МОЯ СЕСТРА ГЕНРІЕТТА.
правитьПомѣщаемыя нами въ переводѣ «Воспоминанія Ренана о сестрѣ его Генріеттѣ» изданы были первоначально въ 1862 г., отдѣльной брошюрой всего въ ста экземплярахъ, и предназначались исключительно для друзей покойной. Въ предисловіи къ своимъ «Воспоминаніямъ дѣтства и юности» Ренанъ объясняетъ, почему издалъ брошюру въ такомъ ограниченномъ числѣ экземпляровъ: «Сестра была такъ скромна, — говоритъ онъ, — она питала такое отвращеніе къ шумному свѣту, что я боялся ея упрековъ изъ могилы, если я допущу распространеніе этихъ страницъ въ публикѣ. Я не долженъ подвергать священную для меня память суровымъ приговорамъ, которые вправѣ произносить люди, пріобрѣтающіе книгу покупкою. Мнѣ казалось, что, включивъ эти страницы въ книгу, назначенную для продажи, я поступилъ такъ же дурно» какъ если бы выставилъ ея портретъ въ гостинницѣ. Эта брошюра будетъ перепечатана только послѣ моей смерти". Въ своемъ духовномъ завѣщаніи, въ 1888 г. Ренанъ повторилъ, что разрѣшаетъ перепечатать брошюру, и поручилъ это женѣ своей. Изданіе, съ котораго дѣлается настоящій переводъ, просмотрѣно г-жею Корнеліей Ренанъ. Ред.
Память, оставляемая по себѣ людьми, есть лишь слабый слѣдъ той борозды, которую жизнь каждаго изъ насъ оставляетъ на лонѣ безконечнаго. Но все-таки память эта не лишена значенія. Сознаніе человѣчества есть высочайшее извѣстное намъ отраженіе всеобщаго мірового сознанія. Уваженіе одного человѣка является частью абсолютной справедливости. Прекрасная жизнь не нуждается ни въ чьей памяти, кромѣ памяти Бога, а между тѣмъ, люди всегда старались запечатлѣть ея образъ. Съ моей стороны было бы преступленіемъ не отдать этого долга сестрѣ моей Генріеттѣ, тѣмъ болѣе, что мнѣ одному извѣстны были всѣ сокровища этой избранной души. Ея робость, ея скромность, ея твердое убѣжденіе, что женщина должна вести замкнутую жизнь — все это набрасывало на ея рѣдкія достоинства покрывало, которое немногимъ удалось приподнять. Вся ея жизнь была рядомъ самоотверженныхъ поступковъ, остававшихся въ безвѣстности. Я не выдамъ ея тайны; эти страницы написаны не для публики и не увидятъ свѣта. Но тѣ немногіе, кому она открывала свою душу, упрекнутъ меня, если я не постараюсь привести въ порядокъ все, что можетъ послужить къ дополненію ихъ воспоминаній.
I.
правитьСестра моя Генріетта родилась въ Третъе, 22 іюля 1811 г. Съ раннихъ лѣтъ облака печали омрачили жизнь ея, съ раннихъ лѣтъ принуждена она была подчиняться суровому долгу. Никогда не знала она другихъ радостей, кромѣ тѣхъ, что даютъ добродѣтель и сердечная привязанность.
Она унаслѣдовала отъ отца меланхолическій темпераментъ, не находила удовольствія въ пошлыхъ развлеченіяхъ, охотно удалялась отъ свѣта и его радостей. Она ни одной чертой не походила на мать, которая сохранила живость, веселость, остроуміе до самой своей старости, бодрой, прекрасной старости. Ея религіозное чувство, сначала замкнутое въ формулы католичества, всегда отличалось необыкновенной глубиной. Третъе, тотъ маленькій городокъ, гдѣ мы родились, былъ въ прежнее время епископальнымъ, городомъ и до сихъ поръ полонъ поэтическихъ впечатлѣній. По происхожденію, это одно изъ большихъ монастырскихъ поселеній, въ родѣ тѣхъ, которыя бретонскіе эмигранты VI столѣтія основывали въ Галіи и Ирландіи. Основателемъ его былъ аббатъ Туаль или Тугдуаль. Когда, въ IX вѣкѣ Номеное, желая создать бретонскую національность, превратилъ въ епископства всѣ эти большіе монастыря сѣвернаго берега, Пабу-Туаль или монастырь св. Туаль подвергся такому же превращенію. Въ XVI и XVII вѣкѣ Третье былъ значительнымъ клерикальнымъ центромъ и пунктомъ, куда съѣзжалась мѣстная мелкая аристократія. Во время революціи епископство было уничтожено; но, по возстановленіи католическаго богослуженія, городъ, благодаря своимъ огромнымъ древнимъ постройкамъ, снова сдѣлался духовнымъ центромъ, городомъ монастырей и религіозныхъ учрежденій. Буржуазная жизнь слабо развита въ немъ. Улицы, за исключеніемъ одной или двухъ, представляютъ длинныя пустынныя аллеи, окаймленныя высокими стѣнами монастырей или садами, окружающими старые дома канониковъ. Всюду проглядываетъ общій оттѣнокъ аристократизма, придающій этому бѣдному мертвому городу прелесть, которой лишены болѣе живые и богатые города буржуазіи, развившіеся въ другихъ частяхъ страны.
Въ особенности соборъ, красивое зданіе XIV вѣка, съ своимъ высокимъ корпусомъ, своей замѣчательно смѣлой архитектурой, своей хорошенькой колокольней, возносящейся къ небу, своей старой романской башнею, остаткомъ болѣе древняго зданія, казалось, созданъ былъ, чтобы питать возвышенныя идеи. Вечеромъ его долго оставляли открытымъ для благочестивыхъ богомольцевъ; освѣщенный одной лампадой, наполненный сырой и теплой атмосферой, составляющей особенность старыхъ зданій, огромный пустой храмъ, казалось, скрывалъ нѣчто безконечное и страшное.
Ко многимъ мѣстностямъ въ окрестностяхъ города пріурочивались красивыя или странныя легенды. За четверть лье отъ города находится часовня, выстроенная на мѣстѣ рожденія добраго адвоката, св. Ива, патрона бретонцевъ, являющагося въ народномъ повѣрьѣ защитникомъ слабыхъ, великимъ возстановителемъ нарушенныхъ правъ; подлѣ нея на высокомъ холмѣ стояла церковь св. Михаила, разрушенная грозой. Насъ водили туда каждый годъ въ четвергъ на страстной; Народъ вѣритъ, что въ этотъ день, пока благовѣстъ въ церквахъ прекращается, всѣ колокола отправляются въ Римъ просить благословенія папы. Чтобы видѣть ихъ, надобно войти на холмъ, покрытый развалинами, и закрытъ глаза; тогда можно замѣтить, какъ они двигаются по воздуху слегка наклоняясь, а сзади, облегая ихъ мягкими складками, развѣваются ихъ кружевныя покрывала, тѣ самыя, которыя были на нихъ въ день ихъ крещенія. Дальше, въ прелестной долинѣ, возвышается маленькая капелла Пяти Ранъ Господнихъ; на противоположномъ берегу рѣки, около древняго священнаго источника, церковь Богородицы, куда стекается множество паломниковъ.
Сильная наклонность къ замкнутой жизни развилась у сестры подъ вліяніемъ дѣтства, проведеннаго въ этой средѣ, исполненной поэзіи и тихой грусти. Нѣсколько старыхъ монахинь, изгнанныхъ изъ монастыря революціей и ставшихъ школьными учительницами, научили ее читать и произносить псалмы по латыни. Она выучила наизусть все, что поется въ церкви; позднѣе, стараясь понять эти древнія слова молитвъ, она сравнивала ихъ съ французскими и итальянскими и такимъ образомъ пріобрѣла значительныя познанія въ латинскомъ языкѣ, хотя никогда не изучала его систематически. Образованіе ея осталось бы весьма неполнымъ, если бы счастье не послало ей замѣчательно хорошую учительницу, подобной которой не бывало въ нашихъ мѣстахъ. Аристократическія семьи Третъе возвратились изъ эмиграціи совершенно раззоренными.
Барышня, принадлежавшая къ одной изъ этихъ семей, получившая образованіе въ Англіи, начала заниматься уроками. Это была особа, отличавшаяся благородствомъ вкуса и манеръ; она имѣла громадное вліяніе на сестру и оставила послѣ себя неизгладимое воспоминаніе.
Сестрѣ пришлось очень рано сдѣлаться свидѣтельницей семейныхъ несчастій, и это усилило ея прирожденную наклонность къ сосредоточенности. Нашъ дѣдъ съ отцовской стороны принадлежалъ къ чему-то въ родѣ клана моряковъ и крестьянъ, населяющихъ всю мѣстность около Гоёло. Онъ нажилъ себѣ небольшой капиталецъ своею баркой и поселился въ Третъе. Отецъ служилъ во флотѣ республики. Послѣ бѣдствій, поразившихъ нашъ флотъ въ то время, онъ сталъ командовать судами, какъ частный человѣкъ, и мало-по-малу завезъ довольно значительную торговлю. Это было большою ошибкой. Совершенно неспособный къ дѣламъ, простодушный и неразсчетливый, постоянно стѣсняемый тою застѣнчивостью, которая дѣлаетъ изъ моряка настоящаго ребенка въ практической жизни, онъ видѣлъ, какъ маленькое состояніе, унаслѣдованное имъ отъ родителей, быстро исчезаетъ въ безднѣ, глубину которой онъ не могъ измѣрить. Событія 1815 г. вызвали нѣсколько коммерческихъ кризисовъ, гибельныхъ для его дѣлъ. Слабый и сантиментальный по природѣ, онъ не умѣлъ выносить испытаній; жизнь казалась ему все болѣе и болѣе тяжелымъ бременемъ. Сестра изо дня въ день была свидѣтельницей того, какъ тревоги и несчастія опустошали эту кроткую и добрую душу, случайно увлекшуюся несвойственнымъ ей дѣломъ. Это тяжелое зрѣлище способствовало ея преждевременному развитію. Въ 12 лѣтъ это была серьезная дѣвушка, уставшая отъ заботъ, подавленная важными мыслями и мрачными предчувствіями.
По возвращеніи изъ одного продолжительнаго путешествія по холоднымъ и печальнымъ морямъ, отцу блеснулъ послѣдній лучъ радости: я родился въ февралѣ 1823 г. Появленіе на свѣтъ маленькаго братца было великимъ утѣшеніемъ для сестры. Она привязалась ко мнѣ со всею силою робкаго и нѣжнаго сердца, чувствующаго потребность любить. Я до сихъ поръ помню, какъ деспотически обращался я съ нею, и какъ она никогда не сопротивлялась моему тиранству. Когда она, бывало, наряжалась, собираясь идти въ гости къ подругамъ, я цѣплялся за ея платье и умолялъ ее не уходить; она возвращалась, снимала праздничный нарядъ и оставалась со мной. Одинъ разъ она шутя сказала, что умретъ, «ели я не буду умникомъ; она дѣйствительно упала въ кресло и притворилась мертвою. Ужасъ, какой мнѣ причинила притворная неподвижность моей дорогой подруги, былъ, можетъ быть, самымъ сильнымъ ощущеніемъ, испытаннымъ мною когда-либо, такъ какъ судьба не дозволила мнѣ присутствовать при ея послѣднемъ вздохѣ. Внѣ себя я бросился къ ней и страшно укусилъ ее за руку. Она вскрикнула, и этотъ крикъ до сихъ поръ стоить въ ушахъ моихъ. Меня начали бранить, но на всѣ упреки я могъ возразить только одно: „Зачѣмъ же ты умйрла? Неужели ты опять умрешь?“
Въ іюлѣ 1828 г. несчастія нашего отца привели къ ужасной катастрофѣ. Его судно, возвращаясь изъ Сенъ-Мало, пришло въ Трегье безъ него. Люди экипажа отвѣчали на всѣ разспросы, что не видали его уже нѣсколько дней. Цѣлый мѣсяцъ мать разыскивала его въ страшной тревогѣ; наконецъ, она узнала, что какой-то трупъ найденъ на берегу въ Эрки, деревнѣ, лежащей между Санъ-Бріонъ и мысомъ Фрегель. Дознаніе установило, что это былъ трупъ отца нашего. Какая была причина его смерти? Палъ ли онъ жертвой какой-нибудь несчастной случайности, столь обычной въ жизни моряковъ? Забылся ли онъ въ мечтахъ о безконечномъ, въ тѣхъ мечтахъ, которыя у людей бретонской расы граничатъ со своимъ безъ пробужденія? Думалъ ли онъ, что заслужилъ отдыхъ? Можетъ быть, онъ находилъ, что боролся достаточно, и вотъ онъ сѣлъ .на скалу и сказалъ: „Это будетъ тотъ камень, на которомъ я вкушу вѣчный покой; здѣсь я отдохну, я избралъ его?“ Мы ничего не узнали. Его зарыли въ песокъ и волны морскія два раза въ сутки подходятъ къ нему; я до сихъ поръ еще не могъ поставить на этомъ мѣстѣ каменную плиту, которая бы сказала прохожему, чѣмъ я обязанъ покоющемуся подъ ней. Горе сестры было очень глубоко. Она походила характеромъ на отца и нѣжно любила его. Она не могла говорить о немъ безъ слезъ. Она была убѣждена, что его многострадальная душа всегда оставалась чистою и праведною въ глазахъ Божіихъ.
II.
правитьНачиная съ этого времени намъ пришлось жить въ бѣдности. Братъ, которому только-что исполнилось 19 лѣтъ, уѣхалъ въ Парижъ и началъ жизнь полную труда, до конца не получившаго должнаго вознагражденія. Мы оставили Трегье, жизнь въ которомъ соединялась для насъ съ печальными воспоминаніями и переселились въ Ланніонъ, гдѣ жили родные матери. Сестрѣ было 17 лѣтъ. Ея религіозное чувство было по прежнему очень живо, и она не разъ серьезно останавливалась на мысли принять монашество. Въ зимніе вечера она часто водила меня въ церковь» укрывъ своимъ плащомъ; мнѣ было очень пріятно ступать по снѣгу, закутаннымъ со всѣхъ сторонъ. Если бы не я, она навѣрно поступила бы въ монастырь; ея образованіе, ея благочестивыя наклонности, недостаточность денежныхъ средствъ и мѣстные обычаи — все, повидимому, склоняло ее къ этому. Ее въ особенности привлекалъ монастырь св. Анны въ Ланшонѣ, гдѣ сестры занимались не только воспитаніемъ дѣвицъ, но и уходомъ за больными. Увы, можетъ быть, если бы ова послѣдовала влеченію своего сердца, ея жизнь протекла бы гораздо спокойнѣе! Но, несмотря на религіозные предразсудки, которые она еще раздѣляла, она была слишкомъ доброю дочерью и слишкомъ нѣжною сестрою, чтобы предпочесть собственный покой исполненію обязанностей. Она рѣшила, что на ней лежитъ вся отвѣтственность за мою будущность. Она замѣтила какъ-то, что я стѣсняюсь въ движеніяхъ, и увидѣла, что я робко стараюсь скрыть недостатки своего сильно поношеннаго платья. Она заплакала; сердце ея сжалось при видѣ жалкаго ребенка, которому суждено было переносить бѣдность, несмотря на противоположные инстинкты, заложенные въ него природой. Она рѣшила вступить въ ряды борющихся за существованіе, и поставила себѣ задачей заполнить ту бездну, которую несчастія отца открыли передъ нами.
Посредствомъ женскихъ рукодѣлій молодая дѣвушка не могла достигнуть этой цѣли. Она взялась за другое дѣло, самое непріятное изъ всѣхъ. Рѣшено было, что мы возвратимся въ Трегье и что она сдѣлается тамъ учительницей. Изъ всѣхъ отраслей труда, какія можетъ избрать хорошо воспитанная, бѣдная дѣвушка, воспитаніе дѣвочекъ въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ, безспорно, требуетъ наибольшей силы воли. Это были первые годы послѣ революціи 1830 г. Для глухихъ провинцій, въ родѣ нашей, настало время тяжелаго кризиса. При реставраціи, дворянство, чувствуя, что права его признаются, открыто приняло участіе въ общемъ движеніи. Теперь, считая себя обиженнымъ, оно мстило тѣмъ, что замкнулось въ свой тѣсный кругъ, а это вредно отражалось на всемъ развитіи общества. Всѣ легитимистскія семьи преднамѣренно поручали воспитаніе своихъ дѣтей исключительно религіознымъ общинамъ. Буржуазныя семьи, чтобы не отстать отъ моды и подражать аристократіи, дѣлали то же самое. Благодаря своей деликатности, серьезности своего характера и своему солидному образованію, сестра не въ состояніи была унизиться до тѣхъ пошлыхъ уловокъ, безъ которыхъ частныя учебныя заведенія почти не могутъ имѣть успѣха, и ея маленькая школа приходила въ упадокъ. Ея всегдашняя скромность, — сдержанность, изящный вкусъ являлись здѣсь причиной неуспѣха. Принужденная считаться съ мелкими самолюбіями и съ самыми нелѣпыми претензіями, эта благородная и великая душа томилась въ безъисходной борьбѣ съ обществомъ, у котораго революція отняла его. лучшіе элементы стараго времени и которому она еще не дала ни. одного изъ своихъ благодѣяній.
Нѣкоторыя лица, возвышавшіяся надъ общимъ уровнемъ, умѣли цѣнить ее. Она внушила серьезное чувство одному господину, очень умному и свободному отъ предразсудковъ, всевластно господствующихъ въ провинціальныхъ городахъ съ тѣхъ поръ, какъ аристократія исчезла или ради реакціи пошла по ложному пути и пала умственно. Сестра была въ то время очень мила, не смотря на родимое пятнышко, къ которому легко было привыкнуть. Люди, знавшіе ее позднѣе, когда она подурнѣла подъ вліяніемъ суроваго климата, не могутъ себѣ представить, какъ были тонки и нѣжны черты лица ея. Глаза ея глядѣли необыкновенно кротко, руки были восхитительны. Ей сдѣлано было предложеніе; при этомъ деликатно выставлены нѣкоторыя условія. Условія эти имѣли цѣлью до нѣкоторой степени удалить ее отъ семьи, для которой она, будто бы, достаточно поработала. Она отвѣчала отказомъ, хотя чувствовала искреннее расположеніе къ человѣку, отличавшемуся такимъ же яснымъ, здравымъ умомъ, какъ и она сама. Она предпочла бѣдность богатству, которое не могла раздѣлить съ своей семьей. Между тѣмъ, положеніе ея становилось все болѣе, и болѣе затруднительнымъ. Она такъ неаккуратно получала плату за свой трудъ, что мы часто жалѣли, зачѣмъ уѣхали изъ Ланніона, гдѣ встрѣчали гораздо больше сочувствія и поддержки.
Тогда она рѣшила, испить чашу до дна. Одинъ изъ друзей нашей семьи, ѣхавшій въ это время въ Парижъ, предложилъ доставить ей мѣсто помощницы учительницы въ небольшомъ пансіонѣ для дѣвицъ. Бѣдная дѣвушка согласилась. 24 лѣтъ, безъ покровителя, безъ совѣтника она пустилась въ свѣтъ, котораго не знала и который готовилъ ей тяжелыя испытанія.
Первое время ея жизни въ Парижѣ было ужасно. Этотъ свѣтъ, наполненный холодомъ, сухостью и шарлатанствомъ, эта пустыня, гдѣ у нея не было ни одного друга, доводила ее до отчаянія. Глубокая привязанность къ землѣ, къ обычаямъ, къ семейной жизни, свойственная намъ, ч бретонцамъ, проснулась въ ней съ болѣзненною силою. Скромность мѣшала ей выставляться въ настоящемъ свѣтѣ, по своей крайней сдержанности она не могла завести дружескихъ связей, служащихъ для другихъ утѣшеніемъ и поддержкой, и, затерянная среди этого океана, она мучилась страшною тоскою по родинѣ, — тоскою, разстроившею ея здоровье. Въ первое время по переселеніи въ чужое мѣсто, для бретонца всего ужаснѣе то, что онъ считаетъ себя покинутымъ не только людьми, но и Богомъ. Густое облако заволакиваетъ его небо. Его сладкая вѣра въ нравственное совершенство міра, его спокойный оптимизмъ колеблются. Ему представляется, что онъ изъ рая попалъ въ адъ ледяного равнодушія: голосъ добра и красоты теряетъ для него свою звучность; онъ неохотно восклицаетъ: «Могу ли я пѣть пѣсню Господню на чужбинѣ»! Къ довершенію несчастія первые дома, куда судьба занесла ее, были недостойны ея. Представьте себѣ нѣжную молодую дѣвушку, никогда не покидавшую своего благочестиваго городка,, своей матери, своихъ подругъ и вдругъ перенесенную въ одинъ изъ этихъ пустенькихъ пансіоновъ, гдѣ ея серьезныя чувства ежеминутно оскорбляются, гдѣ всѣ начальницы отличаются легкомысліемъ, беззаботностью, корыстолюбіемъ. Послѣ этого перваго опыта она навсегда сохранила очень нелестное мнѣніе о парижскихъ учебныхъ заведеніяхъ для женщинъ. Двадцать разъ она готова была вернуться домой и оставалась только благодаря своему непобѣдимому мужеству.
Однако, мало-по-малу ее оцѣнили. Ей поручили руководить преподаваніемъ въ одномъ, на этотъ разъ весьма порядочномъ, учебномъ заведеніи; къ сожалѣнію, ея планы постановки учебнаго дѣла встрѣчали препятствія въ мелочныхъ денежныхъ разсчетахъ, неизбѣжныхъ при веденіи частныхъ училищъ, дающихъ весьма малый доходъ своимъ предпринимателямъ, и это мѣшало ей съ любовью отдаваться дѣлу. Она работала по 16 часовъ въ день. Она выдержала всѣ публичныя испытанія, требуемыя правилами. Эти усиленныя занятія не подѣйствовали на нее такъ, какъ подѣйствовали бы на другую, менѣе даровитую натуру. Они не только не подавили ее, а, напротивъ, дали сильный толчекъ къ развитію ея мысли. Ея образованіе, и безъ того довольно солидное, расширилось еще болѣе. Она изучала работы современной исторической школы и впослѣдствіи съ нѣсколькихъ моихъ словъ усвоила смыслъ самой тонкой критики. Исторія доказала ей несовершенство всякаго догматическаго ученія; но религіозныя основы, заложенныя въ нее природой и первоначальнымъ воспитаніемъ, были слишкомъ прочны и не могли поколебаться. Все это развитіе могло бы быть опасно для другой женщины, для нея оно было безвредно, такъ какъ она ни съ кѣмъ не дѣлилась своими мыслями. Развитіе ума имѣло въ ея глазахъ внутреннюю и абсолютную цѣнвъ этомъ заведеніи, мои занятія филологіей подвинулись далеко впередъ; это нѣсколько поколебало мои религіозныя воззрѣнія. Генріетта и въ этомъ случаѣ явилась мнѣ на помощь. Она опередила меня на этомъ пути: ея католическія вѣрованія совершенно исчезли; но она всегда остерегалась оказывать на меня какое-либо вліяніе въ этомъ отношеніи. Когда я сообщилъ ей сомнѣнія, мучившія меня и заставлявшія отказаться отъ званія, требующаго абсолютной вѣры, она выразила полное удовольствіе и предложила облегчить мнѣ этотъ трудный переходъ. И вотъ я вступилъ въ жизнь 23 лѣтъ, старикъ по тому, что успѣлъ передумать, ко совершенный новичекъ, полный невѣжда въ практическихъ дѣлахъ. У меня буквально не было знакомыхъ, не было опытности даже 15-лѣтняго юноши. Я не имѣлъ никакого диплома, даже диплома баккалавра словесности. Мы условились, что я отыщу себѣ въ одномъ изъ пансіоновъ Парижа за столъ и квартиру такія занятія, которыя оставятъ мнѣ много свободнаго времени для моихъ работъ. Она выслала мнѣ 1.200 фр., чтобы я могъ содержать себя, пока найду мѣсто, и имѣть небольшую прибавку къ моему скудному заработку. Эти 1.200 фр. явились краеугольнымъ камнемъ всей моей слѣдующей жизни. Я истратилъ только часть ихъ; но, благодаря имъ, я могъ спокойно отдаться умственному труду и не набирать работы, которая задавила бы меня. Ея дивныя письма были въ эту рѣшительную минуту жизни моимъ утѣшеніемъ и моею поддержкой.
Пока я боролся съ обстоятельствами, трудность которыхъ увеличивалась при моей полной неопытности, ея здоровье сильно страдало вслѣдствіе суровыхъ холодовъ польской зимы. У нея развилась хроническая болѣзнь горла, которая въ 1850 г. приняла такой серьезный характеръ, что потребовала ея немедленнаго возвращенія на родину. Къ тому же, цѣль, которую она себѣ поставила, была достигнута: долги отца были окончательно уплачены, маленькая собственность, оставленная имъ, выкуплена и находилась въ распоряженіи матери; братъ, благодаря своему трудолюбію, завоевалъ себѣ положеніе, которое обѣщало ему благосостояніе. Мы рѣшили жить вмѣстѣ. Въ 1850 г. я выѣхалъ къ ней на встрѣчу въ Берлинъ. Эти десять лѣтъ изгнанія совершенно измѣнили ее. На лбу ея появились преждевременно морщины старости; когда она прощалась со мной въ пріемной семинаріи св. Николая, она еще была прелестна; теперь отъ былой красоты осталось только выраженіе очаровательной ея безграничной доброты.
И вотъ, для насъ начались годы счастливой жизни, о которой я не могу вспомнить безъ слезъ. Мы наняли маленькую квартирку въ глубинѣ сада, около Валь-де-Графъ. Наше уединеніе никѣмъ не нарушалось. У нея не было знакомствъ, и она не стала заводить ихъ. Наши окна выходили въ садъ монастыря кармелитокъ на улицѣ Анферъ. Въ тѣ долгіе часы, какіе я проводилъ въ библіотекѣ, она ради развлеченія наблюдала жизнь этихъ затворницъ и распредѣляла по ней свое время. Ея уваженіе къ моимъ трудамъ было безупречно. Цѣлые вечера просиживала она подлѣ меня, боясь дохнуть, чтобы не помѣшать мнѣ; она постоянно хотѣла меня видѣть, и дверь, раздѣлявшая наши комнаты, никогда не запиралась. Ея любовь ко мнѣ была такая глубокая и зрѣлая, что она удовлетворялась внутреннимъ общеніемъ нашихъ душъ. Ревнивая и требовательная въ дѣлахъ чувства, она была вполнѣ довольна, если я посвящалъ ей нѣсколько минуть въ день, ей надобно было только знать, что я люблю ее одну; благодаря своей строгой разсчетливости, она, при крайне ограниченныхъ средствахъ, устроила мнѣ домашнюю обстановку, въ которой всегда было все необходимое и которая даже отличалась своеобразною строгою прелестью. Наши мысли были до того тождественны, что намъ почти не нужно было сообщать ихъ другъ другу. Она понимала положительно всѣ самые тонкіе оттѣнки теорій, которыя въ это время зрѣли въ моей головѣ. Относительно многихъ вопросовъ новѣйшей исторіи, которую она изучала по источникамъ, она знала больше меня. Общій планъ моей дѣятельности, моя рѣшимость всегда сохранять непоколебимую искренность, выработаны нами совмѣстно, какъ продуктъ ея и моего сознанія; если бы я поддался искушенію измѣнить имъ, она явилась бы передо мной, какъ часть меня самого, и напомнила бы мнѣ о моемъ долгѣ.
Такимъ образомъ, ея участіе въ направленіи моихъ идей было весьма значительно. Она была для меня незамѣнимымъ секретаремъ; она переписывала всѣ мои сочиненія и такъ глубоко понимала ихъ, что я могъ полагаться на нее, какъ на живой index моей собственной мысли. Я много обязанъ ей за выработку моего слога. Она читала въ корректурахъ все, что я писалъ, и этотъ неоцѣненный цензоръ съ необыкновенною тонкостью подмѣчалъ всякую небрежность, ускользнувшую отъ моего вниманія. Изучая древніе образцы, она выработала себѣ превосходную манеру писать, такую чистую и строгую, что навѣрно со временъ Портъ-Ройяля никто не ставилъ болѣе высокаго идеала правильнаго слога. Это дѣлало ее очень взыскательной. Она признавала весьма немногихъ изъ современныхъ писателей, и когда я ей показалъ очерки, которые писалъ до ея пріѣзда и которые не могъ послать ей въ Польшу, она не вполнѣ одобряла ихъ. Она раздѣляла тенденцію ихъ и во всякомъ случаѣ находила, что каждый долженъ вполнѣ свободно высказывать своя мысли по тѣмъ предметамъ, которыхъ они касались. Но форма ихъ показалась ей небрежною и рѣзкою; она находила въ нихъ черты преувеличенія, слишкомъ грубыя краски, слишкомъ безцеремонное обращеніе въ языкомъ. Она убѣдила меня, что можно все выразить простымъ и правильнымъ слогомъ хорошихъ писателей и что вновь изобрѣтенныя выраженія, слишкомъ рѣзкіе образы происходятъ всегда или отъ неумѣстной претензіи, или отъ незнанія настоящихъ сокровищъ нашего языка. Подъ ея вліяніемъ я совершенно измѣнилъ свою манеру писанья. Я привыкъ писать, приготовляясь заранѣе къ ея замѣчаніямъ; когда я позволялъ себѣ какой-нибудь смѣлый оборотъ рѣчи, я думалъ, понравится ли онъ ей, и былъ готовъ отказаться отъ него, если она потребуетъ. Съ тѣхъ поръ, какъ она умерла, этотъ умственный процессъ вызываетъ во мнѣ самое горькое чувство; я похожъ на человѣка, подвергшагося ампутаціи и постоянно дѣйствующаго такъ, какъ будто ампутированный членъ не отнятъ у него. Она была однимъ изъ органовъ моей умственной жизни, и съ нею сошла въ могилу часть моего существа.
Во всемъ, что касалось міра нравственныхъ идей, мы дошли до того, что смотрѣли одними глазами, чувствовали однимъ сердцемъ. Идеи зарождались одновременно у нея и у меня. Она настолько понимала весь ходъ моей мысли, что почти всегда высказывала прежде меня то, что я собирался сказать. Но въ одномъ смыслѣ она меня значительно превосходила. Для меня міръ души еще являлся источникомъ борьбы и изученія, для нея ничто не затемняло чистой идеи добра. Ея поклоненіе истинѣ не допускало ни малѣйшей фальшивой ноты. Одна черта въ моихъ произведеніяхъ была ей непріятна: это — иронія, отъ которой я не могъ удержаться и съ которою относился даже къ наиболѣе высокимъ предметамъ. Я никогда не страдалъ, и мнѣ казалось, что та сдержанная улыбка, съ какою я смотрѣлъ на слабость и тщеславіе людей, имѣетъ въ себѣ нѣчто философское. Эта привычка не нравилась ей, и я мало-по-малу отдѣлался отъ нея. Теперь я понимаю, насколько она была права. Добрый долженъ быть просто добрымъ; всякая тѣнь насмѣшки обусловливается остаткомъ тщеславія или презрѣнія къ личности, въ концѣ концовъ весьма неблаговидныхъ. Ея религіозныя воззрѣнія достигли высшей чистоты. Ее не привлекалъ протестантизмъ въ самомъ широкомъ значеніи этого слова. Она сохраняла сладкое воспоминаніе о католицизмѣ, о его пѣснопѣніяхъ, его псалмахъ, религіозныхъ обрядахъ, утѣшавшихъ ее въ дѣтствѣ. Это была святая, но безъ слѣпой вѣры въ католическую символику, безъ узкой обрядности. За мѣсяцъ до ея смерти я и докторъ Гальярдо долго бесѣдовали съ ней о религіи на террасѣ нашего дома въ Газирѣ. Она удерживала меня отъ увлеченія плѣнявшей меня въ то время теоріи безсознательнаго божества и чисто идеальнаго безсмертія. Она не была деистомъ, какъ обыкновенно понимаютъ это слово, но не допускала, чтобы религія сводилась къ чистой абстракціи. Въ примѣненіи къ практической жизни, по крайней мѣрѣ, все для нея было ясно.
— Да, — говорила она намъ, — въ послѣдній часъ моей жизни я буду имѣть утѣшеніе сказать себѣ, что я сдѣлала все добро, какое могло; если есть на землѣ что-нибудь важное, то именно это.
Любовь къ природѣ являлась для нея источникомъ самыхъ тонкихъ наслажденій. Она приходила въ восторгъ отъ хорошей погоды, отъ луча солнца, отъ цвѣтка. Она отлично понимала тонкое искусство великихъ идеалистическихъ школъ Италіи; но она не могла примириться съ грубыми или тенденціозными произведеніями искусства, ставящими себѣ цѣли внѣ служенія красотѣ. Особенное обстоятельство способствовало тому, что она пріобрѣла рѣдкое знаніе исторіи средневѣкового искусства. Она по моей просьбѣ собирала матеріалы для моей рѣчи о состояніи искусства въ XIV вѣкѣ, которая войдетъ въ XXIV томъ «Литературной исторіи Франціи». Съ этою цѣлью, она съ удивительнымъ терпѣніемъ и аккуратностью просматривала всѣ коллекціи археологическихъ памятниковъ, изданныя за послѣдніе 50 лѣтъ, отмѣчая все, что имѣло отношеніе къ нашей темѣ. При этомъ она обыкновенно высказывала свои собственные взгляды, и мнѣ почти всегда оставалось только согласиться съ ними. Для дополненія вашихъ изысканій мы сдѣлали вмѣстѣ путешествіе по той мѣстности, которая можетъ считаться колыбелью готическаго искусства; мы посѣтили Венсенъ, Валуа, Бовуази, Нонанъ, Лаонъ и Реймсъ съ ихъ окрестностями. Она выказывала удивительную дѣятельность въ этихъ изысканіяхъ, которыя сильно интересовалъ ее. Ея идеаломъ была жизнь трудовая, уединенная, окруженная любовью. Она часто повторяла слова Ѳомы Кемпійскаго: in aigeftlo, cum libello. Въ этихъ спокойныхъ занятіяхъ она провела много счастливыхъ часовъ. Умъ ея работалъ съ полною ясностью, а обыкновенно тревожное сердце билось вполнѣ спокойно.
Ея способность къ труду была поразительна. Я видалъ, какъ она по цѣлымъ днямъ не отрывалась отъ работы, которую брала на себя. Она принимала участіе въ редакціи педагогическихъ журналовъ, въ особенности журнала, выходившаго подъ редакціей ея пріятельницы, г-жи Улльякъ-Тремадоръ. Она никогда не подписывала своихъ статей и, благодаря своей необыкновенной скромности, пользовалась извѣстностью только среди ограниченнаго кружка. Дурной вкусъ, который преобладаетъ во Франціи въ педагогическихъ сочиненіяхъ, предназначенныхъ для женщинъ, лишалъ ее возможности пріобрѣсти широкій успѣхъ и находить удовольствіе въ этого рода работахъ. Она занималась ими, главнымъ образомъ, для того, чтобы сдѣлать пріятное своей старой больной пріятельницѣ. Произведенія, въ которыхъ она являлась вполнѣ самой собой — это были ея письма. Она писала ихъ превосходно. Ея описанія путешествій тоже очень хороши. Я поручилъ ей разсказать не научную часть нашего путешествія на востокъ; увы, всѣ воспоминанія объ этой сторонѣ моего предпріятія погибли вмѣстѣ съ нею. То, что я нашелъ по этому поводу въ ея бумагахъ, написано очень хорошо. Мы надѣемся издать эти отрывки вмѣстѣ съ ея письмами. Мы издадимъ также ея разсказъ о великихъ морскихъ путешествіяхъ XV и XVI. вѣка. Для этого сочиненія она предприняла очень подробныя изслѣдованія и относилась къ своимъ источникамъ съ такою критикою, какую рѣдко примѣняютъ въ сочиненіяхъ, предназначенныхъ для дѣтей. Она ничего не дѣлала вполовину. Ея прямой умъ сказывался въ постоянствѣ ея стремленій ко всему твердому и истинному.
Она не обладала остроуміемъ, если подъ этимъ словомъ разумѣть нѣчто легкое и насмѣшливое, составляющее особенность французовъ. Она никогда ни надъ кѣмъ не смѣялась. Насмѣшка была ей противна, она видѣла въ ней что-то жестокое. Я помню, какъ одинъ разъ въ Нижней Бретани мы ѣхали на гулянье въ лодкѣ. Впереди нашей лодки ѣхала другая, въ которой сидѣли какія-то бѣдныя дамы, захотѣвшія принарядиться ради праздника и устроившія себѣ жалкіе, безвкусные туалеты. Компанія, сидѣвшая съ нами, смѣялась надъ ними, и бѣдныя дамы замѣчали это. Вдругъ сестра залилась слезами: оскорблять насмѣшками добрыхъ женщинъ, которыя на минуту забывали свои несчастія, чтобы повеселиться, которыя можетъ, быть подвергали себя лишеніямъ, чтобы не отстать отъ общества, казалось ей варварствомъ. Въ ея глазахъ смѣшной человѣкъ заслуживаетъ сожалѣнія, и она всегда становилась на его сторону противъ насмѣшника.
Вслѣдствіе этой особенности своего ума она холодно относилась къ свѣтскимъ удовольствіямъ и была не находчива въ обыкновенныхъ разговорахъ, состоящихъ изъ пересудовъ и пустой болтовни. Она состарилась преждевременно и казалась еще старше по своему костюму и своимъ манерамъ. Она создала себѣ какъ бы культъ несчастія; она никогда не пропускала удобнаго случая поплакать. Всякой печали она предавалась долго и съ какимъ-то наслажденіемъ. Буржуазное общество не понимало ее, находило ее угрюмою и натянутою. Ей нравилось все только истинно доброе. Все въ ней было правдиво и глубоко; она не умѣла профанировать своихъ чувствъ. Напротивъ, простой народъ, крестьяне находили, что она необыкновенно добра, и тѣ люди, которые умѣли затронуть возвышенныя стороны ея души, скоро узнавали глубину и благородство ея натуры.
Иногда, на короткое время, въ ней вновь пробуждалась женщина; она становилась молодой дѣвушкой; она, почти улыбаясь, привязывалась къ жизни, и стѣна, стоявшая между нею и свѣтомъ, повидимому, падала. Эти кратковременные моменты очаровательныхъ увлеченій, мимолетные отблески погасшей зари, были полны грустной прелести.
Въ этомъ отношеніи она стояла выше людей, которые, слѣдуя проповѣди мистиковъ, исповѣдуютъ отреченіе отъ жизни въ его мертвой абстракціи. Она любила жизнь; она находила въ ней много пріятнаго; она могла улыбаться красивому наряду, женскимъ хлопотамъ, какъ мы улыбаемся цвѣтку. Она не относилась къ природѣ съ прямолинейнымъ отрицаніемъ. Добродѣтель не была для нея строгимъ подвигомъ, усиліемъ воли; она являлась естественнымъ инстинктомъ прекрасной души, которая направляется къ добру непроизвольнымъ стремленіемъ и служитъ Богу безъ страха и трепета.
Такимъ образомъ мы прожили 6 лѣтъ чистою, хорошею жизнью. Мое матеріальное положеніе было по прежнему очень скромно; но она сама этого хотѣла. Если бы я вздумалъ для улучшенія его пожертвовать малѣйшею частью своей независимости, она не допустила бы этого. Несчастіе, неожиданно постигшее брата и вызвавшее потерю всѣхъ нашихъ сбереженій, не поколебало ее. Она готова была опять уѣхать за границу, если бы это было необходимо для правильнаго устройства моей жизни. Боже мой! сдѣлалъ ли я все отъ меня зависящее для ея счастья? Съ какою горечью упрекаю я себя теперь за то, что не былъ съ ней достаточно откровененъ, не высказалъ ей, какъ сильно люблю ее, слишкомъ часто поддавался своей мрачной сосредоточенности, не пользовался каждымъ часомъ, пока она была со иной! О, если бы я могъ вернуть хоть одну изъ тѣхъ минутъ, въ которыя я не заботился о ея счастіи!.. Но я беру въ свидѣтели ея праведную душу, что она всегда жила въ глубинѣ моего сердца, что она царила надъ всей моей нравственной жизнью, какъ никогда не царилъ никто другой, что она всегда являлась источникомъ всѣхъ моихъ печалей и моихъ радостей. Если я согрѣшилъ противъ нея, то въ этомъ виновата сдержанность моего обращенія, на которую знающія меня лица не должны обращать вниманія, и излишняя почтительность, заставлявшая меня избѣгать всего, что могло бы походить на оскорбленіе ея святости. То же самое чувство заставляло ее быть сдержанной въ отношеніи ко мнѣ. Мое продолжительное пребываніе въ клерикальныхъ школахъ, четыре года въ полномъ удаленіи отъ свѣта, развили во мнѣ эту черту характера, противъ которой она по своей деликатной скромности не боролась такъ, какъ могла бы.
IV.
правитьМоя неопытность въ житейскихъ дѣлахъ, а въ особенности мое незнаніе глубокаго различія между сердцемъ мужчины и сердцемъ женщины допустили меня потребовать отъ нея жертвы, которая была бы не подъ силу никому другому. Я слишкомъ глубоко чувствовалъ свои обязанности относительно такого друга, и мнѣ никогда не могло придти въ голову безъ ея согласія измѣнить что-либо въ нашей жизни. Но она сама сдѣлала первый шагъ съ свойственнымъ ей благородствомъ души.
Съ самаго начала нашей совмѣстной жизни она постоянно уговаривала меня жениться. Она часто заводила объ этомъ разговоръ; она даже тайно отъ меня вела съ однимъ изъ нашихъ друзей переговоры объ одной невѣстѣ, которую она мнѣ выбрала; это сватовство не удалось. Ея хлопоты по этому дѣлу ввели меня въ полнѣйшее заблужденіе. Я искренне думалъ, что ей не будетъ непріятно, когда я объявлю ей, что нашелъ особу по своему вкусу, достойную быть ея подругой.
Слушая ея разговоры о моей женитьбѣ, я никогда не воображалъ, что она разстанется со мной. Я всегда предполагалъ, что она останется для меня тѣмъ же, чѣмъ была до сихъ поръ, самой лучшей и самой любимой сестрой, неспособной ни ревновать, ни возбуждать ревность, вполнѣ увѣренной въ моихъ чувствахъ къ себѣ и потому смотрящей спокойно на мои чувства къ другой.
Я вижу теперь насколько былъ неправъ. Женщина любитъ не такъ, какъ мужчина; она исключительна и ревнива во всѣхъ своихъ привязанностяхъ; она не допускаетъ различія въ характерѣ той и другой любви. Но я былъ не вполнѣ виноватъ; меня обмануло мое собственное простодушіе, а отчасти и она сама. Впрочемъ, можетъ быть, и сама она была обманута своимъ мужествомъ? Очень возможно. Когда бракъ, который она для меня придумала, не удался, она жалѣла объ этомъ, хотя весь этотъ проектъ до нѣкоторой степени пересталъ улыбаться ей. Но, о тайна женскаго сердца! испытаніе, которое она сама подготовляла, показалось ей жестокимъ, когда его предложили другіе. Она соглашалась выпить чашу полыни, приготовленную собственными руками, и не рѣшалась дотронуться до той, которую я ей подносилъ, хотя я всячески старался подсластить ее. Ужасныя послѣдствія излишней деликатности! Братъ и сестра, которыхъ связывала такая сильная любовь, дѣлали непріятности одинъ другому, искали другъ друга и не находили, и все оттого, что не съумѣли высказаться откровенно. Это были для насъ очень горькіе дни. Мы пережили всѣ бури, какія сопровождаютъ любовь. Когда она мнѣ говорила, что, предлагая мнѣ бракъ, она хотѣла только испытать, удовлетворяетъ ли меня она одна, когда она объявляла, что какъ только я женюсь, она уѣдетъ отъ меня, я чувствовалъ острый ножъ въ своемъ сердцѣ. Были ли ея чувства просты и несложны, хотѣла ли она дѣйствительно воспрепятствовать союзу, котораго я желалъ? Конечно, нѣтъ. Это была буря страстной души, возмущеніе сердца деспотичнаго въ своей любви. При первомъ свиданіи съ Корнеліей Шефферъ онѣ почувствовали взаимную симпатію, которая впослѣдствіи дала много радостей обѣимъ имъ. Благородный возвышенный образъ мыслей г. Ари Шеффера привлекалъ ее и внушалъ ей симпатію. Она видѣла, что онъ стоитъ выше буржуазной мелочности и щепетильности. Она желала, но въ рѣшительную минуту женщина возмущалась; она теряла силу желать.
Наконецъ, я долженъ былъ выйти изъ этого мучительнаго положенія. Принужденный дѣлать выборъ между двумя чувствами, я все принесъ въ жертву первому, тому, которое болѣе походило на обязанность. Я объявилъ m-elle Шефферъ, что разстаюсь съ ней, чтобы не терзать сердце моего друга. Это было вечеромъ; я вернулся домой и разсказалъ сестрѣ, что сдѣлалъ. Въ ней произошелъ крутой переворотъ. Она почувствовала жестокое раскаяніе, узнавъ, что явилась препятствіемъ союзу, который я желалъ и который она сама громко одобряла. На другой день, рано утромъ, она поспѣшила къ г. Шефферу; она провела нѣсколько часовъ съ моей невѣстой; онѣ вмѣстѣ поплакали; онѣ разстались друзьями и въ радости. Дѣйствительно, послѣ нашей свадьбы мы продолжали жить съ сестрой такою же общею жизнью, какъ до свадьбы. Ея сбереженія помогли намъ устроить наше маленькое хозяйство. Безъ нея я не могъ бы справиться съ своими новыми расходами. Моя увѣренность въ ея добротѣ была такъ велика, что я лишь гораздо позднѣе понялъ весь наивный эгоизмъ моего поведенія.
Душа ея не скоро успокоилась; много времени спустя случалось, что вѣчно живущій въ сердцѣ женщины жестокій и прелестный демонъ любовной тревоги, ревности, внезапнаго возмущенія, неожиданнаго раскаянія — просыпался и мучилъ ее. Тогда она съ грустью говорила, что уйдетъ изъ дома, гдѣ въ минуты горечи она считала себя безполезной. Но это были остатки прошлыхъ тяжелыхъ предчувствій, и они мало-по-малу исчезали. Нѣжный тактъ, любящее сердце той, которую я ей далъ въ сестры, одержали полную побѣду. Въ тѣ минуты, когда мы готовы были оскорбить другъ друга упреками, милое вмѣшательство Корнеліи, ея прелестная, безъискусственная веселость превращали наши слезы въ улыбки; дѣло кончалось тѣмъ, что мы всѣ трое обнимали другъ друга. Я восхищался искренностью чувствъ и здравымъ смысломъ, какой проявляли обѣ эти женщины при разрѣшеніи самой тонкой задачи любви. Въ концѣ концовъ, я благословлялъ страданія, благодаря которымъ я былъ свидѣтелемъ такихъ чувствъ. Моя наивная надежда, что другая дополнитъ ея счастье и внесетъ въ ея жизнь веселость и оживленіе, которыхъ я не могъ дать ей, по временамъ, казалось, осуществлялась. Ослѣпленный счастіемъ, я видѣлъ, что моя неосторожность приносила хорошіе результаты, и я наслаждался плодами своего смѣлаго шага.
Рожденіе моего маленькаго Ари окончательно осушило ея слезы. Ея любовь къ этому ребенку была настоящимъ обожаніемъ. Прирожденный ей сильный материнскій инстинктъ нашелъ свое естественное примѣненіе. Ея кротость, ея невозмутимое терпѣніе, ея пристрастіе ко всему простому и доброму, все это внушало ей необыкновенную любовь къ дѣтямъ. Это былъ просто какой-то религіозный культъ, въ которомъ ея отъ природы меланхолическій характеръ находилъ удивительную привлекательность. Когда родился мой второй ребенокъ, дочь, которую я потерялъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, она много разъ повторяла, что. эта малютка замѣнитъ мнѣ ее. Мысль о смерти имѣла для нея свою прелесть, и она охотно останавливалась на ней. «Вы увидите, друзья мои, — говорила она намъ, — что маленькій цвѣточекъ, который мы потеряли, оставитъ намъ послѣ себя сладкое благоуханіе.» Образъ умершей крошки долго былъ для нея священнымъ. Такъ, принимая участіе въ нашихъ горестяхъ и радостяхъ со всею силою своей любящей души, она мало-по-малу сдѣлала вполнѣ своею ту новую жизнь, которую я ей устроилъ. Я былъ свидѣтелемъ высокаго подвига самоотверженія и чистой преданности двухъ женщинъ, которыхъ судьба связала съ моею жизнью, и считаю это для себя величайшимъ нравственнымъ счастіемъ. Онѣ нѣжно любили другъ друга, и въ настоящее время я имѣю то утѣшеніе, что мою печаль вполнѣ раздѣляетъ близкое мнѣ существо. Каждая изъ нихъ занимала свое опредѣленное мѣсто подлѣ меня, занимала его безъ раздѣла и соперничества. Каждая изъ нихъ была по своему всѣмъ для меня. За нѣсколько дней до своей смерти, въ ту минуту, когда она какъ бы предчувствовала близкую кончину, сестра сказала мнѣ слова, показавшія, что рана ея сердца зажила и что отъ пережитыхъ страданій у нея осталось одно воспоминаніе.
V.
правитьКогда, въ маѣ 1860 г., императоръ предложилъ мнѣ сдѣлать научную экспедицію въ древнюю Финикію, она одна изъ первыхъ совѣтовала мнѣ принять это предложеніе. Она твердо держалась въ политикѣ либеральнаго направленія; но она находила, что всѣ партійныя соображенія должны умолкнуть, когда дѣло идетъ о предпріятіи, которое признаешь полезнымъ и которое сопряжено съ опасностями. Мы сразу рѣшили, что она поѣдетъ со мною. Я слишкомъ привыкъ къ ея заботамъ и къ ея сотрудничеству во всѣхъ моихъ работахъ; кромѣ того, она должна была слѣдить за моими расходами и вести счеты. Она все это исполнила съ самою тщательною аккуратностью, и, благодаря ей, я могъ цѣлый годъ вести очень сложныя работы, ни на минуту не останавливаясь изъ за матеріальныхъ разсчетовъ. Ея дѣятельность изумляла всѣхъ, кто ее видѣлъ. Безъ нея я, конечно, не могъ бы выполнить въ такое короткое время ту, можетъ быть, слишкомъ широкую программу, которою я задался.
Она ни на минуту не разставалась со мной. На самыхъ крутыхъ вершинахъ Ливана и въ пустыняхъ Іордана, она слѣдовала за мной шагъ за шагомъ и вид ѣла все, что я видѣлъ. Если бы я умеръ въ пути, она могла бы разсказать мое путешествіе почти такъ же хорошо, какъ я самъ. Опасности страшныхъ горныхъ дорогъ и лишенія, не разлучныя съ экспедиціями такого рода, никогда не останавливали ее. Тысячу разъ сердце мое замирало, когда я видѣлъ ее на краю пропасти; на лошади она держалась удивительно крѣпко. Она ходила пѣшкомъ по 8 и по 10 часовъ въ день. Ея обыкновенно довольно слабое здоровье крѣпло подъ вліяніемъ силы воли; но вся нервная система ея подвергалась возбужденію, которое приводило къ мучительнымъ невралгіямъ. Два или три раза, среди голой пустыни, съ ней дѣлались припадки, которые приводили насъ въ ужасъ. Ея мужество обманывало и успокаивало насъ.
Она съ такою страстью увлеклась моимъ планомъ изслѣдованій, что не могла разстаться со мной до полнаго осуществленія его.
Впрочемъ, это путешествіе явилось для нея источникомъ сильныхъ наслажденій. Это былъ, по правдѣ сказать, единственный годъ ея жизни, когда она не пролила ни одной слезы, почти единственная награда за всю ея жизнь. Всѣ ея впечатлѣнія отличались необыкновенной свѣжестью, она отдавалась воспріятіямъ этого новаго міра съ наивною радостью ребенка. Весной и осенью Сирія замѣчательно прелестна. Благоуханный воздухъ проникаетъ всюду и, кажется, сообщаетъ жизни часть своей легкости. Необыкновенно красивые цвѣты, особенно удивительные цикломеи вырываются букетами изъ каждой трещины скалы; въ долинахъ около Атрита и Тортоза ноги лошадей топчутъ густые ковры, состоящіе изъ самыхъ красивыхъ цвѣтовъ нашихъ цвѣтниковъ. Воды, ниспадающія съ горъ, образуютъ съ пожирающимъ ихъ знойнымъ солнцемъ контрастъ, полный упоительной прелести.
Первымъ мѣстомъ нашей остановки была деревня Амшитъ, за три четверти часа отъ Гебеиля (Библосъ), построенная лѣтъ 25—30 тому назадъ богатымъ маронитомъ Михаиломъ Товія. Закхей, наслѣдникъ Михаила, дѣлалъ ваше пребываніе тамъ въ высшей степени пріятнымъ. Онъ далъ намъ хорошенькій домикъ съ видомъ на Библосъ и на море. Кроткіе нравы жителей, ихъ любезность, любовь, которую они выказывали намъ обоимъ и ей въ особенности, глубоко трогали ее. Она съ удовольствіемъ возвращалась въ эту деревню и мы сдѣлали ее въ нѣкоторомъ родѣ центральнымъ пунктомъ нашихъ дѣйствій въ области Библоса. Деревня Серба, около Джуни, гдѣ живетъ добрая и честная семья Кадра, извѣстная всѣмъ французамъ, путешествовавшимъ на востокѣ, также очень понравилась ей. Прелестная бухта Кесруана съ своими деревнями, стоящими тамъ близко другъ къ другу, съ своими монастырями, висящими на каждой вершинѣ, своими горами, погружающимися въ море, своими чистыми волнами приводила ее въ восторгъ; всякій разъ, какъ на пути изъ Гебейля мы подъѣзжали къ ней съ сѣвернаго скалистаго берега, изъ груди ея вырывался крикъ радости. Марониты вообще ей очень нравились. Посѣщеніе монастыря Бкеюке, гдѣ, среди сельской простоты, жилъ въ то время патріархъ, окруженный епископами, оставило ей очень пріятное воспоминаніе.
Напротивъ, ей были противны мелкія европейскія сплетни въ Бейрутѣ и сухость городовъ, съ преобладающимъ мусульманскимъ типомъ, въ родѣ Саида. Величественныя зрѣлища природы, свидѣтельницей которыхъ она была въ Тирѣ, приводили ее въ восторгъ; тамъ она жила въ высокомъ павильонѣ, и буря буквально качала его. Кочевая жизнь, имѣющая такъ много привлекательныхъ сторонъ, нравилась ей. Жена придумывала каждый вечеръ какой-нибудь предлогъ, чтобы заставить ее выйти изъ палатки и не сидѣть тамъ одной; она уступала, но неохотно; ей нравилось это тѣсное, общее помѣщеніе, близость съ тѣми, кого она любила среди безграничнаго простора дикой страны.
Особенно сильное впечатлѣніе произвело на нее путешествіе по Палестинѣ. Іерусалимъ, съ своими несравнимыми воспоминаніями, Наплузъ и его прекрасная долина, Картель, весною утопающій въ цвѣтахъ, а главное, Галилея, этотъ земной рай, хотя раззоренный, но еще не утратившій божественнаго дыханія, держали ее цѣлыхъ шесть недѣль въ какомъ-то очарованіи. Изъ Тира и изъ Умъ-ель-Авамида мы дѣлали небольшія экскурсіи въ 6—8 дней къ древнимъ областямъ Авера и Нефтали, которыя были свидѣтелями такихъ великихъ событій. Когда я въ первый разъ показалъ ей изъ Касіуна надъ озеромъ Гупехъ всю страну верхняго Іордана и вдали бассейнъ Генезаретскаго озера, эту колыбель христіанства, она поблагодарила меня и сказала, что этимъ зрѣлищемъ я вознаградилъ ее за всю ея жизнь. Она стояла выше того узкаго чувства, которое соединяетъ историческія воспоминанія съ матеріальными предметами, почти всегда апокрифными, или съ опредѣленною мѣстностью, часто пользующеюся незаслуженнымъ уваженіемъ; она вездѣ искала душу, идею, общее впечатлѣніе. Наши длинныя экскурсіи по этой прекрасной странѣ, въ виду Ермава, вершины котораго рисовались снѣжными полосами на лазури небесъ, остались у насъ въ памяти точно сны изъ другого міра.
Въ іюлѣ мѣсяцѣ жена, которая съ января была съ нами, принуждена была оставить насъ ради другихъ обязанностей. Раскопки были окончены, армія очистила Сирію. Мы остались вдвоемъ, чтобы присматривать за перевозкою вещей, докончить изслѣдованіе верхняго Ливана и подготовить къ слѣдующей осени послѣднюю экспедицію на Кипръ. Теперь я оплакиваю самыми горькими слезами свое рѣшеніе остаться въ Сиріи на лѣтніе мѣсяцы, особенно опасные для европейцевъ. Наше послѣднее путешествіе по Ливану сильно утомило ее. Мы прожили три дня въ Машпанѣ на берегу рѣки Адониса, въ простой землянкѣ. Постоянные переходы изъ холодныхъ долинъ къ горячимъ скаламъ, дурная пища, ночлеги въ очень низкихъ домахъ, гдѣ, чтобы не задохнуться, приходилось держать открытыми окна и двери, положили начало тѣмъ нервнымъ страданіямъ, которыя вскорѣ развились у нея. Сдѣлавъ переѣздъ по глубокимъ долинамъ Таннурина, мы переночевали въ монастырѣ Маръ-Якубъ, на одной изъ самыхъ крутыхъ вершинъ мѣстныхъ горъ, и затѣмъ спустились въ знойныя окрестности Тулы. Эти крутые переходы отъ одной температуры къ другой болѣзненно подѣйствовали на насъ Около 11 часовъ, въ деревнѣ Гельтѣ она почувствовала себя нехорошо. Я далъ ей отдохнуть въ бѣдной хижинѣ деревенскаго священника; мы отправились дальше и она попробовала заснуть въ часовнѣ, пока я списывалъ надписи. Но мѣстныя женщины не давали ей покоя; онѣ подходили къ ней, разсматривали, ощупывали ее. Наконецъ, мы добрались до Тулы. Тамъ она провела два дня въ страшныхъ страданіяхъ. Мы были лишены всякой помощи; грубое невѣжество жителей увеличивало ея мученія. Они никогда не видали европейцевъ и, какъ только я уходилъ на свои изслѣдованія, они наполняли домъ и невыносимо надоѣдали ей. Когда она была въ состояніи сѣсть на лошадь, мы уѣхали въ Амшитъ, гдѣ ей стало нѣсколько лучше. Но лѣвый глазъ ея былъ пораженъ; зрѣніе этого глаза ослабѣло, и по временамъ она страдала отъ двойного видѣнія.
Страшныя жары, стоявшія на всемъ этомъ берегу, и утомленіе, въ какомъ мы находились, заставили меня выбрать мѣстомъ нашего пребыванія Газиръ, расположенный на большой высотѣ надъ уровнемъ моря въ глубинѣ бухты Кесруана. Мы распрощались съ нашими добрыми знакомыми въ Амшитѣ и Гебейлѣ. Солнце садилось, когда мы подъѣзжали къ устью рѣки Адониса; тамъ мы остановились на отдыхъ. Хотя боль ея далеко не утихла, но упоительный покой, разлитый въ этой чудной мѣстности, охватилъ ее; она оживилась на нѣсколько минуть. Мы при свѣтѣ луны взошли на гору Газиръ; она была очень довольна, и намъ казалось, что, покинувъ жгучій берегъ, мы оставили на немъ и причины болѣзней, которыя мучили насъ тамъ.
Газиръ, безспорно, одно изъ самыхъ красивыхъ мѣстъ въ свѣтѣ; сосѣднія долины покрыты восхитительною зеленью, и склоны Арамуна, возвышающагося надъ нимъ, представляютъ прелестнѣйшій пейзажъ изъ всѣхъ, какіе я видѣлъ на Ливанѣ; но населеніе, испорченное сосѣдствомъ, такъ называемою, мѣстною аристократіею, утратило добрыя качества, отличающія маронитовъ. Мы нашли для себя маленькій домикъ съ хорошенькой террасой. Тамъ мы отдохнули и провели нѣсколько пріятныхъ дней. Передъ нами въ расщелинахъ высокой горы лежалъ снѣгъ. Наши бѣдные спутники, ея арабская кобылка и мой мулъ Сада, паслись у насъ на глазахъ. Первыя двѣ недѣли она все еще сильно страдала; потомъ боли утихли, и Богъ послалъ ей передъ концомъ ея жизни нѣсколько дней чистаго счастья.
Эти дни никогда не изгладятся у меня изъ памяти. Проволочки, неизбѣжныя при тѣхъ трудныхъ операціяхъ, которыя мы заканчивали тогда, оставляли мнѣ много свободнаго времени. Никогда еще мысль ея не парила такъ высоко. Вечеромъ, мы при свѣтѣ звѣздъ гуляли по нашей террасѣ: тамъ высказывала она мнѣ свои соображенія, исполненныя такта и глубины; многія изъ нихъ являлись для меня настоящимъ откровеніемъ. Она вполнѣ наслаждалась, и это были, несомнѣнно, самыя счастливыя минуты ея жизни. Нашъ умственный и нравственный союзъ былъ тѣснѣе, чѣмъ когда-либо. Она нѣсколько разъ повторяла мнѣ, что живетъ точно въ раю. Къ этому примѣшивалось чувство сладкой грусти. Ея болѣзнь только затихла и минутами снова возвращалась, какъ мрачное предостереженіе. Тогда она жаловалась, что судьба скупа къ ней и отнимаетъ у нея единственные часы полнаго счастья, которые подарила ей.
Въ послѣднихъ числахъ сентября пребываніе въ Газирѣ сдѣлалось неудобнымъ для меня, вслѣдствіе дѣлъ, требовавшихъ моего присутствія въ Бейрутѣ. Мы не безъ слезъ распрощались съ нашимъ газирскимъ домикомъ и въ послѣдній разъ проѣхали по прекрасной дорогѣ на берегу Собачьей рѣки, — дорогѣ, къ которой мы такъ привыкли за послѣдній годъ.
Хотя жаръ былъ очень силенъ, мы все-таки провели въ Бейрутѣ нѣсколько пріятныхъ дней. Дни были томительно знойны, но ночи очаровательны, и каждый вечеръ мы могли наслаждаться зрѣлищемъ Санвина, котораго заходящее солнце окружало какъ бы сіяніемъ. Операція перевозки была уже почти окончена; мнѣ оставалось только съѣздить на Кипръ. У насъ уже начались разговоры о возвращеніи домой; мы мечтали о нашемъ кроткомъ, блѣдномъ солнцѣ, о свѣжей, сыроватой сѣверной осени, о зеленыхъ лугахъ Уазы, по которымъ мы проѣзжали въ такое же время два года тому назадъ. Она часто говорила о томъ, какъ ей хочется скорѣе обнять маленькаго Ари и нашу старушку мать. По временамъ на нее находили минуты грусти; тогда передъ ней вставали всѣ семейныя воспоминанія; она говорила со мною о нашемъ отцѣ, о его доброй и глубокой, нѣжной и кроткой душѣ. Никогда не видалъ я ее болѣе привлекательной, болѣе благородной.
Въ воскресенье, 15 сентября, адмиралъ Ле-Барбье-де-Тинанъ предупредилъ меня, что экипажъ суда «Катонъ» могъ посвятить недѣлю на новые попытки извлечь два большихъ саркофага въ Гебейлѣ, поднятіе которыхъ считалось сначала невозможнымъ. Мое присутствіе въ Гебейлѣ на эту недѣлю не было необходимо: достаточно будетъ, если я проѣду на «Катонѣ», чтобы дать нѣкоторыя указанія, а затѣмъ я могу вернуться въ Бейрутъ сухимъ путемъ. Но я зналъ, что разлука со мной будетъ ей непріятна. Къ тому же, ей нравился Амшитъ, и вотъ почему я придумалъ другой планъ: ѣхать намъ вмѣстѣ на «Катонѣ», про жить эту недѣлю въ Амшитѣ и вернуться на «Катонѣ» же. Мы, дѣйствительно, уѣхали въ понедѣльникъ. Наканунѣ она была не совсѣмъ здорова, но дорога принесла ей пользу. Она наслаждалась видомъ Ливана среди роскошной природы лѣта, и пока я пошелъ переговорить съ командиромъ судна о всѣхъ подробностяхъ перевозки саркофаговъ, она спокойно отдохнула на кораблѣ. Вечеромъ послѣ заката солнца мы поднялись въ Амшитъ. Наши добрые друзья, думавшіе, что уже никогда болѣе не увидятъ насъ, приняли насъ съ распростертыми объятіями. Она было очень довольна. Послѣ обѣда мы до поздней ночи сидѣли на террасѣ дома Закхея. Небо было восхитительно; я напомнилъ ей то мѣсто въ книгѣ Іова, гдѣ старый патріархъ ставить себѣ въ особенную заслугу, что ни разу не поднесъ руки къ устамъ въ знакъ поклоненія, когда видѣлъ воинство звѣздъ во всемъ его великолѣпіи и луну восходившую во всемъ ея величіи. Весь духъ древнихъ вѣрованій Сиріи, повидимому, воскресалъ передъ нами. Библосъ былъ у нашихъ ногъ; къ югу, въ священной странѣ Ливана рисовались причудливыя зубцы скалъ и лѣсовъ Джебель-Муза, гдѣ, по словамъ легенды, скончался Адонисъ: море, дѣлающее на сѣверѣ заворотъ къ Ботрису, повидимому, окружало насъ съ двухъ сторонъ. Этотъ день былъ послѣднимъ вполнѣ счастливымъ днемъ моей жизни; послѣ него при всякой радости я мысленно переношусь въ прошлое и вспоминаю ту, которой нѣтъ около меня и которая не можетъ раздѣлить этой радости. Во вторникъ она почувствовала себя не совсѣмъ хорошо. По я еще не безпокоился. Это нездоровье казалось мнѣ ничтожнымъ сравнительно съ ея прежними болѣзнями, и мы проработали цѣлый день и вечеромъ, когда мы сидѣли на террасѣ, она была весела. Въ среду болѣзнь усилилась. Тогда я рѣшилъ пригласить къ ней врача съ «Катона». Онъ меня совершенно успокоилъ. Въ четвергъ она была въ томъ же положеніи. Но этотъ день оказался гибельнымъ для насъ, потому что и я, въ свою очередь, заболѣлъ. Моя экспедиція приходила къ концу, а я ни разу еще не подвергался серьезной болѣзни, по несчастной случайности, воспоминаніе о которой будетъ какъ кошмаръ преслѣдовать меня всю жизнь, я изнемогъ именно въ то время, когда долженъ былъ бы присутствовать при агоніи.
Въ четвергъ утромъ мнѣ надобно было сходить на пристань въ Гебейль, чтобы переговорить съ командиромъ. На возвратномъ пути въ Амшитъ, я почувствовалъ, что солнце, отражаясь отъ раскаленныхъ скалъ, дѣйствовало на меня удручающимъ образомъ. Послѣ полудня у меня сдѣлался сильный припадокъ лихорадки, сопровождавшійся невралгическими страданіями. Это была, въ сущности, та же болѣзнь, которая убивала мою бѣдную сестру. Врачъ съ «Катона», не смотря на все свое искусство, не съумѣлъ распознать ее. Злокачественныя лихорадки отличаются въ Сиріи такими особенностями, что только врачи, долго жившіе въ этой странѣ, могутъ узнать ихъ. Большой пріемъ сѣрнокислаго хинина, данный во-время, быть можетъ, спасъ бы насъ обоихъ. Вечеромъ я почувствовалъ, что у меня все мутится въ головѣ. Я сообщилъ объ этомъ врачу, который, совершенно не понимая свойства нашей болѣзни, не придалъ никакого значенія моимъ словамъ и ушелъ. Тогда мнѣ въ бреду представилось то, что три дня спустя сдѣлалось страшною дѣйствительностью. Я съ ужасомъ видѣлъ, какой опасности мы подвергаемся, оставаясь одни, если потеряемъ сознаніе и попадемъ въ руки мѣстныхъ жителей, людей добрыхъ, но совершенно невѣжественныхъ, имѣвшихъ самыя нелѣпыя представленія о медицинѣ. Я прощался съ жизнью въ сильнѣйшемъ безпокойствѣ: я былъ увѣренъ, что всѣ мои бумаги пропадутъ. Мы провели ужасную ночь; но, должно быть, бѣдная сестра чувствовала себя не такъ худо, какъ я: я помню, что на слѣдующее утро у нея еще хватило силы сказать мнѣ: «Ты стоналъ всю ночь».
Пятница, суббота и воскресенье мелькаютъ въ головѣ моей, какъ обрывки какого-то тяжелаго сна. Припадокъ, который чуть не убилъ меня въ слѣдующій понедѣльникъ, имѣлъ, такъ сказать, обратную силу и почти совершенно изгладилъ воспоминаніе о трехъ предшествовавшихъ дняхъ. по несчастной случайности врачъ видалъ насъ въ тѣ минуты, когда намъ было лучше, и не могъ предугадать подготовлявшагося кризиса. Я еще продолжалъ работать, но чувствовалъ, что работаю дурно. Моя мысль вертѣлась въ какомъ-то безвыходномъ кругѣ и билась, какъ ручка сломанной машины. Разныя другія мелочи остались у меня въ памяти. Я писалъ сестрамъ милосердія въ Бейрутъ и просилъ у нихъ хиннаго вина, которое во всей Сиріи онѣ однѣ умѣли приготовлять; но я самъ чувствовалъ, что письмо мое выходитъ нескладно. Повидимому, ни она, ни я, мы не сознавали вполнѣ всей опасности нашей болѣзни. Я рѣшилъ, что мы отправимся во Францію въ слѣдующій четвергъ. — «Да, да, поѣдемъ», сказала она съ полною довѣрчивостью.
— Ахъ, какая я несчастная, — проговорила она въ другое время, — я вижу, что мнѣ придется сильно страдать. — Въ одинъ изъ двухъ дней, передъ закатомъ солнца, она еще могла перейти изъ одной комнаты въ другую. Она легла на диванъ въ залѣ, гдѣ я обыкновенно спалъ и работалъ. Ставни были открыты, наши глаза обращались къ Джебель-Муза. Въ эту минуту у нея явилось какъ бы предчувствіе смерти, хотя не столь близкой. На глазахъ ея навернулись слезы; на лицѣ, истомленномъ страданіемъ, появился легкій румянецъ, и она вмѣстѣ со мной бросила на свою прошлую жизнь кроткій и печальный взглядъ. «Я напишу духовное завѣщаніе, — сказала она, — ты будешь моимъ душеприказчикомъ; я оставляю немного, но все-таки кое-что оставляю; на деньги, которыя я скопила, мнѣ хочется, чтобы ты устроилъ семейный склепъ; будемъ лежать всѣ вмѣстѣ, близко другъ къ другу. Маленькую Ернестину надобно тоже перенести къ намъ». Потомъ она стала дѣлать мысленно какіе-то разсчеты, начертила пальцемъ внутреннее расположеніе склепа и намѣтила какъ будто 12 мѣстъ. Она стала со слезами говорить о маленькомъ Ари, о нашей старушкѣ-матери. Она сказала мнѣ, что именно хочетъ оставить своей племянницѣ; она долго придумывала, что дать Корнеліи, чтобы доставить ей удовольствіе, и остановилась на одной маленькой итальянской книжкѣ (Fioretti св. Францизка), которую ей подарилъ г. Бертело. — Я сильно тебя любила. — сказала она мнѣ послѣ этого; — иногда моя любовь заставляла тебя страдать; я была несправедлива и слишкомъ требовательна; но все это отъ того, что я тебя любила, какъ теперь уже никто не любитъ, какъ, можетъ быть, и не слѣдуетъ любить. — Я заливался слезами; я сталъ говоритъ ей о возвращеніи на родину; я снова напомнилъ ей о маленькомъ Ари, я зналъ, что это ей пріятно. Она много говорила о немъ и вспоминала разныя трогательныя сцены. Потомъ она еще разъ заговорила о нашемъ отцѣ. Этотъ свѣтлый промежутокъ былъ послѣднимъ для обоихъ насъ. Мы были между двумя припадками злокачественной лихорадки, лишь нѣсколько часовъ отдѣляло насъ отъ послѣдняго, убійственнаго приладка. Кромѣ тѣхъ минутъ, когда къ намъ заходилъ докторъ, мы были одни на рукахъ нашихъ слугъ — арабовъ и деревенскихъ жителей; всѣ прочія лица, входившія въ составъ экспедиціи, или уѣхали, или были заняты въ другихъ мѣстахъ.
У меня сохранилось очень мало ясныхъ воспоминаній о несчастномъ днѣ воскресенья, или, лучше сказать, другіе должны были вызывать эти воспоминанія, такъ какъ первое время они совершенно исчезли у меня изъ памяти. Я продолжалъ дѣйствовать весь этотъ дань, но какъ автоматъ, повинующійся данному толчку. Я еще ясно помню чувство, съ какимъ смотрѣлъ на крестьянъ, шедшихъ къ обѣднѣ; обыкновенно, когда они знали, что и мы идемъ въ церковь, они собирались къ нашему дому и торжественно провожали насъ. Докторъ пріѣхалъ утромъ. Рѣшено было, что на слѣдующій день до солнечнаго восхода пришлютъ матросовъ съ носилками для сестры и что «Катонъ» немедленно отвезетъ насъ въ Бейрутъ. Около полудня я, вѣроятно, еще работалъ въ комнатѣ бѣдной сестры; мнѣ разсказывали, что тамъ на цыновкѣ, на которой я обыкновенно сидѣлъ, нашли раскиданными мои книги и замѣтки. Послѣ полудня сестрѣ стало гораздо хуже. Я написалъ доктору, чтобы онъ пришелъ какъ можно скорѣе, и упомянулъ о возможности припадка сердечной болѣзни. Я совершенно не помню, что писалъ это письмо, и когда мнѣ его показали нѣсколько дней спустя, оно не возбудило во мнѣ никакого воспоминанія. А между тѣмъ, я все еще двигался. Антоунъ, нашъ слуга, разсказывалъ, что я велѣлъ перенести сестру въ залу, служившую мнѣ комнатой, что я помогалъ ему нести ее и долго оставался съ нею. Можетъ быть, въ эти минуты мы съ ней простились и она сказала мнѣ какія-нибудь священныя слова, которыя исчезли у меня изъ головы, какъ бы стертыя какимъ-то страшнымъ ударомъ губки. Антоунъ увѣрялъ меня, что она не сознавала приближенія смерти; но онъ былъ мало развитъ, плохо понималъ по французски и, можетъ быть, не замѣтилъ того, что мы говорили другъ другу.
Докторъ пріѣхалъ въ 6-мъ часу вмѣстѣ съ командиромъ. Оба нашли, что нечего и думать везти сестру завтра въ Бейрутъ. По странному совпаденію у меня сдѣлался припадокъ, пока они сидѣли у насъ; я упалъ безъ чувствъ на руки командира. Это были люди честные и разумные, но до сихъ поръ они обманывались относительно серьезности нашего положенія; теперь они стали совѣщаться, какъ имъ поступить. Докторъ честно сознался, что не умѣетъ лѣчить болѣзнь, ходъ которой ему неизвѣстенъ, и просилъ командира съѣздить въ Бейрутъ и привезти кого-нибудь ему на помощь. Командиръ согласился. Но онъ слишкомъ подчинялся всѣмъ турецкимъ формальностямъ, которыя суда другихъ націй обходили даже безъ особенно важныхъ причинъ, и потому могъ выѣхать не раньше 4 часовъ утра, въ понедѣльникъ. Въ 6 часовъ онъ былъ въ Бейрутѣ и доложилъ о нашей болѣзни адмиралу Пари, который, съ своею обычною любезностью, приказалъ ему немедленно вернуться назадъ, взявъ съ собой доктора Лувига съ «Алжезираса», главнаго врача эскадры, и доктора Сюке, французскаго санитарнаго врача въ Бейрутѣ, который, по общему признанію основательно изучилъ мѣстныя болѣзни Сиріи.
Въ половинѣ 11-го всѣ эти господа были въ Амшитѣ. Почти въ то же время докторъ Гальярдо пріѣхалъ туда сухимъ путемъ.
Съ вечера воскресенья мы лежали оба безъ сознанія другъ противъ друга въ большой залѣ Закхея, на попеченіи одного только Антоуна. Добрая семья Закхея стояла около насъ въ слезахъ и защищала насъ отъ мѣстнаго священника, какого-то сумасшедшаго, хотѣвшаго лечить насъ. Меня увѣряли, что за все это время сестра ни разу не приходила въ сознаніе. Докторъ Сюке, которому естественнымъ образомъ предоставили руководить нашимъ леченіемъ, скоро убѣдился, увы, что для нея всякое леченіе слишкомъ поздно. Всѣ усилія вызвать реакцію оказались напрасными. Она не могла проглотить сѣрнокислаго хинина, который служитъ лучшимъ лекарствомъ въ этихъ страшныхъ припадкахъ. О! неужели возможно, что лекарство спасло бы ее, если бы явилось нѣсколькими часами раньше! Одна тяжелая мысль будетъ вѣчно преслѣдовать меня. Если бы мы остались въ Бейрутѣ, мы не избѣжали бы болѣзни, но по всей вѣроятности докторъ Сюке, приглашенный во-время, справился бы съ нею.
Въ теченіе всего понедѣльника моя благородная и нѣжная подруга тихо угасала. Она скончалась во вторникъ, 24 сентября, въ 8 часа утра. Маронитскій священникъ, приглашенный въ послѣднія минуты, напутствовалъ ее по обрядамъ своей религіи. Вокругъ ея тѣла не было недостатка въ искреннихъ слезахъ; но, Боже мой, могъ ли я думать, что моя Генріетта будетъ умирать за два шага отъ меня, а я не приму ея послѣдняго вздоха! Да, если бы не мой несчастный обморокъ въ воскресенье вечеромъ, я думаю, что мои поцѣлуи, звукъ моего голоса, удержали бы ея душу на нѣсколько часовъ, удержали бы ее, быть можетъ, до тѣхъ поръ пока пришла бы помощь. Я не могу себѣ представить, что она потеряла сознаніе настолько глубоко, чтобы я не могъ вернуть его! Два или три раза въ лихорадочномъ бреду у меня являлось страшное сомнѣніе: мнѣ казалось, что она зоветъ меня изъ того подвала, куда было поставлено ея тѣло! Присутствіе французскихъ врачей при ея смерти устраняетъ, конечно, возможность такого ужаснаго предположенія. Но что за ней ухаживали другіе, а не я, что ее касались руки наемниковъ, что я не присутствовалъ на ея похоронахъ, что я своими слезами не засвидѣтельствовалъ передъ землей, ее принимавшей, какъ сильно, я любилъ свою дорогую сестру, что она не видала моего лица, когда въ послѣднюю минуту бросила сознательный взглядъ на міръ, который покидала, — это будетъ вѣчно тяготить меня и отравлять всѣ мои радости. Если она чувствовала, что умираетъ, а меня нѣтъ подлѣ нея, если она знала, что я самъ умираю, а она не можетъ ухаживать за мной, о, какую адскую муку должно было, испытывать передъ смертью это небесное созданіе! Сознаніе часто не проявляется внѣшними признаками, не оставляетъ послѣ себя воспоминанія, такъ что въ этомъ отношеніи я никакъ не могу вполнѣ успокоиться.
Менѣе истощенный, чѣмъ сестра, я могъ принять ту громадную дозу сѣрнокислаго хинина, которую мнѣ дали. Я нѣсколько пришелъ въ себя во вторникъ, утромъ, приблизительно за часъ до кончины моей возлюбленной сестры. Доказательство, что въ воскресенье и во время бреда я сохранялъ гораздо больше сознанія, чѣмъ можно судятъ по моимъ воспоминаніямъ — это мой первый вопросъ: какъ здоровье сестры? — «Ей очень худо», — отвѣтили мнѣ. Я безпрестанно повторялъ въ полузабытьи тотъ же вопросъ. «Она умерла», — сказали мнѣ наконецъ. Пытаться обмануть меня было безполезно, такъ какъ рѣшено было увезти меня въ Бейрутъ. Я умолялъ, чтобы мнѣ позволили взглянуть на нее; мнѣ въ этомъ рѣшительно отказали; меня положили на тѣ самыя носилки, которыя были приготовлены для нея. Я былъ въ состояніи полнаго забытья; ужасное несчастье, поразившее меня, переплеталось въ умѣ моемъ съ горячечными галюцинаціями. Страшная жажда мучила меня. Въ бреду я постоянно видѣлъ себя вмѣстѣ съ нею въ Афакѣ, у истоковъ рѣки Адониса, подъ гигантскими орѣшниками около водопада. Она сидѣла подлѣ меня на свѣжей травѣ; я подносилъ къ ея умиравшимъ устамъ чашу полную ледяной воды; мы вмѣстѣ погружались въ этотъ источникъ жизни и плакали съ чувствомъ невыразимой грусти. Только два дня спустя я окончательно пришелъ въ сознаніе, и мое несчастіе явилось передъ мною во всей его ужасающей реальности.
Послѣ нашего отъѣзда г. Гальярдо остался въ Амшитѣ, чтобы распорядиться похоронами моего бѣднаго друга. Населеніе деревни, которое очень полюбило ее, слѣдовало за ея гробомъ. Средствъ для бальзамированія не было никакихъ; пришлось подумать, куда на время поставить ея гробъ. Закхей предложилъ склепъ Михаила Товія, находящійся на концѣ, деревни, около хорошенькой часовни, въ тѣни прекрасныхъ пальмовыхъ деревьевъ. Онъ просилъ только, чтобы когда увезутъ тѣло, оставили надпись съ обозначеніемъ, что на этомъ мѣстѣ покоилась француженка. Она и до сихъ поръ лежитъ тамгъ. Я не рѣшилось увезти ее отъ этихъ чудныхъ горъ, гдѣ она провела такія счастливыя минуты, отъ этихъ простыхъ людей, которыхъ она любила, и положить ее въ одно изъ нашить печальныхъ кладбищъ, которыя внушали et ужасъ. Конечно, я хочу, чтобы она покоилась рядомъ со мною; но кто можетъ сказать, въ какомъ уголкѣ міра мнѣ придется лечь? Пусть же она ждетъ меня подъ пальмами Амшита, въ стражѣ древнихъ мистерій, подлѣ священнаго Библоса.
Смерть похитила ее въ то время, когда она достигла полной зрѣлости, она уже не могла стать болѣе совершенной. Она достигла высшей ступени добродѣтельной жизни; ея взгляды на міръ не могли идти дальше; мѣра ея самоотверженія и нѣжности была переполнена.
Ахъ, одно, чего ей недоставало, это, несомнѣнно, счастія. Я мечталъ для нея о разныхъ тихихъ, маленькихъ радостяхъ; я строилъ разные планы жизни по ея вкусу. Я представлялъ себѣ, какъ она доживетъ до старости, и я буду окружать ее сынои, нимъ уваженіемъ, и она будетъ гордиться мною, и, наконецъ, отдохнетъ среди ничѣмъ невозмутимаго покоя. Мнѣ хотѣлось, чтобы это доброе и благородное сердце хоть въ преклонныхъ годахъ узнало жизнь спокойную, можно сказать, эгоистичную. Богъ уготовалъ для нея однѣ только возвышенныя и тяжелыя тропы. Она умерла, почти не получивъ награды. Тотъ часъ, когда пожинаютъ плоды посѣяннаго, когда садятся, чтобы вспомнить о прошлыхъ горестяхъ, о прошлой усталости, не пробилъ для нея!
Награда! она, по правдѣ сказать, никогда о ней не думала. Корыстные разсчеты были чужды ея великой душѣ. Вѣра въ святость долга была отзвукомъ ея душевнаго благородства. Добродѣтель являлась для нея не плодомъ теоріи, ена была присущимъ ей свойствомъ. Она дѣлала добро ради добра.
Но Богъ не допускаетъ своихъ святыхъ видѣть тлѣніе. О сердце, въ которомъ вѣчно горѣлъ кроткій пламень любви; мозгъ — вмѣстилище столь чистой мысли; прекрасные глаза, сіявшіе добро той; длинные и нѣжные пальцы, которые я такъ часто сжималъ въ своихъ, — я дрожу отъ ужаса при мысли, что вы обратитесь въ прахъ! Но здѣсь на землѣ мы имѣемъ дѣло лишь съ символами и образами. Вѣчная часть каждаго изъ насъ есть его отношеніе къ Безконечному. Человѣкъ безсмертенъ только въ памяти Бога. Тамъ наша Генріетта, вѣчно непорочная, окруженная вѣчнымъ сіяніемъ, живетъ въ тысячу разъ болѣе реальною жизнью, чѣмъ въ то время, когда она, помощью своихъ слабыхъ органовъ, боролась, чтобы создать свою духовную личность, и, заброшенная среди міра, не умѣвшаго понять ее, упорно искала совершенства. Пусть память о ней останется намъ, какъ драгоцѣнное свидѣтельство тѣхъ вѣчныхъ истинъ, которыя подтверждаетъ каждая добродѣтельная жизнь. Что касается меня, я никогда не сомнѣвался въ реальности нравственнаго порядка, но теперь для меня до очевидности ясно, что весь логическій строй міровой системы былъ бы разрушенъ, если бы подобныя существованія были иллюзіей и обманчивымъ призракомъ.
