ не въ силахъ дальше выносить голода; онъ увѣряетъ, что чувствуетъ уже приближеніе смерти; онъ читалъ гдѣ-то, что смерть съ голоду — смерть самая ужасная; онъ будетъ искать спасенія!
Давъ слово вернуться черезъ часъ, онъ, несмотря на всѣ упрашиванья, отправляется обратно въ «заведеніе» запастись провизіей.
— А вѣдь онъ насъ выдастъ, если попадется, а? говоритъ Филиппъ Неду.
— Выдастъ, отвѣчаетъ Недъ.
Долго они сидѣли въ темнотѣ, не говоря ни слова. Вдругъ Недъ вскрикиваетъ:
— Филь! Слышите? Видите?
Вдали, по лѣсу показались приближавшіеся огоньки и раздавался хорошо извѣстный свистокъ.
Филиппъ вскакиваетъ.
— Онъ предалъ насъ, Недъ. Бѣжимъ! Скорѣй!
— Я не могу подняться, Филь; у меня онѣмѣла нога. Бѣгите! Прощайте! Когда нибудь свидимся!
Филиппъ приподнимаетъ хромаго и старается поставить его на ноги.
— Какъ же я васъ брошу имъ, Недъ! Пойдемъ! Ну, перемогитесь! Ну, попробуйте! Ну!
— Нѣтъ, Филь, не могу! говоритъ Недъ, заливаясь слезами. — Бѣгите хоть одни! Чтожь толку, если и васъ поймаютъ? Скорѣй бѣгите! Они съ собаками! Бѣгите!
— Прощайте, Недъ! говорить Филиппъ и бросается бѣжать.
III.
правитьЖелая пробраться въ Портсмутъ, Филиппъ пробирается въ Лондонъ и съ перваго же шага попадаетъ въ компанію воровъ, упражняющихся въ этомъ ремеслѣ подъ командою Билля Ванъ-Димена.
Г. Мегью не представляетъ этихъ воровъ шайкою неисправимыхъ негодяевъ, по собственному вкусу и влеченію избирающихъ кривые, грязные пути, а людьми, сбитыми съ дороги въ грязь. Онъ не выводитъ ни одного лица, упивающагося своимъ мошенничествомъ и окончательно порѣшившаго съ совѣстью. Молодежь, правда, еще выказываетъ нѣкоторую удаль, шутитъ и бодрится, но старый Ванъ-Дименъ, несмотря на свое прославленное молодечество, доставившее ему почетное мѣсто и чинъ предводителя и командира, тихъ, угрюмъ и печаленъ.
Судя по тому, что уцѣлѣло въ старикѣ Биллѣ, онъ въ молодости обладалъ значительною долею сметливости, предпріимчивости, энергіи и былъ не послѣднимъ бойцомъ въ борьбѣ за существованіе. Но напоръ противныхъ силъ сломилъ его и помянутыя добрая качества вывернулись, такъ сказать, на изнанку, и препроводили его въ ссылку за моря (въ честь этого путешествія онъ и получилъ прозвище ванъ-дименовскаво Билла), воротили обратно на родину и поставили главою воровской компаніи. Можетъ, ему повременамъ приходила мысль и желаніе (хотя бы вслѣдствіе страданій и неудачъ воровской жизни) выдти на другую дорогу; можетъ, онъ и искалъ выхода, но безъ особенно счастливаго случая это невозможно, а счастливаго случая ему не выпало. Мало-по-малу, безпрестанно раздражаемый постояннымъ немилосердымъ (хотя законнымъ) преслѣдованіемъ, онъ втянулся въ ежечасную, мелкую лихорадочную войну изъ-за угла и въ ней состарѣлся. Пришла старость, наступило то время, когда у трусливыхъ грѣшниковъ, вмѣстѣ съ отяжелѣніемъ тѣла, является раскаяніе въ прежнихъ компрометирующихъ проступкахъ, и когда они начинаютъ искать примиренія съ совѣстью и теплаго уголка для отдыха.
Старый каторжникъ, потратившій свои лучшія, свѣжія молодыя силы на подрывъ установленныхъ общественныхъ порядковъ и добродѣтелей, не несетъ оскорбленному обществу немощнаго раскаянія, дающаго право на теплый уголъ и сытую пищу въ какой нибудь богадѣльнѣ.
Ванъ-Дименъ воръ и мошенникъ, когда дѣло идетъ о кошелькахъ, часахъ и карманныхъ платкахъ, но онъ человѣкъ простой въ другихъ отношеніяхъ и не умѣетъ изготовлять всепримиряющихъ доводовъ и ублажающихъ компромисовъ; онъ съ удивительною ловкостью пуститъ въ ходъ фальшивую золотую монету, но пустить въ ходъ нравственную фальшивую монету онъ не въ состояніи, какъ бы круто ему ни приходилось. Онъ сидитъ въ смрадной воровской конурѣ, потому что нѣтъ никакой другой работы, а еслибы даже и была, то теперь не подъ силу или перебивается кое-какъ сборомъ стараго тряпья да костей по улицамъ и пожертвованіями своей молодежи, которая еще считаетъ его своею главою, въ силу его прежней удали.
Ванъ-Дименъ перевязываетъ свои загноенныя ноги сухими лохмотьями, когда молодой Бьюкъ вводитъ въ притонъ Филиппа.
— Товарищи! восклицаетъ Бьюкъ: — поглядите, какая рыбка попалась мнѣ на удочку, просто чудо! Что за мягкость и нѣжность руки! Что за гибкость пальчиковъ! Прелесть! Гляжу, стоитъ, словно ошеломленный, и глядитъ на лампы. Ничего, говоритъ, не знаю и не понимаю. Ну, говорю, пойдемъ се мной, я заведу въ хорошее мѣсто. Не перечилъ ни единымъ словомъ — пошелъ за мной, какъ теленокъ за матерью! Какова находка, а?
Билль Ванъ-Дименъ не даетъ ему дальше продолжать.
— Замолчите! говоритъ онъ мрачно: — замолчите вы! Я не позволю закабалить этого ребенка въ наше ремесло! Зачѣмъ вамъ хочется его втянуть въ наше собачье житье? Оставьте его! Отойдите!
И, наклоняясь къ Филиппу, онъ говоритъ ему, смягчая, на сколько можетъ, свой голосъ:
— Пойдемъ, птенчикъ; здѣсь вамъ не мѣсто. Крѣпитесь, пока можете! крѣпитесь, пока силъ хватитъ!
Онъ схватываетъ Филиппа за руку и быстро уводитъ изъ притона, не обращая вниманія на удивленіе своей братьи и на испугъ мальчика.
— Прежде всего поѣшьте, птенчикъ, говоритъ старый каторжникъ: — вы небось отощали? У меня въ карманѣ имѣется кое-что про запасъ, и я куплю вамъ кружку пива. Вы меня не бойтесь; я хоть воръ, а я пальцемъ до васъ не дотронусь; я вамъ не сдѣлаю вреда, мальчикъ.
Онъ вводитъ Филиппа въ темную убогую харчевню, развертываетъ передъ нимъ тряпицу съ объѣдками и спрашиваетъ для него пива. Ободренный Филиппъ разсказываетъ ему всю свою исторію, заканчивая ее громкими рыданіями.
— Полно, мальчикъ, полно! говоритъ Ванъ-Дименъ. — Никогда не надо отчаяваться. Послушайте, что я вамъ скажу. Я вотъ могу вамъ дать шесть пенсовъ. Хорошо. За два пенса вы переночуете, а за остальные четыре вы начнете торговать. Вы, можетъ, удивляетесь, какъ это за четыре пенса торговать? Э! иные торгуютъ на пенни и живутъ, не заглядывая ни въ рабочій домъ, ни въ тюрьму. На два пенса мальчикъ, какъ вы, можетъ продержаться цѣлый годъ, а то и два года. Другіе держались даже больше двухъ лѣтъ… Такъ вотъ что: я васъ снаряжу на базаръ, — знаете крессовый базаръ? Куплю вамъ деревянный лоточекъ или подносикъ и торгуйте себѣ! Только, сохрани Богъ, коли вы растратите хоть немножко денегъ, — вы тогда пропали. Послушайтесь моего совѣта, мальчикъ, я видалъ на вѣку горя, можетъ, больше, чѣмъ всякій другой — крѣпитесь, не давайте себѣ поблажки ни въ чемъ. Испробуйте все, что можно! Крѣпитесь!
На базаръ, куда Ванъ-Дименъ снаряжаетъ Филиппа, стекаются бѣднѣйшіе изъ бѣдныхъ уличныхъ торговцевъ и разнощиковъ, торговокъ и разнощицъ; дѣти, брошенные родителями, или осиротѣвшіе, изувѣченные, изкалеченные, потерявшіе силы старики и старухи, всѣ тѣ, кто боится рабочаго дома и не попалъ (или еще не попалъ) въ какое-нибудь сомнительное братство.
На постояломъ дворѣ, гдѣ Ванъ-Дименъ помѣстилъ Филипаа на ночь, мальчикъ знакомится со старухой торговкой.
— Вы, кажется, по части кресса, юнецъ? спрашиваетъ она, увидя Филиппа съ оловяннымъ подносомъ подъ мышкой. — Хорошо торговали сегодня? Я вѣдь тоже по этой части.
— Я еще никогда не торговалъ, отвѣчаетъ Филиппъ и вслѣдъ затѣмъ разсказываетъ ей подробно всю свою исторію.
— Добрая душа, должно быть, этотъ Ванъ-Дименъ! говоритъ старуха, выслушавъ повѣствованіе. — Пусть его Богъ благословитъ! Такъ далъ онъ вамъ шесть пенсовъ, ви говорите, да? Ну, съ этими деньгами вы можете пойдти далеко! Вы за четыре-то пенса купите такой пучокъ, что чудо! Можете на немъ заработать больше шиллинга!
— Такъ я, значитъ, много денегъ сберу? спрашиваетъ Филиппъ, проясняясь.
— Ну, мой дружокъ, не такъ-то легко пропитать свою душу, какъ вы полагаете! Я частенько брожу по улицамъ да питаюсь корками, что выбрасываютъ для воробьевъ. Да, трудно подъ часъ приходится, дружокъ. Кромѣ того, что счастье, надо еще и умѣть выбрать товаръ. Мнѣ, напримѣръ, не подсунутъ лежалаго, ужь это вы будьте спокойны! Тоже если неполный пучокъ даютъ, такъ я говорю: «извините, а я ужь лучше пойду къ вашему сосѣду», а сосѣда иду стращаю тѣмъ же, и такъ обхожу всѣхъ ихъ. Вы тоже учитесь съ ними хитрить такимъ манеромъ, а то ничего изъ вашихъ хлопотъ не выйдетъ.
— О, меня не проведутъ! замѣчаетъ увѣренно Филиппъ.
— А вы рано встаете? Я вотъ встаю, когда еще совсѣмъ темно на дворѣ и несу сейчасъ товаръ подъ помпу, освѣжить водою. Ухъ! какой холодище бываетъ на разсвѣтѣ! руки застываютъ и такъ тебя и ѣстъ! Вы мальчикъ здоровый, васъ это не такъ проберетъ, какъ насъ, стариковъ, или какъ маленькихъ хиленькихъ дѣтей. Вотъ тоже горемычные бѣдняжки! Выползутъ это босые, посинѣютъ всѣ и начнутъ плакать съ холоду. Просто сердце разрывается, глядя на нихъ.
— Я думалъ, мало кто торгуетъ крессомъ…
— Мало, кто торгуетъ! да на рынкѣ ихъ за разъ наберется пятьсотъ; а схлынутъ одни, набѣгутъ другіе пятьсотъ. Больше тысячи насъ, малыхъ и старыхъ, занимается крессомъ.
— Больше тысячи! такъ гдѣ же мнѣ торговать, коли такъ ихъ много!
— Трудно, а все-таки слѣдуетъ попытать счастья, мальчикъ. Я вамъ покажу такія мѣста, гдѣ хорошій сбытъ. Надо пробираться туда, гдѣ что нибудь строится — плотники и каменщики очень покупаютъ въ завтраку; тоже по переулкамъ недурной сбытъ, а лучше всего такъ это около извощичьей биржи — кучера очень любятъ крессъ, очень.
— Крессъ всѣ, должно быть, любятъ, говоритъ Филиппъ, который отроду его не пробовалъ и даже въ глаза не видалъ.
— Слава-Богу, онъ имѣетъ-таки свою привлекательность. Говорятъ, онъ очищаетъ кровь. Слава-Богу!
На слѣдующее утро Филиппъ и старая торговка вышли, когда еще на сизомъ вебѣ мерцали звѣзды. Всѣ улицы были пусты и имъ встрѣчались только полисмены съ фонарями; на извощичьей биржѣ стояло только два кеба; лошади дремали, поникнувъ головами, кучера спали внутри экипажа; затѣмъ попался навстрѣчу разнощикъ горячаго кофею съ своею походной утварью, прогремѣла телега мясника, полетѣвшая за мясной рынокъ, прошло нѣсколько человѣкъ, служащихъ при пивоварнѣ, тамъ и сямъ показались тряпичники съ своими корзинками за плечами и съ фонариками въ рукахъ. Филиппъ слышалъ издали крикъ трубочиста, предлагающаго свои услуги.
Базарныя ворота еще были заперты, но скоро со всѣхъ сторонъ начали сбираться люди, или лучше сказать охапки лохмотьевъ. Въ ожиданіи они ходили взадъ и впередъ передъ запертыми дверями, стараясь согрѣть ноги и хлопали руками, и потирали ихъ; кто явился съ старой корзиной, кто съ лоткомъ, кто съ подносомъ, и все это старое и все грязное, все кое-какъ скрѣплено веревочками или ржавой проволокой, или заплатой изъ грубаго тряпья. Одна маленькая дѣвочка, въ ветхой юбочкѣ, на которой лохмотья образовали причудливую бахрому, стояла, дрожа всѣмъ тѣломъ, въ большихъ суконныхъ заплесневѣлыхъ туфляхъ и держала согнутый заржавленный чайный подносъ въ посинѣвшихъ рукахъ. Нѣкоторые горемыки подладились къ продавцу кофе и получили отъ него позволеніе погрѣть немножко пальцы надъ жаровней; чуть тепло касалось ихъ, они начинали чувствовать дремоту и зѣвать.
Едва пробило на церковныхъ часахъ пять, отворились ворота и базаръ начался. Покупатели ласкательнымъ тономъ заговариваютъ съ продавцами, дѣти вскрикиваютъ отъ толчковъ, получаемыхъ въ общей суматохѣ. «Какъ поживаете, какъ ваше здоровье, мистриссъ Долендъ?» слышится льстивый старушечій голосъ: «каковъ холодъ — жжетъ какъ кипятокъ!» — Купилъ я у васъ пучокъ, не поглядѣлъ, повѣрилъ на слово, а онъ совсѣмъ никуда не годился — какъ есть вялый! — доносится укорительная жалоба.
Толпа расходится, когда еще не совсѣмъ разсвѣло; остаются самые горемычные изъ горемычныхъ. Болѣзненный на видъ мальчикъ, лѣтъ пяти, у котораго свѣтится тѣло сквозь просѣтившіяся лохмотья, подходитъ въ продавщицѣ, переступая посинѣвшими ногами, какъ кошка по грязи.
— Дайте мнѣ негодящаго, Джинни! проситъ онъ: — который ужь вамъ ненуженъ!
Съ базару отправляются всѣ «освѣжать» купленную зелень, а затѣмъ выбираютъ гдѣ-нибудь въ уголкѣ пустаго рынка мѣсто, усаживаются и принимаются связывать велень въ пучки. Тогда завязываются разговоры. Старые толкуютъ о своихъ болѣзняхъ, несчастіяхъ, лишеніяхъ, дѣти толкуютъ о томъ, каковъ будетъ сегодня сбытъ и гдѣ даютъ большіе куски пуддинга за пенни.
Въ первые дни Филиппъ едва заработывалъ на сухой хлѣбъ и спалъ съ другими мальчиками въ неоконченномъ строеніи. Онъ не разъ, лежа на твердой холодной землѣ, пожалѣлъ о постелѣ въ школѣ св. Лазаря.
Восьмилѣтняа дѣвочка научила его искусству сбывать товаръ. Это была удивительно смышленая продавщица, но такая хилая, что прочія, завидуя ея успѣху, выгнали ее изъ своихъ «участковъ».
Филиппъ за нее заступился и ее отстоялъ; съ этого у нихъ началось знакомство и дружба. У нея было худое, бѣлое, какъ мѣлъ, личико съ морщинами, вмѣсто ямочекъ, и она постоянно вздыхала, словно удрученная заботами и тревогами. Говоря о напастяхъ и горѣ въ жизни, она пугала Филиппа своею серьезностью и спокойствіемъ.
— Вы смотрите, кякъ я буду продавать и учитесь, говоритъ она ему и отправляется подавать ему примѣръ.
И она начинаетъ просить, и кланяться, и приставать, такъ-что почти всякій у ней покупаетъ, лишь бы отвязаться.
— Ну, трудная эта работа! говорилъ Филиппъ.
— A! теперь ничего; а вотъ среди зимы, такъ гораздо-хуже. Всѣ говорятъ: «убирайтесь съ вашимъ крессомъ! и безъ него мерзнемъ!» Я разъ такъ долго голодала, что какъ подошла къ съѣстной лавочкѣ да услышала запахъ кушанья, такъ и упала.
— Господи, Эленъ! какъ это вы всегда покойно говорите! просто вы меня пугаете! И хоть бы разъ вы разсмѣялись!
— Съ какой радости смѣяться?
— И никогда вы не играете, и ничего такого…
— Я иногда играю, только мнѣ это невесело и незанимательно. Послѣ кресса этого, очень всегда изморишься — двигаться не хочется.
— Такъ вы бы спать легли, какъ изморитесь!
— Нельзя. Дома есть работа ввечеру.
— Вѣдь вы себя уморите!
— О, нѣтъ, не уморю. Прошлой зимой было хуже, а видите, я жива.
Филиппъ скоро изловчается и начинаетъ сбывать товаръ не хуже другихъ, но, несмотря на всю ловкость, онъ только можетъ сохранить оборотный капиталъ; онъ питается сухими корками и зазеленѣвшими объѣдками, ночуетъ въ недостроенныхъ домахъ; ему ни разу не удается поѣсть до сыта, не отогрѣться.
Измученный, голодный, иззябшій онъ бродитъ по улицамъ.
— Не бросить ли все это сразу, думаетъ онъ, чѣмъ терзать себя по немножку? какъ ни терзайся и какъ ни крѣпись, вѣдь ничего изъ этого не выйдетъ! Ну, еще разъ попробую загадаю: коли упадетъ монета на право, такъ попытаю еще счастья.
Монета надаетъ на право и Филиппъ съ новой энергіей начинаетъ выкрикивать свой товаръ.
Но гаданье безсовѣстно его обмануло. Удачи нѣтъ.
— Лучше бы не родиться мнѣ на свѣтъ! говоритъ онъ, выбрасываетъ товаръ въ канаву и отправляется къ окну съѣстной лавочіи.
— Посмотрю я на ѣду, думаетъ онъ, понюхаю. Еслиби услышать запахъ кушанья! Можетъ, отъ запаха я упаду, какъ Эленъ и можетъ умру; или хоть обо всемъ забуду.
Онъ долго смотритъ въ окно, слѣдитъ за покупателями, мучится голодомъ и завистью; наконецъ, бросается въ лавочку и проѣдаетъ оборотный капиталъ.
IV.
правитьРастративъ оборотный каанталъ, Филиппъ рѣшаетъ, что показываться на глаза Ванъ-Димену, такъ настоятельно совѣтовавшему крѣпиться, не слѣдуетъ, а надо искать другой работы собственными соображеніями и средствами.
Переночевавъ въ телегѣ съ сѣномъ, откуда на разсвѣтѣ его выгоняютъ кнутомъ, Филиппъ бродитъ часа четыре по пустымъ улицамъ, дожидаясь пробужденья города; чтобы сколько ни будь разнообразить эту прогулку онъ, время отъ времени, прислоняется къ фонарнымъ столбамъ и насвистываетъ всѣ пѣсенки, какія только знаетъ.
Этя четыре часа, какъ они тяжелы ни было, конечно, не завалили мальчика и онъ не вынесъ изъ нихъ ничего такого, что бы помогло ему укрѣпиться. По всей вѣроятности, Филиппъ, отрѣзавъ себѣ возвратъ къ торговлѣ опостылѣвшимъ крессомъ, былъ такъ этимъ доволенъ, что это довольство смягчало даже его огорченье безпріютностью и безпомощнымъ одиночествомъ; очень можетъ быть, что въ печальномъ насвистываньи пѣсенокъ, проскальзывала даже по временамъ живая и веселая, нотка, и что онъ построилъ не одинъ заманчивый воздушный замокъ, въ родѣ тѣхъ, какіе сооружалъ въ промысловой школѣ, въ то время, когда сбирался бѣжать въ Индію и кататься тамъ на слонахъ съ позолоченими хоботами.
Наконецъ, начинаютъ отворяться лавки, открываются ставня домовъ, городъ просыпается, — тотъ городъ, который выкидываетъ корки и кости отъ вчерашняго обѣда на пропитанье меньшихъ братій и снабжаетъ этихъ братій мелкою, черною работою.
За чистку дощечки и мѣдныхъ украшеній на дверяхъ аптеки, Филиппъ получаетъ отъ аптекарскаго слуги кусокъ хлѣба съ масломъ.
Послѣ завтрака онъ еще больше ободряется, садится около статуи Карла I, на солнышкѣ, и бросаетъ вокругъ себя спокойный и наблюдательный взглядъ.
Старой уличный метельщикъ возился въ сору, прометая тропинку къ статуѣ.
— Вы чего на меня выпучили глаза, гнѣвно спрашиваетъ онъ у Филиппа. — Чего вы тутъ сидите безъ дѣла, словно принцъ какой? Лѣнивое этакое насѣкомое!
— Я не лѣнивый, мягко отвѣчаетъ ему Филиппъ. — У меня нѣту работы. Коли хотите, я вамъ помогу месть.
Этотъ кроткій отвѣтъ смягчилъ стараго метельщика.
— Ну, возьмите, пометите, отвѣчаетъ онъ. — Поглядимъ, каково ваше искусство! Посмотримъ, умѣете вы трудиться, или только-ъ форсить горазды.
Филиппъ усердно принимается за метенье и исполняетъ это дѣло какъ нельзя удовлетворительнѣе.
— Ну, говоритъ старый метелыцивъ: — я пріятно удивленъ. Вы можете работать. А есть у васъ деньги на починъ?
Филиппъ отвѣчаетъ, что у него нѣтъ ни пенни за душой.
— Такъ на что же вы купите метлу или щетку? Или вы полагаете, что эти вещи ростутъ у насъ на улицахъ, какъ цвѣтги на полѣ? Ахъ, юноша! юноша! Ну, такъ и быть, я дамъ вамъ свою метлу на подержанье, пока пойду въ харчевню заморить червяка. Да помните главное, мальчикъ: если вы не будете лѣзть въ глаза проходящимъ, вы ни гроша не заработаете. Цѣпляйтесь за всякаго, какъ репейникъ — вотъ правило, и вы держитесь его; и если вы съ этого правила собьетесь, то это все одно, какъ если вы собьетесь съ пути добродѣтели: пропадете. Всѣ они увѣряютъ всегда, что нѣтъ мелочи, но вы не вѣрьте, идите по пятамъ и канючьте; коли легко можете плакать, то плачьте, — это очень хорошо дѣйствуетъ. Женщины податливѣе мужчинъ — вы привязывайтесь въ женщинамъ; стоните и вопите, божитесь, что у васъ мать схватила какая нибудь болѣзнь, или что нибудь такое же чувствительное. Говорите, что у матери пропало молоко отъ голоду и что младенецъ братъ помираетъ отъ жажды, — на это вы непремѣнно получите, по крайности, пенни.
Давъ вышеприведенное наставленіе съ тою же заботливостью и желаніемъ добра, съ какими великосвѣтскій дѣдушка даетъ внуку практическій совѣтъ относительно ловкаго шарканья въ гостиной значительной и нужной особы, старый метельщикъ повернулъ-было къ харчевнѣ, когда изъ-за угла выбѣжалъ мальчикъ-оборвышъ и, бросившись къ нему, проговорилъ:
— Дѣдушка Стемпи, отдайте мнѣ ваше метенье; я вамъ заплачу пенни.
— Вы опоздали, Джимъ, отвѣчаетъ дѣдушка Стемпи. — Я уже ему отдалъ.
Онъ увязываетъ на Филиппа и уходитъ въ харчевню.
— Вы сколько ему дали? спрашиваетъ Джимъ, свирѣпо гдядя на Филиппа.
— Я ничего ему не давалъ, отвѣчаетъ Филиппъ. — Онъ даромъ позволилъ мнѣ попользоваться.
— Ничего! Даромъ! вскрикиваетъ Джімъ: — не совѣтую вамъ морочить меня такимъ нелѣпымъ враньемъ, а то вамъ достанется на орѣхи!
Джимъ, однако, драки не заводитъ; онъ усаживается неподалеку и наблюдаетъ за Филиппомъ.
Филиппъ, слѣдуя наставленіямъ дѣдушки Стемпи, становится на тротуарѣ и кланяется каждому проходящему. Но никто не обращаетъ вниманія ни на его поклоны, ни на просьбы, и беипечно всѣ проходятъ мимо. Джимъ катается со смѣху отъ удовольствія. Наконецъ подходитъ къ Филиппу и, ударивъ его по плечу, говоритъ:
— Ну, вы совсѣмъ, я вижу, новичокъ! Нешто такъ надо жъ нимъ приставать?
— Не знаю, отчего они мнѣ ничего не даютъ! бормочетъ смущенный и обезкураженный Филиппъ.
— Да вы ничего не смыслите! Хотите барыши пополамъ? Такъ я вамъ пособлю и научу.
Филиппъ съ радостью соглашается.
Джимъ принимается за дѣло. Онъ вдругъ весь преображается. Едва кто появляется на улицѣ, онъ ко всякому кидается подъ ноги, съ бѣшенымъ усердіемъ начинаетъ прометать передъ нимъ, разбрызгивая грязь, или вздымая пыль, заглядываетъ въ глаза, воетъ, вопитъ; спотыкается и заставляетъ спотыкаться, корчитъ всевозможныя гримасы и сыплетъ жалкими словами.
Филиппъ съ завистью смотритъ на такое блестящее исполненіе дѣла и, увлеченный честолюбіемъ, съ жаромъ принимается подражать Джиму какъ умѣетъ.
Успѣхъ превосходитъ всѣ его ожиданія. Филиппъ былъ красивый мальчикъ, къ тому же волненіе разрумянило его и придало особенный блескъ глазамъ; все это вмѣстѣ дѣйствовало удивительно на дамъ.
Дѣдушка Стемпи, возвратившись изъ харчевни, почувствовалъ и удовольствіе и маленькую зависть, узнавъ объ успѣхѣ своего питомца.
— Вы такъ и работайте вмѣстѣ, посовѣтовалъ онъ Филиппу. — Джимъ продувной парнишка. У него столько хитростей, и каверзовъ, и фокусовъ, что ежелибы англійскій банкъ задумалъ ихъ всѣ у него скупить по пенни за штуку, то лопнулъ бы не скупивши и половины. Учитесь у него.
Филиппъ, разумѣется, очень охотно принимаетъ итогъ совѣтъ; Джимъ тоже соглашается.
— Я заработалъ пять пенсовъ, говоритъ Филиппъ, когда дѣдушка Стемпи самъ принялся мести: — вотъ ваши два пенса съ половиною. А вы сколько заработали, Джимъ?
— Два пенса. Ей-богу, два.
— Мнѣ показалось, вы больше заработали?
— Обыщите меня, коли не вѣрите, отвѣчаетъ Джимъ, въ тоже время искусно пропуская два утаенныхъ пенса въ дырку грязнаго рукава, служившаго ему секретнымъ ящикомъ.
За тѣмъ Джимъ продаетъ въ три дорога свою старую метлу Филиппу и вымаливаетъ у него куртку.
Усѣвшись на ступенькахъ церковнаго крыльца, онъ посвящаетъ Филиппа въ таинства своего братства.
— Я работаю не одинъ, говоритъ онъ: — насъ цѣлая шайка и у насъ все метенье, вотъ отсюда вплоть до самой Ватерлоской площади. Джекъ Дрекъ нашъ капитанъ, а Тедди Флейта мы поставили своимъ королемъ, потому что онъ самый лучшій кувыркунъ. Такъ онъ кувыркается и катается колесомъ, что я и разсказать вамъ не могу. Въ нашу артель чужихъ не пускаютъ. Когда мы теперь съ вами покажемся, такъ сейчасъ всѣ на васъ накинутся, только вы не бойтесь: я ужь все улажу. Впрочемъ, есть еще одна въ этомъ дѣлѣ заковычка.
— Какая?
— А вотъ такая: вы должны мнѣ давать третью часть изъ вашего заработка. Коли вы не согласны, такъ я не хочу съ вами знаться и вы устраивайте сами свои дѣла.
Филиппъ безпрекословно соглашается платить дань юному живодеру и они отправляются на мѣсто обшей работы.
Филиппа встрѣчаютъ очень недружелюбно.
— Вы это сюда работать пришли? спрашиваетъ у него одинъ маленькій отрепышъ, очень надменнымъ тономъ.
— Не придирайтесь, Тедди, отвѣчаетъ Джимъ: — это мой пріятель.
— Насъ и такъ ужь много, самимъ мало работы! возражаетъ король Тедди.
Съ этими словами его величество наноситъ Филиппу ударъ метлой по головѣ и отбѣгаетъ.
— Джекъ! кричитъ вся компанія. — Гдѣ Джекъ?
— Вы чего это затѣяли скандалъ? спрашиваетъ Джекъ, появляясь изъ-за угла улицы. — Видите, ужь толпа сбирается и вонъ полисменъ идетъ. Маршъ всѣ въ судилище!
По дорогѣ къ судилищу, т.-е. къ крыльцу церкви св. Мартина, Джимъ шепнулъ капитану Джеку, что новоприбывшій заплатитъ за свое посвященіе въ братство сумму въ два пенса; на это капитанъ снисходительно улыбнулся и кивнулъ головою.
Торжественное засѣданіе въ судилищѣ окончилось общимъ гамомъ и крикомъ; надо было употребить все вліяніе капитана, чтобы укротить взбунтовавшихся подчиненныхъ и уговорить короля не отрекаться отъ престола. Впрочемъ, волненіе не скоро бы утихло, еслибы Джимъ не провозгласилъ, что новоприбывшій обязуется заплатить компаніи сумму въ девять пенсовъ изъ своихъ будущихъ заработковъ.
Благополучно устроивъ эти дѣла, Филиппъ принимается за работу вмѣстѣ съ Джимомъ. Къ девяти часамъ вечера, они заpaботываютъ два шиллинга шесть пенсовъ. Они заработали бы еще больше, но пошелъ дождь и Джимъ позволяетъ себѣ посибаритничать.
— Мы всегда около этого времени идемъ на Гей-Маркетъ; кувывыркаемся и побираемся тамъ до двухъ и до трехъ часовъ утра, говоритъ онъ Филиппу: — ну, да сегодня я не пойду. Куплю фунтъ хлѣба — сегодня можно развернуться, заработокъ былъ важный — и куплю на фартингъ подливки пожирнѣе, и немножко чаю да сахару. У насъ, гдѣ ночуемъ, даютъ посуду безъ залога.
— А вы мясное ѣдите? спрашиваетъ Филиппъ, имѣющій особое пристрастіе къ мяснымъ блюдамъ.
— Ѣдимъ разъ или два въ недѣлю. Мы дѣлаемъ складчину, отправляемся на Ньюгетскій базаръ и закупаемъ тамъ мясо, а варимъ его дома сами. Потомъ мы кидаемъ жребій, кому достанется самый большой кусокъ мяса, а похлебку дѣлимъ чашечками поровну. Ну, пойдемте ночевать. Вы не обращайте вниманія на старуху, на хозяйку, гдѣ ночуемъ; она какъ не пьяна, такъ и не злая старуха. Главное, не платите ей, коли видите, что она хмѣльная, потому она все позабудетъ и подниметъ крикъ: плати! и не втолкуешь ей, что уже заплатилъ. А ночевать у ней славно! Бываетъ, такъ согрѣешься, что даже весело станетъ!
Филиппъ, какъ мальчикъ смышленный и проворный, очень скоро перенимаетъ искусство кувырканья колесомъ и побирошничества. Скоро онъ отказывается платить дань Джиму и перестаетъ ссужать капитану пенсы; равнымъ образомъ онъ свергаетъ съ себя обязательство уплатить обществу положенную королемъ Тедди сумму; ему даже ничего не стоитъ развѣнчать этого монарха и разжаловать капитана Дрека; необыкновенный успѣхъ въ работѣ поднялъ Филиппа высоко въ общемъ мнѣніи и десятки привержевцевъ по первому его слову готовы исполнить все, что онъ прикажетъ.
Законы, управляющіе обществомъ метельщиковъ, несложны: наблюдать строгую честность между своими членами и плутовать всевозможнымъ образомъ со всѣмъ остальнымъ міромъ. Чѣмъ искуснѣе членъ общества дурачитъ и обираетъ посторонняго, тѣмъ онъ больше возвышается во мнѣніи, но за малѣйшую недобросовѣстность съ «своими» онъ подвергается презрѣнію и прсліѣдованію.
Съ полудня и до девяти часовъ вечера общество проводитъ на улицахъ, работая въ границахъ присвоенныхъ имъ владѣній; въ девять часовъ отправляется на Гей-Маріетъ, гдѣ бываетъ главная пожива.
До трехъ часовъ утра общество посвящаетъ себя на услугу и забаву толпѣ развратныхъ джентльменовъ, гуляющихъ въ это время по Гей-Маркету: бѣгаетъ за огнемъ для потухшей сигары, отворяетъ дверцы каретъ, бросаетъ по ихъ указанію грязью въ проходящихъ женщинъ.
Однако, даже эти щедрыя полупьяныя подачки нисколько ни обезпечиваютъ. Общество зачастую остается безъ обѣда.
V.
правитьВъ одну ночь — Филиппъ уже годъ прожилъ уличнымъ побирашкой — общество, шатаясь около Гей-Маркета въ ожиданіи работы, завидѣло двухъ джентльменовъ на углу улицы, у фонарей; эти джентльмены лѣниво и безцѣльно посматривали по сторонамъ. По длиннымъ усамъ и коротко остриженнымъ волосамъ общество сейчасъ же признало ихъ за сыновъ Марса, находящихся на службѣ ея величества королевы Викторіи.
Въ одну секунду общество окружило ихъ; капитанъ Дрекъ выразилъ желаніе стать на носъ и выбить подошвами мелодію романса «Окончена битва» за ничтожную сумму — за пенни, король Флейтъ предложилъ перекувырвуться за полпенни, а Филиппъ просилъ позволенія кататься колесомъ до тѣхъ поръ, пока весь почернѣетъ, за одинъ фартингъ.
— Ну, начинайте всѣ вмѣстѣ! приказалъ одинъ офицеръ.
Мальчики кувыркаются и вертятся до тошноты; офицеры смѣются; наконецъ, выбившись изъ силъ, мальчики прекращаютъ кувырканье и просятъ обѣщанной платы, а офицеры все смѣются, жалуются, что кувырканье неудовлетворительно и объявляютъ, что до тѣхъ поръ не дадутъ денегъ, пока имъ не покажутъ чего-нибудь позанимательнѣе.
Одинъ офицеръ вынимаетъ изъ кармана коробочку пилюль м заставляетъ Дрека проглотить три пилюли, другой ведетъ въ пирожную лавочку Тедди, ставитъ его на прилавокъ и заставляетъ, какъ обезьяну, кувыркаться и гримасничать, потомъ приказываетъ прокатиться колесомъ по лавочкѣ и утѣшается, видя, какъ зонтики и палки посѣтителей хлопаютъ его по ногамъ, головѣ и рукамъ.
— Ну, теперь маршъ вонъ туда! Видите пьянаго? Повалите его въ грязь! командуютъ офицеры.
Оборвыши летятъ и валятъ.
— Слишкомъ скоро исполнили! Ну, теперь бѣгите, облѣпите грязью вотъ эту женщину. Видите? Тогда получите шесть пенсовъ.
Дрекъ захватилъ метлой грязи и ловко залѣпилъ жеащмну. Она со страхомъ и изумленіемъ оглянулась.
Филиппъ узнаетъ кормилицу Газльвудъ.
Внезапное появленіе доброй старой кормилицы, единственнаго существа, которое любило и ласкало его въ жизии, во всякое время подѣйствовало бы сильно на Филиппа, но послѣ только что совершившагося наглаго и безпощаднаго издѣванья офицеровъ, это появленіе подѣйствовало еще сильнѣе.
Онъ идетъ за ней слѣдомъ, замирая отъ волненья и печали.
Два раза онъ окликаетъ ее, но такъ тихо, что она не слышить. Наконецъ, онъ схватываетъ ее за шаль, и когда она обертывается, бросается къ ней на грудь и говорить: «это я!»
Она сейчасъ же узнаетъ его голосъ, беретъ его за голову руками, повертываетъ къ фонарю, смотритъ на него и шепчетъ: «Господи! это Филь!»
— Нечего терзать меня, говоритъ Филиппъ: — что было, того не воротишь и не поправишь.
Старая кормилица начинаетъ разспрашивать его, ужасаться и ахать.
— Какая польза плакать, кормилица? говорить Филиппъ. — Если бъ отъ слезъ лучше было, а то вѣдь лучше отъ слезъ не будетъ.
— Боже мой! Боже мой! плачетъ кормилица. — Выходила, вскормила, любила, какъ роднаго сына, а теперь вижу… Господи! въ грязныхъ лохмотьяхъ! Небось голодный?
— Ужь ежели мальчикъ въ такой бѣдѣ, кормилица, такъ лучше о томъ не поминать; зачѣмъ поминать? Гдѣ теперь Берти, кормилица?
— Съ Берти видаться вамъ не слѣдуетъ, Филь, отвѣчаетъ со страхомъ кормилица. — Нѣтъ, нѣтъ!
— Отчего же мнѣ съ ней не видѣться?
— Нѣтъ, Филь! Вы ее не учите худому! Если вы пропали, то пусть хоть она останется честной и доброй. Я говорю вамъ, вы ее не увидите!
— Иной подумаетъ, я нивѣсть ужь какой мошенникъ! возражаетъ Филиппъ.
— Богъ вамъ судья, Филь! стонетъ кормилица: — и онъ васъ пусть судитъ, а не я! Только Берти вы оставьте!
— Послушайте, кормилица, говоритъ Филиппъ, глотая, какъ будто горло у него пересохло: — вы, кажется, думаете, что я теперь пропащій? Только я вовсе не хуже прежняго. Ну, что же я такого сдѣлалъ? Я побирался, я даже не воровалъ, а что-жь дѣлать, коли нечего ѣсть? Отчего мнѣ нельзя повидаться съ Берти? Я ее люблю. Я сколько разъ, сколько разъ объ ней вспоминалъ.
Онъ заплакалъ.
— А! я въ лохмотьяхъ, и потому вы теперь сторонитесь отъ меня! Ну, кормилица, коли я не увижу Берти, такъ знайте, что я попаду въ тюрьму — можетъ, даже нынѣшнюю ночь. Только васъ да Берти я люблю. Вотъ что: коли Берти мнѣ скажетъ: брось все это — я брошу. Скажите мнѣ, гдѣ живетъ Берти, скажите! Поведите меня къ ней и я все, все сдѣлаю, что вы только ни пожелаете!
Филиппъ, въ порывѣ страстной горести, заливается словами.
Кормилица сдается и устраиваетъ ему свиданье съ Берти, живущей, попрежнему, у знакомой школьнаго капеллана.
Берти, попрежнему, набожная и добропорядочная дѣвушка, любящая пристойность во всемъ. Видъ грязнаго, отрепаннаго Филиппа приводитъ ее въ крайній ужасъ.
— Вы такъ на меня не глядите, Берти! говоритъ Филиппъ. — Отъ такого взгляда можно совсѣмъ ошалѣть и отчаяться.
— Я давно все ждала васъ, Филь, отвѣчаетъ Берти, запинаясь: — только…
— Я знаю, что значитъ ваше вотъ что оно значитъ! говоритъ Филиппъ, потрясая свои лохмотья. — А! Берти! вы меня не любите, какъ я васъ! Я зналъ, что ви, какъ увидите меня, такъ застыдитесь, и я все-таки пришелъ; я бы пришелъ, хоть бы тутъ меня смерть дожидала. Вы совсѣмъ не перемѣнились, Берти; ни капельки! только я перемѣнился, да?
Она молчала.
— Берти! молитъ Филиппъ: — ну, скажите хоть одно слово! Я цѣлую ночь не спалъ, все ждалъ, что васъ увижу и что услышу, какъ вы говорите, а ви не хотите говорить! Я не прошу, чтобъ вы меня поцаловали, или что такое, только вы меня не мучьте!
Наконецъ, Берти растрогивается, цалуеть его и прощаетъ.
— Ви бросьте эту жизнь, Филь, говоритъ она: — бросьте, а то погибнете.
— Да я и то почти погибаю, Берти. Заработку теперь почти совсѣмъ нѣту. Да что-жь мнѣ дѣлать, Берти? Куда идти? Къ кому? Я бы радъ пойдти работать, да кто меня приметъ?
Но дѣло устраивается очень скоро и благополучно. Бертина госпожа пьетъ ослиное молоко и въ самое утро свиданія Берти удается опредѣлить Филиппа къ поставщику этого молока, который тоже держитъ ословъ для катанья по окрестностямъ. Добрая и акуратная дѣвушка шьетъ на свои деньги грѣшному другу дѣтства приличное платье, благословляетъ его въ погонщики ословъ и, поставивъ его такимъ образомъ на путь «честнаго» добыванія хлѣба, свободно вздыхаетъ и успокоивается.
Первые дни Филиппъ очень доволенъ своимъ новымъ положеніемъ, но очень скоро онъ начинаетъ тосковать и томиться. Онъ, правда, болѣе или менѣе теперь всегда сытъ и у него есть уголокъ, гдѣ переночевать, но за то онъ теперь рабъ хозяина.
— Прежде я хоть самъ себѣ господинъ былъ! думаетъ онъ съ горестью. — И чѣмъ теперь лучше?
Въ самомъ дѣлѣ, что же онъ выигралъ? Чѣмъ въ сущности честнѣе эта новая, такъ именуемая «честная работа»? Прежде онъ кувыркался по улицамъ и пускалъ въ ходъ жалобныя гримасы, чтобы добыть кусокъ хлѣба для утоленія мучившаго его голода; теперь онъ строить умильныя гримасы и отвѣшиваетъ льстивые поклоны для того, чтобы заманить кого-нибудь покататься на хозяйскомъ ослѣ. Другой, неиспытанный жизнью невинный мальчикъ, затвердившій самымъ наилучшимъ, твердымъ образомъ, что плутовство гнусно и унизительно во «всѣхъ» случаяхъ и не признающій его лица въ очень многихъ, никогда, быть можетъ, самъ не дошелъ бы до этого вопроса: чѣмъ теперь лучше? но Филиппъ, искушенный бѣдой и привыкшій въ свое оправданіе выслѣживать дѣла житейскія глубже, очень скоро до него добирается и смекаетъ, что голодный, пускающій въ ходъ лицемѣріе изъ-за куска насущнаго хлѣба, ничуть не безчестнѣе сытаго хозяина, промышляющаго семью ослами и нѣсколькими мальчиками-погоньщиками; онъ чувствуетъ, что эта новая «честная» работа, такъ возрадовавшая кормилицу и сестрицу Берти, нисколько не поднимаетъ, и что онъ только промѣнялъ кукушку на ястреба.
Онъ, однако, крѣпится и остается у хозяина во имя дорогой ему Берти, тщательно бережетъ всѣ получаемыя отъ катальщиковъ и катальщицъ на водки, копитъ извѣстную сумму, затраченную на него Берти, и наконецъ, является платить ей долгъ.
— Вотъ долгъ, Берти, говоритъ онъ: — денежныя дѣла теперь у насъ покончены; а того, что вы мнѣ помогли, я никогда, никогда не забуду.
Берти чрезвычайно удивлена и растрогана этимъ благороднымъ поступкомъ.
— Вы никогда не воображали, что я отдамъ вамъ долгъ, Берти? говоритъ Филиппъ, угадывая мысли добродѣтельной дѣвушки. — Ну, чтожъ! Я очень понимаю, что вы не ожидали этого. Я васъ не осуждаю, а только вы знайте, что я лучше украду пенни у слѣпаго нищаго съ тарелочки, чѣмъ у васъ.
— Да вѣдь это кражей развѣ можно назвать, Филь? я вѣдь дала вамъ эти деньги сама.
— Съ чего вамъ давать мнѣ деньги въ подарокъ, Берти? Я крѣпче и здоровѣе васъ, и могу больше работать. Если кому слѣдъ дѣлать подарки, такъ мнѣ вамъ, а не вамъ мнѣ.
Берти начинаетъ экзаменовать, въ какомъ положеніи его нравственность, и Филиппъ даетъ о себѣ отчетъ самый удовлетворительный. Когда Берти его за это очень ласково цалуетъ на прощаньи, у него сжимается сердце; ея похвалы, обрадовавшія его сначала становятся тягостными, и онъ раскаивается, зачѣмъ лукавилъ, утаивая грѣшки и плутни. Однако, онъ оставляетъ Берти въ пріятномъ заблужденіи.
Отъ уплаты долга у него остается полкрояы, и онъ рѣшаетъ отыскать прежнихъ уличныхъ товарищей и угостить ихъ пивомъ и пуддингомъ.
Ми не будемъ подробно разсказывать дальнѣйшихъ приключеній Филиппа; скажемъ только, что изъ-за своего отца, ловкаго и дерзкаго плута француза, Филиппъ невинно попадаетъ въ тюрьму, что его наконецъ оправдываютъ и выпускаютъ, что онъ поступаетъ къ другому «честному» хозяину, гдѣ его обязанность состоитъ въ томъ, чтобы зазывать проходящихъ лэди и джентльменовъ выстрѣлить въ цѣль, что скоро ссорится съ новымъ хозяиномъ, бросаетъ его и дѣлается бродягой по ремеслу. Упражняясь въ этомъ занятіи, онъ въ девятнадцать лѣтъ достигаетъ званія капитана шайки, удивляющей полицію своей ловкостью и дерзостью.
Однажды, явясь на представленіе въ циркѣ по собственнымъ дѣламъ, то-есть, за поживою, Филиппъ попадается на глаза своему отцу, который давно его знаетъ и имѣетъ въ виду для достиженія своихъ цѣлей касательно наслѣдства, и который, по своимъ соображеніямъ, находитъ удобнымъ въ данную минуту сойтись съ нимъ, что и исполняетъ.
Вѣрующіе въ «голосъ крови», говоритъ г. Мегью, чрезвычайно удивятся, узнавъ, что Филиппъ не почувствовалъ никакого особаго волненія, очутившись передъ незнакомымъ родителемъ. Ему просто было неловко, какъ со всякимъ другимъ неизвѣстнымъ господиномъ, и онъ глядѣлъ на него недовѣрчиво и подозрительно, какъ глядѣлъ на всякаго непринадлежавшаго къ своей компаніи.
Вотъ ихъ первый разговоръ:
Отецъ. Садитесь ближе. Я хочу поговорить о дѣлѣ. Я слышалъ, вы вели плохую жизнь. Правда это?
Сынъ (угрюмо и раздражительно). Я жилъ такъ, какъ могъ.
Отецъ. Знаю я эту жизнь. Круглый годъ лохмотья, голодъ и холодъ. Знаю!
Сынъ (со злобою). Ну, чтожь отъ того прибудетъ, что вы знаете?
Отецъ. Ваша жизнь ни къ чему и не приведетъ, кромѣ лохмотьевъ и голодной смерти. Бросьте ее, живите, какъ я живу.
Сынъ. А вы какъ живете? Какой работой занимаетесь?
Отецъ. Я занимаюсь тою же работой, что и вы — добываю деньгу. Только вы рискуете попасть въ тюрьму изъ-за нѣсколькихъ пенсовъ, а я рискую тѣмъ же изъ-за сотенъ фунтовъ. Имѣя средства, я могу исполнять работу искуснѣе и чище. Я полагаю, вамъ выгодно пристать ко мнѣ. Пристаете?
Сынъ (послѣ нѣкотораго размышленія). Я такъ и думалъ, что вы по этой части. Только ваше дѣло хуже моего. Я маленькая рыбка, и проскальзываю сквозь плетенки сѣти, а вы рыба большая; за вами гонятся, а за мной гоняться не стоитъ. Благодарю васъ за предложеніе, но я ужь лучше останусь при своемъ.
Отецъ. Вы отказываетесь? Хорошо. Только есть еще одно важное обстоятельство, которое, надѣюсь, заставитъ васъ измѣнить рѣшеніе.
Сынъ. Что это за обстоятельство?
Отецъ. Вы мой сынъ.
Сынъ (пристально глядя на отца). Это еще что за пуля? Скажите, какъ звали мою мать.
Отецъ (недовольный малымъ эфектомъ открытія). Говорю вамъ, что я вашъ отецъ. Ваша мать, Катерина Мертонъ, умерла въ тюрьмѣ въ бытность мою во Франціи.
Сынъ (съ яростью). Вы ее довели до тюрьмы! Вы меня бросили тамъ! Я прежде желалъ васъ видѣть, теперь не хочу. Пустите. Я иду!
Отецъ (спокойно). Я могу представить вамъ доказательства, что я сколько разъ хлопоталъ о васъ. Не я виноватъ, а Натаніель Крозье, отецъ вашей матери.
Сынъ. Ага! можетъ, тутъ есть доля правды! Онъ предлагалъ мнѣ эмигрировать и давалъ мнѣ денегъ на проѣздъ. Теперь я понимаю, съ чего эта его доброта. Отчего вы не судитесь съ нимъ?
Отецъ. Я не могу явиться къ суду — онъ знаетъ это. Но васъ полиція не знаетъ, и вы можете. Чтожь, еще теперь ви станете раздумывать, пристать ли во мнѣ, или нѣтъ?
Сынъ. Я скажу вамъ черезъ два дня. Я подумаю.
Поразмысливъ, Филиппъ рѣшается работать вмѣстѣ съ отцомъ и дѣлается «большою рыбою».
VI.
правитьВъ романѣ г. Мегью есть еще одинъ герой, родной брать покойной матери Филиппа, воспитанный въ холѣ и нѣгѣ любящими родителями, капитанъ полка ея британскаго величества, Крозье-Мертонъ.
Капитанъ — статный, большой офицеръ и, несмотря на томное выраженіе лица, возбуждающее у всякаго желаніе положить его въ постель выспаться, очень хорошъ собою. Зубы у него ровны и бѣлы, какъ фортепьянныя клавиши, носъ самый орлиный, баки густоты необычайной; онъ одѣтъ изящно и съ благородствомъ носитъ стеклышко въ глазу.
Г. Мегью не разсказываетъ намъ дѣтства прекраснаго капитана, но и безъ разсказа совершенно ясно, что это было обыкновенное дѣтство богатыхъ людей съ прививкой возвышенныхъ чувствъ и дрянныхъ привычекъ, съ внушеньемъ строгой нравственности по общепринятой методѣ и съ поблажкой мелкимъ гадостямъ.
Читатель знакомится съ капитаномъ Мертономъ-Крозье когда онъ уже человѣкъ сложившійся и ведетъ счастливую жизнь, получая отъ отца прекрасное содержаніе и находясь въ отпуску «по болѣзни».
Около двѣнадцати часовъ дня, капитанъ, накинувъ на себя шлафрокъ, бросается на софу и, зѣвая, ожидаетъ не завернетъ ли кто изъ пріятелей. Пріятели завертываютъ. Одинъ требуетъ горькаго элю, другой чистаго воротничка въ займы; закуриваются сигары и начинается дружеская бесѣда.
— Ну, какъ вы вчера справились съ Аоксомъ послѣ моего ухода? спрашиваетъ капитанъ.
— Свалили его въ кэбъ и отправили домой, отвѣчаетъ пріятель. — Отроду я не видывалъ до тажой степени пьянаго человѣка!
— Что сдѣлалось съ Томомъ? гдѣ онъ дѣвался? спрашиваетъ одинъ изъ присутствующихъ.
— Укатилъ въ Булонь или еще куда-нибудь, отвѣчаетъ другой. — А вы гдѣ сегодня пропадали, полковникъ?
— Мы до завтрака проиграли въ карты, отвѣчаетъ полковникъ.
— Такъ вы и не ложились, значитъ? спрашиваетъ капитанъ.
— И не думали! По мнѣ хоть никогда не спать!
И полковникъ улыбается, будто желая сказать: что я за необыкновенный человѣкъ!
У него спрашиваютъ, выигралъ ли онъ; онъ въ отвѣтъ пожимаетъ плечами.
— А я записку получилъ отъ Аскота, говоритъ капитанъ, внутренно гордый тѣмъ, что пріятельствуетъ и получаетъ записки отъ аристократа Аскота: — онъ увѣдомляетъ, что не можетъ быть на бою въ понедѣльникъ. Слушайте, что пишетъ:
«Любезный Крозье, тысячу разъ благодарю, но я уже приглашенъ. Далъ бы порядочную сумму чтобы отправиться съ вами» и т. п.
— Кто изъ васъ идетъ на вечеръ къ Кресси? спрашиваетъ одинъ офицеръ.
— Премного благодаренъ! Я не выношу ихъ винъ! отвѣчаетъ другой.
— А дѣвочки у Кресси премиленькія! замѣчаетъ третій.
— Мнѣ особенно нравится Юлія, говоритъ капитанъ. — Этотъ дьяволенокъ пожалъ мнѣ руку въ вальсѣ!
— Фредъ! что вы тамъ высматриваете? спрашиваетъ кто-то изъ компаніи.
Оказывается, что Фредъ высматриваетъ хорошенькую дѣвушку у окна противоположнаго дома.
— Экая собака! говоритъ одинъ офицеръ, хлопая по спинѣ Фреда. — Я такъ и думалъ, что онъ напалъ на слѣдъ!
Затѣмъ всѣ подходятъ къ Фреду: кто весело толкаетъ его подъ бокъ, кто обвиваетъ мошенникомъ, кто честитъ негодяемъ, но все это такимъ тономъ, какимъ говорятся самыя восторженныя похвалы.
Эту дѣвушку, Берти, капитанъ Крозье-Мертонъ давно уже замѣтилъ и давно старался завести съ ней знакомство, но безъ всякаго успѣха. Когда товарищи начинаютъ разсматривать ее въ подворную трубку и разбирать по ниточкѣ ея красоту, онъ не безъ наслажденія слушаетъ ихъ восклицанія и видитъ ихъ восторгъ.
— Ну, говоритъ Фредъ: — я займусь ею. Жаль было бы упустить такую прелесть.
— Прошу извинить, Фредъ! вскрикиваетъ капитанъ. — Въ чужой огородъ не годится лазить.
— Это мнѣ нравится! возражаетъ Фредъ. — Я ее открылъ и она мнѣ принадлежитъ по праву!
— Вы ее открыли? вы? заоралъ капитанъ. — Да я ее знаю вотъ уже шесть мѣсяцевъ! Нѣтъ! Нѣтъ! Между ворами наблюдается тоже честность! Вы не грабьте меня! Не крадите у человѣка его сокровища!
Доводы и доказательства, кому принадлежитъ Берти, превращаются въ жаркій споръ и, наконецъ, почти въ ссору.
— Вы только время даромъ потратите, говоритъ Фредъ. — Ви тутъ ничего не смыслите, какъ вести дѣло.
— Хотите пари? кричитъ взбѣшенный капитанъ. — На пятьдесятъ хотите?
— Ну, а какъ вы докажете? спрашиваетъ одинъ офицеръ.
— А вотъ какъ, говоритъ другой: — пусть Крозье позоветь насъ всѣхъ обѣдать въ Ричмондъ и приведетъ ее туда. Сроку ему дается шесть мѣсяцевъ.
— Идетъ! говоритъ капитанъ Крозье. — И кто проиграетъ, тотъ пусть, кромѣ пари, заплатитъ и за обѣдъ.
Въ этихъ толкахъ они проводятъ время до шести часовъ вечера.
Послѣ этого пари Берти получаетъ двойную цѣну въ глазахъ прекраснаго капитана. Онъ пускаетъ въ ходъ всевозможныя уловки и хитрости, но Берти принадлежитъ къ тѣмъ умѣреннымъ натурамъ, съ которыми сладить всего труднѣе. Учителя у ней были строгіе, она боялась ихъ и такъ твердо затвердила ихъ уроки, что ей немыслимо сдѣлать какое бы то ни было отступленіе отъ разъ означенной рамки. Мысль у ней неповоротливая, терпѣніе огромное и сильное упованіе попасть въ рай, гдѣ ей съ огромными процентами уплатится за всѣ, понесенныя на землѣ, страданія. Любовь, какъ извѣстно, получаетъ настоящій смыслъ и даетъ настоящія наслажденія только при полномъ довѣріи къ любимому человѣку и при безусловной преданности, но Берти и въ любви робка, осторожна и недовѣрчива. Плѣненная блестящимъ капитаномъ, она, однако, ни на секунду не забываетъ о слышанныхъ ею примѣрахъ обольщенія и погибели, и довѣряется ему не прежде, какъ оградивъ себя отъ могущихъ встрѣтиться бѣдъ, законнымъ бракомъ. Правда, она тутъ попадается въ ловушку, потому что вѣнчанье устроено подложное, но это не относится къ неосмотрительности, а только къ невѣдѣнію подобныхъ продѣлокъ. Подозрѣвай она возможность подложнаго исполнителя обряда вѣнчанія, она не преминула бы кротко потребовать доказательства подлинности лица, отъ котораго съ трепетомъ и благоговѣніемъ будетъ принимать благословеніе на новую жизнь. Эта-то сдержанность и увлекаетъ капитана за предѣлы благоразумія. Напрасно онъ мучится стыдомъ и раскаяніемъ, напрасно говоритъ себѣ: «Я могъ бы на эти деньги, положенныя на обольщеніе Берти, лучше жить, завести отличныя знакомства, выгодно жениться и быть, наконецъ, свободнымъ отъ папашиной скупости и тиранніи!» Онъ не въ силахъ оторваться отъ нея, и всякое препятствіе только пуще его дразнить и завлекаетъ.
Романъ г. Мегью очень длиненъ и въ немъ появляется и исчезаетъ много лицъ, неимѣющвхъ даже ничего общаго съ ходомъ разсказа, но каждое лицо бросаетъ свой свѣтъ на все окружающее героевъ, и оба они выходятъ очень ярко очерченными фигурами. Прочитавъ романъ, вы невольно ихъ сравниваете. Филиппъ Мертонъ и капитанъ Крозье воспитались и развивались при совершенно различныхъ обстоятельствахъ и условіяхъ, но они похожи другъ за друга по природѣ: та же впечатлительность, бойкость, жажда наслажденій и неумѣнье справиться съ собою. Одинъ попалъ въ среду воровъ, другой въ кругъ богатой саранчи. Общество воровъ обезображиваетъ Филиппа, но не убиваетъ въ немъ всего человѣческаго, но избранный кружокъ растлѣваетъ капитана Крозье до мозга костей.
(Читатель, не примите это за намекъ на то, что надо быть воромъ!)
У воровъ есть борьба, раскаяніе, желаніе сдѣлаться лучше. «Ахъ, если бы мнѣ такой дворецъ! говоритъ Филиппъ. Какимъ отличнымъ мальчикомъ можно быть въ такомъ дворцѣ!» И въ самомъ дѣлѣ, при первой возможности, онъ бросаетъ воровскую жизнь. Капитанъ никогда не желаетъ выдти изъ грязнаго разврата и безсмыслія, онъ доволенъ собою, будь только у него деньги.
У Филиппа есть кое-какая цѣлостность, кое-какія хорошія стремленія; онъ будетъ стоять за товарища, не выдастъ того, кто ему довѣрится; онъ можетъ жертвовать своими выгодами, сильно привязаться; у капитана ничего этого и въ заводѣ нѣтъ; онъ — распущенное, обжорливое, изнѣженное животное, и больше ничего.
Выводя этихъ двухъ героевъ, мы полагаемъ, г. Мегью хотѣлъ сказать: 1) что никакіе нравственные карантины, будь то родительскій кровъ или прекрасно содержанная школа, недѣйствительны, если при первомъ шагѣ изъ карантина встрѣчаютъ выпущеннаго самыя пагубныя вліянія; 2) что самое растлѣвающее начало находится не въ горькомъ воровствѣ, а въ томъ праздномъ, утонченномъ кругу, гдѣ блистаютъ капитаны Мертоны. Мысль эта не нова, читатель, и мы ее, пожалуй, не разъ съ вами выражали, но она не мѣшала намъ принимать визиты Меріоновъ-Крозье и съ отвращеніемъ отвертываться отъ Филипповъ. Если будетъ побольше такихъ писателей, какъ г. Мегью, быть можетъ, если не мы, то другіе мало по малу отъ отвлеченностей перейдутъ въ дѣйствительность и постараются устроить жизнь на другой ладъ.
Въ слѣдующей статьѣ мы познакомимъ читателей въ очерками Джемса Гринвуда.