Мощено золотом (Мейхью)/ДО

Мощено золотом
авторъ Август Мейхью, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Paved with Gold, or the Romance and Reality of the London Streets, опубл.: 1857. — Источникъ: az.lib.ru • Изданіе М. Иванова. — Санкт-Петербургъ, 1871.

Август Мейхью

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

МОЩЕНО ЗОЛОТОМЪ

РОМАНЪ
Августа Мэгъю Изданіе
М. Иванова
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
въ типографіи А. А. Краевскаго (Литейная, № 38).
1871

РОМАНИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНІЕ ВЪ ДѢЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Толпа.

Кенсингтонскій омнибусъ принужденъ былъ остановиться; за нимъ остановился Гензомскій, за Гензомскимъ тележка для развозки посылокъ; потомъ остановилась Чеплинская повозка, потомъ Горнская, «Голубая королевская», «Атласъ» и двѣ ручныя колясочки.

Проѣхала только королевская полицейская карета, и господинъ въ полицейской формѣ, который всегда сидитъ на придверной лавочкѣ снаружи кареты, продолжалъ такъ же спокойно читать свою газету, нисколько не обращая вниманія на остановку экипажей и на толпу.

Этотъ черный глухой полицейскій ящикъ заставилъ на минуту толпу разступиться.

Кучеръ съ кенсингстонскаго омнибуса крикнулъ полицейскому кучеру:

— Эй вы! голубой красавецъ! почемъ у васъ товаръ?

А кондукторъ съ «Атласа» крикнулъ полицейскому кондуктору:

— Не выйдетъ ли кто изъ вашихъ сѣдоковъ помочь бѣдной леди?

Толпа не только запрудила улицу, но и на тротуарахъ сбилась, какъ крысы въ углу. Былъ морозный, ледяной зимній день; восточный вѣтеръ дулъ съ такою силою, что жегъ вамъ глаза. Но несмотря на стужу, толпа съ каждой минутой все увеличивалась. Со всѣхъ сторонъ сходились любопытные. Народу собралось столько, что никому изъ заднихъ рядовъ не удалось пробраться къ самому мѣсту происшествія и большая часть не знала, что именно случилось.

— Что тамъ такое, Джимъ? спросилъ одинъ кучеръ у кондуктора, который выбрался изъ толпы и подошелъ опять къ своему омнибусу. — Что тамъ, сметану что-ли опрокинули или съ какой нибудь леди приключилась истерика?

Уже наступили сумерки и улицы начинали пустѣть; дневная торговля окончилась и дѣловые люди начинали расходиться по домамъ.

Но только что успѣлъ полисменъ подойти къ женщинѣ, сидѣвшей на крыльцѣ чьего-то великолѣпнаго дома и сказать ей: «здѣсь сидѣть не годится, — уходите!» тотчасъ-же всѣ, кто шелъ, остановились, какъ вкопанные. Остановились и торговые джентльмены, спѣшившіе домой обѣдать, и няньки, катившія дѣтей въ колясочкахъ, и краснорядцы съ товарами и каменщики съ порожними возами, и разсыльные, и уличные мальчишки, и солдаты, и наклейщики объявленій, и почтальоны, и яблочники, — однимъ словомъ, вся разнородная масса, которая составляетъ лондонскую толпу. Какъ только показывался какой новый прохожій, сейчасъ его толпа подхватывала и онъ уподоблялся пробкѣ, попавшей въ водоворотъ, такъ что, наконецъ, толпа стала похожа на любопытное собраніе всевозможныхъ образчиковъ довольства и нищеты, красоты и безобразія.

Самыя важныя дѣла пріостановились. Кандитерскій служитель не могъ двинуться, а у него на головѣ былъ замороженный пуддингъ въ жестяной формѣ, и этотъ пуддингъ, понемножку таявшій среди толпы, былъ заказанъ одинъ лицомъ къ званому обѣду и обѣдавшіе уже скушали дичь; не могъ двинуться и разсыльный съ электрическо-телеграфной станціи, а у него въ сумкѣ лежало торговое извѣстіе первой важности, только что переданное подводнымъ телеграфомъ; докторскій мальчикъ напрасно кричалъ самымъ строгимъ голосомъ, чтобы не давили его «апаратовъ»; напрасно силился пробраться слуга изъ моднаго магазина съ картонкой, гдѣ тщательно уложена была изящная наколка для одной леди; леди уже совсѣмъ была одѣта въ театръ и съ томительной тоской ожидала этого посланнаго, а посланный могъ только время отъ времени кричать: «да пропустите! Да не напирайте! Вы мнѣ погубите всѣ перья и ленты!» И многое множество другихъ дѣлъ меньшей или большей важности пріостановилось. И надо было стоять и ждать, пока каждый изъ желающихъ удовлетворитъ свое любопытство.

Одинъ молочникъ стоялъ въ самыхъ первыхъ рядахъ и обратился къ своей сосѣдкѣ, пожилой дамѣ:

— Она что-то не похожа на плутовку? сказалъ онъ. — Правда?

— Разумѣется и не похожа! отвѣтила ему пожилая дама. — Только, коли вы спрашиваете моего искреннаго мнѣнія, такъ я вамъ скажу, что по моему она хватила черезъ край. Она пьяна.

— Встаньте! вскрикнулъ полисменъ и грубо схватилъ женщину за руку. — Встаньте! нельзя вамъ здѣсь сидѣть на холодѣ, — слышите? Гдѣ вы живете?

Женщина поглядѣла кругомъ какимъ-то безжизненнымъ, тупымъ взглядомъ и пробормотала:

— Нигдѣ.

Плотникъ, съ мѣшкомъ инструментовъ за плечами, подошелъ къ женщинѣ и ласково ее спросилъ:

— У васъ нѣтъ квартиры, а?

— Меня выгнали съ квартиры… вотъ уже два дня, какъ выгнали… отвѣтила женщина.

Она говорила такъ тихо, такъ невнятно, что плотникъ наклонилъ голову къ самому ея лицу.

— А у васъ нѣтъ никого, — нѣтъ ни родныхъ, ни друзей, которые бы васъ приняли?

— Нѣтъ, нѣтъ! я здѣсь чужая!

И она тихо зарыдала.

Кто-то въ толпѣ проговорилъ:

— Ну, Билль, пойдемъ! Это просто какая-то плутовка и больше ничего!

Докторскій мальчикъ, который тоже продрался въ первые ряды и глазѣлъ, вдругъ вспомнилъ, что долженъ несть пилюли больному ребенку, и кинулся слѣдомъ за тѣмъ, кого называли Биллемъ.

— Послушайте, сказалъ полисменъ: — коли вы не встанете, такъ мнѣ придется отвести васъ въ караулку.

— О, благодарю васъ! отвѣчала женщина. — Куда хотите…

Полисменъ все стоялъ около нея и не зналъ, какъ лучше поступить, а въ толпѣ начались различные толки; нѣкоторые увѣряли, что «она ужь почти дошла», другіе — что «она хочетъ разжалобить, да выманить что нибудь на выпивку».

Нашлись впрочемъ такіе, которые говорили, что она больна и что ее надо тотчасъ же отвести къ доктору.

Кто-то вскрикнулъ:

— Одѣньте-ка ее получше, да накормите ее, такъ увидите какая это красавица!

— Ее надо отвести въ рабочій домъ, замѣтилъ плотникъ.

А человѣкъ, съ какими-то сапожными колодками подъ мышкой, вдругъ вырвался изъ рядовъ и съ большимъ волненіемъ крикнулъ:

— Всякій британецъ и всякая британка имѣютъ право требовать себѣ пищи и крова! Я объявляю, что это позоръ оставлять бѣдное созданье безъ помощи: умирай, какъ собака, на улицѣ!

— Разумѣется, это позоръ! разумѣется, это позоръ! раздалось со всѣхъ сторонъ въ толпѣ, словно всѣхъ вдругъ поразила эта мысль.

— Говорю вамъ, что ее не примутъ въ «Союзѣ», вскрикивалъ полисменъ, обращаясь во всѣ стороны: — и я не могу тоже держать ее въ караулкѣ. Вставайте, молодка, и пойдемте. Одно для васъ мѣсто и есть, это въ пріютѣ для бездомныхъ! Пойдемте!

Она не двинулась, даже не шевельнулась, сидѣла по прежнему и, казалось, ее клонилъ сонъ.

Полисменъ взялъ ее за руку и поднялъ, но она была такъ слаба, такъ обезсилена холодомъ и голодомъ, что не могла устоять на ногахъ, пошатнулась и опять опустилась на ступени крыльца.

— Какъ это можно тащить ее! закричали въ толпѣ: — она ступить шагу не въ силахъ! Какъ это можно!

— Бобъ, чего вы не сбѣгаете за докторомъ? крикнулъ какой-то разнощикъ. — Вы не видите что ли, что бѣдная женщина не можетъ встать?

Какая-то женщина изъ сосѣдняго дома, которая долго уже стояла у своего порога, покрывшись шалью, и наблюдала, вдругъ исчезла и потомъ опять появилась съ чашкой горячаго чаю въ рукахъ.

— Вотъ чай, моя милая, сказала она, подходя и приставляя чашку къ губамъ больной. — Выпейте поскорѣе, это будетъ гораздо лучше, чѣмъ слушать всѣ ихъ толки!

Бѣдная горемыка послушалась и стала пить. Сначала она пила съ большимъ трудомъ, но скоро какъ будто немножко оживилась и проговорила:

— О, благодарю васъ! благодарю васъ! Это меня согрѣло.

Потомъ она еще выпила нѣсколько глотковъ, провела рукой по лбу, какъ будто-бы очнулась отъ тяжелаго сна, откинула назадъ волосы и проговорила:

— Довольно, благодарю васъ. Теперь я могу идти.

Полисменъ взялъ ее подъ руку и повелъ, какъ пьяную, въ караулку.

Женщина шаталась и казалась такою слабою, такою беззащитною, что многіе, глядя ей въ слѣдъ, не знали, что съ ней такое: пьяная ли она или такъ обезсилена голодомъ.

Толпа маленькихъ мальчиковъ и разныхъ бездомныхъ бродягъ, мужчинъ и женщинѣ, пошли за ней слѣдомъ.

— Ахъ, она видала лучшіе дни! сказала добросердечная женщина, которая приносила чашку чаю и которая съ чашкой въ рукѣ смотрѣла вслѣдъ горемыкѣ. — По ея разговору сейчасъ видно, что она изъ хорошаго общества; и руки у нея такія, что, видно, она не много трудила ихъ работою.

Сейчасъ же собрался кружокъ женщинъ около говорившей и одна изъ нихъ сказала:

— Знаете, мистриссъ Перксъ, вѣдь на ней всего на всего одна черненькая кофточка! При такой-то погодкѣ! Просто кровь вся леденѣетъ, такъ нынче холодно, а она всего на всего въ черненькой кофточкѣ!

Тоненькая, сухая женщина, которая все кашляла, замѣтила съ презрительнымъ киваньемъ:

— Я могу вамъ сказать только одно: коли она благородная и прекрасная, такъ чего жъ она не идетъ къ своимъ друзьямъ? Они вѣрно ей помогутъ, — по крайности дадутъ хоть на проѣздъ въ Америку! Ужь коли такія, какъ она, сходятъ у васъ за прекрасныхъ и за отличныхъ, такъ что жъ остается тѣмъ, которыя добродѣтельны въ своемъ поведеніи? Что намъ остается? Вы развѣ не замѣтили, въ какомъ она положеніи? А на рукѣ ничего нѣтъ и похожаго на обручальное кольцо!

— Какъ вамъ не стыдно, мистриссъ Спареръ! вскрикнула та, которая приносила чай. — Я надѣюсь, что вамъ самимъ не придется такъ терпѣть… И надѣюсь, что въ случаѣ несчастья, васъ такъ жестоко не осудятъ, какъ вы ее осудили!

Стужа помѣшала продолжать споръ, и мистриссъ Спареръ и всѣ сосѣдки разошлись по домамъ толковать объ этомъ дѣлѣ съ мужьями и съ домашними жильцами.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Вымороженные.

Мы уже сказали, что былъ холодный зимній день.

Снѣгъ шелъ всю ночь и на другой день въ лондонскихъ предмѣстьяхъ всякій, кто рано просыпался, открывъ глаза думалъ:

«Отчего это на дорогѣ такъ тихо и отчего такой яркій свѣтъ сегодня? Пѣнье слышу, а колесъ не слыхать?»

И вдругъ пѣнье прерывалось и раздавался на улицѣ крикъ:

— Сюда, полиція! Сюда! Скорѣй!

Онъ вскакивалъ съ постели, кидался къ окну и видѣлъ при утреннемъ свѣтѣ, какъ темная, словно вся дымящаяся лошадь растянулась во всю свою длину на бѣлой дорогѣ и билась въ снѣгу, какъ въ какой-нибудь пѣнѣ, а кучеръ лежалъ у ней на шеѣ, а ворохи зеленой капусты катились и валились во всѣ стороны.

Соня-горожанинъ былъ пробужденъ визгомъ желѣзныхъ лопатъ, которыми такъ скребли мостовую, словно сотня точильщиковъ вдругъ принялась точить ножи. А другіе сони, спавшіе еще дольше, были пробуждены нѣсколькими дюжинами разнощиковъ, которые высыпали изъ ближняго трактира съ замерзлой зеленью и принимались кричать самыми пронзительными голосами:

— Бѣдные вымороженные огородники! бѣдные вымороженные огородники!

Вы заснули въ черномъ, грязномъ, задымленномъ городѣ, а просыпаетесь въ какомъ-то серебристомъ, блестящемъ, ослѣпляющемъ глаза своею бѣлизною.

Каждая крыша, каждый карнизъ крыльца, балконы, — все подъ бѣлой пеленой; всѣ уличные фонари увѣнчаны снѣжной шапкой; красныя и зеленыя лампы около аптекъ похожи на огромные драгоцѣнные камни, оправленные въ застывшія массы серебра.

Различныя вывѣски на магазинахъ почти совсѣмъ залѣплены; чудовищный золотой сапогъ надъ лавкой сапожника съ одной стороны посеребренъ; золотое руно надъ чулочной фабрикой словно превратилось въ мягкую бѣлую шерсть; три шара надъ ростовщичьей лавочкой стали похожи на три пука калиновыхъ цвѣтовъ, а на шеяхъ громадныхъ львовъ и единороговъ, украшающихъ первый этажъ королевскихъ поставщиковъ, лежали снѣжныя волны, какъ бѣлая, густая матовая грива.

Даже земля уподоблялась бѣлизною свадебному пирогу. По утру вы могли бы посчитать, сколько проѣхало по дорогѣ, потому что каждыя колеса оставляли за собою блестящую полосу, словно какая чудовищная змѣя проползла. И въ людныхъ улицахъ все перемѣнилось. Прежде здѣсь васъ оглушалъ шумъ и стукъ, а теперь здѣсь все тихо, какъ ночью и все, что движется, мелькаетъ такъ же неслышно, безшумно, какъ привидѣнье. Такъ тихо, что васъ заставляетъ вздрагивать всякій комокъ снѣгу, падающій съ крыши на землю. Колеса самыхъ тяжелыхъ подводъ точно обвернуты въ вату и ѣдутъ, какъ будто по мягчайшему мху. Погонщики идутъ рядомъ съ лошадьми, лошади безпрестанно скользятъ и спотыкаются и отъ нихъ валитъ наръ.

Въ это время появляется на улицахъ «ледяная» тележка. Яблочникъ не можетъ ужь возить свой товаръ на рынки, избираетъ себѣ другую торговлю и является въ городъ съ прозрачными обломками льда, которые чрезвычайно походятъ на зазубренные стеклянные осколки. Въ омнибусы впрягаютъ запасную лошадь, потому что снѣгъ замерзъ, дороги превратились въ какіе-то особаго рода катки и подниматься на возвышенье или спускаться съ него сдѣлалось очень трудно. Для удобства пассажировъ, перила желѣзной лѣсенки на омнибусахъ обернуты сѣномъ и у всѣхъ сидящихъ на верху омнибуса колѣни закутаны шерстяными одѣялами и платками; при каждой остановкѣ, кондукторъ спрыгиваетъ на землю и топочетъ ногами по мостовой, и хлопаетъ по своему нагруднику съ такой энергіей, словно выбиваетъ пыль изъ ковра.

Валитъ ли снѣгъ или сіяетъ яркое солнце, работа не стоитъ, занятія и дѣла идутъ своимъ чередомъ. Рабочіе, сидѣльцы и прикащики, которыхъ вы встрѣчаете на улицахъ, бѣгутъ рысцой, понуривъ голову и засунувъ руки въ карманы. Шеи у нихъ увязаны толстыми шарфами, а кончики носовъ, выглядывающіе изъ шарфовъ, словно вылуженная мѣдь; и всѣ осторожно скользятъ, и всѣ чихаютъ и кашляютъ. Только передъ булочными мостовая прометена и тутъ пѣшеходамъ не предстоитъ опасности. Кажется, цѣлый городъ вдругъ закишалъ маленькими и большими метельщиками, которые ходятъ отъ одного дома къ другому, стучатся въ двери и предлагаютъ очистить мостовую передъ окнами, согласно парламентскому акту, за два пенса. У всякаго, кто ни попадается вамъ на встрѣчу, шляпа опушена инеемъ, а у полисмена капюшонъ скорѣе походитъ теперь на горностаевую пелеринку какого нибудь вельможи, чѣмъ на обыкновенную полицейскую форму.

Воздухъ удивительно прозраченъ и вы можете также ясно видѣть конецъ самой длинной улицы, какъ въ раннее лѣтнее утро. Все бѣло кругомъ. Небо похоже на аспидный сводъ, а парки и скверы похожи на громадныя карты неизслѣдованныхъ странъ, гдѣ нѣтъ еще дорогъ, развѣ кое-гдѣ пѣшеходы протоптали узкую тропинку. Деревья стоятъ всѣ сѣдыя; далекіе предметы кажутся вдвое ближе, а двигающіеся люди представляются чѣмъ-то въ родѣ пятенъ на листѣ бумаги.

Всѣ уличныя статуи, украшающія столицу, совершенно потеряли свои артистическія формы и скорѣе похожи теперь на снѣгурокъ, которыхъ школьники лѣпятъ изъ снѣгу. У иныхъ въ складки греческихъ тотъ столько забилось снѣжной пыли, что греческія тоги имѣютъ видъ одежды штукатурщика. Сэръ Робертъ Пиль, устремившій взоры на Чипсендъ весь бѣлый, словно какой мельникъ высыпалъ на него куль муки. У стараго майора Картурейта, что сидитъ въ креслѣ на Бёртонскомъ холмѣ, по крайней мѣрѣ фунта два снѣгу на макушкѣ, около глазъ, около носа, около губъ, и это придаетъ ему такой видъ, какъ будто его только что намазали мыльной кисточкой и сейчасъ будутъ ему брить щеки и голову. Парикъ Георга III, у Чарингъ-Кросса, побѣлѣлъ въ одну ночь, какъ прекрасные волосы Маріи Антуанеты. Верховое изображеніе герцога Велингтона, на углу Гайдъ-парка, продолжаетъ, несмотря на сугробъ, давящій затылокъ, величественно указывать своимъ жезломъ, а его терпѣливый конь до того занесенъ снѣгомъ, что его свѣтлость какъ бы сидитъ на бѣлой кожѣ, подобно воину тѣлохранителю.

Столица снабжаетъ теперь водою очень скудно; предусмотрительные домовладѣльцы обернули свои водяныя трубы соломою; кранщики ходятъ туда и сюда съ громадными ключами и устроиваютъ временные краны и затычки для снабженія жителей водою, а жители толпятся съ ведрами и кувшинами и каждый ждетъ своей очереди у крана, откуда вода медленно выливается и течетъ по снѣгу, словно жиръ.

Если чувствуется недостатокъ въ водѣ, за то во всѣхъ трактирахъ, харчевняхъ и пивныхъ выставлены на окнахъ объявленія, что «горячее старое вино» и «горячій приправленный пряностями эль» готовы для всякаго желающаго. Пользуясь суровостью погоды, на всѣхъ углахъ улицъ появляются столики со всевозможными теплыми явствами. Облако пару стоитъ надъ кострюлями съ «горячими угрями» и надъ котелками съ гороховой похлебкой; пары вырываются изъ мисокъ съ жаренымъ картофелемъ. Идя по улицамъ, вы слышите запахъ печеныхъ яблокъ и жареныхъ каштановъ и видите у столиковъ подлѣ жаровенъ сидятъ старыя женщины въ кучерскихъ курткахъ и положивъ ноги въ яблочныя корзинки, а изъ жаровни во всѣ дырочки вырывается яркое оранжевое пламя.

Стаи бойкихъ лондонскихъ воробьевъ исчезли съ наступленіемъ стужи; которые остались, уже не имѣютъ прежней юркости и живости, а словно застыли и издали представляются темными комочками перьевъ. Въ предмѣстьяхъ города видны трезубчатые слѣды снигирей на снѣжныхъ садовыхъ дорожкахъ и ихъ красныя грудки издали похожи на алыя ягоды по бѣлому полю. Наступаютъ сумерки, сквозь окна вы видите пылающіе камины и думаете:

«Какъ комфортабельны англійскіе дома въ сравненіи съ холодными, пустыми улицами! Какъ хорошо сидѣть теперь въ уютной комнатѣ, у ярко горящаго камина!»

Разумѣется, хорошо. Но, съ другой стороны, какъ плохо тѣмъ, у кого нѣтъ каминовъ, кто бродитъ по улицамъ и кого холодъ прохватываетъ до самыхъ костей!

Для тѣхъ, кто можетъ закутаться въ теплую фланель, и въ отличное пальто, сильный морозъ только «здоровая, укрѣпляющая, живящая погода»; для такихъ даже зимніе вечера отрадны. Для юнаго поколѣнія уэст-эндскаго квартала рождество, это веселый праздникъ, время всякихъ игръ, подарковъ и гуляній. Для людей постарше это время тоже очень веселое, время «выставки скота», «сюрпризныхъ корзинъ» и присылка жирныхъ индѣекъ изъ деревень; для нихъ мясныя лавки завалены мясами перваго сорта, дичью, копченымъ саломъ и изукрашены красивыми бантами и кокардами; для нихъ на окнахъ бакалейныхъ магазиновъ выставлены всевозмояшые сухіе плоды и пряности, леденцы, соленья и варенья и ковен-гарденскій рынокъ заваленъ зелеными гирляндами и наполненъ запахомъ превосходныхъ сочныхъ плодовъ.

Но каково встрѣчать зимній праздникъ тѣмъ, кто съ наступленіемъ холода теряетъ послѣднія средства къ существованію? Весело ли покажется на рождество тѣмъ, на комъ мерзлыя лохмотья? Какъ отрадны покажутся длинные вечера, когда ихъ проводишь, скорчась подъ какой-нибудь аркой или подъ заборомъ? веселитъ ли видъ роскошно снабженнаго рынка тѣхъ, кто сбираетъ и пожираетъ гнилыя апельсинныя корки, чтобъ какъ нибудь обмануть свой голодъ?

Быть можетъ, читатель воображаетъ, что о нищетѣ толкуютъ ради красоты слога и что она вовсе не такъ часто встрѣчается, какъ говорятъ и пишутъ. Я посовѣтовалъ бы такому читателю припомнить, что въ жизненной лотереи, какъ и во всѣхъ прочихъ лотереяхъ, сравнительно немного выигрышныхъ билетовъ и что на одинъ выигрышъ приходится тысяча пустыхъ билетовъ. Я попросилъ бы тоже припомнить, что для несчастнаго бѣдняка зимняя пора еще и потому ужасна, что въ эту пору работа попадается рѣже.

Уже не говоря о такъ-называемыхъ «паріяхъ», въ зимнее время приходится плохо даже людямъ съ опредѣленными занятіями; кирпичники, огородники, жнецы, хлѣбопашцы, моряки, береговые рабочіе и рабочіе на докахъ — всѣ терпятъ нужду.

Скептики, не вѣрящіе въ истину этихъ словъ, и особливо тѣ, кто считаетъ бѣдность слѣдствіемъ лѣни и распущенности, должны посѣтить «пріютъ для бездомныхъ», пріютъ, который отворяется только тогда, когда термометръ доходитъ до точки замерзанія и въ которомъ не даютъ ничего, кромѣ сухаго хлѣба и теплаго крова.

При наступленіи холоднаго зимняго вечера нѣсколько сотенъ бездомныхъ валятъ къ этому пріюту. Здѣсь вы можете видѣть нищихъ всѣхъ странъ свѣта: тутъ вы увидите угрюмаго американскаго моряка, тощаго польскаго изгнанника, блѣднаго германскаго бродягу, слезливаго, чернокожаго корабельнаго повара, дрожащаго отъ стужи, ланкастерскаго метельщика, безпомощнаго китайца-побироху, и полуоцѣпенѣвшаго итальянскаго мальчика-музыканта. Здѣсь, такъ-сказать, лохмотный конгрессъ всѣхъ націй, сборище всевозможнаго убожества и нищеты, лишеній, паденій и страданій со всѣхъ концовъ земли. Здѣсь представители всякаго ремесла, торговли и занятій. Тутъ рабочіе съ полей, съ желѣзныхъ дорогъ, съ дока; тутъ маляры, каменьщики, разорившіеся торговцы, ремесленники, лавочные сидѣльцы, разсыльные мальчики, ирландскіе переселенцы. Здѣсь тоже бѣдныя швеи, которыхъ выгнали за неплатежъ съ квартиры; здѣсь слуги и служанки, потерявшія или ненашедшія должности; здѣсь откупщицы стульевъ на публичныхъ гуляньяхъ, полузамерзшія торговки овощей и зелени, уличные разнощики, воры, нищіе, попрошайки, записные бродяги. Здѣсь всѣ оттѣнки и степени нищеты, несчастія, порока, даже преступленія, потому что здѣсь не спрашивается, кто вы такой и что вы такое: здѣсь принимаютъ всякаго, кто не имѣетъ пристанища. Пріютъ для бездомныхъ — это гостиница нищихъ, харчевня воровъ, притонъ всѣхъ отверженныхъ, послѣдняя, такъ сказать, станція по дорогѣ къ окончательному паденію.

Тѣмъ, кто только знаетъ аристократическіе кварталы Лондона, очень мудрено разсказать, гдѣ стоитъ пріютъ для бездомныхъ

Въ великобританской столицѣ есть нѣкоторыя улицы, которыя съ большимъ трудомъ отъискиваютъ самые опытные кучера, и Плей-Гоузъ-Ярдъ, гдѣ находится пріютъ, именно принадлежитъ къ числу такихъ улицъ.

Дорога туда лежитъ по длинной узкой улицѣ; улица эта еще болѣе съуживается отъ ряда лавочекъ, которыя идутъ цѣпью по обѣимъ ея сторонамъ; на углу каждаго поворота въ нереулокъ, находится распивочная, съ огромной лампой надъ входомъ, а у распивочной навѣсъ, подъ которымъ разставлены заранѣе наготовленныя копеечныя порціи устрицъ. Во всѣхъ булочныхъ выставлены по окнамъ крупныя объявленія съ отраднымъ извѣстіемъ, что хлѣбъ «опять сдѣлался доступенъ всякому кошельку», а въ чайныхъ распивочныхъ выставлены забавныя предостереженія противъ опасности пить чай, въ который подмѣшанъ порохъ. Ростовщиковъ въ этихъ мѣстахъ множество, на дверяхъ у нихъ висятъ шерстяныя и вязяныя тамбуромъ одѣяла, повѣшенныя за одинъ уголъ, какъ на аукціоной продажѣ, и цѣлая батарея часовъ, величиною съ кулакъ, выставлена на окнахъ. Здѣсь тоже нѣтъ недостатка въ угольныхъ и въ картофельныхъ лавкахъ, и въ нихъ ходячая цѣна товара обозначается обыкновенно на двери или на стѣнѣ мѣломъ, углемъ или известкой. Въ лѣтнее время здѣсь каждое воскресенье появляется легкая повозка и отвозитъ желающихъ на загородное гулянье.

Дворъ, окрещенный именемъ театра, такъ запруженъ, что смѣшно было бы думать о возможности пробраться туда въ экипажѣ. Еще не доѣзжая до него, вы принуждены не разъ останавливаться, и эти остановки производятъ страшное смятеніе между яблочниками и разными торговцами и торговками; складные столики и скамьи начинаютъ передвигаться и переноситься, чтобы дать мѣстечко вашей коляскѣ или фаэтону. Чѣмъ ближе къ «театру», тѣмъ все кругомъ бѣднѣе. Тутъ ужь не видно ростовщиковъ; булочныя, бакалейныя, угольныя лавки исчезаютъ, и ихъ замѣняетъ лавочка, гдѣ продается все.

Лѣтъ двѣсти пятьдесятъ тому назадъ на этомъ самомъ мѣстѣ стоялъ театръ, но вѣрно въ немъ никогда не разъигрывалось такихъ драмъ, какія теперь разъигрываются каждый вечеръ въ пріютѣ для бездомныхъ.

Если вы явитесь сюда ввечеру, вы тотчасъ же узнаете пріютъ, потому что тогда большая лампа въ желѣзной клѣткѣ зажжена надъ входомъ. Это часъ пріема, и по обѣ стороны прохода къ пріюту выстроился уже цѣлый полкъ оборвышей.

Нигдѣ на свѣтѣ вы не увидите ничего подобнаго.

Войдите въ пріютъ и поглядите изъ верхнихъ оконъ. Всѣ они стоятъ въ снѣгу и дрожатъ отъ холоду. Многіе безъ рубашекъ, и сквозь дырявые мерзлые лохмотья сквозитъ голое тѣло; иные прикрѣпили себѣ рукава веревочкой; иные безъ сапогъ, безъ башмаковъ и стоятъ на одной ногѣ, а другую поджали, — и нога, на которой они стоятъ, синяго, мертвеннаго цвѣта, точно полуизжаренное мясо.

Въ этой толпѣ вы отличите разныхъ иностранцевъ и земляковъ. Тутъ вы увидите загорѣлаго матроса въ ветхой красной рубахѣ, ласкарца въ грязномъ бѣломъ передникѣ, француза въ коротенькомъ синемъ сюртукѣ, деревенскаго рабочаго въ испачканномъ землей и глиной платьѣ, и ирландокъ, и базарныхъ торговокъ въ смятыхъ шляпкахъ.

Здѣсь собрались нищіе всѣхъ возрастовъ, здѣсь женщины и дѣвочки, мужчины и мальчики всѣ вмѣстѣ. Старообразныя дѣти дрожатъ какъ въ лихорадкѣ и дышутъ себѣ на руки, чтобы отогрѣть коченѣющіе пальцы; несмотря на стужу, матери стоятъ съ открытой грудью и кормятъ грудныхъ дѣтей, но молока нѣтъ, дѣти понапрасну выбиваются изъ силъ и кричатъ. Всѣ мужчины заложили руки въ карманы и время отъ времени вздрагиваютъ, а женщины безпрестанно пробуютъ закутаться получше въ свои лохмотья.

Это толпа молчаливая; въ ней вы не услышите ни остротъ, ни переговоровъ, ни восклицаній; единственные звуки здѣсь, это пискъ и плачъ ослабѣвшихъ младенцевъ, споръ мальчишекъ за передовыя мѣста ко входу, да постоянный кашель, которымъ словно перекликаются другъ съ другомъ и который напоминаетъ стадо блеющихъ овецъ.

Они всѣ ждутъ, чтобы отворились двери пріюта, и когда время пріема близко, въ переднихъ рядахъ каждый вынимаетъ и развертываетъ грязный билетикъ, дающій имъ право переночевать ночь или двѣ въ пріютѣ.

Къ этому самому пріюту препроводилъ полисменъ полузамерзшую женщину, которую нашелъ на порогѣ великолѣпнаго дома.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Пріютъ.

Въ этотъ самый вечеръ нѣкоторые любознательные джентльмены явились въ пріютъ, чтобы осмотрѣть помѣщеніе и присутствовать при пріемѣ. Въ конторѣ, направо отъ входа, начальникъ заведенія объяснялъ имъ съ величайшими подробностями всѣ пріютскіе уставы и правила.

Входъ былъ очень похожъ на входъ въ какой-нибудь маленькій второстепенный театръ, а контора была очень похожа на чуланчикъ, гдѣ обыкновенно сидятъ офиціанты, отбирающіе билеты при входѣ.

Въ углу конторы стояло много четвероугольныхъ корзинъ съ нарѣзанными ломтиками хлѣба.

— Мы даемъ каждому приходящему полфунта лучшаго хлѣба, говорилъ начальникъ заведенія джентльменамъ: — и когда они выходятъ отсюда, тоже полфунта хлѣба на дорогу; дѣтямъ, какъ бы они молоды ни были, полагается такое же количество хлѣба, что увеличиваетъ порцію матерей. Вотъ этотъ джентльменъ (начальникъ заведенія показалъ на чиновника, стоявшаго у окна) вноситъ вотъ въ эту книгу (книга была очень толстая) имя, лѣта, торговлю или ремесло и мѣсто рожденія приходящаго, а также и то, гдѣ приходящій ночевалъ предыдущую ночь.

Джентльмены пробѣжали глазами многіе листы этой книги. Въ первыхъ трехъ графахъ обозначены были лѣта, ремесла, мѣсто родины; въ четвертой графѣ, — въ графѣ о ночлегѣ въ предъидущую ночь, встрѣчалось почти все одно: «на улицѣ» и потомъ шло: «тоже», «тоже». Это «тоже» повторялось вплоть до конца страницы.

— Теперь мы сейчасъ отворимъ двери, джентльмены, сказалъ начальникъ заведенія. — Уже пять часовъ. Мы всѣхъ новенькихъ принимаемъ здѣсь, а тѣ, которые уже были у насъ и приходятъ по билетамъ, тѣхъ проводятъ черезъ другую контору.

Въ калиткѣ показалась голова негра, черная, какъ чернила, а глаза бѣлые, какъ круто сваренныя яйца.

— Ваше имя? спросилъ чиновникъ, быстрымъ дѣловымъ тономъ.

— Типо Себѣ, былъ отвѣтъ.

— Сколько лѣтъ?

— Тринадцать, мастеръ, отвѣтилъ мальчикъ такимъ умоляющимъ голосомъ, словно исповѣдовался въ какомъ-нибудь проступкѣ.

— Гдѣ родились?

— На морѣ, мастеръ!

— А! значитъ, у васъ нѣтъ мѣста жительства? замѣтилъ чиновникъ, вписывая отвѣтъ. — А гдѣ вы ночевали прошлую ночь?

— У меня было полпенни на кофе — я спросилъ себѣ кофе и тамъ спалъ…

Тутъ подошелъ къ мальчику начальникъ заведенія, которому очень хотѣлось выставить на видъ всѣ удобства и достоинства пріюта передъ пріѣзжими джентльменами, и сказалъ:

— А гдѣ бы вы спали нынѣшнюю ночь, еслибы вы не пришли сюда? На улицѣ, я полагаю? Ну, разумѣется! прибавилъ онъ, когда мальчикъ, въ отвѣтъ на его вопросъ, печально склонилъ голову. — Что вы ныньче ѣли?

— Мнѣ одна леди дала два бисквита, мастеръ!

— Ну, а здѣсь вамъ дадутъ полфунта отличнаго хлѣба. Ну, теперь почему вы пришли сюда? Вы пріѣхали на кораблѣ, — у васъ была какая нибудь должность? Вы получали жалованье?

Мальчикъ, который тотчасъ же запустилъ зубы въ поданный ему хлѣбъ, на минуту пріостановился и проговорилъ:

— Да, мастеръ, я получалъ два фунта и мнѣ ихъ выдали назадъ тому три недѣли; и кромѣ того у меня еще разная одёжа и бѣлье. И все это осталось у мистера Финна, гдѣ я квартировалъ.

— А! сказалъ начальникъ пріюта и, обратясь къ джентльменамъ, прибавилъ: — это старая исторія! Она повторяется безпрестанно. Къ намъ каждый день приходятъ такіе. Должаетъ, напримѣръ, за недѣлю хозяину квартиры, а хозяинъ сейчасъ беретъ его платье и оставляетъ ему только то, что на немъ надѣто. Я это знаю, знаю! Ну, вы можете идти, мальчикъ!

Мальчикъ, дрожа всѣми продрогшими членами, двинулся по указанному направленію; на немъ была только старая синяя шерстяная рубаха и онъ ежился, прижимая плечи къ ушамъ, какъ бы надѣясь этимъ способомъ хоть немного отогрѣться.

— Поглядите, джентльмены, вполголоса сказалъ начальникъ пріюта: — видите вы этого, что теперь показался у окошечка калитки? Это уже записной бродяга. Онъ является къ намъ акуратно каждый годъ; онъ проводитъ каждую зиму непремѣнно въ городѣ, какъ какой-нибудь лордъ.

Затѣмъ начальникъ пріюта обратился къ небритому бродягѣ.

— Опять вы къ намъ пришли, а?

— Да, сэръ, пришелъ опять, отвѣчалъ бродяга, ухмыляясь и притрагиваясь до полей изодранной, грязной шляпы. — Вы ужь знаете теперь хорошо мое имя и лѣта и тоже откуда я родомъ.

Бродяга представлялъ собою превосходное олицетвореніе тѣхъ нищихъ, которыхъ во времена Генриха VIII называли «доблестными ребятами». Ростомъ онъ былъ около шести футовъ, сложенія крѣпкаго, желѣзнаго. Платье на немъ было изъ бумазеи и полосатаго плису, и это платье до того было загрязнено, что все лоснилось; оно казалось вымазано дегтемъ; рукава куртки, для большей теплоты, были укрѣплены около кисти веревочками. На немъ не было рубахи и воротникъ куртки былъ вздернутъ на сколько возможно высоко; сквозь распоротые швы и дыры виднѣлось голое, съежившееся отъ холоду тѣло.

— Позвольте, сказалъ чиновикъ: — я посмотрю, какъ вы были записаны; кажется, вы въ прошломъ году были ковернымъ ткачемъ?

Бродяга замѣтилъ, что пожалуй и такъ можно записать, — все равно.

— А гдѣ вы спали прошлую ночь? спросилъ секретарь.

— Въ Беснельгринскомъ, сэръ.

— А гдѣ вы спали позапрошлую ночь? спросилъ начальникъ пріюта.

— Позапрошлую? Позапрошлую я спалъ въ Уайтчепельскомъ, сэръ.

— А третьяго-дня въ которомъ?

— Третьяго дня, кажется, въ Сенджорнскомъ. Нѣтъ, сэръ, ошибся! въ Стеннейскомъ.

Начальникъ пріюта значительно посмотрѣлъ на джентльменовъ, какъ бы желая имъ сказать:

— Вы видите, онъ обошелъ всѣ рабочіе дома!

Потомъ, обращаясь къ бродягѣ, онъ прибавилъ:

— Вѣдь тамъ, какъ переночуете, такъ поутру даютъ тесать каменья, а! Я полагаю, васъ не очень-то тянетъ къ этой работѣ?

Бродяга съежился и отвѣчалъ съ прежнимъ смѣхомъ:

— Ваша правда, сэръ; это мнѣ не по вкусу и не по темпераменту.

Когда бродяга ушелъ, начальникъ заведенія сказалъ:

— Мы, видите, пускаемъ въ пріютъ и подобныхъ бродягъ. Нельзя иначе: начни мы сомнѣваться да наводить справки, такъ мы не столько поймаемъ виновныхъ, сколько погубимъ невинныхъ.

Начали входить другіе; ихъ разспрашивали и записывали. У всѣхъ была одна и та же исторія — голодъ, холодъ, нищета.

— Теперь, джентльмены, сказалъ начальникъ заведенія: — если вамъ угодно, такъ мы отправимся наверхъ и вы поглядите на спальное отдѣленіе.

Съ этими словами онъ отправился впередъ, а джентльмены послѣдовали за нимъ.

— Вотъ, сказалъ онъ, проходя черезъ одну комнату: — это наша мужская умывальная. Здѣсь умываются приходящіе передъ отходомъ ко сну.

Умывальная эта походила на четвероугольное пространство, устроиваемое для пѣтушьяго боя; въ одномъ углу была широкая лѣстница, а на противополоашой сторонѣ огромное корыто съ насосомъ.

Въ умывальной было нѣсколько грязныхъ оборванныхъ человѣкъ; одни умывались и отчищали въѣвшуюся въ тѣло грязь, другіе уже окончили умыванье и взбирались по лѣстницѣ на платформу, гдѣ висѣли длинныя полотенца, и вытирались. Тутъ же у дверей стояла толпа новыхъ пришельцевъ, которые ночевали въ пріютѣ предъидущія ночи и теперь ожидали, пока имъ помѣтятъ билеты.

— Чѣмъ вы занимались съ тѣхъ поръ, какъ въ послѣдній разъ отсюда ушли? спросилъ начальникъ заведенія у одного блѣднаго работника.

Работникъ былъ въ холстинномъ платьѣ, испятнанномъ масляной краской.

— Я здѣсь не былъ двѣ недѣли, сэръ, отвѣтилъ работникъ: — мнѣ помогъ одинъ пріятель; онъ открываетъ пирожную лавочку, такъ у него была работа. — Я работалъ.

Начальникъ заведенія обратился къ джентльменамъ и замѣтилъ:

— Вы видите, они тогда только сюда являются, когда ихъ къ этому принуждаетъ послѣдняя крайность. Если только у нихъ есть чѣмъ заплатить за ночлегъ въ какой-нибудь канурѣ, они ни за что не пойдутъ въ пріютъ. Теперь пожалуйте въ спальное отдѣленіе, джентльмены.

Спальное отдѣленіе вовсе не походило на обыкновенные дортуары. Здѣсь не было ни кроватей, ни простынь, ни одѣялъ. Это длинная, пустая, выбѣленная известью зала съ четвероугольными колоннами; она нѣсколько напоминала огромный запасной чуланъ, какіе попадаются въ окрестностяхъ Темзенской Улицы или около доковъ. Тутъ стояли длинные ряды какихъ-то плотно сдвинутыхъ ящиковъ, — эти ящики и служили постелями. Въ каждомъ ящикѣ лежалъ матрацъ изъ какой-то непромокаемой, словно осмоленной, ткани, набитой соломой, и кожанная попона, болѣе похожая на передникъ бочара, чѣмъ на одѣяло.

— Мы употребляемъ такія одѣяла потому, пояснилъ начальникъ пріюта: — что они очень прочны, а главное, потому, что въ нихъ не заводится насѣкомыхъ и всякой нечистоты.

Посреди залы былъ большой двухлицевой каминъ, гдѣ ярко пылалъ огонь. Мѣсто около камина огорожено и на этой огородкѣ, въ дождливую погоду, приходящіе развѣшивали просушивать платья.

Около этой огороды сидѣли бездомные люди; яркое красное пламя камина било прямо въ отупѣвшія, измученныя лица, окрашивая ихъ въ огненный цвѣтъ; всѣ сидѣли, протянувъ руки къ огню, отогрѣвая оцѣпенѣвшіе члены. Многіе сдернули съ себя лохмотья и выставили обнаженныя ноги. Будь это дозволено, они, казалось, растянулись бы у этого огня, какъ кошки.

Не слышно было ни говору, ни смѣху, ни даже стону, всѣ жадно ѣли полученный хлѣбъ и скрипѣли зубами, какъ заморенныя лошади. Одному горемыкѣ, котораго била жестокая лихорадка, позволено было сидѣть у самаго огня внутри огороды. Онъ сидѣлъ, весь скорчившись и жарился у самыхъ угольевъ.

Время отъ времени раздавался кашель въ рядахъ, то громкій, рѣзкій, словно лай, то глубокій и протяжный, словно вытье, то старческій, слабый и дрожащій, какъ жалобное блеяніе.

Здѣсь, были десятилѣтніе мальчики, представлявшіеся двадцатилѣтними карликами, и старые люди съ дрожащими губами и сведенными руками. Каждый изъ нихъ, казалось, отупѣлъ отъ долгой нужды и лишеній; даже крѣпкіе, дюжіе молодцы, и тѣ сидѣли неподвижно и безсмысленно смотрѣли на пылающій каминъ. Только боль заставляла нѣкоторыхъ опоминаться, и тогда они принимались разуваться или разстегивать платья.

— Что это вы такъ дрожите? спросилъ начальникъ заведенія у одного старика.

Старикъ этотъ былъ на видъ совершенно отупѣлый и все тѣло его дрожало, какъ студень; онъ держалъ въ одной рукѣ хлѣбъ, а въ другой ножъ и напрасно силился отрѣзать кусокъ: руки у него тряслись и ножикъ только въ нихъ прыгалъ и скользилъ.

— Да про-про-студа, мастеръ, отвѣтилъ старикъ. — Напа-ла вотъ, напала и… и… не могу ее… ее избыть! Тоже… тоже нога вотъ… вотъ совсѣмъ замучила! Мнѣ вотъ пошелъ… пошелъ шестьдесятъ-пятый годъ… и я не… не могу поступить никуда., никуда! Приходъ не хо… хочетъ нику… никуда при… пристроить!

Говоря это, онъ принялся обнажать раны на ногѣ.

Проходя обратно черезъ эту залу, посѣтители могли видѣть, что большая часть горемыкъ лежала уже по ящикамъ, прикрывшись кожаной попоной. Всѣ они скорѣе походили на какіе-то темные свертки, чѣмъ на живыя спящія существа.

— Въ другихъ залахъ вы увидите то же самое, джентльмены, говорилъ начальникъ заведенія, ведя посѣтителей дальше. — У насъ есть еще двѣ залы наверху, одна для мужчинъ, другая для женщинъ, куда мы принимаемъ… принимаемъ не простыхъ людей, а людей… людей, принадлежавшихъ къ лучшему обществу. Вы видите много пустыхъ ящиковъ теперь, но къ двѣнадцати часамъ ночи ни единаго пустаго мѣстечка не остаяется. Сегодня ночь будетъ очень холодная… Да! не будь нашего благодѣтельнаго учрежденія, сколько несчастныхъ погибло бы отъ стужи! Посмотрите вонъ на того человѣка, что сидитъ въ своемъ ящикѣ; онъ калѣка и всегда къ намъ является и ужь выбралъ себѣ мѣстечко съ краю; тутъ ему очень удобно: никто черезъ него не шагаетъ.

Въ это время проходили мимо деревянной колонны, на которой былъ прикрѣпленъ термометръ. Начальникъ заведенія взглянулъ на термометръ и крикнулъ дежурному:

— Подложите еще угольевъ!

Въ дверяхъ показался другой дежурный и, подходя къ начальнику заведенія, сказалъ ему:

— Сэръ, у рѣшотки стоитъ полисменъ съ женщиной, онъ ее привелъ сюда и говоритъ, что нашелъ ее чуть живую гдѣ-то на крыльцѣ. И она, кажется, не изъ простыхъ.

— Хорошо, отвѣтилъ начальникъ заведенія: — запишите ее и проводите наверхъ; я сейчасъ туда приду.

— Полисменъ полагаетъ, что она очень отощала и что ей надо дать чего-нибудь поѣсть, серъ, продолжалъ дежурный.

— А! такъ вы скажите смотрительницѣ, чтобы она сейчасъ же дала ей кашицы.

Дежурный отправился, а начальникъ заведенія обратился къ посѣтителямъ и сказалъ:

— Да, джентльмены! наше учрежденіе по истинѣ благодѣтельно! Что бы, напримѣръ, сталось съ этой бѣдной женщиной безъ насъ? Куда бы она дѣлась? Неугодно ли вамъ въ верхнюю залу?

Въ верхней залѣ докторъ осматривалъ всѣхъ приходящихъ. Эта зала была такая же длинная, пустая и непріютная, какъ и нижняя, но такъ-какъ по воскреснымъ днямъ здѣсь совершалась церковная служба, а теперь стояли ряды опрокинутыхъ стульевъ, то она походила на опустѣвшую школу. Впрочемъ, единственнымъ признакомъ того, что здѣсь совершалось богослуженіе, былъ темноватый налой, который стоялъ въ уголку.

Здѣсь на скамейкахъ сидѣли только что пришедшіе — мужчины по одну сторону, а женщины по другую. Посреди стоялъ докторъ и держалъ въ рукѣ развернутую записную книжку и карандашъ.

— Мужчины, подходите! крикнулъ докторъ.

Мужчины двинулись къ нему.

Помощникъ доктора крикнулъ:

— Подходите по одиночкѣ и показывайте руки. Пальцы хорошенько раздвиньте!

Съ этими словами фельдшеръ поднесъ зажженную свѣчу а докторъ началъ осматривать протянутыя къ нему руки.

— Женщины, подходите! крикнулъ фельдшеръ, когда осмотръ мужчинъ былъ оконченъ.

Тотчасъ же подошли женщины.

На концѣ скамейки сидѣла женщина, которую привелъ полисменъ; она отодвинулась отъ всѣхъ, на сколько это было возможно. Когда велѣли подходить къ доктору, она встала послѣ всѣхъ; казалось, ее вывелъ изъ горькаго раздраженія поднявшійся кругомъ шумъ. Она тоже подошла, но такъ низко опустила голову, что лица ея было совсѣмъ не видно.

— Какими болѣзнями наиболѣе страдаютъ приходящіе сюда люди? спросилъ одинъ изъ посѣтителей у доктора.

— По большей части упадокъ силъ отъ голода и холода, простуда горловая, соединенная съ грудными болѣзнями, и т. п. Вотъ просмотрите, если угодно, нашъ прошлогодній медицинскій отчетъ, вы увидите.

Посѣтители просмотрѣли медицинскій отчетъ. Это было ужасное перечисленіе недуговъ, до которыхъ довели нищета и лишенія. Желательно бы, чтобъ его прочли тѣ, довольно многочисленныя у насъ особы, которыя утверждаютъ, что бѣдняки эксплуатируютъ общественную благотворительность. Кто даже совсѣмъ не понималъ медицину, читая это, ясно видѣлъ, какая долгая мучительная агонія привела къ каждому изъ упомянутыхъ въ спискѣ недуговъ. «Катарръ», «гриппъ», «ревматизмъ», «бронхитъ», «лихорадка», «удушье», «ломъ въ чреслахъ», «воспаленіе легкихъ», «боль во всѣхъ суставахъ», «харканье кровью», «судороги и боли въ кишкахъ» — все это свидѣтельствовало о многихъ ночахъ, проведенныхъ на холодѣ и сырости, а «вереда», «гнойныя раны», «поносъ», «нервическая горячка», «худосочіе» и «чрезвычайный упадокъ силъ вслѣдствіе лишеній» о постоянной нуждѣ и голодѣ.

Прочитавъ этотъ медицинскій отчетъ, самый ярый «экономистъ» почувствовалъ бы нѣкоторую жалость къ тѣмъ, кого подобное существованіе «подвигаетъ на эксплуатацію общественной благотворительности».

Дошла очередь до женщины, приведенной полисменомъ. Она тоже протянула руки и разставила пальцы. Зоркій, опытный глазъ доктора тотчасъ же замѣтилъ, какъ тонки и худы были эти пальцы, такъ тонки и худы, что свѣтились насквозь подъ гладкой, прозрачной кожицей.

Докторъ взялъ ее за кисть руки и, щупая пульсъ, пристально на нее поглядѣлъ и спросилъ:

— Здѣсь для васъ не мѣсто. Вы замужняя?

Онъ сдѣлалъ этотъ вопросъ обычнымъ своимъ дѣловымъ тономъ и удивился, замѣтивъ, что женщина вся вспыхнула.

Она отвѣтила тихимъ, неровнымъ голосомъ:

— Я замужняя и — и — лучше бы я…

— Я не хотѣлъ васъ обидѣть, прервалъ ее докторъ ласково. — Но я не вижу на васъ обручальнаго кольца и потому спрашиваю.

Она отвѣтила:

— Я должна была заложить свое обручальное кольцо.

Докторъ подозвалъ начальника заведенія, отвелъ его въ сторону и они съ минуту говорили вполголоса.

Затѣмъ начальникъ заведенія подошелъ къ женщинѣ и сказалъ ей:

— Мнѣ очень жаль, но правила нашего пріюта не дозволяютъ намъ принимать женщинъ въ вашемъ положеніи. Я скажу вамъ, что мы можемъ для васъ сдѣлать: мы дадимъ вамъ шиллингъ, какъ это у насъ положено въ подобныхъ случаяхъ, и вы найдете себѣ гдѣ нибудь ночлегъ, а потомъ вы обратитесь къ приходу, въ которомъ проведете ночь!

Услыхавъ это наставленіе, женщина поблѣднѣла, какъ смерть, и отступила въ совершенномъ отчаяніи.

— Я уже ходила, спрашивала, пролепетала она: — мнѣ сказали, что надо идти туда, гдѣ я родилась… Я слышала, что въ пріютѣ принимаютъ всѣхъ Теперь идти некуда — умирать на улицѣ…

— Еслибы вы не могли больше ждать, мы бы помѣстили васъ въ госпиталь, сказалъ начальникъ заведенія успокоивающимъ тономъ: — но теперь мы не можемъ этого сдѣлать и, я полагаю, вамъ лучше всего отдохнуть здѣсь, подкрѣпиться другой порціей хлѣба и теплой похлебки, а потомъ отправиться и нанять себѣ гдѣ нибудь уголокъ для ночлега.

Женщина съ минуту подумала, — о томъ, быть можетъ, что съ ней станется, когда выйдетъ шиллингъ, который ей обѣщали, потомъ закрыла лицо руками и конвульсивно зарыдала.

Джентльмены посѣтители, которые наблюдали за женщиной, подошли къ ней ближе и одинъ изъ нихъ у нея спросилъ:

— Развѣ у васъ нѣтъ ни друзей, ни родныхъ въ городѣ?

Но женщина имъ не отвѣтила, отступила и поглядѣла на нихъ, какъ бы спрашивая, какое они имѣютъ право вмѣшиваться въ ея горькія дѣла.

— Мы желали бы вамъ быть полезными, продолжалъ одинъ изъ джентльменовъ. — Мы васъ спрашиваемъ не изъ любопытства, а изъ участія. Прошу васъ, скажите, гдѣ вашъ мужъ?

Она съ горечью отвѣтила:

— Онъ бросилъ меня. Онъ обобралъ меня и бросилъ!

Потомъ, какъ бы спохватившись, она торопливо прибавила:

— Не спрашивайте меня больше, не спрашивайте! Прошу васъ, не спрашивайте!

Начальникъ заведенія, который тоже подошелъ къ женщинѣ, сказалъ, обращаясь къ джентльменамъ:

— У насъ уже былъ подобный случай прошлаго года. Молодая прекрасная дѣвушка убѣжала отъ родителей и противъ ихъ воли вышла замужъ. Такъ мы сейчасъ же увѣдомили письмомъ родителей, и тѣ явились и снова приняли ее къ себѣ въ домъ.

Женщина, въ отвѣтъ на слова начальника пріюта, только отрицательно покачала головой и очень горько усмѣхнулась.

— Вы вѣдь вѣроятно поссорились съ вашими родителями, сказалъ начальникъ пріюта, обращаясь прямо къ ней. — Ну, я, знаю, знаю! Такъ вотъ что: пойдемте и напишемъ родителямъ доброе, покорное, выражающее все ваше раскаяніе, письмо!

— И объявимъ имъ, что ихъ дочь въ лохмотьяхъ и пришла проситься переночевать въ пріютъ для бездомныхъ? Нѣтъ! нѣтъ!

— Никто изъ вашихъ друзей не въ состояніи вамъ помочь? спросилъ снова одинъ изъ джентльменовъ-посѣтителей.

Казалось, вопросы начали ее раздражать. Она поглядѣла въ лицо джентльмену и съ укоромъ проговорила:

— О! развѣ вы не можете понять, что когда сюда заходятъ, такъ послѣ того не желаютъ давать знать о себѣ друзьямъ? Что хотятъ скрывать свою нищету? Еслибы я желала объявлять о себѣ, я бы уже это сдѣлала!

Джентльменъ долженъ былъ прекратить свои вопросы. Онъ попробовалъ извиниться и проговорилъ:

— Вы не поняли меня. Я вовсе не желалъ…

Тутъ подошелъ докторъ, и начальникъ пріюта, указывая на женщину, сказалъ ему:

— Она при вопросахъ при входѣ сказала, что провела послѣднія три ночи на улицахъ, что у нея нѣтъ никакого занятія, ни ремесла, что ей двадцать-три года и что зовутъ ее Катерина Мертонъ.

— Это имя моей матери! вскрикнула женщина, услыхавъ послѣднія слова.

Начальникъ пріюта, докторъ и джентльмены-посѣтители отошли отъ нея и начали между собою совѣтоваться.

— Судя по ея манерамъ, по ея выраженіямъ, можно безошибочно утверждать, что она изъ порядочнаго семейства, сказалъ одинъ.

— Да не только манеры и выраженія, сказалъ другой: — у нея черты лица такія… такое лицо… Она вовсе не похожа на всѣхъ остальныхъ!

— Она видимо ослабѣла отъ долгихъ и жестокихъ лишеній, сказалъ докторъ: — и вмѣстѣ съ тѣмъ находится въ состояніи крайняго нервическаго раздраженія. Я совѣтую не разспрашивать ее больше, — пусть успокоится.

Начальникъ пріюта вскрикнулъ:

— Да! у насъ бываетъ много такихъ удивительныхъ случаевъ! Къ намъ иногда являются такіе, у которыхъ друзья и родные не только состоятельные люди, но даже занимаютъ высокое положеніе въ провинціи!

Наконецъ, по совѣту доктора, было рѣшено передать Катерину Мертонъ на попеченье надзирательницы, которая тотчасъ же дастъ ей чашку горячаго чаю, а докторъ съ своей стороны пропишетъ ей что нибудь такое, что нѣсколько возстановитъ ея силы.

Черезъ нѣсколько часовъ послѣ вышеописаннаго, умолкло все: и болтовня отогрѣвшихся дѣтей, и разговоры женщинъ, и пискъ младенцевъ. Нѣкоторыя акуратныя женщины, которыя занимались починкой своего платья, оставили работу, и прятали подъ деревянное изголовье письма, и другія подобныя сокровища. Мужчины расползлись отъ огня по ящикамъ и спали тамъ такъ крѣпко, какъ бѣлки зимой. Ведра съ хлористою известью были поставлены по угламъ залъ и на порогахъ, уголья въ каминахъ чуть уже теплились и газъ былъ спущенъ; проходя въ этой полутьмѣ по безмолвнымъ заламъ и видя ряды туго обвернутыхъ фигуръ, темныхъ, неподвижныхъ, какъ муміи, казалось, проходишь по какимъ-то катакомбамъ. Тишину нарушали только храпѣнье уснувшихъ, да кашель тѣхъ, кого сонъ не бралъ.

Это было зрѣлище, достойное вниманія. Здѣсь около двухсотъ самыхъ горемычныхъ бездомныхъ людей на бѣломъ свѣтѣ лежало на полу, словно стадо овецъ, людей, чьи дни были непрерывнымъ рядомъ страданій и лишеній, чья жизнь походила на одну долгую, мучительную операцію, въ которой сонъ игралъ роль хлороформа.

Невольно, глядя на этихъ спящихъ, приходило на мысль: что такое имъ снится? Говорятъ, когда корабельный экипажъ умиралъ съ голоду у сѣвернаго полюса, то каждому изъ него всякую ночь снились роскошныя пиршества. Можетъ статься, и эти горемыки видѣли во снѣ сытные обѣды и ужины.

Вотъ одинъ застоналъ — можетъ, ему приснилось преслѣдованіе полисмена, заключеніе въ тюрьму. Вотъ послышалось тихое рыданіе мальчика, — можетъ ему приснилось, что онъ дома и что мать и сестры со слезами кидаются его обнимать.

Всѣ эти паріи общества, которые теперь здѣсь спятъ, разбредутся весной куда глаза глядятъ по цѣлой странѣ и послужатъ, такъ сказать, удобреніемъ для будущаго посѣва преступленій.

Всякій, проходящій по этому пріюту для бездомныхъ и голодныхъ, думаетъ: слава Господу, что у меня есть кровъ и кусокъ хлѣба! и прибавляетъ, какъ добрый фарисей: слава Господу, что я не таковъ, какъ эти отверженные!

Но фарисей не задаетъ себѣ вопроса, въ силу какой прирожденной ему добродѣтели онъ отличается отъ этихъ. Какъ это вышло, что онъ сытъ и хорошо одѣтъ и столько этихъ ходятъ полунагіе и терзаются голодомъ?

Фарисей, не зная и не желая знать всѣхъ предъидущихъ неправдъ, которыя помогли ему въ созиданіи его земнаго благополучія, по большей части утверждаетъ, что онъ самъ созидатель своего благосостоянія.

Позвольте спросить однако, кто и что дало вамъ возможность развить ваши способности и таланты, не утративъ необходимой энергіи?

Фарисеи не грѣшатъ особой искренностью, иначе я посовѣтовалъ бы имъ спуститься съ высоты подмостокъ и смиренно принести благодарственную молитву за то, что они родились въ палатахъ, а не въ «разбойничьей норѣ» или, выражаясь основательнѣе, не въ нищенской закутѣ. Этимъ можно, помоему, удовлетворительно объяснить процвѣтаніе многаго множества добродѣтелей.

Разумѣется, всякому респектабельному джентльмену непріятно признать себя роднымъ братомъ этихъ грязныхъ, тупыхъ созданій, но дѣлать нечего: логика не щадитъ ничего и никого!

Въ описываемую нами ночь начальникъ пріюта, обходя въ послѣдній разъ дозоромъ залы, сказалъ надзирательницѣ:

— Ну, что эта женщина, которую привелъ полисменъ, какъ она себя чувствовала, когда уходила, — лучше?

— О, да! отвѣчала надзирательница: — гораздо лучше. Я ей дала чашку горячаго чаю и посадила ее въ своей комнатѣ, поближе къ камину. Я взяла ее въ свою комнату, сэръ, потому что она, бѣдняжка, казалась мнѣ такой приличной, скромной. Я дала ей шиллингъ на ночлегъ, но она такая безпомощная, словно маленькій ребенокъ, и ничего не знаетъ о лондонскихъ нравахъ и обычаяхъ!

— Ну, а сказала она вамъ что нибудь о себѣ? спросилъ начальникъ пріюта.

— Сказала, бѣдная простушка, сказала! отвѣтила смотрительница. — Когда она отогрѣлась, такъ сейчасъ же принялась плакать, — и такъ горько плакала, что я и выразить вамъ не могу, сэръ! Я ее тогда стала убѣждать, что земная жизнь наша, — это одно только тяжелое испытаніе, юдоль скорби, и она заговорила. И такъ живо заговорила, сэръ, какъ будто ужь ея бѣдное сердце больше не выдержало и рвалось на части, и она рада была хоть передъ кѣмъ нибудь излить свое горе.

— Ну, что-жь вы узнали? спросилъ начальникъ пріюта. — Родители ея зажиточные люди?

— О, да! очень зажиточные, сэръ, сколько я могла понять изъ ея словъ; они очень богатые и очень гордые, похожи на родителей той черноволосой дѣвушки, помните? которая убѣжала изъ дому съ актеромъ. Только она мало говорила о своихъ родителяхъ, и я никакъ не могла допроситься, чтобы она дала мнѣ ихъ адресъ. Когда она номинала о гордости своего отца, я глядѣла на нее и думала: бѣдное созданье! ты сама не понимаешь, что ты не смиреннѣе отца! Да, сэръ! это, какъ говоритъ пословица, обломокъ отъ старой скалы! Я, говоритъ, лучше умру на улицѣ, чѣмъ возвращаться мнѣ домой.

— Гордость нѣкоторыхъ вещей возмутительна! замѣтилъ начальникъ пріюта.

— Ахъ! вздохнула смотрительница. — Каждый изъ насъ слѣпъ, когда дѣло касается его самаго! мы не видимъ бревна въ своемъ глазу… Такъ она и ушла. Я съ трудомъ кое чего дозналась, — по ея нѣкоторымъ словамъ и восклицаніямъ. Она была замужемъ за молодымъ индійскимъ офицеромъ и мужъ ея умеръ; послѣ его смерти она воротилась къ родителямъ, но у нея осталась послѣ мужа прекрасная пенсія, такъ что она могла жить совершенно независимо.

— Куда жь все это дѣвалось? спросилъ начальникъ пріюта.

— Позвольте минуту, сэръ, я все разскажу, возразила смотрительница. — И такъ, по моимъ соображеніямъ, она послѣ смерти мужа, поселилась у родителей, но скоро начала тамъ очень тосковать и съ тоски стала брать уроки французскаго языка у одного изгнанника, который жилъ съ ними по сосѣдству. Ну, вмѣсто того, чтобы слушать правила французской грамматики, она слушала разные французскіе балясы, и конецъ былъ такой, что она даже тайно обвѣнчалась съ своимъ учителемъ.

— А! понимаю, вскрикнулъ начальникъ пріюта. — Онъ стоялъ ниже ея и она не желала огорчать семейство вѣстью объ унизительномъ бракѣ!

— Нѣтъ, нѣтъ, вовсе не то! Вы вывели слишкомъ поспѣшное заключеніе, сэръ! возразила смотрительница. — Дѣло въ томъ, что выходя замужъ, она лишалась пенсіи, которую получала за покойнаго мужа, — потому-то она и скрыла! Она даже не довѣряла этой тайны самымъ близкимъ своимъ друзьямъ, — боялась, что какъ-нибудь все откроется и ей перестанутъ выдавать пенсію!

— Ну, и кончилось тѣмъ, что все-таки это кто-то провѣдалъ, отправился и донесъ куда слѣдуетъ? сказалъ начальникъ пріюта.

— Нѣтъ, сэръ, вовсе нѣтъ! возразила смотрительница. — Вы позвольте мнѣ вамъ разсказать все по порядку! И такъ, продолжала она, отеревъ губы, откашлявшись, какъ бы приготовлялась къ долгому ораторству, и складывая оба указательные пальца: — и такъ она все скрыла, и никому даже не снилось, что она вышла замужъ за француза, пока бѣдняжка не почувствовала, что она сдѣлалась матерью, что она носитъ подъ сердцемъ дитя, сэръ, и что никакія шали и мантильи не могутъ уже этого замаскировать! Тутъ и наступила бѣда.

— А! понимаю! сказалъ начальникъ пріюта. — Родители узнали и выгнали ее изъ дому. Понимаю!

— Имѣйте крошечку терпѣнья, сэръ! Прошу васъ, имѣйте крошечку терпѣнья! прервала смотрительница. — Вы все узнаете. Я догадываюсь, что ея отецъ — человѣкъ очень гордый и очень горячій: онъ не спросилъ ничего и осыпалъ ее жестокими упреками. Онъ назвалъ ее развратницей, и погрозилъ выгнать ее изъ дому.

— Однако, какая же она глупенькая! вскрикнулъ начальникъ пріюта. — Отчего жь она не показала отцу свидѣтельства о своемъ бракѣ? Покажи она свидѣтельство, отецъ…

— Какъ же вы такъ можете разсуждать, сэръ? возразила смотрительница: — вѣдь я уже вамъ говорила, что она больше всего боялась потерять эту индійскую пенсію? И кромѣ того, она такая же гордая, какъ отецъ, и такая же скорая и горячая. Какъ только она услыхала его оскорбительныя слова, она вспыхнула тоже. Она знала, что вышла замужъ законнымъ образомъ, что, пока у ней пенсія, она независима, и потому она ушла отъ родителей и поселилась вмѣстѣ съ мужемъ. Ей было все равно, что бы родители о ней ни подумали.

— Господи! вскрикнулъ начальникъ пріюта: — на какія безумства способны нѣкоторыя сумасбродныя существа! Убѣжать, представиться преступницей, когда все дѣло могли разъяснить однимъ словомъ! Ну, и что жь изъ этого вышло? По всѣмъ вѣроятностямъ французъ вскорѣ началъ съ ней дурно обращаться. Подобные браки всегда этимъ кончаются!

— Ахъ! бѣдняжка была жестоко наказана за свои необдуманные поступки, сэръ! вздохнула жалостливая смотрительница. — Какіе удивительные романы бываютъ въ жизни, сэръ! Итакъ она поселилась съ мужемъ, и отказалась отъ всякихъ почестей, и отъ всякихъ удобствъ для того, кого она любила, и только заботилась о томъ, какъ бы сохранить пенсію, потому что учительство не приносило имъ большихъ доходовъ: у него отроду только была одна ученица, именно та, которая вышла за него замужъ!

— Да, на одно учительство не прокормишься! замѣтилъ начальникъ пріюта. — У насъ теперь пропасть иностранцевъ, которые съ радостью стали бы давать уроки своего языка изъ-за обѣда.

— Очень скоро открылось, продолжала смотрительница мрачнымъ голосомъ: — что французъ женился на ней въ надеждѣ на ея деньги. Онъ, вѣрно, еще прежде уроковъ прослышалъ, что она богатая, и хоть она передъ свадьбой объясняла ему, что все потеряетъ, если узнаютъ о ея замужествѣ, онъ не повѣрилъ, но только притворился, что вѣритъ, и что ему деньги ни по чемъ. Онъ полагалъ, она все это выдумала, чтобы удержать деньги въ своихъ рукахъ.

— Такъ, такъ! проговорилъ начальникъ пріюта. — За всякимъ грѣхомъ непремѣнно слѣдуетъ и наказаніе! Я предвижу теперь, какъ пошло дѣло!

— Когда она еще жила у отца, продолжала смотрительница: — уже тогда французъ начиналъ приставать, чтобы она дала ему денегъ, и сказалъ ей, что по закону онъ, какъ ея законный мужъ, имѣетъ право на все, что ей принадлежитъ. Но пока она жила у отца, онъ еще сдерживался и доволенъ былъ двумя, тремя золотыми, но какъ только вышелъ скандалъ и они поселились вмѣстѣ, онъ сейчасъ же ей сказалъ на чистомъ французскомъ языкѣ: я, сударыня, не позволю себя водить за носъ! И что жь вы думаете? Отобралъ у ней всѣ какія были деньги, и отправился въ Лондонъ, и прямо явился въ индійскую контору, и тутъ показалъ свое брачное свидѣтельство и объявилъ, чтобы впередъ пенсію выдавали ему, а не женѣ!

— Экая низкая собака! вскрикнулъ начальникъ пріюта. — Ну, и что жь? Молодчикъ попался въ свою же западню? Ему объяснили, что пенсіи больше выдавать не будутъ?

— Да, сэръ! И вы вообразите, какой это былъ ударъ, какое горе бѣдняжкѣ женѣ! сказала смотрительница. — Еслибы вы слышали, какъ она тутъ разъ вскрикнула: человѣкъ, для котораго я оставила отца, мать, домъ! Онъ… И даже не могла окончить!

— Что жь онъ сдѣлалъ? спросилъ начальникъ пріюта.

— Онъ бросилъ ее, сэръ! Онъ ее безжалостно бросилъ на произволъ судьбы, какъ только узналъ, что ошибся въ своихъ низкихъ разсчетахъ! Я, впрочемъ, полагаю, что ему было совѣстно взглянуть ей въ лицо послѣ этой продѣлки, и что частію стыдъ заставилъ его скрыться.

— Какой тамъ стыдъ! возразилъ начальникъ пріюта. — Онъ женился изъ-за денегъ, а видя, что денегъ нѣтъ, раскланялся. Очень ясно!

— Еслибы вы слышали, какъ она говорила объ этомъ негодяѣ! сказала мягкосердая смотрительница. — Жалость просто! Видно, она его очень, очень любила. Разсказывала она, то-есть не то, что разсказывала, а словно сама съ собой вспоминала, какъ она ждала его первое время, когда еще ничего не знала, зачѣмъ онъ уѣхалъ, какъ тревожилась, не случилось ли съ нимъ какого несчастья, и глядѣла въ окно день и ночь, и писала къ нему письма, и въ этихъ письмахъ умоляла его поскорѣй воротиться домой. И долго, долго такъ она его ждала, и совсѣмъ измучилась. Наконецъ, подошло время получать пенсію, она заняла нѣсколько шиллинговъ и поѣхала въ Лондонъ.

— Ну, и здѣсь, наконецъ, поняла, что онъ за птица? сказалъ начальникъ пріюта.

— Да, сэръ! Она искала его вездѣ, во всѣхъ мѣстахъ, о которыхъ когда-нибудь слыхала, или читала, но она нигдѣ его не могла отъискать. Наконецъ, наступаетъ день полученія пенсіи и она отправляется въ контору, и тутъ ее поражаетъ страшное извѣстіе! Ей говорятъ, что ея наглость превосходитъ всякое воображеніе и уличаютъ ее въ томъ, что она вышла замужъ!

— Да, признаюсь! потерять вдругъ и деньги и мужа; это тяжеленько! сказалъ начальникъ пріюта. — Но это принесло и пользу: она по крайней мѣрѣ увидала, съ кѣмъ имѣетъ дѣло; она убѣдилась, каковъ ея избранный.

— Когда женщина привязывается къ человѣку, такъ это удивительно, какъ она бываетъ слѣпа и глуха, сэръ, возразила опытная смотрительница. — Она, несмотря ни на какія доказательства, не хочетъ вѣрить ничему дурному. Эта бѣдняжка осталась въ Лондонѣ и все надѣялась, что гдѣ нибудь его встрѣтитъ, и все никакъ не могла повѣрить, что онъ рѣшился ее бросить. Она жила тѣмъ, что продавала свои вещи, какъ дѣлаютъ всѣ несчастныя, которыя къ намъ сюда приходятъ. Наконецъ, продавать стало нечего, и ее выгнали съ квартиры за неплатежъ.

— О, а не могу равнодушно слушать о такомъ безуміи! вскрикнулъ начальникъ пріюта. — Отчего жь она не написала родителямъ?

Смотрительница нетерпѣливо ему отвѣтила:

— Какъ вы можете этому удивляться, сэръ, когда вы видали и видите цѣлые десятки людей, которые лучше готовы терпѣть всѣ муки, голодать, мерзнуть, — все, что угодно, чѣмъ пойдти и сказать, что они виноваты, что ихъ собственная глупость всему злу причина? У нихъ есть своего рода гордость, сэръ, у этихъ безумцевъ!

— Глупая, грѣшная гордость! сказалъ начальникъ пріюта.

— Но если вы подумаете хорошенько, сэръ, такъ вы увидите тоже, что очень должно быть тяжело являться имъ съ повинной, — писать домой, что вотъ они дошли до того, что помираютъ съ голоду на улицахъ, и тутъ же вспоминать, какъ въ былое время все было иначе… Да, сэръ, очень должно быть тяжело! Ужь какъ я упрашивала эту молодую женщину написать къ родителямъ, у меня просто въ горлѣ пересохло! а все-таки я ее не упросила. «Нѣтъ, говоритъ, нѣтъ! Я этого не сдѣлаю! Не сдѣлаю ни за что на свѣтѣ! Лучше сейчасъ умереть!» Я въ жизнь мою не видывала такой упрямицы, сэръ, увѣряю васъ!

— Тѣмъ хуже для нея, отвѣчалъ начальникъ пріюта. — Она же и поплатится за свое упрямство. А она ничего не говорила о томъ, что опять сюда придетъ, завтра по утру? Джентльмены, которые посѣтили сегодня заведеніе, приняли въ ней большое участіе и очень желаютъ ей какъ нибудь помочь.

— Она ничего навѣрно не обѣщала, сэръ, отвѣчала смотрительница. — Я говорила ей придти, но полагаю, что она напугана разспросами и ужь больше не придетъ къ намъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
По волѣ и вѣтра и теченья.

Какъ мрачны торговые кварталы Лондона въ воскресные дни! Какое безмолвье и безлюдье!

Въ эти воскресные дни видъ ихъ напоминаетъ время чумы, описанной Дефо, когда въ каждомъ домѣ всѣ двери и окна наглухо были заперты, а жители разбѣжались по предмѣстьямъ. Въ эти дни вы видите, что въ Сити, гдѣ цѣлую недѣлю такъ людно и шумно, никто не живетъ. Выйдя изъ церкви, вы на прочихъ улицахъ слышите запахъ вкусныхъ воскресныхъ завтраковъ, но въ Сити ничего подобнаго, — развѣ открыта одна булочная, между тѣмъ какъ въ будни здѣсь въ этотъ самый часъ страшная суета, непролазная толпа; здѣсь пожирается неисчислимое количество бисквитовъ и проглатывается невѣроятное число чашекъ кофе, и разные чиновники, сидѣльцы, секретари, краснорядцы, конторщики облѣпливаютъ всѣ столы, какъ мухи сладкій тортъ.

Въ воскресный день вы можете видѣть, что громадныя каменныя зданія, кипящія цѣлую недѣлю жизнію, необитаемы: изъ красивыхъ рѣшетчатыхъ трубъ не показывается ни струйки дыма, воздухъ чистъ, не слышно никакого запаха кухни и улица совершенно пуста, — та самая улица, которая еще вчера была до того запружена разными омнибусами, кебами и повозками, что вы могли совершать свой путь, перепрыгивая съ крыши одного экипажа на другой, какъ по непрерывному ряду домовыхъ крышъ. На мостовыхъ, гдѣ вчера кишали суетящіяся торопливыя толпы, сегодня вы едва увидите двухъ-трехъ пѣшеходовъ, да одинъ омнибусъ, въ которомъ сидитъ одинокій пассажиръ и который тянется медленно и лѣниво по улицѣ.

Около Ольдъ-Балей, гдѣ въ другіе дни громоздятся цѣлые ряды подгородныхъ извощичьихъ повозокъ, въ воскресенье расхаживаютъ пѣтухи и куры, и копаются въ сору, какъ на фермерскомъ дворѣ. Передъ зданіемъ уголовнаго суда, куда въ другіе дни чрезвычайно трудно пробраться сквозь толпы «свидѣтелей» и «друзей подсудимаго», которые даже завладѣваютъ всѣми мѣстами въ ближайшихъ харчевняхъ, пивныхъ и трактирахъ, теперь прогуливаются голуби; всѣ харчевни, пивныя и трактиры заперты, и человѣкъ въ суконной курткѣ, который обыкновенно отрѣзываетъ и разноситъ порціи, и который обыкновенно весь въ ноту отъ этого упражненія, теперь сидитъ и отдыхаетъ, или отправляется на какую-нибудь прогулку.

Прилавочная и конторская молодёжь, которая вчера наполняла всѣ обѣденныя залы въ Биклерсбюри у Джо, у Неда и у другихъ трактирщиковъ, пользующихся популярностью, теперь исчезла. Исчезли полки носильщиковъ и рабочихъ, которые толпились около церкви св. Павла; исчезли отряды банкировъ, купцовъ, факторовъ и маклеровъ, которые подкрѣплялись изысканными закусками, или купгали сандвичи, запивая дорогимъ виномъ въ тавернѣ «Южной Америки», или портили себѣ желудокъ сливочными пирожками въ «Пюрсельскомъ заведеніи». Харчевня «Лавроваго Дерева» тоже заперта, и передъ прилавкомъ не видно ни одного служащаго изъ Сити, который здѣсь во всѣ другіе дни проворно ѣстъ свою порцію «горячихъ овощей»; таверны на Ломбардъ-Стритѣ убрали съ выставки розовую лососину и копченую семгу, спустили сторы на окнахъ и заперли двери желѣзными засовами, а содержатели ихъ отправились пить чай, куда-нибудь въ Гэмпстидъ или подобное пріятное мѣсто.

Идя по опустѣлымъ улицамъ, вы ни въ одномъ окнѣ никого не увидите, — передъ вами только спущенныя сторы, да засунутыя ставни, словно всѣ магазинныя помѣщенія вдругъ поднялись во всѣ этажи.

Улицу Темзы почти невозможно узнать: всѣ зданія на пристани закрыты, только кое-гдѣ пріотворено маленькое окошечко или калитка въ воротахъ, и черезъ это окошечко или калитку вы можете видѣть огромные пустые фургоны съ торчащими вверхъ дышлами; возы не загромождаютъ дороги и не видно тяжелыхъ тюковъ, которые спускаютъ на веревкахъ, какъ чудовищныхъ пауковъ, вертящихся въ воздухѣ. Мѣняльныя лавки и конторы похожи на опустѣлыя классныя комнаты. На противоположномъ берегу Биллингсгетская улица безлюдна, мрачна и тиха, какъ монастырская келья.

Спуститесь поближе къ рѣкѣ, и тутъ вы замѣтите то же безмолвіе и ту же тишину. Слышенъ только плескъ воды, да голоса маленькихъ воровъ, которые играютъ въ орлянку около Розмари-Лена.

Англійскій банкъ запертъ, и имѣетъ видъ дома, отдаваемаго въ наемъ. Поглядите сквозь чугунную рѣшотку во дворъ, вы увидите тамъ только одинокую статую королевы Викторіи.

Завернувъ въ узкіе переулки Кожанаго-Рынка, вы встрѣтите только двухъ-трехъ тряпичниковъ, которые, пользуясь безлюдьемъ, конаются во всѣхъ уголкахъ, отъискивая кости, гвозди и всякую ветошь и плѣсень. Не слышно голосовъ, не слышно шаговъ, только доносятся откуда-то звуки фортепіано и мелодія 100-го псалма наполняетъ рынокъ, какъ пустую комнату.

И куда вы ни пойдите — въ Уайтчепельскіе или темпльскіе мясные ряды, къ Канонъ-Стриту, къ Баркену, или къ Бишопсгету, — или въ какую угодно контору, — въ почтовую напримѣръ, — вездѣ такая тгшина, безлюдье и безмолвіе, какъ будто вы явились сюда не въ два часа пополудни, а въ два часа ночи.

Если гуляющаго джентльмена непріятно поражаетъ пустота мрачныхъ улицъ, то можете себѣ представить, какъ бездомному, голодному, иззябшему человѣку не весело бродить по нимъ цѣлый день.

Въ одно воскресенье, — именно на другой день послѣ описаннаго нами пріема въ пріютѣ для бездомныхъ, — молодая женщина медленно бродила по безлюдному городу. Она часто оглядывалась, какъ бы боясь какой непріятной встрѣчи, часто останавливалась, садилась гдѣ нибудь на скамьѣ или на крыльцѣ, склоняла голову на руки и подолгу сидѣла неподвижно, какъ бы погруженная въ глубокій сонъ.

Ей дали шиллингъ въ пріютѣ для бездомныхъ; часть она заплатила за ночлегъ, а на остальныя кормилась. Она экономничала, какъ могла, и ѣла только тогда, когда отъ голоду голова начинала помрачаться. Она чувствовала, что съ каждымъ часомъ силы ея падаютъ, что разсудокъ теряется и что она гибнетъ и нравственно и физически.

Раннимъ утромъ, — ночь она продремала сидя въ грязной кофейной, — она дотащилась до Узстъ-Энда, но когда здѣсь все начало просыпаться и стали показываться щеголеватые пѣшеходы, она повернула въ сторону и поплелась въ опустѣвшую улицу Сити. Пока толпы направлялись въ церковь, она пряталась подъ воротами, а когда колокола перестали трезвонить, осторожно пробралась въ одну старую часовню и попробовала молиться. Но въ часовнѣ было тепло, а она до того измучилась и назяблась, что ее тотчасъ же одолѣлъ сонъ

Днемъ была оттепель, но къ ночи опять стало холодно; чистое небо горѣло и сверкало яркими звѣздами; мостовая покрылась слоемъ льду и комки заледенѣвшей грязи рѣзали ноги, какъ стекло. Слякоть, забившаяся въ дырявую обувь, застыла, мокрые чулки примерзли къ больнымъ ногамъ, и каждый шагъ ея былъ пыткой.

У нея было полпенни, и она хотѣла зайти въ кофейную, спросить себѣ полчашки кофе, и тутъ, за этимъ кофе, отдохнуть, положить голову на столъ и на минуту задремать. Но надо было ждать ночи. То тамъ, то сямъ били городскіе часы; она прислушивалась къ этому бою, считала удары и наконецъ стала думать, что ночь никогда не настанетъ.

Вечеръ становился все холоднѣе, улицы все безлюднѣе. Отчаяніе все болѣе и болѣе ею овладѣвало.

Полисмены отгоняли ее отъ крылецъ, не позволяли ни сѣсть, ни лечь подъ заборомъ, и она начала думать, что лучше всего покончить съ такой жизнью и, дрожа всѣмъ тѣломъ, побрела къ рѣкѣ.

Но рѣка была какая-то свинцовая, и отъ воды пахнуло такимъ ужаснымъ холодомъ, что все ея мужество пропало и она почувствовала, что не въ состояніи рѣшиться на такую смерть.

Она отошла отъ рѣки; она почти спала на ходу и все старалась отъискать уголокъ, гдѣ бы ее никто не замѣтилъ и гдѣ бы можно было ей прилечь. Она прислонилась къ какой-то стѣнѣ и, стоя, продремала до разсвѣта. На разсвѣтѣ ее разбудилъ стукъ колесъ, говоръ и шумъ. Она была такъ же слаба, такъ же измучена, но у нея вдругъ явилась почему-то надежда, что съ ней случится что-то хорошее.

Она пережила этотъ день; она ничего не ѣла, вся дрожала отъ холоду, но все бродила, все на что-то надѣялась. Ее безпрестанно клонилъ сонъ и мысли начинали мѣшаться.

Но когда она увидала, что снова наступаетъ вечеръ, что зажигаются опять лампы и фонари, ея сонливость и оцѣпененіе исчезли; ею вдругъ овладѣло бѣшенство при мысли, что придется провести еще такую ночь, какія она проводила на улицѣ.

А небо между тѣмъ покрылось тучами, пошелъ снѣгъ или, лучше сказать, какой-то ледяной дождь, который билъ въ лицо и кололъ его словно мелкими иглами.

Куда ей преклонить голову? Ее выпроводили изъ рабочаго дома и не приняли въ пріютъ для бездомныхъ. Больше некуда идти.

Гдѣ и какъ искать милости? Да и время теперь нѣтъ. Она просила — отказали. Ну, она теперь принудитъ дать убѣжище!

Она читала, что отчаянныя женщины попадаютъ въ тюрьмы за скандалы. И она попадетъ.

Она схватила большой камень и хотѣла швырнуть его въ уличную лампу. Но ей пришло въ голову, что, можетъ статься, полиція не взыщетъ съ нея за это, проститъ ее, пожалѣетъ; она подумала, поглядѣла и пустила камнемъ въ ярко освѣщенное окно какого-то великолѣпнаго магазина. Стекло разлетѣлось въ дребезги.

Испуганные прикащики выбѣжали на улицу и сдали «нарушительницу общественнаго порядка» на руки подоспѣвшей полиціи.

Взбѣшенный хозяинъ магазина вскрикнулъ:

— Стекло это стоитъ мнѣ сто фунтовъ и она просидитъ за него три мѣсяца въ тюрьмѣ!

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Освобожденіе.

— А! Симкоксъ дружище! какая пріятная встрѣча!

— Это вы, мистеръ Натанъ! Вотъ ужь никакъ не ожидалъ…

Эти джентьмены встрѣтились у дверей Тотгильфильдской тюрьмы. Мистеръ Симкоксъ уже брался за тяжелый молотокъ у дверей, когда вдругъ появился мистеръ Натанъ.

— Да, я никакъ не предполагалъ васъ здѣсь встрѣтить! вскрикнулъ мистеръ Симкоксъ.

— Я тоже никакъ не предполагалъ, отвѣтилъ мистеръ Натанъ.

— Если это не нескромность съ моей стороны, мистеръ Натанъ, то позвольте васъ спросить, какими судьбами вы здѣсь очутились?

— Я хотѣлъ вамъ предложить тотъ же самый вопросъ, мистеръ Симкоксъ!

— О, я пришелъ по дѣлу одной бѣдной женщины.

— Ха-ха-ха! я тоже по дѣлу одной бѣдной женщины.

— Эту женщину зовутъ Катерина… Катерина… забылъ, какъ ее звать!

— Не Катерина ли Мертонъ? Она? Я тоже пришелъ по ея дѣлу!

— Ахъ, какъ это странно! Позвольте мнѣ спросить, вы по чьему порученію?

— По порученію ея мужа.

— Ея мужа! Онъ французъ, не такъ ли? Даетъ уроки, кажется? Да, да, мнѣ сообщено о немъ ея семействомъ. Ея родители старинные мои кліенты и въ высшей степени почтенные люди.

— Что они хотятъ сдѣлать съ дочерью?

— Я поистинѣ не знаю, имѣю ли я право отвѣчать на этотъ вопросъ.

— Почемужь не отвѣчать? Вѣдь это нисколько не измѣнитъ моего рѣшенья вести дѣло.

— Въ такомъ случаѣ вы разскажите мнѣ все, что вы знаете, а я вамъ разскажу все, что я знаю, и будемъ квиты.

— Разумѣется, мы не станемъ вредить другъ другу!

— Разумѣется. Я пріѣхалъ сюда заплатить деньги и освободить ее.

— Вы вѣроятно шутите? я за этимъ пріѣхалъ!

— Неужели? А что же вы думаете съ ней дѣлать послѣ освобожденія?

— Мужъ требуетъ, чтобы ее переслать къ нему во Францію. Онъ завелъ тамъ кофейную, гдѣ поютъ женщины и…

— А! понимаю. Онъ думаетъ, что Катерина, какъ хорошенькая женщина, можетъ съ успѣхомъ занять мѣсто за прилавкомъ?

— А что думалъ сдѣлать съ ней отецъ?

— Онъ поручилъ переслать ее въ провинцію къ одной теткѣ, а потомъ, я полагаю, ее спровадятъ куда нибудь еще дальше, въ Австралію что ли…

— Вы говорите это, словно забыли, что у нея есть мужъ и что этотъ мужъ ее требуетъ.

— Мы не признаемъ этого брака!

— Мы можемъ доказать его дѣйствительность. У меня есть копія съ подлиннаго свидѣтельства.

— Пустяки! Это свидѣтельство подложное!

— Я вамъ говорю, настоящее!

— Подложное!

— Я буду требовать ее къ мужу!

— А я пойду вмѣстѣ съ вами и объявлю тюремнымъ властямъ, что они подвергнутся непріятностямъ, если выдадутъ ее вамъ!

— Хорошо, хорошо! Ссориться изъ-за этого не стоитъ. Пойдемте.

Мистеръ Натанъ ударилъ молоткомъ въ ворота.

Въ ту же минуту тяжелыя ворота отворились и оба были впущены въ тюремную контору.

Оба посѣтителя вскрикнули въ одинъ голосъ:

— Я пришелъ уплатить…

— Извольте говорить въ одиночку! учтиво замѣтилъ имъ чопорный чиновникъ, къ которому они обратились.

— Я по дѣлу Катерины Мертонъ, сказалъ г. Симкоксъ. — Предупреждаю васъ, вы не должны поручать ее мистеру Натану, пришедшему со мной…

— А я предупреждаю васъ, что вы не должны поручать ее этому джентльмену. Я пришелъ за ней по требованію ея законнаго мужа.

— А я отвергаю законное существованіе мужа! Я пришелъ за ней отъ имени ея отца!

— Позвольте, джентльмены! сказалъ чопорный чиновникъ. — Не ссорьтесь: ее не можетъ ужь теперь вытребовать ни мужъ, ни отецъ!

— Какъ? Почему? вскрикнули джентльмены.

Чиновникъ важно отвѣтилъ:

— Ее похоронили сегодня утромъ.

— Боже мой! воскликнулъ мистеръ Симкоксъ, отступая назадъ.

— Какое несчастіе! вскрикнулъ мистеръ Натанъ, слегка блѣднѣя. — Ну, Симкоксъ, мы оба тутъ ничего не можемъ сдѣлать, такъ пойдемъ, разопьемъ вмѣстѣ бутылку шерри!

Они уже выходили изъ конторы, но чиновникъ позвалъ ихъ назадъ.

— Джентльмены! сказалъ онъ. — Катерина Мертонъ оставила младенца-мальчика, — что съ нимъ дѣлать?

— Мальчика! воскликнули джентльмены, глядя другъ на друга.

Затѣмъ мистеръ Симкоксъ сказалъ:

— Разумѣется, это дѣло мужа.

— Мужа! воскликнулъ мистеръ Натанъ. — Но вы только что отвергали существованіе мужа? По моему, гораздо лучше отослать мальчика къ ея отцу. Ужь никто лучше за нимъ не присмотритъ.

— Джентльмены, сказалъ чиновникъ: — сговоритесь и сообщите, куда и кому мы должны вручить мальчика.

— О я на этотъ счетъ не имѣю никакихъ инструкцій!

— Я тоже!

— Я увѣренъ, вскрикнулъ Симкоксъ: — что мои кліенты, люди, столь высоко поставленные въ обществѣ, никогда не примутъ ребенка, рожденнаго въ грѣхѣ и при такихъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ.

— А я увѣренъ, что мой кліентъ не приметъ на себя такого бремени, возразилъ мистеръ Натанъ.

— Неугодно ли вамъ оставить адресы вашихъ кліентовъ, джентльмены! сказалъ чиновникъ. — Мы съ ними снесемся.

Но оба адвоката отвѣтили, что не считаютъ этого необходимымъ и поспѣшно удалились.

Теперь, читатель, какъ вы думаете, что ожидаетъ существо, рожденное при такихъ «неблагопріятныхъ обстоятельствахъ». Къ какому концу должно повести такое начало? Можно ли ожидать, что для сына Катерины Мертонъ лондонскія улицы «мощены золотомъ»?

КНИГА ПЕРВАЯ.
Богадельня св. Лазаря и школы Призрѣнія.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
«Выуженные».

Человѣкъ, похожій по костюму на полицейскаго надзирателя, и вмѣстѣ съ тѣмъ на кондуктора желѣзной дороги или на офицера низшихъ ранговъ, дернулъ звонокъ у воротъ большаго зданія суроваго казеннаго стиля, какимъ обыкновенно строятся больницы, тюрьмы, дома умалишенныхъ, фабрики и казармы.

Этотъ человѣкъ былъ тюремный сторожъ, а зданіе, у воротъ котораго онъ звонилъ — богадельня св. Лазаря.

Окрестные бѣдняки называли богадельню св. Лазаря просто «домомъ», точно будто въ цѣломъ приходѣ не было другаго дома, стоившаго вниманія (такъ иногда купцы величаютъ словомъ «банкъ», безъ всякаго другаго поясненія, конторы, принадлежащія гг. Кутсу, Друммонду, Гору, Туайнпигу, Роджерсу и т. п.). «Домъ» былъ построенъ по обыкновенному приходскому образцу, употребительному почти во всѣхъ уголкахъ Англіи. Еслибы не высокая наружная стѣна, его можно бы принять за больницу; будь желѣзныя рѣшотки передъ окнами, его бы сочли тюрьмой, а возвышайся надъ нимъ высокая труба, то непривычный къ Лондону человѣкъ непремѣнно сдѣлалъ бы заключеніе, что тутъ находится обширная фабрика; наконецъ, двое часовыхъ, расхаживавшихъ передъ зданіемъ, и нѣсколько паръ военныхъ брюкъ, просушивавшихся за окнами, могли бы навести за мысль, что тутъ помѣщаются казармы.

Маленькая, четвероугольная калитка въ воротахъ отворилась и круглое, красное лицо выглянуло изъ-за рѣшетки. Глаза на этомъ лицѣ мигнули, взглянувъ на посѣтителя, и ротъ раздвинулся въ широкую улыбку.

— Ну, что новаго? спросилъ привратникъ. — Вѣдь вы пришли не за кѣмъ-нибудь изъ нашихъ, надѣюсь?

Тюремный служитель обидѣлся, что къ нему, представителю властей цѣлаго графства, обращается съ такими фамильярными словами какой-нибудь «приходской»; онъ сурово и рѣзко отвѣчалъ:

— Письмо отъ начальства!

Ворота отворились, тюремный служитель прошелъ и за нимъ слѣдомъ хотѣла проникнуть какая-то женщина съ ребенкомъ.

Но привратникъ оттолкнулъ ее и спросилъ:

— Женщина, гдѣ вашъ пропускной видъ?

— Это наша надзирательница! вскрикнулъ тюремный слуга. — Пропустите!

Затѣмъ онъ прибавилъ:

— Вы должны принять ребенка, котораго она принесла.

Онъ кивнулъ головой на темный свертокъ, который женщина держала на рукахъ.

Если тюремный слуга былъ возмущенъ фамильярностью привратника, то надзирательница, на которой даже были надѣты всѣ знаки офиціальнаго ея званія — голубая шляпка и зеленый клѣтчатый плащъ, просто побагровѣла отъ негодованія при мысли, что ее приняли за просительницу, за кандидатку въ богадельню. Но она сознавала, что ей, «лицу офиціальному», имѣющему за собою «многолѣтнюю службу», неприлично входить въ объясненія и споры съ богадельнымъ привратникомъ и сдержалась, несмотря на сильнѣйшее желаніе дать почувствовать грубіяну, «кто она такая».

Внутренность двора вполнѣ соотвѣтствовала общему характеру учрежденія. У самыхъ воротъ находилась маленькая четыреугольная будка привратника въ родѣ большой собачьей конуры. Толстый, дюжій солдатъ, исполнявшій должность привратника, очевидно предназначенъ былъ дѣйствовать внушительнымъ образомъ на «дерзкихъ бродягъ». Старый служивый, отъ природы далеко не мягкосердечный, выказывалъ, однако, причудливую симпатію къ голубямъ и пѣвчимъ птицамъ: противъ будки, на лужайкѣ, величиною въ нѣсколько квадратныхъ дюймовъ, прыгалъ жаворонокъ, а внутренность конуры оглашалась щебетаньемъ коноплянокъ и щегловъ; голуби гордо, точно городскіе старосты, выступавшіе по широкому, пустому, усыпанному пескомъ двору, тоже принадлежали вышепомянутому должностному лицу.

По другую сторону двора находились обширныя сѣни, гдѣ на потолкѣ висѣли ряды черныхъ кожаныхъ пожарныхъ ведеръ, точно въ страховой отъ огня конторѣ. Здѣсь назначеніе цѣлаго зданія уже высказывалось на каждомъ шагу. Воздухъ былъ пропитанъ сильнымъ запахомъ хлѣба и кашицы; тамъ и сямъ бродили сгорбленныя старыя фигуры, въ одеждѣ желѣзносѣраго цвѣта; въ ихъ сиплыхъ голосахъ, въ удушливомъ кашлѣ слышались безпомощность и подчиненность — слѣдствіе нищеты; время отъ времени раздавался крикъ дюжихъ служителей: всѣ обитатели богадельни были туги на ухо и обращаясь къ нимъ, служители обыкновенно кричали, устроивая изъ руки подобіе слуховой трубы.

Это было больничное отдѣленіе.

За тѣмъ, далѣе, начиналась другая область, исключительно населенная существами, впавшими во вторичное дѣтство. При видѣ множества стариковъ и старухъ, которые толклись тутъ, слабые, какъ дѣти, становилось удивительно, какъ можно было собрать вмѣстѣ столько дряхлыхъ созданій. Здѣсь былъ настоящій музей старости, въ которомъ можно было видѣть и изучать всевозможные виды одряхленія. Нѣкоторые ходили шаткой поступью по песчаному двору, подпираясь двумя тростями; другіе садились на скамейки, выбирая мѣста на солнцѣ, въ надеждѣ прибавить хотя немного теплоты въ свой охладѣвающій организмъ; многіе подъ шляпами носили ночные колпаки, какъ бы показывая тѣмъ, что они могутъ заснуть во всякое время и совершенно приготовились къ послѣднему, самому долгому сну.

Тюремныя должностныя лица были введены въ уединенную столовую, гдѣ имѣли время ознакомиться съ «правилами о развратныхъ и строптивыхъ посѣтителяхъ заведенія», разсмотрѣть названія діэтныхъ блюдъ и географическія карты, висѣвшія по стѣнамъ и напоминавшія различныя объявленія на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ. Посѣтители могли также разсмотрѣть портретъ Маргариты Флемингъ, умершей въ этой богадельнѣ, какъ гласила надпись, 103 лѣтъ отъ роду; могли также счесть, по числу креселъ краснаго дерева, вытянутыхъ въ линію вдоль стѣнъ, сколько посѣтителей сидѣло обыкновенно, въ дни совѣщаній, вокругъ большаго, покрытаго зеленой байкой, подковообразнаго стола, который занималъ чуть не цѣлую комнату, особенно если считать стоявшее въ верхнемъ концѣ его кресло съ высокою спинкою.

Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ начальникъ заведенія, держа въ рукахъ развернутое письмо отъ тюремнаго начальства. Онъ взглянулъ на ребенка.

Надзирательница, между тѣмъ усердно щекотала ребенка подъ крошечный розовый подбородокъ, надѣясь этимъ вызвать улыбку.

— А! этотъ ребенокъ?спросилъ начальникъ заведенія. — Этотъ? Онъ на видъ кажется здоровый! Никакой накожной болѣзнью не страдаетъ?

— Это прекрасный младенецъ! отвѣтила тюремная надзирательница. — Прекраснѣйшій! Всѣ плевы у него, слава Богу, здоровые и никакихъ накожныхъ болѣзней нѣтъ.

— А! очень хорошо. Тутъ въ письмѣ говорится, что имя ребенка Филиппъ Мертонъ, продолжалъ начальникъ заведенія, справляясь съ письмомъ.

— Да. Мертонъ было имя его матери, отвѣчала надзирательница. — И мать его прекрасная была женщина!

Начальникъ заведенія продолжалъ читать вслухъ письмо:

«Мать умерла въ тюрьмѣ отъ родильной горячки.» — А! очень хорошо, очень хорошо! — «четыре дня спустя послѣ рожденія ребенка» — печальное событіе! — очень хорошо! «не могу сказать навѣрно, была она замужняя, или нѣтъ» гм! а! а очень хорошо! — «есть основаніе предполагать, что родственники матери люди зажиточные», — такъ, такъ! да, очень хорошо! «но далѣе никакого слѣда, — ни о ихъ имени, ни о всемъ прочемъ» — та-та-та! экая досадная оказія! Ну, посмотримъ, — можетъ статься, мы откроемъ, кто они такіе и заставимъ ихъ платить за содержаніе ребенка.

Съ этими словами, начальникъ заведенія отворилъ дверь и крикнулъ:

— Гогсфлешъ, позовите пожалуйста начальницу кормильнаго отдѣленія.

Когда приглашенная леди явилась, начальникъ заведенія спросилъ, нѣтъ ли между «матерями» на примѣтѣ такой, которая согласилась бы выкормить доставленнаго изъ тюрьмы ребенка.

Леди просмотрѣла у себя въ спискѣ нѣсколько именъ и сказала:

— Вотъ, я полагаю, Мери Газльвудъ согласится. У нея есть дѣвочка Берта, но я увѣрена, что одна дѣвочка ничего не значитъ для такой крѣпкой здоровой женщины. Я даже увѣрена, что Мери Газльвудъ будетъ очень рада взять этого ребенка, если только за это ей будутъ выдавать лишнюю порцію пива и мяса.

Разговоръ былъ внезапно прерванъ появленіемъ Гогсфлеша, который, просунувъ голову въ двери, доложилъ:

— Въ больницу требуютъ три унціи вина, и просятъ пожалуйте поскорѣе.

Тутъ наскоро порѣшили, что слѣдуетъ предложить ребенка на выкормъ вышепомянутой крѣпкой здоровой женщинѣ, Мери Газльвудъ.

Тюремная надзирательница поцѣловала на прощанье пухлыя щечки маленькаго, ни въ чемъ неповиннаго покинутаго существа и поболтала съ нимъ общепринятымъ дѣтскимъ говоромъ; хотя ребенокъ уже почти спалъ, она будила его своими ласками и увѣреніями, что скоро придетъ навѣстить его, какъ только онъ немножко подростетъ, и принесетъ много-много разныхъ хорошихъ игрушекъ.

Вскорѣ послѣ этого маленькій голодный Филиппъ Мертонъ припалъ къ груди Мери Газльвудъ и тянулъ изъ нея, какъ молодой ягненокъ, а его бѣдная молочная сестрица барахталась въ люлькѣ и сосала свой кулачокъ.

Съ Филиппа сняли тюремную форму и замѣнили ее богадельнымъ костюмомъ — платьицемъ съ голубыми и бѣлыми полосками и щеткообразнымъ передникомъ.

Позади «женскаго отдѣленія» было что-то въ родѣ пристройки, такъ-называемой «материнской комнаты», назначавшейся для помѣщенія женщинъ съ грудными младенцами. Тутъ же находилась особая комната, назначенная для дѣтей, уже отнятыхъ отъ груди, — «дѣтская». Сюда надо было проходить черезъ дворъ, который служилъ въ одно и то же время и для тѣлесныхъ упражненій дѣтей и для просушки ихъ бѣлья.

«Материнская» представляла опрятное, чисто-выбѣленное помѣщеніе, величиною въ конюшню на три стойла, съ подпертымъ стропилами потолкомъ. По всѣмъ комнатамъ распространялся сильный запахъ младенцами и младенческой пищей. На заслонкахъ очага стоялъ цѣлый рядъ кострюлечекъ и оловянныхъ мисочекъ съ постояннымъ запасомъ теплой кашицы, а на высокой каминной рѣшеткѣ висѣло множество бѣлья крошечныхъ размѣровъ, — тутъ были рубашки величиною въ листокъ изъ записной книжки, чулочки съ большой перчаточный палецъ, и цвѣтныя платьица, почти одинаковой величины съ квадратиками ситца на одѣялѣ. Комната буквально кишила люльками, разставленными рядами вдоль стѣнъ, точно крошечныя лодочки на берегу.

Нѣкоторыя дѣти сидѣли въ люлькахъ и забавлялись игрушками материнскаго изобрѣтенія. У одного ребенка была лохмотная кукла, другой колотилъ палочкой въ тонкую оловянную тарелочку, а третій пересыпалъ мелкіе камешки въ чашкѣ. Нѣкоторыя матери, съ дѣтьми на рукахъ, ходили взадъ и впередъ по комнатѣ и старались усыпить ихъ, поглаживая по спинкѣ и посвистывая или, лучше сказать, пошикивая, какъ дѣлаютъ обыкновенно грумы при чисткѣ строптивыхъ лошадей; другія сидѣли на скамейкахъ, держали дѣтей на колѣнахъ и покачивались, желая этимъ сколько-нибудь заглушить боль отъ прорѣзыванія зубовъ, а бѣдныя маленькія созданія совали себѣ въ ротъ пухленькіе кулачки, и когда мать хотѣла нотереть опухшія десны, щемили ими материнскіе пальцы. Иныя, несмотря на печальный характеръ мѣстности, играли съ своими дѣтьми. Одна, откинувшись на спинку скамейки, учила босоногую, полуодѣтую крошку ходить по своимъ колѣнямъ и взбираться «на гору», то-есть на грудь къ ней; другая тихонько хлопала по дѣтскому ротику, превращая такимъ образомъ веселый крикъ во что-то похожее на блеяніе ягненка; третья легонько щекотала розовую шейку, что заставляло обладателя этой шейки взвизгивать съ величайшимъ восторгомъ.

Въ этихъ материнскихъ ласкахъ было, однако, что-то очень печальное, и онѣ рѣзко отличались отъ тѣхъ ласкъ, которыми осыпаются дѣти въ прочихъ богатыхъ и бѣдныхъ домахъ. Здѣсь не слыхать было колыбельныхъ пѣсень, каждая женщина была измучена, истомлена, оскорблена; каждая или задумывалась, или, если заходилъ разговоръ, вспоминала претерпѣнныя лишенія, испытанія и жаловалась на свою горькую судьбу.

Тѣ, кто былъ замужемъ, разсказывали о томъ, какъ мужья ихъ покинули, или какъ ихъ всю домашнюю жизнь сокрушила нужда.

Одна разсказывала, какъ ея мужъ, — онъ былъ хлѣбопашецъ — отправился разъ изъ дому и съ тѣхъ поръ о немъ ни слуху, ни духу; другая разсказывала, какъ усиленная работа подъѣла здоровье ея хозяина.

И у незамужнихъ матерей была все та же исторія: нищета, обманъ, горе. Всѣ онѣ, какъ посаженные въ долговую тюрьму должники, увѣряли другъ друга, что во всемъ виноваты не онѣ, а обстоятельства и люди.

Что было печальнѣе всего, такъ это неразумѣніе и веселость дѣтей. Бѣдныя маленькія созданія беззаботно играли, приготовляясь къ безрадостной и трудной жизни. Матери, хотя нетолько примирились по большей части съ своимъ пребываніемъ въ богадельнѣ, но даже были довольны имъ, но, вѣроятно, подчасъ у каждой изъ нихъ сердце сжималось при мысли, что ея ребенокъ никогда не можетъ разсчитывать на свѣтлое будущее.

Жизнь воспитанника рабочаго дома не отличается разнообразіемъ. Дни Филиппа Мертона можно было уподобить листкамъ новаго дневника, на которыхъ не записано ни единаго стоющаго вниманія происшествія, случая или явленія. Разсказываютъ, что даже старой мельничной лошади дозволяется въ субботу повернуть въ другую сторону, но дѣтямъ св. Лазаря и воскресенье приносило все ту же кашицу и ту же похлебку. Правда, воскресный день былъ днемъ чистыхъ фартучковъ, въ воскресенье не развѣшивали сушить бѣлья во дворѣ и старый богадельничный органъ какъ-то жужжалъ на весь дворъ, точно рой шмелей надъ цвѣтами, но когда матери говорили дѣтямъ: «слышишь, музыка! слышишь?» они только оглядывались и ничего не понимали. Они бы точно также не поняли, еслибы имъ сказать: «слышишь, какъ шмель жужжитъ!» или «какъ цвѣтокъ пахнетъ?» потому что они отроду не видали ни цвѣтка, ни шмеля, — никакой живой твари, кромѣ полосатой кошки изъ «женскаго отдѣленія».

Богадельные ребятишки даже не могли ни выкалывать глазъ своимъ кукламъ, какъ это обыкновенно дѣлаютъ дѣти, ни полакомиться хвостикомъ поросенка: у куколъ св. Лазаря глаза были обозначены черною ниткой, а такихъ утонченностей, какъ поросячьи хвостики, никогда не слыхивали въ богадельнѣ.

У Мери Газльвудъ было столько дѣла съ двумя питомцами, что весь день у ней былъ занятъ. Когда наступалъ вечеръ и оба ребенка были умыты на сонъ грядущій (умыванья совершались въ богадельнѣ съ такой же правильностію, какъ и ѣда) и положены въ люльку, она рада была отдохнуть, то-есть спокойно усѣсться около люльки и приняться за починку и штопку ветхаго дѣтскаго бѣлья и платья. И часто, глянувъ на ребятишекъ, какъ они вмѣстѣ лежатъ и какъ смѣшались ихъ волосы и переплелись ручки, она говорила, что начинаетъ любить этого «милашку Филя» почти такъ же, какъ свою Берти, хоть это и можетъ быть обидно для роднаго дѣтища.

Мери Газльвудъ была добрая, простая, честная женщина. Въ богадельню ее привело несчастіе, а не распущенность. Ея мужъ былъ изъ матросовъ; разъ по утру онъ, подъ пьяную руку, наговорилъ ей много обидныхъ вещей и ушелъ изъ дому, чтобы поискать, нѣтъ ли гдѣ службы въ отплытіе, и съ той поры уже не воротился; она такъ и не могла дознаться, бросилъ онъ ее, или потонулъ, шатаясь по докамъ. Она осталась беременная и безъ куска хлѣба. Это вынудило ее поступить въ приходскую богадельню. Здѣсь она такъ терпѣливо, усердно и безотвѣтно работала, что по смерти одной надзирательницы, ее опредѣлили въ верхнее дѣтское отдѣленіе для присмотра за стадомъ двухлѣтнихъ парій.

Когда Филиппу сравнялось два года, его тоже перевели въ верхнее отдѣленіе. Благодаря попеченіямъ своей пріемной матери, Филиппъ былъ здоровымъ ребенкомъ. Волосы у него были прекрасные, свѣтло-коричневые, а кожа розовая и прозрачная; между «матерями» часто заходилъ споръ, обратится ли онъ съ годами въ брюнета, или въ блондина. Черты у него еще не обозначились вполнѣ, и нельзя было еще по нимъ узнать, что онъ отчасти чужеземнаго происхожденія, но уже замѣтно было, что нравъ у него очень живой, и что онъ въ своихъ ласкахъ и привязанностяхъ гораздо порывистѣе своихъ товарищей. Женщины называли его красавчикомъ и онъ былъ ихъ любимцемъ. Главная надзирательница, обходя дозоромъ всѣ отдѣленія, часто ласково щипала его за щеку и называла «прелестной крошкой съ длинными темными рѣсницами».

Тюремныя надзирательницы, случалось, являлись въ богадельню св. Лазаря и скоро сдѣлалось извѣстно, что мать Филиппа была когда-то «леди» и попала въ тюрьму вслѣдствіе страшныхъ переворотовъ и испытаній жизни. Эта исторія возбудила всеобщую симпатію и Филиппа ласкали и баловали больше всѣхъ остальныхъ дѣтей. Когда онъ пробирался на другой конецъ двора, въ отдѣленіе старухъ, старухи всегда встрѣчали его съ величайшимъ удовольствіемъ и почти ссорились между собою изъ-за того, кто посадитъ его на колѣни, или кто подержитъ ему кошку. Если онъ являлся рука объ руку съ своей молочной сестрицей Берти, то ему расточались всѣ обгрызочки леденца и сахару, а Берти подчивали только потому, что ей покровительствовалъ общій любимецъ.

Въ верхнемъ дѣтскомъ отдѣленіи было душъ пятнадцать дѣтей. Тутъ помѣщались маленькая Анни Инуардсъ, у которой не было ни отца, ни матери; и Сюси Колинсъ, у которой отецъ былъ убитъ на желѣзной дорогѣ; и Билли Сомпсонъ, у котораго было три больныхъ брата въ больничномъ отдѣленіи; и Томми Лиздль, котораго тетка не захотѣла у себя держать; и десять или одинадцать другихъ, у которыхъ была такая же печальная исторія.

Изъ всѣхъ постороннихъ, Филиппъ любилъ двухъ — Эмму Диксонъ, большую восьмилѣтнюю дѣвочку, у которой мать была «тронута», и слѣпаго мальчика Уилли, котораго перевели въ богадельню св. Лазаря изъ Панкриджскаго пріюта. Особенно Филиппъ любилъ слѣпаго Уилли. Онъ по цѣлымъ часамъ иногда сидѣлъ около него и глядѣлъ на его незрячіе глаза, и удивлялся имъ.

Когда являлись посѣтители или инспектора, кормилица Газльвудъ показывала имъ, какія пухлыя ножки и ручки у ея питомцевъ, и какіе оба они «чистенькіе, и умненькіе». Она возилась съ ними съ утра до вечера, какъ кошка съ котятами.

Такъ прожилъ Филь три года въ малолѣтномъ отдѣленіи рабочаго дома. Этотъ домъ былъ для него цѣлымъ міромъ. Очень рѣдко случалось ему переходить границу «двора тѣлесныхъ упражненій»; о «природѣ» онъ не имѣлъ понятія; о «человѣчествѣ» тоже. Стѣны богадельни св. Лазаря закрыли его отъ всего остальнаго міра, и онъ росъ въ томъ убѣжденіи, что на свѣтѣ существуетъ только два разряда людей: нищіе и надзиратели. Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда Мери Газльвудъ выводила его и Берти за предѣлы «дома», онъ называлъ всѣхъ хорошо одѣтыхъ встрѣчныхъ надзирателями, а всѣхъ респектабельныхъ на видъ дамъ надзирательницами.

Онъ не получалъ никакого понятія о необходимости труда; онъ видѣлъ, что ежедневно три или четыре сотни душъ акуратно получаютъ пищу безъ всякой съ своей стороны заботы и заслуги, и началъ думать, что въ самомъ дѣлѣ Господь Богъ посылаетъ даровые, готовые завтраки и обѣды людямъ. Единственныя работы, какія онъ когда нибудь видалъ, были стирка и кухонная стряпня; всѣ остальныя работы, если ему ихъ случалось видѣть во время своихъ рѣдкихъ прогулокъ, онъ принималъ за игры; онъ не задавалъ себѣ вопроса, откуда берутся ломти хлѣба, но еслибы кто его объ этомъ спросилъ, онъ бы задумался и можетъ статься отвѣтилъ бы, что ихъ выкапываютъ изъ земли, какъ выкапывали, онъ видалъ, камешки при починкѣ мостовой богадельнаго двора, а кашицу, вѣроятно, сбираютъ, какъ сбирали, онъ видалъ, дождевую воду, подставляя кадки подъ водосточныя трубы. О деньгахъ онъ тоже не имѣлъ понятія; еслибы ему показать шиллингъ, онъ бы принялъ его за металическую пуговицу, въ родѣ тѣхъ, какія носили сторожа учрежденія св. Лазаря.

Однимъ словомъ, это былъ идеалъ «невиннаго младенца», тотъ идеалъ, къ которому стремятся у насъ въ Англіи.

Филиппу сравнялось три года, а трехлѣтнихъ питомцевъ св. Лазаря перемѣщаютъ уже въ окрестности Лондона, въ нищенскія, фермерскія и земледѣльческія школы. Маленькая Берта отправлялась туда же, но кормилица Газльвудъ, или «мать», какъ онъ называлъ ее, оставалась на своемъ мѣстѣ, равно какъ и слѣпой Уилли.

Ни Филиппъ, ни Берти не сознавали серьёзности разлуки; когда ихъ стали одѣвать въ дорогу, они очень радовались предстоящей прогулкѣ, били въ ладоши и смѣялись, между тѣмъ, какъ Мэри Газльвудъ тихонько рыдала и отъ слезъ едва могла видѣть то, что складывала въ узелъ. Она знала, что можетъ родную дочь удержать при себѣ, но на молочнаго сына она не имѣла ни малѣйшаго права; и если она оставитъ при себѣ дочь, что изъ этого выйдетъ? Дѣвочка выростетъ слабая, щедушная, какъ вотъ Эмма Диксонъ, дочь помѣшанной женщины, которая не отпустила ее въ ученье. Бѣдная Мэри Газльвудъ очень мучилась, но она преодолѣла всѣ свои муки и, для блага ребенка, рѣшилась съ ней разстаться.

Когда наступило время отъѣзда и оба питомца весело стали съ ней прощаться, она схватила ихъ на руки и измяла и залила слезами чистенькія платьица, которыя предъ тѣмъ съ такимъ стараньемъ и тщаніемъ гладила и расправляла.

У нея вырвали, наконецъ, дѣтей. Тогда она громко вскрикнула:

— Я никогда не отпущу ихъ! нѣтъ, это свыше моихъ силъ! Я не могу! Я не могу!

— Идите, идите! говорили дѣтямъ.

Дѣти побѣжали.

Когда дверь за ними затворилась, бѣдная женщина кинулась на столъ и зарыдала, какъ безумная.

— У меня теперь никого нѣтъ! кричала она. — Никого! Я одна! Одна — одна — одна!

ГЛАВА ВТОРАЯ.
На новомъ мѣстѣ.

Настоящіе лондонскіе уроженцы такъ же мало дорожатъ мѣстомъ своего рожденія, какъ птицы гнѣздомъ, гдѣ онѣ вывелись: они при первой возможности очень рады оставить родную столицу и поселиться гдѣ-нибудь въ ея окрестностяхъ. По статистикѣ извѣстно, что всякій, сколько нибудь зажиточный, лондонецъ удаляется кончать дни свои въ болѣе укромныя мѣстности, обилующія неподмѣшаннымъ молокомъ и свѣжими овощами.

Мы, разумѣется, не можетъ провѣрить статистическихъ свѣдѣній во всей точности, но можемъ положительно утверждать, что Лондонъ превращается все болѣе и болѣе въ городъ складочныхъ магазиновъ, гостиницъ, присутственныхъ мѣстъ, пристаней, конторъ и давокъ; жилыхъ домовъ, квартиръ становится все меньше. Теперь, сѣть желѣзныхъ дорогъ покрыла все, какъ паутиной, и жители столицы уподобляются пауку, который сидитъ въ сторонкѣ и кидается въ ту или другую сторону только тогда, когда завидитъ что нибудь «живое», что обѣщаетъ ему добрую поживу.

Около одного изъ маленькихъ новенькихъ городковъ, выстроившихся подъ столицей, стояла нищенская школа, въ которую отправленъ былъ герой нашего романа. Городокъ только что начиналъ расцвѣтать — находился еще, такъ сказать, въ бутонѣ; повсюду виднѣлись недостроенные дома, неоконченныя виллы и проч. Попадались строенія, доведенныя только до втораго этажа, на которыхъ крупнѣйшими буквами было начертано «продается», или «выгодно отдается», или «необыкновенный случай дешевизны». Эти заманчивыя объявленія показывали, что строителю-спекулянту не повезло и что онъ вылетѣлъ въ трубу. Были впрочемъ и прекрасно отдѣланныя жилища, съ колоннами, съ большими воротами, обсаженныя кустарниками и деревцами. На каждой улицѣ красовалась гостиница, что показывало особое пристрастіе лондонскихъ дѣловыхъ людей къ этому уголку.

Ремесленная школа св. Лазаря представляла длинное зданіе, со множествомъ оконъ, безъ всякихъ украшеній и затѣй, очень похожее на складочное мѣсто для какихъ-нибудь товаровъ. Оно было выстроено изъ краснаго кирпича, съ фронтонами по бокамъ, стояло на вершинѣ небольшаго холма и было окружено принадлежащими ему десятинами земли. Еслибы въ окна не видно было рядовъ постелей, никто бы не догадался, что это школа; скорѣй можно было ожидать, что здѣсь услышишь стукъ молотковъ, чѣмъ дѣтскій говоръ.

Но подходя къ стѣнамъ, вы различали шумъ тысячи голосовъ, похожій на ропотъ моря, и видѣли множество бумажныхъ змѣевъ различныхъ размѣровъ и формъ, которые взлетали изъ-за стѣнъ на воздухъ, какъ какія-нибудь птицы. Вы видѣли тоже изъ-за стѣнъ вѣтви деревьевъ, на которыхъ висѣли клочки змѣиныхъ хвостовъ.

Въ этомъ зданіи помѣщались около семисотъ дѣтей, предоставленныхъ, какъ маленькій Филь Мертонъ, на попеченіе прихода. Тутъ были дѣти всѣхъ возрастовъ; иные были еще такъ малы, что едва умѣли ходить; другіе уже не только работали, но даже заработывали свой кусокъ хлѣба; здѣсь перемѣшаны были отпрыски всѣхъ чиновъ и званій. У нѣкоторыхъ были родители, родные, друзья, которые ничѣмъ не могли имъ помочь — тоже бездомные и нищіе люди; выдавались, хотя очень рѣдко, и такіе воспитанники, у которыхъ водилось родство «порядочное»; «порядочное» посѣщало школу и приносило гостинцы — жалкіе гостинцы, но несказанно дорого цѣнимые маленькими отверженцами. Большинство воспитанниковъ принадлежало къ такъ-называемому «міровому сору», къ обломкамъ и выкидкамъ житейскаго моря, носящаго на своихъ волнахъ исковерканныя части лондонскихъ кораблей. Тутъ было не мало найденышей и подкидышей, много круглыхъ сиротъ, которыя вовсе не имѣли никакого понятія не только о родномъ кровѣ, но даже о какомъ бы то ни было кровѣ, кромѣ св. Лазаря. Тутъ было тоже достаточное количество «дѣтей любви», которымъ и во снѣ не снилось, что это такое любовь и которые, разъ какъ ихъ «злополучная» мать отъ нихъ отдѣлалась, никогда не видали ея лица и не слыхали ея голоса.

Эту нищенскую школу можно было сравнить съ лохмотной ярмаркой жизни, куда свалены были никуда негодные обрывки и отрепья общества, и какъ на лохмотной ярмаркѣ, глядя на брошенныя массы фуфаекъ, жилетовъ, куртокъ и проч. можно задать себѣ вопросъ: какая исторія у этихъ жалкихъ собранныхъ здѣсь тряпицъ и на что, куда онѣ пойдутъ, — такъ точно, глядя на это сборище отверженныхъ дѣтей, можно было призадуматься, какая исторія этихъ живыхъ лохмотьевъ, и какой имъ выпадетъ конецъ.

Разумѣется, маленькій Филь Мертонъ нисколько не сознавалъ бѣдственности своего положенія, точно такъ же, какъ высокорожденный лордъ не сознаетъ своего величія. Онъ уписывалъ кашицу и похлебку изъ жестяной миски съ такимъ же апетитомъ, съ какимъ потомокъ благородной фамиліи кушаетъ бульонъ съ серебряной тарелки. Домъ призрѣнія былъ для Филя Мертона единственный существующій въ мірѣ домъ, — образецъ всѣхъ прочихъ домовъ, — а кормилица Газльвудъ — образецъ всѣхъ матерей. Еслибы, сажая Филя въ повозку для отправки въ школу, ему сказали, что онъ разстается съ богадельней и съ «мамой» Газльвудъ на десять лѣтъ, онъ бы расплакался, потому что все, сколько было у него дорогаго на свѣтѣ, оставалось въ этой богадельнѣ.

Старый парія — одинъ изъ богадельныхъ питомцевъ, который перевозилъ дѣтей изъ богадельни въ школу, былъ предметомъ зависти, потому что на все время пути ему полагались двойныя порціи мяса и пива. Онъ чрезвычайно чванился своей должностью возницы и смотрѣлъ на всѣхъ, кто не имѣлъ этой должности, съ полнѣйшимъ презрѣніемъ. Вообще это былъ человѣкъ неласковый, раздражительный и суровый. Онъ, казалось, терпѣть не могъ дѣтской рѣзвости и веселости. Когда Филь и Берти попробовали-было присоединить свои голоски къ его голосу и закричать на лошадь «но-но-но!» и схватились-было за конецъ возжей, и стали-было просить дать имъ помахать кнутомъ, онъ зарычалъ на нихъ, какъ старая болонка, когда съ ней заигрываютъ котята, и крикнулъ:

— Сидите смирно! Сидите смирно, а не то я васъ отхлещу!

Дѣти, разумѣется, присмирѣли, но когда на встрѣчу имъ попался фешенебельный лакей въ ливреѣ, они позабыли грозный возгласъ, вскочили съ своихъ мѣстъ и, опершись на плечи возницы, чтобы подольше поглядѣть въ слѣдъ невиданному франту, начали приставать съ вопросами:

— Кто это? кто это? Это сторожъ? сторожъ?

Возница разозлился пуще прежняго и, сбрасывая съ своихъ плечей маленькія рученки, крикнулъ:

— Провалиться имъ, всѣмъ сторожамъ на свѣтѣ! Отстаньте, пострѣлята!

Выѣхавъ за городъ, увидали коровъ, которыя паслись на полѣ, и Берти, отроду невидавшая никого изъ царства животныхъ, кромѣ полосатой богадельной кошки да старой лошади, запряженной теперь въ повозку, протянула къ стаду руки и начала его манить къ себѣ, приговаривая самымъ заискивающимъ голоскомъ:

— Кисъ-кисъ-кисъ!

— Сидите смирно! зарычалъ возница. — Покуда мнѣ вамъ говорить, чтобы вы сидѣли смирно!

Дѣти опять утихли. Но вотъ на встрѣчу попадается пансіонъ благородныхъ леди, за которымъ выступаетъ высокая величественная гувернантка; Филь и Берти тотчасъ же сообразили, что это вѣрно какая-нибудь кормилица съ своими питомцами и закричали:

— Кормилица! кормилица!

— Пропасти на васъ нѣтъ, неугомонные! крикнулъ возница. — Въ послѣдній разъ вамъ говорю: сидите смирно!

Мы полагаемъ, что нѣтъ надобности говорить читателю, какъ непохожъ пріемъ новичковъ въ ремесленной школѣ для нищихъ на пріемъ «милыхъ дѣтей» въ какомъ-нибудь аристократическомъ учебномъ заведеніи.

Въ ремесленной школѣ св. Лазаря новоприбывшихъ ввели въ большую прекрасную пріемную, но въ этой пріемной не было ни подсахареннаго вина, ни сладкаго пирога, — никакихъ подобныхъ средствъ для остановки слезъ и облегченія горя; глава заведенія не привлекъ Филя къ себѣ, не поставилъ его между своихъ колѣнъ, не погладилъ по головкѣ, не потрепалъ по щечкѣ и не сказалъ ему, что современемъ онъ сдѣлается такимъ же безукоризненнымъ джентльменомъ, какъ его папа. Не слѣдуетъ впрочемъ думать, что въ нищенскихъ школахъ съ дѣтьми обходились дурно, — нѣтъ. Ихъ принимали дѣловымъ образомъ, какъ какіе нибудь кульки или ящики, ввѣренные на храненіе.

Филь и Берти были сняты съ богадельной повозки, какъ вынимаются товары изъ вагоновъ желѣзной дороги, и приняты отъ возницы по бумагѣ; начальникъ заведенія развернулъ эту бумагу и Филь слышалъ, какъ онъ прочелъ первыя слова: прошу получить препровождаемыхъ при семъ дѣтей, и какъ послѣ этихъ словъ, пристально взглянувъ на него, потомъ на Берти, пробормоталъ:

— Сирота, выкормышъ.

Но Филь не понялъ, что это значило. Онъ былъ испуганъ появленіемъ новыхъ лицъ и видомъ громаднаго зданія, хотя еще ему въ голову не приходило, что онъ останется на этомъ новомъ мѣстѣ и будетъ разлученъ съ кормилицей.

Но когда старый возница снова взобрался на козлы и поѣхалъ обратно съ мощенаго двора, и Филь и Берти вдругъ поняли, что они оставлены и кинулись бѣжать вслѣдъ за повозкой, съ криками:

— Мама! поди ко мнѣ! Мама, поди ко мнѣ!

У дѣтей, которыя еще не въ состояніи разсуждать, страхъ доходитъ до высшей степени. Филь и Берти такъ трепетали и рыдали, словно имъ предстояла конечная гибель. Каждое новое лицо казалось имъ ужаснымъ, и хмурилось ли это лицо или усмѣхалось, они при его приближеніи вскрикивали, какъ при приближеніи фантастическаго непріятеля буки.

Громадная женщина взяла ихъ за руки и потащила, по длиннымъ корридорамъ и но каменнымъ лѣстницамъ, въ верхнюю комнату, гдѣ сняла съ нихъ платье. Они думали, что конецъ ихъ наступилъ. Не внимая ихъ отчаяннымъ воззваніямъ къ мамѣ Газльвудъ, женщина посадила ихъ въ ванну съ горячей водой и начала ихъ усердно тереть мыломъ.

Затѣмъ она вынула ихъ изъ ванны, энергически вытерла, одѣла въ школьную форму и отвела въ дѣтскій дворъ, гдѣ играли около сотни дѣтей. Ужасъ Филя и Берти нисколько не уменьшился, потому что при ихъ появленіи, всѣ бросили игры и окружили ихъ, и уставили на нихъ глаза, какъ стадо овецъ на незнакомую собаку. Филь и Берти не знали что имъ дѣлать и какъ быть, прижались другъ къ дружкѣ и стали плакать. Они были еще черезчуръ малы и не умѣли другъ друга утѣшать словами. За ужиномъ они не притронулись ни къ своей порціи хлѣба съ масломъ, ни къ кувшинчику молока, такъ ихъ смутилъ видъ цѣлыхъ пятидесяти чужихъ дѣтей, которые собрались ужинать; они отроду не видывали, чтобы столько сбиралось въ одну комнату.

Все, что они здѣсь видѣли, было такъ непохоже на порядки въ богадельнѣ св. Лазаря, что они окончательно оторопѣли и сидѣли неподвижно, засунувъ въ ротъ пальцы и поглядывая робко и испуганно вокругъ.

Когда колоколъ прозвонилъ, что время отправляться въ постель, и ихъ отвели въ спальныя, и ихъ раздѣла и уложила какая-то незнакомая женщина, они опять заплакали, понявъ, что маму Газльвудъ нечего ждать. Они улеглись въ желѣзной кроваткѣ, крѣпко обняли другъ друга за шею и рыдали до тѣхъ поръ, пока отъ слезъ подушки такъ промокли, что сквозь увлаженныя наволочки можно было различить темныя полоски тика.

Несмотря на такую горесть, Филь очень скоро утѣшился. Не прошло и недѣли, а ужъ онъ забылъ и думать о недавней разлукѣ совсѣмъ, что было ему дорого и близко. Мало по малу онъ привыкъ къ новому мѣсту и такъ къ нему привязался, что еслибъ его стали переводить еще куда нибудь, онъ бы выказалъ такое же отчаяніе, какое выказалъ прежде, когда его здѣсь водворяли. Онъ скоро освоился со всѣми новыми порядками, подружился съ новыми товарищами и понемногу началъ привязываться къ новой мамѣ, т.-е. къ надзирательницѣ отдѣленія. Первый годъ онъ провелъ въ отдѣленіи младенцевъ, гдѣ былъ самымъ крѣпкимъ, крупнымъ ребенкомъ.

Жизнь его въ этотъ годъ мало чѣмъ отличалась отъ прежней. Всѣ часы были такъ же распредѣлены, всѣ занятія и игры акуратно размѣрены; но здѣсь у дѣтей были игрушки, чего не водилось въ богадельнѣ. Въ спальнѣ, на каминѣ стоялъ рядъ разныхъ обломанныхъ дешевыхъ куколъ, крохотный Ноевъ ковчегъ, дырявый картонный домикъ, безголовая кошка, коробочки отъ мыла, украшенныя позолотой и т. п. Тутъ же у камина стояла большая деревянная лошадь, которую капеланъ подарилъ на дѣтей. Проѣхаться на этой лошади считалось великимъ счастіемъ, и это счастье выпадало только тому, кто бывалъ безукоризненной «умницей».

Черезъ годъ Филя перевели въ отдѣленіе отроковъ, гдѣ онъ началъ уже учиться. Во время классовъ, онъ сидѣлъ на самой послѣдней ступенькѣ широкаго деревяннаго амфитеатра, устроеннаго для помѣщенія учениковъ. Лужайка, гдѣ въ рекреаціонное время играли, была очень просторна, бѣлья тутъ не сушили и бѣгать было отлично. Жена начальника заведенія, плѣненная миловидностію Филя, подарила ему ракету и воланъ, и подарокъ этотъ показался ему такимъ сокровищемъ, что получивъ его, онъ не хотѣлъ съ нимъ разстаться, и пожелалъ «положить его съ собой спать»; подобныя вещи, разумѣется, не могли быть допущены въ школѣ св. Лазаря, и Филь, истощивъ всѣ мольбы, пришелъ въ такую ярость, что чуть не на всегда не лишился ракетки и волана, такъ-какъ въ школахъ у строптивыхъ дѣтей, въ наказаніе, отбираютъ все, чѣмъ они дорожатъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Нищенская школа.

Было время, когда школы для нищихъ были немногимъ лучше нищенскихъ закутъ для нищенскаго скота, когда тамъ изготовлялись и хранились до извѣстнаго возраста нищіе, пробивавшіеся потомъ, хотя не всегда быстро, но всегда вѣрно, въ тюрьму. Но когда начали свирѣпствовать повальныя болѣзни и зараза распространилась по всей странѣ, такъ что отъ нея пострадали даже нѣкоторыя высокопоставленныя лица, и когда расходы на погребенье начали далеко превосходить положенную сумму, когда стали совершаться безпрестанныя преступленія и начали мало по малу входить въ такое же обыкновеніе, какъ напримѣръ потребленіе картофелю, тогда начали подумывать о судьбѣ «несчастныхъ братій», заговорили объ улучшеніяхъ.

По счастью, Филиппъ Мертонъ родился въ то время, когда уже многое было «преобразовано», когда уже сообразили, что для лучшаго и скорѣйшаго искорененія пауперизма надо обучать нищихъ дѣтей какому-нибудь ремеслу, которое давало бы имъ средства къ существованію, и завели промысловыя и ремесленныя школы для нищихъ.

Школа, въ которую помѣстили Филиппа, мало чѣмъ отличалась отъ прочихъ школъ, заведенныхъ въ окрестностяхъ Лондона. Эта была маленькая, сама себя всѣмъ снабжающая и поддерживающая коммуна. Дѣти исполняли всѣ работы, какія только требовались для нихъ и для школьнаго персонала. Мальчики работали на фермѣ и на полѣ, дѣвочки на скотномъ дворѣ. Бѣлье, платье, обувь, все это было сдѣлано въ женскихъ и мужскихъ школьныхъ мастерскихъ. Паровая машина была на попеченьи и управлялась школьными машинистами; въ случаѣ ломки или порчи, они же ее сами и чинили. Школьныя прачки завѣдывали паровыми катками и машиной для стирки. Такимъ образомъ, здѣсь семьсотъ существъ пріучалось жить экономною, правильною жизнію. Хлѣбъ, который они ѣли, былъ ими посѣянъ и собранъ, смолотъ и испеченъ. У нихъ были свои плотники, свои маляры и кирпичники, и каменьщики, и кровельщики, Кромѣ того умственное образованіе не было заброшено и ученье шло такъ успѣшно, что многіе воспитанники впослѣдствіи занимали въ школѣ св. Лазаря, или другой подобной, должности наставниковъ и наставницъ.

Когда наступало время перехода изъ дѣтской въ рабочее отдѣленіе, Филиппъ очень огорчился. Приходилось опять переживать разлуку со всѣми и со всѣмъ, къ чему онъ привыкъ и привязался. Мальчики рабочаго отдѣленія были, въ сравненіи съ нимъ, большіе, и онъ такъ же робѣлъ передъ ними, какъ передъ незнакомымъ начальствомъ. Онъ теперь уже подросъ, и понималъ, что плакать ни къ чему не ведетъ и что лучше всего затаивать свои печали, но онъ очень любилъ свою молочную сестрицу Берти, и мысль, что ему съ ней предстоитъ разлука, такъ его разстроивала, что несмотря на всѣ свои усилія скрыть горе и тоску, они у него прорывались.

Что касается Берти, то она своей печали не сдерживала, и когда они оба сѣли на лужайкѣ, подъ тѣнью навѣса, она горько плакала и такъ терла себѣ глаза кулачками, что грязь съ этихъ кулачковъ смѣшалась со слезами и, глядя на нее, можно было подумать, что она плачетъ чернилами.

Филиппъ старался ее утѣшить, хотя самъ нуждался въ утѣшеніи. Онъ отъ души бы разразился, но мысль, что большіе станутъ надъ нимъ насмѣхаться, когда увидятъ его съ заплаканными глазами, давала ему силы побѣдить себя. Онъ началъ убѣждать Берти, что плакать вовсе не о чемъ, что въ сущности они не разойдутся въ разныя стороны, а будутъ жить въ одномъ домѣ и, значитъ, будутъ часто видаться.

— Коли ужь нельзя вмѣстѣ будетъ играть, говорилъ онъ: — такъ мы все-таки будемъ видаться за обѣдомъ и за ужиномъ, и въ капеллѣ; коли ужь нельзя будетъ подходить другъ къ дружкѣ и разговаривать, то все-таки мы будемъ другъ на дружку взглядывать и другъ дружкѣ кланяться издали.

Въ дѣтскомъ отдѣленіи никто не думалъ и не заботился о своей генеалогіи, но въ старшемъ отдѣленіи любимымъ занятіемъ было дѣлать различныя предположенія относительно своего появленія на свѣтъ. Изъ трехсотъ мальчиковъ двѣсти были круглыя сироты, а у остальныхъ родители ютились по богадельнямъ, рабочимъ домамъ, тюрьмамъ. Здѣсь «живой отецъ» былъ рѣдкостью, какъ въ другихъ заведеніяхъ было рѣдкостью не имѣть отца въ живыхъ. Обыкновенно въ школахъ всегда находится какой-нибудь «бѣдняжка», у котораго родители въ Индіи, или у котораго мѣсто отца занимаетъ опекунъ; этому бѣдняжкѣ приходится оставаться всѣ вакаціи въ школѣ и всѣ товарищи чрезвычайно о немъ сожалѣютъ; онъ даже возбуждаетъ состраданіе школьной прислуги. Въ нищенской школѣ вовсе не водилось вакацій, по той простой причинѣ, что ученикамъ некуда было отправляться.

Когда Филь показался на лужайкѣ старшаго отдѣленія, всѣ тотчасъ же бросили игры и кинулись къ «новичку». Сначала они глядѣли на него, какъ на незнакомаго звѣрька, а затѣмъ посыпались разные вопросы.

— Вы какого прихода? былъ первый вопросъ.

Это первый вопросъ, который раздается въ нищенскихъ школахъ; онъ соотвѣтствуетъ вопросу: откуда вы? предлагаемому въ аристократическихъ учебныхъ заведеніяхъ.

Филь не далъ отвѣта; онъ чувствовалъ, что скажи онъ одно слово, онъ уже не выдержитъ и зальется слезами.

— Что вы, сирота, что ли? спросилъ одинъ мальчикъ, который былъ не сирота и чванился этимъ, какъ особымъ отличіемъ

Филь кивнулъ головою.

Но подобный отвѣтъ не удовлетворилъ общество. Нѣсколько голосовъ сказали ему, чтобы онъ прямо отвѣчалъ, есть ли у него отецъ или мать.

— У меня есть кормилица Газльвудъ, бормочетъ Филь. — Больше у меня никакой матери нѣтъ!

Раздается всеобщій хохотъ.

— Да вѣдь Газльвудъ рабочая кормилица! слышалось со всѣхъ сторонъ. — Ахъ вы, простофиля!

Хромой мальчикъ съ костылемъ, видимо желая ободрить Филиппа, говоритъ:

— Можетъ, она его выкормила и онъ…

— Ну, что вы тутъ знаете! кричатъ разные голоса на хромаго мальчика. — Вѣдь вы доставлены не оттуда, а изъ мученика Іова — прикусите языкъ!

Любопытно было прослѣдить, какъ здѣсь дѣлились на партіи. Мальчики разныхъ приходовъ тѣсно держались съ своими «приходскими», точно также, какъ въ прочихъ школахъ дружатся мальчики изъ одной мѣстности — земляки.

— Ну, что вы, найденышъ, что ли? Васъ подкинули? спрашиваютъ Филиппа. — Смѣлѣй, мальчуганъ! Нечего этимъ стѣсняться! Здѣсь у насъ довольно вашего сорта людей!

Филиппъ разъ слышалъ, кормилица Газльвудъ разсказывала попечителю, пріѣхавшему осматривать заведеніе, что мать Филиппа Мертона была леди и умерла въ тюрьмѣ; онъ особенно запомнилъ этотъ фактъ потому, что джентльменъ погладилъ его по головкѣ и далъ ему полпенни.

— Ну, не стыдитесь! закричалъ одинъ бойкій мальчикъ. — Вотъ этотъ молодецъ такъ былъ привѣшанъ въ рыбной корзинкѣ къ дверной ручкѣ!

— Неправда! отвѣтилъ обвиненный. — Неправда! Моя мать прачка и получаетъ два шиллинга и шесть пенсовъ въ недѣлю, и получаетъ еще за свой ревматизмъ два хлѣба…

Тутъ допросъ принялъ на себя хромой мальчикъ. Онъ сказалъ Филиппу:

— Не бойтесь. Скажите товарищамъ все, чисто-на-чисто. Они добрые товарищи. Васъ подкинули и у васъ никого нѣтъ?

— У меня есть кормилица Газльвудъ! отвѣтилъ Филиппъ, глотая слезы.

— Да это совсѣмъ не то! У васъ нѣтъ родныхъ, которые бы вамъ подарили красный шарфъ, вотъ, какъ у насъ? сказалъ мальчикъ въ красномъ шарфѣ.

Цвѣтной шарфъ служилъ главнымъ показнымъ различіемъ между имѣющими какое-нибудь родство и безродными. Начальство снабжало всѣхъ одинаковыми узенькими, дешевыми черными ленточками на галстухъ, и при первомъ взглядѣ на толпу мальчиковъ, сейчасъ же можно было отличить «счастливцевъ», у которыхъ былъ родной или близкій человѣкъ: цвѣтные шейные платки и шарфы немедленно бросались въ глаза.

— Такъ вы сами не знаете, гдѣ родились и какъ попали въ св. Лазаря? продолжается допросъ.

Филиппъ отрицательно качаетъ головою.

— Ну, а это знаете, «на какомъ основаніи» васъ приняли, а? Какое у васъ было «право»? Кто вашъ отецъ? Можетъ, онъ былъ «разслабленный»?

— Я слышалъ, кормилица Газльвудъ говорила, что моя мать была леди, отвѣчаетъ Филиппъ.

Всѣ разражаются хохотомъ.

— Ха! Охъ-хо-хо! кричатъ со всѣхъ сторонъ. — Вотъ еще одинъ джентльменъ пожаловалъ! Билли Фортшенъ! Билли Фортшенъ! подите-ка покумитесь съ этимъ джентльменомъ! Это землякъ! Вашъ отецъ, вы говорите, былъ ключникомъ у принцевъ, а вотъ у него мать, должно быть, служила тамъ же поварихою!

Филиппъ не въ силахъ уже былъ сдержать слезъ и, отвернувшись къ стѣнѣ, принялся плакать.

Тутъ вниманіе жестокосердыхъ товарищей было отвлечено огромнымъ бумажнымъ змѣемъ и всѣ убѣжали. Около Филиппа остался только хромой мальчикъ.

Хромой мальчикъ садится около него и сидитъ тихонько, не говоря ни слова и не мѣшая ему выплакаться. Наконецъ, когда, по его мнѣнію, настала пора перестать, онъ потрепалъ Филиппа легонько по плечу и сказалъ:

— Вы не плачьте, а то всѣ товарищи прозовутъ васъ «нюнею» и «плаксою», и «слезокапкою»…

Филиппъ старался сдержать слезы. Хромой мальчикъ продолжалъ:

— Коли вы хотите быть моимъ пріятелемъ, такъ я вашимъ буду тоже; у меня нѣтъ пріятелей, потому что я хромой и не могу съ ними играть. Меня зовутъ Недъ Перчезъ. Моя мать померла въ госпиталѣ и я приписанъ къ св. Витусу-въ-Поляхъ. Я не помню отца, но онъ содержалъ пивную лавочку въ Ньюкестлѣ-на-Туайнѣ и много лѣтъ платилъ подати. Меня прозвали «гусенкомъ», потому что у меня только одна нога.

— Вы такъ и родились безъ ноги? спросилъ Филиппъ.

— Нѣтъ. Ее отрѣзалъ въ госпиталѣ докторъ Шарпь. Кто были ваши родители?

— Очень было больно, какъ рѣзали?

— Я не помню. Мнѣ было тогда четыре года. Вы помните своего отца?

— Вы безъ ноги ничего не можете дѣлать?

— О, я очень могу! Я не то, что Томъ Лоттъ, у котораго нѣтъ правой руки! Я могу заняться всякими ремеслами! Вотъ уже Микъ Соундерсъ, бѣдняга — у него спинной хребетъ поврежденъ — никогда не можетъ ничего дѣлать, весь свой вѣкъ тутъ останется, пока умретъ! Да у насъ здѣсь не мало такихъ горемыкъ! Но я могу работать!

Новые пріятели прошлись по лужайкѣ. Это былъ просто мощеный дворъ въ два ярда величиною, окруженный навѣсами на столбахъ, подъ которыми дѣти играли въ дождливое и непогожее время. Съ одной стороны тутъ помѣщались мастерскія, гдѣ учились ремесламъ.

Хромой путеводитель подвелъ Филя къ этимъ лавкамъ и пригласилъ его поглядѣть сквозь оконныя рѣшотки.

Филь глянулъ и увидалъ мальчика, усердно стругавшаго доску; стружки волной катились у него изъ-подъ рукъ; другой мальчикъ полировалъ двери.

Филиппу такъ понравилась эта работа, что онъ въ восторгѣ, вскрикнулъ:

— Я буду проситься въ плотники!

— Ну, нѣтъ, вы на это не разсчитывайте, отвѣтилъ ему Недъ Перчезъ. — Вы мальчикъ здоровый, сильный, васъ вѣрно пошлютъ на полевыя работы.

Филиппъ заглянулъ въ окно сосѣдней лавки и увидалъ тамъ около двухъ десятковъ мальчиковъ, сидѣвшихъ потурецки, на столѣ; всѣ они были въ однихъ жилетахъ и прилежно тачали новыя куртки и панталоны.

— А какъ вамъ это нравится? спросилъ Недъ Перчезъ. — Хотѣли бы вы быть портнымъ?

— Я не хотѣлъ бы ни за что сидѣть этакъ цѣлый день на столѣ и тачать! отвѣтилъ Филиппъ.

— А я буду заниматься портнымъ ремесломъ! сказалъ Недъ съ гордостью. — Вы видите, тутъ хромая нога мнѣ нисколько не мѣшаетъ!

Потомъ они заглянули въ башмачную и сапожную лавку, гдѣ маленькіе рабочіе далеко откидывали руки, продѣвая навощонную нить въ кожу или вбивали гвозди въ подошвы.

Филь вскрикнулъ:

— Да я лучше пойду на полевую работу. Лучше я буду цѣлый день на полѣ, чѣмъ такъ сидѣть!

— А! лучше на полевую? сказалъ Недъ насмѣшливо. — Ну, какъ вы побудете на полевой нѣсколько лѣтъ, такъ вы тогда запоете другую пѣсню! Всѣ башмачники, сапожники, портные идутъ на мѣста и, коли все пойдетъ хорошо, такъ они потомъ начинаютъ много заработывать, а «полевые» вѣкъ остаются при школѣ. Развѣ кого отошлютъ обратно въ его приходъ и опредѣлятъ тамъ къ какому-нибудь трубочисту или въ мяснику въ разсыльные.

Потомъ они прошли къ паровику и посмотрѣли, какъ маленькій мальчуганъ ловко ухаживалъ за страшной машиной; онъ такъ же спокойно подливалъ въ нее масло, какъ въ лампу.

Филиппу очень это дѣло понравилось. «Я съ удовольствіемъ бы этакъ работалъ», подумалъ онъ.

— Ахъ, кабы сюда можно было попасть, лучше бы не надо! сказалъ Недъ Перчезъ: — но сюда попасть очень трудно, потому что сюда требуется всего только два мальчика.

Въ это время змѣй уже высоко взвился и всѣ мальчики собрались около счастливца, державшаго веревку.

— Пойдемъ въ игральную, сказалъ Недъ Перчезъ. — Тамъ теперь никого нѣтъ.

Филиппъ согласился, и они отправились.

Это было что-то въ родѣ пустаго сарая; по стѣнамъ висѣли змѣи всѣхъ видовъ и размѣровъ. Нѣкоторые просто состояли изъ клочка коричневой бумаги, выкроенной сердцемъ, къ которому былъ прикрѣпленъ хвостъ и привязана нитка; другіе были больше, склеены изъ разныхъ газетъ, изъ тетрадей чистописанія, такъ что вы могли прочесть тутъ что-нибудь изъ журнала или добродѣтельную пропись.

Здѣсь Недъ Перчезъ и Филиппъ Мертонъ усѣлись рядомъ, разговорились и окончательно закрѣпили свою дружбу.

Цѣлый этотъ вечеръ они разсказывали другъ другу все, что только знали и слыхали. Они судили о школьной жизни, сравнивали, гдѣ, въ богадельняхъ или школахъ, лучше кормятъ; вспоминали, какіе сторожа сердитые, какіе попечители дарятъ по пенни.

Потомъ они начали строить разные планы. Филиппъ рѣшилъ, что Недъ Перчезъ женится на его сестрицѣ Берти, и когда найдется Филипповъ отецъ — онъ былъ вѣрно джентльменъ, коли мать была леди! — такъ онъ дастъ много денегъ, и они тогда цѣлые дни будутъ кататься верхомъ на пони и ѣсть за обѣдомъ пуддингъ.

— А я бы желалъ разбогатѣть, какъ попечитель, сказалъ Филиппъ. — О, кабы я могъ разбогатѣть, какъ онъ! Вы какъ думаете, сколько у него денегъ? Сто фунтовъ?

— Ахъ вы, простота! Не сто, а можетъ, пятьсотъ фунтовъ! отвѣтилъ Недъ.

— Пятьсотъ фунтовъ! вскрикнулъ пораженный Филиппъ. — Сколько жь это фартинговъ? Я думаю, и счесть трудно! Да! желалъ бы я такъ разбогатѣть! Тогда бы мы ужь не стали дожидаться отца! Тогда бы мы сейчасъ зажили!

— Богъ не даетъ всѣмъ богатства! отвѣтилъ Недъ Перчезъ поучительнымъ тономъ.

А вслѣдъ затѣмъ прибавилъ:

— Хоть капелланъ говоритъ, что Богъ всѣхъ одинаково любитъ, и что богатые ли, бѣдные ли — ему это все равно.

— За что же это Богъ любитъ богатыхъ больше насъ? возразилъ Филиппъ задумчиво. — Я не понимаю! Все онъ имъ даетъ… много всего… а бѣднымъ .

— Не знаю, право, Филь. Капелланъ говоритъ, что всѣ мы будемъ очень награждены, когда помремъ, и тоже онъ говоритъ, что богатому такъ же трудно попасть въ царство небесное, какъ все равно пролѣзть въ игольное ушко.

— Коли только всѣ бѣдные туда пойдутъ, вотъ тамъ будетъ народу-то! И какъ же это тамъ будетъ? Будутъ инспекторы, сторожа? Кто тогда будетъ за нами присматривать? Кто будетъ о насъ заботиться?

— Самъ Богъ, Филь. Вы вѣдь знаете, онъ все можетъ. Онъ сотворилъ и міръ, и деньги, и все, все на свѣтѣ, тысячи и тысячи лѣтъ тому назадъ.

— Тысячи и тысячи лѣтъ тому назадъ! повторилъ Филиппъ. — Это значитъ, меня тогда еще не было на свѣтѣ!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Четыре года въ школѣ.

Прошло четыре года. Разсказать одинъ день этой жизни, значитъ разсказать всѣ эти года. Мальчики почти совсѣмъ забыли, какъ называются дни въ недѣлѣ, и различали ихъ по измѣненьямъ въ столѣ: вторникъ и четвергъ назывались у нихъ «мясными», воскресенье, среда и пятница — «сальными», а суббота — «похлебкой».

До одиннадцати лѣтъ дѣти только учились; послѣ одиннадцати поступали въ ремесленныя отдѣленія или на полевыя работы

Все отличалось такой правильностію, регулярностію и выправкой, что можно было подумать, здѣсь помѣщается не дѣтская школа, а какая нибудь вымуштрованная пѣхота.

Каждое утро, ровно въ шесть часовъ, раздавался будильный колоколъ, не уступая силою звона колоколу отъѣзжающаго парохода, и при первомъ ударѣ въ дортуарахъ начиналось движеніе и суета; всѣ вскакивали и толпились, какъ корабельный экипажъ, внезапно застигнутый шкваломъ.

Дортуары представляли родъ длиннаго, пустаго, очень чисто содержаннаго сарая; вдоль стѣнъ стояли ряды желѣзныхъ кроватей; въ одномъ углу было отдѣлено четырехугольное пространство, гдѣ стояла кровать учителя. Голыя бѣлыя стѣны утомляли глаза своимъ однообразіемъ; надъ дверями висѣли печатные тексты изъ библіи. Надъ одной дверью было: «Не говорите дурно другъ о другѣ». Надъ другою: «Положи, о Господи, печать на уста мои».

Минутъ черезъ пять послѣ колокола постели уже убраны и всѣ полуодѣтые ожидали команды учителя.

Учитель командовалъ:

— Лицомъ къ постели!

Всѣ обращались лицомъ къ постели

Учитель командовалъ:

— На колѣни!

Всѣ тотчасъ же опускаются на колѣни и «возносятъ» молитву къ небу.

Затѣмъ мальчики надѣваютъ куртки, выстраиваются въ рядъ и ждутъ опять учительскаго сигнала.

— За обувью! командуетъ учитель.

Всѣ отправляются за обувью, хранящейся около дортуара, въ коридорѣ.

Затѣмъ идетъ перекличка. Послѣ переклички учитель опять командуетъ:

— Въ умывальную!

Всѣ отправляются въ умывальную, устроенную около лужайки. Послѣ умыванья раздается свистокъ, мальчики снова выстраиваются и проходятъ передъ испытующимъ начальническимъ окомъ. Затѣмъ завтракъ и общая молитва.

Дѣвочки и мальчики, стряпающіе на кухнѣ, хлопочутъ, устанавливая длинныя, узкія скамьи, замѣняющія столы. Истребляется семьсотъ чашекъ молока съ водой и семьсотъ ломтей хлѣба съ масломъ.

По окончаніи завтрака раздается три удара по столу; всѣ вскакиваютъ и начинаютъ нараспѣвъ благодарственную молитву.

«Воспѣвая» молитвы, дѣти переняли обыкновеніе закрывать глаза, и это дѣлаетъ ихъ очень похожими на толпу нищихъ, которые выпрашиваютъ милостыню.

Затѣмъ маршировка и разныя военныя экзерциціи; затѣмъ ученье въ классахъ, рекреація, опять классы, обѣдъ, рекреація, классы, ужинъ — все, кромѣ рекреаціи, съ приличными случаю молитвами; наконецъ, постель и сонъ.

При такихъ порядкахъ понятно, что дѣти очень пристрастились къ военнымъ экзерциціямъ. Это была для нихъ самая любимая игра. Не меньше ихъ любилъ эту игру и старый Шоу, бывшій когда-то въ дѣлѣ подъ Ватерлоо.

Только Шоу показывался и прикладывалъ свой серебряный свистокъ къ губамъ, всѣ кидались къ нему и строились въ ряды.

Какъ только триста мальчиковъ выстраивалось, сержантъ Шоу тотчасъ же принимался командовать.

— Налѣво!

И всѣ мгновенно поворачивались на пяткахъ.

— Маршъ!

И всѣ усердно маршировали впередъ.

— Налѣво! Разъ, два! разъ, два! Стой!

Надо было видѣть, съ какимъ восторгомъ слушались этой команды и какъ ее отчетливо, строго исполняли.

Филь любилъ маршировку не въ примѣръ больше ученья въ классахъ. Онъ даже рѣшилъ, что непремѣнно поступитъ въ солдаты, какъ только выростетъ; когда онъ услыхалъ, что одного мальчика за прекрасную игру на флейтѣ начальникъ заведенія помѣстилъ музыкантомъ въ гвардію, онъ былъ очень этимъ взволнованъ и съ тѣхъ поръ сталъ каждый день молить Бога, чтобы онъ его какъ-нибудь тоже провелъ въ гвардію.

Учителя не были расположены къ Филю; они считали его лѣнтяемъ и глупцомъ, но между товарищами Филь былъ, что называется, воеводою. Онъ худо учился, но за то никому не уступалъ въ смѣлости и ловкости.

Какъ только раздавалась команда: «въ классы!», Филиппъ приходилъ въ какое-то не то оцѣпѣненіе, не то изнеможеніе; онъ никакъ не могъ себя принудить быть внимательнымъ къ скучному уроку; онъ начиналъ томиться, глазѣть по сторонамъ, вглядываться въ географическія карты, висящія по стѣнамъ, и слѣдилъ за извивами дорогъ, по которымъ странствовалъ святой апостолъ Петръ, или принимался мысленно бродить по «обѣтованной землѣ послѣ покоренія ея израильтянами».

— Можете вы отвѣчать на предложенный вопросъ, Филиппъ Мертонъ? раздавался голосъ преподавателя.

— Могу! отвѣчалъ Филиппъ, очнувшись.

— Ну, такъ отвѣчайте!

Но оказывается, что Филиппъ Мертонъ даже не знаетъ, о чемъ идетъ рѣчь: онъ былъ занятъ размышленіями, похожа ли Азія на то, чѣмъ она изображена на картѣ, и во сколько времени могъ бы онъ туда пробраться, и какимъ образомъ можно туда пробраться.

Посѣщенія родныхъ или близкихъ людей производили великое впечатлѣніе въ школѣ. Всѣ дѣти веселы, играютъ, смѣются — вдругъ раздается: «Годжа зовутъ!» или «къ Кемберу пришли!» и всѣ игры въ одно мгновенье прекращены; счастливый Годжъ или Кемберъ стремится въ пріемную, а всѣ остальные прокрадываются къ двери и стараются хоть однимъ глазкомъ глянуть на эту великую рѣдкость — на близкаго человѣка, на роднаго, и затѣмъ тихо удаляются и начинаютъ толковать между собой о томъ, что помнятъ о своемъ отцѣ, матери, или о томъ, что знаютъ о нихъ по слухамъ, или по своимъ догадкамъ.

Но особенно ныли и терзались маленькія сердца, когда «счастливый» снова появлялся между ними съ раскраснѣвшимся, сіяющимъ лицомъ и съ волчкомъ или съ апельсиномъ въ рукахъ. Всѣ окружали его и всѣ спрашивали: «кто былъ и что далъ?» Нѣкоторые долго ходили слѣдомъ за «счастливымъ» и выпрашивали у него «хоть чуточный кусочекъ корочки» попробовать, другіе мрачно расходились по угламъ; на всѣхъ цѣлый день послѣ того тяготѣло какое-то свинцовое уныніе.

Филиппа Мертона посѣщали двѣ особы: кормилица Газльвудъ и миссъ Перрименъ, главная надзирательница тюремнаго заведенія, гдѣ онъ родился.

Посѣщенія кормилицы І'азльвудъ не считались большой важностью; всѣ знали, что она «рабочая кормилица» или «рабочая нянька» и что Филиппъ былъ только любимымъ питомцемъ изъ десяти прочихъ, которыхъ она вызывала въ пріемную и между которыми дѣлила горсточку орѣховъ.

Посѣщенія миссъ Перрименъ производили несравненно большій эфектъ. Миссъ Перрименъ являлась разъ въ годъ въ шелковомъ платьѣ и бархатной мантильѣ, тщательно скрывая, откуда она, и всякій разъ дарила Филиппу шесть пенсовъ.

Впрочемъ, Филиппа визитъ миссъ Перрименъ и въ половину такъ не радовалъ, какъ свиданье съ «мамой Газльвудъ».

Какъ только онъ входилъ въ пріемную, старая кормилица бѣжала къ нему и обнимала его, и цаловала его такъ же крѣпко, какъ свою Берти. Потомъ они всѣ усаживались вмѣстѣ и говорили о томъ, что «дома» дѣлается; кормилица разсказывала о всѣхъ перемѣнахъ, которыя случились въ богадельнѣ со времени ихъ отъѣзда, и они слушали ее съ такимъ же интересомъ, съ какимъ прочія дѣти слушаютъ о перемѣнахъ, совершившихся въ ихъ родномъ домѣ.

Но Филиппа больше всего начиналъ занимать вопросъ о томъ, кто его отецъ и кто его мать. Онъ такъ часто слышалъ, какъ товарищи толкуютъ «о родителяхъ», разсказываютъ разныя о нихъ исторіи по догадкамъ или по слухамъ и основываютъ разныя надежды на возможности отъискать этихъ «родителей», что его началъ неотступно преслѣдовать вопросъ: «гдѣ мои? кто они?»

При свиданіяхъ съ кормилицей Газльвудъ, онъ пробовалъ выпытать у нея, какъ она узнала, что мать его умерла въ тюрьмѣ.

Но кормилица Газльвудъ всегда отвѣчала ему на эти разспросы одно и то же:

— Не спрашивайте объ этомъ, дитя мое. Я что могла вамъ сказать, такъ давно ужь вамъ сказала.

— Да Недъ мнѣ говорилъ, что только виноватыхъ людей сажаютъ въ тюрьму; значитъ, мать была тоже виноватая?

— Господи, Боже мой, Филь! вскрикнула кормилица Газльвудъ, всплескивая руками: — какъ можно говорить такія вещи о покойной матери!

— Недъ говоритъ, что она не леди, коли умерла въ тюрьмѣ, продолжалъ печально Филиппъ. — Но вѣдь она леди, да?

— Скажите вы Неду, что ему вовсе нечего разсуждать про чужихъ матерей! отвѣчала кормилица Газльвудъ.

— Кормилица, милая! сказалъ Филь, прижимаясь и ласкаясь: — кто вамъ сказалъ, что она леди? Не качайте головой, скажите мнѣ — вспомните все и скажите! Если меня любите, скажите!.. Ну, ужь если теперь не скажете, скажете въ другой разъ, а?

И всякій разъ, какъ только кормилица являлась, онъ приставалъ къ ней неотступно.

Видя, что отъ кормилицы ничего не добьешься, Филиппъ началъ ожидать визита миссъ Перрименъ, и какъ только она явилась, онъ выпыталъ отъ нея все, что могъ.

Миссъ Перрименъ, какъ уже было сказано, считалась въ школѣ важною птицею, какъ только Филиппъ воротился изъ пріемной, всѣ его окружили и всѣ начали спрашивать, что сказала ему «леди»?

— Она сказала, что знала мать… что онѣ съ нею были пріятельницы! вскрикнулъ съ торжествомъ Филиппъ.

— Пріятельницы? Ну, можетъ, и вправду ваша мать была леди! сказалъ одинъ товарищъ.

— Да! Она мнѣ сказывала, что одно время мать у нея гостила и…

— Къ чему это вы вздумали насъ дурачить? прервалъ другой, менѣе довѣрчивый товарищъ. — Коли она такой другъ вашей матери, такъ зачѣмъ же васъ записали на приходъ? Ну?

Со всѣхъ сторонъ раздался насмѣшливый хохотъ.

Огорченный Филиппъ отошелъ отъ товарищей; черезъ нѣсколько минутъ, сидя въ сторонкѣ съ своимъ другомъ Недомъ, онъ сказалъ ему:

— Однако, она все-таки знала мать! Она описывала мнѣ ее, какая она была! Она сказала, что у нея были черные волосы и черные глаза, и что она была похожа на меня; она сказала, что у нея есть письма отъ матери; она видѣлась съ матерью передъ ея смертью!

— И она точно умерла въ тюрьмѣ? спросилъ Недъ Перчезъ. — За что она туда попала? Вы бы разспросили объ этомъ хорошенько, Филь!

— Я разспрашивалъ, Недъ! отвѣчалъ Филь. — Она только и сказала, что мать была очень обижена и несчастна и что это ее довело до тюрьмы.

Съ этихъ поръ Филиппъ сталъ учиться лѣнивѣе прежняго. Во время игръ онъ еще развлекается, но какъ только сядетъ въ классѣ, сейчасъ же принимается за мечты о томъ, что «леди» ему разсказывала, и начинаетъ строить самые фантастическіе воздушные замки. Разъ учитель вдругъ у него спросилъ:

— Если мальчикъ долженъ съѣсть шестьдесятъ сливъ въ десять минутъ, то сколько сливъ съѣстъ онъ въ минуту?

— Ровно двадцать-два года, когда она умерла, отвѣчалъ Филиппъ, думавшій объ умершей матери.

Весь классъ разразился хохотомъ; учитель подумалъ, что Филиппъ дурачится, разсердился и на цѣлое послѣ-обѣда оставилъ его въ классѣ.

Когда пришла пора избрать какое-нибудь занятіе, начальство опредѣлило Филиппа, вслѣдствіе его малаго прилежанія къ наукамъ и крѣпкаго здоровья, на земледѣльческія работы.

Филиппъ, вмѣстѣ съ другими мальчиками, началъ работать на полѣ подъ присмотромъ начальства. Его освѣжалъ вольный воздухъ и, занятый новою работою, онъ меньше предавался своимъ мечтамъ. Невдалекѣ отъ мѣста ихъ работы пролегало полотно желѣзной дороги, и стукъ невидимаго поѣзда, летящаго между двумя холмами, каждый разъ сильно дѣйствовалъ на Филиппа; слѣдя глазами за исчезающей струею дыма, онъ съ тоскою спрашивалъ себя: «когда же, наконецъ, онъ куда-нибудь помчится на этой удивительной машинѣ — вотъ другіе люди летаютъ туда и сюда, а онъ все на одномъ мѣстѣ».

Желаніе вырваться куда-нибудь на волю усиливалось, росло съ каждымъ днемъ и, наконецъ, превратилось во что-то въ родѣ болѣзни; онъ дрожалъ при одной мысли о возможности убѣжать изъ заведенія. Онъ не заботился, куда бѣжать, какъ бѣжать, лишь бы бѣжать.

Вмѣстѣ съ Филиппомъ работалъ Билли Фортшенъ, одинъ изъ самыхъ старшихъ мальчиковъ въ школѣ. Его сверстники, занимавшіеся различными ремеслами, давно повыходили изъ заведенія, а онъ все продолжаетъ воздѣлывать распланированныя нивки, подъ присмотромъ начальства, и это начинаетъ ему постылить.

— Кабы только мнѣ найти товарища, убѣжалъ бы я сейчасъ отсюда и пустился бы я по морю! говорилъ Билли Фортшенъ Филиппу. — Что это за жизнь такая! Работаешь все на другихъ да на другихъ, а на себя никогда! Я хочу себѣ что-нибудь заработать, а коли они мнѣ не пріищутъ гдѣ-нибудь мѣсто, такъ я имъ самъ помогу: возьму, да и сбѣгу!

Затѣмъ у нихъ начинался втихомолку, отрывками, разговоръ о морскихъ плаваніяхъ и всѣхъ ихъ прелестяхъ.

Филиппа начинали манить далекія странствія и онъ почти рѣшился сдѣлаться мореплавателемъ; ему только было жалко Неда Перчеза и сестрицу Берти.

Но сестрица Берти чѣмъ больше подростала, тѣмъ становилась благонравнѣе; за примѣрное благонравіе она скоро сдѣлалась любимицей всѣхъ начальницъ и наставницъ, и капелланъ, которому она тоже угодила примѣрной скромностью и кротостью, отыскалъ ей хорошее мѣсто у одной своей знакомой. Когда Филиппъ въ первый разъ услыхалъ объ этомъ, онъ не повѣрилъ; но когда ему сказали, что уже назначенъ и день отъѣзда, онъ почти всю ночь проплакалъ. Хотя онъ теперь и рѣдко разговаривалъ съ Берти, все-таки онъ каждый день могъ ее видѣть, могъ издали ей кивнуть головою или усмѣхнуться, все-таки у него былъ свой близкій человѣкъ въ заведеніи, а теперь онъ оставался совсѣмъ одинокимъ.

Когда Берти пришла съ нимъ прощаться, Филиппъ встрѣтилъ ее съ какимъ-то угрюмымъ отчаяньемъ.

— Вѣдь это будетъ лучше, Филь, говорила Берти, стараясь его утѣшить. — Я буду получать пять фунтовъ въ годъ. Вы только подумайте, какъ это будетъ хорошо для васъ и для мамы, какъ я вамъ буду помогать!

— Я не знаю, какъ это можно такъ уѣзжать, угрюмо отвѣчалъ Филиппъ: — и покидать меня тутъ одного! Я бы такъ никогда не сдѣлалъ!

— Я буду служить у одной старой, больной леди, Филь, продолжала Берти: — ей нужна дѣвочка, чтица; а можетъ, у этой леди есть такіе знакомые, которымъ нуженъ мальчикъ; и можетъ, мы опять будемъ жить вмѣстѣ. Я буду искать для васъ мѣста…

Филь показалъ видъ, будто это ему ни почемъ, но на дѣлѣ это доставило ему большое удовольствіе.

— Ну, не сердитесь, Филь, мой милый, упрашивала Берти. — Вы знаете, капелланъ каждые три мѣсяца посѣщаетъ всѣхъ, кто живетъ на мѣстѣ, и вы можете всегда у него спросить обо мнѣ.

Филиппу было очень тяжело; чтобъ какъ-нибудь скрыть это, онъ отвернулся къ стѣнкѣ. Берти подумала, что онъ совсѣмъ разсердился, обхватила его руками, прижалась къ нему и со слезами вскрикнула:

— О, Филь! Вы не будьте такіе жестокіе! Вы такъ со мной не прощайтесь, а то я…

У Филиппа пропала послѣдняя твердость; онъ задыхался отъ рыданій и едва могъ выговорить:

— Я не сержусь, Берти… я не сержусь… только вы не знаете, какъ это тяжело, когда отъ васъ уѣзжаетъ единственный другъ… и… и когда остаешься совсѣмъ одинъ въ такомъ большомъ заведеніи!

Послѣ отъѣзда Берти Филиппъ нѣкоторое время твердо надѣялся, что не ныньче-завтра за нимъ пришлетъ какая-нибудь старая, больная леди; но дни шли за днями, недѣли за недѣлями, а за нимъ никто не пріѣзжалъ. Филиппъ часто поджидалъ прохода капеллана и освѣдомлялся о Берти; капелланъ всегда отвѣчалъ ему, что Берти «добрая дѣвочка» и ведетъ себя удовлетворительно, что «поведеніе ея заслужило ей расположенность ея госпожи». Иногда капелланъ велъ Филиппа въ свою комнату и показывалъ ему свои отмѣтки о Берти.

— Видите, Мертонъ, Берти Газльвудъ — примѣрная дѣвочка, говорилъ онъ, трепля Филиппа легонько по головѣ: — поведеніе ея отличное, видите: встаетъ рано, слушается охотно, работаетъ усердпо, регулярна въ молитвѣ. Это чрезвычайно утѣшительно! чрезвычайно утѣшительно!

Огорченіе по поводу отъѣзда любимой Берти и по поводу неисполненія обѣщаній выискать мѣсто, подлило масла въ огонь. Филиппа охватываетъ жгучее нетерпѣніе вырваться изъ школы и «сдѣлать что-нибудь самому для себя». Каждый разъ, какъ школьный портной или башмачникъ «выпускается въ свѣтъ», Филиппъ терзается, нарекаетъ на «земледѣліе» и говоритъ Билли Фортшену, что онъ намѣренъ скоро покончить съ своею каторгою.

— Я тоже, отвѣчаетъ ему Билли Фортшенъ съ полнымъ сочувствіемъ.

Разъ, возвратившись съ работы, Филиппъ и Билли видятъ, что всѣ товарищи собрались около Неда Перчеза и горячо разсуждаютъ. Они узнаютъ, что Недъ назначенъ для отправки въ другую школу.

Начальство св. Витуса-въ-Поляхъ открыло, что Недъ Перчезъ незаконно приписанъ къ ихъ приходу и сдѣлало отношеніе препроводить помянутаго ученика въ заведеніе другаго прихода, гдѣ по закону онъ имѣетъ право числиться.

На другой день, во время рекреацій, Филиппъ и Недъ сидѣли въ уголкѣ и таинственно о чемъ-то шептались съ Билли Фортшеномъ.

— Я говорю вамъ, шепталъ Билли: — я самъ читалъ! Вотъ въ той старой газетѣ, изъ которой клеили змѣя, такъ и напечатано: «поѣхалъ бѣднымъ мальчикомъ изъ Портсмута и доплылъ до самой Индіи, а теперь прибылъ оттуда на своихъ корабляхъ и навезъ видимо-невидимо золота и попалъ въ члены парламента». Коли не вѣрите, подите сами прочитайте — недалеко отъ змѣинаго хвоста этотъ листокъ; прочтите-ка, какъ его тамъ поздравляютъ разные джентльмены и пьютъ за его здоровье на обѣдѣ, и обѣдъ этотъ въ честь его сдѣлали!

— А въ какой сторонѣ Портсмутъ? спросилъ Филиппъ. — Гдѣ это?

— О, недалеко! отвѣчалъ ему Билли, который имѣлъ смутное представленіе, что Портсмутъ находится гдѣ-то по близости лондонскаго моста. — Мы отлично доберемся туда и сейчасъ тамъ найдемъ корабль.

— Я хотѣлъ бы прямо плыть въ Индію, сказалъ Филиппъ. — И хотѣлъ бы тамъ ѣздить на слонахъ и охотиться за тиграми — знаете, какъ въ той книжкѣ описано?

— А какъ на кораблѣ меня не примутъ въ моряки? А? тоскливо спросилъ хромой Недъ.

— Это-жъ почему, гусенокъ? возразилъ Билли. — А! то-есть это вы на счетъ хромоты? Пфа! Мнѣ часто разсказывали, что старые моряки въ Гринвичѣ совсѣмъ безъ ногъ, и лордъ Нельсонъ написанъ на портретахъ объ одной рукѣ. И развѣ тамъ много ходьбы, на кораблѣ? А какъ только мы приплывемъ въ Индію, такъ вы тамъ расположитесь, какъ дома. Вы поглядите-ка на всѣ картинки объ Индіи: всѣ тамошніе принцы и принцессы сидятъ и поджали ноги, какъ наши портные — именно, какъ вы привыкли сидѣть!

Остальное время дня заговорщики все забивались по уголкамъ и все совѣщались.

— Лучше всего бѣжать въ субботу, совѣтовалъ Филиппъ: — послѣ переклички, когда отпустятъ гулять. Въ воскресенье долго не хватятся, — въ воскресенье перекличка будетъ только послѣ церкви.

— По моему, говорилъ хромой Недъ: — надо пойти въ поле, какъ будто пускать змѣя, а съ поля мы проберемся по заскотнымъ дворамъ къ мосту, а черезъ мостъ въ лѣсъ…

— А что мы ѣсть будемъ въ лѣсу? спросилъ Билли, который поѣсть любилъ.

— Какъ что ѣсть? Ужь коли Робинзонъ могъ прокормиться на необитаемомъ островѣ, такъ мы не пропадемъ съ голоду въ лѣсу! Тамъ, въ лѣсу, пропасть всякихъ ягодъ, самая отличная ежевика… О, ежевика! вскрикиваетъ весело Филиппъ и третъ и треплетъ себя съ наслажденіемъ по животу.

На окончательномъ совѣщаніи было постановлено запастись, на сколько возможно, хлѣбомъ на дорогу, бѣжать тотчасъ же послѣ обѣда въ субботу, пробраться на берегъ Темзы и идти берегомъ до Портсмута, который, увѣрялъ Билли Фортшенъ, находится гдѣ-то «въ окрестностяхъ», «по сосѣдству».

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Бѣглецы.

Порѣшивъ бѣжать, мальчики сдѣлались неразлучными и проводили все время вмѣстѣ, обдумывая свои планы. Для такихъ совѣщаній, они сходились въ самыхъ уединенныхъ мѣстахъ и самыхъ темныхъ углахъ; тутъ у нихъ велись таинственнымъ шепотомъ всѣ торжественныя пренія о задуманномъ, между тѣмъ, какъ они зорко слѣдили за надзирателями, боясь попасться которому-нибудь изъ нихъ на глаза. Если кому-нибудь изъ товарищей случалось нарушать ихъ уединеніе, они немедленно старались придать совершенно иной характеръ сходкѣ; какъ только подавался сигналъ, что «кто-то идетъ», одинъ изъ заговорщиковъ тотчасъ же принимался громко и смѣло свистать, между тѣмъ, какъ два другихъ въ то же время вступали въ шумный разговоръ или начинали какую-нибудь возню другъ съ другомъ.

Бѣдные мальчики были до того поглощены своими замыслами, что они, какъ истинные заговорщики, дѣлались раздражительными и неспокойными въ присутствіи каждаго посторонняго лица.

Опасаясь, что планъ ихъ можетъ неудасться, они набирались храбрости взаимнымъ увѣреніемъ, что допускать возможность неудачи было бы нелѣпо. Какъ только на Филиппа нападалъ страхъ, онъ тотчасъ же принимался обвинять Билли Фортшеня въ томъ, что «онъ труситъ, что ему хотѣлось бы на попятный», и когда отважный Билли энергично и съ негодованіемъ отвергалъ такую клевету, товарищи его опять воодушевлялись и взаимное довѣріе возстановлялось.

Не прошло и двухъ дней, а ужь они успѣли обратить на себя вниманіе всей школы своимъ страннымъ поведеніемъ, такъ что, еслибъ они не задумали привести свой планъ въ исполненіе такъ быстро, то, конечно, всѣ замыслы ихъ были бы открыты. Римскіе патріоты, замышляющіе уничтожить тиранство и честолюбіе, не могли бы повести себя подозрительнѣе и страннѣе.

Если кто-нибудь изъ товарищей предлагалъ серьёзному Филиппу Мертону поиграть въ «мельницу» или «чехарду», онъ отвѣчалъ высокомѣрной насмѣшкой, и походилъ на Брута, отвергающаго предложенія Цезаря. Въ пятницу онъ былъ два раза пойманъ въ ариѳметическомъ классѣ на мѣстѣ преступленія: онъ вмѣсто того, чтобъ дѣлать задачу, рисовалъ кораблики на своей грифельной доскѣ; но къ угрозѣ учителя наказать его, Филиппъ отнесся такъ презрительно, какъ только съумѣлъ, потому что въ эту минуту онъ говорилъ про себя:

«Завтра въ двѣнадцать часовъ, я буду за нѣсколько миль отсюда».

Каждый изъ трехъ заговорщиковъ, какъ только они сходились для совѣщаній, приносилъ что-нибудь, что ему удавалось стянуть впродолженіе дня и что могло оказаться полезнымъ во время ихъ остановки въ лѣсу.

— Я добылъ сѣрныхъ спичекъ, сказалъ Недъ Перчезъ, въ одно изъ ихъ свиданій: — стянулъ ихъ у портнаго въ лавкѣ. Правда, что онѣ намъ пригодятся разводить огонь?

— А я, отвѣчалъ Билли Фортшенъ: — разузналъ, гдѣ посаженъ картофель, а что можетъ быть лучше печенаго картофеля?

— А я принесъ хлѣба; нарочно не съѣлъ за обѣдомъ ни кусочка, сказалъ Филиппъ, вытаскивая большой ломоть изъ кармана своей куртки. — А ты, Билли, спряталъ что-нибудь?

— Нѣтъ, я свой хлѣбъ съѣлъ, отвѣчалъ дородный заговорщикъ: — а вотъ веревка, которую я отвязалъ отъ бумажнаго змѣя Тома Клода: она намъ годится связывать вѣтки, когда мы будемъ строить себѣ шалашъ.

Ночью, съ пятницы на субботу, они не сомкнули глазъ, раздумывая, что они спятъ въ послѣдній разъ на своихъ школьныхъ постеляхъ. Филиппъ чуть не плакалъ съ отчаянія, потому-что какъ ни заманчивъ казался ему ихъ планъ, что-то говорило ему, что онъ дѣлаетъ безумство, которое введетъ его въ бѣду.

Билли Фортшенъ былъ мальчикъ грубый и не имѣлъ обыкновенія призадумываться надъ чѣмъ бы то ни было. Онъ чувствовалъ только, что ему нужна перемѣна въ жизни и побѣгъ казался ему самымъ легкимъ способомъ для удовлетворенія его желаній. Положеніе Неда Перчеза было совсѣмъ другое. Бѣдный калѣка зналъ, что ему оставалось только выбирать одно изъ двухъ: «быть препровожденнымъ» изъ школы, къ которой онъ привязался какъ къ дому, или оставить ее добровольно.

Въ субботу, когда классы кончились, наши маленькіе герои, у которыхъ карманы отдувались отъ множества хлѣбныхъ корокъ, отправились, пробираясь ползкомъ вдоль стѣнъ къ огороду, а черезъ огородъ въ лѣсъ; тутъ, проскользнувъ подъ загородку, они бросились бѣжать по лѣсу, какъ испуганные зайцы, въ самую чащу.

Ихъ мечты о веселой жизни въ лѣсу скоро рушились. Тутъ они узнали, что Робинъ Гудъ не былъ счастливѣйшимъ изъ смертныхъ и что, по всей вѣроятности, онъ бы очень охотно промѣнялъ прелести романической жизни «подъ тѣнью лавровыхъ деревъ», на болѣе основательное наслажденіе: имѣть пріютъ подъ кровомъ благоустроеннаго жилья. Въ первый разъ они на опытѣ узнали, что Робинзонъ Крузе велъ, на своемъ необитаемомъ островѣ, жизнь полную лишеній и что, сравнительно съ ней, ихъ жизнь въ школѣ могла назваться роскошной и пріятной.

Пробѣгавши съ часъ между шиповникомъ и мелкимъ кустарникомъ, и исцарапавъ себѣ лицо и руки, они, наконецъ, сдѣлали привалъ. Настало время позаботиться о мѣстѣ для ночлега, и каково было ихъ удивленіе, когда они замѣтили, что вездѣ земля была совершенно сырая отъ недавнихъ дождей; стоило имъ только ступить ногою, чтобы изъ нея показалась вода, какъ изъ сырой губки.

— Билли! сказалъ Филиппъ: — вы увѣряли, что тутъ вездѣ сухой, мягкій мохъ…

— Такъ что жь, развѣ неправда? Дайте ему высохнуть и будетъ сухой и мягкій! Эхъ вы, привередникъ!

Недъ Перчезъ пробормоталъ что-то въ родѣ того, что лучше бы вернуться, но грозный Билли скоро заставилъ его молчать.

— Можете отправляться назадъ, коли вамъ угодно, сказалъ онъ: — зададутъ такого перцу безподобнаго, что чудо! И нашу долю скушаете на здоровье!

Бѣглецы пытались развести огонь и истребляли одну спичку за другой, стараясь зажечь опавшіе листья, по безуспѣшно. Они усѣлись на большой крѣпкій сукъ и стали ободрять другъ друга планами чудеснаго будущаго, которое ихъ ожидало, какъ только они рискнутъ выйдти изъ лѣса и отправятся въ Портсмутъ. Они воображали себя на кораблѣ, тянули канатъ, натягивали паруса, ловили рыбу, наблюдали за плывущини дельфинами. Потомъ они высаживались на берегъ, изслѣдовали какой-нибудь островъ, гдѣ ихъ чрезвычайно радушно принимали чернокожіе дикари и даже самъ король. Ихъ угощали сахарнымъ тростникомъ и прекрасными плодами, а затѣмъ они возвращались на родину съ безчисленнымъ множествомъ подарковъ, состоящихъ преимущественно изъ бриліянтовъ величиной съ куриное яйцо и изъ глыбъ золота объемомъ въ большой каравай хлѣба.

— Пусть-ка кто нибудь изъ учителей дождется, чтобы я съ ними подѣлился, какъ бы ни такъ! — кричалъ Билли Фортшенъ, такъ серьёзно, какъ будто ужь мечты его осуществились.

Когда настали сумерки, они съѣли хлѣбъ, которымъ запаслись, но онъ такъ высохъ въ карманахъ, что ломался какъ сухарь. Къ тому же его было такъ мало, что они могли имъ только заморить червячка.

— Охъ, какъ у меня вотъ здѣсь болитъ и ноетъ, сказалъ Билли Фортшенъ, указывая на желудокъ: — ни разу въ жизни я еще не былъ такъ голоденъ. Это отъ моціону!

— Вы жуйте вотъ листья, сказалъ Недъ Перчезъ: — они похожи на шпинатъ.

— Вы увѣряли, что найдемъ тутъ ежевику и птичьи яйца, — съ укоромъ воскликнулъ Филиппъ.

Ихъ нѣсколько утѣшалъ разговоръ о томъ, какое волненіе произвело въ школѣ ихъ отсутствіе, когда въ этотъ вечеръ вызывали по списку всѣхъ учениковъ поименно. Тамъ, гдѣ они сидѣли, слышенъ былъ звонъ школьнаго большаго колокола, которымъ сначала созывали всѣхъ ужинать, а потомъ ложиться спать. Они наблюдали за огоньками въ окнахъ школы, соображая, гдѣ были окна именно ихъ спальни. Имъ хотѣлось знать, что тамъ теперь дѣлалось, какъ отнесся къ ихъ побѣгу начальникъ заведенія и предпримутъ ли какіе нибудь розыски въ этотъ же вечеръ.

Наконецъ Билли объявилъ, что онъ положительно не въ силахъ болѣе выносить такого «страшнаго голода». Онъ клялся, что чувствуетъ уже приближеніе смерти, а онъ читалъ, что нѣтъ ничего ужаснѣе такой смерти! по его мнѣнію, лучше рѣшиться на какой нибудь отчаянный поступокъ, чѣмъ постепенно превратиться въ скелетъ! Когда товарищи увидѣли, что онъ вскочилъ съ мѣста, какъ будто собираясь ихъ оставить, они оба принялись упрекать его, что онъ причиною ихъ теперешнихъ лишеній, и самъ же, первый, готовъ «улизнуть».

— Много вы знаете, нечего сказать, вскрикнулъ Билли. — Черезъ часъ я буду здѣсь опять; я не могу только выносить такого звѣрскаго голода. Я придумалъ планъ, какъ намъ всѣмъ освободиться, ей Богу! Схожу только въ школу, чтобы добыть чего нибудь съѣстнаго. Я знаю, гдѣ все хранится, и окно такъ низко, что можно стащить все, что хочешь. Вы только потерпите; я живо сбѣгаю и принесу вамъ свѣжаго хлѣба, да не только хлѣба, а и еще кое-чего, повкуснѣе!

И несмотря на то, что товарищи умоляли его не рисковать такъ, Билли все-таки ушелъ.

— Какъ ты думаешь, если его поймаютъ, выдастъ онъ насъ? съ безпокойствомъ сказалъ Филиппъ, какъ будто подозрѣвая, что онъ услышитъ въ отвѣтъ.

— Выдастъ, отвѣчалъ Недъ.

Ни тотъ, ни другой не могъ заснуть отъ страха, и оба сидѣли съ открытыми глазами. Они знали, что было уже очень поздно, судя по тому, какъ давно стемнѣло, и имъ даже пришла мысль о разбойникахъ. Впродолженіе цѣлаго часа ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ни слова, и каждый въ свою очередь думалъ, что товарищъ спитъ, какъ вдругъ Недъ вскрикнулъ:

— Что это такое, Филь? Слышите?

Филь отвѣчалъ «нѣтъ», но говорилъ шопотомъ, потому что довольно ясно слышалъ свистъ.

Не прошло минуты, какъ Недъ Перчезъ, задыхаясь отъ страха, указывалъ на огни, которые мелькали по лѣсу не далѣе, какъ во ста шагахъ отъ нихъ.

Филь въ одну секунду былъ на ногахъ.

— Это змѣя Фортшенъ! бормоталъ онъ: — пошелъ и выдалъ! Пойдемъ, Недъ; побѣжимъ, что есть силъ!

Недъ Перчезъ совсѣмъ окоченѣлъ и чувствовалъ сильную боль въ ногѣ отъ холода.

— Я не могу подняться, Филь! сказалъ онъ. — У меня онѣмѣла нога! Бѣгите! Прощайте! Когда нибудь свидимся!

Филь подалъ калѣкѣ костыль и старался помочь ему встать.

— Какъ же я васъ имъ брошу, Недъ! говорилъ онъ. — Ну, пойдемъ! Ну, перемогитесь! Ну, попробуйте! Ну!

— Нѣтъ, Филь, не могу! сказалъ Недъ, заливаясь слезами. — Куда мнѣ, хромому, бѣжать? Слушайте, они собакъ съ собой взяли! Ступайте! Ступайте! Да идите же, Филь! Бѣгите, бѣгите! Вотъ они!

Филь оглянулся и увидѣлъ между темными деревьями огни, которые двигались, какъ какіе нибудь чудовищные свѣтляки. Онъ слышалъ шумъ кустовъ, по мѣрѣ того какъ народъ приближался и расчищалъ себѣ дорогу; крикнулъ: прощайте, Недъ! и со всѣхъ ногъ бросился бѣжать въ темную чащу.

На улицахъ, только что зажгли фонари, когда мальчикъ, промокшій до костей отъ дождя и съ трудомъ волочившій ноги, какъ будто тяжесть эта была ему не по силамъ, пробирался украдкой по переулку, который ведетъ къ «Слону и Замку». Тутъ онъ вдругъ остановился, съ испугомъ поглядѣлъ вокругъ себя и какъ будто пришелъ въ отчаяніе при видѣ нѣсколькихъ дорогъ, которыя шли передъ нимъ въ разныя направленія.

Это была такая ночь, въ какую только развѣ одни безпріютные могли бродить но улицамъ. Даже тѣ, у которыхъ были зонтики, бѣжали по мостовой, чтобы какъ можно скорѣе укрыться дома отъ непогоды. Дождь съ такой силой ударялъ объ камни, что отъ нихъ летѣли вверхъ брызги, но мальчикъ не трогался съ мѣста и глядѣлъ на длинные ряды свѣтлыхъ фонарей такъ пристально, какъ морякъ на море.

Бѣдный Филь! онъ наконецъ добился желаемаго: надъ нимъ нѣтъ власти, онъ самъ себѣ господинъ! Онъ можетъ идти куда хочетъ и дѣлать, что ему вздумается, и все-таки, несмотря на полную свободу, онъ не рѣшается сдѣлать шагу, боясь что шагъ этотъ повлечетъ за собой новое зло и новое страданіе.

Что же теперь будетъ съ нимъ?

Ни родныхъ у него, ни пріюта. Холодно и мрачно смотрятъ на него лондонскія улицы, нѣтъ вокругъ ни привѣта, ни ласки; нѣтъ другаго мѣста для ночлега, кромѣ какой нибудь сырой канавы, а въ ней постель не завидная. Грязныя харчевни съ яркими картинами разврата — плохія академіи для юношества; въ нихъ ужь никакъ не почерпнетъ онъ никакой нравственной философіи.

КНИГА ВТОРАЯ.
Дѣтство на улицѣ.

ГЛАВА I.
Вступленіе въ жизнь.

— Вотъ, братцы, кричалъ молодой человѣкъ очень подозрительной наружности, входя въ кухню одной жалкой, нищенской гостиницы: — какого я подцѣпилъ молодца! Онъ не зналъ, гдѣ переночевать, и я захватилъ его съ собой. Посмотрите-ка, Конкей, что за пятерня! (это было сказано мужчинѣ съ необычайно-толстымъ носомъ). — Удочка хоть куда! стоитъ соверена въ сутки!

Бѣдный Филь Мертонъ, къ которому относилась эта своеобразная, ему непонятная рѣчь, стоялъ посреди грязной, низкой комнаты, дрожа отъ страху при видѣ странной обстановки, въ которой онъ очутился.

Эта рѣчь, непонятная для Филя Мертона и для многихъ другихъ, имѣла очень ясное значеніе для старика, по имени Ванъ-Димена или Ванъ-Дименовскаго Билля, который сидѣлъ у камина и обертывалъ свои голыя ноги, покрытыя язвами, въ длинную ветхую тряпицу. Билль былъ хорошо посвященъ въ иносказательныя рѣчи воровской шайки и понялъ, что Бокъ (имя того, кто привелъ Филя въ этотъ домъ) обращалъ вниманіе своихъ товарищей на нѣжную руку мальчика, объявляя, что за такую руку можно платить по соверену въ сутки, такъ-какъ ею очень удобно обкрадывать карманы, и намекалъ на то, что пальцы Филя какъ будто были нарочно созданы, чтобы таскать носовые платки.

Едва успѣлъ Бокъ кончить свой спичъ, какъ Ванъ-Дименъ Билль быстро сунулъ ноги въ старые башмаки, которые стояли подлѣ него, подошелъ къ Боку, сложилъ руки, угрюмо поглядѣлъ ему прямо въ лицо, и сказалъ:

— Перестаньте! слышите, замолчите! Ужь не хотите ли вы пустить въ дѣло этого ребенка? Такъ знайте, я не допущу этого! Не допущу, чтобы изъ него вы сдѣлали вора! Вы очень хорошо знаете, что коли онъ пойдетъ по нашей дорогѣ, такъ его дожидаетъ одно изъ двухъ: висѣлица или каторга! Вы знаете, Бокъ, что у насъ собачья жизнь; всѣ мы мѣченые и зорко за нами слѣдятъ, такъ зорко, что въ иной день и шелковаго платка не добудешь, а не то, что кошелька или часовъ? Отойдите! вскрикнулъ старикъ, въ ту самую минуту, какъ Бокъ сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы подойдти къ мальчику: — оставьте его въ покоѣ, а не то я расправлясь по-свойски и такъ угощу васъ по рожѣ, что всю сплюсну ее въ лепешку!

Онъ съ угрозой стиснулъ зубы и потрясъ въ воздухѣ сжатымъ кулакомъ.

Потомъ, нагибаясь къ напуганному мальчику, онъ сказалъ на столько нѣжно, на сколько умѣлъ:

— Пойдемте со мной, милый; вамъ здѣсь не мѣсто; тутъ все плуты, а вы должны быть честны, всегда, во всемъ — слышите?

Сказавъ это, старый воръ схватилъ Филя за руку и вывелъ его изъ притона, къ величайшему удивленію своихъ младшихъ и менѣе щекотливыхъ товарищей.

Между тѣмъ въ этомъ поступкѣ не было ничего удивительнаго; нужно сказать къ чести лицъ, въ которыхъ считаютъ заглохшими всякіе добрые порывы, что намъ самимъ приходилось видѣть юношей, спасенныхъ отъ разврата самыми закоснѣлыми преступниками. Готовность спасти другаго отъ той ужасной жизни, которой они предались сами, происходитъ отъ полнаго сознанія, на сколько тяжела эта жизнь разврата; только самые подлые и до корня развращенные мошенники хотятъ завлечь и другихъ въ ту же яму. Очень часто въ воровскихъ шайкахъ случается слышать, какъ кто нибудь изъ товарищей говоритъ: «я надумался, хочу бросить старое и жить честно», а другіе иногда всѣ отвѣчаютъ: «Прекрасно, очень рады; хорошо бы было, кабы и мы такъ надумались!»

Правду сказать, жизнь Ванъ-Димена Билля была такъ полна страданій и преступленій, что теперь, въ его престарѣлые годы, — когда ему уже было не по силамъ пускаться на отважные грабежи, а на мелкія воровства не стоило рисковать, потому что за нимъ слишкомъ зорко слѣдила полиція, — онъ возмущался при одной мысли, что какого нибудь юношу могутъ вовлечь въ такую горькую жизнь, накую велъ онъ. «Достать работу такому, какъ я, говорилъ онъ: — невозможно, воровать — нельзя; остается жить подаяніями старыхъ товарищей, да тѣми лохмотьями и костями, которыя собираешь по мусорнымъ кучамъ. Такъ и коротаешь остальной вѣкъ!»

Какъ только Филь очутился на улицѣ, старикъ тотчасъ же завелъ его въ небольшой трактиръ по сосѣдству; помѣщеніе было такое низкое и за прилавкомъ такъ темно, что газъ горѣлъ тамъ даже и днемъ.

— Поѣшьте чего нибудь, говорилъ онъ Филю: — я заплачу, и кружку пива потребуемъ; я сегодня добылъ шиллингъ. Мнѣ добрые люди подарили старую куртку, а я ее продалъ. Такъ ѣшьте, не бойтесь меня; хоть я и воръ, но волоса на васъ не трону.

Филь взглянулъ на стараго каторжника и увидалъ крупную слезу, которая катилась по его смуглому лицу. Еслибы мальчикъ сколько нибудь зналъ жизнь такихъ несчастныхъ, какъ Банъ-Дименъ Билль, онъ догадался бы, что въ головѣ старика вдругъ мелькнуло какое нибудь воспоминаніе о дѣтствѣ, о домѣ, можетъ быть, о совѣтѣ умирающаго отца; но воръ быстро потеръ рукой лобъ, вздрогнулъ, встряхнулъ головой и какъ будто вытѣснилъ этими движеніями тяжолое воспоминаніе прошлаго.

Слеза эта внушила, между тѣмъ, Филю нѣкоторую вѣру въ его товарища и убѣдила его лучше всякихъ словъ, что старикъ дѣйствительно относился къ нему съ участіемъ.

Черезъ нѣсколько минутъ Филь уже ѣлъ съ большимъ апетитомъ, въ первый разъ въ этотъ день, и даже пилъ пиво, которымъ угощалъ его хоть не честный, но добрый товарищъ. Тутъ же маленькій бѣглецъ не замедлилъ разсказать старику всю свою исторію, а также передалъ ему подробно, какъ присталъ къ нему Бокъ и какъ предложилъ указать ему мѣсто для ночлега.

По окончаніи разсказа, Филь далъ полную волю своему горю и горько зарыдалъ, думая объ опасности, которой онъ подвергался.

— Полно, мальчикъ, полно! соберитесь съ духомъ и подумайте что вамъ дѣлать, сказалъ Ванъ-Дименъ Билль. — Знаете ли, что бы я вамъ посовѣтовалъ? Я могу вамъ дать полшиллинга. Вотъ видите ли, два пенни вы заплатите здѣсь за ночлегъ, а на остальные четыре начнете торговать. Вы удивляетесь? тамъ, гдѣ я вамъ посовѣтую торговать, есть много бѣдныхъ, у которыхъ всего на всего капиталу одинъ пенни, и они его пускаютъ въ оборотъ, и все-таки перебиваются кое-какъ, и избавляются отъ рабочаго дома и отъ тюрьмы. Да тамъ, куда я васъ пошлю, довольно двухъ пенни, чтобъ такому мальчику какъ вы, перебиться годъ-другой; другіе держались даже больше двухъ лѣтъ… Такъ вотъ что; я васъ снаряжу на базаръ, знаете кресовый базаръ? Куплю вамъ старый жестяной лоточекъ или подносъ, и торгуйте себѣ! Только сохрани Богъ коли вы растратите хоть немножко денегъ, — вы тогда пропали! Послушайтесь моего совѣта, мальчикъ; я видѣлъ на вѣку горя больше, можетъ, чѣмъ всякій другой. Крѣпитесь, не давайте себѣ поблажки ни въ чемъ. Испробуйте все, что можно! крѣпитесь!

Нѣсколько минутъ спустя, Филь уже сидѣлъ одинъ и держалъ жестяной подносъ; мальчикъ сбирался торговать; у него было шесть пенсовъ въ карманѣ и благословеніе стараго вора.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Торговля кресомъ.

Мелочная торговля кресомъ ведется бѣднѣйшими изъ бѣдныхъ, такъ-какъ для основнаго капитала достаточно нѣсколькихъ полу пенсовъ. Этотъ классъ уличныхъ торговцевъ большею частью честенъ и трудолюбивъ; продажей креса занимаются дѣти, брошенныя родителями и безсильныя для другой, болѣе трудной работы, или старики и старухи, изувѣченные болѣзнью или какимъ нибудь несчастнымъ случаемъ; они довольствуются нѣсколькими пенсами, которые заработываютъ этой уличной торговлей, лишь бы только не попасть въ рабочій домъ. Дѣтей преимущественно посылаютъ родители «добывать кусокъ хлѣба», а старые принимаются за эту торговлю, потому что не въ силахъ трудиться иначе, не могутъ или не рѣшаются носить никакихъ тяжестей изъ страха сдѣлаться окончательно калѣками.

— Я лучше готовъ что угодно дѣлать, говорилъ одинъ старикъ: — только бы не попасть въ рабочій домъ. Буду улицы мести, или что нибудь другое такое дѣлать; я бы ужь давно попалъ туда, кабы жена у меня не торговала кресомъ.

Торгующая молодежь ведетъ себя, говорятъ, хорошо; это преимущественно дѣти очень бѣдныхъ людей. И старые, и малые, обходятъ съ своимъ товаромъ отъ девяти до десяти миль въ день. Они выходятъ на рынокъ часа въ четыре, или въ пять и торгуютъ, утромъ, отъ семи до девяти, а послѣ обѣда отъ половины третьяго до пяти часовъ вечера.

Въ харчевнѣ, куда Ванъ-Дименъ Билль проводилъ Филя на ночлегъ, мальчикъ встрѣтился со старухой, которая разсказала ему всѣ подробности предстоящей ему торговли.

Она сидѣла передъ очагомъ и жарила себѣ селедку на ужинъ; увидавши Филя съ подносомъ подъ мышкой, она тотчасъ же признала въ немъ торговца кресомъ и сказала ему:

— Вы, кажется, по части креса, юнецъ? хорошо торговали сегодня? Я вѣдь тоже по этой части.

— Я еще никогда не торговалъ, отвѣчалъ Филь; и затѣмъ онъ разсказалъ ей, какая опасность ему угрожала и какъ съ нимъ поступилъ старый воръ.

— Этотъ Ванъ-Дименъ Билль добрая душа, да благословитъ его Господь, хоть я и не имѣю удовольствія его знать, сказала старуха. — Такъ далъ онъ вамъ шесть пенсовъ, говорите вы? Ну, съ этими деньгами вы можете пойдти далеко! у насъ рѣдко у кого есть больше двухъ, много трехъ, а всего чаще начинаютъ только однимъ единственнымъ пенни. Вы за четыре то пенса купите такой пучекъ, что чудо! За пенни даютъ сколько я за разъ могу захватить, такъ чтобъ не разсыпать; за три — полный подолъ насыпаютъ, такъ что на цѣлый шиллингъ продашь, а за четыре дадутъ столько, что едва въ мою корзинку помѣстится.

— Такъ я, значитъ, много денегъ сберу? сказалъ Филь.

— Ну, мой дружокъ, не такъ-то легко пропитаешь свою душу, какъ вы полагаете! Я частенько брожу по улицамъ да питаюсь корками что выбрасываютъ для воробьевъ. Поднимешь и подумаешь: «и мнѣ она не хуже какъ воробьямъ пригодится». Да, трудно подчасъ приходится, дружокъ! Кромѣ того, что счастье, надо еще и умѣть выбрать товаръ. Мнѣ, напримѣръ, не подсунутъ лежалаго, ужь это вы будьте спокойны! тоже коли неполный пучокъ даютъ, такъ я говорю: «извините, а я ужь лучше пойду къ вашему сосѣду!» а сосѣда иду стращаю тѣмъ же и такъ обхожу всѣхъ ихъ. Вы тоже учитесь хитрить съ ними такимъ манеромъ, а то ничего изъ вашихъ хлопотъ не выйдетъ.

— О, меня не проведутъ! увѣренно отвѣтилъ Филиппъ.

— А вы рано встаете? Я вотъ встаю, когда еще совсѣмъ темно на дворѣ и сейчасъ несу товаръ подъ помпу, освѣжить водою! У! какой холодище бываетъ на разсвѣтѣ! Руки застываютъ и такъ тебя и ѣстъ! Вы мальчикъ здоровый, и васъ это не такъ проберетъ, какъ насъ стариковъ или какъ маленькихъ дѣтей. Вотъ тоже горемычныя бѣдняжки! выползутъ это босые, посимѣютъ всѣ и начнутъ плакать съ холоду. Просто сердце разрывается глядя на нихъ!

Филь очень пріунылъ, представляя себѣ эту картину, старуха очень живо ее нарисовала.

— Я думалъ, мало кто торгуетъ кресомъ, сказалъ Филиппъ.

— Мало кто торгуетъ! Гдѣ жь вы жили до сихъ поръ, что этого не знаете? Да на рынкѣ ихъ за разъ набирается пятьсотъ, а схлынутъ одни, набѣгутъ другіе пятьсотъ. Больше тысячи насъ старыхъ и малыхъ занимается кресомъ!

— Больше тысячи! такъ гдѣ же мнѣ торговать, коли такъ ихъ много!

— Трудно, а все-таки слѣдуетъ попытать счастья, мальчикъ. Я вамъ покажу такія мѣста, гдѣ хорошій сбытъ. Учитесь приставать къ покупателямъ, какъ мы. Надо пробираться туда, гдѣ что нибудь строится — плотники и каменьщики очень много покупаютъ къ завтраку; по дворамъ, да по переулкамъ плохая продажа; а лучше всего это около извощичьей биржи — кучера очень любятъ кресъ.

— А я думалъ, кресъ всѣ любятъ, сказалъ Филь, который отроду его не пробовалъ и имѣлъ очень слабое понятіе, что это за овощь.

— Слава Богу! отвѣчала старуха: — онъ имѣетъ-таки свою привлекательность. Говорятъ, его очень хорошо весной ѣсть, кровь очищаетъ; а на мой вкусъ, такъ я бы охотнѣе ѣла его зимой, чѣмъ въ другое время.

Вскорѣ всѣ заботы и горести перестали мучить Филя и его старую покровительницу: во снѣ они были такъ же счастливы, какъ самые богатые и самые знатные жители Лондона; оставимъ ихъ, и подтвердимъ разсказъ старухи истинными свѣдѣніями, собранными лично нами объ оборотахъ торговли кресомъ.

Изъ отчетовъ, собранныхъ на разныхъ овощныхъ рынкахъ Лондона отъ торговцевъ, намъ извѣстно, что въ Лондонѣ ежедневно продается болѣе шести съ половиною милліоновъ пучковъ кресу, по полупенни за пучокъ, что составляетъ приблизительно сумму въ 14,000 фунтовъ стерлинговъ, употребляемую ежегодно на одинъ кресъ; затѣмъ, раздѣляя эту сумму на громадное число уличныхъ торговцевъ, приходится на каждаго изъ нихъ еженедѣльной получки 5 шил. 5 пен., и еженедѣльнаго барыша 3 шил. 3 пен.; фактъ этотъ служитъ доказательствомъ не только того ничтожнаго капитала, который требуется для торговли кресомъ, но и страшно ограниченнаго заработка этихъ несчастныхъ.

На другое утро Филь и старуха встали и вышли изъ дому, когда еще звѣзды свѣтились на серебристо-сѣромъ небѣ. Улицы были совсѣмъ пусты, только полисменъ, въ длинномъ плащѣ, ходилъ дозоромъ. На извощичьихъ биржахъ стояло по одной или по двѣ плохихъ каретъ; лошади дремали, опустивъ головы до колѣнъ; поднятыя стекла экипажей были совершенно тусклы отъ дыханія спящихъ въ нихъ кучеровъ. Имъ встрѣтился потомъ продавецъ горячаго кофе; черезъ плечо у него перекинуто было коромысло, на которомъ висѣли огромные кофейники, а красный огонь сверкалъ въ отверстія жаровни, точно фольга ярко-краснаго цвѣта. Дальше имъ попалась телега съ мясомъ, по дорогѣ къ раннему мясному рынку; позади кучера, по краямъ ея, жались нѣсколько мясниковъ; они дремали, высоко поднявъ воротники своего верхняго платья; скорая ѣзда ни мало не мѣшала этой дремотѣ.

Еще встрѣтился ломовой пивоваръ (эти господа всегда одни изъ первыхъ на улицѣ), въ своей грязной суконпой курткѣ каштановаго цвѣта, въ красномъ колпакѣ и кожаныхъ штиблетахъ; онъ спѣшилъ на пивоварню; тамъ и сямъ они натыкались на тряпичника въ лоснящихся лохмотьяхъ съ фонаремъ въ рукѣ; онъ рылся въ драгоцѣнныхъ мусорныхъ кучахъ, разыскивая богатыя ветошки и цѣнный хламъ и торопясь, чтобы мусорщики ему не помѣшали.

Странной, даже страшной казалась тишина на улицахъ въ этотъ часъ; такъ было тихо, что Филь могъ слышать въ отдаленіи стукъ въ дверь и пронзительный крикъ трубочиста, который будилъ спящихъ кухарокъ протяжнымъ не то крикомъ, не то визгомъ «чи-стить! Тру-бы чи-стить!» У одного дома стоялъ мужчина въ грязныхъ сапогахъ, съ растрепанными волосами, и сильно стучалъ въ дверь; потомъ отходилъ на середину улицы и глядѣлъ, есть ли еще огни въ окнахъ.

Когда они пришли на рынокъ, всѣ лавки еще были заперты. Газъ ярко горѣлъ надъ желѣзными воротами и только по временамъ раздавался сиплый крикъ пѣтуха, который ночевалъ въ какой нибудь сосѣдней клѣти.

Мало по малу стали собираться одинъ за другимъ уличные торговцы во всевозможныхъ лохмотьяхъ. Они прохаживались взадъ и впередъ вдоль перилъ, потопывая ногами, и такъ потирали себѣ руки, что онѣ скрипѣли. Нѣкоторые мальчики принесли съ собою большія корзинки съ ручками и надѣвали ихъ себѣ на шею; головы ихъ были совершенно спрятаны въ этихъ ивовыхъ корзинкахъ, какъ въ шалашахъ. У другихъ были корзины безъ ручекъ и прикрѣплялись на спинѣ ремнями; у многихъ дыры въ днѣ корзинъ были заплетены веревками, у иныхъ все дно было подбито клеенкой или кусками стараго листоваго желѣза. Одна маленькая дѣвочка, у которой подолъ платья былъ излохмоченъ въ бахраму, стояла въ большихъ худыхъ суконныхъ сапогахъ; она вся дрожала и держала въ посинѣвшихъ рукахъ погнутый и ржавый чайный подносъ. Нѣкоторые изъ дѣтей водили дружбу съ продавцемъ горячаго кофе, и онъ позволялъ имъ грѣть руки надъ горящимъ углемъ подъ кофейникомъ; но чуть они немного отогрѣвали руки, ихъ начиналъ клонить сонъ, они вздыхали и зѣвали.

Филь и старуха тоже присоединились къ толпѣ; Филь дивился на все и всѣхъ, а всѣ дивились на него.

Какъ только на церковныхъ часахъ пробило пять, толстая торговка, въ тепломъ салопѣ и въ большомъ платкѣ, вошла въ ворота, а мужчина, въ дорожной шапкѣ и передникѣ, тотчасъ же принялся разставлять корзины, которыя онъ привезъ въ Лондонъ. Одинъ изъ торговцевъ усѣлся уже на мѣсто и спряталъ руки въ карманъ своего сѣраго пальто. Передъ нимъ открыта плетушка съ зеленымъ кресомъ, а посреди креса поставлена свѣчка; лучи свѣта, просвѣчивая сквозь плетеную корзину, образуютъ на землѣ оригинальныя движущіяся тѣни.

Дѣло начинается: покупатели прохаживаются по двое и по трое, смотрятъ кресъ, нагибаются надъ плетушками, причемъ свѣтъ падаетъ на ихъ смуглыя лица; они звенятъ своими полупенсами въ карманахъ и ласково говорятъ съ продавцомъ, чтобы склонить его уступить имъ товаръ подешевле. Рыночныя торговки сидятъ, спрятавъ руки подъ передники, а ноги въ рѣшета изъ-подъ яблоковъ, и толкуютъ съ покупателями, которыхъ они зовутъ поименно, какъ давно знакомыхъ людей.

Всякій спѣшитъ, толкается; дѣти кричатъ, когда имъ наступаютъ на босыя ноги; женщины бѣгутъ съ корзинками или платками, полными кресомъ, и съ пучками тростника для перевязки креса, чтобы онъ не скользилъ у нихъ изъ рукъ. Передъ одной корзиной уличная торговка, въ старомъ зеленомъ салопѣ, разстилаетъ большой платокъ, а подлѣ нея стоитъ ея дочь въ худенькомъ ситцевомъ платьѣ, съ множествомъ заплатъ.

— А! мистриссъ Долландъ, спрашиваетъ торговка заискивающимъ голосомъ: — что, вамъ не холодно? Пальцы такъ и щиплетъ… точно кипяткомъ обвариваетъ!

У другой корзины старикъ съ длинными, сѣдыми волосами, жалуется, «что онъ наканунѣ купилъ кресу у одной торговки, а когда разсвѣло, увидѣлъ, что кресъ этотъ былъ совсѣмъ бѣлый, такъ что выручилъ за него всего только три пенса, а затратилъ на товаръ больше, чѣмъ когда-нибудь».

— А вы, Джо, самъ виноваты: покупайте всегда у знакомыхъ, ужь они васъ не надуютъ, слышится въ отвѣтъ.

На разсвѣтѣ прилетѣли голуби и прогуливались по самымъ уединеннымъ мѣстамъ рынка. Наконецъ, толпа стала рѣдѣть; остались только самые бѣдные торговцы.

Многіе изъ нихъ пришли безъ денегъ; у нѣкоторыхъ тщательно завязаны узелки на платкахъ, и въ этихъ узелкахъ хранятся у кого пенни, у кого два; бѣдняки тряслись надъ ними, какъ надъ единственнымъ своимъ достояніемъ. Мальчикъ лѣтъ пяти, съ виду очень болѣзненный, у котораго сквозь рубища проглядывало тѣло, а закоченѣвшія босыя ноги едва двигались, подошелъ къ торговкѣ и сказалъ:

— Дженни, дайте мнѣ немножко вялаго кресу, и черезъ минуту онъ бѣжалъ съ большимъ пучкомъ креса подъ мышкой.

Передъ другой торговкой стояла старуха, которая, судя по ея лохмотьямъ, никакъ, казалось бы, не могла разсчитывать на кредитъ, а между тѣмъ, она платила за кресъ, который покупала давнымъ давно передъ тѣмъ, въ долгъ.

— Да хоть бы и ни одинъ не заплатилъ изъ тѣхъ, кому мы довѣряемъ въ кредитъ, такъ мы потеряли бы развѣ какую-нибудь бездѣлицу, говорила торговка въ отвѣтъ на вопросъ о честности бѣдныхъ, посѣщающихъ рынокъ: — но они всѣ очень честны, всегда платятъ, что должны; бываетъ даже, что мы забудемъ, а они намъ сами напоминаютъ о своемъ долгѣ. Если и приходится намъ черезъ нихъ иногда терять, такъ все-таки нельзя винить этихъ несчастныхъ; это случается, если они попадаютъ въ рабочій домъ или на кладбище.

Посѣтивъ Фаррингдонскій рынокъ, каждый можетъ лично убѣдиться въ твердости, честности и терпѣніи бѣдныхъ торговцевъ кресомъ.

Несчастные эти принадлежатъ къ самому бѣднѣйшему классу лондонскихъ жителей, такъ что искушеніе должно постоянно преслѣдовать ихъ, какъ злой духъ; но, тѣмъ не менѣе, къ нимъ можно, какъ видно, имѣть полное довѣріе: они скорѣе будутъ голодать, чѣмъ не заплатятъ нѣсколькихъ пенсовъ, повѣренныхъ имъ въ долгъ. Не мало также нужно имѣть твердости духа бѣднымъ дѣтямъ, посѣщающимъ этотъ рынокъ, чтобы устоять противъ заманчивыхъ совѣтовъ разныхъ подозрительныхъ лицъ, съ которыми они встрѣчаются въ трактирахъ. Трудно въ такія лѣта предпочесть легкой, разгульной жизни какого-нибудь вора или бродяги жизнь, полную лишеній: вставай рано; ходи босой по холоднымъ камнямъ; исходи миль десять, чтобы заработать нѣсколько полупенсовъ, да и то еще не навѣрное, и наконецъ, довольствуйся самой скудной пищей, если ихъ заработаешь.

Дѣйствительно, нельзя не преклониться передъ такимъ замѣчательнымъ героизмомъ; во всемъ Лондонѣ нѣтъ мѣста, гдѣ бы добродѣтель старыхъ и малыхъ была такъ безупречна, какъ между покупщиками креса на Фаррингдонскомъ рынкѣ.

Купивъ кресу, уличные торговцы обыкновенно отправляются къ ближайшему насосу, и обдаютъ овощъ водою. Они дѣлаютъ это, чтобы кресъ казался свѣжимъ все утро и чтобы онъ не завялъ отъ вѣтра; пролежавъ цѣлую ночь въ плетушкѣ, кресъ дѣлается совершенно сухой; кромѣ того, все купленное количество дѣлится на нѣсколько пучковъ, каждый цѣною въ полпенни. Одни вяжутъ его въ пучки на ходу; другіе усаживаются для этого на самомъ же рынкѣ, гдѣ-нибудь въ уголкѣ, на голыхъ камняхъ, поджавъ ноги, и бросая около себя негодные листья креса. Лѣтомъ можно видѣть на рынкѣ сотни старыхъ и малыхъ, сидящихъ кучками, какъ вороны на полѣ, и перевязывающихъ пучки креса. Многіе занимаются этимъ дѣломъ, сидя на ступеняхъ церкви св. Андрея, въ Гольборнѣ. Тамъ, каждое утро, можно видѣть толпу дѣтей, отъ пяти до шести часовъ.

Туда же отправился и Филь съ старухой, которая взялась посвятить его во всѣ тайны новаго для него дѣла. Они усѣлись въ толпѣ дѣтей и стариковъ, которые перевязывали кресъ и переговаривались между собой объ интересахъ рыночныхъ и торговыхъ.

— Я что-то не замѣтилъ сегодня маленькой Мери Дональдъ на рынкѣ, сказалъ старикъ: — ея отецъ, кажется, опять пошелъ въ каменщики. Горемыка! Каково это имѣть восьмерыхъ маленькихъ дѣтей и быть безъ работы! Мери у него старшая; и славная дѣвочка! можетъ заработать пенни, другой.

— А я давно не видалъ Луизу, ту, что ходитъ съ ней, сказалъ другой старикъ, у котораго половина лица была разбита параличемъ: — вѣрно у нея опять ноги болятъ, у бѣдняжки. У нее, кажется, нѣтъ отца, или есть? Ей лѣтъ двѣнадцать, — славная дѣвочка!

— Я очень хорошо помню Луизинаго отца, отвѣчалъ третій: — онъ былъ прежде плотникъ. Онъ-то меня и втянулъ въ торговлю кресомъ; онъ самъ тогда этимъ занимался.

— А видѣли вы, какъ мистриссъ Соундерсъ плакала сегодня поутру? спросила очень болѣзненная дѣвочка, которая повидимому была въ услуженіи у женщины, сидящей подлѣ нея: — приходъ только вчера похоронилъ ея мужа, а вечеромъ ее ужь согнали съ квартиры. Каково это ей въ семьдесятъ-то лѣтъ!

Всѣ толковали о своихъ нуждахъ и несчастіяхъ. Многіе жаловались на недуги и такъ подробно описывали свои страданія, какъ-будто они отдавали о нихъ самый пространный отчетъ доктору. Болѣзнь была любимой темой стариковъ, и они видимо старались перещеголять другъ друга увѣреніями, чья болѣзнь серьёзнѣе. Одинъ объявлялъ, что ему въ безденежной аптекѣ сказали, что такой серьезной болѣзни, какъ его, еще не видывали до сихъ поръ, и онъ видимо этимъ гордился. Другой хвасталъ, что его выписали изъ больницы, какъ неизлечимаго. Нѣкоторые, желая, во что бы то ни стало, принимать участіе въ разговорѣ, толковали: кто о своемъ кашлѣ, кто объ операціи, которую ему дѣлали; кто о лекарствахъ, какія ему приходилось принимать отъ той или другой болѣзни. Здоровые большею частью говорили о прошломъ, «когда имъ жилось лучше, чѣмъ теперь». Ремесленники, которые теперь уже не въ силахъ были работать, вздыхали о тѣхъ временахъ, когда они такъ легко заработывали «свои шесть шиллинговъ» въ день. Раззорившіеся портные и портнихи хвастались тѣмъ, сколько у нихъ было рабочихъ рукъ и на какихъ богатыхъ леди они, бывало, шили. У одного горбатаго даже заблестѣли глаза, какъ въ старину, когда онъ хвалился, «какъ онъ постоянно жилъ лакеемъ въ самыхъ важныхъ домахъ», а заштатная прачка, горделиво поднимая голову, толковала, «что было время, когда она имѣла телѣжку и сама покупала, а не продавала кресъ, какъ теперь».

Только у дѣтей любимой темой разговора былъ кресъ. Охотнѣе всего они болтали о «хорошихъ барышахъ» и о томъ, какъ кому-нибудь изъ нихъ удавалось получить за пучокъ пенни, вмѣсто полпенни. Любили, правда, они тоже поговорить о ѣдѣ, и тогда кто-нибудь разсказывалъ: «какой онъ съѣлъ огромный кусокъ пудинга съ мясной подливкой», въ тотъ день, когда ему посчастливилось продать весь свой товаръ по двойной цѣнѣ.

Филь наблюдалъ, какъ дѣвочки перевязывали свои пучки, и занялся самъ тѣмъ же; онъ «снарядилъ» свой подносъ, какъ на первый разъ съумѣлъ и отправился пытать счастья.

Здоровый и сильный мальчикъ такъ энергично принялся за дѣло, что пугалъ стариковъ громкимъ крикомъ: «кресу, кресу, два пучка за пенни!»

— Вотъ голосъ-то! а? сказалъ дряхлый продавецъ яблоковъ, который самъ едва шепталъ.

— Скоро спадетъ съ голосу, какъ поторгуетъ кресомъ, отвѣчала жалкая старуха, у которой руки были прозрачны, какъ стекло.

Въ первые дни Филь едва заработывалъ столько полупенсовъ, чтобы купить себѣ хлѣба. Ночевалъ онъ съ другими мальчиками въ недостроенномъ домѣ. Сколько разъ, лежа на голомъ полу, онъ вспоминалъ о своей постелѣ въ школѣ и жалѣлъ, что послушался Билли Фортшена и повѣрилъ его росказнямъ.

Одна восьмилѣтняя дѣвочка научила Филя всѣмъ уловкамъ уличнаго продавца и увѣрила его, что непремѣнно нужно приставать къ покупателямъ, а иначе никакого толка не будетъ. Она сама была очень ловкая и опытная торговка, но до того слабая и маленькая ростомъ, что не могла защищаться отъ нападенія своего брата, торговцевъ, которые завидовали ея удачамъ и изгоняли ее изъ выгодныхъ для торговли частей города; Филь какъ-то вступился за нея и съ этого началось ихъ знакомство. Дѣвочка попросила его позволить ей ходить съ нимъ или хоть за нимъ, потому что, по ея мнѣнію, онъ былъ добрѣе и лучше всѣхъ другихъ мальчиковъ, которыхъ она знала до сихъ поръ.

Дѣвочка была худая, хилая; лицо у нея поблѣднѣло и какъ-будто завяло отъ постояннаго недостатка въ нищѣ; вмѣсто ямочекъ на щекахъ у нея были морщины и она всегда вздыхала, какъ-будто у нея было какое-нибудь горе. Филиппъ съ испугомъ глядѣлъ на спокойное и серьезное выраженіе ея лица, когда она разсказывала ему о тяжелыхъ испытаніяхъ, которыя приходится переносить въ жизни, и готовила его къ мысли, что и его они не обойдутъ. Эта дѣвочка скоро убѣдилась, что Филь неспособенъ къ уличной торговлѣ.

— Вѣдь говорю вамъ, что нельзя такъ дѣлать, убѣждала она Филя, когда тотъ, при первомъ отказѣ, отходилъ отъ лавокъ, — говорю, что нельзя! Вотъ посмотрите, и увидите, что я имъ же сейчасъ продамъ пучокъ!

И она до тѣхъ поръ присѣдала и просила покупателей, что они давали ей пенни только чтобы отвязаться отъ нея, а не потому, что они нуждались въ ея товарѣ.

— Плохая продажа! Трудно сбывать этотъ кресъ, правда? сказалъ ей какъ-то Филь.

— Теперь еще что! А вотъ зимой, такъ просто бѣда, отвѣчала дѣвочка: — Тогда только и слышишь: «Пошла, пошла съ твоимъ кресомъ, кому охота имъ животы студить!» Я разъ такъ долго голодала, что какъ подошла къ съѣстной лавочкѣ да услыхала запахъ кушанья, такъ и упала.

Филь ужаснулся и вскрикнулъ:

— Господи, Элленъ! Вы всегда разсказываете что-нибудь ужасное! И какъ это вы всегда покойно говорите! И хоть бы разъ когда-нибудь засмѣялись…

— Съ какой радости смѣяться? отвѣчала она.

— И никогда вы не играете, и ничего такого…

— Я иногда играю съ дѣвочками, что у насъ на дворѣ живутъ, только мнѣ это невесело и незанимательно. Послѣ креса. этого очень всегда изморишься — двигаться не хочется!

— Такъ вы бы спать легли, какъ изморитесь! сказалъ Филь.

— Нельзя. Дома есть работа ввечеру: комнату нужно убрать, вытереть пыль, а потомъ полъ подмести; я всегда мету щеткой съ фланелью.

— Да вѣдь вы себя уморите! увѣрялъ Филь.

— О, нѣтъ, не уморю, спокойно возражала дѣвочка. — Прошлой зимой было хуже, а видите, я жива.

Какъ ни старался Филь, какъ ни изловчался, а все заработывалъ очень мало. Правда, онъ свыкся съ своимъ дѣломъ и ужь могъ тратить теперь два пенса на ночлегъ въ трактирѣ, гдѣ онъ спалъ на постелѣ, а не на голомъ полу; но за то ему едва доставало на самую скудную пищу; а тронуть основный капиталъ онъ не рѣшался.

Когда Филь научился заходить въ лавки и приставать подъ вечеръ къ старымъ леди, подносъ его всегда сталъ опоражниваться и онъ заработывалъ четыре пенса въ день. Но за вычетомъ двухъ пенсовъ за ночлегъ, оставалось только два пенса на хлѣбъ, а здоровому мальчику этого немного. Часто, чтобы проспать голодъ, онъ забирался ночевать такъ рано, какъ только его соглашались пускать хозяева харчевенъ; онъ старательно избѣгалъ искушенія истратить четыре пенса, которые ему далъ Ванъ-Дименъ Билль. Многихъ усилій стоило ему выдержать характеръ и не распорядиться давнымъ-давно, какъ хотѣлось, этимъ капиталомъ; сколько разъ ему приходило желаніе поѣсть чего-нибудь кромѣ хлѣба, на эти четыре пенса.

Суждено было, наконецъ, этому случиться!

Время было дождливое; бѣдный Филь отправился ранехонько на рынокъ, съ подносомъ на головѣ, вмѣсто зонтика. Всѣ охотники до креса должно быть такъ продрогли отъ сырой погоды, что хоть онъ и проходилъ цѣлое утро съ товаромъ, ему удалось продать только четыре пучка, да и то какому-то господину въ трактирѣ, который напился чуть не до бѣлой горячки. Обошелъ Филь всѣ мѣста, гдѣ ежедневно продавалъ, но вездѣ былъ тотъ же отвѣтъ: «Нѣтъ, милый, сегодня слишкомъ холодно».

Когда онъ вечеромъ сѣлъ у воротъ, чтобы сосчитать свой заработокъ, у него оказались только тѣ четыре пенса, съ которыми онъ утромъ вышелъ на рынокъ.

Филь чувствовалъ такую страшную боль въ ногахъ, точно будто онѣ у него были вывихнуты въ самыхъ колѣнкахъ. Но онъ все-таки опять пошелъ дальше прихрамывая и крича что есть силы; ему такъ хотѣлось сбыть свой товаръ, что онъ становился все смѣлѣе и смѣлѣе, и предлагалъ свой кресъ всѣмъ безъ исключепія: и дамамъ, выглядывавшимъ на улицу сквозь жалузи оконъ ихъ гостиныхъ, и мужчинамъ, стоявшимъ у оконъ во весь ростъ. Онъ даже рѣшился предложить кресу одному лакею, который вытиралъ окна третьяго этажа, но и тотъ отказался и закричалъ въ отвѣтъ: «я покупаю кресъ всегда оптомъ — цѣлыми тоннами».

Рѣшившись не унывать до конца, Филь пошелъ по дворамъ, въ надеждѣ соблазнить дешевой цѣной кучерскихъ женъ. Онъ наткнулся на двухъ-трехъ женщинъ, которыя убирали на ночь бѣлье, развѣшанное на сѣновалѣ для сушки, но хоть онъ и уступалъ имъ пять пучковъ за полпенни, онѣ и слышать не хотѣли о кресѣ. Правда, одна было-заглянула на подносъ, но не только ничего не купила, а еще насмѣялась:

— Да у его креса листья ужь совсѣмъ почернѣли, сказала она: — точно чайные стали; на этого кресовщика надо бы пожаловаться: онъ хочетъ отравить добрыхъ людей своимъ товаромъ!

Филю вдругъ пришло въ голову, что весь свѣтъ противъ него и всѣ желаютъ его погибели; но онъ ни за что не хотѣлъ терять присутствія духа и опять побрелъ по улицамъ. Онъ хотѣлъ еще попытаться походить по лавкамъ и зашелъ въ одну, гдѣ за прилавкомъ сидѣла старуха и шила. Онъ съ такой силой отворилъ дверь и такъ неожиданно налетѣлъ съ предложеніемъ купить у него весь кресъ за три пенса, что напугалъ старуху до полусмерти.

— Выгоните этого мальчишку! закричала она, задыхаясь отъ испуга. — Куда мнѣ всю эту дрянь? что я, кроликъ, что ли?

Становилось поздно, и Филь пріунылъ не на шутку. Онъ присѣлъ отдохнуть на порогѣ, горевалъ, и раздумывалъ надъ своей неудачей.

— Не перестали же вдругъ всѣ ѣсть кресъ, говорилъ онъ самъ съ собою. — Нѣтъ, просто мнѣ нѣтъ «удачи», просто мнѣ нѣтъ «счастья»! Такъ я и пропаду!

Онъ научился уже отъ прочихъ уличныхъ торговцевъ твердо вѣрить во всемогущество «удачи», и «счастья», и былъ убѣжденъ, что «противъ неудачи ничего не подѣлаешь», и что лучше прямо сдаться, чѣмъ измучить себя до конца. Чтобы окончательно убѣдиться, что ему не везетъ, онъ вынулъ свои четыре пенса изъ кармана и принялся играть въ орлянку. Онъ рѣшилъ про себя, что если изъ трехъ разъ онъ два раза угадаетъ, то слѣдуетъ еще попытать счастье; если же не угадаетъ, то лучше ужь съѣсть самому весь свои кресъ и тѣмъ закончить день.

Филь угадалъ два раза и вскочилъ съ мѣста, вновь оживленный надеждой; черезъ минуту онъ уже опять шелъ по улицамъ и кричалъ такъ же весело, какъ по утрамъ, когда онъ только-что выходилъ съ рынка:

— Кре-су, хо-ро-шо-го кре-су!

Долго ходилъ онъ, но понапрасну; ни одного пучка не убавилось на его подносѣ. Онъ останавливался у каждаго насоса и смачивалъ повисшіе листья, чтобы придать имъ хоть сколько-нибудь свѣжій видъ, но никому не было дѣла ни до него самаго, ни до его товара. Что-то въ родѣ отвращенія почувствовалъ Филь ко всему міру вообще и къ охотникамъ до креса въ особенности; онъ вдругъ остановился, прижался въ уголокъ, и тихо проговорилъ:

— Лучше бы мнѣ не родиться! да не одному мнѣ, а и всѣмъ!

Онъ стоялъ, вырывалъ засохшіе листья изъ пучковъ креса и мысленно скорбѣлъ о томъ, какъ мало шансовъ продавцамъ креса составить себѣ сколько-нибудь независимое положеніе; вдругъ толпа, собравшаяся у окна лавки, на противоположной сторонѣ улицѣ, вывела его изъ раздумья. Стекла окна были покрыты точно туманомъ, но народъ, видимо заинтересованный тѣмъ, что происходило въ лавкѣ, все-таки тѣснился у окна и съ жадностью въ нее заглядывалъ; этого было довольно, чтобъ заставить Филя забыть въ мигъ свое горе, перебѣжать черезъ улицу и присоединиться къ толпѣ.

Общее вниманіе привлекала простая харчевня, а не какой-нибудь модный ресторанъ, съ отдѣльными комнатами для дамъ; тутъ не было ни дорогой дичи, ни самыхъ лучшихъ частей говядины, симетрично разставленныхъ по окнамъ; не было повѣшено на дверяхъ въ рамкѣ подъ стекломъ красиво написанной карточки съ перечнемъ тѣхъ утонченныхъ блюдъ, которыя можно было получить въ этотъ день; нѣтъ! тутъ не было ничего подобнаго. Всякій, у кого было два пенса, могъ здѣсь смѣло потребовать кусокъ варенаго мяса; но оно не подавалось ему на тарелкѣ, а въ листѣ газетной бумаги, что считалось двойнымъ наслажденіемъ, такъ-какъ, удовлетворивъ животныя свои потребности, можно было затѣмъ удовлетворить и умственныя — чтеніемъ старой газеты, изъ которой можно было узнать разныя происшествія прошлой недѣли. За прилавкомъ этой харчевни стоялъ самъ поваръ, у котораго лицо было такое шершавое, какъ руки у прачекъ. Филиппъ глядѣлъ съ удивленіемъ, какъ онъ мастерски распоряжался своимъ огромнымъ ножомъ и съ одного взмаха выхватывалъ имъ то огромный кусокъ отъ ноги, то не менѣе значительную порцію отъ лопатки.

Масса вареной говядины была сложена въ пирамиду; штукъ двадцать отрѣзанныхъ кусковъ, проткнутыхъ деревяннымъ нагелемъ, были нанизаны на немъ въ одну кучу. Тутъ былъ и поросенокъ съ поджаристой кожей, до того поджаристой, что она даже вся растрескалась, какъ шелуха у перевареннаго картофеля; и аппетитные куски жареной баранины тутъ были; и отъ всего этого поднимался сильный паръ, который, сгущаясь на окнахъ, потолкѣ и стѣнахъ харчевни, падалъ потомъ каплями на полъ.

Видъ такой харчевни могъ бы вызвать, пожалуй, отвращеніе въ тѣхъ, у кого каждый день въ шесть часовъ готовъ хорошій обѣдъ, но на Филя онъ произвелъ совсѣмъ противоположное впечатлѣніе. Филь не ѣлъ шестнадцать часовъ и былъ такъ голоденъ, что принужденъ былъ выпить холодной воды, чтобы унять мучительныя судороги въ желудкѣ; аппетитный запахъ съѣстнаго проникалъ черезъ дверь и пріятно щекоталъ ему обоняніе, какъ какіе-нибудь ароматичные духи. Хуже всего было то, что этотъ запахъ мяса возбуждалъ въ немъ опять въ сильнѣйшей степени аппетитъ, который, ему казалось, онъ унялъ до сыта напившись, когда обдавалъ водою свой кресъ у насоса. Страшный голодъ схватывалъ его желудокъ, какъ будто желѣзными клещами.

Онъ запустилъ руку въ карманъ и сталъ машинально вертѣть свои четыре пенса — все свое достояніе.

— Я не долженъ тратить этихъ денегъ, говорилъ онъ самъ себѣ: — я не буду ѣсть, я только погляжу на говядину; можетъ быть, мнѣ сдѣлается дурно отъ одного этого запаху, и тогда я буду въ правѣ ихъ истратить.

Онъ наблюдалъ за всѣми входящими въ харчевню. Онъ видѣлъ, какъ одинъ купилъ полную тарелку обрѣзковъ мяса и, препроводивши ихъ въ свой носовой платокъ, принялся ихъ ѣсть, пока ему отсчитывали сдачу. Другой, мальчикъ, купилъ немного жаренаго картофеля, который онъ выложилъ себѣ въ пригоршни и потомъ ѣлъ его оттуда прямо ртомъ, точно лошадь изъ яслей. Филь окидывалъ взоромъ всѣ горячіе куски мяса, одинъ за другимъ.

«Есть же люди, которые каждый день ѣдятъ мясо!» думалъ онъ съ завистью.

Въ эту самую минуту женщина, вѣроятно, прислуживающая въ харчевнѣ, внесла изъ другой комнаты огромный жестяной подносъ съ дымящимся пуддингомъ, который поставила на подоконникъ. Въ этомъ пуддингѣ Филь сразу призналъ любимый народный пуддингъ съ коринкой. Появленіе этого любимаго кушанья произвело сильное ощущеніе въ глазѣющей толпѣ у окна. Пуддингъ былъ такъ подрумяненъ, что подходилъ цвѣтомъ къ лакированному дубу, и разрѣзанъ на большіе квадратные куски, похожіе на образчики черепицы. Многіе изъ молодежи, окружавшей Филя, поражались величиною кусковъ и громко заявляли похвалы щедрости хозяина.

— Вишь какіе большіе! замѣтилъ одинъ мальчикъ: — да какіе толстые! прибавилъ онъ, смѣривъ ихъ еще разъ взглядомъ.

— Съ подливкой пуддингъ очень вкусенъ, заявилъ другой: — и сытенъ не по цѣнѣ!

Волненіе, которое произвелъ въ толпѣ соблазнительный пуддингъ, уничтожило мгновенно рѣшимость Филя быть благоразумнымъ. Онъ не могъ устоять отъ соблазна и незамѣтно для него самого, очутился въ толпѣ передъ прилавкомъ и сказалъ такъ же громко, какъ другіе:

— Мнѣ, мастеръ, прошу васъ, я прежде требовалъ!

Что значитъ кусокъ пуддинга, дюймовъ въ шесть, для крѣпкаго мальчика, который съ четырехъ часовъ на ногахъ и ничего не ѣлъ во весь день? Когда Филь проглотилъ свою порцію, онъ стоялъ въ раздумьѣ и наблюдалъ за другими, которые еще жевали. Онъ не могъ выносить этого зрѣлища и покусился еще на другое пенни. Когда онъ съѣлъ и другую порцію до послѣдней крошечки, онъ испытывалъ то же ощущеніе, какъ человѣкъ, который выпилъ; онъ сталъ чрезвычайно веселъ и ему казалось, что очень глупо было съ его стороны до сихъ поръ выбиваться изъ силъ, голодать и доходить до отчаянія, когда у него было четыре пенса въ карманѣ. Онъ рѣшилъ, что пуддингъ лучшій его другъ и никакъ не могъ разстаться съ такимъ дорогимъ товарищемъ; кончилось тѣмъ, что онъ пожертвовалъ этому другу всѣ свои четыре пенса.

Угостившись на славу, Филь уступилъ мѣсто у прилавка другимъ, и очутился на улицѣ съ полнымъ желудкомъ, но съ пустымъ карманомъ; нужно было обдумать, что дѣлать. Запаснаго капитала не стало и слѣдовательно о торговлѣ кресомъ не могло быть и помысла. Онъ растратилъ свое состояніе, прокутилъ его какъ какой-нибудь джентльменъ, и теперь долженъ изобрѣсти средство какъ достать кусокъ хлѣба.

«Ужь теперь не воротишь… но вѣдь я не виноватъ», повторялъ онъ самъ себѣ, видимо то обвиняя, то оправдывая себя.

Онъ поглядѣлъ на свой товаръ на подносѣ; кресъ ужь былъ никуда не годенъ и онъ выбросилъ его въ канаву. Болѣе всего боялся Филь, чтобы Ванъ-Дименъ Биль какъ нибудь не узналъ о его невоздержанности.

«Онъ сказалъ, что свернетъ мнѣ шею, коли я не утерплю и растрачу, и я знаю, что онъ свернетъ!» думалъ Филь. «Онъ ни за что бы не повѣрилъ, что я въ этомъ не виноватъ!»

Во избѣжаніе возможности встрѣтиться съ своимъ покровителемъ, онъ рѣшился на время не вести уличной жизни.

Гдѣ ему спать эту ночь? Заплатить за ночлегъ нечѣмъ, и никого онъ не знаетъ, кто бы могъ пріютить его до утра. Въ этомъ, конечно, не было бы большой бѣды, еслибы ночь была теплая; мальчику въ его лѣта можно переночевать и на улицѣ, свернулся въ клубокъ въ любомъ уголку и уснулъ. Какъ собака, отставшая отъ хозяина, бродилъ Филь по улицамъ, высматривая себѣ подходящее мѣстечко для ночлега. На его счатье онъ забрелъ въ какой-то дворъ, гдѣ были конюшни и стояла телега съ сѣномъ. Филь проворно забрался на сѣно, положилъ себѣ подъ голову подносъ, вмѣсто подушки, и черезъ нѣсколько минутъ уже спалъ такъ крѣпко, какъ будто лежалъ на самой мягкой перинѣ, и снилось ему, что онъ опять въ школѣ и ходитъ подъ руку съ Недомъ Перчезомъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Кувырканье колесомъ и катанье кубаремъ.

На другое утро Филь проснулся отъ сильной тряски, и когда протеръ глаза, то, къ величайшему своему ужасу, увидѣлъ что постель его двигается. Онъ такъ зарылся въ сѣно, что никто не замѣтилъ его, когда запрягали лошадь въ телегу.

Филь вскрикнулъ и этимъ обратилъ на себя вниманіе человѣка, который шелъ около воза.

— Ты что тамъ дѣлаешь? спросилъ онъ Филя, сопровождая свой вопросъ сильнымъ ругательствомъ, что побудило мальчика какъ можно скорѣе слѣзть съ воза. Онъ однако не успѣлъ еще спуститься на землю, какъ извощикъ схватилъ его за руку.

— Я думалъ, что не бѣда уснуть на сѣнѣ, бормоталъ Филь.

— А ты думалъ, вкуснымъ ли покажется коровамъ помятое сѣно? Или оно теперь лучше стало, какъ ты его нагрѣлъ? А?

Филь счелъ за лучшее заплакать вмѣсто отвѣта, но это не помогло: извозчикъ, продолжая держать его за руку, ударилъ его нѣсколько разъ такъ сильно кнутовищемъ по плечамъ, что они загорѣлись у него точно отъ обжога.

Когда Филь вырвался и убѣжалъ, онъ вдругъ вспомнилъ, что оставилъ подносъ на возу.

«Онъ стоитъ два пенса!» подумалъ онъ про себя; и затѣмъ началъ разсчитывать, что лучше: попытаться получить обратно свою собственность, и рисковать еще разъ быть поколоченнымъ, или убраться по добру по здорову и лишиться двухъ пенсовъ. Плечи его все еще жестоко горѣли, и онъ рѣшилъ, что пусть лучше пострадаетъ карманъ, чѣмъ спина.

Часа четыре Филь шатался по улицамъ, не зная какъ убить время; всѣ магазины были еще заперты, на улицахъ совершенно мертво. Онъ прислонялся то къ одному столбу, то къ другому, и насвистывалъ знакомыя ему пѣсни.

Когда стали открывать ставни въ магазинахъ, онъ развлекался, заглядывая въ окна; онъ даже такъ пристально установился въ окно одного магазина, что встревожилъ этимъ нѣсколькихъ леди, которыя въ это время старались какъ можно эффектнѣе расположить на окнѣ разныя принадлежности дамскаго туалета: онѣ заподозрили въ личности Филя — вора, высматривающаго удобную минуту, чтобы броситься въ магазинъ и стянуть что удастся.

Между прочимъ, онъ заработалъ ломоть хлѣба съ масломъ тѣмъ, что помогъ какому-то сонному мальчику чистить мѣдную доску и разныя бронзовыя украшенія на дверяхъ аптеки.

Сонный мальчикъ первый заговорилъ, предложивъ Филю вопросъ:

— Послушайте-ка, — эй вы! не хотите ли что нибудь заработать?

Филь отвѣчалъ:

— А что вы дадите?

Заспанный мальчикъ хотѣлъ-было отдѣлаться мятными лепешками изъ аптеки своего хозяина, находя ихъ очень приличнымъ вознагражденіемъ за ничтожную работу, которую онъ предлагалъ; но Филь имѣлъ очень жалкое мнѣніе объ аптекарской дряни и потребовалъ болѣе существеннаго вознагражденія за трудъ: условія были приняты и черезъ минуту Филь уже теръ, что было силъ, потускнѣвшую мѣдь, теръ до тѣхъ поръ, пока она заблестѣла, какъ новая.

Онъ соображалъ, что трафальгарскій скверъ очень пріятное мѣсто для отдыха и что онъ отправится туда ѣсть свой хлѣбъ съ масломъ; къ тому же скверъ былъ подъ рукой, въ двухъ шагахъ отъ аптеки.

Увидѣвъ одного или двухъ проходящихъ, которые «совершали свое утреннее омовеніе» у бассейна, Филь рѣшилъ послѣдовать ихъ примѣру, отстранилъ рукою сажу и жиръ, которые плавали на поверхности, и безсчетное число разъ окунулъ голову въ воду. Потомъ онъ вытеръ лицо шапкой, выбралъ себѣ для сидѣнья гранитный столбъ, нагрѣтый солнцемъ, и, забравшись на его широкую и круглую верхушку, сдѣлалъ, наконецъ, рѣшительное нападеніе на заработанный хлѣбъ съ масломъ.

Филь позавтракалъ, и нашедъ свое сидѣнье слишкомъ твердымъ, отправился къ статуѣ Карла Перваго, гдѣ усѣлся у рѣшетки; солнце ярко на него свѣтило, и онъ такъ спокойно глядѣлъ на божій міръ, какъ будто онъ сидѣлъ въ мягкомъ креслѣ у окна какого-нибудь перваго этажа.

Старый метельщикъ расчищалъ дорожку, которая вела къ статуѣ, и Филь сталъ наблюдать за нимъ.

У старика былъ очень толстый носъ и лобъ испещренъ глубокими грязными морщинами. Платье на немъ было до того поношенное, что утратило уже свой первоначальный цвѣтъ и превратилось все въ одну грязную массу зеленовато-сѣраго цвѣта. У него, должно быть, была страсть къ пуговицамъ, потому что жилетъ его представлялъ въ этомъ отношеніи самые разнообразные образчики: на немъ были и стеклянныя, и металлическія, и костяныя пуговицы разныхъ величинъ и формъ. Все платье сидѣло на немъ въ обтяжку, такъ что швы совершенно расходились.

Всего замѣчательнѣе были въ его костюмѣ сапоги. Они были ему очень длинны и свободная часть отъ пальцевъ до носка совершенно приплюснулась и загнулась, изображая нѣчто похожее на турецкую туфлю, а пятка износилась, стопталась и приняла какую-то клинообразную форму.

Когда метельщикъ замѣтилъ, что Филь его осматриваетъ, ему сдѣлалось, видимо, неловко и онъ нѣсколько разъ отрывался отъ работы и вытиралъ себѣ лицо лоскутомъ старой фланели. Наконецъ, онъ подошелъ къ мальчику.

— У васъ, должно полагать, большіе капиталы, коли вы сидите безъ дѣла! сказалъ онъ. — Вы чего на меня выпучили глаза?.. Сидитъ, сложилъ руки, какъ какой-нибудь принцъ! Лѣнивое этакое насѣкомое!

Филь не отвѣчалъ ему, потому что заглядѣлся на его вытянутую шею: шея эта была кирпичнаго цвѣта и кожа на ней совершенно сжата и то растягивалась, то опять стягивалась, смотря по движеніямъ старика.

Метельщикъ разсердился, что ему не отвѣтили, и продолжалъ еще раздражительнѣе:

— Съ этихъ поръ начинаете лѣниться! Привыкли болты бить и проку изъ васъ не будетъ! Вѣкъ проповѣсничаете!

— Я не лѣнивый, мягко отвѣчалъ Филь. — У меня нѣтъ работы. Коли хотите, я помогу вамъ месть.

Это предложеніе такъ поразило старика, что онъ потеръ себѣ небриты и подбородокъ, на которомъ волоса торчали, какъ щетина.

— Ну, возьмите, пометите, отвѣчалъ онъ. — Поглядимъ, каково ваше искусство. Посмотримъ, умѣете ли вы трудиться, или только форсить горазды! Ну! ну!

Филь тотчасъ же принялся за дѣло, разсчитывая заработать пенни. Старикъ прислонился къ периламъ, критиковалъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, обучалъ.

— Вы метите рѣже, но сильнѣе, и давайте больше свободы локтямъ — вотъ такъ! Отряхните же соръ съ метлы! А вы ужь не очень налегайте, а то у васъ вся метла какъ разъ разлетится. Вы это куда же? Развѣ не видите, гдѣ не метено? Идите все прямо — вотъ такъ! И въ жизни нужно по прямой дорогѣ идти, не сбиваться: тогда будешь счастливъ и заработаешь пенни-другой.

Когда Филь чисто и гладко прошелъ указанную дорожку, старикъ позвалъ его къ статуѣ и оба усѣлись у рѣшетки.

— Ну, я пріятно удивленъ! сказалъ старый метельщикъ. — Я очень доволенъ вами. Вы можете работать. Мое имя — Стомпи.

Филь почему-то вскрикнулъ:

— О!

Узнавъ имя, онъ еще тщательнѣе разсматривалъ мистера Стомпи, точно какую-нибудь рѣдкость. Филь сказалъ и свое имя, полагая, что этого требуетъ вѣжливость.

— Филиппъ не такое хорошее имя, какъ Томмасъ, глубокомысленно замѣтилъ мистеръ Стомпи. — Я когда-то знавалъ одного Филиппа, который родился безъ пальцевъ на ногахъ. Очень жалѣю, что вы не Томмасъ.

Филь старался показать, что и онъ вполнѣ въ этомъ сочувствуетъ старику.

— Да, продолжалъ мистеръ Стомпи: — Томмасъ болѣе поэтичное имя, къ нему и риѳму легче подобрать; оно какъ-то нѣжнѣе. Ну, да что-жъ дѣлать, Филиппъ! у всякаго свои испытанія, и тотъ долженъ себя считать счастливымъ, у кого нѣтъ грѣха на душѣ.

Это размышленіе придало разговору мрачный характеръ; чтобы разсѣять этотъ мракъ, Филь спросилъ мистера Стомпи, посовѣтовалъ ли бы онъ ему сдѣлаться метельщикомъ и каковы шансы этого ремесла?

— Послушайте, Филиппъ, вы, конечно, мальчикъ не безъ способностей и, судя по тому, какъ вы съ перваго раза взялись за метлу, я могу сказать, что вы подаете большія надежды, началъ мистеръ Стомпи: — но я вамъ не посовѣтую избирать этого ремесла; избави васъ Господь! Въ немъ только одна выгода и есть, что обзаведеніе дешево стоитъ. Сколько у васъ денегъ, Филиппъ?

Филь, совершенно сконфуженный, сознался, что у него нѣтъ ни одного фартинга.

Мистеръ Стомпи былъ, видимо, пораженъ отвѣтомъ. Онъ даже не могъ говорить нѣсколько минутъ. Наконецъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе, онъ сказалъ печальнымъ голосомъ:

— Коли у васъ нѣтъ денегъ, откуда же у васъ возьмется метла? Чѣмъ же вы собираетесь мести? тряпкой, что ли, или рукой? А можетъ, вы думаете, что метлы садятъ, какъ капусту или другую какую овощъ?

— Ну, а кабы у меня была метла? рѣшился сказать Филь.

— Тогда нечего было бы и толковать! отвѣтилъ Стомпи. — Вы добрый мальчикъ и съ самыми чистыми намѣреніями; я замѣтилъ, какъ вы, точно голубь, купались у басейна, часъ тому назадъ. А вотъ мой умывальникъ, прибавилъ онъ, указывая на одинъ изъ басейновъ: — лучшаго нечего бы и желать, кабы изъ заработка можно было обзавестись полотенцемъ и щеткой для волосъ.

Видя, что мистеръ Стомпи отдалился отъ предмета разговора, Филиппъ деликатно заставилъ старика вернуться къ нему.

— Тяжелое ремесло и заработокъ самый пустой, отвѣчалъ старикъ. — Вы вѣдь не сборщикъ налоговъ на доходъ, и я могу вамъ сказать откровенно, что вчера я заработалъ шиллингъ восемь пенсовъ; но это рѣдкій день по удачѣ. Я считаю, что нѣсколько обязанъ вамъ, потому вы мнѣ сегодня помогли и за это я вамъ уступлю свое мѣсто, пока схожу обѣдать; съ часъ все-таки пройдетъ; я дамъ вамъ свою метлу, и что вы заработаете, то ваше.

— О, благодарю васъ! вскрикнулъ Филь.

— И помните вотъ что, Филиппъ, продолжалъ мистеръ Стомпи: — коли вы не будете лѣзть въ глаза къ проходящимъ; вы ни гроша не заработаете. Цѣпляйтесь за всякаго какъ репейникъ — вотъ правило. И вы держитесь его; и коли вы съ этого правила собьетесь, то это все одно какъ если вы собьетесь съ пути добродѣтели: пропадете! Всѣ они увѣряютъ всегда, что нѣтъ мелочи, но вы не вѣрьте, идите по пятамъ, и канючьте; коли легко можете плакать, то плачьте, это очень хорошо дѣйствуетъ. Женщины податливѣе мужчинъ — вы привязывайтесь къ женщинамъ; стоните и вопите, божитесь что у васъ мать при смерти, что ее вдругъ схватило, или что-нибудь такое же чувствительное. Говорите, что у матери пропало молоко отъ голоду и что младенецъ братъ помираетъ отъ жажды, — на это вы получите, покрайности, полпенни.

Мистеръ Стомпи давалъ своему ученику совѣты, пока не пришло время приниматься за дѣло. Тогда мистеръ Стомпи сталъ на свой постъ, по другой сторонѣ дороги, предупредивъ Филя, чтобы онъ слѣдилъ за нимъ какъ можно внимательнѣе.

Филиппъ пристально наблюдалъ за мистеромъ Стомпи, но никакъ не могъ понять, что его способъ заработывать деньги требуетъ изученія или ловкости. Старикъ стоялъ у дороги, и какъ только кто-нибудь проходилъ мимо, онъ дотрогивался до своей шляпы, какъ будто желалъ снять ее. Филь думалъ, что легче такого способа доставать деньги и быть не можетъ.

Когда пришло время обѣда, мистеръ Стомпи передалъ свою метлу Филю и спросилъ:

— Вы замѣтили, какъ я выудилъ полпенни у стараго джентльмена? А какъ я ловко подольстился къ леди, а? И какъ я нахмурился, когда проходили дѣти?

Филь, хотя ничего подобнаго не замѣтилъ, но тѣмъ не менѣе выразилъ удивленіе къ искусству стараго метельщика.

Въ то самое время, какъ мистеръ Стомпи собирался идти въ трактиръ, гдѣ онъ обыкновенно обѣдалъ, къ нему подбѣжалъ мальчикъ съ крикомъ:

— Дѣдушка Стомпи, уступите мнѣ ваше метенье, я вамъ заплачу пенни!

Но, несмотря на такое предложеніе, старикъ остался вѣренъ своему слову и отвѣчалъ:

— Вы опоздали, Джимъ.

Мистеръ Стомпи, на время своего отсутствія, оставилъ Филя своимъ законнымъ представителемъ. Джимъ, недовольный отказомъ, угрюмо поглядѣлъ на Филя.

— Вы сколько ему дали? спросилъ Джимъ.

— Ничего; онъ мнѣ такъ уступилъ, отвѣчалъ Филь.

Но Джимъ вѣроятно имѣлъ жалкое мнѣніе о великодушіи стараго Стомпи, потому что вскрикнулъ:

— Не совѣтую вамъ меня морочить такимъ нелѣпымъ враньемъ, а то вамъ достанется на орѣхи!

И онъ усѣлся на столбикъ, поставивъ между ногъ свою метлу съ изломанной рукояткой.

Джимъ былъ недуренъ собой; у него были большіе глаза, и бѣлки какъ-то особенно рѣзко выдавались своей бѣлизной на смугломъ лицѣ; лицо это было до того грязно, что перешло въ аспидный цвѣтъ; руки не уступали лицу въ этомъ отношеніи.

Костюмъ на немъ былъ самый легкій и просторный: грязная рубашка вся въ огромныхъ прорѣхахъ, такъ что вѣроятно онъ затруднялся, которая изъ нихъ именно воротъ, и затѣмъ панталоны до того дырявыя, что они походили на сѣтку, сквозь которую вездѣ проглядывало тѣло.

Этотъ молодой джентльменъ наблюдалъ за Филемъ, который, подражая мистеру Стомпи, сталъ на перекресткѣ и дотрогивался до шапки, каждый разъ, какъ кто-нибудь проходилъ. Но никто не далъ ему ни одного полпенни; Джимъ такъ и заливался хохотомъ надъ неудачами соперника. Наконецъ онъ сжалился надъ новичкомъ, всталъ, перешелъ черезъ дорогу и, ударивъ Филя по плечу, сказалъ:

— Ну, вы совсѣмъ, я вижу, новичокъ! Что, ничего не заработали?

— Не знаю, отчего они мнѣ ничего не даютъ! пробормоталъ смущенный и обезкураженный Филь.

— Да вы ничего не смыслите! Хотите барыши пополамъ? Такъ я вамъ пособлю и научу, предложилъ Джимъ.

Филь какъ нельзя охотнѣе принялъ предложеніе; ему казалось, что отъ Джима онъ скорѣе научится снаровкѣ, необходимой для этой профессіи, чѣмъ отъ старика Стомпи.

Джимъ тотчасъ же притащилъ свою метлу и принялся за дѣло. Онъ вдругъ словно преобразился. Едва кто-нибудь показывался на улицѣ, Джимъ забѣгалъ впередъ, кидался подъ ноги, улыбался, глядѣлъ прямо въ лицо и съ бѣшенымъ усердіемъ принимался мести, разбрызгивая грязь или вздымая пыль. Онъ вздыхалъ, просилъ, молилъ, вопилъ, вылъ, спотыкался и при этомъ заставлялъ спотыкаться, корчилъ всевозможныя гримасы и сыпалъ жалкими словами. По временамъ онъ совалъ въ носъ прохожимъ грязный мѣшочекъ, который называлъ шапкой, и визжалъ:

— Дайте что-нибудь бѣдному маленькому Джиму, сэръ! дайте Джиму пенни!

Филь нѣсколько минутъ наблюдалъ за товарищемъ, и потомъ, подражая ему какъ умѣлъ, самъ принялся продѣлывать то же самое.

Успѣхъ былъ удивительный. Филь былъ красивый мальчикъ; щеки у него разгорѣлись отъ волненія, и это производило необыкновенный эффектъ на всѣхъ леди. Онъ былъ прилично одѣтъ, и это ему тоже послужило въ пользу; одна леди ему сказала, «что онъ хорошій мальчикъ, потому что онъ старается сохранить приличный видъ».

Когда Стомпи возвратился, мальчики уже заработали порядочно. Они усѣлись дѣлить заработокъ.

— Я заработалъ пять пенсовъ, сказалъ Филь: — вотъ вамъ доля, два съ половиною. А вы сколько?

— Всего два пенса, ей-Богу, сказалъ Джимъ хладнокровно, очень хорошо зная, что заработалъ не два, а четыре.

— Я думалъ, что вамъ больше досталось, сказалъ Филь, которому показалась подозрительна Джимова божба, когда никто еще не выразилъ недовѣрія къ его словамъ.

— Обыщите меня, коли хотите, закричалъ мастеръ Джимъ. И въ то же время пропустилъ два утаенныхъ пенса въ грязный рукавъ, служившій секретнымъ кошелькомъ.

Когда мистеръ Стомпи узналъ объ успѣхѣ Филя, онъ почувствовалъ и удовольствіе, и маленькую зависть.

— Вы такъ и работайте вмѣстѣ, посовѣтовалъ онъ Филю и Джиму. — Джимъ продувной парнишка. У него столько хитростей, и каверзовъ и разныхъ фокусовъ, что ежели бы англійскій банкъ вздумалъ ихъ всѣ у него скупить по пенни за штуку, то лопнулъ бы не скупивши и половины.

Филь и Джимъ ушли вмѣстѣ.

— Вѣдь вамъ нужно метлу? спросимъ Джимъ: — я вамъ продамъ, пожалуй, свою за три полупенса.

Эту метлу давно стоило бы сжечь за негодностью, но глупый Филь заплатилъ за нее деньги.

— Знаете ли, сказалъ Джимъ, нѣсколько времени спустя: — я бы попросилъ васъ одолжить мнѣ вашу жилетку. Мнѣ очень холодно, а у васъ есть сюртукъ.

Простякъ Филь нашелъ такое требованіе совершенно законнымъ и отдалъ жилетъ, но конечно не получилъ его обратно.

Они дошли до церкви Св. Мартина, усѣлись на ступеняхъ, и новый другъ принялся учить Филя, какимъ способомъ заработывать деньги.

— Я работаю съ товарищами; насъ цѣлая шайка, говорилъ Джимъ: — вотъ это все наши перекрестки: отсюда и до Ватерлоской площади. Джекъ Дрекъ, мы его просто зовемъ «Доккъ» — нашъ капитанъ, а Тедди Флайта мы поставили своимъ королемъ, потому онъ самый лучшій кувыркунъ. Такъ онъ катается и кувыркается колесомъ, что я и разсказать вамъ не могу. Въ нашу артель чужихъ не пускаютъ. Когда мы теперь съ вами покажемся, такъ сейчасъ всѣ на васъ накинутся. Только вы не бойтесь: я за васъ заступлюсь. Впрочемъ, есть еще одна въ этомъ дѣлѣ заковычка!

— Какая? спросилъ Филь.

Онъ испугался. Что если какое-нибудь непреодолимое препятствіе помѣшаетъ ему попасть въ метельщики!

— А вотъ какая: вы должны мнѣ давать третью часть изъ вашего заработка. Коли вы несогласны, такъ я не хочу съ вами знаться. Устраивайте сами свои дѣла.

Условіе было принято и они отправились. Какъ только толпа юныхъ метельщиковъ завидѣла Филя съ метлой, тотчасъ же раздались крики:

— Еще новичокъ! Грекъ эдакой! Грекъ! Грекъ!

И всѣ собрались вокругъ Филя, поднимая метлы, какъ копья.

— Вы это сюда на работу пришли? спросилъ его маленькій отрепышъ очень дерзкимъ тономъ.

— Не придирайтесь, Тедди, вмѣшался Джимъ: — его можно принять, онъ порядочный малый, мой товарищъ, сказалъ Джимъ.

Тедди, должно быть, былъ другаго мнѣнія, потому что онъ ударилъ бѣднаго Филя метлой и убѣжалъ.

Вся компанія закричала:

— Джекъ! Гдѣ Джекъ Дрекъ?

Началось что-то въ родѣ схватки; сталъ собираться народъ и вдали показался полисменъ, который подходилъ все ближе и ближе къ метельщикамъ. Наконецъ прибѣжалъ Джекъ, и прежде всего закричалъ:

— Вы чего это затѣяли скандалъ? Видите, ужь толпа сбирается и вонъ полисменъ идетъ. Маршъ всѣ въ судилище!

«Судилищемъ» назывались ступеньки у церкви св. Мартина.

По дорогѣ въ судилище Джимъ шепнулъ на ухо капитану, что новичокъ согласенъ платить за свое посвященіе въ братство сумму въ два пенса; заявленіе это вѣроятно пришлось «Доку» по вкусу, потому что онъ улыбнулся и снисходительно кивнулъ головой.

Король, какъ называли товарищи Тедди Флейта, былъ маленькій мальчуганъ, съ мелкими чертами лица и съ сѣрыми глазами, которые блестѣли точно висюльки хрустальной люстры и бѣгали съ мышиной прытью. Онъ былъ одѣтъ съ роскошью, сообразной его сану: на немъ былъ охотничій камзолъ, у котораго на полахъ и подолѣ матерія такъ износилась, что изображала нѣчто въ родѣ паутинной ткани. Панталоны его королевскаго высочества были тоже не безъ грѣха: на обѣихъ колѣнахъ виднѣлось красное морщинистое тѣло короля, да и длина ихъ была слишкомъ несоразмѣрна съ короткими ногами монарха, такъ что панталоны были засучены какъ рукава у прачки; королевскія ножки были поразительно малы, но нужно было бы приложить много старанія и мыла, чтобы отмыть ихъ какъ слѣдовало для изобличенія красоты ихъ формы.

Впродолженіе дня Филиппу пришлось не разъ любоваться, какъ искусно кувыркался король. Онъ сгибалъ въ кружокъ свои короткія ноги на подобіе длинныхъ нѣмецкихъ сосисокъ въ колбасныхъ лавкахъ, а когда начиналъ кувыркаться, его крошечная августѣйшая особа извивалась какъ змѣйка и катилась какъ яйцо.

Докъ, или назовемъ его настоящимъ именемъ, капитанъ Джекъ Дрекъ, былъ высокій мальчикъ, съ совершенно безсмысленнымъ выраженіемъ лица, а когда онъ смѣялся, его лобъ, щеки и ротъ покрывались безчисленнымъ множествомъ морщинъ и ямочекъ. Волосы у него были острижены подъ гребенку и торчали во всѣ направленія, какъ щетина; они были пепельнаго цвѣта, впадая въ тѣнь цвѣта его лица, которое тоже было темносѣрое отъ грязи. Двухъ большихъ переднихъ зубовъ у него не было и онъ пришепётывалъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, этотъ недостатокъ давалъ ему возможность отлично свистѣть, при чемъ онъ показывалъ языкъ, красный какъ спѣлая малина.

Мундиръ капитана Дрека былъ въ самомъ жалкомъ видѣ; сюртука на немъ не было, а голубая полосатая рубашка была не чище лохмотьевъ какого нибудь французскаго полировщика, и до того изорвана, что одно плечо было совсѣмъ обнажено и весь рукавъ висѣлъ какъ мѣшокъ у кисти руки. Башмаковъ конечно не имѣлось, а черные шаровары были до того засалены, что ихъ можно было принять за кожаные; они прикрѣплялись къ одному плечу веревкой, которая изображала подтяжку.

Торжественное засѣданіе судилища кончилось такимъ гамомъ и крикомъ, что Докъ долженъ былъ употребить всю свою власть, чтобы усмирить подчиненныхъ, а король чуть было не отказался отъ престола. Джимъ обѣщалъ девять пенсовъ изъ будущаго заработка Филя, и этимъ наконецъ удовлетворилъ всѣхъ.

Джимъ, испытавши уже на дѣлѣ способности Филя, взялъ его съ собой и сталъ съ нимъ вдвоемъ на перекресткѣ; онъ не ошибся въ разсчетѣ: къ девяти часамъ каждый изъ нихъ заработалъ по шиллингу и три пенса. Имъ бы досталось и больше, еслибы не пошелъ дождь и не заставилъ ихъ раньше прекратить работу.

— Мы всегда около этого времени ходимъ на сѣнной рынокъ и тамъ кувыркаемся и побираемся часовъ до двухъ или до трехъ утра, сказалъ Джимъ: — но въ дождикъ нечего и ходить. Лучше завтра пойдемъ; я возьму васъ съ собою.

Идя домой, Джимъ показалъ Филю лавки, гдѣ онъ обыкновенно покупалъ все съѣстное.

— Куплю фунтъ хлѣба, сказалъ онъ: — я страшно изморился и ѣсть хочу; и возьму полъ-порціи чаю и сахару. У насъ на квартирѣ, гдѣ мы ночуемъ, есть и чашки, и блюдечки.

— А развѣ вы мяса никогда не ѣдите? спросилъ Филь, который особенно любилъ мясное.

— Ѣдимъ разъ или два въ недѣлю, отвѣчалъ Джимъ. — Мы дѣлаемъ складчину, отправляемся на Ньюгетскій базаръ, закупаемъ тамъ мясо, и варимъ его дома. Потомъ мы кидаемъ жребій, кому достанется самый большой кусокъ, а похлебку дѣлимъ поровну, чашечкой; по чашкѣ на человѣка приходится.

— А гдѣ бы мнѣ переночевать? сказалъ Филь, которому веселые разсказы Джима о пріютѣ и ихъ дружной жизни вмѣстѣ, напомнили о его безпріютности и одиночествѣ.

— Да коли вы не знаете гдѣ, отвѣчалъ Джимъ: — такъ пойдемте къ намъ. Всего три пенса за ночлегъ, постель хорошая, мягкая, и такая большая, что мы вчетверомъ на ней спимъ; и одѣяло теплое. У насъ лучше, чѣмъ въ настоящей гостиницѣ; коли понадобится ножикъ или чашка, такъ не нужно за нихъ залога оставлять, пока назадъ принесешь.

Мальчики направились къ «Дрори», и вошли въ одну изъ узенькихъ улицъ, которыя идутъ по ту и другую сторону этого длиннаго переулка, точно ребра отъ позвоночнаго хребта.

Улица эта утрачивала по вечерамъ свой оригинальный характеръ; но днемъ, при солнечномъ свѣтѣ, на обоихъ ея концахъ сидѣло по яблочной торговкѣ съ корзинкой, поджавши подъ себя ноги. И та, и другая сидѣли неподвижно и молча, точно неодушевленныя существа; онѣ какъ будто служили только сигнальными знаками обычной продажѣ въ этой улицѣ.

Только появленіе покупателя вызывало въ нихъ признаки жизни; тогда онѣ тихо бормотали:

— Три полпенса за два яблока!

Эта улица напоминаетъ, по описанію путешественниковъ, узкіе переулки на Востокѣ. Хоть сосѣди противоположныхъ домовъ не могутъ подавать другъ другу руки изъ оконъ, но могутъ очень удобно переговариваться между собою; цѣлый день можно видѣть женщинъ, лежащихъ сложа руки на окнахъ и болтающихъ съ пріятельницами черезъ улицу.

Большинство здѣшнихъ жителей яблочные торговцы, и ширина мостовой какъ будто только и разсчитана для удобной провозки небольшой тележки. Есть, правда, здѣсь пивная и мелочныя лавочки, да еще живутъ нѣсколько трубочистовъ, у которыхъ на дверяхъ прикрѣплены черныя метлы вмѣсто вывѣсокъ.

Съ перваго взгляда вамъ это мѣсто кажется какой-то отдѣльной колоніей, однимъ огромнымъ домомъ или частной резиденціей; здѣсь всякій дѣлаетъ что хочетъ и на каждаго прохожаго смотрятъ какъ на незваннаго гостя. Женщины сидятъ на мостовой, поджавъ ноги, вяжутъ или штопаютъ бѣлье; въ дверяхъ помѣщаются дѣвушки, на головахъ у нихъ накинуты платки, въ родѣ испанскихъ мантилій; молодые яблочные торговцы въ костюмахъ изъ полосатаго бархата съ бронзовыми пуговицами, болтаютъ съ дѣвушками, курятъ трубки прислонясь къ стѣнамъ домовъ, и вообще держатъ себя на улицѣ такъ безцеремонно, какъ въ какомъ нибудь частномъ саду. Дѣти гнѣздятся по сторонамъ мостовой; старики, тутъ же на улицѣ, играютъ въ засаленныя карты, записывая выигрышъ мѣломъ на плитахъ тротуара.

У всѣхъ оконъ, выходящихъ на улицу, деревянныя ставни, очень толстыя, грубой работы и до того грязныя, что нельзя опредѣлить, въ какой цвѣтъ онѣ выкрашены; ставни эти, кромѣ первоначальнаго своего назначенія, имѣютъ еще другое: на нихъ сводятся мѣломъ ежедневные счеты яблочной торговли.

У нѣкоторыхъ дверей стоятъ тележки яблочныхъ продавцевъ, наготовѣ отправиться въ путь, или только что подвезенныя къ дому послѣ мытарства по городу, пыльныя, иногда забрызганныя грязью. Мелочные торговцы тоже хлопочутъ у своихъ тележекъ: одни укладываютъ рѣшета съ картофелемъ; другіе вытаскиваютъ изъ боченковъ копченыя селедки, почернѣвшія какъ морская пѣнка отъ дыму, которымъ ихъ коптили, и поштучно ихъ раскладываютъ на подносы. Все негодное, попортившееся выбрасывается тутъ же, на улицѣ, и по этимъ слѣдамъ вы можете, не видя тележки съ товаромъ, узнать, проходя мимо жилья продавцевъ, кто отъ какого дома съ какимъ товаромъ уѣдетъ; гдѣ валяется гнилой картофель, гдѣ разбросаны желтые листья капусты.

Изъ оконъ торчатъ шесты, на которыхъ сушатся одѣяла, юбки и всякое другое бѣлье; и шестовъ этихъ такъ много, что они напоминаютъ флаги, которые вывѣшиваются въ Парижѣ, при торжественныхъ празднествахъ. На иной простынѣ столько заплатъ, что ихъ и не пересчитаешь, а на иномъ одѣялѣ дыръ не меньше, чѣмъ въ рѣшеткѣ на голубятнѣ.

Шумъ и драки въ такихъ улицахъ — дѣло не рѣдкое. Въ первый же день, какъ Филь туда попалъ, ему пришлось быть свидѣтелемъ такого рода сцены: онъ не зналъ, съ чего началась вся исторія; онъ только видѣлъ, что какая-то растрепанная женщина лежала на окнѣ перваго этажа и, размахивая руками, говорила рѣчь толпѣ, собравшейся на улицѣ; при этомъ она въ азартѣ такъ вывѣшивалась изъ окна, которое служило ей временной каѳедрой, что могла, того и гляди, очутиться на мостовой.

— Онъ протащилъ ее за косу ярдовъ десять по мостовой, кричала она: — негодяй! потомъ ударилъ ее ногою, и я видѣла кровь у него на сапогѣ! Ахъ, собака! убійца!

И она грозилась кулакомъ на одного трубочиста, который повидимому такъ безчеловѣчно распорядился съ какой-то бѣдной женщиной. Но у него оказались защитники въ лицѣ женщинъ, окружавшихъ его. Одна, съ очень блестящими волосами, назвала даже леди, лежавшую на окнѣ, «старой, дохлой кошкой». Между тѣмъ, жена трубочиста бѣгала тутъ же взадъ и впередъ, всплескивая руками такъ громко, какъ будто она аплодировала на театрѣ, и называла кого-то «старымъ бродягой, о котораго она и рукъ марать не хочетъ».

Шумъ привлекъ всѣхъ жителей улицы къ окнамъ; каждый высовывалъ изъ окна голову, какъ собака изъ конуры, и спрашивалъ:

— Что такое? что случилось со стариками Паркерсъ?

Когда мальчики подошли къ воротамъ дома, гдѣ жила ихъ шайка, Джимъ вдругъ остановился и сказалъ Филю:

— Вы не слушайте, что вамъ будетъ говорить старуха Донованъ; мы зовемъ ее «тетка Донованъ». Она какъ не пьяна, такъ и не злая старуха. Главное не платите ей, коли видите, что она хмѣльная, потому она все позабудетъ а на другой день подниметъ крикъ: плати! И не втолкуешь, что уже заплатилъ.

Послѣ этого предостереженія, Филь сталъ подниматься по лѣстницѣ вслѣдъ за своимъ товарищемъ; въ потьмахъ ему казалось, что лѣстница витая и что ступени клинообразныя.

Наконецъ Джимъ остановился и отворилъ дверь.

Войдя въ комнату онъ закричалъ:

— Тетка! Я все о вашихъ барышахъ хлопочу; вотъ привелъ вамъ новаго квартиранта.

— Коли у него есть три пенса, милости просимъ, — отвѣчала тетка отрывистымъ голосомъ изъ другой комнаты.

У Филя имѣлась эта сумма, и потому онъ смѣло сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, чтобы представиться своей новой хозяйкѣ. На ней была полотняная кофточка и коротенькая юбка, изъ-подъ которой виднѣлись босыя ноги; въ этомъ костюмѣ она очень походила на купальщицу. Она носила чепецъ съ плоеными оборочками, и такъ-какъ у нея вовсе не было волосъ, то чепецъ обхватывалъ ея голову плотно, точно пузырь.

— Вы приличный мальчикъ, сказала она, оглядывая Филя: — надѣюсь, что вы будете акуратный плательщикъ, не станете брать примѣра съ этого «Дока», у котораго нѣтъ ни единаго пенни въ грязномъ карманѣ!

Филь, съ своей стороны, никакъ не могъ найдти хозяйку приличной; одинъ глазъ былъ у нея подбитъ, разсѣченная губа опухла.

— Вы на мой глазъ смотрите? сказала она, замѣчая, съ какимъ удивленіемъ на нее глядѣлъ новый гость. — Это мнѣ одинъ подлецъ подшибъ; еще не такой синякъ былъ; теперь заживаетъ.

Комната была не больше чулана и очень низкая; въ одномъ углу находилось углубленіе въ родѣ ниши, гдѣ стояла огромная кровать; она только что устанавливалась въ этой ниши, которая какъ будто нарочно для нея была устроена. На кровати лежали двое, и судя по круглой, красивой рукѣ, которая высунулась чтобы поправить одѣло, можно было догадаться, что это были двѣ женщины. Старая хозяйка старалась придать своему жилью уютный видъ и увѣшала стѣны разными небольшими картинами въ черныхъ рамкахъ. Сюжеты картинъ были преимущественно изъ священнаго писанія и святые изображались съ огромнымъ желтымъ сіяніемъ надъ головой.

Впрочемъ, между двумя апостолами, претерпѣвающими мученичество, замѣшалось изображеніе одного матроса въ красномъ жилетѣ, съ трубкой во рту; да еще надъ каминомъ, рядомъ съ «Поклоненіемъ волхвовъ», великолѣпно раскрашенныхъ голубой и желтой краской, висѣлъ портретъ Даніеля О’Коннеля въ роскошномъ плащѣ.

На комодѣ, покрытомъ зеленой байковой скатерью, были книги, раковины и чистые стаканы.

Джимъ, какъ только вошелъ, принялся отмывать себѣ ноги, а Филь, между тѣмъ, спрашивалъ его шопотомъ:

— И мы будемъ спать на этой кровати?

— Разумѣется, нѣтъ, отвѣчалъ Джимъ: — наша спальня въ сосѣдней комнатѣ.

Минутъ черезъ десять пришелъ еще одинъ парень изъ шайки, котораго Филь еще не видалъ.

Майкъ былъ коротенькій, плотный мальчикъ; по рѣзкимъ и выразительнымъ чертамъ лица, онъ казался взрослымъ. Къ тому же, платье на немъ было съ большаго и такъ ему длинно и широко, что жилетъ доставалъ чуть не до самыхъ колѣнъ. Онъ теръ лицо свое, мокрое отъ дождя, грязными руками, такъ-что на лицѣ, какъ на грязной тетрадной оберткѣ, образовались и круги, и штрихи, и кляксы.

— Стыдитесь, Майкъ! крикнула старуха. — Вмѣсто того, чтобы гдѣ-нибудь у бассейна вымыться, какъ слѣдуетъ всякому доброму христіанину, вы вѣрно всю дорогу заигрывали съ дѣвчонками!

Изъ-подъ одѣяла раздался голосъ:

— Правда! правда! Я видѣла сама, какъ онъ съ ними заигрывалъ!

Майкъ слегка улыбнулся и сказалъ:

— Да какъ же мнѣ отмыть грязь безъ теплой воды?

Но старуха съ негодованіемъ закричала на это:

— А развѣ нѣту горячей воды, что ли?

Съ одиннадцати часамъ собрались всѣ члены шайки, промокшіе до костей и страшно усталые. Какъ только старуха увидала Дока, она тотчасъ же сдѣлала на него нападеніе.

— Ну, а долгъ мой, мастеръ Дрекъ? Я знаю, что у васъ есть теперь деньги, такъ отсчитывайте!

— Что вы такъ на меня нападаете! сказалъ Докъ. — Вѣдь я вамъ говорю, что я ужь и не помню, когда зарабатывалъ шиллингъ!

— Не стыдно ли вамъ, Дрекъ! закричала старуха. — Да вы на прошлой недѣли заработали шесть шиллинговъ! Ну, говорите, развѣ это неправда?

— Что? шесть шиллинговъ? вскрикнулъ Докъ: — шесть шиллинговъ! Да вы бы меня и не узнали тогда, кабы у меня было шесть шиллинговъ, посмотрѣли бы вы, какъ бы повеселѣлъ! Я никогда и не слыхалъ о такой суммѣ. Правда, разъ мнѣ случилось видѣть полкроны, но въ рукахъ у меня такой монеты никогда не бывало!

— А все потому, что вы лѣнивы, Дрекъ, ворчала старуха. — Когда вы стоите на перекресткѣ, вы не стараетесь, какъ бы больше заработать, а пропускаете прохожихъ, ни одному слова не скажете. Вотъ оно что!

Докъ, который, въ дѣйствительности, зарабатывалъ больше всѣхъ прочихъ изъ своей шайки, сдѣлалъ видъ, какъ-будто онъ вполнѣ сознаетъ справедливость упрека, и сказалъ со вздохомъ:

— Я знаю, что я вѣтрогонъ!

— Посмотроте-ка на Тедди Флейта, продолжала хозяйка: — онъ вдвое меньше васъ ростомъ, а акуратно приноситъ домой свои восьмнадцать пенсовъ. Я за васъ краснѣю, Дрекъ; вы только землю даромъ бремените; не можете трехъ пенсовъ за ночлегъ заплатить!

Чтобы отдѣлаться отъ брани, Докъ пошелъ спать, а за нимъ вслѣдъ и другіе.

Спальня была пустая комната съ огромнымъ матрасомъ на полу.

Товарищи поговорили на сонъ грядущій, и Филь былъ очень доволенъ, что предметомъ разговора была все время «наука кувырканья колесомъ».

— Я первый началъ кувыркаться колесомъ на перекресткѣ, сказалъ Докъ надменно: — а потомъ и другихъ научилъ. За то меня и произвели въ капитаны, что я лучше всѣхъ кувыркался колесомъ!

— Вотъ Тедди Флейтъ, тоже мастеръ кувыркаться колесомъ! вскричалъ Джимъ. — Какъ онъ пойдетъ кувыркаться въ запуски съ Докомъ, такъ просто любо смотрѣть! Какъ Тедди начнетъ валять, такъ Докъ отстанетъ отъ него на цѣлую милю!

Докъ сказалъ со смиреніемъ:

— Я самъ сказалъ Тедди: — будь королемъ, а я буду только капитаномъ! а все-таки я же научилъ его куваркаться! Я горжусь имъ и я готовъ отдать за него половину моего здоровья и силы!

— А развѣ нужно здоровье для того, чтобы кувыркаться? спросилъ Филь.

Майкъ, который тоже учился этому искусству, вмѣшался въ разговоръ:

— Еще бы! Вѣдь это очень вредно. Вся кровь вдругъ такъ и хлынетъ въ голову и все начнетъ передъ тобой кружиться. Да и какъ устаешь, бѣда! Попробуйте, такъ увидите!

Филь и безъ того уже рѣшилъ про себя, что непремѣнно попробуетъ.

IV.
На перекресткѣ.

Филиппъ Мертонъ метельщикъ — и самый ловкій метельщикъ.

Онъ ревностно обучался этому ремеслу и изучилъ его въ совершенствѣ. Онъ пересталъ уже платить подать лихоимцу Джиму и не давалъ больше полпенсовъ въ займы капитану Дреку (конечно, безъ отдачи); у него уже теперь не было заботы платить налогъ, которымъ такъ своевольно обложилъ его ловкій и праздный монархъ, Тедди Флейтъ первый. Еслибы ему вздумалось, онъ могъ бы свергнуть съ престола этого государя-выскочку или разжаловать храбреца Дока изъ капитановъ; потому что Филю такъ «посчастливилось на перекресткѣ», что вся шайка маленькихъ оборванцевъ завидовала его успѣху и относилась къ нему съ величайшимъ уваженіемъ. Стоило ему поднять метлу «на бунтъ», династія Флейтъ, конечно, угасла бы мгновенно, какъ ночникъ отъ дуновенія вѣтра.

Здѣсь, можетъ быть, кстати будетъ замѣтить, что и въ средѣ какихъ-нибудь жалкихъ маленькихъ метельщиковъ на столько же силенъ коммерческій принципъ преимущества богатства, на сколько и въ свѣтѣ между важными англійскими джентльменами. Въ тотъ день, когда у Филя, за всѣми расходами, очистилось четыре шиллинга, его точно такъ же поздравляли его оборванные товарищи, какъ поздравляли мистера Стеарина фирмы Марджеринъ и комп., при появленіи его на биржѣ, послѣ того, когда онъ реализировалъ на повышеніи сала тридцать тысячъ чистаганомъ.

Въ кувырканіи колесомъ и катаньи кубаремъ Филь достигъ такой степени совершенства, что даже самъ Докъ былъ очарованъ его искусствомъ.

Растянувъ руки и ноги на подобіе открытыхъ ножницъ, Филь катился по мостовой такъ быстро, что его члены совершенно сливались и изображали одну сплошную вращающуюся массу. Случись тутъ, между прохожими, житель съ острова Мана, онъ бы, чего добраго, вообразилъ, что гербъ его родины сошелъ со щита и прогулялся въ Лондонъ, гдѣ нужда заставила его продать свой остальной корпусъ и одѣться въ лохмотья. Даже король Флейтъ, этотъ всѣми признанный артистъ въ дѣлѣ кувырканья колесомъ, и возведенный на тронъ единственно благодаря своимъ акробатическимъ штукамъ, не смѣлъ оспаривать у Филя его гимнастическаго превосходства; ихъ предполагаемое состязаніе въ «кувырканьи колесомъ на сѣверной сторонѣ трафальгарскаго сквера», задуманное двѣ недѣли тому назадъ, все откладывалось; и едва-ли ему суждено было когда-нибудь свершиться, потому что его королевское высочество слишкомъ сильно сомнѣвалось въ своемъ успѣхѣ, а слѣдовательно и въ возможности выиграть три пенса пари.

Но Филь научился не только кувыркаться колесомъ и просить у прохожихъ; онъ научился еще такъ браниться, божиться и клясть, что ему покланялась вся необузданная шайка метельщиковъ. Никакой бородачъ или капралъ не могъ ругаться такъ энергично и такими крупными словами, какъ Филь. Въ минуты злобы, онъ разражался проклятіями, и осыпалъ своего противника громкими ругательствами, которыя были не что иное, какъ наборъ бранныхъ словъ безъ всякаго послѣдовательнаго значенія, такъ-какъ самъ Филь часто не зналъ ихъ настоящаго смысла и повторялъ ихъ безсознательно. Въ тихой дружеской бесѣдѣ онъ разнообразилъ свою рѣчь божбой и восклицаніями и старался придать ей больше вѣсу, употребляя сильныя прилагательныя; все это дѣлалось только для того, чтобы заслужить одобреніе товарищей и вызвать въ нихъ смѣхъ. Когда ему приходилось вставлять въ разговоръ какое-нибудь особенно-сильное и еще неслыханное проклятіе, Майкъ, который вообще былъ записнымъ поклонникомъ Филя, говорилъ:

— Вотъ такъ красно сказано!

Когда приходилось какому-нибудь доброжелательному человѣку мимоходомъ слышать изъ устъ ребенка такія слова, онъ испытывалъ то же самое, какъ еслибы увидѣлъ труднаго малютку съ острымъ ножемъ въ ручонкѣ. А если случалось, что энтузіастъ-прохожій вооружался смѣлостью и останавливалъ глупаго мальчика, усовѣщевая его, ему тутъ же приходилось убѣждаться, какъ безполезны всѣ его увѣщанія, потому что на него сыпались проклятія не только Филя, но и всѣхъ его пріятелей; они, какъ деревенскія дворняшки, лаяли на него до тѣхъ поръ, пока истощался весь запасъ ругательствъ.

Филь, кромѣ того, усвоилъ еще себѣ привычку мелкаго воровства. Чтобы похвастать своей ловкостью и въ этомъ отношеніи, онъ кралъ капусту у зеленщиковъ и потомъ ее выбрасывалъ. Старикъ, который торговалъ бараньими ножками на сѣнномъ рынкѣ, боялся Филя гораздо больше, чѣмъ полисмена, потому что оборванецъ никогда не проходилъ мимо, не надѣлавъ какихъ-нибудь бѣдъ: то онъ выхватитъ ложку изъ горчичницы и сунетъ ее, полную горчицы, за шиворотъ продавцу, то такъ поддастъ подъ дно корзины, что всѣ запыленные съѣстные припасы вспрыгнутъ изъ нея кверху, точно сушеный горохъ на барабанѣ. Идетъ ли молочница, сгибаясь подъ тяжестью своей ноши, Филь и ее не пропуститъ благополучно: подниметъ крышки ея кувшиновъ и набросаетъ въ молоко камней, которые потомъ ударяются о стѣнки посуды и производятъ шумъ. Онъ чертитъ мѣломъ спины изящно-одѣтыхъ джентльменовъ; бросаетъ апельсинныя корки въ мѣшки дамскихъ салоповъ, и колитъ остріемъ палочки икры моднымъ пѣшеходцамъ. У мелкихъ продавцевъ, гдѣ мальчики покупаютъ хлѣбъ и подливку, ничто не минуетъ ловкихъ рукъ Филя. Онъ пропускаетъ въ рукавъ кусокъ ветчины съ такою же быстротою и ловкостью, какъ какая-нибудь ворожея передергиваетъ карту, хоть хозяинъ лавки за нимъ наблюдаетъ, Филь все-таки съумѣетъ стащить что-нибудь такъ же искусно, какъ клоунъ въ пантомимѣ, да и съ тѣмъ же результатомъ, потому что краденый лукъ, картофель и сельди потомъ разбрасываются по землѣ, равно какъ и вещи, стянутыя клоуномъ по сценѣ. Сколько разъ онъ до полусмерти пугалъ яблочную торговку, дремавшую на тротуарѣ, страшнымъ крикомъ, прямо у нея надъ ухомъ: "Ги! Ги! ", такъ-что бѣдная женщина думала, что на нее летитъ карета, и пользуясь ея смущеніемъ, похищалъ у нея пирамиду яблоковъ, стоимостью въ пенни.

То невинное выраженіе во взглядѣ, которое придавало столько прелести лицу Филя и возбуждало такое сочувствіе въ прохожихъ, что они становились особенно щедрыми, теперь смѣнилось какимъ-то наглымъ, плутовскимъ выраженіемъ; но и оно обратилось ему въ выгоду; видъ продувнаго, остраго парня, тоже занималъ прохожихъ и, значитъ, доставлялъ ему хорошій доходъ. Филево лицо было такое подвижное, что онъ могъ въ одну минуту придавать ему двадцать различныхъ выраженій: то онъ казался измученнымъ и страждущимъ, то опять у него была готова улыбка; то вдругъ, когда онъ засматривалъ съ боку подъ шляпку какой-нибудь леди, взглядъ его принималъ какое-то лукавое заманчивое выраженіе. Всѣ обезьянничьиманеры и шутовскія штуки, въ которыхъ Филь изощрился, придавали особенный лоскъ его попрошайничеству; прохожіе, видя красиваго фокусника, не могли удержаться отъ смѣха и давали ему пенни.

Для Филя настало опасное время. Онъ уже отбросилъ дѣтскую застѣнчивость и у него остались только слабость и неблагоразуміе. Онъ уже преодолѣлъ ту робость, которая охраняла его безпомощность и удаляла его отъ зла. Теперь онъ дерзнулъ пуститься въ свѣтъ, вступить въ столкновеніе съ людьми, зная опасности, не лучше ребенка, который тянется ручонками къ рѣшеткѣ львиной клѣтки. Какъ не окрѣпнувшему ребенку устоять противъ искушеній, которыя губятъ людей съ твердой волей и съ яснымъ сознаніемъ, что хорошо, что дурно!

Вся заботливость о его дѣтствѣ, всѣ старанія подготовить его къ жизненной борьбѣ рушились отъ одного мѣсяца тяжелаго опыта. Пошатнулся и труды нѣсколькихъ лѣтъ исчезли, и все доброе въ немъ быстро скатилось по наклону съ самой вершины въ грязный ровъ внизу.

Онъ былъ доволенъ своей новой жизнью, какъ праздникомъ; онъ смѣялся надъ тѣмъ временемъ, когда надъ нимъ были старшіе, было начальство. Онъ не только свыкся съ грѣхами своихъ настоящихъ товарищей, но, стараясь имъ подражать, онъ превзошелъ ихъ. Было въ мірѣ одно существо, которое могло спасти Филя отъ несчастнаго будущаго. Еслибы сестрица Берти встрѣтилась съ нимъ, еслибы онъ только услыхалъ ласковый голосъ, онъ бы радостно бросился ей на встрѣчу, какъ собака, которая перескочила бы всѣ преграды, услыхавъ зовъ хозяина; Филь искренно и серьёзно любилъ сестрицу Берти: ея упреки терзали бы его какъ ударъ плети. Берти — его совѣсть. Она единственный человѣкъ, котораго онъ боялся встрѣтить, стоя въ своихъ лохмотьяхъ на перекресткѣ. О ней онъ думалъ днемъ и ночью; она неразлучна была при немъ.

Когда онъ, лежа въ постели, съ закрытыми глазами, не знаетъ покоя ночью, это сестра Берти не даетъ ему спать; она стоитъ подлѣ него и нашептываетъ ему на ухо воспоминанія о мирныхъ дняхъ прошлаго, и воскрешаетъ въ его памяти то, отъ чего на него нападаетъ невыразимая тоска.

Въ темнотѣ ночной, когда Филь закрываетъ глаза и напряженно о комъ-нибудь думаетъ, онъ можетъ вызвать въ своемъ воображеніи то существо, на которомъ сосредоточены его мысли; онъ часто такъ вызывалъ образъ нѣжной, любящей женщины, кормилицы и няни Газльвудъ; и она является передъ нимъ такъ живо, какъ онъ, бывало, видѣлъ ее передъ собой, въ дѣйствительности. Тогда Филь едва дышетъ отъ страха, водитъ вокругъ себя рукою и старается отстранить отъ себя эту тѣнь. Онъ какъ-будто страшится, что этотъ призракъ начнетъ упрекать его, и онъ рыдаетъ, и проситъ прощенія у «дорогой мамы» такъ серьёзно и громко, что его товарищи просыпаются и, полагая, что онъ говоритъ во снѣ, будятъ его очень безцеремонно. Это раскаяніе, эти тревоги смягчаютъ Филя и предостерегаютъ его отъ окончательной гибели. Въ то самое время, какъ товарищи тѣшатся его проклятіями, или восхваляютъ его послѣднюю кражу, сестрица Берти точно кладетъ ему свою руку на сердце, или вдругъ какой-то легкій холодъ пробѣгаетъ у него по лбу, точно будто его коснулось дыханье «мамы»; онъ отвѣчаетъ на лесть и хвалы принужденнымъ смѣхомъ, который не вырывается изъ груди радостнымъ звукомъ, а какимъ-то безжизненнымъ стономъ.

Законы, которыми руководилась эта маленькая община метельщиковъ, были самаго незатѣйливаго свойства, такъ что, изучивши ихъ въ какихъ нибудь двадцать минутъ, Филь былъ на столько посвященъ въ юриспруденцію, что могъ начать свою профессію безъ малѣйшаго опасенія подвергнуться какой бы то ни было обидѣ со стороны товарищей. И у нихъ были свои понятія о чести: всякій обманъ между собою воспрещался строжайшимъ образомъ, но за то, въ видѣ вознагражденія за такое лишеніе, полагалось смотрѣть на всѣхъ прочихъ членовъ человѣческой семьи, какъ на предметъ для грабежа, обмана и всевозможныхъ преслѣдованій. Единственная система наказанія, допускаемая этимъ «сводомъ законовъ», напоминала быстротой исполненія знаменитый законъ Линча, хотя не было примѣра смертнаго случая, послѣдовавшаго послѣ такого рода наказанія, такъ-какъ обыкновенно допускалось, чтобъ обвиненный уходилъ, когда истязанія его достигали крайнихъ предѣловъ и «жизнь его была уже на волоскѣ».

Согласно указу, изданному во второй годъ царствованія его высочества короля Тедди Флейта, было введено: въ случаѣ, если кто нибудь изъ шайки обманывалъ своего товарища, у него надъ головой, тогда-то и тамъ-то, безъ всякаго предварительнаго заявленія, «ломалась метла», а также онъ могъ подвергаться, смотря по усмотрѣнію всѣхъ членовъ шайки, какому-нибудь другому тѣлесному оскорбленію: пинкамъ, побоямъ или потасовкѣ за волоса.

Другимъ пунктомъ этого же указа постановлялось: во избѣжаніе постоянныхъ ссоръ во время рабочихъ часовъ на перекресткѣ и споровъ изъ-за того, кому, по справедливости, принадлежитъ полпенни, брошенный пѣшеходомъ, ввести систему «выкликанья» прохожихъ. Такимъ образомъ, тому изъ мальчиковъ, кто первый заявитъ объ идущемъ, достается по всѣмъ правамъ монета, данная или брошенная этимъ прохожимъ; она поступаетъ въ полное его распоряженіе: онъ ее получаетъ, кладетъ въ карманъ и тратитъ на что ему вздумается.

Чтобы по возможности сдѣлать разговоры непонятными для своего архи-врага полисмена, метельщики создали свой особый воровской языкъ, что должно было облечь таинственностью ихъ поступки передъ всѣми, кромѣ ихъ самихъ. Съ этой цѣлью они придумали для всѣхъ лицъ мужскаго пола крайне унизительное прозвище «головешка», а для старухъ оскорбительный эпитетъ «кукла», а для молоденькихъ женщинъ титулъ «милашка». Если въ то время, когда они просили милостыню, вдали показывался полисменъ, идущій къ ихъ перекрестку, тотчасъ же кѣмъ-нибудь изъ шайки подавался сигналъ «на буксиръ!» и всѣ спѣшили показать свои грязныя пятки блюстителю закона. Чтобы оградить себя отъ неожиданныхъ нападеній полицейскихъ чиновъ, которые находились по сосѣдству съ ихъ перекрестками, метельщики дали имъ разныя оскорбительныя клички; этими кличками каждый разъ заявлялось которымъ-нибудь изъ товарищей о приближеніи полицейскаго. Одного, напримѣръ, звали «Старый Кривоножка», потому что у него была особенно оригинальная форма ногъ; другаго «Черный алмазъ», потому что у него были необыкновенно блестящіе глаза, которые выдавались какъ пятна на блѣдномъ, бѣломъ лицѣ. Третій былъ извѣстенъ подъ названіемъ «Бычачья башка», которымъ его наградили благодаря апоплектическому виду шеи. Кромѣ того были господа: «Вишня», «Длинноногая трясучка», и другія; всѣ эти прозвища полицейскіе заслужили своей оскорбительной бдительностью и строгимъ надзоромъ за почтеннымъ «Обществомъ».

Незадолго передъ вступленіемъ Филя въ это общество, была введена капитаномъ новая система штрафованія; это дѣлалось такимъ образомъ: предположимъ, что мистеръ Майкъ хотѣлъ присвоить себѣ безчестнымъ образомъ пенни, брошенное прохожимъ, котораго «выкликнулъ» мистеръ Джимъ; тогда у виновнаго Майка конфисковалась метла или, если имѣлась, шапка; и обыкновенно конфискованная вещь бросалась на ближайшую площадь, или въ бочку съ водой. Когда король Флейтъ толковалъ суть этого закона Филю, онъ, чтобы еще больше уяснить новичку значеніе постановленія, сказалъ:

— Я, меньше всѣхъ ростомъ въ нашей шайкѣ, но все-таки, кабы такому великану, какъ Докъ, вздумалось такъ безчестно со мной поступить, я бы могъ конфисковать у него что нибудь и отнять полпенни, которое онъ незаконно сцапнулъ.

Такъ-какъ метельщики каждую ночь, часовъ до трехъ утра, были заняты на сѣнномъ рынкѣ, то они рѣдко появлялись на перекресткѣ раньше полудня.

— Я никогда не остаюсь на рынкѣ всю ночь, говорилъ одинъ изъ шайки, мальчикъ лѣтъ одинадцати, когда Филь разспрашивалъ его подробно о ихъ образѣ жизни: — это такъ меня изнуряетъ, что я на другой день никуда не годенъ. Вотъ Докъ большой охотникъ полуночничать, а я не могу жить безъ сна; коли поздно лягу, такъ на другой день такой сонный, что едва метлу въ рукахъ держу.

Когда Филь свыкся съ своей новой жизнью, онъ проникнулся и всѣми ея особенностями, не хуже прочихъ товарищей. Если время было сухое и дороги пыльныя, онъ предпочиталъ кувыркаться колесомъ и кататься кубаремъ по проходу у церкви св. Мартина. Въ концѣ этого переулка, похожаго на базаръ, становятся трое шли четверо метельщиковъ и пристально смотрятъ, не идетъ ли кто нибудь. Наконецъ приближается старая леди съ ребенкомъ.

— «Кукла» и «козленокъ»! вскрикиваютъ оба мальчика въ одно и то же время, и тотчасъ же, во избѣжаніе споровъ, такъ-какъ оба выкликнули вмѣстѣ, одинъ изъ нихъ прибавляетъ: «Идете въ половину?» Условіе принимается, и они оба начинаютъ вертѣться и увиваться, какъ два чертенка, около дамы и чада, а она, при видѣ ихъ грязнѣйшихъ ногъ, пятится отъ нихъ въ ужасѣ.

— Дайте что нибудь, миледи, проситъ одинъ.

— Бѣдному маленькому Джеку, миссъ, поетъ другой.

— «Головешка» и «милашка»! — кричитъ Филь, увидѣвъ щегольски-одѣтаго молодого человѣка, который шелъ съ разраженной дамой.

Но Филь не замѣтилъ ребенка съ полными руками игрушекъ, который шелъ рядомъ съ леди, и дальнозоркій Джимъ кричитъ: — и «козленокъ», и такимъ образомъ право «выкликавшаго» остается за нимъ, такъ-какъ король Флейтъ очень разумно постановилъ, чтобы въ такихъ случаяхъ преимущество всегда отдавалось наиболѣе точному.

Нѣжный разговоръ молодой парочки прерывается вертлявымъ Джимомъ, который начинаетъ кататься кубаремъ и катится какъ боченокъ, въ то же время приговаривая умоляющимъ голосомъ:

— Не откажите дать бѣдному Джеку шесть пенни!

Филь, постоянно упражняясь въ гимнастикѣ, дома на постели дошелъ до такого совершенства, что катаясь кубаремъ могъ сдѣлать до тридцати оборотовъ къ ряду, безъ отдыха. Этотъ талантъ давалъ ему постоянный доходъ не только съ прохожихъ, но и съ товарищей: если случалось выкликать прохожихъ такому мальчику, который былъ не мастеръ кувыркаться, онъ просилъ Филя прокувыркаться за него и за это отдавалъ ему половину заработка.

Джентльменовъ-наѣздниковъ или охотниковъ до скачекъ тоже всегда передавали Филю, и онъ изощрялся передъ ними въ своихъ акробатическихъ штукахъ. Какъ только появлялся джентльменъ въ панталонахъ въ обтяжку и въ шляпѣ съ плоскими полями (костюмъ, свойственный охотникамъ до призовыхъ скачекъ), мальчики знали, что никто не выманитъ у него столько полпенсовъ, какъ мистеръ Филь, и потому появлялся на сценѣ именно онъ. Перекувырнувшись разъ десять, онъ останавливается, чтобъ посмотрѣть, смѣется ли джентльменъ, котораго онъ увеселяетъ, и при этомъ, самой легкой улыбки достаточно для того, чтобъ Филь опять катился, какъ шляпа отъ вѣтра. Иногда джентльмены съ нимъ шутили, обѣщали ему «больше пинковъ, чѣмъ полупенсовъ», и затѣмъ давали ему такой сильной пинокъ ногою, что Филь летѣлъ въ сторону какъ мячикъ.

Во время обѣда, для котораго у нихъ не было назначеннаго часа, мальчики бесѣдовали о подвигахъ настоящаго дня. Если заработки были ничтожны, разговоръ обыкновенно принималъ меланхолическое направленіе.

— Какъ они измучились этимъ кувырканьемъ! говорилъ съ грустью король, сидя на ступенькѣ и пережевывая хлѣбъ съ подливкой. — Невеселая жизнь! есть о чемъ погоревать, — продолжалъ онъ, а у самаго полонъ ротъ хлѣба и щеки отдувались, точно будто онъ собирался играть на рожкѣ.

Другой мальчикъ изъ общества метельщиковъ, извѣстный подъ прозвищемъ «Мартышка-Заика», пробормоталъ:

— А кубаремъ кататься и вовсе плохая пожива: перевернешься разъ пять, говорятъ тебя: «О, это всякій умѣетъ!» и не даютъ ничего!

— Да, милый! вздохнулъ Докъ: — деньги стали рѣдки; теперь нажить полпенни такъ же трудно, какъ зубъ выдернуть! Противъ прежняго, у людей теперь чувства словно замерзли!

— А! вмѣшался Джимъ: — намъ нелегко достается то, что мы зарабатываемъ! да еще полиція какъ на насъ смотритъ!

Филь тоже нылъ вмѣстѣ съ другими.

Если, напротивъ, дневные заработки соовѣтствуютъ ихъ ожиданіямъ, метельщики смѣются и шумятъ за своимъ обѣдомъ въ два пенса нисколько не хуже какихъ-нибудь джентльменовъ за роскошнымъ столомъ въ модномъ ресторанѣ.

— А вы видѣли, какъ я приставалъ къ этому молодцу въ охотничьемъ камзолѣ? хвастаетъ при такихъ обстоятельствахъ Джимъ. — Онъ говоритъ: «у меня нѣтъ мѣди», а я говорю: «я и серебромъ буду доволенъ». — Онъ засмѣялся, потрепалъ меня по щекѣ и далъ мнѣ четыре пенса.

Докъ тоже въ отличномъ расположеніи духа и, противъ всякаго обыкновенія, сознается, что и «ему сегодня повезло». Разсказывая, въ свою очередь, объ одномъ изъ подвиговъ, онъ говоритъ:

— Она дала мнѣ три пенса — и при этомъ сладкая улыбка появляется на его нахмуренномъ лицѣ — и деньги были завернуты въ бумажкѣ, точно локонъ у молодой дѣвушки въ воскресный день по утру.

За тѣмъ король Флейтъ заявляетъ радостно:

— А я атаковалъ молодого человѣка, который ухаживалъ за какой-то дѣвушкой, и онъ отвалилъ мнѣ полную горсть мѣди, чтобы показать ей, что у него нѣжное сердце.

— Мнѣ, говоритъ Филь: — больше всего досталось отъ одной женщины, которая шла съ ребенкомъ. Я. не отставалъ отъ нихъ и шелъ какъ можно ближе къ ребенку, да все приговаривалъ: «Дайте хоть бездѣлицу, миледи, насъ еще пятеро дома и всѣ очень больны оспой». А она мнѣ все твердитъ: «Отойди! отойди!» И ребенка все отъ меня къ себѣ тащитъ, а я все пристаю. Она мнѣ дала шесть пенсовъ.

Когда было грязно и Филю приходилось много мести, карманъ его быстро наполнялся полупенсами. Какъ-то, послѣ того, какъ всю ночь лилъ дождь, и на улицахъ было такъ же грязно, какъ около свинаго хлѣва, ему посчастливилось заработать въ одно утро крону, все мѣдной монетой. Какъ только у него набирался шиллингъ, онъ тотчасъ же несъ его къ знакомой мелочной торговкѣ и отдавалъ ей, какъ въ банкъ, на сохраненіе. Эта благоразумная мѣра была вызвана опасеніемъ какъ нибудь попасть въ руки полиціи за прошеніе милостыни; всѣмъ метельщикамъ было очень хорошо извѣстно, что если кого нибудь изъ нихъ возьмутъ въ тюрьму и найдутъ у арестованнаго деньги, то его не только строго накажетъ магистратъ за прошеніе милостыни безъ крайней нужды, но, что всего хуже, отниметъ у него его маленькое состояніе, разыщетъ его вездѣ, гдѣ бы оно ни скрывалось: въ лохмотьяхъ ли платья, въ карманахъ ли, въ завязанномъ ли узелкѣ на бѣльѣ. А ничто не казалось мальчикамъ такою обидою, какъ возможность, чтобы кто нибудь другой истратилъ ихъ трудовые пенсы.

Когда капитанъ Докъ какъ-то объяснилъ Филю это страшное обстоятельство, онъ не могъ удержаться отъ вопроса:

— А кому же достаются эти деньги, которыя они у насъ отнимаютъ?

Мастеръ Дрекъ, который имѣлъ самое жалкое понятіе о правотѣ дѣйствій полицейскаго управленія, отвѣчалъ подмигивая:

— Да, вотъ въ этомъ-то и вся штука! Магистратъ увѣряетъ, что эти деньги идутъ въ казну, но я думаю, что казнѣ пришлось бы очень плохо, кабы всѣ доходы ея поступали черезъ магистратъ!

Во избѣжаніе ссоръ, метельщики раздѣлили между собою перекрестки, и Филь былъ дольщикомъ на трехъ. По утрамъ передъ тѣмъ, какъ они отправлялись на работу, у нихъ шли толки объ этихъ перекресткахъ, точно у какихъ нибудь джентльменовъ о владѣніяхъ.

— Я думаю отправиться на Шерингскій перекрестокъ, говорилъ Джимъ: — давно ужь тамъ не былъ; а это самое выгодное мѣсто.

— А за сколько уступите свой перекрестокъ? спрашивалъ спекуляторъ Докъ.

— Около Аркадъ лучше всего, замѣчалъ Филь: — тамъ можно заработать больше, чѣмъ на всякой другой улицѣ въ Лондонѣ.

Былъ еще перекрестокъ около Весенняго Сада, гдѣ Филь тоже былъ дольщикомъ, но онъ уступалъ его одной маленькой дѣвочкѣ, съ тѣмъ чтобы она каждый вечеръ отдавала ему часть заработка. Это мѣсто было извѣстно у метельщиковъ подъ именемъ: «Съѣстной улицы», и они только потому и дорожили этимъ перекресткомъ, что имъ тамъ доставалось кое-что съѣстное; метельщики были тутъ на посылкахъ у сосѣднихъ домовъ, за что и получали отъ слугъ остатки со стола ихъ господъ. Тедди Флейтъ часто жаловался, какой ничтожный доходъ на этомъ перекресткѣ.

— Шести пенсовъ въ недѣлю не придется на каждаго, сокрушался онъ: — тамъ у всѣхъ джентльменовъ кареты; пѣшеходовъ вовсе почти нѣтъ!

Случалось, что мальчикамъ давались объѣдки, собранные наканунѣ съ тарелокъ послѣ званаго обѣда, и тогда имъ удавалось пробовать «всѣ рѣдкости и диковинки». Въ такихъ случаяхъ они пировали на каменныхъ ступеняхъ, которыя ведутъ къ Сентъ-джемскому парку. Какъ только шапка, замѣняющая блюдо, опоражнивались отъ съѣстныхъ припасовъ, и они всѣ были на виду, начинался тотчасъ же дѣлежъ поровну всѣхъ тонкостей, конечно не безъ спора.

Докъ, какъ увидитъ кусокъ «маіонеза изъ дичи», сейчасъ же начинаетъ упрашивать, чтобъ непремѣнно ему достался «цыпленокъ съ взбитымъ мыломъ». Желе называлось «клейстеромъ», а фрикандо изъ телятины поиросто «свининой». Не обходилось дѣло также безъ торговъ: «Дайте намъ обрѣзки мяса», а мы вамъ дадимъ «рыбьи головы», или «я вамъ дамъ вотъ этотъ большой кусокъ жиру, а вы мнѣ дайте холодную морковь». Когда наступалъ вечеръ, мальчики отправлялись съ перекрестковъ на сѣнной рынокъ, который они считали самымъ удобнымъ мѣстомъ, для охоты за «мѣдюками»; они находили свою ночную работу такою выгодною, что когда выдавались дни, въ которые ничего не заработавъ на перекресткахъ, они все-таки не унывали, если только ночь была ясная; они навѣрное знали, что на сѣнномъ рынкѣ будетъ толпа народа и такое же множество пенсовъ, какъ пуговицъ.

Да и полицейскихъ мальчики не боялись ночью; при свѣтѣ газа имъ было гораздо удобнѣе выкидывать всѣ свои штуки. Ночная темнота и ихъ грязная одежда, благодаря которой они совершенно стушевывались въ толпѣ, застраховывали ихъ отъ преслѣдованій полиціи; всякій полисменъ сознавалъ, что погоня за ними была бы совершенно безполезна. Проворные маленькіе плуты ускользали такъ же легко отъ полновѣсныхъ блюстителей порядка, какъ воробьи отъ собаки. А еслибы и вздумали за ними гнаться, то у босоногихъ ребятъ было гдѣ скрыться. Они бы бросились бѣжать черезъ дорогу и шныряли бы, здраво и невредимо, между безчисленнымъ множествомъ каретъ, снующихъ взадъ и впередъ съ такой быстротой, что рѣшись полисменъ бѣжать по слѣдамъ ночныхъ шалуновъ, то его бы навѣрно смяли подъ колесами.

Разъ метельщики достигали каменной ограды вокругъ Трафальгарскаго сквера, они перемахивали черезъ крутую стѣну и были въ полнѣйшей безопасности. Они имѣли даже обыкновеніе очень любезно переговариваться черезъ ограду съ полицейскимъ, который, не рѣшаясь отправиться за ними слѣдомъ, стоялъ облокотясь на брустверъ и говорилъ имъ рѣчь, преисполненную угрозъ. Мальчики были твердо убѣждены, что не родился еще тотъ полисменъ, который рискнулъ бы перепрыгнуть чрезъ эту высокую стѣну. Они съ восторгомъ разсказывали о побѣдѣ, одержанной ими надъ «краснымъ львомъ», какъ назывались чиновники общества «Нищенство». Отважный, но слишкомъ «красный левъ», стараясь перескочить черезъ ограду, причинилъ такой серьёзный вредъ своимъ штанамъ, что они превратились въ лоскутья; съ того дня полисменъ, напуганный такимъ примѣромъ, не рѣшался повторить дорого-стоющую попытку.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Ночь въ городѣ.

Когда весь Лондонъ покоится, когда жалузи въ спальняхъ спущены и всѣ подъѣзды на замкахъ и цѣпяхъ — когда свѣтъ видѣнъ только развѣ въ окнахъ больницъ, единственныхъ мѣстахъ, гдѣ въ это время ночи не спятъ — тогда Сѣнной Рынокъ въ полномъ блескѣ, веселъ и оживленъ какъ бальныя залы, щегольская толпа по широкимъ тротуаромъ тѣснится точно на иллюминаціи. Сначала, только изъ оконъ магазиновъ видѣнъ яркій свѣтъ газа, а потомъ весь рынокъ сіяетъ огнями какъ театральная сцена.

Развращенные праздные люди стекаются въ это увеселительное мѣсто, привлеченные, какъ ночныя бабочки, ослѣпительнымъ блескомъ, который рано или поздно долженъ непремѣнно разорить ихъ. Женщины пріѣзжаютъ на пиръ и гулянье въ шелку и атласѣ, мужчины — съ полными карманами, чтобы платить за гулянье, пиръ и попойку. Всѣ кареты, которыя съ шумомъ катятся по Реджентъ-стриту, останавливаются на углу Сѣннаго Рынка. Мужчины, которые вдоволь пили за обѣдомъ, являются сюда закончить свои день и опять пьютъ, безъ всякой охоты, и пьютъ такіе ликеры, которые, нѣсколько часовъ тому назадъ, вызвали бы въ нихъ развѣ только отвращеніе; юноши, еще пресыщенные недавнимъ обѣдомъ, входятъ, по принятому обыкновенію, въ ресторанъ и, несмотря на полное отсутствіе апетита, все-таки ужинаюъ; тѣ самыя явства, отъ которыхъ они бы отказались дома, здѣсь кажутся имъ вкуснѣе, потому что приправляются развратными сценами, которыми они будутъ хвастаться на другой день. Офицеры усачи изъ гарнизона ѣдутъ за нѣсколько миль въ городъ исключительно только для того, чтобы провести ночь на Сѣнномъ Рынкѣ. Бородачи иностранцы, знавшіе давно по наслышкѣ объ этихъ ночныхъ пиршествахъ, бродятъ тутъ взадъ и впередъ по улицамъ, курятъ папиросы и громогласно разсуждаютъ о порочности Англіи, указывая на Сѣнной Рынокъ, какъ на пунктъ крайняго разврата, а сами въ то же время про себя рѣшаютъ, что они будутъ непремѣнно являться сюда каждую ночь, пока останутся въ Лондонѣ. Здѣсь есть и мужья, которые, возвратясь домой, будутъ увѣрять жонъ, что ихъ такъ поздно задержали дѣла, и изнуреніе, причиненное неумѣренностью, объяснятъ слѣдствіемъ усиленныхъ занятій; и братья скитаются тутъ, ни мало не заботясь о позднемъ часѣ, хотя ихъ дома ждутъ сестры, чтобы чуть слышно отворить имъ дверь и впустить ихъ тайкомъ отъ строгаго отца, который спитъ наверху.

Улица запружена группами мужчинъ и женщинъ, со всѣхъ сторонъ раздаются смѣхъ и площадныя шутки и остроты; въ каждомъ уголкѣ своя компанія сплетниковъ, которые, наговорившись вдоволь, отправляются въ ближайшую устричную лавку или въ трактиръ.

Этотъ Сѣнной Рынокъ можно назвать республикой порока; здѣсь каждый на своемъ мѣстѣ, каждому тутъ одинаковый почетъ, потому что каждый знаетъ о другомъ, зачѣмъ онъ сюда явился; добродѣтели здѣсь нѣтъ мѣста; здѣсь не признается ни званій, ни положеній въ свѣтѣ, а царствуетъ полная равноправность. У трактировъ толпятся «лондонскіе джентльмены», бесѣдующіе съ «горничными», которыхъ модные магазины такъ искусно превращаютъ въ леди. «Наслѣдникъ какого нибудь титула» раскланивается съ хорошенькой «плебейкой», которая выдаетъ себя неправильностью рѣчи съ примѣсью божьбы. Дверь трактира отворяется настежь, чтобы впустить молодаго человѣка; онъ, «надежда семьи», ведетъ съ собой женщину въ полинявшей шляпкѣ и подходитъ къ прилавку, гдѣ вмѣстѣ съ ней преисправно тянетъ водку. У стола ужинаетъ краснощокій юноша провинціалъ и награждаетъ самымъ утонченнымъ вниманіемъ свою сосѣдку, нарумяненную женщину. Она хохочетъ во все горло, размахиваетъ руками и встряхиваетъ головой, а передъ ней въ стаканѣ пѣнится шампанское. Все, что при дневномъ свѣтѣ могло бы возбудить отвращеніе, кажется очаровательнымъ при свѣтѣ газа, и юноша съ восторгомъ глядитъ на свою ночную подругу, которую, случись встрѣтить завтра, онъ бы и не узналъ, и не кивнулъ бы ей даже головой.

Всѣ улицы по близости Сѣннаго Рынка носятъ болѣе или менѣе характеръ разврата. Въ нѣкоторыхъ есть таинственные, кругомъ запертые дома, куда, въ заднія комнаты, никто не допускается, кромѣ избранныхъ, и этихъ избранныхъ угощаютъ тамъ такимъ виномъ, какого они ни за что не стали бы пить въ болѣе трезвомъ состояніи, даже еслибъ ихъ мучила невыносимая жажда. На мягкихъ диванахъ сидятъ тутъ женщины разукрашенныя, какъ окна магазиновъ, и готовыя соблазнять «избранныхъ» простяковъ; на этихъ женщинахъ и бархатъ, и блестящій атласъ, и дорогія кружева съ самыми затѣйливыми рисунками, напоминающими готическую рѣзную работу. Но какъ мало сохраняется женскаго, кромѣ платья, въ этихъ несчастныхъ существахъ! Онѣ смѣлѣе и рѣзче мужчинъ, которые пришли сюда ухаживать за ними; онѣ отвѣчаютъ на нѣжныя рѣчи какими-то грубыми извощичьими остротами, и въ минуты веселья, у нихъ между смѣхомъ и шутками вырываются проклятія.

И это называется: «узнать» жизнь! да можетъ быть это и вѣрно, но это такая же жизнь, какъ въ каплѣ стоячей водѣ — жизнь канавъ или сточной трубы.

Говорятъ, что злой человѣкъ не знаетъ покоя даже и ночью; точно такъ же не знаетъ его и Сѣнной Рынокъ; онъ лондонская сова, которая просыпается въ сумеркахъ, свѣжая и веселая къ ночи, и кричитъ безъ устали, пока не настанетъ опять утро.

У всѣхъ здѣшнихъ жителей и торговцевъ блѣдныя лица отъ недостатка солнечнаго свѣта; всѣ они днемъ кажутся истасканными, какъ маскарадное платье, а ночью, воодушевляясь какъ-то лихорадочно, они принимаютъ обманчивый здоровый видъ. Все утро они спятъ съ закрытыми ставнями и спущенными занавѣсками; ни живительная струя теплаго воздуха, ни солнечный лучъ никогда не касаются ихъ болѣзненной, вялой кожи. Они ищутъ здоровья въ докторскомъ знаніи, а веселья въ винѣ; и когда имъ удается въ нѣсколько лѣтъ накопить порядочную сумму денегъ, къ чему они такъ стремились, — они обыкновенно не въ силахъ уже наслаждаться своимъ благосостояніемъ; больные, высохшіе, да изнеможенные, они завидуютъ голоду нищаго и силѣ пахаря.

Каждый изъ нищенской шайки маленькихъ метельщиковъ былъ такъ же хорошо знакомъ съ Сѣннымъ Рынкомъ, какъ почтальонъ того участка; имъ были такъ подробно извѣстны всѣ лавки и имена ихъ владѣльцевъ, какъ будто они ихъ вызубрили по подробнѣйшему адресъ-календарю Лондона. Мальчики также очень внимательно изучили Ватерлоскую площадь, и даже заручились знакомствомъ съ нѣсколькими джентльменами, которые имѣли обыкновеніе прогуливаться тамъ съ сигарой. Великолѣпная мостовая и болѣе или менѣе уединенный характеръ этой мѣстности давали мальчикамъ возможность кататься здѣсь кубаремъ и кувыркаться колесомъ при всякомъ удобномъ случаѣ, между тѣмъ какъ на многолюдномъ Сѣнномъ Рынкѣ имъ положительно были воспрещены такого рода гимнастическія упражненія. Понятно, что всѣ посѣтители Сѣннаго Рынка одобряли это запрещеніе: кто нибудь изъ юныхъ штукарей, кувыркаясь колесомъ, могъ заѣхать гуляющему въ лицо своей холодной грязной ногой, или, катясь кубаремъ, могъ сшибить любого встрѣчнаго съ ногъ.

— Раньше девяти нечего и выходить на Сѣнной Рынокъ, говорилъ Докъ. — Тогда знатная молодежь только еще ѣдетъ въ оперу; и всѣ они такіе чистые, накрахмаленные, такъ важно себя держатъ, что ихъ нечего и соваться смѣшить. А вотъ попозже, когда ужь они помнутъ свои жилеты, тутъ они ничего, глядятъ и на нашего брата.

Если разсматривать Сѣнной Рынокъ какъ улицу, то можно сказать, что у него два характера: нравственный и безнравственный, — по одной сторонѣ дороги всѣ магазины носятъ отпечатокъ добродѣтели и добропорядочности; здѣсь торгуютъ только днемъ, въ сумерки уже закрываютъ ставни, какъ будто желая ничего не видѣть и пользоваться покоемъ. Изъ этихъ двухъ сторонъ наша юная шайка конечно выбирала безнравственную для своихъ ночныхъ подвиговъ. Прогулки передъ закрытыми окнами какихъ нибудь сундучниковъ, аптекарей и продавцевъ гравюръ, понятно, не могли приходиться имъ по вкусу. Они любили свѣтъ газа, какъ кошка любитъ теплоту огня, и потому избирали для поля своей дѣятельности самыя оживленныя и ярко освѣщенныя мѣста: они вертѣлись около лавокъ съ устрицами, около ресторановъ и трактировъ.

Пока еще не наступала пора вечерней суеты на Сѣнномъ Рынкѣ, они шатались по Эйндипльской улицѣ, наблюдая за толпой, стекающейся къ «Казино», и изыскивая случай заработать пенни, другой: съ этой цѣлью они отворяли дверцы каретъ и покрывали своими лохмотьями грязныя колеса, чтобы ими предохранить одежду садящихся въ экипажи или выходящихъ изъ нихъ.

Мальчики обыкновенно стояли, глядѣли на красные и синіе фонари, которыми освѣщались входы ресторановъ, и выжидали каретъ, а какъ только въ концѣ улицы какая-нибудь появлялась, то они всѣ разомъ такъ набрасывались на нее, какъ будто хотѣли не помочь сѣдокамъ изъ нея выйти, не загрязнивъ платья, а ограбить ихъ.

Чтобы разнообразить монотонное занятіе отворянія дверецъ, юноши иногда забавлялись тѣмъ, что заглядывали въ «Café de la Regénce», черезъ красныя шелковыя занавѣски оконъ, корча при этомъ разныя рожи посѣтителямъ, къ величайшему ужасу леди съ завитками на щекахъ, которая сидѣла въ полномъ парадѣ за конторкой. Изобрѣтая всевозможныя средства для облеченія въ законную форму своего попрошайства, мальчики носили при себѣ лоскутки бумаги, чтобы зажигать джентльменамъ потухшія сигары; какъ только являлась въ этомъ кому-нибудь надобность, лоскутокъ бумаги немедленно зажигался у перваго фонаря какой-нибудь кофейной, и такъ настоятельно совался въ лицо курящему, что можно было скорѣе подумать, что цѣль прислуживающихъ была опалить джентльмена, какъ цыпленка, а никакъ не оказать ему услугу.

Чтобы не быть другъ другу помѣхой въ прошеніи подаяній, шайка обыкновенно раздѣлялась на нѣсколько партій: одни становились въ той сторонѣ Пиккадили, гдѣ множество гостиницъ, ресторановъ, залъ для пари, и исключительно посвящали себя «отворянію дверей»; другіе направлялись къ Оперной Колонадѣ, гдѣ старались очаровывать французскихъ джентльменовъ своими гимнастическими упражненіями; наконецъ, остальные члены шайки пробавлялись обыкновенно такимъ образомъ: они или принимались мести самымъ энергичнымъ образомъ мостовую прямо подъ носомъ у какого-нибудь щегольски-одѣтаго джентльмена, или бросались чистить кому-нибудь запыленные сапоги, или, наконецъ, старательно отчищали брызги грязи на панталонахъ господина, стоящаго подлѣ нихъ. Вообще, они изобрѣтали себѣ разнаго рода обязанности, всѣ болѣе или менѣе полезнаго свойства; но въ сущности всѣ лица, которыхъ они преслѣдовали своими услугами, были бы гораздо довольнѣе, еслибы ихъ оставили въ покоѣ.

Кромѣ того, мальчики придумали для каждаго случая подходящую манеру просить милостыню. Докъ, напримѣръ, стоя у какого-нибудь трактира, имѣлъ обыкновеніе просить на «полпинты пива за здоровье того, къ кому онъ обращался». Майкъ, если ему случалось стоять у окна булочной и глядѣть на апетитные сладкіе пирожки, которые его сильно соблазняли, просилъ прохожихъ дать пенни «бѣдному сиротѣ на хлѣбъ», намекая при этомъ, что иначе сирота сейчасъ же умретъ съ голоду. Король Тедди Флейтъ, съ свойственной ему изобрѣтательностью, вздумалъ становиться у магазиновъ нюхательнаго табаку и трогать сердца посѣтителей просьбой такого рода: «подайте фартингъ на щепотку табаку бѣдному мальчику, который давно безъ работы».

Любимымъ мѣстомъ для rendez-vous этихъ оборвышей была рыбная лавка въ Ковентри-Стритѣ, гдѣ, на балконѣ перваго этажа, висѣли фонари цилиндрической формы. Оборвыши стояли подъ окнами и съ улицы съ наслажденіемъ наблюдали за цѣлыми рядами мужчинъ въ передникахъ, которые проводили всѣ вечера своей жизни вскрывая устрицы. Чтобъ обратить на себя вниманіе, король Флейтъ имѣлъ обыкновеніе просить у посѣтителей, глотающихъ устрицъ, «пожертвовать ему одну»; требованіе это оставалось большею частью безъ отвѣта. Король Флейтъ и его подданные имѣли обыкновеніе критиковать пирующихъ и ихъ манеру ѣсть; иногда они даже дѣлали такія грубыя замѣчанія, которыя сильно раздражали посѣтителей.

— Онъ ихъ совсѣмъ безъ уксусу ѣстъ, замѣчалъ Майкъ.

А за тѣмъ вскрикивалъ Филь:

— Посмотрите вы на этого господина! онъ ихъ точно супъ глотаетъ!

А если кому нибудь изъ пирующихъ случалось уронить скользкую устрицу, всѣ мальчики, глядя, какъ лакомый кусочекъ скользитъ по опилкамъ на полу и вываливается въ нихъ, точно въ хлѣбныхъ крошкахъ, разомъ кричали:

— Сэръ! вы одну уронили! отдайте ее намъ!

Филь до страсти любилъ глядѣть на рыбныя лавки, гдѣ окна были украшены свѣжими зелеными салатами и ярко-красными гомарами, и походили на гряды гераніума. Онъ съ наслажденіемъ касался сушеной вахни, которая была съ виду не мягче невыдѣланной кожи, и очень желалъ знать, зачѣмъ гомарамъ всегда перевязываютъ веревкой концы клешней, такъ что можно думать, что они съ изъяномъ и подверглись такой же домашней починкѣ, какъ сломаная ножка у стола. Онъ также былъ большой охотникъ до рѣчныхъ раковъ кирпичнаго цвѣта, съ спинами, напоминающими терки для мушкатнаго орѣха, и съ выдающимися щупальцами, похожими на хлыстики для верховой ѣзды; эти «меньшіе братья гомара» возбуждали въ немъ такое сильное любопытство, что только присутствующія въ лавкѣ лица мѣшали ему стащить рака съ окна, ради удовольствія развернуть его упругій хвостъ, который всегда подобранъ, какъ у испуганной собаки.

Около одинадцати часовъ Сѣнной Рынокъ въ полномъ разгарѣ, и если взглянуть на него издали, то вамъ покажется, что каждый домъ тамъ украшенъ фонарями, какъ балаганы на ярмаркѣ. Даже весь рядъ экипажей, которые тянутся на безконечное пространство, снабженъ фонарями, похожими на яркія огненныя пятна. Здѣсь такъ шумно, что, казалось бы, этотъ шумъ долженъ разбудить весь Лондонъ; кромѣ общаго говора и крика, здѣсь раздаются звуки органовъ на улицѣ и серенады уличныхъ артистовъ у трактировъ, при чемъ музыкантъ, играющій на рожкѣ, обыкновенно такъ напрягается, что физіономія его съ отдутыми щеками сильно напоминаетъ морду откормленной свиньи. Мальчики, одѣтые савоярами, бродятъ по улицамъ, наигрывая на волынкѣ любимые потрясающіе шотландскіе напѣвы; звуки ихъ инструментовъ походятъ на свистки локомотивовъ и заглушаютъ голоса дѣтей, кричащихъ «My Mary Ann» и «Bobbing Around».

Во французскихъ ресторанахъ готовятся ужины, повара въ бѣлыхъ курткахъ и колпакахъ, плоскихъ какъ тарелка, переставляютъ мѣдныя кострюли съ соусами или мѣшаютъ какую-то смѣсь, похожую съ перваго взгляда на припарку изъ льнянаго сѣмени. Трактиры такъ полны народу, что многіе изъ желающихъ войдти уходятъ, заглянувъ только въ дверь, потому что къ прилавку нѣтъ и доступа: въ нѣсколько рядовъ стоятъ передъ нимъ посѣтители и громко заявляютъ свои требованія дѣвушкѣ, которая цѣдитъ пиво за прилавкомъ такъ же энергично, какъ матросъ выкачиваетъ воду на погибающемъ кораблѣ.

Извощики слѣзли съ козелъ, чтобъ присоединиться тоже къ толпѣ, и тѣснятся группами около биржевыхъ колодъ; они, или шутятъ съ знакомыми прохожими, или очень наивно пускаются тутъ же въ кулачный бой, награждая другъ друга такими ударами и толчками, отъ какихъ любой быкъ потерялъ бы равновѣсіе. Здѣсь всѣ, — начиная отъ торговца цвѣтами, который носитъ въ каждой рукѣ столько же букетовъ, сколько половой тарелокъ, и кончая дѣвочкой, просящей милостыни для матери, которая стоитъ за угломъ, — смотрятъ на эти ночныя сборища, безвозвратно поглощающія огромныя суммы, какъ на охоту за деньгами, гдѣ больше всего достается на долю того, который смѣлѣе толкается и дерется.

Главной характеристикой этого мѣста служатъ помѣщенія, устроенныя для ужиновъ вообще и для уничтоженія устрицъ въ особенности. Котлеты, нарѣзанные куски мяса и цѣлыя блюда почекъ коричневаго цвѣта соблазняютъ голодныхъ истратить полъ-кроны и больше — на ужинъ. Все искусство употреблено въ дѣло, чтобы какъ можно заманчивѣе выставить на окнахъ рыбу; раки разложены полукругами: они лежатъ на спинѣ и между клешней у нихъ лимонъ, который они, какъ будто, готовы бросить въ воздухъ à la Risley. Вы можете увидѣть цѣлыя пирамиды, устроенныя изъ раковъ, или мраморные бассейны для устрицъ, которыя нагромождены одна на другой точно наборъ для сбруи; или вскрытыя раковины, разложенныя на блюдахъ и блестящія при газовомъ свѣтѣ, какъ хвостъ павлина. Ближе къ «Оперѣ» вы встрѣтите очень часто, что оперные билеты выставлены вмѣстѣ съ разными рыбами; рядомъ съ семгой лежатъ билеты въ партеръ или бинокли обложены гомарами, какъ бордюромъ.

Есть и таинственныя комнаты для ужиновъ, какъ напр. въ «Blue Posts» или въ «Café de Paris»; тамъ ужь не прибѣгаютъ ни къ какимъ приманкамъ для посѣтителей: экипажи съ зажженными фонарями безпрестанно туда подъѣзжаютъ и какія-то тѣни такъ быстро проскользаютъ изъ экипажей въ «кафе», что слышенъ только шорахъ платья, а лицъ разсмотрѣть невозможно. «Дивановъ» тоже изобиліе: есть и «Оттоманъ», и «Турецкій», и «Алжирскій», и всѣ они соперничаютъ между собою въ торговлѣ; но «Турецкій», кажется, одержалъ верхъ надъ другими. У него въ окнѣ выставлена картина съ изображеніемъ очень добродушной леди гарема, лежащей во весь ростъ на диванѣ; есть у него также литографіи французскихъ войскъ, выигрывающихъ сраженія подъ Альмой и Инкерманомъ, и кромѣ того есть много кисетовъ съ блестками, янтарныхъ мундштуковъ и такихъ длинныхъ трубокъ, какъ удилище. Иногда Парижскій Турокъ, который наживается этимъ заведеніемъ, выставляетъ на время и самого себя въ богатомъ восточномъ костюмѣ у дверей своего дивана, и расправляетъ себѣ усы, чтобы показать, сколько у него на пальцахъ перстней съ дорогими каменьями, которые ярко играютъ при свѣтѣ газа, а потомъ опять отправляется собирать по шести пенсовъ за кофе.

Когда лондонскій сезонъ въ разгарѣ и опера въ ходу, тогда Сѣнной Рынокъ положительно запруженъ каретами, которыя спѣшатъ въ одинадцать часовъ за своими бѣлыми, голубыми или розовыми леди, проболтавшими и проковетничавшими въ оперѣ цѣлый вечеръ и совершенно равнодушными къ тому, обвѣнчается ли наконецъ Розина съ своимъ возлюбленнымъ теноромъ, или нѣтъ. Къ этому времени стекаются отисюда кареты, кэбы, кабріолеты; лакеи проводятъ свободное время по трактирамъ, въ ожиданіи окончанія оперы. Кучеръ въ шелковыхъ чулкахъ кейфуетъ на своихъ козлахъ въ чехлѣ, точно на кушеткѣ, и важно переговаривается съ кучеромъ простаго кэба, снизойдя къ его клѣтчатымъ панталонамъ. Затѣмъ толпа лакеевъ мало-по-малу собирается къ колонадѣ: одни становятся у главнаго входа, гдѣ лѣстница устлана краснымъ драгетомъ; другіе толпятся у дверей, ведущихъ на сцену, въ надеждѣ хоть мелькомъ увидать какую нибудь плѣнительную примадонну.

Наконецъ появляются изъ партера щеголеватые джентльмены и напѣваютъ финальный мотивъ, укладывая свои бинокли въ футляры. Лакеи, узнавъ объ окончаніи оперы, начинаютъ суетиться. Нѣсколько минутъ спустя, громкія имена выкликаются сиплыми голосами, и кареты милордовъ и миледи подъѣзжаютъ безпрестанно къ театральному подъѣзду, и иногда съ такой быстротой, что, кажется, экипажъ вотъ-вотъ ударится о колоны и разлетится въ дребезги. Изъ уличныхъ зѣвакъ образуется цѣлый заборъ у театра; они глазѣютъ на разъѣзжающуюся публику. Прекрасно причесанныя леди быстро проскальзываютъ въ кареты, слегка поднимая платья. Старики-джентльмены медленно спускаются по лѣстницѣ, опираясь на руку лакея. Вотъ наконецъ подъѣзжаетъ и огромная наемная карета; худая кляча сгибается въ три погибели подъ тяжестью хомута и лѣниво трогается съ мѣста, несмотря на повторяющіеся удары кнута. Усаживающіеся въ карету привлекаютъ вниманіе толпы многочисленностью, и удивленіе зрителей ростетъ по мѣрѣ того, какъ счетъ сѣдоковъ въ наемной каретѣ все увеличивается.

Никому эти оперные вечера не доставляли столько наслажденія, какъ Филю и его товарищамъ; имъ нерѣдко случалось въ какіе нибудь полчаса послѣ представленія набрать больше денегъ, чѣмъ за цѣлый день, посвященный прошенію милостыни, кувырканью колесомъ и катанью кубаремъ. Послѣ оперы ихъ исключительная обязанность состояла въ бѣготнѣ за кэбами или въ отворяніи дверецъ садящимся въ экипажи. Во избѣжаніе неудовольствій съ полиціей, мальчики обыкновенно предлагали свои услуги тѣмъ джентльменамъ и леди, которые, спѣша домой, отходили на нѣкоторое разстояніе отъ театра и тамъ тщетно глядѣли по сторонамъ, въ надеждѣ увидѣть гдѣ-нибудь по близости кэбъ. Съ этой цѣлью мальчики всѣ расходились по разнымъ направленіямъ около театра, чтобы не мѣшать другъ другу.

Въ одинъ изъ вечеровъ, послѣ того, какъ дождь лилъ не переставая цѣлый день и превратилъ улицы въ сплошныя равнины жидкой грязи, въ которой фонари отражались какъ въ каналѣ, Филь направлялся къ «оперному театру», умоляя судьбу послать ему удачу въ вечернихъ трудахъ; ему надо было заработать три пенса за ночлегъ у мистрисъ Донованъ; весь день ему не везло; онъ заработалъ всего только два пенса, и тѣ за то, что изгналъ бѣшеную кошку изъ подвала съ углями, принадлежащаго одинокой леди.

Въ то самое время, когда любители музыки собирались оставить театръ, дождь полилъ опять какъ изъ ведра; казалось, что изъ облаковъ выжимали воду какъ изъ мокрыхъ одѣялъ.

— Вотъ такъ ливень! думалъ Филь, глядя съ наслажденіемъ вокругъ себя и утопая въ грязи по самыя щиколотки; кто вздумаетъ идти домой пѣшкомъ, такъ ему придется плыть и онъ потонетъ въ грязи!

Въ эту минуту къ колонадѣ подходилъ джентльменъ «съ молочными кувшинами», — какъ выражались мальчики, когда джентльмены вели подъ руку двухъ леди. Джентльменъ глубокомысленно наблюдалъ, какъ дождь по прямому направленію падалъ на землю, словно желѣзныя проволоки пронизывали воздухъ. Три или четыре раза онъ окликалъ проѣзжавшихъ мимо извощиковъ. Филь издали примѣтилъ эту группу и стремительнымъ галопомъ ринулся по направленію къ ней; его босыя ноги шлепали по мостовой на подобіе рыбы, бьющейся о мраморныя плиты.

— Еслибъ я знала, что придется простоять такимъ образомъ цѣлую ночь, Уилльямъ, ни за что бы не пошла съ вами, сказала одна дама, почувствовавъ все неудобство холодной дождевой души.

— Весь мой туалетъ пропалъ! прибавила другая, облеченная въ свѣтло-голубое платье, въ двѣ секунды обратившееся въ промокшій лоскутъ серебристой бумаги.

Мужественный и глубокомысленный джентльменъ въ отвѣтъ промычалъ что-то въ родѣ того:

— Какое наказаніе возиться съ барынями, которыя приходятъ въ ужасъ отъ всякой капли дождя!

Въ эту минуту къ нимъ подскочилъ Филь и, словно его кто внезапно схватилъ за волосы, взвизгнулъ:

— Не прикажете ли, ваша милость, сбѣгать за кэбомъ?

Едва одна изъ леди успѣла отвѣтить ему: «бѣгите скорѣй, будьте умница», онъ уже стремительно полетѣлъ прочь и принялся шмыгать около проѣзжавшихъ экипажей, крича во все горло:

— Кто желаетъ получить хорошую выручку?

Онъ нырялъ подъ лошадиными шеями, сновалъ между колесами, которыя катились на одинъ дюймъ отъ его голыхъ ногъ; но всѣ его усилія были тщетны, ибо всѣ кареты уже были наняты и ѣхали далѣе, не обращая на него никакого вниманія. Ему попался на встрѣчу Майкъ, возсѣдавшій надменно на козлахъ; Филь предлагалъ ему уступить находку за пенни, но получилъ отказъ. Нѣкоторые извощики соблазнялись его щедрыми обѣщаньями и спрашивали «куда», очевидно намѣреваясь надуть своихъ наемщиковъ, но, получивъ въ отвѣтъ «извѣстно по часамъ», ѣхали дальше сообразивъ, что изъ такихъ пустяковъ не стоитъ марать чести. Между тѣмъ дождь шелъ все сильнѣй и сильнѣй, такъ что Филь, наконецъ, рѣшился прибѣгнуть къ самому радикальному средству, — вскочить на козлы къ первому проѣзжавшему извощику. Онъ тотчасъ привелъ въ исполненіе свой планъ.

— Гдѣ это вы пропадали? сказалъ онъ, взгромоздясь рядомъ съ кучеромъ: — я всѣ глаза проглядѣлъ, отыскивая васъ.

— Да развѣ вы тотъ мальчикъ, что нанималъ меня? спросилъ кучеръ.

— Разумѣется, отвѣчалъ Филь съ отлично разыграннымъ негодованіемъ. — Славная однако выручка для васъ, да вдобавокъ еще поднесутъ стаканъ вина!

Охота Филя за кэбомъ продолжалась около двадцати минутъ, и все это время кліенты его неподвижно стояли на прежнемъ мѣстѣ, что служитъ доказательствомъ, до чего трудно было въ эту ночь достать извощика. Филь рѣшилъ, что за коммисію не худо бы было получить цѣлый шиллингъ.

Съ какой изысканной граціей молодой метельщикъ подалъ свою закорузлую рученку, напоминавшую корку отъ сыра, двумъ леди! какъ онъ ихъ усаживалъ въ карету, сопровождая эту процедуру низкими поклонами и такими изгибами всего тѣла, что его ободранныя полы, разлетаясь во всѣ стороны, обтирали грязь на колесахъ. Когда дверь кареты наконецъ захлопнулась и наступило время получить за работу, онъ, мокрый съ головы до ногъ, принялся коверкаться пуще прежняго и заговорилъ умоляющимъ голосомъ:

— Не забудьте, миссъ, бѣднаго мальчика! Такъ сыро, сэръ, и это былъ послѣдній кэбъ! зачтите мнѣ за полчаса, сэръ!

— Заплатите ему хорошенько, Уилльямъ, сказала одна леди, а другая прибавила:

— Бѣдняжка, онъ можетъ до смерти простудиться въ этакую погоду!

— Я думаю, вы во всю жизнь еще не получали столько, крикнулъ джентльменъ, когда карета тронулась съ мѣста и Филь почувствовалъ у себя въ рукѣ что-то въ родѣ шестипенсовой монеты.

Но мастеръ Мертонъ былъ большой скептикъ: онъ относился весьма недовѣрчиво къ своимъ ближнимъ и, несмотря на изящный костюмъ джентльмена, пожелалъ тотчасъ же убѣдиться, дѣйствительно ли плата была порядочная. Монета на ощупь казалась очень велика и ему хотѣлось поскорѣй удостовѣриться въ ея подлинности. Онъ съ волненіемъ подошелъ къ фонарю и торопливо взглянулъ на нее.

Боже! въ рукахъ у него было полсоверена! Быстро зажалъ онъ руку, точно въ кулакѣ у него сидѣла пойманная муха; ему почудилось, что кто-то за нимъ подсматриваетъ. Украдкой сталъ онъ пробираться по улицѣ, недовѣрчиво поглядывая по сторонамъ и, достигнувъ пустыннаго переулка, несмотря на проливной дождь, усѣлся на ступеньки, чтобы вволю полюбоваться своимъ сокровищемъ. Онъ принялся перевертывать монету съ одной стороны на другую, какъ то дѣлаетъ обезьяна съ кусочкомъ сухаря, прочиталъ надпись на обѣихъ сторонахъ, взвѣсилъ на кончикѣ пальца, позвенѣлъ о грязный камень и, наконецъ, когда музыка ему надоѣла, бережно вытеръ ее о свое платье.

Сколько разъ онъ уже видалъ такія же монеты въ трактирахъ и у мѣнялъ, въ круглыхъ деревянныхъ блюдечкахъ; онъ иногда по цѣлымъ часамъ любовался ими, разсчитывая, чегочего бы онъ не накупилъ, еслибъ у него въ рукахъ былъ одинъ такой блестящій кружечекъ: онъ тогда сомнѣвался въ возможности когда-либо пріобрѣсти такія большія деньги!

Чувство благодарности къ доброму джентльмену преисполнило его душу; тутъ онъ вспомнилъ красоту двухъ леди, у которыхъ «на головѣ были только цвѣты, а на обнаженныхъ плечахъ, розовые капюшоны»; онъ внезапно полюбилъ добраго господина и сталъ жалѣть, что не слыхалъ, куда было велѣно кучеру ѣхать; можно было бы отблагодарить его, расчистивъ дорожку передъ подъѣздомъ и покувыркавшись передъ окнами леди.

Теперь ужь поздно! Филь засунулъ полсоверена за щеку, которая для него была самымъ надежнымъ кошелькомъ, и отправился розыскивать свою грязную братію, принявъ твердое рѣшеніе не говорить ей о своемъ неожиданномъ счастіи.

Въ хорошую погоду на Гей-Маркетѣ «разгаръ» начинается около полуночи. Всѣ джентльмены веселаго нрава въ ту пору уже настолько уподчивались крѣпкими напитками, что большей частью теряютъ всякое сознаніе. Ужинъ конченъ, и, подъ вліяніемъ лакомыхъ блюдъ посѣтителей, находятся въ игривомъ настроеніи.

Сюда стекаются продавцы и продавщицы цвѣтовъ и фруктовъ, и умудряются сбывать свои товары за двойную цѣну, съ великимъ искусствомъ выставляя напоказъ всю прелесть букетовъ, или безъ церемоніи просовывая корзину съ великолѣпными сливами въ середину разговаривающей группы; такимъ образомъ мужской полъ, не желая показаться скупымъ, поневолѣ покупаетъ, хотя въ душѣ можетъ быть и весьма недоволенъ этимъ лишнимъ расходомъ.

Нерѣдко здѣсь происходятъ и скандалы. Случись полисмену задержать какого-нибудь «мазурика», тотчасъ его товарищи по ремеслу отбиваютъ его у полиціи, такъ что посреди улицы собирается густая толпа, въ центрѣ которой непремѣнно красуется блестящая верхушка офицерской каски. Подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, нѣкоторые франты, по выраженію Дьюка, «слишкомъ немилосердно тянущіе ликеръ», дѣлаются до крайности придирчивы, и, подобно потомкамъ Монтекки и Канулети, пріобрѣтаютъ ненасытную страсть къ мщенію; изъ-за всякой бездѣлицы, нестоющей «мѣднаго гроша», они нерѣдко вступаютъ въ битву, щедро расточаютъ далеко неизысканныя выраженія и весьма ощутительные пинки.

Молодые метельщики, своими фокусами, немало увеличиваютъ всеобщее веселье, несмотря на то, что для нихъ шансы получить хорошую потасовку или полпенса совершенно одинаковы, ибо, какъ говоритъ его королевское высочество Тедди Флейтъ, пьяный джентльменъ или не впору добръ, или не впору золъ.

Если какой-нибудь посѣтитель, не вмѣру утолившій свою жажду за ужиномъ, вздумаетъ принять участіе въ играхъ этой грязной общины, мальчики всѣми силами стараются поддержать въ немъ это желаніе. Однажды они наткнулись на одну, очень неустойчивую пару господъ, съ удивительной упругостію колебавшихся изъ стороны въ сторону, наподобіе двухъ рапиръ самой лучшей стали; эта была счастливая находка для нашихъ молодцовъ; окруживъ ихъ, они съ увлеченіемъ принялись выдѣлывать свои фокусы передъ несчастными джентльменами, которые въ эту пору и безъ того находились въ томъ положеніи, когда дома и фонарные столбы кружатся въ бѣшеномъ вальсѣ передъ глазами; можно себѣ представить, какое мучительное ощущеніе произвела эта дюжина ногъ, мелькавшихъ на подобіе колесныхъ спидъ.

— Убирайтесь прочь, крикнула одинъ изъ нихъ, сопровождая слова свои сильнымъ взмахомъ трости, которая, просвиставъ въ воздухѣ, опустилась на ляшку мистера Майка, вызвавъ со стороны страдальца жалобный вопль; отретировавшись къ фонарному столбу, побитый джентльменъ принялся заживлять свою рану растираніемъ рубца и неистовыми гримасами, выражавшими предсмертную агонію. Этотъ печальный примѣръ не устрашилъ кувыркальщиковъ; они продолжали свои эволюціи, придерживая, впрочемъ, ноги свои на болѣе приличной дистанціи отъ страшной трости.

— Дайте шиллингъ, такъ мы уйдемъ, предложилъ Дукъ, замѣтя, что отяжелѣвшія вѣки двухъ франтовъ начинаютъ смыкаться отъ мучительнаго зрѣлища «кувырканья колесомъ».

— Чтобъ чортъ васъ побралъ, былъ суровый отвѣтъ на это предложеніе, но въ ту же минуту проговорившій эти слова разразился неудержимымъ хохотомъ, словно очень забавная мысль мелькнула въ его пьяной головѣ. Когда взрывъ хохота миновалъ и джентльменъ получилъ способность говорить, онъ сдѣлалъ метельщикамъ предложеніе скупить у нихъ всѣ метлы, по шиллингу за штуку. Торгъ состоялся столь же быстро, какъ быстро родилась эта пьяная причуда.

Вооружившись грязными метлами, оба господина принялись метаться по Геймарку, хохоча во все горло надъ своей остроумной выдумкой. Они, на сколько это было возможно для пьянаго, желали изобразить собою продавальщицъ метелокъ, и потому начали совать въ лицо всякому встрѣчному свой грязный товаръ, приговаривая: «миленькій! купи, сдѣлай милость».

Продѣлка эта вызвала великое сочувствіе со стороны метельщиковъ и они, бѣгая сзади двухъ джентльменовъ, поощряли ихъ громкими восклицаніями. Имѣя въ виду возвратить обратно свои орудія, они въ то же время употребляли всѣ старанія раздразнить ихъ до того, чтобы тѣ въ концѣ концовъ пошвыряли метлы имъ въ головы.

Представлять голландскихъ торговокъ, наконецъ, надоѣло; рѣшено было представлять метельщиковъ, и вотъ наши франты принялись мести мостовую передъ самымъ носомъ гуляющихъ, снимая шляпы, требуя платы за труды. Эта новая выдумка была встрѣчена довольно холодно зрителями и потому скоро кончилась тѣмъ, что метлы были подняты вверхъ и оба джентльмена начали бѣшеную пляску дикихъ индійцевъ, потрясая въ воздухѣ метлы и срывая шляпы съ прохожихъ. Къ несчастью, результатъ подобной забавы оказался весьма плачевнымъ для пьяныхъ господъ. Они наткнулись на какого-то широкоплечаго, съ толстой шеей, мужчину, который весьма неблагосклонно принялъ шутку двухъ забавниковъ, и съ ловкостью истаго кулачнаго бойца задалъ имъ порядочную потасовку.

Лишь только настоящіе метельщики увидѣли джентльменовъ, распростертыхъ на землѣ, они торопливо подобрали свои метлы и разбѣжались по сторонамъ, заявляя, что трудно встрѣтить «лучшихъ господъ», и отъ всего сердца моля Бога, въ ущербъ нравственности человѣческаго рода, «встрѣчаться каждую ночь съ подобными джентльменами».

Вслѣдъ за этимъ Дукъ, найдя нелишнимъ оживить общее веселье, показалъ свой фокусъ «стоянія на носу». Сомнительно, чтобъ капитанъ Дрекъ первый изобрѣлъ это эксцентрическое упражненіе. Нѣкто Юди Джекъ, товарищъ Дука по ремеслу, хотя мѣстомъ его практики былъ Камденъ-Тоунъ, самымъ очевиднымъ образомъ доказывалъ, что тайна этого искусства была изобрѣтена имъ и затѣмъ передана Дуку.

Способъ показыванія фокуса обыкновенно начинался тѣмъ, что капитанъ, обращаясь къ собравшейся вокругъ него публикѣ, говорилъ: «не угодно ли, ваша милость, я за одинъ пенни постою на носу». Заманчивое предложеніе тотчасъ принималось и ноги Дука внезапно поднимались, а лицо плотно прижималось жъ землѣ и начинались жалобы на то, что голова озябла, что и свидѣтельствовало, что онъ стоитъ на носу.

Послѣ трудовой ночи, общество обыкновенно отправляется къ зданію суда и усаживается на ступенькахъ церкви св. Мартина. Тутъ приводится въ извѣстность сумма дневнаго заработка, хотя это обыкновенно происходитъ около трехъ часовъ утра; но молодые оборвыши паши еще совершенно бодры и веселы, особенно, когда заработокъ довольно значителенъ. Прислонившись къ желѣзной рѣшеткѣ, каждый тихонько сосчитываетъ свои капиталы.

— Четырнадцать пенсовъ! восклицаетъ Майкъ, подводя итогъ своего заработка и, въ видѣ остроты, прибавляетъ: — притомъ и пыли не очень много съѣдено.

— Одиннадцать пенсовъ, полпенни! выкрикиваетъ король: — и ноги не вывихнулъ.

— Десять шиллинговъ! раздается голосъ Филя, который тоже не хочетъ уступить въ остроуміи своимъ товарищамъ и потому добавляетъ: — и всѣ глаза остались цѣлы.

Выручка Дука, по неизвѣстнымъ причинамъ, всегда оказывается ничтожная, сравнительно съ прочими. Онъ тотчасъ пристаетъ къ Филю съ просьбою подарить ему два пенса; но такъ-какъ подобныя требованія не имѣютъ никакихъ законныхъ основаній, то Филь наотрѣзъ отказывается его исполнить. Дукъ быстро понижаетъ выпрашиваемую въ даръ сумму до полпенни и, получа вторичный отказъ, мирится на скромной просьбѣ удѣлить ему за завтракомъ хоть крошечку кофе. Очевидно, Дукъ неспѣсиваго десятка: для него всякое даяніе благо и всякъ даръ совершенъ, въ какомъ бы видѣ они ни исходили.

Общинѣ метельщиковъ приходится больше всего бѣдствовать въ каникулярный сезонъ, когда вся кутящая молодежь отправляется къ берегамъ озеръ, поправлять свое здоровье, разстроенное ночными попойками въ Геймаркѣ. Въ это критическое время расходы ихъ зачастую превышаютъ ежедневный доходъ какъ разъ на три пенса, которые нужно заплатить мистрисъ О’Данаванъ за ночлегъ. Къ великому неудовольствію, почтенной леди приходится въ эту пору открывать своимъ молодымъ постояльцамъ кредитъ. Поэтому хозяйка дѣлалась крайне раздражительна, особенно когда долгъ на каждомъ джентльменѣ возрасталъ до шести пенсовъ. Вообще, заведеніе ея основано на началахъ уплаты наличными, ибо имущество жильцовъ состоитъ изъ лохмотьевъ, которыя съ великимъ искусствомъ укрѣпляются на ихъ тѣлѣ помощію веревочекъ и булавокъ, и не представляютъ въ денежномъ отношеніи никакой гарантіи.

Въ это время почтенная леди покидаетъ свое ложе и, при голубоватомъ свѣтѣ утренней зари, внезапно предстаетъ предъ очами юношей, возсѣдающихъ на ступенькахъ зданія суда. Дукъ, на котораго зорко устремляются сѣрые глаза страшнаго кредитора, какъ на самаго неисправнаго должника, покушается улизнуть, но ея звучный голосъ приковываетъ его на мѣстѣ.

— Мистеръ Дрекъ, говоритъ она, потрясая головой: — мистеръ Дрекъ, извольте мнѣ отдать шесть пенсовъ, которые я заработала!

— Заработала! Однако, я никогда васъ не видалъ за работой! возражаетъ Дукъ.

— Вы мнѣ должны шесть пенсовъ, мистеръ Дрекъ, будьте такъ добры, отдайте ихъ, продолжаетъ хозяйка, не обращая вниманія на сдѣланное возраженіе.

Нѣсколько секундъ проходятъ въ томительномъ молчаніи: мистрисъ О’Данаванъ мрачно созерцаетъ своихъ кредиторовъ. Наконецъ, раздается свистъ Дука, и терпѣніе ея лопается.

— Ахъ вы негодные лѣнтяи! Честная женщина должна безпокоиться изъ-за этакихъ негодяевъ, которые слоняются по улицамъ и веселятся на чужія деньги. Отдайте мнѣ сейчасъ шесть пенсовъ, мистеръ Дрекъ, слышите ли?

— Не хотите ли взять въ залогъ мои вещи? спрашиваетъ Дукъ.

— Очень великая мнѣ будетъ выгода отъ нихъ, вопитъ хозяйка. — Куда я дѣнусь съ вашимъ мерзкимъ тряпьемъ; оно только и годно въ тряпичную лавку, на выдѣлку самой дрянной бумаги. Отдайте мнѣ шесть пенсовъ, мистеръ Дрекъ.

— Я цѣлый мѣсяцъ ихъ и въ глаза не видалъ, отвѣчаетъ Дукъ жалобнымъ голосомъ: — мнѣ самому они нужны, хоть купилъ бы себѣ чего-нибудь поѣсть, а то цѣлый день крошки не было во рту.

— Вы лжете, мистеръ Дрекъ, я очень хорошо знаю, что у васъ есть деньги, меня не обмапете. Я требую у васъ свои собственныя, заработанныя деньги, мистеръ Дрекъ.

— Отчего вы пристаете только ко мнѣ одному, вѣдь не я одинъ вамъ долженъ? спрашиваетъ Дукъ.

Гордая мистрисъ О’Данаванъ дрожитъ отъ гнѣва; она принимаетъ его совѣтъ, и готовится сдѣлать нападеніе на прочихъ должниковъ.

— Слышите ли вы, негодные воришки? начинаетъ она.

Но въ эту минуту вся компанія внезапно подымается на ноги, и даетъ отъ нея тягу, предоставляя ей полную свободу размахивать кулаками и вопить вслѣдъ за исчезающими тѣнями.

Надежда переночевать подъ кровлей, стало быть, для нихъ становится неосуществимой; компанія наша рѣшается устроиться наилучшимъ образомъ въ Сентъ-Джемскомъ паркѣ, и перелѣзаетъ черезъ рѣшетку. Всѣ расходятся въ разныя стороны искать удобнаго пріюта на ночь.

Вскорѣ поиски увѣнчиваются полнымъ успѣхомъ: открывается такой уголокъ, который, по выраженію Тедди Флайтъ, «давно ихъ ожидалъ». Раскидистыя вѣтви кустарниковъ, названія коихъ тщательно выписаны на ярлыкахъ, образуютъ нѣчто на подобіе цыганскаго шалаша, а засохшіе листья, покрывающіе землю, замѣняютъ постель, которая по своей мягкости не уступаетъ пуку соломы — обыкновенному ихъ ложу.

Всѣ четверо залѣзаютъ, одинъ за другимъ, подъ этотъ естественный шатеръ, и укладываются кучкой, словно выводокъ котятъ, имѣя подъ головой вмѣсто подушки стволъ дерева, и плотно прижавшись другъ къ другу.

Таковъ образъ жизни этихъ жалкихъ дѣтей: презрѣніе къ законамъ и необузданная отвага составляютъ всю прелесть подобнаго существованія. За то эта безусловная свобода куплена цѣною голода и грязныхъ лохмотьевъ, и, въ большинствѣ случаевъ, ведетъ прямо въ тюрьму. Въ головѣ бродягъ уже сложилось убѣжденіе, что самый легкій способъ снискивать пропитаніе состоитъ въ попраніи всѣхъ общественныхъ постановленій и въ презрѣніи къ нимъ. Они уже существа отверженныя, такъ-сказать, отребіе человѣческаго рода, для котораго существуютъ лишь полисмены и тюрьмы.

Попавъ въ эту грязную среду, Филь очень скоро пріобрѣлъ привычку выражаться ея нарѣчіемъ, и позабылъ тѣ «хорошія слова», которымъ его учили въ школѣ, какъ дитя, посланное на чужбину, забываетъ свой родной языкъ. Особенная печать бродяжничества наложила на него свое клеймо; нравственность его стала такъ же грязна, какъ и его одёжа. Порядочные люди сторонились отъ него, и нерѣдко придерживали свои карманы, принимая его за уличнаго вора; въ глазахъ его проглядывало что-то подозрительное, и вообще вся наружность напоминала человѣка, ожидающаго за собой погони.

Цѣлый годъ уже прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ началъ заниматься своимъ грязнымъ ремесломъ. Зимой онъ шатался по снѣгу съ отмороженными ногами, закутываясь въ свои лохмотья, которые разлетались во всѣ стороны, словно изодранный бурею парусъ. Отогрѣвался онъ только тогда, какъ расчищалъ передъ домами снѣгъ; единственнымъ развлеченіемъ было бросаніе другъ въ друга комками снѣга изъ-за пенни и расчищаніе дорожекъ на каткахъ въ Серпентайнсѣ.

Когда наступила весна, когда отмороженныя ноги зажили, когда отрепья его, напоминавшія источенный червами листъ, оттаяли на солнцѣ, Филь забылъ всѣ свои благія намѣренія, и снова беззаботно предался своему прежнему образу жизни.

Одинъ случай изъ его жизни, въ общинѣ метельщиковъ, неизгладимо до самой смерти запечатлѣлся въ его памяти.

Однажды, поздно ночью, компанія, по обыкновенію, бродила по Геймарку. Два джентльмена, стоявшіе на углу Виндмилль-Стрита, и, очевидно, выискивавшіе случая поразсѣяться и отдохнуть отъ тяжкихъ трудовъ ничегонедѣланія, привлекли вниманіе мальчиковъ. По длиннымъ усамъ и плотно обритому подбородку, опытный глазъ метельщиковъ сразу узналъ въ нихъ храбрыхъ сыновъ Марса.

Словно голуби на разсыпанный горохъ, вся компанія устремилась къ нимъ.

Дукъ немедленно предложилъ свои услуги за пенни постоять на носу, и проиграть подошвой мотивъ на голосъ: «Кончена ли битва, мать?»

Король и Эдвардъ Флайтъ просили позволенія мгновенно пригнуть голову къ пяткѣ за полпенни.

Филь, репертуаръ коего былъ менѣе сложенъ, заявилъ готовность изъ-за болѣе скромнаго вознагражденія въ одинъ фартингъ катиться колесомъ, пока все лицо не почернѣетъ.

— Ладно, принимайтесь всѣ за дѣло, сказалъ одинъ офицеръ, и черезъ секунду раздалось соло, съ аккомпаниментомъ ногъ, а остальные принялись крутиться и вертѣться, какъ пароходныя колеса.

Къ несчастію, дивертисементъ на половинѣ былъ прерванъ приходомъ полисмена, который, снявъ съ себя перевязь, такъ усердно отстегалъ бѣдныхъ актёровъ, что они рады-радешеньки были поскорѣй унести отъ него ноги.

Но едва полисменъ скрылся, они снова окружили офицеровъ, и, кривляясь и гримасничая, стали просить «маленькую серебряную монетку за труды».

Все это до крайности забавляло джентльменовъ, но заплатить за труды они не соглашались на томъ основаніи, что представленіе еще не кончено. За то съ большимъ участіемъ освѣдомились, ощутительна ли была экзекуція.

Мальчики должны были сдѣлать еще нѣсколько фокусовъ. У одного офицера была съ собою коробочка пилюль, и онъ предложилъ Майку проглотить за разъ четыре. Бѣднаго ребенка передернуло при одной мысли объ отвратительномъ лекарствѣ, къ которому всѣ дѣти вообще питаютъ отвращеніе, однако, надежда получить пенни побѣдила это чувство. Подбѣжавъ къ кадкѣ, стоявшей на биржѣ, онъ, какъ лошадь, сунулъ туда голову, и, набравъ полный ротъ воды, съ самымъ любезнымъ видомъ исполнилъ заданную задачу.

Очередь дошла до короля Тедди. Остроумные джентльмены повели его въ пирожную лавку, взгромоздили на столъ, и велѣли на немъ выдѣлывать разныя штуки. Леди, стоявшая за прилавкомъ, замѣтивъ вошедшаго оборванца, громко закричала: «выгоните прочь этого мальчишку»; однако, офицеры, пообѣщавъ ему шесть пенсовъ, все-таки настояли на своемъ, и шалунъ, несмотря на страшныя слова: «пошлите за полиціей», раздавшіяся весьма явственно, началъ свои упражненія.

По окончаніи представленія, мистеръ Тедди, начинавшій уже сердиться, угрюмо спросилъ позволеніе выйти изъ лавки, но джентльмены, вмѣсто ожидаемаго благопріятнаго отвѣта, велѣли ему прокатиться колесомъ по всей комнатѣ. И вотъ ноги его замелькали на дюймъ отъ подноса съ сухарями, врѣзываясь въ самую средину стоявшихъ группами посѣтителей, которые разлетались по сторонамъ, бранились, и надѣляли фокусника добровѣсными ударами трости или зонтика; пирожки летѣли изъ рукъ закусывавшихъ, а молочная яичница плескалась изъ блюдечекъ на ихъ платья. Офицеры и этимъ не удовольствовались. На просьбу: «заплатить за труды», опять былъ полученъ отказъ, и задана была новая задача.

— Бѣгите и сбейте съ ногъ этого пьянаго, прокомандовали они, и ребята, какъ стая собакъ, завидѣвшихъ кошку, со всѣхъ ногъ пустились по указанному направленію и вмигъ повалили пьянаго на землю. Просьба уплатить была повторена, но офицеры слишкомъ увлеклись этой забавой и вовсе не были намѣрены прекратить ее такъ скоро. Они придумывали удрать еще какую-нибудь остроумную штуку. Въ это время мимо нихъ проходила какая-то женщина: капитанъ Дрекъ, какъ самый дюжій изъ всей общины, былъ отряженъ съ порученіемъ расчистить ей дорогу.

Схвативъ метлу, Дукъ изо всей силы взмахнулъ ею по огромной лужѣ и большое количество грязи брызнуло на платье прохожей, покрывъ его словно заплатой изъ сѣрой бумаги. Женщина съ испугомъ оглянулась назадъ, вызвавъ этимъ взрывъ хохота со стороны шалуновъ и ихъ благородныхъ поощрителей.

Но что сталось съ Филемъ, отчего онъ поблѣднѣлъ какъ смерть и не скачетъ и не кривляется, какъ его товарищи? Когда женщина оглянулась, онъ узналъ въ ней свою кормилицу.

Но она, слава Богу, не замѣтила его среди повѣсъ, которые ее такъ оскорбили. Бѣдная кормилица! какъ нѣжно она любила своего «дорогаго мальчика»! Какъ была всегда съ нимъ ласкова и кротка, какъ терпѣливо переносила его шалости и съ какою любовью цаловала розовыя губки ребенка, когда онъ, бывало, раскапризничается!

Тогда Филь былъ еще чистъ и непороченъ, дурныя мысли не приходили ему въ голову, ему не было и повода сдѣлаться злымъ. Но чѣмъ сталъ онъ теперь? Уличнымъ бродягой. Впрочемъ, къ счастію, она не знаетъ, что онъ принадлежитъ къ этой гадкой компаніи. Филь тихонько пятится за уголъ и скрывается въ пустомъ переулкѣ, обѣгаетъ его и появляется на томъ концѣ той улицы, куда шла кормилица. Онъ всталъ за уголъ и съ нетерпѣніемъ и страхомъ ждетъ ея приближенія. Ему не терпится, хочется взглянуть, идетъ ли она? Вотъ онъ выглядываетъ изъ-за угла и видитъ, что она что-то говоритъ и съ негодованіемъ показываетъ на платье. Лицо, его судорожно подергивается, а пальцы дрожатъ. Господи! что, еслибъ она знала, что и онъ принималъ участіе въ этой низкой продѣлкѣ.

Теперь она подвигается впередъ. Въ волненіи онъ два раза тихо ее окликнулъ, но голосъ его такъ слабъ, что она не слышитъ. Онъ отчасти и радъ этому: что будетъ съ нею, когда она узнаетъ въ этомъ ободранномъ, уличномъ бродягѣ своего дорогаго Филя? При этой мысли онъ готовъ бѣжать отъ нея прочь, но желаніе узнать что-нибудь о Берти превозмогаетъ страхъ. Онъ тихонько дергаетъ ее сзади за платье, и въ ту минуту, какъ кормилица оглянулась, голова его уже лежитъ у ней на груди и онъ шепчетъ: «мать, это я».

Она въ секунду узнала его голосъ, и, взявъ въ обѣ руки запыленную, грязную голову, приподняла ее и взглянула при свѣтѣ газа ему въ лицо, шепча такъ же тихо, какъ и онъ: «Боже! неужели это мой Филь?»

Больше она не можетъ ничего вымолвить; Филь, предполагая услышать упреки съ ея стороны, тихо бормочетъ: «какая гадкая шутка, они тебѣ испортили платье».

— А это твое единственное платье? спрашиваетъ она.

— Да, и самое лучшее и самое неприличное, отвѣчаетъ онъ, перебирая пальцами и взглядывая, не улыбнется ли она надъ его отвѣтомъ.

Но лицо ея очень грустно.

— А чѣмъ ты живешь? спрашиваетъ она опять.

— О, я исполняю всякія порученія, бѣгаю на посылкахъ и беру всякую работу.

— Ахъ ты, мой милый, милый! говоритъ она со вздохомъ. — Думала ли я, что мой Филь дойдетъ до этого! Она беретъ его за руку и тянетъ ее къ себѣ, но, увидя, до чего она черна и грязна, снова опускаетъ ее. — Ахъ, какимъ сталъ мой милый мальчикъ! Кажется, лучше бы было и не встрѣчаться съ тобою! По крайней-мѣрѣ я представляла бы тебя всегда такимъ, какимъ ты былъ прежде, съ маленькимъ розовенькимъ личикомъ нѣжнымъ голосомъ. Теперь ты мнѣ будешь представляться грязнымъ, въ лохмотьяхъ, съ манерами и голосомъ уличнаго бродяги. Ахъ, лучше бы мнѣ и не видѣть тебя.

— Есть о чемъ сокрушаться; это нехорошо, мать, бормочетъ онъ.

— Но вѣдь я тебя кормила, няньчила тебя, какъ свое собственное дитя, и вдругъ вижу тебя теперь въ такомъ скверномъ положеніи, всего оборваннаго, можетъ быть умирающаго съ голоду, говоритъ кормилица, утирая платкомъ текущія слезы.

Два уличныхъ мальчика останавливаются и съ недоумѣніемъ смотрятъ на стоящую пару; прохожіе тоже оглядываются на плачущую женщину и огорченнаго мальчика, который старается скрыть свое волненіе, выдергивая прутики изъ метлы, которую онъ держитъ въ рукахъ.

Наконецъ, чтобъ не возбуждать всеобщаго любопытства, пара направляется къ лейчестерскому парку и молча расхаживаетъ вдоль ограды. Кормилица плачетъ и вздыхаетъ, а Филь, сердце котораго тоже полно отчаянія, принимаетъ равнодушный видъ и швыряетъ ногою каменья, попадающіе на дорогѣ, или подбрасываетъ свой полпенни.

Повременамъ, онъ заглядываетъ ей въ лицо, въ ожиданіи, что она уже перестала плакать; но такъ-какъ слезы попрежнему льются изъ глазъ, онъ нетерпѣливо встряхиваетъ головою, какъ бы желая сказать: «скоро ли будетъ конецъ?»

Наконецъ онъ собирается съ духомъ и робкимъ, нерѣшительнымъ голосомъ спрашиваетъ: «мать, а гдѣ теперь Берти?»

Кормилица со страхомъ взглядываетъ на него и говоритъ:

— Не собираешься ли ты идти къ ней?

— А почему бы и не пойти? Кажется, я ей ничего дурнаго еще не сдѣлалъ, отвѣчаетъ онъ.

— Нѣтъ, Филь, горячо возражаетъ она: — нечего и думать объ этомъ. Тебѣ не слѣдъ видѣться съ нею. Если ты ужь сталъ такимъ дурнымъ, пусть, по крайней-мѣрѣ. она останется попрежнему честной и хорошей дѣвушкой.

— Ты говоришь, точно я сдѣлалъ тебѣ какое зло. Всякій подумаетъ такъ, услышавъ, какъ ты со мною говоришь, съ горечью отвѣчаетъ онъ.

— Одинъ Богъ знаетъ, какимъ ты сталъ теперь, кротко отвѣчаетъ кормилица. — Но за Берти я ручаюсь, что она до сихъ поръ чиста и непорочна. Нѣтъ, нѣтъ, я тебѣ не скажу, гдѣ она.

— Видишь ты какая, мать, прерывающимся голосомъ шепчетъ мальчикъ, подавляя подступающія къ горлу слезы. — Ты, кажется, думаешь, что я сдѣлался негодяемъ; это совсѣмъ неправда; что я такое сдѣлалъ? хотѣлось бы мнѣ знать. Что я прошу милостыню? да развѣ это преступленіе? Вѣдь я не воръ какой.

— Я знаю, что ты никогда не станешь красть, говоритъ она, и слова ея болѣзненно отзываются въ его сердцѣ: онъ знаетъ себя лучше, онъ знаетъ, что онъ такое.

— Что же ты обо мнѣ думаешь? Ты сама хорошо знаешь, какъ я люблю Берти. Еслибы кто осмѣлился ее обидѣть и сдѣлать ей дурное, я бы убилъ того человѣка, будь онъ хоть великанъ. Вѣдь я на всемъ свѣтѣ только и люблю васъ двухъ, — развѣ еще немножко люблю Джима. Я цѣлый годъ думалъ о васъ, надѣялся съ вами встрѣтиться; что-то мнѣ говорило, что я непремѣнно увижу васъ. Сколько разъ я васъ отыскивалъ среди толпы. А ты вотъ какъ встрѣчаешь меня, тебѣ хочется отъ меня отдѣлаться.

Онъ всхлипываетъ и третъ себѣ глаза, а потому и не можетъ видѣть, сколько любви таится въ ея взглядѣ, обращенномъ къ нему. Почувствовавъ у себя на плечѣ ея руку, онъ нетерпѣливо встряхиваетъ ее долой.

— Клянусь тебѣ, продолжаетъ онъ, рыдая: — послѣ работы, когда подмету улицу или перекувырнусь колесомъ, мнѣ всегда такъ ужасно хочется повидаться съ Берти, хоть однимъ глазомъ взглянуть на нее. Я такъ ее люблю, такъ люблю! — Такъ-какъ кормилица молчитъ, онъ начинаетъ ее упрекать. — Я знаю, ты вѣрно стыдишься моихъ лохмотьевъ; тебѣ стыдно, что я похожъ на нищаго бродягу!

— Нѣтъ, нѣтъ, мой Филиппъ, поспѣшно отвѣчаетъ она. — Не жизнь, не лохмотья твои меня сокрушаютъ. Разумѣется, мнѣ тяжело видѣть моего дорогаго мальчика, котораго я любила и лелѣяла, какъ свое собственное дитя, такимъ грязнымъ, такимъ оборвышемъ; но все это еще ничего. Но я боюсь, что ты и внутренно сдѣлался такимъ же грязнымъ, какъ твоя одёжа; ты такъ нехорошо говоришь; можетъ быть, и мысли у тебя стали дурныя. Вотъ отчего я не хочу, чтобъ ты шелъ къ Берти.

Эти слова раздражаютъ его въ высшей степени и онъ принимается за угрозы.

— Подумай только, что ты говоришь, мать; ты хочешь, чтобъ я въ самомъ дѣлѣ сдѣлался злодѣемъ. Если ты мнѣ не скажешь, гдѣ Берти, быть можетъ, сегодня же ночью рука моя совершитъ какое нибудь преступленіе и я стану воромъ, негодяемъ! — Онъ протягиваетъ руку къ небу, а она въ ужасѣ схватываетъ ее. — Клянусь Богомъ, только ты и Берти можете меня спасти. Я сдѣлаю все, что ты мнѣ прикажешь. Если Берти скажетъ мнѣ: «Филь, нехорошо кувыркаться», я въ одну секунду брошу всѣ штуки. Послушай, если ты не хочешь, чтобъ я шелъ къ ней одинъ, то сведи ты меня къ ней. Я буду тебя во всемъ слушаться.

Гнѣвъ мальчика разражается обильнымъ потокомъ слезъ. Среди всхлипываній и рыданій, онъ не перестаетъ умолять кормилицу свести его къ Берти, и обѣщаетъ сдѣлаться хорошимъ, честнымъ мальчикомъ. Бѣдный Филь! Еслибы онъ исполнилъ хоть одну десятую часть тѣхъ обѣщаній, которыя онъ надавалъ своей кормилицѣ въ надеждѣ получить отъ нея согласіе на свиданіе съ Берти, то поприще его жизни могло бы служить обильнымъ матеріаломъ для второй книги анекдотовъ Перси, съ поучительными картинками. Напослѣдокъ старая кормилица, убѣдившись, какое вліяніе имѣетъ Берти на своего молочнаго брата, и сознавая, что всякій совѣтъ съ ея стороны можетъ быть ему полезенъ, рѣшается исполнить его просьбу, но съ слѣдующими условіями.

— Тебѣ нужно быть тамъ гораздо ранѣе семи часовъ утра, ставитъ она въ видѣ перваго пункта: — потому что домъ, гдѣ живетъ Берти, богатый, и нехорошо коли хозяйка увидитъ твое оборванное платье.

— Разумѣется, отвѣчаетъ Филь, нисколько не обижаясь намекомъ на счетъ несостоятельности его туалета: — я ночую у дверей, на лѣстницѣ, и даже положу голову на желѣзную скобку, чтобъ пораньше проснуться.

— Надо будетъ позвонить съ задняго хода, — былъ второй пунктъ.

— Ну, на это-то я мастеръ; такъ дерну, что на весь домъ раздастся.

— Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога, звони потише; иначе пожалуй и Берти достанется.

— Ахъ, какой я дуракъ, совсѣмъ забылъ объ этомъ. Нѣтъ, я чуть-чуть только дотронусь до колокольчика.

— И ты долженъ обѣщаться дѣлать все, что она ни скажетъ, было третье условіе.

— Еще бы! Если даже она мнѣ велитъ швырнуть камнемъ въ самого лорда-мера, то я сейчасъ же это сдѣлаю, хоть бы мнѣ пришлось для этого залѣзать въ его золоченную карету.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

На слѣдующее утро, гораздо раньше пяти часовъ, Филь уже былъ около того дома, гдѣ жила Берти. Онъ вовсе не ложился эту ночь, боясь проспать свиданіе съ дорогой молочной сестрицей.

Около двухъ часовъ онъ ждалъ, испытывая всѣ муки человѣка, пришедшаго слишкомъ рано на свиданіе. Чтобы какъ-нибудь убить время, онъ сбиралъ камешки и въ одиночку пробовалъ забавляться игрою. Но онъ ни разу не попалъ въ цѣль, потому что каждую минуту тоскливо взглядывалъ на окна, не покажется ли знакомое лицо.

Но никто не показывался, всѣ сторы были спущены, все было тихо. Эта тишина навела на него дремоту. Чтобы стряхнуть съ себя сонливость, онъ попробовалъ завести знакомство съ черной кошкой, которая сидѣла недвижно, словно сфинксъ въ миніатюрѣ, на рѣшеткѣ крыльца. Онъ ласково ее покликалъ: кисъ-кисъ-кисъ! Но кошка, открывъ глаза и сообразивъ съ перваго взгляда, что новый знакомецъ принадлежитъ къ классу людей, которыхъ должно наиболѣе остерегаться, не пошла на приглашеніе. Филь, оскорбленный такимъ недовѣріемъ, перемѣнилъ тактику и началъ швырять въ нее каменьями, вслѣдствіе чего черная кошка съ философскимъ спокойствіемъ скрылась на чердакѣ.

Наконецъ Филь услыхалъ, что въ домѣ зазвенѣлъ колокольчикъ. Вскорѣ затѣмъ поднялись сторы въ кухнѣ. Заглянувъ осторожно въ окно, онъ увидалъ лакея въ вязаной фуфайкѣ, котораго звонъ колокольчика пробудилъ и который потянулся, взъерошилъ волосы и баки, а потомъ принялся бриться.

Онъ брился долго, и Филь съ удовольствіемъ наблюдалъ за этимъ священнодѣйствіемъ.

Пробило шесть часовъ.

Филь подумалъ, что уже теперь ему можно позвонить, и позвонилъ.

Сердце у него билось. Онъ ожидалъ, что лакей прикрикнетъ на него, и это заранѣе его волновало и раздражало.

Къ великому его удивленію, никто, казалось, не обращалъ вниманіе на его звонокъ, хотя онъ позвонилъ разъ шесть. Лакей приблизился къ окну, выглянулъ, увидалъ его и снова отошелъ, точно Филь былъ какимъ нибудь насѣкомымъ, которое билось на стеклѣ.

Филь позвонилъ еще, и еще, и еще. Наконецъ, кухонная дверь пріотворилась и изъ нея высунулось мрачное, неумытое женское лицо.

— Чего вы раззвонились, парнишка? сказала женщина: — или вы не можете минуты спокойно постоять на мѣстѣ? Вы разбудите этакъ весь домъ! Она сейчасъ придетъ.

Филь, разумѣется, понялъ, что она относится къ Берти и отвѣтилъ:

— О, благодарю васъ, миссъ.

У него отлегло отъ сердца. Только ему странно показалось, почему эта женщина знаетъ, къ кому онъ пришелъ.

Вскорѣ явилась женщина, женщина до того жирная, что всѣ черты лица у нея какъ-то обвисли и дрожали, когда она ходила. Женщина эта несла корзинку съ провизіей и видимо возвращалась съ базара.

Она взошла на ступеньку крыльца и сказала Филиппу съ нѣкоторымъ кокетствомъ:

— А! у васъ ноги-то помоложе моихъ!

На что Филиппъ мысленно отвѣчалъ:

— Да и потоньше, смѣю ручаться!

Женщина велѣла подождать, скоро вынесла какой-то свертокъ, показала его ему и сказала:

— Отдайте это вашей матери и скажите ей, что въ воскресенье мнѣ надобно платье непремѣнно рано поутру. Да еще, что я прошу ее, пусть достанетъ мнѣ щипцы: мнѣ необходимо подвить локоны. Не забудьте.

Филь расхохотался.

— Вы промахнулись, мамъ, сказалъ онъ. — Я вовсе не изъ той компаніи, что вы одолжаете провіантомъ!

И видя, что кухарка глядитъ на него съ изумленіемъ, онъ прибавилъ:

— Здѣсь живетъ молодая дѣвушка, Берти Газльвудъ? Скажите ей, пожалуйста, что я желаю ее видѣть. Я къ ней пришелъ.

— Какъ вы смѣете приходить чѣмъ свѣтъ и поднимать тутъ звонъ? вскрикнула кухарка съ внезапной яростью. — Пойду я докладывать о немъ! Какъ же! держи карманъ!

Филь ничуть не смутился и, откинувшись на рѣшотку крыльца, спокойно сказалъ:

— Очень хорошо, мамъ, очень хорошо. Только вы помните, что я вѣдь могу выискать случай и увѣдомить вашу госпожу, куда идутъ разныя блюда съ ея стола.

Угроза подѣйствовала, и когда Берти вышла, она увидала, что Филь завтракаетъ жареной говядиной.

Мальчика глубоко оскорбили печальные и странные взгляды молочной сестрицы.

Дѣло въ томъ, что когда они разстались въ школѣ, Филь былъ цвѣтущимъ, чистенькимъ мальчикомъ. Такимъ онъ и остался въ памяти у Берти.

Теперь, гдѣ прежнее благоприличіе? Когда она услыхала, что Филь убѣжалъ изъ школы, она все-таки надѣялась, что онъ останется такимъ же, какимъ былъ. Она всегда защищала его и утѣшала себя тѣмъ, что онъ нѣкоторое время поколобродитъ, а потомъ все-таки явится какимъ-нибудь героемъ, богачомъ, важнымъ лицомъ…

И какъ же онъ явился передъ нею! Онъ былъ черенъ, какъ сажа, весь въ лохмотьяхъ…

Филиппъ понялъ ея чувства и очень огорчися.

— Вы не смотрите такъ, Берти, сказалъ онъ. — Коли вы такъ будете смотрѣть, такъ вѣдь это просто сердце разрываетъ!

Она ничего не отвѣтила. Она нѣкоторое время не могла говорить и только все смотрѣла на него своими большими, широко раскрытыми глазами.

Наконецъ, она вздохнула и проговорила:

— Я давно ждала васъ, Филь, но…

Она не окончила.

— Я знаю, что значитъ это но, Берти. Вотъ что значитъ это но!

И онъ ударилъ себя по лохмотьямъ, которыя разлетѣлись, какъ перья, въ разныя стороны.

Берти не отвѣтила.

— Ахъ, Берти! вы меня и вполовину такъ не любите, какъ я васъ люблю! сказалъ Филь, сжимая въ рукахъ кусокъ хлѣба, который дала ему кухарка. — Я знаю, вамъ стыдно, что я такой оборванный! Я не побоялся этого и все-таки пришелъ. Ожидай меня тутъ смерть, я все-таки бы пришелъ посмотрѣть на васъ. Вы ни крошечки не перемѣнились. Только я перемѣнился.

Онъ надѣялся, что она что-нибудь на это скажетъ, но она все молчала.

— Берти! проговорилъ онъ умоляющимъ голосомъ: — скажите же мнѣ хоть словечко! Я не прошу, чтобы вы меня порадовали, или что-нибудь такое, только вы не будьте ужь такая неласковая! Мнѣ не въ моготу! Просто это изъ меня душу тянетъ!

— Ахъ, мнѣ тоже очень тяжело, Филь! отвѣтила, наконецъ, Берти. — Я всегда о васъ такъ думала, такъ надѣялась… Я все ждала, когда-то я васъ увижу, а вотъ теперь и вижу, да только мука одна!

Глаза у нея были полнехоньки слезъ, хотя лицо оставалось спокойнымъ.

Филь сидѣлъ у двери на порогѣ, когда она вышла. Онъ не всталъ, а только все передвигался, пока не очутился около нея.

Вдругъ нѣсколько теплыхъ слезъ упало ему на голову.

Онъ теперь тоже не могъ говорить. Его душило, онъ едва могъ дышать.

Берти увидала, что онъ сильно мучится и сжалилась надъ нимъ.

Она наклонилась и поцаловала его.

Ей было тяжело разговаривать о прошломъ, и потому они начали толковать о будущемъ.

— Вы должны бросить эту жизнь, Филь, сказала Берти. — Коли вы не бросите этой жизни, вы пропадете!

— Я и при этой жизни пропадаю, Берти. Вчера я только за цѣлый день выручилъ девять пенсовъ.

— Я не о деньгахъ забочусь, Филь. Я боюсь, что вы выростете дурнымъ, злымъ человѣкомъ. А вы сами посудите, каково это будетъ матери и мнѣ, если съ вами случится какое нибудь несчастіе и намъ стыдно будетъ поминать ваше имя при людяхъ!

— Да что жь мнѣ дѣлать, Берти? Никто не дастъ мнѣ работы, пока я буду такой общипанный.

Онъ разсказалъ ей кое-какіе эпизоды изъ своей жизни — разсказъ былъ невеселый.

Берти часто прерывала его замѣчаніями, что того-то не слѣдуетъ, то-то грѣшно, это-то опасно. Она давала ему благоразумные совѣты бытъ хорошимъ мальчикомъ и никогда не поддаваться никакимъ искушеніямъ. Къ этому она примѣшивала и наставленія менѣе возвышенныя, хотя тоже очень полезныя, насчетъ того, какъ благонравному мальчику слѣдуетъ соблюдать чистоплотность, умываться, причесываться и проч. т. п. Филь только поглядывалъ на нее.

Въ это время къ крыльцу какой-то человѣкъ подвелъ ослицу и, вынувъ изъ кармана посудинку, началъ ее доить.

— Кто жь это пьетъ этакую гадость? сказалъ Филь, отворачиваясь.

— Гадость! вскрикнула Берти. — Это очень дорогая «гадость»! Мисъ Томси, та леди, у которой я живу, пьетъ это, какъ лекарство, по пинтѣ каждый день.

Филь подошелъ къ ослу и подергалъ его за уши.

— Ахъ, кабы я могъ быть погонщикомъ! сказалъ онъ. — Я думаю, я бы справился съ этимъ дѣломъ.

Берти спросила продавца ослинаго молока, нѣтъ ли у него на примѣтѣ мѣстечка для хорошаго мальчика.

— А каковъ этотъ мальчикъ? возразилъ мистеръ Спарклеръ. — Кто, за него поручится?

— О, я знаю этого мальчика очень хорошо! сказала Берти.

— Что жь! мѣстечко можно сыскать. Намъ надобенъ проворный погонщикъ. Вы, паренекъ, шибко бѣгаете?

— Я могу обогнать любой омнибусъ! отвѣтилъ Филиппъ.

— А есть у него другое платье? спросилъ мистеръ Спарклеръ у Берти.

— Есть, отвѣчала Берти, не обращая вниманія на удивленіе Филиппа.

— Хорошо. Такъ пусть онъ пойдетъ къ моей хозяйкѣ и переговоритъ съ нею. Вы спросите мистриссъ Спарклеръ, паренекъ, содержательницу ословъ, въ Гэмпстидѣ, въ Голигокскомъ коттеджѣ.

— А какой туда путь ближе? спросилъ восхищенный Филиппъ.

— Идите все прямо до самой улицы Уильяма Четвертаго, а тутъ поверните около трактира «Заяцъ и Собаки», потомъ уже всякій вамъ укажетъ, гдѣ «Вѣрный другъ», а мое заведеніе какъ разъ около «Вѣрнаго друга», четвертая дверь отъ «Веселаго портнаго».

Какъ Филь поступилъ въ погощики ословъ и какъ онъ подвизался на этомъ поприщѣ, мы разскажемъ въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Гэмпстидъ.

Созовите цѣлый свѣтъ въ школу, и пусть учитель, проходя между скамейками, спроситъ мильйоны сидящихъ въ классѣ людей: «Что такое счастье?» Какое множество догадокъ будетъ отвѣтомъ на эту задачу!

— Слава! вопитъ воинъ.

А между тѣмъ, видъ пепла и развалины мало доставляютъ счастія людямъ, обратившимъ города въ груды мусора.

Александръ умеръ отъ бѣлой горячки тридцати-трехъ лѣтъ; Милѣтіадъ кончилъ жизнь въ тюрьмѣ; Секстія Дентата, героя ста сорока сраженій, умертвили; Аннибалъ отравился; Велизарію выкололи глаза; Цезаря убили; Наполеонъ — каждому извѣстна участь Наполеона.

— Титулы! говоритъ внушительно политикъ.

Но, если короткое имя не приноситъ счастія, принесетъ ли его длинное прозвище? Растянуть человѣческое прозвище не то, что удлинить корабль — отъ этого у человѣка не прибавится достоинствъ. Можно украсить грудь цѣлою небесною твердью, но согласно съ Людовикомъ XVI — тучи заволокутъ и такое небо.

— Богатство! вскрикиваетъ бѣднякъ.

Но имѣть больше богатства, чѣмъ мы можемъ имъ пользоваться, все равно, что вовсе не имѣть его. Одинъ владѣлецъ золотыхъ пріисковъ ѣлъ и пилъ до того, что ногъ лишился; какую же пользу извлекъ онъ изъ своихъ сокровищъ? Онъ умеръ мильйонеромъ, а лучшую часть жизни провелъ въ креслѣ на колесахъ. Исключительнымъ правомъ его богатства было то, что онъ не допустилъ другихъ владѣть имъ.

— Здоровье! брюзжитъ богачъ, отворачиваясь отъ поденьщика.

Самъ онъ и дня не болѣлъ, но онъ тяжело вздыхаетъ и плачется на то, что ему приходится давать семь шиллинговъ въ недѣлю на пропитаніе здоровеннѣйшихъ семействъ.

— Красота! говоритъ, улыбаясь, модница.

Пятилѣтняя слава и бѣдствіе цѣлой жизни; красота пройдетъ, оставивъ неотвязчивое воспоминаніе о томъ, что ею обладали. Гдѣ прекрасная Елена Троянская? Загрызла ли ея сердце змѣя раскаянія, у которой такіе же острые зубы, какъ у того нильскаго аспида, что прицѣпился къ рукѣ великолѣпной Клеопатры?

Что такое счастіе? Сколько столѣтій мучили себя стоики и эпикурейцы, спорили, и не могли ничего рѣшить! Можно сложить цѣлый домъ изъ томовъ, написанныхъ метафизиками по этому предмету. Состоитъ ли счастіе въ чувственномъ или умственномъ наслажденіи, въ постоянно пріятномъ расположеніи духа, или въ исполненіи какого нибудь желанія, которое дѣлаетъ насъ способными наслаждаться блаженствомъ, выпавшимъ на нашу долю? Пусть головы помудрѣе насъ сѣдѣютъ и лысѣютъ въ рѣшеніи вопроса. Передъ нами юноша; онъ скоро откроетъ намъ, что сдѣлало его счастливымъ и въ чемъ его счастье.

— Сюда, Филиппъ Мертонъ.

— Что такое полное счастіе, сэръ?

— Платье изъ плотнаго полосатаго трипа съ двойнымъ рядомъ перламутровыхъ пуговицъ на груди и куртка такого покроя, какъ у грунмовъ!

Филиппъ счастливъ и внѣ себя отъ восторга, что его одежда такая же яркая, какъ апельсинная корка. Онъ идетъ гордо, какъ-будто родословное дерево подпираетъ его.

Берта отворила ящикъ, достала небольшой капиталъ, и полувздыхая, отсчитала Филиппу нѣсколько серебряныхъ монетъ.

Повидимому, ему было неловко брать деньги, сбереженныя дѣвушкой; его какъ-будто смущала совѣсть; онъ сказалъ:

— Я не имѣю права брать это у тебя, Берти, и у матери! Вы сами нуждаетесь!

Однако онъ взялъ монеты.

Держа руки въ карманахъ, онъ гордо выступилъ по Тоттенгэмской улицѣ, довольный собою, какъ лакей въ новой ливреѣ. Чуть ли не съ каждымъ шагомъ, онъ радостно поглядывалъ на свою одежду, счищалъ всякую упавшую на нее пылинку, и любовался, какъ мило сидятъ панталоны на его толстыхъ ногахъ. Отраженіе всей его особы въ окнахъ лавокъ доставляло ему особое удовольствіе. Онъ, повидимому, былъ очень доволенъ общимъ впечатлѣніемъ, производимымъ его особой; съ особеннымъ удовольствіемъ «шуршилъ» своимъ платьемъ, какъ въ простонародіи звукоподражательно называется шумъ, производимый треніемъ шерстяной матеріи.

Въ тѣ времена, путь къ Гэмпстиду отличался наружнымъ видомъ отъ теперешняго. Тоттенгэмская улица въ наше время походитъ на бѣдную родственницу Реджентъ-Стрита, но тогда въ ней не было мебельныхъ лавокъ, загромождавшихъ мостовую диванами, креслами и столами; еще американскіе фотографы не открывали экономическаго способа схватывать разительное сходство за шесть пенсовъ; еще итальянскіе пирожники не нападали на самобытную мысль давать полную рюмку земляничнаго крему или лимоннаго мороженаго за пенни.

На Гэмпстидской улицѣ коммерческій духъ не превратилъ еще тогда сады передъ домами въ лавки. Каждое жилище было окаймлено полосою чернозема, похожаго на песокъ, и песку, похожаго на черноземъ; на полосахъ только зеленѣла трава и ничего не росло, кромѣ анютиныхъ глазокъ; въ ихъ роскошныхъ стебляхъ, забѣглыя кошки съ сосѣднихъ домовъ находили отличное мѣсто для сна, свертываясь на жесткой травѣ, какъ лѣнивецъ на койкѣ.

Въ надеждѣ найти цвѣтокъ въ петлицу, Филиппъ побывалъ въ нѣсколькихъ такихъ непроизводительнихъ мѣстахъ, и находилъ только кусты сирени, на которой вѣтви почернѣли какъ тушь, а листья запылились, какъ верхнія полки книжнаго шкапа.

Вызовите воспоминанія своей юности, и вы удивитесь, какъ теперешній огромный Лондонъ выросъ и растянулся въ нѣсколько послѣднихъ лѣтъ. Скверы и полукруги расползлись, какъ отпрыски дерева; зазубрины города заняли поля, гдѣ во времена Филиппа паслись коровы и мальчики пускали бумажныхъ змѣевъ. Бабушка Редкэбъ содержала тутъ фуры и бѣговыя повозки, вмѣсто желтыхъ омнибусовъ и, на томъ мѣстѣ, гдѣ теперь выстроенъ рядъ лавокъ, Филиппъ растянулся и принялся жевать траву.

Еще не такъ давно, господа, нанимавшіе виллы «Фредерика и Августы», Каролинскія хижины и Лэбурнунскіе коттэджи, расположенныя у подошвы Геверстокскаго холма, воображали себя «за городомъ», толковали о томъ, что выбрались «изъ города» на чистый воздухъ и хвастались видомъ изъ верхнихъ оконъ. А теперь, ярко-желтые и красные кирпичные дома съ зеркальными окнами и штукатуренными карнизами закрыли собою виды и наполнили дымомъ воздухъ. Дома эти расползлись по холму окружены со всѣхъ сторонъ «Липами», хотя прежде тутъ не было ни одного липоваго дерева, и «Вязами», хотя тутъ прежде не видно было ни одного вяза, — ничего, кромѣ мирныхъ жилищъ съ воинственными названіями: «Блейнгеймскій домъ» и «Трафальгаръ-Голль». Тамошніе мирные жители ни съ кѣмъ не затѣвали войны, развѣ только съ черными тараканами; а при появленіи краснаго солдатскаго воротника, они были убѣждены, что цѣль его прихода полюбезничать съ судомойками, или сдѣлать нападеніе на кладовую.

Филь тащился впередъ, съ курткою на рукѣ и съ листомъ остролистника во рту; ему хотѣлось, чтобы холмы не были такъ круты и день былъ не такой жаркій и пыльный. Онъ проходилъ мимо гостинницы «Возъ сѣна», отъ которой пахло деревней; жажда его томила и онъ почувствовалъ, что охотно вырвалъ бы кружку съ пивомъ изъ рукъ погонщика, который тянулъ у перилъ въ то время, когда его стадо овецъ лежало изнеможенное на дорогѣ.

Доказывая превосходство человѣка надъ животнымъ, нашъ юноша старался обогнать каждый омнибусъ на дорогѣ, шелъ впереди, когда тройки съ трудомъ взбирались на гору; бодро вступилъ въ состязаніе съ тележкой прачки и легко бы обогналъ прыгающую короткохвостую лошаденку, но онъ чувствовалъ, что становится похожимъ на морскаго рака по цвѣту, а ноги у него сдѣлались какъ деревяшки и не сгибаются. Онъ, однако, не давалъ себѣ отдыху и останавливался развѣ для того, чтобы заглянуть за дубовыя изгороди и рѣшетчатые заборы у дороги. Видъ старыхъ домовъ, временъ королевы Анны, красныхъ какъ земляника среди огромныхъ деревъ, съ ихъ нависшими крышами и съ колокольнями, на подобіе украшеній свадебнаго пирога, повидимому приковалъ его къ мѣсту и ему невольно пришло въ голову:

— Какъ весело проводятъ время молодыя леди, что сидятъ за работой у дугообразныхъ оконъ, обращенныхъ на лугъ!

— Ахъ! подумалъ Филь: — кабы у меня былъ такой домъ, какимъ бы я вдругъ сталъ первостатейнымъ человѣкомъ!

И онъ смотрѣлъ на клумбы растеній, густо покрытыя цвѣтами съ разными крапинами, и смотрѣлъ на четвероугольники курчавой травы, раздѣленные красивыми желѣзными оградами, и воображалъ себѣ, какъ будетъ неимовѣрно весело этимъ молодымъ леди, когда наступитъ сѣнокосъ, какъ онѣ будутъ рѣзвиться на свѣжемъ, только-что скошенномъ сѣнѣ, и какое имъ будетъ наслажденіе заснуть среди это благоуханія.

Помѣстье Бельсайза также заслужило одобреніе нашего джентльмена; онъ стоялъ у желѣзныхъ воротъ и пристально вглядывался въ длинную аллею деревъ, покрывавшихъ дорогу на подобіе зеленаго навѣса.

Наконецъ кто-то вышелъ изъ сторожки и спросилъ: «Что ему угодно?» Но его желанія были совершенно невозможны (онъ на самомъ дѣлѣ желалъ ни болѣе, ни менѣе, какъ быть владѣтелемъ помѣстья); поэтому онъ не счелъ умѣстнымъ входить въ какія-нибудь объясненія и отошелъ.

Онъ достигъ Дауншайрскаго Холма, и тогда только замѣтилъ кой-какіе признаки того, что ослиный промыселъ процвѣтаетъ. Передъ садовой калиткой стояло одно изъ терпѣливыхъ животныхъ, запряженное въ батское кресло. Мальчику очень понравилась эта замысловатая повозка для больныхъ, онъ даже попытался вступить въ разговоры съ ея хозяиномъ, сообщивъ ему, что эта штука была, вѣроятно, прежде кабріолеткой, пока у ней не подросли колеса. Тотъ, повидимому, не былъ расположенъ къ разговорамъ, только хрюкалъ въ отвѣтъ и какъ бы случайно замѣтилъ, что сидѣть въ ней очень удобно. Филь увидѣлъ, какъ посадили въ кресло старую леди на костыляхъ; она, усѣвшись тамъ, имѣла большое сходство съ суфлеромъ въ оперѣ. Филиппъ пошелъ дальше, осматриваясь кругомъ съ величайшимъ вниманіемъ. Его даже заинтересовала степень благосостоянія жителей; онъ соображалъ, что врядъ ли носильщикъ Ниль заработывалъ много, хотя онъ и объявлялъ, что обходитъ ежедневно всѣ части Лондона.

Филь зашелъ въ контору дилижансовъ, чтобы навести справки объ окрестностяхъ голдигогскаго коттэджа, мѣстопребыванія Спэрклеровъ. Но онъ нескоро нашелъ такого, кто бы выслушалъ его, и это дало ему полную возможность наблюдать привычки омнибусныхъ кучеровъ. Онъ слышалъ, какъ одна леди справлялась о времени «отхода дилижансовъ», и получала неопредѣленные отвѣты въ родѣ: «черезъ четверть часа», «черезъ полчаса», «въ четверть такого-то часа», «тогда-то». Филь былъ свидѣтелемъ ссоры кондуктора съ кучеромъ, который упрекалъ перваго: «что онъ не смотритъ ни за самимъ собою, ни за другими», и слышалъ справки о томъ, «вымазалъ ли Джимъ кобылѣ ногу» и «вправлена ли сколько-нибудь ключица у гнѣдой».

Слѣдуя данному наставленію, мальчикъ взобрался на отвѣсную насыпь, похожую на крутояръ при дорогѣ, и затѣмъ повернулъ на узкую тропинку между заборами, крутую, какъ лѣстница, обогнулъ конюшенные дворы, гдѣ свирѣпыя собаки бросались и лаяли за воротами, стараясь просунуть влажныя морды въ неподходящія отверстія. Онъ спрашивалъ дорогу у каждаго встрѣчнаго и, свертывая по крайней мѣрѣ разъ двадцать направо, достигъ наконецъ мѣста жительства семейства Спэрклеръ.

Это была небольшая колонія: она состояла изъ какой нибудь дюжины коттэджей; жители ея промышляли стиркой бѣлья и отдачей въ наймы ословъ. На каждой двери была прибита доска и на ней написано: «Здѣсь катаютъ бѣлье», или «Отдаются ослы въ наемъ». Во избѣжаніе слишкомъ большаго однообразія въ объявленіяхъ, они были всѣхъ размѣровъ и написаны разно; преобладали однако бѣлыя паутинныя буквы на черной доскѣ: повидимому онѣ наиболѣе нравились. День былъ благопріятный для стирки бѣлья, — сады, заборы были имъ покрыты; кружевные воротники, ночные чепчики были растянуты на кустахъ; носовые платки и чулки придерживались на дернѣ камнями; мужскія сорочки и юбки, вздутыя елико возможно вѣтромъ, развѣвались во всѣ стороны; ихъ размѣры казались до того неподходящими къ человѣческимъ, что невольно приходило на умъ, не находятся ли въ послѣднемъ градусѣ водяной тѣ, кому принадлежало это бѣлье.

Мистеръ Спэрклеръ былъ, повидимому, человѣкъ съ утонченнымъ вкусомъ; хотя въ глазахъ свѣта онъ былъ весь занятъ отдачей ословъ въ наемъ, но въ душѣ онъ любилъ цвѣты. Его коттэждъ былъ почти такъ же великъ, какъ стогъ сѣна, а соломенная крыша нависла на самыя окна, какъ волосы методиста. Передъ коттэджемъ красовался садъ, который можно было измѣрить двумя-тремя прыжками; онъ былъ пересѣченъ дорожками, такими же узкими, какъ сосновыя доски. Грядки были не больше матрасовъ, и никакая карета гостиницы не бывала такъ биткомъ набита. Цвѣты были скучены, какъ букеты, и какъ могла земля давать такой урожай — было великой, неразрѣшимой тайной — развѣ предположить, что она была концентрирована, какъ сухой бульонъ. Штокрозы съ верхушками, покрытыми цвѣтами, весело стояли, какъ новыя шляпки, выставленныя въ окнахъ моднаго магазина; анютины глазки величиною съ бабочекъ; розы, схожія съ розетками на удочкахъ, и крупныя гвоздики, какъ бритвенныя кисточки, украшали собою эту эссенцію сада. Въ одномъ углу была бесѣдка, гдѣ по вечерамъ Спэрклеръ курилъ трубку, и тутъ выказался законченный вкусъ человѣка. Статуэтка Наполеона со скрещенными руками украшала верхушку бесѣдки, фарфоровыя собаки и гипсовыя фигуры покрывали крышу и напоминали изразцовую печь.

Филиппъ стоялъ у воротъ этого эдема и не смѣлъ перешагнуть черезъ грядки ранункуловъ, — онъ былъ внѣ себя отъ всей этой прелести, и усумнился бы, можетъ ли такое великолѣпіе принадлежать человѣку, который содержалъ себя отдачей ословъ въ наемъ за шесть пенсовъ, еслибы не доска на дверяхъ, гласившая, что Товіасъ Спэрклеръ дѣйствительно занимался этимъ дѣломъ.

Никого изъ Спэрклеровъ не было дома, домъ былъ оставленъ на попеченіе дворовой собаки, съ узкой пряничной мордой и хвостомъ, который можно было употребить вмѣсто щетки. На пса нашелъ припадокъ лая и онъ недружелюбно показывалъ свои передніе зубы. Семья Спэрклеръ вѣроятно держала его вмѣсто «молотка и звонка», и несомнѣнно, ни двойной молотокъ, ни звонокъ не могъ громче дать знать о посѣтителѣ. Четыре толстыя женщины выползли изъ сосѣдняго коттэджз, посмотрѣть что за шумъ. Филиппъ оглядѣлъ одну изъ нихъ: руки ея обличали прачку и онъ прямо обратился къ ней:

— Миссисъ Спэрклеръ, сударыня?

— Такъ онъ сказалъ, чтобы вы обратились ко мнѣ? сказала леди, когда ей объяснили причину посѣщенія. — Что мнѣ за дѣло до мальчишекъ? Теперь никого и нѣтъ, кромѣ ихъ; я никогда не видала такой кучи мальчишекъ. Ихъ просто рой — настоящій рой!

Филиппъ показалъ-было видъ, что, несмотря на избытокъ мальчишекъ, онъ однако мало видитъ ихъ вокругъ себя.

— Откуда только берутся мальчишки? продолжала миссисъ Спэрклеръ, обращаясь къ своимъ пріятельницамъ: — я никакъ не могу этого сообразить. Еслибъ ихъ провозили бочками, такъ ихъ бы не могло быть больше! А они еще приходятъ и прехладнокровно спрашиваютъ: «Не нужно ли вамъ мальчика?»

— Ко мнѣ ихъ двое приходило прошлый вторникъ, сказала въ подтвержденіе одна изъ прачекъ: — правда, довольно милые мальчики, но спрашивается, на что мнѣ ихъ?

— Мальчикъ миссисъ Миллинсъ теперь безъ работы, прибавила другая леди: — чуть ли не вчера, она справлялась, не нужно ли мнѣ мальчика. На что? спросила я.

— Что это Спэрклеръ самъ не смотритъ за ними, а только портитъ мнѣ жизнь, жаловалась жена. — Нельзя приняться за чашку чаю: чуть поднесешь блюдечко къ губамъ — нужно заняться мальчишками. Они докучаютъ какъ мухи. Эти мальчишки, моя милая, просто разрываютъ меня!

Миссисъ Спэрклеръ была толстая барыня, лѣтъ тридцати, напоминавшая формами деревенскій каравай; и Филь былъ вполнѣ увѣренъ, что она продержится свои вѣкъ, несмотря на огорченія. Чтобы испытать и успокоить ее, онъ осмѣлился сказать, что еслибы его наняли, онъ только бы и жилъ тѣмъ, что угождалъ и помогалъ бы своей хозяйкѣ.

— Это очень дурно со стороны Спэрклера, что онъ все на меня наваливаетъ, продолжала женщина. — Работаешь, какъ невольница, съ утра до поздней ночи! То нужно сѣдла пересмотрѣть, то ословъ выгнать на пастбище, или счеты свести, и сотни разныхъ другихъ дѣлъ!

— Я не считаюсь работой, очень люблю смотрѣть за садомъ и дѣлаю все, что понадобится, сказалъ Филь, начиная пересчитывать свои достоинства.

— Видно, что вамъ, мальчишкамъ, ни по чемъ надувать. Готовы глаза изъ головы вырвать! ворчала она.

— Увѣряю васъ, я никому этого не сдѣлаю, ни за полфартинга, сударыня, пробормоталъ малый.

— Не говори такъ, мальчишка! брюзжала миссисъ Спэрклеръ. — Это нахальство. Ты вѣдь мужской породы, не такъ ли? ну, и держи языкъ за зубами!

Это свиданіе кончилось тѣмъ, что мистеръ Мертонъ, въ припадкѣ отчаянія, воззвалъ къ женскому сердцу. Онъ началъ съ того, какъ это странно, что люди, повидимому, находятъ особенное удовольствіе преслѣдовать его; съ большимъ жаромъ и чувствомъ распространился о томъ, какую онъ вынесъ борьбу, и кончилъ полуугрозой, что если будутъ перечить его добрымъ намѣреніямъ, то онъ не видитъ возможности прокормить себя, и ему остается одинъ исходъ — предаться распутной и порочной жизни.

— Страшно его слушать! вскрикнула одна изъ прачекъ: — гдѣ ваши родители, злой мальчикъ?

— Я сирота, и это очень дурно, пробормоталъ онъ. — Встрѣть я кого-нибудь, кто бы помогъ бѣдному малому, вы думаете, я былъ бы таковъ? Желаю вамъ осиротѣть, тогда вы бы все поняли!

Она собралась ему отвѣтить, но онъ опять разразился словами:

— Кажется, здѣсь никто не скажетъ за меня добраго слова, а господинъ Спэрклеръ хорошо знаетъ нашихъ!

— Кто такіе ваши? спросила миссисъ Спэрклеръ.

— Кто? Томсеи! возразилъ онъ: — они постоянно берутъ здѣсь цѣлыя пинты ослинаго молока!

Миссисъ Спэрклеръ поспѣшно ушла въ свой коттэджъ. Она хотѣла убѣдиться, вписаны ли Томсеи. Справка въ счетной книгѣ оказалась удовлетворительной: Филиппа послали въ поле объявить нѣкоему Фреду Джексону, чтобы тотъ далъ ему занятіе при длинноухомъ стадѣ.

Фредъ Джексонъ, или, какъ звали его товарищи, «длинный Фредъ», былъ высокій малый, цыганской наружности, съ загорѣлымъ лицомъ и парою черныхъ локоновъ, висящихъ по щекамъ. Онъ былъ извѣстенъ между ослиными погонщиками своими длинными ногами и удивительнымъ способомъ обращенія съ лошадьми: подвязавъ свои локоны на подбородкѣ, онъ такъ ловко обращался со своей палкой, что однимъ ударомъ въ ухо навѣрняка сваливалъ на землю строптивое животное. Въ грязной фланелевой курткѣ и склонясь на сѣдло, онъ не казался такимъ страшнымъ; но ослы его хорошо знали, и когда онъ кашлялъ, они навостряли уши, какъ будто чуяли хорошо вооруженнаго непріятеля.

Первымъ дѣломъ длиннаго Фреда было заставить вновь поступившаго мальчика дать, за благополучное прибытіе, шесть пенсовъ на кружку (Фредъ пилъ эль, смѣшанный съ джиномъ, и поглощалъ его въ огромномъ количествѣ); вслѣдъ за тѣмъ онъ заревелъ: «Сэмъ Кертъ»! такимъ громкимъ голосомъ, что его услышали ослы въ верескѣ и ими овладѣло безпокойство.

— Сюда Сэмъ Кертъ! Гдѣ же ты?

— Ушелъ на Фрогнельскую Гору!

— Неправда!

— Да я его видѣлъ, назадъ тому съ минуту!

— Получилъ работу у Спэніардовъ! воскликнуло разомъ нѣсколько голосовъ.

Отвѣты посыпались со всѣхъ сторонъ. Тутъ, запыхавшись, прибѣжалъ мальчикъ; оказалось, что это тотъ самый Кертъ, котораго такъ требовали.

— Замѣшкался на холмѣ, Фредъ, сказалъ онъ испуганнымъ голосомъ.

— А кто тебѣ это позволилъ? Зачѣмъ ты это дѣлалъ? кричалъ Длинный Фредъ: — я переломаю тебѣ всѣ кости, крысенокъ!

И Сэмъ казался очень испуганнымъ, а всѣ лежавшіе ослы торопливо встали и встревожились.

Филь подумалъ про себя:

«Нечего сказать; хорошо будетъ проводить время съ такимъ милымъ хозяиномъ!»

— Вотъ возьми этого малаго съ собою, сказалъ Фредъ, указывая на Мертона: — и научи его, что ему дѣлать. Слышишь? Смотри же!

Работы было вдоволь. Въ недѣлю, или около того, что провелъ Филь въ Гэмпстидѣ, ему была полная возможность изучить подробности ремесла. Величайшимъ для него наслажденіемъ было лежать на травѣ, или сидѣть на цѣпи у флаговаго древка и любоваться видомъ. Широкое вересковое поле разстилалось передъ нимъ, покрытое разбросанными кустами дрока; кусты эти пестрили землю, какъ веснушки — загорѣлое лицо поселянина. Какая славная бахрома деревъ окружала это лондонское увеселительное мѣсто! Еслибы не фонарные столбы вдоль по дорогѣ, никому бы не пришло въ голову, что такое прелестное мѣсто находилось около чудовищнаго города.

Иногда мальчикъ задавалъ себѣ вопросъ:

— Кто такой живетъ въ этихъ большихъ домахъ на окраинахъ поля?

Дома спрятались въ зелени окружающихъ деревъ и, какъ будто испугавшись, что слишкомъ близко подошли къ общественной землѣ, скрылись изъ глазъ. Круглые высокіе каштаны стояли въ цвѣту, съ бѣлыми пучками цвѣтовъ, какъ свѣчи на рождественской елкѣ.

Филиппъ, лежа на дернѣ, могъ любоваться фруктовыми деревьями въ садахъ, примыкавшхъ къ домамъ; они казались ему пышными горами цвѣтовъ, вся земля вокругъ нихъ была испещрена падающимъ цвѣтомъ, какъ будто тутъ разорвали и разбросали сотню любовныхъ писемъ.

Повременамъ, оселъ, наслаждаясь природою, начиналъ ревѣть; ему вторили, какъ пѣтухи, разсѣянные тамъ и сямъ ослы; случалось, что музыка эта подымалась со всѣхъ сторонъ поля, самые отдаленные присоединялись къ хору и шумъ становился оглушающимъ.

По западной сторонѣ поля, шла аллея старыхъ вязовъ; по ней приходили и уходили, возвращаясь изъ пансіона, молодыя леди; онѣ ступали на солнечные лучи, падавшіе золотыми кольцами на землю. Филиппъ садился на скамейку и прислушивался съ наслажденіемъ, какъ молодыя пансіонерки болтали по-французски съ своей гувернанткой. Онъ думалъ про себя:

«Что же такое сказала она, глядя на меня: „Regard, mam’selle, ce sale petit garèong-lâ“.

Когда маленькія леди, прогуливаясь, заходили въ поле, онъ слѣдилъ, какъ юбочный полкъ появлялся и исчезалъ, смотря по повышеніямъ и пониженіямъ почвы, и думалъ о томъ, будетъ ли когда нибудь Берта носить такія красивыя платья, и выучится ли она когда нибудь говорить, какъ онѣ: „Sale garèong-lâ“.

Какой прекрасной казалась даль, покрытая пурпуровымъ туманомъ! Верхушки деревъ разстилались кругомъ, какъ дымъ, казались мягкими и вздутыми какъ подушки; поля перерѣзывались заборами, которые дѣлили ихъ на небольшіе, неправильные клочки земли яркихъ цвѣтовъ, походившихъ на цвѣтныя стекла соборнаго окна. Ничто не нарушало тишины, кромѣ криковъ грачей и пѣнія птицъ на деревьяхъ; иногда только отдаленный взрывъ хохота заставлялъ обратить глаза на рѣзвушекъ въ далекихъ кустахъ дрока, — онѣ казались точками. Озеро, отстоящее за нѣсколько миль, представлялось пятномъ за верхушками деревъ. Филь зналъ, что это Нингебэрійскій резервуаръ. „Гаррау на Холмѣ“ приходился какъ разъ противъ бѣлыхъ облаковъ на горизонтѣ, а между трубъ дальнихъ бѣлыхъ домовъ и около стоящихъ тополей, виднѣлась на заднемъ планѣ неясная масса — то былъ круглый Виндзорскій Тоуэръ.

Кругомъ пруда, въ который былъ воткнутъ заржавленный шестъ, были разставлены кабріолетки и одноколки, поодаль скучены осѣдланные ослы; они уткнули свои головы вмѣстѣ какъ присяжные, шопотомъ обсуждающіе свой приговоръ. Нельзя себѣ было представить, какъ могли подобныя кабріолетки приносить доходъ. Это были разбитыя, странныя на видъ повозки, неуклюжія, какъ модель школьника, слѣпленная изъ тѣста; это были тѣ же дѣтскія тележки, только увеличенныхъ размѣровъ, и съ такими же маленькими колесами, какъ у тачекъ, обитыя кусками ситцу или заплатанныя изношенной японской матеріей, бывшей нѣкогда частью скатерти. Кабріолетки эти возятъ ослы съ отвислыми животами, раздутыми, какъ горшки и покрытыми такой длинной шерстью, что она развѣвается по вѣтру. Бѣдныя животныя съ опущенными длинными ушами походили на кроликовъ. Одноколки были немногимъ лучше кабріолетокъ: обивка вся вылиняла, какъ будто кто спалъ на ней; въ нихъ были запряжены высокіе, сухощавые ослы съ длинными головами и отвислой нижней губой, придававшей имъ угрюмый видъ. Одного изъ нихъ подстрѣлили въ ногу: высунувшееся мясо было перемѣчено рубцами, какъ дыня. Другое животное — бѣлое съ чернымъ носомъ, грязнымъ всклокоченнымъ хвостомъ и слипшимися вмѣстѣ ушами — было слѣпо на оба глаза, ребра у него повысунулись, ихъ можно было пересчитать, какъ клавиши.

Благодаря своему другу Сэму Керту — или Сопуну Сэму, какъ его прозвали за несчастную привычку громко дышать, Филиппъ скоро научился такъ же хорошо различать всякаго осла въ степи, какъ пастухъ каждую овцу въ стадѣ.

Ослинное стадо выставлялось тогда въ наймы десятью или двѣнадцатью хозяевами, „составлявшими“ Гэмпстидъ. Оно представляло самое разнообразное и курьёзное собраніе; тутъ были ослы всякаго возраста и цвѣта; иные такіе маленькіе, что „длинный Фредъ“ верхомъ на нихъ казался колоссомъ; другіе были такъ велики, что со своими высокими сѣдлами совершенно походили на верблюдовъ. Сбруя была не перваго и не втораго сорта, а самаго послѣдняго, связана веревками, вмѣсто пряжекъ; кожаные языки болтались на ней во всѣ стороны. Большею частью животныя были такъ худы, что ихъ спинной хребетъ напоминалъ киль лодки. Чтобы сѣдло не терло, подъ него подсовывали, вмѣсто подушки, разныя тряпки и даже клочки сѣна, такъ что вслѣдствіе всего этого бѣдныя твари имѣли неопрятный и неряшливый видъ, какъ будто одѣлись съ такою же поспѣшностью, какъ служанка гостиницы, исполнявшая всякую работу. Ослы, назначенные спеціально для леди, кажется, наиболѣе отличались неопрятностью; облаченіе ихъ нѣсколько напоминало величіе парадной дамской лошади въ циркѣ съ легкою примѣсью римской тоги; большія сѣдла накрывались полотнянымъ чахломъ, украшеннымъ широкой красной каймой; — конечно, все это имѣло бы щегольской видъ, не будь такъ грязно и разорвано. Эти „дамскіе“ ослы отличались еще тѣмъ, что ихъ чуть не перерѣзывали пополамъ подпругой, которая подтягивалась такъ туго, что ихъ тальи становились тонки и могли соперничать съ тальями лягушекъ при ихъ образованіи; — этотъ родъ шнуровки далеко не красилъ наружность длинноухихъ четвероногихъ.

Бѣдныя твари, какъ съ ними дурно обходятся! Изъ всѣхъ тяжело работающихъ слугъ, ихъ судьба наихудшая: за свое терпѣніе имъ приходится переносить больше ударовъ, чѣмъ самому порочному и злонравному изъ земныхъ четвероногихъ. Присматриваясь къ осламъ, становишься въ тупикъ: что дѣлаетъ ихъ покорными — философія или глупость? Ихъ колотятъ палкою по спинѣ, а они заявляютъ свое неудовольствіе единственно тѣмъ, что тонкій хвостъ прижимается еще больше! Это животное, какъ будто знакомо съ христіанскимъ правиломъ относительно обращеніи съ врагами: его бьютъ въ одинъ бокъ — онъ подставляетъ другой подъ занесенную палку. Понятливая лошадь лягнетъ, умная собака укуситъ васъ, если можетъ, а не можетъ, такъ рычитъ и показываетъ зубы, а бѣдный оселъ, поднятый со сна хорошимъ ударомъ, и не замѣчаетъ оскорбленія, какъ будто упалъ на него древесный листикъ!

Когда Сэмъ Кертъ бралъ съ собою къ осламъ вновь поступившаго мальчика, онъ обращалъ его вниманіе на каждаго, сколько нибудь замѣчательнаго осла тѣмъ, что задѣвалъ его за самое чувствительное мѣсто.

— Вотъ эта такъ славная! говорилъ онъ, указывая на одну ослицу, и выворотилъ ей уши, выложенные мѣхомъ, какъ дамскія туфли: --мы называемъ ее Нескончаемый Чайникъ. Ну, вставай, Чайникъ! „Матери семействъ“ и няньки постоянно ее требуютъ. Она имъ очень нравится тѣмъ, что заразъ возитъ двоихъ. И указавъ на дѣтскій стулъ, Сэмъ набросилъ его на спину Нескончаемаго Чайника.

— Кто изъ нихъ зовется Дербійскій призовой? спросилъ Филь.

— У насъ ихъ была цѣлая куча, отвѣтилъ Сэмъ. — Они всѣ призовые, но мы ихъ каждый годъ мѣняемъ. Вотъ этотъ маленькій называется теперь Огаркомъ, а прежде назывался Затмѣніемъ, онъ выигралъ ставку въ двѣ тысячи гиней; вотъ еще Летающій Голландецъ, есть и другіе. Вотъ этотъ, толстъ, какъ свинья, самъ себя содержитъ, не требуетъ даже корму!

Сэмъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и продолжалъ:

— Вотъ эта также — Дикое яблоко Бетси, — выиграла призъ въ Оксѣ и Честерѣ и въ другихъ мѣстахъ; она очень кротка; можете дѣлать съ ней, что хотите.

Въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ стегнулъ ее хлыстомъ, такъ что бѣдное Дикое Яблоко подпрыгнуло, но перенесло боль съ кротостью.

Филиппъ обратилъ вниманіе на большаго осла, съ жесткой вьющейся шерстью. Сзади онъ былъ выстриженъ нарочно для того, чтобы сдѣлать удары почувствительнѣе.

— Какъ хотите, онъ красавецъ! вскрикнулъ Сопунъ Сэмъ, прислоняясь къ ослу. — Зовутъ его Ильмовый Джо; никто скорѣе его не бѣгаетъ. Вотъ посмотрите-ка.

И онъ принялся колотить осла по выстриженному заду, затѣмъ заревѣлъ хриплымъ голосомъ:

— Ну, ты, Джо, проваливай!

Оселъ вообразилъ себѣ, что его взаправду посылаютъ на работу и пустился въ галопъ, а Сэмъ бѣжалъ за нимъ и громко стучалъ палкой по дорогѣ.

Мастеръ Кертъ удивительно хорошо зналъ свойства разныхъ ословъ, удостоившихся его высокаго вниманія, но приправлялъ свои похвалы поразительною жестокостью. Онъ прошелся по спинамъ лежавшихъ ословъ, ступалъ по нимъ также спокойно, какъ будто они были подставками палки, и не могъ удержаться, чтобы не поднять ихъ съ мѣста.

— Ну, ты, поднимайся, Дряхлая Дженъ! хи! хи! И ты бѣлая Элисъ! Вставай-ка, старый Одноглазый! — Я тебѣ задамъ, Короткохвостый! Теперь ты, старый Герцогъ Брауншвейгскій!

Глухой звукъ удара палки о ребра заставилъ массу ословъ безпокойно сдвинуться съ мѣста, и они сбѣжались, какъ стадо овецъ.

— Вотъ такого вы рѣдко увидите, сказалъ Сопунъ, останавливаясь передъ осломъ съ попорченнымъ глазомъ и съ выемкой на тѣлѣ, какъ у скрипки. На лбу у него былъ густой клокъ волосъ, что дало возможность мастеру Керту крѣпко ухватиться за него и сказать:

— Каждый волосъ его головы стоитъ фунты стерлинговъ, и такъ на всемъ тѣлѣ. Сотни миль пройдете и не встрѣтите такого, какъ Резинка! Ну, ты, вставай, Резинка! Онъ можетъ все дѣлать, только что не говоритъ! прибавилъ погонщикъ и потянулъ Резинку за уши такъ, какъ будто намѣревался вырвать ихъ, словно траву; одно оставалось Резинкѣ — онъ лягнулъ въ сторону, очень близко отъ Сопуна Сэма.

Случилось, что ослы, добитые, или быть можетъ раздраженные тяжолою жизнью, затѣяли драку и кусались. Словно соколъ, когда онъ увидитъ воробья на заборѣ, Сэмъ бросился на мѣсто драки и энергически принялся за расправу, прикрикивая подъ звуки ударовъ:

„Эй, ты, принцъ Уэльскій! — Что тебѣ, Лора Смисъ? — Ты что тутъ дѣлаешь, костлявая черная Бессъ! — Я тебѣ задамъ, леди Молочница! И тебѣ также, джентльменъ Джерри!“

Когда свалка кончилась и все пришло въ порядокъ, Сэмъ на вопросъ Филя, какой оселъ лучше всѣхъ, выразилъ свое мнѣніе:

— Мы, погонщики, думаемъ, что весь свѣтъ могъ бы гордиться Золотымъ Сердцемъ, — она бѣгаетъ лучше всѣхъ, больше всѣхъ и она милѣе, — она пѣгая; это очень красиво и рѣдкость; за нее давали четыре фунта! Но я больше люблю Легкое Сердце. Сказать, почему? А вотъ почему: мнѣ она больше нравится, да къ тому же она уходитъ себя, а ужь не остановится!

Сэмъ перевелъ духъ и продолжалъ:

— Что ни говори, а по быстротѣ ослы ничто въ сравненіи съ пони. Мистеръ Ламфритъ держитъ бѣлыхъ и рыжихъ пони, но ни за одного изъ нихъ не возьметъ и десяти фунтовъ. Они стоятъ у него въ уздечкахъ, а глаза у одного точно сливы. Одно только бываетъ худо: пріѣзжаетъ джентльменъ и нанимаетъ въ ѣзду пони за полкроны, — пропадаетъ часъ, не возвращается, а тамъ слышишь — лошадка въ пруду или околѣла, гдѣ нибудь — вотъ и остался въ дуракахъ!

Филю было поручено зазывать желающихъ; въ этомъ и состояла его главная обязанность. Мастеръ Спэрклеръ былъ того мнѣнія, что новое платье мальчика можетъ ему послужить въ пользу, какъ доказательство, что онъ хорошо ведетъ свои дѣла.

Филиппу сказали, чтобы онъ становился у гостиницы, гдѣ пристаютъ дилижансы, и чуть кого завидитъ, кто бы ни былъ, старый или малый, сейчасъ долженъ подбѣжать къ нему и настоятельно спрашивать: „Не нужно ли вамъ отличнаго осѣдланнаго осла?“

Филь, съ честною восторженностью, тотчасъ же привелъ въ исполненіе данныя ему инструкціи, и въ нѣсколько дней навелъ ужасъ на всѣхъ старыхъ леди окрестностей; многіе почтенные люди увѣряли, „что онъ это дѣлаетъ нарочно“.

— Не нужно ли вамъ отличнаго осла, сударыня? спрашивалъ онъ полудовѣрчиво престарѣлыхъ матронъ, и когда онѣ говорили, оборачиваясь: „нѣтъ, мальчикъ, вѣдь это смѣшно“, онъ прибавлялъ: „Отличное сѣдло, сударыня, покойное и мягкое!“

— Занимайтесь своимъ дѣломъ, сэръ, слышалось въ отвѣтъ.

Тогда Филь заходилъ сбоку и бормоталъ:

— У насъ есть кресло, сударыня, отличное кресло.

— Говорю вамъ, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!

— Я вамъ достану такихъ чудесныхъ верховыхъ лошадокъ — понесутъ васъ, какъ перышко!

Тутъ пожилая матрона теряла всякое терпѣніе, останавливалась и смотрѣла по сторонамъ, нѣтъ ли по близости полисмена и бормотала вполголоса: „Я на васъ пожалуюсь, скверный мальчикъ! Какъ вы смѣете приглашать меня ѣздить верхомъ на пони!“

Давая инструкцію Филиппу, мистеръ Сперклэръ изложилъ слѣдующую важную аксіому: „Говори, что все — отлично; отличные ослы, отличныя сѣдла, отличныя кресла, отличное все. Какъ заплатятъ деньги, тогда пусть себѣ находятъ, что скверно то и другое“.

Филиппу не очень-то нравилось это „зазываніе“. Онъ томился желаніемъ быть въ полѣ и участвовать въ забавахъ Сэма, и каждый вечеръ, когда Сэмъ Кэртъ разсказывалъ ему свои дневныя похожденія, онъ горько ропталъ на Сперклэра, что тотъ „прилѣпилъ его къ этой мерзкой деревнѣ“.

Безъ сомнѣнія, городъ Гэмпстидъ казался Филиппу довольно печальнымъ мѣстомъ. Тутъ не было ни одной лавки, куда ему можно было заглянуть; даже эстампы, выставленные въ книжномъ магазинѣ, никогда не перемѣнялись. Филь возненавидѣлъ аптеки съ маленькими оранжерейными окнами, гдѣ продавались пикули, подливки и сигары, вмѣстѣ съ лекарствами, презрительно глядѣлъ на суконную лавку, пространствомъ въ одиночное стойло, съ выставленными шляпами, мужскими сорочками, сапогами и набивными ситцами. Мальчикъ говаривалъ, что этотъ городъ далекъ отъ настоящаго за тысячи миль. Кузница выходила на улицу; торговецъ чаемъ, мясникъ и портной возвѣщали своими вывѣсками о томъ, что они лондонскіе, такъ напыщенно, что никакъ нельзя было себѣ представить, что это дѣлается за пять миль отъ Лондона.

Городъ казался стариннымъ, на пути встрѣчались мѣстами большія насыпи, съ высокими вязами, на которыхъ грачи свили себѣ гнѣзда, а сами, будто утомившись сидѣть на круглыхъ густыхъ вѣтвяхъ, расположились на дорогѣ. Кругомъ была такая тишина, что пѣтухи въ конюшнѣ, на одномъ концѣ улицы, перекрикивались съ пѣтухами зеленьщика, на другомъ краю города и вызывали ихъ. Городъ только и оживлялся, когда какой-нибудь проѣзжій циркъ ставилъ свой балаганъ въ полѣ, или лошадь, спускаясь съ горы, пугалась нагнетавшей ее повозки, и начинала нести, а тутъ при крутомъ поворотѣ дороги экипажъ и сидѣвшіе въ немъ люди, навѣрняка выбрасывались близь кофейни „Блекъ Бой и Стиль“, причемъ разбивались нижнія стекла, а посѣтители въ испугѣ бросались прочь.

Перейдя дорогу, дойдите до Вестъ-эндскаго сквэра, и увидите передъ собою вполнѣ сельскій видъ: дерево посреди мостовой, дома, окружавшіе скверъ, кажутся современными Вильгельму и Маргаритѣ, — они построены изъ краснаго кирпича, съ массивными бѣлыми оконницами, такими же неуклюжими, какъ окна старинныхъ дилижансовъ; надъ подъѣздами старомодные рѣзные балконы. Теперь уже не дѣлаютъ такихъ большихъ свинцовыхъ водосточныхъ трубъ, мы уже нигдѣ не видимъ такихъ желѣзныхъ фонарныхъ столбовъ и воротъ, какъ прежде, ни крученыхъ часовыхъ пружинъ, ни завитковъ, ни листьевъ.

Филиппъ жилъ на дворѣ, по близости сквэра, рядомъ съ миссисъ Беретъ, матерью Редполя Джека, другаго мальчика, находившагося въ услуженіи у Спэрклеровъ. Миссисъ Беретъ занималась перепродажей стараго хламу, всѣхъ лучше платила за старое полотно, хорошо платила за жиръ и давала настоящую цѣну за мѣдь и желѣзо; кромѣ того, она пускала къ себѣ жильцовъ на ночь за три пенса.

Медленно, но вѣрно, достигалъ Филиппъ высшаго почета, какой только можетъ достигнуть погонщикъ ословъ. Первымъ повышеніемъ въ его должности было то, что ему поручили везти четырехъ леди въ коляскѣ къ подошвѣ Геверстокскаго холма. Вскорѣ ему довѣрили ословъ, на которыхъ ѣхали дѣти; онъ такъ хорошо велъ себя въ этихъ случаяхъ, что еще повысился и ему случалось сопровождать въ прогулкахъ молодыхъ леди слабаго здоровья. Заботливость, съ которою онъ предупреждалъ всякое желаніе со стороны животныхъ пуститься рысью, скоро прославила его среди больныхъ „Плоской долины“ и „Долины здоровья“. Ему хотѣлось чего-нибудь возбудительнѣе: хотѣлось гнаться вслѣдъ за десятками молодыхъ леди, когда онѣ неслись галопомъ по дорогѣ; но мистеръ Спэрклеръ только тогда уступилъ его настоятельнымъ просьбамъ, когда въ воркотнѣ Филиппа слегка стали проглядывать намеки, что вотъ-де злоупотребляютъ имъ.

Наканунѣ этого важнаго событія велся разговоръ между Редполемъ Джекомъ и нашимъ молодымъ другомъ. Они ушли на кладбище, не для серьёзнаго созерцанія, а ради того, что на могилахъ удобно сидѣть. Ихъ осѣняло, точно крыло, огромное тисовое дерево, и они начали бесѣду:

— Сказать тебѣ причину, почему Спэрклеръ не пускаетъ тебя въ поле? сказалъ Джекъ. — А вотъ почему: ты хорошо одѣтъ, и Спэрклеръ думаетъ, что по твоему новому платью скажутъ, что у него такіе благопристойные мальчики. Вѣдь больные приносятъ всего больше доходу, а они требуютъ только прилично одѣтыхъ погонщиковъ.

— Хорошо же! мнѣ должно быть тамъ завтра, а я вотъ и не пойду, сказалъ Филь.

— И отлично сдѣлаешь, мнѣ кажется; вотъ не предупреди я тебя! продолжалъ Редполь. — Ну, слушай же! Положимъ, ты гонишь Одноглазаго, тебѣ хочется пустить его въ галопъ, нука, съ чего начнешь?

— Съ чего? примусь кричать на него, колотить изо всей силы, накормлю его „дубовой кашей“, да „ясневыми бобами“, отвѣчалъ Филь.

Тутъ мастеръ Джекъ презрительно улыбнулся.

— Конечно, ты бы такъ и сдѣлалъ. Я зналъ это заранѣе. Похоже на тебя, зазнался, воображаешь себѣ, что все знаешь. А чего бы добился? Одноглазый не сдвинулся бы съ мѣста и лягнулъ бы вдобавокъ. И то у меня отъ него рука вспухла.

— А что бы ты сдѣлалъ? спросилъ Филь.

— А вотъ мы и добрались, отвѣтилъ мастеръ Беретъ. — Что бы я сдѣлалъ? прежде всего далъ бы ему три или четыре раза по головѣ, чтобы зналъ, кто я таковъ.

— Ну, спросилъ Филь: — вотъ онъ узналъ, кто ты таковъ, а потомъ?

— Потомъ, засыпалъ бы ему два, три жестокихъ тумака въ подколѣнную жилу, чтобъ онъ зналъ, кто онъ таковъ.

— Продолжай, сказалъ Филь: — что-жь потомъ?

— А вотъ, задалъ бы ему лѣвой рукой такъ, что сбилъ бы его въ сторону; ударомъ другой руки сшибъ бы его назадъ и онъ бы у меня отпрыгнулъ на два или три ярда.

— Чѣмъ бы все это кончилось? спросилъ Филь.

— Подожди минутку, продолжалъ наставникъ: — старый Одноглазый уже не разбиралъ бы, одинъ ли бѣжитъ, или кого везетъ, и несся бы впередъ, важно измѣривая землю.

Вмѣсто отвѣта, Филиппъ прочиталъ на одной изъ плитъ слѣдующую эпитафію:

Утромъ всталъ онъ веселый, здоровый,

Въ полдень и вечеръ веселъ онъ былъ,

Къ ночи на тихій покой удалился

Позванъ онъ былъ на судъ роковой.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Въ полѣ.

Стоялъ жаркій день. Солнце такъ пекло, что проѣзжавшіе кэбы и тележки съѣзжали съ дороги въ прудъ, освѣжить лошадей. Комары носились надъ ушами ословъ, а они бѣдные почти всѣ лежали на пескѣ и спали, пока до нихъ не дойдетъ очередь терпѣть муки. Было уже три часа, экипажи подвезены къ „Джекъ-Страусъ-Кэстлю“, обѣды давно заказаны, а еще никто не требовалъ ословъ. Хозяева ихъ были въ страшно возбужденномъ состояніи, въ виду такого неприбыльнаго дня; люди во фланелевыхъ курткахъ, съ хлыстами и палками подъ мышкой, растянулись на дорогѣ, выжидая, какъ застрѣльщики, не пройдетъ ли кто.

— Я никогда не видѣлъ ничего подобнаго, воскликнулъ мистеръ Спэрклеръ, растегивая въ отчаяніи нѣсколько пуговицъ рубашки. — Какъ будто испугались прекрасной погоды. Ихъ бы слѣдовало затопить дождемъ.

— Плохіе нынѣ заработки, плохо дѣло! отвѣтила ему миссисъ Суттей, хозяйка шести ословъ: — у насъ сегодня нетолько куска, и кусочка не будетъ, и она прибавила, обращаясь къ своему товарищу: — быть тебѣ сегодня безъ обѣда, Билль.

Другой хозяинъ замѣтилъ печально:

— Жаль, а не увижу я сегодня, Товіасъ, какъ пойдетъ моя ослица въ галопъ.

— Сегодня у меня только двухъ брали, сказалъ мистеръ Спэрклеръ. — Молочница и Мери Пончъ отправились въ Гайгетъ, но это вѣдь не принесетъ доходу.

Пока они жаловались на недостатокъ посѣтителей, гувернантка съ двумя молодыми леди привела въ смятеніе толпу фланелевыхъ куртокъ. Она выразительно показывала знаками, что желаетъ прокатиться на ослахъ. Мгновенно началась свалка за то, кому достанется работа, или, какъ говорили мальчики: „они совершенно разрывались за барышень“. Хи! хи! хи! ревѣли погонщики, понукая голопирующій передъ ними эскадронъ. Едва неосторожныя красавицы сдѣлали нѣсколько шаговъ, какъ уже двадцать человѣкъ и десятковъ пять ословъ во весь опоръ неслись на нихъ.

— Сюда, сударыни, вотъ леди Сопунья, лучше ея никто не ходитъ подъ сѣдломъ! кричалъ одинъ.

— Маленькій Чайникъ, миссъ, слава Гэмпстида! вскрикивалъ другой.

— Сударыни, джентльменъ Джерри, настоящій кровный оселъ, ревѣлъ третій.

Бѣдныя леди страшно перепугались своего ужаснаго положенія: онѣ ждали, что вотъ, вотъ ихъ задушитъ длинноухое стадо; объ ребра одной уже толкнулся черноносый оселъ; другое животное съ насморкомъ терлось о мантилью другой. Растерянныя барышни дали поднять себя съ земли первыми, кто осмѣлился наложить на нихъ руки, и прежде чѣмъ успѣли вскрикнуть, онѣ уже сидѣли на сѣдлахъ и ихъ повезли. Залпъ ругательствъ посыпался имъ вслѣдъ, отъ обманутыхъ въ своихъ ожиданіяхъ погонщиковъ.

— Ты бы должна себя постыдиться, старая! вопилъ одинъ, мѣтя на гувернантку: — ставитъ въ дураки людей работящихъ.

— Тебя бы стоило потрепать, котенокъ! ворчалъ другой на молодую леди.

— Будь я каторжникъ, я бы задалъ вамъ чего-нибудь пополезнѣе ѣзды, бормоталъ третій. Бѣдняжки уѣхали; удовольствіе, которое онѣ ждали отъ ѣзды, совершенно разстроилось мыслью, что онѣ безсознательно совершили какую-то ужасную несправедливость гэмпстидскимъ содержателямъ ословъ.

— Странный способъ заниматься промысломъ, сказалъ Филь Сопуну Сэму.

— Дождись только Духова дня, ты увидишь штуки похуже, отвѣтилъ мастеръ Кертъ.

Однажды вечеромъ, когда мастеръ Спэрклеръ наслаждался трубкой въ бесѣдкѣ, и безпокоилъ дымомъ пауковъ, его жена обратилась къ нему:

— Я забыла сказать тебѣ, Товіасъ, намъ завтра ночью будетъ работа. Та самая компанія, которая устроивала пикникъ при лунномъ свѣтѣ, въ прошломъ году, пріѣзжала сюда сегодня и нанимала ословъ для другой пирушки.

— Ты говоришь о той кучѣ лакеевъ и горничныхъ, что оставались всю ночь въ полѣ? Опять пустятся во всѣ нелегкія, не такъ ли? Спэрклеръ засмѣялся и прибавилъ:

— А когда же это будетъ?

— Завтра, имъ нуженъ котелокъ и три хорошихъ осла для дѣвушекъ, когда имъ захочется ѣхать. За этимъ приходилъ мистеръ Бохеръ, лакей Томсеевъ; онъ говорилъ, что ихъ будетъ больше дюжины.

— Подумаешь, каково! воскликнулъ мистеръ Спэрклеръ.

— Кажется, господа ихъ уѣхали изъ города, продолжала жена: — они могутъ все это устроить и ихъ никто ничѣмъ не обезпокоитъ. Тедди Кеттлэръ, грумъ капитана Кросьера, участвуетъ въ пирушкѣ, онъ первый и задумалъ ее. Они достали скрипку и все, что нужно.

На слѣдующій день вечеромъ, когда уже ночныя тѣни прокрадывались на поле, къ пруду подъѣхалъ кэбъ, изъ него вылѣзла толстая мужская фигура, одѣтая по модѣ, въ бальныхъ башмакахъ и берлинскихъ перчаткахъ; фигура эта безпокойно смотрѣла на дорогу. Сверху кэба была корзина, а около козелъ изъ ящика высовывались куски засаленной бумаги.

Джентльменъ, оглядѣвшись во всѣ стороны, вернулся къ экипажу и сказалъ, обращаясь къ сидящей въ немъ леди:

— Никого изъ нихъ еще не видно, Уорти; какая же эта поспѣшность!

— Я знала, что наша Мери Эннъ опоздаетъ, отвѣтила Уорти: — она всегда такъ долго чистится и возится съ разными бездѣлушками и фалбарами.

Джентльменъ, повидимому, мирился съ проволочкой. Онъ шагалъ взадъ и впередъ, чистилъ ногти, напѣвалъ аріи, ему одному извѣстныя, и когда голосъ изъ кэба спросилъ:

— Видите ли вы ихъ, Боксеръ? онъ отвѣтилъ самымъ веселымъ голосомъ:

— Нѣтъ еще, Уорти.

Наконецъ группа леди и джентльменовъ показалась изъ-за холма. Мистеръ Боксеръ тотчасъ же взволновался и принялся махать платкомъ съ крайнею любезностью.

Нѣкоторыя изъ молодыхъ дѣвицъ замѣтили сигналъ и побѣжали по направленію къ кэбу; подолы ихъ легкихъ платьевъ развѣвались по вѣтру.

— Сусанна становится отмѣнно красивой дѣвушкой, замѣтилъ мистеръ Боксеръ. — Она замѣчательно одѣвается.

— Вѣрно опять заглянула въ комоды своей госпожи, пробормотала миссъ Уорти.

Когда уже всѣ собрались вокругъ кэба, пошли представленія, упреки и извиненія.

— Вотъ мы и здѣсь, милая миссисъ Уорти! кричала Мери Эннъ. — Вотъ Фанни изъ № 12, а тутъ и Сусанна и Каролина изъ № 16.

— Что васъ задержало такъ долго, Мери Эннъ? замѣтила угрюмая Уорти. — Еслибы вы одѣвались на вечеръ, и то нельзя дольше этого.

— Это все этотъ ужасный башмачникъ не посылалъ Сусаннѣ сапожекъ на каблукахъ, а она такая скрипунья, игриво замѣтила обвиняемая красавица.

— Ахъ, какъ это можно, Мери Эннъ! кричала Сусанна. — Это вы все распускали локоны и чистили резинкой свои бѣлыя лайковыя перчатки.

— Привезли ли вы шримсовъ? спросила полушопотомъ миссисъ Уорти: — а огурцовъ? вотъ такъ, милая дѣвушка. Куда же вы ихъ положили? Какъ, въ карманъ! Надѣюсь, вы не садились на нихъ; вотъ славно, если вы ихъ раздавили, не за что будетъ и благодарить васъ.

Вся компанія отличалась строгой чистотой въ одеждѣ; туго накрахмаленное бѣлье, казалось, сообщало соотвѣтствующую чопорность движеніямъ. Кучеръ изъ № 27 какъ будто не могъ поворотить шеи, лицо его неподвижно уставилось въ стоячихъ воротничкахъ рубашки. Когда онъ хотѣлъ повернуть голову, то поворачивался всѣмъ тѣломъ; миссисъ Уорти замѣтила это и спросила у Мери Эннъ:

— Что это? ужь не карбункулъ ли у малаго на затылкѣ?

Можно было по ошибкѣ принять этихъ джентльменовъ за высокородныхъ: у нихъ при ходьбѣ скрипѣли сапоги, шляпы были великолѣпны. У иныхъ атласные галстухи были заколоты двойными булавками, огромная запонка украшала рубашку мистера Боксера. Всѣ они, даже стоя, принимали величественныя позы: закладывали руки на спину, или всовывали ихъ въ задніе карманы фраковъ.

Леди, въ легкихъ накрахмаленныхъ платьяхъ и черныхъ шелковыхъ мантильяхъ, казались божественно воздушными. Тѣ, которыя были обуты въ башмаки и ажурные чулки, приподымали платья и выставляли на показъ ноги. Волосы ихъ были въ локонахъ; одной рукой, въ бѣлой лайковой перчаткѣ онѣ крѣпко обхватывали зонтикъ, въ другой держали носовой платокъ, чтобы въ случаѣ надобности обмахивать имъ разгоряченное лицо. Всякій, кто увидѣлъ бы этихъ дѣвицъ, принялъ бы ихъ за мѣстныхъ герцогинь.

Мистеру Спэрклеру эти господа показалась свадебными гостями, одѣтыми нарочно съ вечера, чтобы не опоздать утромъ.

Даже кучеръ кэба былъ пораженъ великолѣпной выставкой одеждъ; и хотя мистеръ Боксеръ заплатилъ ему меньше, чѣмъ слѣдовало, но повелительный тонъ, которымъ отвѣчалъ этотъ джентльменъ на воркотню кучера, и слова: „я живу въ Эрлей-Стритѣ № 2; если вы недовольны, можете прійти спросить меня“, — внушили должное уваженіе простому малому и заставили его смолкнуть.

Мѣсто, назначенное подъ пикникъ, находилось на низменной сторонѣ поля; джентльмены понесли корзины и вся компанія туда отправилась.

Начались увеселенія. Въ замѣнъ палатокъ растянули шали на кусты терна, собрали сухихъ прутьевъ и развели огонь подъ котелокъ съ водой, для чая и грога.

Всѣ слѣдили съ большимъ вниманіемъ за выгрузкою корзинъ. Все было въ цѣлости; разбилась только одна бутылка съ джиномъ и сообщила опьяняющій запахъ телятинѣ и паштету съ ветчиной.

— Кто же это принесъ сюда кусокъ холодной баранины? воскликнула съ отвращеніемъ миссисъ Уорти, вытаскивая остатокъ лопатки.

— Тише, шепнула Мери Эннъ. — Это Каролина; говоритъ, ничего къ сожалѣнію не нашла въ кладовой, кромѣ этой баранины, банки пикулей, лумпа и полбутылки имбирнаго вина.

— Развѣ у № 16 нѣтъ своего мясника? Хотѣлось бы знать, не могла она развѣ заказать что нибудь? ворчала кухарка: — не переношу такой робости. Мы же рѣшились достать телятины и паштетъ съ ветчиной, а ей что мѣшало?

Мистеръ Спэрклеръ явился съ ослами, на одномъ сидѣлъ Филь; вся компанія встрѣтила ихъ кликами радости. Польщенные пріемомъ, погонщики въ свою очередь оказали возможное содѣйствіе: разостлали скатерть, разставили стаканы. Филь съ перваго же взгляду узналъ миссисъ Уорти и Мери Эннъ.

„Вотъ кухарка тѣхъ господъ, у которыхъ живетъ Берти“, подумалъ онъ про себя: „а дай Богъ, чтобы это были не ихъ дѣвушка и человѣкъ“.

Но они не помнили его въ лицо, и онъ былъ радъ, что его не узнали.

Во время ѣды, ничто не могло превзойти ту утонченную учтивость, какою отличались дѣйствія и разговоры участниковъ пикника.

— Позвольте мнѣ имѣть честь, миссисъ Уорти, выпить съ вами стаканъ элю? спрашивалъ Тедди Кетлеръ. — Сдѣлайте одолженіе, передайте каменную кружку, мистеръ Боксеръ. За ваше доброе здоровье, сударыня, всякаго вамъ благополучія, равнаго моимъ лучшимъ пожеланіемъ, сударыня.

— Попробуйте еще кусочекъ этого молочнаго пуддинга, моя милая, сказалъ мистеръ Боксеръ, шаловливо поглядывая на миссъ Каролину: — это вамъ не повредитъ, моя дѣвочка, танцуя растрясете. Что уже мѣста больше нѣтъ? Отлично, очень радъ, что вы такъ усердно покушали.

Тосты были предложены; мистеръ Боксеръ, высоко выхваляя миссисъ Уорти, сказалъ: „считаю за честь жить съ ней въ одномъ мѣстѣ; ея обхожденіе, могу и долженъ сказать, въ одно и то же время примирительное, добродѣтельное и снисходительное“.

Тостъ, предложенный Мери Эннъ, былъ отлично принятъ. Повидимому, Берта Газльвудъ не была любима прислугой миссъ Томсей; это было видно изъ того, когда Мери Эннъ, саркастически предупредивъ, что она будетъ говорить объ одной особѣ, которую они всѣ обожаютъ, прибавила: „должна ли я упомянуть, что я намекаю на миссъ Берту“? — ея спичъ былъ встрѣченъ взрывами хохота, среди котораго явственно послышались слова миссисъ Уорти:

— Слѣдуетъ колотитъ этихъ дѣвокъ; будь моя воля, я бы вытолкала Берту изъ дому.

Филиппъ былъ такъ пораженъ этимъ, что совершенно случайно уронилъ стаканъ элю прямо на шляпку Мери Эннъ, за что взбѣшенный Тедди Кетлеръ преслѣдовалъ его на значительномъ пространствѣ, и едва не угостилъ сильной потасовкой.

Ничто не могло заставить мистера Боксера принять участіе въ состоявшихся послѣ того танцахъ. Милый человѣкъ! онъ такъ наѣлся, что предпочелъ лежать на землѣ, положа голову на колѣни миссисъ Уорти, и спокойно курилъ трубку, а она, добрая душа, угощала его горячимъ джиномъ съ водою, поднося полныя ложки джину къ его жгучимъ губамъ.

Взошелъ мѣсяцъ и ясно свѣтилъ; наша пара, отдыхая подъ навѣсомъ изъ шалей, могла слышать музыку скрипокъ и смотрѣть, какъ товарищи притопывали на зеленой муравѣ и казались пестрыми китайскими тѣнями.

— Эта Каролина отлично танцуетъ, бормоталъ Боксеръ: — у горничной такая нога и ляшка! — это выше ея званія. Я видѣлъ гораздо хуже въ каретахъ.

— Должно быть красивы, отвѣтила презрительно Уорти: — но довольно объ этомъ; если вы называете это ногой — я уже не знаю — это просто горшки. Мнѣнія различны, Боксеръ; я знаю, что такое нога, какъ всякая женщина, у которой настоящія ноги.

— Вотъ Фанни изъ № 12, продолжалъ веселый, неконфузливый Боксеръ: — хорошо сложена, но она съеживаетъ въ комокъ свое лицо, у ней руки слишкомъ горячи и жестки.

— Господи, что это, Боксеръ — опять! усовѣщевала его миссисъ Уорти, ударяя ложкой по носу: — еслибы вы были самъ великій Сераль турецкій, и то нельзя больше волочиться за дѣвушками.

Но Боксеръ не обращалъ на нее вниманія.

— Что за страстные глаза у этой Сусанны, бормоталъ онъ изнеможеннымъ голосомъ: — хотя носъ ея совершенно не женскій и за ѣдой она совершенная обжора.

Негодующая миссисъ Уорти ничего на это не возразила, но вдругъ встала съ мѣста такъ, что голова Боксера скатилась на землю съ глухимъ звукомъ. Прошло съ полчаса, прежде чѣмъ ему удалось успокоить оскорбленную леди и съ помощью лести уговорить ее положить опять его голову къ себѣ на колѣни и вливать ему въ ротъ джинъ съ водой.

Становилось поздно. Послѣ многихъ танцевъ, когда скрипачи утомились, а ословъ измучили до полусмерти ѣздою въ галопъ, вся компанія опять собралась въ кружокъ, чтобы еще разъ подкрѣпиться; опять заговорили о Берти, какъ объ особѣ, всего болѣе нелюбимой.

— Что миссисъ Томсей видитъ въ ней, кричала Мери Эннъ, — Высокомѣрная, надутая модница! съ ея фразами: „не угодно ли вамъ это сдѣлать“, или „будьте добры“ сдѣлайте — это просто забавно.

— И наконецъ, кто же она такая? сказала миссисъ Уорти. — Развѣ претензіи Берты не превышаютъ ея скромнаго происхожденія? Будто она богата? Я никогда въ жизни не видѣла такого маленькаго ящика, какой она привезла съ собой. Хорошаго ли она роду? Я сама слышала, какъ она называла „своимъ братомъ“ простаго нищаго мальчишку.

— Она не красавица, это вѣрно, добавила Мери Эннъ съ усмѣшкой. — Отнимите у ней волоса и ротъ, мила она будетъ, бѣдняжка!

— Быть можетъ, нѣкоторыя особы считаютъ ее совершенной Венерой Медичійской, лукаво замѣтилъ мистеръ Кетлеръ.

— Ого! вскричали разомъ молодыя леди: — не хотите ли вы сказать этимъ, что вы…

— Тонкія дѣвы не въ моемъ вкусѣ, отвѣтилъ мистеръ Кеттлеръ, нѣжно поглядывая на сидѣвшую подлѣ него, дородную Мери Эннъ. — Еслибы я захотѣлъ, я бы вамъ кое-что разсказалъ, отъ чего бы вы хохотали до того, что у васъ лопнули бы шнуровки.

— Ахъ! разскажите сейчасъ, пожалуйста! закричали хоромъ всѣ леди; инымъ послышалось, будто и маленькій погонщикъ крикнулъ: „разскажите“. Но, осмотрѣвшись кругомъ, они увидѣли, что Филь спитъ крѣпкимъ сномъ.

— Вы ужь очень на меня напали, придется уступить, обворожительно замѣтилъ мистеръ Кеттлеръ. — Вотъ однажды мой молодой баринъ, капитанъ Мертонъ Кросьеръ, стоялъ у окна и разговаривалъ съ нашими друзьями: мистеромъ Таттенгэмомъ и съ другимъ джентльменомъ, достопочтеннымъ Чантиклиръ Суттономъ по фамиліи — и увидѣли они вашу Берту. Въ ту же минуту, внизъ къ ней.

— Быть не можетъ! вскричали леди.

— Однако было. Капитанъ сказалъ: „Татъ, я долженъ навѣстить своихъ сосѣдей“; а мистеръ Суттонъ замѣтилъ: „она такая миленькая, я никогда такой не видывалъ“.

— Что же потомъ? спрашивали онѣ.

— Потомъ, видите ли, я вышелъ изъ комнаты, отвѣтилъ мистеръ Кеттлеръ: — а приставьте къ нимъ шпіона — вышла бы презабавная штука.

Въ подобныхъ забавахъ прошла ночь, на востокѣ забрезжило сѣрое утро, всѣ были совершенно истомлены. Дороднаго Боксера, опьянѣвшаго отъ джина съ водой, посадили на осла и повезли къ ближайшей кэбной биржѣ; голова его склонялась на плечо къ сострадательной миссисъ Уорти, которая шла съ нимъ рядомъ, а онъ, повременамъ, пытался заглянуть ей въ лицо и все бормоталъ: „милая кухарочка!“

Сусанна и кучеръ изъ № 27, Фанни и молодой работникъ булочника, Мери Эннъ и Тедди Кеттлеръ, черезъ поле направились, пошатываясь, въ городъ; видъ ихъ явно свидѣтельствовалъ, что они провели ночь не дома.

На слѣдующее утро, въ двѣнадцать часовъ, пришелъ почтальонъ, съ письмомъ къ миссъ Томсей; ему пришлось постучать раза три, наконецъ отворилось окно пріемной; письмо захватили щипцы — ихъ держала толстая рука съ краснымъ локтемъ, сильно напоминавшая ту, которая до сегодня принадлежала миссисъ Уорти.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
У каждаго своя фантазія.

На одной изъ улицъ, за Сѣннымъ рынкомъ, находился въ то время, о которомъ мы ведемъ свой разсказъ, маленькій, скромный на видъ трактиръ, хорошо извѣстный всѣмъ спортсмэнамъ и членамъ призоваго круга. Хозяинъ этого трактира былъ не кто иной, какъ знаменитый кулачный боецъ Альфъ Коксъ. Пока Англія будетъ націей спортсмэновъ, имя Кокса будетъ вспоминаться съ восторгомъ, какъ самаго вѣжливаго боксера изо всѣхъ его собратій по промыслу. Тѣ, которые имѣли удовольствіе присутствовать при томъ, какъ онъ дрался и побивалъ Неда Бокса, говорили потомъ при каждомъ удобномъ случаѣ, что это былъ наимилѣйшій кулачный боецъ, когда либо выходившій на бой, и если онъ отправлялъ кого либо изъ кулачниковъ „домой“, то это было самое жестокое наказаніе, когда либо виданное.

У прославленнаго Альфа Кокса хватило благоразумія удалиться отъ круга и дѣятельной спортсмэнской жизни въ то время, когда онъ былъ во всей своей славѣ; а теперь онъ весь посвятилъ себя своему трактиру, напрягалъ все свое „ревностное стараніе, чтобы угодить“, придумывалъ безчисленные поводы привлечь въ свой трактиръ любителей всякихъ причудъ; какъ и всѣ на свѣтѣ, Альфъ Коксъ питалъ въ сердцѣ нѣжнѣйшее желаніе составить себѣ состояніе.

Въ „Джолли Тренерѣ“ устраивались самые разнообразные праздники. Въ понедѣльникъ вечеромъ, тамъ устраивалась потѣха въ видѣ кулачнаго боя, въ которомъ принимали участіе такія знаменитости, какъ Клефамъ Смашеръ и Гэкней Кратеръ. Великое состязаніе между Саусуаркъ Паундеромъ и Трипей Фаджитсъ состоялось въ его домѣ, и бойцы показались публикѣ наканунѣ вечеромъ. — Друзьямъ Альфа Кокса было хорошо извѣстно, что онъ сильно ратовалъ за воскрешеніе „Старыхъ временъ“, по крайней мѣрѣ такъ гласило его окружное посланіе. Онъ приглашалъ въ своихъ карточкахъ любителей пѣнія къ себѣ въ домъ на свиданіе съ ихъ „общественными друзьями“ по вторникамъ, пятницамъ и субботамъ; въ этихъ случаяхъ, мистеръ Томасъ Тиммсъ предсѣдательствовалъ въ толпѣ своихъ талантливыхъ друзей. Эти музыкальныя собранія, какъ говаривалъ Альфъ Коксъ, „были доступны для всѣхъ, кого онъ когда либо кормилъ“; онъ ожидалъ себѣ отъ публики одной только награды — чтобы они пили у него возможно скоро и много.

Выражаясь словами благородныхъ строкъ, напечатанныхъ крупными буквами на объявленіяхъ, приклеенныхъ въ окнахъ трактира, Альфъ Коксъ поставилъ себѣ особой задачей: соединить старыхъ друзей и сдѣлать веселость общею. Согласіе! Общительность! Товарищество!! — Прохладительныя по умѣреннымъ цѣнамъ и лучшаго достоинства.

Любимымъ конькомъ мистера Альфа Кокса было улучшеніе собачьей породы. О немъ составилось мнѣніе между торговцами собакъ, что никто въ столицѣ не могъ лучше его опредѣлить, какова собака и какою она должна быть. Кромѣ того онъ былъ основателемъ и предсѣдателемъ клуба „болонокъ, таксъ, мордашекъ, бульдоговъ и всякихъ собаченокъ“; митингъ членовъ клуба происходилъ каждую среду у него въ трактирѣ, куда приглашался всякій охотникъ, — присутствовать на собраніи, или дѣлать выставку. Въ этихъ случаяхъ стаканъ весело обходилъ кругомъ, а слуга былъ постоянно въ комнатѣ, ожидая приказаній джентльменовъ, или толковали о томъ, какой отличный разбѣгъ у таксы, или разсуждали о тѣлосложеніи какого нибудь бульдога.

Альфъ Коксъ особенно прославился крысиными боями, происходившими каждый вторникъ въ его трактирѣ. Онъ объяснялъ, что раздаетъ въ видѣ призовъ серебряныя табакерки, „чтобы за нихъ бились собаки — новички всякаго сорта“, и что онъ рѣшился поощрять полезную и славную охоту, истребляющую такихъ вредныхъ гадинъ, какъ крысы; но мы думаемъ, что онъ имѣлъ на это какія либо другія причины: такая чрезмѣрная преданность общественному благу непремѣнно повлекла бы за собою извѣстную долю разоренія, — а никакой трактирщикъ, какъ бы онъ ни былъ восторженъ, не станетъ предаваться такъ дорого стоющимъ антипатіямъ.

Мистеръ Альфъ Коксъ напечаталъ до двухсотъ афишъ и роздалъ ихъ между своими друзьями и покровителями; онѣ произвели величайшее возбужденіе въ горячихъ приверженцахъ боевъ. Альфъ возвѣщалъ этими афишами, что состоится „великій сотенный крысиный бой“; всѣ мелочные торговцы, бакалейщики, цирюльники и портные заранѣе толковали о томъ, какая собака можетъ выиграть серебряный ошейникъ, за который имъ придется биться на смерть. Этотъ великій бой состоится, какъ гласили афиши, вслѣдствіе „заявленнаго, особаго желанія“. Много кружекъ пива было выпито у перилъ „Джолли Тренера“ въ надеждѣ узнать, кто будетъ патрономъ вечера.

— Не слѣдуетъ меня спрашивать, мистеръ Нокисъ, отвѣтила мистриссъ Коксъ своему постоянному посѣтителю, кэбному извощику: — я вамъ скажу еще больше, виконтъ Эскотъ и лордъ Оксъ такіе любители охоты, какихъ не найдешь между людьми ихъ вѣса и значенія.

Когда наступилъ знаменательный вечеръ, въ открытомъ пространствѣ передъ длинными перилами „Джолли Тренера“, задолго до представленія, толпились посѣтители; они всѣ пили, курили и толковали о предстоящемъ боѣ. Многіе изъ нихъ принесли съ собою собакъ, такъ что составилось нѣчто въ родѣ собачьей выставки. У нѣкоторыхъ были мордашки подъ мышкой, — ихъ плоскіе красные носы терлись объ локти проходившихъ мимо; у другихъ были терріеры — они походили на волосяные клубки и спали, какъ дѣти на рукахъ своихъ хозяевъ. Одни только маленькія коричневыя англійскія таксы смотрѣли бодро и находились въ постоянно возбужденномъ состояніи; несмотря на свои щеголеватые ошейники съ латуневыми кольцами, за которыхъ ихъ держали, онѣ старались высвободиться, какъ будто чуяли крысъ въ верхней комнатѣ, и съ нетерпѣніемъ ждали начала битвы.

Трактиръ имѣлъ дѣловой видъ, который сразу выказывалъ характеръ хозяина. Въ его устройствѣ, питье, казалось, имѣло второстепенное значеніе: тутъ нигдѣ не видно было тѣхъ украшеній, которыя вообще считаются необходимыми, чтобы сдѣлать питейный домъ привлекательнымъ.

Потолокъ былъ низкій и выпуклый, мухи сдѣлали его похожимъ на гранитъ; бочонки со спиртомъ были такъ же грязны, какъ бочки съ водой; нѣкогда позолоченные обручи почернѣли, какъ башмачныя ленты. На одномъ изъ старыхъ стульевъ въ залѣ спалъ огромный бульдогъ, „большой красоты“, по замѣчанію нѣкоторыхъ пьющихъ тутъ господъ; голова его была круглая и гладкая, кожа не ней была натянута, какъ перчатка кулачнаго бойца; голова казалась слишкомъ велика по тѣлу, лобъ выказывалъ яснымъ образомъ присутствіе воды въ мозгу и нависъ надъ маленькимъ носомъ, — бульдогъ тяжело дышалъ имъ.

По другой сторонѣ перилъ сидѣла лягавая собака съ клочкомъ волосъ надъ глазами, который придавалъ животному невзрачный видъ, плохо его рекомендующій. Этотъ джентльменъ слѣдилъ за движеніями посѣтителей, и по временамъ, когда выходная дверь откидывалась назадъ, вопросительно ворчалъ, и какъ будто спрашивалъ у новоприбывшаго: „что ему нужно?“ Мистеръ Альфъ Коксъ былъ настолько внимателенъ, что сообщилъ своему задушевному другу, который въ это время хлопалъ по вилообразнымъ ребрамъ собаки, что, по его мнѣнію, въ ней есть небольшая помѣсь борзой, перешедшая отъ предковъ.

Когда пришло время, посѣтителей набралось такъ много, что миссисъ Коксъ увидѣла безплодность своихъ увѣщаній посѣтителямъ не сломать перилъ и принуждена была просить супруга обратиться къ нимъ съ любезною рѣчью.

— Мои добрые друзья, воскликнулъ онъ, становясь на стулъ: — здѣсь такое удобное и прекрасное помѣщеніе, какого лучше не сыщешь, держитесь только вотъ этой стороны; мнѣ было бы очень пріятно быть съ такими милыми гостями, только дѣла у меня слишкомъ много.

Тогда веселая толпа повернула въ обитой зеленой байкой двери, ведущей въ пріемную; впереди шелъ трактирный слуга, и кричалъ: „Къ вашимъ услугамъ, джентльмены“.

И тутъ, какъ и во всемъ заведеніи, не приложено было никакихъ стараній сдѣлать комнату привлекательною для посѣтителей; тутъ не было никакихъ украшеній, кромѣ картинъ, на грязныхъ обояхъ, изображавшихъ охоты и разные бои. На каминѣ были четвероугольные ящики съ отверстіями, на подобіе голубятенъ; въ нихъ были чучелы головъ знаменитыхъ въ свое время собакъ. Изъ гравюръ выдавалось изображеніе чудособаки, крысолова; это была Тини мистера Кокса, вѣсившая пять футовъ съ половиною, и задавившая, какъ оказывалось, двѣсти крысъ.

— Милѣе этого созданьица не бывало на аренѣ, сказалъ мистеръ Альфъ: — въ память ея дѣяній, неимѣвшихъ себѣ подобныхъ въ хроникахъ, я заставилъ сдѣлать эту гравюру на бѣлой шелковой матеріи, какъ вы видите передъ собою. Бѣдная Тини! Подобныхъ уже не бываетъ теперь. Она была такъ мала, что браслетъ моей жены служилъ ей ошейникомъ.

Между набитыми собачьими головами была голова бѣлаго бульдога со страшными, стеклянными, выпученными глазами, какъ будто онъ умеръ отъ удушенія. Когда юный мистеръ Коксъ, старшій сынъ Альфа, замѣчалъ, что кто либо изъ постороннихъ останавливался передъ собачьимъ мавзолеемъ, то предлагалъ по душевной добротѣ заплатить дань памяти умершихъ любимцевъ.

— Ее испортили при набиваніи, сдѣлали слишкомъ короткую голову, а она была первая красавица въ свое время. Ни одна собака въ Англіи не могла сравняться съ нею. Вотъ ея дочь, прибавлялъ онъ, указывая на другую голову, нѣсколько схожую съ той, которая была изображена на гравюрѣ: — но она въ половину не считалась такой красивой, какъ мать, хотя очень немногія могли сравниться и съ нею, въ особенности относительно формъ. А вотъ эта, продолжалъ онъ, указывая на другое изображеніе собаки, съ крысой во рту: — лучше ея не было въ Англіи, хотя она была такая маленькая, что кварта могла служить ей конурой. Я видѣлъ, какъ она задавила дюжину крысъ, почти одной величины съ ней, но она-таки умерла отъ нихъ подъ конецъ; крысы изъ водосточныхъ трубъ тѣмъ страшны, что отъ нихъ у собакъ дѣлается ракъ во рту; какъ бы вы ни полоскали потомъ мятной водой собачью морду, ничто не поможетъ.

Собраніе состояло изъ любителей и любопытныхъ, которыхъ привлекло желаніе посмотрѣть, что такое крысиный бой. За тѣмъ же столомъ сидѣли и разговаривали разнощики въ полосатомъ, триповомъ платьѣ, солдаты — въ небрежно растегнутыхъ мундирахъ, извощики — въ ливреяхъ и торговцы; послѣдніе, накинувъ свои вечерніе сюртуки, выбѣжали изъ лавокъ посмотрѣть на бой.

Комната была наполнена собаками. Однѣ стояли на столахъ, другія были привязаны къ ножкамъ стульевъ, или сидѣли подъ скамейками, иныя спали на рукахъ своихъ хозяевъ. Каждве животное подробно разбиралось: вытягивали ему ноги, какъ будто ощупывали вывихъ, заглядывали въ ротъ, точно дантисты, и разсматривали его зубы. Почти на всѣхъ собакахъ были слѣды укушееій.

— А жаль отдавать его на убой крысамъ, сказалъ одинъ, любуясь свирѣпымъ на видъ терріеромъ, и хотя онъ не указалъ, какой родъ жизни должна, по его мнѣнію, вести эта собака, но каждому было очевидно, что она предназначена на „бой“.

Мистеръ Коксъ взялъ стулъ, и занялъ мѣсто предсѣдателя митинга.

— И такъ, джентльмены, воскликнулъ онъ, зажигая себѣ трубку: — начнемте пить. Будьте, какъ дома; пейте, когда вздумается.

Это милое обращеніе къ публикѣ вызвало взрывъ хохота, отъ котораго залаяли всѣ собаки.

— Молчать, собаки! смирно, собачонки! закричалъ мистеръ Альфъ: — мнѣ стыдно за васъ!

Немного спустя, онъ спросилъ:

— Нѣтъ ли у кого лягаваго щенка, отъ котораго хозяинъ хотѣлъ бы избавиться?

— Не вѣрьте ему, сказалъ одинъ изъ присутствующихъ: — онъ насмѣхается надъ вами. Если скажете, что у васъ есть такой щенокъ, онъ вамъ посовѣтуетъ съѣсть его за ужиномъ, или скажетъ что-нибудь подобное.

Мистеру Альфу понравилась эта выходка; онъ захихикалъ, и весело отвѣтилъ:

— Вы необыкновенно складно сочиняете сказки.

— Ну, Альфъ, когда же вы начнете? спросилъ кто-то.

— Я только жду, мой дорогой другъ, чтобы всѣ собрались. Теперь уже недолго ждать.

Онъ позвонилъ въ колокольчикъ, распросилъ своего первенца, затѣмъ быстро всталъ съ мѣста, и какъ объяснилъ съ поклономъ публикѣ: „знаменитые покровители уже въ конторѣ, а его супруга уже свидѣтельствуетъ свое почтеніе публикѣ“.

Въ грязной, задней комнаткѣ, въ святилищѣ бывшаго кулачнаго бойца, сидѣли высокородные покровители крысинаго боя, привлеченные сюда болѣе любопытствомъ, чѣмъ любовью къ охотѣ. И въ самомъ дѣлѣ, капитанъ Мертонъ Кросьеръ уговорилъ ихъ прійти на представленіе. Тутъ былъ виконтъ Эскотъ; онъ развалился на волосяномъ диванѣ, курилъ толстѣйшую сигару, и наблюдалъ, какъ миссисъ Коксъ разводила спиртъ водой для его двоюроднаго брата, лорда Окса.

Съ ними былъ французскій офицеръ (онъ недавно пріѣхалъ въ Англію, и привезъ капитану рекомендательныя письма, въ которыхъ говорилось о полковникѣ Викторѣ Боденѣ Раттапланѣ 11-го легкаго полка, какъ объ отличившемся въ Алжиріи). Капитанъ въ это время толковалъ съ иностранцемъ о собакахъ, а остальные именитые члены-покровители съ восхищеніемъ слушали ихъ.

Полковникъ, говорившій довольно бѣгло поанглійски, разсказалъ анекдотъ о своемъ пріятелѣ, который, желая придать щеголеватый видъ своему англійскому бульдогу, выбрилъ его, какъ пуделя.

Вечернія увеселенія были, конечно, такого рода, что съ ними можно было повременить, пока заблагоразсудится благороднымъ гостямъ. Напрасно собравшаяся въ первой комнатѣ компанія стучала о полъ и звонила въ колоколъ. Дѣло не подвинулось впередъ даже тогда, когда послали за справками въ контору прославленнаго крысолова, Джека Пайка; его тотчасъ узналъ капитанъ Мертонъ Кросьеръ, и ввелъ въ комнату; затѣмъ Пайка усадили за шампанское вмѣстѣ съ Альфомъ Коксомъ съ тѣмъ, чтобы онъ забавлялъ благородное общество разсказами о бывшихъ съ нимъ приключеніяхъ во время истребленія гадинъ.

Альфъ Коксъ велъ себя наилучшимъ образомъ передъ такимъ достопочтеннымъ обществомъ. Онъ тотчасъ увидѣлъ, что капитанъ задаетъ ему вопросы съ цѣлью выказаться передъ друзьями.

Когда Джекъ Пайкъ усѣлся, разговоръ возобновился съ того самаго, на чемъ былъ прерванъ.

— И такъ, капитанъ, сказалъ Альфъ въ отвѣтъ на вопросъ щеголеватаго офицера: — положимъ, я покупаю впродолженіе года, среднимъ числомъ, отъ трехсотъ до семисотъ крысъ въ недѣлю. Одинъ разъ у меня ихъ было до двухъ тясячъ въ этомъ домѣ. Онѣ съѣдали мѣшокъ ячменной муки въ недѣлю.

— Онѣ, должно быть, чертовски дерутся между собою, замѣтилъ капитанъ.

— Конечно, мой уважаемый другъ, не прикармливай я ихъ, онѣ бы очень дурно вели себя, отвѣтилъ мистеръ Коксъ. — Онѣ ѣдятъ другъ друга, какъ кролики, — такія ужъ у нихъ порочныя наклонности, я слѣдилъ за ними; съѣдятъ себѣ подобныхъ, да еще вывернутъ шкурки у мертвыхъ, какъ кошельки, и начисто обчистятъ отъ мяса.

— Откуда, къ чорту, вы достаете ихъ? спросилъ достопочтенный Іантиклиръ Суттонъ.

— Откуда, мой добрый другъ? Господь съ вами! Да вѣдь ими идетъ правильный торгъ! воскликнулъ мистеръ Коксъ. — Предположимъ, у меня на откупѣ двадцать фермъ: мнѣ посылаютъ сотни тысячъ крысъ въ желѣзныхъ клѣткахъ, вдѣланныхъ въ корзины. Вѣдь и имъ это выгодно. Не дальше, какъ вчера, я заплатилъ пять гиней одному человѣку за двадцать пять дюжинъ крысъ, по три пенса за штуку. Однако, скажу вамъ, ловля ихъ — дѣло опасное.

— Что же, онѣ кусаются? нервно замѣтилъ виконтъ Эскотъ.

— Видите ли, мои уважаемые друзья, въ сортахъ крысъ существуетъ удивительное разнообразіе, объяснилъ трактирщикъ. — Укушеніе крысъ изъ водосточныхъ трубъ и канавъ — скверная штука, вѣдь онѣ питаются всякой дрянью. Вотъ у мистера Варна крысы жирныя, пища у нихъ отличная: тѣ не такъ ядовиты. Крысы изъ водосточныхъ трубъ — ужасная вещь для собакъ.

— Да, это такъ, но вѣдь онѣ опасны и для людей. Однажды, джентльмены, меня укусила крыса въ руку, — никогда этого не забуду, хоть бы прожилъ двадцать тысячъ лѣтъ. Со мною вдругъ сдѣлалось что-то странное; мнѣ сдѣлалось тяжело, я слегъ на два мѣсяца въ постель, рука распухла, и стала такой тяжелой, что, казалось, вѣсила съ тонну.

— Будь онѣ прокляты, а это правда, вскричалъ капитанъ Мертонъ Кросьеръ, поглядывая на лорда Окса, которому уже становилось не по себѣ, изъ боязни, чтобы съ нимъ чего-нибудь подобнаго не случилось во время боя. — Что за отвратительныя твари! пробормотала его милость.

— О! онѣ меня кусали сотни разъ, продолжалъ Джекъ Пайкъ: — рана отъ этого укушенія, какъ отъ піявки, только, разумѣется, глубже, доходитъ до самой кости, какъ отъ укола ножомъ. А крови-то сколько вытечетъ, страсть! страсть! По моему, всего полезнѣе отъ укушенія сдѣлать припарку изъ поддонковъ портернаго бочонка.

— Все это пустяки! воскликнулъ Томъ Оксендонъ. — Я видѣлъ молодцовъ, которые брали ихъ въ руки совершенно хладнокровно.

— Ахъ, у меня ихъ сотни перебывали въ рукахъ, скокойно замѣтилъ Джекъ Пайкъ: — но онѣ все-таки кусаются. Посмотрите, вотъ и вотъ, прибавилъ онъ, показывая нѣсколько шрамовъ у себя на рукахъ. — И тутъ также прокушенъ ноготь большаго пальца; Альфъ Коксъ видѣлъ, какъ я ихъ бралъ руками; вы видѣли это, Альфъ?

— Да, я видѣлъ, мои благородные друзья, отвѣтилъ Альфъ: — и удивлялся вашей силѣ, Джекъ. Я видѣлъ даже, какъ онъ клалъ крысъ къ себѣ на грудь подъ рубашку, въ платье, въ карманы панталонъ, на плечи, — однимъ словомъ, всюду. Онъ пускалъ ихъ бѣгать у себя по рукѣ, гладилъ имъ спины, и игралъ съ ними. Желательно ли вамъ видѣть, какъ онъ это дѣлаетъ, мои уважаемые друзья?

— Ну его къ чорту, не здѣсь. Отъ этого заболѣешь! вскричали члены-покровители; а полковникъ Раттапланъ увидѣлъ, что ему представляется удобный случай выказаться; притворился сконфуженнымъ отъ трусости своего товарища, и сказалъ что-то, въ родѣ того, что „un brave“ не долженъ пугаться бѣднаго животнаго.

— По моему, самая страшная и злая крыса, — это крыса съ змѣиной головой, какъ мы ее называемъ, джентльмены, продолжалъ Джекъ Пайкъ: — увѣряю васъ честнымъ словомъ, я видывалъ, какъ онѣ набрасывались на спящихъ въ колыбеляхъ дѣтей и объѣдали имъ руки и ноги.

— На какомъ основаніи вы утверждаете, что крысы это дѣлаютъ? спросилъ виконтъ Эскотъ.

— Вотъ почему, ваша милость, отвѣтилъ тотъ: — я замѣчалъ въ щеляхъ штукатурки кровяные слѣды, проведенные ихъ хвостами. Ахъ, что это были за милыя, необычайно красивыя дѣтки! Какъ только меня завидятъ, такъ и закричатъ: „это крысятникъ, мама!“

— Это становится невыносимо, сказалъ лордъ Оксъ: — отъ такихъ разсказовъ заболѣешь.

Не слушая увѣренія полковника Виктора Бодена Раттаплана, что это просто „дѣтскія сказки“, вся компанія покровителей встала съ мѣста, а мистеръ Коксъ вернулся въ первую комнату помириться съ толпою. Именитыхъ любителей повели наверхъ, гдѣ была устроена арена для предполагаемаго боя.

Во избѣжаніе всѣхъ пререканій, мистеръ Коксъ, войдя въ комнату, закричалъ, какъ-будто обращаясь къ кому-то: — узнайте поскорѣй, заперты ли ставни въ верхней комнатѣ и освѣщена ли арена? Этотъ возгласъ возбудилъ упавшій духъ нетерпѣливаго сборища; даже собаки, привязанныя къ ножкамъ столовъ, отбѣжали, на сколько позволяла длина ремней, которыми онѣ были привязаны; хвосты ихъ закрутились, какъ угри; онѣ какъ будто понимали значеніе этихъ словъ.

Умиротворенные такимъ способомъ, посѣтители были все-таки недовольны медленностью. Хитрому мистеру Коксу пришлось еще разъ попытаться войти къ нимъ въ милость, оказывая вниманіе къ ихъ собакамъ: „А, маленькій боецъ!“ сказалъ онъ, лаская буль-терріера, съ ляшками, какъ у кузнечика и съ пастью до ушей — „Вотъ такъ красавецъ! я желаю, чтобы онъ выигралъ пятерную“. Затѣмъ, осмотрѣвшись кругомъ, онъ прибавилъ: „Джентльмены, я радъ, что вамъ весело“.

Наконецъ, пришли сказать, что все готово: публика тотчасъ же устремилась къ двери; собаки залаяли и заворчали; послышались божбы и проклятія. Нѣсколько минутъ посѣтители подымались по широкой деревянной лѣстницѣ, опустили свои шиллинги въ руку придверника и вошли въ комнату, которая была прежде пріемной, а теперь въ ней долженъ былъ произойти крысиный бой.

То, что называлось ареной, было не что иное, какъ небольшой кругъ, шести футовъ въ діаметрѣ (не больше цвѣточной клумбы), огороженный крѣпкой деревянной загородкой, по поясъ взрослому человѣку. На одной сторонѣ комнаты былъ альковъ, который былъ прозванъ трактирщикомъ „его собственной ложей“: альковъ заняли благородные покровители, а остальные зрители размѣстились кто какъ могъ, на столахъ, скамейкахъ, или повисли на загородкѣ арены. Лишь только собачки, принесенныя посѣтителями, увидѣли арену, тотчасъ завизжали и залаяли; стали вырываться изъ рукъ хозяевъ, какъ будто отлично знали программу вечерняго представленія. А когда принесли заржавленную проволочную клѣтку, наполненную сѣрой, движущейся массой, собаки подняли такой шумъ, что мистеръ Коксъ невольно закричалъ: „пусть тѣ, кто привелъ собакъ, закроетъ имъ пасти, или выведетъ вонъ изъ комнаты!“

Капитанъ первый прыгнулъ въ арену. Попросили одного изъ присутствующихъ продать буль-терріера съ такими пятнами, какъ у игрушечнаго кролика; заказано было достать дюжину крысъ. Желая выказаться передъ друзьями, капитанъ хотѣлъ непремѣнно самъ достать ихъ изъ клѣтки, вытягивалъ ихъ оттуда за хвосты и выбрасывалъ на арену. Мистеръ Коксъ съ большою нѣжностью останавливалъ его, предостерегая отъ укушеній. „Повѣрьте мнѣ“, говорилъ онъ, „укушеніе ихъ будетъ вамъ памятно, эти крысы пренеопрятныя“.

Крысъ вынимали счетомъ; тѣ, которыя были выброшены на арену, невинно забавлялись тѣмъ, что обнюхивали полъ, не подозрѣвая, какая участь ожидаетъ ихъ. Повременамъ, нѣкоторыя изъ обреченныхъ на жертву бѣдняжекъ, очень забавляли публику, пробѣгая по штанамъ капитана, причемъ щеголеватый офицеръ стряхивалъ ихъ съ восклицаніемъ: „убирайтесь прочь, гадины!“ Бѣдныя созданьица! Нѣкоторыя изъ нихъ сидѣли на заднихъ лапкахъ и чистили себѣ мордочки.

Принесли собаку: ей слѣдовало справиться съ дюжиной крысъ; лишь только она ихъ увидѣла, взволновалась и вытянулась на рукахъ хозяина на подобіе изображенія собаки на готическомъ водометѣ; всѣ остальные псы завыли хоромъ. „Бросьте ее сюда“, кричалъ капитанъ; собаку перебросили, въ ту же секунду крысы забѣгали но кругу, стараясь укрыться въ маленькихъ отверстіяхъ боковыхъ досокъ перегородки.

Хотя мистеръ Коксъ, бывшій пріятелемъ хозяина собаки, старался защитить ее, доказывая, что она отличная собака и очень мила на аренѣ, однако все-таки оказывалось, что она не очень-то годилась для крысинаго боя. Еслибы не юноша, вышедшій на арену вмѣстѣ съ ней, который колотилъ рукою по доскамъ и кричалъ самымъ оглушительнымъ образомъ: „ну! ну ихъ!“ то, вѣроятно, терріеръ предпочелъ бы оставить крысъ наслаждаться жизнью.

Нѣсколько крысъ подбѣжало къ нему: онѣ прыгнули, какъ мячики, на его морду и заставили отступить; другія, когда терріеръ укусилъ ихъ, обвились вокругъ его пасти и прицѣпились къ носу, такъ что ему пришлось нести ихъ, какъ кошка носитъ своихъ котятъ. Со всѣхъ сторонъ раздались крики: „брось! убей ихъ“, а песъ все теребилъ убитыхъ крысъ.

Мы не можемъ сказать, случайно ли купилъ капитанъ эту собаку и хозяинъ собаки говорилъ ей въ оправданіе: „она до этого не видала ни одной крысы во всю свою жизнь“, такъ что представленіе могло и вовсе не состояться.

Капитану, повидимому, очень хотѣлось какъ можно больше позабавить своихъ пріятелей до начала боя; онъ безпрестанно спрашивалъ тѣхъ, у кого были собаки подъ мышкой: „что эта собачка, не годится ли для боя?“ и сердился, когда получалъ такого рода отвѣты: „морда у ней не въ порядкѣ“, или „я ее испытывалъ только на маленькихъ крысахъ“.

— Пусть вотъ этотъ щенокъ нюхнетъ мертвыхъ крысъ, сказалъ кучеръ, державшій подъ мышкой маленькаго жесткошерстаго терріера. Какъ только этотъ терріеръ попалъ въ кругъ, тотчасъ схватилъ мертвую крысу, почти одной величины съ нимъ, началъ неистово трясти и колотить ею объ полъ, будто билъ въ бубны. Зрители разразились громкимъ хохотомъ, а Альфъ Коксъ обратился покровительственнымъ тономъ къ кучеру:

— Вѣдь онъ молодецъ, съ головы до хвоста, не правда ли, — Мьюсъ?

Начались приготовленія къ великому бою. Тѣла убитыхъ крысъ подобрали, держа ихъ за хвосты, какъ будто свѣчи за свѣтильни, и бросили въ уголъ. Арену начисто вымели и послали мальчика внизъ сказать Тому, чтобы онъ принесъ наверхъ „ту корзину, въ которой сидѣли наловленныя для боя крысы, именно ту, что прислана съ Энфильдскихъ рвовъ“.

Въ промежутокъ до представленія, между виконтомъ Эскотомъ и Фредомъ Таттенгэмомъ произошелъ слѣдующій разговоръ:

— Что за чортъ этотъ французъ? спросилъ нобльмэнъ, кивая головой на полковника Виктора Бодена Раттаплана 11-го легкаго полка.

— Не знаю, отвѣтилъ Таттенгэмъ: — онъ пріятель Кросьера, никогда его прежде не видывалъ.

— Не нравится онъ мнѣ, хоть повѣсьте меня. Похожъ на висѣльника. А вы, какъ думаете?

— Мнѣ кажется, я его прежде видывалъ, только не знаю гдѣ, возразилъ Фредъ. — Для француза онъ слишкомъ хорошо говоритъ поанглійски. Слыхали вы, какъ онъ употреблялъ чисто англійскія выраженія, вѣроятно онъ не первый разъ въ Англіи.

— Мнѣ онъ совсѣмъ не нравится, продолжалъ виконтъ. — Что говоритъ о немъ Мертонъ?

— Кросьеръ также удивляется, какъ и мы, было отвѣтомъ. — Мнѣ говорили, что онъ привезъ съ собою наилучшія рекомендательныя письма, а что всего страннѣе, онъ повидимому многое знаетъ о семейныхъ дѣлахъ Мертоновъ — по крайней мѣрѣ, онъ мнѣ такъ говорилъ.

Разговоръ прервался. Пришли люди съ большой невысокой корзиной, въ родѣ тѣхъ, въ какихъ возятъ цыплятъ на рынокъ; сверху былъ проволочный переплетъ, подъ которымъ ворочались кучи тѣсно сбитыхъ крысъ.

Между зрителями была сдѣлана попытка биться объ закладъ, но повидимому никто не желалъ „записаться въ книгу“; трактирщикъ, какъ истый кулачный боецъ, воскликнулъ, что ради забавы онъ готовъ поставить закладъ, предложилъ своему старшему сыну принести бутылку лимонаду и выпить съ нимъ за предполагаемый бой; условившись при этомъ, что будетъ пить первый, Альфъ прибавилъ: „Мать твоя говоритъ, что ты во всемъ идешь по моимъ слѣдамъ, вотъ ты и будешь пить послѣ меня. Скажу заранѣе, не утонешь въ томъ, что послѣ меня останется“.

Изъ всего, видѣннаго въ этотъ вечеръ, наиболѣе удивила благородныхъ господъ смѣлость, съ какою первенецъ Альфа всовывалъ руку въ корзину съ крысами, оставляя ее тамъ иногда долѣе минуты, шарилъ въ ней, передвигая пальцами живую массу, и вытаскивалъ оттуда по просьбѣ публики самыхъ толстыхъ крысъ.

Въ кругъ бросили сотни крысъ: онѣ собрались вмѣстѣ и образовали гору съ треть ярда вышины по бокамъ, и напомнили собою кучу обрѣзковъ волосъ въ цирюльной послѣ цѣлаго дня стрижки. То были все крысы изъ водосточныхъ трубъ и канавъ, отъ нихъ поднимался такой же рѣзкій запахъ, какъ отъ теплаго навозу.

Приготовленія къ бою привели капитана Мертона Кросьера въ возбужденное состояніе. Онъ забавлялся тѣмъ, что махалъ на крысъ своимъ раздушеннымъ платкомъ. Въ видѣ шутки подставлялъ маленькимъ животнымъ зажженый конецъ своей сигары; крысы съ кроткимъ видомъ нюхали и такъ смѣшно отбѣгали, опаливъ свои носы, что публика хохотала до упаду. Капитанъ придумалъ еще забаву, которая ему очень пришлась по вкусу (капитанъ могъ дѣлать все, что вздумается): онъ дулъ на сѣрую пирамиду крысъ, а имъ такъ не нравилось прикосновеніе холоднаго воздуха, что кучки ихъ совсѣмъ разстраивались и онѣ разлетались, какъ перья; и во все время боя, лишь только соберутся крысы и образуютъ круглую массу, въ которую собаки не смѣютъ сунуть носу, зрители кричали: „дуйте на нихъ, дуйте!“, и надсмотрщикъ дулъ на нихъ съ такой силой, какъ будто огонь гасилъ, а крысы отлетали прочь, какъ искры.

Бой такъ долго не начинался, что нетерпѣливый капитанъ погрозился уйти, и только слова трактирщика: „Мой добрый другъ, успокойтесь, малый уже на лѣстницѣ съ собакой“, заставили его смириться. И въ самомъ дѣлѣ, въ коридорѣ слышался сапъ и визгъ, какъ будто душили какое-то животное; вскорѣ появился мальчикъ съ буль-терріеромъ на рукахъ, который былъ въ совершенномъ неистовствѣ: изъ пасти шла пѣна; онъ такъ вытягивалъ шею, что ошейникъ, за который его тянули назадъ, казалось перерѣзывалъ ему горло пополамъ. Пёсъ обезумѣлъ отъ ярости и силился освободиться.

— Держи поближе къ головѣ, иначе онъ обернется и укуситъ тебя, кричалъ въ припадкѣ нѣжности Альфъ Коксъ своему сыну.

Задыхающееся животное привязали въ уголъ, чтобъ дать ему успокоиться, и спрашивали, нельзя ли пріостановить бой, а мистеръ Коксъ комически замѣтилъ: не призвать ли мироваго судью, чтобы онъ рѣшилъ: „живы или мертвы убитыя крысы, какъ говоритъ Падди“. Когда все было готово, секундантъ и собака прыгнули на арену; терріеру дали: „слегка поглядѣть на нихъ“, а потомъ спустили его.

Пёсъ успокоился въ ту же минуту, какъ его освободили, и съ самымъ дѣловымъ видомъ погнался за крысами, зарылъ свой носъ въ мѣхъ, образовавшійся кучею крысъ, и вытащилъ одну изъ нихъ зубами. Въ короткое время дюжина крысъ лежала на полу: изъ нихъ шла кровь; шеи ихъ были влажны отъ собачьей морды; бѣлая краска арены испестрилась кровяными пятнами, точно курицы выскребли мѣстами влажный красный полъ, или будто художникъ думалъ изобразить какое-то дерево съ красными жилами.

Все шло какъ нельзя лучше, но вотъ крыса похрабрѣе другихъ прицѣпилась къ носу собаки и повисла на немъ такъ, что она никакъ не могла стряхнуть крысу. Напрасно терріеръ размахивалъ ею во всѣ стороны: образовалось пятно крови, какъ будто раздавили землянику, а крыса все держалась на носу.

— Онъ не визжитъ, это хорошо, но странный у него видъ, точно ошалѣлъ надъ нею, сказалъ одинъ изъ присутствующихъ.

— Онъ потерялъ сорокъ-двѣ секунды съ этимъ украшеніемъ на носу, вскричалъ смотрѣвшій за часами прислужникъ, когда храбрую крысу отцѣпили и убили.

Уже много крысъ изъ сотни, выпущенной на арену, упали на-бокъ; ихъ собрали на средину; тамъ онѣ лежали и трепетали въ предсмертныхъ мукахъ.

— Гей, Бётчеръ! гей, Бётчеръ! кричалъ секундантъ. — Добрый пёсъ! урр-р-р-а! и онъ билъ о перегородку, какъ въ барабанъ, пока собака не оживилась и не забѣгала вновь.

— Убей ее — брось! заревѣлъ онъ, когда терріеръ началъ „тыкать носомъ“ одну крысу, въ то время, когда она билась объ полъ на переломленной спинѣ и медленно издыхала.

Когда прошли четыре минуты изъ восьми, назначенныхъ для боя, закричали: „Пора!“ надсмотрщикъ схватилъ собаку и далъ ей отдохнуть.

Она задыхалась, какъ будто пробѣжала мили; съ вытянутой шеей, какъ у змѣи, пристально глядѣла на раненыхъ крысъ, ползавшихъ вокругъ нея по полу.

Бѣдныя созданьица! Тѣ изъ нихъ, которыя избѣжали смерти, какъ будто забыли про опасность, пока задерживали ихъ врага, и снова принялись чиститься; иныя пощипывали кончики своихъ хвостовъ, другія подскакивали къ ногамъ стоявшаго на аренѣ надсмотрщика, обнюхивали его панталоны, или, втягивая въ себя воздухъ, подбѣгали на нѣсколько шаговъ къ собакѣ, своему палачу.

Собака билась, взвизгивала и за это черезъ полминуты ее сочли проигравшей битву. Мистеръ Коксъ честно заплатилъ бутылку лимонаду своему сыну; но онъ былъ видимо недоволенъ поведеніемъ собаки, такъ что сказалъ: „она мнѣ не годится, не въ моемъ вкусѣ! Сюда, Джимъ, скажи первому попавшемуся торговцу, что онъ можетъ получить ее, если желаетъ, я ей не дамъ мѣста въ моемъ домѣ“.

Поведеніе полковника Виктора Бодена Раттаплана 11-го легкаго полка, во все время боя, было крайне замѣчательно. Съ каждой убиваемой крысой онъ приходилъ все болѣе и болѣе въ возбужденное состояніе, колотилъ объ загородку, заодно съ надсмотрщикомъ, и смѣялся громче всѣхъ присутствующихъ.

Что еще страннѣе, онъ вдругъ, почти совершенно чисто, заговорилъ поанглійски; родись онъ въ самой столицѣ — выговоръ не могъ быть лучше и чище.

— Славная собака! ну, ихъ! хватай! хи, хи, хи! кричалъ полковникъ, понукая терріера.

Даже мистеръ Коксъ былъ пораженъ внезапнымъ улучшеніемъ въ выговорѣ француза и замѣтилъ ему:

— Очень хорошо, mounseer, вы tree bong! Отлично учитесь языку, глядя, какъ бьютъ крысъ! Затѣмъ, обращаясь къ другимъ высокороднымъ гостямъ, онъ прибавилъ: — вы должны опять привести сюда этого монсэра, мои уважаемые друзья, и, много черезъ три крысиныхъ боя, онъ будетъ говорить, какъ членъ парламента.

Французскій офицеръ сперва какъ-будто смутился замѣчаніями мистера Альфа Кокса, но скоро пришелъ въ себя и съ величайшимъ добродушіемъ самъ присоединился къ общему хохоту надъ нимъ.

— Qu’il est drôle ce Corx, замѣтилъ онъ виконту Эскоту.

Но этотъ нобльмэнъ или не обратилъ вниманія на это замѣчаніе, или былъ глуховатъ.

Въ промежуткѣ между представленіями, трактирщикъ опять обратился къ джентльменамъ и предложилъ имъ „приняться за платье“.

— Вы знаете, какъ я люблю всѣхъ васъ здѣсь присутствующихъ, и ни объ одномъ изъ васъ не безпокоюсь, шутливо замѣтилъ Альфъ Коксъ, и въ этихъ словахъ было болѣе правды, чѣмъ многіе предполагали.

— Не прикажутъ ли джентльмены выпустить еще нѣсколько крысъ? спросилъ первенецъ Кокса, собирая полупенсы, брошенные ему на арену, въ награду за его усилія и понуканія собакъ.

— Давайте сюда дюжину, закричалъ одинъ, который, повидимому, старался противостоять искушенію, но не выдержалъ.

Принесли еще кучу крысъ и еще одного буль-терріера и бросили на арену. Собака отлично справлялась, разгрызала крысамъ шеи, какъ орѣхи, и все вниманіе зрителей сосредоточилось на ней съ восторгомъ.

— Ага! говорилъ хозяинъ собаки: — ей лучше справляться съ сотней, чѣмъ съ дюжиной!

Одинъ зритель, повиснувъ на загородкѣ арены, замѣтилъ:

— Видно, что убивать крысъ ему игрушка.

Мистеръ Коксъ воскликнулъ съ удивленіемъ:

— Она отлично представляетъ, хотя это не моя собака и дѣло не мое, а все-таки она бы стала у меня убивать крысъ лучше всякой другой и въ половинѣ восьмаго и въ девять.

Уже было близко полуночи: благородные покровители встали и собрались идти. Когда они сходили съ лѣстницы, тамъ было довольно много народу, произошла небольшая давка, несмотря на всѣ старанія мистера Кокса избавить своихъ уважаемыхъ друзей отъ какой бы то ни было непріятности.

Они разстались на улицѣ; виконтъ и Фредъ Таттенгемъ отправились своей дорогой, а остальные члены благородной компаніи пошли къ Сѣнному рынку, съ намѣреніемъ пригласить полковника Виктора Бодена Раттаплана къ себѣ на ночлегъ.

Виконтъ Эскотъ пріѣхалъ въ клубъ и полѣзъ за кошелькомъ, чтобы заплатить за кэбъ, но у него не оказалось денегъ.

— Хорошая добыча досталась кому-то, сказалъ онъ: — въ кошелькѣ было тридцать фунтовъ, хотя я обыкновенно не знаю, сколько у меня денегъ. Однако, непріятно терять такую сумму, не правда ли? Тутъ былъ и непомѣченный чекъ, но я объ немъ не хлопочу.

— Я все-таки оповѣщу объ этомъ банкъ, сказалъ Фредъ Таттенгемъ: — васъ тамъ могутъ удовлетворить.

Они пошли по лѣстницѣ; вдругъ виконтъ остановился, схватилъ за руку пріятеля и сказалъ серьёзно:

— Знаете ли что, я подозрѣваю французскаго полковника въ этомъ воровствѣ. Не вполнѣ увѣренъ, но помню, что во время давки на лѣстницѣ онъ былъ отъ меня близко, когда мы сходили внизъ.

— Будь онъ проклятъ! возразилъ Таттенгемъ: — у меня также есть свои подозрѣнія.

Чѣмъ это все кончилось, остается доразсказать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Являются пріятели.

Однажды, когда мальчики поджидали, не явится ли какая-нибудь веселая компанія покататься на ослахъ, мистеръ Спарклеръ, глянувъ черезъ изгородь, увидалъ приближающуюся молодую женщину: онъ тотчасъ же узналъ служанку изъ пансіона для молодыхъ леди. Служанка направлялась прямо къ ослиной биржѣ.

Мистеръ Спарклеръ былъ человѣкъ дѣловой и сметливый; зная, что пансіонская практика самая выгодная, такъ-какъ тутъ обыкновенно дѣло идетъ о нѣсколькихъ десяткахъ всадницъ, онъ поспѣшилъ на встрѣчу молодой женщинѣ и привѣтствовалъ ее самымъ любезнымъ образомъ.

Разумѣется, собратья по ремеслу не замедлили догадаться, въ чемъ дѣло: всѣ они знали въ лицо пансіонерскую служанку. У каждаго сердце сжалось ревностью и окружающая тишина нарушилась гнѣвными восклицаніями, свирѣпымъ ворчаньемъ и энергической бранью. Хозяева принялись точить своихъ погонщиковъ, чего они стоятъ столбами на мѣстѣ и не замѣчаютъ, что дѣлается вокругъ, а погонщики начали жалобно выть и оправдываться.

Всѣ движенія мистера Спарклера наблюдались съ живѣйшимъ участіемъ и волненіемъ. Видѣли, какъ онъ прикладывалъ съ утонченной вѣжливостью руку къ шляпѣ, какъ вкрадчиво перегибался всѣмъ тѣломъ, какъ умиленно склонялъ голову на бокъ.

По его почтительнѣйшему обращенію всѣ поняли, что тутъ дѣло дѣло о наймѣ большаго количества ословъ.

— По крайности ословъ тридцать найметъ! вскрикнулъ одинъ изъ наемщиковъ и соперниковъ мистера Спарклера. — По крайности тридцать!

И онъ замахнулся кнутомъ на своего погонщика, который, однако, успѣлъ отскочить въ сторону и сталъ держаться въ почтительномъ разстояніи.

Пробовали-было подрѣзать мистера Спарклера, высланъ былъ отрядъ ословъ, который погнали прямо на соблазняемую нанимательницу, но только-что ослы пустились вскачь, какъ ихъ пріостановили: мистеръ Спарклеръ уже раскланялся и поворачивалъ назадъ къ своему заведенію, а его сіяющее лицо не оставляло ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что торгъ поконченъ самымъ благопріятнымъ для него образомъ.

Гэмпстидскіе содержатели ословъ хотя и готовы лѣзть на ножи изъ-за шестипенсовой практики, хотя чувствуютъ глубочайшую ненависть ко всякому собрату по ремеслу, которому „везетъ“, но когда имъ предлагаютъ половину въ барышѣ, они люди сговорчивые. Поэтому, когда мистеръ Спарклеръ подошелъ и сказалъ, что въ пансіонъ для молодыхъ леди требуется къ часу пополудни восьмнадцать ословъ, онъ нашелъ много охотниковъ участвовать въ дѣлѣ.

— Ну, Филь, сказалъ мистеръ Спарклеръ: — вы тоже отправляйтесь. Да помните, что „Индіанка“ назначена для учительницы. Служанка говорила мнѣ, что эта учительница мастерица ѣздить.

Принялись сѣдлать ословъ, и такъ-какъ упряжь не отличалась особой красотой и исправностью, то ословъ большею частью прикрыли попонами.

Мистеръ Спарклеръ все время давалъ наставленія Филиппу:

— Вы на „Латру“ посадите кого-нибудь помоложе, она очень хорошо несетъ; да не выпускайте вы изъ виду „Куцаго“, а то онъ того и гляди сломитъ кому-нибудь шею. Да вы, пожалуйста, будьте поучтивѣе съ учительницею, Филь, знаете, этакъ, поделикатнѣе… Вы смотрите въ оба, чтобы не вышло чего… Лучше вы „Одноглазку“ ведите рядомъ съ „Замарашкой“, а то еще она возьметъ, да и растянется на дорогѣ, или что-нибудь выкинетъ въ этомъ же родѣ…

Говоря объ „Одноглазкѣ“, мистеръ Спарклеръ ударилъ ее палкой по боку, какъ бы желая этимъ выразить, что вообще ея поведеніе ему не нравится.

— Да помните, Филь, что онѣ наняли всего на два часа — небольше, и не слишкомъ гоните товаръ; можетъ, еще сегодня же выпадетъ другая компанія, такъ чтобы вы не очень изморили ихъ.

Восьмнадцать прекрасныхъ ословъ, сопровождаемыхъ пятью чисто умытыми и гладко-причесанными мальчиками, стояли въ назначенный часъ передъ желѣзной рѣшоткой, окружающей учебное заведеніе мадамъ Бланшаръ.

Эфектъ былъ удивительный.

Каждый, кто проходилъ мимо, останавливался и нѣсколько минутъ любовался длинноухимъ отрядомъ. Изъ всѣхъ оконъ пансіона нетерпѣливо выглядывали молодыя леди въ шляпкахъ.

Наконецъ, двери пансіона отворились и начали выходить дѣвицы попарно. Учительница, она же и блюстительница порядка, шла впереди и время отъ времени внушительно озиралась.

Дѣвицы старались держаться какъ возможно серьёзнѣе и сжимали губки, но пунцовыя щоки показывали, какъ нелегко было сдерживать веселье. Всѣ онѣ были очень мило одѣты и тщательно причесаны.

Когда онѣ всѣ подошли къ рѣшеткѣ, блюстительница порядка, несмотря на всю сдержанность ввѣренной ей паствы, пріостановилась и замѣтила, что „не слѣдуетъ такъ много болтать“ и что „болтовня неприлична“.

Замѣчаніе это было принято съ подобающимъ смиреніемъ.

Начали усаживаться на ословъ. И тутъ мы, къ сожалѣнію, должны сказать, возникли споры и несогласія между молодыми леди.

Миссъ Уагбёрдъ — „ужасной“ дѣвочкѣ, какъ называла ее гувернантка — велѣно было тотчасъ же „прикусить языкъ“ и кромѣ того на нее наложена была очистительная кара, состоящая въ томъ, что въ рекреаціонные часы она должна была написать сто разъ фразу: „не слѣдуетъ толкаться“. Миссъ Клару Маршъ чуть-чуть не отослали назадъ въ стѣны заведенія за неприличное восклицаніе по поводу предложеннаго ей осла, который, по ея мнѣнію, былъ „грязнымъ, гадкимъ животнымъ“. Миссъ Туинингъ получила строжайшій выговоръ за крики, которые у ней вырвались при усаживаньѣ на сѣдлѣ. — „Ай! какъ жестко! крикнула миссъ Туинингъ: — ай, какъ жестко! ай, кусаетъ!“

— Не безпокойтесь, миссъ, увѣщательно замѣтилъ Сетъ погонщикъ: — это все пройдетъ. Проѣдете немножко и пройдетъ!

Гувернантка, высокая, тонкая, красивая леди управляла своими питомицами нѣсколько на военный ладъ: она вызывала ихъ по именамъ и разсаживала на ословъ по всѣмъ правиламъ дисциплины.

Но все-таки не обошлось безъ шуму и суматохи: однѣ наѣздницы попали не той ногой въ стремя, другія никакъ не могли хорошенько усѣсться; у однѣхъ поводья были очень длинны, у другихъ черезчуръ коротки; безпрестанно раздавались восклицанія: „оставьте меня въ покоѣ, Тильда!“ или „отстаньте, Мери!“ Иныя роптали, что имъ достались самые худшіе ослы. Одна наѣздница никакъ не могла примириться съ тѣмъ, что у ея осла ноги въ грязи, а другая жаловалась, что ей подсунули такого, которому мухи лѣзли въ глаза.

Однимъ словомъ, будь гувернантка женщина нерѣшительная, ей бы плохо пришлось.

— Миссъ Смисъ! Я краснѣю за васъ! Что вы дѣлаете, миссъ Коллисъ? Пустите поводья! Поправьте ваше платье, миссъ Трелазни, — ради самаго неба, миссъ!.. Миссъ Сипмсонъ, зачѣмъ вы толкаете осла зонтикомъ въ ухо?

Одна молодая леди — ей было лѣтъ четырнадцать, никакъ не больше — шумѣла и безпорядочничала больше всѣхъ. Всякій разъ, какъ только ее начинали усаживать на сѣдло, оселъ кидался въ сторону и кругомъ раздавался смѣхъ.

— Если вы еще разъ тронете это терпѣливое животное, миссъ Кротье, вы будете исключены изъ прогулки, сказала наконецъ гувернантка.

Хотя миссъ Кротье протестовала, доказывая свою невинность, но послѣ угрозы ей удалось наконецъ благополучно усѣсться на сѣдлѣ.

Когда вся кавалькада была наготовѣ, гувернантка съ большимъ достоинствомъ помѣстилась на „Индіанкѣ“, причемъ со всѣхъ сторонъ раздалось удушаемое хихиканье, вызвавшее на ея щоки пурпуровую краску негодованія.

Филиппъ не сводилъ глазъ съ миссъ Кротье. Онъ узналъ въ ней ту самую дѣвочку, которая, когда онъ сидѣлъ усталый при дорогѣ, назвала его „ce sale petit garèon là“. Онъ не зналъ, что значатъ эти слова, но подозрѣвалъ, что это вовсе не комплиментъ, а скорѣе… скорѣе что-нибудь такое, что вырвалось отъ усталости при видѣ бѣднаго измученнаго мальчика. Онъ уже спрашивалъ у своего пріятеля Фреза, что бы это значило „ce sale petit garèon là“, но мистеръ Джексонъ не зналъ французскаго языка, и недолго думая порѣшилъ, что „это ничего не значитъ, а такъ говорится, для того только, чтобы вывертывать себѣ челюсти“.

Не добившись, такимъ образомъ, никакого объясненія, Филиппъ удовольствовался своей догадкой. Онъ былъ убѣжденъ, что маленькая леди пожалѣла о его несчастной участи, и чувствовалъ за это большую признательность. Онъ теперь смотрѣлъ на нее и она очень ему нравилась.

У нея было прелестное, лукавое личико, которое всякому могло понравиться. У нея были такіе смѣющіеся глаза, что даже когда она засыпала и закрывала ихъ длинными рѣсницами, они и тогда, казалось, смѣялись. Она обладала особымъ искусствомъ двигать бровями такъ, что вамъ хотѣлось ее разцаловать. Ея мамаша писала къ мадамъ Бланшаръ, чтобы Елену отнюдь не выпускать на воздухъ, не покрывъ густымъ газомъ, и милое дитя нисколько не противилось этому, потому что у нея былъ неописанно нѣжный цвѣтъ лица; голубыя жилки на вискахъ были такъ ясно видны, какъ будто нарисованныя кобальтомъ. Въ настоящую минуту нѣсколько золотистыхъ веснушечекъ блестѣло на ея очаровательномъ носикѣ и дѣлало его еще очаровательнѣе.

Кавалькада подвигалась очень медленно и миссъ Кротье была этимъ очень недовольна. Она нѣсколько разъ обращалась къ своей сосѣдкѣ, миссъ Эммѣ Туинингъ, и задавала ей вопросъ, когда же наконецъ „эта старушенція“ (подразумѣвая подъ старушенціей гувернантку) позволитъ пуститься въ галопъ?

Миссъ Кротье очевидно была чрезвычайно своевольная и бѣдовая дѣвица. Когда гувернантка крикнула ей: „держите плечи прямѣе, миссъ Кротье, не горбитесь!“ она, вмѣсто благодарности за благодѣтельный совѣтъ, такъ принялась моргать и щуриться, что глазамъ стало больно на нее глядѣть.

Кавалькада подвигалась въ строгомъ порядкѣ; дѣвицы сидѣли прямо и держались величественно; гувернантка ѣхала позади и зорко наблюдала.

Но миссъ Кротье не очень заботилась о гувернанткѣ и ея зоркости. Она, нисколько не стѣсняясь, приставала къ Эммѣ съ разными либеральными разговорами.

Но Эмма была дѣвица робкая и смирная; она только и отвѣчала, что: „замѣтьте, она смотритъ!“, или: „замолчите, она слышитъ“.

Подобная трусливость заставила наконецъ миссъ Кротье вздернуть носикъ. Она обозвала Эмму несносной трусихой и рѣшила завести разговоръ съ погонщикомъ.

Миссъ Кротье была не по лѣтамъ предусмотрительна и потому прежде всего, она шепнула мальчику, чтобы онъ, разговаривая съ нею, не глядѣлъ на нее, а глядѣлъ бы впередъ и показывалъ гувернанткѣ затылокъ.

— Какъ васъ зовутъ, мальчикъ? спросила она.

— Филиппъ Мертонъ, миссъ, отвѣчалъ мальчикъ.

Услыхавъ это имя, миссъ Кротье засмѣялась.

— Миссъ Кротье! крикнула гувернантка: — нрошу васъ, будьте приличнѣе!

— Мертонъ? Васъ зовутъ Мертонъ? спросила миссъ Кротье, не обративъ вниманія на просьбу гувернантки.

— Мертонъ, миссъ.

— Какъ это странно! Моего брата зовутъ Мертономъ. Ужь не родня ли вы намъ?

И, чтобы удушить хохотъ, она всунула себѣ въ ротикъ ленту отъ шляпки.

Успокоившись нѣсколько, она спросила:

— А гдѣ живутъ ваши родители, мальчикъ?

— Мать моя умерла, миссъ, а отца я никогда не видалъ и не знаю, гдѣ онъ, печально отвѣчалъ Филиппъ.

Прелестная дѣвочка тоже нѣсколько отуманиласъ при этомъ печальномъ отвѣтѣ. Она сравнивала свою счастливую судьбу съ жалкою участью мальчика, и проговорила:

— А у меня живъ отецъ и мать, и есть братъ, который служитъ въ полку.

Раздался крикъ гувернантки:

— Миссъ Кротье! безъ разговоровъ, прошу васъ!

Миссъ Кротье переждала нѣкоторое время, потомъ снова обратилась къ Филиппу:

— Вы хотѣли бы видѣть своего отца, да? спросила она.

Мальчикъ забылъ о наказѣ показывать гувернанткѣ затылокъ, поглядѣлъ съ грустью на свѣженькое личико и отвѣтилъ:

— Я бы съ радостью прошелъ тысячу миль, чтобы только взглянуть на него, миссъ. Мнѣ сказывали, что онъ джентльменъ, только это мнѣ все равно: пусть бы онъ былъ самый, самый бѣдный и несчастный человѣкъ, я бы все-таки прошелъ тысячу миль, чтобъ его увидать! Еслибъ только я зналъ, куда мнѣ идти и гдѣ его искать!

Тутъ разговоръ прекратился.

Елена, несмотря на свои смѣющіеся глаза и моргающія брови, была дѣвочка не безъ сердца, и ее тронули слова бѣднаго погонщика. Когда Эмма прошептала ей: „бѣдный мальчикъ!“ она вспыхнула и живо проговорила:

— Я не хотѣла его огорчать, Эмма! Я не думала, что онъ такой бѣдный!

А Филь, съ своей стороны, погрузился въ мечты. Онъ забылъ, казалось, обо всемъ окружающемъ, и снова принялся себѣ ломать голову надъ тайной своего происхожденія.

„Отчего никто не хотѣлъ мнѣ открыть, кто такая была мать?“ думалъ онъ. „Коли она была леди, отчего-жъ этого нельзя мнѣ знать? Я долженъ знать. Они должны мнѣ все, все разсказать. Я теперь даже не могу себѣ и представить, какая она была, потому что они мнѣ ея не описали. Я могу себѣ представить всѣхъ другихъ, а ее нѣтъ!“

Нѣсколько минутъ гувернантка, къ великому своему удивленію, не имѣла случая сдѣлать замѣчаніе миссъ Кротье по поводу неприличія ея поведенія. Миссъ Кротье сидѣла на ослѣ тихо и смирно.

Филиппъ выведенъ былъ изъ своей задумчивости одной ослиной выходкой, заставившей вскрикнуть Эмму. Глянувъ на окружающія его лица, онъ опомнился и съ свойственной ему живостью перешелъ отъ грустныхъ размышленій къ веселому настроенію.

Ему вдругъ пришло въ голову, что теперь ему представляется отмѣный случай узнать значеніе французскихъ словъ, когда-то сказанныхъ по поводу его хорошенькой леди и, недолго думая, онъ сказалъ:

— Я видѣлъ васъ прежде, когда сидѣлъ при дорогѣ, и вы тогда сказали: „ce sale petit garèon là“ — что это значитъ?

Елена, услыхавъ это, сначала побагровѣла, какъ воротникъ военнаго братца, а потомъ такъ начала фыркать, что миссъ Эмма проговорила умоляющимъ голосомъ:

— О! она услышитъ! О!

Когда миссъ Елена перестала наконецъ смѣяться, она не знала, что отвѣтить. Она не посмѣла признаться, что назвала Филиппа замарашкой и сочла за лучшее сдѣлать вольный перевозъ съ французскаго

Она отвѣтила ему съ величайшимъ хладнокровіемъ:

— Это значитъ: „какой прекрасный молодой человѣкъ“.

Филиппъ покраснѣлъ и сконфузился.

А Эмма Туинингъ была такъ изумлена двоедушіемъ своей подруги, что забыла о гувернанткѣ и начала хихикать и ахать.

Раздался страшный голосъ:

— Миссъ Туинингъ! возвратясь домой, вы пятьдесятъ разъ напишете: „я не должна смѣяться“, а о васъ, миссъ Кротье, я доложу мадамъ Бланшаръ!

Бѣдная Эмма тотчасъ же пришла въ отчаяніе, а лукавая миссъ Кротье заморгала самымъ непозволительнымъ образомъ.

— Старая злючка! проговорила миссъ Кротье. — Я желала бы, чтобы тебя оселъ подкинулъ выше деревьевъ!

Филиппъ шелъ какъ разъ около и слышалъ это пожеланье. Ему очень хотѣлось отплатить прелестной леди за ея „прекраснаго молодаго человѣка“ и онъ шепнулъ ей:

— Я могу такъ сдѣлать, что „Индіанка“ ее подкинетъ.

— Можете? спросила миссъ Кротье съ живостью. — Можете?

— Могу.

— Вы не смотрите на меня, а то она замѣтятъ… Я дамъ вамъ пенни, если „Индіанка“ хорошенько ее подкинетъ!

— Мнѣ не надо вашего пенни! отвѣтилъ Филиппъ съ негодованіемъ. — Я для васъ такъ сдѣлаю, безъ пенни!

— Хорошо, хорошо, сдѣлайте!

— Сдѣлаю!

— Послушайте, мальчикъ, продолжала искусительница: — мой папа пріѣдетъ ко мнѣ на этой недѣлѣ и я его попрошу, чтобы онъ нанялъ васъ меня катать. Папа послушается… Только вы постарайтесь, чтобы она взлетѣла повыше!

Этого было довольно, и Филиппъ тотчасъ же принялся за дѣло.

Онъ пріостановился, пропустилъ кавалькаду впередъ, подошелъ къ гувернанткѣ, почтительно спрашивая, куда направить дальнѣйшій путь.

Филиппъ зналъ, что „Индіанка“ рѣшительно не могла выносить, когда ей клали руку на спинной хребетъ. Она терпѣливо принимала удары хлыста, но чуть вы прикасались къ ея спинѣ, она начинала прыгать, вертѣть головой и лягаться.

Бѣдная гувернантка не могла постичь, что это вдругъ сталось съ ея смирнымъ животнымъ. Она вдругъ почувствовала, что ее словно волна подбросила, потомъ другая волна, третья!..

„Индіанка“ подняла хвостъ и лягала задними и передними ногами.

— Отойдите, мальчикъ! вскрикнула гувернантка: — отойдите! Вы ее пугаете!

Филиппъ, увѣряя, что онъ, напротивъ того, успокоиваетъ животное, покрѣпче ткнулъ въ спину „Индіанку“, и она такъ лягнула, что гувернантка выскочила изъ сѣдла какъ пробка изъ бутылки съ шампанскимъ. Къ счастію ее удержало стремя и она снова стукнулась въ сѣдло.

Все величіе бѣдной леди исчезло и она нѣсколько минутъ лежала, обхвативъ обѣими руками шею „Индіанки“ и съ ужасомъ вращая округлившимися глазами.

Всѣ молодыя леди слышали, какъ отчаянно вскрикнула ихъ наставница:

— Снимите меня съ этого осла! О, снимите меня съ этого ужаснаго осла!

Всѣ онѣ быстро повернулись на ея зовъ, и увидавъ, какъ она припала къ ослиной шеѣ, всѣ расхохотались.

Прискорбно, но надо сознаться, что миссъ Кротье такъ утѣшилась этимъ видомъ, что откинула головку назадъ и залилась самымъ звонкимъ смѣхомъ. Ее далеко было слышно, и вѣрно всякій, кто ее слышалъ, не могъ утерпѣть, будь онъ первый бука въ свѣтѣ, чтобы не засмѣяться, или по крайней мѣрѣ не улыбнуться.

Когда гувернантка услыхала серебристый смѣхъ миссъ Крозье, на ея лицѣ выразилось глубокое презрѣніе и великій гнѣвъ. Она громко и мрачно проговорила:

— Миссъ Крозье! возвратясь съ прогулки, вы сто разъ напишете: „я не должна насмѣхаться надъ несчастіями ближняго!“

Жестокость миссъ Крозье принесла печальный плодъ: напуганная гувернантка слѣзла съ „Индіанки“, пошла пѣшкомъ и потребовала, чтобы всѣ леди послѣдовали ея примѣру.

О галопѣ, значитъ, нечего было теперь и мечтать!

— Ничего, миссъ, ничего! шепнулъ Филиппъ: — вы только подождите, когда пріѣдетъ вашъ папа! Я васъ тогда такъ покатаю, что у васъ лѣтомъ всѣ кости будутъ ныть.

Послѣ этой прогулки Филиппъ сдѣлался очень замѣтно задумчивъ и разсѣянъ. Товарищи величали его „джентльменомъ“ и подсмѣивались надъ его важнымъ видомъ. Онъ не зналъ, какъ отъ нихъ отвязаться, — давалъ денегъ въ займы, дѣлился съѣстнымъ, — но это мало помогало, или лучше сказать, помогало не на долго: какъ только дань переходила въ руки пріятеля, пріятель тотчасъ же принимался опять за насмѣшки.

Если Филиппъ сталъ задумчивъ и разсѣянъ, если онъ не могъ, какъ прежде, играть съ товарищами, то вовсе не потому, что „загордился“, — чѣмъ гордиться бѣдному погонщику ословъ? Вовсе нечѣмъ!

Филиппъ думалъ о словахъ, сказанныхъ Еленою Крозье. Онъ то и дѣло повторялъ себѣ:

— Какъ это странно, что ея брата зовутъ тоже Мертономъ! Она сказала: „ужь не родня ли мы“? Я знаю, она это только смѣялась. Но вѣдь всѣ говорятъ, что моя мать была леди! Что, если мы вправду съ ней родня!»

И онъ заносился мечтами, и мечталъ до тѣхъ поръ, пока товарищи опять не начинали къ нему приставать. Онъ имѣлъ неосторожность еще прежде похвалиться тѣмъ, что мать его была леди, и теперь былъ не радъ этому. Товарищи дразнили его джентльменомъ, и замѣтивъ, что это въ послѣднее время особенно начало его раздражать, дразнили еще пуще.

Разъ, когда всѣ они вмѣстѣ купались на Кильбернскихъ поляхъ, Филиппа просто осадили. Правда, къ нему прямо не обращались, но это было еще, пожалуй, хуже.

— Вы какъ думаете, спрашивалъ кто нибудь: — справедливо то, что отецъ одного джентльмена былъ англійскимъ королемъ передъ тѣмъ, какъ ему снять устричную лавочку?

Всѣ хохотали и кто нибудь съ хохотомъ отвѣчалъ:

— А я слышалъ, что у одного джентльмена мать была леди, наслѣдница разныхъ богатствъ, и вышла замужъ за того хвата, что продаетъ собачьи жареные хвосты подъ лимоннымъ соусомъ!

Филиппъ стискивалъ зубы, крѣпился, наконецъ не выдержалъ и объявилъ, что перваго, кто осмѣлится оскорблять его, онъ смѣшаетъ съ грязью и научитъ быть учтивымъ.

Но погонщики были мальчики храбрые и угрозами ихъ унять было нельзя.

Едва успѣлъ Филиппъ произнести вышеприведенныя слова, Билль Кёрней, изъ заведенія мистера Слопмана, тотчасъ же крикнулъ:

— Коли джентльмену угодно подраться, такъ мы къ его услугамъ!

И кинулся къ Филиппу. Началась битва. Сначала они только неистово брызгали другъ въ друга водою, потомъ Мертонъ подступилъ съ кулаками, Кёрней встрѣтилъ его тѣмъ же, и они схватились.

Они и колотили другъ друга, и щипали, и топили. То Мертонъ исчезалъ подъ водою, то Кёрней, и нѣсколько секундъ на этомъ мѣстѣ вскакивали только бульки, потомъ опять показывалась голова и вслѣдъ за нею карающія руки, Мертонъ дрался молча, не звалъ на помощь, но Кёрней, чуть его прижимали, начиналъ орать во все горло:

— Спасите! помогите! утопили! тону!

Наконецъ зрители и судья порѣшили, что поединокъ долженъ окончиться на сушѣ, и оба противника охотно на это согласились.

Пока они одѣвались, Джекъ Бертъ сказалъ:

— Я отроду не видывалъ такихъ забіякъ. Филиппъ, словно бифштексъ, — сколько его ни колоти, все ничего!

— Это такъ, отвѣтилъ Сопунъ Семъ: — только Кёрней, надо полагать, тоже не сплошаетъ!

Сопунъ Семъ недолюбливалъ Филиппа. Онъ, кажется, завидовалъ ему въ силѣ и въ ловкости.

Одѣваясь, противники хорохорились другъ передъ другомъ, какъ пѣтухи.

— Погодите, погодите, дайте мнѣ вотъ только натянуть штаны, такъ я подставлю преотличные фонарики! говорилъ Филиппъ, натягивая помянутую имъ часть костюма.

— Дайте только сапогъ надѣть, отвѣчалъ Кёрней: — я вамъ знатно подпущу подъ ребра!

— Я вамъ разобью башку!

— Я вамъ сверну шею!

Торопливо окончивъ одѣванье, они снова схватились, и дрались до изнеможенія. Счастье, что у нихъ еще не было особой силы, а то бы они разнесли другъ друга на частички.

— Что, моя мать вышла замужъ за того, что… вышла? кричалъ бѣшено Филиппъ. — Что, мой отецъ былъ англійскимъ королемъ, — былъ?

Кёрней, осыпаемый ударами, вылъ, но все-таки отвѣчалъ:

— Да, да, джентльменъ! Все именно такъ, какъ вы изволите говорить!

Наконецъ надо же было покончить, и они разошлись.

Кости у нихъ такъ болѣли, что они въ душѣ оба порѣшили на будущее время оставить другъ друга въ покоѣ.

Разумѣется, Филиппъ не забылъ о томъ, что ему обѣщала хорошенькая леди изъ пансіона. Она говорила, что ея папа пріѣдетъ во вторникъ, и Филь съ нетерпѣніемъ ждалъ вторника.

Вторникъ наступилъ наконецъ и Филиппъ цѣлое утро проглядѣлъ въ извѣстную сторону, не покажется ли вдали розовое кисейное платьице.

Много разъ, когда мимо проѣзжалъ какой нибудь экипажъ, Филиппъ, пренебрегая опасностью быть раздавленнымъ, кидался къ нему, хватался за дверцы и заглядывалъ въ окна, надѣясь увидать тамъ прелестное веселое личико.

Онъ замѣтилъ, что изъ всего пансіона у одной миссъ Крозье были часы и золотая цѣпочка, и потому заключилъ, что у ея папа долженъ быть свой собственный экипажъ.

Филиппъ безпрестанно приходилъ въ ужасъ отъ мысли, что его могутъ услать куда нибудь, если подвернется другая компанія, и тогда все пропало! Онъ тогда не увидитъ ея!

Онъ въ этотъ день не выказывалъ желанья получить шесть пенсовъ отъ какой нибудь веселой компаніи, и не только равнодушно, а даже съ радостью смотрѣлъ, какъ Семъ пользуется этимъ вмѣсто него. За то, чтобы поджидать безъ помѣхи хорошенькую леди, онъ пожертвовалъ бы охотно и больше.

«Не понимаю, почему она такъ мнѣ нравится!» думалъ онъ. «Не понимаю! Она вовсе не такая красивая, какъ Берти, — глаза у нея все прыгаютъ и смѣются, а у Берти глаза такіе добрые, тихіе, — такіе тихіе, что птичка ихъ не испугается! Не понимаю, почему она мнѣ такъ нравится! Потому, можетъ, что она сказала: „ужь не родня ли вы намъ“? хоть она, я знаю, это шутила».

Утро прошло, а онъ все еще ждалъ. Ждалъ, но съ каждой минутой все становился печальнѣе, нетерпѣливѣе и раздражительнѣе. Нѣсколько разъ онъ обзывалъ себя болваномъ и говорилъ, что ждать ужь теперь нечего; нѣсколько разъ онъ прислонялся головой къ кирпичной стѣнѣ, около которой стоялъ, и обращался къ прочно складеннымъ краснымъ четвероугольникамъ съ томительнымъ вопросомъ:

— Коли она не придетъ, зачѣмъ же она обѣщала?

Много разъ бѣгалъ онъ смотрѣть на часы.

— Подожду еще четверть часа, говорилъ онъ себѣ: — и если черезъ эти четверть часа она не придетъ, больше я ее я;дать не буду!

Но, разумѣется, четверть часа проходило, и онъ назначалъ еще срокъ и опять ждалъ.

Онъ даже принялся за орлянку, и устроилъ себѣ родъ гаданья. Изъ шести разъ онъ угадалъ всего одинъ, но все-таки ждать не пересталъ.

Наконецъ, именно въ ту самую минуту, когда отчаяніе его достигло самой высшей степени, когда онъ сжалъ кулаки и хотѣлъ послать энергическое проклятіе на голову жестокой леди, онъ вдругъ услыхалъ какъ разъ около себя голосъ, который заставилъ его подскочить, какъ козленка.

— Вотъ этотъ мальчикъ, котораго тоже зовутъ Мертонъ! кричала Елена Крозье. — Здравствуйте, маленькій Мертонъ! Вотъ я привела большаго Мертона на васъ посмотрѣть!

Тутъ она принялась смѣяться и кивать ему головой на большаго джентльмена съ длинными висячими усами, который вставилъ себѣ въ глазъ стеклышко и началъ разсматривать своего тёску.

Казалось, джентльменъ не нашелъ въ тёскѣ ничего особенно привлекательнаго; онъ не сказалъ ни слова, выпустилъ изъ глазу стеклышко и провелъ бровями.

Высокій старый джентльменъ съ безцвѣтнымъ, мертвеннымъ, словно вылѣпленнымъ изъ воску лицомъ, очевидно былъ папа миссъ Елены, потому что она держалась за его длинную, худую руку и повидимому очень была довольна его присутствіемъ.

Старый джентльменъ хотя и старался улыбаться, но все-таки имѣлъ очень суровый, строгій видъ: черты лица у него не отличались подвижностью и выраженіе всей физіономіи было такое, словно онъ попробовалъ чего-то противнаго, и вкусъ этотъ такъ и остался у него во рту. У него были холодные, ледяные глаза, отъ которыхъ къ вискамъ расходились морщины, какъ отъ пробитой дырочки въ зеркалѣ. Филиппъ чувствовалъ себя какъ-то неловко, когда эти глаза обращались на него. Губы свои старый джентльменъ, казалось, потерялъ: не было даже извѣстнаго ободочка на ихъ мѣстѣ, а просто чуть замѣтныя линія, какая бываетъ, напримѣръ, на надрѣзанномъ апельсинѣ. Онъ былъ весь въ черномъ и величавъ.

«Лучше кабы она пришла безъ него!» подумалъ Филиппъ.

— Такъ вотъ этотъ мальчуганъ? сказалъ папа. — Ну, сэръ, будьте такъ обязательны и подавайте намъ своего лучшаго осла! Вотъ эта леди желаетъ покататься.

— Коли угодно, я сейчасъ вамъ приведу «Весельчака», отвѣчалъ Филиппъ, — Это такой оселъ, что другаго такого на свѣтѣ нѣтъ!

И Филиппъ отправился за «Весельчакомъ».

Большой Мертонъ снисходительно разсмѣялся, глядя на усердіе мальчика.

Большой Мертонъ, несмотря на томное выраженіе лица, наводившее на мысль, что ему не худо бы лечь въ постель и выспаться, былъ очень хорошъ собою. Зубы у него были ровнѣе фортепьянныхъ клавишей и орлиный носъ самой лучшей формы. Баки у него произрастали такіе, что въ нихъ могли бы гнѣздиться птицы, а на бородѣ красовалась эспаньолка съ большой кустъ. Онъ былъ не въ черномъ; на немъ былъ прекраснѣйшій жилетъ, прекраснѣйшій галстухъ и на плечахъ накинуто синее военное пальто.

Большой Мертонъ, казалось, былъ безмятежно счастливъ; онъ, казалось, былъ гордъ тѣмъ, что могъ вставлять себѣ въ глазъ стеклышко, хотя вставленное стеклышко и давало ему нѣкоторое сходство съ одноглазой совой.

Тутъ находился еще и третій джентльменъ, очевидно французъ, потому что онъ, обращаясь къ большому Мертону, называлъ его «mon cher Mareton» и въ разговорѣ жестикулировалъ, какъ проповѣдникъ.

У этого джентльмена баки были сбриты, но можно было видѣть ихъ контуръ, потому что они отдѣлялись на лицѣ синеватой линіей. Густые усы ровно свѣшивались ему на губы, какъ соломенная кровля надъ окномъ деревенскаго домика, и онъ смѣялся какимъ-то особымъ отрывистымъ смѣхомъ: мгновенно захохочетъ и такъ же мгновенно перестанетъ. Маленькіе погонщики, выглядывавшіе на компанію изъ-за плетней и зелени, удивлялись, какія у него огромныя уши. Эти уши топорщились какъ держалки по обѣимъ сторонамъ его гладковыбритаго лица. Когда онъ любезно улыбался, его полныя, мягкія щеки поднимались вверхъ, и это придавало его физіономіи что-то сладкое. Портной, видно, былъ у него отличный, потому что платье сидѣло на его нѣсколько полной фигурѣ удивительно свободно и вмѣстѣ съ тѣмъ граціозно.

Этотъ чужеземный джентльменъ, казалось, былъ нрава веселаго; когда Джекъ предложилъ ему послѣдовать примѣру молодой леди и тоже прокатиться на ослѣ, онъ такъ этому смѣялся, что слезы выступили у него на глазахъ.

— Ваши пріятели удивительные забавники, миссъ Елена, сказалъ онъ. — Они, кажется, желаютъ меня самаго обратить въ осла! Ха-ха-ха!

Чужеземный джентльменъ сдѣлалъ одно очень любопытное замѣчаніе: онъ указалъ своему обществу на Филиппа и объявилъ, что этотъ мальчикъ по всей вѣроятности не чистый англичанинъ, что по складу лица онъ скорѣе похожъ на француза.

Это его такъ заняло, что онъ даже спросилъ Филиппа, кто его родители, не иностранцы ли.

Нѣтъ ничего несноснѣе, когда встрѣчаешь знакомое лицо и не можешь припомнить, гдѣ и когда его видѣлъ. Филиппъ напрасно ломалъ себѣ голову, гдѣ попадался ему большой Мертонъ. Онъ видалъ это лицо; онъ запомнилъ его такъ же хорошо, какъ статую на Чарингъ-Кроссѣ.

Спустя нѣсколько часовъ дѣло объяснилось само собою, и Филиппъ узналъ въ томномъ большомъ Мертонѣ одного изъ тѣхъ офицеровъ, которые на Сѣнномъ рынкѣ заставили Дока кинуть грязью въ кормилицу Газльвудъ.

«Пустилъ бы я ему камень въ голову, сквернавцу!» подумалъ Филь.

Миссъ Елена усѣлась на «Весельчака» и они отправились.

Они проѣхали довольно далеко. Папа все время разговаривалъ съ французскимъ джентльменомъ очень любезно и величалъ его «г. полковникъ». Чужеземный полковникъ тоже отличался утонченнѣйшей любезностью, и обращаясь къ молодому Мертону, называлъ его «mon ami Mareton» или «mon cher capitaine»

Пріятно и поучительно было видѣть такое тонкое обращеніе!

Оно подѣйствовало даже на огневую миссъ Елену и усмирило ее. Эта дѣвица, возвратясь въ пансіонъ, жаловалась своей подругѣ, Эммѣ Туинингъ, что прогулку ей испортили и что она провела время точно такъ же чинно, какъ проводила его въ стѣнахъ заведенія мадамъ Бланшаръ.

На Филя, впрочемъ, это произвело небольшое впечатлѣніе. Онъ былъ взволнованъ другимъ, молча шелъ около миссъ Крозье и только изрѣдка покрикивалъ на осла.

Старый джентльменъ любилъ повидимому освѣдомляться о благосостояніи низшихъ классовъ. Онъ спросилъ Филиппа очень снисходительнымъ и ласковымъ тономъ, сколько ословъ у его хозяина и сколько зарабатываютъ мальчики. Онъ называлъ Филиппа «мой маленькій пріятель».

Онъ слушалъ съ большимъ вниманіемъ, что отвѣчалъ ему Филиппъ.

— У насъ тутъ семеро хозяевъ вмѣстѣ, — моего зовутъ Спарклеръ и у него шесть ословъ, и есть такіе, за которыхъ онъ не возьметъ и четырехъ фунтовъ, пояснялъ Филиппъ. — У насъ былъ одинъ, назывался «Куцый», просто чудо! да онъ прошлой зимой утонулъ, — пошелъ по льду, а ледъ ужь подтаялъ, провалился и поминай какъ звали! За него было заплачено три фунта. Ослы очень дороги. А зарабатываемъ мы, какъ придется. Хозяинъ считаетъ, сколько мы принесемъ ему, и коли принесемъ много, такъ даетъ больше, а коли мало, такъ меньше. Въ хорошій день принесешь, случается, три шиллинга, а въ плохой только какихъ-нибудь восемь пенсовъ. Тоже много зависитъ нашъ заработокъ отъ джентльменовъ. Джентльмены намъ даютъ разно: кто много, кто мало.

— Я надѣюсь, что вы мальчикъ хорошій, умница, вы не бранитесь никогда, и акуратно ходите въ церковь, э? сказалъ старый джентльменъ.

Филиппъ каждое воскресенье возилъ въ креслѣ одну старую леди къ церкви, и потому, послѣ нѣкотораго колебанія, отвѣтилъ старому джентльмену, что онъ никогда не пропускаетъ божественной службы, развѣ ужь очень дурная и холодная погода.

— А ваши пріятели? спросилъ старый джентльменъ.

Пріятели порядочно насолили за послѣднее время Филю, и онъ съ отрадою началъ рисовать ихъ старому джентльмену самыми черными красками. Ему чрезвычайно было пріятно хотя чѣмъ-нибудь отмстить имъ.

— Они никогда не ходятъ въ церковь, говорилъ Филиппъ: — развѣ только бѣгаютъ на паперть играть въ орлянку. У насъ есть одинъ мальчикъ, Билль Кёрней, который такими словами ругается, что слушать страшно! Просто удивляешься, какъ это у него зубы не почернѣютъ отъ такихъ ругательствъ! Вотъ вы сами услышите, когда мы воротимся въ двору.

Будь капитанъ Мертонъ Крозье одинъ, онъ бы покатился со смѣху при разсказѣ Филиппа о плачевномъ, нравственномъ состояніи товарищей, но строголицый отецъ, видимо, служилъ для него чѣмъ-то въ родѣ узды, и когда старый джентльменъ проговорилъ: «печально, очень печально!», мистеръ Мертонъ младшій счелъ за лучшее показать видъ, что онъ глубоко огорченъ слышаннымъ.

— Никогда не говорите бранныхъ словъ, мой юный другъ! сказалъ мистеръ Мертонъ старшій Филиппу.

И сказалъ онъ это чрезвычайно внушительно.

— О, я никогда, сэръ! Вотъ развѣ только на ословъ, отвѣчалъ ему Филиппъ самымъ невиннѣйшимъ тономъ.

— И къ чему приправлять рѣчь проклятіями или бранью? продолжалъ добрый джентльменъ. — Говорятъ, брань придаетъ особую выразительность словамъ; говорятъ, угроза заставляетъ повиноваться; но вѣдь животныя слушаются вашего голоса безъ словъ, --зачѣмъ же бранныя слова послѣ этого? Вы понимаете, что я вамъ говорю, мой юный другъ?

Тутъ маленькая леди вступилась за Филиппа:

— Вы не браните его, папа! Помните, я вамъ говорила, что у него никого не было, и никого нѣтъ, кто бы его училъ!

Всѣ поглядѣли съ любопытствомъ на Филиппа.

Французскій полковникъ казался чрезвычайно разстроганнымъ, и вскрикнулъ:

— Бѣдный малютка!

Англійскій капитанъ пристально глянулъ на мальчика, какъ бы подозрѣвая его во лжи.

Величественный мистеръ Крозье старшій покачалъ головою, и спросилъ:

— Ваши родители померли?

— Мать померла, отвѣчалъ Филь. — Она давно померла. Я ея не помню. Отецъ, можетъ, живъ, да онъ обо мнѣ не думаетъ, и, говорятъ, никогда и прежде не думалъ, а то онъ бы меня не бросилъ.

— Онъ и мать вашу бросилъ? спросилъ капитанъ Мертонъ Крозье.

— Я не знаю, бросилъ ли онъ ее, потому что она умерла, отвѣчалъ Филь: — а вотъ меня, я знаю, что бросилъ: живи, какъ знаешь!

— Негодяй! презрѣнный! вскрикнулъ французскій полковникъ.

И при этомъ восклицаніи лицо его выражало сильнѣйшее негодованіе; онъ грозно водилъ глазами, какъ бы отыскивая этого «презрѣннаго негодяя».

— У насъ во Франціи, продолжалъ полковникъ: — подобныя вещи невозможны. Хотя вы, англичане, и ропщете на паспорты и прописки, но гдѣ паспорты существуютъ, тамъ подобныя вещи немыслимы!

— Вашего отца звали Мертонъ? спросилъ старый джентльменъ.

Филь ему отвѣтилъ:

— Я не знаю, какъ его звали. Меня зовутъ Филиппъ Мертонъ, а мать звали Катериной Мертонъ. Кормилица Газльвудъ сказывала…

— Катериной Мертонъ! вскрикнулъ старый джентльменъ съ удивленіемъ.

Затѣмъ онъ прибавилъ болѣе спокойнымъ голосомъ:

— А кто же эта кормилица Газльвудъ, мой юный другъ?

Мальчикъ нѣсколько минутъ колебался, какъ бы стыдясь въ чемъ признаться, но потомъ побѣдилъ это чувство, и отвѣтилъ:

— Мнѣ бы ее надо называть не кормилицей, а матерью, потому она любила меня и ласкала, какъ своего роднаго. Она была кормилицей въ рабочемъ домѣ, куда меня отдали, и она мнѣ сказывала, что моя мать была леди.

Какъ ни странно могло это показаться, но стараго джентльмена взволновала эта исторія; онъ съ большимъ участіемъ ее слушалъ; онъ многократно спрашивалъ мальчика: «вы никакъ не можете припомнить имя вашего отца, мой дружокъ? Ну-те-ка, постарайтесь, авось и вспомните!»

Филиппъ всякій разъ отвѣчалъ, что никогда даже не зналъ отцовскаго имени, но джентльменъ все не отставалъ отъ него.

Наконецъ, миссъ Еленѣ наскучили ни къ чему не ведущіе вопросы, и она, смѣясь, вскричала:

— Какіе вы любопытные, папа!

Но, глянувъ на него, миссъ Крозье перетревожилась, и быстро спросила:

— Что съ вами, папа? Что случилось? Мертонъ, милый, поддержите папа! Посадите его на траву!

Величественный папа вовсе не желалъ, чтобы его поддерживали и обращали на него вниманіе.

Онъ улыбнулся, и замѣтилъ, что въ его лѣта нельзя предпринимать такихъ далекихъ прогулокъ безъ того, чтобы за нихъ немножечко не поплатиться.

Но не одна усталость заставила его такъ поблѣднѣть, и не отъ усталости у него такъ горѣли глаза.

— Послушайте, мальчикъ, сказалъ онъ Филиппу: — вы только постарайтесь хорошенько припомнить, — вы никогда не слыхали имя Вотренъ?

И онъ, затаивъ дыханіе, ожидалъ отвѣта.

— Нѣтъ, никогда не слыхалъ, отвѣчалъ Филиппъ. — А есть у хозяина мальчикъ, котораго зовутъ Вольби, — можетъ, вы про него спрашиваете?

Почему французскій полковникъ вдругъ пріостановился, и оглянулся, словно его кто окликнулъ по имени?

У него на визитныхъ карточкахъ стояло: «полковникъ Викторъ Боденъ Раттапланъ». Что ему за дѣло до какого-то Вотрена? И когда папа вынулъ изъ кармана записную книжку, и сталъ въ нее вписывать названіе рабочаго дома, гдѣ Филиппъ провелъ свое младенчество, почему французскій полковникъ нѣсколько разъ тихонько повторилъ: «св. Лазаря», словно боялся забыть адресъ?

Чего человѣкъ не дѣлаетъ изъ-за нѣсколькихъ часовъ удовольствія!

Справа, при дорогѣ, стоялъ огромный бѣлый домъ, гдѣ жили двѣ бѣдныя служанки. Эти дѣвушки вставали въ четыре часа утра, — для чего? чтобъ прокатиться на ослахъ! Никто бы не подумалъ, что измученныя дневной работой, онѣ безъ всякаго принужденія вскочатъ до свѣта, выбѣгутъ за ворота, оглянутся и пустятся во весь духъ къ условленному мѣсту. Филиппъ обыкновенно поджидалъ ихъ гдѣ-нибудь за угломъ и кромѣ ласковыхъ словъ, получалъ хлѣба и масла, но этого запаса хватало ему на цѣлый день. Онѣ катались до шести. Во время катанья онѣ никого не встрѣчали, громѣ стараго Тома Пега, водоноса, который, опрокинувъ ведра, сидѣлъ гдѣ-нибудь при дорогѣ и отдыхалъ.

— Здравствуйте, Томъ! кричали дѣвушки: — здравствуйте! Вы никому не сказывайте, что насъ видѣли, а то взмолотимъ васъ какъ гречиху!

Разъ, когда Филь каталъ этихъ дѣвушекъ, онъ увидалъ что-то на дорогѣ. Всѣ погонщики мечтали о кладахъ, о найденныхъ сокровищахъ. У Филя забилось сердце. Онъ пустилъ своихъ всадницъ впередъ, а самъ воротился, оглянулся, не смотритъ ли кто, и поднялъ кошелекъ.

Мы очень долго и внимательно наблюдали за дѣтьми въ нѣжномъ возрастѣ и вывели заключеніе, что честность пріобрѣтается воспитаніемъ, а не родится вмѣстѣ съ нами, какъ не родится вмѣстѣ съ нами наклонность прощать обиду врагу или обыкновеніе ѣсть вилкою. А такъ-какъ ослиныхъ погонщиковъ не особенно тщательно воспитывали, то и нельзя было отъ нихъ ожидать рыцарскихъ подвиговъ. Когда Кертъ нашелъ золотую табакерку, ему и въ голову не пришло, что владѣлецъ ея можетъ быть близко, и что слѣдовало возвратить ему утраченную вещь. Семъ-Кертъ преспокойно засунулъ находку въ кусты, замѣтилъ мѣсто, а потомъ пришелъ ночью, съ величайшимъ удовольствіемъ взялъ табакерку, съ неменьшимъ удовольствіемъ ее продалъ и преспокойно употребилъ вырученныя деньги на свои нужды.

Такъ-какъ дѣло было очень рано утромъ и видѣть никто не могъ, Филиппъ проворно схватилъ кошелекъ и сунулъ его себѣ въ карманъ, проговоривъ отъ полноты сердца:

— Ранней птичкѣ хорошій червячокъ!

Онъ едва дождался конца прогулки и почти не вынимая руки изъ кармана, безпрестанно щупалъ свое сокровище.

«Откуда этотъ кошелекъ взялся?» думалъ онъ. «Какъ его никто не поднялъ? Можетъ это уронила она вчера? Или папа, или иностранецъ, или капитанъ?»

Распростясь съ дѣвушками, Филиппъ тотчасъ же собрался въ скромное мѣстечко и вынулъ изъ кармана кошелекъ.

«Отлично смотритъ эта штука!» думалъ онъ. — «Вѣрно тутъ все золото! вѣрно золото!»

Онъ открылъ кошелекъ и вдругъ лицо его выразило великое удивленіе, разочарованіе и онъ швырнулъ находку въ сторону.

Въ кошелькѣ не было ни единаго пенса!

Тамъ была одна только визитная карточка, на которой мелкими буквами стояло: «виконтъ Аскотъ», съ величественной короной поверхъ титула.

Филиппъ съ отвращеніемъ и гнѣвомъ проговорилъ:

— Виконтъ, а нѣтъ фартинга въ кошелькѣ! Да это и я такой же виконтъ! Называются благородные, а не на что даже кружки пива купить! Коли это такая аристократія, такъ мы, послѣ этого, короли!

А между тѣмъ, одинъ плотный иностранецъ, съ густыми усами, съ радостью далъ бы золотой за этотъ кошелекъ, въ которомъ не было ни единаго фартинга. Но Филиппъ не могъ этого знать.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Капитанъ Мертонъ Крозье дома.

Получая отъ своего папа отличное содержаніе и выхлопотавъ себѣ изъ полка отпускъ «по болѣзни», капитанъ Мертонъ Крозье велъ въ Лондонѣ самую счастливѣйшую жизнь. У него была отличнѣйшая квартира и каждое утро ему подавали въ постель великолѣпнѣйшій завтракъ.

Вѣдай строгій папа, который теперь прибылъ въ Лондонъ по какимъ-то дѣламъ, что за разгульная птица его сынокъ, онъ не только бы почувствовалъ сильнѣйшее родительское огорченіе, но по всей вѣроятности уменьшилъ бы на половину сумму, выдаваемую каждые три мѣсяца капитану Мертону.

Но когда родитель находился въ Лондонѣ, въ отелѣ «Блудль» на Букъ-Стритѣ, сынъ велъ себя примѣрно и скорѣе походилъ на какого-нибудь епископа, чѣмъ на гуляку.

Онъ жаловался близкимъ пріятелямъ, что это за каторга водиться со старымъ джентльменомъ и глотать его постные обѣды, но дѣлать было нечего!

— Надо быть учтивымъ съ папашей! говорилъ онъ. — Необходимо!

Когда капитанъ Крозье обѣдаетъ и проводитъ вечеръ съ своимъ папа, онъ ровно въ половинѣ десятаго встаетъ и прощается.

— Я очень жалѣю, что долженъ оставить васъ, говоритъ онъ: — но я въ отпуску по болѣзни и въ одиннадцать часовъ обязанъ быть въ постелѣ!

Папа капитана Мертона чрезвычайно доволенъ подобною акуратностью и солидностью.

«Очень радъ, что молодой человѣкъ не вѣтреничаетъ!» думаетъ онъ. «Я очень доволенъ, что онъ остороженъ, разсудителенъ…»

Папа жметъ съ нѣкоторой признательностію руку своего дѣтища на прощанье.

Но вмѣсто того, чтобы направить стопы свои въ Гарлей-Стритъ, капитанъ закуриваетъ сигару и направляетъ ихъ очень поспѣшно къ Сѣнному Рынку.

Тутъ онъ гуляетъ съ подобными себѣ изящными джентльменами, какъ его душѣ угодно. Онъ ходитъ по ресторанамъ и разнымъ увеселительнымъ заведеніямъ до тѣхъ поръ, кока у него останется какъ разъ столько, чтобы заплатить за экипажъ на обратный путь.

Онъ является домой и послѣ нѣкоторыхъ усилій попадаетъ-таки ключомъ въ дверный замокъ и отворяетъ дверь.

Я уже упоминалъ, что у капитана была отличнѣйшая квартира. Она имѣла всѣ удобства. Иногда, когда онъ возвращается домой въ четыре часа утра, онъ начинаетъ разъигрывать разныя фуги на фортепьяно и ни разу никто въ домѣ на это не пожаловался, хотя въ такія минуты капитанъ обыкновенно прижимаетъ обѣ педали и игра его, правда, не особенно правильна, но удивительно звучна.

Самая лучшая комната въ квартирѣ прекраснаго джентльмена положительно обращена въ ящикъ для всевозможныхъ сигаръ. Въ ней находятся теперь всего два стула, на которые садиться очень опасно, да коверъ, который когда-то поражалъ великолѣпіемъ и яркостію, и былъ бы еще теперь презентабеленъ, еслибы капитанъ и его пріятели не проливали пива на бѣлыя части узора и не просыпали сигарочной золы на темныя. Прежде стѣны были украшены картинами, но капитанъ Мертонъ все велѣлъ вынесть, даже портретъ покойнаго Бюллеити, писанный Томестономъ, говоря, что этотъ портретъ непріятно таращитъ на него глаза, когда онъ возвращается ночью домой.

Около двѣнадцати часовъ пополудни, капитанъ Мертонъ лежитъ въ халатѣ на софѣ и ожидаетъ пріятелей.

Одинъ за другимъ являются пріятели, Фредъ Таттенгэмъ и Томъ Оксендонъ, оба громко требуютъ горькаго элю, Чарли Сюттонъ проситъ въ займы чистаго воротничка и бритву, а полковникъ Викторъ Боденъ Раттапланъ, который такъ безцеремоненъ, что, не спрашивая, самъ беретъ сигару, начинаетъ пускать клубы дыма носомъ и восклицаетъ:

— Великолѣпныя эти сигары, мой милый!

— Ну, какъ вы справились съ Оксомъ прошлую ночь? спрашиваетъ капитанъ.

— Мы положили его въ кэбъ и отослали домой, отвѣчаетъ Фредъ Таттенгэмъ. — Я въ жизнь свою не видывалъ такого пьянаго человѣка!

— Не понимаю, куда это запропастился Томъ Гарденъ! говоритъ Чарли Сюттонъ.

— О, вѣрно, уѣхалъ въ Булонь, или еще куда-нибудь, отвѣчаетъ Таттенгэмъ.

Затѣмъ онъ обращается къ французскому полковнику:

— А вы куда вчера такъ рано исчезли, полковникъ?

— Мы играли до самаго завтрака въ экарте, отвѣчаетъ полковникъ.

— Значитъ, вы и не ложились? спрашиваетъ капитанъ.

— Ma foi, нѣтъ, не ложился! Я никогда не забочусь о снѣ. Я могу не спать, сколько угодно!

И онъ улыбается, какъ-будто ожидая, что всякій подумаетъ:

«Что за необыкновенный человѣкъ!»

Полковника спрашиваютъ: выигралъ онъ или проигралъ, въ отвѣтъ на что онъ слегка вздергиваетъ плечи.

Подобный отвѣтъ можно понимать какъ угодно, но, говоря правду, полковникъ очень рѣдко проигрываетъ, хотя ведетъ большую игру.

Капитанъ Мертонъ Крозье закуриваетъ сигару, когда вдругъ вспоминаетъ что-то забавное. Онъ говоритъ, затягиваясь:

— О, какое я, пуфъ, пуфъ, пуфъ! письмо получилъ отъ… пуфъ, пуфъ… виконта Эскота! Онъ пишетъ, что не можетъ быть на боѣ въ понедѣльникъ!

Капитанъ Мертонъ нѣсколько гордился своимъ другомъ-аристократомъ.

Онъ вынимаетъ изъ кармана записочку и читаетъ вслухъ:

"Любезный Крозье! тысячу разъ благодарю за приглашеніе, но не могу пріѣхать, уже отозванъ въ другое мѣсто. Досадно! Я готовъ бы теперь откупиться какими угодно деньгами, да тутъ фунтовъ нельзя пустить въ ходъ! Передайте мои почтительнѣйшія извиненія всѣмъ нашимъ пріятелямъ

"Вашъ Эскотъ".

Окончивъ чтеніе, капитанъ Крозье бросаетъ письмо на столъ, говоря:

— Кратко и весело! Онъ весь въ этой запискѣ!

Полковникъ Викторъ Боденъ Раттапланъ, 11-го легкаго кавалерійскаго полка, замѣчаетъ:

— Чисто англійскій слогъ!

И беретъ записку въ руки. Другіе болтаютъ, а онъ, кажется, очень занятъ прекраснымъ почеркомъ виконта Эскота.

Кажется, его больше всего интересуютъ слова «фунтовъ», да подпись благороднаго лорда.

Онъ подноситъ записку къ глазамъ, потомъ кладетъ ее на столъ, быстро оглядывается и, видя, что никто не обращаетъ на него ни малѣйшаго вниманія, подсовываетъ ее подъ книгу, а потомъ начинаетъ прохаживаться по комнатѣ, заложивъ руки въ карманы, съ самымъ безпечнымъ видомъ. Онъ въ такомъ прекрасномъ расположеніи духа, такъ остритъ, шумитъ, и смѣется, что будто онъ провелъ ночь совершенно безъ сна.

Всѣ пріятели соглашаются, что «французы удивительный народъ и никогда не устаютъ веселиться».

На это полковникъ отвѣчаетъ:

— Я столько безсонныхъ ночей провелъ въ алжирскомъ лагерѣ, что теперь какая-нибудь одна безсонная ночь за картами мнѣ ни почемъ!

Его просятъ разсказать какую-нибудь французскую «исторійку». Онъ любезно соглашается и всѣ начинаютъ помирать со смѣху

Я жалѣю, что не могу здѣсь привести ни одной изъ «исторіекъ» полковника: съ военными людьми часто бываютъ такія приключенія, о которыхъ неудобно слушать тѣмъ, кто не жилъ въ лагеряхъ.

Послѣ «исторіекъ» полковника, опять начинается разговоръ.

— Что отправится кто-нибудь изъ васъ на вечеръ къ Кресси? спрашиваетъ Чарли Сюттонъ.

— Я не могу выносить ихъ винъ! бормочетъ Томъ Оксендонъ.

— У нихъ хорошенькія дѣвочки, замѣчаетъ другой.

— Мнѣ нравится Юлія, младшая, она лучше всѣхъ, говоритъ капитанъ.

Затѣмъ, глядя въ потолокъ, онъ прибавляетъ:

— Бѣсенокъ! какъ она стиснула мнѣ руку, когда я съ ней танцовалъ!

Окна открыты и Фредъ Таттенгэмъ куритъ сигару на балконѣ. Онъ такъ пристально глядитъ на одно изъ верхнихъ оконъ противоположнаго дома, что Чарли Сюттонъ кричитъ ему:

— Что тамъ такое, Фредъ? Какого дьявола вы такъ таращите туда глаза?

Этотъ вопросъ возбуждаетъ всеобщее любопытство и вся ватага валитъ на балконъ.

Комнаты прекраснаго капитана находились какъ разъ напротивъ кирпичнаго дома, занимаемаго миссъ Томси. У одного изъ верхнихъ оконъ сидѣла за шитьемъ Берти.

Чарли Сюттонъ подпрыгнулъ и вскрикнулъ:

— Экая вы собака! Я такъ и зналъ, что вы почуяли гдѣ нибудь женщину!

Вся компанія начала угощать Фреда подобными же комплиментами, и всякій старался оттолкнуть его и занять его мѣсто.

Берти шила, вовсе не подозрѣвая, что на нее смотрятъ съ балкона, иначе она тотчасъ же бы отошла. Берти была чрезвычайно благонравная и скромная дѣвушка.

Капитанъ Крозье зналъ это очень хорошо. Онъ давно уже ее замѣтилъ, и не разъ старался дать ей понять, что она ему нравится. Онъ попробовалъ разъ, другой знаменательно кашлянуть и кивнуть головою, но видя, что подобныя изъявленія расположенности заставляютъ дѣвушку отскакивать отъ окна, онъ до поры до времени рѣшился скромничать, — не запугивать бѣдненькую птичку, а осторожно приманивать. Онъ только глядѣлъ на нее изъ-за оконной занавѣски, придумывая средство, какъ бы ее расшевелить и тронуть. Онъ не разъ признавался лорду Оксу, что у него по сосѣдству есть маленькій чертенокъ, который окончательно сводитъ его съ ума.

Поэтому понятно, съ какимъ негодованіемъ онъ встрѣтилъ предложеніе Чарли Сюттона «свистнуть хорошенько мордочкѣ», чтобы заставить ее поднять голову.

У капитана Крозье было множество зрительныхъ трубокъ. Всѣ тотчасъ же ухватились за эти инструменты.

— У васъ чудеснѣйшія трубки, Мертонъ, сказалъ Фредъ Таттенгэмъ. — Я вижу каждую ямочку на ея щечкахъ, каждую пушинку на ея сливочной шейкѣ!

— Прелестное созданье! вскрикнулъ Чарли Сюттонъ. — Какъ бы я желалъ видѣть ея глазки! Что, Мертонъ, большіе у нея глаза?

— Большіе и кроткіе — удивительные глаза! отвѣчалъ капитанъ

— Будь у нея десять тысячъ фунтовъ, я бы на ней женился! сказалъ восхищенный Сюттонъ.

Черезъ минуту онъ прибавилъ:

— Будь даже восемь я бы женился!

Французскій полковникъ тоже поглядѣлъ на дѣвушку, но объявилъ, что она не въ его вкусѣ.

— Она не дурна, сказалъ онъ довольно небрежно: — но въ Парижѣ можно на каждомъ шагу встрѣтить и красивѣе, и главное гораздо умнѣе и живѣе…

— Жаль, что я васъ не зналъ въ бытность мою въ Парижѣ! нѣсколько грубо отвѣтилъ на это Фредъ Таттенгэмъ. — Я бы попросилъ васъ указать мнѣ, гдѣ эти парижскія красавицы! Я ни единаго сноснаго лица не встрѣтилъ!

Полковникъ пожалъ плечами, какъ бы желая выразить, что съ такимъ слѣпымъ человѣкомъ смѣшно было бы спорить.

— Посмотрите, какой локончикъ у нея вьется по шейкѣ! Ахъ, еслибы она мнѣ его подарила! Я бы имъ велѣлъ себѣ помѣтить платки! говорилъ Оксендонъ.

Вдругъ у всѣхъ вырвалось восклицаніе горести: Берту, вѣроятно, поспѣшно позвали, она встала и скрылась.

Поднялся споръ, придетъ ли она снова къ окну или нѣтъ.

Французъ расхохотался.

— Вы думаете, она не подозрѣваетъ, что вы ею любуетесь? вскрикнулъ онъ. — Могу васъ увѣрить, что она отлично это знаетъ! Ваши холодныя англичанки всѣ таковы! Вы называете это скромностью, а я бы назвалъ жеманствомъ!

Берта не возвращалась. Джентльменамъ, наконецъ, надоѣло напрасно ждать, оніі ушли съ балкона и принялись за куренье и за горькій эль.

Фредъ Таттенгэмъ, какъ только онъ усѣлся въ креслѣ и хлебнулъ первый глотокъ, вскрикнулъ:

— Я увижу эту милашку! Я ни за что ее не упущу изъ рукъ!

Капитанъ Мертонъ вскрикнулъ ему въ отвѣтъ:

— Нельзя ли потише, Фредъ! Вы поздненько спохватились! Не лѣзьте въ чужой огородъ!

— Въ чужой огородъ! Да вѣдь я ее первый открылъ, мой достойнѣйшій сэръ! Я имѣю на нее право, какъ на свое открытіе!

— Вы открыли? Вы? заревѣлъ Мертонъ. — Да я ее знаю уже цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ! Нѣтъ, нѣтъ! Разбойникъ съ своимъ братомъ честно поступаютъ! Не похищайте моей дѣвочки! Не обижайте бѣднаго человѣка!

Они довольно долго спорили, кому принадлежитъ Берта по праву, и порядочно оба разгорячились.

— Дѣвочка моя! кричалъ одинъ.

— Я ея не уступлю! кричалъ другой.

— Вы на нее не имѣете права!

— Вы лучше не теряйте времени даромъ, капитанъ, это не по вашей части! Вы лучше сразу уступите ее мнѣ! Гдѣ вамъ съ нею справиться!

— Пари, что справлюсь! вскрикнулъ взбѣшенный капитанъ. — Пари! Хотите на пятьдесятъ фунтовъ?

— Какъ же вы расквитаетесь? спросилъ Сюттонъ.

— Знаете, какъ по моему лучше всего вамъ расквитаться? спросилъ французскій полковникъ. — Ровно черезъ шесть мѣсяцевъ позовите всѣхъ насъ обѣдать, и пусть она будетъ царицей пира, если только Крозье ухитрится съ нею справиться.

— Идетъ! вскрикнулъ капитанъ Крозье: — идетъ! — Кто проиграетъ, тотъ платитъ за обѣдъ!

Около шести часовъ компанія разошлась.

Капитанъ Крозье хватился записочки своего благороднаго друга, виконта Аскота, но какъ онъ и его камердинеръ ни искали ее, записочка не нашлась.

— Позвольте! кто послѣдній ее читалъ?

— Кажется, французскій полковникъ, сэръ.

— Вѣрно, онъ закурилъ ею сигару. Ну, дѣлать нечего! Потеряна, такъ потеряна!

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.
Кулачный бой.

Послѣдуемъ за капитаномъ Мертономъ Крозье и его достойными пріятелями на кулачный бой.

Бой обѣщаетъ быть чрезвычайно любопытнымъ. Недъ Тонгсъ вызвалъ прославленнаго Джека Гаммера. Всѣ поражены безумной отвагой Неда Тонгса. Всѣ только и толковали, что о предстоящей битвѣ.

Какъ только часы пробили семь, капитанъ Крозье и его пріятели явились на станцію желѣзной дороги и были привѣтствуемы публикою, какъ подобаетъ покровителямъ благороднаго искусства калечить другъ друга.

Собралось человѣкъ шестьсотъ, въ цвѣтныхъ модныхъ одеждахъ. Всѣ толкались немилосердно, стараясь поскорѣе продраться къ кассѣ, гдѣ выдавались билеты. Изъ заднихъ рядовъ раздавались восклицанія:

— Томъ Митчетъ! Томъ Митчетъ! возьмите мнѣ три!

— Фредъ, пожалуйста, мнѣ тоже возьмите!

Капитанъ Крозье и его пріятели усѣлись на мѣста и, въ ожиданіи отъѣзда, любовались на кулачныя знаменитости, которыя не безъ важности прохаживались по платформѣ.

Поѣздъ двинулся.

Въ вагонѣ было нѣсколько дамъ и онѣ, казалось, не рады были, что попали въ общество такихъ развязныхъ джентльменовъ. Онѣ молчали и не безъ тревоги оглядывались но сторонамъ.

Капитанъ Крозье ѣхалъ по этой дорогѣ не въ первый разъ и очень мило разсказывалъ, какъ вонъ тамъ-то, на маленькой фермѣ, онъ пилъ разъ пиво, какъ вонъ въ томъ-то лѣску былъ разъ пикникъ, на которомъ одна молодая леди вела себя очень неосмотрительно и проч. и проч.

Требовалось проѣхать миль семьдесятъ въ вагонѣ, а потомъ сѣсть на пароходъ, который долженъ былъ доставить къ мѣсту битвы.

Они благополучно достигли цѣли своего путешествія.

Правда, были опасенія насчетъ вмѣшательства полиціи, но отъ него успѣли избавиться: прежде, чѣмъ полисмены успѣли подойти, лодка съ бойцами и пассажирами отчалила отъ берега.

Джекъ Гаммеръ и Недъ Тонгсъ передъ боемъ пожали другъ другу руки. Они улыбались, но мѣрили другъ друга глазами.

Великанъ Гаммеръ, казалось, былъ не очень-то высокаго мнѣнія о своемъ противникѣ, но Недъ Тонгсъ смотрѣлъ очень увѣренно и безпечно.

Джентльмены предлагали держать пари, острили, разсуждали и были въ отличнѣйшемъ расположеніи духа.

Наконецъ, бой начался.

Мы не будемъ подробно описывать этой возмутительной потѣхи. Скажемъ только, что при каждой новой ролѣ, джентльмены вскрикивали отъ восторга и возбуждали сражающихся то восторженными хвалами, то насмѣшками.

Недъ Тонгсъ побѣдилъ знаменитаго великана, но и самому ему эта побѣда не обошлась даромъ.

Когда бой уже былъ совершенно оконченъ, подоспѣла запоздавшая полиція. Ее встрѣтили взрывами хохота.

Чуть живаго Гаммера перенесли на пароходъ и всѣ пустились въ обратный путь, довольные и веселые, какъ-будто совершили ни вѣсть какое славное дѣло.

Во время переѣзда побѣдитель Недъ Тонгсъ предлагалъ всѣмъ подписку на пожертвованіе въ пользу побѣжденнаго Гаммера.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Все дѣло, а забавамъ конецъ.

У Филя была какая-то наклонность къ бродяжничеству; не пробылъ онъ и двухъ недѣль въ полѣ, а ему уже совсѣмъ опротивѣли ослы и катаніе. Онъ такъ часто повторялъ себѣ: «вотъ несноснѣйшая поденщина! еще такой не исполнялъ съ тѣхъ поръ, какъ познакомился съ Товіасомъ Сперклеромъ!» что, наконецъ, самъ убѣдился въ справедливости этого замѣчанія. Онъ сталъ безпокоенъ и нетерпѣливъ; сердился, когда ему что-нибудь поручали и завидовалъ, если работу передавали другимъ. Его гордость оскорблялась тѣмъ повелительнымъ тономъ, которымъ длинный Фредъ отдавалъ свои приказанія; много разъ онъ былъ близокъ къ возмущенію; ему хотѣлось сказать надсмотрщику: «дѣлай самъ», или «не помыкай мною».

Должно быть онъ наслѣдовалъ эти недостатки отъ своего отца; потому что мать его — бѣдная леди! была такимъ добрымъ и кроткимъ существомъ, которое когда-либо существовало, и жила бы счастливой и довольной до сего дня, не попадись она во власть бездѣльника-француза.

Когда Филь поселился за городомъ, онъ вообразилъ себѣ, что въ полѣ его ожидаютъ всевозможныя развлеченія и забавы. Теперь онъ жалѣлъ о томъ, что оставилъ праздную должность «зазывальщика», вспоминалъ съ наслажденіемъ, какъ онъ валялся на солнцѣ или вырѣзывалъ на всевозможные лады рукоятку бича. Ему показалось труднѣе бѣгать за ослами, чѣмъ онъ ожидалъ; совсѣмъ другое дѣло, какъ онъ увидѣлъ, подсмѣиваться надъ чужой работой, или самому работать. Это было такое тяжелое упражненіе, что оно скоро положило конецъ всякой веселости.

Еслибы Филь не считалъ себя связаннымъ честнымъ словомъ, даннымъ Бертѣ, что не оставитъ этого дѣла, то, по всему вѣроятію, принялся бы за другое занятіе. Не разъ онъ серьёзно думалъ о возвращеніи къ старымъ друзьямъ-метельщикамъ: шумъ и движеніе на улицахъ очень привлекали его и болѣе подходили къ его характеру, какъ ему казалось.

Первый понедѣльникъ, послѣ повышенія Филиппа и отправленія его въ поле, былъ днемъ большихъ заботъ. У мистера Сперклера очистилось до восьми фунтовъ въ пенни и полушиллингахъ. Мальчикамъ пришлось исполнить такіе подвиги пѣшаго хожденія, которые удивили бы самого лондонскаго почтальйона, Филю пришлось разъ пять измѣрить землю до Гайгэта и обратно, кромѣ того, обѣжать поле десятки разъ, съ такой быстротой, какъ только позволяли ему ноги. Считая все вмѣстѣ, онъ, должно быть, сдѣлалъ болѣе двадцати миль. Его ноги ныли отъ усталости, когда онъ вернулся домой.

— Скоро привыкнешь къ этому, утѣшалъ его Редноль Джекъ: — это только сначала, а потомъ ноги окрѣпнутъ, какъ проволока.

— Это еще не такое разстояніе, чтобы доканало малаго, бормоталъ Филь: — но, коли не бѣжишь все время, такъ они считаютъ, что ихъ обманываютъ!

— Пусть себѣ думаютъ, какъ имъ угодно, возразилъ Джекъ. — Они идутъ сюда повеселиться, и могутъ быть обмануты, что жь такое!

Однимъ изъ подвиговъ мальчика было то, что ему пришлось отправиться съ компаніей леди и джентльменовъ въ Гаррау; разстояніе было такъ велико, что Филь потомъ говорилъ, будто «они навѣрное сдѣлали болѣе тридцати миль». Кавалькада останавливалась у многихъ гостиницъ по дорогѣ; при этомъ каждый разъ «вспоминали» о мальчикѣ и заставляли его пить эль въ большомъ количествѣ. У него едва хватило силъ дотащиться до Гэмпстида и онъ бы непремѣнно свалился на землю, еслибы его не задерживалъ крестецъ «Бѣлой Элисъ». Онъ изнемогалъ отъ усталости, чему вѣрнымъ доказательствомъ было то, что онъ, добравшись домой, не могъ ужинать и заснутъ у огня, гдѣ приготовлялись сосиски. Миссисъ Беретъ разбудила его и трясла до тѣхъ поръ, пока онъ не согласился «съѣсть кусочекъ», но скоро она перестала мучить его своимъ вниманіемъ; онъ скоро задремалъ съ набитымъ ртомъ. Миссисъ была сильно поражена этимъ доказательствомъ крайняго изнеможенія и воскликнула съ чувствомъ:

— Этотъ мальчикъ совсѣмъ изнемогаетъ отъ усталости, пища для него потеряна и болѣзненно на него дѣйствуетъ. Мнѣ кажется, ему дали опіума.

Когда Филь проснулся на слѣдующее утро, ноги его оцѣпенѣли отъ вчерашней работы, какъ-будто ихъ высушили и посолили. Ему больно было сгибать спину, ноги походили на деревяшки и онъ «ковылялъ» во время ходьбы. Все это онъ сообщилъ Длинному Фреду, ожидая отъ него сочувствія. Но у мистера Джексона была грубая натура, онъ никого не утѣшалъ, кромѣ себя самого; жажда томила Филя больше всего.

— Отправься домой къ мамашѣ, саркастически посовѣтовалъ ему мистеръ Джексонъ: — пусть она натретъ тебя душистымъ масломъ. Это средство очень освѣжительно, не такъ ли, миссисъ Суттлэ?

Встрѣтивъ однѣ насмѣшки, вмѣсто сожалѣнія, Филь отошелъ съ омерзеніемъ и направился въ «Долину здоровья», гдѣ провелъ утро у прудовъ, слѣдя за неподвижнымъ Исаакомъ Уольтонсомъ, какъ онъ удилъ колючекъ въ болотной травѣ и ситникѣ. Филь приходилъ въ восторгъ, глядя, какъ выдергивали ухватившуюся за червякъ рыбу, величиною съ карточный жетонъ, какъ ее укладывали въ банку изъ-подъ пикулей, и это зрѣлище немного успокоило его. Прошло нѣсколько времени и ему захотѣлось помочь одному изъ маленькихъ рыболововъ; онъ отнялъ у него, послѣ нѣкотораго сопротивленія, прутъ съ аршинной веревкой, изображавшій удочку.

«Угостилъ я себя, взявшись за это драгоцѣнное ослиное ремесло», думалъ Филь, возвращаясь вечеромъ на работу. «Тутъ они стращаютъ тебя, рвутъ на куски, колотятъ. По крайней мѣрѣ, я былъ самъ себѣ господиномъ, когда мелъ улицы».

Лондонцы, повидимому, безумно предавались ѣздѣ на ослахъ. Этотъ возбудительный моціонъ имѣлъ для нихъ большую притягательную силу по праздникамъ. Такъ, напримѣръ, въ пятокъ на страстной недѣлѣ, или въ духовъ день толпы гражданъ появлялись въ полѣ съ двѣнадцати часовъ утра и наемъ ословъ шелъ съ полудня до полуночи. Мистеръ Сперклеръ не могъ дать себѣ отчетъ въ этомъ пристрастіи и замѣчалъ:

— Ослы не очень-то красивы на видъ, тихо везутъ, да и объ сѣдокахъ нельзя сказать, чтобы наружность ихъ, во время ѣзды, казалась строго аристократической, или щеголеватой.

Въ пятницу на страстной недѣлѣ нанимали ословъ безсчетное число разъ. Мистеръ Сперклеръ получилъ за своихъ шестерыхъ ословъ пятнадцать фунтовъ; другой хозяинъ, у котораго было всего на все два осла, заработалъ около пяти совереновъ. Поэтому каждый можетъ понять, какъ были заняты владѣльцы ословъ въ Гэмпстидѣ, и какъ тяжело пришлось Филю и другимъ мальчикамъ.

Праздничная толпа высыпала въ поле; всѣ они разгорячились, взлѣзая на холмы, но всѣ были въ отличномъ расположеніи духа и смѣялись отъ восхищенія, что: «вотъ они добрались наконецъ». Вы бы могли предсказать по улыбающимся лицамъ дѣвушекъ, что онѣ намѣреваются на славу порѣзвиться здѣсь между высокими папоротниками и кустами дрока.

Чистыя кисейныя платья запачкаются и искомкаются до того, что на нихъ нельзя будетъ смотрѣть. Почти навѣрное, еще до вечера, складки будутъ разорваны и подшпилены булавками. Молодые люди, которые теперь кажутся такими учтивыми и чопорными, вернутся въ городъ съ растегнутыми сюртуками и жилетами, съ древесными вѣтками, съ огромными пучками желтоголововъ и будутъ пѣть хоромъ пѣсни.

Вотъ завидѣли они стоянку ословъ, всѣ опять засмѣялись и заговорили о томъ, что хотятъ прокатиться. Съ маленькими дѣтьми нельзя было справиться, они указывали пальцами на бѣдныхъ животныхъ и кричали: «подавайте ословъ»; толстыя, мужественнаго сложенія дѣвочки ясно показывали, что и онѣ хотятъ позабавиться. Даже пожилыя матроны, еще настолько бодрыя, чтобы перенести толчки одноколки, казалось, были не прочь протрястись за шесть пенсовъ, хотя нужно правду сказать, когда имъ это предлагали, онѣ глупо улыбались и говорили съ скромнымъ видомъ: «пойдите вы!» или «намъ ли ужь объ этомъ думать!».

Толпа, окружавшая ословъ, ежеминутно увеличивалась, пока наконецъ и самихъ животныхъ не стало видно: они скрылись за юбками посѣтительницъ, окружившихъ мѣсто стоянки. Даже тѣ, которые и не думали сами нанимать ословъ, съ удовольствіемъ смотрѣли, какъ другіе пытались взлѣсть на сѣдло и наблюдали бывшія съ ними приключенія, когда ослы трогались съ мѣста. Дорога представляла видъ ослинаго бѣга. Пѣшеходы, казалось, столько же наслаждались зрѣлищемъ, какъ всадники ѣздой. Пока ѣдешь въ прямомъ направленіи, ослиный шагъ довольно покоенъ (исключая того момента, когда они двигаются съ мѣста) — и тутъ вовсе не трудно удержаться на сѣдлѣ. Вотъ въ этотъ-то періодъ ѣзды, молодыя леди стараются показать себя передъ зрителями отличными наѣздницами. Онѣ становятся на сѣдлѣ и держатся на немъ совершенно прямо. Нѣкоторыя шепчутъ своимъ друзьямъ, что на ослахъ ѣздить совсѣмъ не то, что на лошадяхъ, и намекаютъ при этомъ, что еслибы подъ ними была горячая лошадь и поднималась на дыбы, тутъ бы онѣ показали себя во всей славѣ. Все это время ослы, полузакрытые, развѣвающимися бѣлыми одеждами молодыхъ дѣвушекъ, идутъ иноходью, переваливаясь и подымая пыль. Но за то какая разница, когда ослы ѣдутъ назадъ домой! Какъ скоро наступаетъ испытаніе для простодушныхъ хвастуній! Три или четыре хорошихъ удара, и эскадронъ несется по дорогѣ. Дѣвушки визжатъ и держатся за сѣдла; косы растрепливаются, локоны развѣваются во всѣ стороны. Вѣтеръ сдуваетъ шляпы на затылокъ, почти рветъ плащи съ шеи. Одна дѣвушка, испугавшись, кричитъ, какъ будто ударъ настигаетъ ее: «Ахъ, мальчикъ! пожалуйста не бейте!»; другая умоляетъ погонщика: «заставить его идти». Мольбы прерываются каждый разъ хохотомъ и онѣ покатываются на сѣдлѣ, такъ что зрители ежеминутно ждутъ, что онѣ свалятся. Молодые люди, расхаживая по дорожкамъ, отпускаютъ не одно грубое замѣчаніе. Если вѣтеръ сдуетъ въ сторону юбку и покажется нога и лодыжка, они въ восторгѣ и кричатъ самымъ невѣжливымъ образомъ: «вотъ такъ нога!» Воображаемыя имена также пущены въ ходъ этими грубыми малыми; слышатся восклицанія: «Ого, Сара, вотъ это мило!» хотя они совсѣмъ не были знакомы съ молодой леди и никогда не видывали ее въ своей жизни.

Никогда еще мистеръ Сперклеръ не бывалъ въ лучшемъ расположеніи духа. Онъ набилъ такъ туго свой карманъ полушиллингами и шиллингами, что на него находило сомнѣніе, можетъ ли каленкоръ выдержать подобную тяжесть. Всѣ окружавшія его молодыя дѣвушки ворчали, что ихъ очередь ѣхать. Едва возвращалась одна партія, даже прежде чѣмъ разгоряченные и измятые сѣдоки успѣвали сойти съ сѣдла, животныхъ уже подхватывали и чуть не дрались за нихъ.

Дѣвушки такъ буянили и до того были нетерпѣливы, что Длинный Фредъ напрягалъ всѣ усилія соблюсти между ними порядокъ. Онъ напрасно кричалъ имъ:

— Если вы не придержите свои языки, совсѣмъ не поѣдете!

Это не производило никакого впечатлѣнія на тараторившихъ дѣвицъ. Пятеро или шестеро изъ нихъ пытались разомъ взлѣзть на одно и то же сѣдло; тутъ мистеръ Сперклеръ замѣтилъ имъ, что онъ «не дастъ переломать спины своимъ осламъ, хотя бы это было въ угоду всѣмъ женщинамъ на свѣтѣ». Страшно было слушать, какъ стали ссориться между собою нетерпѣливыя амазонки; одна обзывала другую: «вы совсѣмъ не леди», или «надутое малорослое животное!» а третьей объявляли, что она «слишкомъ много о себѣ думаетъ и потому не можетъ нравиться».

Въ этотъ день цѣны повысились. Поѣздка, стоившая въ обыкновенное время шесть пенсовъ, теперь оплачивалась девятью пенсами и то на расхватъ. Ослиный рынокъ, какъ и всякій другой, слѣдуетъ законамъ спроса и доставки. Мальчикамъ приказано было призабыть свои нравственныя правила и дана была инструкція надувать насчетъ пространства, елико возможно. Многіе неосторожные сѣдоки, заплатившіе заранѣе свои два шиллинга съ персоны, за поѣздку въ Гайгэтъ, съ неудовольствіемъ замѣчали, что прежде, чѣмъ они успѣвали проѣхать треть пространства, уже давался приказъ возвратиться.

— Ужь не Гайгэтъ ли это по вашему? восклицала молодая дѣвица съ негодованіемъ.

— Насколько я знаю, это мѣсто никогда иначе не называлось, возражалъ мистеръ Кертъ.

Ему не было никакого дѣла до того, что молодыя леди кричали на всѣ лады: «мы настоятельно требуемъ, чтобы вы ѣхали дальше». Онъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на всѣ приказанія; поворачивалъ ословъ и спроваживалъ ихъ домой такой поступью, что дѣвушки поневолѣ прекращали споръ и должны были обратить всѣ старанія, чтобы не выскочить изъ сѣдла.

Какого количества страшныхъ случаевъ пришлось Филю быть свидѣтелемъ, во время этихъ праздничныхъ поѣздокъ! Какъ много дарили ему полушиллинговъ, чтобы онъ ничего не говорилъ объ этихъ ужасныхъ приключеніяхъ! Иныя молодыя леди до того заливались смѣхомъ, что становились совершенно безпомощны, теряли равновѣсіе и отбрасывались назадъ на сѣдлѣ, какъ будто сидя на диванѣ. У другихъ платья были до того изодраны копытами, что имъ пришлось вернуться къ своимъ друзьямъ, съ такими короткими юбками, что черный башмакъ съ перекрещенными ленточками на ажурномъ чулкѣ выказывался во всей красѣ.

По временамъ джентльмены, нравственность которыхъ была на столько слаба, что не мѣшала имъ предаваться въ волю горячимъ напиткамъ, брались сопровождать леди въ ихъ шестипенсовыхъ поѣздкахъ. Они такъ смѣшно держались на сѣдлѣ, такъ дико вскрикивали, ѣзда ихъ была такая несмѣлая, что они еще больше увеличивали веселость публики.

Можетъ быть мистеръ Сперклеръ былъ неправъ, что отдавалъ въ наемъ своихъ ословъ такимъ непорядочнымъ особамъ, но онъ оправдывался тѣмъ, что, хотя они самымъ постыднымъ образомъ злоупотребляютъ животными, но за то платятъ ему какъ принцы и нерѣдко въ помраченіи чувствъ даже дважды платятъ условленную сумму. Такъ ужь всегда бываетъ на свѣтѣ: ословъ бьютъ, а Сперклеровъ награждаютъ.

Такъ проходили эти веселые дни; поле оглашалось хохотомъ; всѣ, какъ будто съ ума сходили отъ удовольствія, точно люди приходили въ Гэмпстидъ не для того только, чтобы такъ-себѣ позабавиться, а хотѣли насытиться по горло, объѣсться наслажденіями.

Что сталось бы съ Лондономъ безъ этого просторнаго мѣста увеселеній, гдѣ чада его могли въ волю набѣгаться? Думаете ли вы, что они бы стали покойно исполнять заданную имъ дневную работу или справляться съ трудными задачами промышлености, еслибы не было такого мѣста, какъ это огромное поле, которое напоминало имъ, что они могутъ быть иногда счастливы и свободны? Сердцу было отрадно слышать ихъ шумную веселость, она была переходомъ отъ зимней стужи къ зелени; они обезумѣли, почувствовавъ себя на свободѣ, какъ дворовыя собаки, спущенныя съ цѣпи. Чистый воздухъ дѣствуетъ возбудительно, какъ вино; впивая его, они хохочутъ и ошалѣваютъ, какъ пьяницы. Еслибы тѣмъ, кто осуждаетъ эту веселую суматоху, дать тѣ же кратковременныя удовольствія, которыя судьба послала въ удѣлъ людямъ, пирующимъ только въ праздникъ, они скоро поняли бы, что когда изъ цѣлыхъ мѣсяцевъ дается одинъ только день для жатвы наслажденій, то этотъ праздникъ жатвы долженъ быть необузданный и шумный.

Наступилъ вечеръ; огромный городъ въ отдаленіи запестрѣлъ огнями; мужчины истратили свои деньги, женщины удовлетворили своимъ животнымъ склонностямъ — и толпа начала уходить съ поля. Поснимали сѣдла, а измученныхъ ословъ пустили на волю, авось они найдутъ сколько нибудь непотоптанной травы себѣ на ужинъ.

Филиппъ до того усталъ, что еле раскрывалъ глаза, но у него хватило силъ, сидя на постели, сосчитать полученныя имъ за дневную работу деньги. Изъ шести или семи заработанныхъ шиллинговъ, онъ отложилъ большую часть въ уплату суммы, которую онъ оставался долженъ Бертѣ. Въ немъ все еще были нѣкоторые зародыши добра, хотя нельзя сказать, какимъ образомъ они уцѣлѣли въ его сердцѣ, послѣ проведенной имъ жизни.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Видно, что капитанъ Крозье не имѣетъ никакого понятія о стоимости денегъ.

Изъ всѣхъ, дорого стоющихъ вещей, всего дороже стоютъ поздніе ночные часы. За тѣ же самыя деньги, которыя своенравный юноша истрачиваетъ за право ходить по улицамъ, до тѣхъ поръ, пока газовщикъ не сдѣлаетъ обходъ и не погаситъ фонарей, онъ могъ бы насладиться многими модными удовольствіями, которыя издавна въ мнѣніи свѣта считаются верхомъ счастія.

Много добрыхъ совереновъ истратилъ капитанъ черезъ то, что проводилъ эти поздніе часы! Еслибы онъ отдавалъ по гинеѣ за каждый камень дорожки для пѣшеходовъ на Сѣнномъ рынкѣ, его карманъ не былъ бы теперь пустъ. Какъ ни коротокъ этотъ путь, но онъ обходится дороже, чѣмъ проѣздъ на почтовыхъ въ Йоркъ и обратно. Капитанъ, возвратившись домой, часто выкладывалъ изъ кармановъ немногіе шиллинги, оставшіеся отъ круглой суммы, съ которой онъ отправился на свои полуночныя похожденія, — часто онъ чувствовалъ угрызенія совѣсти за то, что такъ много истратилъ и такъ мало получилъ удовольствія. Онъ пристально глядѣлъ на немногіе оставшіеся шиллинги и въ голову ему приходили подобнаго рода мысли: «Куда къ чорту дѣвалъ я свои деньги? я навѣрное знаю, что взялъ съ собою четыре фунта, а здѣсь всего на все осталось восемь шиллинговъ!» Затѣмъ онъ начиналъ считать, сколько ему стоилъ ужинъ, сколько шиллинговъ роздалъ онъ за кэбы или растратилъ на букеты въ подарокъ, и сколько издержалъ въ гостиницахъ, давая на выпивку прислугѣ. Онъ начиналъ раскаяваться, жалѣлъ о своей расточительности, придумывалъ, что можно было ему купить, расходуя ту же сумму благоразумно. «Ужь это совсѣмъ скверно», бормоталъ онъ. «Сколько бѣдняковъ содержатъ свои семьи на фунтъ въ недѣлю, а я безразсудно бросаю четыре, пять фунтовъ, каждый вечеръ въ моей жизни — и зачѣмъ это? зачѣмъ? Какъ это устраиваютъ бѣдные писаря въ Сити, что живутъ на восемь фунтовъ въ недѣлю? Еще иные считаютъ себя счастливыми, получая въ недѣлю не больше того, что я разбрасываю въ ночь». Вслѣдъ за подобными размышленіями, кающійся капитанъ клялся, что онъ «покончитъ съ такимъ чертовски глупымъ поведеніемъ» и откажется отъ своихъ полуночныхъ безразсудствъ. Но такъ-какъ въ послѣдніе два года онъ произносилъ эту клятву регулярно каждый вечеръ, то было бы слишкомъ добродушно представить себѣ, что онъ говорилъ это вполнѣ серьёзно.

Одно, что умаляло цѣну этой рѣшимости — она являлась въ такое время, когда юный щеголь приходилъ въ уныніе отъ своихъ излишествъ. Но когда сонъ освѣжалъ его и онъ чувствовалъ, что физическая бодрость и силы возвращались къ нему, онъ всегда забывалъ слѣдовать тѣмъ хорошимъ совѣтамъ, которыми онъ хотѣлъ исправить свой нравъ наканунѣ. Онъ до того свыкся съ своимъ безпутнымъ образомъ жизни, что ему было такъ же тяжело пропустить увеселенія Сѣннаго рынка, какъ принимающему опій отказаться отъ этого опьяняющаго зелья. Еще до обѣда, онъ могъ быть вѣрнымъ своему доброму намѣренію остаться дома, но когда его порція хересу была выпита и онъ поддавался послѣдствіямъ хорошаго обѣда, его понятія о справедливости теряли свою стойкость и рѣшительно исчезали передъ философскими доводами, которые онъ приводилъ въ пользу еще одной ночи внѣ дома. Онъ приходилъ къ заключенію, что провести цѣлый вечеръ, наединѣ съ собой, въ скучной комнатѣ, было свыше того, что нервы его могли вынести. Онъ имѣлъ самое невысокое понятіе о сообществѣ съ самимъ собою и говорилъ себѣ: «какая разница въ томъ, буду ли я ходить по улицамъ или сидѣть у себя дома въ креслѣ? Если я не истрачу денегъ, выйдетъ все то же. Я только помотаюсь часъ, другой, а потомъ спокойно заползу въ постель». А за шатаньемъ шла болтовня съ пріятелями, посѣщеніе трактировъ! Самая строгая принужденная добродѣтель начинаетъ прихрамывать, когда на нее выливаютъ полные бокалы шампанскаго. Вскорѣ капитанъ распускалъ свою нравственную шнуровку, сбрасывалъ плащъ добродѣтели и дѣлался беззаботнымъ. По мѣрѣ того, какъ онъ наполнялся виномъ, его смѣхъ выплывалъ на поверхность. Онъ становился самымъ веселымъ изъ веселыхъ молодыхъ гулякъ, бросающихъ свои деньги на конторки ночныхъ пріютовъ.

Они въ самомъ дѣлѣ дорого стоютъ эти поздніе часы. Однажды капитанъ сдѣлалъ разсчетъ, что поздніе часы вплоть до двѣнадцати часовъ обходятся въ соверенъ, а каждый часъ послѣ этого срока, при умѣренной оцѣнкѣ, въ соверенъ и добавочныхъ двадцать шиллинговъ. Чего бы онъ не сдѣлалъ за эту сумму! Онъ бы привязалъ къ себѣ своихъ друзей, угощая ихъ обѣдомъ, по крайней мѣрѣ раза два въ недѣлю. Два лакея, съ дворянскими ногами и канареечными штанами, блестящими, какъ сусальное золото, придали бы блескъ его дому. Онъ могъ бы имѣть свою ложу, свое мѣсто для стрѣльбы въ цѣль, свою кружку для сбереженія денегъ и тому подобныя затѣи. Вмѣсто наемнаго кэба у него былъ бы на конюшнѣ дорожный фаэтонъ съ его собственнымъ гербомъ, величиною съ кухонную тарелку. Мы не станемъ упоминать рослыхъ, сѣрыхъ рысаковъ съ развѣвающимися хвостами, какъ у кометы, ни щеголеватаго кабріолета съ электрическими фонарями, который увозилъ бы его домой съ вечернихъ собраній, куда бы его конечно приглашали. А теперь, даже роскошь имѣть француза-повара была для него недоступна. Съ подобными преимуществами, кто бы могъ положить границы счастливымъ приключеніямъ, которыя бы посыпались на него! Гостиныя и казино замѣнились бы бальными залами и танцовальными вечерами. Ему, быть можетъ, повезло бы на вечерахъ между богатыми невѣстами. Каждое бальное платье обожало бы его. Быть можетъ, онъ сдѣлалъ бы такую блестящую партію, что доходъ его жены далъ бы ему возможность посоперничать съ роднымъ отцомъ и не нуждаться больше въ его милостяхъ, и онъ жилъ бы въ изобиліи и полной роскоши!

Мы говоримъ, онъ бы все это могъ сдѣлать, хотя къ этимъ разсужденіямъ слѣдуетъ прибавить такую оговорку: еслибы отецъ его что нибудь прослышалъ о такомъ великолѣпномъ житьѣ, семейство Крозье сильно бы взволновалось и письма съ свенбороской почтовой маркой часто бы появлялись за завтракомъ капитана. — «Вашъ любящій отецъ Натаніэль Кросьеръ», осуждалъ бы «дорогаго Мертона», за непростительное мотовство; подобная попечительность значительно уменьшила бы удовольствіе, производимое разнаго рода ложами, штанами канареечнаго цвѣта, дневными и ночными экипажами.

Доходъ щеголя капитана простирался до 500 фунтовъ въ годъ, включая четвертное жалованье въ 100 фунтовъ и подарки, которыми богатая тетка и благоденствующій дядя праздновали день его рожденія и давали ему возможность повеселиться на Рождество.

Когда мы слышимъ, что бранятъ свѣтъ и называютъ его жестокимъ и неблагодарнымъ, намъ всегда приходитъ въ голову щеголь Мертонъ: съ нимъ всѣ хорошо обходились. Доходъ его былъ невеликъ, но онъ давалъ ему возможность проживать втрое больше. Есть на свѣтѣ великодушныя сердца, всегда готовыя принять участіе въ веселыхъ нуждахъ шаловливой молодости. Еслибы этотъ сынъ написалъ отцу и умолялъ прислать ему впередъ сотню фунтовъ, или около того, его просьбы имѣли бы не больше успѣха, какъ и тогда, когда бы онъ просилъ прислать ему пару переднихъ отцовскихъ зубовъ. Вмѣсто того, чтобы нарушать отцовскій покой, когда соверены подходили къ концу, Мертонъ надѣвалъ свою шляпу и дѣлалъ визитъ одному своему пріятелю въ Гольборнъ. Тутъ подписывалъ онъ простой лоскутокъ бумаги — Мертонъ писалъ очень скоро — и получалъ такую сумму, какую ему было нужно.

Этотъ чистосердечный христіанинъ, съ открытымъ для всѣхъ кошелькомъ, назывался Эдвардъ Денсеръ, и если похвально облегчать опечаленныхъ и утолять горести своихъ собратій, то этотъ достойный человѣкъ долженъ былъ получить право на безпредѣльное уваженіе, онъ требовалъ одного — залога и бралъ только — проценты.

Между двумя лавками Бумпреля, чулочника, и Брауна, торгующаго письменными принадлежностями, была желѣзная калитка, ведущая во дворъ или скорѣе въ глухой, безлюдный переулокъ самаго печальнаго вида. Это было нечто иное, какъ разсѣлина въ кирпичной массѣ тѣсно скученныхъ домовъ. Тутъ насчитывалось не больше двѣнадцати жилищъ: — бѣдная крысья нора, похожая на сложенный матеріалъ старыхъ разобранныхъ строеній. Это сквернѣйшее помѣщеніе отдавалось въ наймы и хозяинъ его долженъ быть бѣденъ, если живетъ доходами съ такой собственности; всѣ квартиры были незаняты, исключая одной, гдѣ жилъ Денсеръ. Не дѣлалось повидимому никакихъ усилій найти жильцовъ, или считали это безполезной затратой: тутъ не было ни объявленія, ни дощечки. Предположимъ, что какой нибудь мизантропъ, прельщенный уединенностью мѣста, пожелалъ бы пріобрѣсть эти дома, онъ не зналъ бы, къ кому обратиться и гдѣ достать планъ, чтобы взглянутъ на него. Это такое мѣсто, куда бы спряталась больная собака и издохла на покоѣ. Оконныя стекла сдѣлались бѣловато-коричневаго цвѣта отъ пыли, а молотки стали красные: ихъ переѣла ржавчина; ничья рука не притроглвалась до нихъ и не предохраняла ихъ отъ порчи. Кирпичи стали грязными и гладкими отъ сажи, насѣвшей на ихъ шероховатой поверхности, бѣлыя полосы извести совершенно стерлись. Капитанъ часто задавалъ себѣ вопросъ: «осмѣлился ли бы кто другой, кромѣ Денсера, жить на этомъ дворѣ». Онъ видѣлъ ту же крупную выбѣленную надпись: «отдается въ наймы», въ томъ же самомъ окнѣ, въ послѣдніе два года, когда ему прихолилось посѣщать это мѣсто. Молочная чистота буквъ обратилась въ темный неопредѣленный цвѣтъ, и говорила о древности надписи. На одной двери, гдѣ краска лоснилась, какъ верхняя корка пирога, была мѣдная доска; ее не тотчасъ замѣтишь, потому-что когда-то блестящая ея поверхность стала отъ ржавчины темно-коричневой. Въ этомъ домѣ рушилось состояніе «Фергюссона и комп., агентовъ и продавцовъ каменнаго угля». Фирма несомнѣнно кончила свое существованіе. Сверхъ того № 6 сдѣлался разслабленнымъ и фасадъ его подперли. Сгнившій фундаментъ дома выпучился впередъ, въ кирпичахъ подѣлались широкія щели; въ иныхъ мѣстахъ онѣ до того расширились, что воробей въ одной изъ нихъ свилъ себѣ гнѣздо.

Разорванные желтые куски занавѣсокъ вкривь и вкось висѣли въ нѣкоторыхъ окнахъ; годами никто не подымалъ ихъ и не опускалъ и онѣ оставались въ томъ видѣ, какъ ихъ впервые увидѣлъ капитанъ Крозье. Даже плиты мостовой въ этомъ переулкѣ потрескались и въ иныхъ мѣстахъ были до того неровны, что съ каждымъ ливнемъ углубленія наполнялись лужами, куски бумаги налипали на нихъ, какъ мухи на мухоловки. Иныя плиты были то, что уличные мальчишки называютъ «брызгалки»: подъ ними скапливается большое количество грязной воды, при давленіи ноги плиты подаются и выпрыскиваютъ воду на того, чья нога ступила на нихъ. Эти «брызгалки» — ужасающая вещь. Ходъ во дворъ былъ очень грязенъ, но джентльмены, имѣвшіе нужду въ деньгахъ, не думаютъ о томъ, что немножко грязно идти, когда мирятся съ худшимъ.

Почти черезъ каждые два мѣсяца капитанъ откидывалъ желѣзныя ворота, ведущія въ переулокъ. Онъ входилъ съ кроткимъ, печальнымъ выраженіемъ лица, являвшимся у него вѣроятно вслѣдствіе неувѣренности:

— Удастся ли что нибудь вытянуть отъ стараго Денсера?

Въ этихъ случаяхъ наружный видъ его терялъ свою смѣлость и независимость. Онъ, казалось, боялся сдѣлать что нибудь такое, что могло не понравиться Денсеру. Онъ тщательно запиралъ ворота, изъ боязни, чтобы ихъ бряканье не обезпокоило Денсера. Даже когда онъ стучалъ въ дверь конторы, вмѣсто того, чтобы крѣпко побарабанить, онъ перебиралъ молоткомъ такъ нѣжно, какъ будто считалъ Денсера больнымъ.

Глядя на этого богача, никто не счелъ бы его способнымъ на доброту и человѣколюбіе, которыя неизмѣнно восхвалялись нуждавшимися посѣтителями во время свиданій съ нимъ. Это было тоненькое, маленькое существо, съ лицомъ цвѣта фиговой ягоды: за исключеніемъ, живаго выраженія глазъ, видъ его отличался идіотическою безцвѣтностью. Онъ былъ такъ тонокъ, что платье вздувалось на немъ, какъ перья на птицѣ. Такой человѣкъ ни на какихъ водахъ не рѣшился бы выкупаться публично. У него въ печуркѣ всегда стояли стклянки съ лекарствомъ: очевидно, здоровье его не было въ хорошемъ состояніи. Когда къ нему приходили такіе рослые парни, какъ капитанъ Мертонъ, то маленькому человѣчку приходилось смотрѣть вверхъ и напрягать свой тоненькій голосъ, чтобы они услышали его. Или же, какъ обыкновенно случалось, онъ вскакивалъ на высокій стулъ, его маленькія ноги болтались и онъ имѣлъ видъ попугая на шестѣ. Не разъ капитанъ думалъ про себя: какимъ отличнымъ жокеемъ могъ быть Денсеръ! но онъ не высказывалъ ничего подобнаго, изъ боязни, что замѣчаніе его можетъ не понравиться маленькому человѣчку и дѣло поэтому не удастся.

Дѣла этого маленькаго человѣка, дававшаго деньги взаймы, шли какъ нельзя лучше; онъ былъ закадычнымъ другомъ многихъ высокородныхъ особъ, о которыхъ никому бы и въ голову не приходило, что они нуждаются въ помощи. Пока капитанъ ждалъ въ гостиной, чтобы его приняли, до него съ верхняго этажа, зачастую, доходили звуки тонкой трубы Денсера: онъ выкрикивалъ извиненія передъ кѣмъ-то, сердитый голосъ котораго капитанъ призналъ за голосъ одного своего пріятеля, о которомъ ему никогда и въ голову не приходило, чтобы онъ могъ быть «въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ». Лордъ Оксъ вышелъ изъ святилища наличной монеты и капитанъ видѣлъ, какъ благородный джентльменъ прошелъ мимо оконъ. Замѣчалъ онъ также не разъ, какъ кэбъ Чарли Сюттона останавливался передъ Фернивальской гостиницей, хотя веселому щеголю и дѣла не было до жителей скромнаго селенія; онъ переходилъ дорогу и затѣмъ, крадучись, пускался рысью къ двери Денсера.

Однажды утромъ, капитанъ Крозье послалъ своимъ банкирамъ чекъ на десять фунтовъ и получилъ печальный отвѣтъ, что онъ перебралъ больше, чѣмъ приходилось по счету; когда съ нимъ случалось подобное грустное происшествіе, онъ имѣлъ обыкновеніе дѣлать визитъ своему маленькому другу въ Гольборнѣ.

Маленькій человѣкъ былъ по своему обычаю любезенъ и болтливъ. Они завели пріятный разговоръ о томъ, какой страшный недостатокъ въ деньгахъ и какъ неимовѣрно повысились проценты. Затѣмъ Денсеръ, самымъ фамильярнымъ образомъ, попросилъ его присѣсть на нѣсколько минутъ и сталъ отдавать какія-то приказанія своему писарю, а Мертонъ, отличавшійся любезностью, сѣлъ и принялся пока читать газету.

Нельзя себѣ было представить вертепа хуже этого мѣста для конторы такого богатаго человѣка, какъ Денсеръ. Въ цѣломъ домѣ не видно было ни французской полировки, ни лаку, ни въ одномъ мѣстечкѣ, хотя бы величиною съ маленькій кулакъ хозяина. Линейка на конторкѣ и кожаная обивка на стулѣ писаря были здѣсь самыми щегольскими вещами. Одинъ видъ этого жилища долженъ былъ наводить уныніе на нервнаго человѣка, нуждающагося въ деньгахъ, подавить въ немъ и обратить въ ничто малѣйшую тѣнь надежды.

Лѣстница, ведущая въ «комнату чековъ», была мрачная и перегнившая; входившихъ предостерегали, чтобы они «берегли свою головы», и предупреждали, что «тутъ еще ступенька». Маленькій Денсеръ ходилъ по ней вверхъ и внизъ такъ же свободно, какъ крыса по сточной трубѣ; но тому, кто былъ ростомъ выше четырехъ футовъ, приходилось нагибаться и идти ползкомъ, во избѣжаніе шишекъ, ушибовъ и порчи шляпы. Въ самомъ святилищѣ было очень мало мебели, и оно казалось такимъ бѣднымъ, какъ будто богачъ Денсеръ былъ самый непоправимый изъ несостоятельныхъ должниковъ королевства. Обои на стѣнахъ стоили ему по грошу аршинъ. Вѣнки красно-свинцовыхъ розъ смотрѣли ядовито и смертельно и пахли, вмѣсто аромата, плѣсенью. Глаза посѣтителя охотно переходили съ цвѣтовъ на календарь законовъ, висѣвшій надъ очагомъ, и глядѣли на юридическія извѣстія касательно палаты судей и сроковъ платежа. Даже тѣ, которые приходили сюда просить о помилованіи, предпочитали законныя бумаги розамъ, хотя онѣ вызывали мысли о священномъ писаніи и объ улицѣ «Бѣлаго Креста». При множествѣ дѣлъ такому человѣку, какъ мистеръ Денсеръ, приходилось писать безчисленное количество писемъ: связки ихъ, расположенныя по алфавиту, висѣли кругомъ по стѣнамъ комнаты. Мертонъ зналъ, что его собственная значительная корреспонденція была подъ буквой К. Въ одномъ углу комнаты стояла высокая конторка, на ней писарь писалъ отсрочки векселей, объявленія суда и посмертныя обязательства. За рѣшеткой былъ столъ самаго Денсера и обширное, кованное латунью бюро; тамъ подъ зеленой банкой верхней доски скрывалась восхитительная книга чековъ; каждому посѣтителю желательно было бы унести листокъ оттуда. Предметъ, наиболѣе бросавшійся въ глаза, былъ желѣзный сундукъ, такой большой, что могъ бы служить темницей для самаго Денсера. Въ этомъ крѣпкомъ сундукѣ было больше узниковъ, чѣмъ въ ужасномъ Кингѣ-Бенчѣ. Его желѣзныя ворота отворялись или для того, чтобы впустить новаго узника, или перевести кого нибудь въ болѣе надежное заключеніе, чѣмъ у тюремщика Денсера.

Слабое здоровье заимодавца было весьма счастливымъ обстоятельствомъ для посѣтителей: оно служило имъ отличнымъ предметомъ для разговора. Ни о комъ еще такъ не соболѣзновали, какъ о маленькомъ ростовщикѣ. На нѣкоторыхъ изъ его кліентовъ, — въ особенности на тѣхъ, которые сомнѣвались въ успѣхѣ — находилъ такой припадокъ жалости, когда дисконтеръ распространялся о своей болѣзни, что со стороны можно было подумать, что они сами страждущіе предметы, а не мистеръ Денсеръ.

— Вы дѣйствительно должны поберечься, сказалъ ему капитанъ Крозье: — въ настоящемъ крайнемъ случаѣ. Ну, обѣщайте мнѣ, какъ добрый малый, обратиться къ какому-нибудь первостепенному доктору. Вы должны это сдѣлать, и въ самомъ дѣлѣ, ради насъ сдѣлайте это.

— Я всѣхъ ихъ перепробовалъ, каждаго доктора въ Лондонѣ, провизжалъ заимодавецъ. — Я тратилъ фунты за фунтами, и они сказали мнѣ, что я неизлечимъ. Не будь я желѣзнаго сложенія, я бы не могъ этого вынести. И въ доказательство своихъ словъ, онъ началъ подробно разсказывать о какомъ-то фазисѣ своей болѣзни, и это такъ подѣйствовало на чувствительнаго Мертона, что онъ казался въ агоніи тоски.

На самомъ дѣлѣ, Мертонъ только старался размягчить сердце дисконтера, лишь бы добыть отъ него чекъ, а думалъ о томъ, что станется съ Денсеромъ такъ же мало, какъ вы объ устричныхъ черепкахъ, когда вы съѣли съ уксусомъ и перцомъ двустворчатое мягкотѣлое.

При всякомъ свиданіи съ маленькимъ человѣкомъ, каждый посѣтитель, прежде чѣмъ получить чекъ, долженъ былъ вынести извѣстную установленную сцену. Лишь только упоминали о маленькомъ лоскуткѣ бумаги, мистеръ Денсеръ, хотя жилъ этимъ и получалъ отличный доходъ съ этихъ сдѣлокъ, но повидимому, относился съ досадой къ предложенію. Онъ подымалъ брови и говорилъ:

— Денегъ! я желалъ бы, чтобы вы мнѣ указали, откуда мнѣ взять ихъ! Не думаю, чтобы кто на свѣтѣ бросалъ деньги. И въ видѣ подготовки къ огромному учету, онъ разсказывалъ анекдоты о томъ, какъ онъ самъ привезъ пачку векселей въ знаменитую фирму въ Сити, Койна, Булльона и К°, и какъ на нихъ даже не посмотрѣли.

— Я видѣлъ самого Орра и чертовски прижалъ его. Дѣло шло только о векселѣ въ двѣсти фунтовъ и онъ сказалъ: — Что, не стала ли ужь фирма называться англійскимъ банкомъ? Берите его назадъ, я не дотронусь до него. Видите, какой недостатокъ въ деньгахъ.

Пока капитанъ припиралъ Денсера, называлъ его «добрымъ пріятелемъ», «милымъ другомъ» и снисходилъ до другихъ фамильярныхъ выраженій, которыя онъ считалъ неотразимыми — такъ-какъ они исходили отъ человѣка его положенія — маленькій Эдвардъ взвизгивалъ, какъ будто его сердце надрывалось оттого, что онъ долженъ отказывать, хотя старается быть твердымъ. Онъ подошелъ къ желѣзному сундуку, отворилъ его и вытащилъ пачку. Затѣмъ, началъ проповѣдь:

— Смотрите сюда, капитанъ! Видите, бумаги эти стоютъ четыре тысячи фунтовъ, а я вамъ ихъ продамъ за двадцать шиллинговъ. Ну, теперь, повѣрите ли, что у меня нѣтъ денегъ?

Затѣмъ, по обыкновенію, онъ съ негодованіемъ кидалъ пачку въ клѣтку сундука и, глубоко вздыхая, запиралъ двери этой тюрьмы.

— Есть и мои тутъ? спросилъ саркастически капитанъ: — что у меня общаго съ чужими долгами?

— Отчего же вы не отправитесь къ Робинсу? представлялъ ему мистеръ Денсеръ. — Онъ только возьметъ съ васъ 60 %, а по теперешнимъ временамъ, право, это немного.

— Будь онъ повѣшенъ! ворчалъ капитанъ въ припадкѣ негодованія.

— Если вы мнѣ не добудете имени хорошей фирмы на оборотѣ этого векселя, я не придумаю, что тутъ дѣлать, брюзжалъ маленькій человѣкъ.

— Добрѣйшій пріятель! я въ такомъ случаѣ выплачу по немъ моему банкиру, насмѣшливо отвѣтилъ капитанъ. — Этотъ вексель хорошъ, какъ онъ есть; если вамъ не угодно, вы можете отступиться.

Капитанъ Крозье такъ хорошо понималъ политику Денсера, что самые рѣшительные отказы не прекращали переговоровъ. Между ними шла дипломатическая борьба: капитанъ тѣмъ сильнѣе настаивалъ, чѣмъ больше заимодавецъ, повидимому, отступалъ назадъ; а послѣдній бросалъ нѣсколько словъ надежды и затягивалъ дѣло, когда Мертонъ выказывалъ намѣреніе бросить его, какъ неподходящее. Въ то время, какъ они разыгрывали эту сцену, мистеръ Денсеръ былъ такъ тронутъ, что почувствовалъ рецидивъ болѣзни и долженъ былъ принять лекарство изъ банки съ темнокоричневой жидкостью, очевидно тинктуры, судя по сильному запаху алькоголя. Она, казалось, облегчила его и онъ воскликнулъ:

— А сколько вы получили отъ меня? хотя онъ отлично зналъ сколько, и только для проформы перелистывалъ главную книгу у себя подъ рукой.

— Три тысячи четыреста фунтовъ! Огромная сумма денегъ. А что я получилъ въ обезпеченіе? Ничего!

Всего больше слѣдуетъ быть на сторожѣ, когда собесѣдникъ скажетъ въ разговорѣ: «поговоримъ напрямки, постараемся понять другъ друга». Это лучшее доказательство, что господинъ до этого дѣйствовалъ двулично. И дѣлаетъ онъ это съ видомъ прямодушія, такъ что, навѣрное, слѣдующія затѣмъ слова будутъ не менѣе сомнительны, какъ и сказанныя прежде. Поэтому, когда капитанъ Крозье сдѣлалъ это восклицаніе, мистеръ Денсеръ, отлично знавшій свѣтъ, ни мало не расположился безусловно вѣрить своему кліенту. Несмотря на это, онъ принялъ видъ самой полной довѣрчивости.

— Я долженъ вамъ три тысячи четыреста фунтовъ, не такъ ли? сказалъ капитанъ своимъ самымъ откровеннымъ тономъ: — и вы получили кромѣ векселей отъ меня на всю сумму, еще посмертныя обязательства на моего отца. Вы знаете, мой старикъ достаточно богатъ. Вы уже наводили объ этомъ справки. Теперь мнѣ нужно еще пятьсотъ, и если вы не хотите дать, такъ и скажите. Не станемъ бѣгать кругомъ стола, какъ дѣти. Къ чорту это! Я люблю дѣйствовать открыто. Согласны, или нѣтъ?

Заимодавецъ, который все это время придумывалъ, какъ удержать за собою сдѣлку, слегка свиснулъ отъ удивленія, когда онъ услыхалъ о пятистахъ фунтахъ. Онъ уже наводилъ справки о мистерѣ Крозье-старшемъ и его агентъ въ Свенборо прислалъ ему благопріятный отчетъ относительно богатства и прочности банкира, и прибавилъ въ отвѣтъ на одинъ изъ его вопросовъ: «Ему шестьдесятъ-семь лѣтъ и онъ лечится».

Капитанъ Крозье, какъ только услышалъ свистъ, надѣлъ шляпу, будто намѣреваясь уйти, и сказалъ, хотя это была чистая выдумка съ его стороны:

— И такъ, если вамъ не угодно, я найду такого, кто согласится.

— Ну, не горячитесь. Вы, военные, слишкомъ пылки, замѣтилъ мистеръ Денсеръ.

Завязались новые переговоры: одинъ старался спустить требуемую сумму до трехсотъ, а другой упорно настаивалъ на той, которую запросилъ сначала. Подъ конецъ дѣло кончилось тѣмъ, что писаря послали въ банкъ справиться, сколько приходилось по счету Эдварду Денсеру. Это былъ только предлогъ протянуть дѣло и дать маленькому человѣчку возможность «выжать еще одинъ честный пенни». Писарь хорошо понималъ, въ чемъ дѣло, и, вмѣсто того, чтобы идти въ банкъ, отправился въ Кингсъ-Хэдъ и угостилъ себя стаканомъ пріятнаго элю. Когда захлопнулась дверь, ведущая на улицу, мистеръ Денсеръ улыбнулся Мертону и сказалъ ему ласковымъ голосомъ:

— Если вы любите картины, я угощу васъ. У меня наверху Рубенсъ; прелестнѣйшая вещь, какую вы когда-нибудь видѣли.

То была старая штука, хорошо знакомая капитану, онъ даже ждалъ этого. Тѣмъ не менѣе, онъ притворился сильно удивленнымъ и восхищеннымъ, и намекнулъ, что для него величайшее наслажденіе въ жизни смотрѣть на хорошую картину.

— Неужели вы достали настоящаго Рубенса? сказалъ онъ, раскрывая глаза въ притворномъ удивленіи. — Отчего вы не снесете его въ Національную Галлерею? Какъ писалъ этотъ Рубенсъ! Вѣдь его картины вездѣ. Дайте-ка намъ хоть взглянуть на нее.

Сверху принесенъ былъ старый холстъ, на которомъ въ улицѣ Уордуръ наклеили бы ярлыкъ: «неподдѣльный Рубенсъ 30 шиллинговъ».

Маленькая лиса стерла съ него пыль шолковымъ платкомъ со словами: Прекрасная вещь, первоклассная! и держала холстъ передъ самымъ окномъ. Большая лиса глядѣла на этотъ холстъ нѣкоторое время въ восхищеніи, и затѣмъ воскликнула, какъ будто не могла дольше сдерживать своего восторга:

— Боже мой! какъ это прелестно!

Маленькая лиса засмѣялась и конфиденціально прошептала:

— А что всего лучше, тотъ, кому принадлежитъ эта картина, не знаетъ ей настоящей цѣны! Онъ проситъ за нее всего тридцать фунтовъ!

Большая лиса подумала, что владѣлецъ этой картины не только знаетъ ей настоящую дѣну, но нахаленъ, какъ старый Гарри, запрашивая такую неимовѣрную сумму.

— Вотъ такъ тѣло! кричалъ заимодавецъ. — Кажется, какъ будто можно схватить эту руку; увѣряю васъ, что такъ. Я бы не продалъ его, не будь я женатый человѣкъ, но миссисъ Денсеръ такая разборчивая относительно академическихъ этюдовъ. Хирургъ могъ бы срѣзать эти ноги, принявъ ихъ за живыя! Не такъ ли? Вотъ взгляните на эту Венеру. Она вѣдь вся настоящая Рубенсова!

Капитанъ подумалъ про себя, что она не совсѣмъ настоящая и что въ этой покупкѣ не въ Рубенсѣ дѣло, но не сказалъ этого.

Когда писарь кончилъ свой эль, онъ вернулся къ хозяину и шепнулъ ему что-то на ухо. Капитанъ съ душевнымъ безпокойствомъ слѣдилъ за всѣмъ этимъ, но когда увидѣлъ, что маленькая лиса отворила бюро и вынула книгу чековъ, онъ почувствовалъ, какъ будто у него съ груди сняли желѣзный обручъ, — такъ ему стало легко.

— Кажется, я досталъ сколько нужно денегъ, сказалъ вздыхая мистеръ Денсеръ.

Затѣмъ онъ прибавилъ уже живѣе:

— Угодно вамъ имѣть эту картину, капитанъ?

И они снова принялись морочить другъ друга: воинъ говорилъ: «Это славная вещь, но…», а законникъ пытался убѣдить капитана купить ее, разсказывалъ анекдотъ объ одномъ счастливомъ смертномъ, который пріобрѣлъ картину Корреджіо за 8 шиллинговъ, а впослѣдствіи продалъ ее націи за 20,000 ливровъ.

Но большая лиса все это отлично понимала. Прежде, чѣмъ дать рѣшительный отвѣтъ, она спросила:

— А сколько вы съ меня возьмете процентовъ?

— Сотню за три мѣсяца; я не слишкомъ гонюсь за ними, возразилъ маленькій человѣкъ.

— Согласны взять пятнадцать фунтовъ за эту чертовскую картину, я бы купилъ ее, предложилъ капитанъ.

— Пятнадцать фунтовъ! воскликнулъ заимодавецъ, отталкивая отъ себя книгу чековъ. — За такое тѣло! Пятнадцать фунтовъ! Да за нее дали бы побольше на невольничьемъ рынкѣ. Нѣтъ! нѣтъ! капитанъ. Двадцать-пять, хотите?

И чекъ былъ вынутъ.

Хотя капитанъ довольно смиренно вошелъ во дворъ, но выходя со двора, онъ замѣтно задралъ голову вверхъ. Когда него карманы были полны денегъ, онъ бы могъ пристально глядѣть на орла. Онъ проклиналъ лужи, чрезъ которыя такъ, скромно шагалъ прежде, и хлопнулъ воротами съ такимъ шумомъ, какъ будто цѣлый полкъ брякнулъ шомполами объ ружейные стволы.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
Въ огонь.

Мы сказали, что въ Филѣ все еще оставались нѣкоторые зародыши добра, и докажемъ это. Онъ хорошо зналъ, что Берта никакъ не ожидала получить обратно семнадцать шиллинговъ, данныхъ ею взаймы, чтобъ онъ купилъ себѣ приличную одежду, при поступленіи на службу къ мистеру Товіасу Сперклеру. Онъ также хорошо зналъ, что скромная маленькая дѣвочка никогда не помянетъ ему объ этомъ. Ему не докучали этимъ долгомъ и онъ былъ все равно, что уплаченъ. Она считала, что подарила эти деньги, а онъ думалъ иначе. Быть можетъ, ему хотѣлось опять пріобрѣсть ея уваженіе, приласкаться къ ней и этимъ заставить ее забыть его несчастную жизнь метельщика. Быть можетъ, увѣренность въ томъ, что ей никогда и не снилось снова увидѣть эти деньги, дѣлала его непреклонно честнымъ. Но каково бы ни было это побужденіе заплатить долгъ, оно было доброе и хорошее, и онъ имѣлъ право желать, чтобы вполнѣ оцѣнили его, и въ самомъ дѣлѣ всякій, какъ мы надѣемся, одобритъ его превосходныя намѣренія.

Онъ сдѣлалъ миссисъ Берту своимъ банкиромъ; лишь только ему удавалось сколотить шесть пенсовъ, онъ отдавалъ ихъ въ ея объемистыя руки. Филь зналъ, что еслибы онъ держалъ ихъ у себя, то непремѣнно бы истратилъ, такъ-какъ онъ не радѣлъ о своемъ богатствѣ; его разоряла любовь къ пирогамъ съ фруктами и страсть къ тортамъ. Скопивъ семнадцать шиллинговъ, онъ отпросился на одинъ день у мистера Сперклера; не было еще семи часовъ утра, какъ онъ уже звонилъ въ колоколъ на площадкѣ у миссисъ Томсей, заранѣе наслаждаясь, какъ удивится Берта (а въ этомъ онъ былъ совершенно увѣренъ), когда онъ возвратитъ ей долгъ.

Подбородокъ мистера Боксера, этого вѣрнаго слуги, всегда отличался бѣлизной. Онъ былъ маслянистаго и жирнаго тѣлосложенія, и его борода росла съ быстротою горчицы или кресса. Эта упорная щетина имѣла металлическую жесткость. Онъ лѣниво вышелъ на площадку спросить «молодаго человѣка», что ему нужно; воротникъ его рубашки былъ растегнутъ и выказывалъ такую шею и челюсть, что будь онѣ вороньи, онѣ были бы безцѣнны по самому лучшему цвѣту сажи. Мистеръ Боксеръ, безъ всякой видимой причины, обошелся съ Филемъ оскорбительно. Онъ отказался передать Бертѣ, что ей желаетъ сказать слово кто-то, до имени котораго нѣтъ никому дѣла. Онъ смотрѣлъ пристально и напѣвалъ (неправильно) народную арію. Нашъ малый понялъ, что эта грубость относится не къ нему лично, но просто потому, что онъ пріятель Берты. Желая отомстить, онъ принялся критиковать грязный подбородокъ лакея, невинно спрашивалъ, откуда онъ добылъ его, настоящій ли онъ, или это только накладная утренняя борода. Спросилъ также, не причиняетъ ли она ему боли, предложилъ купить ее, если не слишкомъ дорога, и можетъ ли она разбираться на малыя части. Когда разъяренный слуга схватилъ комъ каменнаго угля, съ намѣреніемъ бросить въ своего юнаго мучителя, мальчикъ перемѣнилъ тонъ и выразилъ удивленіе, что мистеръ Боксеръ такъ скоро забылъ его лицо послѣ веселой ночи, проведенной ими вмѣстѣ, на пикникѣ въ Гэмпстидѣ. Онъ также ласково спросилъ о здоровьѣ миссисъ Уорти и дѣвицъ. Это произвело большую перемѣну въ обхожденіи мистера Боксера. Онъ былъ побѣжденъ и призналъ это, отворивъ дверь на улицу.

Берта вышла, одѣтая въ самое миленькое легкое платьице изъ бумажной матеріи, съ лицомъ яснымъ, какъ само утро. Она вообразила себѣ, что Филь опять попалъ въ бѣду и приготовилась утѣшать его. Но глаза его смѣялись, каждая черта лица говорила, что онъ пришелъ съ хорошими новостями. Значитъ, ничего дурнаго не случилось. Онъ взялъ ея руку, всунулъ въ нее деньги съ словами:

— Вотъ, Берти, семнадцать шиллинговъ; они всѣ настоящіе, тебѣ не придется ихъ пробовать зубами. Теперь мы съ тобой квиты, что касается денегъ; но ты меня обидишь, если будешь думать, что я когда нибудь забуду, что ты для меня сдѣлала.

Она была такъ поражена, что не закрыла руки и все смотрѣла съ удивленіемъ то на деньги, то на него. Его большіе глаза все больше и больше раскрывались. Онъ понялъ ея мысли и сказалъ почти съ упрекомъ:

— Ты никакъ не ожидала получить ихъ? Ну, понятно. Я не упрекаю тебя за это; но по чести, Берти, я бы скорѣе укралъ полпенса изъ суммы слѣпаго, чѣмъ согласился тебя ограбить — это вѣрно.

— Это не было бы грабежемъ, глупый Филь, я тебѣ дала эти деньги, отвѣчала она.

Но онъ не согласился такимъ образомъ поставить вопросъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ тебѣ давать мнѣ деньги? Я гораздо сильнѣе тебя; ты дѣвочка, я больше тебя могу работать. Нѣтъ, ужь кто долженъ давать, такъ я не буду это дѣлать.

И позабывъ, какого труда ему стоило скопить эти деньги, онъ обѣщалъ въ эту минуту восторга ежемѣсячно откладывать круглую сумму и обязался каждый мѣсяцъ тратить десять шиллинговъ на улучшеніе положенія кормилицы Газльвудъ.

Сестрѣ хотѣлось узнать, улучшилась ли нравственность Филя, и она долго разспрашивала его, чѣмъ онъ занимался и какъ провелъ время. Нашъ молодой джентльменъ былъ достаточно опытенъ, чтобы видѣть, куда направлены вопросы, и такъ хорошо разсказалъ о себѣ, что Бертѣ въ самомъ дѣлѣ было трудно угодить, еслибы она не одобрила образъ жизни, который, онъ клялся, что велъ. Когда пришло время разстаться, Берта поцаловала его съ такою нѣжностью и выказала такую признательность за перемѣну, происшедшую въ ея молочномъ братѣ, что мальчикъ опьянѣлъ отъ сладости похвалы и огорчился, что отчасти обманулъ ее. Зная, что онъ надулъ ее, онъ рѣшилъ, честности ради, дать перевѣсъ добродѣтели и быть такимъ, какимъ выставилъ себя передъ ней.

Было еще только девять часовъ утра, когда ихъ бесѣда кончилась. У него была полкрона въ карманѣ, а впереди цѣлый день: онъ рѣшилъ насладиться этимъ праздничнымъ и празднымъ днемъ. Онъ посѣтилъ всѣ старыя мѣста, гдѣ бывали съ нимъ приключенія во время метенія улицъ. Онъ шатался по Сѣнному рынку и съ большимъ наслажденіемъ вспоминалъ свои проказы передъ той или другой лавкой, и какъ изъ боязни быть схваченнымъ, онъ едва спасся бѣгствомъ въ ту или другую улицу. Въ надеждѣ встрѣтить кого нибудь изъ старыхъ друзей, онъ направился къ церкви св. Мартина и бродилъ въ пассажѣ, ведущемъ къ Лаузерскому своду. Онъ съ нѣжностью разспросилъ старую женщину у яблочной лавки о знакомыхъ ему гулякахъ, и узналъ отъ нея, что капитанъ Дрекъ оставилъ профессію фигляра, принимая во вниманіе свою увеличивающуюся корпуленцію, которая положила конецъ его успѣхамъ; а мистеръ Майкъ впутался въ бѣду и теперь засаженъ на три недѣли съ губернаторомъ кольдбадскихъ полей, и обвиняется въ явной кражѣ; онъ силой отнялъ пенни у маленькой дѣвочки, посланной за молокомъ.

Этотъ разговоръ такъ подѣйствовалъ на Филя, что онъ рѣшилъ ждать, пока кончатся несчастія его старыхъ товарищей. Онъ думалъ, что будетъ неблагодарностью съ его стороны, если онъ не раздѣлитъ съ ними своей полкроны на пиво и пуддингъ. Такъ-какъ молодые метельщики рѣдко встаютъ раньше двѣнадцати, онъ пошелъ бродить по улицамъ.

Въ свѣтѣ нѣтъ мѣста опаснѣе Лондона для праздношатающихся. Когда всѣ заняты своимъ дѣломъ и видишь мальчика, стоящаго праздно, можно навѣрное сказать, что онъ накличетъ себѣ бѣду. Когда Филь мысленно приготовлялся къ удовольствіямъ на цѣлый день, ему и въ голову не приходило, какъ они внезапно кончатся. Онъ дважды видѣлъ даровое представленіе Понча, и внимательно пересмотрѣлъ каждую вещь въ окнѣ «мозаики и золотыхъ дѣлъ» мастера, и тутъ какъ разъ, когда онъ пожелалъ: «чтобы его веселые товарищи поторопились», кто-то дотронулся до его спины и спросилъ, не ищетъ ли онъ работы?

То былъ джентльменъ съ огромной бородой, говорящій нѣсколько иностраннымъ акцентомъ. Онъ какъ будто смутился, когда Филь обернулся къ нему и принялъ предложеніе, отступилъ назадъ словно зналъ мальчика. Филю тоже показалось, что и онъ помнитъ джентльмена. Еслибы не огромная борода, его можно было принять за французскаго офицера, посѣтившаго Гэмпстидъ съ братомъ и отцомъ Елены Крозье. Иностранецъ въ первую минуту точно раскаялся въ своемъ предложенія и сказалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, я передумалъ, мальчикъ. Онъ отошелъ прочь, а потомъ, поразмысливъ, вернулся и бормоталъ:

— Хорошо, да — очень хорошо, и такъ — ты сдѣлаешь?

Онъ отвелъ мальчика въ пустынную улицу и, сунувъ ему въ руку чекъ и красный полотняный мѣшокъ, велѣлъ ему идти въ банкъ «М. М. Кауттсъ и комп.». Они тебѣ кое-что положатъ въ мѣшокъ и ты мнѣ это принесешь сюда, черезъ десять минутъ. Исполни, я тебѣ дамъ за то десять шиллинговъ, мой добрый мальчикъ.

Онъ погладилъ Филя по головѣ и улыбнулся; въ черной бородѣ забѣлѣлись зубы, какъ полотно сквозь заборъ.

— Какъ мнѣ сказать, отъ кого я пришелъ? спросилъ Филь, считая себя самымъ счастливымъ малымъ на свѣтѣ. Иностранецъ подумалъ съ минуту и подалъ ему визитную карточку, гдѣ было вырѣзано: «Альфонсъ Лерувилль и комп. Ліонъ и Лондонъ», еще разъ потрепалъ мальчика по спинѣ и отпустилъ его исполнять порученіе.

Совершенно не понимая, что ему дѣлать, Филь вошелъ въ банковый домъ и подалъ чекъ первому попавшемуся, который оказался швейцаромъ. Филю сказали, чтобы онъ сталъ въ очередь за восемью, или двадцатью другими, стоявшими въ рядъ у конторки, за которой сидѣлъ казначей.

Этотъ банкъ казался соннымъ царствомъ. Только и слышно было, какъ звенѣло золото и шуршали ассигнаціи. Деньги въ такомъ огромномъ количествѣ, казалось, теряли половину своей цѣны. Джентльменъ, сидѣвшій за конторкой, поглотилъ все вниманіе мальчика. Филь видѣлъ, какъ онъ вынималъ пригоршни золота и выбрасывалъ соверены, какъ будто это были лепешки. Точно цѣлый закромъ монеты былъ за доской изъ краснаго дерева. Онъ восхищался той быстротой, съ какой писецъ считалъ деньги, шевеля пальцами такъ быстро, какъ терріеръ лапами, когда онъ разгребаетъ крысью нору. Какъ небрежно обходился этотъ плѣшивый господинъ съ пачкой ассигнацій! Съ папильотками нельзя обращаться съ меньшимъ уваженіемъ. Онъ намачивалъ палецъ и грубо переворачивалъ ихъ, или подымалъ къ свѣту и бросалъ съ такой силой, что онѣ щелкали, какъ ремни. Филь былъ въ ужасномъ страхѣ, что онъ изорветъ ихъ. Тутъ были большіе вѣсы, сдѣланные изъ блестящей мѣди; замѣчательный колоколъ, похожій на водолазный, обозначалъ вѣсъ. Филь вытаращилъ глаза, когда увидѣлъ, что золото вѣсили такъ же хладнокровно, какъ зерновой кофе. Его поразила еще одна вещь, почему эти писаря сидѣли за маленькими конторками, съ большими зелеными колпаками на лампѣ, и такъ много работали на мѣстѣ, гдѣ было такъ много денегъ.

Какое множество народу стекалось къ этому банку! Иные приносили полные мѣшки монеты и свертки запачканныхъ грязныхъ ассигнацій, измятыхъ и засаленныхъ, какъ старыя театральныя афиши. Филю показалось, что онъ постигъ законы обращенія денегъ. Онъ представилъ себѣ банкъ прачешной, куда приносили грязную бумагу и промѣнивали ее на чистую. Онъ ясно не могъ понять, зачѣмъ сносили сюда золото. Зачѣмъ его уносили изъ банка, — въ этомъ онъ легко давалъ себѣ отчетъ. Но каковы бы ни были создаваемыя имъ теоріи, онѣ были внезапно прерваны однимъ джентльменомъ, который старался протиснуться впередъ и занять его мѣсто; этой вольности Филь не могъ допустить. Онъ такъ громко воззвалъ къ правосудію и кричалъ такъ часто: «господинъ, выдающій деньги, вѣдь я былъ первый!», что совершенно прервалъ дѣловое безмолвіе, царившее въ банкѣ. Чтобы избавиться отъ такого шумнаго посѣтителя, писецъ спросилъ его, что ему нужно, и чекъ былъ поданъ. Простодушный Филь, опершись локтемъ на конторку и болтая ногами, не зналъ что отвѣтить, когда казначей спросилъ его: «какими онъ хочетъ получить?» Онъ подалъ полотняный мѣшокъ со словами:

— Вотъ сюда.

Казначей началъ объяснять ему:

— Я васъ спрашиваю, хотите вы получить золотомъ или ассигнаціями?

— Онъ мнѣ не сказалъ чѣмъ, отвѣтилъ Филь: — онъ ждетъ тамъ на улицѣ. Если хотите, я пойду спрошу его.

— Развѣ лордъ Аскотъ вамъ ничего не сказалъ? Вѣдь вы его грумъ?

— Его грумъ! нѣтъ! отвѣтилъ Филь съ нѣкоторымъ негодованіемъ. — Иностранецъ послалъ меня и обѣщалъ дать мнѣ полсоверена.

Казначея какъ будто озарило свѣтомъ. Онъ внимательно разсмотрѣлъ чекъ, велѣлъ Филю минутку подождать, и направился къ стеклянной двери позади себя, но передъ этимъ сдѣлалъ многозначительное движеніе головой швейцару; еслибы Филь обернулся, онъ видѣлъ бы, какъ дородная особа швейцара заступила по этому знаку выходъ изъ банка.

Мальчикъ не подозрѣвалъ никакой опасности, и когда ему велѣли подождать, онъ сказалъ:

— Хорошо, мастеръ, только не задерживайте меня, пожалуйста.

Въ слѣдующія затѣмъ десять минутъ, онъ никакъ не могъ понять, почему всѣ писаря, которые до этого были такъ заняты и сидѣли наклоня головы надъ письмомъ, теперь выпрямились и глядѣли на него пристально. Онъ начиналъ почти сердиться, его разбирала сильная охота сдѣлать имъ гримасу. Его хладнокровный видъ и невозмутимость, съ которою онъ взялъ перо и принялся чистить себѣ ногти, казалось, удивляли этихъ джентльменовъ.

Вмѣсто того, чтобы вручить Филю ожидаемыя деньги, его попросили, или скорѣе ему приказали идти въ заднюю комнату, гдѣ онъ увидѣлъ, какъ казначей показывалъ его чекъ плѣшивому господину съ большимъ брильянтомъ на безукоризненно бѣломъ галстухѣ. Мальчику предложили много вопросовъ, и онъ скоро догадался, что тутъ что-нибудь да неладно. Безостановочно одно за другимъ ему пришлось объяснять, какъ достался ему чекъ и описывать примѣты того, кто далъ его.

Тутъ выяснилась страшная истина: документъ былъ поддѣланъ, но такъ ловко, что не будь безъискусственныхъ отвѣтовъ Филя, казначей промѣнялъ бы его на наличныя деньги. Пока Филя держали и заставляли ждать, послали гонца на домъ къ лорду Аскоту. Полученный отвѣтъ усилилъ подозрѣнія казначея: его милость заявлялъ, что онъ вовсе не вынималъ чека въ триста фунтовъ; далѣе, онъ призналъ документъ по нумеру, выставленному на немъ, за тотъ самый, который былъ у него украденъ, вмѣстѣ съ кошелькомъ, мѣсяца два тому назадъ. Онъ добавлялъ, что собирался дать знать о покражѣ въ банкъ, но этотъ случай какъ-то выскользнулъ у него изъ памяти.

Когда несчастный мальчикъ нѣсколько пришелъ въ себя отъ обуявшаго его ужаса, онъ началъ громко жаловаться на свое горе.

— Поколѣй я, какъ собака, кричалъ онъ: — если зналъ, что это поддѣлка. Честное слово, я не зналъ этого! Онъ сказалъ, что дастъ мнѣ полсоверена. Изъ-за этого я и пришелъ сюда! Я жалѣю, что его не повѣсили прежде, чѣмъ я увидѣлъ его, мерзкаго плута! Надѣюсь, джентльмены, вы не считаете, что я это сдѣлалъ. Мой хозяинъ, мистеръ Сперклеръ скажетъ вамъ, что я честный мальчикъ. Я и сыру изъ мышеловки не украду!

— Это мы увидимъ, мальчикъ, возразилъ ему плѣшивый господинъ. — Конечно, ваше поведеніе здѣсь говоритъ въ вашу пользу, но къ сожалѣнію, скажу вамъ, какъ только пріидетъ полиція, я долженъ буду передать васъ ей для производства слѣдствія.

— Какъ, вы хотите на меня пожаловаться! заикаясь пробормоталъ Филь. — Что же вы сдѣлаете съ тѣмъ малымъ? Его вина, а не моя. Однакожъ, вы его не выпустите? Говорю вамъ, онъ ждетъ меня на улицѣ! Ахъ, зачѣмъ вы не пошлете кого-нибудь за нимъ, да поскорѣе, а то онъ уйдетъ! Ахъ, пожалуйста, поторопитесь!

Онъ упрашивалъ, молилъ, но безуспѣшно: плѣшивый господинъ даже не отвѣчалъ ему. Мальчикъ до того погрузился въ свое отчаяніе, что не слыхалъ, какъ отворилась дверь, и не замѣтилъ, какъ вошли два полисмена. И только тогда, когда чей-то голосъ сказалъ ему: «Вставай, малый, ты долженъ идти съ нами», онъ понялъ, что его ведутъ въ заключеніе.

— Честное слово, я невиненъ, говорилъ Филь, ломая себѣ руки въ отчаяніи.

— Ну, конечно, вы невинны. Мы это скоро увидимъ, саркастически замѣтилъ офицеръ. — Вы всѣ невинны, это старая штука. Я никогда не видѣлъ такого множества добродѣтельныхъ, какъ между вами, молодыми плутами. Скорѣй! идемъ!

Его увели. Онъ шелъ между двумя полисменами и тянулъ ихъ къ мѣсту, назначенному иностранцемъ для встрѣчи. Какъ цѣпная собака, онъ рвался впередъ съ такими усиліями, что одинъ изъ офицеровъ, не понявъ его побужденій, замѣтилъ ему, что безполезно прибѣгать къ такимъ штукамъ, потому что убѣжать не удастся.

Нѣтъ нужды говорить, что иностранца не было на мѣстѣ. Представитель Альфонса Лерувилль и К^о, былъ малый опытный и, разсчитывая по времени, сколько нужно было на то, чтобы промѣнять чекъ на наличныя деньги, онъ почуялъ опасность издалека и отказался отъ всякой надежды на грабежъ.

У Филя почти разрывалось сердце, когда его вели въ полицію; толпа, идущая по его пятамъ, увеличивалась съ каждой улицей, по которой они проходили. Многіе, глядя на его блѣдное лицо, вытаращенные глаза и стиснутые отъ страха зубы, рѣшили, что никогда не видывали такого мошенническаго лица. Сыпались многочисленные вопросы о томъ, что онъ такое сдѣлалъ? и отвѣты были очень разнообразны. Иные положительно утверждали, что его нашли въ денежной комнатѣ банка, съ карманами, набитыми ассигнаціями. Другіе такъ же подробно разсказывали, какъ онъ покушался стащить мѣшокъ съ золотомъ изъ банковой конторы. Одна старая леди дала еще болѣе страшное толкованіе его проступку, утверждая, что ей кто-то сказалъ, какъ самъ слышалъ отъ частнаго свидѣтеля, будто этотъ маленькій плутъ намѣревался убить и ограбить управляющаго англійскимъ банкомъ, въ то время, когда этотъ бѣдный престарѣлый джентльменъ сильно занялся подписываньемъ банковыхъ билетовъ.

А между тѣмъ, какъ извѣстно читателю, Филь былъ совершенно невиненъ, а единственнымъ виновникомъ былъ представитель господъ Альфонса Лерувилля и К°, Ліонъ и Лондонъ.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Гдѣ капитанъ ведетъ себя не такъ, какъ прилично джентльмену.

Капитанъ Мертонъ ни на одну минуту не забывалъ своего пари съ Чарли Сюттономъ, что не пройдетъ и шести мѣсяцевъ, какъ онъ прибавитъ имя Берты Газльвудъ къ списку жертвъ, не устоявшихъ противъ очарованія его особы и утонченной прелести его манеръ. Даже и въ томъ случаѣ, еслибъ доблестный напитанъ не побился объ закладъ на 50 ливровъ, онъ бы не менѣе ревностно занялся преслѣдованіемъ бѣдной дѣвочки. Берта была такая хорошенькая, что для обладанія ею любой изъ лондонскихъ джентльменовъ не пожалѣлъ бы значительныхъ усилій и расходовъ. Капитанъ и не для такого пригожаго существа не разъ задавалъ себѣ хлопотъ и пускалъ въ ходъ всѣ свои умственныя способности. Онъ объявлялъ, что дѣвушку, ради которой онъ почти разорился во время стоянки въ Кентербюри, такъ же нельзя сравнивать съ Бертой, какъ рисунокъ на табакеркѣ съ Тиціаномъ.

Но у Берты была сильная защита, которая спасла бы ее отъ всякаго зла, еслибы она даже была предоставлена самой себѣ. Она была до того невинна, что не могла допустить какого нибудь недостойнаго умысла въ другихъ. Она много разъ видѣла, какъ капитанъ Крозье разсматривалъ ее въ бинокль, и назвала его поступки невѣжливыми; строже этого она не относилась къ нимъ. На самомъ дѣлѣ, она хотя слыхала, что молодые джентльмены способны выманить молодыхъ дѣвушекъ изъ родительскаго дома и разрушить ихъ счастье, но никогда объ этомъ не думала. Миссъ Томсей первая предостерегла Берту на счетъ молодаго офицера.

Мистера Крозье можно было видѣть каждое утро у окна, полузакрытаго занавѣсью съ зрительной трубой, такъ же неподвижно наставленной на глаза, какъ телескопъ у маленькой деревянной фигуры въ лавкѣ мастера морскихъ инструментовъ. Онъ ежедневно разсматривалъ красоты Берты. У него составилось въ головѣ, что ея лобъ такъ же бѣлъ и округленъ, какъ выдающіеся бока мраморной вазы. Въ свой отличный двухглазый телескопъ онъ могъ видѣть, какъ бились ея виски, подобно бокамъ ящерицы. Онъ предпочиталъ форму ея носа носу любой греческой Венеры, приводя тотъ доводъ, что ея ноздри такъ же тонки, какъ внутренніе лепестки розы. Если ея верхняя губа была нѣсколько тонка, онъ клялся, что нижняя губа полна, округлена и влажная.

— Она выдается для поцалуевъ, какъ онъ это объяснялъ Фреду Таттенгему, — подобно бархатной подушечкѣ.

Когда ея голова склонялась внизъ, ея подбородокъ красиво двоился, а ея руки, — капитанъ обращалъ особое вниманіе на руки — были такъ малы, пальцы такъ заостривались, что онъ готовъ былъ побиться объ закладъ на соверенъ, что Гаубигента «шестой нумеръ» слишкомъ великъ ей. Онъ рѣшилъ въ своемъ умѣ, что она самая хорошенькая дѣвушка въ свѣтѣ, и говорилъ, что оскорбительно видѣть, какъ ей приходится тяжело работать, разумѣя подъ этимъ, что ей лучше было бы вести праздную, постыдную жизнь. Однажды онъ сказалъ кому-то, что еслибы ея родители были почтенные, приличные люди и съ порядочнымъ состояніемъ, то онъ бы почувствовалъ нѣкоторую склонность жениться на ней, и самъ вѣрилъ тому, что говорилъ.

Много разъ миссъ Томсей замѣчала, что капитанъ посматриваетъ на ея домъ. Сначала она думала, что на нее обращенъ его пристальный взглядъ, хотя естественно такая вольность приводила ее въ негодованіе, но она до извѣстной степени прощала эту дерзость. Но она сдѣлалась особенно чувствительна къ грубости капитана тогда, когда убѣдилась, что бинокль спускался, лишь только скрывалась Берта.

— На что это, господа, смотритъ этотъ человѣкъ? наконецъ обращалась она съ восклицаніемъ къ дѣвушкѣ. — Вотъ онъ опять! Грубіянъ! Низкій бездѣльникъ!

Берта, конечно, отвѣчала: «она не знаетъ, чего нужно этому джентльмену», и любопытство побуждало ее посмотрѣть на него, и этимъ она привела капитана въ полное восхищеніе, доставивъ ему возможность отлично разглядѣть изящный овалъ ея лица.

Чтобъ покончить съ этимъ надоѣданьемъ, миссъ Томсей послала справиться объ имени джентльмена, занимавшаго первый этажъ въ № 89, и черезъ полчаса Мертонъ получилъ исполненную достоинства записку, въ которой миссъ Томсей, «свидѣтельствуя ему свое почтеніе, надѣялась и вѣрила, что онъ прекратитъ эту систему назойливаго, надоѣдливаго, чтобы не сказать не джентльменскаго шпіонства, которое не можетъ привести къ хорошимъ послѣдствіямъ, а только нанесетъ вредъ благополучію молодой особы».

Вмѣсто того, чтобы почувствовать угрызенія совѣсти отъ этого справедливаго укора, капитанъ сталъ думать о томъ, какъ бы обратить его въ свою пользу. Онъ немедленно сталъ одѣваться и занялся самымъ тщательнымъ образомъ своимъ туалетомъ; надѣлъ то платье, которое ему только что принесли утромъ отъ портнаго (оно было очень открыто до третьей пуговицы рубашки), поспѣшилъ въ резиденцію миссъ Томсей, и въ надеждѣ увидѣть Берту, попросилъ свиданія съ ея госпожей.

Ничто не можетъ превзойти достоинства обхожденія миссъ Томсей въ этомъ затруднительномъ случаѣ. Она такъ сильно выразилась противъ поведенія капитана, что не примѣшайся философія къ ея замѣчаніямъ, ее можно было почти упрекнуть въ жестокости. Молодой человѣкъ, казалось, былъ подавленъ ея упреками; глаза его оставались опущенными на коверъ. Его волненіе выказывалось въ томъ безпокойствѣ, съ которымъ онъ игралъ своей шляпой.

— Я взываю къ вамъ, какъ къ офицеру и къ джентльмену, не играйте покоемъ этой молодой женщины, потому что (вы должны простить меня, что я вамъ это говорю) капитанъ Крозье не можетъ ухаживать съ честными намѣреніями за простой дѣвушкой.

— Я удивляюсь, что слышу это отъ леди съ наружностью миссъ Томсей, пробормоталъ Мертонъ: — вы отказываете нашему полу въ единственной нашей привилегіи — любоваться вашимъ.

Онъ попытался этими словами увѣрить старую дѣву, что онъ употреблялъ бинокль ея ради. Онъ отчасти успѣлъ въ этомъ, потому что таковъ ужь законъ человѣческой природы, что чувствуешь склонность къ тѣмъ, кто нами восхищается.

Многочисленные совѣты, которыми леди Томсей пыталась послѣ того подкрѣпить Берту противъ нападеній капитана, открыли молодой дѣвушкѣ, что она имѣетъ на свѣтѣ обожателя. Очень естественно ей захотѣлось узнать, каковъ онъ? и много разъ, когда капитанъ съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣлъ въ гостиную миссъ Томсей, Берта глядѣла на него украдкой со втораго этажа. Она подумала, что онъ красивый молодой человѣкъ, и что его усы съ концами, тщательно припомаженными въ кольцо съ каждой стороны, идутъ къ его лицу. Благодаря дѣйствію позднихъ часовъ, его вьющіеся тонкіе волосы — когда она глядѣла на него сверху, казались жидкими на макушкѣ, а разсѣянная жизнь надбавила лѣтъ пять его наружности. Несмотря на то, Берта не нашла недостатковъ въ своемъ поклонникѣ, но разъ увидавъ его, не безпокоилась, будетъ ли она опять имѣть удовольствіе его видѣть.

Молодой офицеръ былъ смѣлый и опытный боецъ: его не могла смутить миссъ Томсей. Онъ упорно осадилъ у своего непріятеля дверь, выходившую на улицу; его бинокль былъ постоянно наведенъ на непріятельскій лагерь съ тѣмъ, что если когда-нибудь выйдетъ изъ дому хорошенькая Берта, онъ бы могъ поспѣшить за ней, и попытаться одержать надъ ней побѣду. Много разъ, когда миссъ Томсей уходила на вечернюю прогулку, онъ бросался за своей шляпой, принимая миссъ Томсей за кого-то другаго. Лишь только онъ замѣчалъ, что ошибся, возвращался къ № 23, и пускался на всевозможныя ухищренія, чтобы войти въ крѣпость. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по улицѣ, въ надеждѣ увидѣть красавицу, и если она подходила къ окну, начиналъ дѣлать ей знаки, чтобы она вышла и поговорила съ нимъ. Но все напрасно. Берта повергала его въ отчаяніе тѣмъ, что удалялась въ углубленіе комнаты. Если она иногда и продолжала слѣдить за нимъ изъ своего убѣжища, то потому только, что ее поражала мысль: «какой интересъ могутъ находить въ ней, и зачѣмъ онъ такъ за ней подсматриваетъ».

Въ отчаяніи капитанъ обратился за помощью къ своему лакею, Тедди Кетлеру, разсуждая совершенно правильно, что тамъ, куда левъ не можетъ войти, мышь иногда найдетъ доступъ. Если и была со стороны мистера Кетлера нѣкоторая добродѣтельная нерѣшимость содѣйствовать этому плану, то настоящей цѣной его совѣстливости могла считаться одна гинея, потому что такова была сумма, за которую онъ согласился помогать гнусному предпріятію.

На слѣдующій день изобрѣтательный грумъ, черезъ посредство дѣвицы Мери Эннъ, устроилъ такъ, что письмо было положено на туалетный столъ Берты. Это было высокопарное объясненіе въ любви, и сильно отзывалось «полнымъ собраніемъ писемъ».

Мистеръ Мертонъ истратилъ почти десть бумаги, прежде чѣмъ остался доволенъ своимъ письмомъ. Мы именно сдѣлаемъ выдержку изъ шестой страницы, чтобъ показать, до какой степени восторженности дошелъ капитанъ: «Моя любовь — самая терпѣливая, которую когда либо испытывалъ человѣкъ, если, не взирая на затрудненія, почти неодолимыя, на препятствія, по истинѣ ужасныя, на притѣсненія, почти оскорбительныя, я все продолжаю искать вашей привязанности. Навѣрное никто не станетъ отвергать непорочность моей любви, никто не осмѣлится высказывать о моемъ постоянствѣ инаго мнѣнія, кромѣ такого, которое сдѣлало бы честь каждому джентльмену, не взирая на требовательный вѣкъ, въ которомъ мы живемъ».

Капитанъ намѣревался этимъ посланіемъ сдѣлать пороховой взрывъ въ груди бѣдной Берты, и разсѣять возможныя въ ней колебанія и застѣнчивость. И потому онъ очень удивился, когда получилъ слѣдующій отвѣтъ:

«Сэръ, вы меня не знаете, иначе вы бы не написали того длиннаго, непонятнаго для меня письма. Я — бѣдная дѣвушка, безъ копейки денегъ, мать моя въ рабочемъ домѣ, и я вовсе не стою вниманія такого знатнаго джентльмена, какъ вы. Надѣюсь, вы согласитесь съ этимъ, и оставите меня въ покоѣ».

Никто не долженъ осуждать Берту, что она послала этотъ отвѣтъ; она поступила по совѣту самой миссъ Томсей, которой она показала, какъ огненное признаніе въ любви капитана, такъ и ледяной отвѣтъ, которымъ она думала охолодить его. «Моя мать въ рабочемъ домѣ», было вписано по совѣту миссъ Томсей. Быть можетъ, миссъ Томсей достойна осужденія въ этомъ дѣлѣ: она должна была помнить, что всякій отвѣтъ, даже самый неблагопріятный, освящаетъ собою переписку. Но эта добрѣйшая леди, хотя года не позволяли ей болѣе надѣяться вкусить радости супружества, не была совсѣмъ нечувствительна къ вліянію любви, и съ большимъ восхищеніемъ видѣла въ другихъ то, чего ей не приходилось самой испытать на практикѣ. На самомъ дѣлѣ она была сваха.

Однажды вечеромъ Берта вышла одна изъ дому; не успѣла она повернуть за уголъ, какъ уже капитанъ очутился возлѣ нея, и быстро заговорилъ, почти всунувъ свою голову въ ея шляпу. Онъ велъ себя такъ странно, что всѣ прохожіе оборачивались, и смотрѣли на нихъ. Она спѣшила впередъ, а онъ гнался за ней, наступалъ на платье, почти сталкивалъ ее съ панели, стараясь идти рядомъ. Они шли такъ скоро, что голосъ его дрожалъ, какъ будто отъ волненія. Она ничего не отвѣчала, и ему пришлось одному поддерживать разговоръ:

— Какъ я ждалъ этого случая! Я караулилъ дни, мѣсяцы. Какъ могли вы послать мнѣ это жестокое письмо? Что мнѣ до того, что мать ваша въ рабочемъ домѣ? Это благородно съ вашей стороны, что вы мнѣ сказали это; но я люблю васъ, не взирая ни на что. Есть у васъ отецъ?

Онъ надѣялся этимъ замысловатымъ вопросомъ заставить ее заговорить, но она не заговорила. Затѣмъ онъ продолжалъ:

— Вы не хотите отвѣчать мнѣ. Вы презираете меня. Но вѣдь я въ одномъ только виноватъ, что поклоняюсь вамъ. Если я вамъ надоѣлъ, такъ и скажите. Вы обходитесь со мной съ большимъ презрѣніемъ, чѣмъ я этого заслуживаю. Васъ предостерегали противъ меня. Вамъ разсказали обо мнѣ скверныя исторіи. Неправда ли?

Эта вторая попытка, однакожь, не удалась. Она не раскрывала рта.

— У васъ лицо слишкомъ доброе и прекрасное, Берта (онъ уже узналъ ея имя), вы только по внушенію другихъ стали такъ жестоки. Зачѣмъ вы идете такъ скоро? Развѣ бы боитесь меня? Вы принимаете меня за негодяя, и оттого боитесь меня. Посмотрите, прохожіе оборачиваются и смотрятъ на насъ. Вы даете имъ знать, что я негодяй. Пожалуйста, заговорите, Берта. Вымолвите что-нибудь. Скажите, по крайней-мѣрѣ, чтобы я убирался, что вы меня ненавидите!

Онъ почти тоскливо желалъ узнать, пріятный ли у ней голосъ, или нѣтъ. Берта на этотъ разъ попала въ ловушку. Она внезапно остановилась; онъ задержалъ стремительность своего шага, и обернулся; тутъ Берта сказала ему своимъ музыкальнымъ голосомъ:

— Прошу васъ оставить меня, сэръ. Если вы этого не сдѣлаете, я принуждена буду вернуться домой.

Не тутъ-то было. Представился единственный случай говорить съ ней; нельзя было упустить его.

Онъ нашелся, и устроилъ такъ, что остался съ нею, увѣряя ее постоянно, что сію минуту оставитъ ее, такъ-какъ его общество ненавистно ей. Онъ попытался обольстить ее великолѣпными предложеніями: «Сидѣлка Газльвудъ», — онъ клялся, что любитъ ее ради Берты, будетъ взята изъ рабочаго дома, и сдѣлается счастливѣйшею изъ женщинъ. Берта сама будетъ избавлена отъ горемычнаго рабства, и все, что у него есть, онъ раздѣлитъ съ ней.

Но тутъ она вырвалась отъ него, и убѣжала. А онъ никогда не бѣгалъ въ своей жизни, и потому не преслѣдовалъ ее.

Все это сдѣлалось скоро извѣстно женской прислугѣ на кухнѣ у миссъ Томсей. Тедди Кетлеръ сказалъ имъ, что капитанъ «прилѣпился къ Бертѣ». Миссъ Уорти сильнѣйшимъ образомъ вознегодовала на «распутницу» и ея «сотоварища»; а на Мери Эннъ нашло пророчество: она воззвала къ Сусаннѣ, чтобы та замѣтила ея слова: «что ничего хорошаго изъ этого не выйдетъ». На лицѣ мистера Боксера показалась язвительная улыбка, когда заговорили объ этомъ, и онъ выразился: «что ни одна дѣва не устоитъ противъ краснаго мундира». Ливрея у прислуги миссъ Томсей, такъ-какъ эта леди никоимъ образомъ не состояла въ родствѣ съ королевской фамиліей — была небесно-голубаго цвѣта.

Въ тотъ вечеръ, когда капитанъ гонялся за Бертой, онъ повстрѣчался въ клубѣ съ Чарли Сюттономъ, и тотъ спросилъ его: «какъ идутъ у него дѣла съ малюткой?»

— Она дика, страшно дика, смѣло отвѣчалъ Мертонъ: — но вы знаете, мой старый товарищъ, у меня еще впереди пять мѣсяцевъ до обѣда въ Ричмондѣ, — вамъ придется заплатить пятьдесятъ фунтовъ, ручаюсь вамъ. Однимъ словомъ, оно какъ слѣдуетъ быть…

ГЛАВА XVII.
День въ Дерби.

Наступилъ великій день для всѣхъ лондонцевъ, желающихъ быть спортсменами, — «день въ Дерби». Начиная съ гвардейскихъ джентльменовъ, которые еще за годъ начали записывать свои пари, до хозяина самой ничтожной пивной, который за недѣлю бился объ закладъ за шесть шиллинговъ, всѣ достойныя дѣти новѣйшаго Вавилона были въ возбужденномъ состояніи, и находились подъ вліяніемъ момента. О каждой лошади въ конюшнѣ Тедда Эрджина уговаривались заранѣе. Не было ни одного торговца, владѣвшаго хотя бы однимъ осломъ, которому бы не пришло въ голову прокатиться на своей тележкѣ, и посмотрѣть, на что похоже лошадиное мясо.

Нашъ вѣтряный, но доблестный капитанъ побился объ закладъ на большую сумму, по поводу великаго событія дня. Онъ стоялъ на томъ, что выиграетъ 15,000 ливровъ, и съ такимъ тактомъ устроилъ эту сдѣлку, что, по его словамъ, долженъ былъ выиграть во что бы то ни стало. Его пріятель, дрессировщикъ, знакомый со всѣми «хитростями» конскаго бѣга, посовѣтовалъ ему стоять за «Жирную Молнію» до послѣдняго пенни въ карманѣ. Ее считали сперва ни во что, — имя ея еще не появлялось въ спискѣ лошадей, за которыхъ держатъ пари. Потомъ она поднялась, и стала третьей любимицей; а капитанъ такъ ловко обезпечилъ свое пари другими, что выиграетъ ли «Молнія», или нѣтъ, онъ все-таки былъ увѣренъ, что у него въ карманѣ будетъ нѣсколько сотенъ. Капитанъ застраховалъ себя противъ всякаго риску. Говорили, что въ случаѣ, если день будетъ мокрый и почва тяжелая, «Громъ» долженъ выиграть; капитанъ и за него побился. Тысячи другихъ людей въ Лондонѣ точно такъ же говорили, что увѣрены въ успѣхѣ. Они, подобно Крозье, утверждали, что ловко распорядились своими деньгами. Каждый охотно принимаетъ участіе въ дѣлахъ по конскимъ скачкамъ, а себя считаетъ совершеннымъ геніемъ, вполнѣ понимающимъ, что думаютъ знатоки. Одно только удивительно, почему на дѣлѣ всѣ проигрываютъ деньги, тогда какъ они должны были бы составить огромныя состоянія.

Занялась заря дня въ Дерби. Въ шесть часовъ первыя тедежки появились у лавокъ зеленьщиковъ и передъ сараями съ каменнымъ углемъ и картофелемъ. Въ семь установили бочки съ пивомъ, а публика начала собираться черезъ полчаса. Нужно время, чтобы проѣхать по дорогѣ, и тридцати экипажамъ въ двѣ лошади. Пока еще не было видно, пойдетъ ли дождь, или будетъ хорошая погода. Заплатившіе за свои мѣста обнадеживали себя, что облака предвѣщаютъ жаръ, а тѣ, которымъ приходилось оставаться дома, пророчили сильнѣшій дождь еще до двѣнадцати. Но что бы ни предвѣщало небо, тележки и кабріолеты катились изъ каждой улицы, а роговая музыка играла торжественныя пѣсни по сторонамъ. Служанки выбивали цыновки объ фонарные столбы, забивали камни ступеней у дверей, выходившихъ на улицу, и, отвлекаясь отъ занятія, слѣдили за различными экипажами. Въ Оксфордской и Регентской улицѣ портные и перчаточники прежде обыкновеннаго открыли свои лавки. «Лавендера» плащи и сѣрыя одѣяла съ надписями «для бѣговъ» украшали окна. Яркіе галстухи и перчатки изъ тонкой кожи прельщали своей дешевизной юношей, желающихъ быть фешенебельными. Лавки сигаръ собирались продать какое угодно количество лучшихъ гаванскихъ сигаръ, а въ модныхъ магазинахъ спросъ на вуали превосходилъ всякое вѣроятіе.

Прежде чѣмъ часы пробили девять, молодые джентльмены, одѣтые въ костюмахъ легкаго стиля, которые они считали приличными для настоящаго случая, спѣшили не по дѣлу, а на rendez-vous съ разными знакомыми. Со всѣхъ сторонъ виднѣлись одежды изъ яркой матеріи, самые щегольскіе пледы и шейные платки съ такими красивыми рисунками, что простая негритянка продала бы своего первенца за обладаніе такимъ платкомъ. Изъ каждаго угла выглядывали шляпы, которымъ суждено было вернуться домой коричневыми. Открытыя коляски съ корзинами, привязанными къ подножкамъ, показывались при каждомъ поворотѣ: иныя были запряжены въ четыре лошади и управлялись кучерами въ голубыхъ камзолахъ; другія отличались степенными на видъ, малорослыми лошадьми и осторожнымъ кучеромъ на козлахъ. Еще болѣе стояло экипажей у отелей и клубовъ, еще большее количество корзинъ было къ нимъ привязано и привѣшено съ штемпелемъ: «Фортнумъ и Мэсонъ». Ящики сигаръ съ клеймомъ «Regalia» покоились въ складкахъ откинутаго фордека. У Регентскаго цирка омнибусы и дилижансы: «Вызовы», «Рѣшимости», «Паддингтоны» и «Королевскіе голубые», хлопали по четыремъ лошадямъ и зазывали пассажировъ. Люди на крышѣ трубили въ рогъ, чтобы обратить вниманіе прохожихъ и сообщали поѣзду видъ веселости и исправности.

Нашъ щеголь капитанъ примкнулъ къ обществу лорда Аскота. Они должны были встрѣтиться въ клубѣ. Прошло нѣсколько времени прежде чѣмъ компанія могла пуститься въ путь: пришлось услать кэбъ отыскивать нѣкоего Тома Гардена, другой кэбъ долженъ былъ увезти Чарли Сюттона; затѣмъ Фредъ Вигвамъ въ самую послѣднюю минуту послалъ сказать, что не пріѣдетъ, а Недъ Ломбардъ обѣщалъ встрѣтить своихъ друзей у Грандъ-Станда. Уже пробило двѣнадцать, когда они усѣлись. Капитанъ вызвался трубить въ рогъ, вынулъ его изъ длиннаго футляра, похожаго на банку съ земляникой, и издалъ такіе страшные звуки, что напугалъ сѣрыхъ лошадокъ. Напуганные кровные кони встревожились и встали на дыбы, не думая о томъ, какая имъ еще предстояла работа, и какъ неразумно тратить свои силы изъ-за пустяковъ.

Потокъ экипажей стремился къ мостамъ. Головы всѣхъ лошадей были обращены въ одну сторону; — тутъ были открытые и закрытые экипажи, четверней и парой, кэбы, джиги, брумы, одноколки и тележки. Многія лошади, у которыхъ ежедневное занятіе состояло въ томъ, что онѣ возили уголья, сожалѣли о перемѣнѣ, происшедшей въ ихъ призваніи.

По Клапгэмской дорогѣ жители почтенныхъ на видъ и ярко выкрашенныхъ семейныхъ домовъ сидѣли на опрятныхъ лужайкахъ, или опершись на садовые заборы, слѣдили за множествомъ быстро мелькавшихъ экипажей. На лицевой сторонѣ этихъ капитальныхъ строеній сидѣли мамаши съ дочерьми, а въ верхнихъ окнахъ служанки, вмѣсто того, чтобы убирать комнаты, облокотились на подоконники и смотрѣли на улицу. Хотя было довольно рано, но уже начались киванія и воздушные поцалуи, обращенные къ лакеямъ. Дѣлались объясненія въ любви дѣвушкамъ и всѣхъ ихъ называли «Мери».

Пепелъ носился въ воздухѣ, какъ будто бурая дорога была покрыта тлѣющей бумагой. Въ каждомъ солнечномъ лучѣ пыль замѣтно крутилась. Пока не тронулся съ мѣста драгъ^[1] лорда Аскота, сидѣвшіе въ немъ джентльмены отпускали язвительныя насмѣшки и забавлялись тѣмъ, что осмѣивали ѣхавшую въ экипажахъ толпу. Они вскрикивали: «Вотъ хорошенькая дѣвушка!» указывая на маленькихъ «куколокъ» и хорошенькихъ ангельчиковъ, одѣтыхъ во всевозможные сорта газа, для защиты отъ пыли.

На полдорогѣ къ Эпсону повстрѣчались тележки, выѣхавшія рано утромъ; онѣ стояли передъ гостиницами: на лошадяхъ были полосы отъ поту. На всѣхъ джентльменахъ были зеленые вуали, что придавало имъ женоподобный видъ; иныя дѣвицы были накрыты сѣтками, словно торты у пирожниковъ. На поляхъ и верхушкахъ шляпъ насѣла пыль, какъ будто на нихъ былъ наскобленъ мушкатный орѣхъ. У красивыхъ кэбовъ на передней сторонѣ были газовыя занавѣски, отчего они казались отлично устроенными для интимной бесѣды. Число экипажей было такъ значительно, что дорога была заставлена ими; они тѣснились двойнымъ рядомъ; то одна сторона неслась впередъ, затѣмъ отставала и другая бренчала впереди. Вотъ началось разбиванье экипажныхъ стеколъ. Въ предупрежденіе этого, нѣкоторые осторожные господа въ брумахъ, заранѣе привязали сзади набитые мѣшки. Когда разбивалось стекло, высовывались головы, показывались кулаки, брались адресы. Разговаривающія пары въ джигахъ не разъ были обезпокоены лошадиной головой; она просовывалась между ними, и животное обтирало свою пѣнистую морду объ шали и платья, взамѣнъ носоваго платка. Пыль такъ густо насѣла на платье капитана Крозье, что оно напоминало лунное освѣщеніе съ переходами яркаго свѣта и густыхъ тѣней. Онъ по неосторожности напомадилъ свои усы, и тонкая пыль, смѣшавшись съ жиромъ, образовала родъ краски. Красивый господинъ сильно безпокоился о своей наружности, въ особенности, когда драгъ поравнялся съ открытой бричкой, въ которой разлеглись четыре прекрасныя Венеры, съ сѣроватожелтыми капюшонами, накинутыми на ихъ шляпки. Ангелоподобныя дѣвы казались фантастическими монахинями съ зелеными вуалями. У одной были прекраснѣйшіе томные глаза съ полузакрытыми вѣками; казалось, она вотъ, вотъ задремлетъ. Другая отличалась золотыми локонами, волнистыми, какъ сѣмя пушицы. Третья выказывала такіе бѣлые зубы, что на округлой поверхности каждаго сосредоточился кружочекъ свѣта и они всѣ блестѣли, какъ нитка брильянтовъ. Благородный виконтъ, сидѣвшій на козлахъ, такъ ловко устроилъ, что драгъ ѣхалъ рядомъ съ коляской. За прекрасными молодыми леди оставалось то преимущество, что на нихъ пристально глядѣло двадцать военныхъ глазъ. Для вящаго удовольствія лошадь кэба, ѣхавшаго впереди, едва не упала; экипажи пріостановились и это дало возможность Тому Оксендону сдѣлать одно любезное предложеніе обладательницѣ тончайшихъ волосъ, а Крозье, разглядывая ту, у которой были блестящіе зубы, воскликнулъ: «Вотъ совершенство!» Любезный лордъ Оксъ, желая дать знать красавицѣ съ томными глазами, что принимаетъ ее за ангела, спросилъ ее шопотомъ: «въ какое время она обѣщалась сегодня воротиться въ рай?»

Наша благородная компанія два часа была въ дорогѣ и конскій «бѣгъ» былъ уже недалеко. Они въѣхали въ открытое поле, и, проѣзжая мимо фермъ, замѣчали, что пшеница хороша на видъ. Подъ заборами, по окраинамъ лужаекъ стояли навѣсы съ пряниками и бочки, накрытыя вѣтвями.

Стало просторнѣе и несущійся драгъ прогремѣлъ впередъ, минуя омнибусы, выѣхавшіе рано утромъ. Онъ скоро оставилъ за собой задыхавшихся несчастныхъ лошадей. Омнибусы были пусты внутри, но наверху былъ такой грузъ, что они низко опустились на рессорахъ и походили на баржи, глубоко засѣвшія въ водѣ. Но вотъ затрубилъ рогъ и придалъ романтическій эффектъ удовольствіямъ дня, напомнивъ швейцарскія горы. Одни маленькіе разукрашенные джиги перегнали несущійся драгъ; они спѣшили съѣхать съ дороги на торфяную почву и гремѣли впереди, рессоры трещали, когда они тряслись по колеямъ и кочкамъ. Тутъ было множество нищихъ женщинъ и странствующихъ фигляровъ; они спѣшили къ мѣсту — усталые, измученные, съ кружкомъ пыли вокругъ запекшагося рта.

Наконецъ показалась въ виду главная стоянка. Еще немного, и драгъ затрясся вверхъ и внизъ по торфянымъ кочкамъ. Они миновали крытыя кабріолетки, съ распряженными лошадьми въ уздечкахъ, ихъ привязали къ дышлу задомъ напередъ. Наши джентльмены заплатили гинею за входъ на холмъ, и веревка опустилась передъ ними. Скоро было найдено мѣсто драгу въ тройномъ рядѣ экипажей. Джентльмены сошли, чтобы стряхнуть пыль съ своей одежды и привести въ надлежащій видъ свою очаровательную наружность. Люди, вооруженные щетками, силой взялись за капитана и принялись отчищать его, какъ будто онъ былъ лошадь. Въ слѣдующія десять минутъ пятьдесятъ, состоявшихъ при конюшняхъ мальчиковъ, подъ разными предлогами, просили не позабыть ихъ — иные за то, что придвинули экипажъ на мѣсто, другіе за то, что доставили щетки. Благороднаго Аскота многіе просили не быть жестокосердымъ, и вспомнить, что день жаркій и жажда ужасно сильна.

Наша благородная компанія окинула взоромъ «бѣгъ». Еще никогда не бывало такого дня въ Дерби, ни такого множества публики. Каждый верхъ кареты былъ платформой съ толпой народу. Безчисленные зонтики различныхъ цвѣтовъ казались выкрашенными фонарями, повисшими въ воздухѣ на китайскомъ праздникѣ. Главное мѣсто стоянки, начиная съ покатаго верху до партера передъ нимъ, было полно народу. Крыша чернѣла шляпами, какъ лотокъ съ черной смородиной. Рядъ зонтиковъ на балконахъ указывалъ, какого тамъ полу зрители. Съ каждой стороны тянулись полотняные балаганы; они казались ничтожностью сравнительно съ сосѣдними гигантскими постройками изъ кирпича и камня.

Непонятно, какъ это могли размѣстить такое количество экипажей! Толпа равнялась числомъ (а во всемъ другомъ превосходила) населенію любаго германскаго герцогства. Лошадей хватило бы для двадцати полковъ. Бѣдныя животныя были привязаны подъ навѣсами или установлены какъ въ кавалерійскомъ лагерѣ. На нихъ были пятна пыли, точно сѣрое облачное небо. Тутъ были и бѣгуны и клячи и скаковыя лошади; у иныхъ были больныя плечи, поломанные суставы и расщепленныя копыта; у нѣкоторыхъ не хватало хвостовъ, глазъ, копытъ; были и такія, что бѣгали больше носомъ, чѣмъ ногами.

Первый бѣгъ уже кончился, когда пріѣхалъ нашъ великолѣпный драгъ, но повидимому никто не обратилъ на него большаго вниманія. Капитанъ принялъ это, какъ рюмку полынной водки передъ обѣдомъ, чтобы придать себѣ апетиту для предстоящаго великаго пира. Онъ сберегалъ себя для втораго бѣга.

Здѣсь кромѣ драга лорда Аскота стояло много другихъ драговъ и великолѣпно ярко полированныхъ экипажей, похожихъ на щегольскіе дилижансы, только на дверцахъ вмѣсто: «Іоркъ и Брайтонъ», были раскрашенные гербы. На верху драговъ у каждаго джентьмена были ремни черезъ плечо, на нихъ висѣли полированные кожаные футляры съ биноклями. Съ перваго взгляда трудно было сказать: поломаны ли у нихъ руки и въ повязкахъ, или они только вооружились патронташами. Въ публикѣ иные вообразили себѣ, что эти франты привезли съ собою сафьяные рабочіе ящики и займутся вышивкой въ промежуткѣ между скачками.

Когда приблизилось время дербійцамъ начать скачки, каждое сердце забилось желаніемъ выиграть пари. Кругомъ слышались восклицанія: сорокъ противъ десяти за «Королевскую Пчелу» — сто на пять за «Смерть». Желаніе положить въ карманъ чьи-нибудь чужія деньги постепенно увеличивалось до минуты, когда полиція стала очищать бѣгъ подъ скачки. Выстроясь въ рядъ, эта вѣжливая сила прошла огороженное мѣсто, сметая съ него толпу, какъ метелка сметаетъ пыль. Зазвенѣлъ колокольчикъ. Словно не лошади, а пятьдесятъ паровиковъ готовились тронуться съ мѣста. Бѣгъ скоро очистился какъ рѣка, толпа плотиной стала по сторонамъ. Единственное живое существо осмѣлилось, не взирая на полицію, ступить на бѣгъ, — то была бѣлая собака. Она шла черезъ него такъ же хладнокровно, какъ кошка, когда она крадется по садовой дорожкѣ, во время своей ночной прогулки. Толпа крикомъ спугнула дворняшку. Она какъ будто смѣшалась, поджала хвостъ и убѣжала.

У вѣсовъ, желающіе побиться объ закладъ, бѣгали съ записными книжечками, предлагали «пять противъ четырехъ» или держали «на сто противъ двадцати». Толпа въ загороженномъ мѣстѣ противъ главнаго пункта была такъ тѣсно скучена, что походила на корзину съ живыми раками. Лошадей вывели, зрители между тѣмъ справлялись по точному списку «бѣговъ», которая изъ лошадей «Красный колпакъ» и которую зовутъ «Черный рукавъ». (Вотъ въ это-то время молодыя леди соглашаются, чтобы имъ помогли занять опасныя мѣста наверху каретъ и милостиво показываютъ свои хорошенькія ботинки). Полное свѣдѣніе о силахъ лошадей получалось послѣ пробнаго бѣга. Какой-то юноша, на столько смыслившій въ лошадяхъ, на сколько въ жареномъ Фениксѣ, клялся, что «ему нравится рыжая». Другой, который не ѣзжалъ и на качающемся конькѣ, объявлялъ, что «сѣрая отлично подбираетъ ноги». «Бьюсь за черную на всѣ мои деньги», говорилъ третій; между тѣмъ у него всего въ карманѣ было три фунта, такъ что, еслибы кто согласился подержать съ нимъ пари, и проигралъ, то не былъ бы въ накладѣ. Одинъ шутникъ, замѣтя пробѣжавшаго рысью краснокафтаннаго писаря, предложилъ проскакать на немъ въ поле. Нахлынувшая на драги толпа пристально смотрѣла въ бинокли, собираясь слѣдить за лошадьми, пока онѣ достигнутъ цѣли, близь выступнаго столба, гдѣ пока мелькали красныя, голубыя, зеленыя и черныя куртки. Прошло еще полчаса, а лошади еще не двинулись съ мѣста. Стало извѣстно, что «Громъ» дурно велъ себя, онъ думалъ — выиграетъ тѣмъ, что отгалопировалъ прежде, чѣмъ успѣли помѣстить его соперниковъ. Палящее солнце скоро утомило всѣхъ. Верхи каретъ стали горячими, какъ заслонки каминовъ. Солнце свѣтило такъ ярко, что капитанъ Крозье, желая дать отдыхъ своему зрѣнію, слѣдилъ за молоденькой леди, съ глазами какъ у газели, одѣтой въ прозрачное розовое платье. Джентьменъ, сидѣвшій за нею на заднихъ козлахъ, подавалъ ей что-то похожее съ перваго взгляда на шампанское; но оказалось, что скупой малый вспѣнивалъ горькій эль. Какъ только узнали щеголи въ драгѣ, что такая хорошенькая дѣвушка осуждена тянуть такой обыденный напитокъ, они сочувственно воскликнули разомъ: «Стыдъ! Срамъ!»,

Наконецъ раздался крикъ съ главнаго пункта: «пустились! пустились!» Этотъ возгласъ прошелъ по толпѣ подобно шуму лѣса, когда по немъ быстро пронесется вѣтеръ. Крыша чудовищнаго строенія изъ черной обратилась въ красную, отъ лицъ, обращенныхъ на бѣгъ. Можно было прослѣдить успѣхи лошадей по возбужденному состоянію публики. «Шляпы долой!» слышалось всего чаще. «Гдѣ они?» спрашиваетъ кто-то изъ толпы, кому не видно. «Они обогнули уголъ», отвѣчаютъ тѣ, кто видитъ. А немногіе, съ роду небывавшіе ни на одномъ бѣгѣ, восклицаютъ: «Великолѣпно! Еще не бывало такихъ скачекъ!»

Наступало время, гдѣ ярдъ земли цѣнился больше цѣлаго помѣстья. Состоянія зависѣли отъ лошадиной шеи или головы; тысячи тратились за длину лошади. Многіе закусывали губы, когда отставалъ «Красный рукавъ», или когда «Желтый колпакъ» выскакивалъ впередъ. Возбужденіе дошло до крайней степени. Конюхи и нищіе безпрепятственно лѣзли на колеса и рессоры, и достигали высокихъ мѣстъ на верху каретъ и на заднихъ козлахъ, рядомъ съ великолѣпными франтами и фешенэбльными дамами. Опытный юноша Тедди Кетлеръ счелъ лучшимъ забраться въ карету, наполненную леди, которыя весело чирикали, какъ пѣвчія птицы въ птичникѣ. Эти ангелы держали пари на перчатки.

Но вотъ поднялся оглушительный возгласъ. Лошади отдѣлились. Еще нѣсколько скачковъ, и все рѣшится. Тысячи криковъ сливались вмѣстѣ: «Зеленая куртка выиграетъ!» — «Нѣтъ! Красная куртка!» — «Красная проведетъ!» — «Голубой колпакъ первый!» — «Нѣтъ! Желтый!» — «Голубые рукава, бьюсь на соверенъ!»

Тѣсно скученныя лошади неслись впередъ; шеи ихъ были вытянуты такъ же прямо, какъ у быстрокрылой птицы. Ихъ было десятеро вмѣстѣ, одна возлѣ другой, какъ будто онѣ были связаны. Шелковыя куртки жокеевъ струились и трещали, какъ флаги по вѣтру. Они наклонились впередъ, раскинули руки и какъ будто съ отчаянія хлестали своихъ лошадей. Ласточка не летитъ такъ быстро, какъ они летѣли. Лошади подбрасывали подъ себя ноги, какъ прыгающіе зайцы.

Толпа вскрикивала и напирала на канатъ; полиціи пришлось отбивать ее назадъ, чтобы — не перервали цѣпи. Но никто не обращалъ вниманія ни на жезлъ, ни на угрозы — лошади уже почти добѣжали. Наступилъ моментъ хорошему жокею показать свое искусство. Тѣсная масса лошадинаго мяса тихо раздвинулась; двѣ-три лошади метнулись впередъ, шея къ шеѣ, Желтая, Зеленая и Красная. Кто изъ нихъ окажется ловче, тотъ и выиграетъ. Публика вскрикиваетъ; она въ такомъ возбужденномъ состояніи, что не владѣетъ собой. Наконецъ миновали онѣ роковой столбъ. Двѣ лошади вылетѣли разомъ, такъ близко одна возлѣ другой, какъ будто бѣжали въ сбруѣ. Послѣ всего этого восторга и восхищенія, никому не было извѣстно, кто выигралъ

Въ публикѣ находился молодой щеголь, страшно обманутый въ своихъ надеждахъ относительно скачекъ: «Жирная Молнія» вышла плохо, двадцатой, а «Громъ» совсѣмъ не побѣжалъ. Чтобы утѣшить себя, онъ обратилъ все свое вниманіе на завтракъ и рѣшилъ въ салатницѣ утушить свои заботы. Корзинки отъ «Фортумъ и Мэсонъ» были скоро открыты. Подняли крыши зеленыхъ ящиковъ отъ пирожниковъ. Паштеты съ голубями прибыли благополучно, только немного соли попало въ пироги съ ветчиной. Куски льду, упакованные въ отруби, какъ виноградъ, были вынуты изъ мѣшковъ, бордосское вино такъ и подали въ тростниковомъ переплетѣ. Поспѣшно достали гохгеймъ, шипучій мозель, кирасо, и штопоръ заскрипѣлъ. «Это небесно!» выпивъ чашу воскликнулъ какой-то великолѣпный щеголь. «Ради неба, еще бордосскаго!» проговорилъ, задыхаясь, какъ бы съ тоской, другой убійственный франтъ. Верхъ драга скоро покрылся серебряными блюдами и всѣ съ жадностью принялись за ѣду. «Я становлюсь человѣколюбивъ», сказалъ Чарли Сюттонъ, принимаясь за вторую половину жареной птицы.

Пробки шампанскаго летали кругомъ, какъ мячики. Кипучее янтарное вино съ пѣной лилось въ чаши. Съ каждой опорожненной и отброшенной бутылкой, говоръ становился громче, смѣхъ чаще. Разные пріятели подходили къ драгу. Набитые рты вели отрывистый разговоръ. «Какъ поживаете, старина?». — «Хотите стаканъ хересу?» — «Гдѣ Томъ?» — «Знатныя скачки!» По временамъ кто-нибудь изъ драга перебрасывался словами съ знакомыми, сидѣвшими въ брумахъ. «Пріѣхала ли Клара?» или «Справились ли вы съ Мери? Гдѣ мнѣ ее найти?» — «Въ послѣднемъ брумѣ во второмъ ряду».

Одинъ пріятель за десять экипажей кричалъ: «Знаете ли что, я могу вамъ указать, гдѣ самая красивая дѣвушка этого дня!» Двадцать голосовъ проревѣло: «Гдѣ? Гдѣ?» Рука указала имъ на красавицъ, напоминавшихъ собою монахинь. Онѣ отбросили свои капюшоны, лица ихъ раскраснѣлись отъ возбудительнаго зрѣлища. Только сильные духомъ могли безопасно смотрѣть на нихъ.

Минутъ пять спустя, лордъ Оксъ признался, что смертельно ненавидитъ господина съ густыми бакенбардами, разрѣзавшаго цыпленка для дѣвушки съ томными глазами. Лордъ справился, кто онъ такой, и поклялся: «Что это снобсъ».

Между тѣмъ занятіе ѣдой продолжалось успѣшно. Мужчины ставили свои тарелки на козлы, рессоры и подножки каретъ, тогда, какъ молодыя леди въ брумахъ и коляскахъ наслаждались ѣдой со всѣми удобствами. Куски хлѣба, раковая скорлупа, разбитыя бутылки лежали кругомъ на травѣ; мальчишки охотились въ остаткахъ, въ надеждѣ найти что нибудь съѣдобное. Слышались многочисленныя просьбы: «Отдайте намъ эту бутылку, ваша милость, когда вы ее кончите!» Тутъ былъ и торгашъ, скупавшій бутылки за полпенни каждую, чтобы перепродать ихъ опять въ Лондонъ.

Нищія женщины, выпрашивая «маленькій пенни», ходили между экипажами; онѣ обращали на себя вниманіе джентльменовъ, дергая ихъ за ноги, какъ за звонки. Французы, съ сережками въ ушахъ, задавали пирующимъ серенады на гитарахъ и разныхъ инструментахъ; итальянецъ-шарманщикъ исполнялъ разныя пьесы, а пріятель аккомпанировалъ ему свистомъ. Тутъ было довольно много цыганокъ, съ волосами, такими же черными, какъ ихъ атласныя платья. Шляпы у нихъ на головахъ походили на цвѣточные горшки.

— Не погадать ли вамъ, красавецъ баринъ? — вкрадчиво говорили онѣ.

Въ одной изъ каретъ хорошенькая дѣвушка въ бѣломъ кисейномъ облакѣ, покрытомъ голубыми бантами въ видѣ бабочекъ, упорно отказывалась узнать свое будущее, хотя загорѣлая отъ солнца цыганка визгливымъ голосомъ убѣждала ее:

— Робкія сердца не побѣждаютъ красивыхъ джентльменовъ. Кто-то пріидетъ, о которомъ никому и не снится. — Все это написано въ вашихъ прекрасныхъ глазахъ. — Попробуйте свое счастье, леди, на маленькимъ полушиллингѣ и т. п.

Самымъ непріятнымъ зрѣлищемъ дня были бѣдняки, пытавшіеся навести ужасъ на экипажный людъ и этимъ побудить его къ великодушію. Они выставляли на показъ свое тѣло, покрытое язвами и проказой; несчастный обнажалъ свои гноившіяся ноги передъ ѣвшими и этимъ заставлялъ ихъ, изъ сожалѣнія къ самимъ себѣ, купить подаяніемъ его отсутствіе.

Чтобы утишить свое горе и заставить себя позабыть «Молнію» и «Громъ», капитанъ Крозье съ энергіей принялся за игру въ кегли, по три пенса за партію. Онъ считалъ себя «докой» въ игрѣ и этимъ хвастался. Его носовой платокъ скоро наполнился всякой всячиной: орѣховыми скорлупами съ вдѣланными въ нихъ красными подушечками для булавокъ, деревянными куклами и т. п. Все это онъ раздѣлилъ между знакомыми ему леди, наполнилъ колѣни Венеры съ локонами и за три мелюна любезничалъ полчаса; затѣмъ выпилъ бутылку мозелю съ прелестнѣйшими существами въ кружевахъ и вишневыхъ шелковыхъ платьяхъ.

Когда форейторы въ атласахъ перваго сорта, и бархатныхъ курткахъ, ямщики въ голубыхъ фуфайкахъ и отороченныхъ бѣлыхъ штанахъ, дѣлили куски хлѣба и мяса и полунапились шампанскимъ, когда грумы въ красивыхъ фракахъ и туго натянутыхъ рейтузахъ, уложили серебряную посуду и убрали ложки, — тогда вывели лошадей и начались приготовленія къ обратному поѣзду. Всѣ были веселы, напившись по горло.

Пока экипажи дожидались возможности двинуться съ мѣста, время проходило въ шуткахъ и смѣхѣ: если джентльменъ подъ руку съ леди проходилъ мимо, виконтъ Аскотъ и его друзья Немедленно кричали: — Отымите ее у него! Отымите ее! — Самые привѣтливые спичи обращались къ дѣвушкамъ въ сосѣднихъ экипажахъ; ихъ убѣждали оставить своихъ друзей и вернуться домой въ драгѣ. Наконецъ, дорога очистилась и бившихся сѣрыхъ рысаковъ спустили. Они протрлслись мимо цѣлаго ряда балагановъ, гдѣ «Джонъ подъ фирмой Ридинга» и Смитъ за Беркса, много получили выгодъ отъ холоднаго мяса, бутылочнаго пива и полной полоскательной чашки горчицы. Расположеніе духа молодыхъ франтовъ какъ разъ годилось для дорожныхъ шутокъ; они были полны виномъ, какъ только что налитая бутылка, и такъ же наглы, какъ странствующіе по ярмаркамъ краснобаи-торгаши. Перваго, попавшагося по дорогѣ джентльмена верхомъ, попросили, какъ водится, «добраться поскорѣе домой и спустить шторы». Отвѣтъ былъ обыкновенный въ этихъ случаяхъ: «Не могу, обѣщалъ зайти къ вашей тетушкѣ». — Другому, ѣхавшему верхомъ господину объявили: «вашъ огневой конь пойдетъ, сэръ, если только, по временамъ, вы будете ему отпускать немножко сѣна». — Увидали господина съ зеленымъ вуалемъ и тотчасъ назвали его: «нѣжной молоденькой дамой». — Капитанъ Крозье не былъ одаренъ большимъ остроуміемъ и не дѣлалъ особенно рѣзкихъ замѣчаній, развѣ только: «я вижу васъ», или «скажу вашей маменькѣ». Когда драгъ остановился передъ домомъ Сюттона, Томъ Оксендонъ сдѣлалъ предложеніе сѣдой и очевидно замужней женщинѣ въ окнѣ перваго этажа. Онъ увѣрялъ, «что ему тридцать тысячъ лѣтъ, что онъ несчастливъ и любитъ ее до безумія».

Хотя благородный виконтъ катилъ, сидя на козлахъ, подъ вліяніемъ шампанскаго, но онъ отлично управлялъ своими сѣрыми рысаками. Онъ пролеталъ между телегами, покрытыми вѣтвями, на подобіе бесѣдокъ, слегка задѣвалъ долгуши, изъ которыхъ высовывались съ испугомъ двадцать головъ, и ѣхалъ такъ быстро, что даже бѣжавшіе рысью понни не могли слѣдовать за нимъ. Красивые кэбы съ цѣлымъ рядомъ привязанныхъ къ передку деревянныхъ куколъ, бруны, коляски, тележки разнощиковъ, — все осталось позади, и во все время пока неслись по дорогѣ вѣтренники, они вволю сыпали ругательства на обѣ стороны.

Лишь только завидятъ трубившаго въ рогъ какого нибудь господина на дилижансѣ, одинъ изъ шутниковъ кричитъ: «Еслибы кто-нибудь сдѣлалъ мнѣ милость и перерѣзалъ малому горло», или молилъ объ одолженіи «пустить музыканта по вѣтру». Красивыхъ дѣвушекъ упрекали въ дурномъ вкусѣ, что остаются съ такими безобразными мужчинами; и если дѣлалось какое нибудь замѣчаніе со стороны, относительно усовъ благородной компаніи, возраженіе было неизмѣнно слѣдующее: «Они бы не дозволили этого у Свенъ и Эдгара».

Ничто такъ скоро не истощается, какъ остроуміе; подконецъ наши щеголи совсѣмъ истомились. За смѣхомъ и «подтруниваніемъ», послѣдовало гробовое молчаніе. Они проѣхали мимо Клапгэмской ярмарки никого не задѣвши; заглядывали въ гостиныя почтенныхъ клапгэмскихъ домовъ, видѣли семейные кружки, собравшіеся у оконъ, и никому не сказали ни одной дерзости. Даже тогда, когда они переѣзжали Кеннингтонскую заставу и уличная толпа, издѣваясь надъ сѣрыми рысаками, заревѣла: «кошачья пища, мяу!», весельчаки не обратили на это никакого вниманія, они были истомлены до смерти — имъ хотѣлось поскорѣе добраться домой.

Капитанъ Крозье за содовой водой въ клубѣ почувствовалъ, что совсѣмъ упалъ духомъ. У членовъ клуба шелъ разговоръ о томъ, какъ Чарльзъ Баунсей застрѣлился, проигравши тридцать тысячъ. Это напомнило Крозье его собственное положеніе, и онъ по секрету сообщилъ Фреду Таттенгэму, что если человѣкъ, которому онъ долженъ, не согласится на драку въ назначенный день, то ему совсѣмъ пропадать. — Затѣмъ онъ проклиналъ «Жирную Молнію», жаловался на «Громъ», изъявлялъ желаніе, чтобы онъ и на свѣтъ не являлся и проч. проч.

Тутъ онъ вздумалъ узнать, который часъ и узналъ, что часы у него украдены.

ГЛАВА XVIII.
Подъ замкомъ.

Филь зналъ, что онъ такъ же невиненъ, какъ слѣпой котенокъ, въ преступленіи, въ которомъ онъ обвинялся; его съ ума сводило то, что съ нимъ обращаются, какъ съ записнымъ мошенникомъ, таскавшимъ изъ кармана во время казни. Быть невиннымъ на дѣлѣ и казаться преступнымъ было слишкомъ тяжело; у него не хватало силы духа перенести этого. Онъ не разъ ворчалъ про себя:

— Поддѣлай я этотъ мерзкій чекъ, ну и говорить нечего, а то меня притянули къ этой кражѣ тогда, какъ я знаю объ ней столько же, насколько лондонскій архіепископъ смыслитъ въ танцахъ. Этого достаточно, чтобы взорвать сердце, какъ бутылку инбирнаго пива, и задушить человѣка!

Несчастный Филь не принадлежалъ къ числу смертныхъ, находившихъ утѣшеніе въ одобреніи собственной совѣсти, и не былъ изъ тѣхъ философовъ, что идутъ съ пѣснями на костеръ; онъ вылъ и плакалъ, такъ же громко, какъ ребенокъ, когда у него идутъ зубы. Полисменамъ пришлось почти тащить его; онъ такъ рѣшительно бросался назадъ, точно хотѣлъ помѣшать имъ идти.

Когда, напримѣръ, инспекторъ Дарлей потребуетъ къ себѣ Редклиффа Тома, чтобы дать ему возможность разъяснить маленькое дѣло воровства со взломомъ въ Ноттингъ-Гиллѣ, сметливый полицейскій отправляется отыскивать смѣлаго вора, между его пріятелями въ Минтѣ. Онъ входитъ въ пивную «Голубая Корова», видитъ Неда Редклиффа, тянущаго джинъ, дѣлаетъ ему знакъ и говоритъ: «Сюда, Недъ, васъ требуютъ». Хотя злодѣю извѣстно, что эти простыя слова означаютъ, быть можетъ, семь лѣтъ «по ту сторону океана», онъ идетъ такъ же охотно, какъ будто его зоветъ милая, и отправляется въ полицію безъ малѣйшаго ропоту. Редклиффъ Недъ знаетъ, что онъ виноватъ и отдается въ руки правосудія такъ же послушно, какъ извощичья лошадь становится въ оглобли кэба.

Нашъ простодушный мальчикъ настолько же понималъ, почему его лишили свободы, насколько жеребенокъ, когда его сгонятъ съ пастбища, бросался, брыкался, кричалъ, бился, пускался на всевозможныя хитрости, чтобы вырваться отъ изловившихъ его. Тѣмъ временемъ они достигли караульни. Филь былъ разгоряченъ, истерзанъ и конечно имѣлъ такой видъ, какъ будто былъ способенъ нанести всякія оскорбленія обществу.

Домъ управы благочинія, гдѣ снимали допросъ съ заключенныхъ, былъ сперва частнымъ жильемъ. Его остроумно превратили въ самое неудобное мѣсто для суда, какое только можно себѣ представить. Это была не палата, а въ родѣ постоялаго двора правосудія. Большая пріемная зала, гдѣ судились виновные, была въ нижнемъ этажѣ. Чтобы придать ей величественный видъ, сняли потолокъ; первый и второй этажи сбили такимъ образомъ въ одинъ; воздуху и вышины прибавилось, а комната получила ту выгоду, что въ ней было шесть оконъ. Въ бывшихъ погребахъ изъ-подъ каменнаго угля, въ кладовыхъ и людскихъ были заключены арестанты мужескаго пола, а преступницамъ отвели чуланы и кухню на лицевой сторонѣ дома.

Филиппа ввели предварительно въ пріемную на задней сторонѣ дома. Показанія были сняты приставомъ съ пуговицами изъ накладнаго серебра, которыя такъ же блестѣли на черномъ мундирѣ, какъ звѣзды въ морозную ночь. Нашъ мальчикъ рѣшился не пропускать случая увѣрять въ своей невинности; онъ счелъ настоящую минуту удобной донести судебному чиновнику, что неповиненъ въ преступленіи, но его не выслушали, вмѣсто того былъ отданъ суровый приказъ: «Вонъ его!» Мальчика выхватили отъ пристава такъ же нецеремонно, какъ пустое, блюдо.

Когда пришло время доклада Филева дѣла, онъ торжественно вошелъ на лѣстницу, ведущую въ пріемную, подъ охраной четырехъ крѣпко-сложенныхъ полицейскихъ. Онъ чувствовалъ, какъ быстро начала пропадать его храбрость, когда онъ предсталъ передъ судьей, который такъ же легко могъ отправить его въ тюрьму, какъ письмо на почту. Передъ нимъ возсѣдалъ суровый сановникъ и, несмотря на свѣтлую лѣтнюю жилетку и синій сюртукъ съ мѣдными пуговицами, казался очень страшнымъ и величественнымъ.

Виновный пробормоталъ про себя краткую молитву, чтобы въ этотъ день здоровье джентльмена было какъ нельзя лучше и располоя;ило бы его къ снисходительности; затѣмъ онъ обратилъ свое вниманіе на плѣшиваго писаря за низкой конторкой, мгновенно возненавидѣлъ этого чиновника и удивился, «что тутъ дѣлаетъ эта старая желтая собака».

Пятнадцать человѣкъ толпилось въ отведенномъ для публики мѣстѣ; они сильно заинтересовались, когда узнали, что Филь обвиняется въ подачѣ поддѣльнаго чека въ триста фунтовъ. Докладчикъ, до этого занимавшійся чисткой ногтей, схватилъ перо и собрался записывать интересныя подробности; даже судья и писарь пристально взглянули на отрока, какъ будто удивляясь, какимъ гидравлическимъ давленіемъ обстоятельствъ такое множество пороковъ сжато въ такомъ маленькомъ тѣлѣ.

— Какъ имя? спросилъ судья.

Но такъ-какъ онъ ясно не уловилъ слова: «Филиппъ Мертонъ», его письмоводитель услужливо подсказалъ ему. «Филиппъ Буртонъ»; ошибку эту поправилъ самымъ учтивымъ образомъ другой чиновникъ, свидѣтельствуя, что зовутъ его Филиппъ Гуртонъ, между тѣмъ, какъ одинъ изъ полисменовъ, желая предупредить ошибки, утверждалъ, что онъ — «Филиппъ Турпенъ».

Разные свидѣтели одинъ за другимъ дали свои показанія противъ Филя, и во все это время судья и писарь заносили въ свои книги каждое сказанное слово. Филь слышалъ произнесенныя противъ него обвиненія, видѣлъ, что всѣ они записывались, какъ евангельскія истины, и огонь негодованія до того поднялся въ его груди, что онъ вскипѣлъ нетерпѣніемъ отразить эти обвиненія. Изъ губъ его вырвались восклицанія: «Сдѣлайте одолженіе, сэръ» и «Честное слово, сэръ». Даже приказаніе самаго судьи «поудержать языкъ», не могло напугать его и привести къ молчанію. Когда наконецъ пришла его очередь дать свое толкованіе дѣлу, языкъ у него затрещалъ такъ скоро, что письмоводитель, маравшій показанія съ такою поспѣшностью, что перо танцовало въ его рукахъ, какъ живое, принужденъ былъ кричать ему съ каждымъ его словомъ: «потише».

Предварительный допросъ кончился тѣмъ, что Филиппа отослали, а полиціи данъ былъ приказъ употребить возможныя усилія выслѣдить иностранца, называвшаго себя представителемъ «Гг. Альфонса Лерувилла и Ко, Ліонъ и Лондонъ». Одна частность этого допроса чрезмѣрно огорчила Филиппа. Судья спросилъ полицейскихъ, не зналъ ли кто чего нибудь прежде о заключенномъ? Тутъ чиновникъ (до того растолстѣвшій на службѣ, что еслибы онъ дольше служилъ, то пришлось бы для его помѣщенія увеличить ложу свидѣтелей) замѣтилъ, «что ему кажется, будто онъ гдѣ-то видѣлъ Филиппа, но навѣрное не знаетъ и припомнить не можетъ, гдѣ именно». Это случайное свидѣтельство заставило Филя испустить такой вздохъ, что казалось удивительнымъ, какъ его грудь могла издать его.

Подозрѣвая въ Филиппѣ бродягу, съ нимъ и обошлись, какъ съ бродягой. Этотъ обычаи произвелъ на него свое дѣйствіе: Филь убѣдился, что уважать законъ безполезно. Хотя онъ боролся со славой, стараясь не попасть на путь зла, въ концѣ концовъ ему было не лучше, какъ и тогда, еслибы онъ былъ самый записной злодѣй на свѣтѣ.

Они были совершенно въ правѣ задержать Филиппа, но было бы вполнѣ справедливо, чтобы его заключеніе не было такъ строго, какъ то, что назначалось закоснѣлымъ злодѣямъ. Его увели на заднюю часть зданія, въ коморку, величиной съ погребъ изъ-подъ каменнаго угля. Эта темница казалась такой ужасной и темной, что мальчикъ отскочилъ назадъ и съ мольбой проговорилъ: «Ахъ, не сюда». Но сильная рука втолкнула его и замокъ щелкнулъ. Первую минуту онъ потерялъ всю власть надъ собою и злобно принялся толкать ногою въ дверь — пока не подошелъ полицейскій къ маленькой рѣшеткѣ, величиною съ кирпичъ, и не пригрозилъ ему оковами, если онъ не утихнетъ.

Въ темницѣ было еще четверо, кромѣ Филя. Тамъ было такъ жарко, что черезъ нѣсколько секундъ потъ повалилъ съ мальчика. Вонь, наполнявшая это мѣсто, была до того нестерпима, что онъ закрылъ шапкой носъ и ротъ, чтобы не дышать непосредственно этимъ воздухомъ. Эта темница провѣтривалась только вышеупомянутою рѣшеткою; кромѣ того щель подъ дверью въ нѣкоторой степени умѣряла ядовитое дѣйствіе атмосферы, но все-таки положеніе пяти заключенныхъ походило на положеніе мыши подъ колпакомъ воздушнаго насоса. Разница была только во времени, а дѣйствіе могло быть такъ же смертельно. Еслибы повѣсить въ эту коморку кусокъ баранины, то она въ нѣсколько часовъ стала бы негодной къ употребленію.

Люди въ несчастіи скоро становятся друзьями. Когда Филь разсказалъ своимъ товарищамъ повѣсть своихъ бѣдствій, они также удостоили его своею откровенностью. Одинъ изъ нихъ былъ юноша, одѣтый по модѣ второй руки; онъ имѣлъ несчастіе встрѣтиться съ переодѣтымъ въ частное платье сыщикомъ въ тотъ самый моментъ, когда его рука случайно попала въ карманъ одной леди. Другаго молодаго человѣка наказали за то, что онъ въ пьяномъ видѣ напалъ на полицейскаго. Третій передалъ по ошибкѣ негодную полкрону и еще на четыре фунта стоимости той самой оловянной монеты, какая была найдена въ его карманахъ, и за это его изобличили самымъ постыднымъ образомъ, какъ записнаго распространителя фальшивой монеты. Четвертый джентльменъ былъ мистеръ Мудгстеръ; его взяли за то, что онъ загораживалъ дорогу своимъ «маленькимъ аппаратомъ»; онъ разумѣлъ подъ этимъ лотокъ съ орѣхами, у котораго леди и джентльмены забавлялись стрѣльбой въ цѣль.

— Вотъ за что меня послали въ эту черную калькутскую яму! кричалъ мистеръ Мудгстеръ. — Тутъ вовсе не было никакого загораживанья, все дѣло въ томъ, что я хотѣлъ «отплатить» полисмену.

Подъ отплатой мистеръ Мудгстеръ разумѣлъ подкупъ.

Владѣлецъ мѣста такой невинной стрѣльбы въ цѣль, замѣтивъ, что Филь самый достойный изъ товарищей, попытался завести съ нимъ разговоръ, спросилъ какого срока онъ ожидаетъ за поддѣлку и чего бы онъ лучше желалъ: ссылки на каторжную работу или трехъ лѣтъ на Кольдбадскихъ поляхъ? У истомленнаго утренними волненіями Филя почти разрывалось сердце оттого, что даже и эти преступники не убѣждались его увѣреніями въ своей невинности. Со слезами на глазахъ, онъ попытался доказать продавцу орѣховъ, что онъ жертва жестокихъ обстоятельствъ. Онъ даже разсказалъ этому джентльмену большую часть гоненій, испытанныхъ имъ въ жизни, въ надеждѣ расположить его въ свою пользу. Два часа слушалъ мистеръ Мудгстеръ умилительную біографію, прерывая по временамъ разсказъ восклицаніями: «Вотъ такъ чудное дѣло!» или понукалъ Филя разспросами, оптомъ, «что съ нимъ было послѣ». Разсказъ къ несчастью прервался на самомъ интересномъ мѣстѣ, приходомъ полицейскаго, который извѣстилъ мистера Мудгстера, что его старуха (разумѣя подъ этимъ достойную миссисъ Мудгстеръ) продала свои горшки и кострюли и внесла двадцать шиллинговъ штрафу, за которые онъ содержался. Однако онъ не ушелъ, не простившись съ Филемъ, и сказалъ ему:

— Если вы отдѣлаетесь и понадобится вамъ работа, приходите ко мнѣ, Мудгстеру, на Старо-Кентской дорогѣ, и я увижу, стоите ли вы хоть полпенса.

Филиппъ пробылъ болѣе недѣли въ заключеніи. Его дважды возили въ общей каретѣ въ тюрьму и обратно въ полицію, прежде, чѣмъ повѣрили его невинности. Онъ избѣгъ заключенія въ Старомъ Белэ, главнымъ образомъ, благодаря свидѣтельству виконта Аскота. Этотъ нобльменъ такъ рѣшительно говорилъ о своихъ подозрѣніяхъ на полковника Раттаплана, его свидѣтельство совершенно согласовалось съ исторіей мальчика, и потому судья принужденъ былъ выпустить заключеннаго.

Еще одно любопытное обстоятельство склонило дѣло въ пользу Филиппа, именно то, что блестящаго французскаго офицера нигдѣ не могли найти въ Лондонѣ, несмотря на тщательные поиски и справки многихъ ловкихъ сыщиковъ. Единственное мѣсто, гдѣ объ немъ кое-что слышали — была сигарная лавка въ Оксфордской улицѣ, гдѣ онъ остался долженъ небольшую сумму въ три гинеи.

Нашъ пріятель, капитанъ Крозье, сильно оскорбился, когда узналъ, что его «поддѣлъ» иностранецъ; онъ написалъ по этому поводу не менѣе трехъ писемъ французскому правительству. Въ отвѣтахъ, полученныхъ имъ отъ французскаго военнаго министра, его увѣряли, что никогда Викторъ Боденъ Раттапланъ не бывалъ полковникомъ 11-го легкаго полка.

— Я не могу понять этого, говорилъ капитанъ, оправдываясь передъ его милостью лордомъ, который много разъ выговаривалъ ему, что онъ ввелъ такого мошенника въ его общество. — Ничего не понимаю! Человѣкъ этотъ, повидимому, такъ хорошо зналъ все наше семейство. Притомъ, какъ я могъ сомнѣваться въ немъ, когда онъ привезъ такія отличныя рекомендательныя письма!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
Берта въ опасности.

Десять мильйоновъ разъ можно пожалѣть, что мы не можемъ обходиться съ нашей грязной человѣческой природой, какъ съ грязнымъ бѣльемъ, и посылать наши нечистые помыслы и гнусныя намѣренія въ какую-нибудь нравственную стирку, откуда мы бы получали ихъ обратно снѣжнобѣлыми и накрахмаленными; это само собою дѣлало бы насъ достойными уваженія, по крайней мѣрѣ, на недѣлю. Какъ утѣшительно было бы одѣться въ незапятнанную добродѣтель такъ же свободно, какъ мы надѣваемъ чистую сорочку, или, чтобы намъ было такъ же легко окружить наши сердца безпорочной невинностью, какъ надѣть бѣлую жилетку.

Еслибы добродѣтель обратилась въ прачку, капитанъ Крозье доставлялъ бы ей самую постоянную работу. Еженедѣльно она уносила бы изъ его дома такой узелъ нечистоты и безнравственности, что отъ него надломились бы плечи ковентгарденской разнощицы. То, что намъ придется разсказать объ его покушеніяхъ на беззащитную Берту, одного будетъ достаточно, чтобы составить большой счетъ за стирку. Между разными статьями счета было бы, по крайней мѣрѣ, 100 развратныхъ помысловъ, 20 ложныхъ клятвъ, 3 умышленныхъ обмана, 4 подлости и 6 обольстительныхъ покушеній.

Почти казалось, что капитанъ бралъ на себя весь этотъ трудъ просто для забавы своихъ клубныхъ друзей. Когда бы онъ ни встрѣчался съ ними, у него всегда былъ наготовѣ свѣжій разсказъ о томъ, какъ его глубоко-задуманные планы были разрушены бдительной миссъ Томсей. Онъ говорилъ не разъ мистеру Оксендону:

— Ей-богу, Томъ, мнѣ придется просить васъ подшутить надъ старой дѣвой и похитить ее. Она мнѣ все дѣло портитъ. Еслибы не она, я бы вдвое скорѣе справился съ дѣвчонкой. Шутки насчетъ предполагаемаго обѣда сильно оскорбляли щеголя Мертона. Въ то время, когда онъ увѣрялъ ихъ, что успѣхъ неизбѣженъ, шалуны перебирали блюда для будущей ричмондской пирушки, такъ что Берта нѣкоторымъ образомъ примѣшивалась «къ грибамъ en surprise», а миссъ Томсей страннымъ образомъ смѣшивалась съ «начиненнымъ и снятымъ съ костей зайцемъ, подъ сметаннымъ соусомъ».

Бертѣ было очень трудно вообразить себѣ, какимъ образомъ тайно попадали въ домъ письма, которыя она такъ часто находила на своемъ туалетномъ столикѣ, когда ложилась спать. Она относила ихъ нераспечатанными къ миссъ Томсей, и та въ негодованіи, не взирая на поздній часъ, сзывала всю прислугу и спрашивала, кто изъ нихъ рѣшился на такую вольность въ ея домѣ. Если невинность доказывается увѣреніями, то никогда прислуга не обвинялась болѣе напрасно. Умилительно было слышать, какъ миссисъ Уорти выражала желаніе «упасть за-мертво», если она что-либо знаетъ объ этомъ; а негодованіе Мери Эннъ и судомойки могло равняться развѣ только съ высокомѣрнымъ запирательствомъ мистера Боксера. Одно за другимъ бросали въ огонь эти любовныя письма; ихъ даже не распечатывали. Хотя пальцы у миссъ Томсей сильно чесались сломить печать и посмотрѣть, что бы такое могъ написать «этотъ молодецъ», но она ни разу не дала своему любопытству совладать съ нею.

Кто бы ни былъ измѣнникомъ въ этомъ домѣ, допрашивать было поздно, а все-таки несомнѣнно, тайныя сношенія существовали между капитаномъ и слугами миссъ Томсей. Однажды, когда госпожѣ явилась надобность уѣхать довольно далеко — въ Клапгэмъ, не прошло и десяти минутъ послѣ ея отъѣзда, какъ мистеръ Крозье постучался въ дверь. Не получи онъ частнымъ образомъ извѣстія, что старая леди отлучится на четыре часа, онъ бы никогда не осмѣлился сдѣлать этотъ визитъ.

Борьба, происшедшая въ корридорѣ между нимъ и мистеромъ Боксеромъ, была первымъ сигналомъ Бертѣ о прибытіи ея поклонника.

— Мнѣ приказано не принимать васъ, сэръ, вскрикивалъ лакей.

Но смѣлый офицеръ вырвался отъ послушнаго слуги такъ же свободно, какъ оса изъ паутины. Не успѣла дѣвушка опомниться, какъ уже ея обожатель очутился въ комнатѣ и кланялся ей словно торговецъ модными матеріями передъ герцогиней.

Онъ сказалъ дрожащей отъ страха Бертѣ, что ради самозащиты, онъ былъ поставленъ въ необходимость искать съ нею свиданія; жаловался, что его письма не только оставались безъ отвѣта, но ихъ даже не читали, какъ онъ имѣетъ основаніе думать.

— Справедливо ли это? спрашивалъ онъ.

И, не встрѣчая возраженія, взялся утверждать, что это жестокая несправедливость.

— Самаго послѣдняго преступника сперва допрашиваютъ, а потомъ уже обвиняютъ!

Онъ бы еще дальше говорилъ, но замѣтилъ, что всѣ его рѣчи пропадаютъ даромъ — Берта отошла къ окну и вся дрожала. Рука, которою она ухватилась за занавѣсъ, тряслась, какъ у разбитаго параличомъ. Онъ попытался приблизиться къ ней, но въ одно мгновеніе она отступила къ балкону и такъ смотрѣла, какъ-будто намѣрена была броситься внизъ; капитанъ счелъ благоразумнымъ отодвинуться назадъ. Этотъ сильный страхъ съ ея стороны былъ послѣдствіемъ многихъ предостереженій со стороны миссъ Томсей. Берта была вполнѣ убѣждена, какъ сама говорила, что еслибы капитану удалось хоть однажды наложить на нее руки, онъ бы непремѣнно унесъ ее, какъ діаволъ доктора Фауста.

Излишняя заботливость госпожи предохранить свою горничную повлекло за собою великое зло — въ какіе-нибудь полчаса Берта убѣдилась, что капитанъ вовсе не такой опасный и отчаянный человѣкъ, какимъ его расписали. Онъ упрашивалъ ее самымъ трогательнымъ образомъ сѣсть и выслушать его; онъ даже принесъ ей кресло съ граціей, превосходящей манеры толстаго Боксера въ такой же степени, какъ изящныя позы Тальони превосходятъ тѣлодвиженія омнибуснаго кондуктора. Великое значеніе, какое она видѣла во всѣхъ дѣйствіяхъ и словахъ капитана, придало вѣсъ горячимъ любовнымъ объясненіямъ; она выслушивала натяжки въ его рѣчахъ, надъ которыми сама бы посмѣялась въ другое время.

Влюбленный офицеръ, по крайней мѣрѣ, разъ шесть высказывалъ готовность уйти изъ комнаты, если она этого пожелаетъ, но Берта, не довѣряя себѣ, боялась отвѣтить ему, а онъ заключалъ изъ этого, что она согласна на свиданіе. Затѣмъ, онъ начиналъ изливать передъ ней такой потокъ клятвъ и увѣреній, какой могъ бы унести и разбить въ куски самую сильную плотину добродѣтели. Много ли дѣвушекъ, изъ получавшихъ десять фунтовъ въ годъ, устояли бы послѣ мѣсячнаго ухаживанья, передъ этимъ потокомъ похвалъ?

Большіе глаза Берты раскрылись отъ удивленія и стали круглыми, какъ пенни. Сперва она боялась, ужь не съ ума ли онъ сошелъ; затѣмъ, вообразила себѣ, что онъ все это выучилъ изъ книги и, наконецъ, начала ему вѣрить.

— Не воображайте, прекрасная Берта, говорилъ онъ тихимъ голосомъ, изъ боязни, чтобы кто-нибудь не подслушалъ у дверей: — не воображайте, что я хочу повредить вамъ! Я пришелъ сюда предложить вамъ свои услуги — принести вамъ пользу, если могу. Я желаю быть вашимъ лучшимъ другомъ. Еслибы какая обида угрожала вамъ, я бы проломалъ стѣны и съ опасностью жизни избавилъ бы васъ отъ нея. Я бы…

Тутъ слѣдовали пять примѣровъ великихъ опасностей, подвергнуться которымъ онъ считалъ бы себя слишкомъ счастливымъ, еслибы только могъ оказать этимъ малѣйшую услугу Бертѣ. Самыми значительными изъ этихъ опасностей были: страхи огня, воды и поля битвы. Онъ говорилъ, что прольетъ кровь своего сердца такъ же хладнокровно, какъ-будто у него были наготовѣ полные крови водоемы.

— Зачѣмъ, зачѣмъ вы отвѣчаете такою нелюбовью тому, кто чувствуетъ къ вамъ такую горячую привязанность? И это потому только, что я-то, что называется, джентльменъ! Приди я къ вамъ въ простомъ платьѣ, зарабатывай я свое существованіе тяжелымъ трудомъ, вы бы не сопротивлялись мнѣ. А за то, что я ношу суконное платье, предо мною запираютъ двери. Меня не хотятъ принимать оттого, что я получаю большіе доходы. Но вы видите, я обращаюсь къ вамъ съ уваженіемъ; въ моемъ обхожденіи нѣтъ ничего, чего бы вы могли бояться.

Она была удивлена, у ней голова кружилась отъ всего слышаннаго, но ей пришлось сознаться, что въ его словахъ была большая доля правды. Прежде, чѣмъ оставить Берту, онъ заставилъ ее пообѣщать, что она не скажетъ своей госпожѣ о его посѣщеніи и кромѣ того прочтетъ новое письмо, которое онъ напишетъ ей.

Въ слѣдующую ночь, она пролежала безъ сна много часовъ и думала о любовныхъ рѣчахъ и о томъ, кто ихъ такъ таинственно произносилъ. Онъ такъ сильно клялся въ своей любви къ ней, что она не могла ему не повѣрить, хоть немного. Десятая доля этихъ клятвъ подѣйствовала бы на деревенскаго судью. Множество людей попадалось на меньшемъ числѣ. Если боги смѣялись, какъ говорятъ, надъ клятвопреступленіями любовниковъ, то теперь имъ приходилось смѣяться отъ души, если капитанъ былъ вѣроломный обманщикъ.

На слѣдующій день Берта нашла письмо на своемъ столѣ. Она его распечатала, думая увидѣть, по крайней мѣрѣ, четыре страницы скрещенныхъ и перекрещенныхъ строкъ, съ самыми отчаянными увѣреніями въ любви. Но, къ ея крайнему удивленію, тутъ была всего одна строчка: онъ извѣщалъ ее, чтобы она ждала на завтрашній день посѣщенія своей матери.

Поступки этого страннаго человѣка все болѣе и болѣе удивляли ее. Что такое могъ онъ говорить съ сидѣлкой рабочаго дома? И она не находила на то отвѣта, кромѣ того, что онъ, вѣроятно, побывалъ тамъ затѣмъ, чтобы упросить мать вступиться за него передъ ея жестокосердой дочерью.

Въ слѣдующіе двѣнадцать часовъ поведеніе и манеры Берты были таковы, что миссъ Томсей не могла ихъ одобрить. Берта была очень разсѣянна; ея госпожѣ много разъ приходилось дважды повторять сказанное, чтобы добиться отвѣта. Работа не кипѣла у ней въ рукахъ, напротивъ, ея руки двигались медленно и ей пришлось выслушать замѣчаніе, «что лучше бы она легла въ постель, если ее такъ клонитъ ко сну». Она безпрестанно ошибалась, читая газету послѣ обѣда, прочла о баймѣ въ Фермондсеѣ и о страшномъ нубійствѣ въ Бого; въ сущности Берта видѣла только буквы и не обращала вниманія на ихъ смыслъ, а все задавала себѣ мысленно вопросъ: зачѣмъ это капитанъ былъ у ея матери?

Неудивительно, что миссъ Томсей потеряла терпѣніе и воскликнула:

— Берта! какъ можно доходить до такой нелѣпости? Вы думаете объ этомъ молодцѣ вмѣсто того, чтобы обращать вниманіе на газету. Безполезно питать такія мелодраматическія мысли и воображать себя героиней домашней драмы. Я не желаю держать жертвъ въ моемъ домѣ, и потому прошу перестать думать объ этомъ бездѣльникѣ!

— Я думала о моей матери, нервично пробормотала Берта.

— Глупости, дитя! ну, читайте дальше объ этомъ убійствѣ, возразила миссъ Тоысей.

Берта усѣлась съ миссисъ Газльвудъ въ библіотекѣ и узнала причины, побудившія фешенебльнаго офицера посѣтить сидѣлку въ рабочемъ домѣ св. Лазаря; съ этого времени она въ самомъ дѣлѣ почувствовала большое расположеніе къ капитану.

— Я бы никакъ не могла вообразить себѣ, чего ему нужно, Берта. Онъ красивый молодецъ, мнѣ кажется, глаза у него замѣчательнѣйшіе, я такихъ не видала. Онъ и говоритъ мнѣ: миссисъ Газльвудъ, у васъ есть дочь, я къ ней чувствую величайшее удивленіе и уваженіе! Ахъ, еслибъ ты слышала, какъ онъ говорилъ о тебѣ! у меня слезы навернулись на глаза.

— Я для самого себя, сударыня, говоритъ онъ мнѣ: — желалъ бы какъ-нибудь услужить вамъ!

И затѣмъ, дѣйствительно, предложилъ взять меня изъ рабочаго дома и устроить на квартирѣ такъ, чтобы я отдавала въ наймы комнаты. Вотъ его подлинныя слова: «Я могу сказать сразу по вашимъ глазамъ и обхожденію, что вы бы могли зарабатывать себѣ безбѣдное существованіе!» Можешь себѣ представить, какъ я вытаращила глаза, знаю, что ты не вообразишь себѣ этого — никогда не вообразишь. Затѣмъ, что же онъ дѣлаетъ? суетъ мнѣ въ руку вотъ эти пять совереновъ; я не успѣла поблагодарить, какъ его уже не было въ комнатѣ.

Что могла подумать Берта обо всемъ этомъ, кромѣ того, что несмотря ни на что, онъ добрый и почтенный джентльменъ? Она могла не довѣрять его любви къ ней, но его доброта къ ея матери, проживавшей въ рабочемъ домѣ, допускала лишь одно толкованіе. Она чувствовала къ нему благодарность и ненавидѣла миссъ Томсей за то, что та ошиблась насчетъ его побужденій. Въ свою очередь, Берта разсказала матери обо всемъ случившемся, упомянула о томъ, что ея госпожа несогласна дозволить ему посѣщать ее и, въ заключеніе, спросила, что думаетъ объ этомъ старая сидѣлка. Но старая леди могла только извѣстнымъ образомъ отнестись къ этому случаю и спрашивать ее было то же самое, что просить совѣта у фонарнаго столба. Она считала свою Берту красивѣйшей дѣвушкой на свѣтѣ, а послѣ утренняго поступка смотрѣла на капитана, какъ на совершенство рода человѣческаго.

— У миссъ Томсей, можетъ быть, и очень хорошія намѣренія, но меня поражаетъ, что она кричитъ «волкъ», когда овца еще не въ опасности! Тутъ нечего сомнѣваться. Этотъ джентльменъ влюбленъ въ тебя — влюбленъ по уши!

Берта возражала на это:

— Какъ можетъ такой богатый и красивый джентльменъ благосклонно думать о бѣдной дѣвушкѣ?

Это повело къ продолжительному допросу со стороны матери. Бертѣ пришлось съ возможною точностью передать выраженіе лица молодаго человѣка во время разговора, чтобы мать могла судить изъ этого, насколько серьёзно его ухаживанье. У дѣвушки спрашивали: «закатывалъ ли онъ глаза, имѣлъ ли нѣжный видъ?» Задали вопросъ: былъ ли онъ блѣденъ, когда вошелъ въ комнату и, затѣмъ, не раскраснѣлся ли постепенно? трепетный ли былъ у него голосъ и замѣтна ли была дрожь у него въ колѣняхъ? Не было ли замѣчено, какъ онъ грызъ кончики ногтей, рвалъ перчатки и отбрасывалъ волосы со лба; этому придавалась большая важность. Доброй старой леди случилось нѣкогда быть въ театрѣ, и тамъ на сценѣ любовникъ, во время свиданія съ красавицей, признаваясь ей въ своей страсти, велъ себя именно такимъ образомъ. Изъ этого миссисъ заключила, что таковы обычныя тѣлодвиженія при ухаживаніи. Берта напрасно увѣряла, что у ней не хватало мужества слѣдить за поведеніемъ капитана. Мать такъ часто просила ее «постараться вспомнить и хорошенько подумать», что подъ конецъ дочь принуждена была сдѣлать требуемыя признанія. Затѣмъ Берта, краснѣя до ушей, повторила предостереженія миссъ Томсей, «что у капитана нехорошее на умѣ и онъ погубитъ ее». На это дама Газльвудъ съ ужасомъ воскликнула:

— Кто же можетъ питать такіе немилостивые помыслы!

— Она думаетъ, что я простая горничная, а онъ офицеръ и очень богатъ, пробормотала Берта: — и это должно казаться страннымъ, какъ онъ, зная многихъ прекрасныхъ леди, вздумалъ жениться на такой дѣвушкѣ, какъ я.

— Господи, Боже мой! возразила мать: — когда мужчины влюблены, они дѣлаютъ разныя странныя вещи. Посмотрите на Великаго Петра въ Россіи, онъ женился на простой дѣвушкѣ. Затѣмъ сколько судей и первыхъ лордовъ въ странѣ женились на кухаркахъ. А брать себѣ женъ изъ экономокъ — обыкновенное дѣло у дворянъ. Почему же у него не могла зародиться къ тебѣ склонность?

Что могла отвѣчать Берта противъ такихъ сильныхъ аргументовъ? Она вздохнула и сказала: «какъ бы она была счастлива, еслибы мать ея оставила рабочій домъ и заработывала честное существованіе». Объ этомъ она всего болѣе думала. Старая сидѣлка не менѣе дочери приходила въ восторгъ отъ мысли жить независимо отъ прихода и быть себѣ опять хозяйкой. Надежда снова имѣть свой уголъ значительно повліяла на мнѣніе, какое она себѣ составила о намѣреніяхъ капитана Крозье, иначе она бы никогда не сказала дочери, чтобы та принимала любезности джентльмена и не судила о немъ слишкомъ поспѣшно, пока не будетъ повода къ подозрѣнію.

Старая леди торопливо отправилась домой; она предалась своимъ думамъ. Ей до того хотѣлось знать, гдѣ она поселится и сколько принесетъ ей доходу отдача въ наймы гостиныхъ и пріемныхъ комнатъ, что дорога показалась ей очень короткой. Берта между тѣмъ около часа осталась на мѣстѣ совершенно неподвижно и спрашивала себя, возможенъ ли такой порядокъ вещей, но такъ спрашивала, что видно, она сама не была убѣждена въ этомъ. Она очнулась отъ нашедшаго на нее столбняка только тогда, когда свѣча въ конецъ догорѣла.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.
Стрѣльба въ цѣль.

Съ мистеромъ Сперклэромъ всегда такъ случалось, когда бывало онъ устанетъ отъ дневныхъ трудовъ, или чѣмъ-нибудь опечалится, то онъ удалится въ сосѣднюю пивную и старается разсѣять свои огорченія, читая въ газетахъ описанія несчастій, какія случались съ другими. Такъ напримѣръ читаетъ онъ: «Еще злополучное стеченіе обстоятельствъ», «смерть четверыхъ», и это даже въ его худшіе рабочіе дни вызывало у него возгласы: «Ну, мнѣ еще не такъ плохо, какъ этимъ бѣднякамъ!» или случалось ему встрѣтить въ газетахъ: «Открыто страшное убійство», и тутъ хотя бы весь этотъ день половина его ословъ оставалась безъ дѣла — это извѣстіе вызывало у него восклицаніе, «что онъ, благодаря Бога, не чувствуетъ въ себѣ склонности къ такимъ поступкамъ». Однажды при подобномъ случаѣ друзья Сперклэра замѣтили, что съ нимъ случился припадокъ, который они при своихъ грубыхъ медицинскихъ свѣдѣніяхъ назвали «головокруженіемъ». Онъ читалъ довольно покойно, но вдругъ вскрикнулъ, сильно ударилъ по газетѣ, топнулъ ногой съ такой силой, что плевальницы отскочили отъ нолу, какъ кегельные шары, и заревѣлъ:

— Пропади моя шапка и штиблеты, если это не мой молодецъ попался за ловкій фокусъ съ тремя стами фунтовъ!

Въ описываемый вечеръ чтеніе газеты въ пивной: «Котъ и Котята» прекратилось; мистеру Сперклэру представлялось столько вопросовъ, что онъ уже ничего не могъ дѣлать и занялся ихъ разрѣшеніемъ.

— Дѣйствительно, я бы повѣрилъ этому мальчугану національнаго долга на полпенса, говорилъ онъ. — Такого лица я не видывалъ. Оно улыбалось, какъ картинка, каждая черточка смотрѣла честно. А тутъ глядь онъ подтибрилъ триста фунтовъ. Я бы скорѣе повѣрилъ, что онъ унесъ въ жилетномъ карманѣ осла! О, человѣческая природа! человѣческая природа! кто постигнетъ твои извороты! Я вообразилъ, что онъ отъ меня удралъ, а онъ между тѣмъ мошенникомъ сдѣлался!

Чувства достойнаго содержателя ословъ все еще были возбуждены противъ Филиппа, и когда однажды въ послѣобѣденное время этотъ молодой джентльменъ явился къ нему съ просьбой опять принять его на прежнюю должность, хозяинъ былъ пораженъ и удивился наглости подобной просьбы. Онъ повелъ мальчика въ особый уголъ и обратился къ нему съ такой рѣчью:

— Попроси ты у меня взаймы двадцатифунтовую ассигнацію, а быть можетъ скорѣе исполнилъ бы твою просьбу. Прокляты твои молодыя кости! Чего же ты хочешь? Возвратиться ко мнѣ послѣ дѣла съ тремя стами фунтовъ! Отправляйся туда!

И онъ указалъ ему на дорогу, ведущую къ Гендону.

Хотя просьбы и увѣренія Филиппа до нѣкоторой степени смягчили сердце Сперклэра, но повели только къ нравоученіямъ.

— Ты долженъ сказать, адью! это значитъ мы съ тобой распростимся. Задай себѣ вопросъ, какъ ты думаешь, можно ли довѣрить слабаго ребенка или дряхлаго больнаго молодцу, который принялся за такую работу, какъ ты? Я бы все ждалъ, что мои кресла и сѣдла возвратятся домой пустыми и ты разоришь меня грабежемъ на большой дорогѣ. Нѣтъ, нѣтъ, мальчикъ, попытайся на Гаунсловскомъ полѣ, а Гэмпстидъ запертъ для тебя, заложенъ засовомъ до конца твоей земной жизни.

Филпппъ не счелъ благоразумнымъ слѣдовать этому совѣту и вмѣсто того, чтобы потащиться къ Гаунслову, счелъ лучше отправиться на Старо-Кентскую дорогу; тамъ нашелъ онъ Мудгстера у «цѣли», выкрикивающаго громкимъ голосомъ:

— Попробуйте одинъ выстрѣлъ, джентльмены. Попробуйте одинъ выстрѣлъ, леди! Двадцать орѣховъ, если попадете быку въ глазъ. Веселія вдоволь, орѣхи даромъ!

Мистеръ Мудгстеръ поздравилъ мальчика съ тѣмъ, что его оправдали, и угадывая цѣль его посѣщенія, сказалъ ему:

— Предполагаю, что тобой играли это время и ты проклятъ, какъ свинья на жидовскомъ дворѣ. Ну, хорошо, ты пришелъ въ самую пору, дамъ тебѣ работу; я и моя миссисъ собираемся въ объѣздъ поработать за городомъ эту недѣлю.

Остатокъ вечера прошелъ въ пріятной бесѣдѣ; тутъ главнымъ образомъ говорилось о красотѣ Мудгстерскаго картона, служившаго цѣлью.

— Такого красиваго нѣтъ въ цѣломъ городѣ, замѣтилъ Мудгстеръ: — по моему это образцовое произведеніе Келли, — такъ зовутъ молодца, нарисовавшаго картонъ, — ни одинъ артистъ не сравнится съ нимъ въ яркости (содержаніе рисунка на картонкѣ было комическое). Чувствительное тутъ не годится.

На «цѣли» было изображеніе клоуна съ щитомъ на груди, куда должны были направляться удары. Глаза и колѣни клоуна были выворочены; предполагалось, что онъ говорилъ: «смотрю на васъ», потому что слова эти были написаны на пузырѣ, выходившемъ изъ его рта. По краямъ на обѣихъ сторонахъ картона были нарисованы различныя сцены. На одной сторонѣ былъ Джакъ Таръ, убивающій десятка два китайцевъ и кричавшій, также посредствомъ другаго пузыря: «Миръ или война, гадины, мнѣ вашихъ штукъ не нужно». Другая сторона изображала солдата, напуганнаго градомъ пуль; онъ восклицалъ: «Мой милый, я бы желалъ быть дома, съ мамашей!» Но образцовымъ произведеніемъ Келли былъ одинъ рисунокъ, съ котораго хозяинъ всего чаще стиралъ пыль своей шапкой. Это было изображеніе горящаго дома, съ пожарной трубой, дѣйствовавшей изо всѣхъ силъ; тутъ былъ и полисмэнъ, перепрыгивавшій черезъ собаку.

— Я обѣщалъ своей миссисъ обдѣлать на дняхъ этотъ рисунокъ въ рамку, сказалъ мистеръ Мудгстеръ, любуясь имъ и склонивъ голову на сторону. — Эта милая маленькая вещичка такъ натурально сдѣлана, точно видишь на самомъ дѣлѣ то, что здѣсь нарисовано!

У продавца орѣховъ было нѣсколько заранѣе приготовленныхъ остротъ, которыми онъ постоянно занималъ посѣтителей. Если молодая леди бралась за карабинъ, онъ говорилъ ей послѣ каждаго выстрѣла:

— Отлично, миссъ; если вы попадаете на жениховъ такъ же ловко, какъ стрѣляете, то вамъ легко будетъ выйти замужъ.

Или кричалъ:

— У васъ превосходный глазъ, сударыня, точный какъ отпечатокъ; счастливъ человѣкъ, которому вы сдѣлаете глазки!

Джентльменамъ онъ дѣлалъ такого рода замѣчанія:

— Попробуйте еще выстрѣлъ, сэръ, и вы женитесь прежде вашего отца!

Когда Филь въ первый разъ услыхалъ все это, то смѣялся до упаду, но благодаря тому, что остроты эти повторялись разъ двадцать впродолженіе одного часа, юморъ ихъ значительно ослабился.

Эта загородная поѣздка была больше дѣломъ необходимости, чѣмъ желанія со стороны мистера Мудгстера. Большая часть его домашней утвари пошла въ уплату штрафа полиціи, и онъ намѣревался обзавестись снова хозяйствомъ, посѣтивъ ярмарки и бѣги.

— Ватерсійскія поля, говаривалъ мистеръ Мудгстеръ: — были для меня когда-то славнымъ мѣстомъ, теперь уже не то! На этихъ поляхъ однажды съ полудня я получилъ тридцать-шесть шиллинговъ, теперь всему этому конецъ!

Можно смѣло сказать, что дружба съ этимъ человѣкомъ привела Филя къ гибели. Попутешествовавъ съ нимъ по деревнямъ, онъ до того привыкъ къ бродяжнической жизни, что впослѣдствіи, вернувшись въ Лондонъ, не могъ приладиться ни къ какому постоянному занятію.

За день до отправленія въ объѣздъ, Филиппъ отправился съ своимъ новымъ хозяиномъ на «Герцогскую площадь» въ Гаундитчѣ, гдѣ производился главный розничный торгъ орѣхами.

«Герцогская площадь», какъ ее окрестили разнощики, была не что иное, какъ большой четвероугольный дворъ; сплошь на одной сторонѣ его шла глухая стѣна; въ центрѣ былъ газовый рожокъ на круглой плитѣ. Тутъ всѣ домовладѣльцы евреи. Мѣсто это какъ будто было посвящено пріобрѣтенію денегъ, такъ оно было спокойно и грязно. Надъ лавками не было надписей золотыми буквами, не выставлялись ни стеклянная посуда, ни стеклянныя фигуры, какъ это дѣлается въ многолюдныхъ мѣстахъ, гдѣ заманиваютъ посѣтителей выставкой товаровъ. Купцы израильтяне считаютъ свою торговлю до того вѣрной, что безпрепятственно предоставляютъ живописцу лондонскому дыму производить свою работу. Никогда еще въ Чансери собственность не доходила до такого состоянія упадка; казалось, каждый домъ дошелъ до послѣдней степени разрушенія. Брусья и потолки до того почернѣли, какъ будто по жилищамъ прошелъ пожаръ. Всѣ лавки на рынкѣ стояли безъ оконъ — открыты, какъ сараи съ каменнымъ углемъ, и пусты, за исключеніемъ нѣсколькихъ корзинъ съ орѣхами. Стѣны внутри почернѣли отъ грязи, а краска снаружи пузырилась отъ солнца. Косяки дверей вытерты плечами покупателей и почернѣли, какъ будто ихъ обжигали. Нѣсколько унылыхъ на видъ куръ бродятъ кругомъ, переворачиваютъ кучи сухихъ листьевъ, въ которые прежде были уложены апельсины, или грустно проводятъ время, садясь на колеса и рѣшетку ближайшей тележки.

За исключеніемъ извѣстныхъ рыночныхъ дней, торговля идетъ туго, такъ что многія лавки закрыты ставнями, точно кто-нибудь умеръ; и на широкомъ дворѣ такъ же тихо, какъ на упраздненной почтовой станціи. Низкіе сараи на небольшомъ разстояніи одинъ отъ другаго открытые спереди, съ почернѣвшими боками, кажутся мрачными вертепами.

Никто бы не повѣрилъ, что дома эти обитаемы, еслибы не виднѣлись спинки креселъ въ первыхъ этажахъ. Въ гостиныхъ полы покрыты толстыми турецкими коврами; старыя картины въ великолѣпныхъ рамкахъ висятъ по стѣнамъ; удобнѣйшія кресла съ мягкими подушками стоятъ по обѣимъ сторонамъ камина. Въ вестъ-эндскомъ домѣ не найдешь лучше креселъ изъ краснаго дерева, богаче простѣночныхъ зеркалъ и щеголеватѣе подсвѣчниковъ, какъ тѣ, которыми убраны залы этихъ жидовскихъ домовъ.

Появленіе покупателя въ такое необычное время произвело маленькое волненіе между продавцами орѣховъ. Зачастую мистеру Мудгстеру кивали разомъ шесть продавцовъ, но онъ не обращалъ вниманія ни на знаки, ни на льстивыя слова, сопровождавшія эти знаки, и обходилъ склады съ спокойнымъ, обдуманнымъ видомъ. У двери одного амбара, гдѣ они остановились, сидѣла старая женщина съ черными, какъ агатъ, волосами, и съ лицомъ, сухимъ и сморщеннымъ, какъ винная ягода. Она няньчила ребенка, и сторожила корзины съ орѣхами, размѣщенныя на скамейкѣ въ родѣ плотничьей, поставленной на мостовой. Лавка была пуста внутри, какъ чердакъ, только клочки сбруи висѣли на стѣнкѣ, да старая деревянная солонка была приколочена у газоваго рожка. Въ ней курица высиживала цыплятъ.

— Не хотите ли посмотрѣть на нихъ? пробормотала женщина, а мистеръ Мудгстеръ попробовалъ, тяжелы ли орѣхи, и пошелъ дальше.

Они остановились у другаго амбара; тутъ сидѣла толстая, щеголеватая еврейка съ курчавыми, какъ у негра, волосами; ея длинныя золотыя серьги болтались взадъ и впередъ; она пеленала ребенка на столѣ, предназначенномъ для пересыпанія солью орѣховъ. Черныя стѣны были всѣ перемѣчены мѣломъ; углы лавки были наполнены мѣшками съ орѣхами и апельсинными ящиками. Передъ одной лавкой была семья изъ шести душъ; всѣ они отъ отца до младенца были заняты: перемывали орѣхи въ большомъ чанѣ; кругомъ стояли корзины съ мокрыми орѣхами, поставленными для просушки. Еврейки извѣстны, какъ самыя нѣжныя матери, и на «Герцогской площади» не было недостатка въ любимцахъ. Почти въ каждой лавкѣ было дитя, съ которымъ няньчились или возились: иныхъ маленькихъ существъ подбрасывали до потолка; они вскрикивали отъ удовольствія; ихъ ловили украшенныя драгоцѣнными камнями руки восхищенной матери. У другихъ амбаровъ сидѣлъ семейный кружокъ изъ пяти-шести женщинъ, начиная со старой бабушки, и кончая младшей, незамужней внучкой. Онѣ красиво группировались вокругъ тонконосаго ребенка, и въ припадкѣ нѣжности, пощипывали и похлопывали его толстыя маленькія щочки.

Конторы этихъ лавокъ были большею частію расположены, какъ балаганы, на улицахъ, и сами лавки были пустыми кладовыми, куда складывались запасы. На прилавкахъ были разставлены большія корзины съ орѣхами разнаго сорта; въ иныхъ сложены стопою темно-коричневые, лоснистые каштаны, блестящіе, какъ шея скаковой лошади; другія наполнены были клинообразными бразильскими орѣхами. Тутъ возвышались кучи только что перемытыхъ орѣховъ: нѣсколько было расколото для показанія ихъ достоинства. Передъ каждой дверью стояли ящики съ апельсинами; оранжеваго цвѣта плоды виднѣлись сквозь выдавшійся переплетъ крышки.

Камни мостовой передъ однимъ балаганомъ стали мягкими отъ опилокъ, высыпаемыхъ изъ ящиковъ съ виноградомъ. Кузнецъ-еврей въ закопченномъ колпакѣ, съ золотыми кисточками обдувалъ своими природными мѣхами синія грозди на лоткѣ. Кругомъ него стояли другіе ящики съ виноградомъ, бумажная покрышка была откинута, и круглыя ягоды, цвѣта морской воды, возвышались надъ опилками, точно плавая въ нихъ. Группа женщинъ наклонялась надъ ящикомъ съ апельсинами; онѣ отбирали испорченные плоды отъ хорошихъ, между тѣмъ, какъ дѣвушка въ черномъ атласномъ платьѣ вырѣзывала ножомъ попортившіяся части. Неизвѣстно, отъ опилокъ, или отъ кучи апельсиновъ, въ воздухѣ пахло, какъ въ циркѣ въ лѣтнюю ночь.

Мистеръ Мудгстеръ принесъ съ собою порядочную сумму денегъ; онъ явился до того неожиданнымъ покупателемъ, что купецъ, у котораго онъ сдѣлалъ покупку, предложилъ зайти по сосѣдству выпить съ нимъ стаканъ элю въ пивной «Ювелирскій Гербъ». Пока они наслаждались питьемъ, продавецъ орѣховъ сказалъ мистеру Мудгстеру и мальчику, что если они хотятъ посмотрѣть на зрѣлище, то пусть приходятъ въ эту самую пивную въ воскресенье утромъ, такъ-какъ зачастую въ это время конторка у перилъ покрывается золотыми украшеніями, дорогими камнями, стоимостью на многія тысячи фунтовъ. Ювелиры приходятъ сюда вымѣнивать свои бездѣлушки, и торгуются между собою.

Мы не намѣрены слѣдовать за мистеромъ Мудгстеромъ во все время его загородной поѣздки. Такъ-какъ этотъ джентльменъ пропутешествовалъ сотни миль, то подвигъ былъ бы слишкомъ утомителенъ. Мы просто упомянемъ, что миссисъ Мудгстеръ съ дѣтьми сопровождала его въ этой поѣздкѣ. Они взяли съ собой тележку и осла, и потому рѣдко утомляли себя ходьбой. Мистеръ Мудгстеръ съ супружеской нѣжностію устроилъ навѣсъ изъ старой простыни, чтобы непогоды не подѣйствовали на здоровье его семейства. Когда они подымались въ гору, и хозяинъ, и слуга человѣколюбиво подталкивали тележку сзади, и даже когда спускались съ косогора, Филиппъ неизмѣнно задерживалъ стремительность повозки, дѣйствуя на подобіе тормаза.

Еслибы работа шла постоянно успѣшно, счастіе этой семьи было бы ненарушимо; но иногда случалось, что когда апетитъ ихъ былъ всего сильнѣе, они не могли собрать достаточно денегъ, чтобы купить себѣ завтракъ. Въ подобныхъ случаяхъ мистеръ Мудгстеръ не считалъ ниже своего достоинства позаимствоваться по дорогѣ одной или двумя рѣпами съ поля. Если онъ замѣчалъ, что его старая баба, — какъ онъ фафильярно называлъ свою жену, — казалась недовольною обѣдомъ, онъ старался приправить зелень небольшимъ количествомъ философіи, говорилъ ей, что это наилучшее средство смягчить кровь и самое вѣрное лекарство для дѣтей. Во всякомъ случаѣ, этотъ образъ жизни былъ измѣнчивъ: по временамъ они получали большіе барыши, а иногда не знали, какъ быть, нуждаясь въ нѣсколькихъ пенсахъ. Напримѣръ, на брайтонскихъ скачкахъ въ три дня доходъ дошелъ до двухъ фунтовъ 18 шил., а въ Рейгетѣ дѣло шло такъ плохо, что, выѣзжая изъ городу, нашъ продавецъ орѣховъ былъ въ такомъ денежномъ затрудненіи, что, не имѣя, чѣмъ заплатить пошлину у заставы, отдалъ свой перочинный ножикъ. Въ Горсгэмѣ также ничего не выручили на обѣдъ, и семья прообѣдала ящикъ съ капсюлями, — это значитъ, взамѣнъ его мистеръ Мудгстеръ получилъ настолько, чтобы купить немного мяса и хлѣба. Затѣмъ скитальническая семья расположилась на травѣ у проселочной дороги, развела славный огонь и принялась за изготовленіе великолѣпнаго душеннаго мяса, къ которому было прибавлено значительное количество моркови, картофелю и капусты. Мистеръ Мудгстеръ взялъ на себя смѣлость добыть эту зелень изъ огорода одного джентльмена, забывшаго затворить калитку.

Маленькое общество около двухъ мѣсяцевъ путешествовало по Суссексу и Гемшайру, и ихъ изобрѣтательность и предусмотрительность были такъ велики, что, несмотря на большіе расходы по обзаведенію, карманъ мистера Мудгстера становился день ото дня тяжелѣе и тяжелѣе отъ заработковъ. Казалось, мистеръ Мудгстеръ былъ предназначенъ для воскресной торговли; опытъ доказалъ ему, что выручка одного воскреснаго дня превышала доходъ всей остальной недѣли. Однажды спросили его мнѣнія о людяхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться во время его путешествій. Онъ произнесъ слѣдующій приговоръ:

— Я нахожу, что сельскіе люди большіе охотники стрѣлять у лотка съ орѣхами, и вообще они лучшіе стрѣлки, чѣмъ лондонцы. Они въ тысячу одинъ разъ выше солдатъ, и во всѣхъ отношеніяхъ превосходятъ ихъ. Сказать вамъ: дѣвушки и женщины также пристрастны къ этому удовольствію; а всего больше, какъ кажется, въ Чичестерѣ, гдѣ я получилъ двадцать-восемъ ш. — Но общее правило: женщины стрѣляютъ невзначай, какъ-нибудь, и не часто попадаютъ быку въ глазъ, чѣмъ неизмѣнно выигрывается двадцать орѣховъ.

Мы вскорѣ встрѣчаемъ это интересное семейство за дѣломъ, по дорогѣ къ Дувру, вдоль южнаго берега. Ихъ средства къ жизни до того улучшились, что мистеръ Мудгстеръ имѣлъ возможность замѣнить лошадью и повозкой осла и тележку. Онъ такъ пристрастился къ Филиппу, что изъ слуги сдѣлалъ его своимъ сотоварищемъ. Въ письмѣ, адресованномъ къ одному своему другу, которому онъ послалъ пятнадцать шиллинговъ на покупку орѣховъ, мистеръ Мудгстеръ написалъ слѣдующія многознаменательныя слова: «Мѣсто недурное для сбора толпы, дѣло подвигается впередъ, и все идетъ такъ благополучно, какъ только можно желать. Но дороги плохи, и лошади страшно измучиваются».

Нѣкоторые могутъ вообразить, что продавцу орѣховъ была возможность понести убытокъ, если предположимъ, что всѣ посѣтители будутъ удачно стрѣлять, — мы въ послѣдній разъ отвѣтимъ за него его собственными словами, сказанными имъ при случаѣ, когда обсуждался этотъ вопросъ.

— Когда людямъ везетъ счастье, и они попадаютъ быку въ глазъ, то имъ тотчасъ хочется еще на шесть пенсовъ. Мнѣ пріятно видѣть, когда они попадутъ быку въ глазъ, тогда они всего скорѣе пристращаются къ забавѣ, и притомъ подходятъ посторонніе зрители, и также принимаются за стрѣльбу.

Жаль, что люди, бывшіе непоколебимыми друзьями въ несчастіи, когда, наконецъ, борьба ихъ увѣнчается успѣхомъ, прерываютъ свою дружбу изъ-за нѣсколькихъ поспѣшныхъ словъ, тогда какъ прежде самые дикіе споры не могли поколебать ее. А это было такъ. Въ тѣ дни, когда у нихъ только и было, что оселъ, да тележка, мистеръ Мудгстеръ поссорился однажды съ Филемъ въ Рейгетѣ: ударъ былъ нанесенъ и камень брошенъ, а часъ спустя, они пили пиво изъ одной кружки. Но теперь, увы! во времена благоденствія, при лошади и повозкѣ, простое разногласіе въ мнѣніи о томъ, «какой поворотъ дороги ведетъ къ Маргету», положило основаніе ссорамъ, которыя рѣшительно новели къ разрыву.

Въ этихъ ссорахъ миссисъ Мудгстеръ и ея старшая дочь, — хотя послѣдняя еще не была въ такомъ возрастѣ, чтобы составить свое мнѣніе, но уже могла выражать его, — неизмѣнно брали сторону главы семейства. Быть можетъ, значительное богатство, скрытое въ карманахъ его жены, и продолжавшійся успѣхъ его спекуляцій, могли повліять на желаніе хозяина отдѣлаться отъ младшаго товарища, но какова бы ни была причина, всѣ поводы къ будущимъ неудовольствіямъ были отстранены тѣмъ, что Филь разстался съ своей должностью.

Послѣ необычно-долгаго спора, слышнаго за полмили, гдѣ многіе жесткіе эпитеты были пущены въ ходъ, караванъ выбрался на дорогу; согласились на томъ, что на долю Филя барыша придется около пяти фунтовъ. Затѣмъ мальчикъ повернулъ спину семьѣ Мудгстеровъ и поспѣшилъ въ одну сторону, между тѣмъ, какъ продавецъ орѣховъ поѣхалъ въ другую, похлопывая бичомъ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
Гдѣ нѣкій французскій джентльменъ не только живъ, но является на сцену дѣйствія.

Около этого времени фирма Джонкопингсъ, Тандстикоръ и комп. открыла свою контору въ Лондонѣ. Повидимому, эти джентльмены были шведскіе купцы; они находились въ обширныхъ торговыхъ сношеніяхъ съ Россіей, Пруссіей, Австріей, Америкой и многими другими странами. Они рѣшились учредить свое агенство въ Англіи и поручили завѣдывать имъ своему довѣренному клерку, мосье Шозъ, джентльмену, французскаго происхожденія, очень дѣловому и энергичному.

Первымъ дѣломъ мосье Шозъ было занять заднюю комнату во второмъ этажѣ. Затѣмъ онъ заказалъ мѣдную доску, величиною съ щитъ самого св. Георгія, и прибилъ ее къ двери на самомъ видномъ мѣстѣ. Буквально по всей лѣстницѣ — у каждой площадки было нарисовано большими черными буквами: «Джонкопингсъ, Тандстикоръ и комп.». Дѣйствительно, были приняты всѣ мѣры, чтобы огромной толпѣ посѣтителей, которая будетъ имѣть дѣло съ шведской фирмой, легко было отыскать маленькую контору мосье Шоза.

Писаря перваго этажа, на службѣ у мм. Финни, Гадди и комп. (занимавшихся ввозомъ шотландскихъ товаровъ) отнеслись почти враждебно къ тому бросавшемуся въ глаза способу, какимъ мосье Шозъ расписалъ на домѣ имя своей, до сихъ поръ неизвѣстной фирмы. Ихъ управляющій, мистеръ Макпайпсъ, встрѣтивъ однажды на лѣстницѣ французскаго джентльмена, не могъ удержаться, и самымъ язвительнымъ образомъ замѣтилъ ему:

— Если ваши дѣла такъ же обширны, какъ ваша мѣдная доска, то вамъ скоро понадобится помѣщеніе пообъемистѣе нашего задняго чердака!

Но французъ былъ до того вѣжливъ, что даже не вспылилъ отъ этой насмѣшки, засмѣялся и пожалъ плечами.

Мосье Шозъ такъ свободно говорилъ о томъ, что пуститъ въ оборотъ сотню тысячъ фунтовъ, какъ будто дѣло шло о стогѣ сѣна, и это невольно дѣлало благопріятное впечатлѣніе на подозрительнаго Макпайпса.

Наружность французскаго джентльмена была проста и показывала дѣловаго человѣка. Онъ очевидно пренебрегалъ щеголеватостью своихъ соотечественниковъ. Его густые каштановые волосы рѣдко причесывались, тонкіе золотые очки были единственнымъ на немъ золотымъ украшеніемъ. Его лицо было гладко выбрито, и онъ ходилъ прихрамывая, что вполовину скрадывало его ростъ. Ежедневно, когда на часахъ было пять, писаря мм. Финни, Гадди и комп. слышали, какъ онъ сбѣгалъ съ лѣстницы, и если при этомъ имъ приходила мысль подсмотрѣть въ дверь, они видѣли, какъ онъ спѣшилъ на почту съ толстой пачкой писемъ подъ мышкой. Такая огромная корреспонденція была отличнымъ доказательствомъ, какія обширныя дѣла велъ мосье Шозъ съ Россіей, Пруссіей, Австріей и Америкой.

Дѣло шведской фирмы начало постепенно возрастать. Наемныя телѣги останавливались передъ дверью и привозили зашитые въ полотно тюки, туго сжатые желѣзными обручами. Даже мистеръ Мудгстеръ возъимѣлъ болѣе высокое понятіе о коммерческомъ значеніи Джонконингса и комп. Выходя изъ дому, мосье Шозъ неизмѣнно налѣплялъ на свою дверь лоскутокъ бумаги, чтобы дать знать своимъ посѣтителямъ, что онъ ушелъ на «биржу», въ «англійскій банкъ» или на «доки». Онъ, казалось, былъ по горло заваленъ дѣлами.

Дѣла свои мосье Шозъ велъ на такихъ условіяхъ, что на половину наличными деньгами и на половину векселями, срокомъ на два мѣсяца; и онъ былъ такъ акуратенъ въ своихъ платежахъ, что пріобрѣлъ довѣренность мм. Кратеръ, Макъ Роней и комп., значительныхъ факторовъ въ Баулэнѣ и агентовъ многихъ ирландскихъ бѣлилыцнковъ полотна въ Бельфастѣ. Его первыя дѣла съ этимъ домомъ можно назвать незначительными. Въ разговорѣ съ кѣмъ либо изъ ирландской фирмы мосье не пропускалъ случая похвастаться, въ какихъ обширныхъ размѣрахъ онъ ведетъ дѣла — и что онъ отправляетъ товары на корабляхъ въ Техасъ, Калькуту и С.-Петербургъ. Онъ показывалъ и читалъ мистеру Макъ Роней младшему письма, полученныя имъ отъ мм. Джонкопингсъ, Тандстикоръ и комп., съ наставленіями насчетъ значительныхъ покупокъ, какія онъ долженъ былъ для нихъ сдѣлать. Такимъ способомъ мосье Шозъ пріобрѣталъ себѣ медленно, но вѣрно отличную репутацію въ Сити, и не прошло двухъ мѣсяцевъ — срокъ выданныхъ имъ векселей, — какъ онъ вступилъ въ такую дружбу съ мистеромъ Кратеромъ, что этотъ джентльменъ пилъ съ нимъ хересъ въ купеческой конторѣ, игриво выпрашивалъ у него заказовъ отъ шведской фирмы и по временамъ пытался соблазнить француза образчиками полотенъ.

Однажды мосье Шозъ бросился съ величайшею поспѣшностью въ Баулэнскую контору. Въ это утро онъ получилъ — и показалъ письмо, — ему заказывали огромное количество полотенъ, «схожихъ съ тѣми, что были въ первой накладной», ихъ нужно было отправить съ возможною поспѣшностью на кораблѣ въ Бразилію.

Предпріимчивый молодой дѣлецъ Макъ Роней, юніоръ, взялся провести мосье Шозъ по обширной кладовой и выставить передъ нимъ огромный выборъ товаровъ. Когда французъ колебался, не зная что выбрать, юноша толковалъ о достоинствѣ полотенъ и о низкой цѣнѣ ихъ. Манеры его были до того привлекательны, что почти при каждомъ случаѣ иностранецъ сдавался. Въ три часа ящики полотна на 400 л. уже были выбраны. Они удалились на нѣсколько минутъ наверхъ, въ отдѣльную комнату, чтобы слегка закусить морскимъ ракомъ и запить хересомъ. Дѣловые люди, какъ мосье Шозъ, никогда долго не ѣдятъ и меньше, чѣмъ черезъ четверть часа, онъ снова потащилъ молодаго фактора въ кладовую. Лукавый мистеръ Макъ Роней началъ упрашивать иностранца кончить бутылку хереса, но получилъ отъ него такой отвѣтъ: «я никогда не позволяю себѣ пить за дѣломъ». Молодой джентльменъ не преминулъ сообщить мистеру Кратеру, «что онъ никогда во всю свою жизнь не встрѣчалъ такого дѣльца, какъ этотъ господинъ». Уже было половина пятаго, когда шведскій агентъ кончилъ свои покупки; если скажемъ, что онъ выбралъ полотна на 700 л., то легко будетъ сообразить, что онъ не терялъ времени.

Наняли тележку, и пока укладывали въ нее тяжелые тюки, мосье Шозъ уговаривался насчетъ платежа. По обыкновенію, онъ выдалъ на половину суммы вексель, срокомъ на два мѣсяца, и чекъ на остальные 350 л. Въ четыре часа и сорокъ минутъ телега съ товарами отъѣхала и агентъ простился.

Казалось, тотчасъ же по отъѣздѣ агента, нѣкоторыя сомнѣнія закрались въ голову мистера Кратера, относительно прочности фирмы Джонкопингса, Тандстикора и комп. Ровно за четыре минуты до закрытія банка, мистеръ Кратеръ подалъ лично полученный имъ чекъ черезъ конторку банка. Онъ почувствовалъ слабость въ колѣняхъ, когда писарь возвратилъ ему чекъ обратно съ отвѣтомъ: «недѣйствителенъ на эту сумму». Несчастный факторъ былъ внѣ себя отъ отчаянія; попросилъ свиданія съ управляющимъ банка, разсказалъ ему исторію плутовства, и наконецъ, своими мучительными просьбами вынудилъ у него признаніе, что шведской фирмѣ приходится по счету немногимъ больше 100 ливровъ. Чтобы спасти себя отъ окончательнаго разоренія, мистеръ Кратеръ напалъ на одно средство, къ которому въ подобныхъ случаяхъ прибѣгали съ пользою джентльмены въ Сити. Онъ досталъ свою книгу чековъ, и началъ выплачивать для поднятія кредита мосье Шозъ, долги его на такую сумму, что наконецъ, когда онъ представилъ вексель француза, то вексель былъ должнымъ образомъ принятъ. Этимъ ловкимъ способомъ фирма Кратера, Макрона и комп. спасла 115 ливровъ изъ 700 ливровъ.

Ясно, что во всѣмъ предположеніямъ французъ воротился въ Швецію, потому что никогда съ тѣхъ поръ объ немъ и не слыхали въ Лондонѣ. Когда дѣло разгласилось чрезъ посредство полицейскихъ объявленій, мистеръ Макпайпсъ сказалъ:

— Я всегда подозрѣвалъ, что этотъ молодецъ бродяга и мошенникъ; я не поручилъ ему снести кусочекъ моченаго хлѣба попугаю, — онъ непремѣнно обманулъ бы бѣдную птицу и самъ проглотилъ ея пищу. Чистѣйшій бродяга!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
Погоня за Филиппомъ.

Хотя уже много лѣтъ прошло со смерти Катерины Мертонъ, но мистеръ Симкоксъ, другъ и ходатай по дѣламъ Натаніеля Крозье, эсквайра въ Свенборо, такъ же здоровъ и сердеченъ, какъ и тогда, когда мы въ послѣдній разъ оставили его у тюрьмы наводящимъ справки объ несчастной леди. Эта краса судебныхъ мѣстъ посѣдѣлъ и оплѣшивѣлъ за это время; слегка чавкалъ въ разговорѣ, оглохъ, но, по его словамъ, умъ его такъ же здоровъ, какъ и прежде; многіе изъ его кліентовъ даже и теперь утверждали, что они болѣе дорожатъ мнѣніемъ стараго Симкокса, чѣмъ мнѣніемъ любого мѣстнаго адвоката.

Длинноголовый ходатай по дѣламъ не могъ себѣ представить, что за фантазія овладѣла его свенборосскимъ кліентомъ, и почему онъ такъ интересуется мальчикомъ, именуемымъ Филиппомъ Мертономъ. Разъ въ недѣлю приходило отъ мѣстнаго банкира письмо, самаго возбудительнаго свойства, съ требованіемъ во что бы то ни стало отыскать мальчика, и, не жалѣя никакихъ издержекъ, выслѣдить мѣсто его жительства.

Въ послѣобѣденное время, когда мистеръ Симкоксъ призывалъ своего писаря и приказывалъ ему записать подробно въ книгу текущихъ дѣлъ, что сдѣлано было за день, то начиналъ обыкновенно такъ: "посѣтили мистера Товіаса Сперклэра въ Гэмпстидѣ, его мѣстѣ жительства, и онъ на своемъ грубомъ языкѣ сообщилъ намъ, что мальчикъ Филиппъ Мертонъ уже больше не служитъ у него. Мы стали настаивать, чтобы мистеръ Сперклэръ разсказалъ намъ объ немъ подробнѣе, и тогда его разговоръ и обращеніе сдѣлались насильственные и противозаконны. Наемъ кеба туда и обратно 12 ш. За три часа 1 л. 1 ш. Или же вносилось: «посѣтили рабочій домъ св. Лазаря и спросили сидѣлку Мери Газльвудъ. Намъ сказали, что ея нѣтъ дома. Наемъ кеба 15 ш. За четыре часа 1 л. 6 ш. 8 д.». Или же старый законникъ диктовалъ слѣдующее: «Были въ полиціи; видѣли дежурнаго чиновника; попросили его узнать, не можетъ ли онъ доставить намъ справку о томъ, что сталось съ Филиппомъ Мертономъ. Онъ выразилъ намъ, какъ свое личное мнѣніе: „что если у насъ хватитъ терпѣнія подождать годъ-другой, мы по всему вѣроятію найдемъ его въ Ньюгетѣ“. Наемъ на 3 часа 13 ш. 4 д.».

Съ самаго того дня, когда мистеръ Натаніель Крозье сопровождалъ свою дочь Элленъ въ Гэмпстидъ, онъ не переставалъ думать о странномъ мальчикѣ, погонщикѣ ословъ, по имени Филиппъ Мертонъ. Какъ странно, что и его мать звали Катериной. И она называлась Катериной Мертонъ. Его также поразило лицо мальчика: оно отличалось благородствомъ; черты лица были хороши, на сколько приличествуетъ отрасли дворянскаго рода. Старикъ размышлялъ про себя, возможное ли это дѣло, чтобы мальчишка въ полосатомъ трипѣ могъ приходиться ему внукомъ. Натаніель Крозье былъ человѣкъ богатый и гордый, и не столько изъ любви къ мальчику, какъ изъ уваженія къ самому себѣ, оскорблялся мыслію, что его дитя будетъ однимъ изъ отверженныхъ міра. По справедливости мы должны показать этого джентльмена какъ съ дурными, такъ и съ хорошими его качествами и упомянуть, что въ его сердцѣ все еще оставалась нѣжность къ умершей дочери — весьма вѣроятно потому, что ея уже не было на свѣтѣ. Мы слишкомъ склонны плакать о покойникѣ и пренебрегать живымъ. Онъ повторялъ про себя: «что это была за хорошенькая дѣвушка»! и вспоминалъ, какъ часто его прославляли, какъ отца такой красивой дочери. Онъ воскрешалъ въ своей памяти тотъ случай, какъ сэръ Феофилъ Ерминъ восхищался ею на деревенскомъ балѣ и клялся, что она самая красивая дѣвушка въ Гэмпшайрѣ. Съ стѣсненнымъ сердцемъ вспоминалъ онъ, какъ молодой лордъ Экрсъ танцовалъ съ ней цѣлый вечеръ и пріѣхалъ на другой день подъ предлогомъ узнать объ ея здоровьѣ. «Она могла бы сдѣлаться леди», говорилъ онъ про себя вздыхая, и начиналъ проклинать мошенника француза Вотрёнъ.

Правда, онъ никогда не позволялъ никому упоминать при немъ ея имя, но постоянно бесѣдовалъ наединѣ самъ съ собою о потерянной дочери и часто, когда семья думала, что онъ отдается послѣобѣденной дремотѣ, на самомъ дѣлѣ онъ закрывалъ глаза, вызывая въ своей памяти минувшія сцены и событія изъ того времени, когда бѣдная Катерина жила еще въ родительскомъ домѣ.

Въ то утро, тогда онъ прочелъ въ газетахъ исторію поддѣльнаго чека, имъ овладѣла тоска; онъ нѣсколько успокоился, когда узналъ, что заключенный оправданъ. Натаніель Крозье трепеталъ при одной мысли, чтобы кто нибудь носящій фамилію Мертоновъ обвснялся въ уголовномъ преступленіи. Его хватилъ страхъ, чтобы не явилось подозрѣніе въ томъ, что преступникъ принадлежитъ къ его семейству. «Еслибы я только могъ выжить его изъ Англіи», промелькнуло у него въ умѣ, и онъ лишній разъ сѣлъ за письменный столъ и написалъ своему адвокату. Весь этотъ день онъ былъ очень раздражителенъ. Лакею было отказано за то, что онъ не отозвался на первый звонокъ, а мистеру Минбою, главному кассиру, былъ сдѣланъ строжайшій выговоръ за то, что онъ дисконтировалъ по 6 на 100 нѣкоторые векселя, тогда какъ всякая другая фирма охотно промѣняла бы ихъ по 5 на наличныя деньги.

Въ послѣднихъ инструкціяхъ мистеру Симкоксу былъ отданъ приказъ побывать въ тюрьмѣ, гдѣ умерла Катерина Мертонъ, и попытаться, нельзя ли убѣдиться неопровержимыми доказательствами, была ли она дѣйствительно его дочерью; если да, то какимъ именемъ окрестили оставленнаго ею мальчика. Строго говоря, такое порученіе не было привычнымъ дѣломъ для митера Симкокса старшаго, но изъ уваженія къ своему другу и дѣлу, по которому тотъ его посылалъ, онъ посѣтилъ миссъ Неррименъ, тюремную хозяйку. Эта леди значительно растолстѣла въ послѣдніе три года, стала носить накладку изъ фальшивыхъ волосъ, но память у ней была такъ сильна, что едва адвокатъ упомянулъ про Катерину Мертонъ, какъ въ головѣ матроны воскресли малѣйшія обстоятельства, связанныя съ заключеніемъ несчастной леди.

— Ахъ! я хорошо помню бѣдняжку, сказала она. — Самый грустный случай! Разбитое сердцемъ существо! едва она произвела на свѣтъ ребенка, какъ сама сошла съ него! Не была ли она въ № 43? добавила она.

За тѣмъ, пробѣгая глазами одинъ изъ тюремныхъ списковъ, продолжала:

— Да, я такъ и думала, № 43 — вотъ онъ № 43. Хорошо вела себя, но отказывалась отъ пищи. Бѣдная душа! Я всегда говорила, что она заставила себя посадить въ тюрьму для того только, чтобы ребенокъ ея не родился на улицѣ. Плачевный случай!

Когда мистеръ Симкоксъ брался за какое-нибудь дѣло, то какъ адвокатъ никогда не допускалъ, чтобы его личныя симпатіи мѣшали правильному сужденію; и потому отвѣтилъ матронѣ сухимъ кашлемъ, а затѣмъ продолжалъ разспрашивать, не оставила ли послѣ себя несчастная женщина какихъ нибудь бумагъ, по которымъ можно было признать ея тождество съ извѣстной особой.

— Я посланъ, сударыня, прибавилъ онъ: — однимъ весьма уважаемымъ джентльменомъ и онъ расположенъ дѣйствовать въ пользу несчастнаго ребенка, если только можно будетъ его убѣдить, что эта Катерина Мертонъ связана съ его семействомъ

— Ужь не изъ тѣхъ ли вы джентльменовъ, спросила миссъ Перрименъ: — что много лѣтъ тому назадъ въ этой тюрьмѣ наводили справки объ несчастной леди вскорѣ послѣ ея смерти?

Церемонно утвердительный поклонъ былъ отвѣтомъ.

— Тогда, сэръ, продолжала съ великимъ негодованіемъ миссисъ: — вы можете сказать вашему уважаемому кліенту, что на его душѣ будетъ то зло, какое можетъ причинить на свѣтѣ покинутый мальчикъ. Я няньчила ребенка на этихъ рукахъ, и вы можете сказать этому уважаемому джентльмену, что еще никто не видѣлъ такой милой дѣтской улыбки, какая была у него. Видите ли, сэръ, мы тюремщики имѣли больше сожалѣнія къ несчастному сиротѣ, чѣмъ данные ему Богомъ родственники!

Мистеръ Симкоксъ возразилъ на это съ большимъ достоинствомъ, что онъ адвокатъ, и что ему нѣтъ дѣла до морали и моралистовъ, что онъ пришелъ сюда по своему званію, а не изъ-за какой нибудь безумной филантропической идеи, и теперь его дѣло справиться о бумагахъ, а не разбирать, на сколько человѣколюбивъ его кліентъ.

— Если вы можете представить какіе-нибудь документы, добавилъ онъ: — то они могли бы принести больше пользы осиротѣлому мальчику, въ которомъ вы принимаете такое необычайное участіе, чѣмъ какія бы то ни было выраженія состраданія, которыми вы считаете приличнымъ меня удостаивать.

Здѣсь находилась маленькая связка бумагъ; она долго хранилась въ тюремной канцеляріи, и бумаги эти были представлены вслѣдствіе свиданія съ тюремнымъ смотрителемъ. Адвокату сообщили, что эти бумаги были найдены зашитыми въ подкладкѣ изодраннаго платья Катерины Мертонъ. Старая обертка, въ которой сохранялись эти бумаги, перегнила какъ костюмъ деревенскаго актера, исполнявшаго свои роли только во время рождественскихъ праздниковъ. Когда обертку раскрыли, куски ея отдѣлились такъ же свободно, какъ доли торта. Адвокатъ надѣлъ очки и разсматривалъ каждый документъ до мельчайшихъ подробностей, какъ разглядываетъ ювелиръ алмазы и зорко высматриваетъ, нѣтъ ли трещины или поддѣлки. Онъ не обращалъ вниманія на замѣчанія, какими сопровождала миссъ Перрименъ каждый вынимаемый кусочекъ бумаги.

— Шесть росписокъ, говорила леди: — они всегда попадаютъ сюда съ росписками. Сперва закладываютъ вещи, затѣмъ тюрьма или рабочій домъ.

Разглядывая выдвижную дощечку изъ-подъ визитныхъ карточекъ, она продолжала:

— Бѣлое шелковое платье съ кружевной отдѣлкой. — Бѣдная! Можетъ быть, она танцовала въ этомъ платьѣ, когда жила съ своими почтенными родными. На сколько мы смыслимъ, это было ея подвѣнечное платье. — А вотъ другая. — Соболья муфта и обшлага. Милая моя, видно, что была когда-то богата! Шутка ли, соболи? Тутъ вышитыя юбки, золотыя серьги, склянка духовъ. Какой печальный переходъ отъ вышивокъ къ тюремному платью!

Но такъ-какъ всѣ эти вещи были заложены подъ именемъ Мери Смитъ, то адвокатъ не принялъ этого за доказательство. Одна изъ росписокъ была на башмаки, другая на вѣнчальное кольцо. Матрона посмотрѣла на число въ квитанціяхъ и замѣтила, что бѣдняжка ходила босая прежде, чѣмъ разсталась съ кольцомъ.

Тутъ было три или четыре письма, но вездѣ подпись была тщательно выскоблена, но въ одномъ изъ нихъ — если держать бумагу противъ свѣта — можно было различить слова: Эмилія Вотрёнъ.

Незадолго передъ смертью, заключенная попросила себѣ перо и бумаги, чтобы написать своимъ роднымъ. Письмо она такъ и не кончила, но несмотря на это отрывки все-таки были сохранены. На письмѣ не было адреса и оно было озаглавлено: «Изъ моей тюрьмы». Содержаніе его было слѣдующе: «Благодарю Бога, что онъ скоро избавитъ меня отъ тюрьмы и возьметъ отъ меня жизнь, которая за это долгое время была для меня полна тяжелой скорби и мученій. Клянусь ослабѣвшимъ тѣломъ и тоской души моей, то, что я теперь пишу — истина, и потому обратите вниманіе на мою послѣднюю и единственную просьбу. Когда я пишу эти строки, пульсъ мой становится слабѣе и слабѣе, смерть уже настигаетъ меня. Тутъ есть одно…». Послѣднія слова были до того неясно написаны, что очевидно въ этотъ самый моментъ силы измѣнили заключенной. Предположеніе миссъ Перрименъ, что несчастная женщина собиралась писать о своемъ ребенкѣ, было повидимому справедливо. Тонъ этого неоконченнаго письма, по мнѣнію мистера Симконса, больше отзывался угрозой, чѣмъ мольбой; и тонъ этотъ, какъ замѣтилъ тюремный смотритель совершенно согласовался съ характеромъ арестантки. Она отнеслась къ приговору съ гордою покорностью, которая бы многихъ убѣдила, что ее осудили несправедливо. Даже когда минуты ея уже были сочтены, она отказалась открыть нашему капелану свое имя и родство.

Замѣчанія, сдѣланныя адвокатомъ, были чисто дѣловыя.

— Я ничего не вижу во всѣхъ этихъ бумагахъ, доказывающихъ, что женщина эта была законно обвѣнчана, а за этимъ я главнымъ образомъ и пришелъ сюда. Естественно, если этотъ мальчикъ незаконный, то у него не можетъ быть никакихъ притязаній на моего кліента, какъ бы ни замысловаты были аргументы въ пользу предполагаемаго родства.

Лишь только кончились переговоры, въ комнату вошелъ мистеръ Натанъ изъ ліонской гостиницы. На видъ онъ казался замѣчательно здоровъ, былъ веселъ какъ всегда, и хотя онъ не фешенебельно растолстѣлъ, но благодаря тому, что носилъ самый яркій галстухъ и жилетъ великолѣпнѣйшаго бархату, ему удалось противодѣйствовать разрушительному вліянію времени, и за десять шаговъ его можно было принять за чистѣйшаго стараго лондонскаго франта. Лишь только онъ увидѣлъ мистера Симкокса, окруженнаго посторонними людьми, то для поддержанія достоинства своей профессіи, началъ громить комплиментами стараго джентльмена. Быть можетъ, онъ надѣялся, что ему заплатятъ тою же благосклонностью.

— Радуюсь, что встрѣтилъ васъ, мистеръ Симкоксъ. Я всегда радъ, когда встрѣчу талантливаго человѣка.

Затѣмъ, обращаясь къ тюремному смотрителю, онъ прибавилъ:

— Еслибы мистеръ Симкоксъ вступилъ на службу въ судъ, онъ былъ бы теперь лордомъ-канцлеромъ.

Старый адвокатъ чувствовалъ, что долженъ отвѣчать учтиво.

— Я самаго высокаго мнѣнія о дарованіяхъ мистера Натана, сказалъ онъ: — и не только за его знаніе законовъ, но уважаю его, какъ человѣка за прямоту, чистосердечіе и честность.

— Спросите меня, хоть завтра, кричалъ мистеръ Натанъ: — на кого изъ джентльменовъ я укажу, какъ на величайшее украшеніе нашей профессіи, и я скажу: "Отправьтесь въ Темпль и спросите старшаго партнера Симкоксъ и Никольсъ!. Я не могу не сказать ему прямо въ лицо, что съ умомъ Солона онъ соединяетъ человѣколюбіе Мура!

Ничуть не смущенный этимъ, мистеръ Симкоксъ возразилъ:

— Наша фирма имѣла много дѣлъ съ мистеромъ Натаномъ, и я только и могу сказать, что никогда не встрѣчалъ джентлъмена, болѣе проникнутаго понятіями о справедливости и большаго противника юридическихъ козней, какъ сидящій подлѣ меня другъ!

Оба адвоката тотчасъ принялись за дѣло. Израильтянинъ говорилъ, что его кліентъ, супругъ умершей Катерины Мертонъ, очень желаетъ получить какія-нибудь бумаги, которыя могли бы служить доказательствомъ, что мальчикъ Филиппъ Мертонъ былъ его законный сынъ. Онъ благоразумно отказывался открыть имя своего кліента, исключая того случая, когда это открытіе могло принести какую-нибудь пользу. Когда узналъ онъ, что мистеръ Симкоксъ завладѣлъ бумагами — тюремный смотритель передалъ ихъ ему — произошелъ споръ, кончившійся тѣмъ, что оба законовѣда поругались между собой такъ же сильно, какъ до этого осыпали другъ друга комплиментами.

— Если вы, мистеръ Натанъ, ожидаете, что ваши ябедническія угрозы могутъ имѣть на меня какое-нибудь вліяніе, вы сильно ошибаетесь. Я слишкомъ хорошо знаю законъ, сэръ!

— Если вы его такъ хорошо знаете, возражалъ мистеръ Натанъ: — жаль, что вы не извлекаете изъ этого большей пользы. Я жалѣю кліента, попавшагося въ руки Симкокса, Сына и Никольса; вотъ списокъ издержекъ, вотъ и весь процессъ, который онъ выиграетъ за свои деньги!

— Когда вы защищаете вашихъ воровъ изъ Стараго Белей, гнѣвно отражалъ мистеръ Симкоксъ: — или пытаетесь спасти какого-нибудь возвратившагося каторжника отъ заслуженнаго наказанія, то на подобную безнравственность способенъ только мистеръ Натанъ. Вы бы приберегли эту наглость до слѣдующаго вашего дѣла, сэръ. На меня она вовсе не дѣйствуетъ!

— Мнѣ остается еще одно досказать, продолжалъ мистеръ Натанъ: — вы настолько же смыслите въ законахъ, какъ въ джентльменскомъ поведеніи!

Мистеръ Симкоксъ возразилъ на это:

— И въ томъ и въ другомъ случаѣ вы не годитесь въ судьи. И въ самомъ дѣлѣ лучшее, что я могу сдѣлать, это назвать васъ ябедникомъ и грубіяномъ!

Затѣмъ оба джентльмена схватились разомъ за шляпы и поспѣшили въ свои конторы.

Благодаря этой адвокатской ссорѣ кончились всѣ шансы для Филиппа къ честному преуспѣянію въ жизни. Въ этотъ вечеръ, по почтѣ въ Свенборо было отправлено письмо, въ которомъ надежный совѣтникъ мистера Крозье извѣщалъ его, «что хотя онъ глубоко вникалъ въ это дѣло, но не могъ выслѣдить никакого родства между арестанткой Катериной Мертонъ и банкиромъ Натаніэлемъ Крозье. Дѣду совѣтовали успокоиться сердцемъ и оставить всѣ страхи».

И этотъ совѣтъ былъ принятъ съ слишкомъ большой благодарностью, такъ и было поступлено. Но мистеръ Натанъ взглянулъ на дѣло съ совершенно противоположной точки. Взбѣшенный поведеніемъ своего собрата по профессіи, онъ рѣшилъ, что Филиппъ Мертонъ не только сынъ его кліента, но что была сдѣлана попытка отнять его отъ родителя. Такимъ образомъ и адвокатъ и отецъ удвоили свои усилія выслѣдить и вытребовать себѣ мальчика.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
Вновь учрежденное великое національное общество страхованія браковъ, и повсемѣстнаго взаимнаго вспоможенія супружествамъ съ капиталомъ въ 700,000 л. и правомъ возрасти до 7.000,000 л. Залогу 6 л. на пай, съ платой по частямъ.

Второй столбецъ въ «Times» два мѣсяца сряду наполнялся объявленіемъ объ вышеупомянутомъ обществѣ. Объявленіе произвело довольно сильное возбужденіе въ столицѣ, не только по оригинальности названія, но также и по человѣчности цѣли и по значительности именъ, связанныхъ съ нимъ. Повидимому проектъ общества былъ задуманъ мосье Кокардо, джентльменомъ, — какъ говорили — религіознаго направленія ума, который быстро пріобрѣталъ себѣ репутацію величайшаго филантропа своего времени. По его собственнымъ словамъ — онъ поставилъ себѣ задачей въ жизни облегчать денежныя затрудненія женской половины человѣческой семьи. Онъ называлъ всѣхъ женщинъ сестрами. Онъ объѣхалъ большую часть Европы, Азіи и Америки, собирая необходимыя статистическія свѣдѣнія, прежде чѣмъ счелъ себя въ состояніи выступить передъ публикой съ своимъ великимъ проектомъ. Онъ говорилъ, что это любимое дѣло въ его жизни.

Благость, какою отличался мосье Кокардо, выказывалась въ его наружности. Его черная одежда имѣла торжественный пастырскій видъ; при ней еще больше выдавалась утонченная бѣлизна воротничковъ. Онъ былъ желчнаго темперамента и по временамъ темныя подглазины были до того черны, что являлась мысль, что ему нанесли личное оскорбленіе въ какой-нибудь стычкѣ. Волосы у него были черные и коротко обстрижены.

Такова была скромность этого добраго джентльмена, что даже тогда, когда онъ привелъ въ зрѣлость свои планы, онъ не позволялъ опубликовать свое имя, какъ составителя проекта, и довольствовался обѣщаніемъ даровать ему изъ капитала общества 20,000 л., которые должны были ему поднести въ уваженіе его заслугъ. Онъ пожаловалъ должность секретаря общества мистеру Гораціо Боттъ, въ высшей степени достойному молодому человѣку, котораго родные согласились пустить 500 л. въ спекуляцію. Какъ доказательство вліятельности мистера Кокардо, слѣдуетъ только упомянуть, что предсѣдателемъ общества былъ его высочество свѣтлѣйшій князь Глумпи, кавалеръ ордена Грома и Пламени, Кочерги и т. д. и т. д. Въ числѣ знаменитыхъ директоровъ встрѣчалось имя его королевскаго высочества принца d’Influenza, крупнаго итальянскаго землевладѣльца, обладавшаго почти всей понтинской территоріей. Извѣстный амстердамскій банкиръ Герръ Исбургеръ ссудилъ общество значительной поддержкой своего имени, между тѣмъ какъ мистеръ Сидней Тикеллъ, товарищъ института актуаріусовъ, присоединился къ спекуляціи, а мистеры Окей, Покей и Уинкей были назначены ходатаями.

Едва состоялся первый митингъ директоровъ для уясненія дѣла, какъ въ тотъ же моментъ было объявлено въ «Times», что паи поднялись до преміи. Человѣколюбивый мосье Кокардо изложилъ вкратцѣ цѣли общества слѣдующимъ образомъ:

"Изъ двадцати-четырехъ мильоновъ христіанской братіи, живущей въ Великобританіи и Ирландіи, больше шестнадцати мильоновъ женщинъ. Слѣдовательно предполагая, что изъ нихъ каждый мужчина возьметъ себѣ по женѣ, все-таки останется свыше четырехъ мильоновъ бѣдныхъ женщинъ, для которыхъ нѣтъ надежды быть связанными священными узами брака. Теперь, чтобы я могъ провѣрить мои вычисленія, добавилъ мосье Кокардо, бывшій всегда точнымъ и исправнымъ въ своихъ положеніяхъ: — я оставлю въ сторонѣ вдовъ и дѣвицъ и допущу пятьдесятъ случаевъ самаго постыднаго изъ всѣхъ преступленій — брака разомъ съ двумя женщинами, общеизвѣстнаго подъ названіемъ двоеженства. Если допустимъ, что это вычисленіе вѣрно, то выходитъ, что остается великій итогъ трехъ мильоновъ девятисотъ и пятнадцати тысячъ дѣвицъ.

"А теперь — и по грустному выраженію лица мосье Кокардо было очевидно, что онъ собирается открыть нѣчто скорбное — я долженъ указать вамъ на самый важный фактъ. Много женщинъ съ рожденія опечалены тѣлесными недостатками, настолько важными, что даже сами сангвиники не предвидятъ для нихъ возможности вступить въ священное брачное состояніе. Иныя посылаются въ этотъ свѣтъ безрукими — этому мы видимъ раздирающій сердце примѣръ въ извѣстной миссъ Биффинъ. Другія выростаютъ до сверхъестественнаго роста — приведемъ въ примѣръ знаменитую миссисъ Армитеджъ. Исторія упоминаетъ женщинъ съ нечеловѣческими головами, созданныхъ съ мудрою, но скрытою для насъ цѣлью. Нужно ли мнѣ указывать на леди съ свинячимъ лицомъ? У нѣкоторыхъ отъ неестественнаго роста волосъ и усовъ утрачивается прелесть женственности, привлекательной для мужскихъ сердецъ. Многія леди или вовсе не имѣютъ глазъ, или у нихъ всего одинъ глазъ, или же оба глаза безобразно косы. У иныхъ слишкомъ малъ носъ, или совсѣмъ его нѣтъ, или же случается избытокъ въ этомъ полезномъ органѣ. По счастью могу сказать, пока еще мы не видали женщины съ двумя или болѣе носами. У нѣкоторыхъ горбатыя спины. Было бы безуміемъ выражать надежду, чтобы нѣкоторыя изъ этихъ бѣдныхъ сестеръ когда либо узнали ласки супруга. Положимъ, что число этихъ несчастныхъ существъ составитъ въ итогѣ пятьдесятъ тысячъ.

"Вы видите, что это точнымъ образомъ уравновѣшиваетъ приведенные мною случаи двоеженства. "Теперь — продолжалъ мосье Кокардо, и лицо его просіяло человѣколюбивымъ восторгомъ: — слѣдуетъ допустить, чтобы на ряду съ преимуществами, какія пріобрѣтаютъ женщины отъ супружества, было поставлено, чтобы онѣ перестали трудиться и не трудясь пользовались комфортомъ. Теперь вопросъ въ томъ, какъ доставить подобныя же преимущества тѣмъ четыремъ мильонамъ несчастныхъ сестеръ нашихъ? И я отвѣчу вамъ. Посредствомъ нашего общества.

«Мы понизимъ взносъ въ нашу контору до самой ничтожной цифры, такъ чтобы онъ не былъ тяжелъ и для средствъ бѣднѣйшей служанки королевства, т.-е. до 10 ш. въ годъ. Что такое 2½ д. въ недѣлю? Ничтожнѣйшая сумма; а помножьте-ка 2½ д. въ недѣлю на четыре мильона женщинъ, неимѣвшихъ шансовъ выйти замужъ, что выйдетъ въ результатѣ? Огромный ежегодный доходъ обществу въ два мильона фунтовъ въ годъ».

Когда возбужденіе, произведенное надеждой на такой огромный доходъ, до извѣстной степени утихло, добрый мосье Кокардо еще разъ возвысилъ голосъ. «Вотъ это общество предполагаетъ назначить каждой вписавшейся незамужней женщинѣ, по достиженіи ею сорокалѣтняго возраста, доходъ въ 200 л. въ годъ, до конца ея жизни. На это могутъ возразить, что это слишкомъ щедрая сумма. Могутъ сказать, что нужды женщинъ ограничены и онѣ могутъ жить съ комфортомъ на четверть такого ежегоднаго дохода, но позвольте мнѣ сдѣлать еще одно замѣчаніе: меня побудило назначить сорокалѣтній возрастъ мнѣніе величайшаго изъ нынѣ живущихъ актуаріусовъ, мистера Сидней Тикелля, который опредѣлилъ этотъ періодъ времени, какъ средній періодъ жизни, гдѣ допускается, что женщина уже не выйдетъ замужъ. Изъ этого вы видите, что намъ только изрѣдка придется прибѣгать къ нашему фонду, и я въ самомъ дѣлѣ думаю, что не совсѣмъ ошибаюсь, говоря, что наше общество получало бы громадную сумму въ два мильона фунтовъ ежегодно, не выдавая почти ничего взамѣнъ этого. При такихъ обстоятельствахъ даже самый упорный не можетъ сомнѣваться въ успѣхѣ нашего предпріятія».

Успѣхъ этого объявленія въ «Times» былъ такъ великъ, что повѣренные считали себя въ правѣ дать обществу впередъ необходимыя деньги для обмеблировки конторъ. Комнаты общества скоро наполнились столами, стульями, конторками, такъ гладко отполированными, что муха едва могла устоять на ихъ поверхности. Проволочныя ширмочки съ золотыми изображеніями Гименея, размахивающаго своимъ факеломъ, украшали каждое окно. Печатныя объявленія общества на тонкой бумагѣ были разбросаны въ скверахъ, на площадяхъ и террасахъ Лондона, и въ короткое время приливъ незамужнихъ горничныхъ, желавшихъ подписаться, былъ такъ великъ, что потребовалось присутствіе надзирателя Пика и шести человѣкъ, дабы соблюсти порядокъ среди толпы служанокъ, съ которыми повидимому многіе офицеры были знакомы.

Почему это общество такъ скоро распалось, навсегда останется тайной. Иные приписали это излишней поспѣшности мосье Кокардо, который поторопился превратить акціи въ деньги, пока на нихъ была премія, и этимъ запуталъ дѣло. Съ пятью тысячами, которыя были ему предоставлены, какъ составителю проекта, онъ поспѣшно уѣхалъ во Францію, имѣя въ виду, по ею словамъ, пополнить и привести въ исполненіе свой другой человѣколюбивый проектъ.

Когда обратились за помощью въ присутствіе по дѣламъ банкрутства, чтобы привести въ порядокъ дѣла общества, открылось, что капиталъ исчезъ; — на самомъ дѣлѣ оставалось привести въ порядокъ одно — именно, завести часы въ задней конторѣ, гдѣ жилъ французъ. Повидимому часы остановились въ одно время съ подпиской. Хотя присутствіе по банкрутству и послало одного изъ своихъ гонцовъ въ Италію, чтобы навести справки объ его королевскомъ высочествѣ принцѣ Инфлюэнца, но не получено было никакого удовлетворительнаго результата, благодаря тому, что съ посланнымъ чиновникомъ, вскорѣ по его пріѣздѣ въ понтинскую территорію, сдѣлалась сильная лихорадка.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
На пути.

Боже, помоги Филиппу Мертону и спаси его отъ погибели, къ которой онъ стремится!

Онъ сдѣлался бродягой и отдался нечестію свѣта, покинулъ честность и перешелъ въ противный лагерь, повернулъ спину добродѣтели и пожалъ руку пороку. Отнынѣ мы встрѣтимъ его рука объ руку съ нищимъ, съ праздношатающимся или съ преступникомъ. Днемъ онъ станетъ замышлять мошенничества, а ночью ихъ исполнять. Англійскіе разбойники — мѣстные бедуины — восхвалятъ его въ своихъ пѣсняхъ. Онъ направляетъ свой опасный путь и кокарда полисмена — единственный маякъ, на предостереженія котораго онъ обращаетъ вниманіе. Принявъ вѣру своихъ необузданныхъ сообщниковъ, онъ находитъ оправданіе каждому своему поступку, называетъ безсердечіе — доблестью. Онъ такъ дешево цѣнитъ свою честность, что пятьдесятъ разъ солжетъ, чтобы выканючить пенни; изъ-за нѣсколькихъ объѣдковъ будетъ часъ стонать и плакать.

Бросимъ взглядъ на предыдущую исторію мальчика и, руководствуясь любовью къ ближнему, посмотримъ, нельзя ли будетъ какимъ-нибудь образомъ извинить его поведеніе. Начало его жизни было суровое. Родился онъ въ тюрьмѣ, воспитывался въ рабочемъ домѣ, и въ его юности было мало событій, на которыя онъ бы могъ оглянуться съ отраднымъ чувствомъ. Если только онъ не находилъ, подобно нѣкоторымъ, удовольствія въ томъ, чтобы припоминать несчастія своего дѣтства, воспоминанія первыхъ десяти лѣтъ его жизни должны быть для зего весьма печальны. Его кормили не столько изъ милосердія, какъ благодаря благоустройству государства. Платившіе за его пищу, выдавая на это деньги, ворчали, что такъ велики налоги въ пользу бѣдныхъ, и не будь страха передъ закономъ, деньги остались бы у нихъ въ карманахъ. Его учили читать, писать и копать землю; но эти уроки, хотя и подготовляли умъ, не могли имѣть на него руководящаго вліянія въ будущемъ. Въ тюрьмахъ слѣдуютъ той же методѣ воспитанія, что и въ рабочихъ домахъ; и тутъ успѣхи ничуть не лучше тѣхъ, какіе мы видимъ на Филиппѣ. На свое несчастіе Филь былъ сирота и за это осужденъ на десять лѣтъ заключенія — онъ говорилъ, что его школьная жизнь была не лучше заключенія. Сравните правила школы, гдѣ онъ учился, съ тѣми, что привѣшены въ тюрьмѣ — между ними найдете мало разницы. Пища взвѣшивалась въ точности, лишь бы поддержать существованіе. Увеселенія на рекреаціонномъ дворѣ были немногимъ лучше моціону на тюремномъ, а полевая работа замѣняла здѣсь поденщину у рабочаго колеса. Мы не думаемъ утверждать, что въ большихъ школахъ при рабочихъ домахъ можетъ быть принята лучшая система, чѣмъ та, которой слѣдуютъ. Но вся система скорѣе отличается благоразуміемъ, чѣмъ милосердіемъ. Тутъ есть карантины, для задержанія заразы порока, и еслибы они не руководились какимъ-нибудь огульнымъ методомъ, ихъ существованіе было бы невозможно. Мы, читатель, какъ видите, только стараемся прослѣдить причины гибели Филя.

Онъ убѣжалъ изъ школы рабочаго дома и пустился въ лондонскую уличную жизнь. Есть ли на свѣтѣ такой человѣкъ, котораго бы приговорили на семь лѣтъ тюремнаго заключенія и онъ бы не жаждалъ свободы? А Филиппъ подвергся большему сроку прежде, чѣмъ обратился въ бѣгство. Годъ проходилъ за годомъ, каждый день походилъ своимъ монотоннымъ, разъ заведеннымъ порядкомъ на предыдущій, пока, наконецъ, Филиппу захотѣлось праздника и онъ себѣ устроилъ его единственно возможнымъ для него средствомъ — онъ бѣжалъ.

Молодые джентльмены, пользующіеся недѣлей вакацій на рождество и Михайловъ день и мѣсяцемъ на пасху и средину лѣта, могутъ, пожалуй, осудить это бѣгство. Но разсказываютъ, что многіе изъ нобльменовъ въ молодости покидали безъ дозволенія Этонъ и Гарровъ. Помимо этого мы утверждаемъ изъ состраданія, что причина гибели Филиппа не столько въ этомъ дѣйствіи, какъ въ томъ, что его покинули тѣ, обязанность которыхъ была въ этомъ случаѣ дать ему совѣтъ.

У свенбороскаго банкира есть и лошади, и прислуга, и онъ имѣетъ о кихъ величайшее попеченіе. У него есть внукъ и онъ вышвырнулъ его въ свѣтъ. Любая лошадь на его конюшнѣ стоитъ ему ежегодно больше той суммы, какая бы потребовалась, чтобы спасти сына его дочери. Кого, думаете вы, слѣдуетъ здѣсь осуждать, богатаго ли человѣка, или безпомощнаго сироту?

Разставшись съ мистеромъ Мудгстеромъ и его семьей, Филиппъ быстро прошелъ милю, другую, едва замѣчая пространство, — такъ заняла его мысль о мщеніи, какъ бы погубить и разрушить въ конецъ будущность продавца орѣховъ. Наконецъ, ноги его утомились отъ быстрой ходьбы, и по закону противораздраженія боль въ колѣнахъ вытѣснила боль изъ его сердца. Онъ сѣлъ у воротъ и началъ обдумывать, за что бы ему теперь «приняться». У него было пять фунтовъ въ карманѣ и впереди времени вдоволь; его охватило желаніе опять увидѣть родимую сторону и ближе ознакомиться съ ея красотами. Имѣй онъ въ своемъ распоряженіи дорожный экипажъ, это стремленіе считалось бы патріотическимъ и достойнымъ похвалы. Но такъ-какъ его деньги можно было сосчитать съ перваго взгляда, то мы съ удовольствіемъ раздѣлимъ мнѣніе нашихъ читателей и назовемъ его безпечнымъ и преданнымъ лѣни парнишкой.

Филиппъ пропутешествовалъ одинъ нѣсколько недѣль, ночуя въ гостиницахъ, пируя на свободѣ. Онъ не завелъ знакомствъ, потому что ему почти опротивѣли грубые разговоры и обхожденіе тѣхъ, съ кѣмъ онъ встрѣчался.

Однако, ему не было суждено долго оставаться одному. Въ Бирмингэмской гостиницѣ для путешественниковъ, онъ встрѣтился съ двумя своими школьными товарищами: Билли Фортшёномъ и Недомъ Перчезомъ. Эти молодцы также брели пѣшкомъ. Недъ, подъ видомъ странствующаго портнаго, принимаясь повременамъ за работу, но чаще того прибѣгая къ билету воспитавшаго его общества, чтобы получить постель, завтракъ и денежную помощь. Калека страшно измѣнился съ школьнаго времени: его умъ сталъ такъ же безобразенъ, какъ его тѣло; онъ торговалъ своимъ увѣчьемъ и, хромая, выпрашивалъ себѣ милостыню по деревнямъ. Билли Фортшёнъ сталъ высокимъ и сильнымъ юношей; его бы охотно завербовали сержанты, набирающіе рекрутъ. Прибѣгая къ благотворительности, онъ главнымъ образомъ оправдывалъ себя тѣмъ, что онъ плотникъ и не имѣетъ работы.

— Я выстругаю доску такъ быстро, какъ зубъ выдерну, сказалъ онъ Филю. — Ей-богу, я плотничествомъ больше зарабатываю, чѣмъ иной молодецъ, торгующій по двѣнадцати часовъ въ день.

Мальчики рѣшили между собой жить вмѣстѣ, просить милостыню вмѣстѣ и все дѣлить между собой поровну. Они поклялись во взаимной дружбѣ надъ кружкой пива. Филю сдѣлали нѣсколько упрековъ, что онъ слишкомъ молодъ для дѣла. Но когда шестипенсовый эль произвелъ свое дѣйствіе, молодой Мертонъ началъ такъ здорово божиться и оказывалъ такое желаніе выучиться всякимъ неправдамъ, что подъ конецъ его товарищи помирились съ его незрѣлостью.

О, мальчики, мальчики! Они гибки, какъ мѣдная проволока, ихъ можно скрутить въ какую угодно форму. Дайте одному изъ нихъ «Робинзона Крузе», и онъ будетъ желать, чтобы его также забросили на необитаемый островъ. Перемѣните книгу на «Путешестіе капитана Кука», и онъ станетъ клясться, что сдѣлается морякомъ. Замѣните эту книгу «Джекомъ Шеппардомъ» — и воръ, вламывающійся въ домъ, станетъ героемъ его мечтаній. Начни Берта читать нравоученія своимъ кроткимъ голосомъ этому самому Филиппу, и онъ со слезами на глазахъ обѣщалъ бы ей вести святую жизнь. А теперь, потому что два мошенника изливаютъ свои скверности ему въ уши — онъ поддается ихъ злобному дуновенію, какъ перо порыву вѣтра.

Они разсказали ему свои похожденія: о томъ, какъ ихъ едва не задержали полицейскіе, о дѣвушкахъ, которыхъ они увлекли за собой, и потомъ наскучивъ ими «похоронили», что значило на ихъ языкѣ покинули; разсказывали Филю смѣшные случаи кражи бѣлья съ заборовъ, и называли это «набрать снѣгу» или «обратить бѣлую изгородь въ зеленую». Филиппъ, видя, какъ привлекательно мошенничество и какой изъ этого смѣхъ выходитъ, въ эту минуту почти почувствовалъ сожалѣніе, что не раздѣлялъ ихъ опасностей.

Городъ Стаффордъ, еслибы того пожелалъ, могъ бы искать чести считать себя мѣстомъ рожденія Билля Фортшёна. Къ этому-то городу и брелъ онъ съ Недомъ Перчезомъ. Они безъ труда склонили Филя выбрать эту дорогу, такъ-какъ ему было все равно, какой ни идти.

— Я уже былъ тамъ три раза, сказалъ Билли Фортшёнъ: — и знаю каждый домъ, гдѣ можно достать оснастку, или пищу и ѣду, какъ это называется у аристократовъ. Я знаю каждую ловушку, то-есть полицейскаго въ этомъ мѣстѣ. И тамъ есть первоклассный трактирщикъ, онъ же занимается и продажею джина. Если вы любите жиръ отъ соленой свинины, то можете сосать его безъ всякой боязни, что васъ одурманятъ, а потомъ оберутъ; если голодны — можете быть покойны, не станете жевать собачины.

Былъ прекрасный лѣтній вечеръ; отъ земли шелъ паръ, какъ отъ блюда горячаго картофеля. Мальчики подошли къ Стаффорду. Они были четыре дня въ дорогѣ, а теперь имъ приходилось протащиться еще съ милю. Мѣстность была такъ хорошо знакома Биллю Фортшёну, что онъ по дорогѣ указывалъ на всѣ достопримѣчательности. Когда подошли къ воротамъ заставы, бѣлой пополамъ съ чернымъ, на подобіе парламентскаго акта, оказалось, что Билли такъ близко былъ знакомъ съ смотрителемъ, что не желая показаться ему на глаза, предпочелъ обойти кругомъ полями. У нихъ вышла ссора изъ-за того, что Фортшёнъ утащилъ пряникъ изъ балагана, гдѣ торговала жена смотрителя. Яблоки отлично росли на здѣшней почвѣ и мальчики сочли это удобнымъ случаемъ попробовать плодовъ, которые имъ такъ понравились, что они, уходя изъ фруктоваго сада, наполнили ими свои карманы. Они проходили поле, засѣянное рѣпой, гдѣ паслось стадо овецъ, со всклоченной и заплетавшейся шерстью, какъ-будто имъ требовалось расчесать волосы. Овцы повернули свои черныя морды и пристально смотрѣли на перелѣзавшихъ черезъ заборъ героевъ.

Недъ Перчезъ внушилъ имъ, что хотя «эти блеющія животныя дочиста съѣдаютъ свое лакомство, но все-таки часто случается, что послѣ нихъ попадается рѣпа на ужинъ».

Вдали виднѣлась деревня Кольникъ — кучка новыхъ коттэджей и домовъ съ аспидными крышами и бѣлой церковью посреди. Церковь эту перестроивали: окна ея были вынуты и она походила на слѣпаго.

Слѣдующую полмили имъ было несовсѣмъ пріятно идти, такъ-какъ дорога и луга были затоплены водой. Рѣка стремительно неслась, какъ-будто хотѣла сорвать мостъ, по которому имъ приходилось идти; деревья стояли мокрыя на половину выше вѣтвей и только верхушки плетней виднѣлись изъ воды. Такъ далеко, насколько можно было окинуть глазомъ — прямо впереди, до ряду тополей у подошвы горы — на поляхъ были большія лужи воды, такъ что поля казались покрытыми мѣдными бляхами. Нѣсколько лебедей, пользуясь потокомъ, странствовали по сушѣ, которую бы имъ никогда не пришло въ голову посѣтить въ сухое время. Мистеръ Билли Фортшёнъ, увидя птицъ, воскликнулъ:

— Ахъ, еслибы мнѣ удалось схватить хоть одну изъ нихъ, я бы ее сварилъ!

Они проходили по одному мѣсту, гдѣ нѣкогда лордъ Соусуэркъ держалъ своихъ скаковыхъ лошадей. Строенія пришли въ упадокъ и дворъ былъ покрытъ гніющими и сгнившими листьями. Солома почернѣла на навѣсахъ, точно изъ нея выжали воду. Намѣреваясь пограбить, мальчики вошли во дворъ, но тутъ ничего не было такого, чѣмъ бы стоило поживиться. Со зла они разбросали расшатавшуюся стѣну, оторвали нѣсколько досокъ, отставшихъ отъ ржавыхъ гвоздей, на которыхъ они держались, затѣмъ вернулись на дорогу и продолжали свой путь.

По словамъ Билля Фортшёна, усадьба по обѣимъ сторонамъ дороги строго оберегалась.

— Зимой, говорилъ онъ: — тутъ множество фазановъ, величиною съ скворцовъ.

Но вдругъ мальчикъ остановился неподвижно, какъ лягавая собака.

— Вотъ ихъ тутъ двое или трое, закричалъ онъ, приходя въ восторгъ.

Несмотря на свою клюку, Недъ Перчезъ быстро подхватилъ камень и со словами:

— Ну, на счастіе! метнулъ его по направленію, указанному Биллемъ.

Филь только и могъ разглядѣть три неподвижныя и похожія на листья коричневыя точки.

Когда мальчики подошли къ главному входу въ паркъ лорда Соусуэрка и увидѣли богатыя позолоченныя ворота, ведущія на широкую, посыпанную пескомъ аллею, красивыя сторожки съ короной надъ каждымъ окномъ и щитомъ, красовавшимся во всемъ своемъ великолѣпіи, Билли Фортшёнъ воскликнулъ:

— Вотъ такъ первый сортъ!

И затѣмъ, не уважая аристократизма, пожелалъ себѣ «этого стараго жестянаго чурбана».

Они вскарабкались на Гертскій холмъ и напрасно высматривали, не увидятъ ли оленей, которыми изобиловалъ густой лѣсъ по той сторонѣ дубовой ограды. Дальше они остановились у двора фермы, гдѣ, повидимому, только что производилась продажа съ аукціона: объявленія о мызномъ скотѣ еще были прибиты кругомъ къ толстымъ вязовымъ деревьямъ. Это сильно досадило Балли Фортшёну, такъ-какъ, по его словамъ, въ этомъ мѣстѣ можно было поживиться съѣстными припасами и его огорчало, что тутъ уже «все порѣшено».

Въ близь лежащемъ полѣ находилась замѣчательная впадина, извѣстная въ народѣ подъ названіемъ «Чортовой пуншевой чаши». Билли Фортшёнъ повелъ своихъ пріятелей посмотрѣть на нее, и разсказалъ имъ исторію совершеннаго здѣсь убійства. Чаша его сатанинскаго высочества была наполнена сухими листьями, точно осадками его послѣдняго питья. Такъ какъ не было никакихъ шансовъ добыть какой нибудь полпенни на дорогѣ, они продолжали свой путь полями.

— Вотъ короткая дорога къ Сэтнельскимъ Холмамъ, а пѣшкомъ легче идти лугомъ, сказалъ Билли.

Филю казалось, что этимъ холмамъ конца не будетъ. Длинныя, округленныя и открытыя горы поднимались впереди и вокругъ ихъ, обнаженныя, какъ голова краснокожихъ индѣйцевъ, съ пучкомъ сосенъ на вершинѣ, точно перья на верхушкѣ головнаго убора. Повременамъ ему почти казалось, что онъ на берегу моря, такъ-какъ гора своимъ откосомъ заслоняла собою видъ и наводила на мысль объ утесѣ, съ лежащимъ за нимъ моремъ.

Чтобы нѣсколько разнообразить скучную ходьбу, они попробовали, нельзя ли стащить одну изъ клевавшихъ по дорогѣ куръ. Тутъ же рядомъ находилась сторожка, почти незамѣтная въ чащѣ кустарниковъ; но Билль былъ смѣлый малый и, несмотря на то, что его могли задержать, почти схватилъ храбраго пѣтуха, отстаивающаго свое мѣсто, пока его жены рылись у ограды; вѣтеръ раздувалъ ихъ хвосты на подобіе вѣеровъ. Старая женщина вышла узнать, что за шумъ. Но будущій воръ обладалъ такими рѣдкими способностями, что обратилъ ея появленіе себѣ въ пользу; онъ такъ настоятельно просилъ дать ему какую-нибудь бездѣлушку и такъ разсказалъ печальную исторію о томъ, какъ онъ и не пробовалъ въ этотъ день пищи, что подконецъ она дала ему полпенни.

Когда они достигли мильнаго столба, на которомъ было означено «III до Стаффорда», они отдохнули немного и мистеръ Фортшёнъ соизволилъ разсказать своимъ пріятелямъ слѣдующій анекдотъ:

— Видите ли всю эту землю? сказалъ онъ, указывая на большое пространство волнообразной мѣстности, на которой обозначались толстыя деревья, бросавшія отъ себя темныя тѣни подъ вѣтвями: — а дѣдушка здѣшняго лорда Соусуэрка получилъ ее задаромъ. Ни чья голова не ворочала хитрѣе красной тряпкой (языкомъ). Онъ выпросилъ эту землю у короля Георга подъ огородъ, какъ онъ самъ говорилъ. Король и не зналъ, что тутъ такое множество тысячъ акровъ, и отдалъ ихъ ему. Онъ обратилъ часть земли подъ ферму; теперь любо поглядѣть. Ну, а сдѣлай я или вы такой ловкій фокусъ, за нами послали бы полицейскихъ и запрятали бы насъ въ тюрьму!

Критика поведенія его милости лорда, однако, остановилась при появленіи фермера верхомъ на лошади. Недъ Нерчезъ подалъ мысль, что они могутъ попытаться «обдуть» его на нѣсколько мѣдягъ. Когда землевладѣлецъ приблизился, всѣ трое мальчиковъ сняли шапки и подъ видомъ испрашиванія милостыни, загородили ему дорогу, такъ что фермеру приходилось наѣхать на молодыхъ мошенниковъ.

— Будьте милосердны, дайте бѣдняку полпенни, ваша милость. Мы шли цѣлый день, у насъ ничего не было во рту, кромѣ холодной воды!

Этотъ приступъ былъ сдѣланъ Биллемъ Фортшёномъ.

— Помогите бѣдному калекѣ. Я портной по ремеслу и вотъ мой билетъ, сэръ. Меня не къ этому готовили, увѣряю васъ.

Недъ Перчезъ принялъ отчаянный видъ и подалъ билетъ своего общества.

— А вамъ нечего сказать? спросилъ фермеръ, добродушно улыбаясь Филю.

Филь еще невполнѣ привыкъ выпрашивать милостыню. Онъ постоянно чувствовалъ себя униженнымъ, когда просилъ подаянія.

— Точно такъ, сэръ. У меня нѣтъ и пенни въ карманѣ; я бы охотнѣе сталъ работать, чѣмъ получать задаромъ…

Филь наполовину думалъ такъ, какъ говорилъ, хотя, еслибы согласились испытать его, онъ, быть можетъ, раскаялся бы въ своихъ словахъ.

Фермеръ вопросительно посмотрѣлъ на него и замѣтилъ:

— Одно изъ двухъ: или вы честный мальчикъ, или худшій изъ всѣхъ троихъ.

И далъ ему два пенса.

Затѣмъ, обращаясь къ Билли Фортшёну, сказалъ:

— Хотите дамъ вамъ работы на день? У васъ, кажется, достаточно силъ?

— И желанія также, ваша милость! простоналъ лицемѣръ. — Богу извѣстно, какъ я былъ бы счастливъ, кабы заработалъ нѣсколько шиллинговъ! Меня не къ этому пріучали. У меня были добрые родители, и теперь я знаю, что значитъ потерять ихъ! Мнѣ и въ голову не приходило, чтобы я дошелъ до того, что теперь дѣлаю!

Глядя на него, можно было подумать, что онъ тотчасъ разразится слезами.

Фермеръ досталъ изъ кармана обертку, на которой былъ его адресъ, и отдалъ Биллю, съ приказаніемъ прійдти къ нему на другой же день; и когда Биллемъ заявлена была просьба дать ему впередъ полпенни, чтобы купить «кусочекъ» хлѣба, несчастная жертва дала шесть пенсовъ на троихъ и отъѣхала прочь галопомъ.

Когда фермеръ уже былъ въ значительномъ разстояніи и не могъ разслышать, Билль разразился словами:

— Мы-таки его надули, добыли себѣ шесть пенсовъ! Сначала онъ мнѣ показался подозрительнымъ: я думалъ, что онъ разчухалъ насъ, когда такъ подло польстилъ Филиппу и давалъ ему два пенса!

Такъ или иначе, но Филь не присоединился къ смѣху своихъ друзей. Сказанное фермеромъ сдѣлало на него впечатлѣніе. Не прошли они и десяти ярдовъ, какъ Филь, хотя ему было наполовину стыдно, предложилъ товарищамъ «поймать джентльмена на словѣ и пойдти поработать нѣсколько дней на его фермѣ». Другіе два мальчика съ удивленіемъ посмотрѣли на Филя, затѣмъ разразились такимъ громкимъ смѣхомъ, что спугнули нѣсколько воронъ, охотившихся за слизняками въ близь лежащемъ полѣ: онѣ полетѣли въ болѣе покойное мѣсто.

— Если вы не хотите идти, дайте мнѣ его адресъ. Я попытаюсь

— Тебѣ нуженъ его адресъ, не такъ ли? зубоскалилъ Билли. — Хорошо, люблю услужить товарищу! Вотъ онъ!

И Билль сразу разорвалъ обертку на тысячи клочковъ и бросилъ ихъ по вѣтру. Ссора длилась почти съ милю, хотя мистеръ Фортшёнъ много разъ пробовалъ помириться. Напрасно указалъ онъ на поросшій папоротникомъ холмъ со словами: «Тамъ вдоволь зайцевъ и кроликовъ, Фили». Онъ не могъ добиться отвѣта. Другая его попытка также осталась безъ успѣха. Когда они проходили по жниву сѣдымъ полемъ, похожимъ на трехдневную бороду старика, Фортшёнъ замѣтилъ, что это настоящее мѣсто для куропатокъ. Филь опять не отвѣтилъ. Такъ шли молча, все ближе и ближе подходя къ городу.

Они уже дошли до подгородныхъ усадьбъ. Красивые бѣлые коттеджи землевладѣльцевъ стояли кругомъ: по полямъ, уединенно и по дорогѣ, — небольшія жилища въ двѣ комнаты, съ чистой соломенной, ниско спускавшейся кровлей, придававшей угрюмый видъ маленькимъ строеніямъ. Мальчики достигли приходской церкви съ ея старинной четвероугольнои башней; время и непогоды лишили ее лѣпныхъ украшеній; они вытерлись какъ гербъ на старой фамильной посудѣ. Плющъ вросъ въ окна колокольни и наполовину накрылъ крышу и строеніе. Новая церковь, по сравненію съ этимъ почтеннымъ зданіемъ, еще болѣе казалась выскочкой и блескъ ея представлялся мишурнымъ. Передъ его готическимъ портикомъ не было тесовыхъ деревьевъ, толстыхъ, какъ строевые дубы, и стѣны его казались слоистыми, какъ пирогъ съ свининой отъ сырой штукатурки, а кусты на кладбищѣ едва были величиною съ рождественскую елку.

Теперь Билли Фортшёнъ и Недъ Перчезъ приготовились къ работѣ, такъ-какъ достигли той части дороги, гдѣ было много красивыхъ домовъ. Они разглядывали ихъ одно за другимъ въ нерѣшимости, съ котораго начать. Тутъ были обширные, четвероугольные на видъ дома, пышныя зданія съ безчисленными комнатами, большими колоколами для призыва къ обѣду. Они безобразно повернулись къ дорогѣ задомъ, а своими красивыми фасадами глядѣли на лужайку и паркъ на другой сторонѣ. Здѣсь были большіе кирпичные дворцы, съ дворовыми строеніями въ деревенскомъ вкусѣ, окруженные длинной стѣной, составившей должно быть состояніе какого-нибудь каменьщика; каждый ярдъ этой стѣны стоилъ богъ-знаетъ сколько!

Здѣсь надавали мальчикамъ столько съѣстныхъ припасовъ, что ихъ затрудняло, какъ они понесутъ этотъ грузъ.

— Мы можемъ продать ихъ въ гостиницу хозяйкѣ за хорошую цѣну, сказалъ Билли: — вѣдь это остатки перваго сорта. Вотъ этотъ кусокъ ветчины, что далъ намъ поваръ, онъ стоитъ, по крайней мѣрѣ, шиллингъ. Еслибы найдти покупщика, которому бы онъ понравился!

Жатва ихъ пошла хуже, когда они подошли къ полусельскимъ, полугородскимъ вилламъ предмѣстій города. Напрасно звонили они у дверей этихъ красивыхъ домовъ съ оштукатуренными окнами и портиками. Старыя леди подходили къ окнамъ и грозили имъ пальцами, или служанки захлопывали имъ двери на носъ, или же оконница поднималась и джентльменъ грозилъ бродягамъ позвать сторожа.

— Чтобъ имъ повѣситься! сказалъ Билли: — отправимся въ трактиръ!

Запыленные, точно ихъ обсыпали сѣрымъ сахаромъ, они вошли въ городъ, поспѣшно свернули съ главной улицы и проскользнули въ лабиринтъ заднихъ переулковъ, и наконецъ остановились передъ грязнымъ на видъ домомъ, на дверяхъ котораго было написано: «всѣ удобства для путешественниковъ.».

Но прежде, чѣмъ войдти, Билли сказалъ имъ:

— Тутъ хозяйкой тетка Люлли. Здѣсь очень хорошая задняя кухня и порядочныя постели, но помните, она баба сомнительнаго достоинства, любитъ строчку стараго автора (водку) и каплю съ горъ южнаго моря, какъ и всякая женщина въ Стаффордѣ, которая дружитъ съ нищими и бродягами.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Волненія капитана Крозье Мертона.

Часовъ около трехъ пополудни капитанъ Мертонъ Крозье рѣшилъ, что лучше сдѣлать надъ собой усиліе и встать, чѣмъ лежать въ постели. Онъ поднялся, накинулъ утренній шлафрокъ, подошелъ къ окну, распахнулъ его и глянулъ на улицу. Солнце ярко свѣтило, и когда онъ приподнялъ сторку, лучи такъ ослѣпили его, что онъ зажмурился и отступилъ.

Онъ пробормоталъ что-то о томъ, «какая глупость вставать такъ поздно», и позвонилъ.

Человѣкъ, «гуляющій» до пяти часовъ утра, не долженъ бы вѣшать зеркала въ своей комнатѣ.

Капитанъ Мертонъ Крозье невольно поморщился, увидавъ свое изображеніе. Кожа его была желта, какъ лучшая англійская горчица.

Онъ откинулъ со лба волосы, кашлянулъ, подергалъ плечами — но все это ни мало не придало его физіономіи свѣжести.

Безуспѣшныя старанія тотчасъ же ему опостылѣли и онъ снова бросился на постель.

Лежа въ постелѣ онъ благословилъ судьбу, что не былъ женатымъ человѣкомъ.

— Глянь на меня жена въ эту минуту, я бы ей на вѣки опротивѣлъ! проговорилъ онъ.

Такъ-какъ капитанъ Мертонъ Крозье находился въ печальномъ настроеніи (у него побаливала голова), то онъ не замедлилъ предаться серьёзнымъ размышленіямъ.

Завтракая, онъ каждый кусочекъ сопровождалъ наставительно-строгими порицаніями своей «безобразной», «распущенной» жизни, и жевалъ такъ, словно пища была крѣпко приправлена горькимъ раскаяніемъ.

«Вотъ и еще день потерялъ!» думалъ онъ, устремляя глаза на пару грязныхъ сапогъ, въ которыхъ онъ наканунѣ отличался на гуляньѣ. «Вотъ и еще день потерялъ! Нѣтъ, такъ невозможно! Непозволительно! Другой физіономіи нельзя и ожидать при такой непростительной жизни! Такая жизнь старитъ прежде времени! Теперь вѣдь ужь скоро три часа! Пока я одѣнусь, будетъ пять! Какой я безумецъ, глупецъ, идіотъ! Проспать такой день! На Реджентъ-стритѣ теперь цѣлыя толпы гуляющихъ! Теперь тамъ всѣ, все порядочное! Сколько хорошенькихъ! Какіе экипажи! Какіе наряды! По дѣдомъ мнѣ! по дѣломъ! Не спи до вечера! Впередъ будешь вставать раньше!»

И какъ бы порѣшивъ не терять времени, а тотчасъ же приняться за самопреобразованіе, капитанъ Мертонъ вскочилъ съ постели, поспѣшно подошелъ къ зеркалу и началъ свой туалетъ.

Такъ-какъ погода стояла ясная и туманъ не угрожалъ испортить прекрасную работу, то капитанъ Мертонъ занялся завивкою кудрей. Капитанъ Мертонъ былъ того мнѣнія, что роскошныя завитыя кудри — лучшее украшеніе моднаго джентльмена.

Какъ долго онъ разчесывалъ ихъ! Какъ тщательно приглаживалъ по надлежащимъ мѣстамъ! Онъ неутомимо закручивалъ непокорныя пряди на пальцы, припомаживалъ, даже слегка приклеивалъ косметиками.

У него обезсилѣли руки и заболѣла голова, а онъ все-таки не падалъ духомъ и продолжатъ работу.

Когда наконецъ прическа достигла возможнаго совершенства, когда проборъ уподобился рыбьему хребту, капитанъ почувствовалъ себя несравненно лучше и благосклонно улыбнулся себѣ въ зеркало, насвистывая какую-то веселенькую арійку.

По мѣрѣ того, какъ туалетъ подвигался впередъ, капитану приходили многія счастливыя идеи. Видя, какъ онъ постепенно становится все очаровательнѣе и очаровательнѣе, ему пришла мысль о томъ, какіе шаги сдѣлало человѣчество въ своемъ развитіи, въ наукахъ и искусствахъ. Каждый разъ какъ онъ макалъ палецъ въ благовонную жидкую помаду и вслѣдъ затѣмъ видѣлъ, что кудри его изъ желтыхъ становятся цвѣта зажареной камбалы, онъ посылалъ благословеніе великому изобрѣтателю «медвѣжьяго душистаго жира». Наблюдая, какъ бѣлый воротничокъ скрашиваетъ его измятую физіономію, онъ благословилъ изобрѣтателя стоячихъ воротничковъ. Онъ внутренно радовался, что родился въ такой просвѣщенный вѣкъ, и задавалъ себѣ вопросъ:

— Какъ же это, чортъ возьми, жили наши дѣды? Что они дѣлали? Чѣмъ себѣ помогали послѣ гульбы?

Онъ надѣлъ шляпу нѣсколько на бекрень — такъ чтобы не помять кудрей на правомъ вискѣ. Рюмка крѣпкаго коньяку придала блескъ его глазамъ и краску лицу.

Онъ былъ готовъ на гулянье и на побѣды. Онъ направился къ дверямъ.

Но вошелъ слуга и подалъ ему записку.

Капитанъ Мертонъ глянулъ на адресъ и узналъ почеркъ Фреда Татенгэма.

«Какого дьявола ему отъ меня нужно?» подумалъ онъ, распечатывая посланіе пріятеля.

Фредъ Татенгэмъ требовалъ пятьдесятъ фунтовъ и спрашивалъ, когда будетъ обѣдъ въ Ричмондѣ.

«Вы помните наше пари, писалъ этотъ любезный молодой джентльменъ. Вотъ уже прошло болѣе семи мѣсяцевъ и я теперь побезпокою васъ покорнѣйшей просьбою объ уплатѣ. Я уже говорилъ товарищамъ и сподвижникамъ объ обѣдѣ, и мы рѣшили предоставить вамъ выбрать блюдъ по вашему усмотрѣнію. Могу я съ своей стороны замолвить словечко о райскомъ соусѣ и жареныхъ овсянкахъ?»

Капитанъ Мертонъ покусалъ себѣ губы, скрутилъ записку въ веревочку, сталъ-было насвистывать, схватилъ съ головы шляпу, какъ бы намѣреваясь хлопнуть ею объ полъ, но вспомнивъ, что эта шляпа новая, осторожно положилъ ее на столъ. У него вырвалось только одно, но сильное слово:

— Проклятый!

Каждый можетъ понять, что уплатить пятьдесятъ фунтовъ не всегда легко. Капитанъ Мертонъ, какъ и многіе воины ея величества королевы Викторіи, въ данную минуту былъ въ крайне стѣсненныхъ обстоятельствахъ. Его бы огорчило требованіе и десяти, не только пятидесяти фунтовъ. Когда его перчаточникъ приносилъ счетъ въ пять фунтовъ, и то ему сказали, что капитанъ Мертонъ уѣхалъ къ своему папа, въ провинцію.

Капитанъ Мертонъ бросился въ кресла и пробормоталъ не мало проклятій женскому полу вообще. Затѣмъ онъ выпилъ, или лучше сказать проглотилъ, какъ пилюли, двѣ рюмки коньяку, перешелъ съ кресла на диванъ и началъ придумывать, что ему дѣлать.

Грустно было смотрѣть, какую пытку выдерживалъ прекрасный капиталъ Мертонъ. Ему не въ примѣръ скорѣе удалось бы уложить двадцать чемодановъ. Онъ хмурился, что твой Ньютонъ и такъ безпокойно вертѣлся, словно лежалъ не на мягкой кушеткѣ, а на мѣшкѣ съ картофелемъ. Разъ онъ въ отчаяньи запустилъ-было пальцы въ волосы, но приведенная въ безпорядокъ букля заставила его опомниться и онъ поспѣшилъ ее поправить и пригладить. Онъ такъ искусалъ себѣ губы, что онѣ стали совершенно багровыя, словно ихъ исжалилъ цѣлый рой пчелъ. Но позолоченые часы выбивали четверть за четвертью, а онъ все еще ничего не могъ придумать.

Онъ свято чтилъ такъ-называемые «долги чести», которые нерѣдко дѣлаются самымъ безчестнымъ образомъ. Если пріятель попадалъ въ долговое отдѣленіе, капитану Мертону это нисколько не мѣшало протягивать ему руку, какъ бы тамъ онъ пошло себя ни заявилъ; но не заплати пріятель какого-нибудь пари, или по карточнымъ счетамъ, негодующій капитанъ Мертонъ ни за-что на свѣтѣ уже не удостоитъ его даже поклономъ. Онъ восхищался тѣми «благородными» героями, которые ни мало не задумываясь пускали по міру дѣтей и жену, чтобы уплатить карточный долгъ. Онъ презиралъ «малодушныхъ животныхъ», которыя въ такихъ случаяхъ поступали на оборотъ.

При такомъ образѣ мыслей капитанъ Мертонъ, разумѣется, прежде всего порѣшилъ, что необходимо уплатить Фреду Татенгэму пятьдесятъ фунтовъ, хотя бы пришлось идти на большую дорогу и обирать у пьяныхъ матросовъ ихъ путевые гроши.

И все эта Берта! Не будь этой прелестной очаровательницы, не было бы теперь ни печали, ни расходу! Пятьдесятъ фунтовъ изъ-за пары прекрасныхъ глазъ! Дорогонько! О, эта дѣвчонка насолила порядочно! Пропади ея густые мягкіе волосы! За эти деньги можно бы купить отличнѣйшую лошадь!

Что-жъ теперь однако дѣлать? Оставить эту дѣвочку въ покоѣ или преслѣдовать ее?

И онъ началъ колебаться. Онъ уподоблялся вѣсамъ, которые перевѣшиваютъ то на одну, то на другую сторону, — то взлетала у него вверхъ разсчетливая нравственность, когда онъ думалъ о прелестяхъ смиренницы Берты, то безпокойная убыточная страсть, когда ему представлялись насмѣшливыя усмѣшки элегантныхъ товарищей.

— Брошу, я эту дѣвчонку! пробормоталъ онъ наконецъ рѣшительно: — брошу! Пусть себѣ отъискиваетъ спокойно какого-нибудь поденщика плотника и съ нимъ блаженствуетъ въ законномъ бракѣ! Пусть готовитъ ему обѣдъ, пусть… Чортъ знаетъ, что такое! Тошно себѣ представить, что эти прелестнѣйшія руки обнимутъ какого-нибудь остолопа въ фланелевой курткѣ! Что эти милые пальчики нѣжно прикоснутся къ взъерошенной головѣ, — къ запыленной, взъерошенной, грязной головѣ, на плебейскихъ плечахъ! Такая дѣвушка создана ѣздить въ роскошныхъ экипажахъ, ходить въ кружевахъ, спать на атласѣ…

Онъ глубоко вздохнулъ.

— Хоть вздерни меня на висѣлицу, а я не могу ее бросить! Но вотъ что: если я теперь изловлю эту птичку, а черезъ годъ она мнѣ надоѣстъ хуже горькой рѣдьки? А если она выйдетъ замужъ за ровню, онъ ее будетъ любить до безумія всю жизнь… такъ, по крайней мѣрѣ, часто представляется на сценѣ, въ пьесахъ, взятыхъ изъ плебейской жизни. Лучше бы, ей-богу, никогда мнѣ не встрѣчаться съ ней! Что за глаза! божественные! Бѣдный мой ангельчикъ! И я отлично знаю, какая шляпка ей къ лицу… Она бы въ этой шляпкѣ была восхитительна, какъ богиня! Развѣ можетъ какой-нибудь бѣднякъ купить ей такую шляпку? Она будетъ носить простой соломенный шлыкъ, причесываться будетъ какъ работницы въ рабочемъ домѣ! Боже! Я просто не могу перенести мысли, что эта обворожительная Берта стоитъ на колѣняхъ и скребетъ грязный полъ въ передней или въ кухнѣ! Нѣтъ! Я ее одѣну, какъ картинку… Вотъ всѣ наши поразинутъ рты, когда увидятъ ее въ шелку, въ атласѣ, въ кружевахъ! Она заткнетъ тогда за поясъ самую обольстительную султаншу!

Потому ли, что капитанъ Мертонъ черезчуръ волновался сомнѣніями, или потому что записка Фреда Татенгэма произвела на него непріятное впечатлѣніе, только въ первый разъ въ цѣлые два года онъ провелъ вечеръ дома. Онъ послалъ сказать мистриссъ Бюлленти, чтобы она потрудилась изжарить ему бараньи котлетки.

Когда котлетки эти были сжарены, капитанъ Мертонъ ихъ скушалъ, запилъ бутылкою шерри и объявилъ, что это самый отвратительный обѣдъ, какой онъ когда либо ѣдалъ во всю свою жизнь.

Какъ онъ ни раскидывалъ умомъ, а все-таки въ концѣ концовъ не рѣшилъ, бросить ли ему Берту или преслѣдовать ее.

Какъ бы надѣясь, что видъ ея миленькаго личика вдохновитъ его и поможетъ ему порѣшить такъ или иначе дѣло, онъ нѣсколько разъ подходилъ къ окну и подолгу высматривалъ, не покажется ли плѣнительная мучительница.

Но плѣнительная мучительница не показывалась, и такъ-какъ капитана Мертона, по примѣру всѣхъ балованыхъ баричей, очень раздражала всякая неудачная попытка хотя бы и въ мелочахъ, то это его раздражило и заставило сильнѣй прежняго стремиться къ обладанію упрямымъ и неподатливымъ сокровищемъ.

Пробило одинадцать часовъ. Въ этотъ часъ весь домъ миссъ Томсей неизмѣнно отходилъ ко сну. Капитанъ Мертонъ закурилъ сигару, сѣлъ на балконѣ и началъ глядѣть на Бертино окно. Онъ увядалъ, какъ это окно освѣтилось и какъ кто-то спустилъ стору. Нѣжное сердце капитана Мертона забилось, когда мелькнула женская тѣнь.

— Вотъ она, очаровательная дѣвочка! проговорилъ онъ. — Вотъ она! Она, кажется, стала еще милѣе! Нѣтъ, я ее не брошу! Я отъ нея не отстану! Не могу!

Знай онъ, что вмѣсто Берты, стору опускала мистриссъ Уортъ, кухарка, онъ бы, разумѣется, не то сказалъ. Но любовь вѣдь подслѣповата и сквозь кирпичную стѣну ясно видѣть не можетъ.

Желая сколько-нибудь успокоить свое волненіе, капитанъ Мертонъ сталъ потягивать горячій пуншъ. Это его очень возбудило, и на третьемъ стаканѣ онъ порѣшилъ окончательно, что ему дѣлать.

Онъ далъ обѣтъ не только не ходить ни къ одному пріятелю цѣлую недѣлю, но даже во все это время ни разу не показаться на Сѣнномъ рынкѣ.

— Я совсѣмъ отвыкъ отъ порядочнаго общества, бормоталъ онъ: — совсѣмъ отвыкъ. Я вожусь только съ такими женщинами… которыя не умѣютъ приличнаго слова сказать! Отправлюсь въ какой-нибудь порядочный домъ. Я теперь могу влюбиться въ первую дѣвушку, которая не встрѣтитъ меня наглымъ взглядомъ, а опуститъ рѣсницы. Я сейчасъ же воображу, что опущенныя рѣсницы — несомнѣнный знакъ невинности и чистоты. Я увлекусь и буду очень доволенъ. Непремѣнно начну посѣщать порядочное общество. Приглашеній есть пропасть: есть два на будущей недѣлѣ. Отлично! Я встрѣчу сотню женщинъ, не въ примѣръ милѣе и привлекательнѣе этой замарашки Берты; я Забуду и думать объ этой заносчивой, безтолковой дѣвчонкѣ… Понятно, что образованныя дѣвушки, воспитанныя подъ строгимъ домашнимъ надзоромъ, мило, изящно одѣтыя, нѣжненькія, чистенькія гораздо привлекательнѣе какой-нибудь запечной красотки. Отлично, отлично! Я такимъ образомъ и самъ буду доволенъ, успокоюсь, и ее подъ бѣду не подведу. Клянусь Юпитеромъ, я женюсь! Встрѣться только мнѣ какая-нибудь женщина получше этой проклятой дѣвочки — я женюсь! Будь я повѣшенъ, если не женюсь!

Судя по этимъ послѣднимъ восклицаніямъ, можно было, пожалуй, вывести заключеніе, что бракъ съ капитаномъ Мертономъ самое завидной блаженство, какое только можетъ выпасть на долю прекраснаго пола. Капитану Мертону, разумѣется, было простительно такъ думать. Онъ не соображалъ, что вкусы могутъ быть другіе у прочихъ смертныхъ, что не всѣ уважаютъ страсть къ разгульной жизни, не всѣ снисходительны къ безпрестанному волокитству, и не всѣ могутъ терпѣливо сносить капризы и баловства даже любимаго существа.

Настоящую цѣну человѣка узнаютъ только тогда, когда его теряютъ. Пріятели капитана Крозье Мертона, если и замѣтили его отсутствіе въ первый вечеръ, то не обратили на него особаго вниманія. Но когда прошелъ второй вечеръ, за вторымъ третій, а капитанъ не показывался, Томъ Оксендонъ и Чарли Сюттонъ заключили, что жизнь исчезнувшаго товарища въ опасности и съ достохвальною поспѣшностью полетѣли къ нему на квартиру. Фредъ Татенгэмъ непремѣнно бы къ нимъ присоединился, еслибы не побоялся, что его визитъ будетъ имѣть видъ деликатнаго предъявленія къ уплатѣ пятидесяти проигранныхъ фунтовъ.

Пріятели были крайне удивлены и даже нѣсколько недовольны, узнавъ, что капитанъ Мертонъ живъ, здоровъ и благополученъ. Напрасно онъ увѣрялъ ихъ, что очень усталъ, что хотѣлъ, просто, отдохнуть. Они не вѣрили и клялись, что тутъ замѣшана женщина.

Капитанъ чрезвычайно былъ остороженъ и тщательно берегъ свой секретъ. Въ это утро Берта работала у открытаго окна, и ему очень не хотѣлось, чтобы пріятели ее увидали. Но какъ часто это бываетъ съ взволнованными людьми, капитанъ Мертонъ, что называется, пересолилъ. Онъ такъ метался, оглядывался, такъ принужденно смѣялся, что возбудилъ подозрѣніе пріятелей. Подъ тѣмъ предлогомъ, что свѣтъ слишкомъ сильно падаетъ въ окна, онъ спустилъ сторы. Когда Томъ, ходя по комнатѣ, приближался къ балкону, капитанъ тотчасъ же его кликалъ, или показывалъ ему какое-нибудь письмо, или свѣрялъ его часы со своими. Когда Чарли разъ всталъ посмотрѣть, не идетъ ли дождь, капитанъ стремглавъ кинулся къ окну и чуть не сшибъ съ ногъ обоихъ пріятелей.

— Что за чортъ! что съ вами? спросилъ Чарли Сюттонъ. — Вы сегодня чертовски вѣжливы!

— Клянусь, здѣсь что-то кроется! Здѣсь замѣшана женщина, вскрикнулъ Томъ Оксендонъ.

И прежде, чѣмъ капитанъ спохватился, онъ вырвался изъ его рукъ, подбѣжалъ къ окошку и вздернулъ стору. Онъ увидалъ Берту и разразился громкимъ хохотомъ.

— Ахъ вы плутъ, Крозье! Это вы прячете отъ насъ красотку, изъ-за которой вы проиграли пятьдесятъ фунтовъ! А я думалъ, что она успѣла ужь вамъ прискучить. Неужьто вы по сю пору ею занимаетесь?

Капитанъ Мертонъ ничего не отвѣчалъ и только старался оттащить ихъ отъ окна. Они начали его дразнить.

— Праведное небо, сказалъ Сюттонъ: — что жь это такое, неужьто вы вправду влюбились въ горничную? Признаюсь, убили бобра! Это, по моему, только одна потеря времени.

— И денегъ тоже, прибавилъ Томъ Оксендонъ. — Я ручаюсь, что тутъ придется издержать, по крайней мѣрѣ, шестьдесятъ фунтовъ.

— Помилуйте, продолжалъ Чарли Сюттонъ: — вѣдь все равно ухаживать за герцогиней или за горничной — трудъ одинаковый: тѣ же клятвы, тѣ же комплименты, только, по моему, ужь гораздо пріятнѣе и доблестнѣе убить фазана, чѣмъ воробья!

— Какъ можетъ вамъ нравиться горничная! воскликнулъ Томъ Оксендонъ. — Не понимаю!

(Капитанъ старался принять на-себя безпечный видъ, какъ-будто рѣчь шла не о немъ и дѣло не его касалось).

— Любить горничную! продолжалъ Томъ Оксендонъ. — Всѣ онѣ такія грязныя, носятъ черныя кофты… Опомнитесь, мой другъ, вы только вообразите, что онѣ даже по утру и не умываются! Онѣ не знаютъ, что это такое зубная щетка; онѣ возятся въ золѣ, въ сажѣ… Порадовать ручку, которая вымазана сажей, какъ это пріятно! Творецъ небесный!

— Если вы серьёзно рѣшились помѣстить свое сердце на кухнѣ, сказалъ насмѣшливо Чарли Сюттонъ: — то, можетъ, вы поручите мнѣ кстати ублажить…

Капитана Мертона очень раздражали и злили всѣ эти критическія замѣчанія. Онъ сказалъ небрежно:

— Вы все разсудили, какъ вамъ угодно? ну, и на здоровье! Предположимъ, что мнѣ нравится эта дѣвочка: что жь тутъ такого? Простота вкуса — вотъ и все. Это все равно, еслибы я захотѣлъ ѣсть скромный обѣдъ: ломтикъ хлѣба, кусочекъ сыру и больше ничего. Вѣдь вы бы не нашли въ этомъ ничего дурного?

— Да вы, пожалуй, обѣдайте желудями, коли это вамъ угодно, отвѣчалъ Сюттонъ: — только, пожалуйста, не увѣряйте меня, что можно находить какое-нибудь удовольствіе съ вашей, такъ-называемой, «простотой». Что ни разинетъ ротъ, то подаритъ такимъ выраженьицемъ, что у васъ въ глазахъ помутится! Очень пріятно имѣть соперникомъ какого-нибудь мясника или парня изъ булочной!

Разговоръ становился все болѣе и болѣе колкимъ. Лицо капитана Мертона покраснѣло, и на устахъ его начала мелькать улыбка не совсѣмъ любезная. Поэтому Томъ Оксендонъ поспѣшилъ прекратить споръ.

— Ну, довольно, довольно, сказалъ онъ: — коли Мертонъ хочетъ ворковать на заднемъ дворѣ, то пусть и воркуетъ тамъ, чортъ возьми! Какое намъ дѣло до того, что его возлюбленная моетъ полы и чистить ножи? Ему это нравится, ну, и отлично! Разумѣется, это странный вкусъ… Будемъ надѣяться, что все это скоро ему самому надоѣстъ!

Пріятели, прощаясь, попытались-было увлечь добровольнаго затворника вмѣстѣ съ собою. Они приглашали его ужинать и соблазняли разсказами о томъ, какой необыкновенный пикникъ будетъ устроенъ у одного знакомаго, Боба Тайля, куда всѣ гости должны сбираться нополуночи. Но Мертонъ отъ всего отказался, хотя не присутствовать на пиру у Боба Тайля и было для него жестокимъ лишеніемъ.

Вмѣсто того, чтобы веселиться съ пріятелями, капитанъ Мертонъ провелъ вечеръ въ великолѣпномъ салонѣ Габаэля Голькондора, богатаго торговца брилліантовыми украшеніями.

Капитанъ Мертонъ не чувствовалъ особаго удовольствія въ этомъ «порядочномъ» обществѣ. Всего на всего здѣсь была одна только леди, которая, но его мнѣнію, могла возбудить нѣжныя чувства, да и то, когда онъ пригласилъ ее танцовать, оказалась уже приглашенная на пятнадцать танцевъ. У капитана Мертона не было желанія киснуть здѣсь до четырехъ часовъ утра для того только, чтобы имѣть счастіе быть шестнадцатымъ.

«Пока дойдетъ до меня очередь», думалъ капитанъ: «съ ней протанцуетъ пятнадцать человѣкъ и ужь, конечно, они будутъ передъ ней разсыпаться мелкимъ бѣсомъ, и скажутъ ей все, что только возможно сказать. Она будетъ уже пресыщена, и мнѣ только придется назвать ее кошкой или воровкой, если я захочу на нее подѣйствовать и произвести какое-нибудь впечатлѣніе»

На другой день капитанъ Мертонъ отправился на другой званый вечеръ въ «порядочномъ» обществѣ, гдѣ танцовалъ съ тремя молодыми леди. Первая леди, лѣтъ шестнадцати (она носила длинныя крутыя букли, которыя то опускались, то поднимались, подобно китовымъ усамъ, при каждомъ ея шагѣ), вела съ нимъ бесѣду о томъ, кто самый краснорѣчивый и трогательный изъ лондонскихъ проповѣдниковъ, — тема, о которой капитанъ Мертонъ, къ стыду своему, не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Вторая молодая леди, съ густыми, какъ лѣсная чаща, бровями и съ пушкомъ на губахъ, обѣщающимъ превратиться въ серьёзные усы, наскучала ему тѣмъ, что вмѣсто того, чтобы позволить ему за собой ухаживать, ухаживала за нимъ сама и жеманно называла его ужаснымъ человѣкомъ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ разинуть ротъ.

Третья молодая леди (увы! онъ это поздно замѣтилъ!) была раскосая, и онъ сдѣлалъ нѣсколько непростительныхъ промаховъ: спрашивалъ ее, напримѣръ, почему она такъ пристально глядитъ на стѣну, направо, — или она такъ любитъ живопись? А она глядѣла въ это время въ уголъ налѣво!

Результатомъ посѣщеній «порядочнаго» общества было то, что Берта показалась капитану Мертону въ тысячу тысячъ разъ привлекательнѣе прежняго.

Возвратясь домой и усѣвшись въ кресло передъ каминомъ, капитанъ сначала вздохнулъ, а потомъ разразился цѣлымъ потокомъ самыхъ восторженныхъ восклицаній по поводу прелестей смиренной компаньйонки миссъ Томсей.

— Всѣ онѣ глупыя куклы передъ Бертою! вскрикнулъ онъ. — Всѣ онѣ не стоятъ ея ноготка! У кого такіе божественные глаза? У кого такіе очаровательные зубки? У нихъ у всѣхъ глаза, какъ плошки! Я всѣмъ имъ глядѣлъ въ ротъ — ни у одной нѣтъ такихъ перловъ, какъ у Берты! Къ чорту ихъ всѣхъ! Мнѣ нужна Берта! Берта лучше, милѣе всѣхъ, и она мнѣ нужна! И я ее себѣ достану! Да, достану, хотя бы пришлось мнѣ разориться, хотя бы пришлось погибнуть! Будь, что будетъ, а Бертой я завладѣю! Берта будетъ моя! О, прелестная дѣвочка! ты будешь моя!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
И съ удобствами для путешественниковъ.

Сильный духомъ и тѣломъ, Билли Фортшёнъ такъ ударилъ въ дверь гостиницы, что тетка Люлли, курившая трубочку въ кухнѣ, быстро вскочила съ мѣста въ полной увѣренности, что къ ней пожаловала въ гости полиція.

Богатство всегда производило на Билля Фортшёна удивительное дѣйствіе: онъ какъ-то вдругъ выросталъ, становился шумливъ, задоренъ и до крайности самонадѣянъ. Теперь у него было четыре шиллинга въ карманѣ и ему, что называется, былъ самъ чортъ не братъ.

— Это вы, Билли? Это вы, головорѣзъ, оборвашка? закричала тетка Люлли, узнавъ посѣтителя. — Чтобъ вамъ посвело въ дугу всѣ ваши нескладные члены! Какъ вы смѣете такъ пугать людей? Что вы, пожалованы, что ли, въ китайскіе императоры? Будь вамъ пусто! Вы меня угостили хуже восточнаго вѣтра! Я вся такъ и затрепетала, какъ листъ! Я и теперь еще такъ дрожу, что едва на мѣстѣ держусь! Я такъ и думала, что это пожаловали полицейскіе, чтобъ имъ на вѣки провалиться!

Старуха говорила такъ раздражительно, что Недъ Перчезъ и Филиппъ Мертонъ струсили и едва рѣшились войдти. Они тихонько притворили за собою двери и смирнехонько стали у порога.

Но они, впрочемъ, скоро ободрились, увидѣвъ, что Билли Фортшёнъ подступаетъ къ кричавшей старухѣ такъ же отважно, какъ будто бы она была просто чучела, и говоритъ ей:

— Ну, ладно, ладно, тетка! Поговорила и будетъ. Я вотъ привелъ новую парочку голубковъ — видите, у порога-то стоятъ? Подайте-ка имъ по кружечкѣ вашего бургонскаго: они будутъ пить, а мнѣ надо съ вами кой о чемъ потолковать.

Онъ указалъ ей на мѣшокъ, который втащилъ съ собою, и она, въ-надеждѣ, что въ этомъ мѣшкѣ краденыя вещи, сдѣлалась сейчасъ же учтивѣе и пригласила его въ заднюю комнату.

Немногіе рѣшались такъ свободно и безбоязненно обращаться съ теткой Люлли. Это была женщина лѣтъ пятидесяти слишкомъ, но тѣ, кто испыталъ на себѣ силу ея кулаковъ, говорили, что она «замѣчательно молода для своихъ лѣтъ», и что она «пахнетъ тяжелымъ молотомъ». Въ день ея рожденія, когда ей сравнялось пятьдесятъ-девять лѣтъ, одинъ изъ гостей, Ноди Семъ, забылъ достодолжное уваженіе къ виновницѣ празднества, и виновница празднества, схвативъ его за шиворотъ, какъ кошка схватываетъ своихъ котятъ, поднесла его къ окну и выкинула съ такой же непринужденностью, съ какою выкидывала золу изъ лукошка.

Эта женщина стояла твердо и непоколебимо на своемъ мѣстѣ. Ее можно было уподобить фарнезскому Геркулесу въ юпкѣ. Изъ-подъ подола короткой одежды виднѣлась такая пара подбитыхъ гвоздями ботинокъ, которая легко могла превратить въ кисель что угодно. Ея сѣдые волосы свѣшивались на лобъ и на виски, какъ холка у лошади. Опасаясь, не безъ основанія, что ее примутъ за мужчину, она заявляла свой прекрасный полъ тѣмъ, что носила ночной, съ густыми оборками чепецъ, поверхъ котораго повязывала большой платокъ, на подобіе чалмы. Ея густыя брови прикрывали пару черныхъ глазъ, сверкавшихъ какъ звѣзды.

Когда Филиппъ въ первый разъ заговорилъ съ ней, онъ сталъ-было ее величать «мамъ», но она прикрикнула на него:

— Пропади вы съ вашими церемоніями! Зовите меня теткой, черномазый шпіонъ.

Когда мистриссъ Люлли увидала мѣшокъ, она до того смягчилась, что даже назвала Билли «дружкомъ»; но удостовѣрившись, что въ мѣшкѣ только одни объѣдки, она пришла въ негодованіе, начала ругаться, грозить и кончила пожеланьемъ «околѣть плуту-мальчинікѣ подъ заборомъ или завертѣться на висѣлицѣ».

— Берите эти огрызки къ чорту! кричала она: — тащите ихъ куда нибудь въ свиной хлѣвъ!

Негодованіе это было не искреннее, а подложное: чѣмъ она больше критиковала товаръ, тѣмъ дешевле надѣялась его пріобрѣсти.

И въ самомъ дѣлѣ, она пріобрѣла его дешево: все ей досталось за шиллингъ и за ужинъ на троихъ. Великолѣпный кусокъ ветчины просто пошелъ задаромъ.

Хромой Недъ и Филь оставались въ пріемной комнатѣ, пока шли торги. Они неподвижно сидѣли на своихъ мѣстахъ, молча уставивъ глаза другъ на друга.

Путешественники, посѣщавшіе это заведеніе, очевидно имѣли вкусы простые и нисколько не заботились о мёблировкѣ. Тутъ были просто четыре когда-то выбѣленныхъ мѣломъ стѣны, которыя сдѣлались до того грязны, что, казалось, ихъ ужь нельзя отбѣлить никакими способами. Посѣтители кромѣ того, опираясь плечами и головой, провели кругомъ всей этой залы масляный бордюръ. Содержательница трактира, казалось, больше заботилась о безопасности своихъ гостей, чѣмъ о ихъ комфортѣ. Каждое окно было закрашено такъ высоко, что самый высокій полисменъ не могъ бы въ него заглянуть. Столы и скамьи, стоявшіе вдоль стѣнъ, были чрезвычайно узки. Кто приходилъ сюда въ слякоть и холодъ, бывалъ очень радъ пылающему огню, который въ одну минуту высушивалъ самыя мокрыя одежды и отогрѣвалъ самые застывшіе члены. Полъ былъ усыпанъ пескомъ, и это приносило двоякую пользу: вопервыхъ, служило какъ бы украшеніемъ, а вовторыхъ, служило чѣмъ-то въ родѣ гигантской плевальяицы. Кромѣ немногихъ надписей по стѣнамъ ничто не нарушало однообразія. Какой-то джентльменъ, подписавшійся Джекъ Іоркшейрскій, выкоптилъ свѣчей слѣдующія слова: «только что изъ западни и никогда не чувствовалъ себя лучше».

Когда Филь нѣсколько осмотрѣлся, онъ принялся читать вышеупомянутыя надписи. Одна гласила, «что отважный Джо опять принялся за старую игру»; другая доводила до всеобщаго свѣдѣнія, «что Семъ Блинкей здѣсь останавливался и убѣдился собственнымъ опытомъ, что блохи здѣсь такія же голодныя и наглыя, какъ и вездѣ». Третья, подписанная «Микъ Тедеръ, Крыса», объявляла, что онъ ненавидитъ полицейскихъ крючковъ пуще прежняго, хотя имѣетъ доброе сердце. Тутъ были тоже нарисованы профили висѣлицъ и висѣльниковъ.

Какъ разъ противъ огня сидѣла женщина. Она такъ близко наклонилась къ пламени, что отъ ея лохмотьевъ пахло гарью. Она была босая и держала подошвы такъ близко къ рѣшеткѣ, какъ будто бы это были ломти хлѣба, — назначенные для поджариванія. Когда жаръ ужь черезчуръ донималъ, пальцы ея словно сводило. Ей долго привелось ночевать подъ заборами; она схватила лихорадку и теперь старалась, какъ говорила, выгнать простуду изъ костей. Мужчины сидѣли около столовъ и откровенно говорили о приключеніяхъ протекшаго дня, или толковали о томъ, что затѣяли на завтра. Одинъ старикъ, прикрывавшій побирашество тѣмъ, что носилъ съ собою бумагу и сургучъ на продажу, разсказывалъ другому, тоже разнощику, въ какіе окрестные дома всего лучше пробраться. Судя по его разговору, мѣстность ему была совершенно извѣстна; онъ зналъ не только каждую улицу, не только каждый переулокъ, но даже изучилъ характеры большинства обывателей.

— Кирпичный домъ, что у моста, вы замѣтьте, говорилъ онъ: — тамъ можно поживиться. Только вы непремѣнно старайтесь попасться на глаза хозяйкѣ. Хозяинъ вѣтреный малый, и съ него взятки гладки.

— А что какъ идетъ обжога? спросилъ разнощикъ, намекая на искусство обезображивать тѣло такъ, чтобы, казалось, будто оно обожжено. — Я подумываю этимъ заняться.

Какой-то пьяный горько жаловался на то, что за цѣлыя день ему удалось стибрить всего на всего одинъ единственный пенни.

Три молодыхъ вора ужинали. Ужинъ ихъ состоялъ изъ смѣси разныхъ объѣдковъ, сильно приправленныхъ лукомъ и перцомъ.

По мѣрѣ того, какъ темнѣло, трактиръ все больше и больше наполнялся посѣтителями, возвращавшимися изъ различныхъ мошенническихъ экскурсій. Они входили одинъ за другимъ, и на каждомъ загорѣломъ смышленномъ лицѣ ясно было можно прочитать, какова была удача. Одни входили съ веселымъ, бойкимъ видомъ, другіе угрюмые и мрачные. Какой-то человѣкъ съ тугонабитымъ карманомъ вошелъ такъ высокомѣрно, словно трактиръ для него одного содержался. Онъ сталъ къ огню и стоялъ передъ нимъ, какъ экранъ. Онъ свисталъ, громко смѣялся, обзывалъ товарищей разными забавными прозвищами и вообще, что называется, развернулся. Онъ безбоязненно говорилъ всѣмъ дерзости, потому что зналъ, что въ случаѣ затѣется ссора, у него есть въ карманѣ чѣмъ заплатить за порцію водки, которая успѣшно дѣйствовала на самыхъ ретивыхъ.

Другой вползъ въ залу, какъ собака въ лавку мясника. Онъ отворилъ дверь на столько, чтобы только проскользнуть. Онъ спросилъ шопотомъ на два пенса элю. Онъ сидѣлъ смирно и, если надъ нимъ начинали подсмѣиваться, онъ, скрѣпя сердце, тоже смѣялся, внутренно давая обѣтъ отмстить за этотъ смѣхъ.

Здѣсь былъ мужчины и женщины всевозможныхъ воровскихъ профессій. Всѣ они хвастались разными фокусами и издѣвались надъ сострадательными, которыхъ имъ въ этотъ день удалось надуть.

Здѣсь были люди, которые умѣли только говорить на одномъ воровскомъ нарѣчіи, которые вмѣсто подписи ставили крестъ и ничего выше ѣды и питья не знали въ жизни. Были и такіе, которые мастерски владѣли англійскимъ языкомъ и даже вставляли въ свою рѣчь латинскія цитаты. Какой-то парень подъ хмѣлькомъ разсказывалъ анекдоты изъ своей жизни. Онъ сидѣлъ противъ смиреннаго, кроткаго на видъ бродяги, котораго разорила и погубила излишняя вѣра въ пріятеля. Въ углу комнаты помѣщался худой, живой мальчикъ лѣтъ четырнадцати; онъ курилъ такую коротенькую трубку, что она оканчивалась наравнѣ съ носомъ. У него было блѣдное, истомленное лицо, какъ будто онъ только что поднялся послѣ тяжелой болѣзни. Но не болѣзнь, а горькая жизнь привела его въ такое состояніе: одинъ разъ въ недѣлю онъ спалъ на постели, а остальные дни гдѣ-нибудь подъ заборомъ; одинъ разъ въ недѣлю онъ ѣлъ мясо, а остальные дни рѣпу. Онъ былъ молодецъ на всѣ руки: готовъ былъ пѣть баллады на улицахъ, и готовъ былъ спуститься черезъ каминъ за серебряной ложкой. Около огня сидѣлъ человѣкъ въ приличномъ черномъ платьѣ; онъ говорилъ и смѣялся такимъ тономъ, какъ будто считалъ себя неизмѣримо выше всѣхъ его окружающихъ ничтожныхъ воровъ. Онъ былъ воръ высшаго полета. Онъ кралъ только въ богатыхъ магазинахъ, преимущественно тамъ, гдѣ продавались золотые перстни и цѣпочки, или фабриковалъ фальшивые листы для сбора на благотворительныя заведенія. Съ нимъ бесѣдовалъ бывшій студентъ медицины, который теперь выдавалъ себя за капитана корабля, чудомъ спасшагося отъ кораблекрушенія.

Здѣсь собрались мужчины и женщины со всѣхъ концовъ Соединеннаго Королевства. Здѣсь были ирландцы, называвшіе себя старыми служаками и показывавшіе подлинныя бумаги, которыми свидѣтельствовалось ихъ участіе въ сраженіяхъ, и медицинскія удостовѣренія въ томъ, что они получили такія-то и такія-то раны. Тутъ были шотландцы, выдававшіе себя за ткачей, лишившихся работы и просившихъ оказать имъ помощь, дабы они могли возвратиться въ Глазго, хотя они всегда отправлялись въ противоположную сторону. Тутъ были англичане, увѣрявшіе, что занимались выдѣлываніемъ иголокъ и тѣмъ разрушили свое здоровье. Иные выставляли на показъ больныя ноги и руки. Иные уже лѣтъ десять разсказывали со слезами на глазахъ печальныя исторіи о дорогомъ своемъ ребенкѣ, который умеръ прошлую ночь отъ оспы, и жалобно просили нѣсколько шиллинговъ для покупки гробика. Здѣсь были женщины, которыя разсказывали, что вся ихъ жизнь зависитъ отъ успѣшнаго излеченія милой дочери, которой у нихъ отроду не бывало, и что имъ необходимы средства для препровожденія этой дочери въ Лондонъ къ доктору. Были и другія, которыя чрезвычайно эффектно описывали, какъ ихъ многолюбимые мужья погибли на эшафотѣ или на рельсахъ желѣзной дороги. У нѣкоторыхъ были даже свидѣтельства, гдѣ и когда постигло несчастіе; свидѣтельства эти можно было достать за нѣсколько шиллинговъ. Фабрикантъ этихъ вещей, и вмѣстѣ торговецъ ими нерѣдко жаловалъ въ заведеніе мистриссъ Люлли.

Около двѣнадцати часовъ мастеръ Билли заказалъ кружку «теплой фланели» на трехъ, то-есть три порціи напитка изъ джину, пива и яицъ. Онъ говорилъ, что этотъ напитокъ грѣетъ, какъ теплая фланель, и усыпляетъ, какъ опіумъ. Затѣмъ всѣ трое легли спать.

Дортуаръ состоялъ изъ большой комнаты съ голыми стѣнами, гдѣ помѣщалось десять кроватей; каждая кровать могла служить для двухъ, а въ случаѣ нужды и для трехъ человѣкъ. Зимою, когда всѣ окна были наглухо закрыты, нѣкоторые ночевщики, просыпаясь поутру, жаловались на головную боль, и находили, что тридцати душамъ въ одной комнатѣ нѣсколько тѣсновато, но въ лѣтнее время ночевать здѣсь было отлично; веселая компанія иногда балагурила до самаго разсвѣта.

Передъ отходомъ ко сну, Билли Фортшёнъ имѣлъ очень серьёзный разговоръ съ джентльменомъ, помѣщавшимся на сосѣдней кровати. Онъ былъ очень огорченъ, узнавъ, что дѣла въ Стаффордѣ идутъ плохо.

— Этотъ городъ никуда не годится, говорилъ джентльменъ: — совсѣмъ нѣтъ работы. Впрочемъ, я еще не отчаиваюсь. Вы говорите, что вашъ хромой маракуетъ на флейтѣ?

— Мастеръ, отвѣчалъ Билли: — всякій съ радостью дастъ два пенса, чтобы только онъ пересталъ! Да и я самъ могу, коли захочу, представиться такомъ горбатымъ и скорченнымъ, какъ пойманный ракъ.

— Ну, а другой парнишка, на что-нибудь способенъ?

— Ну, эта птица невысокаго нодета, отвѣтилъ Билли презрительно: — только онъ изъ себя красивъ, и всѣ горничныя имъ любуются. Я его держусь потому, что онъ сбираетъ провіантъ.

На слѣдующій день всѣ три героя, принарядившись какъ могли лучше, принялись разыгрывать комедію. Недъ обмоталъ себѣ ногу, и чуть-чуть передвигался, какъ будто каждый шагъ стоилъ ему невыразимыхъ мученій. Билли согнулся дугою, а Филь, вымывъ лицо и расчесавъ кудри, протягивалъ шапку за пенсами. Мастеръ Фортшёнъ жалобно вылъ:

— Леди и джентльмены, и милостивые христіане, и друзья, намъ стыдно являться передъ вами въ такомъ видѣ! Не оставьте своимъ милосердіемъ, мы безродные и одинокіе, и ничего у насъ нѣтъ! Мы калѣки, и не можемъ работать!

Это воззваніе они всякій разъ заключали гимномъ, который подхватывали съ такою силою, что скоро во всѣхъ окнахъ и на всѣхъ порогахъ появлялись женщины и дѣти.

Но дѣла шли не особенно спѣшно. Имъ рѣдко удавалось выконючить больше пяти шиллинговъ въ день, а такъ-какъ тетка Люлли ничего не давала даромъ, то слишкомъ роскошничать было невозможно. Эль и «теплая фланель» все рѣже и рѣже являлись передъ ними на столѣ, а, наконецъ, и вовсе исчезли.

Передъ тѣмъ, какъ оставить Стаффордъ, мастеръ Билли воспользовался знакомствомъ одного сержанта, квартировавшаго въ трактирѣ «Гуся и Бутылки». Этотъ сержантъ набиралъ въ рекруты всѣхъ бравыхъ молодцовъ, имѣющихъ склонность къ военной жизни. Удалой Билли опорожнилъ много бутылокъ пива съ своимъ воинственнымъ пріятелемъ, взялъ отъ него шиллингъ въ задатокъ, выпросилъ въ займы полкроны, а потомъ разсказалъ товарищамъ свои подвиги о необходимости удирать изъ Стаффорда. Въ извиненіе своего коварства онъ говорилъ:

— А съ чего это я пойду изъ-за ихъ ссоръ? Они тоже хваты! Какъ только у нихъ свалка между собою, у этихъ важныхъ особъ, они сейчасъ выставляютъ наши головы.

Оставляя Стаффордъ, наши герои порѣшили направить стопы свои къ югу Англіи.

— Пропади этотъ сѣверъ! вскрикнулъ Билли: — тутъ замерзаетъ всякое милосердіе. Югъ гораздо лучше, потому тутъ тепло. И на югѣ вдвое скорѣе сорвешь пенни!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
О семействѣ Газльвудъ очень заботятся.

Миссъ Томсей вышла къ завтраку; она чувствовала себя нехорошо, и была въ очень дурномъ расположеніи духа. Наканунѣ она кушала за ужиномъ морскаго рака. Слѣдствіемъ этого лакомаго блюда былъ непріятный сонъ, въ которомъ ей пригрезилось, что у ней подъ кроватью сидитъ французъ.

— Никогда въ жизни я не испытывала такого ужаса, разсказывала она Мери-Аннѣ, когда эта послѣдняя принесла ей поутру теплую воду. — Мнѣ представлялось, что этотъ бородатый разбойникъ тычетъ ножами въ матрасъ, и старается попасть мнѣ въ спину!

Такъ-какъ миссъ Томсей была въ дурномъ расположеніи духа, то ей не нравилось масло, не нравился хлѣбъ, не по вкусу пришлось даже любимое свѣжее яйцо. Она такъ хватила по немъ ложечкой, что скорлупа разлетѣлась, какъ мыльный пузырь. Она нашла, что поджаренный хлѣбъ похожъ на подошву, и рѣшительно объявила, что этого чая нельзя пить. Когда мистеръ Боксеръ услыхалъ, что колокольчикъ въ столовой такъ звонитъ, словно его хватаетъ зубами бѣшеная собака, онъ тотчасъ догадался, что дѣло неладно.

«Или съ ней истерика, или она опрокинула на себя чайникъ», думалъ онъ, шагая по лѣстницѣ такъ быстро, что икры у него тряслись, словно готовы были отпасть и покатиться, какъ кокосовые орѣхи, внизъ по каменнымъ ступенямъ.

— Боксеръ, гдѣ это вы покупаете яйца? начала дѣвственница, и, едва давъ ему время воскликнуть: «гдѣ покупаю яйца, мамъ?» продолжала: — я говорила вамъ тысячу-тысячъ разъ, чтобы вы никогда не покупали яицъ ни у продавцовъ, ни у картофельщиковъ! Какъ вы смѣете покупать мнѣ яйца у людей, которые держатъ куръ въ погребахъ? Я своими собственными глазами видѣла, какъ эти куры лежали по самое горло въ грязи около водосточныхъ трубъ! Такъ какъ же вы мнѣ смѣете приносить такія яйца?

Еще разъ мистеръ Боксеръ, поднятые брови котораго выражали крайнее изумленіе, воскликнулъ:

— Яйца, мамъ!

На что его госпожа объявила, что не желаетъ слушать никакихъ оправданій, и приказала ему держать языкъ за зубами. Затѣмъ, трагически указывая на чайникъ, она прибавила:

— И уберите это! Это было бы стыдно подать даже въ гринвичскомъ трактирѣ.

Хотя глубоко уязвленный, Боксеръ остался тѣмъ не менѣе попрежнему почтительнымъ. Онъ сказалъ обиженнымъ, но скромнымъ тономъ:

— Можетъ, онъ еще не настоялся, мамъ?

— Не настоялся! вскрикнула леди: — какъ вы смѣете говорить такъ о самомъ лучшемъ душистомъ чаѣ?

Когда Бертина мать явилась, и попросила удѣлить ей нѣсколько минутъ для переговора объ очень важномъ дѣлѣ, миссъ Томсей была въ самомъ возбужденномъ состояніи. Услыхавъ, что нянька изъ рабочаго дома претендуетъ имѣть важныя дѣла, дѣвственница иронически сказала:

— Господи! скоро лондонскіе воробьи заговорятъ о важныхъ дѣлахъ! Какъ эти бѣдныя мыши лѣзутъ въ слоны!

Все вышеизложенное читатель долженъ приписать не миссъ Томсей, а блюду изъ морскаго рака.

Она приняла старуху съ видимымъ намѣреніемъ уничтожить ее своею холодностью. Хотя ее очень удивило то, что мать Берты вмѣсто обыкновенной своей одежды была наряжена въ шелковое платье и въ щегольскую шаль, роковое дѣйствіе морскаго рака было еще такъ сильно, что она не позволила выразить своего удивленія.

Мистриссъ Газльвудъ была, напротивъ того, въ самой радостной ажитаціи. Она тотчасъ же заговорила:

— Я осмѣлилась къ вамъ явиться, мамъ, я встрѣтила одного добраго, великодушнаго друга… Я говорила объ одномъ джентльменѣ, мамъ… У меня теперь свой домъ, мамъ… И такъ прекрасно отдѣланъ… Пусть его Богъ благословитъ!

Лицо миссъ Томсей ясно выражало, что хотя бы Богъ и благословилъ, но она вовсе бы не благословила его.

— Всѣ говорятъ, мамъ, что гостиная моя — просто удивленье. Я желала, чтобъ вы видѣли мои комнаты, мамъ, вы бы удивились! У меня есть кресло такое большое, какъ коляска. На каждой постели такія прекрасныя подушки, и такіе коврики на полу! У меня есть колокольчикъ, а въ шкафѣ такія полки, что на нихъ могли бы спать члены парламента!

— Могу я спросить, о какомъ важномъ дѣлѣ желали вы со мной переговорить? спросила миссъ Томсей ледянымъ тономъ.

Еслибы мистриссъ Газльвудъ неожиданно пустили въ самую физономію снѣжный комъ, это бы ее не такъ поразило, какъ вышеприведенный ледяной вопросъ. Въ одну секунду ея улыбающееся лицо омрачилось, и выразило сильнѣйшее негодованіе. Она вдругъ собралась съ духомъ, и очень рѣшительно сказала:

— Такъ-какъ обстоятельства мои измѣнились къ лучшему, мамъ, то я попросила бы васъ отпустить Берту. Берта будетъ теперь жить со мною. Она мнѣ необходима.

Дѣйствіе проклятаго морскаго рака такъ сильно, что миссъ Томсей разразилась визгливымъ, пронзительнымъ хохотомъ, и сказала:

— Ахъ, моя любезная, берите хоть сію минуту! Въ послѣднее время не знаю, почему только дочь ваша дѣлаетъ все невпопадъ. Мнѣ отъ нея нѣтъ никакой пользы. Можете ее взять, можете!

Мистриссъ Газльвудъ была уколота, но отвѣчала очень кротко:

— Благодарю васъ, мамъ, вы очень обязательны.

Миссъ Томсей подхватила:

— Вовсе не за что благодарить, мистриссъ Газльвудъ. Ужь если кому надо благодарить, такъ это мнѣ васъ за то, что вы меня избавляете отъ нея. Можете идти!

Оскорбленная старуха такъ быстро вскочила, что отъ ея шелковаго платья раздался шумъ, похожій на шумъ крыльевъ спугнутой куропатки. Она уже схватилась за дверную ручку, но миссъ Томсей вдругъ вспомнила, что надо спросить, кто былъ пріятель, принявшій такое участіе въ дѣлахъ Бертиной матери.

— Остановитесь минуту! Какъ имя добраго друга, который такъ щедро обдариваетъ квартирами?

Мистриссъ Газльвудъ самымъ рѣзкимъ тономъ отвѣтила, что она не вправѣ сообщить какія бы то ни было свѣдѣнія насчетъ этого.

Мысль, что ея дразнитъ нищая въ ея собственномъ домѣ, была свыше того, что могла вынести миссъ Томсей при ея уваженіи къ самой себѣ. Твердо опираясь на свою гордость, она проговорила: «ну такъ и быть», и граціозно направилась къ двери.

Въ душѣ миссъ Томсей была добрѣйшая изъ женщинъ. Къ часу пополудни, когда ея негодованіе нѣсколько поутихло, она позвонила въ колокольчикъ, и, не подозрѣвая, что миссисъ Газльвудъ приняла серьёзно то, что было говорено о Бертѣ, потребовала къ себѣ молодую дѣвушку. Она откинулась на спинку креселъ, когда мистеръ Боксеръ возразилъ ей, что уже два часа, какъ мать и дочь ушли изъ дому. Миссъ Томсей дѣйствительно любила свою хорошенькую компаньонку и ее сильно оскорбило то, что дѣвочка могла уѣхать такъ безцеремонно послѣ всѣхъ оказанныхъ ей милостей, и она по силѣ привычки уподобила Берту змѣѣ, вскормленной на ея груди, хотя грудь ея для колыбели вѣроятно была очень неудобна, такъ-какъ миссъ Томсей шнуровалась очень туго. Скоро она начала думать о томъ, кто бы могъ быть этотъ добрый другъ, сдѣлавшійся такъ внезапно опекуномъ семейства Газльвудъ. Мало по малу любопытство такъ поглотило се, что она даже не замѣтила, какъ прошелъ часъ, назначенный ею для чтенія «Times», и даже не взглянула на газету. Знай она, гдѣ новое мѣсто жительства Газльвудовъ, она бы, по всему вѣроятію, сдѣлала имъ визитъ. Ей пришлось довольствоваться безполезнымъ допросомъ Мери-Анны; она старалась узнать отъ молодой горничной, не говорила ли Берта о какомъ-нибудь богатомъ родственникѣ и не дѣлала ли намековъ, что ея семейству достанется какое-нибудь наслѣдство.

Она ровно ничего не узнала до слѣдующаго дня, и тогда услышала правду изъ устъ самой Берты, которая не могла помириться съ мыслью о разлукѣ со своей прежней госпожей, даже не попрощавшись съ нею, и вернулась въ Гарлей-стритъ выпросить себѣ пожатіе руки.

— Я слыхала отъ нихъ, сказала Берта: — что вы очень сердились и не станете говорить со мной. Я повѣрила, потому что не могла понять, зачѣмъ вы отослали меня тамъ внезапно. Вы были всегда такъ добры ко мнѣ. Но я вообразила себѣ, что вѣрно я сдѣлала что-нибудь ужасное такое, чего нельзя простить. Теперь, когда вы обращаетесь ко мнѣ прежнимъ добрымъ и ласковымъ голосомъ, я жалѣю, что васъ оставила.

— Я вовсе не отсылала васъ, глупое дитя, рѣзко возразила дѣва. Она принуждена была казаться сердитой, чтобы удержать слезы, готовыя выступить изъ глазъ. — Это все она, ваша глупая мать. Какъ можно быть такимъ глупымъ созданіемъ, — на столько нелѣпымъ, чтобы вообразить, будто я говорила серьёзно!

Многочисленны были обращаемыя къ Бертѣ просьбы, чтобы она вернулась, и робки ея отказы.

— Я удвою ваше жалованье, Берта, сказала миссъ. — Вы будете получать двадцать фунтовъ въ годъ.

— Мать говоритъ, что не можетъ обойтись безъ меня, возразила Берта. — Если я не буду съ ней, она должна будетъ оставить домъ.

— Мнѣ будетъ плохо безъ васъ, продолжала леди.

— Мать говоритъ, что никогда больше не разстанется со мной, отвѣтила Берта.

Видя, что всѣ мольбы напрасны, миссъ Томсей отступила, но старая желаніемъ узнать тайну о невѣдомомъ другѣ, приняла на себя какой только могла беззаботный видъ и наотрѣзъ спросила его имя.

Берта отвѣтила:

— Это капитанъ Мертонъ Крозье, и при этомъ лицо ея сдѣлалось красно, какъ сигнальный фонарь.

Еслибы волосы миссъ Томсей могли встать дыбомъ, то ея локоны и коса непремѣнно взвились бы вверхъ — такъ великъ былъ ужасъ, какой она ощутила при этомъ имени. Только одна сила крѣпкихъ зубьевъ гребенокъ могла придержать ея прическу. Она испытывала странное ощущеніе на черепѣ; оно постепенно прошло ледянымъ холодомъ внизъ по спинѣ.

Она не могла выговорить просто слова: «капитанъ Мертонъ Крозье», но прокричала ихъ съ шипѣніемъ испуганной дѣвушкѣ.

— Берта! подконецъ выговорила она, нервно размахивая руками, пока онѣ забились у ней, какъ лапки упавшаго на спину жука. — Берта, одно изъ двухъ: или ваша мать очень дурная женщина, или величайшая дура, какая когда либо ходила по землѣ. Говорю вамъ: этотъ капитанъ Крозье недостойный, низкій человѣкъ. Я навела объ немъ справки и узнала, что онъ рѣдко возвращался домой раньше четырехъ утра. Онъ, что называется, столичный человѣкъ и замышляетъ сыграть съ сами скверную штуку. Вы не вернетесь назадъ, Берта. Я буду охранять васъ подъ моимъ собственнымъ наблюденіемъ, буду стеречь васъ. Если нужно, буду изъ собственнаго кармана платить служанкѣ вашей матери, но вы не вернетесь къ ней.

При сихъ словахъ добрая маленькая леди толкнула книгу съ такой силой, что большой розанъ на вазѣ, стоявшей посреди стола, въ одну секунду разбился въ куски.

Какъ могла повѣрить Берта, что благодѣтель ея матери негодяй? Развѣ поступаетъ такъ негодяй — отворитъ дверь рабочаго дома и возвратитъ разбитаго сердцемъ нищаго свободѣ рабочаго міра? Когда Берта услышала, что ея прежняя госпожа обзываетъ такими жесткими названіями великодушнаго друга, она пробормотала почти безсознательно: нѣтъ! нѣтъ!

Вскорѣ обѣ женщины пролили слезы: одна плакала надъ будущей жертвой, другая была движима благодарностью за участіе къ ея благосостоянію. Но одни лишь увѣренія и торжественные обѣты были отвѣтомъ на просьбы и мольбы, и наконецъ Берта простилась, чтобъ идти въ свое новое мѣсто жительства.

Миссъ Томсей стояла у окна, чтобы видѣть до послѣдней возможности хорошенькую дѣвушку, бывшую такъ долго ея собесѣдницей, и думала, что никогда больше не увидитъ ея. Когда Берта обернула свое блѣдное личико и посмотрѣла на окно гостиной, добрая дѣва затряслась отъ волненія.

— Бѣдное потерянное созданье! Бѣдное потерянное созданье! — было все, что она могла сказать.

Дружный взрывъ хохота встрѣтилъ капитана Крозье, когда онъ въ первый разъ послѣ долгаго отсутствія, снова появился въ клубѣ. Онъ сознался въ своей неудачѣ, заплативъ Фреду Татенгэму пятьдесятъ фунтовъ закладу. Теперь же, по его словамъ, онъ явился съ цѣлью уговориться на счетъ обѣда.

Друзья были къ нему слишкомъ суровы и ругались надъ нимъ слишкомъ жестоко. Лордъ Оксъ отозвался объ немъ чертовски жестко, а Фредъ Татенгэмъ никогда еще въ своей жизни не шутилъ надъ нимъ такъ, какъ теперь.

— Ну, хорошо, что же вы намѣрены теперь дѣлать съ дѣвочкой? спросилъ Томъ Оксендонъ.

Лукавый капитанъ еще задолго передъ тѣмъ рѣшилъ, какъ онъ будетъ вести себя при встрѣчѣ съ друзьями. Онъ думалъ, что лучше будетъ, если приметъ передъ ними видъ, что ему опротивѣла Берта, и онъ рѣшился бросить ее. Онъ скорѣе боялся сдѣлаться цѣлью всѣхъ шутокъ, если станетъ попрежнему высказывать свою привязанность къ ней.

— Ну ее, эту дѣвчонку, сказалъ онъ смѣясь. — Ей-богу съ меня довольно. Если кто пожелаетъ купить мою долю съ процентами, то получитъ ее за фунтъ сигаръ.

Они просили разсказать исторію его любви, и онъ исполнилъ это самымъ достойнымъ уваженія образомъ относительно Берты. Онъ выболталъ имъ нѣкоторыя изъ своихъ страстныхъ объясненій и сослался на судъ своихъ товарищей: не сущій ли онъ вздоръ ей городилъ? Онъ сознался съ сердечной откровенностью, что его обманули и далъ имъ слово джентльмена, что на слѣдующій разъ, когда ему придется ухаживать за дѣвушкой, онъ не посягнетъ на законную собственность лакеевъ и грумовъ.

Когда наступилъ срокъ обѣда въ Ричмондѣ, онъ совсѣмъ рѣшился убѣдить своихъ пріятелей въ своемъ окончательномъ разрывѣ съ Бертой, и во все время пира не переставалъ поддерживать о ней разговоръ. Онъ сдѣлалъ нѣсколько сравненій между подаваемыми блюдами и особенностями красоты дѣвушки увѣрялъ, что трюфели одного цвѣта съ ея глазами, и темный коричневый соусъ — настоящій оттѣнокъ ея волосъ. Во время десерта его фантазія дошла до того, что подражая аукціонисту, предложилъ Берту въ видѣ продажи съ наддачей.

— Очень красивое и превосходное созданье! кричалъ онъ: какъ разъ подходящее для богатаго джентльмена. А, что мы скажемъ объ этомъ товарцѣ? Не хочетъ ли кто-нибудь побиться на десять фунтовъ? Ея глаза стоятъ денегъ. Вспомните! ей нѣтъ и восемнадцати лѣтъ, за нею ни малѣйшаго порока, есть у ней только престарѣлая мать, и смѣю сказать, красавица была бы не прочь попутешествовать.

Чтобы поддержать шутку. Чарли Сюттонъ положилъ шиллингъ и товаръ достался ему.

— Ну, помни, Крозье, сказалъ покупщикъ серьёзнымъ голосомъ: — она моя; если я тебя словлю, что ты ее преслѣдуешь, то это будетъ чертовски нечестно съ твоей стороны!

Капитану стало не по себѣ отъ торжественнаго дѣловаго тона, какимъ были сказаны эти слова, и онъ пожалѣлъ, что завелъ такъ далеко шутку. Но вспомнивъ, что дѣвушка перемѣнила мѣсто жительства, и что не легко напасть на ея слѣдъ, собрался съ духомъ и насильно проговорилъ:

— Тамъ, гдѣ она, не допускаютъ никакихъ ухаживателей и у ней всего одно воскресенье въ мѣсяцъ для выхода изъ дому.

Домъ, въ которомъ капитанъ помѣстилъ миссисъ Газльвудъ. находился въ Кемберуэлѣ. Онъ уже давно отдавался въ наймы съ мебелью, и когда было предложено взять его на годъ съ платой впередъ, ключи отъ него были переданы безъ малѣйшаго затрудненія.

«Я не намѣренъ рисковать еще ста фунтами для маленькой колдуньи», разсуждалъ онъ. «Я долженъ отъ нея получить удовлетвореніе, прежде чѣмъ отпущу ее. Къ тому же я сберегу денегъ за это время; это меня удержитъ отъ моихъ ночныхъ дѣлъ».

Въ его игрѣ былъ глубокій разсчетъ. Улица, на которой находился домъ, не совсѣмъ-то годилась для отдачи квартиръ въ наемъ, и Мертонъ ясно предвидѣлъ, что если жильцы не тотчасъ явятся, казна Газльвудовъ скоро истощится до послѣдняго фартинга. И тогда женщинамъ придется занимать у него, и тогда онѣ будутъ въ его власти, и если ему не удастся устроить дѣла по своему желанію, тогда уже, значитъ, самъ чортъ тутъ замѣшался.

Чтобы имѣть право входить въ домъ когда ему вздумается, онъ сказалъ миссисъ Газльвудъ, что найметъ, по крайней мѣрѣ на годъ, гостиныя комнаты по назначенной ею цѣнѣ.

— Я очень рѣдко буду посѣщать васъ, сударыня, сказалъ онъ мягкимъ голосомъ. — Вамъ немного придется хлопотать изъ-за меня; но я думалъ, что это облегчитъ васъ при началѣ дѣла, доставивъ вамъ немного готовыхъ денегъ.

Бѣдная старая леди готова была упасть на колѣни и преклониться передъ этимъ чудомъ великодушія.

Въ первое же воскресенье по водвореніи въ новомъ домѣ, Крозье обѣдалъ со своими protégées. Онъ попросилъ игривымъ тономъ старую сидѣлку пригласить его на обѣдъ. Она естественно пришла отъ этого въ восторгъ. И вечеромъ она сообщила Бертѣ о своей радости.

— Видишь ли почему, моя милая: мы будемъ имѣть случай наблюдать, какъ онъ ведетъ себя, и посмотримъ, насколько справедливы распускаемые противъ него слухи.

Глупая женщина! Куда ей было равняться съ лукавымъ капитаномъ.

Онъ боялся, чтобы ему не «попасться» на свиной окорокъ съ лукомъ, печеную баранину, подрумяненый картофель и тому подобные деликатесы бѣдняка. Чтобы предохранить себя отъ подобнаго бѣдствія, онъ заказалъ немного рыбы, дичи и фруктовъ и послалъ ихъ въ субботу вечеромъ Газльвудамъ съ приказаніемъ засвидѣтельствовать имъ свое почтеніе.

— Онъ точно весь изъ денегъ, и щедръ какъ принцъ, сказала мать.

— У него доброе сердце, добавила дочь.

Капитанъ хорошо зналъ, что его успѣхъ будетъ въ значительной степени зависѣть оттого, какъ онъ будетъ вести себя во время обѣда. Зналъ онъ также, что долженъ сдѣлать все для него возможное, чтобы заслужить довѣренность старой матери.

— Это чертовски тяжело, ворчалъ онъ: — что приходится сперва снискивать расположеніе матери, прежде чѣмъ надѣяться заслужить его отъ дочери!

Но тутъ, по его мнѣнію, честь его была до извѣстной степени задѣта, значитъ ему нечего обращать вниманіе на хлопоты. Славная была бы штука надуть этихъ господъ и въ то время, когда они воображаютъ, что онъ вовсе пересталъ обращать вниманіе на Берту, показать имъ, что онъ приводитъ въ исполненіе свой глубоко задуманный планъ.

Если когда либо человѣкъ собиралъ богатую жатву хорошихъ мнѣній, то капитанъ Крозье былъ именно этотъ счастливый собиратель жатвы. Въ упомянутое воскресенье его поведеніе и разговоръ были до того строги и сдержанны, что даже само духовное лицо не могло вести себя пристойнѣе. Онъ обратился къ Бертѣ съ немногими замѣчаніями, но главнымъ образомъ занялся матерью. «Сперва слѣдуетъ полюбезничать со старой колдуньей, а потомъ уже съ молодой», думалъ онъ. «А то она начнетъ дѣйствовать коварно и можетъ испортить дѣло». И потому онъ оказывалъ Бертѣ большое вниманіе, а болталъ съ одной старухой. Онъ отворилъ дверь молодой дѣвушкѣ, придвинулъ кресло, досталъ книгу и подалъ соль съ самой утонченной любезностью, а старой леди разсказывалъ забавные анекдоты о своихъ высокородныхъ друзьяхъ, пожелалъ знать ея мнѣніе о дѣлахъ государства, и спросилъ, слышала ли она того или другого проповѣдника. Однимъ словомъ, онъ обходился съ ней не какъ съ женщиной, только что оставившей рабочій домъ, а какъ съ самой фешенэбельной леди въ Лондонѣ. Старуха чувствовала, какъ вскипало и надувалось ея самолюбіе отъ уваженія, какое оказывалъ ей такой знатный джентльменъ. Единственнымъ желаніемъ ея сердца было, чтобы хозяинъ и хозяйка «пріюта св. Лазаря» могли видѣть ее во всей славѣ. Берта разъ или два подумала, что могъ бы онъ и ей сказать нѣсколько словъ, но два или три раза онъ такъ страстно посмотрѣлъ ей въ лицо, что она сразу поняла, что изъ его молчанія не слѣдуетъ заключать, будто онъ меньше восхищался ею.

За обѣдомъ онъ настоялъ на томъ, чтобы миссисъ Газльвудъ заняла первое мѣсто: «вѣдь вы хозяйка», говорилъ онъ. И съ тономъ, преисполненнымъ религіозной важности, попросилъ Берту прочитать передъ обѣдомъ молитву. Его попросили выпить еще стаканъ вина, и онъ отказался по слѣдующимъ причинамъ: «Я всегда, миссисъ Газльвудъ, ограничиваюсь двумя стаканами; этого количества, по моему мнѣнію, совершенно достаточно для кого бы то ни было. И тутъ еще предпочитаю пить его пополамъ съ водою. Я чувствую ужасное отвращеніе отъ пьянства, и самымъ строгимъ образомъ слѣжу за собою, чтобы не впасть незамѣтнымъ для меня образомъ въ этотъ унизительный порокъ».

Онъ, конечно, поддался этому пороку въ прошлую ночь, потому что Фреду Таттенгэму пришлось поднять его въ кэбъ и во время утренней прогулки ему припомнилось, что онъ спалъ въ шляпѣ.

По окончаніи веселаго обѣда, миссисъ Газльвудъ привѣтливо спросила капитана, понравилось ли ему кушанье.

— Еще бы, отвѣтилъ капитанъ. — Скажу вамъ, сударыня, обѣдалъ я и на министерскихъ банкетахъ, часто бывалъ за столомъ первѣйшихъ людей въ Англіи, три раза присутствовалъ на пиру лорда-мера, и вы легко поймете, что я думаю, когда скажу вамъ, что несмотря на ихъ восхитительныя кушанья и вина, на безчисленность ихъ слугъ, я никогда въ своей жизни такъ не наслаждался, какъ сегодня за вашимъ столомъ. — Вы знаете — я закоренѣлый холостякъ, миссисъ Газльвудъ, и обращаясь съ привѣтливой улыбкой къ Бертѣ: — но счастливое зрѣлище радостей семейнаго благополучія можетъ почти разрушить мои предразсудки противъ супружества. И въ самомъ дѣлѣ, хотя я чрезвычайно наслаждался вкусными блюдами, которыя я раздѣлилъ съ вами за вашимъ столомъ, но мнѣ въ настоящее свиданіе пришлось всего больше по вкусу высокое благополучіе семейнаго очага.

Это было то, что Чарли Сюттонъ назвалъ бы «взбить черезчуръ много пѣны». Но мать и не подозрѣвала лицемѣрія своего жильца, а Берта чувствовала, что прослушала бы его цѣлый часъ, еслибъ онъ продолжалъ говорить. Правда, вечеръ тянулся слишкомъ медленно и капитанъ чувствовалъ, что ему надоѣло до смерти спокойствіе и однообразіе его. Онъ курилъ, пробовалъ почитать еженедѣльную газету, но хотя глаза его смотрѣли на печатныя буквы, мысли его были въ Гарлейстритѣ; онъ соображалъ, былъ ли кто у него на квартирѣ въ этотъ день. Не разъ онъ думалъ про себя: «Я не могу долѣе выносить каляканья этой старухи. Если она не выйдетъ изъ комнаты и не оставитъ меня съ Бертой, я прекращу это».

Въ шесть часовъ онъ всталъ съ мѣста и распрощался подъ предлогомъ, что долженъ проводить въ часовню свою тетушку. Видя, что имъ жаль разстаться съ нимъ, онъ утѣшилъ ихъ тѣмъ, что вернется черезъ недѣлю или двѣ и останется нѣсколько дней. «Только боюсь надоѣсть вамъ, прибавилъ онъ: — иногда друзья не отпускаютъ меня отъ себя, и вамъ придется бодрствовать до поздняго часу».

По уходѣ капитана, миссисъ Газльвудъ сообщила Бертѣ, что она въ восхищеніи отъ его манеръ и обхожденія. «Я никогда не видывала такого пріятнаго молодаго человѣка и такого хорошаго собесѣдника. Слушая его, подумаешь, что онъ духовное лицо. Нашъ капелланъ у св. Лазаря и вполовину не такъ краснорѣчивъ, какъ онъ; что же касается до выбора словъ, то и сравнивать нечего».

Берта возразила, что удивляется, какъ можетъ кто-нибудь быть такимъ недобрымъ и называть мистера Крозье дурнымъ человѣкомъ, потому что несомнѣнно его слова и дѣйствія безупречны.

Многіе изъ спокойно идущихъ по улицѣ прохожихъ удивились, видя, какъ великолѣпно одѣтый джентльменъ, быстро шагавшій по улицѣ, вдругъ остановился, и опираясь объ рѣшетку на площади, вдругъ залился неистовымъ хохотомъ. Изъ боязни разразиться преждевременно и быть услышаннымъ Газльвудами, капитанъ спѣшилъ что было мочи, такъ что сапоги его коверкались во всѣ стороны, и лишь только повернулъ за уголъ, какъ его веселость взяла верхъ и стала неудержима. Онъ хохоталъ, точно тысячи пальцевъ щекотали его — такимъ хохотомъ, отъ котораго, казалось, разорвутся его бока, щеки и вдобавокъ жилетъ. «Вотъ такъ знатная штука!» думалъ онъ про себя. "На одинъ-то разъ было превесело, но я не продѣлаю этого въ другой разъ. Я больше никогда не долженъ обѣдать тамъ по воскресеньямъ, а то пожалуй выпущу «кота изъ мѣшка». Онъ только и жалѣлъ о томъ, что не можетъ устремиться къ своимъ пріятелямъ и провести весело вечеръ, потѣшаясь надъ удивительнымъ приключеніемъ.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Стонхенджъ.

Недъ тяжело опирался на клюку и громко ворчалъ на поспѣшность своихъ товарищей, когда они, спускаясь, огибали крутой холмъ, окаймленный съ одной стороны полосой тонкой травы, мягкой и низкой какъ бархатъ, а съ другой чинно стоявшими одинъ возлѣ другого столбами частокола, на подобіе хорошо выстроенной шеренги, — они крѣпко охраняли заповѣдную дичь. По временамъ Билли останавливался и щупалъ палкой отверстія въ оградѣ и размышлялъ о возможности найти кролика въ западнѣ. Но, несмотря на его старанія, ему не досталось и кротовой шкурки.

— Иди же, Билли, тамъ нѣтъ улитокъ, кричалъ Недъ, который хотя и походилъ на черепаху, но благодаря своему непрерывному ковылянью, опередилъ своихъ товарищей. — Подвигайся же впередъ, ничего не найдешь въ этихъ дырахъ! Ну, вотъ еще, Филь поганки ѣстъ! Такъ мы и до завтра не дойдемъ; изъ насъ никогда не выйдетъ проку!

Тутъ Филь выплюнулъ кожицу гриба, и принялся ворчать заодно съ Недомъ, въ надеждѣ сдвинуть съ мѣста упрямаго Билли. Оттащить мистера Фортшёна отъ заячьихъ норъ было все равно, что выманить теріера изъ рва съ крысами.

— Ну, иди же, вотъ и застава! кричалъ Филь. — И городъ близко. Иди сюда, Билли; ну, ей же богу пойду за тобой по пятамъ. Когда трое молодцевъ плывутъ вмѣстѣ, слѣдуетъ быть сговорчивыми.

Эти сильныя увѣщанія произвели надлежащее дѣйствіе, и молодые бродяги втроемъ ускорили шаги и поплелись дальше. Сказали мимоходомъ какую-то грубость «старой куклѣ» — смотрителю пошлинной заставы, который глядѣлъ на нихъ, когда они проходили мимо него; затѣмъ взяли налѣво и увидѣли передъ собою предмѣстія Друдшерста. Городъ этотъ спалъ; сказать, что онъ имѣетъ предмѣстья, все равно, что сказать, на балетной танцовщицѣ надѣты юпки. Коровы жевали жвачку; кончики ихъ роговъ и яркій цвѣтъ шерсти отсвѣчивались при заходящемъ солнцѣ. Усталый рыболовъ свертывалъ свои тали на берегу рѣки, привѣтливо сверкавшей вдоль луга. Мальчишки остановились посмотрѣть на его работу; въ это время мимо проходили три или четыре земледѣльца съ заступами и вилами на плечахъ; они обернулись и съ любопытствомъ посмотрѣли на незнакомцевъ. Биллю это не понравилось и онъ, склонивъ голову на сторону, въ свою очередь поглядѣлъ какъ только могъ нахальнѣе.

— Они, кажется, устали, бѣдняги, сказалъ Филь. — Они едва могутъ передвигать ноги.

— Величайшіе дурни, возразилъ Билли: — ручаюсь, что у этихъ глупцовъ пузыри на рукахъ, и все это за шиллингъ въ день. Солдатъ получаетъ лучшее жалованье. Повези намъ сколько-нибудь счастье, мы и въ часъ больше заработаемъ.

— Я вамъ скажу, что они заработали и чего у насъ нѣтъ, добавилъ Филь. — У нихъ есть домъ, куда придутъ на покой, жена, которая скажетъ имъ: здравствуй! и хорошая постель для сна. Я думаю, имъ во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ намъ.

Филь всегда былъ склоненъ къ подобнымъ припадкамъ меланхоліи. Припадки эти всегда находили на него послѣ чрезмѣрной ходьбы.

Но докторъ Билли Фортшёнъ былъ тутъ на лицо, чтобы предписать лекарство паціенту. Онъ полечилъ его возбудительными ударами и упреками и скоро привелъ Филя въ то, что онъ называлъ здоровое состояніе бродяжничества.

— Послушай-ка проповѣдника, сказалъ Билли Неду Перчезу: — какой бы вышелъ изъ него болтливый погонщикъ душъ! Дайте ему только козлы, да черную мантію, такъ и недѣли не пройдетъ, какъ онъ заставитъ пѣть псалмы такихъ молодцовъ, какъ мы съ тобой. Ну, не трогательно ли онъ говорилъ о женѣ и домѣ? Ему бы слѣдовало завестись нѣсколькими пискунами, и они бы ползали по колѣнкамъ папеньки, пока онъ насыщался водицей и хлѣбцемъ!

Хромой мальчикъ, желая показать, что и онъ на сторонѣ Билли, вскочилъ въ лужу и забрызгалъ водою Филя, вѣроятно въ надеждѣ погасить въ немъ эту искру добродѣтели.

— Послушай, пустоголовый мальчишка, я ненавижу хныканье, сказалъ Недъ. — Теперь пріостановись-ка, пока мы обработаемъ городъ, и предоставь бабамъ выплакивать себѣ пенсы!

Городъ Друдшерстъ былъ очень привлекателенъ на видъ. Толстолистый плющъ обвивалъ пасторскій домъ, мѣдный молотокъ у двери докторскаго дома сверкалъ такъ, что казалось обожжетъ пальцы тому, кто подыметъ его; круглыя, румяныя, желтоволосыя дѣти бѣгали по дорогѣ; свѣчи мелькали изъ мрака гостиныхъ коттеджей; веселыя пѣсни, въ которыхъ часто слышалось мѣстное «r’s'», возносились изъ-подъ окрашенныхъ киноварью лапъ «Краснаго Льва» — все смотрѣло привѣтливо, и счастливо склонялось къ наступающему покою ночи. Тутъ земледѣльцы складывали въ амбаръ свои заступы и грабли, тамъ коттеджеръ стоялъ опираясь плечомъ объ дверь и выпускалъ сѣрые завитки табачнаго дыму, и края ихъ золотились отъ заходящаго солнца; по временамъ рѣзкій, женскій голосъ прерывалъ безмолвіе; мать отзывала отъ сосѣдской двери своихъ малютокъ и посылала ихъ спать.

— Какъ здѣсь странно, сказалъ Недъ, тяжело прихрамывая. — Тутъ немногимъ чѣмъ поживишься. Они награждаютъ васъ благословеніями и фартингами!

— Вижу, что ни одинъ домъ ни къ чорту не годится, проговорилъ Билли Фортшёнъ.

— Изъ всѣхъ мѣсто, какія мы проходили, это самое хорошенькое, сказалъ Филь.

Тутъ поворотъ дороги (нѣчто среднее между улицей и большой дорогой) привелъ ихъ въ болѣе людное мѣсто. Дома были низки, но проницательный глазъ Билли Фортшёна сразу увидѣлъ, что тутъ есть маленькая надежда поживиться чѣмъ-нибудь, если они станутъ визжать и стонать у каждой двери сподрядъ.

— Вотъ мерзѣйшее стойло, куда мнѣ когда-либо случалось входить, ворчалъ Недъ. — Будь оно проклято! тутъ вовсе нѣтъ джентльменовъ, нѣтъ первокласснаго дворянства, ничего подобнаго. Это скверная яма, совершенное ирландское гнѣздо! Жаль, что мы не отправились въ Салюсбюри, тамъ бы мы поживились!

— Попробуемъ-ка у этой старой дѣвы, сказалъ Билли, указывая на пожилую женщину, сидѣвшую на ступеняхъ у двери. — Она нервная и старая, и если мы ей что-нибудь отпустимъ насчетъ того, что помогать бѣднымъ ближайшій путь къ небу, можетъ быть она намъ за это что-нибудь и подастъ со страху!

Филь и Недъ остановились посреди дороги, а Билли подошелъ къ коттеджу, на которомъ замазка казалась свѣжѣе, чѣмъ на сосѣднихъ жилищахъ. На двери была прибита длинная дощечка, возвѣщавшая прохожимъ антикваріямъ о существованіи тутъ музея. Билли не понималъ, что такое музей; ему казалось, не гостиница ли это или какое-нибудь благотворительное заведеніе.

Еслибы онъ взглянулъ на маленькое окно, то увидѣлъ бы въ немъ нѣсколько выставленныхъ на продажу брошюръ, въ которыхъ «Исторія и чудеса Стонхенджа» подробно разсказывались и описывались Чарльсомъ Лортсомъ, изъ Друдшерста.

— Бѣдный плотникъ, сударыня, не имѣю работы, провизжалъ Билли Фортшёнъ: — и за бездѣлицу буду вамъ очень благодаренъ!

Особа, къ которой онъ обратился, нѣсколько разъ мѣняла свое положеніе, чтобы избавиться отъ докучливаго нищаго; но онъ все стоялъ на мѣстѣ; тогда она сказала ему рѣзкимъ голосомъ:

— Вы, плотники, всегда безъ работы. Тутъ ихъ было двое на прошлой недѣлѣ. Отчего вы не обращаетесь къ своему брату плотнику, у которыхъ есть работа? Я вѣдь не плотникъ. Подозрѣваю, что вы лѣнтяй; помните, что лѣнь — корень всякаго зла.

— Я это слишкомъ хорошо знаю, вздыхая отвѣтилъ Билли: — много разъ мать моя повторяла эти самыя слова. Но я страдаю не отъ лѣни, а отъ тяжелыхъ временъ, жестокихъ хозяевъ, и слишкомъ высокой цѣны на дерево. Сосна страшно поднялась, сударыня!

Соучастники во всѣ глаза слѣдили за Билли.

— Онъ необыкновенно сильно допекаетъ ее, замѣтилъ Недъ: — но она, какъ видно, тугонька, ее никакимъ огнемъ не проберешь.

Оказалось, что Билли Фортшёнъ обратился къ сестрѣ мистера Чарльса Лортса. На видъ ей было не болѣе сорока лѣтъ отроду. Она носила очки съ примѣрною отважностью, какъ будто доказать хотѣла, что сильна духомъ, хотя и слаба глазами. Ея носъ былъ то, что называется retroussé, но это выраженіе давало очень слабое понятіе о странномъ способѣ, какимъ заворачивалась у ней эта часть ея лица. Носъ у ней свертывался на подобіе собачьяго уха. Онъ, казалось, поссорился съ ртомъ, и стремился на всегда разстаться съ нимъ, а ноздрямъ отъ этого пришлось плохо: онѣ натянулись, побѣлѣли отъ напряженія и искривились самымъ неловкимъ образомъ. Очки сидѣли на носу такъ же покойно, какъ арабъ на своемъ высокомъ сѣдлѣ, и легче было своротить крюкъ съ двери, чѣмъ сдвинуть ихъ съ мѣста. Глаза, очевидно вслѣдствіе того, что имъ приходилось хронически любоваться носовымъ органомъ миссъ, выражали постоянное удивленіе.

Миссъ Лортсъ уже нѣсколько разъ увѣряла Билли своей сильной фистулой, что ему нечего дать. Но онъ все стоялъ на мѣстѣ. Внезапная мысль промелькнула въ головѣ леди. Ей не хотѣлось давать ему пенни, такъ-какъ она считала вреднымъ поощрять нищихъ; но она можетъ, безъ всякой боязни грѣха, постараться просвѣтить его умъ. Она ему даромъ покажетъ музей.

— Войдите, молодой человѣкъ, сказала она, указывая ему дорогу: — посмотримъ, что я для васъ могу сдѣлать.

— А я-то чуть было не ушелъ! ну, думаю, мое дѣло неподходящее! пробормоталъ Билли.

Чтобы войти въ музей, ему пришлось только переступить порогъ. Пріемная на переднемъ фасадѣ дома предназначалась для ученыхъ цѣлей. Къ стѣнамъ были прилѣплены планы Стонхенджа, картинки, вырѣзанныя изъ иллюстрацій, и раскрашенныя карты Апокалипсиса; онѣ совершенно покрывали стѣну, образуя собою какой-то странный родъ обоевъ. Билли оглянулся кругомъ съ видомъ отвращенія — сперва посмотрѣлъ на стѣны, потомъ на женщину. Въ умѣ его промелькнула мысль, что она сумасшедшая, и будучи въ душѣ трусомъ, онъ испугался и тоскливо выжидалъ удобной минуты, чтобы дать тягу. Но она не была сумасшедшая; она была только слабоумное, восторженное существо, съ такимъ запасомъ самолюбія, что его хватило бы на шесть женщинъ ея роста. Въ деревнѣ на нее смотрѣли, какъ на чудо учености. Подростающее поколѣніе Друдшерста ввѣрялось ея попеченіямъ, и всѣ скамейки ея крошечной классной комнаты были биткомъ набиты. Стоя въ музеѣ, Билли слышалъ, какъ тоненькіе голоса повторяли наизусть свои уроки; звуки эти походили на чириканье птицъ и страннымъ образомъ вторили торжественному тону, съ которымъ миссъ Лортсъ, становясь всегда суровой во время вдохновенія, начала свое чтеніе. Она придвинулась къ столу, на которомъ лежала груда чего-то покрытаго клеенкой. Съ глазами, пристально устремленными на Билли, она сказала ему:

— Я хочу показать вамъ, молодой человѣкъ, нѣсколько доадамовскихъ формацій.

Ему хотѣлось возразить ей: пожалуйста, не показывайте, — потому что страхъ обуялъ его. Сдѣлай ему миссъ Лортсъ малѣйшій вопросъ, онъ бы спасся бѣгствомъ на улицу.

Клеенка покрывала кучу искривленныхъ дрянныхъ кремней. Бродяга при видѣ ихъ почувствовалъ облегченіе. Бѣдная леди, преклоняясь передъ Стонхенджемъ, придумала такую теорію, что всѣ эти кремни были сложены самимъ Адамомъ въ видѣ искупленія за свой великій грѣхъ. Она по этому поводу написала книгу и въ ней вполнѣ доказала справедливость своего мнѣнія. Но для того, чтобы простые смертные не сомнѣвались въ ея показаніяхъ, она собрала на землѣ, по сосѣдству съ друидійскимъ храмомъ, огромное количество кремней страннаго вида и, вслѣдствіе грубаго сходства ихъ формы съ формами птицъ и членами животныхъ, выставила ихъ въ музеѣ, какъ окаменѣлости до-адамовскихъ формацій.

— Смѣю замѣтить, молодой человѣкъ, сурово обратилась она къ Билли: — вы удивлены и не догадываетесь, что все это значитъ.

— Такъ, сударыня, нервно возразилъ Билли: — я бы сказалъ, что тутъ просто насыпана цѣлая куча камней.

— Какое жалкое невѣжество! воскликнула ученая женщина: — это все ископаемыя; лучше этихъ вамъ никогда не увидать!

— Они очень хороши, сказалъ Билли, хотя былъ убѣжденъ, что видѣлъ камни покрупнѣе этихъ въ кучахъ щебня для поправки дорогъ.

— Вотъ, сказала миссъ Лортсъ, указывая на безобразный кремень: — мы принимаемъ это за берцовую кость, а это (указывая на круглый камень) — голова ребенка, какъ думаю я и другіе ученые.

Билли не могъ удержаться отъ смѣха и, улыбаясь во весь ротъ, отвѣтилъ ей:

— Если это голова и бедро, такъ гдѣ же остальныя части тѣла? Вотъ это ужь надувательство. Еслибы мнѣ эти камни попались на дорогѣ, я бы ихъ швырнулъ черезъ заборъ.

— Свѣтъ все еще блуждаетъ во мракѣ! воскликнула миссъ Лортсъ. — Бросить черезъ заборъ ископаемую вещь!

— Если въ старину были такія дѣти, продолжалъ Билли: — то я радуюсь, что людская порода такъ улучшилась. Скажу вамъ, сударыня, что у этихъ дѣтей вѣроятно были престранные родители.

Онъ видѣлъ, что миссъ Лортсъ совершенно безвредное существо и становился нахаленъ.

— Молодой человѣкъ, трогательно возразила ему леди: — вы не подготовлены къ подобному откровенію. Вы, конечно, не станете отвергать, что это ископаемая птица, а это — человѣческая рука.

Она выдвинула ящикъ, достала изъ него чистенькую брошюру и сказала:

— Прочтите это, молодой человѣкъ, иногда вы вполнѣ поймете то, что въ ней написано и проникнетесь правдой, тогда приходите ко мнѣ. Идите.

Билли взялъ книгу, перевернулъ ее, но сохранилъ хладнокровіе. Это былъ экземпляръ книги: «Лортсъ въ Стонхенджѣ».

— Нельзя ли дать мнѣ кусокъ хлѣба? я бы завернулъ его въ эту бумагу.

— Молодой человѣкъ, у меня въ домѣ нѣтъ ни кусочка хлѣба, не просите. Мнѣ нужно отослать домой моихъ ученицъ, и потому прощайте.

Билли видѣлъ, что онъ тутъ ничего не получитъ. Онъ заглянулъ въ классную за музеумъ, — тамъ былъ цѣлый рой шепчущихъ и хихикающихъ дѣвочекъ въ передникахъ; вернулся на дорогу и сказалъ:

— Ну, ты меня совсѣмъ провела, старый чортовъ хвостъ. Я просилъ хлѣба, а ты мнѣ сунула въ руку кусокъ кремня. На вотъ тебѣ, твоя «чушь»!

И онъ бросилъ на землю «Лортсъ въ Стонхенджѣ».

— Знай я напередъ, что ты сыграешь со мной такую штуку, я бы размозжилъ тебѣ проклятую голову объ твоихъ каменныхъ ребятъ. Еслибы ты только могла положить свое сердце въ эту кучу кремней, «коллекція» была бы первостатейная.

Билли встрѣтилъ своихъ товарищей на поворотѣ дороги, они разглядывали запертый на замокъ домъ — онъ былъ не больше лондонской колбасной и не внушалъ имъ никакого страху.

По лицу Билля они могли видѣть, что онъ имъ ничего не принесъ.

— Я не видывалъ подобной женщины! сказалъ Билли вопросительно смотрѣвшимъ на него мальчикамъ. — Ругала меня съ полчаса, а потомъ предложила мнѣ прочесть какую-то чушь!

Они прислонились къ запертому дому, толкуя между собою, что имъ дѣлать. Денегъ у нихъ было мало, они устали и были голодны. Имъ хотѣлось спать и ужинать, но въ Друдшерстѣ не было ни одного разбойничьяго притона. Въ «Бѣломъ Оленѣ» и «Голубой Свиньѣ» за постели берутъ больше трехъ пенсовъ за ночь и за каждый поданный ужинъ приходится отдать около шиллинга половому.

На ихъ несчастіе, они разсуждали слишкомъ долго, потому, что миссъ Лортсъ, желая наказать Вилли за его дерзость, отправила одну изъ своихъ ученицъ къ полицейскому чиновнику съ увѣдомленіемъ, что трое бродягъ подозрительнаго свойства шатаются по городу. Чиновникъ былъ въ восторгѣ, что представлялся случай выказать свою власть: онъ нахлобучилъ шляпу и направился къ молодымъ проказникамъ.

Билли Фортшёнъ, завидѣвъ полицейскаго, тотчасъ догадался по сердитому выраженію его лица и торжественной походкѣ, что онъ принадлежитъ къ властямъ. Его первымъ движеніемъ было улизнуть и дать тягу отъ полицейскаго. Но Филь съ негодованіемъ возразилъ ему, что они ничего не сдѣлали дурнаго и настаивалъ, чтобъ не двигаться съ мѣста. Полицейскій пригрозилъ имъ запертымъ домомъ, у котораго они стояли, если не уйдутъ тотчасъ же изъ этого мѣста. Они напрасно доказывали ему, что они устали и голодны и имъ негдѣ провести ночь. Человѣкъ, облеченный властью, не захотѣлъ ихъ слушать и приказывалъ отправляться дальше; они таки-послушали его, но передъ уходомъ хорошенько обругали. Такъ что въ тотъ же вечеръ полицейскій сообщалъ обществу «Голубой Свиньи», что еслибы съ нимъ были люди, онъ бы какъ дважды два четыре поймалъ негодяевъ.

— Будьте вы прокляты! говорилъ ему Недъ Перчезъ: — я съ вами расправлюсь!

Филь съ негодованіемъ требовалъ, чтобы отвели его въ судъ, а Билли грозился не только написать въ журналахъ, но даже пожаловаться государственному секретарю, однако полицейскій повидимому отнесся съ презрѣніемъ къ этимъ угрозамъ, точно зналъ, что мастеръ Фортшёнъ давно забылъ, какъ писать свои крючки.

Они медленно двигались по дорогѣ, по которой пришли; калѣка жаловался, что у него отъ костыля рука отвалится — до того устала, что бѣдная нога его сильно болитъ, а Филь крѣпко ворчалъ на Билли за то, что тотъ свелъ ихъ съ дороги, а теперь имъ приходится или ночевать въ канавѣ съ пустыми желудками, либо тащиться еще десять миль до ближайшаго города.

Билли былъ въ необыкновенно оживленномъ состояніи духа, несмотря на печальное положеніе.

— Нѣтъ никакой надежды добыть сколько нибудь денегъ, и мы должны приготовиться спать подъ открытымъ небомъ. Намъ будетъ тепло, какъ подъ десятью одѣялами. Неподалеку отсюда я знаю одно мѣсто, гдѣ намъ будетъ такъ же хорошо, какъ птицамъ въ соломѣ.

— Гдѣ? недовѣрчиво спросили разомъ Недъ и Филь.

— Гдѣ? Вонъ тамъ у Стонхенджа! это вѣрно! съ торжествомъ отвѣтилъ Билли: — тамъ есть такіе большіе камни, какъ домы, и такіе закоулки, куда вѣтеръ не доходитъ! Отсюда будетъ милю или около того.

— Очень хорошо, возразилъ саркастически Недъ: — вотъ ты нашелъ мягкую постель, а ѣсть что будемъ?

— Предоставьте это мнѣ, таинственно отвѣчалъ Билли. — Если только есть хоть одинъ гусь или курица на десять миль отъ насъ, я непремѣнно сверну имъ шею! Будь я пойманъ! Любите вы птицу?

Недъ однако не совсѣмъ удовлетворился увѣреніями своего товарища; повернувъ съ своими спутниками на дорогу къ Стонхенджу, онъ не переставалъ бормотать и жаловаться.

— Опять ворчитъ! сказалъ Билли Фортшёнъ. — Ну же, довольно! Говори, что по твоему дѣлать? Только не лайся!

— Я желалъ бы, чтобы у тебя была одна нога, ты бы потявкалъ не по моему! уклончиво отвѣтилъ Недъ.

Луна, поднимаясь изъ-за далекаго жолма, разливала свой дрожащій свѣтъ, вѣтеръ пѣлъ свои печальныя пѣсни по деревьямъ или ревѣлъ, какъ отдаленная пушка по обширной салюсбюрійской долинѣ, къ которой подвигались мальчики. Тѣни движимыхъ вѣтромъ деревъ играли въ какую-то таинственную игру на дорогѣ, освѣщенной блѣдной луной. Мальчикамъ не очень-то нравилось окружавшее ихъ зрѣлище, но имъ не хотѣлось сознаться въ этомъ. Деревья казались очень рѣдкими и ниже ростомъ, чѣмъ были въ самомъ дѣлѣ. И кромѣ того они принимали такія непріятныя очертанія! Вдругъ обозначался частоколъ и выступалъ точно рядъ призрачныхъ полицейскихъ; тамъ вѣтеръ поворачивалъ къ свѣту серебристую подкладку листьевъ ивы, и она качалась взадъ и впередъ бѣлымъ, кивающимъ привидѣніемъ.

Билли Фортшёнъ вздрогнулъ и схватилъ Неда за руку.

— Не будь дуракомъ, ты меня всего передернулъ. Это просто дерево, милостиво замѣтилъ ему Недъ.

— Это конечно дерево, воскликнулъ Филь, переводя духъ.

— Да, правда, сказалъ Билли. — Теперь, мои друзья, я докажу вамъ, что я вовсе не трусливая корова, я оставлю васъ.

Тутъ Билли Фортшёнъ принялся вертѣть свою палку съ самодовольнымъ видомъ, прислонился къ калиткѣ, откуда по окраинѣ лѣса проходила тропинка такая кривая, что ее, казалось, вытоптали шатавшіеся пьяницы.

— Ну, что ты за штуку хочешь выкинуть? спросилъ его Недъ.

— Молчи, не твое дѣло. Развѣ я не обѣщалъ вамъ достать ужинъ? Теперь держите ухо востро, идите прямо къ Стонхенджу. Подбирайте всѣ старые сучья, какіе вамъ попадутся по дорогѣ — разведите какой нибудь огонь. Я ворочусь къ вамъ меньше, чѣмъ черезъ секунду. Только не свистѣть, держите свои дудки въ покоѣ, хоть только на это время.

Давъ имъ эти наставленія, Билли Фортшёнъ сталъ прокрадываться по идущей зигзагами тропинкѣ. Его шаги были до того тихи, что не спугнули бы и зайца по дорогѣ.

Недъ и Филь, согласившись между собой, что ихъ товарищъ геній, хотя въ кулачныхъ бояхъ нѣсколько испортился, отошли прочь отъ калитки, за которую скрылся отчаянный Билли, и поплелись своей дорогой. Сильный порывистый вѣтеръ проносился мимо нихъ, и когда они отошли отъ послѣдняго защищавшаго ихъ забора, то принуждены были наклонить головы и крѣпче надвинуть шапки.

Передъ ними разстилалось широкое, большое и мрачное пространство, на которомъ не было ни дерева, ни куста; оно, казалось, таинственно уходило вдаль, точно туманъ окружалъ ихъ. Дорога то углублялась въ долину, то медленно поднималась вверхъ. Вдали мелькали тамъ и сямъ, точно свѣтящіеся червяки, огни уединенныхъ коттеджей. Вѣтеръ, казалось, овладѣлъ темнозеленымъ холмистымъ пространствомъ; онъ вскрикивалъ и плакалъ надъ нимъ, точно зналъ, что тутъ происходило когда-то, и оплакивалъ упавшій храмъ друидовъ и забытый прахъ древнихъ бретонцевъ, глубоко похороненныхъ подъ могилами. Лунный свѣтъ былъ какой-то раздражающій. Мѣсяцъ то пряталъ свое лицо за расплывающимся легкимъ дымомъ, бѣлымъ, какъ чеканенное серебро, то игралъ въ прятки съ чернымъ, какъ вороново крыло, облакомъ, окаймлялъ его бѣлымъ и придавалъ ему подобіе савана. То расточалъ онъ свое серебро, разливая его по верхушкамъ холмовъ, или роняя кругомъ мельничныхъ жернововъ, превращалъ кремни на дорогѣ въ драгоцѣнные камни. Вотъ освѣтилъ мѣсяцъ молочнымъ свѣтомъ верхушку темной, неясной массы налѣво отъ дороги, и она казалась титаномъ, одѣтымъ въ траурное платье. Ужь не были ли вздохи и плачь вѣтра его вздохами и плачемъ?

Недъ и Филь жались другъ къ другу.

— Не Стонхенджъ ли это? шепнулъ Филь своему хромому пріятелю: — вотъ тамъ на холмѣ. Я что-то плохо вижу.

— Билли опять подшутилъ надъ нами. Вотъ тебѣ и постель подъ открытымъ небомъ! Духи покроютъ насъ одѣялами, а ящерицы улягутся вмѣстѣ съ нами.

Оба мальчика начали шутить надъ отдаленными развалинами, насмѣхались надъ друидійскимъ храмомъ, какъ насмѣхаются здоровыя и легкомысленныя дѣти надъ безпомощной старостью. Они называли его старымъ кладбищемъ; одинъ говорилъ, что видывалъ флагштоки получше этихъ; другой — что, до его мнѣнію, чѣмъ скорѣе пойдетъ этотъ гранитъ на починку дорогъ, тѣмъ лучше.

Огромный памятникъ скоро отомстилъ за себя и наказалъ оскорблявшихъ его мальчиковъ. Вѣтеръ вырывалъ деревья, потрясалъ дома, но оказался безсильнымъ передъ этими массивными колоннами; онъ напрасно ударялся объ ихъ широкіе бока, вопилъ и вскрикивалъ, какъ будто хотѣлъ сбросить на землю эти развалины; бури впродолженіе столѣтій били ихъ дождемъ до того, что гранитъ какъ будто сморщился и покрылся рубцами отъ сильной порчи; а все-таки половина этихъ гранитныхъ глыбъ уцѣлѣла и онѣ твердо стояли на мѣстѣ, тогда какъ окружавшія ихъ колонны, точно убитые гиганты, лежали распростертыя на землѣ. Да, развалины скоро отомстили за себя неразумнымъ праздношатающимся мальчикамъ.

Чтобы сократить путь къ развалинамъ, мальчики сошли съ большой дороги и вступили на покрытую мягкой травой равнину. Ихъ шаги были вовсе не слышны, они шли какъ по подушкѣ. Безмолвіе ночи подавляло ихъ. Въ ушахъ звенѣло, слышался шелестъ, звуки эти какъ будто исходили изъ нихъ самихъ. Имъ хотѣлось выйти на дорогу — тамъ бы хоть камни щелкали у нихъ подъ ногами. Говоря другъ съ другомъ, они не сводили глазъ съ лежавшихъ передъ ними развалинъ, и постепенно ихъ вопросы и отвѣты становились рѣже и отрывистѣе. Съ каждымъ шагомъ чудовищные камни увеличивались въ размѣрахъ, они точно выступали изъ земли на встрѣчу молодымъ бродягамъ. Наконецъ они нависли надъ ихъ головами, точно хотѣли обрушиться на нихъ. Страхъ обуялъ обоихъ мальчиковъ; они мысленно пожалѣли, что не залѣзли въ какую-нибудь сухую канаву, гдѣ бы могли провести ночь и не были бы принуждены спать рядомъ съ этими каменными чудовищами, отъ которыхъ тянулись черныя тѣни и накрывали ихъ.

И не мудрено было испугаться. Только днемъ можно посѣщать такія чудеса, какъ эти гигантскіе камни на Салюсбюрійской равнинѣ; солнечный свѣтъ изгоняетъ изъ головы всякую мысль о привидѣніяхъ, когда эти самыя чудовищныя глыбы имѣютъ совершенно иной видъ. Здѣсь устраиваются пикники; и компанія весело хохочетъ или философствуетъ, глядя на эти развалины, и пока выгружаются корзины, толкуетъ о томъ, какимъ образомъ могли притащить сюда эти огромные камни. Опорожненныя бутылки бросаютъ объ массивные столбы. «Гривсъ изъ Кента» и многіе другіе выцарапываютъ свои имена на стѣнахъ стараго храма и ломаютъ перочинные ножи, лишь бы оставить по себѣ свидѣтельство своей тупости; или же «Гупфъ изъ Манчестера», и за нимъ другіе, растянувшись на травѣ, вырѣзаютъ на мягкомъ дернѣ свои имена, записывая свою глупость на томъ же прахѣ, въ который имъ суждено обратиться. Но какъ вы думаете, хватило ли бы у нихъ смѣлости на такое безумное оскверненіе старины въ глубокую полночь? При видѣ огромныхъ каменныхъ глыбъ, нависшихъ надъ ними въ темнотѣ, они бы почтительно проползли мимо, какъ по кладбищу, не осмѣливаясь ни на какое насиліе изъ боязни, чтобы тѣни друидійскихъ жрецовъ не наказали ихъ за нанесенное оскорбленіе.

Двое бродягъ вошли въ развалины, стали посрединѣ и осмотрѣлись кругомъ. Камни, уставленные въ кружокъ, огораживали такое обширное пространство земли, что на немъ можно было удобно раскинуть палатку странствующаго цирка. Въ первую минуту мальчики не могли понять, что значили эти камни, и загадочность мѣста устрашала ихъ.

Нѣкоторые камни, изъѣденные временемъ и покрытые мохомъ, упали съ подпиравшаго ихъ перпендикуляра и вошли въ землю, какъ пьяница въ снѣгъ. Бахрома высокой травы и крапивы покрыла печальные памятники и обросла окрестъ ихъ. Другіе камни все еще оставались въ томъ положеніи, какое дали имъ люди восемнадцать столѣтій тому назадъ; они стояли высокіе и массивные и напоминали входъ въ египетскую усыпальницу. Каждая глыба носила на себѣ слѣды и зяамя глубокой старины. Края вытерлись и закруглились какъ тающій ледъ, а въ иныхъ мѣстахъ они совсѣмъ осѣли.

Друидійскій храмъ чудеснымъ образомъ разсказывалъ объ измѣненіяхъ времени. Съ одной стороны прямые камни все еще поддерживали огромную массу горизонтальнаго гранита, хотя, повидимому, ежеминутно готовы были сбросить ее. Пара столбовъ держали на вѣсу камень, какъ держитъ шестъ канатный плясунъ. Трудно было себѣ представить, какъ могъ этотъ камень оставаться въ такомъ положеніи. Филь и Недъ съ нервною дрожью посмотрѣли на это колдовство времени, и удивленію ихъ не было границъ.

— Почему бы этому камню не упасть именно въ эту ночь, философски разсудилъ Филь.

— Вѣдь онъ долженъ же свалиться не сегодня, такъ завтра, добавилъ Недъ.

Уже въ Салюсбюри мальчики услышали, что сто лѣтъ тому назадъ, двое изъ этихъ столбовъ дѣйствительно упали и сбросили съ своихъ плечъ горизонтальную скалу. Паденіе произвело шумъ, напоминавшій артиллерійскій паркъ, и потрясло землю на подобіе землетрясенія. Мальчики усѣлись на упавшіе столбы и положили ноги на огромную плиту, тяготѣвшую впродолженіе многихъ столѣтій на плечахъ колоннъ, пока тѣ наконецъ, потерявъ терпѣніе, сбросили свою ношу и улеглись глубоко въ землѣ; тамъ они покоятся, постепенно обращаясь въ пыль. Сѣрые лишаи расползлись по нимъ, глубокія щели образовались на ихъ морщинистой поверхности, которая сильно вывѣтрилась и покрылась точно буграми. Рядомъ съ этими упавшими гигантами стоялъ, наклонившись, подпиравшій ихъ камень; онъ имѣлъ подобіе гроба и, казалось, готовъ былъ упасть на всякаго, кто бы осмѣлился искать подъ нимъ пріюта. Онъ уперся на стоявшій передъ нимъ столбъ и походилъ на наклоненный кирпичъ гигантской западни, поставленной, какъ имъ казалось, нарочно для того, чтобъ ловить такихъ мальчиковъ, какъ они. Огромные камни лежали разбросанные въ дикомъ безпорядкѣ; нѣкоторые были массивны, какъ древнія римскія бани; другіе были всѣ изцарапаны и покрыты рубцами; въ иныхъ были такія большія отверстія, что туда могла залѣзть собака; другіе лежали, зарывшись въ землю, опускаясь съ каждымъ годомъ все глубже и глубже въ свою могилу.

Безпечнымъ, смѣлымъ мальчикамъ стало не по себѣ среди этой большой площади, гдѣ каждый камень былъ «самъ по себѣ развалиной». Мѣсяцъ освѣтилъ ихъ блѣдныя серьёзныя лица, когда они остановились у святилища, гдѣ нѣкогда приносились жертвы, и гдѣ, среди ужасающаго разоренія, точно слышались сильные голоса друидовъ. Мѣсяцъ уже сердито смотрѣлъ на Филя и Неда, когда они шли по дорогѣ, а теперь онъ такъ страшно покрывалъ огромные камни своимъ бѣлымъ свѣтомъ, точно простынями, съ такимъ недобрымъ видомъ заглядывалъ въ разсѣлины и въ мракъ черныхъ тѣней, что мальчикамъ не хотѣлось и высказать, до какой степени они были напуганы.

Филь первый опомнился отъ страху и сталъ на каменьяхъ играть въ чехарду; бѣдный Недъ не могъ пристать къ товарищу и только слегка надъ нимъ посмѣивался. Затѣмъ мальчики рѣшились развести огонь въ укромномъ углу у наклоннаго камня, или «гробовой крышки» какъ называлъ его Недъ. Они боялись, что не успѣютъ до прихода Билли набрать хворосту, и потому принялись шарить по травѣ, стараясь держаться поближе одинъ другаго. Имъ вскорѣ стало очевидно, что не они одни находили себѣ пріютъ подъ камнями стараго друидійскаго храма, потому что во многихъ мѣстахъ трава была вызжена отъ костровъ кругами. Недъ закричалъ первый, что нашелъ что-то.

— Вотъ бумага! Она вся просалилась и пахнетъ ветчиной! А вотъ пробки и пустая бутылка! Ну, что, нести ихъ?

— Тащи все, что найдешь, благоразумно отвѣтилъ Филь и при этомъ замѣтилъ: — тутъ ѣли сегодня. Вотъ куча соломы, а вотъ старая корзина.

Недъ повременамъ издавалъ тихій свистъ, и указывая на дорогу, обратился съ вопросомъ къ подползшему къ нему Филю:

— Что это такое?

Филь выглянулъ изъ-за камней.

— Кто-то шумно приближается съ фонаремъ, отвѣтилъ онъ.

— Неужели ищутъ Билли? сказалъ Недъ. — Вѣдь это такая отчаянная голова!

И при этомъ онъ вопросительно смотрѣлъ въ даль, гдѣ лѣсъ, какъ голова съ черными густыми волосами, покоился на округломъ лонѣ земли. Свѣтъ быстро приближался по дорогѣ къ нимъ, до слуха мальчиковъ долетѣлъ стукъ колесъ. Послѣ нѣсколькихъ секундъ глубокаго молчанія и тревожнаго ожидаданія, Недъ воскликнулъ:

— Это всего на все проклятая одноколка! и снова съ усердіемъ принялся собирать топливо.

Они оба были въ такомъ нервномъ и тревожномъ состояніи, что малѣйшій шумъ пугалъ ихъ. Собака залаяла въ отдаленіи, и Недъ вскрикнулъ:

— Слышишь ли ты этотъ вой, Филь?

Филь началъ внимательно прислушиваться:

— Не можетъ быть, это не голосъ Билли!

Спустя минуту хромой мальчикъ разсѣялъ всѣ опасенія насчетъ безопасности мастера Фортшёна.

— Все пустяки, это овчарка лаетъ. Слышу звонъ колокольчиковъ. Ну, однако могу сказать, еще больше ѣсть захотѣлось! Да здѣсь холодно, какъ въ тюрьмѣ, добавилъ онъ и предложилъ немедленно развести огонь.

Мальчики вернулись къ наклонному камню, заползли въ уголъ, защищенный гранитными плитами, и развели огонь. Сухое дерево быстро разгорѣлось и затрещало; дымъ взвился точно бѣлый шарфъ при лунномъ освѣщеніи. Огонь весело горѣлъ, распространяя свѣтъ и тепло, а между тѣмъ вѣтеръ печально завывалъ и бѣлыя полосы луннаго свѣта скользили точно духи между колоннами. Горящее дерево освѣтило края камней и придало имъ странныя очертанія. Одинъ камень казался огромной жабой; другой напоминалъ собой колѣнопреклоненную фигуру.

Но мальчикамъ не суждено было спокойно оставаться у огня. Вѣроятно, нервы у хромаго были въ худшемъ состояніи, чѣмъ у Филя, — ему безпрестанно слышались подозрительные звуки. На этотъ разъ онъ объявилъ, что слышитъ странный шумъ, похожій на звуки отдаленныхъ барабановъ.

— Мнѣ здѣсь не нравится, добавилъ онъ: — хоть бы скорѣе приходилъ Билли, мы бы удрали отсюда.

Таково же было, вѣроятно, желаніе Филя; онъ вылѣзъ изъ-подъ наклоннаго камня и вскарабкался на скалу, съ которой была видна вся равнина. Онъ вытянулъ шею, и пристально смотрѣлъ во всѣ стороны до боли въ глазахъ. Затѣмъ, подстрекаемый Недомъ, онъ собралъ все свое мужество, собираясь нарушить ночное безмолвіе, приложилъ руки къ губамъ, и вскрикнулъ; эхо повторило крикъ въ развалинахъ, вѣтеръ разнесъ его по мрачной пустынѣ. Овчарки — единственныя живыя существа на далекомъ пространствѣ кругомъ — однѣ отвѣчали лаемъ на крикъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Билли Фортшёнъ доказываетъ, что его нельзя оставлять одного.

Филь и Недъ истомились, выжидая Перчеза; имъ оставалось одно утѣшеніе — бранить виновника ихъ безпокойства. Они просидѣли нѣкоторое время у огня такъ спокойно, какъ будто приросли къ мѣсту. Горячая зола обратилась въ сѣрый пепелъ; они видѣли это, но ни у одного изъ нихъ не хватило мужества бросить туда еще кусокъ дерева. Филь случайно толкнулъ ногой обгорѣвшія дрова, но и это движеніе вывело его изъ состоянія безропотнаго отчаянія, въ какомъ онъ находился, и сдѣлало его такимъ кислымъ, какимъ едва-ли можетъ сдѣлаться бордосское вино. Ярость его вылилась наружу.

— Какъ бы мнѣ хотѣлось поймать Билли, пробормоталъ онъ наконецъ. — Крѣпко ухватилъ бы его за волосы, и надавалъ бы ему такихъ тумаковъ, что онъ бы почернѣлъ у меня, какъ слива!

Филь дико осматривался кругомъ, и хмурился, какъ левъ на привратника; тѣло его съёжилось, и онъ сидѣлъ такъ неподвижно, какъ индѣецъ на военномъ совѣтѣ.

— Его очередь придетъ, ворчалъ Недъ: — я бы его такъ заставилъ ждать, вотъ тебѣ и все; да хоть полнедѣли жди, все выйдетъ не то.

— Хоть бы его повѣсили проклятаго!

— Или живьемъ изжарили! проговорилъ хромой, размышляя въ это время о потухающемъ огнѣ.

Съ приближеніемъ утра вѣтеръ становился все сильнѣе. Полоса свѣта показалась на востокѣ; день точно пріоткрылъ свои ставни, и далъ зарѣ заглянуть въ щель; вѣтеръ несся по равнинѣ, вылъ, какъ собака; его точно спустили разогнать безобразную ночь. Бѣдняки сидѣли, скорчившись, у подошвы огромныхъ камней друидійскаго храма, вѣтеръ крутился вокругъ нихъ, и заставлялъ трястись отъ холода. Онъ подымалъ рукава ихъ куртокъ; вздувая ихъ закруглялъ, и такъ туго натягивалъ, что они походили на сточныя трубы; вѣтеръ стаскивалъ съ нихъ шапки, раздувалъ имъ волосы, хотѣлъ какъ будто добраться до ушей и потянуть ихъ до боли. Повременамъ вѣтеръ обращалъ черную золу потухшаго костра въ яркокрасную. Онъ смелъ съ него весь пепелъ такъ чисто, какъ не счистила бы никакая служанка метлой. Странные звуки доносились до мальчиковъ съ порывами вѣтра. Они слышали, какъ забили часы въ Друдшерстѣ, навострили уши, но съ третьимъ ударомъ звуки замолкли, — вѣтеръ унесъ ихъ. Въ отдаленіи ѣхала какая-то фура, можетъ быть, за нѣсколько миль отъ нихъ, а имъ казалось, что она тащится вблизи по дорогѣ черезъ равнину, и тяжелыя колеса скрипятъ и надавливаютъ землю; или мимо нихъ проносился собачій лай, становился все явственнѣе, и затѣмъ постепенно замиралъ, и имъ чудилось, какъ будто собаки пронеслись по воздуху.

Они прислушивались съ наружнымъ равнодушіемъ къ визгу и воплю бури, проносившейся по соснамъ отдаленнаго холма.

— Точно кого-то убиваютъ! сказалъ Филь.

— Ей-Богу, и мнѣ такъ кажется! возразилъ Недъ, хватаясь за костыль.

Тутъ послышался тотъ же самый таинственный, глухой звукъ покрытыхъ чѣмъ-то барабановъ, уже разъ встревожившій ихъ, — перекатывающійся, глухой шумъ, слышный со всѣхъ сторонъ. Былъ ли это подземный громъ и начало землетрясенія, которое могло, какъ кегли, раскидать эти огромные камни? Они затаили дыханіе и слушали. Казалось, что день никогда не наступитъ.

Хромой жаловался, что у него отъ холоду до того болитъ ступня, что ее точно раздавили. Онъ принялся вертѣть ногою изъ стороны въ сторону, точно качалъ ребенка. Однообразное колебаніе начало усыплять его; стоны постепенно утихали, и онъ уже было-совсѣмъ заснулъ, какъ вдругъ его кто-то сильно схватилъ за руку. Очнувшись отъ дремоты, Недъ увидѣлъ блѣднаго, какъ лунный свѣтъ, Филя, пристально глядѣвшаго въ темную даль.

— Недъ! Недъ! задыхаясь, звалъ его мальчикъ: — опять этотъ проклятый, страшный шумъ. Вставай, — онъ приближается къ намъ.

Недъ также слышалъ этотъ глухой, неясный шумъ. Онъ, казалось, перекатывался, и земля какъ будто тряслась подъ ними. Хромой попробовалъ встать, но повалился назадъ на землю, а Филь схватилъ его костыль, и воинственно вооружился имъ. Они уже считали себя пропадшими, какъ вдругъ, точно по какому нибудь волшебству, все пространство, занимаемое древнимъ храмомъ, наполнилось безчисленными овцами; онѣ пріостановились поглядѣть на мальчиковъ, и шумъ прекратился. Этотъ таинственный шумъ происходилъ отъ топота овечьихъ ногъ.

Ихъ было здѣсь нѣсколько сотъ. Онѣ сбились въ кружокъ около мальчиковъ, и, поднявъ головы, смотрѣли на нихъ во всѣ глаза. Появилась собака, и, не переставая рычать, обошла незнакомыхъ присѣдающимъ, волчьимъ шагомъ. Она такъ враждебно показывала зубы, что Недъ съ удовольствіемъ увидѣлъ подходившаго къ нимъ овчаря.

Ухмыляясь, сказалъ онъ бродягамъ:

— Огонь — недурная вещь въ холодную ночь! и приложилъ свои ладони къ тлѣющей золѣ.

Человѣкъ онъ былъ привычный, не разъ случалось ему встрѣчать людей, расположившихся на ночь у огромныхъ камней. Когда мальчики разсказали ему, какъ они были напуганы, онъ засмѣялся, и сказалъ:

— Не вы первые! Съ десятками другихъ то же бывало! и прибавилъ, что, по его мнѣнію, подъ равниной есть подземелье, и оно издаетъ эти звуки.

— Кто выкопалъ его? спросилъ Недъ.

— Ну, это было тогда, когда о насъ никто и не думалъ, отвѣчалъ, садясь, пришедшій, заботливо накладывая на тлѣющую золу немногіе оставшіеся куски дерева. Собака подошла къ своему господину и улеглась около него; овцы принялись щипать траву.

Измученные одиночествомъ, мальчики были рады товарищу.

— Зачѣмъ вырыли они это подземелье? спросилъ любознательный Недъ.

— Вы бы лучше спросили, кто налѣпилъ здѣсь эти камни, возразилъ ему овчарь, указывая на гранитные столбы.

Недъ, вѣроятно, задалъ этотъ вопросъ, желая испытать новаго знакомца.

— Кто?

— Кто? Конечно, самъ чортъ, было отвѣтомъ. — Развѣ вы никогда не слыхали, какъ онъ состроилъ этотъ Стонхенджъ?

Мальчики не получили воспитанія, и имъ не стыдно было сознаться въ своемъ невѣжествѣ. Недъ отвѣтилъ, что, по его мнѣнію: «они такъ сами себѣ выросли».

Овчарь всю ночь передъ этимъ провелъ одинъ, и былъ радъ случаю поболтать.

— То, что я вамъ разскажу, такъ же вѣрно, какъ будто вчера было, — по крайней-мѣрѣ, здѣсь всѣ этому вѣрятъ, а насъ здѣсь не одна тысяча, — значитъ, всѣ не могутъ ошибаться. Много лѣтъ тому назадъ, иные говорятъ, что это было такъ давно, такъ давно… будь я повѣшенъ, если могу себѣ представить, когда было такое время, — жилъ-себѣ колдунъ по имени Мерлинъ, вотъ онъ и сказалъ чорту, съ которымъ близко познакомился: «Отправься въ Ирландію и принеси мнѣ оттуда камней, какихъ найдешь» — вотъ этихъ самыхъ, что вы здѣсь видите. Чортъ отправился — онъ смертельно боялся этого колдуна, — прибылъ чортъ въ Ирландію, одѣлся какъ нельзя лучше, и отправился къ старой женщинѣ, которой принадлежали эти камни, что вы здѣсь видите, и сказалъ ей: «я вамъ дамъ за нихъ столько денегъ, сколько сосчитать успѣете, пока я ихъ сдвигаю съ мѣста». Она согласилась, и подумала про себя: «какой долженъ быть дурень этотъ чортъ! вѣдь эти камни не такія вещи, чтобы ихъ можно было всунуть въ сюртучный карманъ». Чортъ притащилъ мѣшокъ денегъ, и какъ только начала она считать ихъ. чортъ кричитъ: «стой, старуха. камней уже нѣтъ на мѣстѣ!» Она подумала, что онъ надуваетъ ее, но глянула и видитъ камни исчезли, и она за нихъ получила всего четыре пенса; здѣшнему же народу они доставляютъ не одинъ соверенъ, потому они привлекаютъ людей къ Друдшерсту.

— Вотъ такъ вральманъ! воскликнулъ смѣясь Филь.

Слова его оскорбили овчаря. Какъ его ни просили, онъ долго отказывался разсказывать Неду свою легенду дальше, но тотъ высказывалъ такую безусловную вѣру въ его слова, что онъ таки рѣшился продолжать.

— Когда чортъ принесъ эти самые камни колдуну, тотъ спросилъ его: «куда мнѣ дѣвать ихъ?». Чортъ ихъ тутъ и прилѣпилъ, какъ они теперь стоятъ; они вѣроятно такъ и останутся, по крайней мѣрѣ, на наше время, если Богъ дастъ.

— И вы говорите, что вѣрите всему этому вранью? спросилъ Филь.

— Вѣрю ли я? возразилъ овчарь: — да я вамъ скажу, что вы найдете сѣру въ каждой унціи любаго изъ этихъ камней. Отправьтесь-ка въ Больфордъ, и вы тамъ сами увидите такой же камень въ рѣкѣ, — его обронилъ чортъ дорогой: у него ослабла веревка, пока онъ тащилъ сюда камни.

Филь съ негодованіемъ воскликнулъ:

— Убирайтесь, вы меня не проведете!

Произошла ссора, овчарь назвалъ молодыхъ бродягъ «низкими ворами»; они въ отвѣтъ выбранили его «бараньей головой» Затѣмъ овчарь свиснулъ на собакъ и ушелъ отъ невѣрующихъ.

Они смѣялись надъ исторіей въ Стонхенджѣ и надъ глупымъ овчаремъ, разсказывавшимъ ее, не подозрѣвая, что этотъ простякъ не самъ выдумалъ странную исторію, а Джеффери Монмаусъ (въ а. д. 1130 г.). Когда, они успокоились отъ бывшей ссоры, вдругъ послышался тихій, переливающійся свистъ, и они тотчасъ узнали, что вернулся Билли Фортшёнъ, — онъ часто такимъ образомъ давалъ о себѣ сигналы.

Билли былъ такъ веселъ и оживленъ, какъ будто нашелъ пятифунтовую ассигнацію; онъ.безпечно подошелъ къ своимъ товарищамъ, точно былъ всего полчаса въ отсутствіи.

— Вотъ и подносъ съ ужиномъ, и самъ молодецъ! закричалъ онъ имъ.

Ни одинъ изъ нихъ не привѣтствовалъ Билли, они сердито смотрѣли на него, какъ смотрятъ узники. Этотъ холодный пріемъ огорчилъ чувствительнаго Билли.

— Вы дѣлаете мнѣ рожи! закричалъ онъ. — Ого! что же это все значитъ? У кого изъ васъ издохла корова?

— Я сейчасъ скажу тебѣ, что все это значитъ, возразилъ Недъ. — Развѣ можно заставлять себя ждать столько времени? Ты думаешь, мы отдохнули за это время? Я предупреждаю тебя, ничему не повѣрю!

— Да что объ этомъ толковать! отвѣтилъ Билли. — Ты воображаешь, что я все это время наслаждался комфортомъ, не такъ ли? Хороши! А еще плывемъ вмѣстѣ! Меня чуть не захватили, и былъ бы мнѣ тогда капутъ. Онъ приподнялъ панталоны и показалъ имъ рану на ногѣ. — А что вы думаете объ этомъ удовольствіи? Вѣдь очень мило, не такъ ли? Я еще радъ, что этимъ отдѣлался! Вотъ вамъ и все!

Они весьма естественно прониклись сожалѣніемъ къ своему раненому товарищу, засыпали его вопросами, какъ съ нимъ случилось это несчастіе, и онъ едва успѣвалъ отвѣчать имъ.

— Подождите, сперва поѣдимъ, только и могла отвѣтить жертва. Пошаривъ въ карманахъ, онъ спросилъ ихъ: — какого лакомства вамъ бы особенно хотѣлось? Дичи?

— Еслибы она была убита мѣсяцъ тому назадъ, я бы и тогда съѣлъ ее! воскликнулъ Филь.

— Или пѣтушка съ гребешкомъ? внушительно спрашивалъ Билли.

— Отличное кушанье, имъ никакъ не слѣдуетъ пренебрегать, поепѣшно отвѣтилъ Недъ.

— Ну, такъ вотъ здѣсь много цыплятъ, какъ ихъ тамъ производятъ по новому способу, продолжалъ Билли, вынимая изъ своего изодраннаго кармана нѣсколько десятковъ яицъ: — только цыплята эти никогда не появятся на этотъ жестокосердый свѣтъ. И не замѣчая ихъ взглядовъ, выражавшихъ обманутое ожиданіе, онъ добавилъ. — Суньте ихъ въ огонь и испеките. Они хороши, какъ невинность, и вамъ не придется очищать ихъ отъ перьевъ.

Въ довершеніе ужина, онъ принесъ имъ нѣсколько яблокъ и картофелю, еще покрытаго влажной землей. Мальчики принялись поспѣшно ѣсть, какъ будто тому больше достается, кто скорѣе ѣстъ. Они начали съ яблокъ, затѣмъ принялись за полуиспеченныя яйца и кончили картофелемъ.

Разсказы о приключеніяхъ Билли послужили приправой къ ѣдѣ. Онъ разсказалъ имъ, какъ собака, величиной съ добрую корову, съ огромнѣйшими зубами, поймала его въ курятной и задержала. Билли описывалъ свой испугъ, когда услышалъ, какъ отворялись окна на фермѣ, а изъ оконъ кричали: «кто тамъ?». Онъ пытался-было дичью заткнуть глотку собакѣ, и улизнуть, но собака была догадлива и не дала подкупить себя. Онъ уже свернулъ шеи семи курицамъ и совсѣмъ готовъ былъ унести ихъ, а яйца были у него въ шапкѣ, а тутъ какъ разъ собака. Онъ вооружился противъ нея жердью, на которой отдыхали птицы, «онѣ, проклятыя, подняли такой шумъ, когда я ихъ сбросилъ съ жерди, что крикъ ихъ былъ слышенъ на нѣсколько миль кругомъ». Наконецъ, онъ услышалъ, какъ люди подходили въ курятной; одинъ изъ нихъ спросилъ другого, заряжено ли у нихъ ружье; тогда Билли рѣшился бѣжать, разсчитавъ, что лучше попробовать собачьихъ зубовъ, чѣмъ быть застрѣленнымъ. «Я заткнулъ жердью собачью глотку и бѣжалъ, но проклятая скоро высвободила свою пасть, пустилась за мной и опять ухватилась за мою ногу. Ну, теперь понимаете, что все это значитъ?».

Они осыпали Билли громкими похвалами, а онъ кротко и съ благодарностью выслушивалъ ихъ. Онъ даже попросилъ у Филя носовой платокъ, перевязать себѣ рану, къ которой онъ предварительно предложилъ припарку изъ толченой травы и яичнаго желтка, чтобы она вытянула ядъ изъ раны. Мистеръ Фортшёнъ не былъ свѣдущъ въ употребленіи лекарствъ, но у него составилось мнѣніе, что все влажное и маслянистое — отличное средство отъ всякихъ болей.

Наступило утро. Свѣтъ показался, точно въ туманѣ, на блѣдномъ востокѣ. На западѣ виднѣлись еще звѣзды. Облака быстро неслись, какъ трава, увлекаемая потокомъ у мельницы, и утренній воздухъ пощипывалъ носы мальчикамъ. Всѣ трое наклонились надъ огнемъ; имъ было такъ холодно, что еслибы не страхъ, они бы подожгли какой-нибудь коттеджъ, лишь бы только отогрѣться у огня. Залаяла собака громкимъ, звучнымъ лаемъ, исходившимъ изъ пасти широко раскрытой, на подобіе ножницъ садовника.

Билли Фортшёнъ быстро обернулся, точно его кто-то назвалъ по имени. Онъ узналъ этотъ лай, испытавъ на себѣ страшныя челюсти. Онъ вскочилъ на ноги, повернулъ голову и началъ прислушиваться; глаза его широко раскрылись отъ страху. Сомнѣнія тутъ быть не могло. Онъ узналъ рожокъ надвигавшагося на нихъ непріятеля.

— Нечего мѣшкать, обратился Билли серьёзнымъ, убѣждающимъ тономъ: — мы должны улизнуть. Бѣжимъ, а то насъ увидитъ эта проклятая собака. Они уже близко. Впередъ, Недъ, скачи, какъ лягушка. Мы назовемся Уокерами; смотрите, ни слова не говорите другъ съ другомъ.

По близости находилось поле фермера, обѣщавшее обильную жатву; мальчики побѣжали этимъ полемъ и во время бѣгства нанесли фермеру убытку на десять фунтовъ стерлинговъ. Но имъ до этого не было дѣла, лишь бы избавиться отъ погони. За этимъ полемъ было другое — бобовое; они вскочили въ него, какъ кролики въ подлѣсокъ, на пути ломая и преклоняя къ землѣ толстые, мясистые стебли. Собачій лай преслѣдовалъ ихъ, и уже Билли показалось, что онъ слышитъ за собой звуки конскихъ копытъ. Они бѣжали впередъ; хромой отчаянно дѣйствовалъ костылемъ и дѣлалъ такіе скачки, что почти опередилъ своихъ товарищей. Они достигли ельника и бросились въ него по совѣту Билли, «только бы намъ скрыться изъ виду верховыхъ», говорилъ онъ. Не легко было пробираться между пнями; лай, казалось, настигалъ бѣглецовъ. Недъ не могъ уже такъ удачно дѣйствовать здѣсь своимъ костылемъ, какъ на большой дорогѣ. Они рѣшили-было всѣ трое спрятаться въ лѣсу; но потомъ согласились на предложеніе Билли отправиться на рекогносцировку, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли ихъ преслѣдуютъ. «Можетъ быть», сказалъ имъ смѣлый бродяга, «мы трусимъ совсѣмъ попусту; я узнаю, дѣйствительно ли это рабочіе съ фермы. Что бы ни случилось, мы встрѣтимся въ Салюсбюри». Билли былъ истый мошенникъ. Онъ бралъ на себя это порученіе не ради безопасности своихъ друзей, а своей собственной. Онъ рѣшился убѣжать во что бы то ни стало. «Они могутъ донести только на меня одного», думалъ онъ. «Они только меня могутъ запрятать, а Филю и Неду почти нечего бояться. А пока ихъ изловятъ, мнѣ будетъ легко улизнуть». Билли, изъ любопытства, вышелъ на опушку лѣса и посмотрѣлъ на дорогу. Онъ увидѣлъ толпу людей, вооруженныхъ вилами; ими предводительствовалъ верховой, впереди бѣжала страшная меделянка. На самомъ высокомъ изъ окружающихъ холмовъ и насыпей виднѣлась фигура овчаря, того самаго, что разсказывалъ мальчикамъ легенду о друидійскомъ храмѣ. Онъ руководилъ погоней и указывалъ имъ путь.

Мастеръ Билли уцѣлѣлъ, а двое другихъ были схвачены. Верховой казался очень разъяреннымъ и клялся, что онъ мѣсяцевъ на шесть присадитъ ихъ къ рабочему колесу. Онъ потащилъ ихъ за собою и представилъ судьѣ.

Въ это утро сэръ Уильямъ Батчеръ имѣлъ важное совѣщаніе съ своимъ банкиромъ, мистеромъ Натаніэлемъ Крозье, касательно извѣстныхъ суммъ, которыя онъ хотѣлъ достать подъ залогъ, для немедленнаго употребленія. Такъ-какъ обезпеченіе было отличное, то дѣло скоро и кончилось. Они уже начали болтать о чемъ-то другомъ, но баронета позвали въ качествѣ судьи, для отправки въ тюрьму двухъ юныхъ джентльменовъ за воровство. Серъ Уильямъ былъ до нельзя доволенъ, что банкиръ такъ скоро согласился дать ему впередъ денегъ; онъ обратился къ Крозъе съ предложеніемъ выслушать дѣло: «Иногда эти допросы бываютъ очень занимательны», сказалъ серъ Уильямъ.

Банкиръ улыбнулся ему въ отвѣтъ. Но лишь только мистеръ Крозье увидѣлъ одного изъ преступниковъ, пріятное выраженіе его губъ исчезло и дѣло уже не представлялось ему занимательнымъ. Онъ отступилъ назадъ, какъ будто его кто-то ударилъ. «Господи!» подумалъ онъ про себя: «что бы ни сдѣлалъ этотъ мальчикъ, онъ не пойдетъ въ тюрьму».

Несмотря на всѣ увѣренія мистера Симкокса-старшаго, изъ Темпля, банкиръ чувствовалъ, что Филиппъ Мертонъ сынъ его дочери. Онъ слышалъ, какъ смѣло отвѣтилъ мальчикъ на вопросъ, какъ его зовутъ, и губы его передернуло. Онъ пріободрился, узнавъ, что ихъ обвиняютъ только въ покражѣ куриной насѣсти. «Это дѣло можно уладить двадцатью фунтами», подумалъ онъ и совершенно успокоился, когда услыхалъ, какъ рѣшительно отказывался Филь отъ взводимаго на него обвиненія. «Эдакъ мнѣ и вовсе не придется платить за него денегъ», сказалъ онъ про себя.

Сынъ Катерины Мертонъ замѣтилъ важнаго банкира съ жесткими чертами лица и тотчасъ призналъ въ немъ отца веселой школьницы, съ которою познакомился въ то время, когда былъ погонщикомъ ословъ. Онъ вообразилъ себѣ, что старый джентльменъ не помнитъ его лица. «Мнѣ бы не хотѣлось, чтобы она узнала объ этомъ», подумалъ Филь.

Фермеръ не могъ подтвердить присягой своего обвиненія, а мальчики такъ сильно клялись въ своей невинности, что, благодаря этому и нѣсколькимъ замѣчаніямъ Натаніэля Крозье-эсквайра, дѣло было порѣшено въ ихъ пользу. Банкиръ вздохнулъ такъ глубоко, что красивыя складки его жабо расправились.

— Мальчики! торжественно воскликнулъ судья: — пусть это будетъ для васъ предостереженіемъ. Вернитесь къ своимъ друзьямъ и ведите себя честно. Помните, многіе изъ тѣхъ, что утопаютъ теперь въ богатствѣ, при вступленіи своемъ въ жизнь, были такъ же бѣдны, какъ вы. Есть ли у васъ друзья?

Баронетъ взглянулъ на Филя, а банкиръ съ ужасомъ закрылъ глаза.

— Серъ, отвѣтилъ внукъ банкира: — я не знаю никого на свѣтѣ, кто бы настолько обо мнѣ заботился!

И онъ прищелкнулъ пальцами.

Банкиръ чувствовалъ, что мальчикъ говоритъ правду.

Ихъ выпустили; они ушли поспѣшно, будто боялись, что судья измѣнитъ свое рѣшеніе и пошлетъ за ними. Они навели справку о дорогѣ въ Салюсбюри, гдѣ должны были встрѣтиться съ Билли.

Вотъ посмѣется онъ надъ этимъ происшествіемъ, говорили они. Пусть поблагодаритъ свою счастливую звѣзду, что не попался.

Они уже прошли три мили, какъ услышали за собой ѣхавшую съ бѣшеной поспѣшностью одноколку. Они посторонились, чтобы дать ей проѣхать. Они ждали, что покрытая пѣной лошадь проѣдетъ мимо, но къ ихъ удивленію, поровнявшись съ ними, ее вдругъ придержали и одноколка остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ того мѣста, гдѣ они стояли.

Оказалось, что важный банкиръ съ жесткими чертами лица летѣлъ такъ, сломя голову. Онъ вышелъ и подозвалъ къ себѣ Филя.

— А вы съ трудомъ вывернулись, молодой человѣкъ, началъ онъ: я радъ, что вамъ удалось оправдаться. Вы сказали, что у васъ нѣтъ друзей. Вы меня заинтересовали и я бы желалъ спасти васъ отъ погибели. Предположимъ, что я былъ и не прочь помочь вамъ, — говорю, предположимъ, — какъ вы думаете, были ли вы въ состояніи вести впередъ честную жизнь?

Въ отвѣтъ на это посыпались всевозможныя увѣренія: «будь у меня только работа», и т. п. Казалось, мальчикъ говоритъ искренно.

— Вы говорите, что здѣсь такъ трудно найти себѣ работу; почему вы не поищете ее въ другихъ земляхъ, гдѣ на нее большой спросъ? Согласились ли бы вы эмигрировать въ томъ случаѣ, если заплатятъ за вашъ проѣздъ?

Мистеръ Крозье съ мучительнымъ безпокойствомъ ждалъ отвѣта. Онъ весь покраснѣлъ, когда Филь поклялся, что готовъ хоть завтра уѣхать.

Онъ подалъ мальчику записку, наскоро нацарапанную карандашемъ, на листкѣ своей записной книжки — она была адресована мистеру Симконсу изъ Темпля; вдобавокъ онъ сунулъ ему въ руку соверенъ на проѣздъ въ городъ. Послѣднимъ онъ особенно угодилъ Филю. Затѣмъ банкиръ опять усѣлся въ одноколку и поѣхалъ, но на этотъ разъ очень медленнымъ шагомъ.

Недъ скоро узналъ, въ чемъ дѣло.

— Неужели ты рѣшился уѣхать изъ Англіи? спросилъ хромой.

— И не думаю! возразилъ Филь.

Они прочли записку къ Симкоксу изъ Темпля. Въ ней было написано карандашемъ: «Вотъ это тотъ самый мальчикъ».

— Онъ знаетъ тебя! воскликнулъ Недъ.

— Это не дурно! замѣтилъ Филь.

На слѣдующее утро мистеръ Симкоксъ получилъ письмо съ извѣстіемъ о немедленномъ прибытіи Филя въ Темпль, и съ подробнымъ наставленіемъ относительно отправки его на кораблѣ въ Австралію. Вскорѣ затѣмъ мистеръ Симкоксъ, записывая свои издержки, внесъ слѣдующую, достойную примѣчанія статью: «получилъ отъ васъ инструкцію, относительно мальчика, именуемаго Мертономъ; прождалъ его три дня, но онъ и не думалъ приходить. 9 л. 9 ш.».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Намъ приходится краснѣть за капитана.

Если человѣкъ лѣтъ тридцати — а капитану Крозье уже исполнилось тридцать-одинъ годъ — вздумаетъ влюбиться, то его можно считать совсѣмъ пропавшимъ. Сердце тридцатилѣтняго человѣка твердо и прочно. Оно обратилось изъ глины въ кирпичъ, пережженный опытомъ. Если въ немъ подѣлается трещина, то она останется навсегда.

То, что мальчикъ лѣтъ девятнадцати называетъ своимъ сердцемъ — мягкая податливая масса; ее можно изогнуть, сдѣлать на ней отпечатокъ простымъ прижатіемъ руки или легкимъ надавливаньемъ ноги. Юность возится съ нимъ, заботится о неприкосновенности красоты его, какъ заботится скульпторъ о складкахъ смоченныхъ одеждъ своей модели. Немного воды — нѣсколько слезинокъ — размягчаютъ глину, и прежде бывшій на ней образъ сглаживается и глина готова воспринять новый.

Любовь мальчика точно пламя спиртовой лампы — моментально зажигается и моментально гаснетъ; она даетъ мало свѣту, и быстро сгараетъ. Любовь взрослаго человѣка — домъ, объятый пламенемъ; ему было трудно загорѣться, но когда огонь уже началъ свирѣпствовать, его не потушатъ никакія пожарныя трубы философіи, никакая задерживающая сила рѣшимости. Вопль и трескъ огня не прекращаются до тѣхъ поръ, пока домъ не уступитъ его силѣ и не обратится въ прахъ и пепелъ.

Капитанъ Крозье влюбился, и это вѣрно, какъ то, что Лондонъ находится въ Миддльсексѣ; любовь его была нечестная и низкая, и это также вѣрно, какъ то, что Лондонъ выстроился не въ одинъ день, Онъ почти стыдился той власти, какую Берта пріобрѣла надъ нимъ. Онъ ежечасно по двадцати разъ спрашивалъ самаго себя, дѣйствительно ли любитъ дѣвушку; старался увѣрить себя, что его привязанность просто капризъ, нелѣпая прихоть, и что съ нею такъ же легко развязаться, какъ сбросить съ ноги туфлю. Когда на него находила сентиментальность, онъ вызывалъ на помощь свои болѣе сильные и грубые инстинкты, и желая побѣдить въ себѣ слабость, бранилъ дѣвушку, называлъ ее горничной, рабой, которую можно купить за десять фунтовъ въ годъ. Онъ находилъ временное облегченіе въ томъ, что старался презирать себя за то, что «не метилъ повыше»; старался убѣдить себя, что приноситъ большую жертву, любя Берту. Онъ могъ бы назвать десятки молодыхъ леди, которыя были бы слишкомъ счастливы очутиться на мѣстѣ этой вѣчноколеблющейся, нерѣшительной горничной. Нѣкоторыя изъ этихъ молодыхъ леди умѣли пѣть, играть на фортепіано, говорили пофранцузски и т. п. А Берта умѣла только быть хорошенькой, да шить бѣлье. Кромѣ того она была неблагодарна.

Изъ чего же мы узнали, что капитанъ Крозье влюбился? Развѣ онъ забывалъ надѣть свои подвязки, какъ серъ Протеусъ? Нѣтъ, онъ носилъ носки и не нуждался въ подвязкахъ. Развѣ онъ размахивалъ руками, какъ человѣкъ взволнованный? Нѣтъ! руки у него висѣли прямо и вольно, какъ веревка у колокола — онъ былъ человѣкъ лѣнивый и съ малымъ запасомъ энергіи. Развѣ онъ наслаждался любовными пѣснями? Ничуть не бывало. Если случалось органу играть ихъ подъ его окнами, онъ проклиналъ органъ. Развѣ онъ часто вздыхалъ? Нѣтъ! Вздыхалъ, онъ только послѣ многихъ глотковъ изъ кружки съ горькимъ элемъ. У него не было склонности къ поэзіи, онъ былъ ниже ея по своей грубой натурѣ, и только вино вызывало въ немъ чувствительность. Описывая его страданія — а онъ дѣйствительно страдалъ — не къ чему тратить цвѣтовъ краснорѣчія. Ужь положительно нельзя уподобить длинноногаго офицера съ птичкой, которая борется за свободу и бьется нѣжной грудью объ жестокую клѣтку, еслибы и можно было по волѣ фантазіи назвать Берту — клѣткой. Мы даже не можемъ назвать усатаго молодца бѣдной собакой — когда она воетъ, желая сорваться съ цѣпи, и напрасно старается высвободиться изъ неумолимаго ошейника — еще намекъ на жестокую дѣвушку. Чтобы сказать попросту, мы хотимъ показать, что съ тѣхъ поръ, какъ умъ его былъ возбужденъ до живости быстрыми глазами Берты и приведенъ въ нѣкоторое движеніе ея длинными рѣсницами, съ тѣхъ поръ, какъ онъ началъ думать о чемъ нибудь другомъ, кромѣ призовыхъ боевъ, лошадиныхъ бѣговъ, крысиныхъ побоищъ, его тѣло становилось все болѣе и болѣе безучастнымъ и бездѣйственнымъ, какъ будто въ его организаціи не было настолько энергіи, чтобы заставить разомъ работать и мозгъ и мускулы. Онъ лежалъ съ утра до вечеру на софѣ такъ неподвижно, какъ тюкъ. Его сигара разъ двадцать вываливалась изо рта недокуренная. Казалось, что онъ скорѣе помышлялъ о смертоубійствѣ, чѣмъ о любви, о бритвахъ и синельной кислотѣ, а никакъ не о Бертѣ и о коттеджѣ у лѣса.

Повременамъ это мысли становились до того мучительны, что онъ облегчалъ себѣ душу свистомъ. Когда онъ отчаявался въ успѣхѣ — онъ насвистывалъ. Когда ему приходило въ голову, что дѣвушка современемъ причинитъ ему много безпокойствъ и ему хотѣлось отдѣлаться отъ нея — онъ свистѣлъ. Мысли его останавливались на этомъ; онъ сознавалъ, что сдѣлаетъ дурно, если броситъ ее и свѣтъ жестоко отнесется къ его безчестному поступку — онъ свистѣлъ. Чѣмъ печальнѣе были мысли, тѣмъ тише свистъ. Повременамъ свистъ этотъ былъ до того слабъ, что, казалось, вѣтеръ свистѣлъ сквозь замочную скважину.

Плѣнительный молодой офицеръ былъ совсѣмъ склоненъ сдѣлаться негодяемъ, но у него не хватало на это смѣлости, а быть можетъ и искусства. Онъ сильно трусилъ моднаго свѣта. Чтобы сдѣлаться порядочнымъ мошенникомъ нужна почти геніальность. Нужно быть искуснымъ дипломатомъ, умѣть задумать планъ и смѣть выполнить его, не заботясь о томъ, — что скажутъ сосѣди — такъ-какъ ихъ мнѣніе выѣденнаго яйца не стоитъ. Развѣ могъ Крозье читать мысли изъ взгляда? Да онъ едва разбиралъ ихъ въ крупно напечатанной книгѣ. Былъ ли онъ силенъ духомъ? Слабъ и податливъ, какъ проволока на шляпѣ. Могъ ли онъ твердо держаться одной цѣли? Нѣтъ, его такъ же легко было сбить, какъ сдуть пухъ съ мраморной доски. Что же касается до общественнаго мнѣнія, то стоило уличному мальчишкѣ сдѣлать на его счетъ какое-нибудь замѣчаніе, чтобы онъ почувствовалъ себя несчастнымъ. Онъ пересталъ носить бѣлую шляпу, послѣ жесткаго замѣчанія на его счетъ двѣнадцатилѣтняго мальчугана.

Плѣнительный молодой офицеръ былъ слабымъ, робкимъ человѣкомъ; если онъ дѣлалъ что либо дурное, то въ слѣдующій затѣмъ моментъ раскаявался въ своемъ поступкѣ. У него хватало животнаго мужества выдержать суровыя испытанія дѣятельной военной жизни, но онъ не былъ въ состояніи противостать искушеніямъ праздной солдатской жизни въ мирное время. Все его честолюбіе заключалось въ томъ, чтобы разными излишествами сдѣлаться достойнымъ такихъ извѣстныхъ кутилъ, какъ Томъ Оксендонъ и Чарли Суттонъ. Еслибы Крозье не поступилъ въ армію и оставался дома, онъ бы вѣроятно обратился къ болѣе мирнымъ удовольствіямъ: наслаждался бы уроками въ воскресной школѣ и уходомъ за ручными кроликами. Онъ бы сдѣлался благочестивымъ, не по внутреннему убѣжденію, а изъ-за того, чтобы заслужить уваженіе старыхъ леди по сосѣдству.

Онъ смутно подозрѣвалъ, что его высокородные собраты офицеры смотрятъ на него съ презрѣніемъ, какъ на банкирскаго сына. Его гордость сильно оскорблялась тѣмъ, что они называли банкира купцомъ. Желая противодѣйствовать этимъ несноснымъ предразсудкамъ, онъ изъ кожи лѣзъ, чтобы убѣдить щеголей, что онъ безпечный, ловкій молодецъ, всегда готовый на всякую штуку, самую отчаяную и опасную. Чтобы заслужить ихъ доброе о себѣ мнѣніе, онъ выпивалъ двѣ рюмки водки, пока они опоражнивали одну, и хотя доходъ его былъ несравненно меньше ихъ дохода, онъ тратилъ столько же денегъ, какъ они. Онъ впервые принялся осаждать Берту, не по собственному желанію, а изъ-за того, чтобы заслужить ихъ уваженіе, и оставилъ бы ее въ покоѣ, еслибы, въ началѣ этого любовнаго похода, лордъ Оксъ или виконтъ Эскотъ сказали о Бертѣ хоть одно неодобрительное слово. Онъ былъ готовъ на всякую жертву, лишь бы угодить нобльмену. Онъ почти вѣрилъ, что въ аристократіи вся надежда Англіи.

На свѣтѣ есть такіе люди, которые только тогда восхищаются женщиной, когда она нравится другимъ. Въ тотъ день, когда его пріятели увидѣли Берту за шитьемъ у окна и восхитились ею, капитанъ почти удивился, что она показалась имъ такой красивой. Онъ видѣлъ ее много разъ передъ тѣмъ и она казалась ему недурной, но слишкомъ худо одѣтой; онъ только тогда почувствовалъ къ ней сильную привязанность, когда его фешенэбельные пріятели пришли въ восторгъ отъ ея красоты. Ихъ похвалы зажгли въ немъ любовь. Они ему позавидовали, и это было началомъ его любви. Онъ считалъ ее своей собственностью, такъ-какъ ея окна выходили какъ разъ противъ оконъ его квартиры, и пришелъ въ восторгъ отъ мысли, что нѣчто ему принадлежавшее возбуждаетъ зависть въ его кружкѣ.

Было время, когда благородный лордъ или виконтъ могли одной каплей холодной воды погасить навсегда маленькую любовную искорку, перебѣгавшую по сердцу капитана. Но теперь уже это время давно миновало. Было слишкомъ поздно. Его сердце, какъ сырое сѣно, сложенное въ стогъ, разгорячилось и начало тлѣть; теперь еслибы весь составъ «Голубой Книги» лилъ ведра леденящихъ упрековъ на распаленнаго молодца, они бы не могли остудить его любви.

Онъ думалъ о Бертѣ ежеминутно и вездѣ: во время бритья и натягивая сапоги; въ кебѣ и въ гостиницѣ. Даже во время стрижки волосъ, когда парикмахеръ перебиралъ рукою его локоны, онъ испытывалъ сладостное ощущеніе и его мысли настроивались на исключительно нѣжный ладъ. Онъ заходилъ къ мастерамъ золотыхъ дѣлъ и справлялся о цѣнѣ брошекъ, браслетовъ и серегъ, хотя за нихъ просили десять, двадцать шиллинговъ. Если онъ не рѣшался пожертвовать ими любви ради, то единственно потому, что успѣхъ былъ пока сомнителенъ и у него было слишкомъ тяжело на сердцѣ. Замѣтивъ сходство одной гравюры съ глазами Берты, онъ купилъ ее за тридцать шиллинговъ, заказалъ къ ней дорогую рамку. Гравюра была заграничная, съ надписью на трехъ языкахъ, и въ томъ числѣ на англійскомъ: «Возвращеніе съ балу». Она изображала статную молодую леди, отдыхавшую послѣ вечерняго собранія въ такомъ «déshabillé», что она сильно рисковала простудиться. Не воображайте, что капитанъ издержался такъ на рамку къ гравюрѣ за ея достоинство, или потому, что она могла быть изящнымъ украшеніемъ его квартиры, онъ почтилъ такой же честью обыкновенную литографію въ шиллингъ, съ надписью: «Не угодно ли вамъ стаканъ джину, молодой человѣкъ?», и единственно за то, что форма рта и подбородка сидѣлицы за прилавкомъ напоминала ротъ и подбородокъ его любимой Берты. Когда торговецъ письменныхъ принадлежностей, продавшій капитану эту шиллинговую литографію, сообщилъ ему, что ею многіе восхищались и она имѣла необыкновенный успѣхъ, капитанъ почувствовалъ, какъ затрепетало его сердце отъ восторга, что все британское общество раздѣляетъ его вкусъ, и восхищается лицомъ, такъ разительно похожимъ на лицо его обожаемой Берты.

Въ послѣобѣденное время, когда онъ чувствовалъ себя одинокимъ, а спать ему не хотѣлось, Крозье бралъ книгу и проглядывалъ двѣ-три страницы. Онъ отмѣчалъ карандашемъ всѣ чувствительныя мѣста, которыя казались ему особенно нѣжными. До этого, онъ имѣлъ обыкновеніе пропускать то, что онъ называлъ «пустымъ каляканьемъ». А теперь ему становилось легче, «когда онъ читалъ о сладостныхъ страданіяхъ», такъ сходныхъ съ тѣмъ, что онъ самъ испытывалъ. Онъ сочувственно и съ сожалѣніемъ относился къ описанію мученій любовника, и даже бормоталъ про себя: какой бѣдняга! когда въ романѣ страданія героя становились черезчуръ сильны. Во время чтенія патетическихъ мѣстъ онъ томительно желалъ присутствія Берты, желалъ, чтобы ея вздохи примѣшивались къ его вздохамъ, чтобы смѣхъ его примадонны вторилъ ему, когда онъ хохоталъ густымъ басомъ надъ тѣмъ, что ему казалось комическимъ. «Когда ей грустно, она становится ослѣпительно хороша!» бормоталъ онъ про себя. Онъ не разъ говаривалъ, что еще ни у одной женщины не видалъ такой улыбки, а знавалъ онъ многихъ. Ему становилось хорошо при видѣ этихъ безукоризненно бѣлыхъ зубовъ съ маленькимъ блестящимъ кружечкомъ свѣта на блестящей эмали. Въ эти минуты отъ избытка восторга онъ чувствовалъ давленіе въ груди, подобное тому, какое бываетъ отъ легкаго несваренія желудка, только ощущеніе это было несравненно пріятнѣе.

Любовь имѣла на него особенное дѣйствіе: она постепенно просвѣтила его умъ, счистила съ него толстый, наружный слой грубости. Онъ почувствовалъ отвращеніе отъ полуночныхъ удовольствій, въ «поздніе часы» ему хотѣлось спать, и даже вино потеряло для него свою прелесть — отъ второй рюмки онъ начиналъ чувствовать легкое опьяненіе. Онъ уже больше не смотрѣлъ на женщинъ, разучился дѣлать имъ глазки, не могъ уже постоянно улыбаться. Если проходила какая-нибудь щегольски одѣтая леди, онъ окидывалъ взглядомъ ея нарядъ, но не смотрѣлъ ей въ лицо. Гдѣ ему было увидать кого-нибудь красивѣе Берты? Оглядывая нарядъ леди, онъ неизмѣнно думалъ о томъ, какъ красятъ женщину шелка и ленты, и какъ бы поразительно выиграла красота Берты отъ подобныхъ вспомогательныхъ средствъ. Однажды, въ Курцонъ-стритѣ онъ простоялъ минутъ десять, любуясь хорошо накинутой шалью на проходившей леди, восхищался красивыми складками на плечахъ, удивляясь, какъ легко былъ собранъ кашемиръ на груди, какъ онъ гладко лежалъ на спинѣ, слегка поднимаясь колоколообразно надъ воротничками, и подумалъ про себя: «это искусство, не природа, — знаю, эта женщина цѣлые часы надѣвала на себя эту шаль. Берта въ минуту одѣла бы ее. Еслибы она „накинула“ на себя эту шаль, то она въ пятьдесятъ разъ лучше бы на ней сидѣла. Фигура Берты такъ удивительно-пропорціональна, такъ закруглена, такъ прелестно сложена, такъ…» и т. д., и т. д. Еслибы мы стали повторять всѣ похвалы капитана, то на это, по крайней-мѣрѣ, потребовалась бы цѣлая страница.

Влюбленному капитану было бы большимъ облегченіемъ, еслибы судьба наградила его задушевнымъ другомъ, которому онъ могъ бы повѣрять волновавшія его ощущенія. Этимъ бы онъ конечно до смерти надоѣлъ своему задушевному другу и тотъ бы не разъ пожелалъ влюбленному или предмету его любви отправиться на тотъ свѣтъ. Понятно, что заявивъ однажды публично, что Берта надоѣла ему и предложивъ публично продать за фунтъ сигаръ свою долю правъ на нее, да еще съ процентами, ему уже было неприлично обращаться съ своими жалобами къ Тому Оксендону или къ кому нибудь изъ его кружка. Оставаясь одинъ въ комнатѣ, онъ облегчалъ себѣ душу тѣмъ, что высказывалъ свои чувства столамъ и стульямъ, объясняя этимъ неодушевленнымъ предметамъ, какъ сильна его привязанность къ неподражаемой Бертѣ. Очень часто, одѣваясь по утрамъ, онъ повторялъ самъ себѣ тѣ фразы, какія скажетъ Бертѣ, когда увидитъ ее въ слѣдующій разъ, и увлекаясь фантазіей, произносилъ ихъ вслухъ, придавая своимъ словамъ много чувства и выраженія, размахивалъ бритвой, забывая, что у него подбородокъ густо покрытъ пѣной, что придавало ему вовсе не романическій видъ. Если кто нибудь стучался въ дверь, во время этихъ монологовъ капитана, разсудокъ моментально возвращался къ нему, ему становилось почти стыдно такого ребячества, и онъ обращалъ горячее объясненіе въ любви въ дурно напѣваемую оперную арію, въ надеждѣ убѣдить вошедшаго, что онъ вовсе не рехнулся отъ любви, а только сильно любитъ музыку. Онъ припоминалъ, какія умныя мысли высказывала Берта во время ихъ свиданій, хотя собственно говоря, мысли эти не могли быть оцѣнены свѣтомъ, потому что милая дѣвочка никому не смѣла ихъ высказывать. Въ ихъ послѣднее свиданіе, она за чаемъ сдѣлала такое умное и вѣрное замѣчаніе, что онъ былъ пораженъ. Она выказала такое знаніе человѣческой природы! Онъ шутя спросилъ ее, почему женщины за вечернимъ чаемъ всегда злословятъ другъ друга? Она отвѣтила ему, божественно улыбаясь: «потому что леди рѣдко пьютъ чай раньше сумерокъ, и это какъ разъ время для скандаловъ (шандаловъ)». Онъ клялся, что она сама придумала эту игру словъ, называлъ это истиннымъ остроуміемъ, передѣлалъ эти слова на шуточный ладъ и послалъ для напечатанія въ какую-то сатирическую газету. Его сильно подмывало броситься въ кэбъ, и съѣздить сообщить кому нибудь эту удивительную остроту. Онъ чувствовалъ, что его точно лишаютъ должныхъ ему похвалъ за любовь къ такой умной и проницательной леди. А между тѣмъ Берта и не думала острить, даже не имѣла къ этому никакого поползновенія. Самъ капитанъ выдумалъ этотъ каламбуръ, а вовсе не она, бѣдная простодушная дѣвочка!

Несмотря на превосходное воспитаніе, капитану стоило большаго труда написать письмо. Онъ скрывалъ свою безграмотность тѣмъ, что писалъ каракули; если не зналъ, какую букву поставить среди слова, ставилъ такую черточку, что ее можно было принять и за «m’s» и n’s, смотря по требованію англійскаго языка. Несмотря на это — такова сила любви — капитанъ купилъ себѣ щегольскую записную книжку и записывалъ въ ней тѣ глубокія замѣчанія, какими время отъ времени награждала его Берта. Онъ хранилъ эту драгоцѣнную книжку у себя въ конторкѣ. Онъ считалъ превосходными всѣ записанныя въ ней изрѣченія и положенія.

— Если это не остроумно — я убѣжденъ въ противномъ — такъ за то удивительно умно, а это чего нибудь да стоитъ, говаривалъ онъ.

На первой страницѣ было написано: «какое несчастіе не имѣть друга! Это ссылка для сердца». Подъ этимъ изрѣченіемъ влюбленный капитанъ внесъ слѣдующую замѣтку: «Ей Богу, вѣрно! и поэтично. М. К.» Затѣмъ слѣдовали слѣдующія строки: «воины и моряки не ладятъ другъ съ другомъ, какъ огонь съ водой» На этотъ разъ капитанъ выразился еще сильнѣе: «очень мѣтко; клянусь преисподней, она права! — М. К.» Если капитанъ, дѣлавшій эти замѣтки, выражался нѣсколько сильно, то это слѣдуетъ приписать тому, что онъ вносилъ свои «Souvenirs» въ записную книжку по своемъ возвращеніи домой, а это случалось всгда въ неопредѣленное время. Чѣмъ позднѣе капитанъ возвращался домой, тѣмъ сильнѣе выражался онъ въ своихъ замѣткахъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Замыселъ капитана.

Капитанъ вполнѣ увѣрился въ своей любви къ Бертѣ, но ему не было положительно извѣстно, платятъ ли ему взаимностью за его нѣжность. Онъ бы много далъ — цѣлыхъ пять фунтовъ, лишь бы узнать, каковы ея чувства къ нему. Неизвѣстность смущала его; ему не хотѣлось вылить весь потокъ своей страсти, пока не убѣдится, что колодцы и цистерны ея сердца готовы воспринять этотъ неожиданный приливъ. Онъ чувствовалъ, что напрасно будетъ тратить свою нѣжность и подвергнется слишкомъ унизительному для себя испытанію, если она выйдетъ суха и невредима изъ этого любовнаго потока. Еслибы онъ былъ увѣренъ, что овладѣетъ ея сердцемъ, онъ бы далъ волю словамъ.

Многіе скажутъ: «Почему капитанъ не сдѣлаетъ предложеніе Бертѣ, если ужь онъ такъ отчаянно въ нее влюбился?» Мы отвѣтимъ на это: разъ или два ему самому это приходило въ голову, какъ послѣднее средство, къ которому онъ прибѣгнетъ, когда всѣ остальныя окажутся недѣйствительными, но онъ тотчасъ же отгонялъ отъ себя эту мысль, и гналъ ее съ такой же досадой, какъ выгонялъ бы чужую кошку изъ своей спальни. Видите ли, въ чемъ дѣло: миссисъ Газльвудъ была сидѣлкой въ рабочемъ домѣ, да и сама Берта была чѣмъ-то въ родѣ старшей горничной у миссъ Томсей. Джентльмены, рожденные отъ достаточныхъ родителей, не любятъ рабочаго люда. Они, пожалуй, и жалѣютъ его, но очень рѣдко относятся къ нимъ съ матримоніальными видами. Это предразсудокъ, но очень сильный. Капитанъ былъ не прочь провести нѣсколько лѣтъ жизни въ сообществѣ Берты; онъ, пожалуй, и дозволилъ бы ей носить его имя, считаться его сестрой, оскорбился бы, еслибы друзья его не отнеслись къ ней съ должнымъ уваженіемъ, но ни минуты не думалъ жениться на ней. Это бы безчестило и его, а при настоящемъ положеніи дѣлъ все безчестіе падало только на нее одну. Онъ легче мирился съ ея обидой, нежели со своей собственной. Помимо того, онъ не находилъ возможности обойти то препятствіе, какое видѣлъ въ лицѣ матери Берты. «Каково! я бы вдругъ началъ называть ее своей тещей!» говорилъ онъ самъ себѣ съ гримасой и принимался хохотать надъ нелѣпостью своего предположенія. «Я бы охотнѣе уплелъ цѣлую миску проклятой каши, которой она питалась въ рабочемъ домѣ». Въ самыя патетическія минуты, какъ, напримѣръ, послѣ цѣлаго вечера, проведеннаго со своей возлюбленной, когда онъ возвращался домой совершенно очарованный, онъ отгонялъ отъ себя мысль о женитьбѣ своими обычными доводами: «онъ не рожденъ для семейной жизни», и не замѣчалъ всей нелѣпости подобныхъ сужденій. Онъ великодушно извинялъ себя еще тѣмъ, что сдѣлаетъ Берту несчастной, если на ней женится, подразумѣвая, что внѣ брака ихъ счастье обезпечено. Онъ не отличался геніальностью, какъ мы уже имѣли случай замѣтить.

У Берты не было друзей, кромѣ матери и мальчика, котораго она называла своимъ молочнымъ братомъ. Никто не могъ потребовать отъ него объясненій или заговорить о мести съ стиснутыми кулаками и надвинутыми отъ гнѣва бровями. Онъ радовался, что семья Берты такъ не велика, что у ней нѣтъ братьевъ въ плотникахъ или кузнецахъ, а онъ зналъ, что люди этого рода, хотя и плохо говорятъ поанглійски, но очень злопамятны и кулаки у нихъ здоровые.

У него было противъ брака еще одно возраженіе: онъ не былъ положительно увѣренъ въ любви къ нему дѣвушки, а по его мнѣнію подобную нелѣпость можно бы еще допустить только въ такомъ случаѣ, еслибы она рехнулась отъ любви къ нему.

Всего труднѣе было выискать способъ узнать ея настоящія чувства къ нему. Онъ былъ военный человѣкъ, но плохой стратегикъ, и не зналъ, какъ приняться за дѣло. Онъ ловко обратился за рѣшеніемъ вопроса къ своимъ друзьямъ. Онъ встрѣтилъ Тома Гардена на прогулкѣ по Реджентъ-стриту, и спросилъ его, какимъ путемъ мужчина можетъ узнать, любитъ ли его женщина или нѣтъ? Умъ Тома Гардена отличался неповоротливостью, онъ нашелся отвѣтить Крозье только то, что, по его мнѣнію, всего лучше этому мужчинѣ попросить у любимой имъ женщины взаймы крупную сумму денегъ; если дастъ, добавилъ онъ, — значитъ навѣрное влюблена въ него до безумія. — Мысль попросить у Берты денегъ взаймы, до того насмѣшила капитана, что онъ хохоталъ до упаду. Подобный вопросъ, при случаѣ, онъ задалъ Фреду Таттенгэму; и на этотъ разъ отвѣтъ, полученный имъ, былъ такъ же неутѣшителенъ, хотя и поумнѣе перваго.

— Предложите ей убѣжать съ вами, сказазъ мистеръ Фредъ: — если она положится на вашу честь, навѣрное любитъ.

Это было именно то, чего Крозье хотѣлось отъ Берты, но капитанъ почти былъ увѣренъ, что она не согласится на подобное предложеніе.

Цѣлую недѣлю послѣ того Крозье былъ въ раздумьѣ и ни разу не побывалъ въ Кемберуэллѣ; наконецъ, капитанъ остановился на слѣдующемъ планѣ: ему было извѣстно, что у Газльвудовъ не было денегъ. Какъ бы онѣ ни были экономны, подаренные два фунта не продержатся долѣе двухъ недѣль. Онъ имъ дастъ почувствовать, что значитъ сидѣть безъ денегъ.

— Голодъ — разсуждалъ онъ — укрощаетъ самыхъ дикихъ животныхъ. Можетъ быть, и съ Бертой можно совладать этимъ путемъ.

Опытъ этотъ до извѣстной степени удался капитану. Мать и дочь видѣли, какъ мало по малу истощался ихъ маленькій капиталъ и безпокойство ихъ росло съ каждымъ днемъ. Онѣ ежедневно молили провидѣніе, чтобы оно послало имъ хоть кого-нибудь, кто бы нанялъ у нихъ первый и второй этажъ и заплатилъ бы имъ впередъ за недѣлю, но желанные жильцы не являлись. Подъ конецъ явилась крайняя необходимость попытаться у булочника и мясника, не будутъ ли они отпускать имъ въ долгъ. Но тому и другому было хорошо извѣстно, что домъ былъ нанятъ для отдачи въ немъ квартиръ другимъ; они, не довольствуясь обезпеченіемъ, которое представлялось имъ единственно въ будущихъ покупателяхъ (ожидаемыхъ жильцахъ Газльвудовъ), отказали наотрѣзъ. Дѣла были въ такомъ ужасномъ положеніи, что, наконецъ, мать рѣшилась сдѣлать визитъ капитану. Нужно было что-нибудь придумать; къ тому же капитанъ былъ ей немного долженъ за свои комнаты. Она ушла рано утромъ и вернулась въ сумерки. Берта съ разу увидѣла, что мать ея вернулась ни съ чѣмъ и только понапрасну тревожила себя. Капитанъ уѣхалъ куда-то за городъ и будетъ назадъ не раньше, какъ черезъ недѣлю. Въ этотъ день и на слѣдующій онѣ замѣнили обѣдъ чаемъ. Нечего и говорить, что аппетитъ ихъ отъ этого не уменьшился.

А капитанъ вовсе никуда не уѣзжалъ. Онъ съ восторгомъ узналъ о посѣщеніи миссисъ Газльвудъ. У него являлось сильное желаніе взять кэбъ и броситься къ нимъ на помощь, воображеніе рисовало ему страшную картину исхудавшей отъ голода Берты, и обратившейся понемногу въ совершеннаго скелета. Два дня противился онъ искушенію, наконецъ, добродушіе взяло верхъ.

Стоя у окна, онъ увидѣлъ на нижней площадкѣ въ уголку околѣвавшую съ голода, несчастную кошку. Она лежала запыленная безъ всякаго движенія, совершенно ослабѣвшая. Суставы у ней яснѣе обозначались, чѣмъ у общипанной птицы. Кожа обвисла на тѣлѣ широкими складками. Крозье показалось, что это духъ Берты явился къ нему съ упрекомъ. Онъ долженъ поспѣшить къ красавицѣ, утѣшить и накормить ее. Онъ надѣлъ сапоги съ отчаянной поспѣшностью и такъ сильно позвонилъ, что первую минуту мистеру Кетлеру представилось, что съ капитаномъ случилось что-нибудь нехорошее. Мистеру Кетлеру былъ отданъ приказъ немедленно нанять кэбъ, а потомъ накормить лежащую на площадкѣ кошку.

Мистеръ Кетлеръ выполнилъ первое порученіе, а на второе не обратилъ вниманія. — Онъ не намѣренъ былъ, — говоря его собственными словами — «сдѣлаться кормильщикомъ кошекъ, кому бы то ни было въ угоду».

Какъ онѣ обрадовались ему! Какъ блистали ихъ глаза, когда онѣ выскочили къ нему на встрѣчу! Онѣ тотчасъ же узнали его удары молоткомъ. Капитанъ былъ очень тронутъ этой встрѣчей. Но внезапная мысль, мелькнувшая у него въ головѣ, отравила его кроткую радость. Относилась ли подобная встрѣча къ нему лично, или онъ только олицетворялъ для нихъ извѣстное количество пищи? Кусокъ ли говядины, баранья нога, или самъ Крозье такъ развеселялъ Берту и заставлялъ глаза ея блестѣть? Ему ли она улыбается, или горячему кушанью, которое предвидитъ за обѣдомъ? Какое ужасное подозрѣніе!

Капитанъ самымъ деликатнымъ образомъ вручилъ миссисъ Газльвудъ деньги за квартиру. Онъ извинялся передъ нею въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ въ томъ, что оплошалъ и не заплатилъ раньше. Видъ Берты порадовалъ его: она не только не походила на кошку, видѣнную имъ на площадкѣ, а напротивъ, замѣчательно похорошѣла. Вслѣдствіе продолжительнаго поста, черты ея сдѣлались очаровательно нѣжными, а подъ глазами сильнѣе обозначился синеватый оттѣнокъ и необыкновенно шелъ къ ней.

— Этотъ человѣкъ нашъ ангелъ-хранитель! воскликнула миссисъ Газльвудъ по его уходѣ.

— Развѣ возможно не любить его? добавила Берта.

По мнѣнію капитана, его опытъ поморить ихъ голодомъ, оказался неудачнымъ. Будучи склоннымъ бросаться въ крайности, онъ теперь рѣшился попытаться, не смягчитъ ли сердце Берты внезапный приливъ роскоши. Онъ имъ будетъ посылать вина и всякаго лакомства, какихъ бы имъ никогда и не видывать, дастъ имъ вволю насладиться праздной нѣгой, а тамъ, если понадобится, опять поморитъ ихъ голодомъ, и это будетъ для нихъ еще чувствительнѣе послѣ чрезмѣрнаго изобилія.

Колокольчикъ надъ площадкой лѣстницы не переставалъ звенѣть; отъ внезапныхъ ударовъ молотка въ ихъ залѣ раздавались точно выстрѣлы, какъ будто шла стрѣльба въ цѣль. Едва миссисъ Газльвудъ успѣвала взобраться на верхъ, какъ ей снова приходилось бѣжать съ лѣстницы. Являлся человѣкъ въ желтомъ передникѣ и приносилъ имъ бѣлаго и жирнаго палтуса; рыба еще была жива, такъ что веревка, связывающая ея хвостъ съ головой, натянулась какъ струна: Паганини могъ бы на ней сыграть пьесу. Затѣмъ присылался паштетъ изъ дичи, такого объема, какъ устричный боченокъ, и мальчикъ, принесшій его отъ Фортнума, объявилъ, что за него уже все заплачено. Случалось, фазанъ висѣлъ у нихъ въ кладовой, а въ кухнѣ стояла цѣлая корзина съ виномъ.

Можетъ быть потому, что самъ Крозье, любя хорошо пожить, рѣшилъ насладиться вмѣстѣ съ ними роскошными яствами, за которыя ему приходилось платить, или, можетъ быть, онъ уже не могъ больше совладать съ своею любовью къ Бертѣ, только онъ цѣлую недѣлю сплошь обѣдалъ въ Кембэруэллѣ. Онъ старался быть любезнымъ и занимательнымъ. Къ матери онъ относился съ сдержанною почтительностью, которая донельзя льстила самоуваженію леди. Въ Бертѣ онъ старался вселить убѣжденіе, что онъ ея жертва и покорный рабъ. Ему хотѣлось увѣрить ее, что его организмъ понемногу подтачивается любовью. Онъ такъ вздыхалъ, что могъ погасить своимъ вздохомъ газовый рожокъ.

Однажды вечеромъ онъ принесъ что-то очень большое въ бумажномъ пакетѣ. Судя по тому, какъ онъ съ нимъ бережно обращался, въ немъ должно было заключаться что-нибудь очень цѣнное. Онъ никому не давалъ дотронуться до пакета и собственноручно снесъ его въ свою пріемную комнату, гдѣ они всегда обѣдали. На этотъ разъ онъ былъ особенно внимателенъ къ матери за обѣдомъ и такъ часто подливалъ ей вина, что она, наконецъ, замѣтила ему, что у ней начинаетъ бить въ голову; она непомѣрно смѣялась и опрокинула, наконецъ, графинъ съ водой.

Обѣимъ леди страхъ какъ хотѣлось узнать, что такое въ пакетѣ. Ихъ любопытство не укрылось отъ глазъ капитана. Лишь только умолкалъ разговоръ, глаза ихъ обращались на таинственный пакетъ. Но имъ пришлось ждать пока снимется скатерть. Тутъ капитанъ приподнялся съ мѣста и, заикаясь, объяснилъ имъ, что идя по Реджентъ-Стриту онъ увидѣлъ въ окнѣ магазина щегольское платье. Какъ будто испугавшись, что его дальнѣйшія слова могутъ оскорбить ихъ, онъ, съ видимымъ волненіемъ, попросилъ у матери дозволенія подарить это платье дочери. Берта покраснѣла до ушей и скромно опустила глаза въ землю. Миссисъ Газльвудъ дала свое согласіе, у ней даже хватило глупости сказать, что нѣтъ причинъ отказываться отъ подарка. Берта подняла голову, поблагодарила великодушнаго капитана и опять раскраснѣлась.

Платье было великолѣпное. Подолъ былъ украшенъ тремя фалборками, которыя таращились какъ сборки перочистки. Шолковая матерія напоминала плотностью кожу; она шуршала какъ парусъ, когда его подбираютъ во время противнаго вѣтра. Платье было такое, что Газльвуды не могли придти въ себя отъ удивленія. Цѣлыя пять минутъ миссисъ Газльвудъ только и могла говорить: «Какъ хорошо!» Она съ какимъ-то страхомъ дотрогивалась до него, точно боялась, что оно пошевелится само собою. Бѣдная Берта была совсѣмъ очарована и не знала, плакать ли ей или смѣяться. Капитанъ тотчасъ же замѣтилъ произведенное имъ на нихъ впечатлѣніе, и рѣшился воспользоваться случаемъ.

Онъ взялъ Берту за руку и, посматривая на мать, сказалъ ей, сладко улыбаясь, что онъ ждетъ платы за платье, такъ-какъ онъ человѣкъ корыстный и ничего не дѣлаетъ даромъ. Пока мать хихикала надъ его шуткой, онъ успѣлъ схватить обѣими руками голову Берты и поцаловалъ ее въ лобъ. Онъ сдѣлалъ это какъ-то побратски, такъ что нелѣпо было противиться ему. Онъ казался такимъ растроганнымъ, что и въ голову не могло прійдти сдѣлать ему выговоръ, а скорѣе хотѣлось утѣшить его.

По его уходѣ — онъ всегда брался за шляпу ровно въ десять — мать и дочь принялись болтать. Онѣ опять развернули платье, толкуя о томъ, будетъ ли оно хорошо сидѣть; прикинули юбку, годится ли она на ростъ Берты. Хитрый капитанъ завѣдомо забылъ снять съ платья билетикъ съ выставленной на немъ цѣной, передѣлавъ съ непростительною подлостью 4 л. 5 шил. въ 4 л. 15 шил. Онъ оправдывался передъ собою тѣмъ, что люди такого сорта, какъ Газльвуды, судятъ о подаркѣ по заплаченной за нихъ цѣнѣ.

Въ головѣ миссисъ Газльвудъ зародились честолюбивыя мечты.

— Я никого не видывала, кто былъ бы такъ влюбленъ, какъ этотъ милѣйшій капитанъ, сказала она Бертѣ: — не могу сказать, почему именно, но я всегда была убѣждена, что тебѣ суждено быть счастливой. У тебя, моя милочка, на щекѣ родимое пятнышко, а это считается признакомъ счастья. Твой покойный отецъ всегда говаривалъ, что ты родилась на то, чтобы быть леди, и честное слово, мнѣ кажется, что его слова сбудутся!

Миссисъ поступала очень неразумно, говоря это: и безъ того мечты Берты неслись галопомъ и не было надобности понуждать ихъ. Любовь Берты къ капитану уже доходила до обожанія.

— Бѣдняжка! продолжала мать. — Жаль, что ты не видала, какое у него было прекрасное выраженіе глазъ, когда онъ цаловалъ тебя. И поцаловалъ вѣдь только въ лобъ. Онъ именно такой человѣкъ, что будь я опять молода, непремѣнно влюбилась бы въ него по уши!

Капитанъ также размышлялъ, но размышлялъ какъ мужчина и не такимъ добродѣтельнымъ образомъ, какъ миссисъ Газльвудъ.

— Ну, слава Богу, ввелъ-таки въ дѣло поцалуи! Обошлось дорогонько, но время не далеко, гдѣ меня будутъ даромъ цаловать, сколько захочу, даже больше, чѣмъ захочу. Вышло бы одно и то же, еслибы на мѣсто этого платья, купилъ какое-нибудь въ тридцать шиллинговъ; да я, дуракъ, всегда во всемъ пересолю.

На слѣдующій разъ капитанъ явился въ Кемберуэлль съ новенькой шляпкой, купленной въ Бурлингтонскомъ пассажѣ. Она была изъ простой соломы, но украшена бархатомъ и фіалками. Завязки были очень широкія и длинныя. Шлянка была такъ хороша и легка, что годилась бы и для принцессы. Берта примѣрила обновку послѣ обѣда и капитанъ снова возгорѣлся братскими чувствами и попросилъ заплатить ему за шляпку поцалуемъ. На этотъ разъ онъ коснулся щеки.

«Понемножку доберусь и до губъ», подумалъ капитанъ.

Онъ рѣшилъ сдѣлать первый опытъ на слѣдующій разъ, когда принесетъ опять въ жертву новое платье своему идолу. Онъ возставалъ противъ поцалуевъ въ лобъ и щоки. «На кой чортъ созданы губы?» спрашивалъ онъ себя. «Будь, что будетъ, а я попробую! Если она спокойно отнесется къ этому, тѣмъ лучше; начнетъ шумѣть, я разомъ покончу дѣло».

Что бы такое привезти ей? Перчатки? Слишкомъ мало. Шаль? Ужь будетъ слишкомъ много.

Глупому капитану втемяшилось въ голову, что можно покупать Бертины поцалуи, и онъ благоразумно разсчитывалъ, какъ бы ихъ купить подешевле. Онъ остановился на бархатной мантильѣ, съ атласной стеганой подкладкой и, густой, шелковой бахрамой, какъ лошадиная грива. На видъ она показалась ему страшно дорога; расплачиваясь, онъ убѣдился, что не ошибся въ этомъ.

И онъ поцаловалъ ее. Она надѣла мантилью на плечи и дозволила ему прикоснуться до ея губъ. Онъ почувствовалъ, или ему показалось, что почувствовалъ ея трепетъ. За вторичный поцалуй, онъ готовъ былъ бы подарить ей еще двадцать такихъ мантилій, но мать, чортъ бы ее побралъ, стояла возлѣ, и онъ не осмѣлился поцаловать ее вторично.

Старая сидѣлка Газльвудъ была самымъ простодушнымъ существомъ на свѣтѣ и такъ мало знала свѣтъ, что нигдѣ не подозрѣвала обмана. Она только и помнила, что мужъ ея, еще будучи женихомъ, всегда цаловалъ ее, когда приносилъ ей свои недорогіе подарки. Она считала Крозье благороднѣйшимъ и лучшимъ человѣкомъ, когда-либо существовавшимъ на свѣтѣ, а что онъ цаловалъ Берту въ ея присутствіи, такъ это ей казалось лучшимъ доказательствомъ его желанія жениться. Старая сидѣлка стала походить на тѣхъ дѣтей, за которыми смотрѣла въ дѣтской рабочаго дома. Она ничего не замѣчала и удивлялась только тому, какъ могъ такой знатный джентльменъ обращать вниманіе на такую простую дѣвушку, какъ Берта. Огромная фигура длинноногаго офицера опять заняла диванъ въ Гарлей-стритѣ. Онъ, по старой привычкѣ, принялся мечтать о Бертѣ съ открытыми глазами, и о томъ, что ему дѣлать, а сигара въ это время попрежнему вываливалась у него изо рта

«Пропади мои волосы», думалъ онъ: «если еще стану такъ добиваться ея поцѣлуевъ. Я чувствовалъ, какъ она вся задрожала. Она меня любитъ, да и должна меня любить послѣ такихъ подарковъ, — они обошлись мнѣ въ десять фунтовъ! Какъ бы мнѣ заставить ее обожать меня? Мнѣ бы хотѣлось, чтобы она перестала ѣсть, почти бы съума по мнѣ сходила. Это чортъ знаетъ, какъ трудно и сколько времени ушло попусту! Нечего просить ее бѣжать со мною. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ее увлекъ романтизмъ и она бы рѣшилась слѣдовать за мной по всему бѣлому свѣту, какъ нѣкоторыя изъ женщинъ и дѣлаютъ».

Капитанъ долго не могъ рѣшиться, хорошо ли будетъ, если онъ соберетъ свои пожитки и поселится недѣли на двѣ въ своихъ комнатахъ въ Кемберуэлѣ. Его останавливала боязнь, что старуха-мать «замучитъ его своими разговорами». Но съ другой стороны его привлекало то, что дочь будетъ ему прислуживать и онъ будетъ имѣть возможность видѣть ее безпрестанно. Еще смущали его обѣды. Миссисъ Газльвудъ непремѣнно стала бы сама перемѣнять тарелки, а онъ не выносилъ суеты и безпорядка за обѣдомъ, — ему тогда представлялось, что онъ обѣдаетъ на кухнѣ. Къ тому же старуха была такъ невыносимо вѣжлива и болтала такой вздоръ. Капитанъ называлъ все это темной стороной своего счастія. Онъ часто думалъ о томъ, какъ бы услужила ему старая сидѣлка своею смертью; тогда бы Берта осталась совсѣмъ одинокая и безъ друзей, на его попеченіи.

Несчастный юноша былъ жертвою необузданной страсти. Его любовь приняла такіе размѣры, что онъ удивлялся, какъ его грудь могла вмѣщать ее. Онъ совсѣмъ опьянѣлъ отъ «parfait amour». Его мысли какъ-то разбрелись, — онъ потерялъ способность думать. Что ему было дѣлать? Четыре года сряду капитанъ не сиживалъ больше часу за книгой. И это случалось съ нимъ небольше двухъ разъ въ недѣлю. Онъ смотрѣлъ на чтеніе, какъ на довольно пріятный способъ принимать опій. Онъ засыпалъ, слѣдя за строчками. Теперь на него напала внезапная страсть къ литературѣ. Онъ послалъ мистера Кетлера въ ближайшую библіотеку подписаться на чтеніе книгъ, огромное число трехтомвыхъ романовъ было принесено къ капитану изъ библіотеки. Онъ проглатывалъ по роману въ утро, прочитывалъ то тутъ, то тамъ строчку, не теряя нити разсказа. Онъ скользилъ по книгамъ, какъ на конькахъ.

У него было совершенное отсутствіе воображенія, и потому ему приходилось пользоваться чужимъ умомъ. Ему тоскливо хотѣлось, чтобы кто-нибудь научилъ его въ нѣсколько уроковъ искусству ухаживать; но всего сильнѣе хотѣлось ему узнать, какимъ образомъ всѣ эти герои, послѣ всегдашнихъ тяжелыхъ испытаній, послѣ невзгодъ, которымъ во всѣхъ романахъ подвергалась ихъ любовь въ самомъ зародышѣ, устроивали такъ, что выходили побѣдителями, и исторія оканчивалась благополучно.

«Эти романы», думалъ капитанъ: «вѣроятно, основаны на событіяхъ дѣйствительной жизни; они, можетъ быть, наведутъ меня на мысль, какъ мнѣ быть съ Бертой».

Капитанъ видѣлъ, что почти во всѣхъ романахъ дѣвическая сдержанность не покидало прекрасную леди до тѣхъ поръ, пока серьёзная опасность не угражала ея возлюбленному, какъ, напримѣръ, въ романѣ: «Люси д’Эгбертъ или Исторія одной Жизни». Она (Люси) обращалась съ Генри Синклеромъ съ явнымъ презрѣніемъ до тѣхъ поръ, пока его не ранилъ на дуэли Альфредъ Гольбрукъ. «Когда на третій день вернулось къ нему сознаніе, — мы приводимъ мѣсто изъ романа, — точно облако затемняло ему разсудокъ и зрѣніе. Среди окружавшаго его тумана онъ различилъ кроткое лицо и глаза, глядѣвшіе на него съ участіемъ; любовь покрывала влагою глаза эти; они, какъ двѣ звѣзды, просвѣчивались сквозь освѣщенное луною облако и, казалось, снова призывали его къ жизни. Сонъ ли это, или дѣйствительность? Понемногу туманъ началъ расходиться, черты обозначились явственнѣе, и онъ узналъ ангельскія черты нѣкогда гордой и неприступной, теперь смягченной Люси д’Эгбертъ. Онъ собралъ свои силы, и громко воскликнулъ: „Люси, моя дорогая, неужели это не сонъ?“ — „Время принимать порошки“, отвѣчала она ему голосомъ, исполненнымъ величайшей нѣжности. Она любила его».

Прочитавъ это, капитанъ впалъ въ глубокую думу.

«Все это прекрасно», разсуждалъ онъ про себя: «посмотримъ, что будетъ дальше; чтобы узнать, любитъ ли она меня, нужно дать себя ранить на дуэли, но я еще погожу съ этимъ. Это ужь, чортъ возьми, черезчуръ сильное средство!»

Капитанъ бросалъ книгу въ сторону, и брался за другую. Его особенно поразилъ случай въ одномъ извѣстномъ романѣ, «Радость и Горе, Свѣтъ и Тѣнь», гдѣ сэръ Эрбертъ Бромптонъ былъ сброшенъ съ лошади, и найденъ Еленою Треворъ въ совершенно безчувственномъ состояніи, и съ одной ногой, свѣсившейся надъ пропастью. Она перевезла его въ Треворъ-кэстль, гдѣ ему перевязали сломанную ногу, и она ухаживала за нимъ во все продолженіе его опасной болѣзни. Онъ сдѣлалъ ей предложеніе въ то самое время, когда она ему перевязывала руку, и предложеніе было принято. «Несмотря на свои страданія, — писалъ авторъ, — несмотря на муки, терзавшія его тѣло, несмотря на еще большую пытку терзавшей его мысли, сэръ Эрбертъ испытывалъ живѣйшее удовольствіе, глядя на прелестную фигуру своей заботливой сидѣлки. Какъ она осторожно обращалась съ его переломанной рукой! Онъ едва чувствовалъ прикосновеніе къ ней тонкихъ пальцевъ. Онъ замѣтилъ, какъ упала слеза на его руку, и это убѣдило сэра Эрберта, что онъ любимъ».

Крозье не очень-то хотѣлось подвергнуться такому испытанію, какъ сэръ Эрбертъ. Ему не нравилась мысль быть сброшеннымъ съ лошади и переломить себѣ руку.

«Ей-Богу», думалъ онъ: «пожалуй, такъ и голову сломишь — тогда куда я дѣнусь? Нѣтъ, нѣтъ, я очень люблю Берту, но ужь не настолько, чтобы изъ-за нея переломить себѣ руку. Къ тому же, у человѣка бываетъ такой глупый видъ, когда онъ повалится съ лошади на пыльную дорогу! чего добраго, у него въ это время могутъ разодраться панталоны».

Капитанъ читалъ, да читалъ, а все-таки ему не пришелся по вкусу ни одинъ изъ приведенныхъ случаевъ. Ему все-таки больше нравились тѣ романы, гдѣ героиня подвергалась великой опасности, а возлюбленный являлся ея спасителемъ. Но тутъ всегда либо домъ горѣлъ, либо опрокидывались, либо нападалъ разъяренный быкъ, а капитанъ не имѣлъ вовсе желанія быть опаленнымъ, укушеннымъ, или броситься въ воду для спасенія красавицы. Проглядѣвъ съ дюжину такихъ романовъ, капитанъ рѣшилъ, что все это однѣ выдумки, и не стоило открывать книгъ, а всего лучше въ неловкомъ положеніи довѣрять только собственному уму.

Онъ рѣшился заболѣть тѣмъ или другимъ способомъ, а потомъ поспѣшить въ Кембернуэлль, и заставить Берту ухаживать за собою. Онъ приметъ чего-нибудь, чтобы казаться блѣднымъ и интереснымъ, онъ притворится ослабѣвшимъ отъ болѣзни.

Онъ вспомнилъ, что покупалъ когда-то лепешки изъ ипекакуаны противъ несноснаго кашля, который его тогда безпокоилъ; вспомнилъ также, что молодой аптекарь, давшій ему эти ленешки, предостерегалъ его, чтобы онъ никакъ не съѣдалъ больше одной за разъ, иначе онѣ производятъ тошноту. Нашъ щеголь-капитанъ послалъ своего человѣка купить лекарства, и тотъ немедленно принесъ ему двѣ коробки, заплативъ по шиллингу за каждую. На слѣдующій день капитанъ уложилъ свой чемоданъ, и, приготовивъ все къ отъѣзду, досталъ лепешки, и принялся ѣсть. Онѣ были очень вкусны, и шесть лепешекъ быстро исчезли. Онъ уже было-рѣшилъ, что приготовлявшій ихъ химикъ — плутъ, клялся, что пошлетъ письмо въ журналъ «Ланцетъ», гдѣ опишетъ его наглый обманъ, но за седьмой лепешкой онъ убѣдился, какъ нельзя лучше, что аптекарь, предупреждавшій его, чтобы онъ не ѣлъ больше одной, былъ самый правдивый человѣкъ на свѣтѣ.

Рвотное дало себя знать. Холодный потъ выступилъ на лбу капитана, лицо у него поблѣднѣло, какъ у клоуна, капитанъ бросился на диванъ, — у него захватило дыханіе. Страшная мысль охватила его: «ужь не отравился ли онъ? Лучше было бы никогда не видать Берты!» Капитанъ очень дурно себя чувствовалъ. Онъ подбѣжалъ къ зеркалу, и былъ пораженъ: два-три прыщика краснѣлись на его помертвѣломъ лицѣ, какъ ягоды клубники на бланманже. Въ такомъ видѣ онъ не смѣлъ показаться Бертѣ, — она бы почувствовала къ нему отвращеніе.

Черезъ три часа онъ нѣсколько оправился, но все-таки ему было такъ жутко, что онъ чувствовалъ себя положительно больнымъ. У него только и хватило энергіи поправить свои локоны передъ зеркаломъ и усѣсться въ кэбъ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Какъ протекли лучшія годы Филя.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, хозяева согласій^[2] были извѣщены по всей Англіи, что въ странѣ завелась шайка бродягъ странствующихъ, что шайка эта правильно организована, находится подъ начальствомъ предводителя, правящаго ею неограниченно; онъ назначалъ имъ рабочіе дома для сходокъ и города, гдѣ имъ слѣдовало обдѣлывать свои дѣла. Полиція была на сторожѣ, ей удалось захватить кое-кого изъ шайки, большинство разбѣжалось. Но это не уменьшило ихъ числа. Желающихъ поступить въ шайку было больше, чѣмъ предводитель соглашался принять.

Имя этого предводителя было — Филиппъ Мертонъ. Онъ достигъ этой чести слѣдующимъ образомъ: ему исполнилось восемнадцать лѣтъ во время его бродяжнической жизни съ Фортшёномъ и Перчезомъ. Проходя города, они заводили знакомства. Еще четверо бродягъ — школьныхъ товарищей — присоединились къ нимъ. Филь былъ молчаливый и задумчивый юноша; товарищи слегка боялись его, и сильно недолюбливали. Они часто упрекали его, что онъ никогда не воруетъ и не работаетъ, какъ они. Выпрашивая милостыню у дверей какого-нибудь коттэджа, они забирали все, что имъ попадалось подъ руку: дрянную ли щетку, кусокъ ли мыла, — все совали себѣ въ карманъ. Но Мертонъ никогда не участвовалъ въ этихъ кражахъ, и они начали подозрѣвать его въ измѣнѣ. Напрасно Филь оправдывался тѣмъ, что его добродѣтель не слѣдуетъ приписывать честности, — онъ не крадетъ только потому, что не стоитъ воровать такого «безполезнаго грошеваго хламу». Они, напротивъ, думали, и были правы, что Филь, хотя и не смѣлъ имъ въ этомъ сознаться, но былъ противъ кражи по принципу; они въ насмѣшку прозвали его «пасторомъ», и совѣтовали ему приняться за «проповѣдь», такъ-какъ это ему больше пристало, чѣмъ воровать подъ видомъ нищаго. Задѣтый за живое этимъ поддразниваньемъ, бѣдный, слабодушный Филь подконецъ уступилъ имъ. Въ это время они обработывали Престонъ.

— Я вамъ покажу, насколько я трусъ! закричалъ онъ имъ, уходя.

Онъ скоро вернулся къ нимъ съ огромной корзиной чистаго бѣлья. Онъ видѣлъ, какъ человѣкъ пронесъ ее въ ближайшій домъ; долго не раздумывая, онъ постучалъ въ дверь, и объявилъ, что но ошибкѣ была принесена не та корзина. Глупая горничная вынесла ему бѣлье.

— Теперь, кричалъ Филь: — будете считать меня измѣнникомъ?

Они отвѣчали ему радостными кликами: бѣлье стоило, по крайней-мѣрѣ, фунтовъ пять.

— Теперь, добавилъ Филь: — я сдѣлаю еще одну такую штуку, о которой никто изъ васъ и думать не посмѣетъ.

Онъ опять исчезъ съ пустой корзиной, и товарищи видѣли, какъ онъ отнесъ ее настоящему хозяину. Благодаря этому поступку, и тому, что онъ какъ-то разъ сильно отколотилъ здоровяка Фортшёна, товарищи стали смотрѣть на Филя, какъ на необыкновеннаго смертнаго, и побаивались его. Онъ могъ читать, писать, воровать или поступать честно по своему усмотрѣнію. Никто изо всей этой оборванной толпы не умѣлъ такъ пѣть, говорить, разсказывать чудесныя исторіи и надувать старухъ, какъ онъ при своемъ ловкомъ языкѣ и красивой наружности. Они выбрали его своимъ главою.

Филь оказался отличнымъ предводителемъ: онъ выучилъ на память длинный списокъ «согласій» изъ конца въ конецъ всей Англіи и Шотландіи; могъ сказать, какими порціями подается кушанье въ каждомъ изъ нихъ — гдѣ отпускается сыръ и гдѣ кисель, гдѣ хлѣбъ даютъ какъ слѣдуетъ и гдѣ обвѣшиваютъ. Филь могъ сообщить, въ какихъ притонахъ для бродягъ имѣются постели, гдѣ есть теплыя одѣяла и гдѣ дается одна только солома. Въ предупрежденіе замѣшательствъ во время работы въ какомъ-нибудь городѣ, онъ ввелъ въ употребленіе извѣстные знаки между своей шайкой. Знакъ меломъ на косякѣ двери извѣщалъ какъ нельзя яснѣе новоприбывшаго бродягу, стоитъ ли просить милостыню въ этомъ домѣ, или же предостерегалъ его объ опасности. Такимъ образомъ на перекресткахъ, на милевыхъ камняхъ и столбахъ, были у него разныя помѣтки, такъ что, въ случаѣ несчастія, если шайкѣ приходилось разбрестись въ разныя стороны, ей не трудно было снова сойтись вмѣстѣ.

Странно проводили они время въ этихъ случайныхъ пристанищахъ. Еще за городомъ они раздѣлялись, подходили въ одиночку къ воротамъ рабочаго дома, и просились на ночлегъ. Изъ боязни, чтобы не напали на ихъ слѣдъ, они рѣдко входили въ «домъ» подъ своими настоящими именами. Филь неперемѣнно называлъ себя Жозефомъ Гумъ, Артуромъ Веллингтономъ и Ричардомъ Торпиномъ. Если хозяинъ какого-нибудь рабочаго дома оскорблялъ шайку, они черезъ нѣсколько времени опять посѣщали его и мстили тѣмъ, что ломали окна, жгли одѣяла и уничтожали все, что могли. Они носили съ собой зажигательныя спички и нерѣдко короткія, толстыя палки подъ платьемъ.

Шайка Филя вела постоянную войну съ ирландскими бродягами. У ней было постановлено за правило, что ни одинъ уроженецъ сосѣдняго острова не будетъ принятъ въ число ихъ.

Не разъ они сворачивали съ дороги и отправлялись въ рабочій домъ, гдѣ надѣялись встрѣтить ирландскихъ бродягъ, съ единственной цѣлью подраться съ ними и выгнать изъ «согласія». Тутъ-то и происходили ихъ страшныя битвы. Далеко за полночь Филь и его шайка молчаливо поднимались съ постели, вооружившись палками нападали на беззащитныхъ ирландцевъ, и колотили ихъ самымъ жестокимъ образомъ. Безполезно было кричать и звать на помощь: ни одинъ хозяинъ не осмѣлился бы вмѣшаться въ подобную стычку. Одно оставалось — отбираться по мѣрѣ силъ. Не разъ и шайкѣ приходилось плохо — доставалось ей по заслугамъ.

Молодые мошенники позорили себя еще тѣмъ, что не разъ нападали на спящаго; одни держали его, а другіе отбирали отъ него всѣ деньги, если онъ ихъ спряталъ въ своемъ платьѣ передъ входомъ въ «домъ». Въ этихъ случаяхъ ограбленному нечего было думать объ удовлетвореніи, потому что онъ заявилъ себя у воротъ «дома согласія» нищимъ, неимѣющимъ ни однаго пенни за душою. Иногда разбойники шатались по сосѣдству рабочаго дома, выжидая прихода ирландскихъ нищихъ. Ничего не подозрѣвавшій бродяга, въ случаѣ, если у него водились какія-нибудь деньги, выискивалъ какого-нибудь скрытаго мѣста, гдѣ бы положить на ночь дневной заработокъ, тщательно засовывалъ свои нѣсколько шиллинговъ подъ водометомъ, заборомъ или въ разсѣлинѣ между кирпичами, но эти деньги немедленно вынимались подстерегавшими его мошенниками.

Въ тѣхъ случаяхъ, когда молодымъ бродягамъ удавалось найти себѣ пристанище, они весело проводили ночь, почти не смыкая глазъ. У нихъ шли разсказы о дѣяніяхъ какого-нибудь, знаменитаго разбойника, или въ какія-нибудь двадцать минутъ передавалось содержаніе цѣлаго романа. Если кого-либо изъ шайки приглашали разсказывать сказки, то по ихъ закону отказа не допускалось: если онъ не могъ припомнить прочитаннаго, то обязывался выдумать что нибудь и все-таки разсказать. Обыкновенно разсказы эти начинались слѣдующими словами: «Однажды, друзья, не при васъ и не при мнѣ, а давнымъ давно, когда хорошо жилось на свѣтѣ», и т. д. Наскучивъ слушаньемъ сказокъ, они принимались пѣть или представляли что нибудь. Особенно нравился имъ «Монологъ Пьяницы». Въ немъ было много «забористаго», по выраженію актеровъ. Онъ начинался такъ: «Ну, вотъ и я, прямехонько изъ тракъ… трактира (икаетъ); всего на все выпилъ четырнадцать стакановъ водки съ водой (пошатывается), а пьянъ какъ п-п-пасторъ! (икаетъ). Упомянулъ пастора, вспомнилъ чорта, упомянулъ чорта — вспомнилъ жену!» (опять икаетъ) и т. п. Филь особенно прославился нѣкоторыми своими пѣснями, какъ напримѣръ «Сновидѣніе Невольника», «Каково-то было видѣть это матери» и «Милая, возьми ты въ руки кастаньеты!» А Билли Фортніёнъ только и могъ толковать о театрахъ по пенни за входъ. Онъ былъ постояннымъ посѣтителемъ всякихъ дешевыхъ представленій, зналъ отлично всѣхъ актеровъ, могъ сказать когда былъ первый дебютъ каждаго изъ этихъ джентльменовъ, и въ какомъ мѣстѣ пьесы они отличались.

— Видѣлъ ли кто изъ васъ мадамъ Мосси въ живыхъ картинахъ? А какова она, когда представляетъ «Венеру», окруженную сиренами? — просто чудо!

Или же Вилли сообщалъ компаніи, что Джимми Бизонъ «настоящая обезьяна», черезъ три недѣли прибудетъ въ Оксфордъ и предлагалъ имъ отправиться туда посмотрѣть на замѣчательныя штуки, какія она будетъ выдѣлывать.

— Она такъ карабкается на шестъ, что глядя на нее одурѣешь, какъ послѣ стакана крѣпкаго элю! говорилъ онъ.

Такимъ образомъ проходила молодость Филя. Онъ возмужалъ и съ возрастомъ у него только силы поприбавилось, да умъ сталъ изворотливѣе. Теперь онъ уже задумывалъ болѣе смѣлые планы, чѣмъ во дни отрочества, и члены у него на столько окрѣпли, что онъ смѣло встрѣчалъ опасности, какія могла навлечь на него его отчаянная жизнь. Человѣкъ пятьдесятъ бродягъ готовы были пѣть ему хвалебныя пѣсни, называли его своимъ предводителемъ, но въ глазахъ всего остальнаго свѣта онъ былъ не болѣе, какъ мошенникъ и бродяга.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Берта ведетъ себя, какъ женщина.

Добродушная миссисъ Газльвудъ чуть не упала въ обморокъ, на рогожку передъ дверью, увидя призракъ капитана Крозье. Она съ крикомъ позвала Берту и воскликнула:

— Господи! что такое случилось?

Капитанъ уже придумалъ исторію, какую онъ имъ про себя разскажетъ, и способъ какъ вести себя, — онъ ухватился за плечо старой леди, какъ будто ища поддержки и пробормоталъ слабымъ голосомъ:

— Усадите меня… пріемная… диваны…

Онъ легъ на диванъ, закрылъ глаза и дышалъ съ трудомъ, а обѣ женщины стояли надъ нимъ объятыя ужасомъ. Услышавъ всхлипыванія Берты, онъ повернулся къ ней съ усиліемъ, причинившимъ ему сильную боль, взялъ ее за руку и пробормоталъ:

— Не плачьте… мнѣ… скоро опять… хорошо.

Потомъ онъ какъ будто собрался съ силами и пожелалъ перейти на постель. Миссисъ Газльвудъ стремглавъ полетѣла приготовлять ее доброму и дорогому другу. Оставшись наединѣ съ Берѣой, онъ опять началъ дышать съ трудомъ и имѣлъ удовольствіе еще разъ услышать ея всхлипыванія. Бѣдный больной представлялъ собою трогательное зрѣлище: ротъ у него открывался какъ у попавшей на траву форели, онъ лихорадочно шевелилъ губами и просилъ воды. Его уложили въ постель и привязали колокольчикъ къ ручкѣ кресла, чтобы онъ могъ звонить при малѣйшей надобности.

Оставшись одинъ, онъ вдругъ почувствовалъ возвращеніе силъ; въ сотый разъ проклялъ онъ аптекаря, продавшаго ему депешки. Около часу, онъ пролежалъ въ постели, разглядывалъ мебель, придумывалъ куда къ чорту дѣвался умывальникъ, или старался придумать, чей портретъ висѣлъ надъ комодомъ. Около десяти часовъ Газльвуды услышали звонокъ и побѣжали опрометью наверхъ къ больному. Онъ всталъ съ постели — по ихъ мнѣнію онъ сдѣлалъ большую неосторожность — и сидѣлъ въ широкомъ креслѣ у огня въ щегольскомъ халатѣ и воротипчкахъ à la Byron.

— Мнѣ лучше, да… гораздо… лучше! сказалъ онъ такимъ голосомъ, что, казалось, говорилъ: мнѣ хуже, гораздо хуже. Его умоляли разсказать причину его болѣзни, если только у него на это хватитъ силъ. Въ нѣсколькихъ словахъ онъ разсказалъ имъ такую исторію:

— Возвращаясь домой изъ одного пріятельскаго дома, я, по несчастію, нанялъ пьянаго извощика. Онъ везъ меня сломя голову. Какъ разъ на поворотѣ въ Оксфортъ-стритъ, кэбъ столкнулся съ тяжело нагруженной телегой и я былъ выброшенъ изъ кэба прямо на лошадей.

Тутъ его голосъ началъ слабѣть и онъ добавилъ только: «лошадь лягнула меня въ этотъ бокъ», совсѣмъ запыхался и дико осматривался. Женщины въ ужасѣ закрыли себѣ лицо передниками и притаили дыханіе; капитанъ продолжалъ прерывистымъ голосомъ:

— Но слава Богу… кости… не повреждены… но… внутренно — они сказали мнѣ — сильно… повреждены.

Онъ въ изнежоженіи откинулся на спинку креселъ. У него хватило лицемѣрія попросить Берту ощупать рукою мѣсто на его ребрахъ, гдѣ жестокое животное лягнуло его своимъ желѣзнымъ копытомъ и Берта съ дрожью и страхомъ прикоснулась къ пораненному мѣсту и замѣтила, что оно сильно припухло; ей даже показалось, что она ощупала глубокую рану.

— Мнѣ захотѣлось къ вамъ, сказалъ капитанъ томнымъ голосомъ, понемногу прихлебывая чай и закусывая ломтикомъ хлѣба. — Я не имѣю права навязывать вамъ мои страданія и дѣлать изъ васъ сидѣлокъ, но вѣдь я бѣдный одинокій холостякъ, а вы, миссисъ Газльвудъ, вѣрно не откажетесь изъ милосердія способствовать моему выздоровленію!

Мать отвѣтила ему:

— Какъ мы вамъ благодарны, сэръ, что вы удостоили насъ такой чести; а дочь ничего не сказала, но такъ смотрѣла на него, что, казалось, охотно взяла бы на себя его страданія и сама выносила ихъ, еслибы это было возможно.

Капитану съ каждымъ днемъ становилось лучше. Хорошенькая Берта прислуживала ему, приносила ему завтракъ, полдникъ, обѣдъ и все, чего только онъ ни требовалъ. Онъ призывалъ ее къ себѣ колокольчикомъ каждыя десять минутъ. Мать съ удовольствіемъ замѣчала, какъ онъ скромно велъ себя. Онъ постоянно запиралъ на замокъ дверь своей спальни, какъ будто опасался воровъ. Если онъ еще не былъ одѣтъ и ему нужно было, напримѣръ, вычистить сапоги, онъ выставлялъ ихъ за двери и немного погодя въ щель двери высовывалась бѣлая рука съ золотымъ перстнемъ на третьемъ пальцѣ, и брала требуемую вещь. Еслибы капитанъ былъ шестнадцатилѣтней дѣвушкой, и то не могъ бы онъ вести себя скромнѣе и приличнѣе.

Проживъ у нихъ денька два, капитанъ узналъ, въ какіе часы миссисъ Газльвудъ отлучалась по домашнимъ дѣламъ. Если ей незачѣмъ было уйти изъ дому, капитанъ ловко придумывалъ для нея разныя порученія. Если ему нужно было принести желе, онъ настаивалъ, чтобы оно было непремѣнно отъ Гонтера, или ему хотѣлось, чтобы миссисъ купила ему рыбы, но не въ иномъ мѣстѣ, какъ въ Бондъ-Стритѣ. Нанимался кэбъ и мать отправлялась исполнять порученія, а Берта должна была оставаться съ больнымъ до ея возвращенія.

Капитанъ ясно видѣлъ, что дѣвочка любитъ его. Онъ не разъ ловилъ нѣжный взглядъ устремленныхъ на него большихъ глазъ Берты. Она прибѣгала на его звонокъ такъ скоро, что, казалось, спала на рогожкѣ за дверью. Первое время, какъ онъ только что поселился у нихъ, ей вдругъ представлялось посреди ночи, что слышитъ его стонъ; она быстро накидывала на себя платье и спѣшила увѣриться, дѣйствительность ли это или одно воображеніе. Онъ этого никогда не узналъ — только намъ это извѣстно.

Спросите себя, не естественно ли, что она обожала этого человѣка? Вамъ мы показали, насколько было лжи и плутовства въ его характерѣ и поступкахъ, а она вѣрила во все, что онъ говорилъ и дѣлалъ; она считала его правдивымъ и честнымъ. Онъ былъ джентльменъ, служилъ въ арміи, имѣлъ высокородныхъ друзей, былъ богатъ и великодушенъ, какъ принцъ волшебной сказки, а она что? — бѣдная швея, дочь нищей! Вспомните также, что этотъ самый Крозье, что бы онъ ни дѣлалъ, никогда не преступалъ общественныхъ приличій. Ухаживая за Бертой, онъ относился къ ней съ такимъ же уваженіемъ, какъ къ какой-нибудь знатной миссъ въ Россель-скверѣ. По ея общественному положенію естественными подругами для нея были горничныя, но она получила хорошее воспитаніе и природа настолько одарила ее способностями, что она не могла не сознавать своего превосходства. Она предпочитала изысканный разговоръ такъ-называемаго джентльмена кухонной болтовнѣ и пересудамъ, и въ душѣ благодарила капитана за то, что онъ удостоилъ ее своимъ вниманіемъ.

Пока мать ѣздила за желе, или за рыбой, у нихъ шли прелюбопытные разговоры. Капитану сильно хотѣлось заставить Берту признаться въ любви къ нему.

— У васъ хорошее, доброе сердце, сказалъ онъ ей однажды слабымъ голосомъ, все еще отзывавшимся послѣдствіями недавней раны. — Я никогда не забуду вашего кроткаго, исполненнаго жалости взгляда въ тотъ день, когда я пріѣхалъ сюда совсѣмъ больной. Вы меня вылечили, хорошенькая Берта; я скоро оправлюсь на столько, чтобы уѣхать отсюда и не стану больше безпокоить васъ.

— Вы не должны называть это безпокойствомъ, капитанъ, былъ ея неизмѣнный отвѣтъ.

— Дорогая, добрая дѣвушка! Да благословитъ васъ Богъ за эти милыя слова! продолжалъ онъ. — Безъ вашихъ заботъ меня бы не стало… Берта, я никогда не забуду васъ. Знаете ли, я думалъ о васъ въ ту минуту, когда попалъ подъ лошадь и увидѣлъ, какъ мелькнули ея копыта при лунномъ свѣтѣ. Почему я не вспомнилъ тогда отца или сестры? Мнѣ бы слѣдовало ихъ вспомнить. А я думалъ только о васъ, моя дорогая Берта.

Ей, конечно, становилось неловко и она не знала, что отвѣчать ему.

Онъ взялъ ее за руку, — она не противилась.

— Берта, отвѣтьте мнѣ! продолжалъ онъ съ увлеченіемъ. — Такъ я вамъ скажу, почему — потому что люблю васъ, Вы знаете, какъ я всегда восхищался вами. Ради васъ я переносилъ оскорбленія и отказы. Да, я люблю васъ отъ всей души — люблю больше, чѣмъ могу выразить; любовь моя превосходитъ всѣ вѣроятія, а вы не хотите полюбить меня!

При этихъ словахъ вошла мать, и капитанъ, проклиная себя за то, что раньше не затѣялъ этого разговора, принужденъ былъ на этотъ разъ оставить въ покоѣ растерявшуюся Берту.

Чтобъ продолжить на сколько возможно срокъ отсутствія матери, онъ отправилъ ее однажды на свою квартиру въ Гарлейстритъ за чѣмъ-то такимъ, въ чемъ не имѣлъ ни малѣйшей нужды, и забылъ дать старой лэди деньги на кэбъ. Онъ зналъ, что она ихъ не попроситъ и отправится пѣшкомъ.

Капитанъ, оставшись одинъ, попросилъ Берту побыть съ нимъ и развлечь его одиночество. Не прошло и четверти часа, какъ онъ принялся ухаживать за нею самымъ отчаяннымъ образомъ. На этотъ разъ онъ рѣшился заставить ее признаться въ любви къ нему, тѣмъ или другимъ способомъ. Съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ сталъ образованнымъ свѣтомъ, пускается въ дѣло постоянно одна и та же метода, одинъ и тотъ же способъ ухаживанія, и почти одни и тѣ же любовныя слова, и повидимому съ такимъ успѣхомъ, что юноши не считаютъ нужнымъ придумать новые способы и слова. Капитанъ еще разъ сказалъ Бертѣ, что обожаетъ ее. Онъ уже разъ пятьдесятъ повторялъ ей это на различные лады, а она думала, что онъ каждый разъ говоритъ ей что-нибудь новое. Она сидѣла спокойно и слушала его, пристально глядя на огонь. По ея глазамъ онъ увидѣлъ, что она о чемъ-то думаетъ и думаетъ глубокую думу; рука ея поднялась къ губамъ. Никогда не казалась она такой хорошенькой. Ея щоки раскраснѣлись отъ жару горѣвшихъ угольевъ, а все лицо ея какъ будто побѣлѣло: ее волновали любовныя рѣчи капитана.

Она неохотно отвѣчала ему, и онъ рѣшился тѣмъ или другимъ способомъ заставить ее говорить. Онъ замолчалъ на нѣсколько секундъ, опустилъ ея руку и приложилъ свою къ груди, какъ будто отъ боли. На нѣсколько минутъ онъ погрузился въ думу, жмурился и шумно дышалъ себѣ подъ носъ. Наконецъ, онъ заговорилъ робкимъ, нерѣшительнымъ голосомъ, точно вся его жизнь зависѣла отъ ея отвѣта.

— Берта! скажите всю правду, не обманывайте меня — это было бы слишкомъ жестоко! — вы любите кого-нибудь другаго?

Она обернулась и посмотрѣла на него своими большими глазами, и ничего не отвѣтила.

— Да, любите? вскричалъ онъ, наклоняясь впередъ. — Теперь мнѣ понятно, почему вы отвергаете меня. Зачѣмъ издѣвались вы надо мною?

И онъ какъ бы въ изнеможеніи откинулся на спинку креселъ и прерывисто дышалъ. Онъ отлично зналъ, что бѣдная дѣвушка никого не знала, ни о комъ не думала, кромѣ его самого. Цѣлыя недѣли она не видѣла ни одного мужчины, кромѣ портрета Георга III, висѣвшаго на стѣнѣ въ пріемной комнатѣ.

Она подняла глаза и посмотрѣла на него. Онъ не двигался. Съ четверть часа онъ не пошевелилъ ни однимъ мускуломъ, такъ что у него даже начались судороги. Рука прикоснулась къ его плечу. Со стороны Берты это было нѣмое признаніе, единственное, какое она рѣшилась сдѣлать. Онъ быстро обернулся, схватилъ обѣими руками ея голову и съ улыбкой полнаго счастія воскликнулъ:

— Такъ вы любите меня! Дайте мнѣ услышать эти слова изъ вашихъ устъ! Шепните ихъ мнѣ, моя дорогая!

Вмѣсто словъ слезы выступили у ней на глазахъ.

— Теперь, воскликнулъ онъ: — я готовъ пожертвовать для васъ жизнью! Теперь я увѣренъ въ своемъ счастіи! Скажите мнѣ, моя дорогая, давно ли вы меня любите и чѣмъ я заслужилъ вашу привязанность?

Ему, какъ доктору, хотѣлось узнать все до малѣйшихъ подробностей.

Вечерѣло. Комната была въ полумракѣ; только огонь отъ горящихъ угольевъ, вспыхивая, освѣщалъ по временамъ окружавшіе предметы. Матери семействъ! послушайтесь дружескаго совѣта, никогда не оставляйте въ сумерки дочерей своихъ наединѣ съ капитанами. Таинственный полумракъ сближаетъ ихъ и располагаетъ къ мечтательности; подъ его прикрытіемъ дѣлаются часто любовныя признанія, которыя бы никогда не были произнесены, еслибы на столѣ горѣли хоть двѣ свѣчи. Зажженная въ спальнѣ лампа спугиваетъ вора. Газовый рожокъ, какъ говорятъ, стоитъ трехъ полицейскихъ. Но есть еще воры, помимо тѣхъ, что вламываются въ дома, и эти воры не менѣе другихъ боятся свѣта. Самый незначительный свѣтъ помѣшалъ бы Бертѣ отвѣчать такъ, какъ она теперь отвѣчала, опустивъ глаза въ землю. Губы ея дрожали, она говорила:

— Да, я люблю васъ! я васъ давно люблю! Мнѣ казалось, что вы знаете это, и я была несчастна. Я не знаю почему, но мнѣ было стыдно любить васъ.

Она плакала; еще немного — и съ нею бы сдѣлалась истерика.

Но капитанъ не пришелъ въ восторгъ отъ этихъ словъ. Онъ началъ хладнокровно обдумывать свое счастье. Его взяла сильная досада, когда онъ узналъ о ея давнишней любви къ нему. Онъ увидѣлъ, что понапрасну тратилъ такъ много денегъ и столько недѣль прошло даромъ. «Что я за робкій дуракъ», подумалъ онъ. «Какъ я нелѣпо деликатничалъ; еслибы у меня хватило смыслу допросить ее раньше, я былъ бы избавленъ отъ многихъ хлопотъ и расходовъ!»

Послѣ признанія Берты, онъ считалъ себя вправѣ ласкать ее. Онъ обнялъ ея талію, цаловалъ и гладилъ волосы. Они мало говорили. У него повременамъ вырывался стонъ восторга, а дѣвушка оставалась неподвижною и о чемъ-то думала. Можетъ быть, она жалѣла, что высказалась. Она разсталась съ своей свободой; у ней явился господинъ, и этотъ новый господинъ пользуется своею властью и позволяетъ себѣ ласкать ее. Два часа тому назадъ онъ былъ почтителенъ, какъ прикащикъ моднаго магазина; теперь онъ сталъ назойливъ, какъ маркеръ игорнаго дома.

Прошла недѣля; капитанъ и не думалъ уѣзжать изъ Кемберуэлля; онъ обратился къ миссисъ Газльвудъ и, полушутя, полууниженно попросилъ у ней позволенія остаться еще на недѣлю, жаловался, что у него все еще болитъ бокъ, въ особенности при кашлѣ.

— Я чувствую себя здѣсь, какъ дома, говорилъ капитанъ: — и такъ спокоенъ и счастливъ, что это мнѣ лучше поможетъ, чѣмъ всякія лекарства. Въ его обхожденіи съ Бертой произошла сильная перемѣна противъ того, какъ онъ относился къ ней въ началѣ своего переѣзда къ нимъ. Онъ сталъ щедръ на эпитеты и называлъ Берту: «моя жизнь», «моя красотка», и давалъ ей множество другихъ нѣжныхъ названій. Капитанъ часто прижималъ ее къ своей груди, особенно тогда, когда она несла подносъ съ завтракомъ, и не могла защищаться.

Относительно матери онъ велъ себя какъ самый строгій моралистъ. «Она, бѣдняга, мнѣ постоянно надоѣдаетъ своимъ обществомъ», думалъ онъ про себя, и, чтобы отвадить ее отъ себя, онъ рѣшился осаждать ее нравоученіями; проповѣдямъ его не было конца во все время, пока старая леди была при немъ. Обычной темой его проповѣдей было — страшныя послѣдствія отъ пьянства, такъ-какъ это было ему всего ближе знакомо. Онъ повременамъ задавалъ такого рода вопросъ:

— Какъ вы думаете, миссисъ Газльвудъ, придетъ ли время, когда англичане начнутъ умѣренно пить? Меня всегда поражало одно народное выраженіе: они говорятъ — «угостить кого-нибудь до пьяна»; развѣ можно сказать угоститъ, когда на другой день болитъ отъ этого голова, лицо горитъ, языкъ дѣлается жесткимъ и сухимъ, желудокъ, разстроенъ; развѣ тутъ идетъ это выраженіе «угостить»? скорѣе можно сказать что-нибудь обратное этому.

Старая леди была искренно расположена къ капитану и готова была слушать его цѣлые часы. Она почитала его не меньше капеллана рабочаго дома. Или же онъ говорилъ:

— Пейте, миссисъ Газльвудъ; обычай насильственно заставляетъ насъ пить. Если я приложу пистолетъ къ головѣ пріятеля и разнесу ему мозгъ, общество назоветъ меня безсердечнымъ убійцей; но если я поднесу къ его губамъ полный стаканъ вина и помрачу его умъ парами алькоголя, люди улыбаются и называютъ меня хорошимъ товарищемъ. Между тѣмъ, безчувственное состояніе пьяницы, по моему, равняется неподвижности трупа.

Старая леди съ восхищеніемъ слушала его, не подозрѣвая, что проповѣдникъ привезъ къ ней въ домъ въ своемъ чемоданѣ четыре бутылки крѣпчайшей водки и быстро опоражнивалъ ихъ.

Ухаживая за Бертой, онъ самымъ старательнымъ образомъ избѣгалъ всякаго намека на женитьбу. Онъ воображалъ, что если не будетъ упоминать о ней въ своихъ разговорахъ съ Бертой, то вовсе не будетъ обязанъ жениться. Только всего одинъ разъ рѣшился онъ заговорить объ этомъ, и только съ цѣлью узнать, какъ она объ этомъ думаетъ и можно ли убѣдить ее, что церемонія брака неразумный и безполезный обрядъ. Какъ многія невинныя дѣвушки, Берта вѣрила, что любовь и бракъ — однозначущія слова.

Изъ боязни, чтобы Берта не сообщила подробностей ихъ любовныхъ сценъ, онъ заставилъ ее молчать торжественными обѣщаніями и страхомъ тѣхъ серьёзныхъ непріятностей, какимъ онъ подвергнется, если семья Крозье провѣдаетъ о любви его къ такой незнатной дѣвушкѣ, какъ она.

— Какъ нелѣпъ этотъ глупый свѣтъ! восклицалъ онъ съ негодованіемъ: — онъ настаиваетъ на томъ, чтобы мы поступали не такъ, какъ намъ хочется, а такъ, какъ ему нравится. Ну, что можетъ быть нелѣпѣе женитьбы? Человѣкъ любитъ женщину такъ сильно, что не можетъ обойтись безъ ея присутствія. Его нѣжнѣйшее желаніе имѣть ее возлѣ себя. Онъ бы желалъ, чтобы она была всегда при немъ, какъ можно ближе около него. Ну, естественно ли, чтобы человѣкъ при такихъ чувствахъ къ женщинѣ бросилъ ее? Нѣтъ, это бы равнялось для него смерти. Я бы умеръ, еслибы кто отнялъ васъ у меня, Берта. А что говоритъ глупѣйшій свѣтъ? Вы должны идти въ церковь, пасторъ прочтетъ вамъ изъ книги нѣсколько фразъ, которыхъ вы и не разслышите, потому что взволнованы. Вы должны оттуда отправиться въ каретѣ домой, поѣсть особеннаго пирога, и тогда уже можете жить, какъ мужъ и жена. Нелѣпо! Нелѣпо!

Онъ презрительно захохоталъ, а Берта была удивлена и никакъ не могла понять, почему онъ находитъ этотъ обрядъ смѣшнымъ. Она всегда смотрѣла на бракъ, какъ на самый торжественный моментъ дѣвической жизни. Въ особенности онъ была задѣта тѣмъ, что онъ такъ отнесся къ свадебному пирогу.

— Ну, не гораздо ли почтеннѣе, продолжалъ капитанъ: — если этотъ союзъ останется неизмѣненъ помимо всякихъ путъ, налагаемыхъ закономъ?

Она отвѣтила ему утвердительно, потому что онъ тогда смотрѣлъ на нее, но прибавила:

— Мнѣ говорили, иногда бываетъ, что они разлучаются, тогда… бѣдная женщина… Мать знаетъ одну такую — онъ ее бросилъ — репутація ея потеряна, а онъ былъ сынъ джентльмена и богатъ…

Разговоръ прервался. Онъ замолчалъ изъ боязни, какъ бы она не вообразила, что и онъ намѣренъ поступить такъ. Онъ принялся ласкать ее, похлопывалъ ей по рукамъ, хвалилъ ея глаза и шутя просилъ ее отдать ему эти глаза, для того, чтобы вдѣлать ихъ въ запонки своей рубашки, вмѣсто дорогихъ камней.

«Она еще не приготовлена», размышлялъ капитанъ, сидя вечеромъ у огня и раздумывая, какъ бы ее увезти. «Еще не совсѣмъ готова, но это скоро случится; теперь съ ней не справишься — она, какъ будто, королевской крови! Нужно пообождать; она уступитъ. Никогда не слѣдуетъ бить лошадь, пока она упрямится: хоть въ кусочки изломайте кнутъ, а она не сдвинется съ мѣста. Терпѣніе, терпѣніе, — вотъ моя добродѣтель!»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Странствующій циркъ.

Городъ Эльбюри — самое тихое мѣсто; въ немъ всего тысячи двѣ жителей; поэтому мосье ле-Коббе, знаменитый наѣздникъ и смѣлѣйшій акробатъ въ цѣломъ свѣтѣ, рѣшилъ, что тутъ нечего оставаться, и раскинувъ свою палатку по сосѣдству, думалъ дать одно представленіе! Онъ отправился къ сэру Фредерику Вигваму просить его высокаго покровительства, и тотъ обѣщалъ ему. Докторъ Пиннокъ, изъ мильтонской частной академіи, косвеннымъ образомъ обѣщалъ ему прислать на представленіе сорокъ учениковъ, и дѣло, какъ казалось, по выраженію мосье Коббе, «обстоитъ благополучно». Вездѣ появились афиши: длиннѣйшія, голубыя на дверяхъ у пирожника, а красныя у библіотеки для чтенія. Рабочій людъ платилъ за входъ половину противъ цѣны, назначенной для дворянства. Всѣ эльбюрійскіе жители взволновались: мясники, булочники, докторская прислуга пробовали на себѣ, какъ это могутъ акробаты стоять вверхъ ногами.

Желая возбудить еще большій восторгъ, мосье ле-Коббе и его талантливая труппа въѣхали въ Эльбюри торжественной процессіей. Толстыя шеи всадниковъ были обнажены, ихъ длинные волосы подобраны за ушами, одѣты они были въ самыхъ причудливыхъ нарядахъ, а наѣздницы казались очень привлекательными въ бархатныхъ платьяхъ съ золотыми позументами. Музыканты, въ разукрашенной колесницѣ, играли съ такимъ жаромъ, что даже пѣгіе и бѣлые кони воодушевились и принялись выплясывать, точно люди. Не менѣе поразительное зрѣлище представлялъ самъ мосье ле-Коббе: онъ правилъ съ рѣдкимъ искусствомъ своимъ жилищемъ, и такъ ловко повернулъ его за уголъ рынка, точно какъ будто везъ тачку.

Уже давнымъ-давно было поручено мистеру Бартону, плотнику, наготовить къ назначенному дню извѣстное количество мѣшковъ съ опилками и заказано четыре телеги чернозему въ дадевсвомъ питомникѣ. Сооруженіе красивой обширной палатки привлекло сотни зрителей и мальчики изъ «Краснаго Вепря» постоянно бѣгали взадъ и впередъ, разнося галенки элю. Впродолженіе дня сэръ Фридрихъ Вигвамъ и его леди посѣтили конюшни мосье ле-Коббе и очень хвалили красоту и достоинство его многочисленныхъ лошадей.

Вечеромъ публика такъ стремительно бросилась въ циркъ, что только по какому-то особенному счастью не опрокинулась палатка или не осѣла, какъ спущенный зонтикъ. Въ полчаса всѣ шиллинговыя мѣста были биткомъ набиты. Младшаго изъ сыновей мистера Уотерса, зеленьщика, пришлось отправить домой и вымыть: онъ упалъ въ кучу грязи и очень напомнилъ собою голубя въ пирогѣ, когда его маленькія ножки высовываются изъ-подъ корки.

Мы не можемъ въ настоящую минуту сказать, какое дѣло привлекло Филиппа Мертона въ Эльбюри. Быть можетъ, лучше будетъ, если мы не станемъ слишкомъ допытываться. Филиппъ былъ здѣсь и отлично одѣтый. Какъ онъ заплатилъ за платье, или какъ добылъ его? — это такой вопросъ, на который мы бы не желали отвѣчать.

Внутренность палатки представляла такой видъ, что ее стоило срисовать. Фонари бросали отъ себя матовый свѣтъ, пышныя полосатыя занавѣси были драпированы съ необычайнымъ вкусомъ. Смѣшанный запахъ отъ лошадей, опилокъ, фонарнаго масла и апельсиновъ довольно пріятно щекоталъ носъ. Посереди палатки была посыпанная черноземомъ и опилками арена, которыя напоминала огромную табакерку съ крупнымъ нюхательнымъ табакомъ, а на возвышеніи, походившемъ на цистерну у желѣзной дороги, находились музыканты, а подъ нимъ были ворота, изъ которыхъ въѣзжали лошади.

Какъ только пріѣхалъ высокородный покровитель, представленіе началось. Началось съ драмы, представляемой на лошадяхъ подъ названіемъ «Прекрасная дѣва Сахары» или «Арабскій конь», и вслѣдъ за тѣмъ шла «Клятва любовника».

Рядомъ съ Филиппомъ сидѣла молоденькая леди подъ надзоромъ горничной — суровой и старой; лишь только она замѣчала, что юноша засматривался на ея госпожу, она бросала на него такой свирѣпый взглядъ, точно убить его хотѣла и крѣпко сжимала въ рукѣ ручку своей большой корзины, какъ-будто палку. Но личико леди было такое хорошенькое, что никакія горничныя на свѣтѣ не могли бы заставить Филя свести съ нея глазъ. Округленный лобъ былъ такой бѣлизны, что пудра только бы затемнила его, надъ вискомъ сосредоточился теперь яркій кружочекъ свѣта, что придавало ей особенную прелесть. Рѣсницы у ней были такія длинныя, что онѣ были какъ ширмы надъ глазами и, оттѣняя зрачки, придавали имъ бархатную мягкость. Когда она смѣялась, завязки шляпки туго натягивались на ея двойномъ подбородкѣ, и онъ выступалъ впередъ, и она казалась замѣчательно хорошенькой.

Она внимательно слѣдила за драмой, видимо вѣря каждому сказанному слову. Герой выѣхалъ на лошади, и ему нельзя было садиться на нее или слѣзать иначе, какъ подъ звуки тихой музыки. Онъ часто обращался къ животному и называлъ его «своимъ красавцемъ, ясноглазымъ ратнымъ конемъ». Или указывая на флегматическаго бѣлаго коня, говорилъ, что онъ «чудеснымъ образомъ вынесъ его съ поля битвы на своихъ легкихъ ногахъ». Эти похвалы заставляли сидѣвшую возлѣ Филя леди сочувственно воскликнуть: «милое животное!» Она дрожала отъ ужаса, когда злодѣй, поднимая на дыбы свою лошадь, вопилъ: «Если она меня отвергнетъ, буду мстить страшнымъ, ужасающимъ образомъ», и очень обрадовалась, когда смѣлый любовникъ, поднимаясь на стременахъ, закричалъ: «если мы съ нимъ встрѣтимся, его кровь будетъ на его ду-ушѣ». Слѣдившій за нею Филь почти приревновалъ ее къ актеру, игравшему роль любовника. Эта пьеса ничѣмъ не кончилась, но она доставила большое удовольствіе зрителямъ, и они проводили со сцены актеровъ и лошадей самыми громкими рукоплесканіями.

Во все время представленія, Филь такъ пристально смотрѣлъ на молодую леди, что ея горничная предложила помѣняться съ нею мѣстами, но Филь былъ спасенъ отъ этого несчастія, благодаря появленію мадмуазель Ваниль въ граціозной сценѣ на лошадяхъ подъ названіемъ «Флорентинская цвѣточница». Всѣ зрители слѣдили глазами за цвѣточницей, пока она объѣзжала арену. Сцена эта была довольно мило задумана. Сперва ей подали лопату, и она, во время ѣзды, представляла на сѣдлѣ, что копаетъ грядку. За ней побѣжалъ грумъ, замѣнилъ лопатку граблями, и она принялась уравнивать ими, вокругъ сѣдла, воображаемую землю. Каждый разъ, какъ содержатель цирка щелкалъ своимъ длиннымъ бичомъ, эльбюрійская красавица дрожала отъ страха, чтобы флорентинская цвѣточница не повалилась на настоящую землю. Сѣдло, покрытое вышитой попоной, было шириною съ чайный подносъ, но что такое ширина его, когда подъ нимъ скачущая лошадь? Къ концу этой, исполненной граціи, сцены, когда раздались чиканья и лошадь неслась все быстрѣе и быстрѣе и наѣздница летѣла кругомъ арены съ такой быстротой, что атласныя юбки точно разрывались на ней, — красавицу взялъ сильный страхъ, чтобъ дѣвица изъ Флоренціи не сломала себѣ въ Англіи шею.

Затѣмъ, выступилъ лондонскій клоунъ; онъ началъ гимнастическими упражненіями и кончилъ остротами, отъ которыхъ нублика пришла въ неописанный восторгъ.

— Какъ вы поживаете, сэръ? спросилъ его содержатель цирка.

— Очень плохо, благодарю васъ, сэръ, отвѣтилъ клоунъ, скорчивъ плачевную мину.

— Почему же такъ, сэръ?

— У меня былъ грибъ отъ окна.

— Что это такое, сэръ?

— Это нѣчто въ родѣ гитары, сэръ.

— Вы хотите сказать, что у васъ былъ гриппъ и катарръ, не такъ ли, сэръ?

— Конечно, и я акуратно принимаю лекарство: три раза въ день по рюмкѣ горчишника, а ноги опускаю, передъ сномъ, въ микстуру отъ кашля.

Хорошенькая сосѣдка Филя засмѣялась, и онъ смѣялся — глаза ихъ встрѣтились и они расхохотались еще больше.

На арену вышло еще нѣсколько акробатовъ въ туго натянутыхъ и покрытыхъ блестками штанахъ. Ихъ члены были гибки, какъ хлысты, они поднимали ихъ на всевозможные лады; одна изъ молодыхъ леди необыкновенно быстро и самымъ блистательнымъ образомъ перескочила черезъ знамена и сквозь натянутые бумагой обручи; другая (съ такими слабыми колѣнями, что они подгибались у ней при каждомъ движеніи лошади) самымъ изящнымъ образомъ исполняла танецъ съ шарфомъ въ рукахъ. Лишь только раздавались рукоплесканія, Филь и молодая леди переглядывались, точно хотѣли этимъ способомъ помѣняться замѣчаніями или сообщить другъ другу свое мнѣніе относительно достоинства представленія.

Выходки клоуна такъ забавляли старую служанку, что она совсѣмъ перестала обращать вниманіе на свою молоденькую госпожу.

Мистеръ Меррименъ, клоунъ, сообщалъ содержателю цирка, что провизія очень вздорожала.

— Печальное извѣстіе, сэръ, отвѣтилъ тотъ.

— Да, продолжалъ клоунъ: — молоко такъ поднялось, что сливкамъ и не добраться поверхъ молока.

Мистера Мерримена спросили, не боится ли онъ лошадей? Онъ возразилъ:

— Нѣтъ, если боюсь, такъ самого себя.

Казалось, юморъ его былъ неистощимъ. Онъ сдѣлалъ, между прочимъ, замѣчаніе объ одной изъ лошадей, что она чистокровная, только голова у ней съ грошовый хлѣбъ. Онъ пригласилъ къ себѣ въ гости на недѣлю содержателя цирка.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, отвѣтилъ джентльменъ.

— Сообщите мнѣ, гдѣ вы живете, сэръ?

— На томъ самомъ мѣстѣ, откуда я переѣхалъ туда, гдѣ теперь живу.

— Это немного странный адресъ, сэръ.

— Ходилъ взадъ и впередъ и смотрѣлъ въ сторону.

— Я все-таки не узналъ изъ этого, гдѣ вы живете, сэръ.

— Вы не можете не попасть въ домъ: дверь отворится, какъ только вы въ нее взойдете.

Публика просто ревѣла отъ восторга, а Филь самымъ нахальнымъ образомъ шепнулъ на ухо молодой леди:

— Какъ вамъ кажется, вѣдь онъ очень хорошъ?

Она засмѣялась и громко отвѣтила:

— Да, онъ презабавный.

Содержатель цирка попросилъ мистера Мерримена пустить его впередъ, и сказалъ:

— Я не хожу по слѣдамъ дураковъ.

Клоунъ остановился, пошелъ сзади и отвѣтилъ:

— А я такъ хожу за дураками.

Филю это опять дало поводъ заговорить съ молодой леди.

— Бывали вы прежде въ циркѣ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, сегодня въ первый разъ, я никогда не видывала ничего подобнаго, отвѣтила она со смѣхомъ и такъ громко, что ее услыхала старая служанка.

Увы! служанка положила конецъ всякой возможности продолжать разговоръ; вся покраснѣвъ отъ негодованія, она бросилась между Филемъ и красавицей.

— Стыдитесь, миссъ Люси! закричала вѣрная служанка: — говорить съ постороннимъ джентльменомъ. Я этого никогда вамъ не позволю.

Услыхавъ, что ее зовутъ Люси, Филь съ восторгомъ посмотрѣлъ на нее. До самаго конца представленія онъ не переставалъ повторять это имя. Но онъ уже напрасно старался еще разъ взглянуть на хорошенькое личико: глазъ служанки слѣдилъ за нимъ съ угрожающей зоркостью.

Наконецъ, представленіе кончилось, публика начала расходиться, и несмотря на то, что старая служанка употребила всѣ старанія, чтобы избавиться отъ Филя, онъ пошелъ за ними вслѣдъ. Онъ рѣшился узнать, во что бы то ни стало, гдѣ она живетъ, хотя, по его собственнымъ словамъ, «это только пустая трата времени: вѣдь не допустятъ, чтобы такой, какъ я, женился на ней».

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.
Капитанъ сознается, что истратилъ много денегъ.

Мы хотѣли-было привести здѣсь одну старинную поговорку, несмотря на то, что она уже очень избитая, но по счастью мы можемъ нѣсколько измѣнить ее, не искажая смысла. Потокъ любви капитана Крозье не протекалъ спокойно. Потокъ этотъ вскипалъ и цѣнился; сильныя, жестокія препятствія преграждали ему путь; онъ стремительно проносился въ затруднительныхъ пунктахъ, преодолѣвалъ множество непріятныхъ остановокъ. Но струя его была мутная.

Капитанъ такъ мало пользовался своими комнатами въ Гарлейстритѣ, что могъ бы ихъ кому-нибудь уступить. Онъ тамъ не показывался по цѣлымъ недѣлямъ, такъ что миссисъ Булленти (которой онъ, по ея словамъ, долженъ былъ «малую толику денегъ») часто не на шутку безпокоилась насчетъ продолжительныхъ отлучекъ ея жильца изъ перваго этажа; въ крайности она прибѣгала къ своимъ запаснымъ ключамъ, отворяла ящики его комодовъ, желая убѣдиться, равняются ли его долгу оставленныя имъ вещи. У его слуги, мистера Тедди Кетлера, было столько свободнаго времени, что, вдобавокъ къ своимъ разнообразнымъ талантамъ, онъ выучилъ нѣсколько новыхъ пѣсенъ изъ сборника «Пѣвчая Птичка». Онъ смѣло могъ обѣщаться прійти куда-нибудь на вечеръ, зная навѣрняка, что сдержитъ слово. Для полноты его счастья не доставало только, чтобы ему позволили отростить усы.

Обитателямъ Кемберуэлля жилось хорошо, и они, повидимому, благоденствовали. Капитанъ сдѣлался домосѣдомъ до странности; онъ какъ будто объ закладъ побился съ кошкой, кто изъ нихъ дольше не выйдетъ изъ дому. Всего на всего одинъ разъ отлучился онъ на продолжительное время, и только для того, чтобы сдѣлать визитъ мистеру Эдварду Данцеру въ Гольборнѣ, и попросить его дать ему маленькую отсрочку на нѣсколько недѣль. Вернувшись изъ этого путешествія, онъ такъ нѣжно поцаловалъ свою возлюбленную, какъ будто воротился изъ Индіи.

Доблестный капитанъ, находясь въ полномъ раецвѣтъ счастія, чувствовалъ, какъ червь грызъ самые нѣжные лепестки его любви. Онъ разочаровался въ самомъ себѣ. Крозье пришелъ, увидѣлъ, но не побѣдилъ; еще до побѣды ему пришлось выдержать жесточайшую битву. А они — его блестящіе друзья — какъ язвительно будутъ насмѣхаться надъ нимъ, если узнаютъ, какъ онъ тянетъ это дѣло! По ихъ мнѣнію, довольно недѣли, или даже вечера, чтобы справиться съ дѣвушкой, а не удастся, — ну, и Богъ съ ней! Чарли Суттонъ покончилъ съ дочерью булочника изъ Челтенгэма, не потративъ и десяти фунтовъ на ухаживанье. Фредъ Таттенгэмъ могъ разсказать про себя десятка два въ высшей степени забавныхъ, любовныхъ исторій (одинъ изъ случаевъ съ женою адвоката), и никогда, даже въ самыхъ затруднительныхъ случаяхъ, онъ не употреблялъ на это больше двухъ мѣсяцевъ. Капитанъ чувствовалъ неловкость своего положенія. Онъ не зналъ даже, что ему дѣлать съ Бертой въ случаѣ успѣха. Онъ мечталъ о томъ, какъ будетъ задавать веселые обѣды тѣсному кружку пріятелей въ ея виллѣ въ Сенджонскомъ лѣсу. Ему хотѣлось заставить своихъ пріятелей позавидовать его счастью. Но и тутъ онъ боялся, что среди наслажденій самохвальствомъ какъ-нибудь проглянетъ та истина, что онъ употребилъ столѣтія самаго усерднаго ухаживанья на то, чтобы плѣнить горничную. Онъ стыдился самого себя, и часто смотрѣлся въ зеркало надъ каминомъ, стараясь отыскать въ своей наружности причину медленности результата.

Еслибы насъ заставили дать какое-нибудь объясненіе, отчего капитанъ такъ боялся свѣта и огласки его мѣшкотнаго образа дѣйствій, то мы бы приписали эту боязнь необычайному стеченію обстоятельствъ. Этотъ джентльменъ трепеталъ отъ мысли, чтобы до ушей нѣкоторыхъ господъ въ Свенборо не дошли какіе-нибудь слухи о его замыслахъ. Онъ всего болѣе боялся замѣчаній своей матери на эту тэму. Она была какъ нельзя больше противъ «милыхъ проказъ». Еслибы даже отецъ его (легко относившійся ко всѣмъ людскимъ слабостямъ, кромѣ воровства и отказа заплатить по векселю) и скажетъ, что молодость должна взять свое, строгая мама, по всему вѣроятію, все-таки сдѣлаетъ такого рода замѣчаніе, что не видитъ необходимости молодымъ людямъ поступать мошенническимъ способомъ. «Эта женщина», думалъ про себя капитанъ: «дѣйствительно способна настаивать на бракѣ по всей формѣ».

Случаи изъ повседневной жизни, передаваемые утренними газетами, также сбавляли храбрость капитана. Онъ не иначе открывалъ «Times», какъ со страхомъ и трепетомъ. Его глаза пробѣгали столбцы съ быстротою падающаго камня. Если ему попадалось на глаза что-нибудь о «Безсердечномъ обольщеніи дѣвушки состоятельнымъ джентльменомъ», его брови хмурились, онъ кусалъ себѣ губы. Въ сообщаемыхъ случаяхъ его всего больше огорчало то, что мать дѣвушки при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ обращалась къ судьѣ за совѣтомъ. Въ одномъ мѣстѣ было напечатано слѣдующее: «прилично одѣтая женщина, казавшаяся сильно взволнованною, вошла въ то время, когда судъ уже готовъ былъ разойтись, и подала» и т. д. Смѣлый капитанъ бормоталъ про себя: «Это проклятая мать Газльвудъ! Она именно такъ поступила бы. Она бы выплакала себѣ всѣ глаза, лишь бы только затѣять судебное дѣло!» Иногда донесеніе являлось въ нѣсколько измѣненномъ видѣ: «Женщина скромно, но чисто одѣтая, хотя подавленная волновавшими ее чувствами, отказалась назвать себя». Капитанъ, читая это, нѣсколько успокоивался. Отказъ женщины открыть свое имя, сильно его обнадеживалъ. Глаза его блуждали отъ сильнаго напряженія мысли, онъ ломалъ себѣ голову: «хватитъ ли у старухи благопристойности скрыть безчестіе своей дочери?» Но, повидимому, онъ не слишкомъ-то надѣялся на семейную гордость Газльвудовъ, судя по тому, какъ онъ вслѣдъ затѣмъ величалъ бѣдную, старую сидѣлку «сводней и лицемѣрной плаксой». Обсуждая всѣ подобные судебные случаи, онъ всегда рѣшалъ: «Все дѣлается для того только, чтобы выжать деньги».

Глядя на то, какъ пролетали, проскакивали и скользили дни для счастливыхъ обитателей Кемберуэлля, никому бы не пришло въ голову, что въ груди кого либо изъ нихъ таились шипы. Даже мыши и тараканы были тамъ жирны и веселы. Иногда только счастливая мать, просыпаясь утромъ, вспоминала видѣнный ею сонъ, будто бы подвѣнечное платье Берты не поспѣло къ свадьбѣ, или крючки его не сходятся; подобное несчастье представлялось ей еще ужаснѣе, нежели неудача супу изъ свинины. Предполагаемой невѣстѣ рѣдко что либо снилось. Она обыкновенно засыпала около трехъ часовъ утра, совершенно истомленная думами о своемъ принцѣ, королѣ, полубогѣ, худощавомъ Крозье, храпѣвшемъ въ своей спальнѣ. Если въ этомъ скромномъ жилищѣ кого-нибудь должна была мучить совѣсть, такъ развѣ одного нечестиваго воина. Онъ могъ бы метаться въ постели, стонать, ворочаться, не находить для своей головы покойнаго мѣста на подушкѣ. Но и ему ни утромъ, ни ночью ничего не грезилось. Онъ обыкновенно мечталъ передъ сномъ, при зажженной свѣчѣ, докуривая свою послѣднюю сигару въ постели; глаза его пристально глядѣли на кольца занавѣсокъ. Онъ съ ужасомъ представлялъ себѣ сцену, какая произойдетъ тогда, когда Берта узнаетъ, что онъ ее обманываетъ, и готовитъ себѣ въ любовницы. Его бросало въ потъ отъ одной мысли о трагедіи, какая можетъ разыграться; его мокрые волосы прилипали ко лбу, и завивались, какъ перья.

Онъ воображалъ себѣ, что вотъ она сидитъ въ углу комнаты въ пластической позѣ, въ глубокой печали, — ея глаза пристально смотрятъ впередъ, точно она видитъ, что дѣлается за стѣной, и далеко за домами по ту сторону улицы. Онъ зоветъ ее, она не слышитъ его голоса. Онъ прикоснулся къ ней; она обернулась, точно пробужденная отъ сна, и съ дрожащимъ подбородкомъ и губами посмотрѣла на него минуты двѣ, какъ будто никогда не видывала прежде его лица. Онъ воображалъ, что самъ стоитъ передъ нею, уговариваетъ ее твердо и съ покорностью переносить свое испытаніе; онъ краснорѣчиво убѣждаетъ ее: «не думай объ этомъ, моя ненаглядная», или «будь женщиной, моя милая», — она молчитъ. Ему представлялось, что онъ слышитъ, какъ крупныя слезы тяжело капаютъ на маленькій, шелковый передникъ, такъ красиво обхватывающій ея тонкій станъ. Онъ уходитъ изъ дому, и какъ бы онъ поздно ни вернулся, онъ все-таки застаетъ ее не въ постели, а въ одномъ и томъ же положеніи. Служанка идетъ за нимъ въ его кабинетъ, и съ плачемъ разсказываетъ ему, какъ въ его отсутствіе госпожа ея ничего въ ротъ не брала, все сидитъ въ темнотѣ, и прячетъ голову, какъ только внесутъ свѣчи. Или вотъ ему сообщаютъ печальную исторію о томъ, какъ поднесли къ ея губамъ блюдечко съ чаемъ, и она даже не отвѣдала его; ей насильно влили ложечкой нѣсколько капель въ ротъ — она не проглотила ихъ, и чай закапалъ ей на грудь. Капитанъ такъ вздыхалъ, что вздохомъ своимъ раздувалъ въ кольца клубы табачнаго дыма. «Я просто съума сойду, я долженъ бѣжать и бросить ее. Проклятіе! Вся эта трагедія не по мнѣ, я предупрежу ее!»

Крозье судорожно отворялъ потаенный ящикъ, и доставалъ бутылку водки; онъ видимо былъ страшно взволнованъ призраками будущаго, судя по тому, какъ дрожала его рука, когда онъ наливалъ въ стаканъ возбудительный напитокъ, и какъ отчаянно глоталъ онъ спиртъ. Водка всегда была ему другомъ въ подобныхъ случаяхъ. По мѣрѣ того, какъ спиртъ производилъ на него свое дѣйствіе, мужество возвращалось къ нему, онъ засыпалъ, обзывая себя идіотомъ, слабоумнымъ дуракомъ, который отъ пустаго страха превращается изъ сильнаго мужчины въ малаго ребенка.

Капитану хотѣлось скрыться отъ людскихъ глазъ на все время своего пребыванія въ Кемберуэллѣ. Во всѣхъ своихъ поступкахъ онъ не забывалъ такъ обставить ихъ, чтобы они казались законными, и такъ велъ себя, чтобы ни къ чему нельзя было придраться, на случай если его бѣгство съ Бертой повлечетъ за собой судебныя преслѣдованія. Капитану нравилась таинственность. Онъ представлялъ себя важной особой, замѣчалъ, что начинаетъ толстѣть отъ недостатка движенія, и все-таки оставался дома. Его взяла сильная досада, когда онъ узналъ, что, несмотря на всѣ свои предосторожности, ни за кѣмъ такъ не слѣдили по сосѣдству, какъ за нимъ, и ни о комъ такъ много не говорили, какъ о немъ. Онъ бѣсился, когда выходилъ изъ дому, замѣчая, что сосѣди сильно интересуются его особой. Когда Крозье захлопывалъ за собою дверь съ улицы, служанки изъ № 6 или бросались къ окнамъ, или даже подымали оконницы, и провожали его глазами. Молодой человѣкъ и молоденькая дѣвушка выскакивали изъ мясной на улицу, и смотрѣли на него съ самымъ нахальнымъ видомъ. Купчихи бросали покупателей, лишь бы взглянуть на капитана. Хорошенькія модистки чуть не опрокидывали выставленныя на продажу шляпки, бросаясь къ окну смотрѣть на «каптэна» изъ № 5. Крозье не разъ бросало въ жаръ отъ замѣчаній этого грубаго люда. «Вотъ онъ», шептали они другъ другу, и хотя часто замѣчанія эти были довольно лестныя, какъ, напримѣръ: «какой красивый молодецъ», или (слышалось изъ моднаго магазина) «онъ именно изъ такого сорта людей, какіе мнѣ нравятся», но все это не вознаграждало капитана за непріятность огласки. Онъ не замедлилъ отыскать причину такого несноснаго для него нахальства. «Проклятая мать Газльвудъ!» бормоталъ онъ про себя: «чортъ бы побралъ эту старую, хитрую лисицу! Она хочетъ заставить меня жениться; думаетъ, что если станетъ распускать слухи о моемъ ухаживаньи за Бертой, такъ я побоюсь увезти ее! Посмотримъ, старая корга. Кто-то изъ насъ возьметъ верхъ».

Онъ даже нашелъ себѣ нѣкоторое утѣшеніе, убѣждая себя, будто ему уже нечего церемониться съ бѣдной матерью: она очевидно догадывается объ его намѣреніяхъ и теперь дѣлаетъ спекуляцію изъ его скромности и боязни общественнаго мнѣнія. Но бѣдная миссисъ Газльвудъ была такъ же виновна въ посягательствѣ на своего жильца, какъ лондонскій меръ; ей даже ничего подобнаго и въ голову не приходило. Бѣдняжка! она готова была провалиться сквозь землю, когда однажды миссисъ Госпортъ (у которой она всегда покупала для капитана сосиски, ветчину и т. п.) поздравила ее съ будущимъ счастливымъ бракосочетаніемъ ея дочери. Она попробовала отнѣкиваться, но слова у ней такъ путались отъ волненія, что она еще болѣе убѣдила въ этомъ болтливую миссисъ Госпортъ и та принялась увѣрять всѣхъ, что уже день свадьбы назначенъ и свадебный пирогъ заказанъ.

Еслибы капитанъ хладнокровно обсудилъ дѣло, то скоро догадался бы, зачѣмъ сосѣди такъ безцеремонно вмѣшиваются въ его дѣла. Онъ разъ пять прогулялся съ Бертой по улицѣ (конечно тогда, когда уже было готово ея новое платье). Она опиралась на его руку, а онъ наклонялся къ ней и заглядывалъ ей подъ шляпу, отчего шелъ совершенно перекривившись на одну сторону. Онъ безпрестанно шепталъ ей что-то, а она смотрѣла въ землю и только по временамъ взглядывала на него съ улыбкой, когда ему удавалось сказать что нибудь особенно пріятное. Всякій, видѣвшій эту пару, могъ заключить, что они влюблены другъ въ друга. Отъ этого заключенія легко было перейти къ другому, что пара эта обвѣнчается.

Берта казалась прехорошенькой въ своемъ шелковомъ платьѣ, бархатной мантильѣ и изящной шляпкѣ. У влюбленнаго офицера въ глазахъ помутилось отъ восторга, когда онъ почувствовалъ нѣжное прикосновеніе ея руки на своей рукѣ. Шуршанье шелковаго платья больше раздражало его нервы, чѣмъ царапанье грифелемъ по аспидной доскѣ. Онъ слѣдилъ такъ внимательно за маленькой ножкой, выглядывавшей изъ-подъ развѣвающихся оборокъ платья, что у него голова закружилась.

Онъ взялъ ея маленькую руку — она казалась еще меньше въ узкой кожаной перчаткѣ — положилъ ее на свою широкую ладонь; рука Берты лежала на ней, какъ ломтикъ хлѣба на блюдѣ. Капитанъ называлъ эту руку «безобразной маленькой лапкой, никуда не годной рученкой» и съ необыкновенно мягкимъ выраженіемъ глазъ спрашивалъ: «когда же эта маленькая дрянная ручка будетъ принадлежать ему». Эти прогулки доставляли ему полное счастье. Онъ любовался мимоходомъ отраженіемъ фигуры Берты въ зеркальныхъ окнахъ магазиновъ; видѣлъ, какъ мужчины высовывались изъ кэба, а ѣхавшіе верхомъ ворочались на сѣдлѣ и глазѣли на маленькую красавицу. Нѣсколько проказниковъ опередили влюбленныхъ и безпрестанно оборачивались на робкаго ангела. Слышны были восклицанія: «Ей Богу, прехорошенькая дѣвушка!» Хоть храбрый капитанъ и сжималъ съ бѣшенствомъ кулаки, но въ душѣ былъ доволенъ, что люди такимъ несомнѣннымъ образомъ одобряютъ его выборъ и завидуютъ ему. Въ одну изъ этихъ прогулокъ въ Реджентъ-стритѣ имъ повстрѣчался Чарли Суттонъ. Капитанъ подалъ ему руку и томнымъ голосомъ спросилъ его:

— Какъ поживаете?

Чарли Суттонъ надѣлъ стеклышко и вмѣсто отвѣта пристально уставилъ глаза на Берту. Онъ не узналъ маленькую горничную. Нѣсколько дней спустя Суттонъ написалъ капитану записку, гдѣ нахально спрашивалъ: «откуда это добылъ онъ такую чистокровную тварь и водитъ съ собою?», и добавлялъ въ довольно странныхъ выраженіяхъ, что «она просто чудо перваго сорта и первой статьи, однимъ словомъ превосходная, рысистая лошадка». Капитанъ улыбнулся, читая эти строки, и чувствовалъ, что отомстилъ имъ.

Они подымали меня на смѣхъ, дураки! воскликнулъ онъ: ослы подсмѣивались надъ моимъ выборомъ! Подождите еще: не то скажете, когда увидите ее въ оперѣ, въ открытомъ лифѣ, съ вѣнкомъ на головѣ и съ брильянтомъ въ браслетѣ. Идіоты! а имъ покажу себя!

Наединѣ съ Бертою, капитанъ ни о чемъ другомъ не говорилъ, какъ объ ихъ будущей свадьбѣ. Онъ весело шутилъ съ нею; уговаривалъ не плакать передъ алтаремъ, просилъ ее смѣло и спокойно произнести страшное «да». Онъ даже заставлялъ ее представить ему, какъ она будетъ вести себя съ пасторомъ во время вѣнчанія; комически суровымъ голосомъ спрашивалъ ее: согласна ли Берта Газльвудъ вступить въ бракъ съ этимъ влюбленнымъ до безумія бездѣльникомъ? и т. п.; заставлялъ ее отвѣчать: "Да, сдѣлайте одолженіе, или «кажется», «да», и тому подобныя нелѣпости. Предполагаемая невѣста краснѣла и хихикала. Но если бѣдняга миссисъ Газльвудъ осмѣливалась высказать какимъ-либо образомъ свою радость по поводу наступающаго событія, то будущій зять постоянно срѣзывалъ ее какимъ-нибудь холоднымъ замѣчаніемъ. Случалось, она намекала имъ, не лучше ли будетъ, когда она выйдетъ изъ комнаты и оставитъ ихъ вдвоемъ; покачивая головой, она тутъ же лукаво посматривала на нихъ, и капитанъ холодно замѣчалъ ей, что не видитъ причины, почему миссисъ Газльвудъ хочетъ лишать ихъ своего пріятнаго общества.

Однажды мама поймала Берту за чтеніемъ въ Times'ѣ объявленій о свадьбахъ, и шутливо замѣтила, какъ будетъ счастлива одна особа, когда прочитаетъ въ газетахъ извѣстное объявленіе. Капитанъ такъ свысока посмотрѣлъ на нее, что бѣдняга, занятая въ это время разливаніемъ чая, до того струсила, что вылила по ошибкѣ весь чай въ полоскательную чашку. Капитанъ замѣтилъ потомъ Бертѣ, что считаетъ шутки ея матери въ высшей степени неприличными и пошлыми. Въ сущности онѣ ему вовсе не казались такими противными, но ему не хотѣлось никого подготовлять въ свидѣтели того, что онъ тѣмъ либо другимъ способомъ давалъ обѣщаніе жениться.

«Нѣтъ, ни за что», думалъ онъ: «ужь это было бы слишкомъ глупо!»

Берта огорчалась до глубины сердца, слыша какъ не великодушно, чтобы не сказать сурово, выражался ея кумиръ объ ея бѣдной матери. Капитанъ постоянно твердилъ дѣвушкѣ, чтобы она ничего не передавала матери изъ ихъ любовныхъ объясненій.

Ея глупость и невѣжество просто оскорбляетъ меня, хотя бѣдняжка, конечно, въ этомъ не виновата, приводилъ онъ въ видѣ объясненія, почему онъ желаетъ держать ихъ отношенія въ тайнѣ. Берта смотрѣла на него съ удивленіемъ и почти не вѣрила собственнымъ ушамъ. Понемногу онъ успокоилъ оскорбленную дочь обѣщаніемъ назначить матери ежегодную пенсію въ шестьдесятъ фунтовъ въ годъ и помѣстить ее въ комфортабельномъ коттеджѣ.

Капитанъ видѣлъ, что не представляется особенныхъ препятствій его замысламъ на Берту и становился все нахальнѣе относительно матери. Онъ уже много разъ намекалъ дочери, что ей давно пора перестать заниматься домашнимъ хозяйствомъ, говорилъ, что кухонная жара дурно дѣйствуетъ на кожу, требовалъ, чтобы она предоставила стряпню старой леди. Иногда онъ разглядывалъ ея руки и при этомъ говорилъ, что не позволитъ портить ихъ бѣлизну домашней работой, или дѣлалъ ей выговоры, что у ней «не хватаетъ характеру» отказаться на отрѣзъ помогать матери.

— Вы должны помнить, говорилъ онъ ей съ упрекомъ, что скоро будете носить мое имя, и эта рука (и капитанъ пристально разглядывалъ ее) не замараетъ себя никакой грубой работой. Будь у вашей матери хоть капля смыслу и деликатности она бы сама поняла это и не заставляла бы меня говорить, что мнѣ непріятно. Прошу васъ, объяснитесь на этотъ счетъ съ миссисъ Газльвудъ и сообщите чего я хочу.

Капитанъ напрасно считалъ Берту способной на подобную жестокость. Она скорѣе низложитъ въ сердцѣ своего «короля», нежели откажется отъ своей любящей, кроткой матери. Выслушавъ его недобрыя рѣчи, она думала про себя: по какой причинѣ такъ измѣнился Мертонъ въ послѣднее время, и чѣмъ могла оскорбить его мать? но ей въ голову не приходило оскорбить старуху передаваніемъ ей словъ Крозье.

Отчаяніе озарило умъ капитана и придало серебристый блескъ его свинцовому пониманію. Онъ легъ на диванъ и придумывалъ, какія разставить новыя сѣти беззащитной дѣвушкѣ. Въ настоящемъ случаѣ, капитанъ рѣшилъ самому себѣ писать письма поддѣльнымъ почеркомъ, а ей говорить, что онъ получилъ ихъ изъ дому; онъ намѣревался самъ читать ей эти письма, въ которыхъ родители его сильнѣйшимъ образомъ противились женитьбѣ сына на такой незнатной дѣвушкѣ — этимъ онъ думалъ заставить ее согласиться на тайный бракъ. Такія поддѣльныя письма имѣли, по его мнѣнію, важное достоинство: онъ могъ выставить себя въ выгодномъ свѣтѣ, и въ то же время похвалить себя и предметъ своей порочной любви.

Много времени употребилъ онъ на сочиненіе такого посланія: почеркъ былъ измѣненъ самымъ старательнымъ образомъ. Его толстыя закорючки превратились при поддѣлкѣ въ самыя тоненькія, «t» и «l» уменьшились въ размѣрахъ; остальныя буквы были также искусно измѣнены. Въ тотъ день, когда получено было съ почтой первое изъ этихъ поддѣльныхъ писемъ, Крозье постарался заставить Берту попасться въ ловушку. Онъ позвонилъ въ колокольчикъ, Берта пришла на зовъ; тутъ онъ принялся вздыхать и тузить себя въ лобъ.

Берта спросила, ужь не боленъ ли онъ?

Капитанъ закатилъ глаза и отвѣтилъ:

— Да, дѣйствительно боленъ, боленъ сердцемъ!

Берта, вѣроятно, по застѣнчивости, не стала его разспрашивать, только съ участіемъ посмотрѣла на него своими большими глазами. Такъ-какъ ея молчаніе вовсе не соотвѣтствовало планамъ Крозье, то онъ опять забормоталъ:

— Зачѣмъ они написали мнѣ это письмо, жестокое письмо!

Берта невольно спросила:

— Какое письмо?

Отвѣтъ капитана не разъяснилъ тайны, онъ воскликнулъ:

— Жестокое письмо, поразившее меня въ самое сердце!

Изъ боязни, чтобы она не вышла изъ комнаты и не испортила всего дѣла, онъ притянулъ дѣвушку къ себѣ, клялся, что никто никогда не разлучитъ ихъ, пока у него есть здоровье и силы сопротивляться имъ, и съ видимымъ усиліемъ надъ собою, разсказалъ ей, что онъ писалъ своему другу, умоляя выпытать у его отца и матери, какъ они отнесутся къ его женитьбѣ на дѣвушкѣ, стоящей гораздо ниже его по рожденію, состоянію и положенію въ свѣтѣ.

— Я писалъ ему, моя дорогая, прибавилъ капитанъ, глядя на дѣвушку съ любящимъ и томнымъ выраженіемъ глазъ: — что вы земной ангелъ, что ваша красота выше всѣхъ земныхъ богатствъ; я прибавилъ, Берта, что ни одна знатная дѣвушка не можетъ превзойти васъ въ добродѣтели.

Къ несчастью ужь это совершенно правда, подумалъ про себя капитанъ.

Онъ опять принялся тузить себя но лбу и такъ закатывалъ глаза, какъ будто пытался посмотрѣть на свой затылокъ. Этимъ онъ такъ напугалъ дѣвушку, что та задрожала въ ожиданіи самыхъ ужасныхъ новостей. Крозье принялся читать вслухъ нѣкоторыя мѣста страшнаго письма; каждое слово было для нея намекомъ. Хитрый капитанъ показывалъ видъ, будто не можетъ разобрать нѣкоторыхъ словъ и въ это время придумывалъ разныя фразы въ высшей степени лестныя для дѣвушки, которыя имѣли такой видъ, какъ будто онѣ были извлечены изъ тайной переписки. Онѣ тронули Берту и сердце ея переполнилось любовью и благодарностью къ капитану.

Онъ читалъ у окна, она стояла у двери и съ трепетомъ слушала. Въ письмѣ было написано: «вы съ такой горячностью говорите мнѣ о прелестномъ существѣ, внушившемъ вамъ чистую любовь». Нѣтъ, это не то мѣсто, пробормоталъ капитанъ, переворачивая листъ; а вотъ здѣсь: «вы описываете ее мнѣ, какъ самую прелестную и совершенную изъ женщинъ, сообщаете о вашемъ намѣреніи жениться». Нѣтъ, это не тутъ; а! нашелъ: «ваша мать пришла въ большое негодованіе, когда я заговорилъ съ ней объ этомъ, и сказала, что если сынъ ея осмѣлится ввести въ семейство кухарку, то пусть дѣлаетъ это на свою голову; быть можетъ, умирая съ голоду на чердакѣ онъ пожалѣетъ, что предпочелъ объятія какой-нибудь горничной любви матери, которой нынѣ онъ навсегда лишится». Капитану хотѣлось посмотрѣть, какъ подѣйствовало на нее это письмо, но онъ не посмѣлъ и какъ будто въ припадкѣ бѣшенства бросилъ это посланіе въ огонь, называя его безчеловѣчнымъ, злымъ.

Нѣсколько минутъ онъ ждалъ, что Берта или упадетъ въ обморокъ или разразится слезами, но этого не случилось, и онъ поневолѣ обернулся. Ея лицо покрылось пунцовыми пятнами негодованія, но она владѣла собою и твердо оставалась на ногахъ.

— Ваша мать права, сказала она на его вопросительный взглядъ: — я наказана за свою надменность!

Онъ пробовалъ-было удержать ее въ комнатѣ, опрокинулъ два стула, но она убѣжала, прежде чѣмъ онъ успѣлъ схватить ее за руку.

Берта ушла наверхъ и плакала; онъ бросился въ кресло и погрузился въ раздумье. Ему пришло въ голову, что попытка неудалась. Выраженія были слишкомъ сильны. Онъ сердито колотилъ уголья щипцами. Она побоится вернуться къ нему. Ей конечно не понравились эти выраженія — да и не могли понравиться. Одно хорошо, что онъ сжегъ письмо. Этотъ пепелъ ничего не разскажетъ, не будетъ свидѣтельствовать противъ него.

— Слѣдуетъ всегда жечь письма, пробормоталъ капитанъ.

Онъ принялся за другое письмо. Оно написано было въ болѣе мягкихъ выраженіяхъ. Капитанъ опустилъ его въ ящикъ на другой же день. Два дня съ тѣхъ поръ онъ не видалъ Берты, послалъ за ней, просилъ придти къ нему. Она пришла блѣдная и грустная, и капитанъ въ самомъ дѣлѣ встревожился и огорчился. Глаза ея были красны отъ слезъ; она съ какою-то поспѣшной небрежностью заправила за уши свои волосы; видно было, она ни о чемъ не думала, кромѣ своего горя. Капитанъ по своей любви къ возбудительнымъ напиткамъ, настоятельно просилъ ее «подкрѣпить себя хересомъ», и хотя рука ея сильно дрожала, когда она подносила къ губамъ своимъ рюмку, онъ умолялъ ее непремѣнно выпить, хотя бы противъ желанія. Выраженіе его лица ободрило ее больше вина.

— Мы не будемъ больше получать такихъ грубыхъ писемъ, дорогая Берта, сказалъ онъ, становясь передъ нею на колѣни. Онъ смѣло могъ давать такія обѣщанія, потому что самъ писалъ эти письма.

— Ручаюсь вамъ, они будутъ повѣжливѣе и моя маленькая королева не станетъ больше плакать изъ-за пустяковъ. За каждую ея слезу прольется ливень слезъ! Она улыбнулась, онъ продолжалъ: — развеселись, моя прекрасная майская роза! Засмѣйся, дорогой цвѣтокъ! Я сообщу тебѣ хорошія вѣсти. Онъ досталъ свое поддѣльное письмо и раскрылъ. — Прочитай это, милая, своими хорошенькими глазками. Посмотри, что пишетъ мнѣ Альфредъ: «если вы не въ состояніи жить безъ вашей возлюбленной Берты, послушайтесь моего совѣта: женитесь на ней тайнымъ образомъ. Ваша мать перемѣнила тонъ. Она васъ такъ любитъ, что не замедлитъ простить всякій вашъ поступокъ».

— Слышишь ли, моя дорогая? Да, да, мы такъ и сдѣлаемъ. Я куплю себѣ увольненіе отъ оглашенія и мы живо обвѣнчаемся. Когда они увидятъ хорошенькое личико моей жены, они простятъ мнѣ мою любовь къ тебѣ и сами полюбятъ тебя такъ же нѣжно, какъ я тебя люблю.

Но Берта покачала головою и опять принялась плакать; на этотъ разъ капитану не удалось ее утѣшить; слезы такъ и струились по ея щекамъ.

Пока капитанъ ждалъ съ почты своего третьяго поддѣльнаго письма, къ нему пришло настоящее. Въ своемъ поддѣльномъ письмѣ капитанъ, желая ускорить дѣло, написалъ себѣ двѣ, три строчки отъ лица своей матери, гдѣ она уже почти соглашается на его бракъ. Это письмо стоило капитану большаго труда, не легко ему было поддѣлаться подъ руку леди, и наканунѣ онъ почти цѣлый день этимъ занимался. Крозье сидѣлъ у окна и съ нетерпѣніемъ ждалъ почтальона, но къ удивленію увидѣлъ своего слугу мистера Эдуарда Кетлера, поспѣшно направлявшагося къ № 5. «Ну! Какъ это узналъ онъ, что я здѣсь скрываюсь», подумалъ капитанъ, отодвигаясь отъ окна. Слуга приближался быстрыми шагами. Господинъ его увидѣлъ сквозь рѣшетку окна, какъ онъ рѣшительно всходилъ на крыльцо, слышалъ какъ быстро и сильно постучалъ; звукъ молотка раздался какъ ружейный выстрѣлъ. «Завтра же спроважу его» поклялся въ сердцахъ господинъ.

Но и его бѣшенство, и его намѣреніе спрятаться отъ своего слуги, и клятва отомстить ему, все было забыто, когда мистеръ Кетлеръ вошелъ въ комнату и подалъ ему два письма; на одномъ изъ нихъ было написано: для немедленной передачи; другое было съ чернымъ ободкомъ. Капитанъ прочиталъ первое письмо и не распечатывая втораго догадался о сообщаемой имъ новости по черному ободку. Въ первомъ письмѣ его умоляли немедленно пріѣхать въ Свенборо, если онъ желаетъ застать свою мать въ живыхъ. Въ другомъ письмѣ отецъ извѣщалъ его съ язвительною холодностью, что мать его умерла, призывая къ себѣ отсутствующаго сына. Едва пришелъ онъ въ себя отъ страшной новости, какъ вошелъ почтальонъ и вручилъ ему его собственное письмо, поддѣланное подъ руку умершей матери. Къ удивленію мистера Кетлера, капитанъ, не читая письма, бросилъ его въ огонь.

— Какъ давно получены эти письма? спросилъ Крозье такимъ печальнымъ голосомъ, какъ будто совсѣмъ упалъ духомъ.

— Четыре дня, сэръ, возразилъ слуга, испуганный блѣднымъ лицомъ своего господина. — Я повсюду искалъ васъ, — на Сѣнномъ рынкѣ и въ клубахъ, вѣдь я знаю почеркъ мистера Натаніэля, но объ васъ нигдѣ не было слышно; наконецъ миссъ Томсей посовѣтовала мнѣ отправиться сюда, и…

— Отправляйся домой и приготовляй чемоданы, я немедленно отправлюсь въ Свенборо.

Миссисъ Газльвудъ была въ сосѣдней комнатѣ и слышала весь разговоръ. Она поспѣшила къ Бертѣ и сообщила ей, что съ капитаномъ случилось что-то ужасное… Немного погодя онъ позвонилъ и обѣ женщины разомъ вошли въ комнату. Видно было, что онъ передъ этимъ горько плакалъ, и хотя онъ вымылъ себѣ лицо, чтобы скрыть слѣды, но его глаза опухли и покраснѣли. Женщины, изъ сочувствія къ горю своего дорогаго друга, также принялись плакать. Онъ сообщилъ имъ, какъ только могъ, полученную имъ ужасную новость. Его голосъ странно измѣнился и сдѣлался хриплымъ и отрывистымъ. Женщины страшно перепугались и стояли прижавшись одна къ другой, какъ будто выжидая, что далѣе сообщитъ имъ капитанъ.

Мать, отирая глаза передникомъ, побѣжала за кэбомъ. Дочь, оставшись наединѣ съ Крозье, подошла къ нему, положила руку на его плечо и сказала ему съ глубокой тоской:

— Я причина смерти вашей матери! этотъ бракъ разбилъ ея сердце. Господи, прости мнѣ! какъ я бы желала умереть вмѣсто нея!

Должно быть горе отъ понесенной потери подавило въ сердцѣ капитана всѣ остальныя чувства, или, быть можетъ, у него не хватило мужества разсказать ей о своемъ обманѣ; но у него хватило жестокости уѣхать, не сдѣлавъ ни малѣйшей попытки разубѣдить бѣдную дѣвочку. — Она сочла его молчаніе за согласіе; это убѣдило ее, что она не напрасно обвиняетъ себя. Дни и ночи она тосковала и убивалась о смерти, которой причиной считала себя.

Берта возненавидѣла себя, проклинала свое хорошенькое лицо, причинившее такъ много зла. Днемъ она скрывалась отъ своей бѣдной матери, и та ходила изъ комнаты въ комнату, клича Берту, и находила ее въ какомъ нибудь углу съ опущенною головою и широко раскрытыми, неподвижными глазами. Берта все думала о потерѣ, понесенной изъ-за нея дорогимъ Мертономъ. Иногда мать, просыпаясь ночью, видѣла, что Берты нѣтъ въ комнатѣ, но мать знала гдѣ дочь: Берта сходила внизъ, бросалась на постель капитана и молилась, чтобъ онъ простилъ причиненное ему горе. Домъ № 5 сталъ такимъ печальнымъ, что никакой жилецъ и дня бы тамъ не остался, по своей охотѣ, а все потому, что у капитана Крозье не хватило мужества сказать нѣсколько правдивыхъ словъ.

По смерти матери, Крозье сдѣлался состоятельнымъ джентльменомъ. Покойная лэди оставляла ему и своей дочери Еленѣ 400 фун. ежегоднаго дохода, и кромѣ того она завѣщала ему въ своей духовной около 5,000 фун., отказанныхъ ей въ разное время умершими родственниками. Горе сына усилилось, когда онъ узналъ, до «чего» любила его покойнаа мать. Онъ съ чувствомъ говорилъ о понесенной имъ потерѣ, но когда при этомъ разсчитывалъ въ умѣ, какъ великъ можетъ быть итогъ его долговъ, то приходилъ въ совершенное отчаяніе. Простодушная Елена старалась удерживать свои слезы, когда Крозье принимался стенать и плакать. Сестра нѣжно утѣшала его, говорила ему о ничтожности земной жизни, о блаженствѣ за гробомъ и всячески старалась утишить горькій надгробный плачъ своего брата-воина. Но его особенно тронула одна статья завѣщанія, спеціально до него относящаяся, именно эти 5,000 ф.: они доказывали, какъ нѣжно любила его мать. Банкиръ Натаніэль Крозье пробовалъ-было утѣшить сына, но безуспѣшно, и потому принялся одинъ за свой портеръ послѣ обѣда, и ужь больше не безпокоился объ сынѣ. Изъ двухъ Крозье Натаніэль въ сущности былъ несравненно больше пораженъ потерею. Старикъ мало говорилъ, но сильно грустилъ о смерти жены. Со дня на день онъ становился угрюмѣе и молчаливѣе, а Мертонъ приходилъ въ себя и становился веселѣе. Не прошло мѣсяца, какъ сынъ уже былъ въ состояніи написать въ городъ нѣсколько писемъ; одно изъ нихъ очень оживило мистера Данцера въ Гольборнѣ; другое больше успокоило заболѣвшую-было отъ угрызенія совѣсти Берту, чѣмъ бы могъ это сдѣлать цѣлый консиліумъ изъ пятидесяти докторовъ. Записка была коротенькая, наскоро нацарапанная, но въ концѣ ея было приписано слѣдующее: «Я узналъ, что мать моя вовсе не была противъ нашего брака, какъ мы себѣ вообразили. Она умерла вслѣдствіе разрыва кровянаго сосуда. Посылаю вамъ денегъ. Она томилась два дня. Прошу васъ приготовить мнѣ комнату, я скоро буду въ городѣ. Ахъ, какъ тяжела потеря дорогаго существа! Что можетъ замѣнить потерю матери? Кетлеръ передастъ вамъ это письмо, пришлите съ нимъ же отвѣтъ».

Повидимому, на вопросъ капитана: «Что можетъ замѣнить любовь матери?» всего лучше было отвѣтить ему совѣтомъ влюбиться въ кого-нибудь. Капитанъ вернулся въ Лондонъ послѣ мѣсячнаго отсутствія и прямо проѣхалъ въ Кемберуэлль. Здѣсь онъ выслушалъ, какъ могъ терпѣливѣе, торжественныя утѣшенія миссисъ Газльвудъ и употребилъ всѣ старанія увѣрить печальную Берту, что она не при чемъ въ ихъ семейной потерѣ. Онъ пришелъ въ восторгъ, замѣтивъ, какъ смягчилось отъ горя сердце Берты. Помимо уваженія къ памяти умершей матери, онъ боялся показаться безсердечнымъ, если начнетъ изъясняться въ любви, пока сколько-нибудь не износятся плерезы. Онъ даже измѣнилъ голосъ сообразно своему траурному платью: говорилъ такимъ печальнымъ, что убѣдилъ всѣхъ въ глубокой скорби своего сердца. Только по прошествіи трехъ мѣсяцевъ онъ дозволилъ себѣ нѣкоторыя любовныя изъясненія. Но и тутъ онъ произносилъ ихъ заунывнымъ тономъ, умолялъ полюбить его такъ мелодично, такъ печально, что никакое нѣжное дѣвическое сердце не рѣшилось бы жесткимъ отказомъ усилить его страданіи. Онъ былъ въ восхищеніи отъ успѣха, и увѣрилъ себя, что но прошествіи шести мѣсяцевъ или около того, онъ можетъ смѣло упросить Берту бѣжать съ нимъ и этимъ поступкомъ вовсе не нарушитъ траура по умершей матери.

Шесть мѣсяцевъ — очень долгій періодъ времени. Изъ боязни, чтобы дѣвушка не раздумала и не взяла назадъ своего слова, онъ старался обезпечить ея привязанность разными доказательствами своей доброты и великодушія. Онъ велѣлъ подать себѣ сдѣланное имъ завѣщаніе и прочелъ его вслухъ Бертѣ: капитанъ оставлялъ Бертѣ все, что имѣлъ, и назначалъ ее единственной наслѣдницей и душеприкащнцей. Онъ подписалъ актъ въ ея присутствіи, и затѣмъ призвавъ полисмена, заставилъ его засвидѣтельствовать завѣщаніе. Полисменъ получилъ за это шиллингъ, а старая сидѣлка проливала слезы благодарности. Этому поступку не слѣдуетъ придавать большаго значенія: капитанъ зналъ какъ нельзя лучше, что еще легче уничтожить завѣщаніе, нежели его приготовить, но, несмотря на это, онъ сдѣлалъ изъ церемоніи длинную исторію, успокоивалъ, ребячески относившуюся къ этому Берту (она думала, что люди только передъ смертью пишутъ завѣщанія, и вслѣдствіе этого вообразила себѣ, что капитанъ намѣревается покончить съ жизнью), что она замѣнила ему любовь его матери и слѣдовательно ея имущество должно перейти къ его милой Бертѣ. Онъ ужь слишкомъ много говорилъ о своей матери, это не понравилось бы честнымъ и умнымъ людямъ. Но на Берту и на ея мать нашелъ припадокъ чувствительности, и его постоянные намеки на умершую мать принимались за доказательство сыновней любви и его сильной привязанности къ усопшей.

Дѣлая ей подарки въ видѣ приданаго, капитанъ окончательно убѣдилъ дѣвушку, что теперь уже нечего думать о разрывѣ, что бракъ долженъ состояться; онъ говорилъ съ ней о напечатаніи визитныхъ карточекъ, о заказѣ свадебнаго пирога, хотя зналъ, что не потратится ни на то ни на другое, такъ-какъ бракъ ихъ долженъ состояться втайнѣ. Онъ постоянно толковалъ о предстоящей свадьбѣ и не давалъ ей времени ни одуматься, ни раскаяться; они придумывали вмѣстѣ, какъ имъ уйти изъ дому. Ея гардеробъ будетъ посланъ въ ящикахъ прямо на его квартиру въ Гарлей-стритѣ. Въ магазинахъ былъ отданъ приказъ посылать заказанныя вещи по тому же адресу. Мать не увидитъ приготовленій къ свадьбѣ и потому у ней не явится никакихъ подозрѣній на этотъ снетъ. Онъ уѣдетъ наканунѣ по важному дѣлу или подъ какимъ-нибудь другимъ предлогомъ, а она пріѣдетъ къ нему на другой же день рано утромъ. Они отправятся въ регистратуру, а оттуда — на сѣверъ справлять медовый мѣсяцъ.

Мы, добавлялъ капитанъ, «не станемъ томить бѣдную мама неизвѣстностью; вы напишете ей нѣжное письмецо, сообщите ей, что вы довольны и счастливы и тому подобное и попросите ее не разглашать этого дѣла».

Какой онъ добрый и внимательный! Никого не забылъ, кромѣ самого себя.

По нашему мнѣнію, всякій молодой человѣкъ, въ случаѣ, если не очень огорченъ смертью матери, все-таки долженъ показывать до извѣстной степени, что огорченъ такой потерей. Капитанъ рѣшилъ, что горе его будетъ длиться шесть мѣсяцевъ, разсчитавъ, что въ это время весь запасъ его слезъ истощится. Но не прошло и трехъ недѣль, какъ всѣ его слезные каналы высохли, словно газовыя трубы. Ему трудно было убѣдиться, что онъ осиротѣлъ недавно, а не нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Онъ не могъ понять, почему крепъ на его шляпѣ такъ новъ, черенъ и почти вовсе не измялся. Каждый день справлялся онъ въ календарѣ, сколько еще оставалось до того дня, когда Берта сама отдастся въ его любовное заключеніе. Онъ ждалъ этого счастливаго дня, какъ ждетъ индѣецъ, чтобы его наконецъ выпустили изъ школы, гдѣ онъ пробылъ чуть ли не всю жизнь.

Наконецъ, уже все было готово. Капитанъ терпѣливо выждалъ цѣлый часъ въ кэбѣ передъ дверью одного моднаго магазина, гдѣ она выбирала себѣ приданое. Однажды — вечеръ былъ пасмурный, собирался дождь и улицы были почти пусты — онъ предложилъ Бертѣ пойти съ ней къ одному извѣстному золотыхъ дѣлъ мастеру въ Реджентъ-стритѣ, и только тогда объявилъ, что хочетъ купить ей обручальное кольцо, когда они уже совсѣмъ подошли къ магазину. Желая казаться взволнованнымъ, онъ сказалъ ей сиплымъ голосомъ, что хочетъ купить «звено, которое свяжетъ ихъ на всю жизнь». Чувствительность была ему вовсе не къ лицу и всякая другая дѣвушка на мѣстѣ Берты расхохоталась бы ему въ лицо отъ фразы, которую онъ произнесъ заикаясь:

— Это кольцо, моя дорогая, должно изображать нашу любовь, и потому мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы выбрали хорошее, прочное и крѣпкое; я бы желалъ, моя красавица, чтобы его никогда не снимали, ни въ какомъ случаѣ, даже когда моете себѣ руки. Вы понимаете меня, мое дорогое сокровище?

Берта слушала всю эту болтовню съ такимъ видомъ, какъ будто рѣчь проповѣдника; она была растрогана. Подойдя къ двери, капитану сдѣлалось неловко и онъ чуть-было не попросилъ Берту войти и безъ него купить кольцо. «Джентльменъ, покупающій обручальныя кольца», думалъ онъ про себя: «имѣетъ такой глупый видъ, что каждый улыбается, глядя на него». Капитанъ влетѣлъ въ лавку, таща за собою «свою милую» съ такимъ видомъ, что можно было подумать, будто ювелиры и золотыхъ дѣлъ мастера, кромѣ продажи драгоцѣнностей, занимаются еще даваніемъ въ займы денегъ подъ залогъ имуществъ. Пока взволнованная пара стояла передъ конторкой золотыхъ дѣлъ мастера, съ ней случилось очень непріятное приключеніе. Капитанъ показывалъ видъ, будто пришелъ сюда только ради шутки и ждалъ, что Берта сама отвѣтитъ на вопросъ ювелира: «что прикажете?» но ожиданіе его не оправдалось: бѣдная дѣвушка совсѣмъ растерялась, такъ что блестящему офицеру поневолѣ пришлось сказать что-нибудь. Онъ хмурился, краснѣлъ, игралъ стеклышкомъ, и наконецъ, выговорилъ: «Покажите кольца — обручальныя». Слова эти были сказаны почти шопотомъ, точно онъ сообщалъ нѣчто такое, что должно остаться въ тайнѣ.

По несчастью дощечка съ гладкими золотыми кольцами была выставлена въ окнѣ и разукрашена бѣлыми атласными бантами и другими невинными украшеніями. Нѣсколько замазанныхъ уличныхъ мальчишекъ стояло передъ окнамъ; они разсуждали между собой, которая изъ вещицъ имъ больше нравится, какъ вдругъ изъ-подъ ихъ маленькихъ приплюснутыхъ къ стеклу носовъ, ювелиръ поднялъ дощечку съ обручальными кольцами. Ребятишки подняли головы, и замѣтивъ стоящихъ въ лавкѣ леди и джентльмена, сразу догадались; зачѣмъ они пришли. Ихъ смѣхъ и грубыя замѣчанія привлекли къ окну еще нѣсколько лицъ, такъ что образовалась цѣлая толпа зрителей; они съ любопытствомъ смотрѣли на влюбленную пару. Капитанъ все это видѣлъ и слышалъ, такъ мальчишки болтали между собою: «Вотъ онъ хочетъ на ней жениться», и зналъ, что рѣчь идетъ о немъ. Понялъ, что замѣчаніе: «у ней руки тоньше, нежели у моей сестренки», относились къ Бертѣ. Капитану все это сильно не нравилось, онъ попросилъ Берту поторопиться и не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на замѣчаніе ювелира, что «у леди замѣчательно тоненькій палецъ». Въ окнѣ было цѣлое облако нахально смотрѣвшихъ на него глазъ. Выраженіе ихъ оскорбляло капитана. Какое бы кольцо ни примѣривалось, капитанъ все находилъ, что оно совсѣмъ впору, и еслибы не воспротивился ювелиръ, онъ купилъ бы кольцо, которое болталось на пальцѣ дѣвушки, какъ обручъ на палкѣ. Наконецъ, нашлось подходящее кольцо и было взвѣшено. Капитанъ заплатилъ деньги и быстрымъ шагомъ вышелъ изъ лавки.

Страшно взбѣшонъ былъ Крозье всей этой сценой и едва могъ вѣжливо говорить съ той, которую, за минуту передъ тѣмъ, называлъ своимъ «сокровищемъ». Онъ шелъ надувшись. — «Что я за дуракъ, зачѣмъ я заговорилъ объ этомъ кольцѣ», — думалъ онъ про себя. «На кой чортъ ей было покупать кольцо? Терпѣть не могу такихъ глупостей. Брошено шестнадцать шиллинговъ — и къ чему? — за вещь, которую она никогда не будетъ имѣть права носить! Лучше было бы купить на эти деньги пару ботинокъ». Но нѣсколько часовъ спустя, несмотря на всѣ эти замѣчанія, когда Берта, за кофе, спросила его, какъ ему нравится кольцо, которое онъ еще такъ недавно ругалъ, онъ взялъ его, примѣрилъ себѣ на палецъ и цалуя ея руку воскликнулъ съ восторгомъ:

— Берта, я обожаю его, какъ эмблему васъ самихъ, по его чистому блеску и простотѣ. Какъ оно прелестно на этой рукѣ! И капитанъ принялся такъ цаловать ея пальцы, точно хотѣлъ проглотить ихъ вмѣстѣ съ кольцомъ.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Нѣкоторыя изъ приключеній мосьё Эмиля Вотрена впродолженіе десяти лѣтъ его жизни.

Заглавіе это настолько странно, что требуетъ поясненія, иначе читатель поступитъ съ этой главой, какъ съ грязной лужей и перескочитъ черезъ нее. Скучно и неестественно проглотить за одинъ присѣетъ десятилѣтнія приключеніи. Кушанье подается въ такомъ количествѣ, что аппетитъ уменьшится, и даже самый прожорливый желудокъ чувствуетъ отягощеніе, не испробовавъ и нѣсколькихъ строкъ. Но мы намѣрены такъ истолочь и смѣсить этотъ длинный періодъ времени, что десять лѣтъ жизни станутъ какъ десять колосьевъ и будутъ тонкимъ ломтемъ хлѣба — немногими страницами въ цѣлой книгѣ.

Эмиль Вотренъ былъ безпечный, безнравственный человѣкъ. Всѣ его добродѣтели помѣстились бы въ табакеркѣ, и еще вдоволь осталось бы мѣста нюхательному табаку. Ему также легко было перемѣнить имя, когда старое больше не годилось, какъ взять новую шляпу или зонтикъ, когда представлялся удобный случай. Мы видѣли, какъ онъ легко и свободно, не спрашивая разрѣшенія правительства, оказался полковникомъ 11-го легкаго полка; въ другомъ случаѣ, онъ назвалъ себя Кокардо, съ намѣреніемъ заняться коммерческими дѣлами, и наконецъ, въ довершеніе всего, обратился въ филантропа и назвалъ себя на этотъ разъ мосьё Шозъ. Когда прозвище становилось ненужнымъ или дѣлалось слишкомъ извѣстнымъ полиціи, онъ перемѣнялъ его на новое, менѣе славное имя. Такія крестины обходились безъ воспреемниковъ, никто не становился отвѣтственъ за его будущіе грѣхи, и «un petit verre» замѣнялъ купель.

Эмиль Вотренъ велъ обыкновенно постыдную и порочную жизнь и не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на представителей закона. Не было дѣла, предъ которымъ бы онъ остановился; онъ былъ то, что называется «отчаянная голова».

Но были минуты, гдѣ Вотренъ горько жаловался на людскую несправедливость! Этотъ порочный человѣкъ, причинившій вредъ столькимъ людямъ, воображалъ себѣ, что былъ вовлеченъ на путь порока кознями своихъ враговъ. Послѣ извѣстнаго количества выпитаго имъ вина или въ досадѣ на какую-нибудь неудачу, онъ скрежеталъ зубами и часами говорилъ о томъ, что его «доконали» тѣ оскорбленія, какія ему приходилось испытывать въ жизни. Онъ сообщилъ однажды извѣстному адвокату, взявшему на себя его защиту въ одномъ уголовномъ дѣлѣ, «что натура у меня хорошая», но, добавилъ онъ, «изъ меня сдѣлали то, чѣмъ я теперь сталъ. Да падутъ мои проступки на ихъ головы! Они были причиною смерти моей обожаемой жены, ограбили меня, лишивъ ея состоянія, которое приходилось мнѣ по закону, похитили у меня любимаго ребенка. Они сдѣлали меня тѣмъ презрѣннымъ существомъ, какимъ вы теперь меня видите». Онъ слагалъ съ своихъ плечъ огромный узелъ своихъ преступленій на порогъ дома Натаніэля Крозье въ Свенборо, въ надеждѣ, что этотъ достопочтенный джентльменъ споткнется послѣ смерти на этотъ узелъ на пути своемъ къ небесамъ.

Въ жалобахъ француза была нѣкоторая доля правды, но воображеніе играло тутъ значительную роль. Его сентиментальныя жалобы насчетъ потери жены и сына были чистою натяжкой, но ариѳметически было вѣрно то, что онъ горько оплакивалъ потерю состоянія. Натаніэль Крозьебылъ женатъ на миссъ Мертонъ: отецъ ея, не взлюбивъ зятя, настоялъ на томъ, чтобы все состояніе миссъ Мертонъ — порядочный доходъ въ 400 лив. былъ неотъемлемою ея собственностью, и скрѣпилъ это разными письменными актами, печатями, однимъ словомъ всѣмъ, чѣмъ можетъ скрѣплять и связывать законъ. По ея смерти состояніе должно было перейти прямо къ дѣтямъ, если таковыя у ней будутъ, а по ихъ смерти оно переходило къ ихъ мужьямъ и законнымъ дѣтямъ. Такимъ образомъ Вотренъ имѣлъ полное и несомнѣнное право претендовать на одну треть годоваго дохода въ 400 лив. Онъ бы смѣло и шумно потребовалъ своихъ нравъ въ англійскихъ судахъ, но ему было не совсѣмъ выгодно и даже рискованно отважиться на подобный опытъ: слишкомъ многіе признали бы въ немъ полковника одиннадцатаго легкаго полка. Онъ же по своему цѣнилъ свободу и, кромѣ того, не переносилъ каши, обычнаго блюда заключенныхъ.

Насъ часто увѣряли, что воры остаются ворами потому, что имъ нравится ихъ отважная жизнь. Многіе думаютъ, что воръ, заработывающій тридцать шиллинговъ въ недѣлю своимъ незаконнымъ ремесломъ, не отказался бы красть изъ кармановъ, еслибы даже ему предложили большій заработокъ честнымъ путемъ. Это клевета: французъ съ восторгомъ согласился бы сдѣлаться честнымъ человѣкомъ, еслибы за его честность дали ему хоть одной сигарой больше противъ того, что онъ получалъ мошенничествомъ. Мы не говоримъ, однако, что онъ за привиллегію считатья честнымъ человѣкомъ, сдѣлался бы трудолюбивѣе, вставалъ бы часомъ раньше и ложился часомъ позже. Но еслибы честная жизнь представляла бы ему тѣ же выгоды, какъ и порочная при одинаково-небольшомъ трудѣ, Вотренъ, вѣроятно, предпочелъ бы честную. Онъ не разъ пробовалъ остепениться. Заработавъ извѣстную сумму, подъ видомъ полковника одиннадцатаго легкаго полка, онъ клялся, что измѣнитъ образъ жизни, пожалуй, раскается, если это будетъ удобно. Возвратившись въ Парижъ, Вотренъ открылъ нѣчто въ родѣ дешеваго ресторана въ «Quartier Latin» и потратилъ на его устройство около трехъ тысячъ изъ своего капитала, и вывѣсилъ объявленіе объ обѣдѣ изъ четырехъ блюдъ съ дессертомъ по франку съ персоны. Въ «carte du jour» постоянно значилось «filet de boeuf» и «gibellotte de lapin». Нельзя сказать, чтобы столовая отличалась богатымъ убранствомъ, а все-таки была сносная. Камышевые стулья были довольно удобны, сосновые столы красивы и даже получали опрятный видъ, когда ихъ покрывали бумажными скатертями. Рядъ деревянныхъ колковъ подъ шляпы, изразцовая печь и нѣсколько зеркалъ становились здѣсь даже излишнею роскошью, какой не требовали и не ждали посѣтители, платившіе по франку за обѣдъ. Они не обращали никакого вниманія на обстановку, лишь бы порціи были велики. Заведеніе мосьё Тинтонъ (онъ снова перемѣнилъ фамилію) скоро вошло въ славу у студентовъ. Его «бифштеки» были «très solides» и одарены всѣми отличительными свойствами каучука: упругостью и непереваримостью. Медицинскій студентъ или юристъ, поѣвши этого бифштека, могъ послѣ того страдать несвареніемъ желудка, но уже несомнѣнно былъ сытъ на весь этотъ день. «Gibelottes de lapin» были очень любимы посѣтителями, подавались большими порціями и быстро уничтожались. Но несмотря на надбавку двухъ пенсовъ и полпенни на вино (если таковое требовалось), несмотря на водянистость супа «julienne», на дурной салатъ, несмотря на то, что къ десерту подавалось по одному только яблоку, ресторанъ лопнулъ, къ большому сожалѣнію мосьё Вотрена. Тутъ Вотренъ опять поклялся, что не стоитъ быть честнымъ, и распродавъ тайкомъ столы, стулья, кострюли убрался по здорову прежде, чѣмъ домохозяинъ успѣлъ съ него стребовать деньги за наемъ помѣщенія.

Вотренъ отправился въ Англію — богатѣйшую страну въ свѣтѣ — какъ онъ выражался. Тамъ; ему опять удалось набить себѣ карманы уже извѣстнымъ оборотомъ, подъ видомъ агента фирмы Джонкопингса, Тандискора и компаніи. Ирландскія полотна вернули ему то, что онъ потерялъ на бифштекахъ. Мосьё Вотренъ увѣрялъ, что непремѣнно бы поселился въ чудовищномъ городѣ, еслибы только тамъ климатъ былъ получше, удовольствія разнообразнѣе, да воскресенье не такое скучное. Ему очень нравился англійскій способъ веденія дѣлъ и огромное подспорье, какое представляли «газеты» всякому предпріимчивому торговцу; но плохое состояніе здоровья помѣшало Вотрену остаться въ Лондонѣ, да къ тому же, полицейскій надзиратель Дживсъ сталъ черезчуръ за нимъ подсматривать, такъ что онъ поневолѣ взялъ паспортъ и уѣхалъ.

Онъ снова рѣшился пуститься въ добродѣтель. Люди такъ много толковали о преимуществахъ добродѣтели, что Вотрену не могло придти въ голову, будто это говорится только съ цѣлью обмануть его. У него было около 800 ливровъ, которые онъ могъ пустить въ оборотъ, и если ему удастся получить на нихъ сто на сто, то, по его мнѣнію, съ подобными процентами еще можно было помириться. На этотъ разъ онъ открылъ «Café estaminet», и богато убралъ его простѣночными зеркалами и мраморными столами. Бархатные диваны были такъ широки, что могли служить постелями. Comptoir былъ самый щегольской и затѣйливый, съ накладнымъ деревомъ и позолотой. На немъ стояли двѣ свѣтлыя, какъ лампы, урны, изъ накладнаго серебра, куда опускались су для «garèons». По краямъ его были горы сахару, который сверкалъ при огнѣ своими чистыми кристалами. За прилавкомъ сидѣла молодая, прелестно одѣтая леди; ея красота скоро плѣняла сердца потребителей кофе, пива и «eau sucrée». Къ довершенію всего этого мосьё Эвераръ (Вотрену очень нравилось его новое имя, оно было еще незапятнано и казалось ему поэтичнымъ) поставилъ три билліарда, почти въ десять футовъ длиною, на высокихъ рѣзныхъ ножкахъ съ львиными пастями на мѣсто лузъ. Нанимая «garèons», онъ сдѣлалъ съ ними особый договоръ относительно числа чистыхъ фартуковъ, которые они должны были перемѣнять впродолженіе недѣли.

Вскорѣ «Café Mirabeau» вошелъ въ славу. Заговорили о томъ, съ какой необычайной щедростью отпускали тамъ сахаръ; рѣшили, что тамъ кофе «настоящій мокка», а вкусъ коньяка такой нѣжный, какъ «атласъ». Разряженные въ куртки и башмаки «garèons’ы» замѣчали, какъ быстро росло число су, собираемыхъ въ ихъ пользу. Крикъ «Ver-r-r-sez» доносился до другаго конца улицы. Съ каждымъ днемъ прибывало число потребителей: «du noir choppes» и «canettes».

«Bains de pieds» (то, что переливается черезъ край чашки на блюдечко) поражали чрезмѣрной щедростью. Болѣе дорогой «Café de Roi», изъ боязни потерять своихъ посѣтителей, долженъ былъ понизить цѣны на «demi-tasse» до одного су, а болѣе дешевый «Café de la Reine», по той же причинѣ, принужденъ былъ вмѣсто «petits verres», подавать большіе за ту же цѣну.

У «Café Mirabeau» были свои «habitués», посѣщавшіе его каждый вечеръ, какова бы ни была погода. Имъ была поставлена особая горка подъ «трубки», изъ которыхъ они только и курили. Пріятели рѣшали между собой, что свидятся у Эверара, и проводили тамъ вечеръ опоражнивая «choppes’ы» пива и играя на билліардѣ. Бренчанье домино по мраморному столу напоминало бряканье перемываемой посуды. Тутъ были и четвероугольные столики, покрытые зеленымъ сукномъ для карточной игры. Игроки въ вистъ проводили иногда цѣлые дни за этой заманчивой игрой, и отъ постояннаго послюниванія пальцевъ при сдачѣ, тонкія карты скоро становились негодными и отбрасывались кипами. Здѣсь получались всѣ газеты, какія только издавались въ Парижѣ, и тотчасъ же вдѣлывались въ деревянную рукоятку на подобіе бритвеннаго ремня; этимъ способомъ газеты отлично сохраняются, но ужь черезчуръ напоминаютъ собою флагъ и не слишкомъ удобны для читателя.

Въ короткое время мосьё Эвераръ сдѣлался важной особой въ quartier. Ему всегда хотѣлось быть уважаемымъ въ томъ или другомъ кварталѣ. Булочникъ, жившій дверь объ дверь съ Эвераромъ, «épicier» изъ мелочной лавки напротивъ, «le marchand de nouveautés, le marchand de vins», однимъ словомъ, всѣ сосѣди называли его «bon enfant и прелюбезнымъ человѣкомъ». Онъ никогда не отказывалъ въ кредитѣ посѣтителю, даже въ томъ случаѣ, если онъ дважды забывалъ у себя дома свой кошелекъ. Онъ не переставалъ улыбаться даже тогда, когда ему приходилось обуздывать какого-нибудь нахала студента, нашептывающаго разныя вещи мадемуазель Констанціи. И тутъ онъ обращался съ нимъ мягко и подружески. «Перестаньте, говорилъ онъ, оставьте эти глупости. Старикъ отецъ ея старый воинъ изъ тѣхъ, что слѣдовали за Наполеономъ. Уважьте въ лицѣ ея единственную дочь храбраго воина». Иногда онъ присосѣдивался къ самымъ любимымъ изъ своихъ посѣтителей, игралъ съ ними на билліардѣ и приводилъ ихъ въ восторгъ своими милыми фразами. Если случалось шару упасть за бортъ, онъ называлъ это manger du merinos. При каждомъ ударѣ, онъ упрашивалъ свой шаръ: прокатись «vigoureusement», мой красавчикъ, или просилъ его «lever ses pattes». Когда ставка была ничтожная, онъ игралъ отчаянно и устраивалъ такъ, что проигрывалъ; въ противномъ случаѣ ему везло необычайное счастіе. — Вотъ, такъ счастливецъ ce diable d’Everard! кричали его противники, когда онъ попадалъ по восьми или девяти сряду.

Ему повезло съ этимъ «Café estaminet». Но цыганская натура не давала ему заниматься долго однимъ и тѣмъ же дѣломъ. Въ это же самое время онъ написалъ письмо мистеру Натану въ «Ліонскую гостиницу», поручая ему отыскать Филиппа Мертона и перепроводить къ нему во Францію. Еслибы мальчикъ былъ отысканъ, то можетъ быть, отецъ его не бросилъ бы своего заведенія, но неудача поисковъ мистера Натана раздражала Эверара или скорѣе Вотрена; онъ не возлюбилъ свой café и бросилъ его, покончивъ всѣ счеты по своему.

Онъ всегда жаловался на то, что жизнь его была рядомъ неудачъ изъ-за того только, что онъ не могъ приняться ни за какую работу, по недостатку наличныхъ денегъ. Онъ называлъ «voleur’ами» биржевыхъ игроковъ и горько издѣвался надъ ними, что при ихъ шансахъ они ничего лучшаго не придумаютъ, что онъ бы на ихъ мѣстѣ не такъ распорядился. И въ самомъ дѣлѣ оказалось, что онъ хвастаетъ не совсѣмъ по пустому.

Недолго спустя, по продажѣ своего «café», онъ основалъ «Великое національное общество страхованія супружествъ». Какую сумму пріобрѣлъ онъ на этомъ, останется навсегда тайной, но во всякомъ случаѣ онъ обогатился настолько, что явился крупнымъ спекуляторомъ на биржѣ и однимъ изъ царьковъ Passage de l’Opera. Еще двѣ-три удачи, и сынъ его Филь могъ бы сдѣлаться денди и «rentier». Но повторилась старая исторія.

Онъ составилъ себѣ состояніе нѣсколькими оборотами и разомъ потерялъ все. Своей безумной попыткой поправить бѣду онъ потерялъ свои послѣдніе шесть пенсовъ, и такъ или иначе сдѣлалъ нѣчто такое, что считалось мошенничествомъ даже у самихъ участниковъ этого національнаго игорнаго дома, и ворота этого рая безумцевъ навсегда для него закрылись.

Не имѣя ни шиллинга въ карманѣ, Эвераръ назвался новымъ именемъ, Бусташъ, и началъ новую жизнь. Его прежніе друзья, винные торговцы въ Темплѣ, опять дали ему мѣсто въ своемъ сердцѣ и въ своихъ подвалахъ, слегка попрекнувъ его за двухлѣтнее отсутствіе; въ душѣ они вѣроятно были очень довольны, что послѣ всѣхъ его великихъ предпріятій, онъ ничѣмъ не сталъ выше ихъ. Вотренъ до конца жизни не могъ забыть, какъ тутъ ему плохо пришлось. Его умъ совсѣмъ помрачился, сердце было такъ поражено послѣдней неудачей, что у него въ головѣ не могло составиться никакого плана, какъ бы ему подняться надъ уровнемъ обыденной толпы мелкихъ воровъ. Во избѣжаніе голодной смерти онъ принялся за продажу зубнаго порошка и четвероугольныхъ плиточекъ для выведенія пятенъ на платьѣ. Купившему порошекъ давалась плиточка безплатно.

Бусташъ впродолженіе всего лѣта являлся ежедневно со своимъ лоткомъ на Boulevard du Temple. У него была наготовѣ цѣлая рѣчь къ публикѣ, и это привлекало къ нему огромную толпу; его слушали съ восторгомъ. Онъ начиналъ всегда съ предисловія, гдѣ описывалъ удивительное дѣйствіе зубнаго порошка слѣдующими словами:

— Это средство отличается пріятнымъ запахомъ, утоляетъ зубную боль, лучше всего предупреждаетъ ракъ, порчу, и истребленіе зубовъ. Оно было подарено одному извѣстному джентльмену высшаго круга, его сіятельствомъ, персидскимъ посланникомъ. Достоинства этого средства будутъ показаны публикѣ на опытѣ. Иди сюда мальчикъ; посмотрите, господа, какіе у него черные зубы. Вы берете немного порошка на зубную щеточку, вотъ, такимъ образомъ, обмакиваете въ воду. Не думайте, что это какая-нибудь нарочно приготовленная вода; тутъ годится всякая вода, какая вамъ попадется подъ руку: жесткая и мягкая, изъ цистерны или изъ бочки, и, наконецъ, прямо вода изъ канавки; какъ видите, вы трете зубы и они становятся бѣлѣе эмали; порошекъ этотъ укрѣпляетъ десны, успокоиваетъ нервы. — И онъ принимался чистить зубы несчастному мальчику, и дѣйствительно, быстро стиралъ съ нихъ нѣсколько черныхъ пятенъ, — не мудрено, порошекъ этотъ годился собственно на чистку ножей. Мосьё Вотренъ, желая отчасти заглушить плачъ мальчика во время операціи, громко кричалъ: «Мой порошокъ стоитъ всего пять су за коробочку. Специфическое средство это посвящается au peuple Fr-r-r-ranèais. Пять су коробочка!»

Вотренъ былъ терпѣливъ и выносливъ: онъ обладалъ настойчивостью гусеницы: сбрасывайте ее съ дерева сколько хотите, а она снова на него взберется. Сойдя съ лѣстницы, Вотренъ не переставалъ думать о верхнихъ ступеняхъ. Продажей зубнаго порошка онъ набралъ денегъ столько, сколько ему нужно было на проѣздъ въ Англію, и выѣхалъ изъ Парижа съ поддѣльнымъ паспортомъ. Въ Лондонъ онъ прибылъ съ одною опредѣленною цѣлью: грабить кого можно и гдѣ можно. Въ первый же день по пріѣздѣ, желая испытать, помнитъ ли его полиція, онъ явился въ качествѣ зрителя въ судъ въ Баустритѣ, и съ восхищеніемъ замѣтилъ, что никто изъ полицейскихъ не обращаетъ на него ни малѣйшаго вниманія. Онъ прежде уѣхалъ изъ Лондона въ черномъ парикѣ и съ густыми бакенбардами, а теперь у него волосы были самые бѣлокурые и щегольскіе усы.

Вскорѣ по пріѣздѣ Вотрена въ Лондонъ въ «Times» было послано множество жалобъ на плохое освѣщеніе лондонскихъ путей. Къ гаммерсмисскому судьѣ поступило нѣсколько прошеній отъ джентльменовъ и леди — всѣхъ ихъ преслѣдовалъ и обворовалъ какой-то высокій сильный человѣкъ, лица его они не могли разсмотрѣть, оно было совсѣмъ запрятано кашне, надѣтымъ какимъ-то особымъ способомъ. Онъ имѣлъ обыкновеніе слѣдить украдкой за пѣшеходомъ до того мѣста дороги, гдѣ прерывались газовые фонари, и тамъ, пользуясь темнотою, набрасывался на свою жертву, связывалъ ей руки, затыкалъ платкомъ ротъ и безпрепятственно обиралъ карманы. Въ одной изъ поданныхъ жалобъ значилась потеря тринадцати совереновъ, въ другой — часовъ и кошелька съ бумажными деньгами. Высокому человѣку помогалъ товарищъ ниже его ростомъ, и повидимому моложе. Оказалось, что воры заработали такимъ незаконнымъ путемъ пятьдесятъ фунтовъ въ одинъ вечеръ. Получивъ увѣдомленіе о совершаемыхъ преступленіяхъ, гаммерсмисская полиція дѣятельно принялась за поиски; но воръ и его товарищъ исчезли прежде, чѣмъ констебли успѣли захватить ихъ. Затѣмъ, объ нихъ было слышно въ Брикстонѣ, потомъ въ Гакнеѣ, и, наконецъ, въ Пекгэмѣ. Судя по собраннымъ свѣдѣніямъ оказалось, что они устроивали засаду въ недалекомъ разстояніи отъ гостиницы, гдѣ останавливались омнибусы, издали выбирали себѣ жертву и слѣдили за ней до какого-нибудь уединеннаго темнаго мѣста, которое находили удобнымъ для грабежа.

Высокій человѣкъ былъ Вотренъ. Но какъ вы полагаете, кто былъ такой его товарищъ? Не кто иной, какъ самъ Джекъ Дьюкъ, бывшій предводитель толпы метельщиковъ. Французъ поймалъ его въ наидешевѣйшей харчевнѣ въ Генъ-ярдѣ и соблазнилъ выйти съ нимъ вмѣстѣ на большую дорогу. Дьюка въ это время одолѣвала нищета, а пріятная перспектива быть одѣтымъ и накормленнымъ отдала его во власть Вотрена. До того времени онъ былъ простымъ воришкой, кралъ ветчину и отрывалъ звонки, сбывая ихъ на вѣсъ металла. Мысль выйти грабить на большую дорогу имѣла въ себѣ что-то привлекательное. Лучше красть кошельки, нежели оскребки въ мясной лавкѣ. Это все равно, что изъ городской милиціи попасть въ королевскій полкъ!

Вотренъ обѣщалъ сдѣлать Дьюка молодцомъ, и сдержалъ слово, по крайней мѣрѣ, относительно одежды. Окончивъ свои подвиги на лондонскихъ улицахъ, товарищи отправились странствовать по Англіи. Денегъ у нихъ было вдоволь и они путешествовали поджентльменски. Не было города, изъ котораго бы они не вышли, сдѣлавшись богаче, чѣмъ были тогда, когда въ него входили. Вотренъ, вступая въ отель, обыкновенно спрашивалъ себѣ наилучшія комнаты. Онъ подъѣзжалъ въ кэбѣ, нагруженномъ тяжелыми чемоданами. Выбирая себѣ спальню, онъ всегда задавалъ много хлопотъ прислугѣ, спрашивалъ зачѣмъ ему не даютъ той или другой комнаты, пока, наконецъ, не узнавалъ приблизительно, которыя изъ комнатъ заняты. Поужинавъ роскошнымъ образомъ, онъ звонилъ, спрашивалъ себѣ свѣчу, шелъ въ спальню, расчесывалъ себѣ волосы, а между тѣмъ, разспрашивалъ служителя о городскихъ увеселеніяхъ. Сходя съ лѣстницы, онъ замѣчалъ по свѣчамъ на столикахъ, передъ каждымъ нумеромъ, которые изъ пріѣзжихъ находятся у себя и кого нѣтъ дома. Въ какіе-нибудь полчаса онъ успѣвалъ обойти всѣ комнаты и открыть своимъ ножомъ и коротенькимъ ломомъ всѣ находившіеся тамъ сундуки и чемоданы. Онъ клалъ себѣ въ карманъ деньги и драгоцѣнности, какія ему только попадались, но никогда не забиралъ ничего громоздкаго и потому полторы минуты было ему достаточно на осмотръ любаго чемодана.

Послѣ этого, замѣчательный человѣкъ сходилъ съ лѣстницы и съ величайшимъ «sang-froids» объявлялъ прислугѣ, что не вернется въ гостиницу раньше двѣнадцати, и спѣшилъ на rendezvous съ Дьюкомъ. На Дьюкѣ лежала обязанность позаботиться объ отъѣздѣ и распорядиться крадеными вещами, такъ-какъ вслѣдъ за ними немедленно печатались описанія ихъ подвиговъ, особый костюма мосьё Вотрена, и ему было въ высшей степени опасно показывать свою мужественную фигуру на многолюдныхъ улицахъ.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
Гдѣ описаны многія приключенія, о которыхъ бы слѣдовало говорить нѣсколькими страницами раньше, и гдѣ разсказывается, какъ отецъ встрѣтилъ сына, какой былъ между ними разговоръ, и какъ Филь послушалъ совѣта отца.

По волѣ судебъ Филиппъ Мертонъ бродилъ по улицамъ Дерби въ тотъ самый день, когда мосьё Вотренъ и его пріятель Дьюкъ пріѣхали сюда съ нарочнымъ поѣздомъ изъ Ноттингэма, съ намѣреніемъ попробовать, нельзя ли будетъ здѣсь обработать какое нибудь дѣльце. Филь въ грязныхъ, изодранныхъ лохмотьяхъ тащился босоногій по грязной дорогѣ, мечтая о томъ, какъ бы кто нибудь бросилъ ему шесть пенсовъ; мимо него важно прошелъ Дьюкъ, разряженный такимъ франтомъ, что самъ управляющій Кольдбадскихъ полей не узналъ бы его; Дьюкъ въ это время старался припомнить слова одной пѣсни, которую онъ подтягивалъ въ хорѣ наканунѣ вечеромъ:

«Все этотъ эль, проклятый эль

Проклятый эль и табаки…»

Дальше онъ ничего не могъ припомнить и его разбирала досада. Въ это время Филь — ничуть не подозрѣвая, что передъ нимъ Дьюкъ — раболѣпно попросилъ «его милость дать ему мѣдягу». Дрекъ былъ ходакъ, самъ прежде занимался этимъ ремесломъ, и, принявъ на себя торжественный видъ, спросилъ нищаго, почему онъ не работаетъ и не стыдно ли ему вести такую праздную, жалкую жизнь. Дьюку было пріятно самому повторять тѣ же самыя слова, которыя ему такъ часто приходилось самому выслушивать. Объясняя причины своего несчастія, Филь обошелся съ веселымъ воромъ почтительно и употребилъ такія лестныя выраженія, что Дьюкъ подалъ бродягѣ милостыню, совершенно довольный тѣмъ, что ему удалось такъ успѣшно разыграть роль состоятельнаго джентльмена; вдобавокъ онъ вздумалъ прочитать ему нотацію.

— По моему, это ни на что не похоже! такой здоровякъ проситъ милостыню! Вѣдь вы просто изъ чугуна вылиты, вамъ хоть возъ кирпичей взвали на плечи, не почувствуете: вамъ они покажутся воротникомъ сюртука!

Филя поразило, что фешенэбельная особа выражается такимъ неизысканнымъ языкомъ; онъ почти машинально пробормоталъ обычныя оправданія; его сильно занимала мысль: настоящій ли денди передъ нимъ или поддѣльнаго сорта?

— Ну, какъ вы думаете, могъ ли бы я не трудясь снабдить себя всѣмъ нужнымъ? продолжалъ Дьюкъ свои нравоучительныя наставленія. — Вы можетъ быть думаете, что я люблю трудиться? Ничуть не бывало. Эта роскошь мнѣ не по брюху; лѣнь для меня лучше всякаго напитка; только на другой день она отзывается самымъ сквернымъ образомъ.

Бродяга покорно выслушивалъ, въ надеждѣ, что вслѣдъ за подобною проповѣдью воспослѣдуетъ подаяніе, а бывшій предводитель метельщиковъ все болѣе и болѣе настраивался на добродѣтельный ладъ.

— Вы пожалуй думаете, что для такихъ, какъ я, пенсы не имѣютъ никакой цѣны, и у меня всегда наготовѣ мелкія деньги для вашей братіи? Нѣтъ, братъ, намъ слишкомъ трудно даются деньги, чтобы разсыпать ихъ такимъ безумнымъ образомъ. Чѣмъ быть уличнымъ попрошайкой, я лучше возьмусь за метлу, да подмету улицу. Я не видывалъ такой грязи, какъ здѣсь, и такихъ кучъ сору, добавилъ онъ, совершенно позабывъ свою роль, лишь только коснулся знакомаго ему дѣла.

Пустившись въ ученость, мастеръ Дрекъ навлекъ на себя большую бѣду. Оборванный нищій все время украдкою поглядывалъ въ лицо проповѣднику и замѣтилъ, что.у него не хватаетъ двухъ переднихъ зубовъ. Когда фешенэбельный джентльменъ улыбался, его гладкое и бѣлое, какъ скатерть, лицо сморщивалось, какъ осѣвшій воздушный шаръ, покрывалось морщинами и ямочками. Еслибы Джекъ удержалъ про себя свои свѣдѣнія о чисткѣ улицъ и грязи, его бы не узнали. Случается, человѣкъ забудетъ какую нибудь пѣсню, напоите ему нѣсколько словъ и онъ сразу пропоетъ ее всю до конца; такъ и Филь, какъ только услышалъ слова: «возьмусь за метлу», моментально перенесся во дни своего грязнаго дѣтства, вспомнились ему и «проказы его» и сѣнной рынокъ. Въ умѣ у него тотчасъ промелькнула мысль: «какимъ франтомъ сдѣлался Дьюкъ». Джентльменъ ждалъ раболѣпнаго, умоляющаго отвѣта — и у него подкосились ноги, когда Филь вдругъ просіялъ и зорко посмотрѣвъ на него, какъ посматриваетъ борзая собака на крысиную нору, воскликнулъ:

— Ну, ты, проклятый Дрекъ, не мели вздору, вѣдь я Филь Мертонъ!

Нужно отдать справедливость Дреку: у него было замѣчательное присутствіе духа. Онъ даже и не пытался отрицать свое тождество, но показалъ видъ, что очень доволенъ, радъ до нельзя видѣть стараго товарища и выразилъ свое удовольствіе восклицаніемъ:

— Вотъ такъ озадачилъ меня, никакъ не ожидалъ! И сознавая, что онъ теперь въ рукахъ Филя, сказалъ ему вполголоса:

— Не подавай виду — или за мной.

Такимъ образомъ Джекъ, не оскорбляя товарища никакими намеками на небрежность его костюма, отстранилъ отъ себя непріятность идти рядомъ съ покрытымъ лохмотьями нищимъ. Пришибенный судьбою Филь чувствовалъ, какъ сердце его порывалось къ старому пріятелю, и онъ шелъ, какъ собака, по его пятамъ.

Изъ боязни, чтобы Филь не злился на него за прочитанное нравоученіе, Дьюкъ влилъ ему въ горло такое количество пива, что его хватило бы загасить тлѣвшую залу въ печи, и подарилъ ему, кромѣ того, пять шиллинговъ. Онъ обходился съ Филемъ самымъ дружескимъ и умилительнымъ образомъ. Несчастный Филь, несмотря на выпитое пиво, былъ грустенъ и чувствовалъ какое-то ожесточеніе, выслушивая исторію Дьюка.

— Теперь я началъ жить честнымъ образомъ, прямо и открыто хвастался передъ Филемъ этотъ замѣчательный юноша: — я нахожусь въ услуженіи у одного барина француза; платитъ онъ хорошо, да къ тому же замѣчательно учтивъ.

Слова эти были точно полынь для Филя. Ему стало завидно, что такое счастье выпало на долю грубаго, невѣжественнаго Дрека; когда тотъ всталъ, собираясь уйти, Филь какъ-то насильственно улыбнулся и едва пожалъ ему руку, досадуя на себя, зачѣмъ сообщилъ Дьюку, въ какомъ онъ домѣ живетъ. «Лучше утопиться, чѣмъ опять свидѣться съ нимъ», подумалъ Филь. «Точно ядъ принимаю, когда слушаю его разсказы о счастьѣ».

Они бы, конечно, вторично не встрѣтились, еслибы это зависѣло отъ одного мастера Дрека. Какъ хорошій и вѣрный слуга, онъ съ такою поспѣшностью отправился домой, что у него даже лицо раскраснѣлось отъ скорой ходьбы, и тотчасъ же сообщилъ французу, что они должны поскорѣе «удирать» изъ Дерби.

— Нельзя терять ни одной секунды, иначе насъ захватятъ, сказалъ онъ такимъ тихимъ шопотомъ, что никто изъ слугъ ничего бы не разслышалъ, еслибы даже приложилъ ухо къ самой замочной скважинѣ. — Я только что встрѣтилъ одного знакомаго мнѣ молодца: по всему видно, ему ни по чемъ донести на насъ.

Сильные люди никогда не теряются. Хотя мосьё Вотренъ и старался въ эту минуту припомнить, когда идетъ слѣдующій поѣздъ, однако возразилъ спокойно:

— Мы покончимъ наши дѣла завтра; я очень усталъ и никуда не поѣду сегодня. Кто такой этотъ пріятель, и на кой чортъ вы расхаживаете по улицамъ и выставляете себя на показъ?

Дрекъ до того боялся своего господина, что повременамъ готовъ былъ измѣнить ему, но на этотъ разъ не обратилъ никакого вниманія на его брань и продолжалъ:

— Говорю вамъ, этотъ молодецъ намъ смертельно опасенъ. Насъ непремѣнно захватятъ, если мы не убѣжимъ отсюда, не теряя ни одной минуты. Этого молодца зовутъ Филиппъ Мертонъ; онъ…

Дьюкъ еще что-то хотѣлъ сказать, но видя, что съ французомъ происходитъ что-то странное, не кончилъ фразы и издалъ какой-то печальный звукъ, подобный тому, какой издаетъ внезапно остановленная шарманка. При имени «Филиппъ Мертонъ» мосьё Вотренъ вдругъ пошатнулся въ сторону, какъ будто въ него кинули камнемъ. Сигара выпала у него изъ рукъ, и хоть онъ сидѣлъ спиною къ окну и старался казаться равнодушнымъ, а Дьюкъ все-таки замѣтилъ, что онъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ. Вотренъ спросилъ его какимъ-то сиплымъ, грубымъ голосомъ:

— Не знаете ли, гдѣ остановился этотъ мальчикъ?

Дьюкъ немного запнулся на своемъ отвѣтѣ «почемъ я знаю», но Эмиль Вотренъ грозно посмотрѣлъ на него и сдѣлалъ такое движеніе, какъ будто хотѣлъ схватить его за горло.

— Потому знаете, что онъ вамъ сказалъ гдѣ живетъ? Приведите его ко мнѣ. Мнѣ нужно его видѣть. Слышите ли? Приведите его сюда.

— Привести его сюда, воскликнулъ Дьюкъ. — Это легко сказать!.. Да онъ весь въ лохмотьяхъ. Такого чумичку не пустятъ на верхъ.

— Такъ пойдите, купите ему платье, ревѣлъ Вотренъ. — Экая пустая голова! развѣ у васъ на это ума не достанетъ? Стойте, да ваше платье будетъ ему въ пору, пусть надѣнетъ.

— А я-то что буду дѣлать? грубо спросилъ его Джекъ.

У него явилось подозрѣніе, что французъ хочетъ отъ него отдѣлаться, а этого онъ не допуститъ. Два дня тому назадъ они немного повздорили съ Ноттингэмѣ. Онъ видѣлъ «продѣлку» француза насквозь.

— Что вы будете дѣлать? отвѣчалъ ему господинъ: — надѣнете его лохмотья, а если они вамъ не по вкусу, добудете себѣ получше. Понимаете ли, Джекъ, мнѣ нужно сейчасъ же видѣть этого мальчика, или я самъ отправлюсь его искать. — Потомъ онъ добавилъ мягкимъ, заискивающимъ тономъ: — если вы меня заставите самаго безпокоиться, я перестану считать васъ другомъ, не буду любить васъ, какъ теперь люблю, мой добрый Джекъ. Отправляйтесь не теряя ни минуты, вотъ вамъ деньги, купите ему платье — разумѣется, хорошее, такое, какое я ношу.

Добрый Джекъ посмотрѣлъ на него такъ же привѣтливо, какъ разъяренный быкъ, взялъ изъ рукъ Вотрена ассигнацію и такъ сжалъ ее въ своей рукѣ, какъ бы сжалъ, если могъ, горло самого Вотрена, но не смѣлъ его ослушаться и направился къ двери. Французъ слѣдилъ за нимъ своими круглыми блестящими, какъ новая пуля глазами, я когда Дрекъ взялся за ручку двери и хотѣлъ повернуть ее, онъ обратился къ нему, кроткимъ и покровительственнымъ тономъ:

— Вы сердитесь, мой бѣдный Джекъ, ненавидите меня въ эту минуту, потому что васъ разбираетъ ревность. Вы не правы. Я вамъ другъ и ни на кого не промѣняю васъ. Идите, только, пожалуйста, возвращайтесь поскорѣе.

Сходя съ лѣстницы, Дьюкъ разсуждалъ про себя:

— Какъ это онъ узналъ, что я обидѣлся. Онъ все знаетъ. Еще не бывало такого пройдохи. Изъ него вышелъ бы отличный полицейскій. Онъ имѣлъ въ виду заработать нѣсколько шиллинговъ плутовствомъ при покупкѣ платья, и благодаря этому взъерошенныя перья Дьюка нѣсколько порасправились.

Дьюкъ отыскалъ бродягу въ его вертепѣ, и тутъ повелъ себя совершенно иначе: онъ дружески пожалъ ему руку и обратился къ нему слѣдующимъ образомъ:

— Какъ только увижу, что пріятель попался въ капканъ, не вытерпитъ моя душа, такъ и захочется его вытащить! Я заслужилъ вашу дружбу, Филь, замолвилъ за васъ словечко, гдѣ слѣдуетъ — не могъ утерпѣть, какъ не могу жить безъ ѣды, питья и одежды.

Затѣмъ онъ разсказалъ Мертону трогательную исторію о томъ, какъ его сердце надрывалось, когда онъ увидѣлъ, въ какую горькую бѣду попалъ другъ его дѣтства. Онъ ходатайствовалъ за Филя у француза и настоятельно потребовалъ отъ него, чтобы онъ взялъ себѣ еще одного слугу.

— Ну, скажу вамъ, не легкое было дѣло; но я такъ насѣлъ на него, что онъ сказалъ наконецъ: «Ей Богу, Джекъ, вы хоть жерновъ своротите съ одного края дороги на другой». И онъ уступилъ и отнесся къ этому совсѣмъ милостиво и какъ слѣдуетъ.

Никому, конечно, и въ голову не придетъ, что Филь будетъ имѣть что-либо противъ блестящей будущности, какую нарисовалъ ему Джекъ. Теплое платье, горячее кушанье, теплая постель имѣютъ свою прелесть. Хорошее жалованье, платимое по частямъ, каждый годъ новое платье, при маломъ трудѣ или вовсе безъ труда — все это было очень заманчиво. Быть можетъ, Филю не очень-то нравилось, что Джекъ благодѣтельствуетъ ему. Быть можетъ, онъ, подобно многимъ другимъ, чувствовалъ себя оскорбленнымъ, принимая услуги отъ грубаго, невѣжественнаго человѣка, которому онъ въ свою очередь ничѣмъ не можетъ услужить. Къ великому удовольствію Дьюка, Филь отнесся довольно равнодушно къ его предложенію и спросилъ, много ли дадутъ ему денегъ? и когда хитрый Джекъ намѣренно поубавилъ сумму, Филь замѣтилъ: «ну, и заработки не велики». Зачѣмъ онъ сдѣлалъ Дьюку множество другихъ вопросовъ, а тотъ давалъ ему самые неблагопріятные отвѣты. Дьюкъ уже было поздравилъ себя съ тѣмъ, что отстранилъ соперника.

— По моему вовсе не худо быть нищимъ, сказалъ Филь. — Иногда мнѣ везетъ, и я тогда не ношу вотъ этихъ лохмотьевъ; вообще живется мнѣ недурно и довольно весело.

— И вы сами себѣ баринъ, добавилъ Джекъ. — Никто-то васъ не выругаетъ, развѣ полицейскіе, да и тѣ подъ Богомъ ходятъ; не разобидятъ молодца, даютъ роздыхъ!

Филъ былъ не таковскій, чтобы упустить случай добыть себѣ новое платье. Онъ рѣшилъ во всякомъ случаѣ повидаться съ французомъ, а Дьюкъ между тѣмъ былъ совершенно увѣренъ въ отказѣ и уже приготовилъ въ своемъ умѣ ловкій анекдотъ, посредствомъ котораго надѣялся присвоить себѣ пять фунтовъ стерлинговъ. Онъ намѣревался запачкать себѣ платье грязью и разсказать потомъ французу, что Филь, заподозривъ, что его обманываютъ, толкнулъ его въ лужу, а самъ удралъ какъ разъ тогда, когда уже они были на разстояніи пяти минутъ ходьбы отъ отеля. И вотъ по такимъ соображеніямъ, когда Мертонъ взялся за шляпу и сказалъ «ну, бѣда не велика, посмотримъ что за птица этотъ богачъ», Дьюкъ до того разсердился, что хотѣлъ-было затѣять съ Филемъ ссору, говоря, что никому не позволитъ такъ отзываться о своемъ господинѣ, — хотя бы онъ былъ великъ, какъ домъ и обладалъ силою четырехъ лошадей.

Покрой платья дѣлаетъ изъ васъ человѣка. Всегда носите хорошее платье. Оно можетъ замѣнить вамъ хорошую репутацію. Многіе изъ тѣхъ, что утромъ бранили Филя бродягой, еслибы встрѣтили его теперь, одѣтаго въ отличное платье, назвали бы его знатнымъ, благовоспитаннымъ молодымъ человѣкомъ. Цырюльникъ остригъ ему волосы и умастилъ ихъ какой-то благовонной помадой. Его сапоги, платье и шляпа сіяли обновкой. Слуги посторонились и впустили хорошо одѣтаго джентльмена. Горничная, посмотрѣвъ на него, подумала, что не мудрено полюбить такого молодца. И все это чудо было дѣломъ хорошаго платья. Десяти лѣтъ бродяжнической жизни точно и не бывало, слѣды ея сгладились, благодаря тридцатишиллинговому пальто.

Вотренъ, заслыша ихъ шаги по лѣстницѣ, выпилъ рюмку водки и старался быть какъ можно покойнѣе. Цѣлые полчаса до ихъ прихода онъ простоялъ у окна, выглядывая направо и налѣво въ нетерпѣніи увидѣть поскорѣе Филиппа Мертона, а теперь онъ молча встрѣтилъ юношей, не довѣряя самому себѣ. Онъ зналъ, что слова замрутъ у него на языкѣ, и боялся этимъ выдать себя. Онъ придвинулъ Филю кресло, и прислонившись къ камину, смотрѣлъ на него впродолженіе десяти минутъ, не говоря ни одного слова. Дьюкъ никакъ не могъ понять, что сталось съ нимъ, и вѣрно бы пришелъ къ нѣкоторымъ важнымъ заключеніямъ относительно человѣческой природы, еслибы зналъ, что до этого отецъ съ сыномъ встрѣтились всего разъ и при весьма грустныхъ обстоятельствахъ. Теперь Вотренъ смѣло и безпрепятственно разглядывалъ его. Онъ находилъ сходство между собой и сыномъ, котораго онъ такъ долго отыскивалъ, и это сходство льстило ему, потому что и онъ смолоду не былъ такъ красивъ, какъ Филь. Плечи у сына были широкія, а руки крѣпкія, съ сильно выступающими мускулами; ловкостью и силой напоминалъ онъ борзую собаку. Вотренъ смотрѣлъ на его красивое лицо и улыбался, стараясь припомнить то время, когда онъ самъ въ молодости былъ такимъ же «joli garèon». Вспомнилъ онъ мать этого красиваго юноши; но это воспоминаніе было мимолетное. Онъ по ея смерти могъ вступить во владѣніе ея собственностью, и потому не жалѣлъ о ней. Онъ радовался, гляда на сына, потому что видѣлъ въ немъ средство вытребовать наслѣдство отъ Крозье и сбить съ него спѣсь.

Кто вѣритъ въ голосъ природы, тотъ удивится, услыхавъ, что въ этомъ случаѣ Филь, глядя на своего отца, не ощутилъ въ своемъ сердцѣ ни малѣйшаго трепета. Его не тронулъ отеческій взглядъ, а напротивъ его взяла досада. Онъ съ неудовольствіемъ поворачивался на стулѣ, разглаживалъ ворсъ своей шляпы и наконецъ занялся чисткой ногтей. «Чего онъ на меня такъ смотритъ?» подумалъ Филь.

У Вотрена прочистилось въ горлѣ и онъ заговорилъ, велѣлъ подать вина, смѣялся, шутилъ, но въ разговорѣ ни разу не коснулся того, что по мнѣнію Филя, было самое главное. Они отобѣдали вмѣстѣ. «Что за странный человѣкъ» подумалъ Филь: «обѣдаетъ вмѣстѣ съ своими лакеями. Тутъ что нибудь да не ладно». Уже было поздно. Вотренъ позвонилъ и велѣлъ приготовить постель своему молодому другу. Они пожали другъ другу руку и разстались какъ наилучшіе друзья. Филь рѣшился какъ нибудь разъяснить себѣ тайну, пошелъ за Дьюкомъ въ его комнату, и заперевъ за собою дверь, спросилъ отважнаго плута:

— Джекъ, скажи мнѣ, что за дьяволъ этотъ человѣкъ?

— Онъ всегда таковъ, какимъ вы его теперь видите, отвѣтилъ Дьюкъ: — очень любезенъ и свободенъ въ обращеніи.

— Чего ему отъ меня нужно? спросилъ Филь.

— Ужь ты бы лучше спросилъ меня, на какой щекѣ у него больше волосъ въ бакенбардахъ! отвѣтилъ Джекъ,

— Онъ какой-то странный, замѣтилъ Филь.

— Всегда таковъ, отвѣтилъ Дьюкъ: — и препріятный въ компаніи, по крайней мѣрѣ, когда онъ въ духѣ.

На другой день утромъ, Филь еще спалъ, когда Вотренъ вошелъ въ его комнату, принесъ ему чистое бѣлье и бритвенный приборъ. Онъ повидимому не могъ обходиться безъ Филя и не выпускалъ его изъ виду, точно боялся, что сынъ убѣжитъ отъ него. Они вышли вмѣстѣ погулять и Вотренъ былъ до нельзя внимателенъ. Дорогой онъ настаивалъ на томъ, будто Филь желаетъ покурить и купилъ ему сигаръ, шутилъ съ нимъ, когда мимо нихъ проходили леди, и безпрестанно предлагалъ ему зайти въ таверну и спросить себѣ, чего хочетъ.

«Да это превесело», подумалъ Филь: «только что же онъ не начинаетъ говорить»?

Вечеромъ состоялось объясненіе. Мистера Дрека очень вѣжливо, но ясно попросили удалиться. Онъ заворчалъ, и попросилъ взаймы полсоверена, въ видѣ платы за свое удаленіе. Къ удивленію Филя, французъ далъ своему лакею требуемую сумму. Отецъ и сынъ, оставшись одни, велѣли подать себѣ сигаръ и водки; между ними произошелъ слѣдующій разговоръ:

Отецъ. — Подвиньтесь къ огню, мнѣ нужно переговорить съ вами о дѣлѣ. Дрекъ сказалъ мнѣ, что вы до этого вели самую жалкую жизнь. Правда ли это?

Сынъ (почти угрюмо и съ досадою). — Я жилъ, какъ могъ.

Отецъ. — Мнѣ знакома эта жизнь. — Одни и тѣ же лохмотья круглый годъ съ первой недѣли до послѣдней, постель за два пени на постояломъ дворѣ или ночлегъ подъ стогомъ. Удастся что-нибудь выханжить — будетъ что поѣсть, нѣтъ — итакъ обойдешься, гложешь себѣ объѣденную собакой кость или стащишь съ поля какіе-нибудь коренья. Знаю эту жизнь.

Сынъ (съ презрѣніемъ). — Знаете? что же изъ этого?

Отецъ. — Это самое низкое занятіе; и къ чему оно приводитъ? къ лохмотьямъ, да къ голодной смерти. Вы должны бросить эту жизнь, и вести такую, какъ я веду.

Сынъ. — А какова ваша жизнь?

Отецъ. — Живу ни въ чемъ не нуждаясь и хорошо обѣдаю. Развѣ мнѣ плохо живется? Стоитъ позвонить въ колокольчикъ, и мнѣ подадутъ все, чего потребую. Вздумаю, — могу сдѣлать заказы во всѣхъ почти здѣшнихъ лавкахъ, — на это у меня хватитъ денегъ. Я работаю всего какой-нибудь часъ, а вы цѣлый день. Хотите быть со мною за одно?

Сынъ. — А чѣмъ вы занимаетесь?

Отецъ. — Тѣмъ же, что и вы — добываніемъ денегъ. Вы изъ-за нѣсколькихъ пенсовъ подвергаете себя опасности попасть въ тюрьму или на рабочую мельницу. Я, подъ страхомъ того же самаго наказанія, дѣлаю обороты на сто фунтовъ. Вамъ приходится работать подъ самымъ носомъ полиціи — и улизнуть-то почти некуда. А я всегда могу выждать удобное время и потому работаю въ совершенной безопасности. Послѣ десятилѣтняго труда у васъ, пожалуй, скопится нѣсколькр шиллинговъ, а я въ нѣсколько недѣль заработаю не сотню фунтовъ. Чего вы колеблетесь, присоединитесь ко мнѣ.

Сынъ (подумавъ немного). — Я такъ и предполагалъ, что вы занимаетесь чѣмъ-нибудь подобнымъ. Развѣ вы не видите, чѣмъ мое занятіе лучше вашего? Меня схватить не за что, а васъ даже въ эту самую минуту разыскиваетъ полиція. Я мелкая рыба, выскользну изъ сѣти въ одну изъ петель, а вы большая рыба, — употребятъ всѣ старанія, чтобы вытащить васъ. За вами вѣчная погоня, а на меня не обращаютъ вниманія — не стоитъ. Благодарю васъ за предложеніе, но я останусь при своемъ.

Отецъ. — Вы отказываетесь? Какъ хотите, вы можете не раздѣлять моего мнѣнія. Но я упомяну еще объ одномъ обстоятельствѣ: быть можетъ, вы тогда перемѣните свое рѣшеніе.

Сынъ. — Что такое? Говорите скорѣе, мнѣ нужно идти.

Отецъ. — Вы мой сынъ.

Сынъ (пристально смотритъ на него). — Вы лжете! Какъ же звали мою мать?

Отецъ (въ досадѣ, что слова его произвели такъ мало эффекту). — Говорю вамъ, я вашъ отецъ, а мать вашу звали Катерина Мертонъ, она умерла въ тюрьмѣ, въ то время, когда я находился во Франціи. Мы были обвѣнчаны.

Сынъ (со злобою). — Значитъ, вы были причиною, что она попала въ тюрьму? Вы ее бросили. Вы бы дали умереть ей въ тюрьмѣ, еслибы церковный приходъ не сжалился надъ ней. Было время, когда я самъ искалъ васъ. Мнѣ хочется поскорѣе уйти отъ васъ. Пустите меня.

Отецъ (хладнокровно). — Я не думалъ бросать васъ. Могу привести въ свидѣтели моего адвоката, что мною была сдѣлана не одна попытка отыскать своего ребёнка. Я вамъ когда-нибудь покажу счеты. Меня разлучилъ съ вами человѣкъ, у котораго сердце подобно камню. Онъ причина отчаянной жизни, какую я теперь веду. Онъ отнялъ у насъ состояніе, на которое мы имѣемъ полное право. Чѣмъ околѣвать съ голоду или пропадать, я — я — я что-нибудь да сдѣлаю.

Сынъ. — Кто же этотъ человѣкъ, разлучившій насъ?

Отецъ. — Натаніэль Крозье, отецъ вашей несчастной матери.

Сынъ (вспомнивъ сразу сдѣланное имъ предложеніе выселиться изъ Англіи), — Это похоже на правду. Я знаю Крозье — желтый, сморщеный старикъ съ плѣшью и пухомъ на головѣ, какъ у неоперившагося птенца. Отчего вы не обратились къ помощи закона?

Отецъ. — Онъ знаетъ, что я не посмѣю этого сдѣлать. Но вы можете и должны это сдѣлать. Теперь хотите дѣйствовать со мною за одно? Неужели вы допустите, чтобы негодяй, убившій вашу мать, сдѣлавшій насъ обоихъ отщепенцами общества, спокойно пользовался собственностью, которую такъ мошеннически оттянулъ у насъ?

Сынъ (задумчиво). — Я дамъ вамъ отвѣтъ черезъ два дня. Стойте. Скажите мнѣ ваше настоящее имя.

Отецъ. — Мое настоящее имя Эмиль Вотренъ, теперь зовусь мосьё Бусташъ.

Три дня спустя, Вотренъ расплатился по счету въ гостиницѣ, и тѣмъ отпраздновавъ свое свиданіе съ сыномъ, что не тронулъ здѣсь чужой собственности, онъ отправился въ Лондонъ съ Дьюкомъ и Филемъ.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
Любовь и месть.

Филиппъ явился въ странствующій циркъ отлично одѣтымъ, и съ достаточнымъ количествомъ денегъ въ карманѣ. У него былъ еще нарядъ, получше въ чемоданѣ, оставленномъ въ гостиницѣ, гдѣ онъ остановился: тамъ были и лакированные сапоги, и бархатные жилеты, и сорочки тончайшаго полотна. Папаша Вотренъ многому научилъ его со времени ихъ послѣдняго свиданія. Но разсказъ объ этомъ мы оставимъ до слѣдующей главы изъ боязни, чтобы читатель не отвернулся отъ такого порочнаго юноши.

Филь пошелъ вслѣдъ за хорошенькой миссъ Люси и ея суровой горничной. Какъ только онѣ вышли изъ цирка, онъ рѣшился слѣдовать по пятамъ за красавицей, хотя бы она шла безъ остановки цѣлый мѣсяцъ. Молоденькая леди смѣшалась съ толпою, возвращавшейся обратно въ Эльбюри, но Филь ни разу не потерялъ ее изъ виду. Онъ видѣлъ, какъ она пошла по темному лугу, ведущему къ площади; какъ приподняла платье и на цыпочкахъ перешла грязь; какъ остановилась передъ гостиницей «Короля Георга», гдѣ онъ самъ стоялъ, и позвонила къ дворнику. Разъ ему даже показалось, что она оглянулась и посмотрѣла, идетъ ли онъ за ними. Филь спрятался за воротами. Со двора выѣхала тряская коляска, запряженная сѣрымъ, круглымъ какъ шаръ пони, который, казалось, былъ одинаковой ширины, какъ длины. Обѣ женщины усѣлись въ экипажъ и лошадка побѣжала рысью. Филь рѣшилъ оставить дальнѣйшія преслѣдованія на эту ночь и легъ спать.

На слѣдующее утро Филь сунулъ шиллингъ въ толстую руку дворника съ тѣмъ, чтобы онъ отвѣтилъ ему на слѣдующіе вопросы:

— Давно ли у миссъ Люси — какъ тамъ ея фамилія? — вы знаете — этотъ сѣрый пони, что стоялъ здѣсь прошлымъ вечеромъ?

— Зеленая коляска? — пони съ распухшей ногой? съ однимъ ухомъ? въ свою очередь спрашивалъ Филя дворникъ. Филь на всякій случай отвѣтилъ: «да, именно такъ»; тогда дворникъ сказалъ ему, что это «пони мистера Крау, колбасника изъ Гиллока».

Юноша былъ пораженъ; ему не понравилось, что у его красавицы такое родство (онъ возгордился узнавъ, что онъ благородной крови), и не повѣрилъ показанію дворника.

— Нѣтъ, нѣтъ, вскричалъ онъ съ отвращеніемъ: — молодая леди съ горничной, что были въ циркѣ прошлый вечеръ — какъ ее зовутъ?

Новый свѣтъ озарилъ туманный мозгъ дворника.

— Вы говорите о миссъ Люси Грантъ — ну, да, конечно. Только у ея пони нога вовсе не опухшая, онъ здоровъ какъ вода, и уши и все у него какъ слѣдуетъ быть.

— А! миссъ Грантъ — такъ и есть! воскликнулъ Филь и навелъ справки, гдѣ живетъ ея семейство: тамъ ли, гдѣ жило и прежде, или переѣхало куда-нибудь. Филь слышалъ, «что они собирались». Затѣмъ онъ попытался, нельзя ли будетъ собрать какія-нибудь свѣдѣнія, разспрашивая, какъ всего ближе дойти къ дому миссъ Грантъ, и получилъ такого рода отвѣтъ: «что если идти все прямо по свенбороской дорогѣ, такъ и дойдешь». Не довольствуясь этимъ, Филь вынулъ полкроны и обѣщалъ ее дворнику, если онъ сообщитъ ему все, что знаетъ о Грантахъ, и дворникъ описалъ какъ умѣлъ характеръ и наружность лейтенанта Гранта и внѣшніе признаки дома, гдѣ онъ живетъ.

Филь позавтракалъ прежде, чѣмъ часы пробили двѣнадцать, прошелъ три мили и дошелъ до дому, за который старый морякъ акуратно платилъ по частямъ арендныя деньги. Филь принялся его разсматривать. Ему понравился яркозеленый цвѣтъ ставней, вьющіяся розы, искусно растянутыя по оконницамъ; ихъ вѣтки располагались такъ правильно, какъ будто ихъ нарочно расправили по своимъ мѣстамъ. Бѣлизна шторъ и занавѣсокъ въ окнахъ также произвела на Филя хорошее впечатлѣніе. Садъ, окруженный густою изгородью остролистника, былъ довольно мило расположенъ, видъ цвѣтовъ удовлетворителенъ. Филь скоро догадался, кому принадлежатъ кружевные воротнички, висѣвшіе на розовыхъ кустахъ, и онъ былъ убѣжденъ, что большая соломенная шляпа на одномъ изъ стульевъ на лугу также принадлежитъ молоденькой леди.

По одной сторонѣ непроницаемой изгороди остролистника протягивался лугъ. Оттуда были видны Филю заднія строенія. Тамъ жила угрюмая служанка въ своей комнатѣ. Она что-то стирала въ ушатѣ на каменныхъ ступеняхъ. На веревкѣ висѣла только-что выполосканная юбка, и хотя она была еще совсѣмъ сырая, но Филь, догадываясь кому она принадлежитъ, охотно бы поцаловалъ вышитую кайму, но у него не хватало смѣлости.

Онъ прождалъ два дня и только по напрасно потерялъ время. За изгородью показалась клеенчатая шляпа лейтенанта и прошла вдоль забора. Филь моментально спрятался въ кустахъ. Слышалъ онъ, какъ молодой рѣзкій голосъ закричалъ: «Мери!», слышалъ, какъ недовольный голосъ отвѣтилъ: «что тамъ случилось?» Когда смерклось, Филь прошелъ въ калитку, и стараясь какъ можно меньше производить шуму, по песчаной дорогѣ прокрался вдоль забора къ окнамъ, заглянулъ въ гостиную и ничего больше не увидѣлъ, кромѣ фигуры спящаго на софѣ лейтенанта. На столикѣ, у стѣны, стояла модель корабля, на коврѣ лежала собака; она громко залаяла, когда Филь подошелъ къ окну, а миссъ Люси все не было видно.

«Гдѣ же это она могла дѣваться», подумалъ Филь: «я ни разу не видѣлъ, чтобы она вышла изъ дому или прогулялась въ саду. Что за странная дѣвушка!»

Но ему не хотѣлось уйти, ничего не добившись; онъ рѣшился еще одинъ день прождать своей красавицы, раза два чуть не наткнулся на несносную горничную, а все-таки ему не удалось взглянуть на хорошенькую дочь лейтенанта. Но собака сдѣлалась его злѣйшимъ врагомъ. Она сторожила у воротъ, старалась просунуть голову въ рѣшотку и укусить его. Казалось, она надорвется отъ лая. Когда онъ шелъ вдоль изгороди, она бѣжала за нимъ по другой сторонѣ, лаяла, бросалась, какъ-будто рѣшила не выпустить его живымъ. Лейтенантъ Грантъ не могъ понять причины безпокойства своей собаки и даже разъ самъ подошелъ съ калиткѣ и выглянулъ на дорогу, но никого онъ не увидѣлъ, кромѣ прилично одѣтаго джентльмена, поспѣшно идущаго по дорогѣ къ Свенборо. Лейтенантъ побранилъ свою собаку:

— Молчи, глупая, развѣ не видишь, что это джентльменъ?

Около пяти часовъ вечера долгое терпѣніе было вознаграждено должнымъ образомъ. Филь уже началъ серьёзно подумывать о томъ, какъ бы отлично было поѣсть хорошо приготовленнаго мяса, какъ вдругъ увидѣлъ — и задрожалъ — между деревьями двигалась большая соломенная шляпа. Въ нѣсколько скачковъ онъ пробѣжалъ лугъ, вытянулъ шею что было мочи, стараясь neperлянуть черезъ заборъ. Лицо, оттѣненное огромной шляпой, было очень миловидно.

Она читала; нѣжная рука съ бирюзовымъ кольцомъ на второмъ пальцѣ держала книгу. Изгородь становилась все рѣже и Филь разглядѣлъ, какъ ея пунцовыя губы и круглый подбородокъ шевелились — она повторяла самой себѣ слова автора. Филь рѣшилъ заговорить съ ней во что бы то ни стало.

— Какъ ваше здоровье, миссъ Люси? съ трудомъ проговорилъ онъ.

Она подняла голову и отвѣтила:

— А вы какъ? войдите, развѣ вы не хотите видѣть папа?

Ему это показалось страннымъ, онъ отказался отъ приглашенія и сказалъ:

— Я не видѣлъ васъ съ того времени, какъ мы встрѣтились въ циркѣ; я думалъ, вы заболѣли!

Она, повидимому, только тутъ замѣтила, что голосъ ей незнакомъ, подошла къ изгороди и посмотрѣла.

— Я васъ не знаю — уйдите.

Вотъ все, что онъ получилъ въ отвѣтъ.

Миссъ ушла, а собака напала на него; проскочивъ между пнями оетролистника, она завертѣлась у ногъ Филя, какъ-будто выбирая мѣсто, гдѣ удобнѣе укусить.

— Милая моя! милая собачка, бормоталъ Филь: — однако, это черезчуръ! чортъ меня побери, если не выйду изъ этого глупѣйшаго положенія!

Онъ снялъ шляпу и швырнулъ ее въ собаку, та немедленно подхватила ее и начала трясти и бить объ землю. Но вдругъ, совершенно неожиданно, на собачонку было наброшено пальто, и не успѣла она взвизгнуть, какъ уже Филь мчался съ нею что было мочи черезъ поле. Нѣсколько ударовъ въ голову привели ее къ повиновенію своему новому хозяину и она даже принялась лизать у него руки.

Можетъ, и удастся посредствомъ этой собачонки добиться чего-нибудь.

«Завтра», думалъ Филь: «объявятъ о ея потерѣ съ обѣщаніемъ приличнаго вознагражденія. Я продержу ее съ недѣлю у себя, а тамъ торжественно явлюсь въ домъ съ маленькимъ животнымъ въ рукахъ».

Человѣкъ, на котораго Филь могъ вполнѣ положиться, взялся упрятать собаку въ сохранномъ мѣстѣ, вдали отъ всякихъ глазъ и ушей. Вѣрное животное очутилось въ погребѣ и напрасно ночью поднимало голову и выло — ни одно живое существо не могло его услышать, за исключеніемъ крысъ, жившихъ промежду пивными бочонками.

Филь вернулся въ отель; ему тотчасъ же сообщили, что кто-то наводилъ о немъ справки и ждетъ его въ залѣ. Онъ крайне удивился, когда увидѣлъ своего отца, сидящаго у камина за графиномъ хересу. Сынъ полюбилъ своего отца — они встрѣтились самымъ дружескимъ образомъ. Филь чуть-было не назвалъ Вотрена «отцомъ», но быстрый взглядъ послѣдняго остановилъ его. Они сѣли за обѣдъ въ отдѣльной комнатѣ и тутъ французъ предупредилъ сына:

— Всякій знаетъ, что умный отецъ не откажется отъ своего сына и считаетъ науимнѣйшимъ такого сына, который, гдѣ слѣдуетъ, не признаетъ своего отца. Васъ зовутъ Мертономъ, меня — Бусташъ.

Вотренъ пріѣхалъ не столько за дѣломъ, сколько съ цѣлью повеселиться. Послѣ смерти миссисъ Крозье, семья уѣхала изъ своего дома въ Свенборо. Такъ-какъ Эльбюри отстоялъ всего на какія-нибудь шесть миль отъ мѣста жительства банкира, Вотренъ, «въ видѣ развлеченія», какъ онъ самъ говорилъ, рѣшился посѣтить мѣсто, гдѣ родилась его «дорогая жена» и посмотрѣть, въ томъ ли видѣ осталась куча развалинъ, въ какомъ онъ прежде ее зналъ. Но съ этой поѣздкой у него соединилась другая фантазія — онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы они посѣтили это мѣсто ночью.

— Строенія въ высшей степени живописны, сказалъ Вотренъ: — они особенно красивы при лунномъ освѣщеніи. Мнѣ бы хотѣлось показать вамъ ихъ, Филь.

Отецъ и сынъ прожили вмѣстѣ три дня, проводя время самымъ пріятнымъ образомъ; вдругъ мосьё Бусташъ получилъ письмо и, прочитавъ его, сказалъ, что завтра же долженъ уѣхать въ Лондонъ; слѣдовательно, нечего больше откладывать, нужно въ эту же ночь отправиться въ Свенборо. Пообѣдавъ раньше обыкновеннаго, они вышли изъ отеля и отправились пѣшкомъ. Не прошли они и двухъ миль, какъ имъ повстрѣчались у пивной двое знакомыхъ, «совершенно случайно», по замѣчанію Вотрена; они предложили свезти ихъ въ своей тележкѣ въ Свенборо и даже обратно, если они слишкомъ дорожатъ временемъ, но только съ условіемъ, часокъ-другой роспить съ ними пива.

— Ну, это лучше, чѣмъ пѣшкомъ тащиться туда, замѣтилъ Филь.

— Еще бы, добавилъ Вотренъ: — несравненно лучше пить, чѣмъ чувствовать жажду.

Хотя пивная была неважная, но тамъ продавалась отличная водка и хозяева отличались обходительностью. Филь успѣлъ выкурить несчетное число трубокъ, опорожнилъ множество стакановъ и только около одиннадцати часовъ велѣно было подавать лошадей, ѣхали они очень тихо, лошадь была изморена, и подвигалась впередъ только благодаря кнуту и подергиванью возжей.

Крозье жилъ совершеннымъ нобльменомъ. Еще за полмили отъ дороги наша компанія завидѣла сѣрую каменную громаду, окруженную черными деревьями. Вотренъ хорошо зналъ этотъ домъ и садъ. Онъ велѣлъ повернуть въ сторону, чтобы не разбудить сторожа въ сторожкѣ; и самъ взялъ возжи, проѣхалъ по глубокимъ колеямъ къ калиткѣ, откуда шла тропинка къ заднимъ пристройкамъ.

Тутъ они привязали лошадь къ дереву и сошли съ телѣжки. Вотренъ повелъ ихъ аллеями орѣшника черезъ фруктовый садъ, они обошли поросшіе камышемъ пруды, перешли мостики, миновали бесѣдки, парники и очутились въ цвѣтникѣ, какъ разъ противъ дома съ огромными сводчатыми окнами, заостренной крышей и высокими трубами временъ королевы Елизаветы.

— Тутъ родилась ваша бѣдная мать, Филь, съ гордостью сказалъ Вотренъ и со злобою добавилъ. — Клянусь, если только намъ посчастливится, мы завладѣемъ этимъ домомъ!

Они обошли пристройки, слышали какъ топали въ конюшнѣ лошади, и одинъ изъ нихъ замѣтилъ, что въ случаѣ надобности можно воспользоваться ими. Огромная цѣпная собака громко залаяла, бросаясь впередъ, на сколько ей позволяла цѣпь. Вотренъ смѣло подошелъ къ ней и бросилъ что-то такое, отчего она сразу стихла. Вотренъ зналъ наизусть всѣ входы какъ азбуку: одна дверь вела въ прачешную, другая въ кухню, третья въ дровяной сарай.

— Гдѣ же окно, о которомъ вы намъ говорили? — спросилъ. Вотрена одинъ изъ пріятелей, и Вотренъ подвелъ ихъ къ окну, отстоящему отъ земли на нѣсколько футовъ; оно было закрыто ставнями.

— Тутъ прежде спала прислуга, сказалъ онъ: — теперь эта комната пуста.

— Ужь не выбить ли намъ его и заглянуть, что тамъ дѣлается? спросилъ пріятель.

— А что же, можно, не такъ ли, Филь? отвѣтилъ Вотренъ, обращаясь къ сыну, который все еще не догадывался о ихъ намѣреніяхъ.

Но въ этотъ моментъ въ комнатѣ послышался крикъ, показавшій имъ, что комната была кѣмъ-то занята, и еслибы даже тотъ, кто тамъ находился, былъ безоруженъ, то судя но крику обладалъ здоровою грудью. Они отступили въ испугѣ.

Въ это самое утро Елена Крозье съ двумя слугами вернулась въ Свенборо, чтобы все приготовить въ домѣ къ пріѣзду отца, котораго ждали черезъ нѣсколько дней. Ей было страшно оставаться одной въ такомъ огромномъ домѣ, и она убѣдила служанку лечь въ комнатѣ, откуда только и можно было пробраться въ домъ черезъ низкое окно. Услыхавъ крикъ, Елена Крозье не упала въ обморокъ, а напротивъ громко позвонила въ колокольчикъ, чтобы разбудить спавшаго наверху человѣка, и не теряя минуты, побѣжала въ кабинетъ отца, сняла со стѣны заряженное ружье и какъ истая амазонка отворила окно и, замѣтивъ человѣка на лужайкѣ передъ главнымъ входомъ, выстрѣлила въ него.

Она не знала, попала ли въ него или нѣтъ, потому что пойти безсознательно отскочила назадъ, а между тѣмъ, еслибы она высунула изъ окна голову и прислушалась, то услышала бы, какъ чей-то голосъ вскрикнулъ: «Сюда! помогите! я пропалъ!» а другой голосъ прервалъ его: «Ради Бога! не кричи такъ, этого быть не можетъ — придержите его, а то упадетъ!»

Старую клячу погнали такъ скоро, какъ будто она цѣлый день простояла на мѣстѣ; лишь только она замедляла шагъ, Вотренъ принимался колотить ее по бокамъ и въ промежуткахъ между ударами обращался къ раненому Филю, просилъ его крѣпиться, обѣщая, что ему скоро дадутъ водки и онъ опять будетъ здоровъ.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Вотренъ лечитъ своего сына.

Вотренъ былъ человѣкъ предусмотрительный, обладалъ желѣзной волей и не терялъ присутствія духа въ самомъ отчаянномъ положеніи, пока еще предстояла какая-нибудь надежда спастись. Онъ такъ часто попадался подъ колесо судьбы, что привыкъ къ ея преслѣдованію. Казалось, Вотренъ всегда зналъ самымъ точнымъ образомъ, гдѣ было начало опасности. Его пульсъ ни на минуту не ускорился, когда сынъ его закричалъ о помощи. Пока онъ не осмотритъ раны, пугаться ему казалось ребячествомъ.

Его пріятели не отличались такимъ самообладаніемъ. Видя, что Филь пошатнулся и готовъ упасть на землю, они бросились къ нему съ намѣреніемъ оттащить его съ мѣста, какъ можно скорѣе. Вотренъ хладнокровно остановилъ ихъ.

— Проклятые, чего вы торопитесь, сказалъ онъ, отталкивая ихъ. — Еще двадцать минутъ пройдетъ, пока всполошатся сосѣди. Что мы летимъ отъ выстрѣла, какъ стая воронъ!

Онъ снялъ съ шеи толстый шерстяной шарфъ, перевязалъ имъ окровавленное плечо Филя и накинулъ на него толстѣйшій плащъ.

— Теперь берите его, сказалъ Вотренъ своимъ испуганнымъ товарищамъ. — Бѣгите за мной, какъ можно скорѣе; теперь уже не будетъ литься кровь на землю и имъ не напасть на нашъ слѣдъ, а это непремѣнно бы случилось съ вашею проклятою поспѣшностью.

Вотренъ повернулъ лошадь въ сторону, противоположную той, по которой они пріѣхали. Его товарищамъ показалось, что онъ сбился съ дороги, но вліяніе француза было такъ сильно, что прошло довольно времени, пока одинъ изъ нихъ отважился сказать ему:

— Что вы дѣлаете? мальчикъ совсѣмъ умираетъ, да и лошадь скоро откажется, если будете гнать ее такимъ образомъ; вмѣсто того, чтобы искать пристанища, гдѣ бы можно добыть какого-нибудь питья, вы летите по полямъ, точно осматриваете, какова будетъ жатва. Вы въ бѣду насъ введете! Отвѣта не было, хотя видимо Вотренъ разслышалъ сказанное. Товарищамъ сильно не понравилось, что онъ еще сильнѣе принялся колотить лошадь и что обращается съ ними съ такимъ очевиднымъ пренебреженіемъ; они принялись ворчать и угрожали ему.

— Дьяволъ этакій, ему наши слова все равно, что собака пролаяла, сказалъ одинъ.

Другой вторилъ ему.

— Ужь если отправляться куда-нибудь вмѣстѣ, слѣдуетъ быть повѣжливѣе съ товарищами! Мы птицы изъ одного гнѣзда, надобно бы помнить это!

Они ѣхали теперь лугомъ, въ густомъ терновникѣ; имъ приходилось защищать отъ него свои лица. По узкой дорогѣ доѣхали они до бѣднаго по наружности коттэджа. Вотренъ такъ близко подъѣхалъ къ крыльцу, что могъ, привставъ на козлахъ, постучать въ окно.

— Сходи внизъ, Томъ, и принеси фонарь, сказалъ онъ какой-то высунувшейся изъ двери головѣ.

Товарищи пришли въ восторгъ отъ глубокой сообразительности иностранца. Они видѣли, что здѣсь имъ уже нечего бояться погони. Ихъ станутъ разыскивать на большой дорогѣ между Свенборо и Эльбюри. Ихъ удивляло, что Вотренъ не только знаетъ о существованіи этого скромнаго жилища, но даже самъ хозяинъ у него въ повиновеніи. Вотренъ поднялъ его со сна и распоряжался имъ, какъ своимъ слугою.

Между тѣмъ, дѣло объясняется просто: французъ каждый разъ, какъ пріѣзжалъ въ Англію, посѣщалъ Свенборо и помѣстье банкира; ему нравились прогулки по землѣ своего тестя. Онъ осыпалъ старика проклятіями, увѣрялъ себя, что это богатое помѣстье должно ему принадлежать. Не желая быть узнаннымъ, онъ имѣлъ обыкновеніе проживать тогда въ скромномъ коттэджѣ. Хозяинъ его, Томъ, былъ ремесломъ садовникъ, но зналъ и ремесло «про себя», какъ онъ выражался.

Лошадь поставили въ конюшню, и насыпали ей вдоволь овса. Пріѣзжимъ поставили на столъ бутылку водки; они закурили трубки и предложили Тому вернуться въ свою комнату и продолжать прерванный сонъ. Они не рѣшались осмотрѣть рану Филя при садовникѣ изъ боязни, чтобы онъ какъ-нибудь не способствовалъ обнаруженію ихъ преступленія. Они объяснили блѣдность лица Филя и болѣзненное выраженіе его глазъ тѣмъ, «что онъ упалъ съ телѣги».

Оставшись одни, разбойники сняли повязку съ плеча Филя, щупали и нажимали рану во всѣхъ направленіяхъ, пытаясь узнать, гдѣ засѣла пуля. Медицинскій осмотръ причинилъ сильную боль Филю, но онъ не издалъ ни одного стона. Отецъ постоянно убѣждалъ его не ревѣть, а то разбудитъ спящаго наверху хозяина.

Засыпая, садовникъ слышалъ странные звуки: пріѣзжіе пошли въ садъ и накачали воды, затѣмъ какъ будто рвали на куски полотно, и немного спустя слышно было, какъ они вылили ведро въ помойную яму. «Вотъ нашли время и мѣсто мыться!» подумалъ хозяинъ.

Всѣ трое рѣшили, что рана Филя «пустяки». Одинъ Филь не раздѣлялъ этого мнѣнія и даже сказалъ имъ, что «еслибы они сами были ранены, то не то бы запѣли». Вотренъ объявилъ, что поранено только мясо и черезъ недѣлю рана такъ заживетъ, какъ ни въ чемъ не бывало.

Садовникъ, поднявшись въ пять часовъ, удивился, заставъ джентльменовъ у огня. Они вели между собою оживленный разговоръ и тотчасъ же смолкли, когда вошелъ хозяинъ, изъ чего онъ и заключилъ, что пришелъ невпопадъ и поэтому тотчасъ же удалился, не понимая, зачѣмъ они не уложили на постель «упавшаго съ телѣги юношу», а оставили его на жесткихъ деревянныхъ стульяхъ,

Вотренъ или Бусташъ обсуждалъ съ своими пріятелями, что имъ дѣлать на другой день. Рѣшили на томъ, что отецъ съ сыномъ останутся въ коттэджѣ, а двое другихъ вернутся домой на лошади, и поѣдутъ они дальней дорогой, минуя Свенборо и Эльбюри, такъ-какъ эта дорога казалась безопаснѣе. Въ полдень лошадь запрягли въ телѣгу и пріятели отправились въ путь.

Французъ пробылъ цѣлую недѣлю въ коттэджѣ, ухаживая за больнымъ сыномъ; самъ перевязывалъ рану, лечилъ ее, какъ зналъ, лишь бы не звать доктора, прикладывалъ къ ней неперемѣнно траву, припарки, холодную воду и леченіе его принесло пользу. Не весело было сидѣть у постели такому дѣятельному человѣку, какъ Вотренъ, но онъ ни разу не выказалъ ни безпокойства, ни утомленія. Пока больной былъ въ жару, онъ ни на секунду не отлучился отъ него, онъ какъ будто совсѣмъ не ложился. Просыпаясь ночью, Филь неизмѣнно видѣлъ отца у постели. Глаза ихъ встрѣчались, они смотрѣли другъ на друга, но мало говорили между собою. Когда Филь нѣсколько поправился и могъ сидѣть на постели, онъ спросилъ своего отца, «о чемъ онъ думалъ всѣ эти дни?»

— О томъ, какъ бы разсчитаться съ этими Крозье, отвѣтилъ Вотренъ.

— Ну ихъ, отвѣтилъ Филь. Бѣднякъ такъ ослабѣлъ, что неспособенъ былъ ощущать злобу противъ кого бы то ни было. — Не стоитъ думать о нихъ.

— Какъ-такъ! заревѣлъ Вотренъ, ударивъ кулакомъ по постели. — Чтобы я ихъ оставилъ въ покоѣ! Я не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока не увижу старика передъ собою на колѣняхъ! Онъ мнѣ воротитъ украденныя у насъ деньги, я сожму ему горло — пальцы мое вопьются въ его мясо, какъ когти.

Вотренъ схватилъ ногу Филя и такъ сжалъ ее, что тотъ вскрикнулъ.

— Дѣлай, что хочешь съ Крозье, только не ломай мнѣ кости!

Вотренъ въ свою очередь спросилъ разъ Филя за обѣдомъ:

— Кто такая эта дѣвушка, о которой ты бредилъ во время болѣзни?

— Будто я бредилъ о дѣвушкѣ? сказалъ Филъ уклончиво.

— Да, о какой-то Люси, холодно отвѣтилъ отецъ. — Кто она такая, и гдѣ ты откопалъ ее?

Юноша попытался-было избѣгнуть объясненій, но Вотренъ такъ сурово и настойчиво допрашивалъ его, что сынъ поневолѣ сообщилъ ему свое похожденіе въ циркѣ (хотя въ измѣненномъ видѣ) и свое вторичное и неудачное свиданіе съ жестокосердой дѣвушкой.

— А есть у отца ея деньги? спросилъ Вотренъ, выслушавъ Филя.

Филь принялся расхваливать коттэджъ и прибавилъ, что въ Эльбюри считаютъ стараго лейтенанта человѣкомъ состоятельнымъ.

— Почему ты не женишься на дѣвушкѣ? спросилъ Вотренъ.

Филь засмѣялся.

— Легко сказать! отвѣтилъ онъ: — а чѣмъ я буду содержать жену?

— Да ты самъ говоришь, что отецъ ея имѣетъ состояніе! — Чего тебѣ еще нужно? Я пока дамъ тебѣ денегъ взаймы, а черезъ шесть мѣсяцевъ можно и стараго лейтепанта заставить подѣлиться съ тобой.

— Да я совсѣмъ незнакомъ съ семействомъ, видѣлъ только дѣвушку въ циркѣ да черезъ заборъ, говорилъ Филь. — Я ни разу не былъ у нихъ въ домѣ. Какъ же мнѣ дѣлать предложеніе? Она разсмѣется мнѣ въ лицо.

Филь сказалъ это лишь бы замять разговоръ, потому что у него было рѣшено въ умѣ, какимъ способомъ онъ попадетъ въ домъ Гранта.

— Тебѣ представляется отличный случай, продолжалъ упрямый Вотренъ: — дуракъ будешь, если упустишь такой случай. Если только они пожелаютъ узнать, кто ты, прямо объявляй имъ, что ты Мертонъ Вотренъ, внукъ банкира Крозье. Его здѣсь всѣ знаютъ и это сразу сдѣлаетъ тебя важнымъ лицомъ. Они вообразятъ себѣ, что ты богатъ и тотчасъ за тебя ухватятся. Я пошлю тебѣ копію свидѣтельства о бракѣ твоей матери на случай, если выйдутъ какія нибудь недоразумѣнія. Проживи съ мѣсяцъ въ Эльбюри и оглядись. Вѣдь ты работать не можешь съ больнымъ плечомъ. Соберись съ духомъ и постарайся выиграть.

Слова эти пріободрили Филя; планъ показался ему удобоисполнимымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ его взяло и сомнѣніе. Правда, онъ былъ внукъ богатаго банкира, но предъявлять это родство было уже само по себѣ обманомъ, такъ-какъ онъ все-таки былъ не болѣе, какъ птица изъ рабочаго дома, бродяга, уличный нищій и Крозье никогда не признаютъ его своимъ родственникомъ.

Вотренъ почти забылъ о своей клятвѣ отомстить банкиру и совершенно увлекся мыслью женить сына. Отецъ и сынъ, сидя у огня, только объ этомъ и толковали. Иногда, послѣ долгаго молчанія, Вотренъ подымалъ голову и говорилъ:

— Если имъ вздумается разспрашивать старика Крозье, вѣдь онъ побоится сказать всю правду.

Филь съ полчаса предавался размышленію и отвѣчалъ:

— А ну, если старикъ изобличитъ меня, тогда что?

Вотренъ долго смотрѣлъ на огонь и, наконецъ, возразилъ сыну:

— Нѣтъ, онъ этого не сдѣлаетъ, ради собственной выгоды. Онъ будетъ радъ, что вы устроились какъ слѣдуетъ. Выиграйте только это дѣло, и все пойдетъ какъ по маслу.

— Предположимъ, они узнаютъ, что я занимаюсь «спусканіемъ фальшивой монеты», тогда все пропало, прошепталъ сынъ, боязливо оглядываясь.

— Этого быть не можетъ: полиція до сихъ поръ ничего не открыла. Да не бойтесь, трусишка.

— Ну, а если узнаютъ? возразилъ сынъ.

— Женитесь, и это вамъ не повредитъ, отвѣчалъ отецъ. — Вы воображаете себѣ, что отецъ дѣвушки такъ и отдастъ васъ въ руки констеблю! Да онъ первый сдѣлаетъ все, чтобы только замять дѣло. Не будьте дуракомъ.

Когда Филь окончательно оправился, Вотренъ заговорилъ о своемъ намѣреніи вернуться въ Лондонъ: — а то Дрекъ, добавилъ онъ, смѣясь: — пожалуй донесетъ на меня — вѣдь онъ трусъ, одинъ я и держу его въ повиновеніи.

У Филя была своя причина торопиться въ Эльбюри.

— Пожалуй, въ отелѣ вообразятъ себѣ, что я бѣжалъ и откроютъ мои чемоданы, произнесъ онъ заикаясь: — тогда все кончено! тогда не можетъ быть рѣчи о женитьбѣ.

Филь зналъ, что на днѣ его чемодана могли быть найдены такія вещи, за которыя онъ подвергался, по крайней мѣрѣ, семилѣтнему тюремному наказанію.

Прощаясь съ сыномъ, Вотренъ дружески пожалъ ему руку и попросилъ написать немедленно, какъ пойдетъ дѣло съ дѣвушкой.

— Ну, а если я за это дѣло и приниматься не стану? пробормоталъ сынъ.

— Будьте вы прокляты, мальчишка, запальчиво отвѣтилъ ему Вотренъ. — Всегда скажетъ что-нибудь подобное. Развѣ вы не хотите жениться? Положите себѣ добиться ея руки, и добьетесь. У васъ нѣтъ моей бодрости духа, а то бы вы не говорили такимъ образомъ. Вотъ я, напримѣръ, поклялся, что заставлю старика Крозье стать предо мною на колѣни и молить о пощадѣ. Это не легко сдѣлать; онъ такъ гордъ, что врядъ ли даже становится на колѣни, когда молится. А вы не увѣрены, справитесь ли съ дѣвчонкой. Если вы не дуракъ, то непремѣнно женитесь и черезъ годъ будете ѣяньчить своего ребенка. Ну, Филь, соберитесь съ духомъ; докажите, что вы хоть сколько-нибудь похожи на отца.

Они разстались. Отецъ разогорячился тѣмъ, что мальчикъ похожъ характеромъ на мать; а Филь ушелъ съ рѣшимостью, во что бы то ни стало, жениться на Люси Грантъ до истеченія этого мѣсяца.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
Филиппъ Мертонъ пріобрѣтаетъ большія суммы денегъ.

Если намъ случается видѣть большія суммы денегъ въ рукахъ юноши, котораго отецъ бѣденъ, если этотъ юноша ничѣмъ, повидимому, не занимается, а между тѣмъ, одѣтъ словно какой-нибудь денди въ Реджентъ-стритѣ, всегда носитъ тонкое и чистое бѣлье и во всякое время можетъ угостить товарищей бутылкой вина, — то невольно возникаетъ вопросъ, откуда у него берутся средства жить такимъ образомъ и на чей счетъ онъ дѣлаетъ издержки. Когда задавали Филю подобный щекотливый вопросъ, онъ нахально давалъ такое объясненіе, какое приходило ему на мысль въ эту минуту. Онъ умѣлъ лгать, когда было нужно. Но обыкновенно самъ Филь предупреждалъ такіе вопросы намёками на богатую леди, которая, будто бы, влюблена въ него и ссужаетъ его деньгами, или говорилъ, что всѣмъ обязанъ щедрости Натаніэля Крозье. Но, увы! ни дѣдъ и никакія леди не поплачивались своимъ кошелькомъ за его безумный образъ жизни. Жертвами его были великобританскіе торговцы; они-то доставляли ему всю ту роскошь, которой онъ умѣлъ такъ пользоваться. Однимъ словомъ, Филь занимался «сбываніемъ фальшивой монеты».

Между отцомъ и сыномъ произошла страшная сцена, скоро послѣ ихъ свиданія въ Дерби. Старый преступникъ употребилъ всѣ средства, чтобы низвести сына до своего уровня. Онъ искушалъ свое собственное дитя, убѣждая приняться за ремесло, которое неизбѣжно должно было повести къ гибели. Правда, Вотренъ смѣялся надъ обществомъ, называлъ честность скрытымъ обманомъ, признавалъ воровство единственнымъ ремесломъ, но въ душѣ какъ нельзя лучше сознавалъ разницу между добромъ и зломъ, порокомъ и добродѣтелью.

Онъ никого на свѣтѣ не любилъ, кромѣ Филя. Восхищеніе сыномъ росло съ каждымъ днемъ; онъ гордился силою его мускуловъ и красивою наружностью.

Идя рука объ руку съ Филемъ по улицѣ, Вотренъ замѣчалъ, какъ прохожіе засматривались на его красиваго сына, и, какъ будто это относилось къ нему лично, онъ гордо улыбался и думалъ про себя: «я его произвелъ на свѣтъ — онъ моя! посмотрите, посмотрите на него еще разъ, господа, такого не скоро увидите!»

Въ сущности Вотренъ боялся своего сына. Онъ привязался къ нему внезапно сильною, неодолимою любовью. Къ любви его примѣшалось ревнивое чувство боязни, что какое-нибудь обстоятельство можетъ разлучить ихъ. Онъ зналъ, что прежняя жизнь Филя, хотя и мало доставляла ему средствъ, все-таки, была неизмѣримо лучше и честнѣе жизни самого Вотрена; его мучила мысль, что Филь, такъ или иначе провѣдаетъ о проступкахъ своего отца и отвернется отъ него съ омерзѣніемъ. Случалось, юноша смѣло осуждалъ нѣкоторые безнравственные поступки; видно было, какъ онъ глубоко сознавалъ достоинство честности. Вотренъ трепеталъ, когда Филь принимался за нравоучительныя разсужденія. Его грубыя, но смѣло выраженныя понятія о добродѣтели производили на Вотрена больше впечатлѣнія, чѣмъ какая бы то ни была проповѣдь. Въ немъ созрѣла дикая рѣшимость убить своего сына, если онъ отвернется отъ него и станетъ презирать его. У Вотрена явилось убѣжденіе, что единственное средство привязать къ себѣ сына, это сдѣлать его такимъ же порочнымъ, какъ онъ самъ, — тогда между ними должна будетъ возникнуть взаимная симпатія. «На это нужно время, да за то цѣль будетъ достигнута», думалъ про себя Вотренъ, и хладнокровно приготовился раз вращать юношу.

Вотренъ дѣлалъ свои внушенія сыну при каждомъ удобномъ случаѣ; такъ, напримѣръ, пробѣгая глазами списокъ банкротовъ, бормоталъ вполголоса: «Каково, одинъ — шестьдесятъ тысячъ ливровъ, другой — на тридцать тысячъ. Идите этимъ путемъ, англійскіе купцы, это наилучшій способъ кражи!», и тутъ же читалъ онъ отчеты полиціи и встрѣчалъ сообщеніе о томъ, что кого-то посадили въ тюрьму на три мѣсяца за покражу штуки полотна. Вотренъ краснѣлъ отъ негодованія и восклицалъ: «такъ вотъ какова справедливость! Одинъ изъ мошенниковъ крадетъ на сумму тридцати тысячъ ливровъ, другой подтибрилъ остатокъ полотна цѣною въ четыре шиллинга. Первый очистился отъ долговъ и хоть завтра можетъ снова приняться за кражу, а другой, сдѣлавшись воромъ потому, что ему нечего было ѣсть, посаженъ въ тюрьму, а черезъ три мѣсяца выйдетъ оттуда заклейменнымъ и общество отвергнетъ его. Кто изъ двухъ, по твоему, мошенникъ, Филь?

Юноша былъ одного мнѣнія съ отцомъ, и громко протестовалъ противъ судебныхъ приговоровъ въ данныхъ случаяхъ и называлъ такой судъ скандаломъ и безчестіемъ для Англіи.

— Никогда не крадь пустяковъ, дитя мое, сказалъ Вотренъ сыну. — Я всегда дѣйствую сообразно мудрымъ общественнымъ правиламъ. Говорятъ, что одинаково преступно украсть фартингъ или тысячу золотыхъ совереновъ. Вотъ здравый смыслъ и говоритъ мнѣ, положимъ, что это одно и то же для спасенія моей души, но для моего кармана тутъ есть разница, и я цѣлю на тысячи.

Смѣяться надъ зломъ, значитъ быть не противъ зла. Филь, вѣроятно, согласился съ отцомъ: онъ громко засмѣялся надъ ловкостью его аргумента.

Вотренъ принялъ еще другого рода методу. Идя по улицѣ съ сыномъ, онъ останавливалъ его, указывалъ на перваго попавшагося джентльмена, очевидно, богатаго джентльмена, ѣхавшаго въ собственной каретѣ и одѣтаго въ теплое платье, и говорилъ:

— Видишь, какъ этотъ старый, богатый мошенникъ развалился въ своемъ проклятомъ экипажѣ? Затѣмъ, указывая на какого-нибудь оборваннаго, полуумирающаго съ голоду тряпичника, онъ прибавлялъ: — А видишь ли этого подавленнаго судьбою, грязнаго оборванца? Филь, конечно, отвѣчалъ, что видитъ. — А ну-ка, спрашивалъ, хмурясь, Вотренъ: — скажи мнѣ, по какому праву старый, пресыщенный негодяй катитъ на парѣ рысаковъ, тогда какъ этотъ бѣднякъ, быть можетъ, даже не завтракалъ? У жирнаго джентльмена ѣды и питья вдоволь, можетъ пить и ѣсть когда хочетъ, и ему не подъ силу выпить и съѣсть все, что у него есть. Подпишетъ онъ свое имя на клочкѣ бумаги, и ему шлютъ возы всякаго рода провизіи. По какому праву у него всего такъ много, а у другихъ ничего нѣтъ? Неужели по твоему будетъ преступленіе, если этотъ умирающій съ голоду братъ запуститъ руку въ карманъ своего обжоры брата и хоть на день добудетъ себѣ пищи?

Когда Филь окончательно привыкъ къ хорошей пищѣ, хорошему жилью и хорошему платью, Вотренъ неожиданно объявилъ ему, что его средства приходятъ къ концу и спросилъ:

— Что вы намѣрены дѣлать, Филь, для своего будущаго существованія?

Юноша былъ озадаченъ.

— Передъ вами открыто нѣсколько дорогъ. Можете, если хотите, опять просить милостыни, или же я доставлю вамъ гдѣ-нибудь мѣсто привратника, или младшаго писаря, и вы тогда честнымъ способомъ заработаете тридцать ливровъ въ годъ. Что вы намѣрены дѣлать? Я долженъ самъ приняться за что-нибудь, у меня чисто въ карманѣ.

— А что вы будете дѣлать? спросилъ Филь.

— Мое дѣло не можетъ быть вашимъ дѣломъ, отвѣтилъ Вотренъ, и сердце его забилось отъ боязни, что сынъ будетъ того же мнѣнія. — Я существую заработками. У меня свои понятія, вы можете не раздѣлять ихъ. Я не могу питаться однимъ хлѣбомъ да сыромъ и цѣлый мѣсяцъ носить одну рубашку. Мы должны идти каждый своей дорогой.

— Почему? спросилъ Филь жалобнымъ голосомъ: — почему бы мнѣ не заняться тѣмъ же, что и вы?

— Потому, сказалъ Вотренъ: — что вы совсѣмъ не то, что я. По моему нѣтъ преступленія въ томъ, если я самъ позабочусь о своихъ нуждахъ и возьму то, въ чемъ люди отказываютъ мнѣ.

Вотренъ откровенно сознался сыну, что онъ преступникъ, систематически нарушающій существующіе законы, и занимается кражей и грабежомъ.

— И я не стыжусь сознаться въ этомъ, смѣло добавилъ онъ, и назвалъ себя однимъ изъ предводителей арміи нищихъ, ведущихъ вѣчную войну нужды съ богатствомъ.

Филь не отвернулся отъ него съ испугомъ, а напротивъ смотрѣлъ на отца съ удивленіемъ, почти съ восторгомъ, и былъ завербованъ Вотреномъ въ число рядовыхъ его арміи.

Теперь уже нечего было скрываться и Вотренъ заговорилъ съ Филемъ откровенно. Онъ чувствовалъ, что еще сильнѣе полюбилъ сына, поклялся защищать его и ограждать отъ всякой опасности.

— Современенъ, добавилъ Вотренъ: — когда мы достаточно разбогатѣемъ, тогда перестану работать и опять станемъ членами общества. Оно приметъ насъ съ открытыми объятіями, лишь бы и у насъ была шкатулка, полная денегъ. Побрякивая кошелькомъ, мы запоемъ о честности, да и сосѣди назовутъ насъ честными, какъ только убѣдятся, что у насъ нѣтъ поползновенія ограбить ихъ. Да вообще мнѣ нравится то, что свѣтъ называетъ добродѣтелью. Еслибы обманъ оставлялъ по себѣ слѣды на лицѣ подобно оспѣ, какъ вы думаете Филь, много ли тогда встрѣтили бы вы впродолженіе дня людей съ чистымъ лицомъ?

Какъ это ни грустно, но Филь не пришелъ въ ужасъ отъ словъ отца, а напротивъ смѣялся и вторилъ ему.

Вскорѣ Филю былъ данъ первый урокъ мошенничества. Вотренъ сказалъ ему, что всего больше можно добыть денегъ спусканіемъ фальшивой монеты.

— Работа самая легкая и хорошо оплачивается, говорилъ отецъ. — Мнѣ нельзя этимъ заниматься, я слишкомъ старъ. Лицо мое имѣетъ какое-то жесткое выраженіе, — меня боятся и, разъ увидѣвъ, не забудутъ, а у васъ черты лица и выраженіе мѣняются съ каждымъ днемъ. Вы въ Лондонѣ первый разъ и полиція не знаетъ васъ; смѣло можете проработать два года, не возбудивъ ни малѣйшаго подозрѣнія. А тамъ, я придумаю для васъ иное занятіе. У васъ милая манера и задушевный голосъ. Ручаюсь, что два года вы въ совершенной безопасности.

Вотренъ на первый разъ самъ пошелъ съ Филемъ. Они вошли въ пивную и спросили себѣ два стакана горячей водки съ водой. Спросивъ, сколько стоитъ, Вотренъ бросилъ настоящій соверенъ на металлическую доску прилавка и золото при этомъ издало свой собственный звукъ. Сидѣлецъ взялъ соверенъ, разглядѣлъ и собирался сдать что слѣдуетъ, но тутъ Филь замѣтилъ отцу, „что не стоитъ мѣнять соверена изъ-за восьми пенсовъ. Дайте я заплачу“. Сидѣлецъ при этихъ словахъ возвратилъ соверенъ Вэтрену. Филь долго шарилъ въ карманахъ и, наконецъ, объявилъ, что у него не хватаетъ серебра». Вотренъ вторично подалъ соверенъ, но на этотъ разъ не настоящій, а поддѣльный, который былъ спрятанъ у него въ рукавѣ. Слуга, недовольный тѣмъ, что потратилъ столько времени, схватилъ соверенъ и, не разглядывая его вторично, поспѣшно отсчиталъ имъ сдачу. Обманъ открылся уже поздно ночью, когда хозяинъ передъ сномъ сводилъ свои счеты.

Цѣлую недѣлю отецъ и сынъ работали вмѣстѣ и получили огромный барышъ. Въ вечеръ они заработывали больше, чѣмъ восемь гостиницъ вмѣстѣ взятыхъ. Филя, какъ новичка, часто пробирала нервная дрожь и онъ блѣднѣлъ; Вотренъ, въ предупрежденіе этого, уходя изъ дому, натиралъ ему слегка щеки карминомъ, приговаривая:

— Ну, можешь теперь блѣднѣть какъ яйцо, румяна не сойдутъ, все будешь казаться молодцомъ.

Вотренъ имѣлъ обыкновеніе никогда долго не оставаться по сосѣдству отъ того мѣста, гдѣ имѣлъ успѣхъ. Выйдя изъ какой-нибудь гостиницы, онъ тотчасъ нанималъ кэбъ и отъѣзжалъ, по крайней-мѣрѣ, за милю оттуда. Во время самого дѣла ротъ замѣнялъ ему кошелекъ: онъ затыкалъ фальшивыя монеты себѣ за щеки. Вслѣдствіе долгой привычки онѣ его нисколько не безпокоили и рѣчь его не переставала быть явственной.

Умилительно было видѣть, какъ отецъ заботился о сынѣ, научая его этимъ продѣлкамъ. Онъ не рѣшался пускать его одного. Ни одна птица не заботится такъ о своихъ птенцахъ, когда учитъ ихъ летать, какъ заботился Вотренъ о своемъ первородномъ.

— Бываютъ такіе дураки, Филь, говорилъ онъ, внимательно слушавшему юношѣ: — которые выходятъ цѣлыми шайками на это ремесло. У нихъ оно требуетъ столько рукъ, какъ производство булавокъ. А между тѣмъ, оно только тогда и безопасно, когда работаешь одинъ. Невѣжды губятъ себя численностью. У одного хранятся деньги, другой спускаетъ ихъ, наконецъ, третій сторожитъ полицію, а между тѣмъ секретъ уже зависитъ отъ трехъ языковъ. Никогда такъ не дѣлайте, никому не довѣряйте!

Школа была хорошая и ученикъ дѣлалъ быстрые успѣхи. Филь уже не блѣднѣлъ, спуская фальшивую монету; пульсъ его при этомъ не бился ни тише, ни скорѣе. У него захватывало духъ отъ радости, «что сошло благополучно». Онъ сдѣлался опытнымъ мошенникомъ, самъ Вотренъ пересталъ за него бояться и, возвращаясь домой одинъ, не пугался долгаго отсутствія сына; напротивъ, оно для него было знакомъ большого успѣха. Вогренъ зналъ, что черезъ часъ, а много черезъ два, сынъ его непремѣнно вернется.

Какъ имъ было весело пересчитывать вмѣстѣ дневной заработокъ! Они забавляли другъ друга разсказами объ опасностяхъ, какимъ подвергались; какъ, напримѣръ, сидѣлецъ раза два перевернулъ фальшивый соверенъ, а потомъ уже размѣнялъ его; какъ молодая дѣвушка, покраснѣвъ отъ комплемента, взяла монету, не глядя бросила въ ящикъ и поспѣшно отсчитала сдачу. Фирма Вотренъ и сынъ вела успѣшно свои дѣла, у ней завелись запасныя деньги.

Съ наступленіемъ теплаго времени года, младшій членъ незаконной фирмы отправился попытать счастья въ провинціи. Тогда между отцомъ и сыномъ завязалась довольно оригинальная переписка. Самый усердный полицейскій чиновникъ ничего бы не открылъ въ ихъ письмахъ, какъ бы онъ усердно ихъ ни пересматривалъ. Филь писалъ свои письма тѣмъ дѣловымъ тономъ, какимъ пишутъ торговцы, дѣлая порученія своимъ лондонскимъ агентамъ. Онъ обыкновенно писалъ слѣдующимъ образомъ:

«Сэръ, извѣщаю васъ о полученіи вашего отношенія за означенное число, не медля не минуты. Пять дюжинъ золотыхъ штифтиковъ пришли благополучно. Прошу немедля выслать ¼ крупныхъ золотыхъ гвоздей по тому же образцу, какіе были посланы въ послѣдній разъ. Пошлите также сюртучныхъ пуговицъ изъ накладнато серебра и простыхъ пуговицъ для деревенскихъ куртокъ. Въ ожиданіи скораго отвѣта, имѣю честь быть, сэръ,

"Вашимъ и т. д.
"Филиппъ Мертонъ".

Вотренъ радовался, читая это милое посланіе; онъ благословлялъ судьбу, наградившую его такимъ сыномъ. Филю было немедленно послано то, что онъ требовалъ… Пять дюжинъ „золотыхъ штифтиковъ“ означало такое же число фальшивыхъ полусовереновъ. Отецъ зналъ, что ¼ крупныхъ золотыхъ гвоздей» значило соверены, «сюртучныя пуговицы» — поддѣльные шиллинги, — а «пуговицы для деревенскихъ куртокъ» — полукроны.

Мы привели письмо Филя, какъ образчикъ переписки между отцомъ и сыномъ; но само собою разумѣется, что Вотренъ не допускалъ своего сына подвергаться опасности изъ-за шиллинговъ и полкронъ. Онъ отправлялъ ему одни «золотые штифтики» и «золотые гвозди»; опасность одна и та же, что спускать шиллингъ, что соверенъ, да и во времени нѣтъ разницы, а хорошій дѣлецъ дорожитъ своимъ временемъ. Полиція все равно задержитъ тебя — укралъ ли ты хлѣбъ, стоящій пенни, или шкатулку съ деньгами.

Вотренъ не могъ имѣть такого успѣха, еслибы ему не помогали другіе мошенники. Онъ былъ знакомъ съ десяткомъ бирмингэмскихъ фирмъ; во главѣ этихъ незаконныхъ монетныхъ дворовъ были люди большаго ума и способностей, весьма свѣдущіе въ металлургіи и лигатурѣ металловъ. Имъ стоило много труда открыть особую смѣсь мѣди, олова и желѣза, изъ которой они дѣлали свои монеты и наводили на нихъ тонкій слой драгоцѣннаго металла гальваническими баттареями. Они были такъ искусны, что еслибы обратили свои огромныя дарованія и изобрѣтательность на честное дѣло, ихъ фирмы не пострадали бы отъ этого. У нѣкоторыхъ людей такая сорочья натура, что для нихъ воровство служитъ приправою, нарушающею жизненное однообразіе.

Мосье Эмиль Вотренъ имѣлъ дѣло съ одними бирмингэмцами. Ему давались порученія на огромныя суммы. Онъ имъ доставлялъ большой доходъ, хотя они отдавали ему свои соверены и полусоверены за 2 шил. 10 д. и за 7 шил. Монеты были сдѣланы съ возможнымъ искусствомъ, и разнились отъ настоящихъ однимъ только вѣсомъ. Природа жестоко мѣшаетъ дѣлателямъ фальшивой монеты — ни одному изъ низшихъ металловъ нельзя придать вѣсъ золота.

Человѣкъ предпріимчивый не можетъ довольствоваться узкою сферою дѣятельности. То же самое было съ Вотреномъ. Доходъ, получаемый съ совереновъ, показался ему недостаточнымъ. Онъ началъ серьёзно подумывать о бумажныхъ деньгахъ. Чтобы спустить банкноту необходима щеголеватая наружность и приличныя манеры. У моего сына и то и другое. Эти достоинства не должны пропадать даромъ. Мы займемся бумажными деньгами.

Филь былъ призванъ черезъ письмо въ Лондонъ. Какъ ни выгодны были его занятія, но онъ послушался отца и пріѣхалъ. Ему былъ сообщенъ проектъ. Предпріятіе казалось настолько смѣлымъ, что Филь остановился передъ нимъ въ раздумьи. Вотренъ принялся убѣждать его, что опасность чисто воображаемая и ничего нѣтъ легче, какъ спустить банкноту въ пять или десять фунтовъ. «Жаль пробормоталъ улыбаясь Вотренъ: — что у васъ такъ мало сообразительности: — я приписываю это недостатку сообразительности, такъ-какъ никто не упрекнетъ васъ въ недостаткѣ смѣлости. Но я уважаю всякія мнѣнія, поэтому разсмотримъ причины вашего отказа. Васъ пугаетъ громадность барыша. Нелѣпо обсуждать этотъ пунктъ. Вы думаете про себя: значительность кражи возбудитъ негодованіе жертвъ; онѣ такъ и набросятся, чтобы изловить тебя. Чистѣйшій вздоръ! Кто въ состояніи размѣнивать пятифунтовыя банкноты, тотъ станетъ сердиться не на то, что много потерялъ, а на то, что его надули. Тутъ не въ суммѣ дѣло. Я вамъ покажу, какъ это дѣлается, и вы тогда успокоитесь. Увѣряю васъ, тутъ нѣтъ ни малѣйшаго риску. У меня есть на это свои доказательства. Я разскажу вамъ одинъ курьёзный случай.

Вотренъ помѣшалъ уголья и началъ:

— Банкноты, которыя я пускаю въ ходъ, такъ хорошо поддѣланы, что будь на нихъ особыя отмѣтки властей англійскаго банка, не было бы ни малѣйшей возможности отличить ихъ отъ настоящихъ. Я покупаю ихъ у одной изъ первѣйшихъ бирмингэмскихъ фирмъ и плачу за десятифунтовую банкноту два фунта, а за пятифунтовую соверенъ; по этой цѣнѣ можете заключить, какъ мастерски поддѣланы эти бумажныя деньги. Въ былыя времена не умѣли такъ дѣлать, теперь не то…

— Ну, о какомъ же вы случаѣ хотѣли разсказать мнѣ? спросилъ Филь.

— Извольте; мнѣ хочется, чтобы вы перемѣнили свое мнѣніе; разскажу вамъ прелюбопытный случай; изъ него вы увидите, что умный человѣкъ всегда съумѣетъ вывернуться изъ бѣды, пока у него голова на плечахъ. Одинъ знакомый спустилъ банкноту, его поймали и судили. Онъ защищался тѣмъ, что принялъ ассигнацію за настоящую. На судѣ прокуроръ банка долженъ былъ принести присягу въ томъ, что документъ поддѣльный, но при этомъ замѣтилъ, что поддѣланъ искусно, что еслибы не особыя банковыя отмѣтки, то онъ бы самъ принялъ его за настоящій. Одинъ изъ присяжныхъ тутъ же замѣтилъ: „да и со мною могло случиться то же самое“. Конечно, тутъ всякій могъ ошибиться. Присяжные оправдали преступника и разсудили: „Этакъ и мы можемъ попасть на скамью обвиненныхъ“, хотя бы мы были невинны, какъ голуби». Сами теперь видите, что все дѣло въ томъ, чтобы бумажныя деньги были хорошо поддѣланы, и тогда человѣкъ не подвергается большой опасности.

Филь все еще колебался; тогда отецъ, чтобы окончательно убѣдить его, пустилъ въ ходъ нравственныя сентенціи и употребилъ все свое искусство, чтобы не осталось и соломенки, за которую бы могъ ухватиться сынъ.

— Вамъ наскажутъ пропасть вздору, насчетъ того, какъ преступно спускать эти бумажки, горячился Вотренъ: — кто всего больше кричитъ объ этомъ? Кучка людей изъ Сити, занимающихся тѣмъ же дѣломъ. Имъ, мошенникамъ, хотѣлось бы, чтобы кромѣ ихъ никто не промышлялъ этимъ. Развѣ это не та же поддѣлка, когда человѣкъ ничего неимѣющій подписываетъ вексель въ двѣсти фунтовъ стерлинговъ? Заставьте хоть сотню изъ нихъ разомъ заплатить по своимъ векселямъ, они сейчасъ же примутся за наше ремесло, хотя и разъѣзжаютъ теперь въ каретахъ и пьютъ дорогія вина, что такъ же вѣрно, какъ ваша фамилія не Мертонъ, а Вотренъ! Наконецъ вотъ что, мой милый, продолжалъ Вотренъ: — если мы всю нашу жизнь станемъ заниматься нашимъ дѣломъ, насъ таки въ концѣ-концовъ поймаютъ. А мнѣ бы этого конечно не хотѣлось. Поэтому нужно покончить все въ два года. Денегъ добудемъ не мало, и тогда заживемъ смирнехонько, совершенными джентльменами. Ну, что, рѣшились? Давайте слово и по рукамъ.

Бирмингэмской фирмѣ было послано двадцать фунтовъ стерлинговъ настоящими деньгами, и отъ ней получено взамѣнъ сто фунтовъ поддѣльныхъ денегъ. Не прошло недѣли, какъ уже Филь спустилъ ихъ и разъѣзжалъ по Англіи блестящимъ нобльменомъ. Всего больше досталось отъ него золотыхъ дѣлъ мастерамъ, такъ-какъ золото всегда въ цѣнѣ и его легко сбыть. Многіе изъ провинціальныхъ банковъ сами размѣняли фальшивыя бумажныя деньги и обманъ обнаружился только тогда, когда нѣкоторыя изъ бумажекъ случайно попали въ Сити; многія долго еще оставались въ обращеніи и до того испестрились подписями, что походили на подписной листъ. Филь никогда не росписывадся на нихъ однимъ и тѣмъ же именемъ; адреса свои онъ также безпрестанно мѣнялъ.

Вотъ отчего у Филя было такъ много денегъ и онъ былъ такъ хорошо одѣтъ въ тотъ день, когда циркъ мосье ле-Кобба далъ свое представленіе въ Эльбюри.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
Отецъ пропиваетъ свою дочь.

Сокрушенная сердцемъ собачонка около трехъ недѣль оставалась взаперти среди пивныхъ бочонковъ. Она напрасно лаяла и выла, пристально глядя на полоску свѣту изъ разбитаго стекла загрязненнаго подвальнаго окна, точно ждала, что черезъ разбитое стекло войдетъ ея хорошенькая госпожа и освободитъ ее. Слезы ея стекали крупными каплями въ уголки глазъ, но ни одно живое существо не навѣстило заключенную, только повременамъ подбѣгали къ ней двѣ, три смѣлыя крысы, какъ будто желали попытаться, нельзя ли съѣсть ее. Напрасно ласковая собачонка вертѣла хвостомъ, когда тюремный сторожъ приносилъ ей ежедневно кучу костей и объѣдковъ, — онъ только и говорилъ ей: «Кушъ, ну, ты». Бѣлая шерсть стала совсѣмъ черная, длинные шелковистые волосы спутались и висѣли, какъ ледяныя сосульки.

Филь явился въ отель совершенно блѣдный, съ судорожнымъ подергиваніемъ въ лицѣ. Слуга радостно встрѣтилъ его: ему сильно хотѣлось знать, гдѣ пропадалъ Филь. Съ наглостью людей, желающихъ обмануть, Филь, не дожидаясь вопроса, солгалъ ему: «что охотился съ однимъ пріятелемъ», и когда слуга спросилъ его: «удачна ли была охота?» онъ, вспомнивъ о плечѣ, отвѣтилъ: «не совсѣмъ». Ему было не по себѣ, пока онъ не узналъ, что въ его отсутствіе комната была заперта и считалась за нимъ. Онъ тотчасъ же осмотрѣлъ дно чемодана и убѣдился, что вещи его оставались нетронутыми.

На слѣдующій день Филь разрядился, какъ придворный лакей. Отъ волосъ его такъ и несло помаднымъ букетомъ; онъ купилъ себѣ узкія бѣлыя перчатки и такъ вычистилъ себѣ шляпу, что она была точно лакированная. Но въ глазахъ у него было что-то дикое и развратное, франтовство его казалось пошлымъ.

Опытный полицейскій, глядя на него, пришелъ бы втупикъ, кто онъ такой: мичманъ ли въ отпуску, нобльменъ-охотникъ или просто мошенникъ. Голову склонялъ онъ на бокъ, галстухъ у него былъ разноцвѣтный, какъ флагъ, а руки онъ держалъ, какъ будто готовился вступить въ драку. Волосы на вискахъ были завиты въ крупные и довольно длинные локоны. Наружность его была оригинальна и вмѣстѣ съ тѣмъ внушала подозрѣніе. Несмотря на это, онъ кружилъ головы многимъ дѣвушкамъ на рынкѣ въ Эльбюри.

Съ грязной собачонкой на рукахъ Филь прошелъ около мили по пыльной дорогѣ и смѣло позвонилъ у дома лейтенанта Гранта. Собачонка, завидя суровую служанку, принялась визжать и вертѣть хвостомъ. Грозная дѣва была тронута не менѣе собачонки, называла ее нѣжными именами, поспѣшно отворила Филю рѣшетчатыя ворота и бросилась въ домъ съ громкимъ крикомъ:

— Люси, идите сюда!

«Недурно», подумалъ Филь: «на этотъ разъ они, по крайней-мѣрѣ, будутъ рады меня видѣть»!

Его ввели въ комнату и попросили обождать минутку. Отъ нечего дѣлать Филь принялся разсматривать визитныя карточки на столѣ. Почти первая попалась ему карточка: Елена Крозье. «Странно, пробормоталъ онъ, къ добру ли это или въ худу?» И рѣшилъ, что къ добру.

Миссъ Люси и лейтенантъ вошли вмѣстѣ; они поклонились другъ другу, она покраснѣла. Быть можетъ, она узнала его, потому что совсѣмъ сконфузилась, не переставала ласкать свою любимицу и называть ее такими нѣжными именами, что Филю стало завидно. Сердце стараго лейтенанта было не такое нѣжное, какъ у его дочери; онъ смотрѣлъ на Филя точно на картину, а не на живаго и красиваго молодого человѣка и спросилъ его:

— Вы вѣрно прочли объявленіе и пришли за наградой?

Филиппъ впослѣдствіи говаривалъ, что не будь лейтенантъ отцомъ Люси, «угостилъ бы онъ его по своему».

Слова старика сильно оскорбили его: правда, онъ спускалъ фальшивую монету, но никогда бы не унизился до кражи собакъ. Онъ дерзко улыбнулся въ отвѣтъ.

Папа Люси былъ жиренъ и неопрятенъ и сильно походилъ на свинью. Какимъ образомъ была у него такая хорошенькая дочь, останется неразрѣшимой загадкой. Панталоны туго обтягивали его толстыя ноги, рукава были точно набиты мясомъ. Грубый голосъ его поразилъ Филя: онъ походилъ на голоса продавцевъ селедокъ на лондонскихъ рынкахъ.

Лейтенантъ принялъ улыбку Филя за согласіе и, обращаясь къ обворожительной Люси, попросилъ ее принести десять шиллинговъ изъ кошелька, который она найдетъ въ кабинетѣ на столѣ. Филь не выдержалъ.

— Я купилъ эту собачонку за шесть миль отсюда у цыганенка. Вернувшись въ Эльбюри я зналъ, что она ваша и принесъ вамъ ее. Молодой леди незачѣмъ безпокоиться: я отказываюсь отъ всякой награды!

Слова эти были сказаны смущеннымъ голосомъ. Филь казался оскорбленнымъ и дѣйствительно былъ задѣтъ; онъ не спасовалъ бы на подлости, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда дѣло касалось фальшивыхъ бумажекъ.

Слова эти имѣли электрическое дѣйствіе. Миссъ Люси проговорила:

— Ахъ, милый папа, какъ же ты это! а лейтенантъ, неносившій ни подтяжекъ, ни жилета, почувствовалъ, что у него точно мурашки пробѣжали по спинѣ.

— Не присядете ли вы? спросилъ онъ Филя, пытаясь подружиться съ юношей, душа котораго была свыше десяти шиллинговыхъ наградъ.

Затѣмъ у нихъ завязался преинтересный разговоръ о собачкѣ и объ укравшемъ ее цыганенкѣ. Кто-то изъ нихъ замѣтилъ, что собачонка очень грязна и худа. Миссъ Люси выразила свое мнѣніе, что ее слѣдуетъ вымыть. Лейтенантъ клялся, что цыганенка стоитъ выслать изъ Англіи на всю жизнь. Компанія дѣлала свои соображенія насчетъ того, ѣла ли что-нибудь собака впродолженіе этихъ трехъ недѣль, и давали ли ей мясо. Лейтенантъ спрашивалъ Филя, не узнаетъ ли онъ цыганенка при вторичной встрѣчѣ, и божился, что будетъ преслѣдовать его закономъ, хотя бы пришлось поплатиться всѣмъ состояніемъ.

Собачонку вымыли, принесли вина и разговоръ принялъ другой оборотъ. Помня совѣтъ Вотрена, Филь сказалъ:

— Я пересматривалъ визитныя карточки на томъ столѣ и увидалъ, что вы знакомы съ одними моими родственниками.

Затѣмъ естественно воспослѣдовало восклицаніе:

— Въ самомъ дѣлѣ!

И когда обнаружилось, что Филь намекнулъ на Елену Крозье, дочь бросила на отца взглядъ, выражавшій упрекъ, какъ это онъ могъ предложить десять шиллинговъ награды родственнику такихъ высоко-поставленныхъ лицъ; но отецъ отвѣчалъ ей взглядомъ, который, казалось, говорилъ: "могъ ли я знать, какіе у него родственники?

Филя тотчасъ же спросили:

— Неправда ли, какая она красивая дѣвушка? Въ ней есть что-то поразительное, восторженно замѣтила Люси.

Филю хотѣлось прибавить: «въ особенности съ ружьемъ на плечѣ», но онъ не сказалъ этого.

Лейтенантъ осыпалъ Филя разспросами о степени его родства съ семействомъ Крозье, и Филь сознался, что онъ приходится внукомъ банкиру. Вслѣдъ затѣмъ наступило глубокое молчаніе. Морякъ предложилъ Филиппу еще стаканъ вина и пригласилъ его на обѣдъ.

— Не думайте, чтобы я хотѣлъ оскорбить васъ, предлагая вамъ десять шиллинговъ, пробормоталъ лейтенантъ. — Развѣ я могъ знать, кто вы такой, пока сами не сказали мнѣ этого? Все это престранно. Наша служанка Мери сказала мнѣ, что вы именно и заговорили съ моей Люси въ циркѣ; мнѣ сильно хотѣлось переломать вамъ кости. Мнѣ пришло въ голову, что вы сами украли собаку.

При этихъ словахъ раздался взрывъ хохоту — до того это показалось всѣмъ невѣроятнымъ.

Пророчество Вотрена исполнилось самымъ точнымъ образомъ. Семья Грантъ была очень прельщена знакомствомъ со внукомъ банкира. Даже суровая горничная изъявила сожалѣніе, что такъ грубо обошлась съ нимъ въ циркѣ и рѣшила: «что сдѣлалъ онъ это не съ дурными намѣреніями, да и въ словахъ его не было ничего оскорбительнаго».

Въ каждой почти семьѣ есть тайна, которую она тщательно скрываетъ отъ всѣхъ. Такая тайна была и въ семьѣ Грантовъ: лейтенантъ непомѣрно любилъ вино. Между нимъ и его дочерью происходила постоянная борьба: дочь старалась воздержать отца отъ пьянства. Она и на одинъ часъ не смѣла отлучиться изъ дому; она знала, что тотчасъ по ея уходѣ отецъ уйдетъ въ трактиръ за четверть мили отъ ихъ дома и будетъ пить тамъ до потери сознанія. За нимъ придется послать пони и нанять первыхъ попавшихся по дорогѣ людей, чтобы они помогли стащить его въ постель.

Лейтенантъ могъ еще оставаться трезвымъ мѣсяца три сряду. А тамъ онъ ужь вознаграждалъ себя за долгое воздержаніе и въ теченіе цѣлаго мѣсяца, а иногда и больше пилъ до того, что становился похожимъ на дикаго звѣря.

Люси подвергалась многимъ непріятностямъ: приходилъ ли въ домъ печникъ, мусорщикъ, мясникъ или кто-нибудь изъ знакомыхъ, морякъ тотчасъ приказывалъ подать бутылку вина и принимался угощать гостя. Онъ зналъ, что это есть единственное средство выпить самому. Дочери, конечно, хотѣлось скрывать, что отецъ ея пьяница, и вино приносилось.

Не разъ она находила у него подъ матрасомъ бутылки съ водкой, которую онъ пилъ по ночамъ. Онъ пропивалъ все, что могъ: сапоги съ ногъ, духи съ туалета своей дочери. За завтракомъ онъ напивался пивомъ. Послѣ всякой ѣды морякъ божился, что умираетъ отъ несваренія желудка и одна только крѣпкая водка можетъ помочь ему. Во время холеры онъ лечился спиртомъ раза три на день, а холера дѣлалась съ нимъ каждый часъ и онъ ревѣлъ, чтобы ему дали алкоголю.

Дочь всего больше думала о томъ, какъ бы удержать отца трезвымъ, а отецъ только и думалъ какъ бы ему напиться. Она была слаба; слезы были ея единственнымъ орудіемъ убѣжденія, а онъ пускался на всевозможныя хитрости, лишь бы добыть себѣ вина. Не всегда удавалось ей съ нимъ справиться. Обѣдая у Грантовъ, Филь замѣтилъ, какъ нѣжно старикъ посматривалъ на вино. Дочь поставила на столъ всего одну маленькую бутылку хереса; не покончили они втораго блюда, какъ вино уже было выпито. Филю было тяжело видѣть, съ какой неохотой Люси принесла вторую бутылку; ему пришло въ голову, ито вѣроятно у нихъ въ погребѣ пусто и денегъ слишкомъ недостаточно, чтобы позволить себѣ такую роскошь какъ вино. Люси была почти благодарна Филю за то, что онъ отказался выпить еще стаканъ вина. Между тѣмъ Филь напрасно отказывался: тогда бы лейтенанту меньше досталось.

Послѣ обѣда джентльмены остались одни. Люси поставила имъ бутылку портера и что-то шепнула на ухо отцу.

«Вѣрно она ему совѣтуетъ поменьше пить», подумалъ Филь.

«Пошлю имъ дюжину вина изъ отеля при первомъ удобномъ случаѣ». Лейтенантъ съ жадностью набросился на портеръ и залпами выпивалъ стаканы. Суровая Мери приходила разъ шесть сказать имъ, что чай поданъ. Филь еще ухудшилъ дѣло. Изъ желанія поберечь портеръ, онъ сказалъ, что предпочитаетъ грогъ. Морякъ пришелъ въ восторгъ и тотчасъ послалъ за Люси, чтобы она дала ему ключи отъ водки. Люси пришлось поневолѣ повиноваться. Выпивъ портеръ, морякъ принялся за водку и началъ разсказывать о томъ времени, когда служилъ на кораблѣ ея величества «Bullygar`ѣ», допрашивалъ Филя объ его семейныхъ дѣлахъ, и гостю пришлось врать самымъ немилосердымъ образомъ: Филь сообщилъ, что отецъ его Вотренъ даетъ ему 400 ливровъ въ годъ, говорилъ о наслѣдствѣ, которое оставила ему мать, и на случай, чтобъ Крозье не сказалъ о немъ чего-нибудь, разсказалъ цѣлый романъ о ссорѣ Вотрена съ старикомъ Крозье. Лейтенантъ воодушевился и назвалъ Натаніэля Крозье негоднымъ бродягой, и рѣшилъ, что ни одинъ порядочный человѣкъ не поступитъ такимъ мошенническимъ образомъ съ роднымъ внукомъ.

Каждыя пять минутъ Мери являлась къ нимъ и объявляла съ возраставшимъ паѳосомъ: «что чай уже совсѣмъ простылъ». Лейтенантъ разсердился и заперъ дверь на замокъ. Филь напрасно возсталъ противъ этого, предлагая ему идти къ Люси. Лейтенантъ ударилъ кулакомъ по столу и побожился, что слѣдуетъ прежде опорожнить бутылки, какъ прилично мужчинамъ.

— Съ чорту чай, кричалъ онъ: — это дѣтскій напитокъ. Отъ него только слабѣешь. Нужно быть гусемъ, чтобы любить чай. То ли дѣло грогъ! Выпейте-ка этой водки — душа возрадуется, смѣяться станете!

Послѣ пятаго бокала, языкъ лейтенанта началъ плохо ворочаться. Онъ сначала увѣрялъ, что нарочно говоритъ такъ. На него напала чувствительность; онъ принялся расхваливать свою дочь, спрашивалъ Филя разъ по двадцати сряду, точно ли, вѣдь она прекрасивая дѣвушка.

Горячій поклонникъ не находилъ словъ для выраженія своего восторга отъ красоты Люси. Старикъ надоѣлъ ему до смерти, и Филь мысленно пожелалъ ему свалиться подъ столъ и замолчать. Но вдругъ на пьяницу нашла новая фантазія: ему не понравилось, что юноша такъ открыто сознается въ своемъ поклоненіи хорошенькой Люси. Слѣдуетъ попугать его! мелькнуло въ его пьяномъ умѣ. И лейтенантъ намекнулъ, что убьетъ негодяя, который осмѣлится играть привязанностью его дочери.

— Я убью его, закричалъ онъ, послѣ десяти минутъ сердитаго молчанія. — Я схвачу его за горло (онъ схватилъ бутылку), выпущу изъ него лучшую кровь (и морякъ налилъ себѣ вина и выпилъ залпомъ). Она красавица, продолжалъ онъ: — милѣйшая дѣвушка, просто совершенство. Ея школьные аттестаты у меня на верху, я покажу вамъ ихъ. Если только кто осмѣлится (и онъ принялся плакать), если какой-нибудь негодяй потребуетъ — я вырву изъ него сердце — ей-Богу. Не думайте… я говорю это не потому, что пьянъ. Да, я пьянъ — и вамъ до этого дѣла нѣтъ.

Онъ замолчалъ и принялся сопѣть и хмуриться, по временамъ билъ кулакомъ по столу и рвалъ на себѣ рубашку.

Вѣроятно молодая дѣвушка слышала весь этотъ разговоръ отъ слова до слова, потому что ея легкій стукъ въ дверь слышался почти непрерывно. Пьяный старикъ до смерти надоѣлъ Филю и онъ наконецъ всталъ, чтобы отворить дверь; но какъ ни былъ повидимому пьянъ лейтенантъ, сознаніе еще не оставило его. Онъ зналъ, что Люси стоитъ за дверью.

— Садитесь, сэръ, заревѣлъ онъ на Филиппа: — садитесь, сэръ. Вашъ, что ли, это домъ? Я приказываю вамъ сѣсть, сэръ, и налить себѣ стаканъ.

Юноша зналъ, что ему уже не попасть больше въ домъ, если оскорбитъ старика, и потому сѣлъ опять на мѣсто и налилъ себѣ вина, хотя сердце его обливалось кровью при мысли, что дѣвушка горько плачетъ въ залѣ. Къ двумъ часамъ ночи, лейтенантъ былъ уже мертвецки пьянъ. Голова его опустилась на грудь, онъ тяжело дышалъ и храпѣлъ. Филь нѣсколько разъ окликалъ его — отвѣта не было; онъ отворилъ дверь.

Дочь сидѣла въ залѣ на стулѣ и плакала. Ни она, ни Филь не могли выговорить ни слова. Филь чувствовалъ себя почти виновнымъ въ томъ, что случилось. Онъ наконецъ пробормоталъ:

— Если позволите, я помогу горничной снести вашего отца наверхъ.

Она молчала.

Филь позвалъ горничную. Онъ былъ силенъ, а морякъ очень тяжелъ; нелегко было стащить ношу наверхъ, но Филь сдѣлалъ это, раздѣлъ и положилъ моряка въ постель.

Сойдя внизъ, онъ засталъ Люси все еще въ слезахъ; ему нельзя было уйдти, не сказавъ ей нѣсколько словъ. Онъ проговорилъ едва слышнымъ голосомъ:

— Вы не должны обвинять меня, миссъ Грантъ, въ томъ, что случилось. Это очень грустно, но меня обвинять несправедливо.

Она все плакала. Что ему было дѣлать? Филь утѣшалъ себя тѣмъ, что она видитъ по крайней-мѣрѣ, что онъ не пьянъ и въ своемъ умѣ.

Наконецъ Люси подняла голову и сказала:

— Надѣюсь, сэръ, что вы будете имѣть на столько уваженія къ нашей несчастной семьѣ, что никому не станете говорить объ этой сценѣ — это единственный порокъ моего отца.

«И онъ преданъ этому пороку въ значительной степени», подумалъ про себя Филь, и принялся увѣрять Люси, что еслибы даже въ него прицѣлились пистолетомъ, приставили въ его уху самое дуло, еслибы остріе ножа коснулось его груди, онъ и тутъ бы не сказалъ ни слова, изъ боязни огорчить, хотя на минуту, миссъ Грантъ. Онъ еще долго болталъ и въ каждомъ словѣ видно было его горячее расположеніе къ Люси.

Пьянство отца повлекло за собою дурное послѣдствіе: Филь въ одинъ вечеръ сталъ своимъ человѣкомъ въ домѣ Грантовъ. Ихъ репутація была, такъ сказать, въ его рукахъ. Дочь была ему благодарна за то, что онъ стащилъ въ постель ея отца; служанкѣ онъ понравился добродушіемъ, съ какимъ отнесся къ слабости лейтенанта и старался даже оправдать его: «всѣ моряки не прочь отъ рюмки», или «кто пьетъ, тотъ не можетъ быть дурнымъ человѣкомъ». Суровая служанка уже десять лѣтъ была у нихъ въ услуженіи — эти замѣчанія пришлись ей по сердцу.

Молодой человѣкъ и дѣвица еще съ часъ проговорили о случившемся несчастій. Она перестала плакать, а онъ обѣщался завтра же навѣдаться къ нимъ, обѣщалъ даже отказываться отъ всякихъ приглашеній на обѣдъ и являться къ нимъ только къ чаю. Въ три часа ночи служанка подала ему пальто, а красавица проводила его до калитки. Темь была страшная и дѣвушка предложила ему остаться на ночь въ коттеджѣ.

— Мы можемъ приготовить вамъ постель на диванѣ, сказала она, и намекнула, что дорогой на него могутъ напасть разбойники. Филь засмѣялся.

ГЛАВА ДѢВЯТНАЦАТАЯ.
Дѣла Филя идутъ успѣшно.

Умъ лейтенанта Гранта въ трезвомъ состояніи отличался ясностью и быстротою соображенія. Онъ стряхалъ съ себя вино, какъ собака выкупавшись стряхаетъ съ себя воду. Вставъ съ постели, онъ два часа спустя уже ласкалъ свою дочь, выпрашивая себѣ этимъ у ней прощеніе за вчерашнее. Проспавшись послѣ сильной выпивки, онъ становился пріятнѣйшимъ человѣкомъ на свѣтѣ.

Филь около трехъ часовъ пополудни явился въ коттеджъ и встрѣтилъ лейтенанта въ саду.

— Ну, мы таки угостились прошлую ночь, обратился къ нему морякъ. — А что, побаливаетъ сегодня голова? спросилъ онъ съ видомъ знатока. — Вѣдь мы опорожнили двѣ бутылки вина и нѣсколько графиновъ водки. Попили какъ слѣдуетъ.

Филь не отрекался въ томъ, что принималъ участіе во вчерашнихъ подвигахъ, хотя хорошо зналъ, сколько выпилъ, и улыбнулся въ отвѣтъ на слова моряка.

Филь почти ежедневно посѣщалъ Грантовъ. Онъ былъ именно такой человѣкъ, какой могъ заслужить уваженіе лейтенанта, развязный, дѣятельный и всегда готовый пошутить. Филь часто помогалъ Люси въ ея занятіяхъ: копалъ съ нею землю въ саду, работалъ граблями, мелъ дорожки съ превеликимъ усердіемъ; прислуживалъ лейтенанту, когда тотъ поливалъ свои розовые кусты; носилъ ему лейку за лейкой, пока не промачивалъ себѣ окончательно панталонъ и сапоговъ, увѣряя что занятіе это ему очень нравится. Портился ли замокъ, Филь тотчасъ же исправлялъ его. Пони какъ-то упалъ во время ихъ послѣобѣденнаго катанія, и Филь поднялъ его благодаря силѣ своихъ мышцъ, не тронувъ упряжи. Онъ прыгалъ и двигался съ гибкостью арлекина. Приходилось ли подвязать розовый кустъ, Филь приставлялъ лѣстницу и становился садовникомъ. Смѣхъ и шутки не прекращались во все время его пребыванія въ коттеджѣ. Филь не разъ пѣвалъ характерныя пѣсни, заученныя имъ въ дни бродяжничества. Лейтенантъ хохоталъ дослезъ, когда онъ бывало запоетъ: «откормлю тебя до жирна, какъ старую клячу моего отца». Въ присутствіи Филя морякъ сталъ вполовину меньше пить, такъ что Люси замѣтила однажды Мери:

— Отецъ вѣрно бы излечился отъ своего порока, еслибы мосьё Вотренъ прожилъ у насъ хоть годикъ.

Вѣрная служанка отвѣчала:

— Непремѣнно; съ нимъ и безъ вина весело.

И ее расположилъ къ себѣ Филь. Онъ постоянно шутилъ съ суровой старой дѣвой насчетъ ея обожателей, а такія шутки были ей слаще меду, хотя она уже даже мечтать перестала о супружествѣ. Много шиллинговъ перепало въ ея загрубѣлыя отъ стирки руки. Она наконецъ до того привязалась къ красивому молодому человѣку, что при встрѣчѣ съ нимъ шептала ему: «баринъ въ саду, а она въ гостиной». Бѣдняжка и не подозрѣвала, какъ дурно она дѣлаетъ, покровительствуя ихъ тайнымъ свиданіямъ. Филь, наединѣ съ Люси, становился совсѣмъ инымъ человѣкомъ: рѣчь его становилась напыщенной, онъ точно приросталъ къ мѣсту; поздоровавшись съ нею, онъ долго не выпускалъ ея пальцы и держалъ ихъ въ своей рукѣ безъ всякой надобности.

Должно быть, у лейтенанта просвѣтлѣло въ умѣ отъ долгаго воздержанія или просто кто-нибудь шепнулъ ему, что не слѣдуетъ позволять красивому молодому человѣку открыто ухаживать за дѣвушкой, пока не выяснились его намѣренія, — не знаемъ почему, но вдругъ (уже послѣ двухмѣсячныхъ ежедневныхъ посѣщеній Филя) морякъ совсѣмъ перемѣнилъ свое обращеніе съ милымъ юношей: не позволялъ ему садиться въ церкви на одну скамью съ ними, и читать изъ одного молитвенника, ни провожать ихъ изъ церкви домой, прекратилъ прогулки въ коляскѣ, и пони, ничего не дѣлая цѣлую недѣлю, до того расстолстѣлъ, что на него съ трудомъ можно было надѣть сбрую, когда его пришлось запречь. Тотъ же самый невѣдомый совѣтникъ или совѣтница посовѣтовали капитану отправиться съ визитомъ къ богатому банкиру въ Свенборо, чтобы спросить его, дастъ ли онъ что-нибудь Филиппу Вотрену, своему внуку, въ случаѣ, если онъ женится на красивой Люси Грантъ.

Смѣлость внушаетъ къ себѣ уваженіе: Филь только выигралъ во мнѣніи Крозье; старикъ почти обрадовался, что внукъ такъ ловко обдѣлываетъ свои дѣла. Вопросъ лейтенанта озадачилъ банкира, но онъ не показалъ этого: лицо Крозье, вслѣдствіе долгой привычки скрывать свои ощушенія, стало совершенной маской. Ни одинъ мускулъ его лица не шевельнулся. Онъ только попросилъ лейтенанта подробнѣе разсказать ему о Филѣ.

Мистеръ Натаніэль Крозье былъ очень доволенъ посѣщеніемъ моряка. Онъ думалъ про себя: «одной заботой меньше, если Филь устроится какъ слѣдуетъ; онъ, очевидно, ловкій молодецъ; мнѣ нечего затѣвать съ нимъ ссоры. Тѣмъ лучше, если глупый морякъ не обращаетъ вниманія на его прежніе грѣшки; онъ же отвѣтитъ за послѣдствія».

Банкиръ ни слова не сказалъ о самомъ Филиппѣ, а только намекнулъ, что еслибы нашлись извѣстные документы, отецъ Филя получилъ бы свою долю въ наслѣдство и посовѣтовалъ бы моряку спросить у Филя свидѣтельства о бракѣ его матери. «Это можетъ ускорить ходъ дѣла», замѣтилъ Крозье; «по моему это будетъ всего лучше».

Вотренъ не даромъ обѣщалъ Филю доставить ему это свидѣтельство. Онъ точно предвидѣлъ, что его потребуютъ у Филя. Изъ француза вышелъ бы замѣчательный дѣлецъ, еслибы его дѣятельность была иная. Филь былъ озадаченъ, когда морякъ спросилъ у него свидѣтельства о бракѣ его матери. «Иначе, не показывайтесь мнѣ на глаза», сказалъ лейтенантъ; «я хлопочу ради вашей собственной пользы, вѣдь не велико удовольствіе сидѣть съ глазу на глазъ съ этимъ желтолицымъ банкиромъ», и отецъ Люси намекнулъ Филю, что предъявленіе этого документа можетъ доставить ему большія выгоды.

Морякъ сдѣлалъ еще одинъ визитъ богатому дѣду. Неизвѣстно, о чемъ толковали они, только Грантъ вернулся къ обѣду съ сіяющимъ лицомъ и попросилъ Филя къ себѣ въ кабинетъ. Тутъ Вотренъ-младшій взволнованнымъ голосомъ попросилъ у лейтенанта руки Люси; клялся, что будетъ любить ее до самой смерти, все сдѣлаетъ, даже пожертвуетъ жизнью ради ея счастья. Добрякъ лейтенантъ былъ тронутъ до слезъ и готовъ былъ, чтобы въ эту минуту ему отрѣзали палецъ, лишь бы только дали ему глотнуть рому. «Берите ее, молодой человѣкъ, берите», промычалъ онъ: «только не оставляйте меня, живите со мной, а то я пропаду. Она ангелъ, сэръ, а я животное. Богъ до благословитъ васъ. Пойдите, спросите у ней ключи отъ шкафчика, а то я сталъ совершеннымъ дуракомъ. Идите скорѣе».

Филиппъ сдѣлался женихомъ Люси Грантъ. Въ эту же самую ночь, вернувшись къ себѣ, онъ написалъ своему отцу Вотрену письмо. Онъ сообщалъ своему родителю, что начинаетъ съ этихъ поръ совершенно иную жизнь. «Я буду честенъ, несмотря ни на какія искушенія. Ни она не должна подвергаться несчастію, ни мои дѣти безчестію. Благодарю Бога, что онъ допустилъ меня раскаяться въ прошлой жизни». Что всего любопытнѣе, въ этомъ же письмѣ онъ просилъ отца послать ему пятьдесятъ фунтовъ, хотя долженъ былъ знать, какимъ путемъ обмана и мошенничества будутъ добыты эти деньги. Филь вложилъ въ конвертъ всѣ поддѣльныя банкноты, какія только у него были, и самъ отнесъ на почту письмо. И на душѣ у него стало легко и весело.

Вотренъ тотчасъ же отвѣтилъ на это письмо: онъ любезно и дружески поздравлялъ сына, жалѣлъ, что не можетъ присутствовать на свадьбѣ, изъявлялъ свое сочувствіе его добродѣтельнымъ намѣреніямъ и вмѣстѣ съ тѣмъ писалъ, что не можетъ прислать ему пятьдесятъ лив. за неимѣніемъ денегъ. Дѣло въ томъ, что прочитавъ письмо сына, Вотренъ съ бѣшенствомъ швырнулъ его на полъ. «Онъ хочетъ перемѣниться и быть добродѣтельнымъ. Пусть попробуетъ, дурень! Подожди, выйдетъ у тебя послѣдній шиллингъ, тогда съ нимъ и вся твоя нравственность вылетитъ изъ тебя!»

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.
Не совсѣмъ удачное супружество.

Бракъ состоялся. Мистеръ и мистриссъ Вотренъ вернулись въ коттеджъ въ двѣнадцать часовъ пополудни. На столѣ ждалъ ихъ великолѣпный завтракъ. Не подари восхищенный лейтенантъ новобрачнымъ пятьдесятъ фунтовъ стерлинговъ, счастливой четѣ пришлось бы испытывать большія лишенія во время медоваго мѣсяца. Къ несчастью, у Филя почти всѣ деньги вышли, въ карманѣ у него не было и пяти фунтовъ стерлинговъ.

Онъ былъ счастливъ; ему и въ голову не приходили дурныя мысли: онъ горячо любилъ свою молодую жену, не могъ и пяти минутъ обойтись безъ ея присутствія. Если Люси выходила въ садъ посмотрѣть, какова погода, Филь шелъ за ней слѣдомъ. Уходилъ ли Филь наверхъ переодѣться, Люси ждала его съ нетерпѣніемъ и встрѣчала его словами: «Гдѣ же ты пропадалъ такъ долго, милый?» Ихъ любовь еще больше усилилась послѣ брака.

Какое это счастливое, пресчастливое время, когда и онъ и она не иначе называютъ другъ друга, какъ: «моя душа», «мой ангелъ», «милочка», «дорогой» — не иначе смотрятъ другъ на друга, какъ съ улыбкой и съ нѣжнымъ выраженіемъ глазъ; имъ пріятнѣе быть дома вдвоемъ, чѣмъ ѣхать въ оперу, въ театръ или на балъ! Зачѣмъ проходите вы такъ скоро, счастливые мѣсяцы? Какъ трогательна любовь новобрачныхъ, какъ ничтожны ихъ ссоры! Люси плачетъ, если Филь неласково взглянетъ на нее; а онъ при первой ея слезинкѣ становится передъ нею на колѣни и проситъ извиненія. Замѣтитъ она, что вечеръ холодный, онъ готовъ взбѣжать на какую угодно лѣстницу, хотя бы она была такъ высока, какъ та, что Іаковъ видѣлъ во снѣ — и принесетъ ей шаль на плечи. Задремлетъ хорошенькая Люси на диванѣ — Филь сторожитъ ея сонъ, старается предупредить всякій шумъ. О, счастливое полугодіе послѣ брака! Зачѣмъ ты не длишься шесть лѣтъ! Зачѣмъ мужчины такъ скоро пресыщаются этимъ лакомымъ блюдомъ жизни, а женщины такъ теряютъ свою привлекательность?

Филь такъ ловко солгалъ своему тестю насчетъ своего ежегоднаго дохода, что тотъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что удачно выдалъ дочь свою замужъ и хвастался этимъ передъ своими пріятелями. Не то бы онъ заговорилъ, еслибъ узналъ всю правду.

Филь поклялся, что не спуститъ больше ни одной фальшивой бумажки, но по мѣрѣ того, какъ пустѣлъ его карманъ, Филь начиналъ жалѣть о своей клятвѣ; однако, будучи настроенъ на сантиментальный ладъ, все еще смотрѣлъ на эту клятву, какъ на обѣтъ, данный Люси. Ему не разъ приходило въ голову, что онъ могъ бы въ одинъ день заработать столько денегъ, что ихъ бы хватило имъ на цѣлый мѣсяцъ, но тотчасъ же бранилъ себя за эти мысли. «Нѣтъ! нѣтъ! Люси не будетъ обезчещена; сердце моей бѣдной, дорогой, кроткой дѣвочки не будетъ страдать изъ-за меня!» думалъ Филь.

Онъ занялъ еще пятьдесятъ фунтовъ у своего тестя, а тамъ еще попросилъ у него денегъ взаймы. Лейтенантъ началъ коситься на зятя; завидя его издали, онъ сворачивалъ съ дороги изъ боязни, чтобы Филь не попросилъ у него еще взаймы денегъ «на день или на два».

Наконецъ Филь рѣшилъ отправиться въ Лондонъ повидаться съ папа Вотреномъ. Хорошенькая Люси надула губки, но отпустила мужа на три дня, съ условіемъ, чтобы онъ писалъ ей каждый день письма и берегъ себя елико возможно.

Недѣли проходили за недѣлями, а Вотренъ все не получалъ писемъ отъ Филя. «Будь онъ проклятъ», ворчалъ отецъ, «откуда взялись у него деньги? Однако, какъ онъ долго выдерживаетъ!»

Наконецъ Вотрену пришло въ голову, что сынъ не пишетъ потому, что самъ хочетъ пріѣхать къ нему, и онъ два мѣсяца сряду высиживалъ вечера дома, поджидая Филя.

«Онъ непремѣнно пріѣдетъ» разсуждалъ отецъ: «дуракъ, отправилъ назадъ свои поддѣльныя банкноты!» Останавливался ли кэбъ на улицѣ, Вотренъ опрометью бросался къ окну, думая увидѣть Филя, купилъ даже роспись поѣздовъ изъ Свенборо, зажигалъ у себя на ночь лампу; ложась спать, подкладывалъ въ огонь уголья, чтобы встрѣтить какъ слѣдуетъ своего блуднаго сына.

Наконецъ сынъ пріѣхалъ. Онъ подошелъ къ отцу, пристыженный и сконфуженный. Вотренъ встрѣтилъ его съ распростертыми объятіями. Котлеты были тотчасъ же зажарены, стаканы наполнены виномъ. «Я зналъ, что ты пріѣдешь!», радостно думалъ про себя отецъ. «Я пропалъ!», простоналъ сынъ.

Положеніе новобрачнаго было самое несчастное. Его считали богатымъ, а у него и пенни не было въ карманѣ. Всего хуже то, что онъ нуждался въ большихъ суммахъ денегъ и не видалъ никакой возможности пріобрѣсть ихъ честнымъ образомъ. Оставалось приняться за игру или воровство.

Филь попросилъ у отца двѣсти лив. взаймы.

Отецъ вытаращилъ на него глаза въ удивленіи и захохоталъ.

— Ты никакъ съ ума сошелъ! воскликнулъ онъ. — Двѣсти ливровъ! Гдѣ же я достану ихъ? Ты еще, пожалуй, попросишь, чтобы я тебѣ далъ ихъ настоящими соверенами?

Сынъ вздохнулъ и грустно опустилъ голову.

— Я долженъ какъ-нибудь добыть ихъ, пробормоталъ онъ.

Сердце стараго мошенника такъ и запрыгало въ груди: «онъ вернулся ко мнѣ; онъ опять будетъ мой. Ха! ха!» думалъ онъ про себя.

«Милый Филь» написалъ длинное письмо «дорогой Люси»; сообщалъ ей, что пробудетъ въ отсутствіи три недѣли, просилъ ее не безпокоиться. «Меня задерживаютъ обычныя хлопоты изъ-за полученія денегъ.. Мнѣ будетъ каждую ночь сниться моя дорогая», писалъ Филь.

Получивъ это письмо, Люси плакала до того, что вѣки у нея покраснѣли, какъ розовые листы; она мысленно пожелала, чтобы ея красавецъ ни съ кѣмъ на свѣтѣ не былъ знакомъ и никого бы не зналъ, кромѣ нея и чтобы не существовало вовсе этихъ противныхъ денегъ.

Папа Вотренъ цѣлыя сутки убѣждалъ своего сына въ томъ, что единственное средство добыть триста лив. въ три недѣли — совершить ночное воровство. Онъ ясно доказывалъ, что въ этомъ нѣтъ ни малѣйшей опасности.

— Я такъ люблю тебя, что не стану рисковать твоей жизнію, говорилъ нѣжный отецъ. — Я научу тебя, положись на меня.

Несчастный юноша изъявилъ согласіе. Онъ взглянулъ на потолокъ и поклялся «что это будетъ послѣднимъ его преступленіемъ».

По наведенію справокъ Кентербюри было избрано шайкою Вотрена для совершенія подвиговъ.

— Мѣсто необыкновенно выгодное, говорилъ тряпичникъ Семъ: — въ городѣ не найдете ни одного развалившагося дома.

Тряпичникъ Семъ самъ занимался ночнымъ воровствомъ и тотчасъ же вызвался сопутствовать имъ, какъ только узналъ, что шайка Вотрена собирается въ Кентербюри.

Филиппъ, какъ намъ уже извѣстно, былъ очень красивъ, сильно сложенъ, лицо у него было нахальное, манеры свободныя, такія увлекательныя, что ни одна горничная не могла устоять передъ нимъ. Онъ ихъ надувалъ самымъ плутовскимъ образомъ: лгалъ, ухаживалъ, льстилъ, давалъ обѣщанія жениться. Его-то и отправили въ Кентербюри, снабдивъ настоящими инструкціями, и поручили ему разузнать, какъ слѣдуетъ, кто изъ жителей «чего стоитъ».

Филь началъ съ гостиницы: подъ видомъ богатаго купца, онъ подходилъ къ прилавку, заказывалъ себѣ стаканъ элю и пилъ его съ возможною медленностью, стараясь въ то же время всѣми способами разговориться съ хозяйкой; голосъ его становился мягкимъ, онъ расточалъ передъ нею лесть, которая, какъ говорятъ, смягчаетъ самыя суровыя сердца. Подготовивъ почву, онъ приступалъ къ дѣлу.

— Я только что изъ Лондона, пріѣхалъ сюда по важному дѣлу, начиналъ Филь. — Вы можете оказать мнѣ большое одолженіе, только прошу васъ никому не говорить объ этомъ. Мистеръ, живущій въ домѣ тутъ же рядомъ съ вами, сдѣлалъ нашей фирмѣ большой заказъ; вотъ намъ и хотѣлось бы навести объ немъ справки: состоятельный ли онъ человѣкъ и какъ онъ живетъ?

Хозяйка становилась довѣрчива и, воображая оказать услугу ближнему, отвѣчала безъ запинки на всѣ вопросы Филя.

Всего безопаснѣе было получать нужныя справки черезъ посредство слугъ. Филь съ этою цѣлью переодѣвался грумомъ и посѣщалъ сборища лакеевъ и кучеровъ. Съ ними не трудно было разговориться. Стоило угостить любаго стаканомъ грога, и самый несговорчивый становился пріятелемъ; Филь обыкновенно показывалъ видъ, что ищетъ мѣста у людей «хорошо поставленныхъ». И какъ только называли ему такое мѣсто, онъ тотчасъ же спрашивалъ, много ли серебра прійдется ему чистить и т. п.

Иногда же онъ прямо приходилъ въ незнакомый домъ, звонилъ и спрашивалъ кучера (предварительно узнавъ его имя), прямо обращался къ нему и шопотомъ спрашивалъ: «правда ли, что вы отходите отъ мѣста»; кучеръ говорилъ, что нѣтъ и начиналъ придумывать, кто бы могъ распустить объ немъ такой ложный слухъ. Разговоръ завязывался. Филь предлагалъ идти выпить грогу, и кучеръ соглашался. Дѣло шло удачно; Филь заводилъ разговоръ о своихъ бывшихъ воображаемыхъ господахъ, вызывалъ этимъ кучера на откровенность, и тотъ выбалтывалъ все, что Филю нужно было знать.

Филь прибѣгалъ еще къ такого рода уловкамъ: являлся въ какой нибудь богатый на видъ домъ и подавалъ письмо, адресованное на чье нибудь имя, какое ему только приходило въ голову, напримѣръ хоть мистеру Джону — а подъ этимъ настоящее имя хозяина съ просьбой передать письмо по принадлежности. Лакей бралъ письмо и несъ въ гостиную; пока тамъ шли толки о томъ, «кто такой былъ этотъ мистеръ Джонъ», такъ-какъ никто изъ семьи не былъ знакомъ съ таинственнымъ мистеромъ Джономъ, Филь внимательно осматривалъ замки, засовы и ключъ двери съ улицы.

Каждое утро Филь вставалъ въ семь часовъ, одѣвался грумомъ, выходилъ на улицу и тотчасъ же принимался за дѣло. Въ это время служанки подметаютъ ступени крылецъ, и зная, что господа еще спятъ, не прочь полюбезничать, если на то представится случай. Блестящій грумъ выбиралъ дѣвушекъ не по красотѣ, а сообразно тому, у кого онѣ жили. Однажды Филь обратилъ свое вниманіе на безобразнѣйшую женщину: она мыла лѣстницу богатѣйшаго дома. Молодецъ началъ съ того, что схватилъ у ней ведро; служанка побѣжала за нимъ, обзывая его «нахаломъ»; онъ клялся, что не иначе отдастъ ведро, какъ за поцалуй. Служанка оглянулась кругомъ, никого не было видно, и она, наградивъ Филя поцалуемъ, опять принялась мыть. Тогда Филь стоялъ у крыльца и принялся искушать ее: «изъ васъ бы славная жена вышла, домъ былъ бы у васъ всегда въ порядкѣ! я вижу, что вы смертельный врагъ грязи, сами вы такая чистенькая».

— Это точно, вы правы, возразила дѣвушка, хотя на шеѣ у ней была замѣтна широкая полоса грязи.

Въ подобныхъ случаяхъ, юный мошенникъ всегда начиналъ прямо съ замужества. Онъ замѣчалъ, что дѣвушкамъ это нравилось. И онѣ вовсе не сердились на него, что онъ ведетъ дѣло такъ круто.

«Этакъ дешевле, гостинцы слишкомъ дорого стоятъ», думалъ Филь.

— А что вы сказали Мэри? вслухъ произнесъ онъ. — Вы добрая, неправда ли?

— Идите себѣ, у васъ не то въ головѣ, возразила дѣвушка. — Вы дурачите меня; пожалуй скажешь вамъ: «согласна», а у васъ на умѣ не то! А помимо этого, меня зовутъ не Мери, а Эмерли.

— Слава тебѣ Господи, продолжалъ любезникъ; — имя Мэри не по моему вкусу. Скажу вамъ вотъ что: ложась спать, намъ нечего будетъ зажигать свѣчку, глазки ваши намъ посвѣтятъ, моя милая Эмерли.

Вообще на него стоило посмотрѣть по утрамъ и полюбоваться его игривостью: онъ выхватывалъ метлу изъ рукъ служанки и принимался самъ мести крыльцо, или же выколачивалъ вмѣсто нея пыль изъ рогожки. Оказывая подобныя услуги служанкамъ, онъ всѣмъ имъ говорилъ, что изъ нихъ вышли бы славныя жены, и просилъ, если уже сами не хотятъ, то пусть уговорятъ сестрицъ своихъ выйти за него замужъ, такъ-какъ судя по видѣнному имъ образчику, онъ непремѣнно хочетъ жениться на комъ нибудь изъ ихъ семьи. Любезности эти нравились служанкамъ, онѣ осыпали его разными приглашеніями на свои вечера. Не разъ принимали онѣ его тайкомъ на кухнѣ, а это было конечною цѣлью всѣхъ его ухаживаній; онъ только этого и добивался.

Папа Вотренъ, прибывъ въ Эльбюри съ тремя товарищами, былъ до нельзя доволенъ Филипомъ. Даже самъ тряпичникъ Семъ одобрилъ его способъ дѣйствій. Всевозможныя свѣдѣнія были собраны, оставалось приступить къ дѣлу. Филь былъ настолько ловокъ, что уговорилъ одного полицейскаго помогать имъ въ предпріятіяхъ. Констебль очевидно подозрѣвалъ, что «они кое-что затѣваютъ», нужно было ему зажать ротъ, и Вотренъ младшій предложилъ ему пятую часть всей добычи.

Дѣло пошло удачно: въ одно воскресенье имъ удалось ограбить три дома, одинъ за другимъ, и въ томъ числѣ домъ, гдѣ жила Эмерли. Филь въ этотъ самый часъ назначилъ ей свиданіе на концѣ сада. Господа были въ церкви, и Вотренъ съ товарищами безпрепятственно вынесли все серебро и почти всѣ деньги, пока Филь любезничалъ съ служанкой. Въ другомъ домѣ повторилась точно та же исторія.

Однажды вечеромъ, они рѣшили ворваться въ домъ на разстояніи одной мили отъ города. Ихъ пріятель полицейскій очень мило все подготовилъ для нихъ, и даже согласился оказать имъ важную услугу: именно предупредить ихъ въ случаѣ опасности. Онъ долженъ былъ во все горло закричать «Биль Томсонъ» (какъ будто звалъ на помощь товарища), или забренчать на своей доскѣ.

Въ два часа ночи они пробрались къ означенному дому. Ихъ встрѣтилъ у воротъ полицейскій и шопотомъ спросилъ: «все ли у нихъ готово». Они кивнули ему головой въ отвѣтъ и принялись «выставлять окна». Вставили шило въ замазку окна, приложили предварительно къ стеклу платокъ, чтобы не было никакого звука. Стекло хрустнуло; тотчасъ же натерли его съ наружной стороны мокрымъ пальцемъ, и оно выпало. Стекло вынули, отодвинули задвижку и окно растворилось; короткимъ ломомъ подняли засовъ и раскрыли ставни.

Фонарь оказывался почти ненужнымъ. Воры двигались такъ тихо, какъ тѣни, объяснялись не иначе, какъ знаками; на сапоги у нихъ были надѣты войлочныя туфли. Пробираясь въ домъ, они обращали особенное вниманіе на двери, какими входили, чтобы не заблудиться въ случаѣ, если имъ придется обратиться въ бѣгство.

Въ домѣ всѣ спали: женщины въ верхнемъ этажѣ; мужчины изъ предосторожности поближе къ сѣнямъ. Услыхавъ шорохъ, они начали-было прислушиваться, но рѣшивъ, что это «проклятая кошка», перевернулись на другой бокъ и опять заснули. Воры были люди опытные, ихъ почти не было слышно; они дошли до площадки; тутъ было двое дверей; изъ однихъ дверей они вытащили ключъ и заперли снаружи, въ другія вошли и равнымъ образомъ заперли спящихъ въ ихъ комнатахъ. Они обшарили гостиную при свѣтѣ восковой свѣчи, не заботясь конечно о томъ, что воскъ капалъ на толстый дорогой коверъ. Въ какія нибудь пять минутъ воры обчистили комнату, брали все что ни попадалось: серебряную чериплицу, карманные часы, забытые на каминѣ; банкноты въ бюро; гдѣ они не находили замка, такъ прямо сламывали крышку и искали денегъ, стараясь не обременять себя никакими ящиками. Входя въ комнату, Вотренъ дѣлалъ знакъ рукою, и воры принимались шарить по шифоньеркамъ и шкапамъ, загребая все, что имъ попадалось цѣннаго, а самъ онъ стоялъ у двери съ револьверомъ въ рукахъ и оберегалъ входъ.

Вдругъ послышался голосъ: «кто тамъ?». Воры такъ и присѣли на мѣстѣ, затаивъ дыханіе, но вслѣдъ затѣмъ послышалось сопѣнье и они снова задвигались. Въ одной изъ комнатъ спали двѣ молоденькихъ леди. Желая убѣдиться, крѣпокъ ли ихъ сонъ, воры поднесли свѣчку къ ихъ постели и заглянули имъ въ лица. По счастью, хорошенькія дѣвушки спали крѣпкимъ сномъ, несмотря на шумъ отворяемыхъ ящиковъ. Вотренъ сталъ у постели, готовый убить ихъ при первой надобности. Воры попрятали въ свои карманы множество жемчугу, изумрудовъ, алмазовъ. Добыча была богатая; одинъ изъ воровъ до того развеселился, что поднялъ съ полу башмачокъ одной изъ спящихъ красавицъ и разставилъ руки въ удивленіи «что могутъ быть на свѣтѣ такія маленькія ноги».

Наконецъ воры сами разбудили хозяина дома и потребовали отъ него, чтобы онъ сказалъ имъ, гдѣ у него деньги. Хозяинъ протеръ глаза и посмотрѣлъ на нихъ съ удивленіемъ. Онъ хотѣлъ-было закричать, но Вотренъ схватилъ его за плечо и предупредилъ, что убьетъ на мѣстѣ, если онъ только пикнетъ. Жена джентльмена въ свою очередь упрашивала его не ссориться съ ними. И хозяинъ въ одну минуту отдалъ ворамъ то, что скопилъ въ долгіе годы труда и бережливости: серебряные чайники, сервизы, огромное количество ложекъ и вилокъ, подсвѣчниковъ, банкнотъ, часовъ и драгоцѣнностей. Жизнь ограбленной семьи была пощажена. Полицейскій видѣлъ, какъ вышли изъ дому воры съ добычей, подошелъ къ нимъ и спросилъ: «всели они справили?» Они назначили блюстителю общественной безопасности мѣсто и время для дѣлежа добычи. Полицейскій былъ вполнѣ увѣренъ, что онъ получитъ свою часть; ворамъ нѣтъ разсчета ссориться съ полиціей; его только занимало: много ли ему достанется.

Добычу раздѣлили: Вотренъ зналъ цѣну алмазамъ не хуже любаго купца. Серебро пробовали крѣпкой водкой и взвѣсили. Золото было также раздѣлено поровну. Филиппъ и отецъ его требовали себѣ каждый по двѣ доли, остальные согласились, и такъ досталось имъ немало. Жидъ, скупившій у нихъ серебро по три шиллинга за унцію, поздравилъ воровъ съ успѣхомъ. Ему пришлось унести свою покупку въ три пріема.

Филь вернулся къ своей милой Люси съ полными карманами денегъ. Его сердце сильно билось, когда она начала ласкаться къ нему, цѣловать его и вмѣстѣ съ тѣмъ бранить своего «дряннаго» мужа за долгое отсутствіе. Она грозила ему, что заставитъ его разсказать все, что онъ дѣлалъ въ это время. Филь поблѣднѣлъ, попробовалъ-было улыбнуться, но улыбка застыла у него на губахъ, на сердцѣ было тяжело.

Ночью онъ такъ долго молился у постели, что на жену его нашло безпокойство. Она спросила его: «о чемъ онъ плачетъ?» Филь отвѣтилъ: «отъ радости, что увидѣлъ свою дорогую жену», и Люси показалось это совершенно естественнымъ, и она начала думать о томъ, какими бы словами выразить, до какой степени она любитъ своего «милаго».

Филь еще разъ поклялся, что перемѣнитъ свою жизнь, станетъ честенъ ради своей милой жены. Но Филь не былъ властенъ надъ самимъ собою. Душа его не ему принадлежала. Вотренъ поклялся, что вмѣстѣ съ нимъ ворвется къ банкиру и «прижметъ» старика. Вотренъ былъ не то, что Филь: онъ не забывалъ никогда своихъ клятвъ.

Вотренъ, являясь въ Свенборо, никогда не извѣщалъ Филя о своемъ прибытіи; жилъ и ночевалъ у садовника, не имѣя никакого желанія быть свидѣтелемъ домашнаго счастья своего первенца.

Французъ никогда не выходилъ изъ дому, развѣ только подъ вечеръ, и тогда завертывался онъ въ большой плащъ, пряталъ лицо въ воротникъ и шелъ въ поле. Подойдя къ навѣсу, онъ издавалъ рѣзкій свистъ; если ему отвѣчали подобнымъ же сигналомъ, онъ ускорялъ шаги и двое людей выступали изъ тѣни: они холодно встрѣчались. Это свиданіе было чисто дѣловое. Заговорщики садились на оглобли телеги, стоявшей подъ навѣсомъ, зажигали трубки, доставали водки и пили прямо изъ бутылки. Говорили они между собою тихимъ шопотомъ. Дѣло, сведшее ихъ, хранилось въ глубокой тайнѣ: случалось, они спорили, но голоса ихъ не возвышались; только по тѣлодвиженіямъ замѣтно было, что они взволнованы. Видимо они замышляли что-то недоброе и опасное.

Вотренъ рѣшилъ на время оставить Филя наслаждатъся своимъ семейнымъ счастіемъ. «Нечего его втягивать въ это дѣло», думалъ онъ про себя: «его душа не переноситъ долго такой жизни. Къ тому же онъ слишкомъ близко живетъ отъ проклятаго старика. Это можетъ его погубить, а его хорошенькая жена не перенесетъ этого. Пусть остается дома, распиваетъ себѣ чай, да любуется ея глазками. На этотъ разъ я отправлюсь одинъ».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
Кассандра II.

Правда представляетъ ту невыгоду, что ей всего меньше вѣрятъ. Сколько людей пострадало за правду: примѣры тому Сократъ, Цицеронъ, поплатившіеся за правду жизнью, и множество другихъ. Страдала за нея и миссъ Елена Крозье. Надъ Колумбомъ меньше смѣялись, когда онъ вздумалъ отыскивать пятую часть свѣта, чѣмъ надъ молоденькой леди, когда она увѣряла, что собственными глазами видѣла воровъ въ саду и даже выстрѣлила въ нихъ; послѣднее обстоятельство послужило поводомъ къ новымъ шуткамъ. Знакомые, встрѣчаясь съ ней, спрашивали, какъ она провела ночь, не было ли опять воровъ въ ихъ домѣ. Близкіе къ ней люди шутили, что вѣрно кто-нибудь изъ ея поклонниковъ пришелъ пѣть серенады подъ ея окномъ и былъ принятъ ею за разбойника. Капитанъ въ своихъ письмахъ къ сестрѣ неизмѣнно спрашивалъ, «не застрѣлила ли она опять какого нибудь привидѣнія». Всѣ эти шутки до того раздражали Елену Крозье, что нервы ея совсѣмъ разстроились.

Мѣсто передъ домомъ было самымъ тщательнымъ образомъ изслѣдовано полиціей. Не было замѣчено ни малѣйшихъ слѣдовъ ногъ. Напрасно миссъ увѣряла, что ранила кого-то и даже слышала стонъ; крови не видно было нигдѣ, и констебли, не желая ей противорѣчить, сказали только, «что все это очень странно»; отецъ посовѣтовалъ Еленѣ «не дурачиться», братъ дразнилъ ее въ своихъ письмахъ, а между тѣмъ бѣдняжка утверждала сущую правду.

Никакая дворовая собака не сторожитъ такъ усердно домъ, какъ начала сторожить по ночамъ его несчастная миссъ. Она почти совсѣмъ лишилась сна. Сну ея также много мѣшала дворняжка, купленная ею въ ближайшей деревнѣ: негодная собачонка спала въ комнатѣ миссъ и лаяла безъ всякаго толку при малѣйшемъ шорохѣ, а миссъ безпрестанно бросалась къ окну и смотрѣла въ садъ или прислушивалась съ напряженнымъ вниманіемъ, не идутъ ли по лѣстницѣ воры. Банкиръ не разъ слышалъ, какъ она ночью ходила по дому, желая удостовѣриться, всѣ ли двери заперты.

Она, новая Кассандра, безпрестанно предрекала паденіе свенборроской Трои, но всѣ только насмѣхались надъ ея предостереженіями. Когда отца не было дома, на нее нападалъ такой страхъ, что одна изъ горничныхъ должна была высиживать съ нею все время, пока не воротится отецъ. Для горничныхъ это было настоящимъ мученіемъ. Миссъ безпрестанно спрашивала: «что это такое, Гаріетъ?» или «слышите, какой шумъ?». Страхамъ не было конца. Не проходило и часу безъ того, чтобы онѣ чего нибудь не испугались. Нервы бѣдной леди до того разстроились, что по вечерамъ она не смѣла взглянуть на портретъ своей матери; ей представлялось, что ея глаза пристально смотрятъ на нее, когда она сидитъ, и слѣдятъ за нею, куда бы она ни пошла. Или же ей казалось, что кто-то спрятался за длинными занавѣсками; это часто случалось въ бурныя ночи, когда вѣтеръ пробирался между ставнями и начиналъ шевелить ихъ складками. Елена сзывала горничныхъ, кричала:

— Кто тамъ, выходите, я вамъ приказываю!

Занавѣски все шевелились, миссъ наконецъ звонила въ колокольчикъ, приходилъ лакей, осматривалъ окна и миссъ успокоивалась.

Однажды ночью собачонка обнаруживала такое безпокойство, что можно было думать либо она взбѣсилась, либо въ самомъ дѣлѣ слышитъ воровъ. Она безпрестанно громко лаяла или урчала. Банкиръ въ это время писалъ что-то въ библіотекѣ; это ему до того надоѣло, что онъ два раза звонилъ въ колокольчикъ и приказывалъ выбросить на дворъ собачонку или заставить ее какъ-нибудь умолкнуть. Но собачонка не переставала выть и урчать, безпокойно ползала по комнатѣ, поджавши хвостъ и лаяла глядя на окно. Миссъ около часа лежала на постели, ежеминутно выжидая, что вотъ-вотъ разбойники ворвутся въ домъ; наконецъ она собралась съ духомъ, слегка отдернула занавѣску и выглянула въ садъ.

Она чуть не упала отъ страха и крѣпко ухватилась за ручку креселъ. На лугу, почти на томъ же самомъ мѣстѣ, что и въ прошлый разъ, стояла высокая фигура и пристально разглядывала окна; завидя тѣнь Елены, фигура быстро скрылась между деревьевъ.

Молодая леди громко вскрикнула и опрометью бросилась въ комнату отца, собачонка за ней. Задыхаясь, сообщила она отцу, что въ саду разбойники. Слуги одинъ за другимъ сбѣжали внизъ, наскоро одѣвшись, кто въ чемъ попало. Окна были настежь отворепы; холодный ночной воздухъ такъ и пахнулъ въ комнаты, но въ саду не видно было ни души. Рѣшили общимъ голосомъ, «что это пустая тревога».

Мистеръ Натаніель Крозье разсердился на дочь. Нахмуривъ брови, онъ приказалъ двумъ служанкамъ лечь въ комнату Елены.

— Если съ ней случится еще подобный припадокъ страха, пускай тотчасъ же грумъ осѣдлаетъ лошадь и ѣдетъ за докторомъ. Я положу конецъ всѣмъ этимъ глупостямъ.

Напрасно бѣдная Елена клялась и увѣряла, что видѣла кого-то въ саду, — отецъ не отвѣчалъ ей и, не дослушавъ фразы, захлопнулъ дверь въ свою комнату и заперъ на замокъ.

На слѣдующій день онъ сдѣлалъ дочери строжайшій выговоръ. Совѣтовалъ ей полечиться, удивлялся ея ребячеству.

— Велика важность, что ты видѣла кого-то въ саду! развѣ такъ трудно попасть въ него? разсуждалъ мистеръ Натаніель. — Чего же тутъ страннаго? Стоитъ ли изъ-за этого безпокоить ночью и поднимать на ноги цѣлый домъ? Еще, пожалуй, распространится слухъ, что около нашего дома расхаживаютъ привидѣнія, или что либо подобное; слуги не захотятъ жить у насъ, наше имѣніе потеряетъ свою цѣнность, никто его и купить не захочетъ, и все это, благодаря романтическимъ выходкамъ школьницы!

Бѣдная леди сильно оскорбилась названіемъ «школьницы», принялась плакать и умолять отца повѣрить ей, проронила, что ужасная бѣда угрожаетъ семейству Крозье.

— Можетъ быть, и смерть, добавила она

Отецъ, вѣроятно, повѣрилъ бы ей, еслибы зналъ, кто стоялъ ночью передъ его домомъ. Но отцы плохо довѣряютъ мудрости своихъ дѣтей: онъ сурово остановилъ ее, сказавъ, что потеряетъ всякое терпѣніе, если она не перестанетъ думать о такихъ пустякахъ, и пусть лучше она оставитъ воровъ въ покоѣ и займется чаемъ. Несчастная Кассандра смочила свой хлѣбъ слезами и принялась молча за завтракъ.

А между тѣмъ, молодая леди дѣйствительно видѣла человѣка въ саду, и человѣкъ этотъ былъ Вотренъ. Онъ съ недобрымъ умысломъ разглядывалъ окна.

Но слова дочери произвели-таки впечатлѣніе на стараго банкира помимо его самого. Днемъ онъ былъ спокоенъ, къ вечеру на него начиналъ находить страхъ. Онъ приказалъ на ночь спускать съ цѣпи большую дворовую собаку (ему было совѣстно показать, что онъ боится и онъ сказалъ, что дѣлаетъ это для успокоенія дочери). Передъ сномъ заставлялъ при себѣ запирать всѣ двери на замокъ; окно на лѣстницѣ обратило на себя его вниманіе; «вору не трудно войти чрезъ него въ домъ, не дурно будетъ задѣлать его желѣзной рѣшоткой», подумалъ старикъ. Лежа въ постелѣ, онъ думалъ о томъ, какія мѣры предпринять въ случаѣ нападенія. Онъ не могъ спать и не гасилъ свѣчи, что съ нимъ давно уже не случалось. Да, банкиръ боялся, и въ цѣломъ свѣтѣ боялся единственнаго человѣка, боялся и ненавидѣлъ Вотрена. «Силы наши неравны», думалъ онъ: «этому негодяю все ни по чемъ. Ему нечего терять, онъ не дорожитъ своею репутаціею. Ахъ, еслибы онъ умеръ и оставилъ меня въ покоѣ!»

Что всего любопытнѣе, Вотренъ, въ это самое время, лежа передъ огнемъ въ домѣ садовника, думалъ въ свою очередь о банкирѣ.

«Дѣло не легкое», разсуждалъ онъ про себя. «У стараго мошенника не мало денегъ и законъ на его сторонѣ. Ему: стоитъ сказать слово и полиція къ его услугамъ. Но пропади мы оба, а я съ нимъ справлюсь».

Банкиръ не могъ спать, всталъ съ постели, наскоро одѣлся и сѣлъ за письменный столъ. Онъ началъ съ того, что наскоро нацарапалъ записку кузнецу, въ которой заказывалъ сдѣлать рѣшотку на окно въ сѣняхъ, и затѣмъ принялся за письмо къ храброму воину Мертону.

«На вашу сестру нашло умопомѣшательство», писалъ старикъ сыну, «увѣряетъ, что на домъ нашъ нападутъ разбойники и тому подобныя глупости. Меня безпокоитъ, ужь не заболѣла ли она; нужно ее какъ-нибудь успокоить. Мнѣ жаль ее, хотя я очень часто сержусь. Сдѣлайте мнѣ удовольствіе, дорогой Мертонъ, пріѣзжайте въ Свенборо и поживите съ недѣльку. Настоятельно прошу васъ объ этомъ, не откажите мнѣ. Вы военный, и ваше присутствіе успокоительно подѣйствовало бы на бѣдную Елену, она сильно мучится. Жду васъ къ намъ послѣ завтра».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
Поѣздка молодыхъ.

Человѣколюбивые философы, въ утѣшеніе несчастнаго, изобрѣли такого роду теорію, будто успѣхъ губитъ людей пуще неудачъ. Мы сомнѣваемся въ истинѣ этой теоріи и врядъ ли удовлетворится ею человѣкъ, только что выпущенный изъ Долговато Дома, когда онъ очутится въ сырую погоду на улицѣ, безъ крова и денегъ. Нашъ капитанъ Крозье былъ на краю гибели, но его положеніе было далеко не безъисходное. Онъ поладилъ какъ нельзя лучше съ угрызеніями совѣсти, ѣлъ и пилъ такъ усердно, что даже пріятно было полюбоватся его апетитомъ; былъ здоровъ и любезенъ по прежнему.

Капитанъ губилъ и себя и свою жертву своею нерѣшительностью. Онъ никогда не терялъ изъ виду цѣли, къ которой стремился, но всегда медлилъ и часто отдыхалъ на дорогѣ. Теперь цѣль его была достигнута, онъ добился привязанности Берты, ему только стоило приказать ей сѣсть съ нимъ въ кэбъ, и она бы поѣхала съ нимъ куда угодно. Но онъ былъ точно робкій игрокъ передъ игорнымъ столомъ. Ему хотѣлось играть и выиграть, но его останавливалъ страхъ «а что если онъ проиграетъ?»

Пока въ немъ не доставало увѣренности въ успѣхѣ, онъ чувствовалъ, что для его счастія необходимо во что бы то ни стало добиться любви Берты, но лишь только увидѣлъ, что препятствія устранены и въ побѣдѣ нечего сомнѣваться, остановился въ раздумьѣ; его взяло раскаяніе. Умъ капитана былъ какъ негодное береговое судно, которое можетъ плыть не иначе, какъ въ виду береговъ.

Хорошенькую Берту мучили тяжелыя думы. По временамъ ея дорогой Мертонъ обращался съ ней очень холодно, иногда давалъ ей приказанія такимъ тономъ, какъ будто хотѣлъ напомнить ей, что она все-таки не болѣе, какъ горничная. Бѣдная дѣвушка съ сожалѣніемъ вспоминала дни, когда она жила спокойно у миссъ Томсей. Печальныя мысли отрезвили ее; умъ ея возмутился противъ сердца; въ ней явилось сознаніе, что не бывать ей никогда миссисъ Крозье, и съ милымъ достоинствомъ отталкивала она его ласки, просила оставить ее въ покоѣ, говорила, что постарается забыть его. «Вы меня начали стыдиться», говорила она спокойнымъ голосомъ, хотя слезы текли по ея щекамъ. «Не говорите мнѣ, что это не правда; я все вижу по вашему обращенію со мной. Намъ лучше разстаться. Не смѣйтесь. Я умру, если буду видѣть, что я причина вашего несчастія. Я знаю, вы будете сильно страдать, когда люди начнутъ справляться о моей прошлой жизни, спрашивать кто такая моя мать. Прошу васъ, уѣзжайте отсюда. Мнѣ кажется, я теперь въ состояніи вынести разлуку съ вами. Если нѣтъ, то даю вамъ слово, вы никогда этого не узнаете».

Дремлющая любовь капитана проснулась въ груди и запылала съ новою силою. Онъ клялся, божился, становился на колѣни, умолялъ съ такимъ жаромъ, что наконецъ пылъ его страсти сообщился охлажденному сердцу красавицы.

Послѣ одной изъ подобныхъ сценъ, капитанъ вышелъ на улицу, чтобы подумать на свободѣ о происшедшемъ. «Бѣдная дѣвочка!» думалъ онъ про себя. «Я не могу видѣть ея слезъ. Ея спокойствіе просто пугаетъ меня. Она навѣрно убьетъ себя, если я ее брошу, и хотя я не вѣрю привидѣніямъ, но знаю, что буду объ ней постоянно думать, а это скверно. Всѣ вещи, какія я накупилъ ей, лежатъ теперь на моей квартирѣ въ Гарлей-стритѣ; что я буду съ ними дѣлать? Конечно, я могъ бы ихъ подарить Еленѣ, но онѣ будутъ ей не впору и къ тому же странно дарить бѣлье родной сестрѣ. Чортъ побери! не знаю что и дѣлать. Однако, я вѣдь ее очень люблю, хотя она и не вѣритъ этому!»

Размышленія Крозье были неожиданно прерваны: его кто-то схватилъ за плечо. Капитанъ обернулся, и сразу узналъ Джека Таусера, своего прежняго товарища по полку, хотя наружный видъ его сильно измѣнился съ тѣхъ поръ. Капитанъ знавалъ его щеголемъ; теперь онъ былъ одѣтъ совершенно оборванцемъ. Шляпа на немъ была поношенная, платье въ заплатахъ, кожа сапоговъ отстала отъ подошвы, напоминая черепки мертвой устрицы. Мертонъ напрасно искалъ глазами воротничка рубашки на шеѣ Джека: высокій жилетъ былъ плотно зашпиленъ у горла булавкой; незамѣтно было и признаковъ бѣлья.

— Господи! Джекъ! что это случилось съ тобою? невольно воскликнулъ Мертонъ.

Куда все дѣлось? У него былъ нѣкогда блестящій экипажъ; онъ, бывало, мѣнялъ платье такъ часто, что портные еле успѣвали шить; у себя въ залѣ онъ травилъ кошекъ бульдогами, и трое сутокъ сряду не переставалъ играть въ азартныя игры. А теперь! Но сдѣлавшись нищимъ, онъ образумился и пришелъ къ сознанію, что жилъ прежде совершенно дуракомъ.

Джекъ трогательно жаловался капитану, какъ ему трудно обходиться безъ обѣда и вина. Капитанъ понялъ въ чемъ дѣло, и дойдя до пустынной улицы, вынулъ кошелекъ и далъ бывшему товарищу денегъ, а вечеромъ самъ принесъ Джеку узелъ съ своимъ платьемъ, еще настолько новымъ, что всякій торговецъ стараго платья охотно бы далъ за него десять совереновъ.

Джекъ Таусеръ въ эпоху своего величія былъ записнымъ любителемъ прекраснаго пола. Много ходило разсказовъ объ его нахальствѣ и успѣхахъ. «Вотъ онъ-то мнѣ и пригодится», подумалъ Мертонъ. «Онъ ничего не слыхалъ ни о Бертѣ, ни о миссисъ Газльвудъ, ни о рабочемъ домѣ, отъ меня онъ конечно не узнаетъ, какъ долго я за нею ухаживалъ. Ей Богу, точно само провидѣніе послало его мнѣ»!

Однажды вечеромъ капитанъ взялъ съ собою бутылку водки и прямо отправился къ Джеку. Бывшій кутила, благодаря Мертону, переселился съ чердака въ нижній этажъ. Послѣ третьяго свиданія Мертонъ сдѣлалъ Джека своимъ повѣреннымъ и разсказалъ ему длинную исторію о томъ, какъ онъ встрѣтился съ Бертою нѣсколько недѣль тому назадъ въ Кенсингтонскомъ саду, и что говорилъ съ нею, провожая до дому. Онъ разсказалъ также о многихъ другихъ случаяхъ, и при томъ съ такими подробностями, что Джекъ сразу увидалъ, что капитанъ вретъ немилосердно, но не показалъ вида, что сомнѣвается въ его словахъ, а громко хохоталъ и увѣрялъ, что любитъ слушать подобныя исторіи. «Она вѣдь не какая нибудь, отлично воспитана», сообщалъ капитанъ пріятелю. «Бѣдняжка влюбилась въ меня по уши и думаетъ женить меня на себѣ, но я не поддаюсь. Что всего лучше, она готова хоть сейчасъ бѣжать со мною, куда угодно. Посовѣтуй, что мнѣ дѣлать?»

Джекъ Таусеръ не затруднился дать совѣтъ, чувства его не отличалась деликатностью; обмануть кого бы то ни было ему было ни но чемъ. Должно быть, совѣтъ Джека пришелся по вкусу Мертона. Прощаясь съ пріятелемъ, капитанъ съ чувствомъ пожалъ ему руку и сказалъ: «Чортъ знаетъ, какъ я тебѣ благодаренъ, старина. Смотри же, никому ни слова. Помни уговоръ — получишь пятьдесятъ фунтовъ, если поможешь мнѣ въ этомъ дѣлѣ». Капитанъ, повидимому, снова воспылалъ любовью къ Бертѣ: опять заглядывалъ ей въ лицо, разъ пятьдесятъ на день спрашивалъ дѣвушку, дѣйствительно ли она любитъ его, расточалъ ей такія похвалы, что она только краснѣла, справлялся, не потеряно ли обручальное кольцо и т. п. Сердце влюбленной дѣвушки преисполнилось радостью, она подъ собою ногъ не чувствовала: ея дорогой Мертонъ опять сталъ прежнимъ.

Онъ снова ей улыбается. Къ нему вернулась его доброта и искренность.

Влюбленный Мертонъ настойчиво приставалъ къ дѣвушкѣ, чтобы она назначила ему день свадьбы, и показалъ видъ, что сильно обидѣлся, когда она просила у него позволенія посовѣтоваться съ матерью. «Отъ васъ ли я это слышу, Берта? отъ васъ ли, когда вы не хуже меня знаете, какъ важно, чтобы нашъ бракъ оставался въ тайнѣ? Неужели ты хочешь погубить меня, мой ангелъ? Ну, не все ли равно, если услышитъ ваша мать днемъ раньше, или позже о нашемъ бракѣ? Вы какъ будто сомнѣваетесь во мнѣ, моя красавица, и этимъ оскорбляете меня». Мертонъ дразнилъ Берту и не давалъ ей покоя, все просилъ, чтобы она назначила ему день и съ самымъ простодушнымъ видомъ разсказывалъ ей о сдѣланныхъ имъ распоряженіяхъ. Ихъ соединятъ бракомъ въ Регистратурѣ, лучше всякой церкви, а чтобы не возбудить подозрѣній матери, капитанъ уѣдетъ отъ нихъ днемъ раньше; Берта пріѣдетъ къ нему на слѣдующее утро; ея вещи будутъ уже у него на квартирѣ въ Гарлей-стритѣ, у капитана все будетъ готово, чтобы по окончаніи цермоніи тотчасъ же выѣхать изъ Лондона. «Передъ нами цѣлые годы счастья и наслажденья — не такъ ли, Берта?»

За три дня до ожидаемаго событія, Мертонъ получилъ отъ отца своего письмо, въ которомъ старикъ звалъ его въ Свенборо. Капитанъ, прочитавъ письмо, засмѣялся отъ мысли, мелькнувшей въ его умѣ. «Вотъ и отлично! Мы туда и отправимся съ Бертой послѣ нашей свадьбы. Въ Эльбюри отель хоть куда; я оставлю Берту въ отелѣ, съѣзжу къ отцу, приведу его въ себя, и тотчасъ же вернусь къ моей красавицѣ».

Въ день, назначенный для свадьбы, чемоданы были уложены, какъ слѣдуетъ, и капитанъ объявилъ мистеру Кетлеру, что уѣзжаетъ недѣли на три, если не больше, и потому предоставляетъ ему распоряжаться своимъ временемъ, какъ заблагоразсудится. Подали кэбъ и капитанъ ускакалъ изъ дому.

Онъ пріѣхалъ первый на rendez-vous. Съ часами въ рукахъ Крозье нетерпѣливо поджидалъ красавицу, выглядывалъ безпрестанно въ окно кэба, а ея все не было. Наконецъ пришла и Берта съ глазами, опухшими отъ слезъ. Лицо ея было печально, она какъ будто молила капитана не отрывать ее отъ матери. Капитанъ поспѣшно усадилъ ее съ собою въ кэбъ, шепнулъ адресъ кучеру, съ приказомъ ѣхать какъ можно скорѣе. У кучера явилось подозрѣніе, что «дѣло не совсѣмъ чистое», но въ ожиданіи обѣщаннаго червонца онъ пустилъ свою лошадь во всю прыть.

Кэбъ подъѣхалъ къ какому-то дому. Капитанъ сошелъ первый, обяснивъ Бертѣ, «что вотъ они и пріѣхали въ Регистратуру», и справился у дворника «дома ли мистеръ Таусеръ?» Берта колебалась, выходить ли ей или нѣтъ изъ кэба; капитанъ угрюмо замѣтилъ ей, чтобы она торопилась, что консисторскіе чиновники не любятъ долго ждать. Молодые люди вошли въ квартиру регистратора, т.-е. мистера Таусера, худощаваго джентльмена съ изношеннымъ лицомъ, одѣтаго въ черное платье и бѣлый галстухъ, съ очками на носу.

— Крозье! Крозье! повторилъ регистраторъ, какъ будто прежде гдѣ-то слыхивалъ это имя, и сталъ рыться въ своихъ записныхъ книгахъ. — Точно такъ, сэръ. Я получилъ увѣдомленіе три недѣли тому назадъ, сказалъ онъ, заглянувъ въ одну книгу. — А, вотъ и леди! торжественно произнесъ онъ, поднявъ голову. Берта слегка улыбнулась ему; онъ продолжалъ: — Не приступить ли намъ къ церемоніи? Подождите немного.

Изъ боязни, чтобы Берта не усумнилась въ подлинности бракосочетанія, если церемонія будетъ слишкомъ коротка, капитанъ взялъ со стола заранѣе купленную книгу законовъ и заставилъ Берту прочитать въ слухъ форму, какимъ утверждается бракъ въ Регистратурѣ.

Чету ввели въ сосѣднюю комнату, въ углу которой стояла высокая конторка; Джекъ Таусеръ съ самымъ торжественнымъ видомъ приступилъ къ дѣлу, спросилъ Мертона Крозье, дѣйствительно ли онъ желаетъ жениться на Бертѣ Газльвудъ и не знаетъ ли онъ какой нибудь причины или препятствія, которыя бы помѣшали ему въ исполненіи его желаній. Бѣдной дѣвушкѣ также пришлось заявить, что она сильно желаетъ выйти замужъ за Мертона Крозье. Мистеръ Джекъ Таусеръ, въ припадкѣ усердія, закатилъ глаза и въ довершеніе церемоніи торжественно объявилъ имъ, что они связаны самымъ тѣснымъ образомъ, а потомъ записалъ ихъ имена въ толстой книгѣ съ красной оберткой. Церемонія кончилась и Джекъ удивилъ Берту, тотчасъ же назвавъ ее миссисъ Крозье. Берта замѣтила, что капитанъ заплатилъ мистеру Таусеру 50 л. и невольно подумала: «видно вѣнчаться этимъ простымъ способомъ несравненно дороже, чѣмъ въ церкви». Молодымъ было чрезвычайно пріятно, когда регистраторъ пожелалъ имъ счастливаго медоваго мѣсяца, и выразилъ надежду, что жизнь ихъ будетъ долгимъ, счастливымъ праздникомъ, неомрачаемымъ ни малѣйшимъ облакомъ; молилъ Бога, чтобы у нихъ родились дѣти имъ на радость и на славу родины. Капитанъ прервалъ его длинную рѣчь вопросомъ, когда же будетъ готово свидѣтельство о ихъ законномъ бракѣ. Джекъ отвѣтилъ, что непремѣнно приготовитъ бумаги къ ихъ возвращенію.

Молодые отправились на станцію желѣзной дороги. Берта была вполнѣ счастлива, она почти не замѣтила, какъ тихо тащилъ ихъ кэбъ; они сидѣли рука объ руку, онъ шепталъ ей: «милая Берта», она ему въ отвѣтъ: «дорогой Мертонъ».

Сердце капитана сильно билось, когда онъ сѣлъ въ вагонъ и хладнокровно началъ обдумывать свой мерзкій поступокъ, тѣмъ болѣе, что бѣдняжка, ничего не подозрѣвая, улыбалась ему, преклоняясь передъ великодушнымъ человѣкомъ, забывшимъ ея ничтожество и свое величіе и удостоившимъ жениться на ней. Капитанъ не рѣшался заговорить съ нею. Еслибы это было возможно, онъ готовъ былъ отвезти ее обратно къ матери, но по какому-то странному стеченію обстоятельствъ, добрыя намѣренія являются у насъ именно тогда, когда уже невозможно ихъ выполнить.

Утѣшая себя тѣмъ, что уже дѣла не поправишь, капитанъ обнялъ Берту и началъ весело болтать съ нею. Шутя, предупредилъ онъ ее, нѣжнымъ голосомъ, что раза три-четыре въ годъ у нихъ вѣроятно произойдутъ ссоры и споры, вслѣдствіе раздражительности, которая бываетъ у него повременамъ, и даже сознался, что ему случается быть надменнымъ и требовательнымъ. «Но вы, мой дорогой ангелъ, добавилъ онъ: — отучите меня отъ моихъ недостатковъ. Мы будемъ такъ счастливы, что всѣ будутъ намъ завидовать, а женщины кусать себѣ ногти отъ досады, что у нихъ не такой ласковый и вѣрный мужъ, какъ у васъ. Не такъ ли, Берта?»

Глупенькая дѣвушка также заговорила о ихъ будущемъ.

— Никогда не будемъ ничего скрывать другъ отъ друга, мой дорогой Мертонъ. — Что бы вы ни сдѣлали, я все прощу вамъ, только ничего не утаивайте отъ меня, а то мнѣ будетъ казаться, что вы разлюбили меня, и я буду несчастна.

— Мой ангелъ! воскликнулъ, Крозье въ припадкѣ восторга: — неужели вы думаете, что я въ состояніи обмануть васъ? Я. во всемъ буду совѣтоваться съ вами, довѣрять вашему сужденію, больше нежели моему собственному. Довольны ли вы мною, моя милая супруга?

И они съ любовью улыбались другъ другу.

Капитанъ прослезился.

— Я буду ревновать васъ ко всѣмъ, Берта; уже теперь ненавижу мужчинъ, зная, что они будутъ любоваться вами. Напрасно я женился на такой хорошенькой дѣвушкѣ!

Уже почти подъ самымъ Эльбюри капитану пришло въ голову, что фамилія Крозье слишкомъ хорошо знакома въ этомъ городѣ, и что ему неудобно будетъ, остановившись въ лучшемъ отелѣ съ Бертой, называть ее тамъ своей женой. Пожалуй, старикъ отецъ провѣдаетъ объ этомъ или кто нибудь тотчасъ донесетъ Еленѣ Крозье, что братъ ея женился. Тогда весь обманъ обнаружится. «Нѣтъ, нельзя!» заключалъ онъ.

А между тѣмъ, капитану было бы до нельзя пріятно говорить о Бертѣ: «моя жена»; его брала досада, что обстоятельства мѣшали этому. Жена своего рода собственность. Все-таки пріятнѣе сказать: «моя жена», нежели: «мой грумъ, или мои лошади». Онъ уже представлялъ въ своемъ умѣ, какъ онъ спроситъ въ гостиницѣ прислугу: «распорядилась ли миссисъ Крозье обѣдомъ?» или, «какъ рѣшила миссисъ Крозье на счетъ комнатъ?» Но какъ ни было тяжело, а все-таки пришлось отказаться отъ всѣхъ этихъ удовольствій на все время пребыванія въ Эльбюри.

Капитанъ показалъ Бертѣ письмо, полученное отъ отца; такъ-какъ они должны были остановиться за нѣсколько миль отъ Свенборо, то онъ оставитъ ее въ отелѣ, а самъ отправится къ отцу на самое короткое время; старикъ уменъ, успокоить его недолго.

— А между тѣмъ, моя дорогая, нерѣшительно проговорилъ онъ: — мнѣ кажется… не то, чтобы меня это сильно заботило, но мнѣ кажется было бы въ высшей степени благоразумно пріѣхать тебѣ въ Эльбюри подъ вымышленнымъ именемъ и назваться хоть напримѣръ миссисъ Татенгэмъ, я будто взялся васъ проводить до Соутгэмптона. Намъ бы недолго пришлось разыгрывать эту комедію. Я пробуду у отца не болѣе трехъ часовъ, и какъ только вернусь оттуда, тотчасъ наймемъ почтовыхъ лошадей и уѣдемъ въ другой городъ. Согласна ли на это, моя милочка?

Конечно, Берта не была на это согласна, и предложеніе капитана оскорбило ее; странно было называться такъ скоро послѣ свадьбы не именемъ мужа, а чьимъ-то другимъ, но тутъ она вспомнила, какъ онъ предупреждалъ ее, что бракъ ихъ долженъ оставаться нѣкоторое время тайнымъ; собравшись съ духомъ, она ласково отвѣтила ему, что согласна исполнить его желаніе.

Подъѣхали къ гостиницѣ «Короля Георга»; прислуга дѣятельно забѣгала взадъ и впередъ, и живо втащила на лѣстницу чемоданы капитана Крозье. Хозяинъ самъ вышелъ на встрѣчу сыну богатаго банкира. Миссисъ Таттенгэмъ была отведена хорошенькая комната; пріѣзжимъ подали хересъ съ бисквитами. Хозяинъ видимо огорчился, узнавъ, что капитанъ намѣренъ провести въ Эльбюри всего на всего нѣсколько часовъ, и сказалъ, что съ своей стороны, еслибы они остались подольше, онъ сдѣлалъ бы все отъ него зависящее, чтобы сдѣлать имъ пребываніе въ его домѣ пріятнымъ. Капитанъ захохоталъ.

— Неужели вы думаете, что я бы въ такомъ случаѣ остался у васъ? Мало ли комнатъ въ Свенборо? Если я остановился у васъ, такъ только благодаря тому, что провожаю миссисъ Таттенгэмъ въ Соутгэмптонъ. Во всякомъ случаѣ, прошу приготовить мнѣ наскоро какой нибудь обѣдъ, — поговорите объ этомъ съ миссисъ Таттенгэмъ.

«Зачѣмъ это онъ называетъ меня все миссисъ Таттенгэмъ?» подумала Берта: «меня эти слова такъ и обдаютъ холодомъ, мнѣ чего-то страшно дѣлается. Какъ бы мнѣ хотѣлось поскорѣе уѣхать отсюда!»

Пріѣзжимъ подали обѣдъ въ три часа, чтобы Крозье успѣлъ засвѣтло сдѣлать визиту отцу. Еслибы кто нибудь изъ слугъ вздумалъ подслушать ихъ разговоръ во время обѣда, то сразу бы узналъ тайну ихъ воображаемаго брака. Капитанъ не иначе называлъ миссисъ Таттенгэмъ, какъ, «моя жена», «моя милочка, ненаглядная». Они толковали теперь о деньгахъ. Предупредительный воинъ говорилъ, что, быть можетъ, миссисъ Крозье встрѣтитъ надобность въ деньгахъ, и объявилъ, что его кошелекъ въ ея полномъ распоряженіи.

— Мнѣ въ высшей степени не нравится обычаи многихъ мужей давать своимъ женамъ еженедѣльно опредѣленную сумму. Жена у нихъ точно на жалованьѣ. Нѣтъ, мой голубчикъ, я не таковъ, помни: все, что я имѣю, къ твоимъ услугамъ.

Чудакъ съ наслажденіемъ разыгрывалъ роль законнаго супруга, вынулъ изъ кармана бумажникъ, туго набитый банкнотами, и подавъ его Бертѣ сказалъ, «что съ этой поры она всегда будетъ его банкиромъ». А самъ въ эту минуту думалъ «ничто не обязываетъ меня поступать такъ въ будущемъ. Теперь это кстати, а со временемъ, когда мы больше сблизимся и если она сдѣлается черезчуръ, требовательна, я всегда успѣю отобрать у ней деньги.»

Подали верховую лошадь, капитанъ сѣлъ и величественно отъѣхалъ отъ крыльца, махнувъ на прощаніе рукою смотрѣвшей изъ окна Бертѣ. Онъ уѣхалъ всего на три часа, но прошло цѣлыхъ шесть часовъ, а его все не было. Бѣдняжка напрасно прождала его, стоя у окна и прислушиваясь къ малѣйшему шуму. На дворѣ совсѣмъ стемнѣло. Нумерной нѣсколько разъ входилъ къ ней въ комнату и спрашивалъ, не прикажетъ ли «миссисъ Таттенгэмъ» чаю? Она давала ему неизмѣнно одинъ и тотъ же отвѣтъ: «Нѣтъ, благодарю васъ; капитанъ Крозье рѣшилъ, что мы уѣдемъ изъ Эльбюри тотчасъ по его возвращеніи изъ Свенборо». Пробило девять, нервы ея совсѣмъ разстроились; она принялась плакать. Наконецъ еи принесли письмо и связку ключей на серебряномъ подносѣ. Еще не прочитавъ письма, она догадалась въ чемъ дѣло. «Моя милочка», писалъ капитанъ, «здѣсь просто всѣ съума сошли, а старикъ хуже всѣхъ. Онъ умоляетъ и приказываетъ остаться съ ними на ночь. Я поневолѣ принужденъ былъ ему повиноваться, какъ отцу, а кромѣ того потому, что у него двѣсти тысячъ капиталу. Странно начался нашъ медовой мѣсяцъ, не такъ ли? Не грусти, моя душечка. Посылаю ключи. Ложись спать и закажи завтракъ къ восьми часамъ утра, тогда я уже буду съ тобой и обниму тебя».

Берта послушалась и легла въ постель.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
Мистеръ Вотренъ-младшій посѣщаетъ Францію.

Газета — безцѣнная вещь для джентльмена, которому, за неимѣніемъ дѣла, одна только забота, какъ бы убить время отъ завтрака до обѣда. Газета сообщаетъ ему, что дѣлается на всемъ земномъ шарѣ. Сидя въ креслѣ, онъ становится грознымъ судьей мильоновъ людей, и смѣло подвергаетъ критикѣ министровъ и парламентъ точно такъ же, какъ поданный ему обѣдъ, портеръ или хересъ.

Такому невинному удовольствію предавался и лейтенантъ Грантъ. Читая газету, онъ обращался въ строгаго судью; у него явилось сознаніе собственнаго достоинства. Ему сообщали о разныхъ уголовныхъ преступленіяхъ: о женахъ, убитыхъ мужьями, о всякихъ кражахъ и т. п., и лейтенанту казалось, что это его дѣло рѣшить, какому наказанію подвергнуть преступниковъ; читая иностранныя извѣстія, онъ мысленно переносился въ Тюильри или присутствовалъ на совѣщаніи министровъ въ аудіенцъ-залѣ испанской королевы. Иногда морякъ громко восклицалъ: «Каково! опять новое министерство въ Греціи! Проклятые, какъ непостоянны!». Въ сущности, однако, его вовсе не интересовало, что дѣлается въ Греціи. Но какъ бы то ни было, онъ ежедневно платилъ четыре пенса за газету и всегда готовъ былъ толковать о томъ, что дѣлается новаго на свѣтѣ.

— Что, насладились своей газетой, папа? спрашивала его Люси, видя, что онъ дочитываетъ послѣдній столбецъ послѣдней страницы.

— Въ ней ничего нѣтъ, рѣшительно ничего, отвѣчалъ лейтенантъ, хотя только что прочелъ нѣсколько ярдовъ мелкаго, убористаго шрифта.

Добродушный морякъ подписывался постоянно и на мѣстную газету. Ему было пріятно поддержать изданіе, которое выходило въ свѣтъ у него подъ бокомъ. Случалось не разъ, что Грантъ, прочитавъ эльбюрійскую газету, клялся и божился, билъ кулакомъ о столъ, и кричалъ, что "участники этой газеты пишутъ не въ примѣръ лучше, чѣмъ сотрудники «Times». Однажды онъ пришелъ въ такой восторгъ, что даже прочелъ вслухъ Филю замѣтку редактора относительно только-что сдѣланнаго открытія: оказывалось, въ Эльбюри уже нѣсколько лѣтъ ходило по рукамъ ужасающее количество поддѣльныхъ бумажныхъ денегъ.

— Ей-богу, то, что тутъ написано, заставитъ мошенниковъ затрепетать до самыхъ пятокъ, заревѣлъ морякъ и прочелъ, декламируя, передовую статью газеты: «Смѣлость, съ которою дѣйствовала шайка, ловкость, съ какого спускались фальшивыя деньги, рѣдкое искусство, съ какимъ они были поддѣланы, — все доказываетъ, что негодяй, пустившійся на это дѣло, человѣкъ даровитый и образованный, воспользовавшійся образованіемъ, какъ средствомъ, для достиженія своихъ низкихъ, грабительскихъ цѣлей». — Что ты объ этомъ думаешь Филь? А, каково написано!.

Мошенникъ, слышавшій то, что написано въ газетѣ, дѣйствительно затрепеталъ «до самыхъ пятокъ». Онъ окончательно упалъ духомъ, когда тесть сообщилъ ему, что наряжена мѣстная коммисія для изслѣдованія этого дѣла, подъ предсѣдательствомъ банкира Натаніэля Крозье.

— Скоро поймаютъ негодяевъ! радостно заревѣлъ лейтенантъ, читая дальше газету.

Полиція произвела тщательныя изслѣдованія, кому мошенникъ спускалъ свои поддѣльныя банкноты, и такимъ образомъ дозналась, что въ самомъ Эльбюри не было спущено ни одной фальшивой бумажки, а только въ окрестностяхъ; даже банкъ Крозье и К° принялъ эти бумажки за настоящія, — до того онѣ ловко были поддѣланы.

Самъ преступникъ явился тогда самымъ яростнымъ обвинителемъ мошенниковъ. Крича заодно съ толпою, Филь надѣялся отвлечь отъ себя вниманіе. Онъ даже высказалъ свое мнѣніе насчетъ того, какъ бы слѣдовало наказать преступниковъ. Тестю очень понравилось благородное негодованіе Филя; ему и въ голову не приходило, что настоящій преступникъ онъ-то и есть.

Люси часто сообщала Филю по утрамъ, что онъ во снѣ размахивалъ руками и метался въ постелѣ какъ въ горячкѣ. Филь съ ужасомъ спрашивалъ жену, не сказалъ ли онъ какой-нибудь глупости во снѣ.

— Вѣроятно такъ, отвѣчала она: — но ты такъ мямлилъ и проглатывалъ слова, что я ничего не могла разобрать. Ну, ужь когда-нибудь да узнаю всѣ твои секреты! то-то посмѣюсь надъ тобою.

Филю казалось, что при настоящихъ обстоятельствахъ всего разумнѣе удалиться на время изъ Эльбюри. Полиція и Натаніэль Крозье уже почти переступили порогъ его тайнаго убѣжища, онъ самъ уже потерялъ всякую власть надъ собою и всегда могъ выдать себя какимъ-нибудь неосторожнымъ словомъ. Но у него хватило смысла устроить такъ, чтобы это бѣгство имѣло видъ простаго отъѣзда и не возбудило бы никакихъ подозрѣній. Онъ выждалъ три-четыре мучительнѣйшихъ дня, раздумывая, какой бы найдти предлогъ, чтобы начать укладку своихъ чемодановъ. Наконецъ, онъ прочелъ въ «Times» объявленіе о дешевомъ переѣздѣ въ Парижъ на какой-то «fête», и тотчасъ же началъ восхвалять Парижъ своей Люси. Съ восторгомъ разсказывалъ онъ ей о парижскихъ удовольствіяхъ, упомянулъ, что столица Франціи законодательница модъ, спрашивалъ Люси, нравится ли ей французская кухня, французскіе башмаки и перчатки; коснулся мимоходомъ ліонскаго бархата и дешевыхъ часовъ, и наконецъ внушилъ ей такое сильное желаніе увидѣть столицу образованнаго міра, что она принялась разсчитывать: дорого ли обойдется имъ поѣздка и доказывать, что она стоитъ сущій вздоръ.

Какъ добрый, любящій супругъ, Филь сначала смѣялся надъ просьбами жены отправиться въ Парижъ, а потомъ мало помалу изъявилъ свое согласіе.

— Она отъ всей души желаетъ этого, сэръ, замѣтилъ Филь не совсѣмъ довольному лейтенанту: — и мнѣ кажется, что я не имѣю права мѣшать ей поступать, какъ хочется. Мы, бѣдные мужья, настоящіе мученики. Пусть она только испробуетъ бордосскаго вина и французской кухни, и я вамъ привезу ее обратно съ цѣлыми букетами розъ на ея хорошенькихъ щечкахъ.

Опечаленный лейтенантъ написалъ письмо своей незамужпеи сестрѣ, прося ее пріѣхать къ нему и раздѣлить съ нимъ одиночество. Его окончательно взяло горе, когда молодая чета простилась съ нимъ и тяжело нагруженная коляска скрылась на поворотѣ дороги. Только и поддерживало его сознаніе, что ему оставлены ключи отъ шкапчика съ виномъ. Ему оставалось еще одно утѣшеніе: мысленно слѣдить шагъ за шагомъ за своими дѣтьми. «Теперь они должны быть въ Лондонѣ», разсуждалъ онъ про себя. «Какъ бы хотѣлось знать, въ какомъ отелѣ остановятся они. Жаль, что я имъ не присовѣтывалъ остановиться въ Честерфильдѣ, въ Брутонъ-стритѣ. Они бы тамъ отвѣдали славнаго портеру.»

На слѣдующее утро капитанъ сильно раздражилъ свою сестру, поднявъ ее отъ крѣпкаго сна вопросомъ: «какъ она думаетъ, не будетъ ли качки на морѣ во время ихъ переѣзда? Мнѣ вѣдь качка ни по чемъ», кричалъ онъ старой дѣвѣ сквозь полуотворенную дверь: «но я боюсь, что Люси до смерти намучится».

Молодые супруги благополучно прибыли въ Парижъ. Лейтенантъ думалъ только о томъ, какъ бы скорѣе вернулась къ нему Люси, а Филь — какъ бы подольше остаться въ Парижѣ. Онъ вынулъ кошелекъ, отдалъ женѣ шестьдесятъ совереновъ — все ихъ достояніе, и просилъ ее устроить такъ хозяйство, чтобы денегъ этихъ имъ хватило покрайней мѣрѣ на полгода.

Люси была удивлена до крайности: бѣдняжка вообразила себѣ, что цѣль ихъ путешествія — повеселиться. Онъ пробормоталъ нѣчто въ родѣ извиненія, будто задолжалъ и пріѣхалъ въ Парижъ ради того, что здѣсь жизнь дешевле. У него не хватило смѣлости сказать ей, что онъ уѣхалъ изъ Англіи во избѣжаніе стыда и наказанія.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Тернистое ложе.

Натаніэль Крозье могъ спокойно лечь въ постель. У лакеевъ были наготовѣ заряженные пистолеты; огромныя собаки бродили по саду и наконецъ въ домѣ спалъ сынъ, храбрый воинъ Мертонъ Крозье. Врядъ ли нашелся бы такой отчаянный воръ, который бы осмѣлился стать лицомъ къ лицу съ доблестнымъ капитаномъ.

Влюбленный юноша охотно бы отдалъ цѣлую горсть совереновъ тому, кто бы помогъ ему бѣжать изъ родительскаго дома; онъ бы понесся на легкихъ крыльяхъ къ своей обожаемой Бертѣ. Но Мертонъ былъ въ плѣну. Желѣзныя рѣшетки не остановили бы его, Мертона держала сильная воля отца. Долго боролся онъ за свою свободу и придумывалъ разные предлоги. Старый джентльменъ хмурился, возвышалъ голосъ, говорилъ рѣзкія вещи насчетъ неблагодарности сыновей и наконецъ съ крикомъ приказалъ своему первенцу остаться на ночь въ Свенборо. Сынъ повиновался, но такъ неохотно, что отцу казалось, будто бы самъ Мертонъ желалъ, чтобы въ домъ ворвались разбойники и ограбили его.

Около одинадцати часовъ старикъ легъ въ постель и скоро заснулъ, истомленный предъидущими безсонными ночами, чувствуя себя въ полной безопасности подъ защитой одного изъ офицеровъ гвардіи ея величества.

Несчастный Мертонъ не могъ спать до двухъ часовъ утра, смотрѣлъ на луну, вздыхалъ, наконецъ принялся зѣвать и вскорѣ густой, громкій храпъ служилъ доказательствомъ, что пропускная бумага забвенія впитала въ себя его горестныя слезы.

Банкиру снился сонъ: онъ сидѣлъ въ своей конторѣ, и человѣкъ, обанкрутившіися нѣсколько лѣтъ тому назадъ и задолжавшій большую сумму банку, вошелъ къ нему съ тяжелымъ ящикомъ на рукахъ. У банкира было смутное сознаніе, что человѣкъ этотъ давно умеръ и не имѣлъ права ходить по землѣ, но, несмотря на это, посѣщеніе не испугало его. Должникъ сообщилъ ему, что дѣла его поправились въ послѣднее время и указалъ на тяжелый ящикъ. Они долго бесѣдовали между собою о прошломъ и наконецъ крышка ящика была поднята: золота оказалось такъ много, что имъ бы можно было нагрузить цѣлую телѣгу. Должникъ самымъ любезнымъ образомъ попросилъ банкира принять все это въ подарокъ. Они попробовали вдвоемъ сдвинуть ящикъ, но онъ отъ тяжести точно приросъ къ полу. Банкиръ изо всѣхъ силъ толкалъ его, искровавилъ себѣ пальцы, звалъ своихъ клэрковъ, но никто изъ нихъ не пришелъ. Затѣмъ банкиръ внезапно очутился гдѣ-то на холмѣ, далеко отъ Свенборо, съ тяжелымъ ящикомъ на груди. Сокровище вырвалось у него изъ рукъ и покатилось по склону холма. Монеты перепрыгивали черезъ кусты и бренчали о камни съ шумомъ, подобнымъ взрыву. Онъ стоялъ на холмѣ и въ отчаяніи ломалъ себѣ руки; кто-то дотронулся до его плеча, и — банкиръ проснулся.

Сознаніе еще не вполнѣ вернулось къ нему, но онъ ощущалъ, что у постели стоитъ человѣкъ, хотя ему и въ голову не пришло, что это могутъ быть разбойники. Наконецъ онъ очнулся, открылъ глаза и тутъ только понялъ, что никто иной не посмѣлъ бы явиться къ нему ночью и разбудить его. Приподнявшись на постелѣ онъ пробормоталъ:

— Что это значитъ? Кто вы?

Его глаза широко раскрылись отъ ужаса, когда незнакомецъ отвѣтилъ ему: «если ты только шевельнешься или пикнешь, я тебѣ тотчасъ же разможжу голову». Банкиръ видѣлъ, что надъ нимъ занесена дубина и счелъ благоразумнымъ повиноваться. Одинъ ударъ и его бы не стало.

Разбойникъ освѣтилъ фонаремъ лицо Крозье и повидимому разглядывалъ его. Банкиръ не двигался; онъ въ эту минуту обдумывалъ, будетъ ли возможно разбойникамъ пробраться въ комнату, гдѣ хранилось серебро. Съ потерею серебра онъ мирился, но трепеталъ отъ страху, чтобы они не открыли вдѣланнаго въ стѣнѣ желѣзнаго сундука, гдѣ у него были спрятаны банкноты. Къ стѣнѣ былъ приставленъ столъ и старикъ искренно молилъ Бога, чтобы они его не отодвинули.

Разбойникъ отвелъ свѣтъ фонаря съ его лица и онъ оглянулся. Ящики били раскрыты, платье разбросано.

«Вѣроятно щелканье замковъ и былъ тотъ шумъ, который мнѣ слышался во снѣ», хладнокровно думалъ банкиръ.

Потаенный ящикъ, въ которомъ онъ хранилъ драгоцѣнности своей покойной жены, былъ также выдвинутъ и расхищенъ. Очевидно, воръ былъ человѣкъ знакомый. Банкиръ все видѣлъ, соображалъ, но лежалъ неподвижно, затаивъ дыханіе изъ боязни, чтобы занесенная надъ его головой дубина не поразила его смертельнымъ ударомъ.

Минуты медленно проходили. Безмолвіе ободрило банкира, онъ началъ думать о томъ, какъ бы ему соскочить съ постели и всполошить домъ. Но его останавливала мысль, что, быть можетъ, Мертона стерегутъ тѣмъ же способомъ и онъ попусту подвергнетъ свою жизнь опасности. А жизнь была ему дороже денегъ.

Стоявшій у постели человѣкъ зашевелился, отодвинулъ тяжелыя занавѣски и наклонился надъ банкиромъ; покрытое крепомъ лицо разбойника очутилось такъ близко отъ лица банкира, что банкиръ могъ различить сквозь крепъ его блестящіе глаза, и видѣть, какъ бились жилы на его вискахъ. Разбойникъ внимательно смотрѣлъ въ лицо банкиру и проговорилъ, какъ будто про себя:

— Все тотъ же. Я бы его вездѣ узналъ. Хорошо держишься, старикъ. Судя по морщинамъ тебѣ легко жилось.

«Господи! готовъ покляться, что это его голосъ», подумалъ Крозье.

— Узнаешь ли ты меня? спросилъ разбойникъ.

Банкиръ пробовалъ сказать нѣтъ, но страхъ оковалъ ему языкъ; разбойникъ догадался по движенію губъ, что хотѣлъ ему отвѣтить банкиръ.

— Подумай-ка, нѣтъ ли у тебѣ такого врага, которому бы захотѣлось выкинуть съ тобою такую штуку, какъ эта? Не припомнишь ли имени человѣка, который ненавидитъ тебя всею душою, который бы все сдѣлалъ лишь бы погубить тебя, или повредить тебѣ чѣмъ-нибудь?

Банкиръ отрицательно покачалъ головою.

— Переверни на изнанку свою память, продолжалъ разбойникъ: — подумай о давно прошедшемъ времени. Не сдѣлалъ ли ты кому-нибудь вреда? Не запачканы ли чьею-нибудь кровью твои руки? Развѣ некому отомстить тебѣ?

Старикъ вспомнилъ умершую въ тюрьмѣ дочь, но его бѣсилъ грубый допросъ и онъ опять покачалъ головою.

Разбойникъ начиналъ терять терпѣніе. Дыханіе его сдѣлалось прерывистымъ и онъ все ближе и ближе наклонялся къ банкиру.

— Клянусь Богомъ! воскликнулъ онъ: — я готовъ вырвать сердце изъ твоей дохлой груди, если уже ты ничего не чувствуешь, ни въ чемъ не раскаеваешься! Смотри на меня. Ну, что узнаешь теперь?

И цри этихъ словахъ онъ поднялъ крепъ и грозно смотрѣлъ на распростертую передъ нимъ жертву.

— Вотренъ, пробормоталъ Крозье такимъ голосомъ, что, очевидно, уже давно узналъ своего мучителя.

— Прошло немало времени съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись въ послѣдній разъ, спокойно заговорилъ Вотренъ. — Быть можетъ, ты надѣялся, что уже не встрѣтишься со мною. Я не разъ молилъ Бога, чтобы онъ прибралъ меня и тебѣ осталось больше мѣста. Глупый старикъ! Сколько разъ стоялъ я передъ этимъ домомъ и клялся, что встрѣчусь съ тобою такъ, какъ сегодня. Но я не могъ тогда ничего тебѣ сдѣлать. У меня еще не все было готово. Теперь ты въ моихъ рукахъ.

И онъ сопровождалъ свои слова разными, быстро смѣняющимися тѣлодвиженіями, въ которыхъ выражалась твердая рѣшимость и угроза.

Запальчивость француза сбила банкира съ толку. Вотренъ то указывалъ на него пальцемъ, то подставлялъ ему кулакъ подъ самое лицо; мысли у Крозье кутались, онъ ничего не могъ придумать и чувствовалъ, что онъ во власти разбойника.

— Я пришелъ свести съ тобою длинные счоты, продолжалъ Вотренъ. — Начну но порядку. Вопервыхъ, гдѣ моя жена, ваша дочь?

Отвѣта не было.

— Куда дѣвался ея ребенокъ — мой сынъ? прошипѣлъ Вотренъ, и наклонилъ свое лицо еще ближе къ лицу банкира. — Гдѣ они? Отвѣчай мнѣ, или клянусь небомъ! ты умолкнешь на вѣки.

— Она умерла, съ усиліемъ отвѣтилъ старикъ.

— Ты убилъ ее! поспѣшно возразилъ ему Вотренъ. — Она была твоя дочь. Ты далъ ей жизнь и самъ же умертвилъ ее. Если я оскорбилъ тебя женившись на ней, она все-таки не переставала быть твоею дочерью! Я былъ честенъ тогда. Если она предпочла жизнь со мною твоему богатству и знатности, это еще не избавляетъ тебя отъ долга по отношенію къ ней. Ты звѣрь, ты убилъ ее. Хочешь, я разскажу тебѣ, какъ и гдѣ она умерла?

Старикъ былъ удивленъ, какимъ образомъ Вотренъ, такъ жестоко бросившій свою жену на произволъ судьбы, осмѣливается такъ хладнокровно разсуждать о ея смерти, но не сказалъ ни слова.

Вотренъ продолжалъ:

— Она умерла въ тюрьмѣ отъ горя, моля Бога простить ея злобнаго убійцу.

Слова эти жестоко прозвучали въ ушахъ старика, онъ содрогнулся. Въ этихъ словахъ была доля правды, сердце его сжалось.

— Я старался спасти ее, задыхаясь проговорилъ онъ.

— Старикъ, прошипѣлъ Вотренъ: — ты надѣешься войти въ царствіе небесное, не загораживай себѣ входа ложью. Если дочери ты не могъ помочь, зачѣмъ ты бросилъ ея ребенка на произволъ судьбы? Ты не можешь оправдаться. Я знаю это. Ты распустилъ ложный слухъ, что твоя дочь стала матерью не будучи женою. Недовольный тѣмъ, что отнялъ у ней жизнь, ты лишилъ ее и чести. Ты осквернилъ ея гробъ злобною клеветою. Гдѣ этотъ мальчикъ — мой сынъ?

И Вотренъ скрежеталъ зубами и сжималъ кулаки передъ лицомъ Крозье.

— Этого мальчика пустили по міру. Онъ — ваша кровь и плоть, сэръ, — былъ на волосокъ отъ висѣлицы. Теперь я требую, чтобы вы поступили съ нимъ по справедливости. Вы знаете, что онъ законный сынъ вашей дочери. Онъ сказывалъ мнѣ, что вы предлагали ему выселиться изъ Англіи наравнѣ со всякой дрянью и отправиться въ далекую Австралію.

— Чего же вы хотите отъ меня? спросилъ Крозье.

Вотренъ взглянулъ съ презрѣніемъ на старика, и произнесъ съ достоинствомъ:

— Какъ вы нѣжно любили всегда деньги! Изъ-за нихъ вы дочь отправили въ тюрьму; чтобы не тратить своего золота, вы отдали своего внука въ науку ворамъ и преступникамъ. Даже и теперь, когда ваша жизнь въ моихъ рукахъ, вы взываете къ своимъ деньгамъ въ надеждѣ, что онѣ спасутъ васъ.

Несмотря на эту выходку, банкиръ зналъ, какъ нельзя лучше, зачѣмъ къ нему пришелъ Вотренъ.

— Я пришелъ, сэръ, сказалъ Вотренъ: — за моими деньгами, а не за вашими; я не разбойникъ, а напротивъ, жертва, взывающая къ справедливости. Мое дѣло правое. Полгода уже прошло со смерти вашей жены. Вы знаете, что мой сынъ рожденъ отъ законнаго брака. Вамъ даже показывали свидѣтельство о бракѣ. Почему вы обманомъ лишаете его наслѣдства? Отвѣчайте же мнѣ.

И Вотренъ схватился за дубину.

Старика объялъ ужасъ, онъ поспѣшилъ отвѣтить:

— Да, я былъ не правъ. Сознаюсь въ этомъ. Онъ будетъ введенъ въ нрава наслѣдства. Клянусь вамъ.

— Даю вамъ три недѣли сроку, добавилъ Вотренъ: — если не сдержите слова, клянусь, я убью васъ.

— Пусть будетъ по вашему, воскликнулъ съ живостью банкиръ.

— Теперь дайте мнѣ ключъ отъ своего желѣзнаго сундука, продолжалъ Вотренъ. — Вы забыли дать приданое своей дочери, когда я женился на ней. Ваши деньги хранились прежде въ этомъ сундукѣ; сколько бы тамъ ни было, я приму съ благодарностью.

Въ головѣ банкира мелькнула новая мысль: онъ встанетъ и, подъ предлогомъ, что ищетъ ключи, будетъ такъ шумѣть, что всполошитъ весь домъ и слуги сбѣгутся къ нему на помощь. Банкиръ началъ съ того, что громко кашлянулъ подъ предлогомъ, что озябъ, вставши съ теплой постели, покачиваясь, пошелъ къ стѣнѣ, въ которой былъ ящикъ, и мимоходомъ опрокинулъ стулъ и толкнулъ столъ. Но Вотрена не легко было обмануть. Онъ кротко замѣтилъ банкиру, что совѣтуетъ ему не шумѣть.

— У меня внизу друзья. Если кто изъ вашихъ осмѣлится войти сюда, знаете ли, что я сдѣлаю? — Я убью васъ.

Рука банкира затряслась и ему никакъ не удавалось вложить ключъ въ замокъ сундука. Наконецъ сундукъ былъ отворенъ. Вотренъ сталъ возлѣ и торопилъ банкира.

— Вынимайте скорѣе бумаги, сэръ. Ваши деньги должны быть тутъ. Совѣтую вамъ поскорѣе отыскать ихъ.

Связка денегъ оказалась очень большая. Вотренъ видѣлъ по лицу банкира, что сумма должна быть значительная. Положивъ деньги себѣ въ карманъ, французъ повеселѣлъ. Онъ любезно обратился къ банкиру:

— Мы еще не совсѣмъ покончили; еще нѣсколько минутъ, и вы избавитесь отъ меня. Вы должны подписать эту бумагу.

Вотренъ досталъ изъ кармана заранѣе приготовленную имъ штемпельную бумагу.

— Остается выполнить маленькую формальность, объяснялъ разбойникъ: — вы должны засвидѣтельствовать этимъ документомъ, что изъ расположенія ко мнѣ, добровольно отдали мнѣ ту сумму, какая заключается въ этихъ банкнотахъ; я завтра же размѣняю ихъ. Я придумалъ эту штуку во избѣжаніе всякихъ недоразумѣній. Теперь ложитесь въ постель. Смотрите, исполните свою клятву, а я съ своей стороны обѣщаю не тревожить васъ больше.

Банкиръ повиновался. Вотренъ задулъ свѣчу, спряталъ въ карманъ фонарь и ушелъ, заперевъ за собою дверь на замокъ.

Крозье лежалъ не шевелясь. Онъ внимательно прислушивался къ малѣйшему звуку, желая убѣдиться дѣйствительно ли ушли разбойники. Время шло непомѣрно медленно — минуты казались ему часами. Въ домѣ было такъ тихо, какъ будто въ немъ не находилось ни одного живаго существа.

Наконецъ банкиръ собрался съ духомъ и позвонилъ что было мочи. Послышались поспѣшные шаги и голосъ спросилъ:

— Что прикажете?

— Отворите дверь! поспѣшно отвѣтилъ банкиръ.

Лакей вошелъ въ комнату и вытаращилъ глаза отъ удивленія, когда его господинъ разсказалъ ему, что воры ворвались въ домъ и ограбили его.

Въ комнатѣ было все разбросано, замки переломаны, ящики выдвинуты — сомнѣваться было невозможно. Слуга закричалъ — на крикъ тотчасъ сбѣжались люди и съ испугомъ спрашивали: «что случилось?»

Куда-жъ дѣвался доблестный воинъ, которому была поручена охрана цитадели? Отецъ побѣжалъ наверхъ будить сына, громко браня его за нерадивость. Но его сердитый голосъ смолкъ внезапно. Онъ наткнулся въ корридорѣ на чье-то, распростертое на полу, тѣло и сразу понялъ, что это тѣло его сына.

Люди, услышавъ рыданія и стоны отца, поспѣшно взбѣжали наверхъ, подняли безжизненное тѣло и положили на постель. Отецъ и сестра горько плакали надъ нимъ. Во всѣ стороны были разосланы гонцы за докторами; слуги побѣжали опрометью въ ближайшую деревню за полиціею.

Доктора и констебли явились въ домъ цѣлою гурьбою. Доктора пощупали пульсъ и, печально переглянувшись между собою, спрятали назадъ въ карманы свои ланцеты. Наука была тутъ безсильна, законъ вступалъ въ свои права. Оставалось отомстить убійцѣ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Счеты сведены.

Бѣдняжка, связанная судьбою съ несчастною семьею Крозье, ничего не подозрѣвая, весело встала съ постели на слѣдующее утро, счастливая тѣмъ, что съ дневнымъ свѣтомъ воротится къ ней ея дорогой Мертонъ. Она ждала его къ восьми часамъ. Еще два часа терпѣнія, и его рука обниметъ ее, а губы коснутся ея щеки. Онъ самъ такъ писалъ ей.

Печальная новость была сообщена ей безъ всякихъ предосторожностей; еслибы въ гостиницѣ знали, какъ она любила этого негодяя, то и хозяинъ и слуги пощадили бы ее; только но ихъ печальнымъ лицамъ и намекамъ она догадалась бы, что случилось несчастіе. Но для нихъ она была не болѣе, какъ миссисъ Таттенгэмъ, хорошая знакомая покойнаго капитана.

Самъ хозяинъ взялся сообщить ей новость. Ему хотѣлось первому объявить ее и онъ строго настрого приказалъ слугамъ молчать. Онъ самъ обдѣлаетъ дѣло.

Столъ былъ накрытъ скатертью — завтракъ приготовленъ. Берта стояла у окна и ждала.

— Подождите приносить яйца, пока не пріѣдетъ капитанъ, сказала она слугамъ.

Тѣ отвѣтили своимъ обычнымъ тономъ: «какъ прикажете ма’мъ», хотя въ голову къ нимъ входили странныя мысли.

Но вотъ явился самъ хозяинъ. Берта никакъ не могла понять, зачѣмъ онъ пришелъ, и холодно отвѣчала на его замѣчанія о погодѣ. Хозяинъ прокашлялся и началъ заранѣе приготовленный спичъ:

— Въ прошлую ночь въ Свенборо случилось весьма печальное происшествіе! Говорятъ, старикъ почти съ ума спятилъ.

Берта вопросительно посмотрѣла на него.

— Значитъ, вы ничего не слыхали о разбойникахъ, ма’мъ? Они ворвались въ домъ около двухъ часовъ ночи и утащили, какъ говорятъ, ужасающее количество всякихъ вещей.

Тутъ хозяинъ пріостановился, снова кашлянулъ и нерѣшительно произнесъ:

— Надѣюсь, вы сохраните присутствіе духа — не дадите воли своимъ чувствамъ — нѣтъ никакой надежды на выздоровленіе капитана Крозье — дѣло въ томъ, что его уже нѣтъ на свѣтѣ.

Бѣдная Берта!

Ее уложили въ постель и тѣ же самые доктора, хлопотавшіе утромъ у мертваго тѣла Мертона Крозье, стояли теперь у безжизненнаго тѣла погубленной имъ дѣвушки, и совѣтовались между собою, что имъ дѣлать? Долгое время Берту ничѣмъ нельзя было привести въ чувство. Доктора щупали пульсъ и говорили: «жизнь ея на волоскѣ, но мы думаемъ, что природа поможетъ, на нее вся наша надежда!» Сидѣлкѣ было строго настрого приказано силой разжимать зубы Бертѣ и вливать ей въ ротъ нѣсколько капель. «Если вы пропустите хоть полчаса, сказалъ медикъ, она непремѣнно умретъ!»

Слѣдствіе было произведено. Доктора, производившіе освидѣтельствованіе мертваго тѣла, рѣшили, что капитанъ Мертонъ умеръ отъ болѣзни сердца, сдѣлавшейся смертельной отъ сильнаго возбужденія. Нѣкто тряпичникъ Сэмъ, прочитавъ рѣшеніе суда, вздохнулъ такъ, какъ будто съ его плечъ свалилась тяжесть. Онъ зналъ лучше докторовъ, отчего умеръ Мертонъ: онъ помнилъ, какъ боролся съ нимъ, какъ заткнулъ ему ротъ толстымъ платкомъ, чтобы заглушить его крики. Быть можетъ, капитанъ и умеръ отъ болѣзни сердца, но во всякомъ случаѣ, Сэмъ ускорилъ его смерть.

Три дня спустя послѣ похоронъ капитана, какая-то леди, одѣтая въ глубокій трауръ, пріѣхала въ Свенборо и просила свиданія съ мистеромъ Натаніэлемъ Крозье.

Онъ дважды послалъ ей сказать, что не желаетъ никого видѣть въ постигшемъ его горѣ, но леди настаивала. Наконецъ, потерявъ надежду на свиданіе съ банкиромъ, попросила пера и бумаги, написала письмо и подписалась: «Ваша дочь Берта Крозье».

Ее приняли.

Старику стало жаль ее — она такъ горько плакала. Онъ терпѣливо выслушалъ ея исторію и тотчасъ же сообразилъ, какую роль игралъ въ ней его покойный сынъ. Тайный бракъ въ Регистратурѣ, отказъ Мертона ввести Берту въ свою семью — этого было достаточно, чтобы банкиръ догадался о всемъ остальномъ. Сердце банкира смягчилось потерею любимаго сына. У него хватило великодушія не разочаровывать бѣдную дѣвушку. «Слава Богу, что дѣло только этимъ кончилось для нея», подумалъ онъ. «Не зачѣмъ пятнать памяти моего бѣднаго Мертона».

— Не оставилъ-ли мой сынъ какого-нибудь завѣщанія? спросилъ онъ Берту такъ мягко, какъ только могъ.

Когда банкиръ узналъ, что завѣщаніе было написано въ то время, когда Берта еще жила у своей матери и что по этому завѣщанію Берта Газльвудъ, а не миссисъ Крозье объявлена единственной наслѣдницей Мертона, отецъ вздохнулъ свободно; значитъ, обманъ останется навсегда тайною.

Банкиръ сдержалъ слово, данное Вотрену. Онъ собрался съ духомъ и подписалъ документъ, по которому Филь утверждался въ правахъ наслѣдства. Но исполненіе клятвы тяготило его, онъ ненавидѣлъ Филя, какъ сына Вотрена и успокоился только тогда, когда узналъ, что Филь въ Парижѣ и слѣдовательно не былъ участникомъ разбоя, совершеннаго Вотреномъ.

Филь узналъ о наслѣдствѣ отъ самаго Вотрена. Онъ встрѣтилъ своего отца на бульварѣ, разодѣтаго по послѣдней модѣ, какъ прилично богатому почтенному человѣку, какимъ онъ былъ теперь. Свертокъ банкнотъ сдѣлалъ то, что во мнѣніи свѣта онъ изъ мошенника обратился въ джентльмена.

КОНЕЦЪ.

↑ Драгъ, родъ омнибуса, въ которомъ джентльмены отправляются на скачки.
↑ Или рабочихъ домовъ, гдѣ нищимъ и бродягамъ безплатно доставляется ночлегъ.

[1] Драгъ, родъ омнибуса, въ которомъ джентльмены отправляются на скачки.

[2] Или рабочихъ домовъ, гдѣ нищимъ и бродягамъ безплатно доставляется ночлегъ.

[1]

[2]

Мощено золотом (Мейхью)/ДО

МОЩЕНО ЗОЛОТОМЪ

РОМАНИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНІЕ ВЪ ДѢЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Толпа.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Вымороженные.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Пріютъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. По волѣ и вѣтра и теченья.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Освобожденіе.

КНИГА ПЕРВАЯ. Богадельня св. Лазаря и школы Призрѣнія.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. «Выуженные».

ГЛАВА ВТОРАЯ. На новомъ мѣстѣ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Нищенская школа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Четыре года въ школѣ.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Бѣглецы.

КНИГА ВТОРАЯ. Дѣтство на улицѣ.

ГЛАВА I. Вступленіе въ жизнь.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Торговля кресомъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Кувырканье колесомъ и катанье кубаремъ.

IV. На перекресткѣ.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Ночь въ городѣ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Гэмпстидъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Въ полѣ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. У каждаго своя фантазія.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Являются пріятели.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Капитанъ Мертонъ Крозье дома.

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ. Кулачный бой.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Все дѣло, а забавамъ конецъ.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Видно, что капитанъ Крозье не имѣетъ никакого понятія о стоимости денегъ.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. Въ огонь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. Гдѣ капитанъ ведетъ себя не такъ, какъ прилично джентльмену.

ГЛАВА XVII. День въ Дерби.

ГЛАВА XVIII. Подъ замкомъ.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Берта въ опасности.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. Стрѣльба въ цѣль.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Гдѣ нѣкій французскій джентльменъ не только живъ, но является на сцену дѣйствія.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. Погоня за Филиппомъ.