Давно уже публика скучала, невидя Семейства старичковыхъ, прекрасной драмы г-на. Иванова. Сперва находили въ ней одно только достоинство, что содержаніе взято изо истиннаго произшествія, которое у всѣхъ еще въ свѣжей памяти. Драму представили десять, двадцать разъ, и зрители всегда смотрѣли ее почти съ равнымъ удовольствіемъ. Итакъ Семейсѣво старичковыхъ имѣетъ не одно сіе, но и другія достоинства. Кого не трогаютъ многія находящіяся въ ней разительныя положенія? Кто можетъ слушать безъ восторга и слезъ, когда старой воинъ произноситъ имя непобѣдимаго Суворова? Какое сердце не наполняется сладостнымъ умиленіемъ, когда губернаторъ читаетъ указъ милосердаго Монарха обо изливаемыхъ благодѣяніяхъ на семейство вѣрнаго сына отечества? Сія драма представлена была нынѣшнею зимою два раза, и въ послѣдній за нею слѣдовалъ Гостинной дворъ, извѣстная Русская опера, вырытая изъ кучи драматическихъ сочиненій, со давняго времени здѣсь неигранныхъ. Достопамятное сіе зрѣлище дано было въ пользу г-на и г-жи Сандуновыхъ. Мы должны сохранить для потомства необычайное произшествіе, случившееся въ послѣднее представленіе Семейства старичковыхъ.
Прежде начатія драмы г. Зловъ объявилъ собравшимся зрителями, что обѣщанная новая драма Клодомира, или Жрица Ирменсюлева храма, представлена быть не можетъ за болѣзнію актера Кондакова. Въ ту минуту раздалися звуки свистковъ изъ райка и партіера. Не всякой могъ отгадать, на кого падало неудовольствіе доброхотныхъ освистывателей. Загадка скоро объяснилась. При появленіи г-на Сандунова, звуки свистковъ опять раздалися съ разныхъ сторонъ, къ удивленію благомыслящихъ зрителей, ненавидящихъ своевольства и собравшихся провести вечерѣ съ удовольствіемъ. Г. Сандуновъ кладетъ на землю рукавицы свои, картузъ и палку, выступаетъ впередъ, и говоритъ слова, слѣдующій смыслъ въ себѣ заключающія: «Почтеннѣйшая Публика! ежели тридцатилѣтніе, труды, при всегдашнемъ ободреніи безпристрастныхъ зрителей, нынѣ вознаграждены такимъ образомъ, то какая надежда остается для тѣхъ молодыхъ артистовъ, которые пожелали бы дѣйствовать на столь опасномъ поприщѣ, на которомъ я и жена моя терпимъ униженіе сколько нечаянное, столько и незаслуженное!» Г. Сандуновъ говорилъ съ чувствомъ человѣка огорченнаго; доказывалъ невинность свою въ отмѣнѣ объявленной драмы; упоминалъ о болѣзни актера; представлялъ, что не въ его волѣ состояло исполнить обѣщаніе и предувѣдомить о сдѣланныхъ вновь распоряженіяхъ. «Пылкость, съ какою излились слова мои — продолжалъ г-нъ Сандуновъ — не есть слѣдствіе одной только раздраженной чувствительности; нѣтъ, это отголосокъ и обманувшейся надежды. Въ одну минуту лишился всегдашняго, въ продолженіе тридцати лѣтъ пріобрѣтеннаго, благоволенія почтеннѣйшей Публики! потерять вниманіе Партера». Тутъ повторилъ онъ нѣсколько стиховъ, читанныхъ лѣтъ за двадцать передъ симъ, когда прощался онъ съ С.-Петербургскою публикою, и въ заключеніе просилъ дозволенія докончить роль свою. Послѣ всего г-нъ Сандуновъ съ удивительнымъ равнодушіемъ опять беретъ рукавицы, картузъ и палку, и начинаетъ свое дѣло: о чемъ призадумался любезной.-- Изъ словъ г-на Сандунова надлежало заключить, что онъ играетъ въ послѣдній разъ; а судя по дѣйствію его, можно было думать, что онъ теперь только одушевился страстію къ своему искусству — такъ хорошо сыгралъ онѣ Обиралова (Г-жа Сандунова, какъ женщина, не имѣла подобной твердости, когда явилась въ оперѣ.
Не наше дѣло говорить о причинахъ неустойки, въ которой обвиняютъ г-на Сандунова; но кажется дозволено всякому про себя подумать: какихъ ожидать слѣдствій для изящнаго театральнаго искусства, еслибы напримѣръ нѣсколько шалуновъ, пришедши въ театрѣ съ готовыми свистками, всегда почитали себя въ правѣ, по наущенію или по злобѣ или отъ праздности, оскорблять честнаго и полезнаго гражданина передъ цѣлою публикою? Вообще никто не отважится сказать въ слухъ: такой-то судья покривилъ душею въ дѣлѣ господина N. N.; такой-то офицеръ не заплатилъ обывателямъ прогонныхъ денегъ за подводы, взятыя имъ для больныхъ рекрутѣ. Хотяжь и не запрещается напечатать въ журналѣ, что въ стихахъ Вралева нѣтъ смыслу, или что Шутовъ сочиняетъ книги не зная грамматики; но Вралевъ и Шутовъ, если бъ имъ только захотѣлось, могутъ оправдаться передъ публикою, и сказать своимъ критикамъ, что они сами ничего несмыслятъ. А на свистки неизвѣстныхъ шалуновъ и забіякѣ (предположимъ, что свистали бы только шалуны) кому отвѣчать? Разносится молва по городу, что такой-то актеръ освистанъ — и все тутъ! Господа свистуны будто всегда правы; имъ какая нужда, что здравомыслящіе любители изящнаго изящества и дарованій примутъ въ чувствѣ обиды хорошаго Актера участіе, и вознегодую въ противъ буйства, болѣе приличнаго площаднымъ гаерскимъ позорищамъ, нежели собранію людей благородныхъ и благовоспитанныхъ! Лишась г-на и г-жи Сандуновыхъ, просвѣщенная публика скоро почувствуетъ важную свою потерю; но господа свистуны, приходящіе изъ ветошнаго ряду или съ толкучаго рынку, ни мало о томъ безпокоиться не будутъ. Имъ предлежитъ обширное поле удовольствій; въ масленицу на Москворѣцкомъ льду на святой подъ Новинскимъ они найдутъ себѣ забаву, и такъ же повеселятся, какъ и въ Императорскомъ Театрѣ.
Московския записки: [О представлении драмы «Семейство Старичковых» Ф. Ф. Иванова и оперы «Гостиной двор» в бенефис Сандуновых] // Вестн. Европы. — 1810. — Ч. 50, N 5. — С. 67-70.