ТОМЪ III.
Изданіе журнала «Пантеонъ Литературы»
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая типографія Муллеръ и Богельманъ. Невскій 148.
1893.
Если вы пойдете по берегамъ быстрой и прекрасной рѣки Молдау, шумно протекающей подъ густыми лѣсами Богеміи, то скоро увидите себя въ долинѣ, образуемой семью холмами, на которыхъ гордо покоится старый городъ Прага. Идучи изъ Бунцлау, вы видите ее подъ собою, перерѣзанную своею широкою рѣкою, надъ которою возвышается позолоченная солнцемъ огромная бронзовая статуя св. Непомуцена, мелькающая сквозь зелень цвѣтущихъ острововъ и загородныхъ садовъ. Іоаннъ Вельфлинъ, родившійся въ мѣстечкѣ Непомукѣ, былъ нѣкогда викаріемъ пражскаго архіепископа. Король Вепцеславъ хотѣлъ однажды принудить его открыть тайну исповѣди своего Архіепископа. Вельфлинъ отказалъ, и Вепцславъ велѣлъ ночью вытащить его на мостъ чрезъ Молдау и бросить въ рѣку. Св. Непомуценъ есть покровитель и герой благородной и славной Богеміи, и статуя его, поставленная на мосту, тщательно сберегается, и усердіе украшаетъ ее разноцвѣтными лентами.
Когда посѣтите вы этотъ живописный городъ Прагу, посмотрите Градчинскій замокъ, его залу Властислава, залу Испанскую; когда побродите по Венцеславовой церкви, надѣните себѣ на голову шлемъ этого короли-солдата, исцѣляющій отъ мигрени, когда подивитесь на картины Луки Кранаха и Гольбейна, а въ галлереи Комчореда на статуи Каповы; когда въ домѣ Премонгре полюбуетесь чудесными портрегами Зизки и Рагосци, когда взоры ваши поблуждаютъ по долинѣ Шарка и вдоль но Бѣлой горѣ, откуда Фридерикъ, прозванный зимнимъ королемъ, завистливо посматривалъ на Прагу: когда вы насмотритесь на хорошенькихъ дѣвушекъ Вышграда и Гетца, словомъ, на все, — ступайте тогда на Кольмарктъ (Kohlmarckt) въ гостинницу «Трехъ львовъ», велите показать себѣ маленькую комнату покрытую изорванными обоями. Потомъ взойдите на горку Косицъ, въ одинъ уютный домикъ, нѣкогда принадлежавши Дюссеку, гдѣ найдете вы другую комнату, такую же темную и запачканную, какъ и въ гостинницѣ «Трехъ львовъ», повѣрьте мнѣ, Прага не можетъ. показать вамъ ничего интереснѣе этихъ двухъ гадкихъ комнатахъ, въ нихъ Моцартъ написалъ два акта своего «Донъ-Жуана».
Императоръ Іосифъ самъ просилъ Моцарта сочинить музыку на. сюжетъ изъ «женитьбы Фигаро» Бомарше, отъ которой тогда сходила съ ума вся Франція. «Nozze di Figaro» были сочинены и представлены въ Вѣнѣ въ тотъ годъ, когда играна была «Cosa rara» Мартина Спаньюоло. «Cosa гага» принята была съ ужаснымъ восторгомъ, а оперу Моцарта поправилась только одному Іосифу. Въ Прагѣ, напротивъ, «Женитьба Фигаро» произвела энтузіазмъ неслыханый. На театрѣ увѣнчали портретъ Моцарта; его мелодіи раздавались по всѣмъ улицамъ, — и одинъ изъ членовъ самаго высшаго дворянства поѣхалъ къ нему въ Вѣну, пригласить его отъ имени города Праги пріѣхать къ землякамъ своимъ сочинить оперу. Моцартъ хоть и родился въ Зальцбурге, въ Баваріи, по былъ Богемецъ, потому что все семейство его было изъ Праги, и потому, какъ добрый Богемецъ, онъ всегда говаривалъ, что только въ Богеміи умѣютъ понимать его музыку.
Парижъ тоже слылъ музыкальнымъ городомъ, но Моцарта тамъ могли понимать всего менѣе. «Le Nozze di Figaro», переведенные на французскій языкъ, были даны въ Парижѣ въ 1793 году, правда — во время, не очень благопріятное для музыки. Опера не понравилась, музыку нашли слишкомъ сильною, слишкомъ сложною, слишкомъ длинною для комической оперы и слишкомъ живою и легкою для большой и важной оперы. Вѣдь только счастливому Ппччини удалось «плѣнить слухъ дикихъ парижанъ»[1].
Но Моцартъ очень мало заботился о парижскомъ вкусѣ, гдѣ, говорилъ онъ съ своимъ открытымъ простосердечіемъ, «нѣтъ ни ушей для слуха, ни души для пониманія»; имъ отправился въ свою милую, прекрасную Прагу и сѣлъ за работу. Пріятель его, аббатъ да Понте, составившій поэму «женитьба Фигаро», вздумалъ сочинить оперу изъ испанской повѣсти Тирсо де Молипо «Il combinato di Piedra» (каменный гость); и здѣсь этотъ дѣлателъ сонетовъ, аббатъ да Понте, показалъ себя истиннымъ поэтомъ и особенно поэтомъ драматиче скимъ. Извѣстно, съ какой быстротою сочинилъ Моцартъ своего «Донъ Жуана». Исторія увертюры «Донъ Жуана», такъ часто разсказываемая, впрочемъ очень достовѣрпа. Опера была уже разучена, завтра назначено было представленіе, а увертюра еще не была написана. Моцартъ сидѣлъ съ своими друзьями, спокойно разговаривая, и казалось, совсѣмъ забылъ объ увертюрѣ, когда пришли къ нему за пей. Времени терять было нельзя. Моцартъ ушелъ въ ближнюю комнату и принялся писать; попросилъ жену свою сдѣлать ему пуншу и сѣсть съ нимъ. Была полночь, когда онъ началъ. Тутъ, внимая грустной Аннѣ, донъ-Жуапу, Эльвирѣ, писалъ онъ, покуда отяжелѣвшая голова его не упала на бумагу. Дивная увертюра «Донъ-Жуана» была окончена; занимавшаяся заря золотила вершину пражскаго собора, котораго длинныя кружевныя галлереи тянулись передъ маленькой комнаткой Моцарта. Было четыре часа утра. Опера Моцарта должна была идти въ семь часовъ вечера, переписчики едва могли къ этому времени кончитъ свою работу; партіи голосовъ не успѣли высохнуть, когда ихъ роздали въ оркестръ, и Моцартъ самъ пришелъ дирижировать увертюру, которой еще не успѣли разучить. Напряженное вниманіе, съ какимъ музыканты должны были играть эту увертюру въ первый разъ, сдѣлало чудеса, и Моцартъ никогда не могъ говорить безъ растроганности о могущественномъ, необыкновенномъ эффектѣ, какой увертюра его произвела въ этотъ разъ на пражскую публику. Съ этого времени почти всѣ композиторы поставили себѣ въ обязанность сочинять свои увертюры только передъ самымъ представленіемъ, но Моцарты рѣдки, или, лучше сказать, единственны, а плохихъ, блѣдныхъ увертюръ расплодилось у насъ довольно.
Я думаю, что надобно внимательно изучить цѣлую жизнь Моцарта, чтобы имѣть вѣрную идею объ огромности его таланта и величіи характера. Вдова его, вышедшая замужъ за датскаго статскаго совѣтника, выдала, назадъ тому нѣсколько лѣтъ, весьма любопытную книгу, которой нельзя читать безъ грустной думы о судьбѣ этого бѣднаго великаго человѣка. Книга эта содержитъ въ себѣ всю переписку Моцарта съ семействомъ своимъ, во время частыхъ путешествій во Францію, Италію и въ разныя части Германіи, которую онъ проѣхалъ всю еще прежде, дитятею, съ отцемъ своимъ, показываемый вездѣ за чудо, и за скудную плату играя на фортепьянахъ у знатныхъ вельможъ; потомъ молодымъ человѣкомъ, уже юношею съ глубокими думами, тщетно стучась ко всѣмъ дверямъ и понапрасну отыскивая покровителя, у котораго достало бы великодушія дать работы этому генію. Моцартъ съ грустію видѣлъ, что за недостаткомъ хлѣба, онъ долженъ будетъ измѣнить своему призванію, измѣнить славѣ, уже блеснувшей ему первыми лучами. Письма эти удивительны по простотѣ и по твердости, какую показываетъ Моцартъ во всѣхъ неудачахъ и затруднительныхъ положеніяхъ своихъ. Моцартъ — ребенокъ, все улыбается ему, все удается. Отецъ водитъ его по вѣнскимъ гостинымъ — добрый отецъ, честный музыкантъ, но человѣкъ жадный и ограниченный. Моцартъ не чувствуетъ всей низости своего положенія. Въ разукрашенномъ платьѣ вводятъ его въ гостиную императрицы. Императоръ Францъ беретъ его къ себѣ на колѣна, принцы и принцессы удивляются ему: Оступится ли дитя на скользкомъ паркетѣ, молодая дѣвушка тотчасъ встаетъ и добродушно поднимаетъ его. — «Какія вы хорошенькія, говоритъ ей маленькій Вольфгангъ, — я женюсь на васъ». Бѣдной, — прекрасной дѣвушкѣ не назначена была такая мирная участь! Это женщина, которую дитя съ такимъ простодушіемъ выбрало себѣ, была Маріяжнтуанета, будущая королева Франціи, въ тотъ самый день погибавшая на эшафотѣ, когда Моцартъ, простой бѣдный музыкантъ, былъ всенародно увѣнчанъ и привѣтствованъ радостными криками вѣнскихъ жителей.
Унизительное, трудное положеніе всего семейства Моцарта ясно видно изъ писемъ отца. «Сегодня», пишетъ онъ къ женѣ своей, — «были мы у французскаго посланника, а завтра пойдемъ къ графу Гарраху. Съ шести до десяти часовъ, приглашены мы за шесть дукатовъ въ одно большое общество. Насъ приглашаютъ за четыре, пять, шесть, даже за восемь дней впередъ. А хочешь ли узнать какъ одѣтъ Вольфгангъ? На немъ самое тонкое синее сукно, шелковый камзолъ такого же цвѣта, и все обшито широкими двойными галунами. У сестры его платье изъ бѣлой шитой тафты». Съ любовію повиновался Вольфгангъ отцу своему; никогда не оставлялъ фортепьянъ безъ его приказанія; такъ много трудится онъ, такъ мало спитъ, что отъ изнеможенія опасно занемогаетъ, и едва успѣлъ выздоровѣть, какъ отецъ отправляется въ дорогу съ обоими чудесными дѣтьми своими; ѣдетъ въ Парижъ, въ Лондонъ, въ Голландію, вездѣ наживая себѣ деньги посредствомъ этихъ бѣдныхъ твореній. Можно видѣть изъ переписки Гримма, какія трудности и тяжелые фарсы заставляли дѣлать дѣтей этихъ: «Сюда пріѣхалъ теперь одинъ капельмейстеръ, Моцартъ, съ двумя премилыми дѣтьми. Одиннадцатилѣтняя дочь превосходно играетъ на фортепьянахъ, съ удивительною вѣрностію выполняетъ она. пьесы самыя большія и трудныя. У ней есть братъ, которому въ февралѣ минетъ только семь лѣтъ; — это что-то чудное и сверхестественное; чему нельзя повѣрить, пока самъ не посмотришь и не послушаешь. У самаго искуснаго, опытнаго капельмейстера не можетъ быть такого глубокаго знанія гармоніи и модуляціи; такъ знаетъ онъ клависинъ, что если накроютъ его салфеткою, онъ продолжаетъ и подъ салфеткой играть съ одинакою быстротою и вѣрностію».
И маленькаго Моцарта ходили слушать также, какъ ходятъ по ярмаркамъ смотрѣть, какъ въ комедіи длинный верзила пляшетъ между двадцатью яйцами и не разобьетъ ни одного. Послѣ, во второе путешествіе, когда Моцартъ уже не дѣлалъ предъ публикою прежнихъ штукъ и трудностей, никто и вниманія не обратилъ на человѣка, у котораго уже бродили въ головѣ «Женитьба Фигаро» и «Донъ-Жуанъ».
Въ это путешествіе письма отца моцартова тоже очень любопытны. Ребенокъ все еще приноситъ ему большой доходъ. Онъ пишетъ изъ Парижа къ одной дамѣ въ Зальцбургъ: «Здѣсь не въ обычаѣ, какъ въ Германіи цѣловать рука принцамъ, и говорить съ ними, когда проходить они къ обѣднѣ по версальскимъ комнатамъ или галлереямъ; не позволяется также кланяться кому-нибудь изъ королевской фамиліи и становиться передъ нимъ на колѣна, но надобно стоять прямо, не двигаясь. Вы теперь поймете, какое дѣйствіе произвело на французовъ, зараженныхъ своими обычаями то, что принцессы подошли въ галлереѣ къ моимъ дѣтямъ, позволили имъ поцѣловать руки и сами разцаловали ихъ лобъ. Но всего больше удивило господь французовъ, когда въ большомъ концертѣ, въ день новаго года, насъ не только пустили до самой королевской залы, но Вольфгангъ даже удостоился чести быть во все время возлѣ королевы, говорить съ ней, цѣловать ей руки и при ней ѣсть разныя лакомства, который она давала ему со стола. Королева говорить по-нѣмецки также хорошо, какъ и мы; король не знаетъ ни слова, и она переводила ему все, что говорилъ нашъ бравый Вольфгангъ, я тоже былъ подлѣ нея, а съ другой стороны короля, позади дофина и принцессы Аделаиды, стояла моя жена и дочь». Въ другомъ письмѣ пишетъ онъ: «Право, мнѣ некогда даже писать вамъ за хлопотами. Мы заняты теперь на десять дней и приглашены еще впередъ, и до нынѣшняго дня я заработалъ ужь 75 луидоровъ». Въ другомъ письмѣ онъ. говорить: «Вчера дѣти славно поработали: я получилъ 112 луидоровъ; одинакожь 50 и 60 тоже деньги».
Въ Лондонѣ жизнь Моцарта нисколько не измѣнилась. Каждый день натягивалъ онъ свой синій камзолъ, цѣлыя ночи проигрывалъ на фортепьянахъ при дворѣ и у знатныхъ вельможъ, и отецъ, вмѣсто луидоровъ, клалъ въ карманъ гинеи. Король англійскій былъ также очень благосклоненъ къ семейству Моцарта. Посмотримъ еще объ этомъ переписку: «Вчера вечеромъ въ 9 часовъ, мы играли въ присутствіи ихъ величествъ. Подарили только 24 гинеи, которыя получили мы въ королевской передней, но зато благосклонность высшихъ лицъ была истинно безпримѣрна. Спустя нѣсколько дней прогуливались мы въ Сент-Джемскомъ паркѣ. Король съ королевою проѣхали въ каретѣ, — и насъ тотчасъ узнали, поклонились намъ, — хотя мы были совсѣмъ въ другихъ платьяхъ, а-король даже спустилъ стекло и сдѣлалъ дружескій знакъ нашему мейстеру Вольфгангу». Со всѣмъ тѣмъ, старикъ Моцартъ не забываетъ благодарить и небо за всѣ почести и гинеи, ниспосланныя ему. «Велите», прибавляетъ онъ, — «отслужить три обѣдни въ церкви Лоретской Богородицы, еще три въ церкви Скорбящей Мадонны, двѣ Св. Франциску, да двѣ въ нашемъ приходѣ Св. Іоанну Непомуцену». Письма стараго музыканта оканчиваются всегда подобными приказаніями, и черезъ море въ Голландію онъ рѣшился переѣхать не иначе, какъ написавши прежде въ Зальцбургъ, чтобы попросили помощи у Мадонны и Непомуцена, покровителя Богеміи.
Старикъ былъ скупъ и жаденъ къ деньгамъ; со всѣмъ тѣмъ нельзя безъ участія смотрѣть на этого отца семейства, предпринимавшаго такія долгія музыкальныя путешествія съ женою и двоими дѣтьми, и который, надѣясь на Божію помощь, съ такою увѣренностью представлялся предъ королями Европы. И такъ-то жилъ молодой Моцартъ. Жадность и корыстолюбіе отца его не имѣли на него никакого вліянія. Слѣдуя за нимъ, увидимъ, что дарованіе его осталось чисто и благородно, — и разъ вышедши изъ отеческихъ пеленокъ, юный орелъ поднялся къ небу и уже не спускался внизъ.
2.
правитьИ вотъ Моцартъ въ Италіи! Сонеты сыпятся ему на голову. Въ Миланѣ Корилла воспѣваетъ талантъ синьора Амедео Моцарта. А этотъ синьоръ Амедео никто другой, какъ нашъ маленькій Вольфгангъ. Въ Римѣ папа жалуетъ его кавалеромъ золотыхъ шпоръ, eques aureaiae militiae. Въ Неаполѣ возбуждаетъ онъ энтузіазмъ, играя къ Conserratorio alia pieta, и такъ велико удивленіе его благочестивыхъ слушателей, что они, видя чудесную бѣглость его пальцевъ, подозрѣваютъ его въ волшебствѣ, и онъ долженъ снять свое кольцо для доказательства, что это не талисманъ, котораго тайная сила про изводитъ такія чудеса. Наконецъ, сочиняетъ онъ свою первую оперу «Mitridate»; ее играютъ въ Миланѣ. Моцарту было тогда пятнадцать лѣтъ, и когда пальцы его уставали отъ писанья нотъ, онъ отдыхалъ, скача и прыгая по комнатѣ. Опера имѣла большой успѣхъ и была представлена при крикахъ Evviva il maestrino! Правда, что отецъ принялъ всѣ свои обыкновенныя предосторожности для успѣха оперы, прибѣгнувъ къ помощи неба и Мадонны. За нѣсколько дней до представленія писалъ онъ къ женѣ и дочери, который оставались въ Зальцбургѣ. «Въ день св. Стефана, часа два спустя послѣ Ave Maria, вы можете воображать maestro Amedec въ оркестрѣ за фортепьянами, а меня въ ложѣ простымъ зрителемъ. Въ это время помолитесь объ успѣхѣ, и въ продолженіе оперы прочтите раза два Ave и Pater Noster».
Въ этомъ очеркѣ дѣтства Моцарта, слегка мною набросанномъ не видите-ли вы какого-то свѣта, который вводить васъ нѣкоторымъ образомъ въ глубины его генія? Дитя начинаетъ первыя игры свои въ самомъ живописномъ городѣ этой Богеміи, которой исторія такъ походить на волшебную сказку; едва первое сознаніе открыло ему глаза, какъ онъ видитъ около себя всѣ чудеса: папы, императоры, короли, королевы, смотрятъ на него съ удивленіемъ; онъ переходить отъ одного трона къ другому, отъ Вѣны до Лондона, отъ Рима до Берлина. Какіе свѣтлые, золотые сны должны были лелѣять дѣтство этого ребенка, — каково-то будетъ пробужденіе. Да, въ это время сколько хотите называйте себя Моцартомъ; создавайте великія творенія, пусть удивляются вамъ при дворахъ, даютъ наживать деньги, чѣмъ пользовался отецъ великаго человѣка, а все не уйдете отъ унизительной жизни артиста. Артистъ не нашелъ уже въ другой разъ герцогини, которая бы добродушно подняла его, когда. его робкая, дрожащая нога поскользнулась въ присутствіи принцевъ. Да и самая эта благосклонность, какую оказывали ему, покупалась долгими ожиданіями, тяжелыми часами, потерянными въ переднихъ между лакеями. Потомъ, когда двери гостиныхъ наконецъ отворились ему, за какую цѣну доставалось ему вниманіе его великолѣпныхъ слушателей? Слѣдуя надутому уложенію церемоніала, къ нему не иначе относились, какъ въ третьемъ лицѣ[2]. Бѣдный музыкантъ, живописецъ, человѣкъ, у котораго нѣтъ ничего, кромѣ его генія, былъ слишкомъ малою, ничтожною вещію, и не стоилъ, чтобъ прямо относились къ нему. Въ Англіи, если вы спросите, что это за люди, вамъ просто отвѣчаютъ: No body — никто. Германія, какъ видите, обращалась съ ними лучше; она признавала ихъ существованіе, по только въ качествѣ тѣней, какихъ-то отвлеченностей; она имъ же говорила объ нихъ самихъ, какъ о существахъ умершихъ, или отсутствующихъ, и Моцартъ часто имѣлъ удовольствіе слышать отъ императора Іосифа: онъ написалъ прекрасную оперу, великое твореніе; мы даримъ ему пятьдесятъ дукатовъ". Видите, что награжденіе вполнѣ соотвѣтствовало почестямъ, — почести достоинству.
Прежде, когда Моцартъ былъ ребенкомъ, съ нимъ охотно забывали всѣ требованія этикета, за то онъ долженъ былъ считать себя вполнѣ вознагражденнымъ за труды сири. Принцесса Амалія, сестра прусскаго короля добрая, прекрасная принцесса, въ Ахенѣ осыпала это ласками. «Но что-же въ томъ», пишетъ старый отецъ, человѣкъ разсудительный, внимательно взвѣшивавшій цѣнность всѣхъ. вещей, — «что-жь въ томъ! У меня нѣтъ денѣгъ, и еслибъ всѣ ласки, которыя оказала она моему Вольфгангу, были луидоры, тогда-бы другое дѣло. Хорошо-бы, прибавляетъ добрякъ со вздохомъ, если-бы содержатели гостинницъ и почтальоны довольствовались вмѣсто денегъ поцѣлуями, тогда-бы все шло хорошо, въ послѣднихъ у насъ недостатка нѣтъ». Послѣ, когда уже поцѣлуи прекратились, Моцартъ получалъ отъ покровителей своихъ жалованье нѣсколько основательнѣйшее. Зальцбургскій архіепископъ явилъ ему даже неслыханную благосклонность. «Идоленео», «Титово милосердіе», «Похищеніе изъ сераля», три оперы, бывшія первыми лучами славы его, доставили ему почесть быть принятымъ за столъ служителей этого вельможи, который милостиво далъ ему должность своего камердинера.
Тяжела была въ это время жизнь Моцарта. Имя его уже наполнило всю Европу; повсюду всеобщій голосъ призналъ огромность таланта его. Десять лѣтъ жизни были наполнены славными трудами; композиторъ заставилъ забыть о маленькомъ фортопьянистѣ. Моцартъ пріѣхалъ въ Вѣну уже великимъ человѣкомъ, знаменитымъ композиторомъ и нѣсколько разъ увѣнчаннымъ. Его пригласилъ сюда, покровитель его, архіепископъ зальцбургскій. Этотъ вельможа, большой любитель и знатокъ искусствъ, потому что владѣлъ хорошею картинною галлереею и имѣлъ свой оркестръ, рѣшился наконецъ принять славнаго мастера подъ свое особенное покровительство и обращаться съ нимъ со всевозможнымъ отличіемъ Моцартъ жилъ въ его дворцѣ. Вотъ отрывокъ изъ письма, которое по пріѣздѣ писалъ Моцартъ отцу своему: «У меня хорошенькая комната въ домѣ его святѣйшества. Утромъ, въ половинѣ двѣнадцатаго садятся обѣдать; къ несчастно для меня, немного рано. За столомъ обѣдаютъ два камердинера, контролеръ, управитель, два повара и моя жалкая персона. Впродолженіи стола они дѣлаютъ самыя грубыя шутки; со мною шутятъ мало, потому что я ни слова не говорю съ ними. А если уже необходимо надо говорить, всегда говорю очень серьезно, и тотчасъ ухожу послѣ обѣда». Много горечи и огорченія показываетъ Моцартъ въ этомъ письмѣ; онъ непремѣнно хочетъ дойти до императора, поправить свою жалкую судьбу. Но Моцартъ былъ неправъ; онъ напрасно жаловался; право, съ нимъ обращались, какъ съ великимъ человѣкомъ: въ то время, какъ въ Вѣнѣ давали ему обѣдать въ кухнѣ, въ Парижѣ посылали Руссо ѣсть въ людскую.
Я еще не говорилъ о второмъ путешествіи Моцарта въ Парижъ, гдѣ лишился онъ своей матери. Бѣдность, угрожавшая имъ, принудила скудное семейство къ этой жестокой разлукѣ. Подагра удержала въ Баваріи старика Моцарта; но кромѣ этого онъ занималъ должность органиста у архіепископа въ Зальцбургѣ, и не могъ оставить ее. Старою своею опытностью освѣщалъ онъ всѣ шаги своихъ дорогихъ путешественниковъ и напутствовалъ ихъ наставленіями. Въ Инширукѣ надобно было остановиться въ гостинницѣ Креста, потому что содержатель ея любить артистовъ, а обѣдъ стоить только тридцать крейцеровъ, да и церковь близко — можно чаще молиться о благополучномъ путешествіи. Въ Аугсбургѣ рекомендуешь онъ гостинницу «Трехъ царей», гдѣ обѣдаютъ городской органистъ и журналистъ, который можетъ написать что нибудь хорошенькое въ газетѣ. Онъ говорить Вельфгаигу, гдѣ долженъ онъ носить свой крестъ папскаго ордена и гдѣ лучше спрятать его въ карманѣ. Напоминаетъ ему, что мѣдные зальцбургскіе бауцены, въ Мюнхенѣ не ходятъ; наконецъ онъ не забылъ ничего, все предусмотрѣлъ, такъ что Моцартъ могъ-бы ѣхать изъ Зальцбурга въ Парижъ, зажмурясь, съ отцовскимъ письмомъ въ рукѣ. И старикъ ужь заранѣе радуется успѣхамъ своего сына, которые съ такимъ благоразуміемъ приготовилъ для него, какъ вдругъ отчаяніе овладѣваетъ имъ. Осмотрѣвши свою комнату, старый Моцартъ увидѣлъ, что сыну недостаетъ самой необходимой вещи: Вольфгангъ забылъ свое атласное исподнее платье сѣраго цвѣта. Отличнѣйшее платье, нарочно сшитое для параднаго костюма! Вы не можете вообразить тоски этого добраго отца. Еслибъ не подагра, онъ самъ повезъ-бы къ сыну въ Парижъ эту необходимую одежду.
Между тѣмъ Моцаотъ тихо и спокойно ѣхалъ во Францію; правда, что и претензіи его были не велики. Нѣсколько разъ въ дорогѣ останавливался онъ, предлагая услуги свои нѣмецкимъ князьямъ, но ему вездѣ отказывали, и часто даже съ грубостію. Но больше всѣхъ оказалъ ему пренебреженіе баварскій курфирстъ. Моцартъ предлагалъ ему сочинять для всякихъ пѣвцовъ, какихъ угодно будетъ ему выписать изъ Франціи, Германіи и Италіи. Кромѣ того, онъ обязывался всякій день играть въ придворныхъ концертахъ и сочинять въ годъ по четыре оперы, двѣ serie и двѣ buffe. За все это просилъ онъ жалованья триста флориновъ (около тысячи рублей) и не требовалъ даже стола вмѣстѣ съ служителями. "Куда! у него еще не было столько честолюбія! «Впрочемъ кушанье мнѣ обходится не дорого, писалъ онъ къ графу Со, маршалу двора. — „Апетитъ мой не великъ; я пью воду и одну маленькую рюмку вина съ какимъ-нибудь плодомъ“. Курфирстъ и маршалъ нашли, что Моцартъ весьма безразсуденъ, и что проситъ тысячу рублей за четыре оперы, каковы, напримѣръ: „Титово милосердіе“, „Волшебная флейта“, женитьба Фигаро» и «Донъ-Жуанъ», — необыкновенно и ужасно дорого. Вмѣсто всякаго отвѣта графъ Со совѣтовалъ Моцарту сдѣлать путешествіе по Италіи. «Я сомнѣваюсь замѣтить вашему превосходительству и, отвѣчалъ Моцартъ — „что я полтора года провелъ въ Италіи, сочинилъ три оперы, и довольно тамъ извѣстенъ“. Тогда онъ спросилъ меня», говоритъ Моцартъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, — "скоро-ли я поѣду во Францію. Я отвѣчалъ ему, что хотѣлъ бы остаться въ Германіи, а онъ понялъ, что я напоминаю на Мюнхенъ, и сказалъ мнѣ улыбаясь съ самодовольствіемъ: хорошо, оставайтесь съ нами. Я отвѣчалъ: «я остался бы съ охотою, еслибъ вашему превосходительству и его свѣтлости угодно было назначить мнѣ что-нибудь за мои сочиненія. При этихъ словахъ онъ повернулъ на головѣ свой колпакъ и ничего не отвѣчалъ мнѣ».
Теперь хотите ли знать, что такое отецъ, любящій сына? Вы читали письма стараго Леопольда Моцарта, который возя вездѣ сына думалъ только, какъ бы нажить нѣсколько талеровъ, и находить поцѣлуи принцессъ очень безплодными; вы видѣли его преклоняющагося передъ знатными, плачущаго отъ радости, когда они удостаивали его разговоромъ, дрожащаго отъ ихъ молчанія. — Услыша о такомъ пренебреженіи къ таланту сына, старикъ выпрямляется, гордо встаетъ и пишетъ къ сыну: «Ты вездѣ можешь жить, только не въ Мюнхенѣ. Не должно казаться такимъ жалкимъ и кланяться такъ; нѣтъ, никогда, никогда не должно!» Съ этого времени старикъ, котораго отеческая гордость оскорблена пренебреженіемъ, оказаннымъ сыну въ Мюнхенѣ, представляется какъ бы другимъ человѣкомъ. Теперь понятно, что не одному своему генію долженъ былъ Моцартъ возвышенностью мыслей, недавшихъ ему пасть подъ унизительными милостями, какія расточали ему въ его дѣтствѣ. Онъ часто находилъ добрый совѣтъ у этого старика, которому чрезмѣрная набожность, скупость и мелочной умъ оставили еще довольно душевной теплоты и не помѣшали написать письма, мною приведеннаго. Вотъ его другое подобное же письмо къ сыну въ Парижъ: «Если ты когда нибудь основательно подумаешь о томъ, что я дѣлалъ для васъ, когда вы съ сестрой были еще дѣтьми, ты мнѣ отдашь справедливость, и согласишься, что я всегда былъ мужчиной, и никогда не терялъ бодрости. До сего дня мы были ни счастливы, ни несчастливы, слава Богу, положеніе наше всегда было посредственное. Намъ хотѣлось сдѣлать тебя счастливымъ, но судьба рѣшила не такъ. А меня до глубины сердца огорчилъ дурной конецъ твоихъ предложеній въ Мюнхенѣ. Теперь, какъ день ясно, что въ твоихъ рукахъ заключается будущая судьба твоихъ старыхъ и, право, добрыхъ родителей и сестры, горячо тебя любящей. Отъ самаго твоего рожденія, да и прежде, могу сказать, что съ самой женитьбы, нужда сдѣлала мнѣ жизнь очень горькою. Я долженъ былъ содержать два семейства, семейство матери и жены, да у меня отъ двухъ браковъ было семеро дѣтей. Сочти, сколько тратилось на родины, болѣзни, похороны, сколько мнѣ было разныхъ другихъ расходовъ, и ты повѣришь, что я ни разу не истратилъ крейцера на свои прихоти, и только по особенной милости Божіей кой какъ перебивался безъ долговъ, а теперь я вошелъ въ долги. Все мое время посвящалъ я вамъ двоимъ, въ надеждѣ, что вы когда нибудь станете сами добывать хлѣбъ и доставите мнѣ спокойную старость, когда отдавши Богу отчетъ въ дарованныхъ мнѣ дѣтяхъ, я логу заняться спасеніемъ души своей и тихо ждать смерти. Но воля Божія рѣшила иначе. На старости лѣтъ надо мнѣ приниматься за трудную работу и давать уроки, за которые дурно платятъ. Другъ мой Вольфгангъ, о тебѣ я не безпокоюсь и вполнѣ надѣюсь на твою сыновнюю любовь. Богъ далъ тебѣ здравый разсудокъ, — и онъ поведетъ тебя къ добру, если захочешь слушать его. Ты вступаешь теперь въ новый свѣтъ, и обстоятельства твои въ Парижѣ совершенно различны отъ прежнихъ. Тогда жили мы въ домѣ посланника, я былъ здоровый, крѣдкій человѣкъ, а вы дѣти. Около себя видѣлъ я только людей знатныхъ, и избѣгалъ всякой короткости съ людьми моего ремесла. Тебѣ, молодому человѣку 22-хъ лѣтъ, нельзя избѣжать связей съ молодыми людьми, а изъ нихъ много пуетыхъ и обманщиковъ. Я не говорю о женщинахъ. Тутъ то особенно нуженъ умъ и умѣренность, потому что въ этомъ случаѣ сама природа врагъ намъ» и проч.
Итакъ, Моцартъ въ Парижѣ живетъ съ матерью въ четвертомъ этажѣ гостиницы Aymon въ улицѣ Gros-Chenet; очень доволенъ, что иногда обѣдаетъ у танцовщика Новерра, чрезъ покровительство Гримма принятъ къ г-жѣ я Эпипе, и особенно счастливъ тѣмъ, что нашелъ одну ученицу, которая платитъ ему по три луидора за двѣнадцать уроковъ. Тутъ было ужъ ни до королей, ни до принцевъ. Это не прежній Моцартъ; онъ выросъ, сталъ человѣкомъ, и человѣкомъ геніальнымъ, за то съ нимъ такъ и обращались: имъ пренебрегали. Надобно сказать однакожь, что ему отворились двери нѣкоторыхъ знатныхъ гостиныхъ. Между прочими Моцартъ былъ принять у герцогини Шабо. Хотите ли знать какъ? Моцартъ пошелъ къ ней съ рекомендательнымъ письмомъ отъ Гримма. Его заставили нѣсколько часовъ дожидаться въ передней, и наконецъ слуга вышелъ сказать ему, чтобы онъ пришелъ черезъ недѣлю. Въ седьмой день Моцартъ стоялъ у воротъ Hotel de Rohan. Это было осенью. Его опять заставили дожидаться сначала въ холодной не редней, потомъ въ большой залѣ безъ камина. Наконецъ, вошла герцогиня, приняла его чрезвычайно вѣжливо и попросила сѣсть за фортепіано, прося его не обращать вниманія на инструментъ, который немного испорчепъ. Моцартъ отвѣчалъ, что сталъ бы играть съ большимъ удовольствіемъ, по что пальцы его окостенѣли отъ стужи, и попросилъ герцогиню приказать провести его въ комнату, гдѣ бы онъ могъ отогрѣться. — «Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, здѣсь холодно», замѣтила герцогиня, и не обращая на него болѣе вниманія, сѣла въ кресло и стала разговаривать со многими господами, около нея собравшимися. «Я имѣлъ честь дожидаться еще цѣлый часъ», писалъ Моцартъ отцу своему. «Окна и двери были отворены, одѣтъ я былъ очень легко, не только ноги и руки озябли у меня, я продрогъ весь, и голова начинала у меня болѣть. Мнѣ не стало мочи отъ боли и тоски. Наконецъ, посадили меня за фортепіано, — за скверное, разстроенное фортепіано. Но меня всего больше взбѣсило то, что герцогиня не оставляла рисунка, которымъ занималась, что разговоръ ихъ шелъ попрежнему, и слѣдственно я игралъ для стола, стѣнъ и креселъ. Наконецъ терпѣніе мое лопнуло. Я началъ было варіаціи Фишера, сыгралъ половину и всталъ. Тутъ посыпались мнѣ похвалы. Я отвѣчалъ, что только могъ, говорилъ, что нельзя хорошо играть на этомъ фортепіано, что мнѣ было бы очень пріятно когда нибудь сыграть имъ на хорошемъ инструментѣ, но меня не слушали. Еще съ полчаса надобно было мнѣ дожидаться, покуда пришелъ герцогъ. Онъ сѣлъ возлѣ меня и началъ слушать очень внимательно. — И я, я забыль тутъ о стужѣ, о головной боли, — я игралъ на этомъ скверномъ фортепіано такъ, какъ играю только, — когда я въ духѣ. Дайте мнѣ лучшее фортепіано въ Европѣ и слушателей, которые ничего не понимаютъ, или не хотятъ понимать, которые не чувствуютъ со мною того, что играю, у меня про-# падетъ весь духъ. Однакожъ мнѣ стали не вмочь всѣ эти визиты. Пѣшкомъ ходить далеко, грязь ужасная, ѣздить въ каретѣ стоитъ три, четыре ливра въ день, — и изъ чего? Этотъ народъ наговорить вамъ кучу комплиментовъ и все тутъ. Въ иной день пригласятъ меня, — играю; закричатъ: удивительно! неподражаемо! чудесно! — да и прощай». Грустно и тяжело было бѣдному Моцарту. Для духовнаго концерта страстной пятницы сочинилъ онъ симфонію и много другихъ номеровъ. Если и теперь еще въ публичныхъ концертахъ парижскихъ (исключая одной консерваторіи) играются французскія кадрили, каковъ же былъ музыкальный вкусъ французовъ въ ту пору? Теперь въ Парижѣ не хвалить Моцарта и Бетховена значить отстать отъ вѣка, у нынѣшнихъ французовъ есть по крайней мѣрѣ претензія на эстетическое чувство, — а тогда и претензіи даже не было. Глубоко презирая французскія уши, Моцарть между прочимъ пишетъ о своей симфоніи: «Я надѣюсь, авось этимъ осламъ что нибудь понравится въ ней, я нарочно сдѣлалъ шумное начало, а это только имъ и надобно. Что за жалкій народъ!»
Находясь въ Зальцбургѣ, отецъ не переставалъ однакожь ободрять его, поддерживать и коими совѣтами. Онъ просилъ его не пугаться недоброжелательства Киччини и Гретри, вспоминалъ ему о томъ, какихъ трудовъ стоило ему въ Италіи отдать на театръ свои три оперы и поставить ихъ, совѣтовалъ ему сочинять не спѣша, внимательно прочитывать съ Гриммомъ и Понерромъ поэмы, какія станутъ предлагать ему, пуще всего просилъ его давать прослушивать сочиненія свои знатокамъ и совѣтоваться съ ними. «Самъ Кольеръ дѣлаетъ такъ, говорилъ добрякъ, — онъ прочитываетъ свои сочиненія друзьямъ и поправляетъ ихъ, если имъ не нравятся. Главное дѣло въ томъ, чтобы быть въ чести, да нажить деньги, будутъ деньги, поѣдемъ опять въ Италію. — Смѣлѣе!»
Но одно печальное событіе лишило Моцарта всей бодрости. У него умерла мать, и горесть отъ этой потери еще болѣе усилила отвращеніе его къ Парижу. Наконецъ онъ оставилъ Парижъ, съ твердымъ намѣреніемъ никогда не возвращаться, и отправился въ Мюнхенъ. Въ этотъ разъ принятъ онъ былъ лучше, и сочинилъ здѣсь Idomeneo. Опера имѣла огромный успѣхъ. Отсюда Моцартъ поѣхалъ въ Вѣну, гдѣ мы уже видѣли его за столомъ вмѣстѣ съ слугами и поварами архіепископа. Вотъ, куда привела его слава!
Мать Моцарта умерла въ глазахъ его, когда писалъ онъ въ Зальцбургъ къ отцу слѣдующее письмо:
"Печальную и непріятную новость скажу я вамъ. Это самое и помѣшало мнѣ скоро отвѣчать на наше послѣднее письмо, — матушка очень больна. Она пустила было себѣ, по обыковенію, кровь; сначала это облегчило ее, но черезъ нѣсколько дней опять почувствовала жаръ и ознобъ и сильную головную боль. Болѣзнь ея все усиливалась; она съ трудомъ могла говорить, совсѣмъ почти потеряла слухъ, и баронъ Гриммъ прислалъ къ намъ своего доктора. Она очень слаба, горячка еще продолжается, теперь лежитъ она въ безпамятствѣ. Меня обнадеживаютъ, но я мало вѣрю. Много дней я ночей провелъ я между страхомъ и надеждою, а теперь я все предоставилъ волѣ Божіей. Сдѣлайте то же и вы съ сестрой. А все грустно, горько. Я готовъ ко всему, что бы ни случилось, потому что знаю, что Богъ устраиваетъ все къ лучшему (хотя и посылаетъ намъ иногда такія испытанія). Я убѣжденъ, что никакой докторъ, никакой человѣкъ, никакое несчастіе, никакой случай не могутъ ни дать намъ жизни, ни отнять ее, всѣ они суть только орудія воли Божіей. "Я принужденъ былъ сочинить симфонію къ духовному концерту, она сыграна была въ страстную пятницу, и принята съ громкими рукоплесканіями. Сначала прослушавъ репетицію ея, я ужасно боялся, потому что сроду не слыхалъ такой скверной репетиціи. Вы не можете вообразить, какъ два раза сряду уродовали, исковеркали мою симфонію. Я былъ въ отчаяніи, хотѣлъ репетировать еще разъ, но было уже слишкомъ поздно, и съ безпокойнымъ сердцемъ, раздосадованный, пошелъ я спать. На другой день я рѣшился не идти въ концертъ, но вечеромъ погода была прекрасная, я сдѣлался покойнѣе, и вздумалъ идти, рѣшившись, если оркестръ будетъ также дурно идти, какъ на репетиціи, броситься между музыкантами, вырвать скрипку, перваго скрипача Лагуза, — и самому дирижировать. Я молился Богу объ успѣхѣ и ессо симфонія началась; — пассажъ, на который я много надѣялся, понравился, — слушатели были увлечены, раздались рукоплесканія, andante тоже понравилось, но особенно послѣднее allegro, Такъ какъ я зналъ, что здѣсь первые и послѣдніе allegro пишутся такъ, что начинаютъ всѣ инструменты вмѣстѣ и часто unissono, то я только первые восемь тактовъ сдѣлалъ piano, давъ однимъ двумъ скрипкамъ, а за ними тотчасъ forte. Когда началось piano, по залѣ раздалось (и я этого ожидалъ) шши… вдругъ началось forte. — Услышавши forte, нельзя было не апплодировать. Веселый, пошелъ послѣ симіфоніи въ Пале-Рояль выпить добрый стаканъ вина; потомъ прочелъ но обѣщанію молитву Богородицѣ, да и спать. «Будіте веселы, — заботьтесь поболѣе о своемъ здоровьѣ, надѣйтесь на Бога, — и онъ утѣшитъ васъ. Жизнь матушкина въ волѣ Всевышняго: возвратитъ онъ намъ ее, — возблагодаримъ Его за милость, — возьметъ ли ее — наше безпокойство, горесть и отчаяніе тутъ ничего не помогутъ. Съ упованіемъ предадимся волѣ Его, съ твердымъ убѣжденіемъ, что пути Его неисповѣдимы и правы».
Въ письмахъ своихъ отецъ также какъ сынъ, мѣшаетъ музыку съ горестью, однакожь иногда даже сквозь слезы проглядываетъ скупость его. — Слѣдующее письмо писалъ онъ къ сыну, до полученія приведеннаго нами выше.
"Любезная жена и милый мой сынъ! Я не хотѣлъ пропустить дня твоего ангела, любезная жена, и пишу къ тебѣ. Желаю тебѣ благополучія и прошу всемогущаго Бога, чтобъ Онъ далъ тебѣ въ сей день здоровья на много лѣтъ и такую счастливую жизнь, какая только бываетъ на измѣнчивомъ театрѣ міра сего. Я совершенно убѣжденъ, что для полнаго твоего счастія тебѣ надобно имѣть возлѣ себя мужа и дочь. Богъ все устраиваетъ къ лучшему. — Онъ устроить, что мы наконецъ авось будемъ жить всѣ вмѣстѣ, — а это только и занимаетъ мое сердце. Быть въ разлукѣ съ вами, жить такъ далеко отъ васъ! Впрочемъ, слава Богу, мы въ добромъ здоровьѣ. Я и дочь обнимаемъ тебя и Вольфганга, а особенно просимъ заботиться о своемъ здоровьѣ.
"Вчера вечеромъ началъ я это письмо, любезный мой сынъ, — а сію минуту въ 10 часовъ утра получаю твое отъ 3-го іюля. Ты можешь представить, каково намъ было читать его, отъ слезъ едва могли мы дочитать. А сестра!.. Господи, Боже милосердый! да будетъ воля Твоя! Любезный сынъ! хотя я покоренъ волѣ Божіей, и не смѣю роптать, — но слезы почти мѣшаютъ мнѣ писать. Что думать мнѣ? — Конечно, она теперь, какъ я пишу это — безъ сомнѣнія умерла — или ей лучше. Тутъ ничѣмъ не поможешь. Я вполнѣ полагаюсь на твою сыновнюю любовь, и вѣрю, что ты заботился о своей бѣдной матери, и будешь заботиться о ней, если Богу угодно будетъ сохранить намъ эту добрую мать, которая въ тебѣ души не чаетъ, страстно тебя любила, гордилась тобой и жила (это я знаю) только для тебя. Если надежда моя не сбудется! Если мы лишились ее! Господи! Какъ тебѣ нужны тогда друзья, честные друзья! Безъ этого ты потеряешь все, что у тебя есть. А въ случаѣ похоронъ, сколько будетъ расходовъ, въ которыхъ обманываютъ, обворовываютъ иностранцевъ. Если это несчастіе постигнетъ насъ, отнесись къ барону Гримму.
"Слава Богу, что твоя симфонія духовнаго концерта имѣла успѣхъ. Представляю себѣ твою тоску и мученіе. А то, что ты хотѣлъ броситься въ оркестръ, если симфонія плохо пойдетъ, было бы самымъ безумнымъ поступкомъ. Сохрани тебя отъ этого Богъ! Надо воздерживаться отъ всѣхъ такихъ порывовъ и мыслей — они безразсудны. Подобный случай можетъ стоить жизни, а благоразумный человѣкъ никогда не отважитъ жизнь спою за симфонію. Такой дерзости, и публичной, никто не спасетъ; всякій даже французъ, станетъ мстить за нее со шпагою въ рукѣ.
«Въ началѣ этого письма, я желалъ было ей счастія! Панетта хотѣла тоже приписать послѣ меня, — а теперь не можетъ пера взять въ руки и обливается слезами. — Она умерла! Иначе къ чему ты такъ горячо стараешься утѣшить меня, пишу это въ 4 часа дня. Я знаю, жена теперь на небесахъ. Пишу это въ слезахъ, но съ совершенною покорностью волѣ Божіей!
„Обо мнѣ ты можешь быть покоенъ, — я буду мужчиной. Посмотри, размысли, какую нѣжную мать потерялъ ты; теперь ты оцѣнишь ея труды и заботы, такъ какъ нѣкогда и меня больше полюбишь, когда я буду въ могилѣ. Если ты меня любишь, а въ этомъ я не сомнѣваюсь, то заботься о своемъ здоровьѣ; отъ твоей жизни зависитъ моя жизнь и содержаніе сестры, столько тебя любящей. Описывай мнѣ все какъ можно подробнѣе. Можетъ быть, ей мало пустили крови? Заботься о своемъ здоровьѣ и не сдѣлай насъ несчастными. Поскорѣй пиши ко мнѣ, и пиши все, — когда ее похоронили, и въ какомъ мѣстѣ? — Боже мой! мнѣ въ Парижѣ надобно будетъ искать могилу жены“.
Вы знали Моцарта ребенкомъ, теперь видите его мужемъ. Мы послѣдуемъ за нимъ далѣе, увидимъ его въ безпрестанной борьбѣ съ нуждою, живущаго бѣдно, и въ безпрестанномъ трудѣ.
Онъ поселился въ Вѣнѣ, кое-какъ освободился наконецъ отъ унизительнаго покровительства архіепископа; жилъ съ Глюкомъ и Гайдномъ, былъ принятъ у герцога Максимиліана, Эстергази, у Голицыныхъ. Въ это время Моцартъ, какъ Рафаель, вошелъ во вторую манеру. „Альцеста“ и „Ифигенія“, внимательно имъ изученныя, открыли ему много скрытыхъ силъ, спавшимъ въ душѣ его, и мгновенно пробудившихся. Глюкъ былъ тоже Богемецъ: у него тоже былъ этотъ таинственный даръ музыкальнаго пониманія, который, говаривалъ Моцартъ, онъ находилъ только въ одной Богеміи, и конечно Моцартъ открыла въ сочиненіяхъ Глюка тайны, тайны, которыя остались только между ними двумя. Моцартъ не скрываетъ, что онъ много научился и отъ безсмертнаго „Іосифа“ Гайдна, котораго всегда называлъ своимъ учителемъ. Въ Вѣнѣ Моцартъ снова взялся за перо, трудился неутомимо, и написалъ почти не останавливаясь: „Похищеніе изъ Сераля“, „Женитьба Фигаро“, Донъ-Жуана», «Волшебная флейта», «Титово милосердіе», множество ораторій, каноновъ, мессъ, книтатъ, симфоній и наконецъ свой «Requiem». Въ это время у однихъ вѣнскихъ воротъ три человѣка сходились по временамъ играть въ кегли; всѣ трое славные и страстные игроки, но не много разсѣянные. Каждый, бросая шаръ. напѣвалъ "что-нибудь. Одного изъ нихъ звали Моцартъ, другаго Глюкъ, третьяго Гайднъ. Оттуда трое друзей шли записать то, что что сочинили, играя въ кегли.
Моцартъ женился въ то время, какъ сочинялъ музыку «Похищенія изъ Сераля». Всю сладость первыхъ мѣсяцевъ супружества разлилъ Моцартъ въ партиціи своей. Особенно арія перваго акта выражаетъ все, что ощущалъ онъ въ глубинѣ души своей. И послѣ, передавалъ онъ въ музыкѣ своей самыя нѣжныя, любящія чувства, но никогда такой глубины, такой неуловимой, страстной нѣжности не было въ нихъ, какъ въ этой аріи. Впослѣдствіи композиторъ достигъ. конечно, высшаго совершенства, — но онъ всегда предпочиталъ эти аріи «Похищенія изъ Сераля», какъ воспоминаніе о счастливомъ, блаженномъ времени. Такіе люди, какъ Моцартъ, умѣютъ выражать всѣ страсти; они находятъ или творятъ ихъ въ глубинѣ души своей. Моцартъ былъ уже тихимъ, важнымъ отцомъ семейства, когда написалъ очаровательную арію Херубини въ «Женитьбѣ Фигаро», въ которой такъ прекрасно выразилъ эту неопредѣленную потребность чувствовать и любить. Добрый сынъ, добрый отецъ, честный и вѣрный супругъ, — гдѣ нашелъ онъ выраженіе этого дикаго разгула, этой адской страсти, какія далъ «Донъ-Жуанъ»? Такимъ даромъ владѣютъ только великіе поэты.
Спустимся изъ этой свѣтлой сферы генія въ трудную, стѣсненную нуждами жизнь человѣка. Сказать ли вамъ, что Моцартъ, уже восхитившій Вѣну своею оперою, когда хотѣлъ ѣхать въ Зальцбургъ повидаться съ отцомъ — былъ остановленъ не энтузіазмомъ народа, не пускающаго отъ себя своего любимаго художника, а заимодавцемъ, неумолимо требующимъ долгъ, состоявшій изъ тридцати флориновъ. У Моцарта не было ста рублей!
"Моцартъ, у котораго не было ста рублей для заплаты своего долга поспѣшно принялся тогда за работу, занимавшую его день и ночь. Вы думаете, что онъ писалъ для своего заимодавца? Совсѣмъ нѣтъ. Онъ работалъ для удовлетворенія заимодавцевъ Гайдна, своего друга, который лежалъ въ постели больной и не могъ выполнить своего условія, написать два дуэта для скрипки и баса. Заимодавецъ Гайдна долѣе ждать не хотѣлъ, требовалъ назадъ деньги, заплоченныя Гайдну за дуэты, и Моцартъ, узнавши объ этомъ, когда пришелъ навестить больнаго, тотчасъ воротился домой, и съ такимъ рвеніемъ принялся за дѣло, что дуэты скоро явились подъ именемъ Гайдна. Дуэты эти прекрасны, достойны Гайдна и Моцарта — и Моцартъ навсегда оставилъ ихъ за Гайдномъ. Они тщательно были сохранены въ сочиненіяхъ Гайдна, какъ памятникъ дружбы и пожертвованія.
Послѣ этого сочинилъ Моцартъ и «Женитьбу Фигаро», а потомъ и «Донъ-Жуана». Какъ будто «Донъ-Жуапъ» истощилъ силы Моцарта. Съ этого времени началъ стихать этотъ смѣлый, сильный духъ. Моцартъ сдѣлался грустенъ, угрюмъ, безпрестанно говорилъ о близкой смерти, и только къ музыкѣ сосредоточилась вся его энергія, только погружаясь въ нее, воскресалъ онъ опять. Послѣднія сочиненія его удивительны. Божественное пламя, оживлявшее душу его, потухая, вспыхивало еще ярче, лучезарнѣе. Я полагаю, что всякому извѣстна исторія Моцартова «Requiem». Не задолго до коронаціи императора Леопольда, неизвѣстный принесъ къ Моцарту письмо безъ подписи, въ которомъ спрашивали его, не возьмется ли онъ написать «Requiem», за какую цѣну и къ какому времени? Моцартъ, который не дѣлалъ ничего не посовѣтовавшись съ женою, показалъ ей это странное письмо, говоря, что ему давно уже хотѣлось испытать себя въ этомъ важномъ, торжественномъ родѣ, котораго характеръ глубже всего, что онъ ни писалъ для церковной музыки. Моцартъ назначилъ цѣну своему труду и попро силъ подателя письма сказать ему имя особы, которой долженъ онъ доставить «Requiem». Черезъ нѣсколько дней незнакомецъ пришелъ опять, принесъ требуемыя деньги и сказалъ Моцарту, что въ назначенный срокъ онъ самъ придетъ взять «Requiem» Между тѣмъ Моцартъ получилъ приказаніе отправиться въ Прагу сочинить тамъ для праздниковъ коронаціи императора оперу «Титово милосердіе». Въ ту минуту, какъ садился онъ съ женою въ карету, незнакомецъ очутился, какъ привидѣніе у дверецъ кареты, схватилъ Моцарта за полу платья и потребовалъ у него «Requiem». Моцартъ извинился необходимостью скораго отъѣзда и обѣщался непремѣнно кончить по возвращеніи. Во всю дорогу онъ въ каретѣ работалъ надъ своею оперой, и черезъ восемьнадцать дней послѣ пріѣзда въ Прагу, кончилъ ее. Возвратившись въ Вѣну, Моцартъ сильно захворалъ. «Я отравленъ»! вскрикивалъ онъ часто со слезами на глазахъ, и въ болѣзни продолжалъ онъ однако-жъ заниматься своимъ «Requiem», говоря, что онъ годится ему на похороны. Этотъ трудъ такъ глубоко увлекъ его, такъ усилилъ его мрачныя мысли, что надобно было наконецъ вырвать у него изъ рукъ партицію. Въ день своей смерти снова велѣлъ онъ принести ее къ себѣ на постель, нѣсколько разъ пробѣжалъ ее, обливаясь слезами, сказалъ другу своему Сусмайеру, какимъ образомъ кончить ее, и вскричалъ: "Не правда ли, я говорилъ, что я для себя напишу этотъ «Requiem»? Это было послѣднимъ прощаніемъ его съ своимъ искусствомъ. Онъ умеръ, держа въ рукахъ партицію. Послѣднимъ движеніемъ его было то, что онъ надулъ слегка щеки, указывая на одно мѣсто въ Requiem, гдѣ надобно было помѣстить тромбоны.
Тотчасъ послѣ его смерти незнакомецъ явился въ домъ, спросилъ «Requiem» и унесъ его. Всѣ старанія открыть этого человѣка остались тщетными.
Моцарта схоронили на кладбищѣ св. Маркса; тѣло его брошено въ обыкновенную могилу, его кости смѣшались съ костями людей самаго низшаго и бѣднаго класса. Когда въ 1808 году захотѣли отыскать ихъ и положить въ гробницу, достойную великаго, наконецъ уже признаннаго художника, невозможно было узнать ихъ. Бѣдный конецъ трудной и бѣдной жизни!
Прахъ Моцарта тлѣетъ забытый въ углу вѣнскаго кладбища, а Европа впродолженіе уже сорока лѣтъ съ благоговѣніемъ внимаетъ послѣднимъ звукамъ его.