Моё первое знакомство с П. И. Вейнбергом (Дорошевич)/ДО
| Мое первое знакомство съ П. И. Вейнбергомъ |
| Опубл.: «Русское слово», 1901, № 346, 16 декабря. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 80. |
Мое первое знакомство съ П. И. Вейнбергомъ, — ему минетъ скоро уже, вѣроятно, 25 лѣтъ.
Я былъ тогда издателемъ журнала, имѣвшаго большой успѣхъ, очень распространеннаго, вліятельнаго.
Я былъ его редакторомъ и почти единственнымъ сотрудникомъ.
Это трудно, — не правда ли?
Но трудность положенія увеличивалась еще тѣмъ, что я издавалъ… запрещенный журналъ!
Это былъ журналъ, выходившій въ 4-мъ классѣ одной изъ московскихъ гимназій. Онъ назывался, кажется, «Муха». А можетъ-быть и «Вселенная».
Это не были счастливыя нынѣшнія времена, когда гимназическіе журналы издаются подъ редакціей классныхъ наставниковъ.
До 15 лѣтъ я писалъ, не зная никакой цензуры!
Мы писали не для того, чтобы выказать себя съ самой лучшей стороны предъ начальствомъ.
Начальство не видѣло нашихъ журналовъ. И не дай Богъ, чтобъ оно видѣло! Какъ мышонокъ, этотъ журналъ бѣгалъ подъ партами.
Въ немъ писалось то, что можетъ интересовать 15-лѣтняго мальчика.
Какъ лучше передѣлать міръ и о томъ, что «нѣмецъ» несправедливо ставитъ двойки.
Критиковались Прудонъ и вчерашнее extemporale[1].
Одна статья — въ прозѣ — кончалась такъ:
«Прудонъ, видимо, не читалъ „Исторіи ассоціацій во Франціи“. Михайлова. Онъ могъ бы почерпнуть оттуда много полезныхъ свѣдѣній».
Другая статья — въ стихахъ — и о «педагогическомъ совѣтѣ» — кончалась словами:
«Такъ что слышны далеко
Крики синяго собранья!»
Въ этомъ журналѣ и была напечатана привѣтственная статья «г. Вейнбергу», въ которой я поощрялъ его:
— Продолжать начатый путь: на немъ г. Вейнбергъ можетъ принести много пользы обществу.
Какъ хорошо, что П. И. Вейнбергъ послушался.
Я ходилъ въ гимназію и учился въ Маломъ театрѣ.
Какъ давно, какъ давно это было!
Это было еще тогда, когда А. П. Ленскій былъ не великолѣпнымъ армяниномъ въ плохомъ «Фонтанѣ» и не превосходнымъ адвокатомъ въ «Ирининской общинѣ».
Онъ былъ тогда увлекателенъ въ «сценѣ у фонтана», но не величкинской, а пушкинской.
Онъ носилъ траурный плащъ Гамлета. Онъ былъ задирой — Петруччіо и весельчакомъ — Бенедиктомъ.
Тогда-то я и познакомился съ П. И. Вейнбергомъ на галеркѣ.
Галерка Малаго театра!
Какъ часто теперь, встрѣчаясь въ партерѣ съ какимъ-нибудь обрюзгшимъ, почтеннымъ господиномъ, который, сюсюкая и шепелявя, говоритъ мнѣ:
— Посмотрите вонъ та, въ ложѣ, налѣво. Въ ней есть что-то обѣщающее. Вы не находите?
Я смотрю на галерку и думаю:
— Какъ высоко я леталъ тогда.
И я кажусь себѣ коршуненкомъ, которому подрѣзали крылья и выучили ходить по землѣ.
Всѣ мы соколы, пока цыплята, а потомъ вырастаемъ въ домашнихъ куръ. Тогда мы на 35 копеекъ парили высоко надъ землей, и намъ казалось, что это намъ кричитъ Акоста призывной кличъ:
«Спадите груды камней съ моей груди!
На волю мой языкъ»!
И это «все-таки жъ она вертится», какъ Акостѣ, «намъ» покою не давало ни день ни ночь. Дѣтямъ снился Галилей.
«Подъ пыткою ты долженъ былъ признаться,
Что земля недвижима,
Но чуть минутный роздыхъ былъ данъ тебѣ,
Ты на ноги вскочилъ, и пронеслись
Надъ сонмомъ кардиналовъ, какъ громовой раскатъ,
Твои слова: „А все-таки жъ она вертится!“»
И этотъ Акоста, отрекающійся отъ отреченья, въ разодранной одеждѣ, съ пылающими прекрасными глазами, — то солнце моей молодости!
Изъ насъ никто не спалъ въ ту ночь, когда мы впервые увидѣли «Уріэля Акосту».
Вотъ это трагедія!
Акоста! Это показалось намъ выше Гамлета, выше Шекспира.
— Это выше Шекспира!
— Конечно же, выше!
— Безконечно! Неизмѣримо!
— Вотъ борьба! Борьба за идею!
Такъ говорили мы весь Кузнецкій Мостъ, всю Лубянку, всю Срѣтенку, Сухаревскую площадь. Такъ думали, расходясь по мѣщанскимъ, на Спасскую, на Домниковскую.
И мирно спавшіе дворники, разбуженные звонкими голосами:
— Борьба за идею!
Ворчали:
— Безобразники!
И засыпали вновь.
Достать «Акосту» было нашимъ первымъ дѣломъ. Выучить наизусть — вторымъ.
Мы всѣ клялись быть Акостами.
И это было такъ дѣвственно, такъ чисто, что даже Юдиѳи Вандерстратенъ, съ ея пламеннымъ:
«Ты лжешь, раввинъ!» не было въ нашихъ мечтахъ.
А почтенный редакторъ-издатель солиднаго и серьезнаго журнала, — я, — писалъ:
«На-дняхъ мы видѣли г. Ленскаго въ трагедіи „Уріэль Акоста“ и не можемъ не похвалить артиста за такой серьезный и идейный выборъ пьесы. Говорятъ, г. Ленскій кончилъ университетъ. „Уріэль Акоста“ — превосходная пьеса и свѣтлая личность. До сихъ поръ мы считали г. Ленскаго способнымъ только на Шекспира, но теперь видимъ, что онъ можетъ идти и выше. Мы не поклонники авторитетовъ, но нѣмецкаго писателя Гуцкова готовы признать удивительнымъ писателемъ. Нашему обществу, гдѣ вѣрность идеи представляетъ собою явленіе крайне рѣдкое, подобныя пьесы приносятъ огромную пользу. Нельзя не отнестись съ похвалою къ г. Вейнбергу, который перевелъ эту пьесу для русской сцены и тѣмъ сдѣлалъ ее достояніемъ русской мыслящей молодежи. Г. Вейнбергъ, переводя подобныя произведенія, стоитъ на совершенно вѣрномъ пути и можетъ принести огромную пользу обществу».
Такъ я познакомился съ П. И. Вейнбергомъ на галеркѣ, и своимъ вдохновеннымъ переводомъ «Акоста» онъ зажегъ пламя въ моей груди.
Отъ пламени остались полупогасшіе угли, но и они грѣютъ мою озябшую душу.
Черезъ много лѣтъ обдерганнымъ полулюбителемъ, полуактеромъ я игралъ Рувима въ «Уріэлѣ Акостѣ».
Я, который зналъ наизусть всего Акосту! Я, для котораго въ Акостѣ не было ни одного слова, надъ которымъ бы я не рыдалъ отъ волненія, декламируя его одинъ, у себя въ комнатѣ, шопотомъ. Шопотомъ, чтобы квартирная хозяйка не выгнала «за шумъ и безобразіе».
Я игралъ Рувима, а Акосту какой-то купеческій сынъ, который пошелъ къ какому-то актеру и купилъ у него за сто рублей искусство.
Актеръ выучилъ его, какъ учатъ попугая. И купеческій сынъ игралъ Акосту недурно.
«Недурно» читать пламенныя слова Акосты! Ужъ лучше бы онъ ихъ читалъ скверно, но отъ себя, отъ души, негодяй!
Читалъ заученно, позируя, рисуясь,
Наслаждаясь своей игрой. Какъ попугай наслаждается тѣмъ, какъ онъ подражаетъ соловью.
Репетицій было безъ конца, — я зналъ наизусть каждый жестъ, каждую интонацію «нашего попугая».
И вотъ насталъ спектакль.
Спектакль съ избранной публикой, неплатной, приглашенной по почетнымъ билетамъ.
Послѣ спектакля будетъ ужинъ. Это знали всѣ.
И хозяина Акосту награждали аплодисментами за каждую сцену.
— Правда, недурно? — спрашивалъ онъ. — Я доволенъ пріемомъ.
И ломался, и позировалъ, и манерничалъ въ пламенномъ Акостѣ.
Сцена предъ отреченіемъ.
По обязанностямъ Рувима, я стараюсь удержать брата:
— Не отрекайся!
Онъ не слушаетъ меня. Онъ убѣгаетъ. Я остаюсь одинъ на сценѣ. Одинъ предъ публикой, приглашенной на ужинъ. У меня крошечный монологъ. Строчки въ четыре.
За сценой поетъ хоръ. Шумятъ статисты. Изъ-за кулисъ никто не обращаетъ на меня вниманія.
И вдругъ мнѣ приходитъ въ голову мысль, дикая, сумасшедшая.
— Я жъ тебѣ сорву… Акоста!
Я подбѣгаю къ ступенямъ, покрытымъ краснымъ сукномъ. Становлюсь въ ту самую позу, въ которую станетъ «попугай» послѣ сцены отреченья.
Я начинаю его монологъ:
«Спадите груды камней съ моей груди!»
Священное: «спадите груды камней…»
Съ его интонаціей, съ каждымъ его жестомъ. Публика смотритъ на меня съ недоумѣніемъ.
«А все-таки жъ она вертится!» — кончаю я у авансцены, убѣгаю и запираюсь въ уборной.
— Рувимъ кончилъ! Рувимъ кончилъ! — слышу я, пробѣгая, голосъ режиссера.
— Акоста на сцену! Всѣ приготовьтесь! За кулисами, значитъ, никто не замѣтилъ.
Я заперся. Я сижу.
Мертвая тишина. Это Акоста читаетъ отреченіе.
Зашумѣли статисты. Вотъ-вотъ, сейчасъ…
Снова все замолкло.
И вотъ странный шумъ доносится изъ зала.
Смѣхъ…
Онъ растетъ, растетъ, превращается въ хохотъ.
Гомерическій! Неудержимый!
Крики! Аплодисменты!
Это «попугай» читаетъ уже прочитанный монологъ.
Я скопировалъ его удивительно, и, увидѣвъ тѣ же жесты, услыхавъ тѣ же интонаціи, даже приглашенная на ужинъ публика не можетъ удержаться отъ хохота.
Бѣдный, ничего не понимающій, Акоста пораженъ.
Онъ кричитъ:
— Занавѣсъ! Занавѣсъ!
При ревѣ публики:
— Что случилось? Что случилось?
Прибѣжавшіе изъ публики объясняютъ, въ чемъ дѣло.
Разсказываютъ мою продѣлку.
Акоста лежитъ въ обморокѣ.
Режиссеръ, мой пріятель, стучитъ въ дверь моей уборной:
— Не отпирай лучше! Я тебя убью! Убью!
Акоста заболѣваетъ отъ огорченія. Спектакль не конченъ. Ужинъ не состоялся.
А я въ отчаяніи схватился за голову:
— Что я надѣлалъ?! Что я надѣлалъ?!
И радуюсь вмѣстѣ съ тѣмъ и радуюсь. Я отомстилъ за тебя, Акоста, «попугаю».
Я отомстилъ! За всѣхъ! За васъ, мой Ленскій! За тебя, Гуцковъ! За васъ, П. И. Вейнбергъ, пламенемъ души своей передавшій пламя словъ Акосты! Да и теперь, когда скверный актеръ, ломаясь, какъ голодный фигляръ, коверкаетъ предо мной какое бы то ни было произведеніе, мнѣ все равно.
Я смотрю на него съ презрѣніемъ къ его искусству и съ жалостью къ его голоду.
Развѣ мало скверныхъ актеровъ на свѣтѣ?! Увидать однимъ больше, — развѣ такое уже несчастье?
Но когда скверно играютъ Акосту, — мнѣ не все равно.
Акосты трогать не нужно даже съ голоду. Такъ кажется мнѣ.
Это — факелъ.
Вы сыграли сегодня Акосту. Въ чьей молодой груди зажгли вы пламя? Ни въ чьей? Лучше бы вамъ не родиться, какъ актеру! Давно-давно онъ поселился въ моей груди и живетъ въ ней, какъ лучшее воспоминаніе моей юности. И мнѣ больно, когда его задѣваютъ.
И когда, черезъ много-много лѣтъ меня, на какомъ-то литературномъ торжествѣ, подвели къ человѣку съ профилемъ библейскаго пророка, съ лицомъ старика и живымъ взглядомъ юноши и сказали:
— Петръ Исаевичъ, позвольте вамъ представить…
Мнѣ хотѣлось сказать ему:
— Я знакомъ съ вами давно. Вы говорили съ моей душой. Я обязанъ вамъ многими часами восторга, какъ обязано все поколѣніе, къ которому я принадлежу. Вы освѣтили нашу молодость, — и какимъ свѣтомъ! Вы были пророкомъ, который принесъ намъ откровеніе литературныхъ боговъ.
Но это было бы слишкомъ длинно. И я молча, съ чувствомъ глубокой благодарности, пожалъ ему руку.
Съ чувствомъ благодарности неудавшагося Акосты къ старому почтенному де-Сильва.
Примѣчанія
править- ↑ лат. extemporale — экстемпорале