Московскій, Литературный и Ученый Сборникъ на 1847 годъ. Москва. Въ тип. Семена. 1847. Въ 8-ю д. л. 107, 146 и 52 стр.
Въ «Московскомъ Сборникѣ» нынѣшняго года приняли участіе почти все тѣ же литераторы, которыхъ статьи наполнили Московскій Сборникъ "прошлаго года: гг. Аксаковъ, Погодинъ, кн. Вяземскій, Поповъ, Ригельманъ, Срезневскій, Чижовъ, Языковъ, Бергъ… г-жа Павлова. Такъ же, какъ и за прошлый годъ, въ немъ есть стихи и проза. Пересмотримъ прежде прозу.
Всего любопытнѣе здѣсь Выписки изъ писемъ Карамзина къ брату ею Василію Михайловичу Карамзину и Четыре письма его же къ Александру Ивановичу Тургеневу. Неизвѣстный редакторъ «Сборника» справедливо Замѣчаетъ, что эти письма, представляя въ непрерывной связи черты изъ жизни Карамзина съ 1796 по 1826 годъ, т. е. по самый годъ его кончины, должны особенно интересовать каждаго читателя, и что тамъ, гдѣ выражаются частности жизни въ общеніи съ родными, часто высказывается жизнь и характеръ человѣка гораздо-полнѣе, нежели въ его отношеніяхъ съ людьми, съ которыми онъ соприкасается только своимъ разсудкомъ. Но мы находимъ, что, кромѣ этого, письма исторіографа любопытны именно по соприкосновенію его у.)зсудка съ разными людьми, т. е. по его образу мыслей о тѣхъ или другихъ предметахъ. Выпишемъ нѣсколько писемъ, болѣе-замѣчательныхъ въ этомъ отношеніи, не пропуская однакожь и другихъ, наиболѣе любопытныхъ, относящихся собственно къ жизни вашего исторіографа:
«1809 г. Авг. 15. Остафьево (деревня въ 8 верстахъ отъ Москвы). Мы, слава Богу, здоровы, и наслаждаемся сельскою тишиною, стараемся какъ можно рѣже заглядывать въ Москву, гдѣ въ три мѣсяца я былъ только одинъ разъ на нѣсколько часовъ. Милыя душѣ семейственныя удовольствія и работа занимаютъ пріятнымъ образомъ всѣ мои часы, кромѣ тѣхъ, въ которые думаю о бѣдствіяхъ нашего времени, дѣйствительныхъ и вѣроятныхъ. Часто хотѣлось бы мнѣ укрыться въ какомъ нибудь непроницаемомъ уединеніи, чтобы ничего не слыхать о происшествіяхъ Европейскихъ. Какъ счастливы были наши отцы! Мы не умѣли цѣнить прежняго спокойствія Европы, и теперь осуждены видѣть гибель имперій и ждать будущаго со страхомъ, или запасаться добродѣтелями стоиковъ, не весьма легкими для того, кто имѣетъ семейство.
»1811 г. Апрѣля 12. М.-- Исполняя волю любезнѣйшей Великой Княгини, я ѣздилъ опять въ Тверь, чтобы быть тамъ представленнымъ Государю, который и самъ приказалъ И. И. Дмитріеву написать ко мнѣ о желаніи своемъ видѣть меня въ этомъ городѣ. Осыпанный милостивыми привѣтствіями Императора, я читалъ ему нѣкоторыя мѣста изъ своей Исторіи; Онъ былъ доволенъ. Четыре раза обѣдали мы съ нимъ у Великой Княгини. Онъ звалъ меня и жену мою въ Петербургъ, и простился съ нами особенно въ кабинетѣ; даже предлагалъ намъ жить въ Аничковскомъ дворцѣ, который отданъ Великой Княгинѣ. Милость велика; однакожь, я совсѣмъ не думаю ѣхать въ Петербургъ. — Привязанность моя къ Императорской фамиліи должна быть безкорыстна: не хочу ни чиновъ, ни денегъ отъ Государя. Молодость моя прошла, а съ нею и любовь къ мірской суетности.
«1812 г. Авг. 57. М.-- Наконецъ я рѣшился силою отправить жену мою съ дѣтьми въ Ярославль, а самъ остаюсь здѣсь и живу въ домѣ у Главнокомандующаго Гр. Ѳ. В. Ростопчина, но безъ всякаго дѣла и-безъ всякой пользы. Душѣ моей противна мысль быть бѣглецомъ: для того не выѣду изъ Москвы, пока все не рѣшится, — Я довольно здоровъ и твердъ: многіе кажутся мнѣ малодушными. Вѣрю, что есть Богъ! Участь моя остается въ неизвѣстности. Буду ли еще писать къ Вамъ, не знаю; по благодарю Бога за
свое доселѣ хладнокровіе, не весьма обыкновенное для моего характера. Чѣмъ ближе опасность, тѣмъ менѣе во мнѣ страха. Опытъ знакомитъ насъ съ самими нами.
»1817 г. Мая 22. Царское Село. У насъ, слава Богу! все тихо, а въ Европѣ южной и голодно и мрачно. Во многихъ земляхъ свирѣпствуютъ болѣзни отъ худой пищи. Между тѣмъ шумятъ о конституціяхъ. Сапожники, портные хотятъ быть законодателями, особенно въ ученой Нѣмецкой землѣ. Покойная Французская революція оставила сѣмя какъ саранча: изъ него выползаютъ гадкія насѣкомыя. Такъ кажется. Впрочемъ будетъ, чему быть надобно по закону Вышней Премудрости. Если бы у меня былъ веселый характеръ, то я сталъ бы смѣяться; но будучи меланхоликомъ, хмурю брови на дерзкую глупость, на безстыдное шарлатанство, на подлое лицемѣріе, въ то же время смиряясь душею предъ Богомъ. Жизнь моя склоняется къ западу!
"1826 г. Генв. 10. С. П. Б.-- Простите мнѣ мое долговременное молчаніе. Все лѣто былъ я хилъ здоровьемъ; осенью поправился и хотѣлъ писать къ вамъ уже изъ города; переѣхалъ сюда изъ Ц. С. 15 Нояб.: по черезъ два дня узнали мы о болѣзни Государя и съ той минуты я уже не могъ ничѣмъ спокойно заниматься. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я слишкомъ старъ, и думаю только кончить, если дастъ Богъ, 12 томъ Исторіи, чтобы куда нибудь удалиться отъ Двора, въ Москву ли, или въ Нѣмецкую землю для воспитанія сыновей; здѣсь ученье дорого и не такъ легко. Впрочемъ предаюсь и Тутъ въ волю Божію. Нынѣ мы живы, а завтра гдѣ будемъ? Если не Александръ, то небесный Отецъ нашъ не покинетъ моего семейства, какъ надѣюсь.
"Село Остафьево. 17 ноября, 1815 г.-- Любезнѣйшій Александръ Ивановичъ! Десять дней тому, какъ мы погребли милую нашу дочь Натащу, а другія дѣти въ той же болѣзни, въ скарлатинѣ. Не скажу ничего болѣе. Вы и добрый Жуковскій объ насъ пожалѣете. — Это не мѣшаетъ мнѣ чувствовать цѣну и знаки вашей дружбы. Только не легко говорить. Отвѣчаю на главное, на ваше omnis morior. Жить, есть не писать исторію, не писать трагедіи, или комедіи; а какъ можно лучше мыслить, чувствовать и дѣйствовать, любить добро, возвышаться душею къ его источнику; все другое, любезный мой пріятель, есть шелуха, — не исключаю и моихъ осьми или девяти томовъ. Чѣмъ долѣе живемъ, тѣмъ болѣе объясняется для насъ цѣль жизни и совершенство ея. Страсти должны де счастливить, а разработывать душу. Сухой, холодный, но умный Юмъ, въ минуту невольнаго живаго чувства, написалъ: douce paix de Tarne, résignée aux ordres de la Providence! Даже Спиноза говоритъ о необходимости какой-то неясной любви къ Вышнему для нашего благоденствія! — Мало разницы между мелочными и такъ называемыми важными занятіями; одно внутреннее побужденіе и чувство важно. Дѣлайте, что и какъ можете: только любите добро; а что есть добро — спрашивайте у совѣсти. Быть статсъ-секретеремъ, министромъ, или авторомъ, ученымъ: все одно!
"Обнимаю васъ въ заключеніе. Пока живу и движусь, присылайте мнѣ относящееся къ Русской Исторіи: Византійцевъ, Лерберга, Круга. Прошу васъ изъявить мою душевную признательность Аделунгу: умѣю цѣнить достоинство труда его. — Когда Богъ дозволитъ мнѣ возвратиться въ Москву, посмотрю на купленное Алексѣемъ Ѳедор. М. Слово о Полку Игоревѣ: это любопытный подлогъ. Простите. Еще разъ обнимаю васъ съ искренностію дружбы. На вѣки преданный вамъ. Н. К.
"Москва. 15 Апрѣля 1816 г. Любезнѣйшій мой Александръ Ивановичъ! Дружеское письмо ваше, отъ 3 апрѣля, тронуло меня до глубины сердца. Знаю, что вы меня любите; по когда это чувствую, тогда въ сердцѣ моемъ дѣлается какое-то особенное движеніе. Мы, два Симбиряка, платимъ и не даемъ въ займы другъ Другу; расчитаемся вѣрно въ день послѣдней земной разлуки. Однакоже могу посмѣяться надъ вами: надъ вашею въ меня вѣрою! Она не обманетъ васъ только въ одномъ смыслѣ: вѣрьте моей искренности и дружбѣ; остальное не важно. Я не мистикъ и адептъ; хочу быть самымъ простымъ человѣкомъ, хочу любить какъ можно болѣе, не мечтаю даже и о возрожденіи нравственномъ въ тѣлѣ. Будемъ въ середу, не много получше того, какъ мы были во вторникъ, и довольно для насъ лѣнивыхъ! Жуковскій есть истинный нашъ братъ. Съ такими людьми хорошо жить и умереть! Да здравствуетъ Арзамасъ! — я видѣлъ вашу матушку и поѣду къ ней на сихъ дняхъ, чтобы поговорить объ васъ. Очень желаю свѣдать что-нибудь навѣрное о Царскомъ Селѣ: мнѣ хотѣлось бы ѣхать отсюда прямо туда, а не въ Петербургъ, гдѣ у меня нѣтъ пристанища. Вамъ все поручаю; можете напомнить и доброму, обязательному Князю. Жаль будетъ мнѣ оставить Москву: это мирная гавань! Не говорю о людяхъ: говорю только о своемъ спокойствій. Да будетъ, что угодно Всевышнему! — Простите. Обнимаю васъ крѣпко. Навѣки преданный вамъ
«Ц. С. 6. Сент. 1825 года. Любезный другъ! Сердечно благодаримъ васъ за три истинно дружескія письма, скоро одно за другимъ полученныя: изъ Берлина, Дрездена и Карлсбада. Вы объ насъ думаете, а мы объ васъ, съ живѣйшимъ участіемъ, радуясь всѣмъ пріятностямъ вашего путешествія, которое должно освѣжить васъ для будущей постоянной, буднишней жизни въ отечествѣ: вотъ польза, душа пріятностей! Все чужое есть для васъ только зрѣлище: смотри, а дѣла не забывай. Вы еще въ долгу у Россіи. Та есть, уже напоминаю вамъ о возвращеніи, и даю срокъ не весьма дальній: годъ, полтора, не болѣе; или надобно идти въ отставку: чего крайне ни для государства, ни для васъ не желаю. „Въ дому отца моего многія обители суть“. Не тутъ, такъ въ другомъ мѣстѣ найдется для васъ дѣятельность полезная; чѣмъ менѣе другіе требуютъ ее отъ насъ, тѣмъ болѣе мы должны требовать ее отъ себя, какъ существа нравственныя. Для насъ, Русскихъ съ душею, одна Россія самобытна, одна Россія истинно существуетъ; все иное есть только отношеніе къ ней, мысль, привидѣніе. Мыслить, мечтать, можемъ въ Германіи, Франціи, Италіи, а дѣло дѣлать, единственно въ Россіи; или нѣтъ гражданина, нѣтъ человѣка; есть только двуножное животное, съ брюхомъ. Такъ мы съ вами давно разсуждали: значитъ, что я не перемѣнилъ понятій въ ваше отсутствіе; съ ними, вѣроятно, и закрою глаза, для здѣшняго свѣта, pour voir plus clair. Будьте вы здоровы и любите насъ, какъ мы васъ любимъ. Богъ съ вами я съ нами! Вашъ Н. Карамзинъ.»
Изъ ученыхъ статей первое (и, можно сказать, единственное) мѣсто занимаетъ разсужденіе г. Соловьева О Мѣстничествѣ. Въ исторіи вопроса о мѣстничествѣ, авторъ различаетъ три періода. Въ первый періодъ, оно являлось какимъ-то безсвязнымъ, отрѣшеннымъ явленіемъ въ нашей исторіи: происхожденіе его приписывали произволу Іоанна III, учредившаго разряды. Второй періодъ знаменуется попыткой г-на Погодина связать мѣстничество съ другими явленіями древней русской жизни: но мнѣнію г. Погодина, мѣстничество есть удѣльная система, приложенная, вмѣсто городовъ, къ службѣ. Г. Соловьевъ опровергаетъ это мнѣніе словами самого Погодина: "оно (мѣстничество) искони "велось между знатнѣйшими родами "въ продолженіе удѣльнаго періода, «точно какъ и между княжескими». Если такъ, то оно не могло быть продолженіемъ удѣльной системы: ибо «велось искони въ-продолженіи удѣльной системы». Третій періодъ со стоитъ въ отчетливомъ разсмотрѣніи всѣхъ извѣстныхъ случаевъ мѣстничества: тогда только можно произнести приговоръ о природѣ этого явленія. Такой трудъ совершенъ г. Валуевымъ въ «Синбирскомъ Сборникѣ»: онъ написалъ подробный коментарій на разрядную и исчислилъ источники для мѣстничества. Смерть помѣшала ему исполнить послѣднее: объяснить общее значеніе мѣстничества и его развитіе. Этотъ неконченный трудъ восполнилъ теперь г. Соловьевъ.
Г. Соловьевъ связываетъ вопросъ о мѣстничествѣ съ вопросомъ о характерѣ нашей древней исторіи, съ исторіею отношеній между русскими князьями, которую онъ такъ отчетливо раскрылъ въ своей диссертаціи: «Исторія отношеній между русскими князьями рюрикова дома» (мы отдадимъ отчетъ о ней въ слѣдующей книжкѣ). Представляемъ краткое изложеніе его взгляда на происхожденіе мѣстничества.
Всѣ европейскія государства обязаны началомъ своимъ великому движенію дружинъ. На Западѣ, дружины встрѣтили Римскую Имперію: изъ борьбы началъ дружинныхъ съ началами государственными развилась исторія западныхъ европейскихъ народовъ. На Востокѣ, дружина нашла не имперію, но многочисленныя племена, жившія подъ формою родоваго быта: слѣдовательно, здѣсь начало дружинное вступило въ борьбу не съ государственнымъ началомъ, но съ родовымъ. Одно изъ явленій, происшедшихъ отъ этого столкновенія, -мѣстничество. Вождь дружины, или князь, скоро подчинялся вліянію родоваго быта племенъ, которыя признали его своимъ главою; скоро, вмѣсто одного властителя, является цѣлый владѣтельный родъ, который считаетъ всю землю, добытую посредствомъ дѣдовскаго оружія, своею нераздѣльною собственностью; между князьями господствуютъ чисто-родовыя отношенія. но если вождь дружины подчинялся родовому быту, то и товарищи его, дружинники, заразились родовыми понятіями. Такъ было вездѣ, такъ было и у насъ, потому-что и у насъ была дружина, и эта дружина, или дворъ князей, наполнялась пришельцами изъ всѣхъ странъ и народовъ съ востока и запада, которымъ князья назначали мѣсто, смотря по ихъ происхожденію, по мѣсту, которое они занимали въ прежнемъ отечествѣ и по личнымъ ихъ доблестямъ. Если же отъ князя зависѣло назначеніе мѣста для пришельцевъ, то ясно, что онъ могъ по произволу назначать мѣста военныя и гражданскія своимъ старымъ дружинникамъ и вступающимъ въ дружину ихъ сыновьямъ и родичамъ. Это-то право князя, которымъ онъ пользовался въ дружинѣ, встрѣтило препятствіе въ родовомъ бытѣ и понятіяхъ того племени, котораго онъ былъ главою. Легко уступить свое мѣсто на время другому, пришельцу, зная, что воля князя можетъ перемѣнить отношенія; но не легко это сдѣлать при господствѣ родовыхъ понятій, ибо родъ составлялъ одно цѣлое, и когда одинъ членъ рода терялъ честное мѣсто, то съ нимъ терялъ цѣлый родъ, понижался передъ родомъ того, которому оно было уступлено. Это-то господствовавшее въ древней Руси понятіе о нераздѣльности рода стало въ противоположность съ дружиннымъ правомъ князя назначать мѣста для своихъ дружинниковъ и легло въ основаніе мѣстничеству. Князь, подчинившійся родовому быту, не могъ не признать мѣстничества. Признавъ его, онъ не могъ однако отказаться отъ права наполнять свою дружину какъ можно большимъ числомъ храбрыхъ людей, потому-что дружина давала ему значеніе и силу: отсюда необходимость принимать людей, извѣстныхъ своею доблестью. По эти люди соглашались вступить въ службу князя только при условіи мѣста, соотвѣтствующаго ихъ достоинству, и потому они должны были непремѣнно оттѣснять старыхъ дружинниковъ, старыхъ бояръ отъ первыхъ мѣстъ, заѣзжали ихъ, по мѣстническому выраженію. Вотъ почему дружина, послѣ дворъ князей нашихъ, такъ легко наполнялась пришельцами изъ чужихъ народовъ. но если пришелецъ былъ изъ русскаго же княжества, если степень его въ дружинѣ прежняго князя была извѣстна, -тогда уже нельзя было избѣжать мѣстническихъ столкновеній. Кромѣ заѣздовъ, частый случай къ мѣстническимъ столкновеніямъ подавалъ безпрестанный переходъ князей изъ одной волости въ другую, при чемъ они приводили изъ стараго княжества въ новое своихъ собственныхъ дружинниковъ, къ которымъ, разумѣется, питали большую любовь и довѣренность, въ-слѣдствіе чего давали имъ высшія мѣста передъ дружинниками, которыхъ находили въ новомъ княжествѣ. Отсюда ненависть старыхъ дружинниковъ къ пришлецамъ, стараніе первыхъ сбыть, во что бы то ни стало, послѣднихъ, а для этого единственнымъ средствомъ было завести крамолу противъ князя и призвать на его мѣсто другаго. Единственнымъ средствомъ для старыхъ дружинниковъ, заѣханныхъ пришельцами, оставалось отъѣзжать въ другія княжества; вотъ почему право отъѣзда было самымъ драгоцѣннымъ правомъ для бояръ нашихъ; вотъ почему они такъ горячо за него стояли, и упорствомъ своимъ въ его сохраненіи вызвали такія страшныя мѣры со стороны московскихъ государей. Но когда московскіе князья, собравъ Сѣверовосточную Русь въ одно государство, положили конецъ отъѣздамъ изъ одного княжества въ другое, а отъѣзды къ великому князю литовско-русскому получили значеніе измѣны въ-слѣдствіе преобладанія государственныхъ понятій и различія вѣроисповѣданіи, тогда мѣстническіе споры усилились при московскомъ дворѣ до чрезвычайности. Не смотря на стремленіе московскихъ государей противоборствовать мѣстничеству, оно было еще такъ сильно, что государи должны были терпѣть его, даже уступать ему. Когда князю нужно было принять въ свою дружину знаменитаго пришельца и дать ему высшее мѣсто предъ старыми боярами, то для возстановленія мѣстническихъ отношеній, нарушенныхъ пріѣздомъ новаго дружинника, необходимо было сдѣлать новый рядъ, что означалось словомъ мѣнять, т. е. перемѣнять мѣстническія отношенія. Какъ было сильно мѣстничество въ началѣ московскаго единодержанія, показываетъ невмѣшательство правительства касательно распредѣленія мѣстъ въ войскѣ. Нерѣдко мѣстничество прямо оспоривало письменные акты и царскія грамматы потому только, что они противорѣчіи!! ему. Мѣстническіе счеты происходили не въ однихъ полкахъ, а также и при дворѣ, гдѣ упорство мѣстниковъ имѣло слѣдствія больше смѣшныя, чѣмъ вредныя.
Объяснивъ происхожденіе мѣстничества, авторъ показываетъ судьбу его въ различныя эпохи русской исторіи, потомъ обозрѣваетъ его основныя начала, и наконецъ, исчисленіемъ случаевъ, въ которыхъ оно допускалось, заключаетъ свое прекрасное изложеніе.
Г. Коссовичу принадлежитъ переводъ съ санскритскаго драмы въ 6 дѣйствіяхъ: Торжество Свѣтлой Мысли. Она написана за 200 или не позже, макъ за 150 лѣтъ до P. X., когда готовъ былъ совершиться переломъ въ борьбѣ древняго брахманизма съ новыми системами, но когда древнее брахманское ученіе, въ лицѣ вишнуитовъ, еще торжествовало надъ сиваизмомъ, начинавшимъ уже пускать глубокіе корни. Поэтъ (Кришна Мисра) силится предотвратить паденіе вишнуизма и представляетъ новое ученіе въ картинахъ самыхъ мрачныхъ и отвратительныхъ, а поклоненіе Вишну, въ противоположность поклоненію Сивѣ, изображаетъ свѣтлыми красками. Содержаніе драмы слѣдующее: разъединеніе Разума съ царицею Упанишадою (которая, въ нарицательномъ смыслѣ, есть часть книги Ведъ догматическаго философскаго содержанія) было причиною того, что страсти и эгоизмъ подчинили духъ условіямъ матеріи и заключили его въ предѣлы индивидуальности. Чтобъ освободить Праотца, Разумъ опять старается примириться съ этою священною для Индусовъ книгою, представленною въ аллегорической драмѣ въ образѣ женщины. Для этого онъ, предварительно отказавшись отъ новой своей спутницы, Разсужденія, совершаетъ обѣтъ, возложенный на него религіозными чувствами. Ухищренія царя Лжи (переводчикъ назвалъ его Мёрокомъ) препятствуютъ всѣми мѣрами возсоединенію Разума съ Упанишадою. Главными союзниками въ этомъ дѣлѣ у Мёрока представлены Сиваиты. Но Кротость, Смиреніе чувствъ, Терпѣніе и главный дѣятель этого возсоединенія Разума съ Ведами, Поклоненіе Вишну, помогаютъ Разуму восторжествовать надъ всѣми его врагами. Разбивъ Мёрока, онъ посылаетъ къ Упанишадѣ посла-дѣву Покой-души. Мёрокъ, побѣжденный на полѣ брапи, прибѣгаетъ къ коварству: для того, чтобъ удержать Духъ въ сферахъ вещественности, онъ съумѣлъ представить ему всю роскошь увеселеній, доступныхъ для него въ этомъ быту. Духъ уже колебался; но просвѣтленный Разумъ восторжествовалъ: вещественность отвергнута, и Духъ возведенъ на престолъ всеобъемлемости Отъ сближенія Разума съ Упанишадою родился сынъ, Свѣтлая-мысль, и грозная дѣва — Наука. Свѣтлая-мысль дѣлается постояннымъ хранителемъ Духа; дѣва же Наука, убивъ слѣпое Чувство и царя Морока, сама исчезаетъ.
Отсюда видно, что содержаніе драмы, въ которой дѣйствуютъ олицетворенные абстракты и философсмы, не представляетъ интереса, составляющаго принадлежность собственно-драматической поэзіи. Хотя эти абстракты и разсуждаютъ каждый свойственнымъ ему языкомъ, по невозможно было поэту заставить ихъ въ драмѣ двигаться такъ, какъ движутся выводимыя на сцены дѣйствительныя лица. Не смотря на свѣтлыя стороны ведантизма, выставляемаго въ драмѣ, во глубинѣ этого ученія лежатъ понятія, ужасающія своею, непонятною для нашего времени, суровостью ко всѣмъ благороднѣйшимъ чувствамъ человѣка. Такъ-какъ это произведеніе заключаетъ собою эпоху, то апатію ученія можно объяснить только тѣмъ, что въ немъ высказывается старость человѣческой мысли.
Г. Коссовичъ, приложившій къ своему переводу предисловіе, изъ котораго мы заимствовали извѣстіе о драмѣ, представляетъ двѣ побудительныя причины своего труда. Первая — та, что драма завершаетъ собою кругъ многовѣковой древне-индійской цивилизаціи, отличающейся отъ всѣхъ другихъ цивилизацій преимущественно тѣмъ, что она истощила въ-продолженіе тысячелѣтней своей дѣятельности всѣ, такъ-сказать, способы мыслительности человѣка. Дѣйствуя противъ сиваитовъ, поэтъ затронулъ почти всѣ философскія системы, стоящія въ противоположности къ вишнуизму. Такимъ образомъ драма есть какъ-бы зеркало, въ которомъ отразилась, хотя и въ уменьшенномъ видѣ, вся отжившая цивилизація одной изъ плодовитѣйшихъ эпохъ человѣческаго мышленія. Другая причина заключается въ томъ, что, по мнѣнію переводчика, санскритская драма на русскомъ языкѣ можетъ имѣть слѣдующій современный интересъ: индійскіе мудрецы, выведенные на сцену поэтомъ, представляютъ образцы разнородныхъ философскихъ системъ индійскаго времени. Поэтъ срываетъ съ нихъ личину, и всѣ они до одного оказываются явными матеріалистами. Этотъ фактъ показался г. Коссовичу занимательнымъ, потому-что онъ наводитъ на сличеніе различныхъ индійскихъ систематиковъ съ различными современными западными систематиками, истекшими изъ общаго источника системы вѣчнаго развитія, и слѣдовательно наводитъ на мысль: «если, по примѣру индійскаго поэта, сорвать личину и съ современныхъ намъ нео-гегелистическихъ мудрователей — не окажутся ли и они такъ же матеріалистами, какъ оказались древніе ихъ предшественники? Не будетъ ли, по-крайней-мѣрѣ, благообразнѣе этотъ нѣмецкій или швейцарскій матеріализмъ, усовершенствованный и систематически развитый на основаніи систематическихъ законовъ вѣчнаго развитія?» — Послѣдняя побудительная причина кажется намъ странною. Хотя всѣ философскія системы имѣютъ между собою связь, и значеніе послѣдующихъ можетъ объясняться предъидущими, однакожь, чтобъ видѣть матеріализмъ или не-матеріализмъ нее-гегелизма, нѣтъ надобности прибѣгать къ индійскому поэту: можно обойдтись и безъ него. Сверхъ-того, понятія о матеріализмѣ измѣнились много съ-тѣхъ-поръ, какъ показаны гибельныя слѣдствія спиритуализма. Матерія возвысилась значительно въ глазахъ многихъ философовъ, которые существенность предпочитаютъ призракамъ. Самъ переводчикъ говоритъ, что индійскій поэтъ, срывающій личину съ матеріализма, развиваетъ понятія, ужасающія своею суровостью ко всѣмъ благороднѣйшимъ человѣческимъ чувствамъ, что возвышенное ученіе его апатично, а что хуже апатіи? Міръ, создаваемый подобною философіею, есть міръ абстрактовъ, въ которомъ человѣку, одѣтому плотію, жить невозможно, и гдѣ, можетъ статься, находятъ приличнѣе себѣ мѣсто только тѣни умершихъ.
Переходя къ статьямъ чисто-славянскимъ, мы не можемъ не повторить очень-умныхъ сужденій нашего ученаго, напечатанныхъ въ предъидущей книжкѣ «Отеч. Зап.»: «Новая (исключительно-славянская) наука остается при начаткахъ. Обѣщанія ея мы слышали такъ давно, что они перестали для насъ быть надеждами и превратились въ воспоминанія? Гдѣ же исполненія. Гдѣ великіе, на почвѣ исключительной національности совершенные труды, предъ которыми могли бы сознать свое заблужденіе люди, также глубоко любящіе Россію и, слѣдовательно, дорожащіе самостоятельностью русской мысли, но не ставящіе ее во враждебную противоположность съ общечеловѣческою и неприписывающіе ей особенныхъ законовъ развитія? Изъ всѣхъ свойствъ молодости, новая наука обнаружила одну только самонадѣянность. Во всѣхъ остальныхъ она дѣйствуетъ осторожно, довольствуется общими формулами, неохотно вдается въ опасность частныхъ розъисканій и рѣдко выходитъ на открытое поле историческихъ фактовъ, на которыхъ, до-сихъ поръ — употребимъ выраженіе Петра Великаго — она въ авантажѣ не обрѣталась». Эти слова-лучшая оцѣнка чисто-славянскихъ статей «Сборника», которыя потому только не взяли этихъ словъ въ эпиграфъ, что они явились въ печати послѣ статей.
Первая, исключительно-славянская статья — Продолженіе Писемъ изъ Вѣны, г. Ригельмана. Начало «Писемъ» (въ прошлогоднемъ «Сборникѣ») дало обѣщаніе показать значеніе, сущность, духъ, силу Славянъ. Продолженіе исполнило обѣщаніе оригинальнымъ образомъ: доказательства, или какъ выражался нѣкогда «Маякъ», показательства автора состоятъ изъ общихъ риторическихъ мѣстъ, которыя легко прилагать ко всему, по изъ которыхъ рѣшительно ничего не выходитъ. При самомъ вступленіи въ показаніе, читаемъ удивительный «пассажъ», необъяснимый всѣми источниками заблужденій, исчисленными въ логикѣ Кизеветтера: «Такое долгое существованіе „(Славянъ), записанное въ исторіи, въ продолженіи болѣе ста пятидесяти вѣковъ…“ (стр. 196). Остановимся и размыслимъ… „О семъ помыслить должно“, сказалъ бы Гамлетъ. Ошибиться не бѣда: ошибка въ фальшь не ставится. Изумляетъ насъ здѣсь не ошибка, а причина ошибки, процессъ, которымъ она совершилась. Въ-самомъ-дѣлѣ, какъ объяснить ее? Болѣе ста пятидесяти вѣковъ! Вѣдь это значитъ болѣе пятнадцати… страшно выговорить, а выговорить надобно: болѣе пятнадцати тысячъ лѣтъ!!! Цифра не важная по китайскому или индійскому лѣтосчисленію, и, конечно, при томъ сродствѣ, которое открывается между Индійцами и Славянами, пріятно имѣть однимъ доказательствомъ больше. Можетъ-быть, почтенный авторъ и имѣлъ это въ виду, хотя есть другое предположеніе, объясняющее его ошибку. Не хотѣлъ ли онъ написать болѣе пятнадцати и написалъ болѣе ста пятидесяти? Описка возможная, когда бы сумма была выражена цифрами, и трудная, когда она выражена словами: 150 и 15 еще похожи, но пятнадцать и сто пятьдесятъ, — право, не похожи. Притомъ же, какая чисто славянская статья позволитъ отнять у славянской древности цѣлые десять вѣковъ? Нѣтъ, этого быть не можетъ, и предположеніе наше само собою разрушается. Третье мнѣніе полагаетъ, что болѣе ста пятидесяти вѣковъ, въ настоящемъ случаѣ, значатъ болѣе двадцати-пяти вѣковъ. Но поставить сто пятьдесятъ вмѣсто двадцати пяти такъ же трудно, какъ двадцать-пять поставить вмѣсто ста пятидесяти. Здѣсь и цифирное, и буквенное письмо различно. Четвертое, самое близкое къ истинѣ объясненіе заключается въ томъ, что въ лѣто счисленіи автора опущена частица не. Напечатано: „болѣе ста пятидесяти вѣковъ“, а читай: „не болѣе ста пятидесяти вѣковъ“. Это — отрицательный способъ лѣтосчисленія, весьма-приличный всѣмъ сомнительнымъ древностямъ и крайне-выгодный въ томъ отношеніи, что, выражаясь подобнымъ образомъ, никакъ нельзя солгать. О какомъ народѣ, о какомъ человѣкѣ, даже вчера только родившемся, не позволено сказать: „ему не болѣе ста пятидесяти вѣковъ?“
Утвердивъ древность Славянъ, авторъ доказываетъ присутствіе въ нихъ духовнаго организма. „Если бы“ говоритъ онъ: „Провидѣніе не вложило особеннаго духовнаго организма въ славянское племя, оно бы давно стерлось съ лица земли“. Незнаемъ, какъ другимъ покажутся доказательства, основанныя на предположеніяхъ; но для насъ всѣ эти предположенія, служащія опорою историческому воззрѣнію, чрезвычайно-смѣшны и рѣшительно безполезны. Невольно напоминаютъ они поговорку: еслибъ упало небо, то передавило бы всѣхъ перепелокъ. Что значитъ въ исторіи частица бы, которая и въ преферансѣ не считается? Позволено прибѣгать къ ней въ наукахъ точныхъ, гдѣ разуму нашему опредѣлительно извѣстно, какіе результаты выйдутъ при извѣстныхъ условіяхъ; но какъ можно выводить результаты изъ предположеній, говоря о развитіи народной жизни, гдѣ важно лишь сдѣланное, гдѣ наука создается только изъ разсмотрѣнія фактовъ прошедшаго? Да притомъ, еслибъ предположеніе автора было и вѣрно, какая въ немъ польза для Славянъ и для науки? Вѣдь не въ томъ дѣло, есть ли въ народѣ духовный организмъ, какой же народъ не имѣетъ его, какой народъ созданъ для того только, чтобъ показать безполезность созданнаго! Дѣло даже не въ томъ, что такой-то народъ сдѣлаетъ, потому-что наука состоитъ не изъ пророчествъ: дѣло въ томъ, что этотъ народъ сдѣлалъ или дѣлаетъ. Наконецъ, мы не видимъ, къ кому обращается авторъ съ своимъ предположительнымъ убѣжденіемъ, отъ чьихъ нападокъ защищаетъ онъ Славянъ. Развѣ есть люди, сомнѣвающіеся въ томъ, что каждый народъ надѣленъ отъ Господа духовнымъ организмомъ? Право, исключительно славянская паука, за неимѣніемъ существеннаго содержанія, создастъ сама себѣ призраки, мечтательныя затрудненія, съ которыми сражается общими формулами, реторическими мѣстами: ибо предположеніе автора, его слова о присутствіи духовнаго организма въ Славянахъ есть чисто-на-чисто loca topica.
Не будемъ покамѣстъ разсуждать», продолжаетъ г. Ригельманъ: «какіе именно это зародыши (данные народу славянскому), въ чемъ ихъ преимущество палъ другими народами: довольно того, что они есть.» — Нѣтъ, не довольно! Мы узнаёмъ идею, когда она раскрывается, переходитъ въ явленіе, обозначается событіями. До тѣхъ же поръ, всѣ наши толки о присутствіи идеи, о существованіи зародышей будутъ слова, слова, слова… Изъ риторическаго набора словъ читатель никогда не увидитъ, какіе это зародыши, въ чемъ эта идея. И что за странная отсрочка разсужденій? «Не будемъ покамѣстъ разсуждать»… Почему жь по будемъ? Что мѣшаетъ? Тутъ-то бы и показать себя исключительно-славянской наукѣ. Пора ей перейдти изъ общихъ мѣстъ въ частныя указанія, отъ толкованія объ идеѣ вообще къ названію идеи именно. До-сихъ-поръ, эта наука существуетъ въ идеѣ, въ возможности, въ головѣ очень-немногихъ приверженцевъ исключительныхъ наукъ: когда же она станетъ явленіемъ, будетъ существовать на дѣлѣ? Въ первыхъ своихъ письмахъ, авторъ отложилъ рѣшеніе вопроса до слѣдующихъ писемъ; теперь слѣдующія письма откладываютъ рѣшеніе сфинксовой загадки до неопредѣленнаго времени… Какая странная судьба нѣкоторыхъ идей и писемъ! О нихъ можно сказать то же, что Талейранъ говорилъ о нѣкоторыхъ людяхъ: они всегда будутъ подавать надежды.
Другія мысли автора принадлежатъ также къ новымъ истинамъ. Изъ нихъ мы узнаёмъ, напримѣръ, что «Богъ не даромъ создаетъ народы», что всякій народъ, исполнивъ свое назначеніе, сходитъ съ поприща, умираетъ, завѣщавъ пріобрѣтенное имъ достояніе своимъ преемникамъ", что «вѣчно живетъ человѣчество и человѣкъ», что «время, когда народы сольются въ одно семейство, въ одинъ языкъ, скрыто отъ насъ въ вѣчности», и другія, тому подобныя, вѣковыя изреченія — потому вѣковыя, что «не болѣе ста пятидесяти столѣтій» люди читали ихъ чуть-чуть не въ азбукахъ. Стоило ли ѣздить въ Вѣну, чтобъ открыть такія новости? По не однѣ новости въ письмѣ, г. Ригельмана: есть воображаемыя мнѣнія, которыя онъ изобрѣтаетъ на досугѣ, передаетъ другимъ и опровергаетъ собственные призраки. «Мечты тѣхъ», говоритъ онъ: "которые думаютъ распространить единство образованія «простымъ заимствованіемъ отъ народовъ, предшествовавшихъ намъ на „пути образованія, суть жалкое заблужденіе.“ Кто же такъ думаетъ? кому приходило въ голову мечтать, что народу надобно только узнать то, что знали его предшественники, и потомъ заснуть на лаврахъ? Извѣстно всѣмъ и каждому, что, усвоивая пріобрѣтенное вѣками, онъ не только запечатлѣваетъ его самодѣятельностью, въ-слѣдствіе особенныхъ свойствъ, данныхъ ему природою, но и прикладываетъ къ нему нѣчто новое, приращаетъ капиталъ. Иначе не могло бы двигаться человѣчество. Единство образованія, однакожь, есть и должно быть: это единство въ образованіи общечеловѣческомъ, которое выше національнаго. Народы сольются въ одно семейство въ то время, когда.всѣ національности исчезнутъ въ общечеловѣческомъ…
Если нѣкоторые скажутъ, что вопросы, нерѣшенные еще Западомъ и показывающіе несовершенство его образованія, онъ рѣшитъ самъ, собственными силами, то авторъ съ ними не согласится. Почему жь? Потому-что есть вопросы, которые неразрѣшимы по его (Запада) началамъ, хотя онъ (Западъ) болѣзненно чувствуетъ потребность рѣшить ихъ; есть другіе, о которыхъ онъ даже не знаетъ: такъ далеки они отъ его пониманія». Какіе же это вопросы?спрашиваете вы. Авторъ молчитъ, потому-что здѣсь дѣло идетъ уже о чемъ-то именно, объ указаніи предмета, о частностяхъ, гдѣ нельзя отдѣлаться общею мыслью… Гдѣ же хранятся начала, неизвѣстныя Западу, нужныя для рѣшенія вопросовъ? Въ славянскомъ мірѣ, утверждаетъ авторъ, не считая нужнымъ сказать, на чемъ основано его утвержденіе. Что же новаго и совершеннѣйшаго можетъ внести славянскій міръ въ общее образованіе? Вопросъ этотъ, отвѣчаетъ г. Ригельманъ, хотя естественно представляющійся каждому, «слишкомъ преждевременъ»… Великое слово загадки не дается. Любопытство, возбужденное общими мѣстами, должно немножко потерпѣть. «Довольно того, что въ славянскомъ начинающемся образованіи мы замѣчаемъ много христіанской любви, много самопожертвованія, отсутствіе эгоизма». Гдѣ все это замѣчено — вы тоже не узнаете, хоть прочтите все письмо. «Если мы породнимся съ славянскимъ міромъ, то увидимъ, что достоинство человѣка стоитъ выше всякихъ круговъ общества, „что оно должно быть первымъ условіемъ въ опредѣленіи его значенія.“ Бѣдный Западъ! Бѣдные люди, непознакомившіеся съ славянскимъ міромъ! Вы не знаете до-сихъ-поръ этой великой, этой покой истины, что „достоинство человѣка выше всякихъ круговъ общества!“ До-сихъ-поръ, т. е. до поѣздки г. Ригельмана въ Вѣну и до появленія его писемъ въ печати, вы, конечно, думали, что принадлежать къ извѣстному кругу общества, на-примѣръ, къ высшему, несравненно-выше, чѣмъ быть достойнымъ человѣкомъ.
Кромѣ усвоенія великихъ истинъ, связь съ западными и южными Славянами необходима въ жизни нашего искусства. Хотя въ необходимости, и тѣмъ больше въ пользѣ этой связи никто изъ васъ не сомнѣвался, во автору, видно, нужны сомнѣнія изобрѣтенныя, фантастическія. Доказалельства необходимости взяты довольно странно отъ плохихъ произведеній литературы, въ которыхъ мы подражали литературѣ иностранной. Что жь изъ этого слѣдуетъ? Развѣ литературное произведеніе не можетъ быть плохимъ отъ десяти разныхъ причинъ? Развѣ отсутствіе національности есть единственная причина литературной пошлости? Развѣ нѣтъ у насъ драмъ, романовъ, повѣстей съ покушеніями на національность и, между-тѣмъ, нестерпимо-скучныхъ? Другія доказательства беретъ авторъ отъ примѣровъ тѣхъ великихъ явленій въ мірѣ искусства, которыя національны въ тѣсномъ смыслѣ слова: онъ указываетъ на Гомера, Софокла, Шекспира, Шиллера… Прекрасныя указанія! Да вѣдь то Гомеръ, Софоклъ, Шекспиръ, Шиллеръ… шутка сказать! Въ этомъ-то и разгадка величайшихъ произведеній. Жуковскій, въ романтической поэзіи, гдѣ нѣтъ національности, поэтъ знаменитый, а исключительно-славянская поэзія до-сихъ-поръ не произвела еще ничего замѣчательнаго.
Слѣдующія письма автора любопытны, потому-что онъ описываетъ въ нихъ „дѣйствительную“ свою поѣздку по славянскимъ землямъ Венгріи, а не выражаетъ въ общихъ мѣстахъ грядущія судьбы народовъ. Только напрасно авторъ силится доказать, что поѣздка въ Венгрію плодотворнѣе и интереснѣе, нежели путешествіе на берега Тибра, Сены или Темзы. Доводы его никого не убѣдятъ и подѣйствуютъ развѣ только на людей слишкомъ-патріархальныхъ, которые обширному развитію общественной жизни предпочитаютъ первобытные правы народа еще мало-общественнаго. „Я найду тамъ людей, которые сами пойдутъ мнѣ на встрѣчу и откроютъ свою внутреннюю жизнь.“ Намъ не въ диковинку внутренняя жизнь патріархальности! Грубыя идилліи легко встрѣтишь, не выѣзжая изъ предѣловъ многихъ уѣздовъ. И не такъ еще надоѣли намъ плоды европейской цивилизаціи, чтобъ мы должны были бѣжать отъ нихъ въ тѣ мѣста, гдѣ нѣтъ порядочныхъ гостинницъ, или даже нѣтъ никакихъ. Многими изъ плодовъ европейскаго просвѣщенія мы еще не пользовались; мы узнаёмъ ихъ только побывавъ въ Германіи, Франціи и Англіи: откуда же явилось у насъ такое пресыщеніе, что путешественники считаютъ необходимымъ разсѣять его въ terra incognita et inculta, T. e. въ Венгріи? не оттуда ли, что у всякаго свой вкусъ?… А вкусу нѣтъ правилъ; слѣдовательно, здѣсь надобно только выражать свои личныя желанія, а не пускаться въ доказательства. Мы не будемъ спорить съ авторомъ, когда онъ говоритъ о своихъ чувствахъ при слушаніи пѣсни:
Нитра, мила Нитра, ты высока Нитра!
Кде-же су тѣ часы, въ ктерыхъ ты си квитла?
когда онъ увѣряетъ, что „еще не слышалъ напѣва, выражающаго такую безотрадную грусть“: у всякаго свой вкусъ и свои ощущенія. Но не хорошо, если субъективныя ощущенія, индивидуальные вкусы, личныя стремленія силятся взойдти на степень всеобщаго чувства, общечеловѣческаго вкуса, стремленія всѣхъ и каждаго. За исключеніемъ этихъ посягательствъ, какъ ненужныхъ разсужденій, прочее, т. е. описательная часть, содержитъ въ себѣ любопытныя извѣстія о славянскихъ земляхъ. Вмѣсто же общихъ мѣстъ, ничего недоказывающихъ, лучше было бы автору начать свое письмо словами Коллара, въ его поэмѣ „Дочь Славы“: „Конечно, другіе (народы) идутъ путемъ удобнѣйшимъ; мы (Славяне) подвигаемся съ большимъ трудомъ и позади отъ нихъ, но за то мы моложе. Намъ извѣстно, что совершили другіе, а отъ нихъ сокрыты страницы, гдѣ написано наше будущее.“ Это правда, въ которой нѣтъ ничего заносчиваго.
Вторая исключительно славянская статья принадлежитъ Ѳ. Чижову и называется: Прощаніе съ Франціею и Женева. Авторъ крѣпко недоволенъ фракціею вообще и Парижемъ въ-особенности. Онъ недоволенъ даже сильнымъ развитіемъ просвѣщенія, владычествомъ чтенія и ума. Отъ Русскаго, который, безъ сомнѣнія, самъ читалъ много, но который пока не видитъ того же въ своемъ отечествѣ, странно какъ-то слышать жалобы на обиліе ума, на излишество чтенія. Откуда такое неудовольствіе на умственное пресыщеніе? Гораздо бы лучше было вооружиться противъ неохоты къ чтенію. Іереміады по случаю литературной бѣдности имѣли бы, по-крайней-мѣрѣ, справедливое основаніе, если не пользу. Осуждая Французовъ за легкость и поверхностность сужденій, авторъ находитъ причину этого „въ чтеніи, которое не оставляетъ ни минуты для спокойнаго обдумыванія прочтеннаго и еще менѣе для близкаго принятія чего-либо къ сердцу“. Но кто же поставляетъ въ непремѣнную обязанность читать безпрерывно? При избыткѣ книгъ есть возможность отказаться отъ чтенія: излишекъ чего-нибудь не бѣда. Вотъ бѣда, когда читать нечего, ибо когда нечего читать, то читать невозможно! — Авторъ увѣряетъ, что „во весь день не найдешь (въ Парижѣ) минуты подумать тихо и спокойно, не найдешь уголка, чтобъ укрыться отъ исключительно внѣшней парижской жизни“. Однакожь, въ Парижѣ думаютъ: доказательствомъ этому служатъ и умные люди, тамъ живущіе, и умныя сочиненія, тамъ вышедшія въ свѣтъ. „Это возможно“, отвѣчаетъ г. Чижовъ: „но тогда надобно совершенно выйдти изъ среды парижскаго житья“. Мы незнаемъ, какъ надобно поступить для пріобрѣтенія подобной возможности: знаемъ только, что въ Парижѣ, гдѣ нельзя порядочно подумать, есть люди очень-порядочно думающіе, и сочиненій, показывающихъ въ авторѣ умѣнье думать, выходитъ гораздо больше, нежели въ провинціяхъ Французскихъ и русскихъ, гдѣ больше приволья. Сверхъ того, авторъ, принадлежа къ истиннымъ Славянамъ (а всякій истинный Славянинъ, по его собственнымъ словамъ, рожденъ любящимъ), оказывается, въ своихъ путевыхъ письмахъ, несовсѣмъ-любящимъ. Вооружаясь противъ „личности“, т. с. противъ эгоистическихъ помышленій только о самомъ себѣ, авторъ самъ много заботится о личности, выпуская изъ вида пользу общую. Книга — вѣдь это раздѣлъ того, что мною пріобрѣтено, съ моими ближними, раздѣлъ не съ одними задушевны мы пріятелями или съ семейнымъ кругомъ, а со всѣмъ грамотнымъ міромъ; книга — вѣдь это трудъ человѣка для человѣковъ, а не скопленіе сокровищъ для себя только! Конечно, легко думать на привольѣ, еще легче ничего не думать, да что жь отъ этого другимъ-то? Стыдно имѣть въ виду только личное приволье и раздумье, освобождать себя отъ тягостей на пользу общественную. Г. Чижовъ составилъ талія странныя понятія о книгахъ и чтеніи, что и то и другое представляется ему въ видѣ кошмара. „Излишество чтенія ненавистно мнѣ уже потому, что оно все относитъ уму, все отдастъ одному мышленію: тутъ уже не до сердца.“ Это отъ-чего? Есть чтеніе, которое все относитъ уму, хотя оно и неизлишнее; есть чтеніе, которое все относитъ чувствамъ, хотя оно и излишнее. Что будете читать, и что будете разумѣть подъ сердцемъ? Если разумѣть подъ нимъ ощущенія непосредственныя, которыми наслаждаешься безъ помощи мысли, разумѣется, такихъ ощущеній нельзя требовать отъ книгъ умныхъ. Если же разумѣть подъ нимъ чувства посредственныя, которыя признаются умомъ и становятся черезъ умъ еще болѣе доступными, то чтеніе книгъ нисколько по въ разладѣ съ сердцемъ. Въ той же самой французской литературѣ найдете вы цѣлый рядъ твореній, которыя дадутъ богатую пищу даже „безотчетному вѣрованію“. Странная прихоть мысли! Бесѣда съ умнымъ пріятелемъ или даже съ умнымъ незнакомцемъ радуетъ насъ; мы включаемъ ее въ наслажденія житейскія, а та же самая бесѣда, напечатанная, уже выходитъ изъ жизни и относитъ все уму! Конечно, пріятнѣе слушать самого человѣка; по что жь дѣлать, когда невозможно исполнить это благородное желаніе? Остается слушать его заочно. Не даромъ называютъ книги друзьями.
Послѣдняя славянская статья разсуждаетъ О возможности русской художественной школы. Въ предъидущей книжкѣ нашего журнала, г. Грановскій показалъ „достовѣрность“ тѣхъ историческихъ фактовъ, на которыхъ г. Хомяковъ, авторъ статьи, строитъ свои общія воззрѣнія. Намъ остается прибавить здксь немного, и мы прибавимъ только сожалѣніе о томъ, что такой умный и начитанный человѣкъ посвятилъ и умъ и начитанность свою на преслѣдованіе призрака, на разъигрыванье варьяцій на выдуманную тэму. „Разрывъ между жизнію и знаніемъ, вражда самобытнаго начала и чужеземнаго наплыва, раздвоеніе общества, утрата народной личности въ наукѣ, жизни и искусствѣ“, — вотъ та тэма, которую мы слышимъ не въ первый и, увы, вѣроятно, не въ послѣдній разъ! Впрочемъ, эта тэма принадлежитъ не г. Хомякову: она пущена въ ходъ тремя нумерами „Москвитянина“, два или три года тому назадъ: г. Хомяковъ прилаживаетъ только къ ней варьяцій. А призракъ, преслѣдуемый авторомъ варьяцій, есть ни больше, ни меньше, какъ возвратъ къ утраченной, т. е. прошедшей, жизни…
Исчислимъ прочія статьи Сборника: Шлецерь, очень-хорошее разсужденіе о русской исторіографіи, А. Попова; Прага, отрывокъ изъ-заграничныхъ писемъ М. Погодина, много выигравшій тѣмъ, что онъ не похожъ, по своему тону, на прежнія заграничныя письма, въ которыхъ рельефно выражался самъ авторъ; Сербскія народныя пѣсни, переводъ Н. Берга, съ предисловіемъ неизвѣстнаго редактора» Сборника" о сербской народной поэзіи; Взглядъ на современное состояніе литературы у западныхъ Славянъ, И. И. Срезневскаго; Отрывокъ изг" романа: Двойная жизнь, сочиненіе К. К. Павловой, съ извѣщеніемъ о самомъ романѣ отъ того же редактора. Ничего неможемъ заключит ьо романѣ по отрывку, равнымъ образомъ и объ отрывкѣ но содержанію романа, изложенному редакторомъ. Подождемъ, и тогда увидимъ. Въ отдѣлѣ критики помѣщены Три критическія статьи, г-на имрека (о литературномъ сборникѣ графа Соллогуба: «Вчера и Сегодня», объ «Опытѣ Исторіи Русской Литературы», А. Никитенко, и «О Петербургскомъ Сборникѣ» — статьи, по замѣчанію редактора, назначенныя для перваго тома «Московскаго Сборника»); Критика г. См. на сочиненіе архимандрита Аполлоса «Начертаніе житія и дѣяній Никона»; двѣ критическія статьи О. Чижова; «О Римскихъ Письмахъ» А. Муравьева и «О Памятникахъ Московской Древности». Въ особомъ приложеніи находятся: Зимняя дорога (licencia роёtіса), драматическія сцены въ стихахъ и прозѣ, И. Аксакова, о которыхъ мы уже говорили, какъ объ отдѣльной брошюрѣ еще до выхода Сборника" (О. 3. т. L); и Что мой свѣтикъ луна, дуэтъ, слова княза Вяземскаго, музыка А. Даргомыжскаго. Изъ четырнадцати стихотвореній, принадлежащихъ Жуковскому, И. Аксакову, Полонскому, князю Вяземскому, Жадовской, К. Павловой, Н. Языкову, лучшее, по нашему мнѣнію, есть слѣдующее, написанное господиномъ Иваномъ Аксаковымъ:
И тратятъ свой досугъ лѣниво и безплодно,
Всему сочувствовать умѣя благородно!
Уже-ли племя ихъ добра не принесетъ?
Досада тайная подъ часъ меня беретъ,
И хочется мнѣ имъ, въ замѣнъ досужей скуки,
Дать заступъ и соху, топоръ желѣзный въ руки,
И толки прекратя объ участи людской,
Работниковъ изъ нихъ составить полкъ лихой!..
Смотри! толпа людей нахмурившись стоитъ:
Какой печальный взоръ! Какой здоровый видъ!
Какимъ страданіемъ томяся неизвѣстнымъ,
Они рѣчь умную, но праздную ведутъ;
О жизни мудрствуютъ, но жизнью не живутъ,