МОЯ ПЕРВАЯ ДРАМА.
правитьМоя первая драма!
Ей никогда не пришлось увидѣть свѣтъ, хотя она и испытала не мало превратностей судьбы.
Исторія ея относится къ эпохѣ моего пребыванія въ третьемъ классѣ. Это было въ то время, когда я попалъ въ пансіонъ къ моей теткѣ въ Эльбингенѣ, и впервые съ священнымъ трепетомъ переступилъ порогъ театра.
Къ несчастію, мѣсто на галлереѣ стоило три зильбергроша, а ассигнованный мнѣ ежемѣсячно на карманные расходы талеръ цѣликомъ уходилъ на тетради, стальныя перья, чертежныя принадлежности и на стрижку. Всѣ финансовыя ухищренія съ моей стороны были безуспѣшны, потому что тетка держала меня въ ежовыхъ рукавицахъ.
Но наступившіе холода нѣсколько потрясли суровый режимъ. Теткѣ не хотѣлось оставлять до разсвѣта свою теплую постель, для того, чтобы приготовлять мнѣ утренній кофе. Къ этому кофе мнѣ обыкновенно полагались двѣ булки, одну изъ которыхъ я тутъ же съѣдалъ, а другую бралъ съ собою въ классъ и оставлялъ до десятичасовой перемѣны.
Если бы мнѣ только удалось заполучить въ свои руки наличную сумму, соотвѣтствующую стоимости этихъ двухъ булокъ! Тогда я могъ бы положить основаніе значительному капиталу. Вся суть была только въ томъ, чтобы поголодать до обѣда… И вотъ, я сталъ уговаривать тетеньку оставаться утромъ въ постели, увѣряя ее, что я съ большимъ удовольствіемъ готовъ отправляться въ школу съ пустымъ желудкомъ, для того чтобы не нарушать ея покоя… Тетка, тронутая моей дѣтской любовью, уступила, наконецъ, моимъ настояніямъ, я же, вмѣсто того, чтобы покупать у булочника булки, пряталъ деньги и голодалъ.
Боже, какъ я голодалъ! Какія муки терзали меня, когда въ 10 часовъ товарищи, бывало, вытаскивали, изъ кармановъ бутерброды, а я, уткнувшись носомъ въ книжку, старался скрыть за ней свои жадные взгляды.
Всего труднѣе мнѣ приходилось по середамъ и воскресеньямъ, потому что въ эти дни уроки въ школѣ кончались только въ 1 часъ. Я возвращался домой съ аппетитомъ, вызывавшимъ всеобщее удивленіе. Помню, что какъ-то разъ я уничтожилъ въ одинъ присѣстъ 40 картофелинъ.
Плоды моего обмана недолго заставили себя ждать. Пять дней голодовки доставили мнѣ въ итогѣ билетъ на галлерею. Такимъ путемъ мнѣ удалось познакомиться со слѣдующими пьесами: «Drei Paar Schuhe», «Lohengrin», «Fünf mal hundert tausend Teufel», «Maria Stuart» и «Die schöne Helena».
И наконецъ насталъ великій день, когда въ славномъ городѣ Эльбингѣ выступила Термина Клааръ на сценѣ Делія.
Надѣюсь, что жена почтеннаго франкфуртскаго интенданта проститъ мнѣ мое запоздалое объясненіе въ любви, — вѣдь это она заронила первое предчувствіе будущаго призванія въ сердце тринадцатилѣтняго мальчугана.
Я видѣлъ ее въ роли Валентины и далъ себѣ слово не успокоиться до тѣхъ поръ, пока не создамъ нѣчто столь же великое и съ любовью повергну свое твореніе къ ея стопамъ.
Подлѣ дома моей тетки былъ дровяной складъ. На другой день я, какъ безумный, карабкался на дрова и, глотая слезы волненія, поклялся сдѣлаться драматическимъ писателемъ.
Прошли годы прежде, чѣмъ я могъ исполнить свой обѣтъ.
Я оставилъ школу, сдѣлался фармацевтомъ, снова поступилъ въ школу, сдѣлался студентомъ, достигъ такимъ образомъ высшей ступени моего дѣтскаго честолюбія, и въ 18 лѣтъ почувствовалъ себя достаточно зрѣлымъ для того, чтобы завоевать себѣ безсмертіе.
Счастливыя ночи творчества! Съ пылающей головой возвращался я изъ пивной и садился писать, и писалъ до самаго утра. Такъ много говорятъ о техническихъ трудностяхъ драмы — я ихъ не чувствовалъ.
Моя драма называлась «Дочь счастія».
Героиня — высокомѣрный, гордый отпрыскъ старинной разорившейся семьи, погибающей, благодаря проискамъ мошенника коммерсанта.
Благородный демократъ, вышедшій изъ простого народа, является въ роли спасителя, и, хотя онъ и не въ состояніи предотвратить гибель семьи, но завоевываетъ себѣ руку угнетенной дочери. Въ пятомъ актѣ они встрѣчаются на кладбищѣ, и рука объ руку съ нимъ героиня снова вступаетъ въ жизнь.
Перечитывая свое произведеніе, я нашелъ, что оно недостаточно «геніально». «Разбойники» Шиллера были положительно геніальнѣе, и такихъ мѣстъ, какъ знаменитое проклятіе Карла или размышленія Франца о происхожденіи человѣка, совсѣмъ не было въ «Дочери счастія». Я принялся за переработку моихъ діалоговъ и возился надъ ними до тѣхъ поръ, пока каждая мало-мальски осмысленная фраза не превратилась въ безсмысленный наборъ словъ. Друзья, которыхъ я посвятилъ въ тайну своего писательства, восхищались цвѣтистымъ языкомъ, и я торжествовалъ, когда одинъ изъ нихъ, не подозрѣвавшій цѣли моихъ стараній, уподобилъ стиль моего сочиненіи стилю «Разбойниковъ».
Желая придать своему творенію внѣшность, соотвѣтствующую его внутреннему достоинству, я въ третій разъ переписалъ его на чисто на толстой, бѣлой бумагѣ съ полями шириной въ ладонь.
Затѣмъ я серьезно занялся вопросомъ о постановкѣ моей драмы на сценѣ. Одно было несомнѣнно — Гермина Клааръ-Делія должна играть главную роль, ей должна была быть посвящена драма. Измѣнить что-нибудь въ этомъ отношеніи значило бы измѣнить священнѣйшимъ обѣтамъ дѣтство.
По счастливому стеченію обстоятельствъ, моя богиня оказалась замужемъ, а мужъ ея состоялъ директоромъ берлинскаго театра. Отъ радости сердце чуть не выскочило у меня изъ груди, когда я случайно прочелъ это извѣстіе въ газетѣ. Мнѣ, значить, оставалось только одно — послать мою рукопись, «почтительно посвященную госпожѣ Терминѣ Клааръ-Деліи», ея супругу, который, конечно, поторопится поскорѣе поставить на сцену драму, ставшую, благодаря моему посвященію, нѣкоторымъ образомъ, фамильнымъ достояніемъ.
Въ радостно приподнятомъ настроеніи я отослалъ въ берлинскій «Резиденцтеатръ» свою рукопись съ чудными широкими полями и собирался черезъ нѣсколько недѣль отправиться въ Берлинъ, потому что я давно зналъ, что автору необходимо присутствовать при репетиціяхъ его пьесы.
Къ счастію, дѣло было передъ Пасхой, и я имѣлъ возможность выписаться изъ кенигсбергскаго университета и перейти въ берлинскій. 28 апрѣля 1877 года я въѣхалъ въ Берлинъ на имперіалѣ омнибуса съ тѣмъ-же торжествующимъ чувствомъ, какое одушевляло героевъ Зола, когда они явились изъ Плассанса завоевать Парижъ.
Рядомъ со мною сидѣлъ еще такой же завоеватель, съ длинными развѣвающимися волосами, въ коричневомъ плащѣ, изъ котораго онъ успѣлъ уже вырости. Его звали Отто Нейманъ, и онъ былъ прикащикомъ въ книжномъ магазинѣ, тайкомъ сдалъ экзаменъ на аттестатъ зрѣлости и теперь ѣхалъ въ Берлинъ, чтобы поступить въ тамошній университетъ. Мы встрѣтились на одномъ изъ вокзаловъ восточной Пруссіи и, несмотря на взаимную антипатію, рѣшили поселиться вмѣстѣ для того, чтобы сберечь ежемѣсячно по 4 талера. Благодаря этому обстоятельству, мы сдѣлались друзьями на всю жизнь.
Мы завернули съ вокзала въ улицу съ двумя рядами высокихъ, красивыхъ домовъ, и вдругъ сердце мое радостно забилось — я увидалъ надъ подъѣздомъ вывѣску «Резиденцтеатръ».
Такъ вотъ мѣсто моихъ будущихъ тріумфовъ! — подумалъ я про себя, въ умиленіи. Я колебался, сообщить ли моему спутнику о значеніи этого дома, но промолчалъ…
На слѣдующее же утро я поспѣшилъ въ кондитерскую, заказалъ себѣ пирожное со взбитыми сливками и принялся просматривать «Berliner Tageblatt».
Я искалъ замѣтки, приблизительно, такого содержанія, что драма «Дочь счастья», принадлежащая перу неизвѣстнаго, но въ высшей степени талантливаго автора г. 3., будетъ въ ближайшемъ времени поставлена на сцену.
Странно! — такой замѣтки не оказалось.
Начиная съ этого дня, я каждое утро отправлялся въ сосѣднюю кондитерскую, просматривалъ театральныя извѣстія во всѣхъ берлинскихъ газетахъ, и уничтожалъ безчисленное множество пирожныхъ.
Прошло шесть недѣль, и мой сожитель, котораго я успѣлъ посвятить тѣмъ временемъ въ мою тайну, посовѣтовалъ мнѣ лично справиться у директора. Я рѣшилъ послѣдовать его совѣту, потому что было очевидно, что, тутъ произошло какое-то недоразумѣніе, или ошибка.
У меня былъ черный сюртукъ, съ большимъ стараніемъ сшитый портнымъ въ моей родной деревушкѣ. Этотъ сюртукъ имѣлъ ту особенность, что полы его расходились книзу треугольникомъ. Облачившись въ этотъ сюртукъ, я отправился въ Цвѣточную улицу.
— Директора теперь нѣтъ въ театрѣ, но, можетъ быть, его секретарь…
— Нѣтъ, — гордо сказалъ я.
Тогда мнѣ посовѣтовали отправиться къ нему на квартиру, помѣщавшуюся неподалеку отъ театра.
— Хорошо.
Я пришелъ, назвалъ свою фамилію и былъ принятъ. «Господинъ директоръ сейчасъ выйдетъ».
Съ чувствомъ страха и удивленія я сталъ осматривать комнату, роскошь которой превосходила всѣ мои представленія о салонахъ. Я сдѣлалъ поспѣшное движеніе, чтобы оттянуть кверху треугольныя полы моего сюртука и придать себѣ видъ свѣтскаго человѣка.
Довольно моложавый на видъ, господинъ быстрыми шагами вошелъ въ комнату и съ торопливой любезностью освѣдомился, что мнѣ угодно.
Я снова назвалъ свое имя, такъ какъ рѣшилъ про себя, что прислуга перепутала его, и ожидалъ, что лицо директора радостно просіяетъ при звукахъ этого имени.
Но ожидаемаго эффекта не послѣдовало.
Нѣсколько изумленный, я продолжалъ: «Три мѣсяца назадъ я отправилъ въ „Резиденцтеатръ“ свою пьесу „Дочь счастія“, и до сихъ поръ жду отвѣта».
При данныхъ условіяхъ, я считалъ ниже своего достоинства обратить вниманіе директора на лестное посвященіе моей пьесы.
— О, весьма сожалѣю, — возразилъ онъ съ вѣжливой улыбкой, — я постараюсь исправить свою неаккуратность и распоряжусь о немедленной доставкѣ вамъ рукописи.
Положеніе дѣла было очевидно.
Отвергнута! отвергнута безъ прочтенія!
— Пожалуйста, — сказалъ я, гордо выпрямляясь, и вышелъ изъ комнаты.
Прошелъ слѣдующій день, а рукопись не была мнѣ доставлена. Тогда мнѣ пришло въ голову, что директоръ не знаетъ моего адреса. Я послалъ ему карточку, въ которой лаконически, какъ это подобаетъ оскорбленному писателю, сообщались необходимыя свѣдѣнія.
Но рукопись по прежнему оставалась невозвращенной. Прошло еще нѣсколько недѣль въ напрасномъ ожиданіи. Я снова началъ предаваться надеждамъ.
Положеніе дѣлъ казалось мнѣ яснымъ. Намѣреваясь отправить мнѣ рукопись, директоръ, вѣроятно, случайно заглянулъ въ нее, пришелъ въ восторгъ, и теперь навѣрно занятъ постановкой ея на сценѣ.
Снова возобновились мои хожденія въ кондитерскую, опять безчисленное множество пирожныхъ обременили мой бюджетъ.
Но когда, по истеченіи еще двухъ мѣсяцевъ, я не получалъ никакихъ извѣстій, я рѣшился вторично отправиться къ директору.
Меня снова приняли, я снова очутился среди полумрака роскошнаго, завѣшеннаго коврами салона.
Дверь распахнулась, и въ комнату стремительно вошелъ съ веселой, привѣтливой улыбкой директоръ. Я почувствовалъ радостный страхъ, мнѣ казалось, онъ немедленно заключитъ меня въ объятія.
— Чѣмъ могу служить?
— Меня зовутъ Германнъ Зудерманъ.
— Очень радъ… Чѣмъ могу служить?
— Я предполагалъ, что вы меня знаете, господинъ директоръ.
— Да… да… я вспоминаю… Позвольте, какое это собственно было дѣло?..
— Я представилъ вамъ драму, господинъ директоръ.
— Такъ… такъ…
— «Дочь счастія».
— Та-а-жъ!
— И вы обѣщали немедленно доставить мнѣ рукопись.
— Ахъ, такъ, такъ. И вы ея не получили?
— Да, я ея не получилъ.
— Да, теперь я вспомнилъ… Я сказалъ своему секретарю, чтобы онъ… да… Какой вашъ адресъ?
— Шпандаускій мостъ, № 9.
— Такъ, такъ… благодарю васъ. Рукописи просматриваются у меня самымъ тщательнымъ образомъ. Мы оставляемъ все, изъ чего можемъ сдѣлать хоть какое-нибудь употребленіе. Но… вѣроятно, забыли объ этой рукописи… Это случается. Надѣюсь, вы на насъ не въ претензіи, господинъ Зильберманъ.
И онъ протянулъ мнѣ руку съ улыбкой, плѣнившей меня, несмотря на мою ярость.
Я ушелъ.
На другой день мнѣ доставили пакетъ со штемпеломъ: «Дирекція Резиденцтеатра».
Я взрѣзалъ конвертъ и узналъ свой почеркъ, но объемъ рукописи какъ-то странно уменьшился.
Слова директора подтвердились. Все, изъ чего можно было сдѣлать какое-нибудь употребленіе, осталось у нихъ; драгоцѣнныя бѣлыя поля была обрѣзаны — остальное мнѣ вернули.