I. Русскій полонъ.
правитьНа луговомъ берегу низовьевъ Волги стоилъ базаръ. За широкимъ воднымъ пространствомъ привольно раскинувшейся рѣки — слабо рисовались постепенно-сглаживающіяся волнистыя очертанія нагорнаго берега, а но огромному степному простору разсыпалось безчисленное множество шатровъ или, какъ тогда говорили, ставокъ; армяне, греки, жиды, индѣйцы, хивинцы, хозары, итальянцы, русскіе — раскладывали на скамьяхъ и ларяхъ, на шестахъ развѣшивали всевозможные товары, большею частью разумѣется награбленные татарами въ подвластныхъ Ордѣ областяхъ. Тутъ было довольно всего; въ полномъ смыслѣ — чего хочешь, того спрашиваешь: ткани и мечи, книги и сапоги, скотъ и парча, а сверхъ того и невольники. Главный торговецъ невольниками былъ нѣкто Ицекъ Гамбургеръ, добродушнѣйшее на свѣтѣ созданіе, краковскій жидъ. Этотъ человѣкъ былъ вѣчно оборванъ, до невозможности грязенъ, вѣчно навеселѣ и вѣчно за молитвой. Невольниковъ Ицекъ Гамбургеръ скупалъ только русскихъ; когда татары дѣлали набѣгъ на русскія княжества, то они набирали плѣнныхъ прямо для Ицека, во первыхъ потому что Ицекъ ссужалъ ихъ въ долгъ (разумѣется, за невѣроятные проценты) всякой дрянью, а преимущественно греческимъ виномъ, которое онъ доставалъ откуда-то по неслыханно-дешевой цѣнѣ, — а во вторыхъ потому что изъ торга русскихъ полономъ онъ, какъ ниже увидимъ, сдѣлалъ себѣ особый промыселъ.
Въ одно изъ первыхъ чиселъ сентября 1319 г. Ицекъ всталъ по обыкновенію очень рано, плеснулъ на себя водой, чтобъ совершить обрядъ омовенія, хотя онъ никогда даже не умывался, — покачался часа полтора въ своей драной ставкѣ, распѣвая молитвы и въ то-же время зорко поглядывая, всѣ-ли невольники у него на лицо, и обдумывая, нельзя-ли сегодня совершить какой нибудь особенно удачной сдѣлки. Затѣмъ, закутанный въ старую и также драную ризу, накинутую поверхъ какого-то, тоже дранаго, кафташники съ тридцать третьяго плеча, и обутый въ туфли изъ кожи, вышелъ онъ къ своему товару.
Товаръ этотъ представлялъ весьма печальную картину. Невольники были большею частью мужчины, потому что женщинъ, особенно молоденькихъ, Ицскъ находилъ особенно выгоднымъ сбывать сосѣдней черемисѣ, болгарамъ, хозарамъ, — въ жены или просто въ работницы; затѣмъ, что оставалось и что было получше и посвѣжѣе — онъ отправлялъ въ Самаркандъ. Оставались у него мужчины — и то разумѣется только тѣ крѣпкіе люди, которые могли сдѣлать походъ, почти что безъ отдыха, при невозможно-дрянной пищѣ, откуда нибудь изъ Рязани или изъ Ярославля куда-нибудь къ мѣстностямъ нынѣшняго Таганрога или Астрахани. При этомъ, само собою разумѣется пѣшемъ, хожденіи, подъ ударами татарской нагайки, пища давалась такая, какая попадется, т. е. большею частью усталый и отсталый скотъ или даже просто на просто — падалъ. Невольниковъ Ицекъ запиралъ на ночь въ деревянныя колодки, т. е. въ распиленное бревно, въ которомъ были понадѣланы круглыя отверстія, достаточныя чтобы въ нихъ просунуть ногу выше ступни. Въ каждое бревно запиралось человѣкъ по десяти, по пятнадцати, и затѣмъ имъ предоставлялось сидѣть, спать подъ открытымъ небомъ на голой землѣ, безъ всякихъ другихъ удобствъ — какъ сами съумѣютъ, а также и безъ всякихъ стѣсненій. Одежды у нихъ также не было, покрайней мѣрѣ крѣпкой, потому что татары снимали съ нихъ по дорогѣ все годное платье и продавали или пропивали въ той-же Ордѣ, у тѣхъ-же Ицековъ, Янкелей, Шмулей, Шулемовъ, Христаки, Василаки, Карабетовъ и т. п. личностей, такъ что нарядъ невольниковъ состоялъ изъ тряпокъ, изъ обрывковъ рогожъ, — изъ всего, что можно было подобрать на улицѣ Орды, связать узелками и понадѣвать на себя. Пища ихъ была тоже не роскошна; Ицекъ посылалъ ихъ партіями просить милостыни и подбирать всякіе объѣдки, которые валялись въ изобиліи около ставокъ богатыхъ татаръ, купцовъ, иностранцевъ, около ханской поварни, — и наконецъ прикупалъ (а большею частью вымѣнивалъ на разную дрянь) больную скотину. Кромѣ того, онъ принималъ всякіе подряды для ордынской знати, для пріѣзжихъ, — строить, копать, шить, переносить тяжести, что ему обходилось очень дешево, такъ какъ никому онъ, разумѣется, жалованья не платилъ. Сегодня онъ вышелъ изъ ставки, гдѣ у самого у него, кромѣ кучи камышу, нѣсколькихъ грязныхъ войлоковъ и четырехъ огромныхъ боченковъ греческаго вина, ровно ничего не было — не считая разумѣется небольшихъ денегъ, зарытыхъ какъ-то очень мудрено подъ сорокапудовой бочкой. Онъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на лица просыпающихся. Ему показалось, что лица эти даже пополнѣли, оттого что вчера онъ угостилъ ихъ цѣлой половиной верблюда, купленнаго у живодера. Верблюжье мясо, какъ извѣстно, особенной мягкостью не отличается, но плѣнники ѣли его съ такимъ наслажденіемъ и такъ хвалили — и такъ благодарили хозяина, что вчерашній день былъ для Ицека однимъ изъ счастливѣйшихъ во всей жизни, и онъ питалъ смутную надежду, что можетъ быть сегодняшній день Богъ его наградитъ за вчерашнюю добродѣтель.
— И ну! заговорилъ онъ, весело хлопая въ ладоши, — и ну! и чего же вы не встаете!? День такой хорошій: солнце встало, и ханъ всталъ, и всѣ нояны встали, и всѣ купцы встали, и я самъ, Ицекъ Ашкеназъ, также всталъ.
— Здравствуй, Ицка! кричали нѣсколько человѣкъ: — какъ спалъ, какъ почивалъ?
— А я хорошо спалъ, и я видѣлъ добрый сонъ…
— Ну ужь, сказалъ одинъ парень, съ вялымъ сонливымъ выраженіемъ лица, протиравшій глаза огромными кулаками, — хоть-бы разъ тебѣ недобрый сонъ приснился!… сны видишь добрые, а дѣло на ладъ не идетъ.
— И нѣтъ! не говори! сказалъ Ицекъ: — не говори! Я сегодня видѣлъ во снѣ, что вы молились святымъ Флору и Лавру — и будутъ они посылать вамъ какого-то важнаго, очень важнаго человѣка, чтобы васъ выкупить домой.
— А чтоже братцы, сказалъ одинъ невольникъ, — а вѣдь оно и вправду можетъ статься — мы всѣмъ святымъ молились, только не молились этимъ двоимъ. И то сказать, кто ихъ разберетъ, какой Богъ сильнѣе теперь помогаетъ! Новгородцы вонъ говорятъ, что самый сильный Богъ на свѣтѣ — Софія, а у другихъ вонъ Покрова, а у третьихъ Борисъ и Глѣбъ. Въ Твери св. Спасу вѣру имѣютъ…
— Самый сильный Ботъ теперь, сказалъ одинъ старикъ, — будетъ царевъ Богъ, Бахметъ басурманскій. Кабы онъ не былъ самый сильный — царь Азбякъ ему бы не вѣрилъ. Царь Азбякъ и умный человѣкъ, и силы большой; сказываютъ, онъ — самый вольный царь на свѣтѣ.
— Нѣтъ, не правда, отвѣчалъ ключникъ — самый вольный царь на свѣтѣ — это цѣсарь нѣмецкій.
— И нѣтъ, и вотъ неправда, сказалъ Ицекъ: — нѣмецкій царь Людовикъ подъ папежемъ римскимъ ходитъ — а это я вѣрно знаю. Третьяго дня пріѣхалъ сюда изъ Рима одинъ нашъ раввинъ, — ой-ой, какой умный человѣкъ! — такъ это онъ мнѣ говорилъ…
— А папежъ какому Богу молится? спрашивали любопытные.
— Да ты бы выпустилъ насъ, Ицекъ, хоть немножко протянуться.
— Чтожь, можно! отвѣчалъ Ицекъ, разстегивая бревна, — и вы знаете, что Ицекъ хорошій хозяинъ — только Ицекъ бѣдный человѣкъ.
— Да что, Ицекъ, говорили въ толпѣ, — мы про тебя что-жь? ты ничего — твое дѣло сторона. А что, твоей верблюжатины поганой не осталось еще? Что-то животъ подергиваетъ.
— И какъ же не осталось? отчего не осталось? лепеталъ Ицекъ: — и когда у Ицека есть, такъ и у васъ есть. Вотъ пускай старосты пойдутъ и огонь разведутъ — и мы будемъ пировать. И вамъ будетъ весело, и мнѣ будетъ весело, и всѣмъ будетъ весело!..
Старосты плѣнниковъ, расправляя суставы, поднялись и заходили въ толпѣ, которая все потягивалась и перепрыгивала съ ноги на ногу, отъ утренняго холода и чтобы размять окоченѣвшіе въ колодкахъ члены.
— Покойниковъ какъ будто сегодня и нѣтъ!.. сказалъ кто-то, недоумѣвая.
— Нѣтъ, кажись никто не умеръ: только Алексѣй да Прохоръ не встаютъ, знать не въ моготу стало, сказалъ одинъ плѣнникъ, самъ истощенный до невозможности, и затянулъ пѣсню:
Эхъ ты матушка голубушка,
Ты неволюшка татарская,
Ты колодушка дубовая,
Ужь ты плетушка шелковая!..
Пѣсню эту стали подтягивать другіе, какъ вдругъ раздался голосъ ключника.
— Братцы, а что мы все толкуемъ, что христіане — а молиться-то и не стали! Чего добраго, этакъ и въ конецъ пропадемъ.
— А и то дѣло: давай молиться, братцы. Все оно занятнѣй! сказалъ сонливый парень, прозывавшійся почему-то Суетою.
— Какъ-бы, братцы, это сдѣлать? говорятъ, что молебны очень много помогаютъ въ неволѣ, а вѣдь мы ни одного не отслужили.
— Попросить здѣшняго владыку, чтобъ попа къ намъ прислалъ, — можетъ и въ долгъ повѣритъ.
— А и чтожь, сказалъ Ицекъ, — я самъ пойду къ владыкѣ, такъ и скажу владыкѣ: «дай попа!»… и вдругъ Ицекъ засуетился: его озарила счастливая мысль. — И знаете, что я сдѣлаю, сказалъ онъ, мудро подымая брови, — я скажу владыкѣ, что-бы попъ почаще сюда ходилъ и что-бы приносилъ съ собою свои ризы и тамъ что надо; пускай онъ молится, и вы пускай молитесь, и отъ этого вамъ будетъ веселѣе, и отъ этого и Петръ митрополитъ и вся Русь узнаетъ, что вы какъ слично христіанами стали, и выкупать будутъ васъ больше, и отъ этого вамъ будетъ хорошо и мнѣ будетъ хорошо, и всѣмъ будетъ хорошо! — А я-же вамъ добра хочу, — я бѣдный, только добрый человѣкъ.
— Ай-да любо, Ицка! заговорили въ толпѣ, — вотъ жаль, что ты жидъ, а то право душа ты человѣкъ! у тебя даже въ неволѣ живешь — и то утѣха есть.
— Ну такъ молиться стало быть, братцы?
— Молиться.
— Все это персты-то слагать не могу приноровиться, жаловался одинъ приземистый человѣкъ изъ нижегородцевъ.
— Да ты вотъ такъ, училъ его другой, топыря ему пальцы на всевозможные лады.
— Постой, сказалъ ключникъ, — я тебѣ сейчасъ приноровлю.
Онъ взялъ мочалочку, связалъ ему пальцы какъ слѣдуетъ, и сталъ показывать ему какъ креститься. Затѣмъ, всѣ повернулись лицомъ къ востоку, а ключникъ сталъ читать на память: «Отче нашъ», «Богородицу», «Вѣрую»; «Херувимскую» пропѣлъ, «Да воскреснетъ Богъ» пропѣлъ, и поперемѣнно то пѣлъ, то читалъ, путая слова и сбиваясь на каждомъ шагу, тѣ молитвы, которыя удавалось ему слышать на родинѣ.
Дѣло въ томъ, что въ описываемое нами время христіанство еще не было вполнѣ принято русскимъ народомъ. До начала XVIII вѣка простой народъ жилъ почти языческою жизнью. Только строгія мѣры, введенныя «Духовнымъ Регламентомъ» Петра Великаго, окончательно водворили у насъ христіанство, которое и то колеблется остатками языческихъ вѣрованій и обрядовъ, встрѣчающихся у нашихъ темныхъ сектъ. Христіанство приняли у насъ разомъ князья, бояре, дружина; въ народъ оно проникло постепенно. Вообще насильственно къ намъ ничего не прививалось. Мы сами, въ лицѣ своего собственнаго правительства, заимствовали у нашихъ сосѣдей вѣру, образованіе, науку, и можетъ-быть потому у насъ не развилось западнаго миссіонерства. Татарская неволя и спасители Руси, въ родѣ митрополитовъ Петра, Алексѣя, въ родѣ Радонежскаго чудотворца и благочестивыхъ князей московскихъ, ставшихъ во главѣ народа и сдѣлавшихся знаменемъ народности, православія, — мало по малу привели простонародіе наше къ сознанію, что оно христіанское, или, какъ выражались въ XIV вѣкѣ, болѣе согласно съ законами славянскаго языка — Крестьянское. Чтобы опереться на церковь, которая спасла Русь, нужно было быть крестьяниномъ — и потому татарская неволя (какіе бы Шмули, Ахметы ни владѣли полономъ) только содѣйствовала развитію чувства народности и, перемѣшивая населенія разныхъ княжествъ въ одно цѣлое, соспѣшестновала сліянію всѣхъ мѣстныхъ говоровъ и мѣстныхъ вѣрованій въ одно общее, такъ-называемое теперь — Русское.
Покуда полонъ молился, покуда ставили котлы и разваривали ту-же жесткую верблюжатину, Ицекъ побѣжалъ, разумѣется надававъ кучу предостереженій десятку татаръ, состоявшихъ у него на жалованьи въ званіи караульныхъ за полономъ. Этотъ десятокъ татаръ оберегали двѣсти слишкомъ русскихъ; а русскіе почти никогда не бунтовали противъ Ицека и подобныхъ ему торговцевъ: во первыхъ, потому что ихъ сейчасъ-бы перебили всѣхъ поголовно; во вторыхъ, потому что уйти было некуда — кругомъ глухая степь, гдѣ можно если не умереть съ голоду то попасть въ новый полонъ; а въ третьихъ потому, что, вслѣдствіе врожденнаго славянскому характеру добродушія и склонности дѣйствовать міромъ, русскіе составляли какъ бы одно цѣлое — и тѣ, кому удалось бѣжать, бродили по степи и въ горахъ шайками, ставили курени, — это были бродники, предки нынѣшнихъ казаковъ. Они дѣлались гражданами этой пустыни и не хотѣли оставлять ее, тогда какъ у полонныхъ сами блюли другъ за другомъ круговою порукою; была общая надежда, что подвернется тверскій или московскій князь или что владыко сарайскій напишетъ объ нихъ святителю Петру — и они всѣ вмѣстѣ, подъ татарскимъ конвоемъ, воротятся, если не на родину, то все-же на Русь, гдѣ дадутъ имъ земли, да топоровъ, да сохъ.
Только что Ицекъ, подобравши полы своей грязной ризы, зашагалъ длинными шагами, шлепая башмаками безъ задковъ, какъ вдругъ раздался голосъ:
— Стой, Ицекъ! куда тебя нелегкая несетъ?
Ицекъ вздрогнулъ. На другой сторонѣ улицы, точно такъ-же пробираясь по грязи, стоялъ молодой человѣкъ, но лицу русскій, а по одеждѣ чистый татаринъ, — въ уродливомъ войлочномъ колпакѣ, въ пестрядинномъ халатѣ, съ саблей у пояса.
— Ступай жидъ сюда!.. кричалъ этотъ русскій татаринъ громкимъ, властнымъ голосомъ. Ицекъ, узнавъ въ немъ Ахмета-Ибрагима, одного изъ приближенныхъ къ ханшѣ Баялынь, человѣка очень вліятельнаго въ своемъ кругу, бросился къ нему, утопая на каждомъ шагу въ грязи, но при этомъ съ изумительной ловкостью вылавливая изъ нея туфли.
— Ицекъ, жидъ поганый, душа-человѣкъ! первое дѣло, скажи, есть ли у тебя боченокъ вина да только самаго лучшаго мнѣ въ подарокъ?
Ицекъ заморгалъ глазами, одно плечо вздернулъ выше другаго и сдѣлалъ видъ такого несчастнаго человѣка, у котораго не то что не-было боченка вина, но даже самого себя почти не было.
— А другое, скажи ты мнѣ, нѣтъ-ли у тебя въ полонѣ какой нибудь женщины, которая умѣла-бы вышивать по русски? коли есть, такъ продай ее мнѣ, я тебѣ дамъ за нее — и торговаться не буду цѣлыхъ два рубли серебра; слышишь? Я ее куплю вмѣстѣ съ боченкомъ вина. Слышишь, Ицекъ, и понимаешь, жидовская твоя душа? — вышивальщицу и боченокъ вина за два рубли серебра, настоящаго серебра.
При этомъ Ахметъ отмахнулъ полу кафтана, вытащилъ изъ широкой и укладистой калиты[1] два слитка или обрубка серебра, вѣсомъ каждый въ двадцать пять золотниковъ. Ицекъ взялъ эти рубли, только что занесенные на Русь изъ Китая, посмотрѣлъ на нихъ, пощелкалъ одинъ объ другой, зубами попробовалъ, нѣсколько разъ побросалъ на рукѣ, и отдалъ ихъ Ахмету.
— Боченокъ вина хозяину, сказалъ онъ, — я и такъ давнымъ давно готовлю — потому что хозяинъ добрый человѣкъ, скоро мурзой будетъ, а можетъ быть на какой-нибудь изъ ханскихъ дочерей женится, Ицека бѣднаго не забудетъ; а вышивальщицу я продамъ хозяину за три рубли, потому что я знаю, что вышивальщицы тутъ въ Ордѣ стоятъ дорого, и за нихъ даютъ по пяти по шести рублевъ.
— Болѣе двухъ рублевъ не дамъ, сказалъ рѣшительно Ахметъ. — Хочешь продать — хорошо; а не хочешь — и въ другомъ мѣстѣ съищу.
— И зачѣмъ, господине, такъ говоришь! возражалъ Ицекъ, махая руками какъ мельничными крыльями, — и путь хозяинъ повѣритъ мнѣ, что теперь ни у одного торговца невольниками въ Ордѣ вышивальщицъ нѣтъ.
— Ни у кого нѣтъ? сказалъ Ибрагимъ.
— И пусть глаза мои лопнутъ, и пусть ни мнѣ, yи женѣ моей, ни сынамъ моимъ, ни внучатамъ моимъ, ни правнукамъ моимъ, ни всему племени моему изъ рода и въ родъ во вѣкъ счастія не будетъ!
— Такъ вотъ что, Ицекъ, сказалъ Ахметъ, — возьми два рубли, а вышивальщицу и два боченка вина доставь — иначе знаешь что выйдетъ?… Я покупаю не для себя, а для ханши.
Ицекъ развелъ руками, согнулся въ три погибели и повиновался. Еслибы онъ не продалъ вышивальщицу, то Ахметъ могъ бы немедленно позвать караульныхъ и взять у него и вышивальщицу и что угодно, и вино — даромъ. До хана и до ханши вѣсть объ этомъ, разумѣется, не дошла бы, такъ что Ахметъ поступалъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ слова, вполнѣ великодушно и по-дружески; да еслибъ и дошла до нихъ вѣсть, они бы ничѣмъ не огорчились — жалованья дворъ ихъ не получалъ — онъ пользовался правомъ, жить на счетъ всѣхъ имущихъ.
Ахметъ прямо зашагалъ къ ицковой ставкѣ, прошелъ камышевой изгородью, за которой содержался полонъ, распахнулъ сколоченную изъ досокъ калитку и нахмурился — жалкій видъ исхудалыхъ земляковъ точно ножемъ рѣзнулъ его въ сердце.
— Эй, вы, полонъ! крикнулъ онъ: — гдѣ у васъ тутъ бабы?
— А вонъ въ томъ углу, отвѣчалъ одинъ изъ полоненныхъ.
— Вотъ тутъ, вотъ сюда, вотъ тамъ, указывалъ Ицекъ, — вотъ и она: женщина хорошая, добрая и еще не старая.
Въ полусгнившемъ сарафанѣ — на ней не было больше ничего — сидѣла «женщина хорошая, добрая а еще не старая», на голой землѣ возлѣ небольшаго огонька, а около нея увивались двѣ дѣвочки, изъ которыхъ одной было десять лѣтъ, а другой лѣтъ восемь. Она пекла имъ на огнѣ кусокъ той самой верблюжатины, которою вчера и сегодня угощали весь полонъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея сидѣли и лежали на землѣ и другія женщины, такія же истомленныя, похудалыя, измученныя, поруганныя татарами.
— Вотъ это вышивальщица и есть, сказалъ Ицекъ, указывая на первую.
— Ты, тетка, умѣешь вышивать? спросилъ ее Ахметъ.
— А какъ же, батюшка, отвѣчала она съ испуга, — какъ же, родной, всякую нашу бабью работу знаю — это что прясть, ткать, шить, вязать, вышивать, — я это все знаю.
— Ты сама изъ какихъ же?
— Рязанская, батюшка, рязанская.
Ахмета передернуло.
— Изъ самой Рязани?
— Изъ самой, батюшка, изъ самой.
— Ты чьихъ же?
— А Барсуковыхъ, батюшка, Барсуковыхъ.
Ахметъ попятился.
— Тѣхъ что подлѣ Троицы живутъ? спросилъ онъ.
— Да ты родной почемъ знаешь, ты самъ что-ли изъ Рязани?
--Да, изъ рязанскихъ, отвѣчалъ Ахметъ. — Какъ же ты сюда попала?
— Да такъ, батюшка, попала, какъ всѣ попадаютъ. Покойника моего Ивана Дмитріевича Барсукова можетъ знавалъ?
— Ну, ну! говорилъ Ахметъ въ волненіи. Онъ нѣкогда былъ пріятелемъ и даже другомъ Ивана Барсукова, рязанскаго посадскаго, крестами съ нимъ помѣнялся.
— Ну, вотъ орда поганая, прости Господи мое согрѣшеніе, нашла на Рязань. Ну, покойникъ вышелъ на нихъ съ полкомъ, тамъ его и убили. Было у насъ трое дѣточекъ, еще очень маленькіе были: молодшему-то было всего третій мѣсяцъ, середнему полтора годика, а старшей дѣвочкѣ моей — и-ихъ какая дѣвочка была, отецъ ты мой родной! — третій годочекъ шелъ. А тутъ татары ворвались — ну и обычай свой сдѣлали скверный, всѣхъ моихъ дѣточекъ за ногу да объ уголъ.
— И чтожь, сказалъ Ицекъ, — и чтожь?! нельзя же брать въ полонъ маленькихъ дѣтей.
— Ну, ну! говорилъ Ибрагимъ.
— Ну, батюшка и померли; ну, съ тѣхъ поръ третій годъ я здѣсь въ Ордѣ мучусь. Ну, самъ знаешь нашу жизнь-то полонянскую, одного страму сколько вытерпѣла!
— Да ты, батюшка, самъ-то въ Рязани изъ какихъ?
— Послѣ потолкуемъ, круто оборвалъ Ибрагимъ, у котораго на совѣсти стало очень неловко.
— Послѣ, повторилъ онъ, — а теперь ступай за мною, я и тебя купилъ у Ицека.
— Дядюшка, отецъ родной, господинъ милостивый, помилуй ты меня бѣдную, заставь ты за себя по гробъ жизни моей Богу молить — оставь ты меня въ полонѣ!!! и она бросилась ему въ ноги, схватила ихъ и прильнула губами къ сапогамъ. — Дядюшка, отецъ родной, не покупай, не покупай!.. здѣсь живу, здѣсь и помереть хочу!
Ахметъ стоялъ въ недоумѣніи. Ицекъ развелъ руками и вопросительно смотрѣлъ на прочихъ женщинъ и мужчинъ, собравшихся около нихъ кучу — смотрѣть какъ торгъ идетъ и купецъ каковъ.
— А что-жь, и вѣдомо, сказалъ сонный недвижимый Суета, лѣниво, точно усиліемъ какихъ-то особенныхъ мышцъ на затылкѣ, поднимая свои длинныя вѣки съ бѣлорусыми рѣсницами, — этой ей, вонъ, дѣвочекъ жалко.
— Дѣвочекъ моихъ! дѣвочекъ моихъ! вопила вышивальщица: дѣвочекъ моихъ жалко мнѣ, родненькой, касатикъ, голубчикъ! Слушайся, оставь меня съ дѣвочками. Ой, сиротинки!!! пропадутъ онѣ на чужой сторонѣ безъ меня!… дѣвочки тоже плакали и хватались руками за лохмотья вышивальщицы.
— А чьи-жь это дѣвочки? спросилъ Ахметъ.
— А я знаю? переспросилъ Ахмета Суета, опять съ усиліемъ поднимая вѣки, — мнѣ приходятъ и сказываютъ, что ли? Тутъ умерли двѣ бабы въ полонѣ, дѣвочки отъ нихъ и остались…
— Ижь!.. затараторила одна тощая бабенка, по имени Арина, — ижь она, хозяинъ, этихъ дѣвочекъ приняла и за ними ходитъ, и спитъ съ ними, и не надышится на нихъ; и добрая она у насъ такая!
— Такъ онѣ ей не родныя?
— Да совсѣмъ не родныя, трещала Лрина: — онѣ такъ себѣ. Дѣвочка одна можайская — нотъ эта, большенькая; здѣсь ее Русалкой зовутъ — оттого, вишь, коса-то какая длинная!.. при этомъ бабенка приподняла дѣвочкину косу, какъ будто взвѣшивая ее на рукѣ. Ицка тоже не утерпѣлъ ткнуть пальцемъ въ эту русопепельную косу, какъ бы оцѣнивая, что она можетъ стоить. Затѣмъ, Ицекъ повернулъ къ себѣ плачущее лицо Русалки и въ двадцатый разъ убѣдился, что изъ нея выйдетъ замѣчательная красавица, т. е. стало быть, года черезъ два-три, ею можно будетъ сдѣлать если не блестящую, то во всякомъ случаѣ не послѣднюю сдѣлку. Маринка была, напротивъ того, какимъ-то хилымъ, блѣднымъ ребенкомъ. Круглое личико ея было усыпано веснушками, тѣльце все было слабо; только большіе каріе глаза какъ будто одни говорили, что въ ней есть жизнь, и что эта жизнь рано или поздно попроситъ тихой, спокойной, покровительной любви.
— Ты вотъ что, хозяинъ, сказалъ Ахмету Суета, — коли есть у тебя душа христіанская…
— И зачѣмъ христіанская? залепеталъ Ицка, зная, что Ахметъ мусульманинъ, — и на что христіанская? и не надо христіанской души, душа бываетъ всякая.
— Такъ ты, продолжалъ Суета, не слушая философіи Ицека, — купи-ка ее, человѣче добрый, вмѣстѣ съ дѣтьми. Баба одно слово хорошая, а дѣтей губить не приходится; ты ее купи съ дѣтками! заключилъ онъ.
— Съ дѣтками, съ дѣтками купи, хозяинъ! заговорилъ весь полонъ: — это слово вѣрно. — Не клади грѣха на душу, не губи младенцевъ неповинныхъ! — Такъ съ дѣтками и купи. — Съ дѣтками и купи.
— Какъ же ты безъ нихъ купишь? затараторила маленькая бабенка Арника: — какъ же ты безъ дѣтей купишь? Ты подумай: ты подумай: какъ ты купишь ее безъ дѣтей? при этомъ она развела руками, повернулась въ сторону и какъ-то въ отчаяніи сказала: — мое дѣло женское — бабій волосъ долгій, а умъ короткій — только то скажите сами, добрые люди, какъ ее безъ дѣтей купить?
— Нельзя ее безъ дѣтей купить, рѣшилъ вліятельный ключникъ.
— Заставь за себя Бога молить, вопила вышивальщица, — не покидай моихъ дѣвочекъ, или отдай ты меня грѣшную — ужь коли участь моя такая — на самую тяжелую работу! Воли что хочешь мнѣ дѣлать, только пусть дѣточки при мнѣ будутъ!
— Идемте, сказалъ Ахметъ, — вставай и войдемъ. Ступай съ дѣвочками!
— И какъ же? сказалъ Ицекъ: — и такъ нельзя! И вышивальщица, и дѣвочки, и двѣ бочки — и всего два рубли серебра.
— Ну, иди за мной, продолжалъ Ахметъ, не обращая на него вниманія. — За бочками вина я пришлю, а вотъ тебѣ, песъ поганый, три рубли.
Онъ досталъ изъ той же самой калиты и отдалъ при всѣхъ Ицкѣ три серебряныхъ слитка,
— Прощай, матушка, голубушка, Прасковьюшка, не поминай насъ лихомъ! говорили бабы, кланяясь ей въ ноги. Прасковья, растерянная, не зная, кто ее покупаетъ, куда ее ведутъ, — понимая только то, что покупатель не отнялъ у нея дѣвочекъ сироточекъ, весело утирала слезы, и такъ же кланялась до земли своимъ товаркамъ, и такъ же просила прощенія, если въ чемъ предъ ними согрубила. Мужчины не кланялись въ землю Прасковьѣ, потому что все-таки было бы зазорно поклониться бабѣ; но у кого былъ на головѣ какой нибудь навертокъ, въ родѣ шапки, снимали его, отвѣшивали поясной поклонъ и говорили: «прощай, добрая душа Прасковьюшка! не оставитъ тебя Господь Богъ за твою добродѣтель, насъ не забывай».
Прасковьюшка кланялась имъ въ ноги, дѣвочки тоже въ попыхахъ кидались въ ноги всѣмъ и каждому безъ нужды, и затѣмъ, сопровождаемыя до самыхъ воротъ полона Ицекомъ, вышли за калитку.
— А что, хозяинъ, захлопоталъ опять Ицекъ, — и ты скажи ханшѣ и прямо говори, что товаръ у меня, у Ицека покупалъ, потому что самъ видишь, — Прасковья женщина хорошая, дѣвочки тоже хорошія, онѣ у Прасковьи будутъ первыя рукодѣльницы въ Ордѣ, потомъ ихъ замужъ можно будетъ выдать…
— Прощай, жидушка! говорила та и отвѣсила затѣмъ поклонъ. — Спасибо за твою доброту великую, за хлѣбъ за соль, лихомъ только не поминай насъ, говорила она.
— И что же, говорилъ Ицекъ, входя назадъ къ полону, — и вотъ вы видите: отъ самой ханши ко мнѣ приходятъ. Надо быть веселыми! И можетъ быть Прасковья будетъ здѣсь большою боярынею; вотъ и Ахметъ большой бояринъ теперь, а вѣдь тоже въ полонѣ былъ.
Ицекъ при этомъ совралъ; онъ самъ не зналъ, откуда взялся Ахметъ въ Ордѣ, но привралъ это для пущей важности и для ободренія своихъ слушателей. — Будьте веселѣй, вы видите, я человѣкъ добрый и отдаю вамъ всю верблюжину; а я пойду къ владыкѣ и попа приведу. И еще я думалъ вамъ меду купить, что-бы вамъ было веселѣй, — а жаль, что гусляра нѣтъ.
— А душа-человѣкъ — Ицка, говорили плѣнники: — вотъ пойди ты, по свѣту походишь — много людей узнаешь. Жидъ, а хорошій человѣкъ!.. При этомъ плѣнники разбились на кучки, гдѣ сказки разсказывали, гдѣ о сегодняшнемъ происшествіи разсуждали, гдѣ ждали попа; старосты около котловъ съ верблюжатиной собрались; бабы вздорили само собой разумѣется по прежнему и перекорялись Богъ знаетъ чего.
Раздались пѣсни, и веселыя и заунывныя, изъ дому принесенныя въ полонъ. Одного только не заявляли полонники другъ другу — это сожалѣнія о своемъ прошедшемъ, о своихъ семьяхъ, о дѣтяхъ перебитыхъ за ноги да объ-уголъ, о поруганныхъ и Богъ знаетъ куда попавшихъ дочеряхъ, женахъ, сестрахъ, — потому что старая жизнь прекратилась вдругъ, неожиданно; возстановить ее не было возможности; возвратъ къ той семейной жизни, которая была поругана въ лицѣ женщинъ, былъ отвратителенъ. Всѣ мечтали о томъ, какъ бы или хорошимъ хозяевамъ достаться, или какъ бы возвратиться на Русь, заново зажить, жениться и обзавестись хозяйствомъ. Словомъ, каждому приходилось не о старомъ думать, а гадать какъ бы жизнь сначала начать.
Ахметъ, или, какъ его запросто въ Ордѣ звали Ахметка, былъ сынъ рязанскаго попа. Отецъ его былъ человѣкъ благочестивый, книжный — и лѣтъ 12-ти Ѳедоръ (прежнее имя Ахметки) читалъ апостола и пѣлъ на клиросѣ. Къ книжному ученію имѣлъ онъ большую любовь, зналъ хорошо церковный уставъ и перечелъ всѣхъ святыхъ отцевъ, извѣстныхъ въ то время на Руси. Жажда къ ученію была у мальчика страстная, но удовлетворить жажду знанія въ Рязани было трудно — во первыхъ потому, что послѣ татарскихъ прогромовъ книгъ оставалось очень мало, а книжныхъ людей и того меньше. Попался ему часто бывавшій въ домѣ отца его одинъ генуэзецъ, торговавшій пушнымъ товаромъ. Этотъ генуэзецъ былъ человѣкъ кое-чему учившійся. Мальчикъ сталъ около него вертѣться, выучилъ у него латинскую и греческую азбуку — и съ невѣроятнымъ усиліемъ дошелъ до того, что сталъ кое-какъ разбирать греческій псалтырь и единственную бывшую тогда въ Рязани латинскую книгу Григорія Двоеслова. Отъ греческаго псалтыря онъ перешелъ къ шестодневу Василія Великаго. Шестодневъ Василія Великаго раскрылъ ему міръ шире, полнѣе и пробудилъ въ его молодой, жаждущей знанія душѣ — вопросы о томъ, что такое міръ, что такое небо, откуда облака и дождь берутся, на чемъ земля держится; Ѳедоръ хотѣлъ знать, что такое писанія древнихъ мудрецовъ. Отправился онъ съ отцомъ въ гости загородъ къ сосѣднему священнику, вмѣстѣ съ своимъ пріятелемъ Барсуковымъ, такимъ же книгочеемъ, какъ и самъ онъ, — и на пути былъ раненъ татарскою стрѣлою въ плечо. На его глазахъ отца убили, а самъ Ѳедоръ, пойманный на арканъ, прогулялся пѣшкомъ вмѣстѣ съ другими плѣнными въ Орду; въ Ордѣ его немедленно продали.
Побывалъ онъ въ киргизской степи, на китайской границѣ и наконецъ попалъ въ Пекинъ, гдѣ тогда царили монголы. Монголы въ то время съ жадностью учились у индѣйскихъ и тибетскихъ буддистовъ новой вѣрѣ. Ѳедоръ попалъ въ повара къ одному изъ вельможъ Богдыхана и со страстію отдался изученію языка и книжной мудрости, но одно только вынесъ онъ изъ семилѣтней своей жизни въ Пекинѣ, — что знаніе и истина немыслимы на Руси, что тамъ все глухо и пусто, что Русь — капля въ морѣ, въ сравненіи хоть бы съ тѣмъ же Китаемъ, который переживаетъ такую блестящую, цивилизованную эпоху, гдѣ ученость никому не въ диковину и гдѣ на всѣ прочія народности смотрятъ какъ варваровъ. Вельможа, у котораго онъ служилъ, былъ посланъ при посольствѣ въ Персію. Онъ взялъ съ собою Ѳедора, какъ человѣка знающаго разныя науки и человѣка книжнаго, сдѣлалъ его почти что своимъ секретаремъ. Но гдѣ то въ Персіи на посольство напали разбойники, произошла рѣзня; Ѳедоръ спасся какимъ-то чудомъ, опять былъ проданъ и попалъ въ невольники къ одному муллѣ. Мулла былъ человѣкъ грамотный и большой любитель науки и всякаго народовѣденія. Онъ обласкалъ невольника, цѣлые дни толковалъ съ нимъ, разспрашивая его о Руси и о Китаѣ, толкуя съ нимъ о высшихъ истинахъ. Ѳедоръ съ жадностію кинулся на арабскій языкъ, и страстныя слова корана заполонили его. Чрезъ полтора года, онъ принялъ мусульманство и сдѣлался изъ Ѳедора — Ахметомъ. Мусульманство дало ему полную, истинную, горячую вѣру. Мусульманство, точно такъ же какъ и христіанство, отрицало народность, — точно такъ же признавало виновными всѣхъ, кто не исповѣдуетъ истиннаго Бога; къ тому же оно можетъ казаться дальнѣйшимъ развитіемъ христіанства, потому что отрицаетъ святыхъ, иконы, — потому наконецъ, что оно возникло изъ христіанства, точно такъ же какъ возникъ изъ него протестантизмъ, какъ изъ протестантизма возникло мормонство. Тогда оно казалось послѣднимъ словомъ человѣческой мудрости. Есть два рода страстныхъ натуръ: однѣ, которымъ доступны поэзія и искуство, — онѣ всѣ остаются или дѣлаются католиками или православными; другія же, которымъ искусство и поэзія чужды, дѣлаются мусульманами, духоборцами — и если у нихъ, при такомъ отреченіи отъ изящнаго, является все-таки врожденная людямъ потребность къ творчеству, это творчество выражается у нихъ музыкою, идеею или мыслью. Искавшій правды Ѳедоръ, или теперь Ахметъ отрекшійся отъ всего, остановился на томъ, что нѣтъ Бога кромѣ Бога и Магометъ пророкъ его, что нѣтъ ни личной связи, ни личной привязанности; онъ сталъ человѣкъ не отъ міра сего, представитель другихъ идей, — который не чуждался науки, напротивъ того, онъ слѣдилъ за нею, но во имя ея у него исчезала личность. И вотъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ жизни въ Персіи, этотъ человѣкъ, богатый знаніями, отправился на Волгу, для того чтобы открыть себѣ новый широкій путь полной дѣятельности при ханѣ Узбекѣ, и на первое время пристроился при дворѣ ханши Баялынь. Баялынь — своему слугѣ, обладавшему невѣроятными для того времени свѣденіями, стала для начала поручать собираніе для нея всякихъ рѣдкостей. Ахметъ зналъ толкъ въ произведеніяхъ Персіи, Китая к Россіи — и разъ какъ-то въ разговорѣ съ ханшею замѣтилъ ей, что никто такъ не умѣетъ хорошо вышивать, какъ русскія женщины. Баялынь на это нѣсколько обидѣлась. Сама воспитанная въ степи, она умѣла вышивать какъ всѣ монголки и всѣ татарки — шелками по кожѣ, а кожа составляла главный матеріалъ одежды татаръ. Ткать онѣ не умѣли, холста онѣ не знали, но получали пропасть шелку изъ Китая — и едва ли не онѣ первыя ввели тотъ узоръ, которымъ у насъ до сихъ поръ расшиваются полушубки, торжковскіе сапоги и т. п. Баялынь обидѣлась на замѣчаніе, что лучшія вышивальщицы на свѣтѣ — въ Россіи живутъ, велѣла принести русскую рубаху и ручникъ, и немедленно потребовала, чтобы ей во чтобы то ни стало отыскали русскую вышивальщицу. Потребовала она это не чрезъ Ахмета, а чрезъ одного татарина, большаго пьяницу, мусульманина только на словахъ, которому Ахметъ долженъ былъ давать взятки виномъ. Вотъ почему онъ требовалъ отъ Ицека двухъ бочекъ вина, въ придачу Прасковью и ея двухъ дѣтенышей.
Глубоко былъ потрясенъ Ахметъ неожиданною встрѣчею съ женою его стараго пріятеля. Ее онъ никогда не зналъ, но мужъ ея когда-то выражался о Прасковьѣ, что жена-дѣ у меня баба простая и не хитрая, — и никогда не звалъ его къ себѣ, потому что пріятели считали чуть что не оскорбленіемъ науки знакомить другъ друга со своими бабами. Разомъ вспомнилось Ахмету все его дѣтство. Рязань, темная церковь съ росписанными стѣнами и страшнымъ судомъ при входѣ, — и воспоминанія эти, какъ воспоминанія прежняго невѣжества и отсталости, сдавили его грудь, будто наваломъ. Онъ молился много и часто о томъ, чтобы Богъ Магометовъ просвѣтилъ бѣдную погрязшую въ невѣжествѣ Русь, чтобы пересталъ наказывать ее смутами и безпорядками за то, что она до сихъ поръ не пришла въ правовѣріе. Онъ любилъ Русь, но любилъ по своему: не но сыновнему, не по братски, а свысока.
Онъ шелъ по грязной улицѣ Орды; шагахъ въ трехъ за пилъ плелась ободранная Прасковья, и за лохмотья ея держались двѣ дѣвочки: тоненькая и худенькая Маринка и высокая Русалка, какъ-то задумчиво поводившая своими широкими глазами — и то и дѣло оправлявшая свою тяжелую русую косу. Прасковья была худа до невозможности; грудь этой бѣдной женщины надорвалась пятью годами ея невольничества и страшнаго позора. Наконецъ, она все сердце свое отдала двумъ дѣвочкамъ сироткамъ, попавшимся ей въ этой каторгѣ. Она нѣсколько мѣсяцевъ почти со страха умирала, что вотъ-вотъ придутъ и разлучатъ ее съ ними. Наконецъ, пришли ее покупать, чуть-чуть не разлучили ее съ дѣтенышами — и она все еще не могла увѣриться, что этотъ покупатель, какой-то незнакомый ей бусурманинъ, хотя и Рязанецъ, смиловался надъ ея горькою судьбою. Она глубоко привязалась съ этой минуты душою къ Ахметкѣ и шла за нимъ покорно, послушно, покуда не вышли они на торгъ, гдѣ стояли цѣлые ряды шалашей и балагановъ, запятыхъ купцами. Были ряды генуэзскіе, ряды бухарскіе, московскіе, новгородскіе, торжковскіе. Каждый рядъ составлялъ отдѣльную корпорацію, выпускалъ свою серебряную монету и свои собственные кожаные значки, которые подымались и падали въ цѣнѣ, какъ нынѣ векселя торговыхъ домовъ и акціи компаній. Каждый рядъ опредѣлялъ цѣну своимъ товарамъ, и никто изъ членовъ его не имѣлъ права сбить эту цѣну.
Ахметъ оглянулся, подумалъ немножко и направился къ новгородцамъ. Новгородцы, а впослѣдствіи и всѣ русскіе, возили въ Орду готовое платье изъ сукна, изъ холста, потому что сами татары изъ кожи шить ничего не умѣли, а изъ болгарской земли, т. е. изъ окрестностей нашей Казани, вывозилось множество кожи, преимущественно-же юфть; но эта-же самая юфть, сыромятная кожа, выростокъ — шли сырьемъ на Русь, гдѣ изъ нихъ шили сапоги, башмаки, и уже готовые привозили въ Орду. Нравы татарскіе мѣнялись быстро подъ вліяніемъ ихъ женъ, преимущественно русскихъ, персіянокъ, черкешенокъ, которыя пріучали ихъ къ осѣдлой жизни и вводили въ дома свои употребленіе холста, сукна и т. и.
Старостою новгородскихъ рядовъ былъ очень молодой, но очень богатый купецъ, или какъ тогда говорили: гость — Ѳедоръ Колесница.
Ахметъ махнулъ рукою Прасковьѣ, и та зашагала со своими дѣтенышами прямо въ его лавку.
— Вотъ и еще рубль, сказалъ Ахметъ, вынимая свою калиту и подавая слитокъ Колесницѣ. — У тебя готоваго женскаго платья нѣтъ?
— Мужскаго, Ахметъ-сударь, отвѣчалъ Колесница, — сколько душѣ угодно, а женскаго мы не возимъ.
— Дня въ два, спросилъ Ахметъ Прасковью, — успѣешь ты обшить себя и дѣтенышей?
— Успѣю, родной, успѣю, кланялась и плакала Прасковья.
— Такъ вотъ забирай у купца, что надо.
На первый разъ Прасковья совсѣмъ сбилась съ толку; купецъ Колесница вынулъ ей изъ ларя холстъ нѣмецкій, иголки, нитки, кусокъ сукна развернулъ, и Прасковья мигомъ встропенулась. Она стала торговаться — и на рубль, т. е. на тотъ слитокъ серебра, о какомъ мы уже выше поминали, набрала всего, что ей было нужно.
Высокій, плечистый, кудрявый Колесница искоса смотрѣлъ на нее и на Ахметку.
— Ты что-же, сказалъ онъ, усмѣхаясь, — рабыню себѣ русскую купилъ?
— Не себѣ, а ханшѣ, отвѣчалъ Ахметъ. — Я ей похвалился, что нѣтъ на свѣтѣ вышивальщицъ лучше русскихъ, — что нѣмецкихъ и китайскихъ наши русскія за поясъ заткнутъ.
— Наши русскія? усмѣхался Колесница.
— Да, наши русскія, перебилъ съ сердцемъ Ахметка. — Развѣ дѣло все въ вѣрѣ? Али не греческой вѣры, такъ и не русскій?
— Нѣтъ, я такъ, къ слову сказалъ, усмѣхался Колесница. — Оно точно, русскіе всякой бываютъ вѣры; но почему у каждаго своя вѣра, какъ у каждаго своя лавка? Мы люди не книжные, и такъ, если что спроста скажемъ, такъ ты, господинъ, этого въ гнѣвъ не бери.
— То-то и бѣда, сказалъ Ахметка, — что вы люди не книжные. Да, бѣда! Бѣда большая.
— Бѣда! подтвердилъ Колесница. — Такъ вышивальщица будетъ у ханши? — Такъ вотъ что, тетка, продолжалъ онъ, обращаясь къ Прасковьѣ и пристально въ нее всматриваясь, — буде тебѣ что понадобится для вышиванія, приходи-ко ты къ намъ, къ новгородцамъ, по всякій товаръ, а въ память возьми отъ меня вотъ еще кусокъ холста, да и лихомъ не поминай насъ.
— Спасибо, родной, спасибо. Вотъ онъ, господинъ, меня тоже не изобидѣлъ, дѣвочекъ моихъ въ полонѣ не оставилъ. — Буду за васъ вѣчно Бога молить и дѣвочкамъ закажу.
— Что-же, господинъ, спросилъ Колесница Ахемта, — ты и ихъ небось въ бусурманскую вѣру приведешь?
— Чего ихъ приводить въ какую нибудь вѣру? спросилъ Ахметъ. — Развѣ отъ женщинъ вѣру спрашиваютъ? Женщины не люди. Бываютъ между ними такія, что отдадутся правому дѣлу всей ихъ душою, только такихъ немного. Эти какъ хотятъ — вольны и кумирамъ русскимъ покланяться.
— Такъ вотъ что, тетка, продолжалъ Колесница, — ты насъ, новгородскихъ купцовъ, не забывай…
— Не забуду, батюшка, не забуду, кланялась въ поясъ Прасковья, — лопни глаза мои, коли забуду.
— Мы къ тебѣ со всякой честью будемъ… Жить-то она гдѣ будетъ? тамъ, у васъ? спросилъ Колесница.
— Первое время, отвѣчалъ Ахметъ, — покуда не одѣнется, у себя продержу ее; а тамъ дальше, что царица скажетъ.
И онъ вышелъ съ Прасковьей и ея дѣтенышами изъ рядовъ, привелъ ихъ домой и тутъ-же велѣлъ своимъ женамъ накормить ихъ до сыта. Первый разъ, послѣ многихъ и многихъ лѣтъ, поѣли бѣдныя полонянки нѣсколько по-человѣчески, а затѣмъ Прасковья засѣла за кройку и за шитье. Чрезъ два дня была она уже въ сарафанѣ, хотя не вышитомъ, все-таки возможномъ. Дѣвочки были и сыты, и умыты, и одѣты. Она начала расшивать ручникъ красными и синими нитками, чтобы показать образчикъ своего искусства ханшѣ.
А Ѳедоръ Колесница думалъ думу.
Какъ только Ахметъ, Прасковья и дѣтеныши вышли изъ его лавки, онъ послалъ къ сосѣднимъ новгородцамъ купцамъ, и изложилъ имъ, какіе были у него покупатели.
— Прасковья, братцы, говорилъ онъ имъ, — показалась мнѣ бабою доброй, только крѣпко запугана. Будетъ она у ханши въ вышивальщицахъ, будутъ заказы черезъ нее. Сложимтесь-ка мы, да и поклонимся ей нитками, холстами, штукой сукна нѣмецкаго, ножницами, иголками.
Новгородцы подумали и рѣшили, что отъ поклона ихъ торговлѣ убытка не будетъ, — что ханша дѣтей маленькихъ любитъ, — что такую простодушную женщину, какъ Прасковья, поддержать должно и слѣдуетъ, потому что можетъ-быть она какъ-нибудь ненарокомъ доброе слово о нихъ ханшѣ замолвитъ и выхлопочетъ чрезъ нее новгородцамъ грамоту на безпошлинный торгъ въ Персіи и Хивѣ, чего они давно добивались. «Только ужь если кланяться ей, такъ кланяться не однимъ, а пойти вмѣстѣ съ москвичами, такъ чтобы москвичи и отъ себя прибавили поминковъ. А намъ у ханши рука нужна».
Москвичи чесали затылки, лясы точили и рѣшили, что не мѣшаетъ лишнюю руку при дворѣ ханши держать, хотя и у нихъ тоже есть тамъ «благопріятели и всякаго добра пожелатели».
И вотъ — прежде чѣмъ несчастная Прасковья съ дѣтенышами успѣла представиться ханшѣ, ей натащили столько кусковъ всякихъ тканей и всякихъ уборовъ, сколько она отъ роду не видала. И засѣла она усердно за работу; шила-вышивала, вышивала-шила, — и не прошло полгода, какъ эта несчастная, убитая судьбою и горемъ Ицекова полонянка была не только разодѣта и разубрана, не только подружилась съ ханшей Узбековой, но и сдѣлалась ея наперсницей.
II. Ордынскій судъ.
правитьВѣжа, въ которой собрался ордынскій совѣтъ, помѣщалась въ одной оградѣ со всѣми прочими вѣжами, составлявшими и дворецъ и дворъ хана Узбека, или, какъ его называли русскіе, Азбяка. Ограда и вѣжа, все было понадѣлано изъ золотой и серебряной парчи генуэзской, византійской и китайской; столбы были перевиты золотою проволокою или обложены золотыми и серебряными листьями; веревки были шелковыя; словомъ, все блистало роскошью, но въ то же время все было крайне неряшливо. Тюркскія племена, двинутыя монгольскими, разбогатѣли и пріобрѣли политическое значеніе такъ неожиданно для самихъ себя, что не знали куда дѣвать свою силу и свое богатство, а пуще того, не знали какъ обращаться съ нимъ. Парчи вездѣ были залиты саломъ, молокомъ, и захватаны грязными пальцами; дорогіе золотошвейные сапоги были вывалены въ грязи; бархатные и парчевые обьяринные кафтаны были ободраны и засалены. Оборванная прислуга тутъ же, въ этой же оградѣ, рѣзала барановъ, потрошила зубровъ на голой землѣ; собаки шлялись; а Кавказъ блисталъ вѣчными снѣгами и переливами всѣхъ возможныхъ цвѣтокъ, начиная съ фіолетоваго и кончая темнозеленымъ.
Узбекъ-ханъ былъ на охотѣ за Терекомъ, на рѣкѣ Сикинце, подъ городомъ Дедяковымъ, не далеко отъ Дербента; за ханомъ двинулся его дворъ, помѣщавшійся въ этой же оградѣ, гдѣ однихъ женъ было съ нимъ до 560, и у каждой жены своя вѣжа и при каждой изъ нихъ своя прислуга. За ханомъ двигалось съ полмиліона всякаго народа, князей, даругъ (баскаки), воеводъ, вельможъ, книжниковъ и уставодержательниковъ, учительныхъ и людскихъ повѣстниковъ, пословъ, гонцовъ, писцовъ, ловцовъ, сокольниковъ, пардусниковъ и всякаго рода людей служилыхъ и неслужилыхъ. Къ нимъ приплетались греки, жиды, армяне, генуэзскіе торговцы, русскіе гости, каждый со своимъ шатромъ, каждый со своею вѣжею, своимъ товаромъ, — и все это занимало пространство верстъ пять въ длину и ширину.
Было прохладное сентябрское утро. На небѣ кое-гдѣ скользили легкія облака, воздухъ былъ чистъ, горы сіяли. Въ вѣжѣ, гдѣ помѣщался совѣтъ, на кучѣ подушекъ сидѣлъ владыка всѣхъ народовъ — отъ Чернаго моря до Бѣлаго, отъ Самарканда до Карпатъ, — «Вышняго и Безсмертнаго Бога волею, и силою, и величествомъ, и милостію его многою» Узбекъ-Ханъ, Вольный (независимый) Царь.
Въ 1319 году Узбекъ былъ еще очень молодымъ человѣкомъ, лѣтъ 28-ми, много 30-ти, въ цвѣтѣ силъ, искренно-желавшій сдѣлать что-нибудь путное для подвластныхъ ему земель. Выбранный ордынскими родовичами въ ханы по смерти дяди Тохты-Менгу-Темира, — мусульманинъ, хотя вовсе не изувѣрный, — Узбекъ искалъ вокругъ себя толковыхъ и даровитыхъ людей, которые, какъ министръ Темучина Чингисъ-Хана, могли бы ввести какой нибудь порядокъ въ управленіе и усилить его власть, не ослабляя трепетъ предъ его именемъ и не притѣсняя подвластные ему народы. Книжнаго воспитанія Узбекъ, разумѣется, никакого не получилъ; онъ едва разбиралъ арабскія буквы, но отъ окружающихъ его стариковъ онъ заимствовался китайскимъ взглядомъ на образъ правленія, а этимъ взглядомъ самъ великій Темучипъ Чингисъ-Ханъ (жившій всего 100 лѣтъ тому назадъ) славился. Сверхъ того, Узбекъ заимствовался также взглядомъ молодаго ордынскаго поколѣнія, воспитывавшагося большею частью въ Бухарѣ и Самаркандѣ, гдѣ оно почерпало плоды мусульманской образованности.
По стѣнамъ золотого шатра сидѣли совѣтники, такъ-называемые старики, всѣхъ возрастовъ, и изъ нихъ особенно выдавался любимецъ хана Кавгадый, немолодой татаринъ чистѣйшей крови, съ очень узкими глазами и съ оттопыреными ушами, невѣроятными скулами и широкимъ приплюснутымъ носомъ. Это былъ человѣкъ живой, бойкій, въ высшей степени тщеславный, и отъ роду никого не прощавшій. Прямой потомокъ Батыя, онъ изъ бѣднаго пастуха въ киргизскихъ степяхъ — сдѣлался знаменитымъ воиномъ; бросилъ саблю, выучился грамотѣ, просидѣлъ четыре года въ самаркандскомъ медресе — начитался персидскихъ и арабскихъ книгъ, былъ знакомъ съ татарскими лѣтописями и умѣлъ ловко поддѣлываться подъ молодого хана.
Кавгадый былъ хитеръ и думалъ только о себѣ. Товарищъ его, Ахмылъ, человѣкъ болѣе молодой, назывался въ Ордѣ дели-каномъ, дели-башемъ, т. е. сорви голова; дели-башъ значитъ по татарски — бѣшеная голова; дели-канъ — бѣшеная кровь. Какъ въ битвахъ, такъ и въ совѣтахъ онъ съ жаромъ бросался на все, что ему попадалось; кипѣлъ желаніемъ вводить всевозможныя улучшенія и преобразованія въ ордынскомъ управленіи; но за что онъ ни брался, всякое дѣло у него изъ рукъ валилось, что онъ объяснялъ враждою окружающей среды и опять брался за новое предпріятіе. У самаго входа въ вѣжу, въ числѣ другихъ стариковъ, сидѣлъ худой, блѣдный, угрюмый Чолъ-Ханъ, прозванный русскими Шарканомь, или Щелканомъ; Щелканъ этотъ былъ мусульманинъ, достойный временъ Магомета или Омара. Но его мнѣнію, всѣхъ гяуровъ слѣдовало бы перебить, если они не признаютъ, что «нѣтъ Бога кромѣ Бога, и что Магометъ пророкъ Его». Изъ прочихъ вліятельныхъ людей въ совѣтѣ былъ еще Мурза Четъ, человѣкъ съ добродушнымъ лицомъ и несовсѣмъ татарскою кровью; впрочемъ, въ Ордѣ, особенно въ высшихъ сословіяхъ, татарская кровь начинала тогда уже переводиться, такъ какъ большинство женъ и наложницъ ордынцевъ были персіянки, черкешенки, русскія, гречанки, армянки. Генуэзцы привозили туда невольницъ даже изъ западной Европы — и уже во времена Узбекъ-хана тамъ сталъ выработываться тотъ полу-арійскій, полу-азіатскій типъ, который мы видимъ теперь на нашихъ крымскихъ, казанскихъ и касимовскихъ татарахъ.
Присутствующіе были одѣты такъ же пестро, какъ и весь ханскій дворъ. На нихъ на всѣхъ были халаты, подпоясанные широкимъ кушакомъ, и высокія коническія войлочныя шапки съ нолями, завороченными кверху и разрѣзанными. Всѣ сидѣли чинно, поджавши ноги, сложа руки на животѣ и уставивъ глаза въ землю. Подлѣ самаго ханскаго дивана сидѣлъ на полу на кошмѣ рязанецъ Ахметъ. Прасковья такъ расхвалила его ханшѣ, такъ поддержала земляка, что Узбекъ, узнавъ объ его существованіи, возъимѣлъ уваженіе къ его учености и произвелъ его въ свои книжники и печатники (т. е. въ статсъ-секретари, говоря по-нынѣшнему) и прозвалъ его Чобуганомъ — монгольское слово означающее: шустрый, проворный, разбитной.
Бывшій послѣдователь Конфуція поступилъ на службу ногая Узбека, принявъ мусульманство. Человѣкъ этотъ былъ очень ученъ, хорошо знакомъ съ китайскими классиками, съ возникшей тогда монгольской литературой, зналъ въ совершенствѣ татарскій языкъ, и исполнялъ теперь у хана высокую должность старшаго дефтерджи. Дефтеръ на большей части азіатскихъ языковъ значитъ тетрадь, дефтерджи — тетрадникъ, въ то же время архиваріусъ, нотаріусъ и протоколистъ, а въ Ордѣ къ этому званію присоединялось еще званіе оберъ-прокурора и министра юстиціи, ханскаго секретаря, исторіографа, — словомъ сказать, Чобуганъ былъ при ханѣ человѣкъ на всѣ руки, никѣмъ незамѣнимый чуть дѣло касалось письменной части; оттого его и прозвали Чобуганомъ, что значитъ по монгольски, шустрый, ловкій, проворный, т. е. именно человѣкъ на всѣ руки, Такихъ русскихъ — какъ въ Золотой Ордѣ, такъ и во всѣхъ другихъ — было въ то время множество.
— Теперь, сказалъ Чобуганъ, держа предъ собою непомѣрной длины свитокъ, исписанный весь по татарски уйгурскими (монгольскими) буквами, тянущимися сверху внизъ, причемъ строки идутъ отъ лѣвой руки къ правой, — предстоитъ вопросъ, по какимъ законамъ судить бывшаго великаго князя Михаила, сына Ярославова. Съ принятіемъ нами закона ниспосланнаго чрезъ святаго и славнаго пророка Магомета (Чобуганъ при этомъ поклонился), — да будетъ вѣчно славно имя его и да трепещутъ предъ нимъ гяуры! — у насъ два закона, первый законъ и самый важный, это бусурманскій шаріатъ[2]. Есть у насъ другой законъ, такъ называемый адетъ, оставленный намъ великимъ, божественнымъ, благословеннымъ Темучинъ-Чингисъ-Ханомъ, данный намъ Высочайшаго и Безсмертнаго Бога волею и силою и многою Его милостію; но такъ какъ до сихъ поръ шаріатъ у насъ по введенъ, то намъ нужно слѣдовать Темучинову закону; — а если возникнетъ сомнѣніе, что въ законѣ его находится что либо неправовѣрное, то послать на рѣшенія къ муфти.
— Якши (хорошо, ладно)!, сказали члены совѣта въ одинъ голосъ.
— По закону Темучинову, возникшему изъ закона срединнаго государства, мы уже наложили на Михаила колодку, аршинъ шириною, аршинъ длиною, полпуда вѣсомъ, сдѣланную строго по образцу, установленному благополучно царствующимъ теперь въ средиземномъ государствѣ домомъ потомковъ Темучина, Юань, — и отобрали у князя все его имущество въ ханскую казну.
— Якши! сказалъ совѣтъ.
— Въ эту колодку просунута его голова, а въ два сдѣланныя въ ней отверстія просовываются на ночь руки. Колодка у него съ шеи не снимается, такъ что онъ постоянно чувствуетъ тяжесть на плечахъ и лишенъ возможности спать какъ слѣдуетъ. Терпѣть долженъ наказаніе въ ожиданіи приговора Хана, предъ которымъ мы всѣ преклоняемся.
Совѣтъ склонилъ голову предъ неподвижнымъ Узбекомъ.
— Теперь законъ, которымъ мы всѣ въ данномъ случаѣ руководствуемся, гласитъ такъ…
Чобуганъ началъ читать:
"Между преступленіями, подлежащими смертной казни, считается десять, за которыя отъ казни и милостивымъ манифестомъ не освобождаются; стало-быть великій повелитель нашъ, предавъ на обсужденіе нашего совѣта дѣло князя Михаила, какъ бы обязывается не нарушать коренныхъ законовъ его великой державы и какъ бы ограничиваетъ свое неоспоримое право на жизнь и на смерть всѣхъ вѣрноподданныхъ. По этимъ правиламъ приступимъ къ чтенію этихъ законовъ и къ суду. Мы спросимъ у свѣта очей нашихъ, у сердца души нашей, Узбека Хана, прикажетъ ли онъ приступить къ суду или не прикажетъ, — потому что поля его просвѣщена всемилостивѣйшимъ Аллахомъ, потому что изреченія его могутъ быть нанизаны какъ драгоцѣнный бисеръ, вырѣзаны на мѣдныхъ, каменныхъ доскахъ и поставлены въ поученіе всѣмъ народамъ и всѣмъ грядущимъ поколѣніямъ.
— Я вполнѣ подчиняюсь закону великаго Чингисъ-Хана, котораго я слабый, ничтожный подражатель, — и какой приговоръ поставитъ совѣтъ, такой будетъ мною исполненъ, сказалъ Узбекъ торжественно. Онъ былъ человѣкъ дѣйствительно-правдивый и дѣйствительно желавшій, чтобы правда царствовала въ его великой державѣ; не забудемъ, что XIV вѣкъ былъ вѣкомъ науки и искусства для мусульманъ и для окитаевшихся монголовъ. Всѣ памятники того времени свидѣтельствуютъ, что тогда не было недостатка въ людяхъ человѣколюбивыхъ, въ преобразователяхъ и въ поборникахъ правды.
— И такъ, продолжалъ Чобуганъ, — я приступаю къ чтенію; да просвѣтитъ Всевышній умы и сердца собранія величайшихъ мудрецовъ величайшаго государства!
— Первое преступленіе, за которое опредѣляется смертная казнь, есть злоумышленіе противъ общественнаго спокойствія. Я спрашиваю теперь, отъ имени закона и справедливости, можно ли обвинить въ этомъ князя Михаила, сына Ярославова?
Кавгадый встрепенулся.
— Ханскаго посла взялъ въ плѣнъ! онъ указалъ пальцемъ на себя: — развѣ это не нарушеніе общественнаго спокойствія? Взялъ въ плѣнъ Койчаку, сестру ханскую! развѣ это не нарушеніе общественнаго спокойствія?.. Подрывать уваженіе къ царствующему дому!!
— Онъ былъ гордъ и непокорливъ Хану нашему, сказалъ Мурза-Четъ: — онъ терпѣть не можетъ тѣхъ, кто Хану служитъ; Кавгадыя въ плѣнъ взялъ, перечилъ Юрію Даниловичу, тестю ханскому, великому князю русскому — и всегда онъ велъ и ведетъ происки противъ смирныхъ, кроткихъ, Хану покорныхъ, къ татарамъ ласковыхъ московскихъ князей. Развѣ не нарушеніе общественнаго спокойствія, что всѣ, которые привержены Хану, подвергаются его гоненію?
— Не знаю я ничего въ этомъ небусурманскомъ законѣ, проговорилъ Щелканъ, глядя въ сторону, — а знаю, что гяуръ осмѣлился идти на бусурмана, что гяуръ татаръ побила.
Онъ плюнулъ всторону и потупился.
— И такъ, сказалъ Чобуганъ, — онъ уже по одной этой статіѣ долженъ понести смертную казнь.
— Долженъ, сказали татары единогласно.
— По второй статьѣ закона Чингисъ-Хана, смертной казни подвергаются за злоумышленіе противъ царствующаго дома.
— Виноватъ, виноватъ! заговорили всѣ поспѣшно. — Тутъ и спору нѣтъ, что виноватъ. — Если и не правда, что онъ хотѣлъ бѣжать къ нѣмцамъ съ ханскою казною, хотѣлъ бѣжать ко врагу бусурманъ, римскому папѣ, чтобы на Хана и на бусурманъ крестовый походъ поднять, — такъ и этого довольно.
— И такъ, продолжалъ Чобуганъ, не мѣняясь ни одною чертой въ лицѣ, не отрывая глазъ отъ своего свитка, — по этимъ двумъ статьямъ онъ долженъ быть казненъ. Третья статья гласитъ, что смертной казни подвергаются за государственную измѣну.
— А крестовый походъ развѣ не государственная измѣна? спросилъ Мурза-Четъ: — не государственная измѣна?.. при этомъ онъ улыбнулся ласково, простодушно, даже нѣсколько наивно.
— Но это еще не доказано, сказалъ одинъ изъ присутствующихъ, получавшій крупные подарки изъ Твери, но наравнѣ съ другими благопріятелями Твери не смѣвшій замолвить слова за Михаила; вліятельнѣйшіе члены совѣта были на сторонѣ Москвы.
— Нѣтъ, сказалъ Щелканъ, — эту статью мы пропустимъ. Онъ виноватъ въ томъ, что онъ, гяуръ, осмѣлился поднять руку на правовѣрныхъ, но правовѣрные должны быть справедливы, — иначе они сами станутъ такими же виноватыми, какъ гяуры. Поднять крестовый походъ и сноситься съ папою — плюю на его бороду и на кости отца его и въ лицо матери! — преступленіе великое; но такъ какъ въ этомъ преступленіи обвинителями являются только такіе же, какъ самъ Михаилъ, гяуры, князья и бояре московскіе, то показанія изъ вѣры не заслуживаютъ.
— По моему, государственная измѣна, сказалъ Каьгадый, — это взять въ плѣнъ ханскаго посла.
При этомъ онъ опять ткнулъ себя въ грудь пальцемъ.
— Это скорѣе нарушеніе общественнаго спокойствія, сказали въ досадѣ другіе изъ сторонниковъ Михаила, желавшіе, хотя замѣною одного уголовнаго пункта другимъ, облегчить участь князя.
— Да все равно, сказалъ кто-то, — такъ или сякъ, а неповиновеніе ханской власти, хотя бы и безъ крестоваго похода и безъ взятія въ плѣнъ ханскаго посла, — та же самая измѣна.
Даже сторонники Михаила должны были поддакнуть,
— Четвертая статья, читалъ Чобуганъ, — отцеубійство.
— Ну, въ этомъ онъ не виноватъ, сказалъ Кавгадый, желавшій все-таки казаться безпристрастнымъ.
— Онъ какъ сынъ и какъ внукъ, сказалъ одинъ изъ его сторонниковъ, — былъ всегда почтителенъ.
— Ну такъ въ отцеубійствѣ онъ не виноватъ, сказалъ Чобуганъ. — Теперь по пятой статьѣ: безчеловѣчіе, а подъ безчеловѣчіемъ разумѣется во-первыхъ: умерщвленіе семейства изъ трехъ или болѣе человѣкъ…
— Развѣ въ битвѣ съ нашими, сказалъ одинъ изъ сторонниковъ Михаила. Остальные молчали.
— Во-вторыхъ: Разсѣченіе человѣка на чисти, читалъ Чобуганъ.
Всѣ молчали.
— Въ третьихъ: умерщвленіе родившагося младенца; въ-четвертыхъ: рѣзаніе сосцевъ у женщинъ; въ-пятыхъ: составленіе ядовъ и чародѣйство…
— А! въ этомъ-то онъ виковать — вотъ оно! замѣтилъ радостно Кавгадый.
— Это самое и есть! сказалъ Мурза-Четъ, — отравилъ сестру ханскую!
— Да, промычалъ Щелканъ, — только это нашему суду не подлежитъ…
— Какъ не подлежитъ нашему суду? спросили всѣ въ недоумѣніи.
Щелканъ уставилъ глаза на Узбека и сказалъ:
— За всякое другое преступленіе, сказалъ одинъ очень старый мусульманинъ, — мы можемъ судить русскаго князя и приговаривать къ смерти, но за это мы приговаривать не станемъ.
— Да отчего такъ? какъ же такъ?.. спросилъ Кавгадый.
— За то, что Ханъ терпитъ всѣ вѣры; за то, что кто изъ его родственниковъ…
Во всемъ совѣтѣ царствовалъ общій ужасъ; за подобныя дерзости Ханы головы рубили, — но Узбекъ былъ человѣкъ новаго покроя — онъ воспитался подъ вліяніемъ высшихъ взглядовъ.
— Правда, правда! сказалъ наконецъ Узбекъ, — въ этой винѣ я его прощаю; я не хочу, чтобы гяуры говорили, что я сужу ихъ несправедливо.
— Нѣтъ, сказалъ Чобуганъ, — такъ судить нельзя! Во-первыхъ, Ханъ, предъ премудрость котораго я преклоняюсь, на этотъ разъ присвоилъ себѣ право, котораго онъ не имѣетъ. Сказано было, что есть преступленія, за которыя высочайшая воля не имѣетъ права миловать, стало быть Ханъ въ этомъ совѣтѣ — такой же членъ какъ и мы. Тамъ, гдѣ дѣло идетъ о государствѣ, личная власть Хана ничего не значитъ, — а если она что нибудь значитъ, то надо разодрать законъ великаго Чингисъ-Хана.
Опять воцарилось молчаніе и испугъ.
— Я повинуюсь, сказалъ Узбекъ, — благодарю, Чобуганъ! благодарю Чолъ-Ханъ и тебя, старикъ, благодарю!
— Вотъ что, сказалъ Ахмылъ, — въ законѣ сказано: чародѣйство и составленіе ядовъ, а Кавгадый говоритъ, что Михаилъ волхвовъ сзывалъ, что Кончака отъ яда умерла, — стало быть дѣло просто, стало быть виноватъ!
При этомъ онъ махнулъ рукой по воздуху, какъ будто срубая дерево или скашивая траву.
— Виновенъ, рѣшилъ совѣтъ.
— Шестая статья: неуваженіе къ верховной власти, прочелъ Чобуганъ.
— Виновенъ, рѣшилъ совѣтъ.
— Седьмая: неуваженіе къ родителямъ, читалъ Чобуганъ.
— Въ этомъ онъ не виновенъ, сказалъ Кавгадый.
— Восьмая: семейное несогласіе, читалъ Чобуганъ.
— Не виновенъ, сказалъ Мурза-Четъ: — тверскіе завѣдомо живутъ хорошо, даже лучше московскихъ, потому что Московскіе между собою ссорятся изъ-за того, какъ бы лучше, угодить Хану. Вонъ дядя ихъ Дмитрій Андреевичъ и отецъ Данила какъ собаки между собою жили, чтобы только угодное Хану сдѣлать.
Чобуганъ сдѣлалъ знакъ рукой.
— Нѣтъ, не виноватъ въ семейномъ несогласіи, читалъ онъ, — но подъ семейнымъ несогласіемъ разумѣется во-первыхъ: умышленное убійство, продажа родственниковъ до пятой боковой линіи…
— Ну, не виноватъ, ходатайствовалъ Кавгадый.
— Во-вторыхъ: всѣ ссоры и доносы на мужа и родственниковъ до четвертой боковой линіи…
— А! сказалъ Ахмылъ: — вотъ оно!..
— Вотъ оно, сказалъ Четъ, — то и дѣло являлся сюда съ доносомъ на Данила московскаго, на сыновей его Юрія Даниловича и Ивана Даниловича.
— Постой, сказалъ одинъ изъ сторонниковъ Михаила, — постой! А развѣ московскіе въ ссорѣ не доносятъ на тверскихъ? Измучили они насъ своими доносами!..
— Что тутъ толковать! сказалъ другой старикъ, — эти русскіе князья только за тѣмъ и ѣздятъ въ Орду, чтобы доносить другъ на друга.
— Это ужь таковъ ихъ обычай, это ихъ вѣра такая, сказалъ Щелканъ, и опять уставился въ землю.
— Если онъ и съ папою римскимъ сносился и ханскую дань хотѣлъ ему передать, такъ вѣдь Ханъ князю не родственникъ, сказалъ кто-то, — стало быть не виноватъ Михаилъ въ ссорѣ съ родными и въ доносахъ на нихъ.
— Нѣтъ, не виноватъ, рѣшилъ совѣтъ.
— Девятая: несправедливость, читалъ Чобуганъ, — значитъ начальника убить или хозяина.
— Ну, этого нѣтъ, рѣшили всѣ.
— Такъ выходитъ, продолжалъ Чобуганъ, — что виноватъ онъ въ четырехъ винахъ. Первая: злоумышленіе противъ общественнаго спокойствія.-- Вторая: злоумышленіе противъ царствующаго дома.-- Третья: государственная измѣна, — Четвертая: безчеловѣчіе, т. е. составленіе ядовъ и чародѣйство.
Каждое обвиненіе словно мѣрными ударами похороннаго колокола подтверждалось общими возгласами: «виновенъ!»
Чобуганъ и всѣ члены поклонились Узбеку; на Узбекѣ лица не было.
— Хорошо, сказалъ онъ, — я отказываюсь отъ права помилованія, только скажите вы мнѣ по совѣсти… не вѣрю и вѣрить не могу, чтобы этотъ Михаилъ въ самомъ дѣлѣ былъ отравителемъ и измѣнникомъ!
— Свѣтъ очей моихъ, сказалъ Кавгадый, — душа моя, сердце мое, какъ ты намъ не вѣришь?
Узбекъ всталъ и вышелъ.
— Совѣтъ кончить въ другой разъ! сказалъ онъ.
Тверскіе сторонники вышли изъ ставки, и столпились въ одну кучу. Чобуганъ свернулъ свитки, бережно уложилъ ихъ въ торбу изъ синей китайки и бережно понесъ въ свою ставку. Не успѣлъ онъ повѣсить ихъ на гвоздикъ, вбитый въ колъ, на которомъ держалась ставка, какъ за нимъ прибѣжали звать его въ ставку Узбека. Узбекъ сидѣлъ на кучѣ тюфяковъ, покрытыхъ собольими одѣялами, и пилъ чай изъ маленькой китайской чашечки. Нѣсколько слугъ толпилось у входа. Онъ молча далъ знакъ одному изъ нихъ подать чашку Ахмету, молча указалъ мѣсто подлѣ себя и движеніемъ руки выслалъ остальныхъ.
— Ты что скажешь, Чобуганъ? ты лучше всѣхъ знаешь русскія дѣла. Русскіе всѣ у тебя бываютъ, всѣ возятъ тебѣ подарки…
— Да, сказалъ Чобуганъ.
— Какъ но твоему — кто изъ нихъ правъ, кто виноватъ?
— Ты меня зачѣмъ объ этомъ спрашиваешь? сказалъ Чобуганъ, смѣло уставившись ему въ лицо.
— А затѣмъ, что я тебѣ, хотя ты самъ русскій по рожденью… я тебѣ больше вѣрю. Ты больше свѣтъ видалъ; ты прошелъ всю книжную мудрость — и ложь ненавидишь.
— Ты меня, Ханъ, не спрашивай: я терпѣть не моту мѣшаться въ эти дѣла. У тебя есть совѣтъ; мое дѣло бумаги, вести, знать законъ, ярлыки тебѣ писать и переводить на разные языки, а вмѣшиваться въ дѣла — терпѣть не могу; какъ разъ меня изъ за этого свернутъ, — а какъ свернутъ, тебѣ же хуже будетъ.
— Чобуганъ, душа моя, говорилъ Узбекъ, трепля его но плечу, — мало ты меня знаешь, если думаешь, что подъ меня можно подкопаться.
— Мало я тебя знаю? сказалъ Чобуганъ, — самъ ты виноватъ, что въ это дѣло впутался. Я давно видѣлъ, какъ ты неостороженъ. Московскіе князья — умные люди, не чета тверскимъ; тверскіе лучше и честнѣе ихъ, а оттого никуда не годятся что-бы править Русью: тамъ нужны истые плуты; такіе нужны тамъ люди, что-бы подъ нихъ шиломъ нельзя было подточить. Вотъ тебѣ такой — братъ Юрія, Иванъ Даниловичъ. Не лежитъ у меня къ нему сердце, не лежитъ сердце и къ Юрію. Этотъ Юрій — болтунъ, вертлявый, за словомъ въ карманъ не полѣзетъ; суется, вездѣ бѣгаетъ, со всѣми ладитъ; — воля твоя, не могу ему ни въ чемъ вѣрить.
— Я тебѣ не про Юрія толкую; я не о томъ говорю, что онъ плутъ…
— Ты съ этимъ плутомъ породнился, ты его сдѣлалъ великимъ княземъ; честь Михаила была затронута, онъ взялъ въ плѣнъ Кавгадыя и Кончику и побился съ татарами… А что на счетъ папы онъ думалъ, я думаю, что и Юрій и Иванъ Даниловичи давнымъ-бы давно сошлись съ папою, только водить переговоры отъ него далеко; да и самому папѣ въ Римѣ тоже не весело живется — больно съ цѣсаремъ не ладитъ. Я дѣла итальянскія знаю хорошо: папа на насъ никого двинуть не можетъ; никто не пойдетъ; время крестовыхъ походовъ прошло давно. Вотъ о чемъ подумаемъ теперь: Петръ митрополитъ въ Москвѣ живетъ, сторону московскихъ держитъ — съ нимъ сговориться нельзя, а намъ выгоднѣе держать ихъ на нашей сторонѣ.
— Такъ что-же по твоему сдѣлать съ Михаиломъ?
— Что ты съ ними сдѣлаешь? вся Орда кричитъ, что Тверь татаръ побила и посла твоего въ плѣнъ взяла. Самъ видѣлъ сегодня въ совѣтѣ, что о немъ говорятъ и думаютъ. Ты, вонъ, поди, какіе теперь Чолъ-Ханы завелись, а Чолъ-Ханы у насъ какъ грибы ростутъ. Они и кричать, что вотъ-дѣ бусурманъ побили.
— Есть-ли положеніе хуже моего?! сказалъ Узбекъ.
— Вотъ то-то, продолжалъ Чобуганъ, всматриваясь въ его лицо, — въ исторіяхъ сказано, что царскія дѣла — самыя трудныя дѣла. Кхунъ-цзы говорятъ: «надо себя исправить, потомъ — домъ; когда домъ исправишь — своихъ близкихъ, — и только этимъ путемъ государство исправишь». Видишь, наука правленія — дѣло очень хитрое; покуда ты самъ себя не исправилъ, до тѣхъ поръ у тебя и порядка не будетъ.
Узбекъ закивалъ головой; онъ плохо понималъ эту китайскую премудрость.
— Что теперь дѣлать? сказалъ онъ,
— Да вотъ что-бы ты сдѣлалъ, сказалъ Чобуганъ, — позволь ты Кавгадыю потѣшиться немного надъ княземъ Михаиломъ. По закону слѣдуетъ на площадь выводить его, что-бы онъ на колѣняхъ тамъ стоялъ. Ну вотъ, пусть это будетъ при всѣхъ. Тогда увидишь, что заговорятъ въ Ордѣ о немъ; какъ заговорятъ, такъ придется и сдѣлать. Народъ татарскій — очень добрый; можетъ и сжалится и придетъ тебя просить.
— Вотъ это, Чобуганъ, хорошо! Устрой ты, что-бы сжалился…
— Нѣтъ, ужь отъ этого уволь ты меня; это не мое дѣло. Это, ты, Чолъ-Хану набожному поручи. Поручи Мурза-Чету; этотъ — добрякъ большой.
— Не поговорить-ли мнѣ съ самимъ Юрьемъ — позвать что-ли его?
— Оставь ты Юрья, Ханъ! Юрій какъ звѣрь смотритъ на Михаила. Дай ты этому звѣрю кусокъ мяса, онъ тебѣ на всю жизнь будетъ благодаренъ.
Ханъ задумался и, разговаривая съ Чобуганомъ, перешелъ на другія ордынскія дѣла.
Здѣсь будетъ не лишнимъ напомнить нѣкоторыя подробности изъ исторіи описываемаго нами времени.
У Великаго Князя Всея Руси Ярослава Всеволодовича, умершаго (1246 г.) въ монгольской степи, были сыновья Александръ и Ярославъ. Александръ Ярославичъ Невскій, еще при жизни отца убѣдясь, что виною гибели Руси — независимость удѣльныхъ князей отъ Великаго Князя, что благодаря ихъ счетамъ и усобицамъ нечего и думать о борьбѣ съ татарами, рѣшился воспользоваться самими татарами для возвышенія Великокняжескаго значенія. Онъ заявилъ себя первымъ другомъ и пособникомъ Орды, заставилъ незавоеванныхъ новгородцевъ добровольно платить дань татарамъ, самъ сдѣлался баскакомъ, т. е. сборщикомъ дани со всѣхъ русскихъ земель, — при помощи татаръ, каралъ всѣхъ непокорныхъ ему удѣльныхъ князей, и тѣмъ положилъ начало политикѣ, посредствомъ которой потомки его собрали великорусскія земли въ одно великое и могучее Московское Государство. Когда они достигли этого — царственный родъ Александра Невскаго со смертью Дмитрія Цесаревича прекратился.
По смерти Александра (1263) Великокняжескій престолъ достался, по старому праву, брату его Ярославу Ярославичу (ум. 1272), потомъ Василію Ярославичу, а затѣмъ, опять но тому же старому праву, перешелъ къ сыну Александра — Димитрію переяславскому, отъ него — къ брату его Андрею городецкому, и только въ 1304 г. Великимъ Княземъ Всея Руси сдѣлался сынъ Ярославовъ — тверской великій князь Михаилъ, котораго ордынскій судъ замкнулъ въ полупудовую колодку и приговорилъ къ смерти.
При старомъ порядкѣ престолонаслѣдія, сыну Великаго Князя приходилось весьма плохо по смерти отца. Изъ опоры престола, изъ правой руки государя, изъ перваго министра, онъ вдругъ становился обыкновеннымъ мелкимъ удѣльнымъ княземъ и долженъ былъ кланяться новому Великому Князю — дядѣ или двоюродному брату, съ которымъ вчера еще велъ переговоры какъ независимый владѣлецъ, поползновенія котораго обуздывалъ, выговоры которому дѣлалъ.
По смерти отца, Михаилу Ярославичу досталось въ удѣлъ тверское княжество, которымъ правилъ еще отецъ его при Александрѣ Невскомъ. Тверичи любили Михаила, Михаилу они были свои; Великій Князь Всея Руси, Димитрій Александровичъ, а за нимъ и братъ его Андрей Александровичъ, оба уважали его, смотрѣли на него какъ на будущаго государя — онъ мирилъ ихъ въ ихъ ссорахъ. Словомъ сказать — Михаилу предстояла блестящая будущность. Къ довершенію его успѣховъ, онъ близко сошелся съ новгородцами, права которыхъ отстаивалъ противъ сыновей Невскаго, силившихся управлять Новгородомъ. Наконецъ ему удалось тверское княжество сдѣлать тверскимъ великимъ княжествомъ, т. е. государствомъ почти независимымъ отъ остальной Руси. Въ Москвѣ княжилъ тогда одинъ изъ сыновей Невскаго, Даніилъ Александровичъ, стремившійся къ такому же возведенію Москвы въ званіе великаго княжества — Михаилъ помогалъ ему и помогъ; при его же помощи начало было обособляться и ярославское княжество. Система Александра Невскаго — собираніе земель русскихъ — рушилась. Изъ Руси выдѣлялись независимыя, ничѣмъ другъ съ другомъ не связанныя государства, и ей грозила окончательная гибель. Съ сѣвера на нее напирали Шведы и Нѣмцы, съ запада — Литва, въ которой именно въ эти годы явился Гедиминъ, съ юго-востока — Татары. Умный, честный, даровитый Михаилъ Ярославичъ былъ представителемъ того, что теперь называется федеративнымъ началомъ и удѣльно-вѣчевымъ укладомъ, — но ему вскорѣ пришлось вступить въ борьбу съ соперникомъ хитрымъ, ловкимъ, способнымъ и упорно-державшимся преданій Александра Невскаго.
Это былъ Юрій Даниловичъ Московскій, сынъ московскаго Даніила Александровича, внукъ Невскаго.
Даніилъ Александровичъ, младшій изъ сыновей Невскаго, умеръ не побывавъ Великимъ Княземъ Всея Руси, стало быть — по старому праву — никто изъ его дѣтей, внуковъ, правнуковъ, праправнуковъ, даже и думать не могъ мѣтить въ Великіе Князья. Выше лба глаза не ростутъ; чего отецъ не добился, сыну добиваться не слѣдуетъ; знай сверчокъ свой шестовъ, яйца курицу не учатъ. Внизъ — дорога скатертью; вверхъ лѣзть — родителей поносить, что вотъ-де мы васъ, стариковъ, умнѣе. Вообще, въ старой Руси былъ порядокъ тотъ, что ни личныя способности, ни даровитость, ни заслуги долго не могли вывести человѣка изъ рода, въ которомъ онъ родился. Считались не заслугами, а родами. Въ родѣ Петровыхъ былъ воевода, а подъ нимъ служилъ простымъ воиномъ Ивановъ; черезъ сто — двѣсти — триста лѣтъ ни одинъ Петровъ, ни на службѣ, ни въ думѣ, ни на пиру, ни по чарѣ винѣ не согласился бы пойти или сѣсть ниже Иванова, потому что заяви онъ себя разъ въ жизни ниже Иванова — все его потомство должно было бы на вѣки вѣчные уступать первое мѣсто Ивановымъ. Умри отецъ Александра Невскаго, не побывавши въ Великихъ Князьяхъ, — Александръ, этотъ даровитѣйшій изъ государственныхъ людей ХІІІ-го вѣка, богатаго и воинами и дипломатами, исчезъ бы безслѣдно. Даніилъ Александровичъ московскій, сынъ его, умеръ не посидѣвши на Великокняжескомъ столѣ, — его дѣти, Юрій Даниловичъ и Иванъ Даниловичъ Калита, не имѣли ни тѣни права на Великокняжескій столъ. Этого мало. Родъ Александра Невскаго долженъ былъ перейти въ мелкихъ удѣльныхъ князей, такъ какъ у остальныхъ его сыновей — не оставалось потомства.
Стало быть, Великое Княженіе Всея Руси принадлежало теперь по праву великому князю тверскому Михаилу Ярославичу. Все, кажется, было на его сторонѣ, все вело въ пользу рода отца его, брата Александра Невскаго; самая личность рыцаря Михаила была обаятельнѣе дипломата Юрія.
Въ 1304 году — за пятнадцать лѣтъ до начала нашего разсказа — умеръ второй изъ Великихъ Князей, сыновей Невскаго, Андрей, и всѣ бояре Великаго Княженія отправились въ Тверь звать Михаила Ярославича въ стольный городъ Владиміръ. Михаилъ съѣздилъ въ Орду, воротился съ ханскимъ ярлыкомъ, договорился съ разными русскими княжествами, что станетъ неукоснительно соблюдать ихъ права — и сдѣлался Великимъ Княземъ Всея Руси.
Но въ то самое время, какъ Михаилъ хлопоталъ въ Ордѣ объ ярлыкѣ, сынъ его друга Даніила Александровича, его собственный племянникъ Юрій Даниловичъ, великій князь московскій, хлопоталъ также о Великомъ Княженіи Всея Руси, на которое, какъ мы уже сказали, не имѣлъ ни малѣйшаго права. Юрій приступилъ къ дѣлу просто, крайне практически, и по совершенно новой системѣ: онъ объявилъ татарамъ, что дастъ больше выхода, чѣмъ законный наслѣдникъ престола Михаилъ. Выходомъ въ то время назывались подарки Ордѣ за ярлыкъ (грамату) на престолъ или на что другое. Михаилъ былъ богаче Юрія, надбавилъ цѣну и явился на Руси Великимъ Княземъ.
Кажется, Юрью можно бы было угомониться, но онъ былъ человѣкъ, котораго препятствія и неудачи только подстрекали — онъ началъ подкопы вести изъ Москвы противъ Михаила. Два раза Великій Князь Всея Руси ходилъ ратью на племянника подъ Москву — и два раза ворочался ни съ чѣмъ. Мало того, Юрій запятналъ себя въ общественномъ мнѣніи тогдашней Руси слѣдующимъ кровавымъ поступкомъ. Отецъ его Даніилъ Александровичъ полонилъ рязанскаго князя Константина, съ которымъ у него быль споръ за Коломну (при впаденіи Москвы-рѣки въ Оку), и держалъ его въ Москвѣ въ заточеньи. Политика московскихъ князей требовала владѣнья всѣмъ теченьемъ Москвы-рѣки — и московскіе князья употребляли всевозможныя усилія, чтобы до биться естественныхъ границъ своихъ владѣній. — Юрій зарѣзалъ князя Константина въ тюрьмѣ…
Но Михаилъ дѣлалъ рядъ за рядомъ ошибки.
Онъ черезъ-чуръ круто повернулъ дѣло. Самъ княжилъ въ родной Твери, а не въ стольномъ городѣ въ Володимірѣ, стало быть подчинялъ Всю Русь тверскимъ интересамъ. Управлялъ онъ Русью не самъ, а черезъ своихъ намѣстниковъ-тверичей, что за обиду казалось володимерцамъ, а особенно новгородцамъ. Наконецъ, что всего неосторожнѣй было — онъ послалъ въ Новгородъ тверичей, тверичи стали хозяйничать въ новгородскихъ земляхъ не по праву. По Ярославовой грамотѣ — судъ, управленіе, землевладѣніе въ Новгородѣ принадлежали Святой Софіи, т. е. самимъ новгородцамъ, а никакъ не боярамъ Великаго Князя Всея Руси. Кончилось все возстаніемъ новгородцевъ противъ Михаила. Онъ ихъ сначала разбилъ; потомъ они сдѣлали съ его войскомъ почти то же самое что Кутузовъ съ Наполеономъ — и отправили въ Орду пословъ съ жалобой на него. Михаилъ держался правила перехватывать московскихъ и новгородскихъ пословъ въ Орду, потому что послы безъ серебра въ Орду не ѣздили — но перехватить на этотъ разъ не удалось. Въ Орду попали послы новгородскіе, — и въ то же самое время тамъ очутился, по его же жалобамъ вызванный, Юрій Даниловичъ московскій.
Юрій Даниловичъ жилъ въ Ордѣ три года, вертѣлся, кланялся — и кончилъ тѣмъ, что женился тамъ на сестрѣ Узбека… Отдали ему Кончаку царевну и позволили ей окреститься въ Агаѳьи — на томъ основаніи, что Орда въ началѣ XIV вѣка силилась заявить цивилизацію и слѣдовала китайской системѣ: женить инородцевъ на принцесахъ царской крови, чтобы связать интересы ихъ съ интересами царствующаго дома. Свояку Узбекову, Юрію, дали ярлыкъ на Княженіе Всея Руси — и, опять таки по китайской системѣ[3], окружили его новобрачную огромной татарской свитой, подъ начальствомъ Кавгадыя. Кавгадый и прочіе татары должны были надзирать за Юріемъ, быть его совѣтниками и доносить въ Орду о каждомъ его словѣ, о каждомъ его шагѣ.
Съ женою Агаѳьей-Кончакой, съ Кавгадыемъ и съ татарами явился Юрій Даниловичъ на Русь и — не говоря худаго слова — отправился завоевывать Тверь. Дѣло Михаила было проиграно: съ Ордой бороться не приходилось. Онъ отправилъ пословъ къ племяннику съ покорнѣйшей просьбой оставить его въ покоѣ княжить въ Твери и отказаться отъ Великаго Княженія Всея Руси. Вмѣсто отвѣта — Юрій сталъ разорять тверское княжество.
Михаилъ, для спасенія Твери, долженъ былъ выступить на Юрія. Произошла битва — тверичи побили татаръ, въ плѣнъ попались Кончака и Кавгадый. Михаилъ дрался какъ левъ въ этомъ сраженіи при Бортеневѣ (40 верстъ отъ Твери); когда побѣда стала клониться на его сторону, онъ запретилъ бить татаръ, съ честью принялъ Кончаку и Кавгадыя, — а Юрій бѣжалъ въ Новгородъ, гдѣ такъ ненавидѣли Михаила.
Михаилъ ничѣмъ не стѣснялъ ни Кончаку, ни Кавгадыя — онъ предлагалъ полный миръ Юрію, онъ не добивался даже Великаго Княженья, онъ звалъ Юрья вмѣстѣ въ Орду ѣхать — разъяснить Хану, изъ-за чего у нихъ война вышла. Но новгородцы поддержали московскаго князя, взяли у него — какъ у Великаго Князя Всея Руси — грамату торговать безданно-безпошлинно по всей тверской области, — а между тѣмъ Кончака съ чего-то умерла.
Юрій съ Кавгадыемъ отправились въ Орду, обвинили Михаила въ бунтѣ противъ Хана, въ отравленьи Кончаки, въ сношеніяхъ съ папой для поднятія Запада на крестовый походъ противъ татаръ.
Михаила потребовали въ Орду — онъ вмѣсто себя послалъ своего младшаго сына Константина, мальчика двѣнадцати лѣтъ. Константина задержали въ Ордѣ, а Михаила опять-таки стали туда требовать — Юрію нужна была гибель его, потому что онъ одинъ имѣлъ право на Великое Княженіе Всея Руси.
Выбора не было. Не ѣхать въ Орду — значило татаръ на Тверь накликать; Михаилъ поѣхалъ и настигъ Орду (отправлявшуюся къ Тереку) у Азовскаго моря. Его нѣсколько разъ таскали на допросы, а судъ состоялъ, какъ мы видѣли, изъ сторонниковъ Юрія, потому что Юрій былъ ловчѣй Михаила, да и съ новгородцами былъ въ ладу — а у новгородцевъ серебра не переводилось…
III. Торжество Кавгадыя.
правитьВъ простой холщовой ставкѣ царствовалъ полусвѣтъ. Въ срединѣ стоялъ шестъ, поддерживавшій ея верхушку; по краямъ — другіе шесты, на которыхъ висѣли стѣны. Земля была покрыта войлочными кошмами; въ углу лежали три перины, одна на другой, подлѣ свернуто было въ узлы еще нѣсколько перинъ и подушекъ, сундукъ стояла, да два или три низенькихъ стулика, до сихъ поръ употребляющихся на востокѣ, треногія скамеечки, вышиною въ полъ-аршина, безъ спинокъ. Кочевники, привыкшіе сидѣть поджавши ноги, плохо справляются съ высокими стульями.
Да одной изъ такихъ скамеечекъ, обложившись перинами и подушками, сидѣлъ великій князь Михаилъ Ярославичъ.
Нѣкогда красивый, высокій, дородный, какъ почти всѣ князья русскіе, какъ цари московскіе, какъ Александръ Невскій, какъ Дмитрій Донской, — Михаилъ въ настоящее время былъ не только худъ, по даже обрюзгъ лицомъ, обвисъ тѣломъ. Ужо скоро мѣсяцъ, какъ на плечахъ у него лежала страшная китайская колодка, вѣсомъ слишкомъ въ полпуда, которая не давала ему ни сѣсть, ни лечь, ни прислониться. Это былъ — дубовый квадратъ изъ толстыхъ досокъ съ широкимъ отверстіемъ въ срединѣ, для шеи, и двумя маленькими, куда на ночь замыкались кисти рукъ. Не столько тяжела была колодка для этого крѣпкаго, дюжаго человѣка, сколько тяготило его то, что въ ней лишь сидѣть можно было; она шею рѣзала, плечи натирала, и еслибы бояре не задабривали татарскій караулъ, то давно изнемогъ бы Михаилъ Ярославичъ подъ этимъ хомутомъ. Татары сквозь пальцы смотрѣли, что онъ обкладывался кругомъ подушками и перинами, которыя кое-какъ подпирали колодку и давали ему спать въ полулежачемъ положеніи. Волосы у него отросли и падали на доски колодки, поправить ихъ самъ онъ не могъ. За нимъ какъ за маленькимъ ребенкомъ ухаживали тринадцатилѣтній сынъ его Константинъ, нѣсколько слугъ, да нѣсколько вѣрныхъ бояръ. Ему нездоровилось; лихорадка била его. Онъ былъ страшно изнуренъ, пройдя пѣшкомъ за Ордою на веревкѣ и въ колодкѣ отъ устьевъ Дона къ Дербенту. Колѣна у него дрожали; ѣлъ онъ мало, но пилъ страшно много. Въ скоромные дни онъ, разумѣется, не скупился на молоко, но въ постные приходилось довольствоваться сухарной водою да мятнымъ настоемъ. Вина онъ почти вовсе не пилъ; вообще, потомки Всеволода, въ противоположность тогдашнему русскому простонародью и европейскимъ аристократамъ, пили сравнительно очень немного. Около ставки толпились отроки княжескіе и бояре тверскіе, словомъ сказать, вся свита, съ которою князь прибылъ въ Орду, — и всѣ съ нетерпѣніемъ ждали, не придетъ ли кто изъ близкихъ къ Хану — разсказать на чемъ порѣшили вчера въ совѣтѣ, не даетъ-ли Прасковья какой вѣсточки. Каждый входившій въ ставку крестился и кланялся на большой образъ Михаила Архангела, стоявшій въ углу на столикѣ, предъ которымъ теплилась неугасимая лампада, — потомъ кланялся князю и, но приглашенію его, садился на одну изъ низенькихъ скамеечекъ. Приглашеніемъ этимъ князь чествовалъ только немногихъ; остальные стояли почтительно.
Государь, какой бы онъ ни былъ, можетъ быть оскорбляемъ, можетъ носить колодку, — но царскій санъ никогда не теряется. Михаила оскорбляла чернь — но подобное оскорбленіе было все-же слѣдствіемъ страха предъ нимъ, хотя-бы и беззащитнымъ. Оскорбляютъ только тѣхъ, кого боятся. У людей, долго имѣвшихъ въ рукахъ власть, всегда остается та осанка, которая такъ плохо идетъ къ выскочкамъ и такъ положительно не удается актерамъ.
— Что, нѣтъ ли чего новаго? сказалъ одинъ изъ близкихъ бояръ, помолившись, князю поклонившись, и вздохнувши раза два.
— Нѣтъ, бояринъ, ничего нѣтъ, проговорилъ князь, горбясь и утопая въ подушкахъ и перинахъ.
— Эко наказаніе божеское! сказалъ другой.
— Такое-то наказаніе, сказалъ Константинъ, встряхнувъ русыми кудрями, — такое наказаніе, что не приведи Господи! Ну ужь, Богъ дастъ, выросту — покажу я себя москвичамъ!..
— Эхъ, княжичъ, сказалъ одинъ изъ бояръ, — не хвались на пиръ идучи, хвались съ пиру идучи.
— Что впередъ-то стращать? Впередъ стращать — вороговъ созывать! сказалъ отецъ.
— А ужь кланяться имъ намъ все-таки не приходится, горячился Константинъ, отходя въ сторону и подавая отцу пить.
— Кланяться я не стану, сказалъ Михаилъ, — лгать я не учился. Какъ меня тому не училъ отецъ, такъ и дѣтей обоихъ я не стану учить. Суди меня Господь Богъ и Пресвятая Матерь Его съ Михаиломъ Архангеломъ Архистратигомъ силъ небесныхъ! Великое Княженіе мнѣ по праву принадлежало. Юрій Даниловичъ безъ права сталъ подъ меня въ Ордѣ искать.
— Кто говоритъ! кто говоритъ! Про тебя, княже, и про весь Ярославовъ родъ сказать нечего, замѣтили бояре. — Кто говоритъ, княже! дѣло твое святое; какъ пошло на Руси — отъ самаго отъ Владиміра Мономаха, — такъ Юрію великимъ княземъ и бить не приходилось!
— А все эти новгородцы виною, сказалъ другой бояринъ, — все новгородцы. Вишь, не захотѣли, чтобы мы, тверскіе бояре, въ ихъ дѣла входили. Несообразный народъ: кричатъ-горланятъ, а того не понимаютъ, что какого бы роду ни былъ великій князь — все онъ старыхъ своихъ боярскихъ родовъ не забудетъ, на кормленье ихъ пустить. Хотятъ, чтобы Великій Князь Всея Руси у нихъ сидѣлъ — отчизну свою для нихъ забывалъ.
— Съ московскими въ стачку вошли! — рубли серебряные московскимъ для татаръ даютъ!… Покараетъ ихъ Богъ, сказалъ другой бояринъ, — помяните, братія, мое слово, — покараетъ ихъ Богъ! Отъ нихъ вся смута идетъ по Руси. Теперь московскихъ на Тверь подняли — ну, рублями серебряными, пущай, Тверь и осилятъ: не подъ тверской рукой пропадутъ — пропадутъ подъ московской.
— Пускай, говорилъ Михаилъ, — пускай Самъ Спасъ и сама Софія Святая судятъ новгородцевъ! Вѣдь не дать же было Юрью пустошить Тверскую область ни за что, ни про что. Не хотѣлось мнѣ идти на Татаръ, да нельзя было. На то я князь, за княженіе съ меня Самъ Спасъ отвѣтъ спроситъ на страшномъ судѣ… Михаилъ говорилъ отрывисто, какъ всѣ больные и изнуренные.
— Да что говорить про это, господине княже! дѣло праведное!.. толковали бояре, — грудной младенецъ — и тотъ понять сможетъ.
— Да и тутъ, продолжалъ князь, — велѣлъ я бережно обходиться съ татарами. Кабы слово сказать нашимъ молодцамъ — даннымъ бы давно Кавгадыя на свѣтѣ по было. Спасибо долженъ еще сказать, что честно въ полонъ его взяли, обласкали, угостили; вотъ только Кончака эта, во святомъ крещеніи Агаѳья, какъ-то ни съ того ни съ сего расхворалась у насъ… а ужь, кажись, мы-ли не ухаживали за нею!
— Смѣхотворное дѣло, сказалъ одинъ изъ бояръ, — да какая польза была намъ изводить великую княгиню Агаѳью? Царскій гнѣвъ на себя наводить.
— Да что толковать!.. сказалъ Михаилъ, — Костя, положи на мнѣ псалтырь, — каѳизму шестую открой…
Константинъ, прислуживавшій отцу и постоянно переворачивавшій ему листы псалтыря, взялъ со столика отъ иконъ толстую пергаментную книгу, написанную твердымъ, красивымъ уставомъ и изукрашенную множествомъ виньетокъ. Весь переплетъ этого псалтыря былъ вышитъ великою княгинею Анною Дмитріевною, женою страдальца. Только-что Константинъ отыскалъ шестую каѳизму, какъ за палаткой послышалось движеніе.
— Идутъ! заговорила стража, — идутъ!
Всѣ поблѣднѣли и перекрестились.
— Дай-то Богъ, сказала, одинъ изъ бояръ, — авось милость!
— Господи, спаси и помилуй насъ! сказали другіе.
— Господи, помилуй мя грѣшнаго! продолжалъ Михаилъ, вставая изъ перинъ, которыя Константинъ и бояре проворно закидали въ уголъ и забросали кошмами. Въ ставку смѣлымъ, твердымъ шагомъ вошелъ татаринъ-десятникъ, и не говоря ни слова, взялъ веревку, которая всегда была привязана къ углу колодки.
— Гайда! сказалъ онъ, указывая князю вонъ изъ шатра.
— Куда? спросили князь и бояре, всѣ знавшіе по татарски.
Въ тѣ времена весь княжескій родъ, всѣ бояре, волей-неволей знали татарскій языкъ, который впрочемъ споконъ вѣку былъ необходимъ русскимъ, такъ какъ еще въ Кіевскія времена на немъ говорили хозары и половцы.
— Гайда! сказалъ татаринъ, не обращая вниманія на нихъ. Бояре мигомъ раскошелились, и каждый изъ нихъ сунулъ въ руку татарина по серебряной монетѣ.
— Кавгадый зоветъ, туда на базаръ. Что-то говорить хочетъ.
— Да что онъ говорить хочетъ? замышляетъ что дурное?
— Нѣтъ, дурного ничего не будетъ; просто, хочетъ только власть свою показать.
— А что вчера въ совѣтѣ было? спрашивали его.
— А я почемъ знаю, что тамъ было? сказалъ съ усмѣшкой татаринъ.
Въ руку его опять посыпались серебряныя монеты.
— Тамъ ничего не было, сказалъ онъ, — приговорили къ смерти, а Ханъ разсердился и ушелъ. Да вы не трусьте, продолжалъ онъ, — ханша Баялынь за Михаила крѣпко стоитъ. Не трусьте — у нея какая-то ваша женщина съ двумя дѣвочками чуть не правой рукой теперь: плачетъ-убивается за вашего князя. Научила она дѣвчонокъ — тѣ и за ханшу и за самого Хана цѣпляются — за васъ просятъ
Татаринъ повелъ князя. За княземъ шелъ Константинъ, за Константиномъ медленно и робко шли бояре.
Въ Ордѣ не каждый день водили по улицамъ царственныхъ особъ на веревкѣ. Лучшаго зрѣлища, разумѣется, для черни, которой такъ много было въ Узбековой свитѣ, даже и придумать нельзя было. До торга было не далеко. Это была большая широкая площадь, на которой вываживали коней, а по краямъ ея стояли ставки и шалаши, занятыя купечествомъ.
Кавгадый сидѣлъ посрединѣ площади на кошмѣ, окруженный слугами и пріятелями. Лицо его судорожно двигалось; видно было, что ему хотѣлось народу себя показать, показать свое значеніе въ Ордѣ, и внушить всѣмъ и каждому, что вотъ онъ въ какой-дѣ чести у Хана, — что за плѣнъ его ему позволяютъ торжественно позорить монарха одного изъ величайшихъ подчиненныхъ Ордѣ улусовъ.
Это зрѣлище нужно было, во-первыхъ, притаившемуся гдѣ-то Юрію, чтобы сбить спѣсь съ тверскихъ и со всякихъ другихъ князей, вывести ихъ на позорище; а во-вторыхъ, Кавгадыю это было нужно, чтобъ удовлетворить оскорбленное честолюбіе, дать себя знать, повеличаться — да кстати внушить торговцамъ, что съ него нельзя за товары спрашивать, но слѣдуетъ еще ему новыхъ надавать.
Торговцы, вызванные изъ лавокъ, были большею частью заимодавцы Михаила.
Главный способъ наживы въ Ордѣ состоялъ въ томъ, чтобы давать въ долгъ пріѣзжимъ князьямъ, боярамъ деньги, а также и товаръ нужный для подарковъ татарамъ. Само собою разумѣется, что товаръ и деньги давались въ долгъ за невѣроятные проценты; а что уплата за нихъ была вѣрная, ручался въ томъ обычай не выпускать должника до тѣхъ поръ изъ Орды, пока не вышлютъ ему денегъ съ родины, а не то пока не оставитъ въ залогъ сына или брата; сверхъ того заимодавецъ могъ всегда выхлопотать себѣ отрядъ татаръ и отправиться на экзекуцію — это было хлопотнѣе, но зато всего выгоднѣе. Наконецъ, въ тѣ времена почти никто не торговалъ въ одиночку — купечество дѣйствовало артелями, сотнями, братствами, у него была круговая порука и потому ему гуртомъ было сподручнѣе нести убытки. Весь разсчетъ торговцевъ состоялъ въ томъ, чтобы какъ можно болѣе отпускать въ долгъ владѣтельнымъ особамъ; они постоянно заставляли ихъ забирать товаръ, платить за него и расплачиваться. По этому, торговцы были въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ съ разнаго рода Кавгадыями, которые сами указывали имъ подарки и отъ кого хотѣлось бы имъ получить.
Михаила подвели къ Кавгадыю и поставили на колѣна, такъ какъ Кавгадый на этотъ разъ строго держался буквы закона, гласящаго, что приговоренные къ колодкѣ должны стоять на торгу на колѣнахъ; это въ Китаѣ дѣлается и до сихъ поръ и вполнѣ соотвѣтствуетъ европейскому позорному столбу. Привыкшій къ разнаго рода оскорбленіямъ, привыкшій къ надѣванію окружающей Хана свиты, Михаилъ тяжело опустился на колѣна и обвелъ глазами толпу.
За Кавгадыемъ, окруженнымъ знакомыми и незнакомыми великому князю татарскими сановниками, стояли купцы всѣхъ народовъ и всѣхъ вѣръ. Тутъ были и русскіе, смотрѣвшіе на князя вопросительно-грустно: они чувствовали свое униженіе; они чувствовали, что въ лицѣ князя татары поганые надъ пили ломаются. Какъ ни мошенничали они въ Ордѣ, какъ ни втягивали они въ долги князей русскихъ, какъ часто ни дѣлали стачекъ противъ нихъ съ татарами, — все-таки каждый изъ нихъ признавалъ себя членомъ всей русской семьи и каждый надѣялся, что рано или поздно онъ или церковь поставитъ или монастырь соорудитъ, замолитъ тяжкіе свои грѣхи; да сверхъ того, если придетъ сподручное время, — то расплатится и онъ съ татарами мечомъ острымъ, копьемъ долгомѣрнымъ въ рукопашномъ бою. Каждый зналъ, что съумѣетъ постоять, какъ стояли отцы и братья его, за Святую Софію Новгородскую, за святую Троицу, за Спаса Тверскаго, наконецъ, даже за мать Святую Русь. Была вражда между ними по княжествамъ, — благодаря тогдашней политикѣ, они смотрѣли другъ на друга почти такъ-же враждебно, какъ въ недавнее время тосканецъ смотрѣлъ на неаполитанца, римлянинъ на пьемонтца, — но всѣ они сознавали, что есть нѣчто общее между ними, не смотря ни на святую Софію, ни на святую Троицу, ни на Спаса, ни на стольный градъ Кіевъ, и что это общее называется — Русь… Имъ было всѣмъ неловко, смотря на князя; но ихъ влекло къ нему той неотразимой силой, которая манитъ людей самыхъ кроткихъ и самыхъ добрыхъ смотрѣть на казнь, на мѣста залитыя кровью человѣческою. Въ кучкѣ русскихъ стояла Прасковья съ двумя своими дѣвочками — и всѣ трое плакали, собираясь пожаловаться ханшѣ на обиду Михайлову. Были онѣ въ дружбѣ и съ новгородцами и съ москвичами и съ Ахметомъ-Чобуганомъ, слышали онѣ всякіе толки, вѣрили даже, что Михаилъ точно виноватъ, — да жалко имъ его было. Маленькая Русалка, вѣчно подвижная, быстрая на воспріятіе всякаго рода впечатлѣній вся ушла въ мысль: каково теперь бѣдному Михаилу князю, — и ей почему-то захотѣлось пасть рядомъ съ нимъ на колѣни. Марину-же поразило другое соображеніе, рѣшившее ея судьбу на всю жизнь: что за нечеловѣческая сила, или, пожалуй, дерзость должна быть у Юрія, который, самъ — государь, доводитъ другаго государя, да еще друга своего отца, до такого униженія. Ей страшно стало: ей стало казаться, что не Михаилъ Тверской стоитъ на колѣнахъ — а она сама.
Безсильную не состраданіе проникло — она передъ мощью замлѣла. Дѣти, разумѣется, не такъ ясно понимали, что съ ними творится, какъ мы излагаемъ — у нихъ мысли не формулами, не словами складываются, но въ душахъ ихъ то и дѣло возникаютъ крупные вопросы… А кругомъ Марины — живые подвижные генуезцы, сухіе, поджарые, въ невѣроятныхъ шапкахъ, походившихъ на чалмы, и въ длинныхъ суконныхъ широкополыхъ кафтанахъ, доходившихъ до пятъ съ волочившимся сзади шлейфомъ, съ широкими рукавами. Генуэзцамъ рѣшительно все равно было, правъ или не правъ Михаилъ; имъ было просто занятно видѣть какъ унижали владѣтельную особу, а имъ это было не въ непривычку кстати, потому что въ то время въ Италіи не на жизнь, а на смерть шла борьба гвельфовъ съ гибелинами — государи въ оковахъ были тогда вовсе не въ диковинку. Греки, въ длинныхъ красныхъ фескахъ, блѣднѣли отъ негодованія. Какіе они ни были ростовщики, какъ они не были продажны, корыстны и развратны, какимъ презрѣніемъ они ни пользовались у тогдашнихъ русскихъ, — но у грековъ была одна идея, которою они до сихъ поръ живутъ — это: гордость православіемъ и сочувствіе всѣмъ православнымъ. Поруганіе князя православнаго, хотя бы и не цареградскаго, было для нихъ чуть-что не личнымъ оскорбленіемъ.
Приходили къ восторгъ, суетились и дѣйствительно наслаждались, въ полномъ смыслѣ слова, зрѣлищемъ — одни только жиды, страстные охотники ходить смотрѣть всякіе ужасы, обсуждать ихъ, хлопотать о нихъ — не по какой-либо особенной злости, врожденной ихъ характеру, а просто для развлеченія. Жиды ходили, толковали, спорили и въ то же время напѣвали молитвы, соображая между прочимъ, не будетъ ли продаваться что-нибудь изъ платья или изъ вещей Михаила, буде его сказнятъ. Ицекъ, само собою, вертѣлся тутъ же, распрашиналъ, что выдетъ изъ всего этого, и, главное, старался узнать, не пошлетъ ли Ханъ рати на Тверь и не будетъ ли новаго полона. Для Русалки и для Марины онъ уже успѣлъ купить — и весьма дешево — по отличной кисти винограда, а къ Прасковьѣ напросился въ гости.
Князь обвелъ окружающихъ глазами, — и всѣ такъ же какъ и онъ, какъ Кавгадый, почувствовали себя неловко.
Не впервой было Михаилу стоять передъ толпою. Всю жизнь, съ тѣхъ поръ какъ онъ себя помнилъ, привыкъ онъ быть предметомъ вниманія толпы, и не смущаться устремленныхъ на него тысячъ глазъ. Всѣ владѣтельныя особы, министры, ораторы, всѣ привыкшіе повелѣвать не очень впечатлительны къ эффекту, который они производитъ. Они знаютъ, что это море человѣческихъ головъ, которое колеблется передъ ними и брызжетъ на нихъ искрами взглядовъ, покорно имъ. И если сегодня оно вопіетъ, ропщетъ, негодуетъ, даже издѣвается надъ ними — завтра опять мирно падетъ оно къ стопамъ ихъ и опять будетъ воспѣвать имъ хвалебные гимны. Высокопоставленныя особы потому такъ и называются высоко-поставленными, что онѣ дѣйствительно стоятъ выше подвижныхъ впечатлѣній управляемой ими толпы.
Михаилу было досадно, тяжело, обидно, скучно, даже пожалуй страшно… но что о немъ думали и какъ на него смотрѣли — ему было все равно. Онъ обвелъ глазами толпу — и многіе, очень многіе въ ней потупились. Имъ стало совѣстію, что они видятъ его не въ блескѣ его величія; имъ самимъ стало какъ-то неловко.
Кавгадый понялъ, что вышелъ совсѣмъ не тотъ эффектъ, котораго ему желалось; онъ разсчитывалъ, что толпа бросится на князя, станетъ его бить, ругаться станетъ; ничего не вышло. Татары, составлявшіе большую часть публики, тоже молчали, — въ татарскомъ характерѣ нѣтъ ничего наглаго, нахальнаго. Татары далеко не англійская чернь, которая травитъ какого-нибудь несчастнаго француза или какую-нибудь непопулярную личность, — которая визжитъ отъ наслажденія, когда вѣшаютъ; забрасываютъ камнями и грязью хромыхъ, косыхъ, горбатыхъ; — словомъ, ругается надъ каждымъ несчастнымъ.
— Ты, тутъ, Михаилъ, началъ Кавгадый, принимая важный видъ, — долговъ много понадѣлалъ!
— На ханскую милость надѣюсь, отвѣтилъ Михаилъ, — а купцы мнѣ вѣрили, повѣрить еще могутъ, даже когда царю угодно будетъ порѣшить моимъ животомъ.
— А небось, не доволенъ будешь, если тебя за это великое злодѣйство царь велитъ казнить?
— Смерти никто не желаетъ, отвѣчалъ Михаилъ: — въ животѣ и смерти человѣческой Богъ да царь вольны, — а у насъ, у христіанъ въ Писаніи сказано: «Бога бойтеся, царя чтите». Я, какъ былъ вѣрнымъ подданнымъ, такъ и теперь противъ его царскаго слова перечить не стану.
— Ты не былъ вѣрнымъ подданнымъ, ты царскаго посла (онъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь и оглянулся кругомъ) въ плѣнъ осмѣлился взять, войной пошелъ на насъ, на татаръ, — разбойникъ!
Ни одинъ татаринъ не шевельнулся — они въ Михаилѣ уважали батура (богатыря), и имъ противна была наглость Кавгадыя. Въ груди людской есть много человѣческаго.
— Взялъ я тебя въ плѣнъ, Кавгадый, — только, Богъ свидѣтель, не моя въ томъ вина. Зачѣмъ ты пошелъ разорять мое княжество съ моимъ врагомъ Юріемъ Даниловичемъ?
— Царскій посолъ, отвѣчалъ Кавгадый торжественно и подымая пальцы, — только предъ царемъ отвѣтчикъ. Хорошо я сдѣлалъ, не хорошо я сдѣлалъ, — на ты мнѣ судья. Биться со мною ты не смѣлъ бы, еслибы не былъ царскимъ врагомъ, еслибы крестоваго похода на насъ не затѣвалъ съ папою.
Генуэзцы переглянулись въ ужасѣ. Страхъ крестовыхъ походовъ, натянутыя отношенія всѣхъ католиковъ въ Ордѣ были имъ хорошо извѣстны.
Въ Ордѣ былъ католическій епископъ, Орда не препятствовала никому переходить въ католичество, — но все это до тѣхъ поръ, пока папа не скажетъ лишняго слова, не станетъ дѣлать приготовленій къ крестовому походу.
Татары были тогда неофиты, считали себя наслѣдницами арабовъ, и потому больше чѣмъ слѣдовало принимали къ сердцу интересы мусульманства. Поэтому Генуэзцы всегда старались быть посредниками между Ханомъ и папою, ублажая перваго и унимая ревность по вѣрѣ послѣдняго.
— Это Юрій съ москвичами наплелъ, сказалъ Михаилъ, — никакихъ у меня тайныхъ помысловъ не было на царя, да и невыгодно мнѣ было мѣнять его власть на власть рыцарей нѣмецкихъ. Самъ, Кавгадый, разочти: они для насъ, для восточныхъ христіанъ, хуже васъ татаръ; ужъ еслибы кого доброй волей выбирать пришлось, такъ все бы я царя Узбека выбралъ; онъ не то что не тѣснитъ нашей вѣры, а далъ еще милостивый ярлыкъ митрополиту нашему Петру-владыкѣ. Мы должны Бога молить за Узбека!
Въ толпѣ татаръ пронесся ропотъ одобренія. Кавгадый окончательно растерялся
— Сколько ты долженъ въ Ордѣ?
— Пятьсотъ тридцать рублей серебра, отвѣчалъ Михаилъ, — да четыре алтына (около 3.200 руб. сер. по тогдашнему вѣсу золота и серебра, т. с. 300.000 руб. по нынѣшнимъ цѣнамъ).
— Ну, а если тебя… казнятъ? спросилъ Кавгадый, — чѣмъ ты купцовъ бѣдныхъ удовлетворишь?
Михаилъ взглянулъ на купцовъ.
— Купцы вѣрили моему слову, сказалъ онъ, — велитъ меня царь Узбекъ казнить (и онъ уставился на купцовъ глазами), пусть хотя за душу мою помолятся (при этомъ православные и католики перекрестились), а долгъ мой съ лихвой дѣти мои заплатятъ. А если и дѣтей царь велитъ казнить, — во всемъ его царская милость, — такъ родныхъ у меня не мало. Раба Божія Михаила никто лихомъ не помянетъ, и никто не захочетъ, чтобы тяжело на его костяхъ мать сыра земля лежала.
Купцамъ стало неловко.
— Полно, князь, заголосили они и по русски и по татарски, — Богъ съ тобою! Богъ проститъ! ничего не надо! даже жиды — и тѣ замахали руками.
Каигадый не зналъ что дѣлать.
— Знаешь, Михаилъ, сказалъ онъ наконецъ, — таковъ ханскій обычай. Если Ханъ разсердится на кого даже и изъ родственниковъ своихъ, то тоже велитъ держать его въ колодкѣ; а потомъ когда помилуетъ — возвратитъ прежнюю честь. Такъ и тебя завтра, послѣ завтра освободитъ можетъ-быть, и въ большой чести будешь.
— На все его царская милость, а тебѣ, Кавгадый, за доброе слово твое — большое спасибо.
Кавгадый окончательно растерялся и потому еще хуже разсвирѣпѣлъ.
— Вы бы съ него, сказалъ онъ сторожамъ, — колодку сняли, зачѣмъ держать его въ колодкѣ!
Сторожа стали снимать колодку.
— Видишь, Михаилъ, продолжалъ Кавгадый, пощипывая бороду, — я хочу, чтобъ ты повеселился немного вередъ смертью, попомнилъ свое прежнее житье, каковъ ты былъ, пока великому Хану не сталъ противиться, чтобы всѣ видѣли, какой ты былъ человѣкъ. Умыть его! крикнулъ онъ. — Принести его княжеское платье! Стулъ и столъ подать! Принести вина, жареной баранины, хлѣба, винограду и что тамъ еще найдется — всякихъ сластей! Да живо!
Черезъ десять минутъ Кавгадыевы слуги натаскали всего, даже съ избыткомъ. Ходить далеко было не зачѣмъ, — только гости, наѣзжее купечество, были выгорожены ханскими ярлыками отъ грабежей, — кто не принадлежалъ къ какому нибудь товариществу, съ тѣмъ никто не церемонился.
Михаила умыли, надѣли на него парчевую тупику, накинули на плечи алую княжескую мантію, опушенную горностаемъ, на голову княжескій вѣнецъ возложили, посадили на стулъ, столъ къ нему придвинули со всякими яствами, — а Кавгадый сидѣлъ на землѣ и болталъ съ окружающими, силясь привести ихъ въ шаловливое настроеніе, а съ тѣмъ вмѣстѣ внушая имъ мысль, какъ крѣпко стоитъ за него Узбекъ.
Долго и утомительно было бы описывать, какъ Кавгадый и его свита издѣвались надъ облеченнымъ въ княжескій уборъ Михаиломъ, какъ убѣдительно просили его покушать, какъ жалѣли его и хныкали, что ему послѣдній разъ приходится являться во всемъ величіи… Наконецъ, опять его разоблачили, опять надѣли колодку и опять жалѣли его, — Кавгадый велѣлъ своимъ слугамъ даже поддерживать ее, чтобы она плечъ великому князю не терла: слуги терли ею шею, щелкали его по подбородку. Наконецъ Кавгадый всталъ.
— Можно увести его? спросили Кавгадыя.
— Уведите, отвѣчалъ онъ съ досадой и выругался.
Михаилъ съ трудомъ поднялся съ земли, онъ шатался. Солнце стало палить, на небѣ не было ни облачка, было всего 10 часовъ утра. Онъ направился къ своей ставкѣ, но ноги ему измѣнили.
— Не могу идти, сказалъ онъ.
Его провожали греки, нѣмцы, литва, русъ, жиды, генуезцы, армяне, татары — все на него глазѣло.
— Княже, шепнулъ ему одинъ изъ приближенныхъ, — видишь, сколько народу стоитъ и смотритъ на позоръ твой — а прежде они слышали, что ты княжилъ. Пошелъ бы ты въ свою вежу!
Михаилъ, собравъ послѣднія силы, пошелъ твердымъ шагомъ къ своей ставкѣ. Изъ глазъ его лились слезы. Богатырская натура не выдержала. Грудь была надорвана.
IV. Смерть Михаила.
правитьУтро, въ среду, 22 ноября 1319 года, было ясное, и немного морозило.
Изнуренный, измученный неизвѣстностью Михаилъ спалъ въ своей ставкѣ, закутанный перинами, обложенный подушками. Сторожа-татары сидѣли около него, и за ставкой; дремали большею частью.
Солнце восходило изъ-за горъ, и по короткой поблекшей степной травѣ тянулись отъ каждаго стебелька длинныя тѣни. Саженяхъ въ двухъ отъ ставки, на маленькихъ скамеечкахъ сидѣли бояре Петръ Михайловичъ Кусокъ и Меньшукъ Акинѳеевичъ — сынъ того знаменитаго Акинѳа, который ушелъ отъ московскихъ великихъ князей, обиженный тѣмъ, что они предпочли ему Родіона Несторовича. Уходъ Акинѳа Гавриловича изъ Москвы въ Тверь былъ въ сущности дѣломъ пустымъ — но изъ-за этого ухода возникла первая ненависть москвичей къ тверичамъ. Акинѳъ былъ родовитый московскій бояринъ, человѣкъ почетный, всегда и всюду сидѣвшій на первыхъ мѣстахъ въ Москвѣ — а тогда, въ XIV вѣкѣ, на первое, на второе, на третье мѣсто садились не по личнымъ заслугамъ, а по роду: не личности а роды мѣстами считались. Князь пересадить могъ — но кто хоть разъ пересѣлъ ниже, ни ему, ни потомству его, безъ особеннаго подвига, нельзя было сѣсть выше. Но этому такъ страшно было утратить родовую честь, т. е. счетъ мѣста. До сихъ поръ, самый языкъ нашъ почти не имѣетъ другихъ словъ для выраженія понятія о достоинствѣ, какъ слова: честный, степенный, порядочный, — т, е. всегда указывается на число. Акинѳъ былъ первымъ бояриномъ въ Москвѣ, какъ вдругъ пришелъ въ Москву изъ Кіева знатный и могущественный бояринъ Родіонъ Несторовичъ (предокъ нынѣшнихъ Квашниныхъ) и привелъ съ собою 1700 человѣкъ отроковъ и дѣтей боярскихъ. Калита посадилъ его выше Акинѳа; Акинѳъ обидѣлся, и пользуясь боярскимъ правомъ отъѣзда — переселился въ Тверь. Оскорбленный этимъ Родіонъ, въ битвѣ москвичей съ тверичами подъ городомъ Переяславлемъ, собственноручно срубилъ голову Акинѳу, воткнулъ ее на копье и привезъ князю. Меньшукъ, выросшій въ Твери, унаслѣдовалъ у отца глубокую ненависть къ Москвѣ, а у тверичей позаимствовался книжнымъ ученьемъ и былъ, по своему времени, человѣкомъ довольно образованнымъ, т. е. умѣлъ читать писать, хотя и не такъ бойко, какъ дьяки и всякіе грамотеи; апостола умѣлъ читать въ церкви и съ большимъ жаромъ, читалъ св. отцовъ — особенно Іоанна Лѣствичника, появившагося въ славянскомъ переводѣ незадолго до разсказываемыхъ нами событій.
— Батюшки мои, говорилъ Меньшукъ, — страшно даже подумать, сколько времени мы въ этой Ордѣ поганой томимся!.. пріѣхали мы на Донъ, къ самому къ Сурожскому морю, 6 числа мѣсяца сентемврія, какъ разъ на праздникъ нашего Тверскаго Святаго и Славнаго Архистратига Михаила….
— Да, хорошій былъ день, отвѣчалъ Кусокъ, — такъ вотъ и казалось, что вернуться намъ скоро, что вступится на насъ Архистратигъ Святой. Выѣхали изъ Твери нарочно 5 августа на Спаса Преображенія. Думали, счастливый день въ дорогѣ встрѣтить. Вѣдь говорится же у людей: «на второй Спасъ и нищенка яблочко ѣстъ!» Со втораго Спаса засѣвай озими — удадутся! Соты подрѣзываютъ на этотъ день. Спасовка лакомкой называется!
— Эхъ, бояринъ, перебилъ Меньшукъ, — все это мудрость еллинская — а намъ христіанамъ ее Кирилла Святитель заказалъ.
Кусокъ замолчалъ. Всѣ тоже молчали; Кусокъ щипалъ какую-то траву; Меньшукъ смотрѣлъ вдаль, а вдали ничего не было видно, кромѣ тѣхъ же русскихъ ставокъ и татарскихъ вѣжъ, верблюдовъ, коней и ословъ. По степи сновали и люди — всевозможныхъ языковъ, племенъ, — сопровождавшіе хана, или толпившіеся, Богъ знаетъ зачѣмъ и Богъ знаетъ для чего, около Орды. Глазъ не могъ объять пространства, занятаго этими гостями; съ пригорка видно было безконечное море ставокъ; народъ всюду шевелился, шнырялъ, гомонилъ, — и всюду видна была та же грязь, смѣшанная съ тою же дикою роскошью.
— Ну, выдался намъ вчера праздникъ, началъ Кусокъ, — не дай Богъ провести еще такое Введенье!
Наканунѣ, когда Кавгадый ломался надъ Михаиломъ, было Введеніе — 21 ноября 1319.
— Не то что не дай Богъ провести! даже будто изъ памяти вчера вонъ вышибло, что праздникъ.
— Ну, кабы зналъ, что этотъ Кавгадый такая собака, давнымъ давно своими руками пустилъ бы я его въ Волгу. Для него же было лучше, что въ плѣнъ его взяли: мало его чествовали въ Твери, гостинцевъ всякихъ ему наносили, поминокъ надавали! — И за-что про-что довелъ онъ насъ до такого позора?
— Эхъ, махнулъ рукой Кусокъ, — что тутъ Кавгадый — разлатая рожа, одно слово татаринъ собака!
— Кавгадый ни причемъ въ этомъ дѣлѣ, — это вотъ они все — змѣи аспиды московскіе! Бояре, отроки Юрія Даниловича изъ ставки въ ставку шныряютъ, вездѣ мелкимъ бѣсомъ разсыпаются — рѣчь московская, походка посадская!.. Дали себѣ слово сжить господина Михаила Ярославича со свѣта.
— Сказано, прервалъ Меньшукъ, — ушла правда на сине небо — по сырой землѣ кривда ходитъ.
— Ухъ, Юрій Даниловичъ, — сказалъ бояринъ Орѣховъ, подходя къ бесѣдующимъ, — тяжело тѣ икнется на томъ свѣтѣ за честь за нашу тверскую! будемъ тебя поминать и дѣтямъ закажемъ; по всей Святорусской землѣ пойдетъ слава о безславіи твоемъ.
— Что намъ добра въ томъ, сказалъ Меньшукъ, — пойдетъ она или нѣтъ?! что намъ тутъ о славѣ толковать, — бѣда въ томъ, что мы, тверскіе бояре, опозорены! Князю позоръ — боярамъ позоръ! гдѣ боярская честь, тамъ и княжеская честь.
— Въ конецъ концовъ разорены мы! сказалъ Кусокъ: — чуяли наши сердца, что не слѣдъ намъ ѣхать въ Орду. Не даромъ княгиня Анна Дмитріевна не пускала его, не даромъ плакала; — да и Константина нечего было въ Орду пускать.
— А что намъ было подѣлать? говорилъ Орѣховъ: — не выручать Константина нельзя было.
— А посылать зачѣмъ было? спросилъ Меньшукъ, глядя на Орѣхова, который въ душѣ крѣпко стоялъ за примиреніе съ татарами.
— А не послали бы Константина, отвѣчалъ Орѣховъ, — такъ тотъ же Юрій нашелъ бы на насъ съ татарами, и пуще бы насъ разорили. Нѣтъ ужъ такъ на роду намъ было написано: пропасть значитъ было тверскому княжеству, нашимъ животамъ, нашей чести!…
Кружокъ выходившихъ изъ сосѣднихъ ставокъ бояръ, изнуренныхъ, обносившихся, печальныхъ, становился все гуще и гуще. Точно что-то недоброе висѣло въ воздухѣ, и у всѣхъ на лицахъ была написана одна и та же мысль: «хоть бы скорѣй одинъ конецъ!» Всѣ они любили князя, котораго нельзя было не любить, — но всѣ они были истомлены; дѣла шли день это дня хуже да хуже; униженнѣе и униженнѣе становилось ихъ положеніе въ Ордѣ. Каждый день приносилъ имъ противорѣчивыя вѣсти, а ордынская знать замѣтно отступалась отъ нихъ. Видно было, что козня московская не спитъ, и что сила Юрія Даниловича идетъ въ гору. Какъ ни старались они предстать предъ свѣтлыя очи Хана Узбека, ничего не могли они подѣлать; съ однимъ только могли они иногда видѣться съ Чобуганомъ — и то только чрезъ Прасковью и ея дѣтенышей. Силой стала Прасковья-добрая, при ханшѣ. Ея дѣвочки чуть не дочерями Узбека сдѣлались, — а ловкій Ахметъ-Чобуганъ, обязанный ей своимъ неожиданнымъ возвышеніемъ, крѣпко ея держался и крѣпко ее поддерживалъ. Но Чобуганъ, вѣчно холодный, спокойный, насмѣшливый, прямо говорилъ тверичамъ, что глубоко уважаетъ князя Михаила Ярославича; вполнѣ вѣритъ, что онъ безусловно правъ; что каждый точь-въ-точь поступилъ бы такъ же на его мѣстѣ; что Юрій, не смотря на свою увлекательную наружность, на свою ловкость, умѣнье съ людьми дѣла обдѣлывать, — человѣкъ такой продувной, такой чобуганъ, съ которымъ даже опасно всякое, дѣло имѣть.
— Да видите, братцы, говорилъ Чобуганъ, — московскіе князья — люди дѣловые, лучше васъ, умѣлые, — знаютъ гдѣ слѣдуетъ потерять, гдѣ найти.
— Да вѣдь не дураки же мы съ княземъ? говорили бояре Чобугану.
— Кто говоритъ, что вы дураки!? отвѣчалъ, посмѣиваясь, Чобуганъ: — по моему, гораздо умнѣе — и не только умнѣе, даже ученѣе московскихъ; да дѣло-то въ томъ, что у насъ здѣсь, въ Ордѣ, пройдохамъ только и есть ходу, а вы больно просты.
— Что-жь намъ пропасть стать? спрашивали бояре.
— А мнѣ пропасть стать — васъ выручать? спрашивалъ Чобуганъ.
Поминки отъ нихъ онъ бралъ, но прямо говорилъ, что беретъ это просто для памяти, а что выиграть ихъ дѣла не думаетъ. Сверхъ того, онъ не скрывалъ отъ нихъ, что поминки новгородскіе и московскіе крупнѣе тверскихъ. Ахметъ былъ человѣкъ дѣловой и занимался не исключительно науками.
— Да и какая польза намъ, ордынцамъ-то, говорилъ онъ, — если вы и выиграете дѣло? Съ одной стороны васъ Новгородъ давитъ, а съ московскими онъ друженъ до поры до времени. Новгородъ съ кѣмъ не ладитъ, тотъ и намъ станетъ выходъ плохо платить, — а намъ нужна дань. А дань, братцы, намъ нужна не одному Хану; каждому изъ насъ она нужна, начиная съ меня и доходя до моихъ погонщиковъ. Этого мало: при васъ войны всегда будутъ на Руси, а отъ войнъ разорительство пойдетъ и у насъ и у васъ, — потому и хотимъ, чтобъ вы жили мирно.
Какъ вошелъ Ахметъ въ силу — мигомъ испарилось у него то, что мы въ XIX вѣкѣ называемъ принципами; онъ попалъ на почву и сталъ прозаическимъ человѣкомъ.
— Чобуганъ, говорили ему тверскіе бояре, — все это такъ-то такъ, все это вѣрно; московской сметки у насъ точно что недостаетъ, и точно что Новгородъ подъ нами пилитъ… да вотъ что: если Москва вмѣстѣ съ Новгородомъ власть заберетъ — вамъ-то самимъ, ордынцамъ, каково станетъ?
— Что намъ до этого?!.. злобно захохоталъ Ахметъ-Чобуганъ. Онъ самъ былъ человѣкъ сметливый — но сметка сметкѣ рознь; есть такая, что ведетъ къ отрицанію всею святаго — и эта-то сметка въ немъ мигомъ сказалась, чуть онъ въ люди попалъ,
— Намъ хоть трава не рости, продолжалъ онъ, — я и Хану это твержу. Кабы мы были не дураки, то давнымъ давно Орда наша была бы вдесятеро сильнѣй, и давнымъ бы давно Татары цѣлымъ свѣтомъ владѣли. А у насъ народъ темный, у насъ въ совѣтѣ умныхъ стариковъ нѣтъ, малый младенецъ насъ около пальца обвернетъ, въ бараній рогъ согнетъ, узломъ завяжетъ — вотъ что!
Философія Чобугана, неутѣшительная для татаръ, ничѣмъ не утѣшала и тверичей. — Она пуще томила ихъ. Всѣ они, начиная съ князя и кончая послѣднимъ отрокомъ, были изнурены и ждали хоть какой-нибудь развязки.
— Одинъ бы конецъ! говорили они. — Лучше убей насъ всѣхъ здѣсь, а не то выпусти, — душеньки наши истомились. И при этомъ они, разумѣется, забывали, что еще двухъ съ половиной мѣсяцевъ не было, какъ они явились въ Орду; а въ Ордѣ порядокъ былъ таковъ, что князья гащивали въ ней сплошь и рядомъ года по два и по три, пока добивались хоть какого-нибудь рѣшенія.
— Князь проснулся, сказалъ отрокъ, подходя къ кучкѣ бояръ, — помолился Богу и псалтырь читаетъ. Эхъ, бояре, бояре! прибавилъ онъ, покачанъ головой и дергая себя за бороду. Онъ посмотрѣлъ на всѣхъ на нихъ съ упрекомъ и проговорилъ еще разъ: — эхъ, бояре, бояре! — затѣмъ онъ махнулъ рукой и отошелъ въ сторону. Больше онъ не умѣлъ сказать, не потому чтобъ былъ глупъ или бы Богъ языка не далъ, а просто потому, что у него какъ у всѣхъ тверичей словъ не хватало. Бояре, родовитые люди по праву наслѣдства, вели всякія государственныя дѣла. Худородному человѣку дороги никуда не было. Вся отвѣтственность лежала на родовичахъ, а родовичи оказывались безтолковыми, неспособными.
— Эхъ, бояре, бояре! машинально повторилъ бояринъ Меньшукъ, — Да! вотъ вамъ и бояре! не роди мати на свѣтъ — вотъ мы какіе бояре!…
Въ числѣ свиты княжеской бывали обыкновенно священники съ походными церквами, такъ что русскіе въ Ордѣ всегда могли присутствовать при богослуженіи — и нигдѣ такъ не распространялось православіе, какъ именно въ этой Ордѣ, гдѣ каждый, волей-неволей, не могъ не молиться. У Михаила Ярославича служба совершалась въ ставкѣ. Съ нимъ пріѣхалъ въ Орду его духовникъ, Маркъ-игуменъ, да два попа-инока, да два мірскихъ попа съ дьакономъ. Бояре, заплативши сторожамъ, забрались въ княжескую ставку. Игуменъ Маркъ стоялъ за наскоро-сдѣланнымъ аналоемъ, покрытымъ простымъ ручникомъ, предъ иконой на маленькомъ столикѣ, о которомъ мы уже упоминали. Ослабѣлый князь вылѣзъ, при помощи бояръ, изъ перинъ и подушекъ и, придерживаясь рукой за столбъ, стоялъ и слушалъ чтеніе и пѣніе.
«Слава въ вышнихъ Богу и на землѣ миръ!» провозглашалъ Маркъ.
Князь перекрестился, черезъ колодку. Медленно, внятно раздавался голосъ Марка въ полусвѣтѣ палатки; невесело подтягивали бѣлые и черные попы съ дьякономъ; грустно молилась небольшая кучка тверичей. Все что-то тяжелое, мертвящее носилось въ воздухѣ — и въ душѣ каждаго былъ вопросъ; «да скоро ли хоть какой-нибудь конецъ?» — Вчерашнее событіе подавало надежду и въ то же время отнимало ее.
«Богъ Господь и явися намъ! Благословенъ грядый во имя Господне!», провозглашалъ игуменъ.
— Господи, Господи! молился въ душѣ Михаилъ Ярославичъ. — Господи! Господи! хоть одинъ конецъ дай мнѣ Ты! Поруганье терплю я! Истомлена душа моя! Боже Господи, явися Ты мнѣ во царствіи Твоемъ! — Дозволь мнѣ предстать предъ Тобою! Да будетъ воля Твоя, Господи!
Мысли его путались. — Маркъ читалъ каѳизму.
«Возмите врата князи ваши! и возмитеси врата вѣчная! и внидетъ Царь Славы».
«Кто есть сей Царь Славы? Господь крѣпокъ и силенъ, Господь силенъ во брани».
«Возмите врата князи ваши! и возмитеси врата вѣчная, и внидетъ Царь Славы».
«Господь силъ — той есть Царь Славы».
Легче всѣхъ было можетъ-быть самому князю, потому что страшная боль отъ колодки, изъязвившей ему плечи и шею, особенно послѣ вчерашней сцены на торгу, нѣсколько заглушала нравственныя страданія. Наконецъ, дѣйствующему лицу всегда легче зрителей, — «на людяхъ и смерть красна», замѣтилъ народъ.
Князь подтягивалъ пѣнію, но мысли его неслись — слѣдя за дымомъ кадила — въ Тверь и въ ханскую вѣжу; неслись онѣ смутно, съ тѣмъ равнодушіемъ, съ которымъ усталые люди ждутъ конца, — какого бы то ни было конца.
Духовенство отслужило заутреню, часы.
Вдругъ Михаилъ велѣлъ читать правило причащенія.
— Господине, великій княже, заговорили бояре, — да что-ты? Богъ милостивъ!
— Богъ, знаю, что милостивъ, отвѣчалъ князь; а слезы все у него текли по лицу неудержно, непроизвольно; глаза заслезились послѣ вчерашняго потрясенія. — Знаю я, что Богъ милостивъ, а все хочу исповѣдаться; я затѣмъ и служить велѣлъ. Три раза въ этой ночи было мнѣ откровеніе, что мнѣ сегодня конецъ. Помяните меня, отцы и братія, во святыхъ молитвахъ вашихъ, да поминайте меня во вѣки вѣчные, чтобы простилъ мнѣ Господь Богъ всѣ грѣхи мои вольные и невольные, — я много согрѣшилъ передъ нимъ…
Смущенный Маркъ для путей храбрости посмотрѣлъ на нихъ, въ книгахъ порылся и на чалъ-было читать…. Бояре его перебили.
— Эхъ, княже! — Да что! — Да ты бы отдохнулъ? говорили они, не его а самихъ себя ободряя; присутствующіе всегда именно такъ поступаютъ.
— Читай правило, отче! сказалъ твердо великій князь.
Игуменъ Маркъ махнулъ рукой окружающимъ и сталъ читать правило.
Исповѣдь продолжалась недолго….
Затѣмъ всѣ опять вошли въ ставку. Великій князь причастился и обнялъ всѣхъ но очереди, просилъ не забывать его и поминать въ молитвахъ.
Впослѣдствіи они всѣ говорили, что такого праведника, какъ Михаилъ, едва-ли кто видалъ.
Затѣмъ великій князь спросилъ Константина.
А Константинъ только что воротился отъ Баялыни, — иначе сказать, отъ той-же Прасковьи. Заботливая вышивальщица принимала горячо къ сердцу интересы всѣхъ русскихъ въ Ордѣ. Объ Юрьѣ Даниловичѣ и объ новгородцахъ сокрушалась она, что ихъ тверичи обидѣли, — сокрушалась она точно такъ же за тверичей, что ихъ участь въ Ордѣ на ниткѣ виситъ. Баялынь была точь-въ-точь, такая же сердобольная душа; въ ханши она попала потому, что была изъ знатныхъ степныхъ родовъ, двоюродная сестра самого китайскаго Богдыхана Аюръ-Бала-Батра, Буинту-Хана, царствовавшаго подъ титуломъ Женъ-Цзуна, то-есть Человѣколюбиваго Предка; ее прозвали Баылынь, что значило Обильная, Богатствующая. Баялынь была матерью родной всѣмъ нуждающимся у Узбека. Юрью она свадьбу съ Кончакой устроила; за Михаила (по ея же мнѣнію, убійцу Кончаки) тоже горой стоила. Еще въ устьяхъ Дона когда заковали Михаила — Баялынь сдѣлала сцену Узбеку. Просила и сердилась, плакала и прикрикивала — и Узбекъ только тѣмъ могъ ее утѣшить, что надо же ему страхъ своимъ улусникамъ задать, внушить къ дому къ своему уваженіе — припугнетъ, да тѣмъ и кончитъ. Но, на бѣду тверичей, Баялынь была лакомка. Генуэзцы, греки и русскіе навезли какъ на грѣхъ пропасть лакомствъ, всякихъ вареньевъ и пряниковъ въ Орду; къ этому, Узбекъ съ Волги откочевалъ на югъ, къ устьямъ Дона, а оттуда на Кавказъ, къ Дербенту, — Баялынь накинулась на виноградъ запивая его молокомъ, и разумѣется расхворалась, а потому и не могла участвовать въ засѣданіяхъ ордынскаго совѣта.
Извѣстно, что едвали гдѣ на свѣтѣ женщины, а особенно высокопоставленныя, пользовались такими политическими правами — какъ у монголовъ и у татаръ, гдѣ онѣ не только сплошь-и-рядомъ засѣдали въ государственныхъ совѣтахъ, но даже войсками предводительствовали. Въ XIV вѣкѣ у татаръ гарема не было.
Вчера, проводивши отца съ торга, Константинъ побѣжалъ прямо къ Прасковьѣ, разумѣется въ сопровожденіи бояръ и отроковъ. Прасковья, свидѣтельница всей этой гнусной сцены, повела его, въ сопровожденіи дѣвочекъ своихъ, прямо къ ханшѣ.
Вздрогнула отъ негодованія на Кавгадыя ханша, обласкала Константина — и чтобъ утѣшить смущеннаго мальчика велѣла ему посидѣть у нея, раскрыть ея сундукъ съ дорогими уборами и играть ими вмѣстѣ съ носатой Русалкой; — а Русалка, уже третій мѣсяцъ любимица бездѣтной ханши, давнымъ давно стала хранительницей этого безцѣннаго сундука, рылась въ немъ когда угодно и сколько угодно, умѣла укладывать въ немъ все въ порядокъ, чистить золото и камни, — словомъ сказать, Баялынь полюбила ее такъ же крѣпко, какъ и сама Прасковья. — Дѣти развозились и разъигрались. Двѣнадцатилѣтній Константинъ забылъ отца, нужду, горе, — онъ запускалъ пальцы въ алмазы и въ изумруды, награбленные татарами на Руси, въ Угорщинѣ, въ Саксоніи, въ Персіи, — примѣривалъ на себя ожерелья, раскладывалъ вмѣстѣ съ Русалкой запонки по ковру…
— Хорошіе дѣти, старуха! сказала ханша Прасковьѣ, глядя на Константина и на Русалку.
— Какъ-же не хорошіе! вздыхала Прасковья: — будь Русалка изъ большаго рода, государыня, — въ невѣсты-бы князю Константину, годика черезъ два, черезъ три пригодилась-бы.
— Старуха, строго перебила ее Баялынь, — развѣ тотъ кто при мнѣ живетъ — не изъ лучшаго рода на свѣтѣ? Развѣ я не могу хоть завтра пожаловать Русалку въ царевны?.. Посмотри-ка, посмотри-ка! продолжала она опять запросто, трепли, Прасковью по рукѣ, — посмотри какъ дѣтки-то другъ на друга поглядѣли!.. Мудрый народъ эти дѣти! — все слышатъ и понимаютъ, что мы, большіе, между собою толкуемъ. Посмотри-посмотри — услышали, что я болтаю и глаза опустили; чего такъ, ребятки, краснѣете?
Дѣти очень хорошо понимали по татарски, лучше самой многострадательной Прасковьи, — и услышавъ, что сказала ханша, обмѣнялись взглядами и смутились. Они обое были но возрасту почти женихъ и невѣста. Тогда тринадцати-лѣтняго мальчика вѣнчали на одинадцати-лѣтней дѣвочкѣ, на томъ основаніи, что оба они, голуби чистые, раньше сойдутся — раньше слюбятся, а покуда слюбятся — пускай какъ хотятъ возятся… Выростетъ мужъ вмѣстѣ съ женою — неизбѣжно сдѣлаются друзьями. Ихъ станутъ связывать тысячами общихъ дѣтскихъ воспоминаній; они сдѣлаются чѣмъ-то вродѣ брата и сестры; они въ дѣтствѣ приноровятся другъ къ другу. — Дѣти это очень хорошо знали, и потому слова Баялыни запали имъ въ сердце.
— Хочешь, Константинъ, смѣялась ханша, — жениться на моей Русалкѣ?
— Хочу, коли велишь, отвѣчалъ Константинъ.
— Братья-то у тебя не женаты еще? спросила она.
— Не женаты еще.
— Будешь умный малый, царю Узбеку послушный — отдамъ тебѣ Русалку. Не станешь его слушаться, крамолу станешь, какъ твой бѣдный отецъ, затѣвать — за другого твоего брата отдамъ Русалку — царевной ордынской сдѣлаю. Будешь ты ей мужъ — будешь послѣ отца своего Великимъ Княземъ Всея Руси.
— Кланяйся въ ножки царицѣ, Русалочка, кланяйся! заплакала Прасковья. — Ижь, государыня, какого добра тебѣ желаетъ!
Дѣти, Русалка и Константинъ, стали отвѣшивать земные поклоны ханшѣ.
— Ну, а теперь къ отцу иди, сказала ханша Константину, — и скажи ему, чтобъ ничего не боялся. Пусть перетерпитъ — я Хана умилостивлю.
Константинъ ушелъ. Дома, въ отцовской ставкѣ онъ ничего не сказалъ — онъ былъ изъ тѣхъ молчаливыхъ дѣтей, которые ни о чемъ не могутъ говорить, что ихъ за живое задѣло.
— Что, Русалка, спрашивала ее Баялынь, по уходѣ Константина, — хочешь за княжича?
— Хочу, улыбнулась дѣвчонка. Глаза ея были широко раскрыты, руки ея мяли нитку жемчугу; она казалась вершка на два ростомъ выше — она казалась настоящей великой княгиней.
— Хочу, сказала она, встряхивая густою русой косой, — я хочу, чтобы и ты ханша, и ты мамка, и чтобы Марина, и чтобы всѣ мы царицами были.
— Да вѣдь я же царица, смѣялась Баялынь.
— Ты царица, говорила дѣвочка, — ты слово скажешь — и все по твоему становится. Это и хорошо. Только сдѣлай ты такъ, чтобъ и мы всѣ царицами стали — одна другой станемъ жемчугъ посылать, всѣ пріятельницы будемъ. Ты добрая, мамка добрая, Марина добрая, я добрая — всѣмъ намъ царицами надо быть.
— Стало, хочешь за Константина? шутила ханша.
— За Князя Великаго хочу! сверкала глазами дѣвочка. Баялынь и Прасковья смѣялись.
Марина все время молчала. Она молчала и жалась въ уголокъ, пока Прасковья не увела дѣтенышей въ свою вѣжу. Марина жалась къ ней, блѣднѣла и дрожала.
— Чего ты, дѣвчутка моя? спрашивала Прасковья.
— Боюсь, мамка! Ой, какъ боюсь! лопоталъ ребенокъ.
— Кого, касатка?
— ІОрья боюсь, мамка! Юрья боюсь!
— Да что тебѣ Юрій?
— Вѣтра боюсь…
— Вѣтра?… какого вѣтра?
— А какъ вчера по утру… дулъ вѣтеръ, я на дворѣ играла. Вѣтеръ государь взыгралъ и погналъ меня. Я все бѣжала-бѣжала-бѣжала, пока не упала.
— Во имя Отца и Сына и Духа Свята! перекрестила ее Прасковья; поцѣловала и сплюнула.
Утромъ, передъ тѣмъ какъ Константинъ снова прибѣгалъ къ Прасковьѣ, вышивальщица уже побывала у ханши. Она узнала, что Узбекъ вечеромъ былъ сильно пьянъ, утромъ съ похмѣлья былъ крѣпко золъ; ханшѣ сказалъ, чтобы она не мѣшалась въ его дѣла — отъ Китая до Дербента далеко — что насчетъ Михаила онъ уже переговорилъ съ Кавгадыемъ. А что во всякомъ случаѣ онъ — вольный царь; по закону же бусурманскому, не бабье дѣло въ мужскія дѣла мѣшаться.
Константинъ на все промолчалъ.
Онъ засталъ отца опять засѣвшимъ въ перины. Михаилъ благословилъ его, внушалъ ему быть добрымъ христіаниномъ, чтить церковниковъ, нищихъ питать, — затѣмъ, быть добрымъ сыномъ, добрымъ братомъ, не отступать во что бы то ни стало отъ порядка княжескаго престолонаслѣдія; завѣщалъ — врагамъ не мстить, бояръ слушаться, беречь мать, и поручалъ ему передать всему роду-племени Ярославову, что не онъ, Михаилъ, виноватъ, что потомки Александра Ярославича Невскаго губятъ Тверь, — а что если онъ и самъ виноватъ въ этомъ, то онъ проситъ у нихъ прощенія и слезно молитъ не оставить его своими молитвами и поминать его грѣшную душу по обычаю христіанскому. Затѣмъ онъ сдѣлалъ кое-какія распоряженія насчетъ наслѣдства, какому сыну какой поясъ, какая книга, какая штука объяри, парчи; кому какое село. Константинъ былъ смущенъ — плакалъ, въ головѣ у него ходуномъ ходило.
«Хоть бы одинъ конецъ, одинъ конецъ!» носилось въ станкѣ и около нея
Былъ уже почти полдень, князь дремалъ. Сторожа татары, пообѣдавши тутъ же, лежали около ставки на землѣ и ждали какого-нибудь конца.
Всѣмъ было не весело, у всѣхъ была одна дума: когда же это все кончится?
— Вотъ что, сказалъ Михаилъ, очнувшись вдругъ, — Константинъ, положи-ка мнѣ псалтырь на колодку, очень тяжело у меня на душѣ.
— Какой псаломъ тебѣ открыть? спросилъ Константинъ.
— А вотъ разверни на удачу, что будетъ.
«Сердце мое смятеся во мнѣ, и боязнь смертная нападе на мя», прочелъ Михаилъ и отшатнулся.
— Что значитъ этотъ псаломъ? спросилъ онъ, въ испугѣ, Марка, который, пообѣдавъ въ сосѣдней ставкѣ, опять пришелъ къ нему.
— Да ничего не значитъ, сказалъ Маркъ. — Что-же это можетъ значить? развѣ ты, господине, не видишь, что правда тебѣ выходитъ.
— Какая правда? сказалъ Михаилъ, опять невольно вздрогнувъ.
— Смятенье пришло въ твое сердце, сказалъ игуменъ, — и напалъ на тебя страхъ смерти, господине. Только ты посмотри, въ томъ-же псалмѣ сказано еще: «возверзи на Господа печаль твою и той тя пропитаетъ и не дастъ въ вѣкъ смятенія праведному. Кто дастъ ми крилѣ яко голубинѣ? и полечу и почію».
Михаилъ задумался и сталъ твердить молитву Іисусову.
Вдругъ, пологъ ставки распахнулся, и одинъ изъ отроковъ — блѣдный какъ смерть — вскочилъ въ вѣжу и съ усиліемъ выговорилъ:
— Господине княже! идутъ отъ Хана Кавгадый и князь Юрій Даниловичъ и множество народа — прямо къ твоей вѣжѣ.
— Знаю: зачѣмъ, сказалъ Михаилъ, вставая уже безъ посторонней помощи. — Убить меня идутъ! Бояре, возмите Константина и бѣгите съ нимъ къ Баялынѣ — авось еще время не пропало, — я и въ колодкѣ за себя постою.
Ставка мигомъ опустѣла, только Меньшукъ да двое отроковъ[4] остались въ ней. Одни бросились съ Константиномъ къ ханшѣ, другіе къ своимъ ставкамъ, третьи вмѣстѣ съ игуменомъ стояли у двери. Михаилъ стоялъ, держась рукой за шестъ, блѣдный, стиснувъ зубы, готовый на борьбу. Сквозь поднятый пологъ ставки видна была толпа народу, большею частію москвичи, кое-гдѣ между ними мелькали и татары. Въ срединѣ, по поясъ выше толпы, виднѣлись на коняхъ князь Юрій Даниловичъ и Кавгадый; они оба были блѣдны и оба молчали. Окружавшая ихъ толпа, явно бывшая съ перепоя, кричала, ругалась и рвалась къ ставкѣ. Юрій и Кавгадый сошли съ коней. Окружавшіе ихъ мигомъ растолкали — и безъ того не сопротивлявшихся имъ — обезоруженныхъ тверичей. Все это произошло въ какія-нибудь полторы минуты. Нѣсколько человѣкъ москвичей бросились въ ставку. Михаилъ стоялъ неподвижно.
— Вражій сынъ! измѣнникъ! душегубецъ! чародѣй! кричали ему Юрьевы отроки.
Одинъ изъ нихъ хватилъ Михаила за колодку, но въ эту отчаянную минуту князю вернулась его прежняя могучая сила, онъ толкнулъ отрока ногой и тотъ споткнулся. Другіе тутъ же наперли и на ставку и на колодку; Михаилъ упалъ, пробилъ колодкою стѣну ставки, которая зашаталась и чуть не слетѣла.
Быстро выползъ изъ подъ нея и поднялся Михаилъ; вскочилъ на ноги, но на него бросились нѣсколько человѣкъ, и стали валить на землю. Его били, топтали — онъ отбивался ногами и руками. Въ это время Юрьевъ отрокъ Иванецъ поймалъ его за уши и сталъ, ломая ему о колодку шею, бить его голову о земь. «Скокливъ ты!.. спѣшливъ!.. судорожно приговаривалъ Иванецъ, — теперь дѣлай что угодно». А другой Юрьевъ отрокъ Романецъ быстро содралъ съ великаго князя кафтанъ, поднялъ ему рубаху, — добра ему портить не хотѣлось, — ударилъ въ правую грудь широкимъ ножемъ, повернулъ ножъ въ другую сторону; грудь раскрылась, Михаилъ дико вскрикнулъ. Романецъ быстро ухватилъ лѣвой рукой трепещущее сердце и вырѣзалъ его. Тѣло князя дрогнуло разъ-другой — глаза остановились и потухли. Изъ широкой раны ручьями лилась и черная и алая кровь…
Юрій и Кавгадый стоили блѣдные; имъ казалось, что все это сонъ, такъ быстро совершилось убійство.
А толпа бросилась тутъ же на грабежъ; исчезъ псалтырь княжескій, чудотворный крестъ съ мощами; съ иконы Михаила Архистратига сорвали золотую ризу съ дорогими каменьями; подушки, перины, самый войлокъ исчезли; а кругомъ, ни съ того, ни съ сего шла свалка. Палками, ножами били бояръ и отроковъ Михайловыхъ, слышался крикъ; нѣсколько человѣкъ бѣжали куда-то; кто-то за кѣмъ-то гнался; народъ стекался отовсюду. Москвичи тащили трупъ Михаила, съ котораго уже снята была кѣмъ-то колодка и содрано платье, — тащили трупъ по грязи, по камнямъ, на поруганье всѣмъ.
Кавгадый и Юрій были блѣдны и молча поводили глазами.
Какъ передъ тверичами десять минутъ тому назадъ стоялъ вопросъ: «скоро ли конецъ?», такъ предъ ними теперь стоялъ вопросъ: «что же дальше?» Конецъ, или пожалуй начало совершилось.
Ободранные, избитые тверскіе бояре прятались у знакомыхъ татаръ, у русскихъ купцовъ; кто пола дался, того ковали. Константинъ, котораго тоже пришибли-бы охотно, былъ у ханши. Ихъ всѣхъ однако разъискивали, хватали и ковали — Царь выдалъ всю Тверь Москвѣ.
Поздно было — ханшѣ столько насказали про тверичей, что она даже довольна была гибелью Михаила. Объ одномъ она съ Прасковьей думала: пусть-де Константинъ хоть и бѣду потерпитъ — а все ему быть мужемъ русалки.
Юрій и Кавгадый молча подошли къ конямъ, сѣли и молча поѣхали.
— Ну, другъ, сказалъ Юрій Кавгадыю, — по гробъ жизни моей не забуду я твоей услуги. Вотъ, что называется, дороже ты мнѣ теперь отца роднаго, брата самоутробнаго; проси чего хочешь. Вотъ ужь другъ! Такъ и царю скажу, что нѣтъ у него слуги вѣрнѣе тебя.
Кавгадый посмотрѣлъ на него съискоса и повернулъ коня къ тому мѣсту, куда выброшено было окровавленное тѣло тверскаго великаго князя.
Кавгадый молча глядѣлъ на убитаго.
— Вотъ онъ, разбойникъ! врагъ и царевъ и твой и мой! продолжалъ Юрій: — вотъ онъ, окаянный! Ну, Кавгадый, теперь милости просимъ къ намъ на Русь. Другъ ты мой, чего хочешь проси. Вели, что хочешь стану говорить за тебя Хану. Безъ тебя не извести бы Хану этого ворога.
— Не братайся ты со мной! сказалъ Кавгадый, — гнусное дѣло я сдѣлалъ, ты меня на него натравилъ.
— Что ты? что ты? сказалъ Юрій, — экой шутникъ!
Кавгадый къ изумленію своему увидѣлъ, что у Юрія не шевельнулось того на душѣ что у него. А Кавгадаю казалось, что сердце вовсе не у Михаила вырѣзали, а у него самого.
— Вотъ онъ, холодно сказалъ онъ, — вѣдь онъ тебѣ вмѣсто отца по вашимъ княжескимъ счетамъ былъ, дядей и старшимъ братомъ приходился, — чтожь, его тѣло такъ и будетъ валяться? Возьми его и вези въ свою землю; тамъ и погреби его въ отчинѣ по вашему обычаю.
Юрій закусилъ губы, махнулъ рукой и подозвалъ одного изъ отроковъ, стоявшаго отъ него въ отдаленіи. Тотъ взглянулъ на князя — и еще не зная о чемъ идетъ дѣло, снялъ съ себя кафтанъ смураго деревенскаго сукна, подошелъ къ тѣлу, молча перекрестилъ и накрылъ его.
— Распорядись! проговорилъ Юрій, сжавъ губы, пріударилъ коня и поскакалъ за Кавгадыемъ.
А отрокъ тутъ же позвалъ трехъ другихъ. Вытащили какую-то доску изъ подъ сваленныхъ тверскихъ ставокъ; на доску положили окровавленное тѣло, окутали его чѣмъ попало, взвалили на тѣлегу, увязали веревками и повезли вонъ изъ стана къ рѣкѣ Аджъ, гдѣ и приставили къ нему двухъ сторожей. На мѣстѣ убійства, подлѣ кроваваго слѣда и около избитыхъ, ободранныхъ, закованныхъ въ желѣзо тверскихъ бояръ и отроковъ, молча глазѣла толпа.
— Вай-вай, говорилъ неизбѣжный Ицекъ, — и зачѣмъ убивать? Кровь — душа. Большой… вай-вай какой большой грѣхъ кровь показывать. Въ законѣ сказано, что даже птицу или звѣря на охотѣ убьешь, то надо ее сейчасъ-же похоронить. И зачѣмъ было убивать? — пускай-бы жилъ себѣ. И развѣ нельзя было жить его оставить? Можно было взять съ него запись на его волости. Юрій Даниловичъ хорошій человѣкъ — только пурецъ, гой!..
Кавгадый и Юрій подъѣхали къ ханской ставкѣ.
Ханъ сидѣлъ угрюмый; у ногъ на войлокѣ помѣщался тотъ-же самый, холодный Ахметъ-Чобуганъ. Юрій и Кагвадый поклонились и по тогдашнему ордынскому обычаю встали на колѣна при входѣ.
— Что? спросилъ угрюмо Узбекъ.
— Врага твоего и злоумышленника болѣе нѣтъ, сказалъ Кавгадый.
— Мои отроки избавили тебя отъ врага твоего, солнце души моей, великій Ханъ! Ради тебя не то что голову, но самую душу за тебя положу, разсыпался Юрій.
— Ладно, ступай, сказалъ Узбекъ: — Чобуганъ, завтра же я приложу печать къ ярлыку великому князю московскому на великое княженіе Всей Руси.
Юрій началъ благодарить.
— Я тебѣ сказалъ: ступай, прервалъ его съ отвращеніемъ Узбекъ.
— Ну, Чобуганъ, сказалъ онъ, когда они остались одни, — что ты скажешь? Ты всегда правду говоришь…
— О чемъ мнѣ говорить? Если ты велишь говорить, — ну такъ я, слуга твой, повиноваться тебѣ долженъ, а лгать мнѣ не приходится.
— Ну, такъ скажи, что ты думаешь объ этомъ? По твоему, не хорошо, не.справедливо поступили мы? спросилъ Узбекъ.
— Больше дѣлать нечего. Нельзя же одного признать Великимъ Княземъ по праву и закону, и вдругъ отдать Великое Княжество Юрію, потому только, что онъ умнѣе Михаила и ловчѣе его, или пожалуй преданнѣе намъ.
— Не хорошее дѣло я сдѣлалъ, что выдалъ головой тверичей Москвѣ; Михаила мнѣ жалко. Одно развѣ, теперь мы на счетъ русскихъ совсѣмъ спокойны можемъ быть.
— Я тебѣ говорилъ и говорю, что московскіе князья умнѣе и полезнѣе для насъ чѣмъ тверскіе, и жалко мнѣ только что Михаилъ получилъ ярлыкъ, хоть бы и по праву. А Юрія, если хочешь знать, терпѣть не могу, только-что Юрій намъ полезнѣе; а еще полезнѣе будетъ намъ братъ его, — если помретъ, Богъ дастъ, Юрій, — московскій князь Иванъ Даниловичъ. Тотъ не такъ вертлявъ, въ большой дружбѣ съ митрополитомъ Петромъ, — а знаешь, что митрополитъ Петръ на Руси почти то же что папа у Франковъ. Москва Новгородомъ можетъ владѣть, а Тверь никогда не можетъ. Покуда Тверь наверху стоитъ, будутъ у нихъ войны; а будутъ у нихъ войны, у насъ хлопоты будутъ. Держись Юрія, ужь нечего дѣлать; жалко мнѣ князя Михаила, крѣпко жалко, — да нельзя было этого дурака, злодѣя Ковгадыя иначе удовлетворить. Ему хотѣлось показать въ Ордѣ, что онъ въ силѣ у тебя въ большой. Ну и показалъ!
Узбекъ насупился.
— Все это правда; теперь, я думаю, въ Ордѣ Кавгадыю въ ноги будутъ кланяться.
Чобуганъ усмѣхнулся, молча раскрылъ спою торбу, вытащилъ какую-то бумагу и сталъ читать; дѣла шли обычнымъ порядкомъ. Затѣмъ обычнымъ порядкомъ прекратились они и смѣнились разсказами, какъ Дуль-Карнейнъ (Александръ Македонскій) Дербентъ строилъ. Вино подалось… Степь и цивилизація другъ друга смѣняли.
А Юрій Даниловичъ сидѣлъ въ лавкѣ новгородскаго купца и дипломата Ѳедора Колесницы съ Ицекомъ.
Долго и крѣпко торговался онъ и Колесница съ Ицекомъ — и наконецъ откупилъ онъ у Ицека весь русскій полонъ, человѣкъ сотни съ три, и вялаго Суету и непутную бабу Аринку.
Юрій Даниловичъ былъ прежде всего умный человѣкъ.
V. Въ Москвѣ.
правитьОбожгла землю кровь Михайлова — паромъ обернулась она, праведная, и понеслась высоко въ синь небесную.
Спрашивало небо синее, спрашивали облака ходячія: — куда ты несешься, тонкій паръ? о чемъ молишь ты, кровь горючая?
О томъ я прошу, о томъ я молюсь, чтобы стала по прежнему Святая Русь. Чтобы стала она вольной землей; никому бы она не кланялась, никакой бы Ордѣ не покорялась. Не было бъ свары промежь русскихъ князей, не было бы ссоры промежь русскихъ людей — всѣ земли русскія одною бы стали.
Много я, душа, за землю русскую молилася, много объ ней старалася, много за нее убивалася. Стояла я, душа, за русскій народъ, стояла я за тверской княжескій родъ, — думала, тверичами станется, родомъ тверскимъ нашимъ сбудется.
Взговорили тутъ вѣтры могучіе, взговорили тутъ тучи громовыя: — ой ты-гой еси, душа праведная, ой ты-гой, душа Михайлова! Вѣдь у рода твоего у племени нѣтъ головъ на то, нѣтъ и силушки. А есть головы, есть и силушка у московскихъ князей у Даниловичей.
Отвѣчала тутъ душа праведна: — коль у нихъ есть умъ, чтобы Русь спасти, отъ татарина и отъ литвина, отъ нѣмца со шведомъ; коль они родную мать Русь христіанскую въ выручъ выручатъ, въ одно составятъ, вольнымъ царствомъ поставятъ; — да будетъ надъ Даниловичами не то что мое всѣмъ ихъ противъ меня винамъ прошеніе, но на всѣ ихъ начинанья и похожденья благословеніе!..
Повидавшись съ Узбекомъ, выкупивши у Узбека русскій полонъ, Юрій Даниловичъ въ тотъ же день распорядился во-первыхъ взятіемъ подъ стражу всѣхъ бывшихъ въ Ордѣ тверичей, какъ купцовъ, такъ и бояръ, а затѣмъ отвозомъ тѣла — зарѣзаннаго его людьми тверского великаго князя Михаила Ярославича. Оставить тѣло это въ Ордѣ — значило бы собирать около него толпу русскихъ, возбуждать толки, сожалѣнія, напоминать всѣмъ и каждому о скверномъ дѣлѣ, на которое онъ былъ вынужденъ изъ личныхъ и родовыхъ разсчетовъ. Надо было сбыть куда-нибудь это тѣло, надо было позаботиться объ немъ, тѣмъ болѣе что самъ хвастливый Кавгадый упрекнулъ его: «почто оно тако повержено наго лежитъ, на поруганіе всѣмъ? Возьми его и вези въ свою землю и погреби его въ его отчинѣ по вашему обычаю».
Юрій велѣлъ своимъ отрокамъ взять тѣло, положить на доску и покрыть. Затѣмъ его положили на тѣлегу, крѣпко обвязали веревками и повезли за рѣку Аджъ. Двое отроковъ сторожили тѣло, по приказу Юрія; но тутъ-то и началось именно то, чего онъ никакъ не ожидалъ.
Воротились отроки утромъ — тѣла на доскѣ не было, а доска съ веревками лежала въ тѣлегѣ. Тѣло нашлось въ сторонѣ, поодаль отъ тѣлеги. Оно лежало раной къ землѣ; крови изъ раны много изошло. Правая рука была подъ щекой, лѣвая рану — изъ которой сердце было вырѣзано — придерживала. Звѣрья около Дербента множество водится: шакалъ, волкъ, леопардъ тамъ никому не диковина — но звѣрь тѣла не тронулъ.
Отроки удивились этому чуду, по еще болѣе удивились они, когда и христіане и нехристіане заявили имъ, что видятъ надъ тѣломъ Михаила два сходящихся и расходящихся облака, сіяющихъ будто солнце.
Юрій поблѣднѣлъ отъ бѣшенства, когда ему донесли объ этихъ страшныхъ происшествіяхъ. «Гдѣ у васъ глаза?!.» закричалъ онъ на бояръ и на отроковъ: «не видите вы что-ли, чьихъ рукъ это дѣло?! Перековать всѣхъ тверичей съ купцами ихъ! Товары тверскихъ купцовъ на царя беру! Чтобъ ни одинъ цуканъ-ряпушникъ[5] по своей волѣ не ходилъ. А тѣло супостата моего — прости ему, Господи, согрѣшенія ею! — везти на Русь спѣшно, прямо къ брату моему, къ господину Ивану Даниловичу въ Москву, въ столичный нашъ городъ»
Въ тотъ же день была исполнена воля всемогущаго Великаго Князя Всея Руси. Новые отроки были посланы за рѣку Аджъ везти тѣло на Русь — это были слуги того закала, которыми окружалъ себя ни передъ чѣмъ не останавливавшійся Юрій. Юрій шелъ къ своимъ цѣлямъ не разбирая путей, а чтобы дорогу ему не загораживали, онъ держалъ при себѣ человѣкъ двадцать отъявленныхъ головорѣзовъ, подъ скромнымъ тогдашнимъ названіемъ отроковъ — молодцовъ, ребятъ, парней гладкихъ.
На рѣкѣ Кумѣ стоялъ тогда торговый городъ Маджары, по русски Моджъчары или Мощарыкъ[6]). Въ Моджарахъ были русскіе рабы и гости (т. е. наѣзжіе купцы); узнавъ, чей трупъ везутъ московскіе отроки, они задумали отдать убіенному долгъ христіанскій, поставитъ тѣло въ церковь, покрыть плащаницею — но слуги вѣрные Юріи Даниловича строго держались его наказа. Мало было унизить Тверь въ Ордѣ, всюду нужно было глумиться надъ нею, указать, что она ничтожество, а что одна на Руси сила — Москва. Москва и Тверь — Берлинъ и Вѣна того времени.
Тѣло поставили въ хлѣвъ — и моджарскіе люди видѣли ночью столбъ огненный отъ земли до небеси. Другіе моджары столба этого не видали, за то видѣли какую-то дугу небесную преклоняющуюся къ хлѣву, гдѣ тѣло лежало.
Довезли тѣло къ Бездежу-городу. Какъ подъѣзжать отрокамъ къ Бездежу съ тѣломъ, такъ и стало казаться бездежекимъ жителямъ, что около саней множество народа со свѣчами, или на коняхъ съ фонарями, по воздуху носятся.
Привезли тѣло въ Бездежъ, поставили его не въ церкви, а на дворѣ. Двое сторожевыхъ завалились спать на сани, на тѣло; — отроки Юрьевы были народъ не мнительный — но на нихъ напалъ безотчетный страхъ; какая-то невѣдомая сила вдругъ скинула ихъ съ саней на далекое разстояніе.
Событія эти записаны въ лѣтопись со словъ моджарскихъ очевидцевъ и бездежскихъ священниковъ.
Затѣмъ тѣло везли по русскимъ городамъ, провезли въ Москву, и положилъ его богобоязненный братъ Юрія великій князь московскій Иванъ Даниловичъ — прозванный за свое скопидомство Калитой (кошелемъ) — въ монастырѣ, въ церкви Преображенія Господня.
Въ Твери покуда ничего не знали.
Иванъ Даниловичъ перехватывалъ на дорогѣ всякія вѣсти.
Солнце ярко блестѣло на небѣ. Ярко сіялъ блескъ этотъ на землѣ и на крышахъ двора московскаго великаго князя Ивана Даниловича; а дворъ этотъ стоялъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь построенъ кремлевскій дворецъ, и занималъ почти то же самое пространство. Княжескія хоромы были сажень десять въ длину, двухъ-ярусныя, построенныя изъ толстыхъ дубовыхъ бревенъ — изъ такихъ толстыхъ, какія, въ настоящее время, подъ Москвою уже даннымъ давно не водится. Крыша была сдѣлана изразцовая изъ нѣмецкихъ черепицъ, привозившихся чрезъ Новгородъ, — изъ солнечный день, блистала и золотомъ и изумрудомъ и сафиромъ. На углахъ крыши высоко высились надъ хоромами рѣзные, деревянные коньки, очень похожіе на шахматныя фигуры, а морды у нихъ вызолочены, а сами они были убиты мѣдными гвоздями. Такіе же долговязые коньки, только попроще, высились на каменномъ жиломъ зданіи, какъ остатки язычества, по которому коньки съ головой на крышѣ — символъ бога вѣтра Стрибога — предохраняли противъ громоваго удара. Подъ крышей и на крышѣ тянулись деревянныя узорчатыя полотенца, даже позолоченыя и посеребреныя, росписанныя разными цвѣтами, преимущественно, ярко-синимъ, ярко-краснымъ и ярко зеленымъ. Рѣзьба была тонкая, негрубая. Какъ покойный Великій Князь Данило Александровичъ, такъ и сынъ его Иванъ Даниловичъ были люди разсчетливые, домостроители и хозяева, которые сорить деньгами не любили, но за то если что покупали и заказывали, то обыкновенно придерживались правила: дорого да мило, дешево да гнило. Окна, на полуторѣ сажени вышиной отъ земли, были украшены рѣзьбою, а также разноцвѣтными красками, закрывались тяжелыми желѣзными ставнями.
Съ подъѣзда, высокое, широкое крыльцо, на которомъ могло помѣститься человѣкъ до двадцати, вело во внутренность хоромъ, а надъ входною створною дверью былъ врѣзанъ въ косякъ мѣдный золоченый крестъ. Въ широкихъ сѣняхъ стоили лавки. На лавкахъ лежало красное сукно. Полъ былъ устланъ чистыми половиками, иконы сіяли въ углу, а предъ ними теплились неугасаемыя лампады и свѣчи изъ воску великокняжескихъ пасекъ. Тутъ же у стѣны висѣли мѣдные рукомойники съ узорчатыми ручками. Въ старину люди были опрятные и ничего не дѣлали, не всполоснувъ рукъ. Это постоянное мытье рукъ стало выводиться у насъ только со временъ Петра Великаго, въ подражаніе неразборчивому Западу. Въ воздухѣ пахло ромашкою, мятою, ладономъ.
Низкія двери съ высокимъ порогомъ вели изъ широкихъ сѣней направо на половину великаго князя, гдѣ въ первой комнатѣ удобно вмѣщалось человѣкъ до пятидесяти; она была убрана какъ сѣни съ ярко-вычурною рѣзьбою на окнахъ и на потолкѣ, съ такими же иконами. Тутъ засѣдали бояре, когда великому князю нужно было собрать ихъ на думу. За этою Думою была комната поменьше, съ печью и лежанкою, гдѣ, за дубовымъ столомъ подъ иконами, покойный Данила Александровичъ, а теперь Иванъ Даниловичъ, бесѣдовали запросто объ разныхъ дѣлахъ съ послами пріѣзжими, съ боярами, съ родными. Еще была такая же комната съ такою же лежанкою, за пей еще такая же, а тамъ, въ самомъ углу зданія, помѣщалась молельня. Уголъ былъ занятъ иконами родовыми, присланными изъ Цареграда, дареными знаменитымъ тогдашнимъ иконописцемъ и главою русской церкви — самимъ святителемъ Петромъ, Митрополитомъ Володимерскимъ, Кіевскимъ и Всея Руси, другомъ и покровителемъ Ивана Даниловича. Подъ иконами стоялъ столикъ; а на столикѣ стоялъ кувшинъ со святой водой, лежали свѣчи, помянникъ; крестъ съ мощами, просвиры, присылаемыя князю почти изъ всѣхъ московскихъ церквей, четки, часословъ и псалтырь. Полки тянулись по стѣнамъ, уставленныя книгами въ толстыхъ кожаныхъ переплетахъ. Книги эти по старому обычаю были повернуты корешками къ стѣнѣ, а обрѣзомъ наружу, потому что обрѣзъ обыкновенно былъ красивѣе корешка, такъ какъ онъ былъ узорный, золотой, разукрашенный, и скрѣплялся мѣдными, серебряными и золотыми застежками, съ рѣзнею, дорогой и искусной работой. Все вѣяло миромъ, благочестіемъ, тишиною; солнце дружески просвѣчивало сквозь пузырь оконъ, какъ бы жалѣя, что оно не можетъ ворваться и заглянуть во внутренность этихъ хоромъ, гдѣ все дышало миромъ домашнимъ, дружбою государя къ подданнымъ.
Налѣво изъ сѣней двери вели въ покои, которые уже тогда стали называться теремами. Терема были и у грековъ, были точно такъ-же въ баронскихъ замкахъ западной Европы: ихъ требовалъ этикетъ XIV вѣка; ихъ вынудило самое уваженіе къ женщинамъ, такъ какъ старыя строгія формы теряли смыслъ и порождали развратъ, а плохо-понимаемое христіанство было еще не сильно.
Терема были вовсе не мусульманскіе гаремы. Мужчина жилъ всегда внѣшней жизнью: онъ былъ въ думѣ, на вѣчѣ, въ бою, и ему хотѣлось своего угла, того что англичане называютъ home, куда не проникалъ бы никто посторонній. На порогѣ этого святилища — заповѣднаго для грубаго, неуважающаго женщины, міра, — оставалась всякая политическая дѣятельность. Здѣсь только средневѣковый человѣкъ изъ князя, изъ боярина, изъ торговаго гостя дѣлался простымъ смертнымъ, отцомъ, мужемъ, и не пріятно ему было, чтобы всякій званый и не званый, всякій пришедшій къ нему но дѣлу, нарушалъ бы спокойствіе его домашняго быта: горлодерствомъ, руганью, толкованьемъ о дѣлахъ. Теремъ былъ всегда открытъ для друзей, для родныхъ и близкихъ знакомыхъ лицъ; дѣловыя, не связанныя дружбою, лица въ теремъ не допускались. Въ европейскомъ русскомъ обществѣ мало имѣютъ понятія объ этомъ умномъ и глубоко-человѣческомъ учрежденіи, выдуманномъ самими же женщинами — вѣчными и заклятыми врагами всякаго буйства, шума и непристойности. У насъ развилась жизнь за панибрата и безтолковое шлянье по гостиннымъ; самые дома стали строиться такъ, что кабинетъ приходится рядомъ съ гостинной, гостинная подлѣ столовой, а съ боку спальная и дѣтская, такъ что непрошенный гость волей не волей посвящается въ тайны домашняго быта хозяина. Въ полномъ блескѣ терема существуютъ теперь только въ Англіи да въ Америкѣ, гдѣ гость незванный впускается только въ parlour, т. е. пріемную комнату находящуюся всторонѣ отъ кухни, помѣщающейся въ подвалѣ, и отъ залы, гостинной, спальни, дѣтской, помѣщающихся въ верхнемъ этажѣ. Можно каждый день бывать въ домѣ и не видѣть семейства, не знать, что оно существуетъ, дома ли оно или дома его нѣтъ, много ли гостей бываетъ или вовсе никто не ходитъ, умеръ ли кто изъ его членовъ или родился, — и только когда подобный посѣтитель, friend какъ называютъ его англичане, сдѣлался particular firend хозяина, только тогда вводится онъ въ завѣтныя комнаты, отдѣланныя вдесятеро лучше parlour. Когда только послѣ долгаго знакомства убѣдится семейство, что онъ дѣйствительно человѣкъ хорошій и подходящій, — можетъ онъ быть въ домѣ во всякое время, когда ему вздумается. Небывавшій въ Англіи можетъ посмотрѣть на теремъ въ любомъ англійскомъ романѣ.
Двери налѣво вели въ такую же большую комнату какъ и думная. Тутъ иконы были роскошнѣе, столы были увѣшаны дорогими ручниками, дорогими соболями, дорогимъ оружіемъ. Скамьи были покрыты китайскими и персидскими коврами, а на коврахъ лежали вышитыя шелками подушки, данныя въ приданое княгинѣ Оленѣ Кириловнѣ. Тутъ же стоялъ огромный дубовый раздвижной столъ, покрытый полотняною скатертью, а скатерть была разшита по краямъ красными и синими нитками, изображавшими птицъ, цвѣты, богатырей на копяхъ. Тутъ лежалъ на серебряномъ блюдѣ всегда свѣжій коровой хлѣба, а подлѣ него ножъ. Серебряная солонка, вычурный липовый жбанъ съ медомъ, кувшинъ съ квасомъ, каменная бутыль съ греческимъ виномъ. Но сторонамъ тянулись полки греческой, нѣмецкой, китайской посуды, — нее сіяло, блестѣло. Еще дверь вела въ комнату не имѣвшую опредѣленнаго назначенія, но съ широкой лежанкой. Далѣе шла небольшая спальная, гдѣ стояла дубовая дорогая кровать; но перины и подушки въ XIV вѣкъ еще не взбивались сплошною горою, какъ впослѣдствіи; — тогда спали низко, на тоненькой перинѣ, а подъ ней лежали всегда снопы — знакъ плодородія; на столбикахъ соболя висѣли — символъ богатства; а въ божницѣ, на ночь задвигавшейся занавѣской, сіяли и горѣли иконы въ дорогихъ окладахъ. За спальной шла дѣтская, за дѣтской рядъ дѣвичьихъ (frauenhaus) гдѣ сѣнныя дѣвушки, говоря по теперешнему фрейлейны, сидѣли за вышивкою и за пѣснями. Онѣ обшивали княжескій домъ, съ дѣтьми княжескими болтали, грусть тоску княгини Олены Кириловны разгоняли, а порой….. но порой и на западѣ и на востокѣ всюду всяко бывало; отъ Терема до Гарема шагъ никогда далекъ не былъ. Далѣе въ другомъ флигелѣ, соединяемомъ съ этимъ галлереею на точеныхъ столбахъ, помѣщалась кухня и дворня, гдѣ жили отроки. Тутъ же были пристроены отдѣльныя избы для дворецкаго, для тіуна княжескаго, для главнаго повара и т. д., цѣлый лабиринтъ маленькихъ безпорядочно раскинутыхъ зданій, гдѣ жили главные придворные, или — какъ ихъ уже тогда называли — дворяне. Затѣмъ шли конюшни, хлѣва, разнаго рода клѣтки и сѣновалы, погреба и ледники — словомъ все что и досель попадается во всякомъ богатомъ помѣщичьемъ домѣ.
— Авдотья, а Авдотья!.. кричала спальная дѣвушка (камеръ-фрейлейна) великой княгини, Марьюшка, перебѣгая дворъ босикомъ по снѣгу и влетая съ нечесаными волосами въ хлѣвъ.
— Авдотья, Авдотья! говорила она коровницѣ, — долго ли мнѣ это еще придется ругаться? Съѣшь ты меня, окаянная.
— Ну, чего еще тамъ?
— Да Бога ты не боишься! говорила Марьюшка, чуть не плача, — ужь я ли не хвалила тебя княгинѣ, а вотъ такъ опростоволосилась сегодня изъ-за тебя…
— Да ты толкомъ говори! что случилось, что вышло?
— Да какъ же! одѣвала я княгиню, а князь входитъ да и говоритъ: «что это, говоритъ, мать моя Олена Кириловна, не по русски у насъ дѣлается: у коровы, говоритъ, въ хлѣву, у бурой, вымя не мыто».
Авдотья развела руками, пожала плечами и плюнула.
— Какой пакостникъ, а еще князь! какой же онъ князь? хуже всякой бабы. Ну скажите вы, добрые люди, ну мужское ли это дѣло — по хлѣвамъ ходить смотрѣть, чисто ли вымя у коровы? Она развела руками и оглядѣлась кругомъ, точно кругомъ стояли не коровы а люди.
— Да ужь мужское не мужское, да что ты съ нимъ подѣлаешь? таковъ человѣкъ. Онъ до всего доходитъ. На дняхъ въ поварню забрался: Ну, ужь пушилъ онъ пушилъ дворецкаго — и хотя за что — за глиняную чашку! «Со свѣту, говорить, тебя сживу! чашекъ, говорить, — много бьется»! а дюжину такихъ чашекъ всего за одно куриное яйцо можно на торгу вымѣнять.
— Экъ скаредный, а еще князь! говорила Авдотья: — да сказать бы кому нибудь у насъ на селѣ, да глаза заплюютъ.
— Да ужь ты какъ тамъ хочешь, а только меня не подводи, не то княгиня станетъ серчать; а княгиня будетъ серчать — мнѣ лучше живьемъ въ гробъ лечь.
— Тьфу, окаянный, говорила Авдотья, — а еще князь!
— Глянь кто-то подъѣхалъ, вскрикнула вдругъ Марьюшка.
Обѣ обернулись и выглянули изъ хлѣва. Катила тройка саней съ росписанными дугами. Сани были такъ какъ и теремные розвальни окрашены желтою краскою, размалеваны синими цвѣтами съ золотыми листьями; серединка цвѣтовъ была золотая, жилки на лепесткахъ были серебряныя. Сбруя была убрана мѣдными бляхами, съ саней коверъ висѣлъ. На саняхъ сидѣлъ человѣкъ, закутанный въ огромную соболью шубу.
— Кто бы это могъ быть? говорили женщины. Между тѣмъ, на дворѣ былъ шумъ отъ бубенчиковъ и оттого, что со всѣхъ сторонъ вышли къ крыльцу видимо не видимо, точно ошеломленные и изумленные, княжескіе отроки, которые брали подъ узцы лошадей, и скидавали шапки, кланялись въ ноги пріѣзжему. Дворецкій выбѣжалъ тоже въ испугѣ, тоже безъ шапки, брякнулся сразмаху въ ноги пріѣзжему и тутъ же подошелъ подъ благословеніе. Дверь хоромъ разстворилась. Поспѣшно, безъ шубы, безъ шапки, въ легкомъ зеленомъ кафтанѣ съ откидными рукавами, въ башмакахъ на босую ногу, выбѣжалъ великій князь. Проворно сбѣжалъ съ лѣстницы, поклонился въ ноги, подошелъ подъ благословеніе и сталъ высаживать пріѣзжаго изъ саней. — Это былъ самъ митрополитъ Владимірскій и Всея Руси, святитель Петръ, пріѣхавшій къ князю изъ Владиміра. Великій князь повелъ святителя на крыльцо, съ низкимъ поклономъ, поддерживая его подъ правую руку и догадываясь, что должно быть и на этотъ разъ святитель по смиренію своему запретилъ на заставѣ повѣщать объ немъ, чтобъ его благовѣстомъ и крестомъ не встрѣчали.
— Томило, сказалъ князь дворецкому, — бѣги къ княгинѣ, вели баню топить, коней поставить… да, впрочемъ, тебя учить нечего; знаешь, какой гость.
Томило только головой встряхнулъ, въ два три слова, отдалъ какія-то распоряженія отрокамъ, и все засуетилось. Сани отъѣхали всторону, лошадей отпрягли, провели по двору, увели въ конюшни, безъ мѣры овса и ячменя насыпали, возчика куда-то увели, заложили новые сани и поскакали на встрѣчу къ свитѣ. Въ одномъ углу двора повалилъ густой дымъ изъ бани, съ Москвы рѣки бѣжали бабы съ водою; ключникъ отмыкалъ погребъ и выкладывалъ на латокъ свѣжую, соленую, конченую и всякую рыбу, тащилъ на поварню связки грибовъ сушеныхъ и чашки моченыхъ, соленыхъ, моченую бруснику, всякія сушеныя ягоды, — словомъ, видно было, что обѣдъ будетъ не мясной, какъ слѣдовало бы на святкахъ. Святитель вошелъ на крыльцо, перекрестился, въ сѣняхъ положилъ три земныхъ поклона, поклонился хозяину и выскочившей въ попыхахъ княгинѣ съ дѣтьми, при чемъ у маленькаго трехлѣтняго Ивана оказалась въ рукахъ игрушка, — мамка силилась отнять, Иванъ разревѣлся, но его все-таки заставили сдѣлать три земныхъ поклона митрополиту; тотъ благословилъ его, поднялъ, поцѣловалъ и вынулъ ему изъ кармана гостинецъ, безъ котораго и безъ подарка добрый святитель не пріѣзжалъ ни въ одинъ княжескій и боярскій домъ, а тѣмъ болѣе къ своему наперснику Ивану Даниловичу. Князь, княгиня и домашніе отроки стали его развязывать, раскутывать, снимали съ него сапоги теплые — и все это не съ подобострастіемъ, а съ тѣлъ вниманіемъ, которое люди оказываютъ истинно-дорогому, истинно-почетному гостю. Оставшись въ камилавкѣ и въ короткой мантійкѣ, святитель нѣсколько разъ прошелся по сѣнямъ и затѣмъ послѣдовалъ за хозяиномъ въ тѣ дальніе покои, которые заканчивались молельнею. Туда же притащилъ узлы его изъ сѣней послушникъ и писецъ, молодой дьяконъ Парфеній, который въ минуту пріѣзда ни кѣмъ даже замѣченъ не былъ, такъ неожиданно явился въ Москвѣ Митрополитъ Всей Руси. Отроки бѣгали, діаконъ развязывала, узлы. Князь и княгиня давали распоряженіе, послали ему въ его покой серебряный тазъ съ серебрянымъ кувшиномъ помыться; перины вынули изъ кладовой, новыя наволочки надѣвали на подушки, соръ подмели, оставшійся отъ соломы и сѣнной трухи нанесенной съ узлами, а тѣмъ временемъ на дворъ въѣзжали сани со свитою архипастыря. Въ числѣ этой свиты былъ архимандритъ томскаго монастыри и Владимірскій соборный протоіерей, отроки святителя возились съ мѣшками, съ ларями и съ дорожною поварней. Тіунъ разводилъ гостей по избамъ; архимандритъ и протоіерей размѣщались у князей. Въ то же время въ ворота княжескаго двора одинъ за другимъ, въѣзжали именитые бояре московскіе: старый Родіонъ Нестеровичъ, Андрей Кобыла, Александръ Михайловичъ, молодой Кочева, протопопъ Архангельскаго собора, — словомъ, вся знать этого города, такъ невольно сдѣлавшагося столицею отдѣльнаго великаго княжества, боровшагося не на жизнь а на смерть съ двумя другими также невольными государствами, Тверскимъ и Рязанскимъ.
Пріодѣвшись, святитель облекся въ ризы и въ присутствіи князя, княгини, бояръ, вмѣстѣ съ архимандритомъ томскимъ, съ Владимірскими и московскими протопопами отслужилъ торжественный и благодарственный молебенъ, далъ приклониться къ кресту и окропилъ ихъ святою водою. Въ теремѣ была уже приготовлена закуска изъ горячаго и изъ холоднаго. Столъ если не ломался подъ блюдами, то все таки такъ былъ заставленъ ими, что нужно было много человѣкъ, чтобы сдвинуть его съ мѣста. Владыко, благословивъ питіе и явства, сѣлъ безъ особаго сопротивленія въ красный уголъ. На широкомъ благодушномъ лицѣ Ивана Даниловича, которому тогда было всего лѣтъ тридцать пять, было что-то неладно. Бояре также сидѣли не то чтобы не весело, а какъ-то прикидывались веселыми; слышалась во всемъ какая-то натяжка, точно было что-то не высказанное, точно черная кошка пробѣжала между святителемъ и московскимъ великимъ княземъ съ его хитрыми московскими боярами, — но за трапезой на радостяхъ считалось неприличнымъ говорить о дѣлѣ. А дѣло было такого рода, что на дняхъ привезено было въ Москву тѣло Михаила Ярославича — и не въ Тверь было отослано, потому-дѣ, что нельзя, по смиренію, по Кормчей, идти противъ воли старшаго брата Великаго Князя Всея Руси Юрія Даниловича, коль-же паче потому, что въ Твери епископъ Андрей — старый врагъ и обидчикъ Петра митрополита; — по просту сказать, Ивану Даниловичу и московскимъ боярамъ это было не съ руки. Тѣло Михайлово было у нихъ — не отдавать же его тверичамъ даромъ.
Пировали долго, потому что обычай былъ таковъ.
Сидѣли за столомъ до вечери; спать же ложились рано не только у насъ но и повсюду, по той весьма простой причинѣ, что при лучинѣ, при жирникѣ было не весело сидѣть — копоть нюхать, а восковыя свѣчи были такъ дороги, что только для церквей впору годились; сальныя не были еще выдуманы, а величайшія благодѣтельницы рода человѣческаго — лампы были изобрѣтены только четыреста пятьдесятъ лѣтъ спустя, т. е. не задолго до первой французской революціи. Впрочемъ, Русь съ поконъ вѣку была богата воскомъ, отправляла его въ значительномъ количествѣ въ Грецію, въ Нѣмечину, — и у князей, у богатыхъ бояръ водились свѣчи, а у домовитаго Ивана Даниловича былъ даже свой заводъ восковыхъ свѣчей.
Святитель воротился съ княземъ и боярами отъ всенощной. Онъ былъ очень не молодъ: ему было за шестьдесятъ лѣтъ; глаза у него стали слипаться, усталые отъ долгаго пути по морозу и отъ яркаго солнечнаго свѣта, разсыпавшаго брилліанты по снѣгу. Его отвели подъ руки князь и московскій протопопъ въ его комнату, гдѣ онъ и прилегъ какъ всегда на коврикъ, подложивъ подъ голову дорожную кожаную подушку, покуда немилосердно топили баню, раскаливаемую уже цѣлыхъ четыре часа. Владимірскіе и московскіе гости великаго князя собрались между тѣмъ въ той же самой столовой; великій князь взялъ подъ руки Владимірскаго протопопа и пришелъ съ нимъ въ спальную, посадилъ его въ кресло, стоявшее подъ иконами, а самъ сѣлъ въ другое.
— Ну, что, отецъ честной? спросилъ онъ.
— Да что, отвѣтилъ протопопъ, — какъ тебѣ, господине-княже, сказать!.. какъ онъ услышалъ, такъ и ужаснулся, возвелъ руцы къ небу и сказалъ: «этого еще не доставало!» А потомъ заперся въ свою молельню и всю ночь клалъ земные поклоны — и плакалъ какъ дитя малое.
— Ничего не говорилъ потомъ? спросилъ князь тревожно.
— Говорилъ: "поѣду въ Москву, спрошу князя Ивана Даниловича — Иванъ не солжетъ. Ихъ это съ братомъ дѣло, или татарское? Коли ихъ — суди ихъ Господь, тогда пропала Мать Святая Русь. Вѣровалъ я въ Данилу, вѣрую и въ Ивана. Юрія я точно никогда не долюбливалъ, больно ужъ онъ всегда шустрый былъ — и хотя душка у него и хороша, только какъ онъ рязанскаго князя Константина Романовича зарѣзалъ, то сдается мнѣ, что онъ крѣпко долженъ быть повиненъ въ смерти великаго князя тверского.
— Видишь, князь, — продолжалъ протопопъ, думно вперя глаза въ Ивана Даниловича, — крѣпко онъ любилъ тверскаго то. Когда въ митрополиты его выбрали, Михаилъ же его руку держалъ. Потомъ, кто бы выхлопоталъ въ Ордѣ такой ярлыкъ для церкви, если бы покойный Михаилъ Ярославичъ — дай Богъ ему царство небесное и вѣчный покой! — не поддержалъ? Вѣдь только этимъ ярлыкомъ церковь и держится. А церковью вся Земля Русская держится. Дѣло вотъ какое! Ужь коли есть какое вольное царство на Руси, такъ это одна церковь. Въ ваши мірскія дѣла татары могутъ мѣшаться, сколько душенькамъ ихъ угодно, а въ наши церковныя — имъ царемъ Азбякомъ заказано, потому что онъ, спасибо Михаилу Ярославичу, самъ отъ насъ отступился; у татаръ порядокъ, самъ знаешь, господине княже: такой обычай, что какой разъ законъ поставили, такъ хоть перебей ихъ, отъ своего слова не отступятся. Церковь на Руси первая на волю вышла, ни въ какія дѣла ея татаринъ мѣшаться не можетъ; это всѣхъ ей, благодаря Михаилу Ярославичу, почетъ; идите же съ нами, вы князи мірстіе, — и будетъ Русь вольнымъ царствомъ.
А на другой половинѣ княжескихъ хоромъ шла оживленная бесѣда бояръ съ томскимъ архимандритомъ.
— Что-жь, говорили они ему, — это тверскій точно что владыку въ Цареградѣ отстаивалъ, въ Ордѣ ему ярлыкъ выхлопатывалъ, — да не тѣ-ли самые тверскіе опять потопить его хотѣли. Вѣдь до сихъ поръ у нихъ же въ Твери сидитъ этотъ епископъ Андрей, что соборъ на Петра Святителя собиралъ; смутилъ было даже самаго блаженнаго патріарха; смута пошла по всей землѣ отъ тверскихъ.
— Такъ-то оно такъ, да все-таки святителю всѣ князья равны
— Этого не говори, отче, чтобы всѣ ужь такъ и равны были, возражали бояре: — святитель — Божій человѣкъ, онъ за Божескія дѣла стоять долженъ; только какъ же онъ будетъ руку держать этихъ тверскихъ? На соборѣ всѣ тверскіе были противъ святителя — Михаилъ только противъ него не шелъ, да и то потому что въ Ордѣ былъ, а дѣтки-то его Дмитрій да Александръ за Андрея стояли. Откуда, съ какихъ поръ пошла дружба святителя съ нами съ московскими? все съ этого собора! А за что? за то, что они за правду стояли! Отъ тверскихъ но всей землѣ смута идетъ: то новгородцевъ прижмутъ, то у насъ съ Москвы одного боярина нашего Акинѳа къ себѣ переманили.
— Ну, Акинѳа къ себѣ не переманили, сказалъ Кобыла, — онъ просто самъ ушелъ. Обидно стало, что зачѣмъ Родіона Несторовича выше его поставили.
— Бояринъ Акипѳъ, говорилъ Александръ Михайловичъ, — съ нашимъ княземъ поссорился, перешелъ къ тверскому, и всякій соръ изъ нашей избы туда перенесъ и сталъ смущать Тверь на Москву.
— Это что? говорилъ архимандритъ: — это дѣло привычное — изъ за боярскихъ счетовъ ссориться да путаться; а вотъ какъ-то святитель будетъ ладить теперь съ Юріемъ Даниловичемъ, когда тотъ на Великое Княженіе придетъ, — вотъ въ чемъ бѣда! Дружилъ святитель доселѣ съ московскими, а какъ всѣ заговорятъ, что вотъ-де московскіе Тверскаго зарѣзали, совсѣмъ святитель голову потеряетъ.
— Ничего мы такого не дѣлали, говорили бояре: — точно, въ Ордѣ у насъ благопріятелей не мало; есть и между татарами добрые люди, а добрыхъ людей мы любимъ, хлѣбъ-соль съ ними водимъ — потому что мы съ измальства учились какъ себя держать. Отъ этого мы, точно, никогда не прочь. Спросятъ тамъ у насъ совѣта, мы совѣтъ дадимъ; а какъ но этому совѣту сдѣлаютъ, не намъ судить, потому что сердце царево въ рудѣ Божіей. Тайну цареву хранить, опять, намъ заказано; мы люди маленькіе, мы люди простые, темные; не намъ изъ Москвы царскими дѣлами ворочать. Вотъ оно что, отче святой!
— Такъ-то оно такъ, говорилъ архимандритъ, поправляя свѣчу. — Спору нѣтъ что такъ, только все какъ-то не хорошо, что Михаила Тверскаго убили!
— Да не хорошо! не хорошо! говорилъ Родіонъ Несторовичъ: — кто говоритъ что хорошо? — жалко по человѣчеству; все же мы не звѣри какіе, а христіане православные. Да разъ какъ велѣно Господомъ Богомъ ходить по всей волѣ Ордынской; такъ уже держать ее намъ надо; что велитъ царь сдѣлать., то и надо дѣлать. Сколько разъ говорено было: отъ противленія татарамъ всей Руси бѣда выходитъ; одинъ князь сопротивится — всѣмъ областямъ за него достанется. Ладное ли это дѣло — разорять Землю Русскую?! Ужь лучше пускай князя два-три пропадутъ, пусть наши братья, бояре пропадутъ, — только бы христіанамъ разоренія не было, вотъ какъ оно разсуждать надо!
— Диковинное дѣло! говорилъ архимандритъ, — кажется, давно ли тому назадъ, всего лѣтъ двадцать, какъ Михаилъ Ярославичъ съ Данилой Александровичемъ дружили и вмѣстѣ противъ Андрея Александровича стояли. Ихъ общими силами сдѣлалась и Тверь великимъ княжествомъ и Москва сама по себѣ великимъ княжествомъ.
— Это точно, говорилъ Родіонъ Несторовичъ, — дружить-то они дружили, за одинъ стояли, да что изъ этого вышло? какъ разошлись, такъ тверскіе и начали подкопъ подъ насъ вести. Мало ли разъ Михаилъ Ярославичъ подъ Москву ходилъ? злоба душила его, зачѣмъ новгородцы съ нами дружны.
— Ну ужь эти новгородцы! сказалъ архимандритъ вздыхая, — ни отъ кого нѣтъ столько зла на Русской Землѣ какъ отъ нихъ. Все мѣняютъ себѣ князей, все отъ одного рода княжескаго къ другому переходятъ.
— Что-жь, говорилъ Кобыла, — и новгородцевъ въ этомъ винить нельзя! Зачѣмъ было тверскимъ тѣснить ихъ! Новгородцы Александра Невскаго у нихъ княжили, они вотъ и держатся этого рода. Тверь отъ этого зависть беретъ
Дверь растворилась, вошелъ діаконъ и сказалъ, что святитель отправился въ баню, а послѣ бани прямо спать ляжетъ. Гости начали подниматься. Иванъ Даниловичъ вошелъ въ столовую, распростился со всѣми и сказалъ, что сегодня со святителемъ и говорить нечего, потому что онъ усталъ, — и что надо Богу молиться, чтобы Господь вразумилъ, какъ поступать въ нынѣшнее трудное время, а что онъ, князь, будетъ дѣйствовать какъ святитель ему укажетъ. Всѣ разошлись, остался только домашній другъ князя, Андрей Кобыла, который пошелъ въ теремъ, гдѣ въ трапезной хороминѣ въ то время сама княгиня Олена Кириловна перемѣняла свѣчи на ночь у иконъ. Княгиня была женщина лѣтъ тридцати пяти, свѣжая, крѣпкая, веселая, добродушная, образцовая жена, образцовая мать, образцовая хозяйка.
— Ну, бояринъ, сказала она Кобылѣ, — хозяйкѣ своей отъ меня въ поясъ поклонись; ручки, ножки ей поцѣлуй!
— Что такое? спросилъ Кобыла.
— Да ужь такое ей крѣпкое спасибо, что по гробъ жизни не забуду, а дастъ Богъ дочери будутъ — дочерямъ помнитъ накажу. Скажи ей только за рыжики спасибо — она уже знаетъ…
— Что такое знаетъ? сказалъ Иванъ Даниловичъ, входя въ комнату.
— Про рыжики, княже, про рыжики, смѣялась княгиня Олена Кириловна.
— Какіе рыжики? спросилъ князь весело, — о какихъ ты рыжикахъ, Олена Кириловна, съ бояриномъ толкуешь? будто у боярина и подумать болѣе не о чемъ.
— Нѣтъ, Иванъ Даниловичъ, ужь ты мнѣ это дѣло предоставь, сказала Олена Кириловна: — ты съ бояриномъ свою думу думай о твоихъ ратныхъ дѣлахъ и о посадскихъ; а у меня съ боярыней своя дума, какъ намъ добрыхъ людей принимать да чествовать. — Замѣтилъ ты, какъ святитель ѣлъ рыжики?
Иванъ Даниловичъ переглянулся съ Кобылою, и оба вопросительно посмотрѣли другъ на друга. Они дѣйствительно не замѣтили, какъ именно святитель ѣлъ рыжики.
— Эхъ вы, мужики, мужики! качала на нихъ головою княгиня: — въ Ордѣ видите, въ Твери все знаете, въ Новгородѣ говорите, а что у васъ подъ носомъ — ничего не знаете. Научила меня боярыня Кобылина какъ рыжики солить, я и подала ихъ сегодня за столъ и смотрю, какіе будутъ. Глядь, святителю пуще всего понравились, да и всѣ вы ими не побрезгали; а вотъ моченыя вишни, какъ меня та новгородка научила, — помнишь, что была въ Москвѣ года три тому назадъ, около Спаса, — никуда не годятся. Злобу она на меня что-ли имѣла, только не хороши — вотъ тебѣ и все!
Иванъ Даниловичъ задумался. Какъ всѣ потомки Александра Невскаго, онъ былъ страшно подозрителенъ.
— Какая злоба, сказалъ онъ, встряхнувъ головой, — никакой злобы на насъ у ней не было. Новгородцы насъ крѣпко держатъ.
— Ну, княгиня, сказалъ Кобыла, — женѣ я отдамъ поклонъ, а мой поклонъ князю. Возчиковъ мнѣ больно хорошо онъ сторговалъ — сѣно возить; своими людьми не управился-бы.
— Ну!.. сказалъ Иванъ Даниловичъ, садись въ уголъ, усаживая подлѣ себя съ одной стороны боярина, съ другой княгиню, и принялся за вечернюю трапезу.
— Что, бояринъ-душа, какъ намъ со святителемъ быть?
— Да что, князь, говорилъ Кобыла расправляя бороду, — просто, ни какъ намъ не быть. Первое дѣло: всѣ говорятъ, что мы съ тобою неповинны
— Неповинны, разумѣется, отвѣтилъ Иванъ Даниловичъ, — что въ Ордѣ у насъ много друзей, не наша вина. А пользы намъ своей изъ рукъ выпускать не надобно.
— Ты святителю, княже, говори такъ: "посмотри, владыка святой, какъ у насъ дѣла идутъ съ первыхъ временъ. Были мы народъ поганскій, эллинскимъ баснямъ вѣрили. Старики бояре тогдашніе думали думу, видятъ что дѣло на ладъ нейдетъ, взяли и отправили листъ къ царю и патріарху; пришли къ святѣйшему патріарху: «хотимъ въ крещеную вѣру пойти».
Князь и княгиня внимательно слушали этого умнаго предка Романовыхъ.
— Ну!.. сказалъ князь, непонимая куда онъ клонитъ.
— Всѣ крестились, толковалъ Кобыла стукая пальцемъ но столу, — болгаре крестились, сербы крестились, а Русь все въ эллинствѣ жила и порядка въ ней не было. Русь и говорить: «безъ князей жить нельзя», и снарядила пословъ, послала за море, привели Рюрика съ братьями, значитъ всѣми князьями обзавелись. Видятъ бояре съ княземъ, сказалъ Кобыла, помолчавши немного, — что все-таки они живутъ въ лѣсу, на пень Богу молятся; снарядили пословъ, привели поповъ съ митрополитовъ, и окрестились. — Онъ опять помолчалъ. — Прежде татаръ смиряли: хозаръ, половцевъ, болгаръ; но пошла отъ вашихъ княжескихъ раздоровъ безурядица по всей Руси, стала Русская Земля распадаться на части, Галицкая Русь, Смоленская Русь, Полоцкая — каждая сама по себѣ въ особнякъ стоитъ, Новгороду нѣмцы да шведы да корела покою не даютъ. Была Тверь славна, да вотъ сильно шатнулась, а наша Москва въ гору идетъ — и покуда московскій народъ да мы, бояре, не выродилися, все будемъ въ гору идти.
Иванъ Даниловичъ смотрѣлъ на него вопросительно.
Выраженіе лица Андрея Кобылы было напряженное; видно было, что онъ не съ проста велъ свою рѣчь. Красный цвѣтъ восковой свѣчи клалъ на его лицо длинную тѣнь отъ носа, отъ скулъ. Красный отложной воротникъ его кафтана сіялъ будто раскаленное желѣзо. Желтые рукава казались то ярче, то блѣднѣе, а сверху лился тихій свѣтъ отъ иконъ, и изъ сѣней доносилось тихое дыханіе дремлющихъ отроковъ. Вокругъ хоромъ ходили сторожа и били въ доску; полный мѣсяцъ желтилъ пузырь въ окнахъ; князь и княгиня слушали боярина, не понимая куда онъ клонитъ, зачѣмъ повелъ дѣло издалека, и почему ведетъ рѣчь такимъ пророческимъ способомъ.
— Посмотри ты на другихъ князей русскихъ и на нашихъ московскихъ, посмотри! Первое дѣло то, что наша Москва на крови построена.
Князь и княгиня переглянулись.
— Не къ ночи поминать бы! сказала робко Олепа Кириловна.
— На крови, подтвердилъ въ упоръ Кобыла, — построена Москва. Построена Москва, напиралъ онъ, — на крови самаго именитаго русскаго боярина Степана Ивановича Кучки, твоимъ предкомъ казненнаго. Хотѣли московскихъ бояръ вы, русскіе князья, подъ себя подвести, крови много пролили, много разоренья здѣшнимъ боярамъ понадѣлали; — а здѣшніе бояре, хотя и пущали къ себѣ васъ князей, а все-таки не дорожили — пока не избрали себѣ своимъ княземъ такого, который бы имъ подходилъ. Взяли они себѣ вольной волей по смерти Михаила Ярославича его брата, дѣда твоего, князя Александра Невскаго, а потомъ все колѣно твоего тятеньки Данилы Александровича. Вѣрное тебѣ мое слово, Иванъ Даниловичъ, — слушайся ты бояръ, ладь ты съ ними! а бояре тебя и дѣтокъ твоихъ и все родное племя твое въ обиду никому не дадутъ.
— Съ далека ты началъ, говорилъ Иванъ Даниловичъ, недоумѣвая; онъ, какъ и вся родня его, не отличался особенною быстротою ни въ дѣйствіяхъ ни въ соображеніяхъ. — Говоришь ты, бояринъ, и все я не беру въ догадъ: куда ты ведешь и къ чему ты помянулъ. .
— Да еще на ночь!… прибавила княгиня.
— Не догадываешься? сказалъ Кобыла, — ну такъ я тебѣ проще скажу. Мы не нѣмцы какіе, не литва поганая, ни чудь, не корела. Силой насъ никто не крестилъ, да и никто не крестилъ бы. Какъ бы окрестилъ кто силой, не твердо бы за вѣру мы стояли. Отчего теперь, на вашихъ глазахъ, годъ отъ году народъ все крѣпче да крѣпче за вѣру стоитъ, и все больше церквей да монастырей на Руси разводится? Все отъ того, что вѣра эта народомъ нашимъ — излюбленнымъ образомъ выбрана. Отчего это такъ, княже, хотя бы мы, тѣ же бояре, васъ князей Рюриковичей давнимъ давно изъ Руси не выгнали? а вѣдь правду говорить, столько вы зла надѣлали да и дѣлаете вашими усобицами и счетами своими, а мы все молчимъ да терпимъ! Вотъ, на что Новгородцы: по ихъ обычаю, знай мѣняютъ князей, а все берутъ изъ вашего рода, а ne изъ другихъ какихъ. Мало ли къ нимъ всякіе заморскіе князья ѣздятъ; вонъ литва теперь поднимается — и не сидѣлъ бы Довмонтъ въ Псковѣ и не было бы въ Полоцкой землѣ литовскаго князя, кабы не вышли смуты да счеты.
Иванъ Даниловичъ думалъ — и по врожденному складу ума сразу не могъ схватить мысль. Ему становилось страшно отъ этихъ слѣпыхъ словъ; мысль объ измѣнѣ мелькала у него въ головѣ. Бояре вообще были ему не по душѣ.
— Ну, вотъ теперь и понимай, господине княже, сказалъ Кобыла, — отчего мы, бояре московскіе, за родъ Данила Александровича стоять станемъ. — Сами мы у Александра Невскаго — отца твоего къ себѣ выпросили; сами мы ему эти хоромы поставили; сами мы изъ подъ руки Великаго князя Андрея Александровича его высвободили, великимъ княземъ московскимъ его поставили, стало быть сдѣлали Москву въ Руси какъ бы отдѣльнымъ государствомъ. Ну, вотъ ты теперь — великій князь московскій, и сами мы тебя, Иванъ Даниловичъ, и отъ тверскихъ и отъ рязанскихъ обороняемъ. Кто тебѣ врагъ, тотъ и намъ врагъ. Былъ Акинѳъ бояринъ — великій человѣкъ; сильный человѣкъ быль онъ между нами; за пустое дѣло, за Родіона Несторовича съ твоимъ отцомъ поссорился, за чѣмъ-дѣ черниговскому боярину мѣсто впереди меня дается; ему это за обиду стало, а намъ московскимъ боярамъ и пуще того. Не хорошо отецъ твой съ нами поступилъ — и пропалъ бы твой отецъ и ты, Иванъ Даниловичъ, кабы Акинѳъ не перешелъ въ Тверь, да не сталъ-бы Тверь на насъ, на Москву вести. Не отца твоего мы, московскіе бояре, пожалѣли: что намъ, что въ каждомъ княжествѣ есть свои бояре именитые?! Вотъ у нѣмцевъ, говорятъ, свейскіе бароны за цесарскихъ стоятъ, а цесарскіе стоятъ за фряжскихъ. У насъ этого порядка нѣтъ, не было да и не будетъ никогда. Къ намъ милости просимъ всѣхъ бояръ, а наши бояре руку другимъ — не московскимъ — боярамъ тянуть не станутъ; это ужь вѣрное мое слово, и московскіе бояре князя своего — худѣли, хорошъ ли князь, правъ-ли, не правъ — въ обиду никому не дадутъ, — и измѣнника, вотъ какъ Акинѳъ былъ, между нами, помяни ты мое слово, уже болѣе не заведется. Кто противъ московскаго великаго князя, тотъ противъ московскихъ бояръ. Ты, Иванъ Даниловичъ, сиди и спи спокойно за нашими головами. Михаилъ тверской въ Ордѣ пропалъ; ну, такъ и пропадутъ даже безъ твоего вѣдома всѣ твои недруги.
— Да какъ же? спросилъ Иванъ Даниловичъ, — вы тамъ помимо меня съ Ордою сноситесь?
— Помимо тебя мы не сносимся! зачѣмъ намъ сноситься помимо тебя? смѣялся Кобыла: — это дѣло лишнее, неподходящее; я только такъ къ слову говорю. Спи спокойно, со святителемъ ладь, а главное: подговори его къ тому, чтобы онъ митрополичій престолъ сюда къ намъ изъ Владиміра перенесъ. Тогда великое княжество твое будетъ первое на Руси.
— Хорошо бы, сказалъ князь, — да только приступить какъ — не знаю.
— А ты приступи такъ, что вотъ дескать скучно мнѣ сиротѣ князю безъ тебя, владыка святой. Ему самому безъ тебя скучно; ему самому этотъ Владиміръ ничего не значитъ, такъ же какъ и покойному святителю Максиму. Запустѣлъ Кіевъ — Максимъ не любилъ его. Теперь изъ-за Владиміра всѣ дерутся, а во Владимірѣ никто не живетъ и Владимірскаго митрополита никто не слушается. Великій Князь Всея Руси, Михаилъ Ярославичъ въ Твери жилъ; братъ твой Юрій Даниловичъ — въ Новгородѣ. Хотя у митрополита и большая сила, а все ему выгоднѣе было бы пойдти въ вѣчный союзъ съ твоимъ княжескимъ родомъ. Тебя онъ любитъ; вотъ, ты на это и бей. Ему самому въ Москву хочется, только совѣстно ему громко заявить объ этомъ.
— Я этого не слыхалъ, сказалъ Иванъ Даниловичъ.
— Вотъ точно!.. мало ли ты чего не слыхалъ: до велико-княжескихъ ушей не всякое слово доходитъ. Ты вотъ съ святителемъ объ этомъ поговори, да времени не откладывай, потому что теперь тверскіе бояре затѣваютъ просить святителя туда, — а какъ онъ туда заѣдетъ, такъ вѣдь это предъ лицомъ всего свѣта будетъ какъ бы анаѳемой роду Данилы Александровича; они уже къ нему пословъ за этимъ засылали.
— Батюшки-свѣты мои!.. вскрикнулъ испуганный князь, а княгиня даже поблѣднѣла.
— Да какъ же я-то этого ничего не знаю? Что же это бояре мнѣ ничего не говорятъ? и опять слово «крамола» мелькнуло у князя въ головѣ.
— Какъ не говорятъ — я не тебѣ вѣдь говорю!
— Другіе-то что-же молчатъ?
— Другіе-то? сказалъ улыбнувшись Кобыла, — да другимъ и сказать некогда тебѣ было. Сегодня только узнали!
— Да отъ кого вы узнали?
— Мало-ли народу со святителемъ пріѣхало; съ діакономъ его, съ томскимъ архимандритомъ говорили, съ ростовскимъ протоіереемъ говорили, съ владыкою Прохоромъ говорили… Прохоръ, самъ знаешь, правая рука святителя, и Прохоръ къ намъ къ московскимъ крѣпко тянетъ. Ты вотъ, князь, пораскошелься-ка да и пошли ему чрезъ архимандрита на Томской монастырь, да хорошенько, — мы, бояре, отъ себя тоже складчину сдѣлаемъ. Самому святителю было видѣніе; томская икона Пресвятыя Богородицы чудеса творитъ; туда стекаются люди со всѣхъ областей, — такъ оно очень не лишнее будетъ, чтобы эта обитель нашу благостыню чувствовала. Томская обитель отъ Ярославля — рукой подать; такъ оно, знаешь, господине княже, ты нашего глупаго боярскаго разума въ этомъ дѣлѣ послушайся.
— Спасибо за совѣтъ и за открытую рѣчь спасибо, сказалъ Иванъ Даниловичъ, поднимаясь и прощаясь съ бояриномъ.
— Да постой-ка, княже, сказалъ Андрей, — вотъ еще какая тебѣ новость. Пошли-ка ты въ Орду поминки Щелкану, да отпиши ему, что ты на новгородцевъ такъ сердитъ, что и знаться съ ними не хочешь.
— Это еще что, бояринъ? остановилъ его князь.
— А это потъ что, сказалъ Кобыла: — пріѣзжалъ во Владиміръ гонецъ изъ Орды; сказываютъ тамъ, что Азбякъ Ханъ такъ и рветъ и мечетъ на Кавгадыя, зачѣмъ на смерти Михаила тверскаго настаивалъ. Противъ Кавгадыя идетъ теперь весь совѣтъ ханскій. Все больше теперь при Ханѣ Щелканъ да Ачмылъ. Имъ больно завидно, зачѣмъ Ханъ Кавгадыю такой почетъ далъ, позволилъ предъ всей Ордой на торгу надъ Михаиломъ ломаться, — вотъ они Кавгадыя и утопятъ. А царя они имъ пугаютъ — говорятъ: новымъ Ногаемъ Кавгадый быть хочетъ. Такъ ты князь отъ Кавгадыя заблаговременно отступись, такъ чтобы Ахмылъ и Щелканъ поняли, что мы московскіе ни причемъ въ этомъ дѣлѣ, что мы здѣсь слезно плачемъ о Михаилѣ Ярославичѣ. Душеньки-молъ наши о томъ разрываются; не рады, что на свѣтѣ родились. Вотъ тогда и пуще еще войдемъ въ милость у вольнаго царя.
Иванъ Даниловичъ въ раздумьи зашагалъ изъ угла въ уголъ.
— Да вѣдь чрезъ Щелкана съ Ахмыломъ и сторона тверская теперь въ гору полѣзетъ.
— А что-жь, пускай!.. только мы теперь тверскихъ пересилимъ.
— Это какъ? спросилъ Иванъ Дапиловичъ.
— Да вотъ какъ. Святитель у насъ въ Москвѣ сидитъ, это будетъ одно; а другое, новгородцы въ Ордѣ намъ помогутъ; а въ третьихъ, помогутъ намъ сами тверскіе князья. Они — народъ отчаянный. Что Александръ Михайловичъ, что Дмитрій Михайловичъ, — всѣ кипятокъ народъ; такъ вотъ ни съ того, ни съ сего, свѣту Божьяго невзвидатъ. Шепнуть въ уши имъ вздоръ какой — изъ окна выскачутъ. — Нѣтъ, княже, молись Богу да ложись спать, а тверскіе сами въ нашъ кузовъ просятся. Покойной ночи, княже! покойной ночи тебѣ, княгинюшка!
Бояринъ вышелъ въ сѣни, растолкалъ тамъ заснувшихъ двухъ своихъ отроковъ — и всѣ трое, сопровождаемые неистовымъ лаемъ цѣнныхъ собакъ, отправились во свояси. Великокняжескія собаки лаяли; съ ихъ голоса залаяли боярскія въ Кремлѣ; залаяли собаки гостиныхъ и черныхъ сотенъ, посадскихъ людей за Москвой рѣкою. Вся Москва лаяла; снѣгъ блестѣлъ и мѣсяцъ ярко горѣлъ на небѣ.
— Что скажешь, княгинюшка? спросилъ князь, утопая въ перинахъ.
— А что скажу, Данилычъ! говорила Олена Кириловна: — я тебѣ вотъ что скажу; такъ хорошо все идетъ, такъ хорошо, что подъ часъ даже страшно становится. Давай только Богу молиться.
— Отецъ, говорилъ Иванъ Даниловичъ, — заказывалъ: пока душа въ тѣлѣ держится — ни одной службы не пропускать.
— А что, Иванъ Даниловичъ, говорила княгиня, утопая подлѣ него въ пуховикахъ, — а что какъ ты будешь въ самомъ дѣлѣ Великимъ Княземъ Всея Руси, и въ Москвѣ у тебя святительскій престолъ будетъ!
— Хотѣлось бы тебѣ этого? смѣялся Иванъ Даниловичъ.
— Еще бы не хотѣлось! отвѣтила великая княгиня: — отъ Варяжскаго моря почитай сплошь до Сурожскаго, сказываютъ, Русь идетъ; да и земля по которой Орда ходитъ теперь — тоже Русь. Право, не дурно бы дѣло было!
— Кто это сказалъ, припоминалъ Иванъ Даниловичъ, — что Русская земля не въ примѣръ шире нѣмецкихъ, свейскихъ, что послѣ Срединнаго царства китайскаго — Русская земля самая большая.
— Эхъ, Иванъ Даниловичъ, говорила Олена Дмитріевна, — право еслибъ я была княземъ, только бы то и дѣлала что собирала русскія земли; все бы собирала, пока бы вcѣхъ князей не подвела подъ свою руку, такъ что у меня бы всѣ князья за мѣсто бояръ были.
— Нѣтъ, ужь это, смѣялся князь, — развѣ Семенъ увидитъ!
Было уже десять часовъ вечера. Москва спала. Спали великій князь съ княгиней; спала Марьюшка, набѣгавшись и нахлопотавшись до истомленія по поводу пріѣзда святителя; спали гости торговые, спали люди посадскіе; — а собаки все лаяли да лаяли, пѣтухи съ gросоньевъ пѣть собирались, а великіе замыслы роились въ усталыхъ боярскихъ головахъ.
VI. Борьба
правитьВъ Твери позже всѣхъ узнали, что случилось въ Ордѣ, — и первая узнала жена, а теперь вдова Михайлова, великая княгиня Анна Дмитріевна. Суета принесъ ей эту вѣсть.
Суета былъ выкупленъ Юріемъ Даниловичемъ у Ицека со всѣмъ остальнымъ русскимъ полономъ. Пересматривая этотъ полонъ, Юрій Даниловичъ былъ пораженъ соннымъ видомъ Суеты, лѣнивымъ движеніемъ его бѣлобрысыхъ рѣсницъ, его отрывистыми отвѣтами, его равнодушіемъ ко всему, что вокругъ него творится.
«Такой недвига можетъ пожалуй и пригодиться» подумалъ Юрій: «взять да и послать его въ провожатые тѣлу». — Ты, человѣкъ, откуда? спросилъ онъ Суету.
— Торжковскій, отвѣчалъ Суета.
— Въ Москву покойника провожать отправишься?
— Покойника? поднялъ рѣсницы Суета: — ну, такъ, покойника, господина княже…
— А потомъ ко мнѣ въ отроки пойдешь.
— Въ отроки? я, господине княже, въ отроки къ твоей милости могу пойдти. — И тутъ-же онъ подумалъ, что Юрій человѣкъ совершенно легкомысленный — беретъ его въ отроки зря, не зная никакихъ его качествъ. Впрочемъ, куда нейти, а куда нибудь идти надо было. Когда Суета добрался до Москвы, онъ разсудилъ — даже не разсудилъ, а такъ мысль вдругъ его озарила — сходить-бы въ Тверь и посмотрѣть, что теперь тамъ дѣлаютъ. Прежде Суета былъ то что теперь называется — мужикъ. Два года плѣна и всякаго рода похожденій — сбили его съ пути, и сдѣлали если не искателемъ приключеній, то просто-на-просто бродягой, созерцателемъ и совопросникомъ міра сего.
Сдѣлавшись отрокомъ Юрія, Суета выигралъ очень не много. Онъ былъ холопомъ Ицека — теперь сталъ холопомъ Великаго Князя Всея Руси, который точно такъ-же какъ Ицекъ могъ безнаказанно пороть его и даже убить съ сердцовъ. Таково было государственное право и у насъ и въ Европѣ въ XIV вѣкѣ… Три заушенія получилъ онъ по дорогѣ въ Москву отъ Юрьева дворскаго (дворецкаго, по теперешнему), да разъ битъ былъ нещадно, аки рабъ нерадивый. Повидалъ онъ Москву, посмотрѣлъ какъ тѣло поставили у Преображенія, — затѣмъ, въ ту-же ночь, по поводу раздумья, взялъ да отправился, не говоря ни худого ни хорошаго слова, въ Тверь.
Великая Княгиня Анна Дмитріевна дѣлала утренній обходъ своей дѣвичьей, гдѣ у нея, какъ во всякомъ хорошемъ тогдашнемъ домѣ, съ утра до вечера пряли, ткали, шили, кроили, вышивали на всю княжую семью, на десятокъ монастырей, десятка на четыре церквей. Дѣвичья соединялась съ ея теремомъ крытымъ переходомъ. Суета самъ не могъ-бы объяснить, какъ онъ очутился въ этомъ переходѣ. Сторожа у воротъ, у всякихъ клѣтей пропускали его даже безъ оклика, такъ спокойно, беззаботно и сонно встаскивалъ онъ свои бѣлыя рѣсницы — онъ вѣчно ходилъ какъ призракъ, его никогда никто не замѣчалъ.
Сталъ Суета въ переходѣ, снялъ шапку, плюнулъ на снѣгъ и погладилъ бороду.
Дверь дѣвичьей разстворилась, вышла великая княгиня съ двумя боярынями. На ней былъ парчовой сарафанъ, на головѣ нѣчто въ родѣ нынѣшней южнорусской парты — сѣдыя кудри спускались на щеки. Шла она, какъ всѣ женщины среднихъ вѣковъ, откинувъ туловище назадъ: ужь я улицею сѣрой утицею, переулочкомъ бѣлой лебедью. Прекрасный подъ ходилъ тогда крайне некрасиво; за то въ нашъ прогрессивный многоученый и многодумный XIX вѣкъ — мужчины заимствовались уродливой походкой французскихъ крестьянъ, щеголяющихъ въ деревянныхъ башмакахъ. Какъ ходили, на цыпкахъ, люди въ лаптяхъ или въ сапогахъ, можно видѣть на картинахъ старинныхъ мастеровъ — или еще проще на улицѣ приглядываясь къ купечеству и къ мѣщанству при обрядныхъ шествіяхъ пола мужеска и пола женска, въ баню и въ церковь. — Нынѣшнимъ женщинамъ у средневѣковыхъ заимствоваться нечѣмъ — но мужчинамъ нынѣшнимъ очень бы не мѣшало.
Выплыла изъ дѣвичьей высокая, стройная, малосмѣшлиная-малоговорливая великая княгиня Михайлова, увидѣла безцвѣтнаго Суету, удивилась, — но виду не подала, что удивилась откуда взялась эта съ головы-до-ногъ бѣлобрысая фигура (это было-бы ниже ея строгаго достоинства), — и поплыла было далѣе.
Суета поднялъ на нее вѣки, сообразилъ, что это она сама и должна быть, подергалъ себя за ухо, за бороду, потомъ обѣими руками стиснулъ шапку, точно изъ нея хотѣлъ мысль какую выжать, — и молча опустился на колѣни.
— Бѣдный, что-ли? спросила проплывавшая великая княгиня.
— Я, госпожа, не къ тому. Тѣло вѣдь я тоже везъ, а когда ставили покойника у Преображенія, я тоже тамъ былъ. Что говорятъ не портится — это правда; а что чудеса творятся отъ твоего, госпожа, великаго князя — и это опять правда. Я свидѣтель. Я нарочно за этимъ изъ Москвы сюда пришелъ. А прежде я въ Ордѣ былъ, у жида у Ицека въ полонѣ. Можетъ твоя милость слышала, такой жидъ тамъ есть, хорошій человѣкъ, нашихъ русскихъ продаетъ. Когда Юрій Даниловичъ твоего благовѣрнаго зарѣзалъ, такъ меня въ сторожа къ тѣлу приставилъ, — ну, я до Москвы и провожалъ. Только въ отрокахъ быть не захотѣлъ — у него строго. Ко двору, если дворъ только цѣлъ, иду; а не цѣлъ — такъ пробьюсь. — Сказать такъ: пришелъ къ тебѣ, госпожа, повѣстить что, вотъ-дѣ, самъ видѣлъ…
Суета изложилъ все это съ трудомъ — но изложилъ ясно и отчетливо. Великая княгиня поблѣднѣла — больше ничего съ нею не произошло, она не имѣла понятія не только объ обморокѣ, но даже о самыхъ слезахъ. Она стиснула зубы и спросила Суету:
— При тебѣ зарѣзали?
— Я-же, госпожа, сказалъ, что въ полону у Ицека у жида тогда былъ.
— А разсказать можешь, какъ это все было?
— Могу — отчего-жь мнѣ не мочь. Дорогой Романецъ мнѣ все это говорилъ…
— Какой Романецъ?
— А вотъ что сердце-то у него вырѣзалъ. Онъ вѣдь и умеръ оттого, что у него у живаго сердце Романецъ вырѣзалъ.
Великая княгиня слегка пошатнулась. Она нахмурила брови, пошевелила губами, наконецъ повернулась и опять поплыла въ теремъ. «Вы, боярыньки, подождите, пока я потолкую съ этимъ человѣкомъ. Тебя звать-то какъ?»
— Суета, госпожа.
— Такъ ты, Суета, за мной пойди — разскажи толкомъ. — Только, боярыньки, покуда никому ни словечушка!.. прибавила она, выразительно поднявъ брови.
Она послѣдовала въ сопровожденіи Суеты въ моленную, сѣла тамъ въ кресло, сложила руки на груди и промолвила: «разсказывай!»
Суета началъ. Онъ говорилъ толково, передавая то что самому удалось слышать отъ Романца, отъ Ицека, отъ товарищей въ дорогѣ. Человѣкъ темный по происхожденію, темный по общественному положенію, онъ разумѣется не могъ знать всего, что и почему творилось въ тогдашнихъ высшихъ сферахъ, — и потому давалъ разсказу своему собственныя краски. Изъ его рѣчей вышло, что Михаилъ сознался въ отравленьи Кончаки, что Константина хотѣли женить на Русалкѣ и перевести въ бусурманство, — Константинъ не хотѣлъ, потому его заковали. Юрій вмѣстѣ съ полономъ купилъ у Ицека псалтирь — кто этотъ псалтирь будетъ читать, тотъ будетъ по воздуху летать и клады сквозь землю видѣть. Затѣмъ онъ сообщилъ совершенно вѣрное извѣстіе, что святитель и Калита, вслѣдствіе обоюднаго недовольства поступкомъ Юрія, еще тѣснѣе сблизились.
— Хорошо, сказала Анна Дмитріевна, когда Суета замолкъ переговорилъ все, — поди сюда въ клѣть и похоронись!.. Она поплыла передъ нимъ, стройная, величавая, ввела его въ одинъ изъ безчисленныхъ чуланчиковъ пристроенныхъ къ хоромамъ, опустила и засунула за нимъ засовъ. Затѣмъ, собственноручно принесла къ нему блюдо, на которомъ лежали четыре сдобныхъ ватрушки, калачъ, пирогъ съ яицами, кусъ жареной свинины. Ушла и воротилась держа въ правой рукѣ ковшъ меду, въ лѣвой ковшъ пива. Поставила это передъ Суетой, сказала «кормись» — и опять задвинула за нимъ засовъ. Суета почесалъ затылокъ, перекрестился и послѣдовалъ апостолу глаголющу: предлагаемое ядите.
Долго сидѣла въ моленной одна-одинехонька, неподвижная какъ статуя, вдовствующая теперь великая княгиня тверская, узнавъ о гибели Михаила Ярославича, съ которымъ выжила она душа въ душу, правой рукой его, цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ. Онъ женился на ней въ 1294 году, двадцати-двухъ-лѣтнимъ юношей, полнымъ надеждъ на престолъ Всея Руси, который достался ему только черезъ десять лѣтъ послѣ свадьбы (въ 1304), когда уже народились у нихъ сыновья Димитрій и Александръ. — Она сидѣла и поводила бровями, стараясь осмыслить себѣ, что ей сказалъ Суета. Она предчувствовала, что исходъ поѣздки Михаила въ Орду будетъ дуренъ. Она знала, что князь идетъ на гибель; но она не удерживала его. Она до мозга костей своихъ была проникнута тѣми взглядами, которые тогда на Западѣ понимались подъ общимъ словомъ рыцарства, и которые понимались у насъ почти исключительно въ самоотверженіи, въ принесеніи себя на гибель за идею или за ближнихъ. Она знала, что князю не сдобровать; но и то она знала, что ему нельзя не ѣхать въ Орду: еслибъ онъ не поѣхалъ, а ушелъ-бы куда въ другія государства, нагрянули-бы татары требовать его у тверичей, перемутили-бы и перебили пропасть народу христіанскаго, поругали-бы святыя церкви. Онъ предалъ себя за всѣхъ. — Все это знала Анна Дмитріевна, всего этого ждала — но только ни какъ не сегодня: люди никогда ничего не ждутъ сегодня, сейчасъ, сію секунду.
Она долго сидѣла, долго думала — наконецъ стала на колѣни передъ иконами и принялась молиться. — Вечеромъ Суету допрашивалъ наслѣдникъ тверскаго великаго княжества Дмитрій Михайловичъ Грозныя Очи, допрашивалъ братъ его Александръ Михайловичъ, допрашивалъ владыка Варсонофій и бояре тверскіе. На другой день рѣшили, что надо пословъ въ Москву послать-разузнать о дѣлѣ, выхлопотать тѣло покойника выручить Константина, бояръ и всѣхъ тверичей, схваченныхъ Юріемъ.
Въ Москвѣ Иванъ Даниловичъ заявилъ свое сочувствіе и соболѣзнованіе горю тверскихъ князей, заклялся и забожился, что онъ ничего не знаетъ; что онъ ни въ чемъ не участвовалъ; что даже и свѣденій никакихъ путныхъ не имѣетъ о томъ какъ и что произошло на Кавказѣ, а что со дня на день ждетъ пріѣзда Великаго Князя Всея Руси Юрія Даниловича. Онъ и бояре московскіе говорили, что ихъ дѣло сторона, что они живутъ по христіански, ни въ какія такія нехорошія дѣла не мѣшаются, больше Богу молятся да о своихъ животахъ заботятся.
— Мы здѣсь, говорилъ Иванъ Даниловичъ, — въ Месопотаміи живемъ; Месопотамія, сказывалъ мнѣ святитель, по русски перевести "междурѣчье, « будетъ. Живемъ мы — какъ жилъ прежде праотецъ Авраамъ между Тигромъ и Евфратомъ — между Волгой и Окой. Въ сторонѣ мы, господа честные, отъ всякихъ большихъ дорогъ, отовсюду въ сторонѣ; живемъ себѣ смирно, честно, далеко отъ Татаръ, далеко отъ Литвы, далеко отъ Нѣмцевъ; пчельники по смиренію нашему заводимъ; вотъ новыхъ курочекъ недавно достали; хозяйствуемъ и ни въ какія такія дѣла не мѣшаемся. Бури это всякія и смуты у васъ, господа, въ Твери, во Владимірѣ, въ Новгородѣ идутъ, да въ Рязани; а у насъ что? — наша сторона глухая и мы люди темные — что намъ велятъ, то мы и исполняемъ, никому не перечимъ. Покойный отецъ мой Данило Александровичъ, при помощи въ Бозѣ почившаго Михаила Александровича, выдѣлился изъ Русской Земли, какъ самъ Михаилъ Александровичъ, какъ рязанскіе князья. Больше намъ ничего и не надо. Даже рѣчка-то у насъ, хоть посмотрите, какая небольшая! Что у насъ здѣсь? Москва рѣчка, да Луза, да Неглинная — совсѣмъ въ сторонѣ отъ людей живемъ; а законъ христіанскій точно что соблюдаемъ, какъ тому отъ родителей научены. Въ законѣ же христіанскомъ говорится, даже и въ Кормчей книгѣ такъ сказано: „Властемъ предержащемъ повинуйтеся; нѣсть бо власти аще не отъ Бога суть.“ Потомъ еще сказано: „Не осуждай, да не осужденъ будеши“. Поэтому мы Вольному Царю Азбяку покорны, и покорны Великому Князю Всея Руси, господину брату нашему, Юрію Даниловичу.
— И не разберешь его — мудрость этотъ скопидомъ Калита или простота, толковали тверскіе бояре: — стелетъ онъ мягко, а спать ни какъ не кладетъ; копитъ деньгу, въ Ордѣ русскій полонъ скупаетъ, населяетъ свою Месопотамію. Въ Новгородъ поѣдешь, во Владиміръ поѣдешь, въ Москву, въ Рязань, въ Вильну — тамъ вездѣ люди откровенные, у всѣхъ душа нараспашку, вездѣ богатыри; а здѣсь, въ Москвѣ, народъ совсѣмъ особый: съ нимъ дѣло варить — хуже чѣмъ въ рядахъ торговаться; волокиту берутъ большую, хуже чѣмъ въ Ордѣ.
Изнемогли тверскіе бояре, дожидаясь какого либо отвѣта отъ бояръ московскихъ, а Юрій Даниловичъ не торопился ѣхать, а ихъ братья и сынъ убіеннаго великаго князя тверскаго Константинъ были въ плѣну. Такая тоска обуяла тверичей, и въ Москвѣ и въ самой Твери, что они всѣмъ были готовы поступиться, чтобы только какъ нибудь выручить своихъ полоненныхъ и добыть тѣло великаго убіеннаго князя. Наконецъ, уже въ началѣ лѣта явился Юрій Даниловичъ во Владимірѣ, и истомленные тверичи отправили къ нему посольство. Но съ боярами тверскими князь Юрій Даниловичъ не хотѣлъ совершать мира. Онъ сталъ волочить дѣло, требуя чтобы пріѣхалъ къ нему, на переговоры, во Владиміръ самъ братъ нынѣшняго великаго князя Тверскаго, Дмитрія Грозныя Очи, Александръ Михайловичъ. Послѣ долгихъ толковъ, 19-ти-лѣтній Александръ Михайловичъ заключилъ съ Юріемъ Даниловичемъ миръ во Владимірѣ, на тѣхъ условіяхъ, что тверичи признаютъ Юрія Даниловича Великимъ Княземъ Всея Руси и не будутъ искать подъ нимъ въ Ордѣ; что сами въ Орду ѣздить не станутъ; что будетъ онъ, Юрій Даниловичъ, точь во. точь какъ дѣдъ его Александръ Невскій, одинъ за всю Русь платить Ордѣ дани и выходы[7]. Расходы свои въ Ордѣ Юрій также возложилъ на тверичей; словомъ сказать, онъ насчиталъ на нихъ слишкомъ двѣ тысячи рублей серебра долгу, а мы уже видѣли, что тогдашнія двѣ тысячи рублей (даже не считая того, что рубль вѣсилъ около шести рублей) составляли огромную сумму, потому что и Америка еще была не открыта, и вообще количество золота и серебра на всемъ земномъ шарѣ далеко не равнялось нынѣшнему. Тогдашній рубль значилъ на дѣлѣ болѣе чѣмъ нынѣшніе сто рублей. Затѣмъ, сверхъ этихъ чисто-политическихъ и дѣловыхъ статей Владимірскаго мирнаго договора, Юрій Даниловичъ отдавалъ охотно тверичамъ не только тѣло Михаила Терскаго, но даже и Константина Михайловича съ тверскими боярами отдавалъ живьемъ, цѣпи съ нихъ поснималъ и воротилъ бы имъ даже одежду ихъ, если бы самъ могъ отыскать куда она дорогою затерялась. За симъ Александръ Михайловичъ разстался съ нимъ и отправился съ вырученными боярами и братомъ въ Москву — взять тѣло отца. Удалось все это сдѣлать только къ началу сентября, т. е. безъ малаго почти чрезъ десять мѣсяцевъ послѣ убіенія. Понятно, что Юрій не торопился — ему нужно было промучить тверичей, поломаться надъ ними въ вознагражденіе за свою послѣднюю уступку. Онъ, повиновавшійся ордынскимъ властямъ предержащимъ, требовалъ себѣ только тѣло своей возлюбленной царевны, княгини Кончаки-Агафьи. Когда это тѣло было доставлено ему, тогда въ Москвѣ, властямъ предержащимъ повинуючись, смиренный Иванъ Даниловичъ выдалъ тверичанамъ тѣло Михаила.
Вся Тверь, великій князь Дмитрій Грозныя Очи, Александръ, Василій, великая княгиня Анна Дмитріевна, ихъ мать, владыко тверской Варсонофій и весь чинъ священническій, со свѣщами и со кадилами, и со множествомъ народа, встрѣтили тѣло, плывшее по Волгѣ въ насадѣ[8], на берегу Волги, у церкви Михаила Архангела на Берегу, — и мѣсяца ноября въ седьмой день положили его въ церкви Святаго Спаса, въ соборномъ храмѣ города Твери, въ усыпальницѣ великихъ князей тверскихъ.
Тутъ произошло опять новое происшествіе, весьма непріятное для Юрія и для Москвичей: оказалось, что въ теченіе десяти мѣсяцевъ это тѣло, разъѣзжавшее на тѣлегахъ и на саняхъ, похороненное въ Москвѣ, проплывшее Волгой, было нетлѣнно, цѣло и невредимо. Этого мало. Чудеса стали твориться отъ тѣла Михайлова: нѣмые, прорицали, слѣпые прозрѣвали, разслабленные исцѣлялись.
Бѣ же сей князь великій Михаилъ Ярославовичъ, внукъ Ярославль, правнукъ Всеволожъ, праправнукъ Юрія Долгорукаго, прапраправнукъ Владиміра Мономаха, пращуръ Ярославль, прапращуръ великаго Владиміра, тѣломъ великъ зело і крѣпокъ, мужественъ і взоромъ страшенъ, и божественное писаніе всегда самъ прочитаетъ, і церквамъ прилеженъ и священнически и иночески чинъ зело много чтяще, и отъ бояръ и отъ всѣхъ своихъ любимъ бысть, и пьянство не любяще, Иноческаго чина всегда желаше и мученическаго чина, и подвиги всегда на языкѣ ношаше, тужъ чашу испи за христнянъ. Аще бы онъ не пошелъ во орду слышавъ толикіе беды на себя, и отшелъ бы выные земли, и пришедше бы Татарове ищуще его колико бы християнъ замучили и смерти предали и святые церкви поругали! Но сего ради блаженный Михаилъ за всѣхъ себя даде, и смертию нужною кончася и радуяси, прииде ко своему владыце Христу въ небесное царствие. Смертно бо есть житие сие; аще бы не тако умеръ, умеръ же бы всяко.
Знала и великая княгиня Анна Дмитріевна, что двумъ смертямъ не бывать а одной не миновать, или, какъ выражался тогдашній лѣтописецъ: „смертно бо есть житіе сіе; аще бы не тако умеръ, умеръ же бы всяко“. Умеръ глава дома тверскаго, который, такъ-ли сякъ-ли, побывалъ Великимъ Княземъ Всея Руси — стало никто изъ дѣтей его не былъ лишенъ права на этотъ санъ. Тверь была разорена обязательствомъ уплатить Юрію двѣ тысячи рублей серебра, а сверхъ того и самъ покойникъ, и Константинъ и тверскіе бояре надѣлали въ Ордѣ долговъ подъ залогъ тверской Кашинской области. Юрій былъ силенъ пуще прежняго. Нужно было прежде всего — не загубить родъ тверскихъ; а сверхъ того, завести связи. Тѣ слухи, что хворая ханша Узбекова Баялынь не прочь переженить тверскихъ князей на ордынскихъ царевнахъ, были очень не понутру Аннѣ Дмитріевнѣ. Ордынскія царевны бывали всякія: и дочери, и сестры Вольнаго Даря, и его наложницы и рабыни. Едва ли гдѣ такъ искренно ненавидѣли татаръ, какъ въ Твери да въ Новгородѣ: Тверь и Новгородъ, и по своему географическому положенію и по духу своему, тянули къ Западу; татары имъ были ненавистны, и гораздо ближе и сочувственнѣе была даже языческая Литва, потому что литвинъ былъ язычникомъ только по имени, только потому что не хотѣлъ подчиниться ни восточной, ни западной церкви.
Въ то время на Руси происходило замѣчательное явленіе. Рюриковичи до такой степени потеряли вѣру въ глазахъ представителей тогдашняго русскаго общества, что было утрачено всякое уваженіе и сочувствіе къ нимъ. Стало ясно, что всѣ бѣдствія Россіи идутъ именно отъ нихъ. Какъ двѣсти лѣтъ тому назадъ, они не умѣли спасать Русь отъ половцевъ, потому что были вѣчно заняты своими междуусобными распрями, которыя такъ дорого стоили народу, — такъ по ихъ милости Русь подпала подъ власть татаръ, разбилась на отдѣльныя государства. Къ нимъ стали относиться съ тѣмъ недовѣріемъ и съ тѣмъ неуваженіемъ, съ какимъ въ наше время относился западъ Европы къ Бурбонамъ. Казалось, племя ихъ выраждается, — и возникла потребность пріискать новую династію, для которой не существовало бы историческихъ преданій; нужны были свѣжіе люди, какіе нибудь корсиканцы-бонапарты. Такими корсиканцами еще съ XIII вѣка стали являться даровитые и смѣлые князья литовскіе; западная Русь охотно передавалась имъ, и въ описываемое нами время между этими литовскими князьями явился Гедиминъ, разомъ подчинившій себѣ нѣсколько русскихъ княжествъ. Западная Русь отдѣлялась отъ восточной, входя въ союзъ съ Литвою. Литовцы говорили по русски, жили по русски, только не ходили ни въ костелъ, ни въ церковь. Великая княгиня Анна Дмитріевна, совершенно по женски, инстинктивно, поняла, что единственное спасеніе варяговъ будетъ состоять въ союзѣ съ Литвой, — точно такъ-же какъ холодные московскіе умы понимали, что единственное спасеніе Руси будетъ состоитъ въ союзѣ съ татарами. Первымъ дѣломъ ея было послать старшаго своего сына, теперешняго великаго князя тверскаго, Дмитрія Михайловича, въ Литву — свататься къ какой нибудь изъ дочерей Гедиминовыхъ. Порядокъ тогда былъ такой, что къ сильному государю невѣсту привозили, а безсильный самъ за ней ѣхалъ вѣнчаться не въ своей отчинѣ. Какъ Михаила Ярославича обвиняли москвичи въ желаніи войти въ союзъ съ папой, такъ въ этомъ можно было бы обвинить и Дмитрія или его мать. Союзъ съ Западомъ и вообще съ католическимъ міромъ казался тогда на сѣверной Руси дѣломъ выгоднымъ. Западъ все таки представлялъ одно политическое тѣло; сѣверная Русь постоянно приходила съ нимъ въ столкновеніе; войска сѣверной Руси — Твери, Пскова и Новгорода — точно такъ же были закованы въ латы, какъ западные бароны; дрались тѣмъ самымъ свинымъ строемъ, т. е. отрядами латниковъ, строющихся клиномъ, который врѣзывался въ толпу непріятелей, дѣлилъ ее, сѣкъ на обѣ стороны; на югѣ — въ Рязани, въ Черниговѣ, въ Кіевѣ — не было такой тяжелой пѣхоты; тамъ постоянно приходилось имѣть дѣло съ кочевниками, драться вразсыпную, набѣгами. Сверхъ того и Тверь и Великій Новгородъ были въ постоянныхъ сношеніяхъ съ Ганзой; они были образованнѣе юга, на нихъ болѣе отзывались всякія событія западной европейской жизни; имъ нужно было куда нибудь пристать, а приставать было всего выгоднѣе къ нѣмцамъ или полякамъ. Только въ блаженныхъ месопотамскихъ палестинахъ, какъ выражались москвичи, гдѣ югъ сливался съ сѣверомъ, востокъ съ западомъ, — вырабатывались новый бытъ, новая тактика. Тамъ знали, что безъ Бога и безъ денегъ ничего подѣлать нельзя, что плетью обуха не перешибешь, что сила всякую солому ломитъ. Поэтому тамъ строили монастыри, храмы Божіи, деньгу копили и изъ кожи вонъ лѣзли, чтобы переманить къ себѣ митрополита, — а митрополитъ тогда былъ самостоятельнымъ государемъ, своего рода папой. Территоріи своей у него не было, но всѣ земли принадлежащія церквамъ и монастырямъ, всѣ люди почему либо подчиненные церкви, начиная со вдовъ и сиротъ, нищихъ и богомольцевъ, кончая монастырскими крестьянами-арендаторами монастырскихъ церковныхъ земель, — всѣ были во власти митрополита. У митрополита были свои бояре, свое войско изъ сиротъ и изъ боярскихъ дѣтей. Не было княжества, не было уголка Руси, не было ни села ни города, гдѣ бы не было людей митрополичьихъ, — и перенесеніе имъ столицы въ Москву имѣло то же значеніе, что перенесеніе ея изъ Кіева во Владиміръ. Маццини хорошо понимаетъ важность для Италіи того, чтобы папа, даже и потерявъ власть надъ Римомъ, все таки оставался въ Римѣ. Почти это же самое отлично понимали въ Москвѣ въ началѣ ХІV вѣка — и потому москвичи только о томъ и хлопотали какъ бы святитель переселился къ нимъ, какъ бы произошелъ союзъ русской церкви съ московскимъ государствомъ. Три главныя политическія системы были тогда на Руси; первая, тверская — войти но что бы то ни стало въ союзъ съ Западомъ, отбиться отъ татаръ и управлять Русью своими боярами; другая система была новгородская, ультраконсервативная, которая стояла только за то, чтобы быть въ союзѣ съ Великимъ Княземъ Всея Руси, раскидывать свои факторіи далѣе и далѣе на востокъ, не платить податей ни больше ни меньше, чѣмъ по закону (по тогдашнему „по правдѣ“) слѣдуетъ; наконецъ, третья, московская система, не вѣрившая ни въ право, ни въ Западъ, ни въ свою силу, а признававшая исключительно то, что деньгами можно Орду купить, всю Русь заполонить, что сосѣди не помогутъ, что кромѣ денегъ да церкви ничѣмъ ничего не подѣлаешь.
Дмитрій Грозныя Очи поѣхалъ въ Литву, и Гедиминъ выдалъ за него свою дочь, нареченную въ св. крещеніи Маріею Гедиминовною. Въ томъ же самомъ году Анна Дмитріевна женила не только Александра Михаиловича, но и 14-лѣтняго Константина Михаиловича, во избѣжаніе всякихъ союзовъ съ Ордой, которые ей были отвратительны.
— Наконецъ, думала она, — если у двухъ сыновей и переведется родъ покойника, то все же продолжится онъ у третьяго.
Былъ у нея еще четвертый сынъ, Василій Михаиловичъ, но этому было всего пять лѣтъ, — такъ что, при всемъ желаніи, женить его она не могла.
Покуда все это происходило въ Москвѣ, въ Твери, во Владимірѣ, — въ Ордѣ совершалось другое. Ицка Ашкеназъ былъ при деньгахъ, потому что Юрій Даниловичъ купилъ у него русскій полонъ; потомъ Ицекъ сдѣлалъ нѣсколько другихъ блестящихъ сдѣлокъ. Онъ открылъ нѣсколько шинковъ, черезъ полтора мѣсяца закрылъ ихъ, пустился въ ростовщичество, потерялъ на немъ половину своего состоянія, наверсталъ потерянное на шелкѣ — и уже задумывалъ выписать изъ Греціи кораблей около пятнадцати вина, какъ вдругъ подвернулся ему одинъ изъ его знакомыхъ, татаринъ Таянчаръ. Таянчаръ зашелъ къ Ицеку выпить кружку вина — которое у Ицека никогда не переводилось — и разговоръ само собою разумѣется свернулъ на политику. Жидъ безъ политики жить не можетъ. Ицекъ сталъ разсказывать Таянчару, яко бы онъ навѣрное знаетъ отъ Ребъ Мойши, что нѣмецкій цѣсарь повѣсилъ римскаго папу; что въ Англіи идетъ большая война и что у англійскаго короля великимъ визиремъ теперь жидъ; что богдыханъ китайскій хочетъ въ мусульманскую вѣру пойдти; что въ Польшѣ было сильное землетрясеніе, отъ чего она провалилась, и что на мѣстѣ ея озеро вышло; наконецъ, Ребъ Шнуэль разсказывалъ ему, что ходятъ слухи будто появился Мессія. Послѣднее было сообщено Таянчару подъ большимъ секретомъ.
Таянчаръ былъ человѣкъ вліятельный въ Ордѣ, членъ ханскаго совѣта, большой дипломатъ — и поэтому выслушивалъ Ицека чрезвычайно внимательно, разбирая: нельзя ли этимъ путемъ какъ-нибудь сдѣлать себѣ карьеру, отличиться своими свѣденіями передъ Ханомъ. Перебравши въ разговорѣ своемъ политическія дѣла всевозможныхъ странъ свѣта, — потолковавши даже о тонъ, что приходилъ недавно въ Орду какой то разорившійся купецъ, который выгодно торговалъ у Песьихъ Головъ; что у Песьихъ Головъ умерла царица и поэтому они хотѣли съѣсть этого купца, — политики волей-неволей повернули разговоръ на Русь. Свѣденія Ицека насчетъ русскихъ дѣлъ превзошли всякія вѣроятія Таянчара. Онъ узналъ, какъ Ицекъ освѣдомился отъ одного Тверскаго купца о томъ, что княгиня Анна Дмитріевна удавилась, что великій князь тверской и братья его бѣжали въ чужія земли, и что никому въ Ордѣ тверскихъ долговъ заплачено не будетъ. Таянчаръ вышелъ отъ Ицека, и къ слову разсказалъ это двумъ-тремъ татарамъ; отъ двухъ трехъ татаръ узнали это всѣ татары — и всѣ накинулись на Таянчара спрашивать, откуда это онъ узналъ. Таянчаръ принялъ важный видъ и сказалъ, что еслибы Ханъ поручилъ ему сборъ долга съ тверичей, онъ бы это устроилъ. Тверичи были должны многимъ татарамъ; Таянчаръ оказался спеціалистомъ по тверскимъ долгамъ — и на другой же день ему дано было разрѣшеніе отправиться на Русь и распорядиться съ заложеннымъ въ Ордѣ Кашинымъ по своему усмотрѣнію. Ицекъ узналъ это немедленно — и вслѣдъ за Таянчаромъ (съ которымъ онъ послѣ этого разговора успѣлъ войдти въ стачку) добрался до Узбека, кричалъ, плакалъ передъ нимъ и оказался самымъ несчастнымъ изъ всѣхъ тверскихъ кредиторовъ. Онъ дѣйствительно купилъ всѣ тверскіе долги въ Ордѣ. Таянчаръ былъ глуповатъ — и ѣхать на Русь съ нимъ было поэтому всего выгоднѣе. Сколько бы Таянчаръ тамъ ни награбилъ, Ицеку все приходилось бы на худой конецъ процентовъ около пятисотъ на капиталъ, затраченный имъ на уплату Тверскаго долга. У Таянчара былъ свой разсчетъ на эту поѣздку. Въ Ордѣ тогда, какъ на цѣломъ свѣтѣ, никто изъ служащихъ людей жалованья не получалъ; жили тогда только доходомъ. Слуга какого нибудь Мурзы-Чета не только не получалъ съ него не копѣйки, но самъ платилъ ему за право служить. Мурза-Четъ въ свою очередь платилъ за это Узбеку. Прислуга, чиновники, министры — были недоступны покуда имъ не давали того, что на тогдашнемъ русскомъ языкѣ называлось „поминки“. Хозяинъ зналъ, что всякій кто входилъ къ нему въ домъ, заплатилъ столько-то ею прислугѣ, — и самъ слуга долженъ былъ въ извѣстные сроки подносить подарки своему барину. Ни по какому дѣлу нельзя было явиться съ пустыми руками, т. е. пожалуй иногда это и можно было, но только было такъ же невѣжливо, какъ въ наше время явиться не во фракѣ, или какъ у людей держащихся старыхъ обычаевъ неприлично придти на новоселье безъ калача, на пасху безъ краснаго яйца, на родины на зубокъ не принести. На Руси бояре наживались тѣмъ, что получали города и области на прокормленіе; на Западѣ получали такъ-называвшіеся „фіэфы“, и возникла цѣлая феодальная система. У ордынцевъ земли не было; поэтому единственная нажива ордынскихъ вельможъ состояла въ томъ, что имъ ввѣрялось посольство или какая-нибудь экзекуція. Ханъ опредѣлялъ, чтобы ему доставить, положимъ, сто рублей; человѣкъ исполнительный, усердный къ службѣ, доставлялъ ему рублей пятьсотъ, а сколько себѣ въ калиту клалъ — про то знать было его дѣло. Разсчетъ былъ тотъ, что при такихъ порядкахъ каждый радѣлъ о своихъ выгодахъ и о выгодахъ своего ближайшаго начальника; всѣ наживались и никто ничего не терялъ. Таничаръ послѣднее время крѣпко промотался. На послѣднія денежки онъ накупилъ подарковъ Хану, Щелкану, Ахмылу, Кавгадыю и прочимъ тогдашнимъ вліятельнымъ ордынцамъ, похлопоталъ, покланялся и поплакалъ — и ему разрѣшили отправиться помочь Ицеку собрать тверской долгъ. Ицекъ съ своей стороны поистратился — и оба отправились, взявъ съ собою восемьсотъ человѣкъ татаръ, русскихъ, черкесовъ и сброда, не платя никакого жалованья, ни къ чему не обязываясь, а только разрѣшая слѣдовать за ними на вольныя пажити грабежа.
— Ну и чтожь? и отчего-жь? всѣ говорятъ, что я, Ицекъ, хорошій человѣкъ; лучше мнѣ нажиться чѣмъ кому-нибудь другому, потому что я человѣкъ добрый и потому что я человѣкъ честный. Отчего же мнѣ, бѣдному и честному человѣку, не поправить своихъ дѣлъ? Мы наберемъ тамъ русскій полонъ; для этого полона лучше попасть въ мои руки чѣмъ въ чьи другія, потому что я, Ицекъ Ашкеназъ, человѣкъ добрый и честный. Орда торгуетъ невольниками, а отъ этого Хану и всѣмъ татарамъ хорошій доходъ, а Ханъ мнѣ сдѣлалъ милость, а я Хану преданъ.
Покуда въ Твери не успѣли собрать даже двухъ тысячъ рублей для Юрія, „пришедши изъ Орды татаре съ жидовиномъ съ Ицекомъ, съ должникомъ (должникъ значилъ тогда кредиторъ), многую тягость учинили Кашину, грабежъ сотворили, полонъ съ собой повели, нажились страшно“. И какъ будто съ горя, на 26-е іюня, на память Давида Солунскаго, помрачилось солнце на небѣ, виднѣлся точно молодой двухдневный мѣсяцъ, а отъ мощей въ Ордѣ убіеннаго шло чудо за чудомъ. Что ни дѣлали въ Твери, гдѣ денегъ почти не было, гдѣ каждый тащилъ на дворъ великаго князя Дмитрія Грозныя Очи все что могъ, — тверское дѣло не ладилось да не ладилось. Ко всему этому прибавилось странное обстоятельство, даже не записанное нашими лѣтописцами. Съ ноября прошлаго года, въ великокняжескихъ тверскихъ хоромахъ стали видѣть, иногда въ полдень, а иногда въ полночь, какую-то молодую женщину, одѣтую великой княгиней, которая ходила по терему и по княжой половинѣ, плакала и говорила: „будьте вы прокляты мои дѣтушки, — проклялъ меня мой возлюбленный!“ Носились но Твери слухи, что эта женщина покойная мать въ Ордѣ убіеннаго Михаила Ярославича, на которой силой женился отецъ его братъ Александра Невскаго, Ярославъ Ярославичъ. Разсказъ ходилъ таковъ, что Ярославъ Ярославичъ въ молодости своей, будучи на охотѣ, вдругъ попалъ нежданно-негаданно въ 1204 году на свадьбу къ одному новгородскому землевладѣльцу Юрію Михайловичу; дочь Юрія Михайловича, бабушка нынѣшнихъ тверскихъ князей, шла но своей волѣ. Она понравилась князю, тотъ отбилъ ее у жениха, свезъ въ церковь и силою повѣнчался съ ней. Хотя онъ сына своего отъ ней и назвалъ въ память дѣда ея Михаиломъ, но душа ея не выдержала, жена умерла — и въ тверскихъ хоромахъ отъ поры до времени являлась ея тѣнь, проклинавшая свое потомство. Не успѣли Анна Дмитріевна и Дмитрій хоть немножко оправиться отъ Таянчарова и Ицекова разоренія, отъ испуга предъ видѣніемъ и затмѣніемъ солнца, — какъ пришла новая вѣсть, что Юрій Даниловичъ Московскій, Великій Князь Всея Руси, идетъ на тотъ же Кашинъ, со всею своею силой Низовскою и Суздальскою. Въ Твери поняли, что Юрію Даниловичу надо во что бы то ни стало — если не подавить то унизить Тверь. Дмитрій Михайловичъ двинулся къ нему на встрѣчу съ войскомъ — и какъ ни ненавистенъ ему былъ Юрій, какъ ни грозны были очи Дмитрія, какъ ни велика была его вспыльчивость, онъ все-таки (изъ той же любви къ Твери, которая погубила его отца) скрѣпи сердце не сталъ биться съ Великимъ Княземъ Всея Руси, а вступилъ съ нимъ въ переговоры. Оказалось, что Юрій Даниловичъ — лучшій другъ и пріятель Твери, но вынужденъ идти на нее ратью, потому что Тверь не выплачиваетъ ему двѣ тысячи рублей серебра, которые нужны для Орды. Напрягъ Дмитрій Михайловичъ послѣднія свои силы, кое-что изъ своихъ домашнихъ вещей продалъ, тверской великокняжескій домъ, бояре многимъ пожертвовали, собрали все серебро и спасли Тверь. Тверь была въ конецъ разорена; Юрій Даниловичъ торжествовалъ — и спокойно повернулъ не въ Орду, на встрѣчу послу ханскому, а въ Новгородъ, гдѣ ему хотѣлось уладить свои отношенія съ новгородцами такъ, чтобы Новгородомъ можно было управлять если не изъ Москвы, то изъ Владиміра. Ему хотѣлось посадить въ Новгородъ на свое мѣсто московскихъ бояръ. Новгородцы были споконъ вѣку легитимисты; на то, чтобы ими управлялъ великокняжескій бояринъ, они были несогласны, — имъ нужно было, по ихъ правдѣ новгородской, чтобы сидѣлъ у нихъ непремѣнно князь, ужь если не варяжскій, то по крайней мѣрѣ литовскій; за это всѣ они поголовно не прочь были животы свои положить. Юрію же самому оставаться въ Новгородѣ не приходилось, потому что ужь никакъ не изъ Новгорода можно было управлять Русью. Новгородцы соблюдали свои нрава и ни въ какія русскія дѣла мѣшаться не хотѣли. Между тѣмъ, чтобы поладить съ новгородцами и не упускать никакъ изъ рукъ этихъ богачей, Юрій Даниловичъ ходилъ за нихъ ратовать на нѣмцевъ и одержалъ надъ тѣми побѣду, ходилъ на шведовъ подъ Выборгъ, подвозилъ туда цѣлыхъ шесть большихъ стѣнобитныхъ орудій, осаждалъ Выборгъ съ 12-го августа до 9-го ноября 1322 года, — Выборга не взялъ, во со злости пропасть шведовъ перевѣшалъ. Новгородцы стали довольны энергическимъ Юріемъ Даниловичемъ; только Юрію Даниловичу по возвращеніи въ Новгородъ не совсѣмъ понравилось извѣстіе, что имъ же посланный въ Орду смиренный, богомольный братъ его, московскій великій князь Калита, содѣйствуетъ ему слишкомъ усердно. Иванъ Даниловичъ сошелся въ Ордѣ со всѣми благопріятелями московской стороны. Калита былъ богаче Юрія, медленнѣе его, онъ былъ волей не предпріимчивъ, скроменъ и тихъ; онъ зналъ, что сердце царево въ руцѣ Божіей, онъ не свидѣтельствовалъ на брата своего свидѣтельства ложна, не желалъ ничего еже есть ближняго своего, — и потому разумѣется безъ всякаго злаго умысла сошелся со всѣми Юрьевыми пособниками. Иванъ Даниловичъ на поминки въ Ордѣ не скупился; Ахметъ-Чобуганъ — теперь высокопоставленная особа, отрѣшившаяся вслѣдствіе своей высокопоставленности даже отъ мусульманства, — призналъ въ этомъ великомъ князѣ человѣка способнаго и сталъ его поддерживать. Ни одного вечера не проходило въ Ордѣ, чтобы Иванъ Даниловичъ не толковалъ съ Чобуганомъ о наукѣ править государствомъ.
— Людей у васъ на Руси нѣтъ — вотъ въ чемъ ваша бѣда! говорилъ Чобуганъ, грустно опуская голову и всматриваясь изъ-подлобья въ Калиту. — Безъ людей ничего, княже, вамъ не подѣлать. Татариномъ сталъ я, Азбяку царю служу вѣрой и правдой, — а все мнѣ, видитъ Богъ, жалко васъ — а пуще всего московцевъ. Только одного умнаго я и зналъ — это Петра Митрополита. Ботъ ужь точно: и голова на плечахъ, и сердце чистое. Онъ можетъ соорудить царство.
— Владыка — святой человѣкъ, сказалъ Калита: — кабы не владыка, я бы просто голову потерялъ въ этихъ усобицахъ. Какъ горе какое стряхнется, пойду къ нему, посовѣтуюсь — и легче станетъ.
— Владыка такой же человѣкъ какъ Елюй-Чуцай былъ у Темучина, продолжалъ Чобугазъ, не слушая князя (впрочемъ, Чобуганъ казалось никого не слушалъ — онъ глядѣлъ только изъ-подлобья на собесѣдниковъ, будто не слона ихъ выслушивая, а по лицу ихъ мысли вычитывая): — Елюй-Чуцай былъ диковинный человѣкъ. А объ немъ въ монгольскихъ лѣтописяхъ читано — вонъ что въ этомъ сундукѣ лежитъ: Въ лѣто Господне 1215, значитъ когда еще сюда власть ордынская не заходила, Темучинъ бралъ города, одинъ у чжурчженей въ Китаѣ, Пекинъ теперь называется, — и Елюй-Чуцай былъ тамъ въ большомъ санѣ, видитъ что царство чжурчженское пропадаетъ — возьми да и покорись монголамъ.
— Какъ твоя милость, замѣтилъ Калита.
— Полюбился онъ Темучину, продолжалъ Чобуганъ, — и составилъ ему мѣсяцесловъ — а это въ тамошней сторонѣ дѣло важное: надо было, видишь, новый счетъ годамъ начать, не по прежнимъ царямъ, а по Темучину. Волхвовать онъ умѣлъ и гадать, — словомъ, былъ человѣкъ ученый, и Темучинъ сдѣлалъ его своимъ большимъ бояриномъ, во всякихъ дѣлахъ съ нимъ совѣтъ держалъ, а пуще всего за то ему вѣрилъ, что Елюй-Чуцай безсребренникъ былъ, — не такъ какъ твои, княже, бояре московскіе. Ходилъ онъ съ Темучиномъ въ царство тангутское воевать…
— Не клепли на нихъ, Путиловичъ, перебилъ Калита и передвинулъ свѣтецъ, чтобы дать какое нибудь занятіе рукамъ. — Не клепли, друже, — не будь мы на Москвѣ мздоимцы, лихоимцы, не собирай мамоны грѣшной на вашу же Орду…
— Тангутское царство разорили, продолжалъ Чобуганъ, не слушая по прежнему, — всѣ вельможи монгольскіе набрали полонянниковъ, добра земнаго, животовъ, а Елюй-Чуцай навьючилъ двухъ верблюдовъ ревенемъ да книгъ набралъ. Много народу ревенемъ вылѣчилъ, а съ тангутской, уйгурской иначе, азбуки вотъ эту сдѣлалъ, монголовъ грамотѣ научилъ. Мы ею, уйгурскою, и пишемъ здѣсь: да вотъ теперь Ханъ въ бусурманскую вѣру пошелъ, такъ мы бусурманскую вводимъ, арабскую значитъ, — только она труднѣй: пиши не сверху книзу, какъ прежде, а справа налѣво, и не каждое татарское слово написать можно — приходится много пропускать.
— Ну, что-жь, говорилъ Калита, — грамоту нашу святую у насъ и безъ того знаютъ, а безсребренниковъ и врачей тоже не перечтешь…
— Кромѣ Петра митрополита никого-то я не запримѣтилъ, продолжалъ Чобуганъ. — Ботъ потомъ, когда нужно было порядки въ новыхъ улусахъ заводить, когда Самаркандъ уже нашимъ сталъ, такъ даруги, по монгольски, баскаки, по татарски, завелись у Темучина: выжимать подать нужно — опять Елюй-Чуцай пригодился.
— Это онъ баскаковъ завелъ? живо спросилъ Симеонъ.
Калита взглядомъ велѣлъ молчать сыну.
— Такъ сначала путаница была. Народу обидно, а казнѣ ничего: какъ разбойники вели себя эти баскаки. Вотъ Елюй-Чуцай ужь при Угедеѣ-Ханѣ устроилъ какъ дань платить и завелъ подушную на воѣ западные улусы. Въ 1230 году обложилъ онъ пошлиной купцовъ, обоброчилъ соль, уксусъ, вино, желѣзо, горы и воды, такъ что Хану приходилось въ годъ по 500,000 рублей[9] серебра, по 80.000 кусковъ шелковыхъ тканей, да хлѣба слишкомъ 400.000 мѣшковъ.
— Экая тьма добра! воскликнулъ расчетливый князь.
— Еще-бы! удостоилъ услышать Чобуганъ, — на то вѣдь онъ великій царь — не то что какой нибудь великій князь. Каждому баскаку двухъ помощниковъ приставили и судъ имъ отдали, только военную власть у нихъ отнялъ Елюй-Чуцай, а то опасно становилось отъ нихъ царю. Вотъ съ тѣхъ-то поръ войскомъ у насъ правятъ темники, десятитысященачальники; а народъ считаютъ, дань собираютъ и судъ творятъ даруги съ баскаками. Иначе какъ-же лучше Ордѣ устроить было? Вотъ вы, начиная съ вашего дѣда Александра Ярославича Невскаго, нечего сказать, ловко повели дѣла — на себя баскаковскую и темниковскую должность взяли: за это вамъ Русь спасибо должна-бы сказать.
— Какое спасибо!.. засмѣялся Калита: — ни въ Твери, ни въ Рязани, ни въ Новгородѣ терпѣть не могутъ….
Чобуганъ только головой помоталъ.
— Елюй-Чюцай, настаивалъ онъ на своемъ разсказѣ, — былъ человѣкъ честный. Когда онъ умеръ въ 1243 году, — въ то самое время, когда князь Ярославъ II Всеволодовичъ былъ въ Монголіи, — въ Хара-Хоринъ городѣ, пустили недобрые люди слухъ, будто половина царской казны у Чуцая осталась. Стали искать — нашли только около десятка гуслей, нѣсколько тысячъ древнихъ и новѣйшихъ книгъ, картинъ и древнихъ китайскихъ письменъ на мѣди и на камнѣ; — вотъ и все. — Кабы въ Хара-Хоринѣ дѣлали-бы по совѣту этого праведника — не разсыпалось-бы наше царство на разные улусы. Онъ прямо говорилъ, что ни вамъ князьямъ, ни родичамъ ханскимъ — давать власти не слѣдуетъ: жалованья съ васъ довольно; ну, а ни Угедей-Ханъ, ни Куюкъ не слушали его — вотъ и расползается наше царство. Здѣсь, въ Сараѣ Узбекъ-Ханъ, въ Пекинѣ Ису-Темиръ Богдо-Ханъ, въ Самаркандѣ другой, въ Хара-Хоринѣ третій, въ Индіи четвертый — и, какъ посмотрю я, чѣмъ дальше время пойдетъ, тѣмъ больше улусовъ будетъ дѣлаться — чего добраго, и ты, княже, а не то сынокъ твой вольными царями станете…..
— Не вѣрится мнѣ, Путиловичъ, отвѣчалъ Калита, — что-бы Богъ когда Орду перемѣнилъ, да и скакать тебѣ по совѣсти, не больно-то мнѣ хотѣлось-бы этого.
— Ишь ты еще какой праведникъ отъискался!…. вдругъ захохоталъ угрюмый дефтерджи: съ нимъ это бывало всегда порывами.
— Праведникъ не праведникъ, поблѣднѣлъ оскорбленный московскій князь: — хохотать ты воленъ — а я дѣло говорю. Не будь надъ нами царя Азбяка, всѣхъ-бы насъ перебили тверскіе и рязанскіе князья.
— Ахъ ты московская сирота, заливался Чобуганъ, — боится что его съ братьями и съ дядьками обидятъ! Сами рѣжутъ и сами караулъ кричатъ, точно жиды…
— Путиловичъ, сказалъ Калита, мрачно сдвинувъ брови, — и татары гостей не обижаютъ, а ты слава Богу не въ полѣ родился…..
— Вотъ что, Иванъ Даниловичъ, скажу я тебѣ, отвѣчалъ Чобугавъ, разомъ переставшій смѣяться, — гнѣвись ты на меня не гнѣвись, а что дѣти да внуки Александра Невскаго далеко не родня Елюй-Чуцаю, что свѣтъ еще не производилъ такихъ соколовъ какъ ваша братья, и что всѣхъ васъ къ крови тянетъ — это ужь, воля твоя, княже, а правда. Самъ царь намедни говорилъ, что видѣть вашего рода не можетъ…..
Калита, только что собрался возражать на эту горькую истину, которую онъ своимъ смиреніемъ, ласковостью и набожностью всю жизнь старался заглаживать, — какъ вдругъ, при послѣднемъ извѣстіи, лицо его мигомъ утратило обычную умильность и вытянулось вопросительно.
— Ну да, царь это говорилъ, да и не разъ еще!.. смотрѣлъ ему прямо въ глаза, уже не изъ-подлобья, Чобуганъ, — только ты не смущайся этимъ, княже, твое отъ тебя не уйдетъ — мы насчетъ этого уже и совѣтъ держали. — Вотъ что однако, княже Симеоне Ивановичъ, пойди-ка ты, молодежь, къ моимъ сынкамъ, поучись у нихъ на конѣ сидѣть по татарски; кто знаетъ, можетъ оно и пригодится когда.
Юноша сдѣлалъ видъ, будто не понимаетъ что его изгоняютъ, и вышелъ напѣвая: „отъ юности моея мнози борютъ мя страсти“, — московскіе князья, а особенно Иванъ Даниловичъ, были большіе церковники.
— Видишь ты, княже, началъ Чобуганъ, ставя на коврикъ между собою и Калитой жбанъ съ виномъ и чарку, — надо тебѣ все знать прежде чѣмъ явиться на поклонъ: не въ чести вы теперь у насъ съ братомъ твоимъ, Юрьемъ Даниловичемъ. Ты-то еще ничего: царь знаетъ, что ты съ владыкой хорошъ, а во владыку онъ вѣритъ почитай какъ въ Бахмета своего; а ужъ въ Юрья-то вѣра у него почти на волоскѣ виситъ. — Ты слыхалъ, что у насъ здѣсь пытали Кавгадыя?
— Э?.. поблѣднѣлъ опять Калита.
— Пытали, какъ же, по наговору Димитрія Михайловича. Съ пытки-то Кавгадый только то и показалъ, что Юрій и ты — оба дарили его всячески, оба на покойника Михаила Ярославича наговаривали ему и просили его довести ваши наговоры до царя; а про главное-то, кто Кончаку извелъ; ты-ли, Юрій-ли или кто тамъ изъ вашихъ людей, — ничего не показалъ…
— Да что-жь и показать-то ему было? разводилъ руками Иванъ Даниловичъ: — не мы же ее извели?! Намъ выгоднѣе было, чтобъ жила и здравствовала сестра царева.
— Выгоднѣе вамъ было, смотрѣлъ Чобуганъ, спокойно выпивая чару вина и наливая другую смущенному собесѣднику, — выгоднѣе вамъ было, чтобъ она въ плѣнъ попалась, да чтобъ и умерла въ плѣну, — чѣмъ-бы инымъ погубить вамъ Тверь?
— Эко, Господи! перекрестился и сплюнулъ Калита, — да какъ это совѣсти у людей хватаетъ? какъ это Бога-то они не боятся!
— Кавгадый умеръ — старъ былъ, пытки не вынесъ, — а у насъ вѣдь пытка-то да и колоды-то, знаешь, китайскія; мудрецы тамошніе придумали — срединное царство мудренѣе всѣхъ на свѣтѣ. Ботъ только какъ умеръ это Кавгадый, царь Узбекъ и говоритъ мнѣ: проклятый, говоритъ, коварный родъ эти потомки Александра. Ногая покойника дядю съ толку сбивали, сынки меня мутятъ, кромѣ кововъ да лишней крови ничего отъ нихъ не дождешься, — надо Великое Княжество попросту тверскимъ отдать. Михаилъ былъ хорошій человѣкъ, Дмитрій тоже парень не глупый и честный, — только глаза, говоритъ, больно странные; Александра еще, говоритъ, посмотрю, Константина, Василья, узнаю весь родъ ихъ, да и положусь на нихъ». Тутъ одинъ старикъ и говоритъ, — хитрый такой старикъ, Ундуръ зовутъ, — говоритъ: «йокъ, ханумъ, говоритъ, алмазъ-дыръ: нѣтъ, говоритъ, государь, нельзя».
«Отчего нельзя? говоритъ Ханъ».
«А оттого, говоритъ старикъ, что больно честные люди эти мыхайлы-оглыляры (Михайловичи). Либо, говоритъ, они противъ насъ встанутъ чуть что случится — либо сами въ этихъ омутахъ утонутъ».
— Ну, а царь? царь-то что-же? нетерпѣливо спрашивалъ Иванъ Даниловичъ.
— Царь подумалъ, — знаешь наше татарское дуръ-бакалымъ, подождемъ да посмотримъ, — и сталъ жалѣть, что нѣтъ у него такого Елюй-Чуцая Русь устроить. Я было на тебя сталъ указывать — да Юрья ему тошенъ. Мнѣ велѣлъ было отправляться — я не дуракъ. «Позволишь, говорю, перебить мнѣ весь княжескій родъ до грудныхъ младенцевъ, всѣхъ бояръ въ Самаркандѣ продать, всѣхъ епископовъ перемѣстить на другія епархіи, да станешь ты, говорю, противъ Литвы меня оборонять, — все сдѣлаю. Только сперва, говорю, заведи ты мнѣ училище что-ли здѣсь, гдѣ-бъ я русскихъ по китайскимъ книгамъ управлять и порядки блюсти выучилъ — тогда воля твоя».
— Ну, ну-что-же? не терпѣлось князю.
— Ну, плечами пожалъ, говоритъ что это правда — да и нашелъ себѣ новаго Елюй-Чуцая…
— Это кого?…
— Ахмылка такой есть у насъ, да еще Шевкалъ, бусурманинъ горячій. Одинъ хвалится всю Русь перестроить, а другой хвалится ее въ бахметову вѣру перевести.
— Этой напасти еще недоставало.
— Ты съ нами, княже, сойдись-ка! сказалъ Чобуганъ уже очень многозначительно.
— Охъ, грѣхи наши тяжкіе! вздохнулъ Иванъ Даниловичъ, вставая съ мѣста. — Только, воля твоя, Путиловичъ, а я… отъ Шевкала ты меня уволь: не хочется мнѣ другимъ Михаиломъ Черниговскимъ стать — я Бахмету не поклонюсь.
— А ужь про это ты самъ ближе знаешь. Да подлинно ли ты, княже, взаправду во Христа-то вѣруешь! сказалъ Чобуганъ и впился въ Калиту испытующимъ взглядомъ.
Калита, не говоря ни слова, снялъ шапку и торжественно перекрестился: онъ дѣйствительно тепло и искренно вѣровалъ.
— Имъ будь по твоему, отозвался Чобуганъ съ замѣтнымъ уваженіемъ, — мое дѣло было сказать.
— А вотъ за сказъ крѣпкое тебѣ спасибо, землякъ!
— Такъ про Елюй-Чуцая будешь помнить?
— Спасибо, Путиловичъ, теперь знаю на чемъ стоять въ этотъ пріѣздъ.
Калита отвернулъ полу, вытащилъ десять золотыхъ монетъ и подалъ хозяину.
— Спасибо на совѣтѣ!
— Спасибо на поминѣ! поклонился тотъ, и монеты исчезли куда-то подъ коверъ.
Была уже ночь, когда Иванъ Даниловичъ воротился въ свою ставку, раздумывая какъ воспользоваться чрезвычайно важными новостями, сообщенными ему его старымъ благопріятелемъ.
— Куда это онъ гнетъ! спрашивалъ князь своихъ бояръ, — я это слово: «Елюй-Чуцай» нарочно запомнилъ; ошибки тутъ нѣтъ, что Темучинова перваго человѣка Елюй-Чуцаемъ звали. Стало быть въ Ордѣ нужно имъ какого побудь мудреца, который бы нашу Русь на ихъ старый ладъ перестроилъ. Чтожь, въ писаніи сказано: «Имѣйте кротость голубиную и мудрость змѣиную». Это они по ошибкѣ думаютъ, что Русь передѣлывать можно — пускай попробуютъ.
— Господине княже, говорили Калитѣ бояре, — Орда дѣло перемѣнчивое; нѣтъ у Орды ни порядка, ни обычаевъ; нѣтъ у ней никакого закона, никакого устава. Если у насъ, на Руси, которой ты, великій княже, князь, идетъ путаница — то въ Ордѣ кольми паче. Умретъ Ханъ, его ханша царитъ, пока другаго Хана не выберутъ изъ его царскаго роду; такъ царству стоять не приходится. У насъ на Руси плохо, потому что поди разыскивай между вами, Рюриковичами, кто у васъ родомъ старше. Орда, господине княже, рано или поздно рушиться должна.
— Все это такъ, говорилъ Иванъ Даниловичъ, — только дѣло такое, что въ Ордѣ затѣваютъ новые порядки въ ихъ земляхъ завести, а Богъ ихъ знаетъ какіе это порядки и куда они клонятся!
— Слышали мы это, господине княже, говорили московскіе бояре, — вонъ тверичи и рязанцы пугаются этого, и этимъ новымъ порядкамъ, которые намъ ордынскій царь придумываетъ, противленіе творить хотятъ. За это Богъ ихъ и караетъ. А мы какъ христіанствомъ научены, такъ и дѣлать будемъ. Говоришь, княже, что всякому злу виновникъ — царскій совѣтникъ Ахмылъ; хочетъ Ахмылъ Елюй-Чуцаемъ быть, хочетъ Русь перестроить. Царской волѣ противиться намъ не слѣдъ, дадимъ большіе поминки Ахмылу, съ нимъ на Русь отправимся — пускай попробуетъ. Препятствій ему дѣлать не станемъ; не можетъ такое дѣло быть, чтобы татаринъ смогъ бы Русью управиться. Пусть попробуетъ. Христіанской крови изъ за этого, разумѣется, много прольется, гнѣвенъ будетъ на тебя братъ твой Великій Князь Всея Руси Юрій Даниловичъ — а мы, московскіе бояре, будемъ чисты. Ужь ты, княже Иванъ Даниловичъ, на насъ положись.
И черезъ нѣсколько мѣсяцевъ воротился изъ Орды Иванъ Даниловичъ и «съ нимъ пріиде посолъ, силенъ зело, именемъ Ахмылъ, и много зла учиниша Низовскимъ городамъ, и Ярославль взята и сожгоша, и много полону безчисленно взяло». Полонъ этотъ купилъ Ицекъ, подсмѣиваясь надъ Ахмыломъ, вмѣстѣ съ московскими боярами, что онъ осрамился съ пиру ѣдучи. Ахмылъ сунулся на Русь производить новую перепись, проповѣдовать русскимъ, что они не зависятъ ни отъ владыки, ни отъ великаго князя, что у нихъ нѣтъ друзей и пособниковъ лучше татаръ, — хотѣлъ заставить русскихъ конину есть, потому что не выгодно давать лошадямъ издыхать безъ пользы, — его слушали, не понимали — и кончилось все тѣмъ, что полилась кровь, Ярославль и Низовскіе города пострадали, и новый полонъ отправился въ Орду.
Почти въ одно время съ Иваномъ Даниловичемъ побывалъ въ Ордѣ витязь русскій, тверской великій князь, Дмитрій Михайловичъ Грозныя Очи. Дмитрій Михайловичъ былъ человѣкъ образованный, вспыльчивый, мстительный — и вполнѣ раздѣлявшій рыцарскіе взгляды того времени. Онъ отправился въ Орду, безъ позволенія Великаго Князя Всея Руси Юрія Даниловича, для того чтобы разъяснить Вольному Царю дѣло своего отца, правоту тверичей предъ москвичами. Какъ мы уже сказали, вслѣдствіе этихъ разъясненій погибъ Кавгадый, и Дмитрій Грозныя Очи получилъ отъ Хана Узбека ярлыкъ на великое княжество Владимірское; стало быть Орда признала его законнымъ наслѣдникомъ и правой рукой Юрія Даниловича, Великаго Князя Всея Руси.
Этого мало. Дмитрій сдѣлалъ Ордѣ страшный доносъ на Юрія Даниловича. Онъ указалъ, что Юрій взялъ съ Твери двѣ тысячи рублей серебра и въ Орду ихъ не представилъ, стало быть Юрій не только обманулъ Орду, но этими деньгами собиралъ на нее ополченіе. Эти двѣ тысячи рублей были доставлены въ Орду самимъ Дмитріемъ Михайловичемъ, потому что братъ его Александръ Михайловичъ отбилъ ихъ на рѣкѣ Урдомѣ[10] и послѣ схватки заставилъ Юрія бѣжать во Псковъ, а изъ Пскова Юрія вызвали новгородцы по крестному цѣлованію защищать ихъ отъ шведовъ. Покуда великій князь тверской, а теперь и Владимірскій ворочался на Русь съ ярлыкомъ на великое княженіе Владимірское, въ сопровожденіи татарскаго посла, и утверждался въ своей отчинѣ, — Юрій Даниловичъ бился со шведами подъ Выборгомъ и на устьѣ рѣки Невы, на островѣ Орѣховѣ, заложилъ градъ. Затѣмъ повелъ онъ новгородцевъ на Заволочье, Устюгъ взялъ — и прислалъ князь устюжскій къ Юрію и новгородцамъ пословъ, заключилъ миръ по старинѣ и обязался по старинѣ давать выходъ въ Орду. Словомъ сказать, Юрій Даниловичъ не сидѣлъ праздно; какъ въ переговорахъ и въ козняхъ не былъ онъ послѣднимъ, такъ не былъ онъ послѣднимъ и на ратномъ полѣ. Онъ всюду поспѣвалъ; онъ слѣдовалъ завѣту дѣда своего Александра Ярославича Невскаго — и только тѣмъ отъ него отличался, что былъ неразборчивъ въ средствахъ. Между тѣмъ, вдругъ нежданно-негаданно потребовали его въ Орду по доносу Дмитрія Грозныя Очи. Онъ туда отправился, хоти и недовольный братомъ споимъ Иваномъ Даниловичемъ, но все таки увѣренный въ томъ, что тверичанамъ пришелъ конецъ. Увѣренность эта основывалась на одномъ повидимому-пустомъ обстоятельствѣ. Въ Новгородѣ преставился владыка Давидъ, Новгородцы сотворили вѣче по старинному своему обычаю и выбрали себѣ въ архіепископы Моисея, архимандрита Юрьевскаго, «аще митрополитъ благословитъ». Таково было право новгородцевъ, что они сами себѣ выбирали владыку изъ бѣлыхъ вдовыхъ и холостыхъ поповъ, изъ архимандритовъ и изъ иноковъ, но только Митрополитъ Всея Руси могъ рукополагать его. Митрополитъ Всей Руси жилъ сначала въ Кіевѣ, потомъ во Владимірѣ; но само собою разумѣется, гдѣ бы ни жилъ великій святитель, онъ вездѣ былъ подверженъ окружающей его средѣ. Въ Кіевѣ святитель держался кіевскихъ интересовъ, во Владимірѣ держался интересовъ сѣверныхъ. Съ Кирилла, перваго митрополита послѣ Максима, убитаго при первомъ татарскомъ нашествіи, они прокляли науку, всякое книжное дѣло, всякую премудрость эллинскую, стали проповѣдывать смиреніе, долготерпѣніе, кротость, перестали одобрять всякія дерзновенія, и черезъ нихъ чрезъ первыхъ Великіе Князья стали входить въ союзъ съ татарами.
Къ нимъ примкнули лучшіе русскіе дипломаты какъ Александръ Невскій, Юрій Даниловичъ и Калита, но къ нимъ не съумѣли примкнуть или не захотѣли примкнуть тверскіе князья. Святитель Петръ рукоположилъ новгородцамъ въ архіепископы архимандрита Моисея въ Москвѣ. Новгородцы тогда даже не догадывались, какое значеніе имѣетъ то пустяшное обстоятельство, что владыка поставленъ для нихъ не въ нейтральномъ Владимірѣ, а именно въ Москвѣ, — а обстоятельство это было чрезвычайно важно, такъ какъ новый владыка уже этимъ самымъ болѣе или менѣе подчинялся московскимъ взглядамъ.
Юрій Даниловичъ тѣмъ временемъ воевалъ да воевалъ, крѣпко и твердо, несмотря на всякія непріятности стоялъ за выгоды новгородцевъ, забрался въ глухую сторону Заволочье, въ нынѣшнюю Вятскую губернію, а его требовали въ Орду, и онъ отправился туда Камою. Узналъ это Дмитрій Михайловичъ и вслѣдъ за нимъ собрался тоже въ Орду. Наступила минута борьбы не на жизнь а на смерть — кто кого пересилитъ: Тверь ли Москву или Москва Тверь.
VII. Въ Твери.
правитьМножество судовъ плавало по Волгѣ или стояло у пристани стольнаго города Твери. Тутъ были и широкія плоскодонныя, развилистыя ладьи, нѣчто въ родѣ нашихъ теперешнихъ барокъ, гребни, насады, ушкуи, крутогрудые струги и несмѣтное множество лодокъ, лодочекъ, челновъ и т. п. Всѣ эти суда были съ высокими кормами и высокими носами, такъ что средина ихъ представлялась какъ-бы ямою, а носъ и корма башнями. Бока были у крупныхъ судовъ крутые, грудь подымалась высоко изъ воды и заканчивалась, извивающейся кверху и закинутой какъ лебединая шея, конской головой. Такъ называемыя конскія головы были на всѣхъ избахъ, на всѣхъ хоромахъ, балаганахъ построенныхъ на пристани. Безъ конька русскіе ничего не строили, вполнѣ вѣря, что этотъ конекъ, символъ бога вѣтровъ, Стрибога, и громоносной тучи сивки бурки вѣчнаго каурки, у которой изъ ноздрей пламя пышетъ, а изъ ушей дымъ столбомъ валитъ, — вполнѣ предохранитъ ихъ отъ бури и громовыхъ ударовъ.
Зачѣмъ же тучѣ грозной и вѣтру буйному на самихъ себя нападать, и зачѣмъ было своихъ губить?…
Русскіе были отличные рѣзчики дерева — и только крутая перемѣна нашихъ вкусовъ при Петрѣ Великомъ отодвинула и это наше искусство на второй планъ, замѣнивъ его большею простотою и изяществомъ произведеній Запада. Глаза у коньковъ были раскрашены; къ ушамъ были привѣшены ручники или просто мочалы, по ноздрямъ было проведено краснымъ цвѣтомъ, а иногда (на болѣе разукрашенныхъ судахъ) изъ ноздрей, или изъ раскрытаго рта торчало по стрѣлѣ.
Высокая корма, гдѣ помѣшаются хозяева или важные проѣзжіе, была съ пузырчатыми или волоковыми окнами и съ росписными ставнями; къ дверямъ и къ мачтамъ были придѣланы иконы святителя Николая Чудотворца, считавшагося покровителемъ всѣхъ по водѣ странствующихъ.
Ладьи, снаряженныя для путешествія великаго князя тверскаго въ Орду, нагружались всякимъ добромъ, печеньемъ и соленьями на дорогу. Стража стояла подлѣ нихъ, потому что сегодня нужно было грузить въ лиха, ордынскій выходъ. Стража была вооружена луками, копьями, топоръ у каждаго былъ за поясомъ, а обоюдоострый мечъ висѣлъ на бедрѣ. Однообразной воинской одежды тогда, разумѣется, ни у насъ, да и ни у кого на свѣтѣ не было выдумано; каждый воинъ одѣвался какъ зналъ и какъ ему было теплѣе и удобнѣе, т. е. носилъ ту же рубаху съ косымъ воротомъ, тѣ же портъ, и тѣ же лапти или сапоги, какъ и все остальное населеніе Руси. Топоръ за поясомъ точно такъ же не служилъ признакомъ военной службы, потому что безъ топора рѣдко кто выходилъ въ это смутное время; топоръ служилъ не только для плотничества, но употреблялся также какъ боевое оружіе. На головѣ носили маленькія войлочныя шапочки — въ родѣ тѣхъ, которыя и доселѣ носятъ бѣлоруссы, сербы, и которыя въ Москвѣ вытянулись въ гречневикъ, въ Новгородѣ въ такъ-называемыя кучерскія шляпы, перешли въ Финляндію въ видѣ маймистскихъ шляпъ, и наконецъ въ Норвегію и въ Англію, гдѣ переродившись въ нынѣшніе пуховые цилиндры, слова къ намъ возвратились, только въ менѣе удобномъ видѣ. У воиновъ онѣ были покрыты желѣзными пластинками, разныхъ величинъ и разныхъ формъ, для того чтобъ нѣсколько защитить голову отъ ударовъ. Грудь и спину защищали у кого кожаныя, у кого войлочныя, у кого суконныя куртки, застегивавшіяся на груди или вѣрнѣе на боку, и также ушитыя желѣзными бляхами, которыя назывались панциремъ. Болѣе богатые люди одѣвались точь въ точь въ такіе же шлемы и кольчугу со стальными налокотниками и наколѣнниками, въ какихъ въ настоящее время щеголяютъ кавказскіе горцы, сохранившіе почти безъ измѣненія старинный русскій костюмъ, которымъ они заимствовались еще во время Тмутараканскаго княжества и когда Золотая Орда сближала ихъ, подобно хозарамъ и половцамъ, съ населеніемъ Кіевской. Московской, Тверской и Рязанской Руси.
Кругомъ подлѣ сходенъ стояли бурлаки бичевники и купцы всѣхъ приволожскихъ княжествъ, въ томъ числѣ и новгородцы. Новгородцы возили Волгой мимо Твери, потомъ рѣкой Твердой черезъ Торжокъ и Вышній-Волочекъ — хлѣбъ, такъ какъ сама новгородская область и въ то время была такъ же неурожайна, какъ и теперь. Новгородцы съ тверичами вообще плохо ладили, потому ч го были между Тверью и Великимъ Новгородомъ раздоры, во время которыхъ князья тверскіе посылали дружину на лѣвый берегъ Волги, захватывали Торжекъ На Тверцѣ и Бѣжецкій верхъ на Мологѣ, т. е. забирали въ свои руки Тверцу и Мологу — и этимъ останавливали новгородскую торговлю и (что пуще всего) подвозъ хлѣба.
— Чего глаза-то пялите, гущяѣды? говорилъ Дементій, косясь на новгородскихъ купцовъ, — вотъ ужо вамъ будетъ, какъ вашего Юрія Московскаго разжалуетъ царь ордынскій.
— На все воля Божья, отвѣчалъ знакомый намъ новгородецъ Ѳедоръ Колесница, высокій, плечистый купецъ, большой горлодеръ на вѣчѣ и большой поборникъ усиленія Москвы. — На все воля Божья, продолжалъ онъ, пожимая плечами, — всѣ мы, господинъ Дементій, подъ Богомъ ходимъ — была-бы правда на землѣ!
— Это твое слово вѣрное, согласились новгородцы.
— Кабы всѣ подъ Богомъ ходили, продолжалъ Дементій, — такъ не то что въ Ордѣ убили бы князя благовѣрнаго, а и отъ самой Орды слѣда бы не было.
— Это вѣрное твое слово, продолжалъ Ѳедоръ. — Ботъ Орда къ намъ въ Новгородъ и не заглядываетъ даже, хранитъ насъ отъ нея Святая Софія, — а за что и про что? (и при этомъ онъ лукаво поглядѣлъ на тверичей) за то, что дѣла ведемъ по чести новгородской и грамотѣ Ярославовой.
— Ужъ ваша новгородская честь! вспылилъ Дементій, — только кричите: честь новгородская! душа новгородская! Сидите себѣ всторонѣ, какъ лягушки на болотѣ, да князей на Руси смущаете!
— Это мы князей смущаемъ? говорилъ Колесница, пожимая плечами. — Кабы князья русскіе жили по правдѣ, да не совались бы не въ свои дѣла, другъ водъ друга подкоповъ бы не дѣлали, — было бы на Руси хорошо!
— Нѣтъ, ты мнѣ скажи… вынырнулъ изъ толпы маленькій тверичъ, съ рѣденькой бородкой и злымъ лицомъ, въ заплатанномъ полушубкѣ, — нѣтъ, ты мнѣ скажи, отчего вы съ Москвой дружите, отчего не хотите нашихъ князей?
— Московскіе но правдѣ живутъ, отвѣчалъ Ѳедоръ Колесница, — вотъ Юрій Даниловичъ — золотой для насъ человѣкъ; мало онъ насъ отъ шведовъ боронилъ, съ Псковомъ насъ не ссорилъ — и дядья его были такіе же, и дѣдъ его Александръ Невскій; а другіе князья хотятъ насъ подъ свою руку взять: чуть что не такъ — сейчасъ за Торжекъ, за Вышній-Волочекъ, да за Бѣжецкій верхъ!.. Вотъ что, другъ ты мой любезный, продолжалъ Ѳедоръ. — За то и Богъ за нихъ стоитъ, и вольный царь ордынскій ихъ своею милостью жалуетъ, и святитель Петръ у нихъ поселился и своими молитвами ихъ хранитъ.
— Нѣтъ, ты по правдѣ скажи, по правдѣ скажи!.. горячился маленькій тверичъ: — они всѣ злодѣи, человѣконенавистники! Константина Романовича, великаго князя рязанскаго, въ Москвѣ зарѣзали; нашего Михаила Ярославича, праведнаго человѣка, въ Ордѣ зарѣзали, — анъ вотъ отъ его честныхъ мощей чудеса въ Твери творятся; спроси каждаго, малые дѣти про это знаютъ.
— А ты вотъ что скажи, говорилъ Ѳедоръ: — ѣхали мы изъ Нижняго: подъ Нижнимъ шалятъ, за Нижнимъ шалятъ; доѣхали мы до Ярославля, все шалятъ; — а какъ проѣхали Ярославль, такъ отъ Ярославля до Москвы московская рука и стала слышна. Мы мечи поснимали и луки поразвязали; — а вотъ, какъ къ Твери стали подъѣзжать — тотъ-же разбой!
— По правдѣ говорить, братцы, заговорилъ другой новгородецъ: — за что московцовъ хаятъ? Къ ихъ области такая тишина и такой порядокъ! Сидятъ люди смирные, живутъ честно; храмы Божіи строятъ; пустяками не занимаются, вольнаго царя слушаютъ, — отъ этого всѣ сыты и въ избытчествѣ живутъ!
— Съ ними торговать пріятно, продолжалъ Колесница, — не галдятъ, не кричатъ; рѣчь ведутъ ласковую; люди хлѣбосольные, пріѣзжаго гостя чествуютъ. А вонъ съ другими поди — кромѣ крика да брани ничего не дождешься. Пріѣдетъ нашъ братъ новгородецъ въ Москву, глядишь — Иванъ Даниловичъ къ себѣ зоветъ, по душѣ слово ведетъ, всякое уваженіе тебѣ оказываетъ; обидитъ тебя кто изъ московскихъ купцовъ, самъ разберетъ по совѣсти, потачки никому не. дастъ.
— Что и говорить!.. сказалъ одинъ тверичъ, — что про это и говорить: далеко намъ до москвичей. Былъ я прошлымъ лѣтомъ въ Москвѣ, — съ обозомъ туда ходилъ, — на улицы поглядѣть любо дорого: всѣ это бревнами вымощены, съ боковъ мосточки. Въ рядахъ купцы такіе учтивые, вѣжливые, стоятъ у дверей лавокъ и кланяются тебѣ: «зайди, говорятъ, господинъ тверичъ, у насъ покупали! ты хоть и не купи, а товаръ посмотри!» Да что говорить!.. сказалъ онъ, закрывъ глаза отъ наслажденья, будто припоминая о какомъ-то золотомъ вѣкѣ, — да что говорить, еще и до Москвы не доѣдешь, а ужь купцы на дорогѣ стоятъ и смотрятъ, что ты везешь. «Позволь, говорятъ, господинъ честной, свой товаръ посмотрѣть». А что насчетъ того, пивомъ, медомъ, брагой, такъ пріѣзжаго человѣка такъ и потчуютъ, до отвалу! Нѣтъ у насъ на Твери не то: народъ грубый, простой!
— За то у насъ честный народъ, сказалъ Дементій, — но Божьему живетъ, лести не знаетъ.
— Что у насъ за народъ! сказалъ одинъ изъ воиновъ, — куда противъ московскихъ! обхожденья никакого не знаетъ, не даромъ про насъ и поговорка-то пошла хорошая по всей Руси.
Новгородцы улыбнулись и отошли въ сторону.
— Эхъ вы, народъ-народъ, народъ тверской! сказалъ Дементій, — не стоитъ вамъ головъ на плечахъ носить, потерять вамъ свою землю!
— А что-жь, отвѣчалъ угрюмый и молчаливый человѣкъ, съ тѣмъ безцвѣтнымъ выраженіемъ лица, которое будто вѣчно спитъ и на которомъ ни горе ни радость никакихъ слѣдовъ не проводитъ, — словомъ — тотъ же Суета: — можетъ-быть намъ такъ и на роду написано, бояръ у насъ крѣпкихъ нѣтъ
— Какъ нѣтъ у насъ крѣпкихъ бояръ? вскинулся на него Дементій.
— Что-жь наши бояре, отвѣчалъ этотъ невозмутимый человѣкъ, называемый Суетою, — наши бояре другъ за дружкой въ Москву перебираются, другъ съ дружкою крѣпко не держатся.
— Дуракъ, сказалъ Дементій, — вотъ ужь именно ты тверской! ктожь какъ не бояре теперь Юрія Даниловича смутили? отчего наша сторона теперь силу да верхъ беретъ? Зачѣмъ Дмитрій Михайловичъ въ Орду ѣдетъ? дастъ Богъ, молитвами Святаго Спаса и Архангела Михаила Архистратига силъ небесныхъ, Великимъ Княземъ Всея Руси къ намъ вернется!
Колесница новгородецъ, отошедшій было всторону, вдругъ круто повернулся, посмотрѣлъ на Дементія, подошелъ къ нему и ударилъ его по плечу: — слушай-ка ты, старина, тверская твоя голова, да развѣ такія вещи на улицахъ-то говорятъ? сказано: не хвались на пиръ ѣдучи, а хвались съ пира ѣдучи! Ты великому князю близкій человѣкъ, — всякій воленъ подумать, что ты такія рѣчи отъ него слышалъ; а рѣчь твоя будетъ черезъ недѣлю и у насъ, у Св. Софіи, и въ Псковѣ, у Св. Троицы, да и на Москвѣ будетъ извѣстна! Чего ты, старъ человѣкъ, народъ-то полошишь?
Дементій смутился.
— Ты ко мнѣ чего придираешься, скажи ты на милость? я такъ сказалъ — спроста.
— Это точно, заговорилъ маленькій тверичъ, — это точно такъ, господинъ Дементій: простота хуже, воровства; зачѣмъ мутить народъ?
— Вотъ то-то!.. торжествовалъ Ѳедоръ: — а еще туда же — всю Русь хотите собрать, съ Татарами воевать! ужь сидѣли бы себѣ смирно.
— Вѣрно сказано! вѣрно сказано! горячился маленькій, — вѣрно сказано! Куницы отъ собаки отличить не умѣемъ; собаку за волка приняли — цѣлымъ селомъ съ дубьемъ пошли!
Онъ плюнулъ, махнулъ рукой и поглядѣлъ кругомъ съ такимъ отчаяньемъ, какъ будто ему тверичи мѣшали Русь отъ Татаръ освободить.
Въ эту минуту народъ зашевелился при видѣ вооруженныхъ людей, окружавшихъ тѣлеги съ ханскимъ выходомъ, которыя медленно выползали на пристань изъ улицы, ведшей къ княжескимъ хоромамъ.
— Ишь ты, сколько серебра-то везутъ татарвѣ поганой!.. вздохнула одна бабенка, полоскавшая въ рѣкѣ какія-то тряпки.
— Татарвѣ-то везутъ, сказалъ многозначительно невозмутимый Суета. — А вотъ что повезутъ полюбонвицамъ-то ордынскимъ? у нихъ вѣдь тоже изба не дурна!
— У кого тамъ полюбовницы? заговорилъ Дементій.
— Да не у насъ съ тобой, злобно сказалъ заплатный, махнувъ рукой.
— Никакихъ тамъ полюбовницъ ни у кого нѣтъ! грозно рѣшилъ Дементій.
— Эхъ, старъ человѣкъ, старъ человѣкъ!.. заговорилъ Ѳедоръ, — не во время разболтался, не во время и промолчишь! Ужь какъ ты тамъ не верти — на чужой ротокъ не накинешь платокъ; такъ ужь и не сердись ты, что про княжью любовницу народъ говоритъ. Ты вотъ всерчался — ну вотъ, теперь всякій присягу приметъ, что у князя точно полюбовница въ Ордѣ водится.
— Да это про кого все толкуютъ, воскликнула баба, подоткнувши сарафанъ до невозможности, — опять про Маринку да про Русалку?
— Экой народецъ тверской!.. захохоталъ новгородецъ. — Вотъ вы хлопочите-на себѣ такую же Ярославову грамоту, она васъ выучитъ держать языкъ на привязи про свои дѣла. Да у насъ бы за болтовню на улицѣ такъ васъ бы въ Волховъ пустили проплыть до самаго синя моря, рыбамъ разсказывать.
— Молчать учиться у рыбъ, прибавилъ заплатный, — это будетъ вѣрнѣе.
Тверичи посмотрѣли другъ на друга окончательно переконфуженные.
— У кого тамъ полюбовницы? подошелъ къ новогородцамъ одинъ москвичъ, длинный, сухой, весь какъ будто на пружинахъ, чрезвычайно любопытный и вытягивавшій шею при каждомъ словѣ.
— Кто знаетъ у кого полюбовницы? отвѣчали новгородцы, посмѣиваясь лукаво, — мы ничего не знаемъ. Тверской народъ болтаетъ, его спроси. Ничего мы не знаемъ; а если бъ и знали, то молчали-бы.
Возъ подъѣхалъ къ сходнямъ, вооруженные ратники поразогнали народъ и потащили мѣшки съ серебромъ въ княжескій стругъ. Дементій, стоящій при входѣ, отмѣчалъ каждому на биркѣ: сколько кто мѣшковъ свалилъ, провѣривши прежде число ихъ у провожавшаго каждый возъ тіуна по такимъ же биркамъ. Нагрузка совершалась довольно проворно, — само собой разумѣется, съ обычной руганью и со всѣми цвѣтами древнеславянскаго краснорѣчія, съ ненужнымъ крикомъ, съ ненужною бранью, недоумѣніемъ и понуканіемъ; — затѣмъ возы разъѣхалась. Человѣкъ пятьдесятъ отроковъ расположились на палубѣ струга и принялись вытаскивать изъ перекинутыхъ черезъ плечо сумокъ — лукъ, хлѣбъ и мясо. Изъ хоромъ принесли имъ ушатъ квасу и ушатъ меду, сотникъ наказалъ имъ не спать, десятскій сѣлъ у кормы, на берегу разсѣлось нѣсколько человѣкъ.
— Экая сторона! говорили новгородцы, — теперь, кабы у насъ это, или на Москвѣ, стали бы княжью казну въ своемъ городѣ стеречи? да просто кажись бы со стыда умереть!
— А какъ же у васъ? спрашивали тверичи.
— Да, какъ сказать, отвѣчали новгородцы, — да у насъ новгородской казны, хоть бы хоромы серебра и золота на площади было, малый ребенокъ не тронетъ. Первое дѣло — честь новгородская; а другое дѣло — вора-то народъ и до Волхова не допустилъ бы; да тамъ не то что сдѣлай этакое дѣло, а подумай только — такъ со свѣта бѣги!
— А на Москвѣ такъ же? спросилъ тверичъ.
— И на Москвѣ такъ же, отвѣчали новгородцы.
— На Москвѣ тоже самое, подтвердили бывалые тверичи, — тамъ кого хочешь изобидь, а княжьяго и въ помыселъ тронуть не придетъ; тамъ и на улицѣ что найдешь, такъ въ княжую казну отнесешь.
— Отчего же это такъ у нихъ? говорили тверичи.
— Да то-то отчего? недоумѣвали сами новгородцы: — толкъ значитъ у нихъ есть; ужь коли князь за свои земли, за свою правду стоитъ, то какъ же ужь княжье-то добро не беречь? — какіе же ему сторожа лучше будутъ, какъ не народъ?
— Да зачѣмъ-же народу-то стоять за княжье добро? толковалъ тверичъ, — за свое стоять — ну, такъ; а то вѣдь княжье?
— Пойдемте-ка, братцы, обѣдать!.. сказалъ Колесница своимъ новгородцамъ, — вонъ ужь и солнце на полуднѣ.
— Нѣтъ, да ты скажи, придирался заплатный тверитянинъ, — отчего у васъ и на Москвѣ порядки такіе?
— Да толковать объ этомъ какъ-то зазорно выходитъ, отвѣчалъ съ досадой и съ насмѣшкой Колесница, — коли намъ Богъ да святые угодники Его того въ головы не вложили.
— Пойдемте, братцы, обѣдать пора!
— А еще туда же, добавилъ онъ, идя съ товарищами по пристани, — хотятъ намъ своихъ князей въ Новгородъ сажать! Ладили мы съ боярами Александра Невскаго, съ боярами Дмитрія Александровича и Андрея Михайловича въ согласіи жили, — люди толковые — ихъ понять можно… Ну вотъ съ Юріемъ Даниловичемъ, съ Афанасіемъ — тоже такъ-таки безъ разговора безъ большаго все кончилось; — а эти вотъ ихъ бояре какъ дѣти малые! Какъ покойный Михайло Ярославичъ своихъ бояръ къ намъ въ Новгородъ навезъ, такъ вотъ и пошла неурядица отъ нихъ.
— Да что?.. наконецъ онъ махнулъ рукой: — пустой народъ тверичи, совсѣмъ пустой!
И онъ вмѣстѣ съ другими отправился въ гостинницу, помѣщавшуюся въ длинномъ низкомъ зданіи, сильно закоптѣломъ, пахнувшую и дымомъ и жиромъ, гдѣ за длиннымъ столомъ сидѣло множество купцовъ и всякаго народу съ судовъ, приставшихъ къ Твери. Столы стояли въ передней избѣ, въ пристроенныхъ къ ней клѣтяхъ, но самое чистое помѣщеніе было въ горницѣ, т. е. въ комнатахъ втораго этажа, куда вела лѣстница прямо съ улицы. Низъ былъ занятъ огромной поварней, гдѣ повара и стряпухи варили, жарили всякія тогдашнія потравы, описаніе которыхъ мы приводить не станемъ, — во-первыхъ потому, что старики наши намъ такихъ описаній не оставили, а во-вторыхъ потому, что надо предполагать, что онѣ сильно походили на нынѣшнія крестьянскія. Соль во всякомъ случаѣ клалась въ небольшомъ количествѣ, потому что соль считалась роскошью и покупалась больше для скота. А на мясо и рыбу такъ не скупились, какъ теперь, потому что рѣки были несравненно обильнѣе; ручьевъ и озеръ было несравненно больше, потому что лѣса не были еще истреблены, — а въ лѣсахъ было много лосей, оленей, турокъ, кабановъ и всякаго другаго съѣдомаго звѣря. Заяцъ, которымъ наши предки не брезгали, былъ тутъ ни почемъ; всего дороже была говядина и баранина. Изъ птицъ всего больше употреблялись водяныя, которыхъ водилось тогда несмѣтное множество.
Новгородцы поднялись по лѣстницѣ и вошли въ большую свѣтлицу, освѣщавшуюся сквозь окна, изъ которыхъ были выставлены рамы съ пузырями, потому что время было въ концѣ іюля. Перекрестившись набожно на икону, стоящую на полкѣ въ углу, они присѣли за одинъ изъ столовъ, покрытый ручникомъ, и спросили себѣ пирога, потомъ щей, потомъ лебедя, потомъ буженины, потомъ осетрины, потомъ еще чего-то и затѣмъ чего-то еще.
Ѳедоръ Колесница и его товарищи были люди богатые и принадлежали къ тому разряду людей, которыхъ теперь называютъ первокласнымъ купечествомъ, — наконецъ, то политическое значеніе, которое они имѣли на родинѣ, заставляло ихъ вести себя заграницей съ достоинствомъ, взвѣшивать каждое слово, каждый поступокъ; — гостинница, гдѣ они обѣдали, по теперешнему называлась бы клубомъ: тамъ собиралась тверская знать, не для того чтобъ время тратить, или дома не обѣдать (это было зазоромъ), а просто чтобъ повидать знакомаго человѣка, цѣны узнать и потолковать объ областныхъ дѣлахъ — не на площади, гдѣ всякій прохожій могъ слышать, а въ своемъ кругу, съ равными по состоянію и по общественному значенію иноземцами: Новгородцами, Москвичами, Владимірцами, Рязанцами. Блюдъ подавалось несмѣтное количество, но ѣли съ одного блюда — и каждый нестолько ѣлъ, сколько отвѣдывалъ всякаго кушанья понемножку, запивая все это медомъ или пивомъ. Французскія и греческія вина были очень дороги и употреблялись только на большихъ пирахъ. Новгородцы сѣли въ одномъ углу — и только что, умывши руки, принялись запускать пальцами въ ротъ кусокъ за кускомъ, пирогъ съ визигой, — какъ въ низенькую дверь вошли ихъ знакомые, тверскіе бояре, Иванъ Морозъ да Елистратъ Петровичъ Макунъ. Морозъ былъ человѣкъ невысокій, очень плотный, очень веселый, съ жидкой дрянной бородкой и съ вѣчно-смѣющимися маленькими глазками. На немъ была накинута московская чуйка, или, какъ тогда называли, плащь изъ нѣмецкаго краснаго сукна съ сипимъ бархатнымъ воротникомъ, а подъ плащомъ была просто бѣлая холщовая рубаха, бѣлые порты и зеленые сапоги. Теплѣе этого ему было тяжело одѣваться, на дворѣ было жарко, и самый плащь онъ накинулъ только изъ приличія.
— Други любезные, заговорилъ онъ, — гости вы наши новгородскіе!…
При этомъ онъ размахивалъ руками и вертѣлъ на указательномъ пальцѣ правой руки маленькой величины шапочку, къ которой рубиновой пряжкой было пристегнуто пунцовое страусовое перо, — вертѣлъ онъ такъ проворно, что перо казалось раздутымъ пламенемъ, рубины огнемъ горѣли на перстняхъ украшавшихъ толстые пальцы.
— Други любезные, гости новгородскіе, говорилъ онъ, прилаживаясь къ стулу, — хлѣбъ да соль!
— Хлѣба кушать, боярипъ, милости просимъ!.. подхватили новгородцы.
— Не могу, — вотъ пивца тольку хлѣбну, коли позволите; совсѣмъ распарило; этакая жара, что мочи нѣтъ. Онъ отхлѣбнулъ изъ кружечки, сбросилъ плащь, взялъ за руку Макуна, высокаго, плечистаго человѣка съ толстой головой, съ узкими добродушно-плутоватыми глазками и съ заплывшимъ лицомъ.
У Макуна была въ рукахъ такая же шапочка, только не съ страусовымъ перомъ, а съ павлиньимъ, пристегнутымъ простой золотой пряжкой.
На немъ былъ зеленый кафтанъ съ откидными рукавами, на красномъ подбоѣ; серебряный поясъ охватывалъ его полный станъ, мечъ съ серебряной рукояткой, осыпанной бирюзой, болтался у бедра; на ногахъ были красные сапоги, а на плечи была накинута старинная корозня т. е. нѣчто въ родѣ тоги, — кусокъ сукна въ полтора аршина шириною, въ два длиною, накидывавшійся на правое плечо и пристегивавшійся однимъ концомъ къ лѣвому большой запонкою. На маленькомъ Морозѣ все было чисто и будто съ иголочки; на Лакунѣ все было запачкано, все было какъ-то не по росту, бирюза кое-гдѣ повыпала изъ рукоятки меча, павлинье перо точно было самимъ павлиномъ ощипано въ бородкѣ, — словомъ, Лакунъ представлялъ собою типъ весьма безпорядочнаго человѣка.
— Но дѣлу къ вамъ, гости дорогіе, тараторилъ Морозъ.
— А вотъ, прежде медку выпейте, господа бояре честные, говорили новгородцы. И проворный половой тутъ же подалъ большой искусной рѣзьбы ковшъ меду.
— Вотъ, вы дайте совѣтъ, други любезные, какъ Елистрату тутъ сдѣлать. Покажи, Елистратъ, куны новгородскія.
— Посмотрите, гости дорогіе, настоящія это куны или нѣтъ?
Елистратъ вынулъ изъ сумки, висѣвшей у него черезъ плечо, шесть кожаныхъ ремешковъ, длиною вершка въ полтора, и положилъ ихъ предъ новгородцами. Ремешки были простой сыромятной кожи, на нихъ были оттиснуты крестъ и звѣздочка съ одного конца, а съ другаго буквы С. С. В. H. В. К. Юрій. т. е. Св. Софія, Великій Новгородъ, Великій Князь Юрій.
— Ничего, сказали новгородцы, — какъ будто похожи на наши, хорошо сдѣланы.
— Такъ нѣтъ ли у васъ, гости дорогіе, новгородцы честные, говорилъ Морозъ, — нѣтъ ли у васъ нашихъ тверскихъ или не то московскихъ кунъ, ногатъ или мордокъ? Новгородцы переглянулись и сказали что нѣтъ.
— Какъ это нѣтъ?
— Здѣсь посбыли, отвѣчали новгородцы, — да притомъ мы этимъ мѣняльнымъ дѣломъ не занимаемся.
— Экая бѣда, братцы, говорилъ Морозъ, — вотъ бояринъ Макунъ, родственникъ мой, запродалъ великому князю хлѣбъ на корнѣ, такъ казначей княжій вашими новгородскими кунами задатокъ далъ.
Новгородцы опять переглянулись.
— Чтожь, всяко бываетъ! сказалъ Ѳедоръ.
— Здѣсь ихъ никто не беретъ.
— Гдѣжь это видано, сказалъ новгородецъ Путята, маленькій, щедушный старикъ, тоже игравшій не малую роль на вѣчѣ, — чтобъ въ Твери новгородскими кунами за тверскую рожь платили.
— Анъ заплатили, сказалъ угрюмо Макунъ: — да вѣдь князь пошлины съ вашихъ купцовъ какъ беретъ?
— Какъ? извѣстно какъ: когда товаромъ, когда серебромъ, когда тверскими кунами. Хлѣбные торговцы намъ больше знакомы, сказалъ Ѳедоръ, — съ хлѣбными торговцами вашими можно дѣло имѣть — и какія куны отъ ихъ сотни идутъ, тѣмъ кунамъ всякій повѣритъ; если чѣмъ нибудь не ладны онѣ, стоитъ придти въ сотню. Не хороши — возьмутъ, тотчасъ свои настоящія выдадутъ; ихъ куны, какъ и куны вашихъ кожевниковъ, мы съ удовольствіемъ беремъ. Зачѣмъ только къ вамъ попали куны съ нашего плотничьяго конца?.. эти съ Тверью дѣловъ не имѣютъ, ихъ купы только на ихъ концѣ и ходитъ — и то только по самымъ мелкимъ счетамъ, всего въ двухъ-трехъ улицахъ.
— Нѣтъ, братцы мои, говорилъ Морозъ, откидываясь на спинку лавки, — порядку у насъ въ Твери нѣтъ. Народъ мы хорошій, князей нашихъ на всей Руси лучше нѣтъ, — а все у насъ идетъ какъ-то путаница. Руки надъ нами нѣтъ крѣпкой — вотъ что. Такъ куны-то эти не возьмете?
— Нѣтъ, сказалъ рѣшительно Колесница, — вотъ можетъ кто съ плотничьяго конца пріѣдетъ въ Тверь, тому это будетъ съ руки, а намъ это дѣло не подходящее. Эти куны ни въ Торжкѣ, ни въ Вышнемъ-Волочкѣ не пойдутъ, вотъ кабы вышневолоцкія были или торжковскія — мы бы съ удовольствіемъ взяли.
— Что тутъ дѣлать, Макунъ, сказалъ Морозъ, — просто хоть пропадай; а вѣдь вотъ у насъ тутъ куны ордынскихъ торговцевъ — тѣ куны по всей Руси берутъ, потому что съ Ордой у всѣхъ дѣла есть.
— Ну и наши новгородскія куны по всей Руси ходятъ, сказалъ Путята обиженно.
— Да вѣдь вотъ же не берете, пробурчалъ Морозъ.
— Да вѣдь это какія же куны: какой конецъ и какая сотня новгородская будетъ за нихъ отвѣчать. Эти куны самыхъ мелкихъ, послѣднихъ людей въ Новгородѣ, тамъ они на ихъ концѣ и вѣру имѣютъ, — а въ торговыхъ оборотахъ ихъ никто и не видитъ.
— Точно, говорилъ Морозъ, — это правда куна кунѣ рознь. Вотъ и у насъ въ Твери большіе торговцы не возьмутъ кунъ, которыя хлѣбопеки для счетовъ выдаютъ; а хлѣбопеки въ свой чередъ не возьмутъ кунъ, которыя вотъ хоть бы здѣшній со всѣми тверскими дворниками для гостей своихъ пускаетъ. Только все это, братцы вы мои, въ Твери у насъ не по людски дѣлается, противная сторона у насъ: Тверь за рубежомъ взяли, да въ Москву послали проклясть. Въ Псковѣ, въ Новгородской землѣ, въ Литвѣ — вездѣ лучше, вездѣ порядокъ.
— Диковинные вы люди, сказалъ кто-то изъ новгородцевъ, — какъ это у васъ языкъ ворочается передъ чужими людьми свою землю порочить! Забравшись къ вамъ въ Тверь, только и слышишь что брань на Тверь, будто вы ее сами терпѣть не можете.
— Ну это нѣтъ, отозвался изъ другаго края свѣтлицы какой-то тверской купецъ, въ сермягѣ съ синимъ холщевымъ воротникомъ, — мы за нашу Тверь стоимъ и головы положить готовы за соборъ Архистратига Архангела Михаила, а только мы народъ правдивый: что у насъ не хорошо, такъ мы прямо говоримъ.
— У насъ, братцы мои, согласился Морозъ, — обычай такой, что есть въ печи все на столь мечи. Завѣтнаго ничего у насъ въ душенькѣ нѣтъ: тверской человѣкъ — человѣкъ открытый; вся душа у него на ладошкѣ.
— За простоту нашу насъ Богъ теперь и милуетъ. Онъ дастъ намъ, Дмитрій Михайловичъ Великимъ Княземъ Всея Руси будетъ, и ужь вотъ тогда-то пойдемъ башки чесать проклятымъ татарамъ, брякнулъ Лакунъ.
— Что не хорошо въ Твери, говорилъ купецъ, — то подлинно нехорошо, и скрывать этого мы не скроемъ, — и не будетъ у насъ въ Твери порядка, пока мы сами отъ татаръ не вызволимся и не вызволимъ отъ нихъ всю мать Святую Русь.
— Не любо даже и рѣчи эти слушать!.. сказалъ строго Колесница.
— Чего это не любо? сказалъ купецъ.
— Того не любо, что всякія такія рѣчи до Орды доходятъ, а отъ нихъ всякія благія начинанія и губятся. Сидѣть бы намъ русскимъ смирно, да правду бы свою соблюдать, а то что по пусту храбриться-то!
— Небось по вашему, сказалъ Макулъ, — Москвой сдѣлаться — холопьями татарскими?
— Да все вѣрнѣе, сказалъ Нутята, — отъ этого и торговля не пропадетъ, и народъ не разоряется, и татары селъ не пустошатъ.
— Ну нѣтъ, сказалъ купецъ, — мы тверичи иначе; князья у насъ теперь молодые, парни славные — такъ на стѣну и лѣзутъ, — поѣздятъ еще въ Орду басурманскую, а тамъ, дастъ Богъ, особливо коли Дмитрій Михайловичъ станетъ Великимъ Княземъ Всея Руси, зададутъ татарамъ такого трезвону, что не роди мати на свѣтъ.
— Да князья наши, — закативъ жирные глазки, сказалъ Морозъ, — ужь нечего-сказать такіе золотые люди, какихъ… какихъ и не было еще на Руси. Въ сорочкѣ родились — нашъ тверской народъ души въ нихъ не чаетъ. Такъ вотъ и ждетъ онъ, какъ гаркнутъ они: впередъ, ребятушки! за Тверь за матушку! за Русь за матушку! за вѣру православную, подъ покровомъ силъ небесныхъ, Архистратига Михаила, — на татаръ, сатаниныхъ служителей!
— Такъ вотъ и будетъ, перебилъ блѣдный купецъ, — захоти они, всѣ отъ мала до велика встали бы.
— А за васъ-то кто же встанетъ? спросилъ грустно Ѳедоръ Колесница, смотря на нихъ.
— Всѣ христіане встанутъ за правое дѣло, сказалъ купецъ.
— Молодецъ у насъ князь!.. наслаждался Морозъ.
— А пуще того молодецъ, что у Юрія Даниловича одну тамъ разлапушку въ Ордѣ отбилъ. Поди чай Московскій-то злился!.. а говорятъ, дѣвка хорошая, — говорятъ, такой красавицы да свѣтѣ еще не бывало.
— Чтожь, сказалъ Колесница, — дѣло это нехорошее; княгиня у него красавица писаная.
— Молода, вишь ты, улыбался Морозъ.
— Чтожь что княгиня? промычалъ Лакунъ, — княгиня на то и княгиня она есть, чтобъ княжой родъ не переводился.
— Нѣтъ, сказалъ Колесница, — нехорошее дѣло, нечѣмъ и хвалиться-то; а еще но хорошее дѣло, что вотъ мы здѣсь сидимъ и объ этихъ дѣлахъ толкуемъ, — не ровенъ часъ, дойдетъ это до молодой княгини, больно не понравится бѣдной,
— Знамо дѣло — сердце женское. Эхъ, братцы, гости дорогіе, новгородскіе, улыбнулся Морозъ, — ктожь объ этомъ не говоритъ, — кто это не знаетъ? мы, народъ тверской, правду любимъ — и за эти дѣла еще пуще Дмитрія Михайловича: у Юрія Даниловича Хана онъ отбилъ, въ Ордѣ его посадилъ, полюбовницу его на свою сторону перевелъ, да вотъ еще Великое Княжество Всея Руси какъ у него пооттягаетъ — вотъ чему мы радуемся!
— А что въ Москвѣ дѣлаютъ? спросилъ вдругъ Путята.
— А кто ихъ знаетъ, что въ Москвѣ дѣлаютъ, отвѣчалъ Морозъ. Живутъ тамъ и чище нашего и народъ свѣтлѣе насъ, это надо правду сказать, — только они все такими богомольными прикидываются; митрополита у себя теперь посадили. Только народъ-то такой они… гордый что-ли; московскіе бояре, какъ и ваши, новгородскіе, — никакихъ другихъ бояръ и знать не хотятъ. Перешелъ было одинъ къ намъ — и это ужъ двадцать лѣтъ слишкомъ тому назадъ — Акинфомъ звали, такъ взбѣленились такъ, что хоть всѣхъ святыхъ вонъ повынеси, заорали, что на всѣхъ на нихъ срамъ положилъ, — и какъ была рать у насъ съ ними, такъ первый бояринъ Родіонъ Несторовичъ добрался таки, бросился на него, да своими руками съ него голову снявъ на копье взоткнулъ.
— Чтожь, сказалъ Прутята, — и мы бы тоже сдѣлали съ нашимъ бояриномъ, кабы онъ своей землѣ измѣнилъ.
— Какъ же измѣнилъ своей землѣ? говорилъ Морозъ: — земля наша — это мать Святая Русь, широкая пространная; а бояринъ — такъ сказать цвѣтокъ на этой Руси.
— Ну это, вѣрнѣе сказать, соколъ птица вольная: гдѣ хочетъ тамъ и сядетъ.
— Вѣрно, подтвердилъ тверской купецъ, — бояринъ тотъ-же купецъ: гдѣ ему прибытокъ, тамъ значитъ и держись.
— У насъ и у москвичей не такъ, сказалъ Путята, — у насъ Святая Софія, а у нихъ есть домъ Пресвятой Богородицы — значитъ за свое стоятъ.
— Странные вы людми, фыркнулъ Колесница, — замыслы у васъ широкіе, а свое гнѣздо на чемъ свѣтъ стоитъ костите!
— Отъ того что мы правду любимъ, сказалъ тверской купецъ.
— Охъ, охъ, охъ, помилуй и прости Господи намъ согрѣшенія наши!.. вздохнулъ долговязый москвичъ, вошедшій во время разговора и скромно уплетавшій огромную миску жирныхъ щей.
VIII. Женихъ
правитьПосреди просторной, широкой вѣжи Прасковьиной горѣла жаровня съ угольями; въ дверь, съ которой было сдвинуто завѣшивавшее ее одѣяло, лились яркіе, холодные лучи ноябрскаго солнца. Прасковья и оба ея пріемыша, Русалка и Маринушка, сидѣли за своей обыкновенной работой, за вышиваньемъ, поджавши ноги по татарски — и всѣ трое молчали. На небольшомъ деревянномъ латкѣ стоялъ деревянный жбанъ съ медомъ и маленькій серебряный ковшикъ. Всѣ трое съ нетерпѣніемъ ждали желаннаго гостя, почти что помолвленнаго за Марину, Великаго Князя Всея Руси, Юрія Даниловича.
— Голова что-то болитъ, пойти добре на свѣжій воздухъ прохладиться, сказала Прасковья, приподнялась, выползла изъ подъ разноцвѣтныхъ войлоковъ и присѣла у вѣжи, пытливо вглядываясь въ ту сторону, откуда долженъ былъ появиться Великій Князь.
Русалка тоже бросила работу, ласково усмѣхнулась въ глаза Маринѣ, хлопнула ее по плечу, поцѣловала и сказала:
— И я тоже уйду.
Марина зардѣлась, потупила голову — и усерднѣе прежняго молча заработала иголкой. Она крѣпко, безумно, всей душой любила Юрія; но эта любовь, съ самаго начала ея, съ самаго убіенія Михаила Ярославича, когда въ ея дѣтской душѣ вспыхнуло благоговѣніе предъ этимъ желѣзнымъ человѣкомъ, — не приносила ей радости. Она не чувствовала въ себѣ той мощи, которую въ немъ слышала и которую именно потому любила въ немъ, что сама была ея лишена; она сознавала, что не можетъ быть — если онъ и дѣйствительно женится на ней — ни помощницей ему, ни совѣтницей; она — точно муха на его багряномъ плащѣ; она готова за него умереть, но — она ему не равна. Она любила Юрія, потому что Юрій слѣпилъ ее своимъ блескомъ, подавлялъ со своей мощью: она любила слушать его, но говорить съ нимъ ей было нечего. Простая, чистая безхитростная отъ природы, степная лилія, чего не дѣлала Марина, чтобы быть ему полезною! интриговала въ его пользу у ханши, заискивала для него у вліятельныхъ мурзъ, наконецъ умышленно обратила на себя вниманіе тверскаго великаго князя, для того только чтобы слѣдить за его поступками. Все это выходило натяжкой, а пуще всего — было ей самой въ тягость. Вели бы пытать стали эту полудѣвочку за Юрія, она бы ни слова не сказала; но она чахла отъ того, что се истомляло сознаніе этого страшнаго неравенства. У Юрія была цѣль совершать убійство за убійствомъ, крупныя историческія злодѣянія за крупными историческими злодѣяніями. Онъ дѣлалъ это для того княжескаго рода, къ которому принадлежалъ по рожденію, для собранія земли русской — и для того чтобы хоть дальніе потомки его могли отомстить Ордѣ за его униженія, и могли помянуть его добрымъ словомъ, что онъ взялъ на себя столько преступленій ради избавленія Руси отъ ея явныхъ враговъ и некстати-услужливыхъ друзей. Но угнаться за этой ширью его мысли, за его страшной діалектикой, она была не въ силахъ. Всѣ ея помыслы и стремленія сводились на весьма скромное желаніе обзавестись маленькимъ домкомъ, гдѣ все было бы въ довольствѣ и куда Юрій приходилъ бы отдыхать и разсказывать ей о своихъ страшныхъ кровавыхъ успѣхахъ, — разсказывать ей, какъ предъ нимъ все гнется, какъ каждая мысль его въ дѣло приводится. Съ другой стороны и Юрій давно усталъ отъ этой любви къ безродной дѣвушкѣ, подвернувшейся ему въ вѣжѣ Прасковьи, куда онъ пришелъ разъ по дѣлу. Съ самаго начала эта любовь была ему въ тягость — потому что она, кромѣ непрочныхъ связей съ Ордою, ничего ему не приносила. Жениться на какой-нибудь Гедиминовнѣ, или, пожалуй, ханской сестрѣ, даже съ тверскими породниться — было несравненно выгоднѣе для дѣла, а внѣ дѣла для Юрія и жизни даже не было.
— Вотъ тебѣ, господине княже, толковалъ ему не разъ другъ его, осторожный и разсчетливый торговый гость новгородскій, Ѳедоръ Колесница, — не побрезгуй ты этой Мариной; не смотри ты, что она рода простого — царь и царица ее крѣпко любятъ, а тебѣ она во всемъ будетъ правая рука.
И дѣйствительно, эта пятнадцати-лѣтняя дѣвочка столько разъ совалась въ несвойственную ей политическую роль, столько разъ сбивала съ толку не то что тверскихъ, а даже закаленныхъ въ подвохахъ московскихъ бояръ, что нельзя было не признать за ною огромной даровитости. Но одно, что возмущало Юрія и чти заставляло его отыскивать себѣ другую помощницу, это — сознаніе, что она не дѣлу служитъ а ему, Юрію, что умри онъ — дѣло перейдетъ въ другія руки, потому что она или броситъ его, или станетъ продолжать только для того чтобы ему угодить. Ни ея молодость, ни ея миловидность — не зажигали въ груди Юрія той пылкой всепоглощающей любви, которая развивается въ мужчинахъ именно въ лѣта ихъ полнаго цвѣта, между 35—50 годами. Въ этомъ возрастѣ мужчина ищетъ въ женщинѣ — или простой игрушки, ребенка, — или товарища, на котораго можно было бы опереться. Марина близко подходила къ идеалу Великой Княгини Всея Руси, но она все же не равнялась ему. Юрій сознавалъ, что дѣлается все для него; что какъ ни пріятна для нея каждая услуга ему, но все-таки это услуга, все таки онъ становился обязанъ ей, — словомъ сказать, обоимъ имъ было далеко не весело. А ханша, Прасковья, Чобуганъ, мурза Четъ и даже самъ Колесница вполнѣ полагали, что Юрій не сегодня — завтра явится къ Хану съ челобитной о дозволеніи ему жениться на Маринѣ. Узбекъ былъ вполнѣ согласенъ на подобный бракъ и даже рѣшился возвести Марину (вслучаѣ сватовства Юрьева) въ санъ своихъ царевенъ. Санъ этотъ до сихъ поръ на Востокѣ считается отнюдь не предосудительнымъ, потому что монархъ возводитъ тамъ дѣвушекъ въ санъ царевенъ вовсе не для того чтобы быть въ связи съ ними, а просто чтобы дать имъ высокій титулъ, несравненно выше званія нашихъ статсъ-дамъ и почти что равняющійся тому, что называется въ Европѣ «принцессами крови». Въ Ордѣ ждали, чтобы Юрій началъ свое ходатайство о возстановленіи хотя бы и фиктивнаго родства съ ханскимъ семействомъ, — и Юрій, скрѣпя сердце, направлялся, 20 ноября 1325 г., къ Прасковьиной вѣжѣ, рѣшившись жениться, если только ему удастся обдѣлать давно-задуманное дѣло съ Дмитріемъ Михайловичемъ, къ которому самъ Узбекъ тоже былъ крѣпко расположенъ, тѣмъ болѣе что чувствовалъ себя виноватымъ въ смерти его отца. Юрій шелъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ отроковъ, накинувъ на себя простой плащъ и заворотивъ длинный воротникъ, висѣвшій почти до самой поясницы, на голову, — а тверскіе, рязанскіе и черниговскіе бояре и ихъ отроки такъ и слѣдовали за нимъ по пятамъ. Уже цѣлый мѣсяцъ не могъ Великій Князь Всея Руси шагу ступить въ Ордѣ безъ этихъ соглядатаевъ. Дѣло дѣлать они ему не мѣшали, но надоѣдали они ему до невозможности, а пуще того сильно роняли его во мнѣніи татаръ — тѣмъ что ставили его въ смѣшное положеніе. Желчный, озлобленный, подошелъ онъ къ Прасковьиной вѣжѣ, а Прасковья чуть завидѣла его — тотчасъ же сдѣлала видъ, будто она хлопочетъ съ Русалкой около сосѣдней ставки.
— Батюшка князь! говорила Прасковья, — здравствуй, кормилецъ нашъ, здравствуй! Милости просимъ! Ужь не къ намъ-ли, родной?
— Здравствуй, матушка, отвѣчалъ Юрій, — что, никого гостей нѣтъ у тебя?
— Никого, батюшка, господине великій княже, — кто же у насъ у сиротъ бываетъ? — Пройди, пройди въ вѣжу-то; тамъ я тебѣ и медку поставила, господине великій княже, и вотъ сейчасъ съ Русалочкой угощеньнце тебѣ приготовимъ. Поди посиди съ Маршіушкой; только она, бѣдная, хвораетъ какъ будто.
Юрій Даниловичъ быстро вошелъ въ вѣжу и сѣлъ у жаровни.
— Ну, Марина, здравствуй!.. сказалъ онъ, по мѣрѣ возможности весело.
Марина, не говоря ни слова, обвила руками его шею, спрятала лицо на груди и зарыдала.
— Что ты? Что ты? Господь съ тобой, говорилъ Юрій, укладывая ее къ себѣ на колѣни, — что ты? Марина, что ты? О чемъ ты?
— Крѣпко… люблю… тебя…
— Ахъ, ты глупая дѣвка! глупая! говорилъ Юрій, — о челъ же плакать, что любишь?
— Не могу… видитъ Богъ, не могу!.. захлебывалась Марина: — все ждала…
Юрій ласкалъ и нянчилъ ее какъ ребенка.
— Да вѣдь дождалась же наконецъ?
— Да, говорила сквозь слезы Марина, — дождалась… только вѣдь ждала… Милый мой! золотой мой! возьми ты меня къ себѣ; не надо мнѣ… не женись на мнѣ — такъ просто возьми меня къ себѣ, въ вышивальщицы. Кто тебѣ сорочки-то вышиваетъ, и ручники, и скатерти? Возьми меня къ себѣ въ вышивальщицы — вѣдь я хорошо вышиваю. Ты меня къ себѣ возьми, только одну не оставляй.
Юрій улыбнулся, поцѣловалъ ее, взялъ подъ мышки и посадилъ подлѣ себя; она опустила свое заплаканное лицо къ нему на плечо.
— Не гони ты меня, господине княже, перстень мой золотой!
Юрій, съ веселой, доброй отеческой улыбкой, взялъ ее обѣими руками за голову, улыбнулся ей, поцѣловалъ ее въ глаза, — такъ крѣпко, что разомъ снялъ съ нихъ слезы, — потомъ въ губы ее поцѣловалъ и, покачивая головою, сказалъ;
— Нѣтъ, касаточка моя, орлица моя русокудрая, не въ вышивальщицы тебя я возьму, а пришелъ я къ тебѣ новость сказать и дѣло тебѣ задать.
Марина смотрѣла на него вопросительно. Сердце, у нея колотилось, а почему колотилось — она сама не знала.
— Сегодня Дмитрій будетъ у тебя.
— Опять?… рванулась Марина у него изъ рукъ.
— Опять, только ужь послѣдній разъ.
Марина опять разцвѣла.
— А завтра или послѣзавтра, продолжалъ Юрій серіозно и внушительно, — я иду къ Хану и буду просить у Хана, чтобы онъ меня женилъ; только, знаешь на комъ?
Марина знала на комъ, а все-таки струсила, и сердце у нея остановилось въ груди. Слегка раскрывъ ротъ и неподвижно смотря заплаканными глазами сквозь длинныя русыя рѣсницы, она силилась прочесть на его смѣющемся лицѣ отвѣтъ, который рѣшилъ бы: жить ей или помирать.
— На Прасковьѣ на твоей, смѣялся Юрій, — на матери твоей названной. Старуха она хорошая, пироги печетъ славные, вышиваетъ она лучше тебя; я на ней женюсь, а тебя съ собой возьму на Русь, въ Володиміръ стольный городъ и въ Новгородъ къ св. Софіи. Ты мнѣ дочкой будешь.
— Княже, сказала дѣвушка трепещущимъ голосомъ, — не мучь ты меня, и безъ того изныла душа моя. Ни о чемъ я тебя не прошу, ничего я не хочу, только быть бы при тебѣ: быть слугой рабой твоей.
Юрій отнялъ ея руки отъ лица, нагнулся къ одѣялу завѣшивавшему входъ въ вѣжу, приподнялъ его и, быстро оглянувши нѣтъ-ли кого подслушивающаго, махнулъ рукой Прасковьѣ и Русалкѣ, которыя стояли въ нѣсколькихъ шагахъ, — одна съ пирогомъ въ рукѣ, другая тоже съ какимъ-то кушаньемъ, — и не знали войдти ли имъ или не входить къ влюбленнымъ.
Прасковья была женщина очень недалекая; умомъ она понимала вообще чрезвычайно мало; но, какъ большинство женщинъ, она понимала сметкой, сердцемъ. Она знала какой плохой шутникъ — Юрій. Она знала подробности убіенія въ Москвѣ ея рязанскаго великаго Князя, Константина Романовича, — знала какъ Юрій стоялъ надъ нимъ, когда тотъ-же Иванецъ держалъ ножъ у самаго сердца связаннаго плѣнника. Она знала, что у Юрія бровь дрогнула, черта въ лицѣ не шевельнулась, на мольбы несчастнаго, который уже давнымъ давно уступилъ Коломну московскому князю, — и знала, какъ Юрій сказалъ спокойно, хладнокровно: «прости меня, господине Константинъ Романовичъ; молись за меня на томъ свѣтѣ Богу и Спасу нашему съ Пресвятою Богородицей, а тебя мнѣ на свѣтѣ живымъ терпѣть не приходится — потому Константинъ Романовичъ, что если, не я тебя зарѣжу, такъ ты меня рано или поздно на тотъ свѣтъ отправишь»; — и, не смотря на всѣ мольбы и клятвы узника, велѣлъ Иванцу всадить ножъ ему въ сердце, — и до тѣхъ поръ не ушелъ изъ той избы, гдѣ происходила эта страшная сцена, покуда не остыло тѣло и покуда не натекла на полъ такая лужа крови, что если бы даже не было перерѣзано сердце, то жизнь во всякомъ случаѣ не могла бы воротиться. Прасковья знала также, какъ случилось подъ Дербентомъ убійство великаго князя тверского Михаила Ярославича; знала, какъ Юрій унижался предъ Кавгадыемъ; знала потомъ за Юріемъ пропасть мелкихъ дѣлъ; знала, что между множествомъ труповъ, разбрасываемыхъ Волгой по полымъ берегамъ, очень многіе очутились въ водѣ по приказу ея гостя. Но она понимала и то, что безъ умысла, для своей прихоти, изъ минутной вспышки, изъ личной страсти, этотъ человѣкъ не обидитъ влюбленную въ него дѣвушку — и что всякій, кто не становится ему на дорогѣ, можетъ полагаться на него какъ на каменную гору. Самъ по себѣ — понимала Прасковья — Юрій честенъ, великодушенъ, личную обиду всякому простить готовъ, послѣдней рубашкой подѣлиться, — но у него есть какіе-то непонятные для нея замыслы, онъ отдалъ себя подавленію тверичей; онъ можетъ простить имъ искренно всѣ старыя и прежнія обиды, но стоять имъ на дорогѣ онъ не позволитъ. Одного человѣка она боялась въ Ордѣ; это — тверскаго великаго князя Дмитрія Михайловича Грозныя Очи. Онъ также жилъ для чего-то высшаго, но жилъ также и для себя, для минутной прихоти, для увлеченья. Юрій былъ медвѣдь, который губилъ живое или съ испугу или съ голоду; Дмитрій способенъ былъ, отъ нечего дѣлать, для препровожденія времени, шутить съ Русалкой и крѣпко приставать къ Маринѣ. Зачѣмъ онъ бывалъ у нихъ — она понять не могла, какъ не могла понять, за которою изъ дѣвушекъ онъ ухаживаетъ. Она принимала его только потому, что этого требовалъ Юрій, «а что Юрій Даниловичъ совѣтуетъ — говорила она — то навѣрное не лишнее».
Увидѣвъ, что онъ машетъ ей рукой, Прасковья быстро взошла въ вѣжу.
— Тетка, сказалъ Юрій Даниловичъ, посмѣиваясь на Марину, — больно хотѣлось бы мнѣ обзавестись великою княгинею. Что въ самомъ дѣлѣ, сама разсуди, два раза былъ женатъ, человѣкъ еще не совсѣмъ старый, а одинъ вотъ по свѣту мыкаюсь. Сосватай ты мнѣ какую нибудь царевну-королевну!
Прасковья взглянула на него такъ тоскливо, что Юрію стало совѣстно своей шутливости.
— Вотъ что, сказалъ онъ, заговоривъ совершенно серіозно, — побывай-ка ты завтра у ханши и спроси ты ее, отпуститъ ли она тебя съ Русалкой на Русь, если я женюсь на Маринѣ; а я завтра, нѣтъ! не завтра, а послѣ завтра — завтра мнѣ нужно еще одно дѣльце сдѣлать — можетъ даже вечеромъ завтра пойду съ челобитьемъ къ Хану.
Марина и Прасковья молчали; обоимъ было не въ диковину ждать этого откровеннаго объясненія, и обѣ обдумывали то, что въ самомъ дѣлѣ надобно прежде узнать отъ ханши, не задержитъ ли она Прасковьи, потому что у ханши вышивальщицы все-таки другой не было.
— Да, сказала Прасковья, — спасибо тебѣ, господинк княже, мнѣ безъ Маринушки-то точно здѣсь оставаться съ Русалочкой не приходится.
— Ну вотъ такъ-то, сказалъ Юрій, приподнимаясь, — завтра можетъ самъ я не зайду — такъ вы дайте мнѣ знать… или, нѣтъ, лучше я къ вамъ пришлю спросить. А теперь вотъ въ чемъ дѣло: сегодня Димитрій зайдетъ къ вамъ; по всей вѣроятности онъ теперь у мурзы Чета сидитъ. Ты, Марина, сослужи мнѣ послѣднюю службу. Не хочется мнѣ губить Димитрія — парень онъ хорошій, только горячій, глупый. О томъ, что я женюсь, сегодня ему не говори, а прими его хорошенько, съ честью, и поговори съ нимъ по душѣ. Скажи ему, что я на него больно сердитъ, и что бороться со мною ты ему не совѣтуешь. Такъ и ты, тетка, скажи ему тоже, будто слышала ты стороною, что какъ онъ ни хлопочи, а въ Ордѣ я все-таки сильнѣе его; что меня и Ханъ и ханша похваливаютъ; что я ему все прошу старое. Такъ ему скажите, что вотъ, дескать, у васъ сердце болитъ, что такихъ двое самыхъ сильныхъ русскихъ великихъ князей между собою не ладятъ; что старое надобно забыть; что надъ нами татары смѣются; что мы съ нимъ не другъ друга топимъ, а топимъ мы съ нимъ Мать Святую Русь, — да впрочемъ тебѣ, Марина, не въ первые это говорить. А ужь только подожди ты, моя лебедь бѣлая, станешь ты Великою Княгинею Всея Руси — вдесятеро больше тебѣ работы будетъ, совсѣмъ тебя загоняю; веди за меня всѣ эти переговоры, въ Думѣ боярской, даже на Вѣче выходи!
Онъ сталъ прощаться, Марина прыгнула ему на шею, опять спрятала лицо на груди и опять расплакалась.
Прасковья сидѣла молча. Бѣдная женщина достигала наконецъ своей цѣли — пристраивала одну изъ своихъ дѣвочекъ, да еще какъ пристраивала, хотя за подчиненнаго, а все-таки за монарха! Недавняя невольница отдавала дочку другой такой-же невольницы, простой деревенской бабы, поруганной, умершей отъ голода и истощенія въ колодкѣ торговца русскимъ полономъ, жида Ицека…
— Ну, о чемъ же теперь-то ты плачешь? ласкалъ Юрій Марину: — давеча ты говорила, глупая, что ждала долго; ну, теперь дождалась; ну, теперь послѣ Рождества Великой Княгиней станешь. Ну полно же, перестань! Что же я больше могу сдѣлать? Ну научи.
— Страшно мнѣ, страшно! рыдала Марина.
А Прасковья, отвернувши лицо въ уголокъ, тоже плакала; плакала и Русалка, не изъ зависти, не изъ того, что ея названная сестра Великой Княгиней дѣлалась, — этому-то она рада была, потому что это ей самой открывало широкую дорогу: на названной сестрѣ Великой Княгини Всея Руси женился бы лучшій русскій бояринъ, или даже какой нибудь изъ тѣхъ сильныхъ и могучихъ князей Галицкихъ, литовскихъ, которыхъ она всѣхъ знала по именамъ, вращаясь при дворѣ великаго Хана, Вольнаго Царя, Узбека. Она плакала о томъ, что разбились свѣтлыя мечты ея дѣтства, — что женатъ, что не съумѣлъ отстоять ее (противъ своей матери) другъ ея дѣтскихъ игръ, тверской Константинъ Михайловичъ; — плакала о томъ, что онъ изнываетъ въ Твери со своей молодой женой. А онъ такой же мощный человѣкъ какъ и Юрій Даниловичъ, казалось ей, — и помнились ей его большіе голубые глаза, его тихая рѣчь, его слезы на раставаньи съ нею; а послѣ какъ ни увивались за нею татарскіе богатыри, русскіе князья и бояре — всѣ ей были чужды, и ни но комъ изъ нихъ не билось ея дѣвичье сердце! Одинъ Димитрій Грозныя Очи пуще другихъ могъ бы ей понравиться, но у Димитрія ничего не было кромѣ личной ненависти къ Юрію, кромѣ непониманія Юрія и нежеланія понять его; да къ тому-же (не смотря на всю его удаль и отвагу) его честность и его благородство выходили какими-то безцвѣтными, безцѣльными, черезчуръ себялюбивы и вмѣстѣ безличны. Онъ былъ честенъ для честности, удалъ для удали, да наконецъ и женатъ, — а Русалка даже и понять не могла, какъ это можно быть полюбовницей женатаго человѣка, дѣлить грудь его съ другой женщиной. Тихо, молча сидѣли вышивальщицы въ вѣжѣ, у всѣхъ сердце было полно, говорить было неочемъ. Только Марина улыбалась — и какъ-то лукаво, торжественно, окидывала глазами Прасковью и Русалку, а на глазахъ у нея то и дѣло навертывались алмазныя росинки веселыхъ слезъ.
Грудь ея дышала теперь вольно, легко, чѣмъ-то весеннимъ; сердце было такъ полно, что даже на шею никому броситься не хотѣлось, точно изъ нея самой лились повсюду какіе-то лучи радости, свѣта, довольства, спокойствія.
Быть подругой этого сильнаго, несокрушимаго, неумолимаго человѣка! быть его товарищемъ!
— Ахъ, кабы я только могла въ самомъ дѣлѣ такъ полюбить Русь, чтобы сдѣлаться его товарищемъ!
— Эхъ, Маринушка, засмѣялась Прасковья, — будутъ дѣтки, а дѣтки будутъ Юрьевичи — вотъ и полюбишь его дѣло для дѣтокъ своихъ.
Марина расхохоталась, бросилась ей на шею, но въ это время дверной пологъ приподнялся — и показалась голова Димитрія, въ бѣлой шапкѣ съ павлиньимъ перомъ.
— Что вы тутъ обнимаетесь? сказалъ онъ: — эхъ, вы! народъ женскій! Отчего вы такъ обниматься любите, и что вамъ за охота обнимать другъ друга? Вотъ обнимайте меня!
И онъ тяжело опустился на сидѣнье, только-что оставленное Юріемъ. Въ головѣ у него немножко шумѣло отъ угощенія мурзы Чета. Онъ долго съ нимъ спорилъ о русскихъ дѣлахъ и много сердился. Русѣющій татаринъ толковалъ ему битыхъ три часа, что не годится ссориться съ Юріемъ, — что можно было бы съ Юріемъ ссориться, если бы новгородцы были на сторонѣ тверичей.
— Да ты, вижу, заключилъ мурза Четъ, — такъ же упрямъ какъ покойникъ твой батюшка. Мало я ему говорилъ: «сиди, великій княже, въ Новгородѣ, — а бояръ туда не посылай, потому что это противъ новгородской грамоты, и новгородцы не терпятъ, чтобы княжескіе люди мѣшались въ ихъ дѣла!» А твой батюшка больно Тверь любилъ и хотѣла, силой поднять ее. Новгородцевъ обидѣлъ, москвичей самъ на себя натравилъ. Ну, теперь ты-то чтожь дѣлаешь? Съ новгородцами не въ ладахъ, Москву изобидѣлъ. А ты былъ бы, княже, похитрѣе да поразсчетливѣе!.. жилъ бы себѣ душа въ душу съ Юріемъ и не стращалъ бы его!..
— Да какъ же мнѣ жить душа въ душу съ Юріемъ, говорилъ Димитрій, — когда онъ на верху рѣки Москвы можайское княжество къ себѣ прибралъ, а тамъ гдѣ Москва-рѣка въ Оку впадаетъ — коломенское взялъ? Теперь Москва-рѣка вся его, такъ что московское княжество — какъ отдѣльное царство: своя рѣка, свои земли; московскій родъ съ новгородцами дружитъ — не спать же мнѣ, надо и мнѣ за Тверь стоять. Ужь подсажу я эту лису, Юрія Даниловича! Каждый шагъ его маѣ теперь извѣстенъ.
— Эй, говорилъ мурза Четъ, — русская пословица говоритъ: «съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тянись».
— А вотъ посмотри что перетягаю!.. говорилъ Димитрій, и сталъ за тайну разсказывать Чету всѣ свои связи съ Ордою, съ мурзами; говорилъ, что всѣ — на его сторонѣ, а что теперь полюбовницу Юрьеву, Маринку, онъ чуть что не отбилъ у него, и что Маринка съ Прасковьей за него у ханши хлопочутъ, всякія ему вѣсти передаютъ.
— Эй, эй, не вѣрю я, чтобы Маринка была полюбовницей Юріи Даниловича; а тому еще я больше не вѣрю, чтобы онѣ крѣпче дружили съ тобою, чѣмъ съ Юріемъ.
Спорили долго, толковали много, наконецъ разстались, и Димитрій (какъ предвидѣлъ Юрій) не утерпѣлъ чтобы по сосѣдству не зайти къ Прасковьѣ, — тѣмъ болѣе не утерпѣлъ, что, какъ только вышелъ онъ изъ вѣжи мурзы Чета, ему тотчасъ же доложили, что у Прасковьи былъ Юрій.
— Ну, Маринка, говорилъ весело Димитрій, — красота ты моя неписанная, дай-ко ты мнѣ ковшъ меду, да скажи-ка ты мнѣ, что толковалъ тутъ съ тобою супротивникъ мой, Юрій-супостатъ?
Прасковья и Русалка сидѣли молча и насупившись; Марина, напротивъ того, приняла веселый видъ, налила ковшъ меду, отхлебнула и подала Димитрію.
— Твое здоровье, княже! сказала она, — ней на здоровье и носи голову на плечахъ покрѣпче.
Это сказала она такъ смѣло, такъ твердо и такъ внушительно, что Димитрій уставился на нее глазами.
— За здоровье и за голову челомъ бью тебѣ, спасибо; только что же Юрій толковалъ? о моей головѣ, небось?
— О твоей, княже, сказала Марина игриво, укладывая шитье и вынимая изъ сундука парчевую душегрѣйку, подаренную ей Димитріемъ; тутъ же она вынула монисты, подарокъ Димитрія, и надѣла на шею. — О твоей головѣ, господине великій княже тверской; говорилъ, что жалѣетъ тебя больно — больно ты удало себя держишь здѣсь: татаръ бранишь на всѣ стороны, Юрія Даниловича сбить съ Великокняжескаго стола Всея Руси похваляешься, караулы за нимъ повсюду разставилъ, — а того не знаешь, что онъ тебя здѣсь вдесятеро сильнѣе.
— Экая змѣя подколодная — что плететъ!.. вспыхнулъ Грозныя Очи.
— Вотъ что, княже, сказала Марина, вставая и накидывая на голову платокъ, — коли я тебѣ люба, помирись ты съ Юріемъ Даниловичемъ. Онъ не такой злой какъ ты; для тебя это будетъ лучше, для меня вдесятеро, а для нашей общей матери, Святой Руси, въ тысячу кратъ лучше того. А я иду къ ханшѣ, прощай!
Димитрій изумился. Очевидно, Марина говорила не спроста; очевидно, она знала больше чѣмъ говорила. Димитрій хотѣлъ удержать ее за руку, но ловкая дѣвушка мигомъ перепрыгнула черезъ жаровню и уже бѣжала къ золотой ханской вѣжѣ.
— Что она такое плететъ? спросилъ Димитрій Прасковью, глядя на нее строго.
— А что-жь, батюшка, княжевеликій тверской, сказала Прасковья, — что-жь ей плести-то? Развѣ хорошее дѣло: ссориться? Ты только слово скажи, что не прочь будешь, а Юрій Даниловичъ радъ будетъ тебя за младшаго брата имѣть.
Дмитрій вспыхнулъ.
— Скажи, Прасковьюшка, Юрію Даниловичу такъ: я за младшаго брата ему радъ идти, только чтобы онъ-то мнѣ въ самомъ дѣлѣ за мѣсто отца роднаго былъ. А покуда прощай!
Раздраженный, обиженный, Дмитрій вышелъ изъ вѣжи. Направляясь къ своимъ ставкамъ, онъ по дорогѣ послалъ провожавшаго его отрока — звать къ себѣ Александра Новосильскаго, черниговскаго князя, однихъ съ нимъ лѣтъ, смѣлаго, храбраго, мастера и пѣсню спѣть и ковшъ вина осушить, явившагося въ Орду жаловаться Хану на разбои татаръ, которые пуще всего нападали на южныя княженія, потому что эти южныя княжества были ближе къ Ордѣ. Оба князя кипѣли одной единой думой, какъ бы собраться всѣмъ русскимъ князьямъ вмѣстѣ — и разомъ стряхнуть съ влечь напасть бусурманскую. Новосильское княжество было маленькое, бѣдненькое; денегъ у князя не водилось — и онъ поѣхалъ въ Орду именно за тѣмъ, чтобы тамъ столковаться съ Юріемъ или съ Димитріемъ. Юрій принялъ его гордо и далъ ему понять сразу, во-первыхъ, что онъ (Юрій) Великій Князь, а не какой-нибудь мелкій черниговскій отчинникъ; а во-вторыхъ, сказалъ, что если онъ (Юрій) только услышитъ о затѣяхъ черниговскаго князя подняться противъ татаръ, то для спасенія Руси велитъ его связать и, не спрашивая Узбека, казнитъ. Затѣмъ Юрій ему объяснилъ весьма здраво и толково, что Русь именно потому и попала подъ иго татарское, что князья ея не слушались Великаго Князя, что каждое княжество хотѣло занимать роль самостоятельнаго, — а что единственная политика, которой слѣдуетъ держаться, это безусловно гнуться передъ татарами и подъ татарской рукой сливать всѣ русскія области въ одно цѣлое.
— Васъ, маленькихъ князей, трогать никто не станетъ; княжьте себѣ, володѣйте судомъ, дѣлайте все что угодно, — но противъ татаръ подыматься вамъ заказываю.
Александръ Новосильскій, человѣкъ еще очень молодой (ему было всего лѣтъ 25—26), вышелъ отъ Юрія разумѣется неубѣжденный ни въ чемъ — и мигомъ сошелся съ Димитріемъ, съ которымъ его сближала жажда дѣятельности, вражда къ Великому Князю Всея Руси, а пуще всего, ихъ молодость. Весь вечеръ просидѣли новые пріятели, и весь вечеръ бранили систему Александра Невскаго, называли москвичей низкопоклонниками, сребролюбцами, даже отступниками отъ вѣры христіанской, святошами, — и разсчитывали, гдѣ и какія силы есть на Руси, чтобы встать противъ Москвы и противъ татаръ. Новосильскій толковалъ много объ общемъ недовольствѣ народа южныхъ княжествъ, не замѣчая того, что народъ въ сущности ропталъ не на татаръ (на которыхъ смотрѣлъ какъ на слѣпое орудіе судьбы, какъ на бичъ Божій), а на князей, которые своими дрязгами то накликали татаръ на Русь, то не умѣли собраться, чтобы отстоять Русь отъ татаръ. Затѣмъ, уже за шестымъ ковшомъ меду, они принялись разсчитывать, насколько вражда рязанскихъ князей можетъ помочь борьбѣ съ Москвою, — и затѣмъ, когда Димитрій, съ окончательно-отяжелѣвшей головой, уже ложился спать, они сообразили, что вѣдь суздальскіе князья точно такъ же недовольны, а что Новгородъ въ сущности выѣденнаго яйца не стоитъ, что новгородскихъ торгашей можно молчать заставить, что двинется на нихъ рать осенью или зимою, когда болота и топи не препятствуютъ, то Новгородъ и смирится; а въ Новгородѣ серебра и золота много; — и наконецъ Димитрій заснулъ полонъ новой вражды къ Юрію, который, какъ казалось ему, опять-таки воротилъ къ себѣ лукавую Марину; во снѣ рисовались ему боевыя картины и царскій ненецъ да благословенія народа освободителю отъ татаръ. А ночь была глухая, черная; тучи висѣли на небѣ; въ воздухѣ было душно. Наступалъ великій праздникъ Введенія во храмъ Пресвятыя Богородицы; послѣзавтра нужно было служить панихиду въ память убіенія отца Димитріева, великаго князя Тверскаго, Михаила Александровича.
IX. Смерть Юрія Даниловича
правитьБылъ уже часъ съ восхода солнца, а солнца не было видно на небѣ, подернутомъ тяжелыми лиловыми облаками; воздухъ былъ спертъ, душенъ; листъ не двигался; Волга лежала не зеркаломъ, а тянулась какимъ-то пузыристымъ стекломъ. Грудь давитъ, головѣ тяжело. Дмитрій Михайловичъ лежалъ въ своей ставкѣ, на перинѣ, закинувши руки подъ голову, и угрюмо смотрѣлъ въ холщевый потолокъ, къ которому плотно прижались запоздавшія осеннія мухи; холстъ висѣлъ между веревками — и какъ будто силился еще глубже вдавить въ землю толстые шесты, поддерживавшіе ставку. Когда проснулся Дмитрій, онъ освѣжилъ себѣ голову ковшемъ меду, стоявшаго на полу, — вчерашній хмѣль прошелъ, но мысли какъ-то не вязались въ головѣ — и не то что переходили одна къ другой, а будто перескакивали.
Думы великаго князя тверскаго само собою разумѣется сосредоточивались на Юрьѣ. Маринка много кое-чего вчера ему пересказала: Юрій больше его значитъ въ Ордѣ, со всѣми князьями ордынскими другъ и пріятель, вездѣ его хвалятъ. Юрій прикидывается сторонникомъ Дмитрія, извиняетъ его съ братомъ Александромъ Михаиловичемъ въ грабежѣ ханскаго выхода, и играетъ роль чуть что не покровителя его и опекуна.
Одно чѣмъ Юрій не доволенъ, разсказывала вчера Маринка, — это тѣмъ, господине княже, что ты отъ него сторонишься, не принимаешь его въ отца мѣсто, и потомъ подсылаешь къ нему соглядатаевъ. Юрій хитеръ, внушала она князю, — не такая простыня, какъ ты, Дмитрій Михайловичъ; онъ не о себѣ радѣетъ, а о цѣломъ княжествѣ русскомъ, о всей землѣ русской, и напрасно ты его обижаешь недовѣріемъ, не хочешь дѣйствовать съ нимъ за одно. Не приведи Богъ, обидишь ты этимъ Великаго Князя Всеz Руси, станешь ему супротивникомъ — всей святой нашей Руси будетъ плохо.
Что-то лживое и натянутое слышалось въ этихъ словахъ ордынской красавицы, и мысли Дмитрія окончательно путались и сбивались.
Въ это же самое время Юрій Давидовичъ былъ уже на йогахъ, онъ успѣлъ помолиться на образъ Пречистой Дѣвы Богородицы и на образъ Св. Софіи, Премудрости Божьей, поднесенный ему новгородцами даннымъ давно; онъ умылся, одѣлся, кудри расчесалъ и убрался въ оксамитный кафтанъ, въ объяринную поддевку, высокіе сапоги натянулъ, на голову надѣла, соболью шапку съ коническимъ бархатнымъ верхомъ; къ этой шапкѣ было приколото аметистовой запонкой перо райской птицы. Онъ вышелъ изъ ставки, сѣлъ на скамеечку и задумался.
— Вѣдь тверскіе погубятъ, думалъ онъ, — ни за что ни про что погубятъ русское дѣло. Опять что-ли подкапываться подъ нихъ у ханскихъ вельможъ? Нѣтъ, это дѣло не подходящее! Братъ, Иванъ Даниловичъ, пускай дѣлаетъ что ему угодно. Вѣдь у насъ русскихъ князей, если строго говорить, на родовомъ правѣ все и держится. Дмитрій Михайловичъ тверской — теперь великій князь Владимірскій; изъ за чего а боюсь его и изъ за чего враждую съ нимъ, — не изъ за того, что съ отцомъ его мы не поладили — помани Господи душу его! — а все мнѣ разсчета нѣтъ Москвы держаться. Но совѣсти говорить, братъ Иванъ Даниловичъ далеко умнѣе и хитрѣе меня; храмы Божіи и обители святыя строитъ, святителя къ себѣ изъ Владиміра перевелъ — да кому польза изъ того: Москва-ли, Тверь-ли — верхъ на Руси возьметъ? Я же теперь вдовецъ, третій разъ жениться безъ ханской воли мнѣ не приходится, да и невѣсту-то подходящую подобрать себѣ трудно — кромѣ Марины; а Маринку до княгини пожалуй и подымешь, да родъ-племя наше осрамишь ею. Осрамишь не тѣмъ, что безродная — а тѣмъ что слава дурная по пей идетъ. Надо помириться съ Дмитріемъ, былъ бы онъ мнѣ правою рукою, пособникомъ во всякомъ дѣлѣ; а тамъ, кому Великое Княженье послѣ меня достанется, — брату-ли, ему-ли, — но мнѣ все равно. Онъ правдивѣй брата, дерзновеннѣй, можетъ скорѣе татарву эту съ русскихъ плечъ стряхнуть. Только молодъ онъ крѣпко, горячъ куда, а пошелъ бы ко мнѣ въ науку, я бы его повоздержалъ. Былъ бы я ему въ отца мѣсто, онъ былъ бы у меня сыномъ названнымъ, и не давалъ бы я ему кричать противъ Орды; но теперь съ Ордою первое дѣло — покоряться.
Юрій кликнулъ отрока.
— Плащь подай! сказалъ онъ.
— Куда идешь, княже? спросилъ его одинъ изъ бояръ.
Другіе подходили снявъ шапки.
— Къ Дмитрію Михайловичу иду, къ благовѣрному тверскому великому князю, сказалъ Юрій:
— Это зачѣмъ? спросилъ Ѳедоръ Колесница, ходившій чуть не по пятамъ Юрія.
— Одинъ на одинъ хочу разговоръ съ нимъ имѣть, отвѣчалъ Юрій.
— Помимо насъ, княже? спросилъ тотъ же старикъ бояринъ.
Юрью стало неловко; въ это время безъ бояръ государственныхъ дѣлъ не дѣлалось. Онъ замялся.
— Вотъ что, сказалъ онъ помолчавъ, — хочется мнѣ глазъ на глазъ съ нимъ поговорить: что мы съ нимъ другъ друга тѣснимъ? Пусть будетъ все по старому. Я буду Великимъ Княземъ Всея Руси — онъ останется великимъ княземъ тверскимъ и Владимірскимъ; о землѣ русской вмѣстѣ радѣть станемъ.
— Не поладишь, княже, сказалъ качая головой новгородецъ.
— Попробую, отвѣчалъ Юрій, — была бы честь приложена, а тамъ что Богъ пошлетъ, — коли поладимъ, васъ на совѣтъ позову.
— Такъ намъ съ тобой идти, господине княже? спросили бояре, невольно переглянувшись.
— Пойдемте, отвѣчалъ Юрій.
— Не было бы только въ зазоръ намъ, сказалъ Кочева, — къ тверскимъ-то съ челобитьемъ явиться? Вѣдь изъ-за этого, господине княже, можетъ выдти охулка на весь родъ Александра Невскаго, да и на насъ, бояръ московскихъ.
— Не стало бы, господине княже, и нашей новгородской чести въ зазоръ? промолвилъ Колесница, почесывая за ухомъ.
— Ну такъ оставайтесь, сказалъ Юрій, — я не неволю!… и, накинувъ плащъ, зашагалъ своей легкой походкой, но направленію къ ставкѣ тверскаго великаго князя.
— Идти али не идти? спросилъ Кочева.
— Пойдемъ, отвѣчали бояре.
— А по моему выходитъ: не идти, возразилъ Колесница, — зачѣмъ на себя лишній отвѣтъ передъ людьми брать? совѣтъ мимо бояръ не совѣтъ.
— Нѣтъ, идти, рѣшилъ Кочева, — потому что какъ мы, бояре, не поприсутствуемъ при княжескомъ переговорѣ, такъ значитъ можно будетъ и безъ насъ князьямъ обходиться. Идемте.
Онъ откинулъ рукава на спину и зашагалъ за удалявшимся княземъ; — облака все ниже спускались и все становились лиловѣе да лиловѣе, приближалась осенняя буря съ громомъ и молоніей, которая даже на югѣ (недалеко отъ нынѣшней Астрахани, гдѣ тогда стояла Орда) была не рѣдкость.
Сильно парило; грудь спирало, на плечахъ словно свинцовая гора лежала. За Юріемъ шли московскіе бояре, а за ними Колесница съ новгородцами, которыхъ онъ какъ-то очень проворно успѣлъ извѣстить о неожиданномъ свиданіи кназей.
— Княже, а княже! ворвался въ ставку Дмитрія Михаиловича толстый Морозъ: — вотъ, господине, ты собирался сегодня заупокойную служить по отцѣ, а посмотри ка какой къ тебѣ гость идетъ…
— Кто еще тамъ? спросилъ лѣниво Дмитрій, не шевелясь даже на своемъ пуховикѣ.
— Великій Князь Всея Руси!
— Ты съ ума сошелъ, что ли, или опять перепился?
— Глянь! отвѣчалъ обиженный Морозъ, откинувъ пологъ палатки.
Дмитрій поблѣднѣлъ; глаза его сверкнули тѣмъ недобрымъ блескомъ, по которому его прозывали Грозныя Очи; онъ вскочилъ и мигомъ безъ помощи отроковъ и Мороза одѣлся. Черезъ плечо мечъ перевѣсилъ и за поясъ заткнулъ топоръ съ золотой насѣчкой, который столько годовъ ржавѣлъ въ его тверской оружейной кладовой — и по преданію былъ тотъ самый, которымъ дѣдъ Димитрія, Ярославъ Ярославичъ, отбилъ себѣ чужую невѣсту. Анна Дмитріевна не хотѣла, чтобы сынъ ея бралъ этотъ именно топоръ — по Грозныя Очи постоялъ — старуха покачала головой и замолчала. Лицо
Тверскаго князя передернуло, плечи дрожали, въ ногахъ чувствовалась какая-то неловкость. Пологъ ставки еще разъ отпахнулся — и на порогѣ явился маленькій, сѣдой Кочева, съ шапкою въ рукахъ, въ пунцовой собольей шубѣ, — и низко поклонился.
— Господине княже, сказалъ Кочева, прикасаясь рукой къ землѣ, — господине великій князь тверской и Владимірскій Дмитрій Михайловичъ! Двоюродный братъ твой Великій Князь Всея Руси Юрій Даниловичъ московскій, сынъ великаго князя московскаго Данилы Александровича, внукъ Великаго Князя Всея Руси Александра Ярославича, правнукъ Великаго Князя Всея Руси Ярослава Всеволодовича, праправнукъ Великаго Князя Всеволода проситъ тебя великаго князя Тверскаго и володимірскаго Дмитрія Михайловича, сына великаго князя тверскаго и володимірскаго Михаила Ярославича, внука великаго князя Ярослава Ярославича, правнука Великаго Князя Всея Руси Ярослава Всеволодовича, — выдти къ нему на малое время поговорить съ нимъ глазъ на глазъ, безъ бояръ великаго княжества Володимірскаго, а также и безъ насъ, бояръ великаго княжества Московскаго и безъ бояръ земли Новгородской, безъ дружинъ, и его и твоей, — поговорить одинъ на одинъ, но-просту, но родству и по старой дружбѣ великаго князя тверскаго и отца твоего Михаила Ярославича съ великимъ княземъ московскимъ и отцомъ его Данилой Александровичемъ. Посла, господине великій княже Дмитрій Михаиловичъ, не казнятъ не обижаютъ, съ честью его принимаютъ и съ отвѣтимъ его отпускаютъ.
Дмитрій Михаиловичъ выслушалъ посла, стоя безъ шапки, и велѣлъ тутъ же подать ему ковшъ меду, своею рукою снялъ съ гвоздя шубу, самъ набросилъ ее ему на плечи и, отступивъ шага на четыре, сказалъ офиціально и торжественно:
— Низкій поклонъ отъ меня брату старшему, Великому Князю Московскому и Всея Руси, Юрію Даниловичу, отъ меня, посолъ, передай, и скажи благовѣрному Великому Князю Всея Руси, что я, великій князь тверской и володимірскій, не мѣшкая, безъ волокиты, иду къ нему на свиданіе съ полнымъ довѣріемъ: что онъ въ засаду меня не зоветъ, какъ зазвалъ ласковымъ словомъ отецъ его, Данила Александровичъ, рязанскаго великаго князя Константина Романовича, котораго Великій Князь Всея Руси Юрій Даниловичъ въ Москвѣ, по смерти отца своего, зарѣзалъ, какъ моего родителя здѣсь въ Ордѣ. Молю я Христа Спаса нашего, чтобъ мы съ нимъ поговорили но любви и пришли къ вѣчному окончанію вражды нашей, — но все, что онъ мнѣ скажетъ, боярамъ моимъ и потомъ передамъ, потому что безъ боярскаго совѣта что нибудь дѣлать я не привыкъ и отъ блаженной памяти родителя моего не наученъ.
Кочева поклонился еще разъ и сказалъ:
— Великій княже тверской и Владимірскій, Дмитрій Михайловичъ, — господинъ мой, Великій Князь Московскій и Всея Руси, Юрій Даниловичъ, ждетъ твою милость въ ставкѣ твоего Тверскаго боярина Елистрата Петровича Макуна, который, какъ завидѣлъ Князя и узналъ, зачѣмъ онъ идетъ къ твоимъ ставкамъ, тотчасъ же опросталъ и въ порядокъ привелъ свою ставку, и сталъ къ сторонкѣ съ твоими тверскими боярами; московскіе паши тоже въ сторонку стали, а новгородцы стоятъ особо между нами и тверичами.
Дмитрій Михайловичъ поклонился на это молча — и сказавъ послу: «сейчасъ иду», сталъ прибираться.
Юрій Даниловичъ стоялъ у ставки Макуна, около него на весьма значительномъ разстояніи стояли бояре московскіе и новгородскіе, шептались и подсмѣивались надъ тверскими, которые были совершенно растеряны отъ неожиданности.
Изъ Тверскихъ пуще всѣхъ суетился толстенькій и коротенькій Морозъ, перебѣгавшій отъ одного боярина къ другому, острившій и дѣлавшій свои соображенія.
— Ай да москвичи, говорилъ онъ, — вотъ народъ такъ народъ, ну ей Богу люблю молодцовъ — вчужѣ любо дорого смотрѣть. Мы, тверскіе, всѣ тутъ сидимъ, какъ звѣри какіе; одно что понадѣлали, соглядатаевъ за московскими приставили: куда московскіе пойдутъ, мы за ними; чихнуть безъ себя имъ не даемъ. Подстерегаемъ ихъ подстерегаемъ, а все ничего не знаемъ, что они говорятъ, — а они къ намъ первые пришли ровно на поклонъ. Намъ завтра панихиду служить, да поминки справлять: великому князю Михаилу Ярославичу пятая годовщина, а москвичи тутъ какъ тутъ, — ровно вмѣстѣ съ нами хотятъ поминки справлять, душу его поминать.
Ставка Дмитрія Михайловича распахнулась; онъ вышелъ, слегка поклонился своимъ боярамъ и направился прямо къ Юрію Даниловичу. Юрій Даниловичъ, лѣвой рукой придерживая пологъ ставки, правой указалъ ему войти внутрь. Дмитрій Михайловичъ, стиснувъ зубы, молча поклонился ему — и не глядя на него, скользнулъ въ ставку. Юрій Даниловичъ указалъ Дмитрію Михайловичу на небольшую скамеечку, оба перекрестились предъ висѣвшую на среднемъ шестѣ иконою, и сѣли другъ противъ друга.
Дмитрій Михайловичъ смотрѣлъ въ землю; Юрій Даниловичъ смотрѣлъ на него прямо, откинувъ кудри за уши и вглядываясь въ его лицо.
— Спасибо за честь, княже, что ты удостоилъ придти на зовъ мой, началъ онъ.
Дмитрій Михайловичъ не глядѣлъ на него.
— Хотѣлось мнѣ, и давно хотѣлось, потолковать съ тобою по душѣ, продолжалъ Юрій Даниловичъ. — Знаю, что ты на меня крѣпко сердитъ. Слышу я, какъ вы, тверичи, хулите и порочите меня: мнѣ объ этомъ толковать съ моими московскими — точно оправдываться; съ твоими тверскими толковать — самъ знаешь, сану нашему княжескому не приходится. Думалъ я думалъ, много думалъ и рѣшилъ, кнлже Дмитрій Михайловичъ, поговорить съ тобою но душѣ и по совѣсти раскрыть тебѣ прошлое, какъ брату моему младшему. Надоѣла мнѣ эта вражда между нашимъ родомъ и вашимъ — и пуще всего меня томить стало, что ни вамъ, ни намъ отъ нея толку нѣтъ; только народу христіанскому разоренье и только намъ съ тобою хлопоты
Дмитрій взглянулъ на него изъ-подлобья.
— Ты, Юрій Даниловичъ, сказалъ онъ, — завѣдомо человѣкъ хитрый, я — человѣкъ простой и терпѣть я не могу всей твоей эллинской премудрости! Ты говори прямо и толкомъ: зачѣмъ ты меня позвалъ? Коли на доброе дѣло для христіанства, я готовъ тогда забыть старое; а коли опять на какое твое московское безпутство, такъ пусти и уволь меня назадъ. Видишь ты, не одинъ князь попадалъ къ тебѣ въ засаду точь въ точь такимъ вызовомъ, — я не побоялся и пошелъ, но признаюсь, оружьеце кое какое съ собою прихватилъ. Такъ говори ты прямо и короче: чего ты отъ меня хочешь?
— Мнѣ вотъ что отъ тебя нужно, Дмитрій Михайловичъ, сказалъ Юрій, и лицо его приняло строгое выраженіе. — На смѣхъ мы, что-ли, татарамъ дались? Чего твои бояре и отроки и татары, твои сторонники, шагу не дадутъ мнѣ здѣсь ступить? куда ни повернусь, непремѣнно кто либо изъ за угла торчитъ.
Дмитрій поднялъ глаза и усмѣхнулся:
— Начинай съ своихъ, сказалъ онъ: — ужь нечего сказать, москвичи съ новгородцами первые на свѣтѣ соглядатаи.
— Я и не говорю, отвѣчалъ Юрій, — чтобъ я не слѣдилъ за тобою, только слѣжу то я иначе; черезъ твоихъ собственныхъ бояръ доходитъ до меня, что у васъ на Твери и здѣсь въ Ордѣ дѣлается. Ужь такихъ сорокъ-трещетокъ какъ твои бояре за деньги не найдешь. Какъ вздумали они за мною слѣдить, такъ только Русское имя стремятъ, а за Русское имя, я думаю, и ты, княже, стоишь.
— За Русское имя я стою, отвѣчалъ Дмитрій, — только не за такого Русскаго какъ ты, княже. Отца моего ты зарѣзалъ; подъ меня тоже подкапываешься. Скажи, не правда?
— Зачѣмъ я стану говорить, что неправда? сказалъ Юрій, сложивъ руки на груди. — Ты вотъ научи меня самого, путь мнѣ укажи, какъ мнѣ быть. Вотъ ты кричишь, чуть что не на вѣчѣ: «долой татаръ», бояре твои и отроки пуще твоего кричатъ. Съ поджигателемъ Руси на татаръ, съ княземъ Александромъ Новосильскимъ, всѣмъ завѣдомо дружбу водишь. Теперь, какъ же не стану я въ твое тверское дѣло мѣшаться, когда до татаръ все это доходитъ? меня татары не сегодня завтра за бокъ возьмутъ, велятъ мнѣ твою область пустошить — колу плохо изъ этого будетъ? намъ съ тобою, или народу христіанскому?
Дмитрій вспыхнулъ.
— Кричимъ мы потому, что душѣ неймется, сказалъ онъ, — больно ужъ зазорно твоей Ордѣ кланяться. Кричимъ потому, что Орда заполонила Русь, — и не будь васъ, москвичей, была-бы вся Русь вольною землею. Отъ васъ вся бѣда пошла: отъ дѣда отъ вашего, Александра Невскаго; онъ первый на томъ настоялъ, что надо съ татарами въ мирѣ жить, въ Орду ѣздить, Хану кланяться.
— Да вѣдь у меня тоже своя спина, сказалъ Юрій, — знаю я тоже, каково гнуть ее передъ ордынскимъ Ханомъ; знаю я, что и у насъ на Руси могъ бы возстать вольный царь; — да вѣдь, если мы станемъ пугать ихъ, насъ князей всѣхъ повырѣжутъ, а земли русскія разорятъ…
— До тѣхъ поръ разорять будутъ, отвѣчалъ Дмитрій Михайловичъ, — пока вы, Александровъ родъ, въ ноги татарамъ кланяетесь и насъ къ толу же неволите. Кто-бы вамъ не поклонился, кто-бы передъ вами не смирился, кто-бы не пошелъ за вами, если-бы вы впереди русской земли стали и всѣмъ-бы намъ только кличъ кликнули: «пойдемте бить татаръ!»
— И встали-бы мы впереди русской земли, говорилъ Юрій, — и кликнули-бы кличъ: «пойдемъ татаръ бить!», да кто-бы за нами пошелъ? Новгородцы, чтоли, которые насъ московскихъ только потому и держатся, что мы отъ нихъ за Тверью сидимъ? Бы, тверскіе пошли-бы, чтоли? — да вы спите и видите: родъ свой возвеличить, Великими Князьями Всея Руси подѣлаться. Рязанцы, чтоли, пойдутъ? объ нихъ и говорить нечего; а Кіева ужь и на свѣтѣ почитай нѣтъ. Смоленскіе съ галицкими князьями, что тамъ теперь подъ Карпатами дѣло дѣлаютъ? да у нихъ своя бѣда съ поляками да съ уграми; къ тому же и бояре у нихъ чуть-что не плоше тверскихъ будутъ: ихъ бояре больше о себѣ чѣмъ о землѣ Галицкой думаютъ. Мы одни одинешеньки на всей святой Руси…
— Дольше кланяетесь, сказалъ Дмитрій, — больше народу губите. Одинъ бы конецъ нуженъ былъ.
— Изъ за чего распря идетъ? возразилъ Юрій, разсматривая свои перстни, — распря идетъ изъ за того, какому роду Великое Княженье Всея Руси достанется: намъ или вамъ.
— Ты первый изъ-за этого кровь пролилъ, сказалъ Дмитрій, и глаза его сверкнули.
Юрій не дрогнулъ.
— Пролилъ кровь, отвѣчалъ онъ тихо и спокойно, — и опять пролью, если нашъ родъ будутъ обижать и Хана слушаться не станутъ.
— Руки не доросли, отвѣчалъ Дмитрій.
— Это дѣло другое: доросли или нѣтъ, говорилъ медленно и внушительно Юрій. — До тѣхъ поръ Русь нельзя отъ татаръ избавить, пока мы, московскіе князья, татарамъ въ поясъ кланяемся. Теперь намъ въ этомъ дѣлѣ новгородцы помогаютъ: какъ мы станемъ сильнѣе, какъ мы для нихъ новой Тверью станемъ, такъ новгородцы будутъ намъ первые враги?
— Ну? продолжалъ Дмитрій.
— Ну а до тѣхъ поръ, говорилъ Юрій, — надо татарамъ кланяться.
Дмитрія взорвало.
— Нѣтъ, да ты скажи, за чѣмъ меня позвалъ и чего отъ меня хочешь?
Онъ былъ раздраженъ, весь трясся; спокойствіе Великаго Князя смущало его.
— Позвалъ ты меня затѣмъ, чтобъ я добровольно передъ тобою тверскимъ княжествомъ поклонился?
— Нѣтъ, совсѣмъ не затѣмъ, отвѣчалъ Юрій. — За тѣмъ чтобъ мы съ тобою здѣсь, въ Ордѣ, не губили имя Русское. Ты вотъ черезъ Щелкана всякую брань обо мнѣ доводишь до Узбека…
Дмитрій покраснѣлъ и смутился.
— Ты до Узбека довелъ, будто бы я самъ говорилъ, что отецъ твой не отравилъ Кончаку; ты подъискалъ свидѣтелей, что отецъ твой съ Римомъ не сносился; ты докопался до всего что въ Москвѣ творится. Ты на новгородцевъ Узбеку пожаловался; — ты, княже Дмитрій Михайловичъ, обѣщалъ два выхода Ордѣ заплатить, если меня и брата Ивана московскаго изведутъ.
— Откуда ты все это знаешь? изумлялся Дмитрій.
— Можетъ быть ты того не знаешь, что я знаю и что мои бояре знаютъ, продолжалъ Юрій, упорно глядя ему въ очи. — Дураки твои бояре ходятъ по Ордѣ да Русь хаютъ. Про твои дѣла, про твои разговоры съ Маринкою и съ Русалкою болтаютъ. Такія дѣла про васъ до моихъ ушей доходятъ, что мнѣ ничего не остается, какъ взять да и попросить у царя татаръ на васъ, и стереть съ лица земли ваше тверское княжество; — а мнѣ бы этого не хотѣлось.
Дмитрій былъ блѣденъ; губы начали у него вытягиваться и прилипать къ зубамъ. Онъ всталъ; — всталъ и Юрій Давидовичъ.
— Слушай, княже, продолжалъ Юрій, — опомнись ты! Отца твоего я не могъ не загубить, — а тебя, молодаго человѣка мнѣ жалко. Тебѣ вѣдь всего двадцать седмой годъ идетъ, а я ужь въ пятомъ десяткѣ стою; — каждое твое слово я знаю; каждый твой замыселъ у меня на ладони; — выйду я отсюда, да и пойду къ Хану, загублю я васъ: не выѣдешь ты изъ Орды, какъ отецъ твой. Слова да храбрость ваша безтолковая губятъ Русь; будетъ тебѣ участь отца:
Взглядъ полный ненависти, мести и отвращенія блеснулъ на лицѣ Дмитрія; Грозныя Очи стали дѣйствительно грозными, онъ запустилъ руку за поясъ и выдернулъ топоръ. Юрій приблизился и взялъ его за руку.
— Слушай, Дмитрій, сказалъ онъ, — ты не разбойникъ, чтобъ убивать меня вотъ такъ въ ставкѣ, куда я пришелъ къ тебѣ въ гости. Давай такъ разсуждать.
Онъ улыбнулся спокойно, открыто, а между тѣмъ именно это спокойствіе, эта открытость и логика его словъ бѣсили Дмитрія.
— Ты то подумай: ну ты убьешь меня, молодой человѣкъ, самъ ты пропадешь, на свой родъ безчестье положишь, а Руси ты этимъ не поможешь. Пойдемъ мы къ Хану вмѣстѣ, я буду за старшаго брата, ты будешь за младшаго. Оба ему поклонимся, скажемъ: что раздору между нами нѣтъ больше, что завтра мы вмѣстѣ поминки отцу твоему справимъ, а не то Дмитрій Михайловичъ… Юрій отступилъ и лицо его приняло зловѣщее выраженіе.
— Я одинъ пойду къ Хану и вотъ что ему скажу. Ты меня выслушай, да выслушай толкомъ. Въ Петровъ день, — припомни, — сидѣлъ ты вечеромъ въ саду, былъ у тебя гость Липинскій, мать твои, бояринъ Морозъ были при тебѣ, и братъ твой, Александръ Михайловичъ, при тебѣ былъ.
— Почемъ ты знаешь все это? — спросилъ Дмитрій, отступая шага на два.
— Знаю я больше, говорилъ торжествующій Юрій. — Черезъ жену твою, Гедиминовну, идутъ у тебя съ Литвой переговоры, и затѣялъ ты дѣло дѣльное, только въ твоихъ рукахъ оно не выгоритъ. Затѣялъ ты тогда, и потомъ былъ у васъ разговоръ, — съ разу не скажу когда, а что-то вскорѣ послѣ Ильина дня, — съ посломъ тестя твоего Гедимина, что такъ какъ Рюриково племя въ Полоцкомъ княжествѣ и Минскомъ пропадетъ, а литовскіе князья надъ нами верхъ берутъ, — это надъ нами, надъ Рюриковичами, — атакъ какъ отъ Рюриковичей Русской землѣ бѣда, и за народъ христіанскій стоять надо, то пусть бы Гедиминъ сдѣлалъ тебя великимъ княземъ Всея Руси, отъ сыновей бы отъ своихъ отрекся, а ты бы съ его войскомъ всю Русь завоевалъ; татаръ бы перебилъ, а по смерти ея и Гедиминовой самъ на Руси вольнымъ царемъ бы сталъ.
Дмитрій стоялъ пораженный изумленіемъ.
— Откуда ты это знаешь? повторилъ онъ машинально, подавленный и уничтоженный страшнымъ врагомъ его рода.
— Нѣтъ постой, все это еще ничего, продолжалъ Юрій. — Знаю я, какъ ты ѣхалъ сюда въ Орду, какъ около Казани старикъ волхвъ тебя посѣтилъ и какіе вы заговоры дѣлали на жизнь Хана Узбека.
Дмитрій опустился на скамеечку блѣдный — какъ полотно.
— Сатана ты, или человѣкъ? сказалъ онъ наконецъ.
— Само собою разумѣется — человѣкъ, такой же христіанинъ какъ и ты, отвѣчалъ Юрій, — да только бояре у меня толковѣе твоихъ, а ихъ отроки ихъ сторону держатъ, потому что московскіе бояре за московскую землю стоятъ и своей земли не чуждаются, а тверскіе бояре — вертопрахи, отъ народа уваженія не имѣютъ. Соглядатаевъ мнѣ нанимать нечего; черезъ твоихъ сѣнныхъ дѣвушекъ, княже, знаю я о чемъ у тебя разговоры съ княгиней твоей идутъ. Ну такъ ты поймижъ теперь, что ты, по рукамъ — по ногамъ въ моей волѣ, поэтому я тебѣ и говорю: не корись мнѣ, а давай, — не для меня, а для святой Руси, для христіанства, добро сдѣлаемъ, — помиримся, къ царю пойдемъ; отступись ты на вѣки вѣчные отъ Великаго Княжества Всея Руси, а мы тебѣ и роду твоему, тверское и Владимірское, на вѣки-вѣчные отдадимъ. Вотъ тутъ крестъ лежитъ, давай сдѣлаемъ мы крестное цѣлованіе.
Какъ смерть блѣдный поднялся Дмитрій.
— Нѣтъ, постой: сказалъ онъ, задыхаясь, — нѣтъ, постой, это значитъ я къ тебѣ въ холопья попалъ? это значитъ, хотя я и крестное цѣлованье тебѣ дамъ, всегда буду у тебя въ страхѣ ходить? стало быть я пропалъ? Такъ ужь нѣтъ же, Великій княже Всея Руси, Юрій Даниловичъ, ужъ пусть же, кромѣ моихъ ушей, этого никто не услышетъ!
— Ты не горячись, сказалъ ласково Юрій — ты подумай сначала!
— Чего тутъ думать! крикнулъ Дмитрій — и Юрій покатился навзничь съ головой, разсѣченной чуть не по самыя плечи, тяжелымъ топоромъ великаго князя Тверскаго. Дмитрій ударилъ его въ темя; топоръ, какъ бритва, раскроилъ черепъ и вывалился у него изъ рукъ.
Онъ стоялъ и не понималъ самъ, что сдѣлалъ, — онъ убилъ своего Великаго Князя. Онъ пожертвовалъ Русскимъ дѣломъ своимъ личнымъ счетамъ. Онъ нарушилъ завѣтъ отца и мольбы матери не мстить ворогу… «Будьте вы прокляты, будьте вы прокляты» послышалось ему — и точно зловѣщая тѣнь бабки пронеслась мимо его бѣлымъ облакомъ. Обезображенное лицо Юрія было залито кровью, онъ не крикнулъ, падая; онъ лежалъ раскинувъ руки — онъ такъ довѣрчиво пришедшій на свиданье. Какъ сумасшедшій выскочилъ Дмитрій изъ ставки, и бросился къ московскимъ боярамъ.
— Вы свидѣтели, сказалъ онъ, — никто изъ тверскихъ не виноватъ, я одинъ виноватъ — я убилъ Юрія, я за отца отомстилъ.
Всѣ бояре стояли въ недоумѣніи, неподвижно, всѣ были блѣдны; никто не ожидалъ такой развязки; потому что изъ ставки не было слышно ни шума, ни громкихъ голосовъ.
— Ахъ, батюшки свѣты! возопилъ Макунъ, — изгубилъ-таки нашъ Дмитрій Михайловичъ своего недруга.
И онъ бросился было цѣловать руки Дмитрія.
— Отстань, сказалъ тотъ, — отстань, Христа ради. Уберите, бояре, какъ нибудь тѣло — и пусть тамъ кто нибудь царю доложитъ что я сдѣлалъ.
И онъ пошелъ въ свою ставку, а московскіе и тверскіе бояре, забывъ все прочее кинулись посмотрѣть на трупъ и хлопотать, что съ нимъ дѣлать и куда дѣвать. Прежде всѣхъ подбѣжалъ къ тѣлу Александръ Новосильскій.
— Конецъ и слава Богу, сказалъ онъ перекрестясь. Прощай, Юрій Даниловичъ, молись за насъ, какъ мы за спасеніе твоей грѣшной души молиться станемъ. Завтра, бояре, обратился онъ къ смущенной толпѣ, — значитъ двѣ панихиды будемъ служить, за двухъ убіенныхъ, за праведнаго и за нечестивца.
— Княже, прервалъ его Кочева, — не при покойникѣ бы.
— И то не при покойникѣ, спохватился Александръ и перекрестился. — Дай Богъ ему царство небесное, грѣховъ отпущеніе, — а Руси отъ татаръ освобожденіе.
— Да, теперь, вотъ теперь-то, Дмитрій Михайловичъ, дастъ имъ себя знать! затараторилъ Морозъ, широко размахивая руками, — теперь нѣтъ ордынскаго наушника на христіанскихъ князей —
— Наушника нѣтъ, сказалъ угрюмо Колесница, прикладываясь къ покойнику, — а языки длиннѣе еще стали.
— Ну, ну, душа новгородская, смѣялся Морозъ.
— Да какъ это вышло? — Съ чего? — Кто началъ-то? — спрашивали всѣ другъ друга.
— Что-жь извѣстное дѣло, затараторилъ Макунъ, — Царь велѣлъ Юрію идти къ нашему великому князю съ повинной, головой, значитъ его намъ выдалъ.
— Развѣ поднялъ бы на него руку Дмитрій Михайловичъ, еслибъ мы тверичи не въ такой чести у Царя были? разводилъ руками Морозъ.
— Еще бы, подхватили тверичи, — мы теперь въ Ордѣ первые люди:
— А отчего первые? сказалъ Александръ.
— Оттого, что боятся здѣсь Дмитрія Михайловича.
Москвичи съ новгородцами ничего не говорили. Они молча положили тѣло на доску, молча понесли его къ велико-княжеской ставкѣ, духовенство позвали. Они съ жалобою къ Хану не пробирались, даже не спрашивали, что въ Ордѣ говорятъ объ этомъ убійствѣ.
Одинъ Кочева еще нѣсколько суетился и толковалъ по очереди съ каждымъ изъ почетнѣйшихъ бояръ, да Колесница ушелъ въ Новгородскій рядъ и засѣлъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ своей лавкѣ, гдѣ около него немедленно собралась толпа народа, разспрашивать о подробностяхъ страшнаго дѣла.
— Знать ничего не знаю и вѣдать не вѣдаю, говорилъ Колесница, — тверичи теперь въ такой силѣ въ Ордѣ, что мы новгородскіе купцы возьмемъ да и уѣдемъ отсюда ко двору, отъ грѣха дальше. Царь перепуганъ; Русь теперь вся станетъ на него подъ Дмитріемъ Михайловичемъ — будетъ новое разоренье татарское — нѣтъ, мы отъ грѣха дальше.
— Да ты отъ кого знаешь это? кричала толпа.
— Подите вы прочь, люди честные, говорилъ Ѳедоръ, — не губите вы моей головы сиротской…
— Нѣтъ, да ты скажи, отъ кого ты узналъ это?
— Вонъ тверичи идутъ — спросите ихъ. Они вамъ все разскажутъ.
Всѣ обратились къ тверичамъ — только Суета стоялъ передъ Колесницей растопыря ноги и усиленно тараща глаза. Дмитрій Михайловичъ нарочно взялъ его въ Орду, въ досаду Юрію.
— Безпутица! сказалъ онъ.
— А намъ-то съ тобой что? спросилъ его Колесница. — Проваливай!
— Куда проваливать-то? некуда, говорилъ Суета смотря всторону.
— Тфуты, волчья сыть! ругался Колесница, — пустой что ли и таращь глаза, благо дураку охота пришла.
X. Ордынскіе замыслы.
правитьМаринка сидѣла за вышиваньемъ. Ей было весело. То же свѣтлое чувство, какое вчера наполняло ея душу и которое давало ей такой покой и такое счастье, воодушевляло ее и теперь. Затѣмъ она встала вышла изъ вѣжи и посмотрѣла на тѣ лиловыя облака, которыя р мя такъ тяжело висѣли надъ землей въ Введеніе 1324 года.
Въ воздухѣ было тихо; изрѣдка какъ будто падали капли теплаго дождя; ни одна былинка не двигалась; всѣмъ было тяжело кромѣ Маринки, Прасковьи и Русалки! Одѣлись Прасковья съ Русалкою, вышли и направились къ золотой вѣжѣ ханши Баялынь. Баялынь встала поздно и была въ этотъ день какъ-то молчалива;, она и такъ была хворая, а теперь ей особенно нездоровилось, вслѣдствіе тяжелой погоды. Въ ставкѣ ея сидѣло нѣсколько татарокъ, калякавшихъ про всякія ордынскія сплетни. Баялынь слушала ихъ, зѣвая, и вовсе не ѣла русскихъ пряниковъ, тогда какъ истребленіе русскихъ пряниковъ составляло ея любимое препровожденіе времени; — она, какъ всѣ женщины того времени, была невѣроятная охотница до ѣствы сахарной, до нитей медовыхъ. Трескотня двора ея надоѣла ей; она махнула рукой, повернулась на подушкѣ, закинула руку подъ голову, и легла, уставивъ глаза на входъ въ свою вѣжу, увѣшанную внутри персидскими и царьградскими коврами. Вдругъ входъ въ ставку освѣтился аркой молніей, Баялынь въ ужасѣ вскочила и начала звать на помощь — татары очень боялись грозы — на помощь ни кто не явился, но между тѣмъ, въ ту самую минуту, когда послышались глухіе раскаты грома, крестясь, вскочили къ пей въ вѣжу Прасковья съ двумя названными дочерьми. Ханша бросилась къ нимъ, охватила ихъ; Маринка мигомъ опустила пологъ, дала ей напиться, усадила ее, укрыла ее подушками; ханша билась, кричала, но другаго удара не было, а только слышалось мѣрное паденіе крупныхъ дождевыхъ капель и вой откуда-то сорвавшагося вѣтра.
— Останьтесь здѣсь со мною, говорила Баялынь, не уходите отъ меня, и не впускайте ко мнѣ никого. Ахъ, какъ я перепугалась!
Прасковья прогнала набѣжавшихъ на помощь къ Баялыни татарокъ, которыя воспользовались этимъ случаемъ чтобы забиться въ свои вѣжи, потому что грозы онѣ также трусили, а еще потому что по степи бушевалъ страшный ураганъ и около самаго стана носились смерчи. Кто не видалъ смерчей, тотъ представить себѣ не можетъ страннаго впечатлѣнія, которое производятъ эти конусы ныли, поднимающіеся съ земли, кончающіеся острыми завитыми концами точно штопоры, а къ этимъ штопорамъ спускаются тяжело нависшія облака, такими же конусами, — и все это кружится, несется, ломаетъ все встрѣчное, а небо черно и земля освѣщается какимъ-то красновато-синимъ свѣтомъ. Смерчъ шелъ крутя, разрываясь, опять сливаясь, то припадая сплошмя къ землѣ, то смѣшивая пыль съ облаками, и двигался прямо на Орду. Подойдя къ Ордѣ, онъ пошатнулся, повернулъ направо, очищая степь отъ множества оставовъ людей и скота, всякихъ костей и всякаго сору. Сорвало съ мѣста нѣсколько досчатыхъ жидовскихъ балагановъ, взнесло доски ихъ куда-то очень высоко и тамъ избило ихъ въ щепы, а изъ поднятой къ небу собаки воротило на землю безобразный блинъ мяса, шкуры и шерсти. Затѣмъ смерчи прошли куда-то дальше, въ воздухѣ стало легче. Дождь загудѣлъ и забарабанилъ, нѣсколько капель его прошибло потолокъ вѣжи, а ханша сидѣла дрожа всѣмъ тѣломъ и смутно сознавая, что страшная буря пронеслась мимо Орды, что она была всего въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ гибели. Маринка первая увидѣла какъ понесся смерчъ, но ничего не сказала; смерчъ этотъ напомнилъ ей Юрія, который также идетъ, казалось ей, гордо, смѣло, ломая и уничтожая все по дорогѣ. Ей стало опять страшно и она, поглощенная мыслію о смерчѣ — Юріѣ, сидѣла молча и улыбалась.
— Мы къ тебѣ, ханша, съ просьбою, замѣтила наконецъ Прасковья, — за Маринку женихъ сватается.
Ханша улыбнулась и взяла пряникъ, чтобы дать какое-нибудь занятіе рукамъ и зубамъ, покуда дождется полнаго сообщенія.
— Юрій Даниловичъ, Великій Князь Всея Руси! сказала Прасковья самодовольно, и погладила Маринку по головѣ.
Ханша притянула Маринку къ себѣ и крѣпко поцѣловала.
— Ну, сказала она, — не люблю я Юрія, а теперь горой за него буду стоять во всякомъ дѣлѣ. Когда же онъ посватался?
— Да вчера.
— Ну, а свадьба когда будетъ?
— А это отъ тебя, государыня, зависитъ, говорила Прасковья, — пожалѣй ты мою сироту, Маринку, возвеличь ты ее въ царевны, чтобы ему, Великому Князю, она ровня пришлась,
— Хорошо, сказала Баялынь, это я завтра же сдѣлаю, или даже сегодня, вотъ какъ перейдетъ дождь, сейчасъ пошлю къ Узбеку, и не то что попрошу, а просто велю ему сдѣлать ханшей мою бѣлокурую серпу.
Маринка молчала и плакала съ радости.
— Да ужь за одно, сказала ханша, — ужь если мнѣ хлопоты на себя брать, такъ я сдѣлаю и другое дѣло. Я и Русалку въ царевны возведу. Можетъ найдется еще какой нибудь царевичъ, который на ней женится, такъ и будутъ мои козочки, одна будетъ Великая Княгиня Всея Руси, а другая будетъ великою ханшею гдѣ нибудь въ Самаркандѣ или въ Крыму или, на худой конецъ, въ Казани.
— Государыня, благодѣтельница ты наша, говорила Прасковья, — ужь я просто ума не приложу, за что это меня съ твоей легкой руки Богъ милуетъ? Только одно горе есть у меня большое: увезетъ отъ меня мою Маринку Юрій Даниловичъ; увезутъ отъ меня Русалку; — куда я-то пропащая баба, дѣнусь?
— Эхъ, старуха, говорила Баялынь, — это уже наша старушечья участь такая: будемъ здѣсь, въ Ордѣ, сидѣть; за ними, за молодыми, не угнаться намъ.
— Безъ нихъ-то съ тоски умру! плакала Прасковья,
— Зачѣмъ умирать съ тоски? говорила Баялынь, — ѣздить будешь къ нимъ,
Прасковья поцѣловала ей руку, довольная и этимъ разрѣшеніемъ, какъ вдругъ пологъ вѣжи отпахнулся и вошла жена мурзы Чета, поклонилась ханшѣ, сѣла и сказала отрывисто:
— Сейчасъ Дмитрій убилъ Юрія!
Всѣ сидѣли неподвижно, не понимая ни словъ, ни возможности такого происшествія; всѣ были ошеломлены, но не испуганы, не смущены; всѣмъ казалось, что это непріятная шутка, только слово такъ сказанное — вздоръ.
— Мимо насъ, продолжала Авдотья (жена МурзыЧета была русская, и она самого его тянула въ христіанство и на Русь) — сейчасъ пронесли его тѣло. Онъ прошелъ къ тверскимъ, заперся въ ставкѣ съ Дмитріемъ, долго о чемъ-то говорили, бояръ къ себѣ не пускали — Дмитрій вышелъ одинъ и сказалъ, что онъ убилъ Юрія.
— Онъ его топоромъ но головѣ ударилъ, поспѣшила прибавить третья татарка, ворвавшаяся къ ханшѣ съ свѣжей новостью.
— Такъ сильно ударилъ, что до самаго носа голову ему раскроилъ; Юрій даже и не крикнулъ, продолжала третья изъ приближенныхъ, съ досадою поглядывая на всѣхъ сидѣвшихъ у ханши, что успѣли прежде ея сообщить повость.
— Московскаго князя тверской убилъ? Вздоръ, сказала Банлынь, очнувшись какъ бы отъ столбняка, — вздоръ.
— Разумѣется вздоръ, подтвердила ханша, а Маринка все хохотала, безсмысленно откидывая что то руками и твердила только два слова: «смерчъ — вздоръ» — «вздоръ — смерчъ».
Цѣлые полгода кромѣ этихъ словъ ничего нельзя было добиться отъ сумасшедшей. Она вышивала какъ слѣдуетъ, не путая; но говорила только: «вздоръ» да «смерчъ». Аппетитъ у нея былъ страшный, но въ одно утро ее нашли въ сильномъ жару, и въ жару она начала произносить и другія слова: «пить хочу, — жарко, — Юрій зналъ замыслы Тверскихъ; — Юрій не позволялъ Тверскимъ губить Орду, — Юрій зналъ про новгородскихъ волхвовъ, — ливонскимъ нѣмцамъ теперь весело будетъ» — и слова эти тотчасъ же доносились до раздраженной противъ тверскихъ и больной съ испугу Баялыни, а чрезъ нея до самого Узбека, который все хмурился.
Когда Узбеку доложили объ убійствѣ Великаго Князя Всея Руси великимъ княземъ тверскимъ, онъ только плюнулъ съ досады, — такъ ему надоѣла эта борьба москвичей съ тверичами.
— Пусть ихъ рѣжутся, сказалъ онъ, — Юрій отца убилъ, Димитрій отомстилъ за отца. Хоть бы всѣ они перерѣзались, право стало бы легче.
— Такъ никакихъ распоряженій насчетъ Димитрія? спросилъ его докладчикъ.
— Никакихъ, рѣшительно никакихъ, и чтобы даже слова объ русскомъ князѣ ни отъ кого я не слышалъ. Пусть ихъ рѣжутся, пускай дѣлаютъ что хотятъ; мнѣ ужъ не въ моготу. Кромѣ сплетень ничего до меня не доходитъ. Они другъ на друга взводятъ такія обвиненія, что всѣхъ ихъ въ мѣшокъ да въ воду слѣдовало-бы. Наконецъ, эти убійства — ихъ личный родовой счетъ; — а законъ мусульманскій не отнимаетъ права платить кровью за кровь. Ничего, рѣшительно ничего, даже и не знаю я ничего — и Узбекъ дѣйствительно не дѣлалъ никакихъ распоряженій.
Тверичи и рязанцы поняли изъ этого, будто Узбекъ доволенъ убійствомъ Юрія, и мигомъ прокричали по всей Ордѣ, что Димитрій въ большей чести у царя и что москвичи съ новгородцами въ конецъ пропали. Тверичи и рязанцы были народъ изумительно-говорливый, хотя рязанцы все-таки были посдержаннѣе тверичей. Москвичи и новгородцы были какъ Москва и Волховъ одиноки и сосредоточены; тверичи и рязанцы, точно Волга или Ока, уносились въ безконечность; — давно говорятъ, что народные правы много зависятъ отъ географическихъ условій. Верховье Волги принадлежало Ржеву — княжеству враждебному Твери; далѣе по Волгѣ стоялъ Угличъ, не подчинявшійся Твери; притоки Волги, Тверца и Молога, были наполовину въ новгородскихъ рукахъ. Тверь поэтому была перепутьемъ, веселой гостинницей, мѣстомъ всякихъ сплетено и пересудовъ, — и какъ ни бились ея бояре, ни какъ не могли они при такомъ невыгодномъ положеніи своего княжества сдѣлать изъ него что-нибудь опредѣленное, а кольми паче центръ Россіи.
Тверичи бродили но Ордѣ съ пѣснями, съ ликованьемъ, съ похвальбами на москвичей и новгородцевъ, которые все-таки сильно трусили, — особенно когда возникло дѣло Ивана и Ромапца, двухъ Юрьевыхъ отроковъ, убійцъ Михаила Тверскаго и Константина Романовича рязанскаго. Эти два отрока — Романну было уже лѣтъ шестьдесятъ, а Иванцу во всякомъ случаѣ не менѣе пятидесяти — состояли при Юріѣ въ черномъ тѣлѣ. Иванецъ былъ маленькій сѣденькій человѣкъ, съ рѣденъкою бородкою, съ мышиными глазками, сухой, сутуловатый, скромный на видъ, подобострастный, но такой же большой ругатель и гуляка какъ Романецъ — дюжій, бѣлобрысый человѣгь, съ широкими плечами и сильно развитыми мускулами, прежде переяславскій смердъ, потомъ по временамъ то коновалъ, то пѣвчій, то разбойникъ. Юрій всюду бралъ этихъ двухъ молодцовъ, — во-первыхъ, потому что они были ему преданы душой и тѣломъ, а во-вторыхъ, потому что онъ зналъ за ними такія дѣла, въ отношеніи ихъ прежнихъ князей, за которыя ихъ мало было повѣсить. Служба ихъ въ отрокахъ у Юрія давала имъ кусокъ хлѣба, возможность получать подарки, куда бы они ни пріѣзжали. Первымъ движеніемъ ихъ, когда они узнали, что ихъ покровитель погибъ, было броситься къ Чолъ-Хану и объяснить, что они принимаютъ мусульманскую вѣру. Чолъ-Ханъ былъ фанатикъ и большой пропагандистъ, по въ то же время онъ былъ настолько искренній и честный мусульманинъ, что ему не совсѣмъ понравилось предложеніе этихъ двухъ молодцовъ — принять вѣру Магометову. Какъ они ни толковали ему, что они даннымъ давно сдѣлали бы это, да боялись Юрія, — онъ на всякій случай причислилъ ихъ къ своей дворнѣ и сталъ ихъ выспрашивать о дѣлахъ Юрія. Чолъ-Хамъ вообще сильно интересовался русскими улусами. Тверскіе бояре навели его на мысль, что изъ допросовъ Иванна и Романца могутъ раскрыться обстоятельства весьма невыгодныя для московскихъ князей, а московскихъ князей онъ отъ души не терпѣлъ за ихъ ничѣмъ непоколебимую привязанность къ Церкви и за ихъ стараніе выгородить эту Церковь изъ подъ безусловнаго подчиненія Ордѣ. Тверичи тоже недолюбливали Петра Митрополита и его предшественниковъ Кирилла и Максима, которые громко заявляли себя поборниками Руси, не одобряли свѣтской науки или эллинской мудрости, видя что, съ одной стороны, изученіе Платона и Аристотеля, знакомство съ классиками, ведетъ молодое поколѣніе или къ желанію войти въ систему западныхъ европейскихъ государствъ (т. е. но просту, къ признанію папы и рыцарскихъ-феодальныхъ порядковъ), или же къ распространенію на Руси индиферентизма, за которымъ легко могло слѣдовать принятіе мусульманства, отрицающаго святыхъ, чудеса, мощи, иконы, обрядность и т, д. По этому святители XII и XIV вѣка заповѣдывали просто вѣрить, молиться и строго запрещали вдаваться въ книжную житейскую мудрость, которая производитъ равнодушіе къ Церкви, въ то время когда только Церковь представляетъ единство русскаго народа. Сверхъ того «эллинская премудрость» уже принесла свои плоды въ Западной Руси, гдѣ христіане князья Рюриковичи такъ быстро смѣнялись язычниками литовскими. Книжная мудрость вторглась съ огнемъ и мечомъ ливонскими рыцарями въ Псковскія и Смоленскія области, являлась шведами на берегахъ Ладожскаго озера и въ устьяхъ Невы; а у подножья Карпатовъ, на границѣ с.ъ поляками, она, тогдашняя наука обращала бояръ въ своекорыстныхъ магнатовъ, хлопотавшихъ уже не о величіи русской земли, а о своихъ собственныхъ личностяхъ.
Чолъ-Ханъ самъ допрашивалъ Иванца и Романца. Они раскрыли ему множество темныхъ дѣлъ Юрія, и илъ показаній ихъ вышло, что нѣкоторые новгородскіе бояре, нѣсколько рязанскихъ да одинъ московскій померли не своей смертью. Затѣмъ темное дѣло, отчего умерла сестра Хана, Кончака, опять всплыло наружу. Иванецъ сказалъ, что Юрій во время ея плѣна не разъ посылалъ его въ Тверь справиться объ ея здоровьѣ, и что, когда приносилъ ему Иванецъ хорошую вѣсть оттуда, Юрій на него гнѣвался и говорилъ ему, что "если бы ты принесъ мнѣ такую вѣсть какъ слѣдуетъ, я бы тебя наградилъ ". Тверскіе бояре участвовали при этихъ раскрытіяхъ и понимали важность ихъ, но не умѣли ими воспользоваться. Предполагая, что Иванецъ и Романецъ еще что-то знаютъ, они стали требовать отъ Чолъ-Хана пытки. Чолъ-Ханъ сообщалъ обо всемъ Узбеку, долго не хотѣлъ пытать Юрьевыхъ отроковъ — и вмѣсто того, пользуясь ихъ показаніями, призвалъ на допросъ рязанцевъ и новгородцевъ, чтобы провѣрить показанія отроковъ, дѣйствительно-ли такъ тяжело поступалъ съ ними Юрій. Рязанцы и новгородцы, изумленные неожиданнымъ разъясненіемъ загадочныхъ смертей ихъ лучшихъ и великихъ людей, забожились и закрестились, что все это неправда, что Юріемъ они всегда были довольны, — что если даже и правда, будто такой-то бояринъ умеръ насильственной смертью, то этотъ бояринъ такую смерть и заслужилъ; только не вѣрятъ они, чтобы Иванецъ и Романецъ правду говорили. При этомъ они ссылались на старинное русское право, что слуга не можетъ быть свидѣтелемъ противъ своего господина, и затѣмъ упорно стояли на томъ, что они были какъ нельзя болѣе довольны московскимъ княземъ.
Это заявленіе сбило съ толку и тверичей и татаръ.
Тверичи ругали ихъ за раболѣпство передъ московскими, за раболѣпство даже совершенно лишнее, потому что московскіе теперь на вѣки-вѣчные обезсилены, — а татары все-таки стали думать, что Иванецъ и Романецъ въ самомъ дѣлѣ врутъ.
Дѣло въ томъ, что какіе бы ни были счеты у новгородцевъ и у рязанцевъ съ московскими, какъ бы подчасъ не притѣсняли ихъ, все-таки Москва представлялась выгоднѣе Твери — и если сплошь да рядомъ обижала новгородцевъ и рязанцевъ, то обижала ихъ въ мелочахъ, а Тверь грозила гибелью и тѣмъ и другимъ. Москвичи были ласковы въ обращеніи, уступчивѣе, медлительнѣе; тверичи были народъ крутой, задорный, да гораздо выгоднѣе было придерживаться стороны слабѣйшихъ чѣмъ усиливавшихся. Раздраженные тверичи добились наконецъ, что Иванца и Романца стали пытать, сдавливая имъ щиколки въ деревянныхъ тискахъ. Тутъ у отроковъ, желавшихъ до сихъ поръ выслужиться у татаръ и у тверичей, рѣчи пошли другія. Мигомъ явились опять еовсѣмъ-было забытые Крестоносцы, Литва, съ Гедиминомъ и его дочерью, женой Дмитрія Тверскаго, Папа Римскій и — словомъ сказать — чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ пошло.
Пытка раскрыла такую массу не то чтобы интригъ, а замысловъ, и доказала такую непримиримую ненависть къ татарамъ и Юрія и Дмитрія, что наконецъ въ Орду были позваны всѣ «беги» т. е. родовые представители мелкихъ улусовъ, и началось совѣщаніе, какъ поступить съ Димитріемъ. Димитрій оказался крайне виноватымъ; оказалось, что онъ дѣйствительно разсчитывалъ на помощь тестя своего, Гедимина, — и только тутъ спохватился Грозныя Очи, что сдѣлалъ большую ошибку, убивъ своего противника. Тайна въ рукахъ Юрія умерла бы съ нимъ, но ударъ топора точно выпустилъ ее на свѣтъ Божій — и она сдѣлалась его обвинительницей. Татары стали положительно чуждаться Димитрія; новгородцевъ и москвичей опять стали хорошо принимать у ордынскихъ вельможъ. Чобуганъ попрежнему посмѣивался, корилъ Димитрія въ непрактичности, обѣщая сдѣлать для него все что можетъ — а это «все что можетъ» состояло въ томъ, что, когда расходились судьи, уже приговорившіе Дмитрія къ смерти, Узбекъ, вообще не любившій крови, сталъ откладывать со дня на день исполненіе приговора — стало-быть была возможность выиграть время, а этого даже одного было очень много. Дмитрій не спалъ, не дремали и бояре его, а Хань не позволялъ никому напоминать себѣ объ его дѣлѣ.
Ханъ совѣщался съ Чолъ-Хаіюмь о способѣ преобразованія Руси разъ навсегда.
— Оставить Русь, говорилъ Чолъ-Ханъ, — слѣдуетъ все-таки въ рукахъ тверскихъ князей, потому что прямой путь изъ Орды на Русь все-таки идетъ Волгою; затѣмъ, въ Твери народъ не такъ неувѣренъ какъ москвичи и новгородцы. Неудачныя похожденія тверскихъ князей въ Ордѣ уже и безъ того должны пошатнуть въ тверичахъ вѣру въ княжескую власть и примирить ихъ съ мыслью, что княжеская власть сама но себѣ ничего не значитъ безъ постоянно-живущихъ въ Твери ханскихъ пословъ, которые будутъ въ то же время защитниками народа противъ князей, бояръ и духовенства. Такимъ образомъ русскіе привыкнуть къ татарскому управленію — и рухнетъ гибельная система Александра Невскаго, но которой татары управляютъ Русью только чрезъ посредство русскихъ князей и русскаго духовенства.
Затѣмъ, дальнѣйшій планъ Чолъ-Хана преобразованія Руси состоялъ въ томъ, чтобы окончательно, при поддержкѣ русскаго простонародья, низвергнуть князей и владыкъ, а на мѣсто ихъ посадить татаръ.
— Русскіе то и дѣло твердятъ, говорилъ Чолъ-Ханъ, — что татарамъ не слѣдуетъ являться на Русь — потому будто бы, что татары обижаютъ простой народъ, разоряютъ города и села. Во-первыхъ, это потому неправда, что города болѣе разоряются княжескими отроками; а если между татарами и русскими происходитъ много дракъ и непріятныхъ столкновеній, то надо смотрѣть на подобнаго рода столкновенія не какъ на вражду къ народу, а просто-напросто какъ на драки черни между собою, — потому что рѣшительно нельзя доказать, чтобы русскіе чувствовали какое-нибудь отвращеніе къ татарамъ. Напротивъ того, когда они, нечестивые, показываютъ татарамъ конецъ полы и называютъ это свинымъ ухомъ, то и это дѣлаютъ съ такимъ добродушіемъ, съ такимъ искреннимъ смѣхомъ, что очевидно у нихъ существуетъ расположеніе къ татарской народности. Наконецъ, даже просто изъ любви къ человѣчеству, необходимо исполнить древнее историческое призваніе татарскаго племени — владѣть Русью, что уже начато было хозарами, половцами, и до такой степени вошло въ русскіе нравы, что даже кіевскіе великіе князья назывались каганами, т. е. ханами. Устройство, которое могутъ дать Руси татары, по всякомъ случаѣ принесетъ ей благо уже тѣмъ однимъ, что обуздаетъ ее отъ пьянства, отъ страшной распущенности и т. д.
Чолъ-Ханъ былъ человѣкъ ученый, отлично знавшій по арабски и посѣщавшій лучшія мусульманскія академіи того времени. Онъ много путешествовалъ, былъ не только въ Дамаскѣ, но и въ Кордовѣ, видѣлъ мавританскую цивилизацію во всемъ ея блескѣ и знакомъ былъ не съ одними мусульманскими писателями: — такъ что широкій его замыселъ вовсе не былъ бредней дикаго степняка, а былъ плодомъ долгой мысли и многосторонняго образованія. Ему хотѣлось сдѣлать изъ Россіи то самое, что было сдѣлано маврами изъ южной Испаніи; онъ толковалъ о томъ, о чемъ толкуютъ представители нынѣшней «молодой Турціи», мечтающіе покорить Стамбулу и Донъ, и Аму Дарью съ Кавказомъ, и Кіевъ, и Пештъ съ чешской Прагой. Впослѣдствіи турки именно тѣмъ и утвердились на Балканскомъ полуостровѣ, что истребили или перевели въ мусульманство сербскихъ бояръ, а на мѣсто туземныхъ владѣльцевъ насажали своихъ нашей-помѣщиковъ и чиновниковъ.
Марина гасла, но вмѣстѣ съ нею гасла и Баялынь. Болѣзненная, нервная женщина, она сильно перепугалась бури — и ей не прошло даромъ неожиданное извѣстіе, что Дмитрій убилъ Юрія. Съ нею сдѣлалась горячка, и какъ ни кружили около нея всякіе волхвы багдадскіе и ганзейскіе доктора, она умерла — и общій голосъ въ Ордѣ приписывалъ смерть ея испугу. Смерть Баялыни была смертнымъ приговоромъ Дмитрію Грозныя Очи и его пріятелю Александру Новосильскому. Чолъ-Ханъ, тогдашній любимецъ и правая рука Узбека, первый потребовалъ казни этихъ князей, — во-первыхъ, какъ самоуправцевъ, нарушителей воли царской, во-вторыхъ, какъ людей сильно приверженныхъ къ христіанству и склонныхъ своими связями съ Литвой войдти въ сношенія съ желѣзными божьими дворянами (рыцарями), съ которыми такъ плохо приходилось справляться всѣмъ степнякамъ въ верховьяхъ Дуная. Уже передъ тѣмъ стали являться случаи гоненія за вѣру. Въ Болгарахъ, тамъ гдѣ Кама впадаетъ въ Волгу, замучили одного богатаго гостя Ѳедора Іерусалимлянина, человѣка очень ученаго, который препирался о вѣрѣ съ муллами. Ѳедоръ Іерусалимлянинъ погибъ 21 апрѣля 1323 года, и вслѣдъ за его мученичествомъ погибло много другихъ русскихъ, грековъ и генуезцевъ, потому что ордынская аристократія съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе бусурманилась.
Дмитрія Михайловича заковали точно такъ же какъ и отца, какъ впослѣдствіи закованъ былъ братъ его Александръ Михайловичъ, надѣли на uero и на Новосильскаго такія же колодки, судили его тѣмъ же самымъ ордынскимъ порядкомъ, — и 15 сентября 1325 года тѣ же самые Иванецъ и Романецъ, въ сопровожденіи Чолъ-Хана, вырвали, на рѣкѣ Кандраклеѣ, у нихъ сердце.
А тѣло Юрія Даниловича велѣно было отвезти на Русь и похоронить его въ отчинѣ его, въ Москвѣ. Хоронилъ Юрія Даниловича самъ преосвященный Петръ, митрополитъ Кіевскій и Всея Руси, и тогда же, заложилъ онъ у двора, построеннаго ему Иваномъ Даниловичемъ, первую каменную церковь московскую: Успенія Пресвятыя Богородицы. Тамъ же заложилъ онъ себѣ гробъ, своими руками, въ стѣнѣ близь жертвенника, гдѣ и былъ впослѣдствіи положенъ этотъ великій святитель, первый перенесшій престолъ митрополичій изъ Владиміра въ Москву.
Петръ митрополитъ, какъ и его предшественники Кириллъ и Максимъ, былъ великимъ поборникомъ объединенія Руси, или, какъ уже тогда начали называть, собиранія земли Русской. Долго колебался онъ, къ которому изъ тогдашнихъ великихъ княжествъ русскихъ примкнуть Церкви, и остановился на Москвѣ, потому что московскіе князья были дѣйствительно благочестивы, — потому что въ нихъ не было той безшабашной отваги, которою отличались тверскіе и рязанскіе, не было у нихъ того консерватизма, которымъ дышалъ Новгородъ, хлопотавшій только о своей грамотѣ и никогда не затѣвавшій раздвинуть свои предѣлы на счетъ другихъ русскихъ земель, стало-быть неспособный сдѣлаться собирателемъ земли. Перенесеніе митрополичьяго престола въ Москву — давало этому княжеству огромное первенствующее значеніе въ системѣ русскихъ государствъ, потому что у Церкви, не подчиненной никакимъ мірскимъ юрисдикціямъ, повсюду были свои земли, свои села, — у митрополита были свои бояре, боярскіе дѣти и отроки, т. е. собственное войско и дворъ. Все бѣлое и черное духовенство, отъ Карпатъ до устья Невы, становилось такимъ образомъ въ нравственную зависимость отъ Москвы — и чрезъ его посредство московскія стремленія дѣлались стремленіями всѣхъ молодшихъ Всея Руси, а съ тѣмъ вмѣстѣ и всѣхъ людей образованныхъ, которые, отринувши мудрость эллинскую, читали и списывали только книги духовнаго содержанія, въ родѣ Іоанна Лѣствичника, именно въ то самое время появившагося въ первый разъ въ славянскомъ переводѣ. Монашество стало развиваться на Руси съ неслыханной дотолѣ силою. Изъ Москвы раздавалась щедрая милостыня монастырямъ, — всюду молили Бога за здравіе благовѣрнаго великаго князя Ивана Даниловича; всюду возникала мысль, что безъ Москвы ничего подѣлать нельзя. Что Калита и святитель Петръ очень хорошо понимали это значеніе Церкви — свидѣтельствуетъ слѣдующее завѣщаніе Петра митрополита. При закладкѣ Успенскаго собора, онъ сказалъ Ивану Даниловичу: «Аще меня, сыну, послушаешь, и храмъ Пречистыя Богородицы воздвигнешь, и меня упокоешь въ своемъ градѣ — и самъ прославишься паче иныхъ князей, и сыновья и внуцы твои въ роды. И городъ сей славенъ будетъ во всѣхъ городахъ русскихъ, и святители будутъ жить въ немъ, и возыдутъ руки его на плещи врагъ его, и прославится Богъ въ немъ: еще же и мои кости въ немъ положени будутъ.
Зажилъ Петръ-святитель съ благочестивымъ великимъ княземъ, котораго онъ называлъ своимъ сыномъ; но не долго пришлось сыну отца покоить. Еще не отстроили Успенскій соборъ, какъ было святителю видѣніе, извѣщающее ему „нисхожденіе къ Богу живота сего“. Онъ сталъ крѣпко недомогать, но все еще ежедневно ходилъ въ соборъ совершать божественную службу, молиться о православныхъ царяхъ, князьяхъ и о своемъ сынѣ возлюбленномъ, благочестивомъ великомъ князѣ Иванѣ Даниловичѣ, о всемъ благочестивомъ христіанскомъ множествѣ Всея Русской земли; воспоминанія творилъ но умершимъ и причащался Св. Тайнъ Господнихъ. Выходя изъ собора, святитель сзывалъ весь причетъ и народъ, говорилъ поученія и непрестанно творилъ милостыню всѣмъ: и нищимъ, и людямъ страннымъ и убогимъ; наконецъ сталъ окончательно недомогать и понялъ, что смертный часъ его приходитъ. Ивана Даниловича въ Москвѣ не было. По старому обычаю, ею управлялъ тысяцкій Протасій, другъ и правая рука Ивана Даниловича, человѣкъ пользовавшійся большимъ уваженіемъ святителя.
— Чадо, сказалъ митрополитъ, — азъ отхожу отъ житія сего; оставляю сыну возлюбленному, князю Іоанну, милость, и миръ, и благословеніе отъ Бога и сѣмени его до вѣка. Елико же меня мой сынъ упокоилъ, да воздастъ ему Господь Богъ со сторицею въ мірѣ семъ, животъ вѣчный да наслѣдитъ, и да не оскудѣетъ о сѣмени его, обладая мѣстомъ его и намять его да упространиться».
Все имущество, какое было у святителя, онъ передалъ Иротасію, завѣщавъ употребить на построеніе храмовъ Божіихъ, благословилъ всѣхъ, простился, началъ нѣтъ вечерню и со вздѣтыми къ небу руками опустился на землю. «И тѣло убо на землѣ оста, душено же возлетѣ на небеси къ желаемому Христу» — въ ночь на 21-е декабря 1325 года. Новый митрополитъ, поставленный для русской церкви въ Цареградѣ, грекъ Ѳеогностъ, поѣхалъ уже прямо въ Москву, къ Ивану Даниловичу. Самъ Иванъ Даниловичъ (у котораго въ этомъ же году родился сынъ Иванъ, впослѣдствіи великій князь и отецъ Дмитрія Донского) былъ тогда въ Ордѣ, гдѣ тягался съ Александромъ Михайловичемъ за Великое Княженіе Всея Руси — и было горько ему, что Чолъ-Ханъ держитъ руку тверскихъ. Крѣпко не понравилось Ивану Даниловичу высокомѣріе и бойкость тверскаго его соперника — и понялъ онъ, что борьба съ Тверью только кровью тверскихъ можетъ кончиться, потому что Александръ крѣпко и упорно добивался Владимірскаго стола. Было ясно теперь, что потомкамъ двухъ родныхъ братьевъ, Александра-Невскаго и Ярослава тверскаго, тѣсно другъ отъ друга — и спрашивали только: кто кого изведетъ?
А въ Прасковьиной вѣжѣ шелъ плачъ и рыданіе. Священникъ читалъ отходпую умиравшей Маринкѣ.
— Ласточка ты моя, касаточка! цвѣточекъ ты мой, лазоревый! На кого ты меня, старую, оставляешь? На кого ты меня, сироту, покидаешь? Зачѣмъ твоя душенька отъ насъ отлетаетъ, старую меня забываетъ? Али мало тебѣ было яствъ сахарныхъ? али мало тебѣ было нитей медовыхъ? али цвѣтныя платья твои всѣ поизносились? али камни твои самоцвѣтные потускнѣли? али злато серебро твое поистерлось?
Русалка тоже причитывала, но причитывала она машинально, потому что этого обрядъ требовалъ. Со смертью Дмитрія и Баялыни ей было все равно; она была возведена Узбекомъ въ званіе царевны, и ее выдавали замужъ за одного кабардинскаго князька изъ ордынскихъ вассаловъ. Не поправилось это вышивальщицамъ, и стоило Русалкѣ и Прасковьѣ попросить Узбека — онъ охотно отмѣнилъ свое распоряженіе, въ память Баялыни, которую онъ и любилъ и уважалъ; онъ и свадьбу эту затѣялъ исключительно для того, чтобы пристроить сироту, сдѣлать ей доброе дѣло. Другое выпросили себѣ старуха и дѣвушка у милостиваго вольнаго царя ордынскаго — поселиться въ вѣжахъ старика Мурзы-Чета — тотъ принималъ христіанство и ждалъ удобнаго, безопаснаго времени креститься и перебраться на Русь.
А Чобуганъ хмурился, кусалъ усы; ему было тяжело, невыносимо тяжело. Съ каждымъ днемъ пропадала у него вѣра въ Орду и въ возможность сдѣлать что-нибудь изъ нея путное; онъ не могъ равнодушно слышать христіанскаго напѣва, и въ вѣжѣ своей, подъ войлоками, сталъ держать крестъ съ частицею животворящаго древа. Орда же мусульманствовала; Щелканъ Дюденевичъ собирался Русь пересоздать при помощи неспособности тверскихъ князей, а въ тверскихъ хоромахъ сидѣла пасмурная великая княгиня Анна Дмитріевна, отпустившая сыпа Александра въ Орду — ставиться въ великіе князья тверскіе и Всея Руси. Она горевала и дивилась, что за проклятье надъ тверскимъ родомъ, что погибъ въ Ордѣ ея мужъ, ея старшій сынъ, — и не знала она, что тамъ же придется погибнуть, только не въ этотъ разъ, а послѣ долгаго мытарства, ея второму сыну, Александру Михайловичу. Не видѣла и не понимала она, что не удалью царства созидаются, а молчаливымъ разсчетомъ, умѣньемъ поклониться когда надо, выждать минуту, снаровкой сѣть закидывать.
XI. Успеньевъ день 1327 года.
правитьДавнимъ давно замѣчено, что всѣ великія происшествія на свѣтѣ происходятъ отъ малыхъ причинъ: участь Тверскаго Княжества рѣшилась, въ день Успенія Пресвятыя Богородицы, 15 августа 1327 года, по милости дьякона Дюдко и нашей старой знакомой, пьяной бабенки Арники, жившей въ самой дрянной избушкѣ, на самомъ дрянномъ концѣ стольнаго города Твери.
«Кто празднику радъ, тотъ до свѣту пьянъ». Для Аринки каждый день былъ праздникъ, а Успенье и кольми паче; она уже съ вечера выпила столько браги и меду у разныхъ покровителей подобныхъ ей личностей, сильно развеселилась и плясала передъ татарами, тоже подпившими, не смотря на бусурманство, о которомъ они столько тогда толковали и въ которое собирались переводить тверичей. Арника плясала, пѣла и до самаго утра не могла протрезвиться. Но тверичи въ этотъ день были угрюмы. Каждый, кто шелъ въ церковь, особенно старательно запиралъ дворовую калитку, спустивъ предварительно собакъ съ цѣпи, и у каждаго подъ пляшемъ, кромѣ обычнаго топора за поясомъ, былъ подвязанъ мечъ, или по крайней мѣрѣ ножъ былъ привѣшенъ къ поясу.
Цѣлую недѣлю изъ боярской думы доходили до горожанъ вѣсти нехорошія. Щелканъ явно хвалился, что только его добродѣтелями и стараніемъ возведенъ на Великокняжеской престолъ Всей Руси Александръ Михайловичъ, что только имъ Тверь и держится, но что онъ, вмѣстѣ со своимъ дядей Узбекомъ, рѣшительно довѣрія не имѣетъ къ русскимъ князьямъ, что все это народъ строптивый — и потому въ Ордѣ рѣшили управлять Русью татарами. «Пусть только шевельнутся ваши князья», говорилъ Щелканъ боярамъ: «пусть только малѣйшее самовольство сдѣлаютъ противъ насъ, пословъ Вольнаго Царя, такъ всѣхъ ихъ мы перебьемъ и продадимъ въ Самаркандъ, а князьями на Руси сдѣлаемся мы сами».
— Да наши князья, говорили Щелкану тверскіе бояре, — народъ, кажется, ужь чѣмъ не покорный?
— Кабы покорный они были народъ, возражалъ желчный Щелканъ, — даннымъ бы давно въ царскую, бусурманскую вѣру перешли.
— Намъ этого нельзя, говорили тверичи, — потому что и отъ отцовъ нашихъ, да потомъ въ писанія сказано… Наконецъ, самъ вольный царь — Церкви христіанской на Руси ярлыкъ далъ.
— Далъ ярлыкъ, точно, задорился Щелканъ, — и Царь отъ своего слова не отступалъ, да ярлыкъ данъ не вамъ, я Петру Митрополиту. Тамъ такъ и сказано, что всякая вольность дается церкви Петра Митрополита, — а теперь Петръ Митрополитъ умеръ, стало быть и ярлыку конецъ.
— Не трогай ты нашей вѣры, посолъ царскій, говорили ему великій князь и бояре и владыко тверской Варсонофій. — Мы въ эту вѣру бусурманскую не пойдемъ, потому что намъ эта вѣра не указана, и народъ не хочетъ ея.
— А вотъ посмотримъ, задорился ханскій посолъ, — вотъ скоро будетъ у васъ въ Твери на Успеньевъ день ярмарка, соберется простая чадь, — вотъ мы и увидимъ: захочетъ она царю противиться и крамольничать, какъ князья и бояре, или нѣтъ? А мы знаемъ, что простая чадь русская — люди смирные, покорные, царя любятъ, не Г. за него головы готовы положить. Мало васъ, русскихъ, въ бусурманскую вѣру въ Ордѣ переходитъ? — это только князья да бояре всему помѣха. Вотъ — сказываютъ — у васъ въ русскихъ книгахъ написано, что вы и въ христіанскую вѣру вышли по царской волѣ: велѣно было собраться къ рѣкѣ и креститься — всѣ и крестились. Вы вотъ покрамольничайте только!… Собирались бояре у великаго князя, собирались у владыки, у тысяцкаго собирались торговыя сотни, между собой переговаривали, черная чадь думы думала, и никогда еще въ Твери такъ ярко не горѣли свѣчи предъ иконами, никогда постъ такъ строго не соблюдался и никогда не сыпали такъ искрами оселки и напилки — оттачивая ножи, мечи и топоры. Возставать никто не хотѣлъ, по каждый хотѣлъ — въ случаѣ чего — живьемъ не сдаться. Женщины были испуганы, мужчины молчали или говорили отрывисто, будто готовились — въ случаѣ крайней нужды — перебить свои семьи.
Все могъ стерпѣть, все могъ вынести русскій народъ: поруганье женъ, дочерей, сестеръ, постоянное избіеніе русскихъ князей въ Ордѣ, — но насильнаго обращеніи въ мусульманство — онъ бы не вынесъ. Тысяцкій, или говоря нынѣшнимъ языкомъ, городской голова и начальникъ народнаго ополченья, выборный отъ народа человѣкъ, — lord Mayor, пользовавшійся и значеніемъ и вліяніемъ англійскаго Лорда-мера, — подъ рукою повѣстилъ горожанъ, чтобы, не подавая виду и не затѣвая драки, были бы на всякій случай готовы къ ярмарочному дню; а между тѣмъ татары, болѣе на словахъ грозившіе мусульманствомъ, чѣмъ серіозно думавшіе объ обращеніи русскихъ въ вѣру Магометову, вели себя на Твери буйно и нахально.
У татаръ, какъ у русскихъ, жалованья служащимъ въ государственной службѣ не полагалось; государственная служба считалась наградою и средствомъ кормиться.
Щелканъ былъ посланъ Узбекомъ, преимущественно потому что былъ честенъ душою и дѣйствительно радѣлъ о томъ, чтобы всѣ владѣнія Золотой Орды соединить въ одно крѣпкое государство — обузданіемъ ея улусниковъ, въ родѣ Великихъ Князей Русскихъ. Мысль о пользѣ распространенія мусульманства между русскими — раздѣлялъ также и Узбекъ, хотя плохо вѣрилъ въ ея осуществленіе.
Щелканъ пріѣхалъ въ Тверь съ огромною свитою людей, поступившихъ къ нему на службу для того чтобы поправить свои дѣлишки, или запросто не даромъ небо коптить. Что касается до ихъ содержанія и проѣзда, за все это разумѣется должны были платить великіе князья Всея Руси. Большаго убытка отъ этого бы не понесли и нисколько не стѣснялись бы прокормленіемъ въ Твери тысячь трехъ человѣкъ, если-бы татары, смирные и кроткіе дома, не были жадны и нахальны на чужой сторонѣ и не безпутствовали-бы до невозможности.
Изъ великокняжеской казны каждый день отпускались имъ съѣстные припасы на содержаніе; подарки давались всѣмъ поголовно, отъ большаго до малаго; жизнь ихъ была безбѣдна, безпечальна; — но они забирались съ устьевъ Волги на ея верховье не для того, чтобъ воротиться домой въ Орду съ пустыми карманами — и потому тащили все, что попадалось на глаза. Кромѣ того, вѣчно грязные, вѣчно пьяные, татары портили на улицахъ все, что могли испортить, сшибали коньки съ крышъ, замки въ воротахъ ломали, дли препровожденія времени стрѣлы пускали въ окна, за свиньями гонялись, собакъ били, прохожимъ давали подзатыльники. Тверичи все терпѣли, потому что терпѣть отъ татаръ вошло уже въ привычку. Татарскіе послы были всегда попущеніемъ Божіимъ — и какъ ни хлопотали русскіе князья, начиная съ Александра Невскаго, чтобы изъ Орды не посылали къ нимъ этихъ контролеровъ ихъ дѣйствій, наблюдателей за ихъ поступками и представителей верховной власти, — изъ Орды ихъ все-таки продолжали посылать, отчасти изъ недовѣрія къ русскимъ, а отчасти потому что нельзя же было лишать татарскую аристократію средствъ къ обогащенію. Чтобъ какъ-нибудь умаслить, умилостивить Щелкана, великокняжеское семейство уступило ему свои собственныя хоромы, выстроенныя покойнымъ Михаиломъ Ярославичемъ; затѣмъ бояре и богатые гости отдали имъ свои дворы. Татары жили нечисто: разводили огонь не въ печахъ, а на полу, посреди свѣтлицъ и горницъ; стѣны, полы и потолки портили, лѣстницы зачѣмъ-то ломали; отъ занятыхъ ими помѣщеній несло всевозможнымъ смрадомъ. Но тверичи все терпѣли, покуда баба да дьяконъ не разрубили Гордіевъ узелъ.
Народъ шелъ въ церковь угрюмый, смирный, сторонился отъ татаръ, не отвѣчалъ ни на пинки, ни на брань, ни на насмѣшки. Арина, чуть-ли не единственная женщина на этой далекой улицѣ, одна юлила между русскими, прося у каждаго на выпивку, — а татары, сидѣвшіе у воротъ и на наборахъ и плевавшіе для препровожденіи времени на прохожихъ, хохотали на нее и что-то кричали по своему. Арина улыбалась имъ, раскланивалась, выплясывала, отпускала имъ разныя остроты, — а прохожіе все подвигались къ небольшой, бѣдной церковкѣ Покрова Пресвятой Богородицы, какъ вдругъ въ толпѣ раздался крикъ… Арина стояла блѣдная, выпучивъ глаза и съ развалившимися жидкими косами.
Какой-то татаринъ, сидѣвшій у воротъ и державшій хворостину, смѣясь ударилъ ее по кикѣ — кика слетѣла, Арина закричала, прохожіе остановились въ ужасѣ.
— Батюшки свѣты!.. кричала она, схватившись руками за голову, — батюшки свѣты, отцы родные, христіане православные, опростоволосили меня! опростоволосили предъ цѣлымъ міромъ! что же это будетъ? пропала моя голова!
Она подняла съ земли камень и пустила въ татарина; татары, не знавшіе правила, что величайшее оскорбленіе женщины, сорваніе съ нея головнаго убора, имѣетъ такое огромное значеніе въ глазахъ русскихъ, — хохотали, а одинъ изъ нихъ бросилъ въ лицо бабенки комъ грязи.
Арина взвизгнула и пустила въ татарина еще камнемъ; камень попалъ въ плечо одному низенькому старому татарину — тотъ вскрикнулъ, однимъ прыжкомъ очутился возлѣ Арипы и вцѣпился ей въ волоса.
— Батюшки свѣты, народъ православный! рѣжутъ мучители!
Толпа стояла молча… Вдругъ изъ нея выдвинулся молчаливый знакомецъ Арипы, Суета, — и сказавъ: «безпутица!», снялъ шапку, перекрестился на крестъ церкви виднѣвшейся въ концѣ улицы, ровнымъ шагомъ подошелъ къ Аринѣ и таскавшему ее за волосы татарину, поднялъ кулакъ, опустилъ его на шею татарина — и тотъ какъ снопъ повалился на землю, закативши глаза.
Въ толпѣ татаръ раздался дикій вопль — и нѣсколько человѣкъ выскочило на мѣсто схватки. Только что размахнулся одинъ высокій рыжій татаринъ ударить Аринина защитника, какъ тотъ пырнулъ его ножомъ въ брюхо, поддалъ колѣнкой и татаринъ свалился, Арина бросилась на татарина, выхватила у него саблю и треснула по плечу другаго.
Еще раздался крикъ съ татарской стороны, ворота ихъ двора растворились, нѣсколько длинныхъ татарскихъ стрѣлъ прожужжало, русскіе топоры поднялись — и на встрѣчу имъ замелькали длинные татарскія копья съ крюками, которыми можно было и колоть и захватывать за головы, за плеча, и сваливать съ ногъ противниковъ. Что тутъ происходило, — описать трудно: русскіе крестились; впереди ихъ молча, съ ножомъ въ лѣвой рукѣ и съ топоромъ въ правой, шелъ молчаливый Суета съ безстрастнымъ, все и вся отрицающимъ выраженіемъ лица, — и какъ-то неторопливо, полусонно, поднявъ локоть лѣвой руки и держа въ ней ножъ черешкомъ къ груди, чтобы отстранить каждаго встрѣчнаго, правой рукой махалъ топоромъ и ловко отшибалъ имъ удары татарскихъ сабель и копій. Подлѣ него, точно выглядывая у него изъ подъ мышки, вертѣлся маленькій, въ заплатахъ, безпокойный человѣкъ изъ черныхъ сотенъ, по прозванью Муха, котораго мы тоже видѣли; онъ одной рукой держалъ мечъ и билъ имъ татаръ по ногамъ.
Татаръ прибавилось, узкая улица была запружена русскими; какой-то старикъ съ топоромъ въ рукахъ крикнулъ: «за мной, христіане православные!» — и бросился къ воротамъ татарскаго двора. Человѣкъ двадцать двинулось за старикомъ. Тяжелые русскіе мечи и топоры рубили татарскія копья и оттѣсняли татаръ отъ воротъ. Татаръ было человѣкъ двадцать, русскихъ до двухъ сотъ, но въ такомъ узкомъ переулкѣ битва была ровна; не прошло пяти минутъ схватки, какъ передовая стѣна русскихъ смѣнилась, другою, уже вооруженною щитами, въ шлемахъ и панциряхъ. Вездѣ распахивались ворота, отовсюду бѣжали вооруженные люди, а ничего не ожидавшіе татары отступали съ своими копьями и саблями.
Съ русской стороны, съ заборовъ, съ крышъ сыпались на нихъ стрѣлы и камни.
— За домъ Святаго Спаса, кричали русскіе, — за вѣру христіанскую, за народъ православный! Вотъ вамъ, собаки-бусурманы!
И въ то же время въ маленькой церкви Покрова Пресвятыя Богородицы проворно застучало деревянное било, замѣнявшее рѣдкіе тогда еще на Руси колокола; застучало било въ сосѣдней церкви Святителя Николая; набатъ слышался по всему городу — и отовсюду, изъ всѣхъ воротъ, изъ всѣхъ закоулковъ сыпались вооруженные русскіе, посвѣчивая на солнцѣ желѣзными и мѣдными шлемами, съ мечами у поясовъ, съ топорами позади, съ луками за спиною, съ красными кожаными щитами на лѣвой рукѣ, — но въ драку не вдавались, а устанавливались на перекресткахъ, дѣлали завалы, засѣки, или какъ теперь мы говоримъ, баррикады, чтобы отстаивать городъ и свои улицы.
Въ это же время, на другомъ концѣ города, на самомъ берегу Волги, изъ воротъ очень красиваго двора выходилъ отецъ-дьяконъ соборной церкви Спаса Преображенія, Дюдко, и велъ за собою на водопой кобылу.
Дюдко ростомъ былъ съ знаменитаго Измайловскаго тамбуръ-мажора, въ плечахъ косая сажень, а въ широкой груди его мѣстился тотъ самый невѣроятный голосъ. который изъ этого богатыря сдѣлалъ дьякона. Кромѣ дьяконской должности, Дюдко исправлялъ въ Твери должность общественнаго силача. Когда нужно было знать, крѣпко-ли что сдѣлано, выдержитъ ли лукъ и не порвется-ли тетива, или не сломится-ли древко боеваго топора, — звали Дюдко; крѣпко-ли сваи вбиты — спрашивали его; сколько простыхъ смертныхъ нужно, чтобы какой необыкновенный грузъ поднять, — Дюдко былъ единственнымъ авторитетомъ. Ко всему этому онъ былъ человѣкъ чрезвычайно смирный, мало общительный, кроткій, тихій и имѣлъ нѣкоторую привязанность ко всякаго рода животнымъ.
Мѣсто соборнаго дьякона давало ему само по себѣ хорошіе доходы; пробованье силы, гнутье подковъ и ломокъ для увеселенія общества на пирахъ и братчинахъ — тоже приносило ему малую толику благъ земныхъ въ видѣ мѣшковъ овса, полотенъ и (что пуще всего было для Дюдко) телятъ, жеребятъ, котятъ, щенятъ, невѣроятныхъ курочекъ и невѣроятныхъ голубей. Страсть Дюдни ко всякаго рода крупнымъ и мелкимъ животнымъ — дѣлала его извѣстнымъ по всей Волгѣ, отъ Твери вплоть до Казани, до Орды, а въ другую сторону по Тверцѣ до великаго Новгорода. Кто ни увидитъ какого-нибудь диковиннаго звѣря заморскаго, всякій говоритъ: «вотъ отвести бы это тверскому дьякону» — и тверскому дьякону дѣйствительно привозили много диковинокъ, но какъ христіанинъ православный онъ уважалъ и берегъ только животныхъ чистыхъ, почему не допускалъ у себя ни черепахъ, ни ручныхъ лисицъ; а отъ обезьяны, которую ему хотѣли привезти изъ Орды, даже наотрѣзъ отказался и глубокомысленно заявилъ, что это дѣло нечистое. Попробовалъ было онъ что-то изъ писанія привести въ подтвержденіе этого, но никакъ не могъ припомнить и все ждалъ пріѣзда святителя, который въ книгахъ силенъ и за отвѣтомъ въ карманъ не полѣзетъ.
Достатку Дюдни помогало еще то обстоятельство, что онъ какъ церковникъ, въ силу ярлыка даннаго митрополиту Петру, не платилъ подати — и дворъ его былъ свободенъ отъ татарскаго постоя. Послѣднее обстоятельство не нравилось Щелкану и его приближеннымъ, потому что дворы соборнаго духовенства (игравшаго въ то время на Руси такую же роль, какую теперь играютъ священники англійской церкви въ Англіи) были изъ лучшихъ въ городѣ. Впрочемъ, зачѣмъ татарамъ были нужны именно эти лучшіе дворы въ городѣ — они и сами не съумѣли бы сказать; но имъ было досадно, зачѣмъ ихъ туда не пускаютъ.
Князья и бояре пробовали было потолковать объ этой уступкѣ съ владыкою Варсонофіемъ; Варсонофій поговорилъ съ духовенствомъ, а духовенство рѣшительно отказало и князю и тысяцкому, заявивъ что если разъ оно согласится на нарушеніе татарами правъ церковныхъ, то Церковь совсѣмъ пропадетъ.
Кромѣ того, что дворъ Дюдко, поставленный въ лучшей части города, близь великокняжескихъ хоромъ, вѣчевой площади, боярскихъ дворовъ и затѣйливаго, на нѣмецкій ладъ построеннаго, каменнаго дома тысяцкаго, — возбуждалъ зависть татаръ, пуще всего задорила ихъ историческая дьяконова кобыла.
За большія деньги купилъ Дюдко эту кобылу еще жеребенкомъ, у одного Божьяго дворянина, ливонскаго рыцаря. Кобыла эта была изъ породы колоссальныхъ нормандскихъ лошадей, тяжелыхъ на ходу, копытомъ закрывающихъ тарелку и возившихъ (въ тѣ средніе для Запада вѣка) желѣзныхъ рыцарей на войну. Какъ боевыя лошади, нормандскіе кони никуда не годились по ихъ непроворству, и годны только въ теперешнемъ ихъ примѣненіи — ломовыми. Не будь этихъ коней у рыцарей, гораздо болѣе сдѣлали бы они въ Крестовые походы, гдѣ ихъ такъ допекали легкіе бедуины на подвижныхъ, неутомимыхъ, сытыхъ подножнымъ кормомъ, арабскихъ лошадяхъ. Дюдко купилъ кобылу жеребенкомъ, выхолилъ ее и строилъ на ея счетъ множество воздушныхъ замковъ.
Но жеребенку отъ нея думалъ онъ дать въ приданое своимъ дочерямъ, и въ случаѣ войны съ бусурманами хотѣлъ самъ на нее сѣсть; съ русскими онъ не пошелъ-бы воевать, — какъ всѣ духовные, онъ былъ врагъ усобицъ.
Но съ бусурманами побиться онъ былъ не прочь, а особенно пустить въ ходъ свою сѣкиру. Какъ всѣ великаны и силачи, онъ любилъ все исполинское.
Сѣкиру, подходящую ему по рукѣ, отыскивать онъ не могъ, — и потому, послѣ долгихъ и многолѣтнихъ толковъ съ мастерами, наконецъ самъ себѣ закапалъ огромный боевой топоръ, пуда въ три вѣсомъ, шириною въ полъ-аршина, на которомъ была вычеканена золотой насѣчкой молитва: «Да воскреснетъ Богъ, и (какъ читалось въ старину) разъидутся врази Его».
Больно завидна была татарамъ кобыла — и каждый день выходили они смотрѣть, какъ дьяконъ водитъ ее на водопой; а на водопой онъ ее всегда водилъ самъ, сначала просто но любви къ животинѣ, а послѣднее время, на всякій случай, изъ боязни татаръ.
Давно уже татары думали подтибрить эту кобылу — и, какъ на грѣхъ, — узнавъ, что въ Твери ихъ очень боятся, — именно въ Успеньевъ день, 15 августа, думали, что утромъ никого на улицахъ не будетъ и что человѣкъ двадцать все-таки справятся съ исполинскимъ дьякономъ, который кстати никогда не носилъ съ собою оружія.
Только что взошло солнце изъ-за Волги — загремѣли засовы дьяконскихъ воротъ, — и тяжелый Дюдко, въ легонькомъ стихарѣ изъ сѣраго деревенскаго сукна, въ легкой сѣрой войлочной шапочкѣ, босикомъ, творя крестное знаменье и кланяясь на всѣ четыре стороны, вышелъ съ кобылой. Не успѣлъ онъ сдѣлать и пяти шаговъ, какъ вдругъ раздался татарскій гикъ, — между имъ и кобылой скользнуло нѣсколько человѣкъ. Одинъ изъ нихъ на бѣгу пересѣкъ саблей недоуздокъ, другой вскочилъ на его дорогую скотину, ударилъ ее пятнами — и прежде чѣмъ Дюдко успѣлъ оглянуться, онъ былъ соотнесенъ отъ нея толпою маленькихъ, широкоплечихъ, хохлатыхъ татаръ, которые гнали и стегали кобылу нагайками, кололи ее наконечниками копій. Все это было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ… Взлелѣянная въ стойлѣ кобыла, выходившая на улицу только съ своимъ хозяиномъ, и никогда не бывшая въ толпѣ и не слыхавшая дикаго степнаго гиканья, — испугалась, взвилась на дыбы, ударила задомъ и сшибла татарина, который (хотя и былъ отличный наѣздникъ, но отъ роду не сидѣвшій на подобной лошади) скатился назадъ. Кобыла ударила еще разъ, откинула его сажени на двѣ въ сторону и какъ вкопанная стала на мѣстѣ, тяжело дыша и дико поводя глазами, налившимися кровью. Другой татаринъ вскочилъ на нее, но въ ту же минуту Дюдко провелъ около себя кулакомъ: одна татарская голова стукнулась о другую, третій со стономъ и вывихнутою челюстью повалился на землю. Четвертаго Дюдко поймалъ за шиворотъ и бросилъ его какъ кошку на остальныхъ. Нѣсколько человѣкъ татаръ побѣжало; Дюдко пошелъ грудью на оставшихся и кричалъ своимъ невѣроятнымъ голосомъ, который былъ слышенъ даже за Волгою.
— Сюда, христіане православные, не давайте изобидить Церковь Божію!… Взялъ Дюдко свою кобылу одной рукой за холку, а кулакомъ сталъ чистить толпу, давая въ то же время татарамъ такіе пинки ногой, что они какъ снопы валились. Татары валились какъ снопы около богатыря дьякона, но вставали съ ножами въ рукахъ; дьяконъ прислонился спиною къ кобылѣ, ударилъ по одному татарину лѣвымъ кулакомъ, правой выхватилъ у него ножъ — и въ одно мгновеніе разсѣкъ ему шею отъ уха до уха. Злобно гикнули татары, — но растворился занятый имъ дворъ боярина Куска, и нѣсколько человѣкъ татаръ съ длинными копьями въ родѣ багровъ, сломя голову, бѣжали къ мѣсту схватки.
Въ ту же минуту, заслышавши голосъ дьякона, дьяконица спустила съ цѣпи шестерыхъ, тоже исполинской невѣроятной породы, псовъ и растворила имъ калитку; татары дрогнули предъ новымъ непріятелемъ, отъ котораго и бѣжать было некуда. Они рубили псовъ саблями, кололи ножами, — псы только рычали и стервенились.
Вдругъ черезъ голову дьякова, мимо уха его, зажужжала стрѣла. Одному татарину вышибло глазъ, другому стрѣла въ горло впилась; послышался звонъ панцирей — на голосъ дьякона шелъ пономарь Вавила, гнусившій что есть мочи: «съ нами Богъ, разумѣйте языцы и покоритеся». Весь въ мѣдной бронѣ, впереди причетниковъ и соборныхъ пѣвчихъ, какъ звѣрь глубоко врѣзался Вавила въ толпу татаръ, сбитыхъ въ кучу собаками, а глубже его врѣзался въ горячее человѣчье тѣло его легонькій топоръ на длинномъ древкѣ.
— Вотъ, спохватился, медленный на движенья и соображеньи, дьяконъ, — пришло время постоять за вѣру христіанскую и за Церковь Божію!
— Томиловна, крикнулъ онъ своимъ невѣроятнымъ голосомъ, — вышли-ка мнѣ сюда топоръ!.. Не обращая вниманія на приступавшихъ, онъ подвелъ кобылу къ калиткѣ; калитка растворилась, дьяконица своими руками подала ему топоръ, и сказавъ: «спаси тебя Богъ, Даниловичъ!» снова захлопнула ее.
Всѣ ворота растворились; отовсюду татаръ валило видимо не видимо, ихъ остроконечныя шапки мелькали, копья свѣтились; они кричали, что русскіе — крамольники, хотятъ избить ихъ, что они хотятъ отъ Хана отложиться, всѣхъ татаръ извести. Навстрѣчу этимъ остроконечнымъ шапкамъ выѣхалъ на своей кобылѣ отецъ Дюдко, держа одной рукой свой трехпудовый топоръ.
— «Да воскреснетъ Богъ и разъидутся врази Его!» провозгласилъ онъ тѣмъ голосомъ, которымъ, въ соборѣ Спаса Преображенія, провозглашалъ многолѣтіе благовѣрному великому князю, святѣйшему патріарху, благочестивому митрополиту, — и голосъ его поднялъ всю пристань; отовсюду замелькали желѣзные шлемы, боевые топоры, красные щиты изъ жесткихъ сыромятныхъ кожъ, усѣянные мѣдными и серебряными гвоздиками, засверкали въ воздухѣ обоюдоострые мечи; загудѣли кремлевскіе колокола, — и, какъ бы въ отвѣтъ мѣдному благовѣсту, изъ далекаго конца города неслись звуки деревянныхъ и чугунныхъ билъ, глашатаевъ другой схватки. Въ воздухѣ стоялъ крикъ; деревенскіе люди, пріѣхавшіе на праздникъ и на ярмарку съ возами и остановившіеся на торговой площади, мигомъ повытаскивали изъ возовъ мечи, копья, простенькіе шлемы и легкіе панцыри, — каждый крестился, и всѣ толпились въ кучу, не зная, съ которой стороны будетъ нападеніе.
Вдругъ среди крика, безтолковаго боя набата, раздался серебристый и протяжный, рѣзкій звукъ, непоходящій на звукъ простыхъ церковныхъ колоколовъ, но близко знакомый уху каждаго тверича — это ударилъ вѣчевой колоколъ со спасовской колокольни.
— Вотъ оно — начинается! сказалъ каждый въ душѣ.
Татары переглянулись: имъ стало страшно; вѣчевой колоколъ никогда не звонитъ по пустому: гдѣ раздается его серебристый голосъ, тамъ дѣло перестаетъ быть личнымъ, — тамъ все сводится не на дьякона Дюдко и не на пьяную бабу Арину, — тамъ рѣчь идетъ даже не о городѣ Твери, а о цѣломъ тверскомъ великомъ княжествѣ. Вѣчевой колоколъ рѣдко звучалъ въ тѣ времена, когда и Тверь, и Рязань, и Москва рядились уже не вѣчами, а правительствами князей и ихъ бояръ. Ударить тогда въ вѣчевой колоколъ — значило то же, что созвать земскій соборъ, т. е. что правительство не полагалось на свои силы и нуждалось въ поддержкѣ общественнаго мнѣнія. Еще разъ хлынулъ густой, торжественный звукъ съ вѣчевой площади, — схватка пріостановилась. Дьяконъ Дюдко выдернулъ стрѣлу изъ плеча своей кобылы, поплевалъ ей на рану, и опять встряхнувъ топоромъ, провозгласилъ: «съ нами Богъ и разъидутся врази Его!» Татары едва успѣвали оттаскивать убитыхъ и тяжело-раненыхъ; они хотѣли бѣжать, — но саженяхъ въ двадцати отъ нихъ, не принимая участія въ схваткѣ, стояла молча и недвижимо, какъ бы готовясь предстать предъ страшнымъ судилищемъ Божіимъ, толпа вооруженныхъ русскихъ. Колокола гремѣли, билы торопливо говорили о тревогѣ — и раздался третій ударъ спасоваго вѣчеваго колокола.
Съ каменнаго помоста (на которомъ висѣлъ у собора этотъ колоколъ) одинъ одинешенекъ, снявъ шапку и крестясь, сходилъ Парамонъ Семеновичъ, тверской тысяцкій…
Услыхавъ утромъ тревогу, и получивши съ одной стороны вѣрныя вѣсти, что татары наносятъ женщинамъ послѣднее изъ оскорбленій, а съ другой — что они уже напали на Церковь Божію, въ лицѣ соборнаго дьякона, — онъ перекрестился на икону, не взялъ съ собой ни топора, ни меча, не надѣлъ ни шлема, ни колчуги, а просто, какъ былъ, взялъ въ руки рѣзной посохъ съ серебрянымъ набалдашникомъ, знакъ своего высокаго званія, да на грудь одѣлъ золотую цѣпь и пошелъ по пустымъ улицамъ (потому что и татары и христіане одинаково попрятались) прямо во дворъ, занимаемый великокняжескимъ семействомъ.
Великій князь — и безъ того всю ночь не спавшій и даже похудѣвшій въ ожиданіи праздника — самъ вышелъ къ нему на крыльцо.
— Владыка здѣсь, сказалъ онъ тысяцкому и пошелъ предъ нимъ въ покои. Тысяцкій безъ шапки вошелъ за княземъ, положилъ земной поклонъ иконамъ, земной поклонъ Варсонофію, и прибавилъ просто: «благослови, владыко, народъ собирать — за христіанство стоять».
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, молитвами Пречистыя Его Матери и всѣхъ святыхъ, аминь, сказалъ блѣдный какъ смерть епископъ.
Минута была торжественная; разговаривать и объясняться много не приходилось — и безъ разговора все было понятно.
Затѣмъ тысяцкій помолился, поклонился — и опять тѣмъ же самымъ, медленнымъ, спокойнымъ шагомъ, вышелъ на улицу, — дошелъ до избы, гдѣ бирючи жили, постучалъ къ нимъ подъ окномъ своимъ посохомъ и провозгласилъ торжественно, на распѣвъ:
— Господа бирючи тверскіе, не расходиться никому, не разъѣзжаться, на вѣчевую площадь собираться, владыко благословилъ въ колоколъ бить; кто куда пойдетъ или поѣдетъ — годовой тверскому народу поплатится!
Мигомъ распахнулась калитка; бирючи, уже бывшіе въ сборѣ, выскочили каждый съ рогомъ въ рукѣ, поклонились тысяцкому — и въ почтительномъ разстояніи пошли за нимъ, безъ шапокъ къ колоколу.
Вѣчевая площадь была почти пуста; кое-гдѣ у воротъ, или сквозь полуотворенную калитку, черезъ заборъ виднѣлись русскіе хозяева, или татары, занявшіе ихъ дворы.
Всѣ прислушивались къ набату, крикамъ, гулу оружія. Медленно, спокойно взошелъ тысяцкій на помостъ, снялъ шапку, перекрестился, положилъ земные поклоны на всѣ четыре стороны, подошелъ подъ колоколъ, взялъ его за веревку, качнулъ языкомъ и ударилъ.
Густой, серебристый звукъ наполнилъ воздухъ — и предъ этимъ звукомъ замолчали церковные колокола и била, какъ будто прислушиваясь, что скажетъ вѣче, опора Церкви и Государства.
Колоколъ гудѣлъ долго: казалось, во вѣки не замолкаетъ онъ; между тѣмъ, остановленные было его голосомъ, громче прежняго, какъ-то нервно забренчали дерево и чугунъ, какъ-то похоронно загудѣли мѣдные колокола.
Послѣ каждаго удара тысяцкій клалъ земные поклоны.
Распахнулись ворота хоромъ великокняжескихъ, запятыхъ Щелканомъ, и оттуда бѣжалъ его переводчикъ, обусурманившійся русскій, Мустафа; за нимъ тоже бѣгомъ, почти сломя голову, летѣло человѣкъ двадцать татаръ, тѣлохранителей ханскаго посла.
— Стойте! стойте! кричалъ Мустафа. — Посолъ царскій не велитъ звонить! Какъ ты смѣешь звонить безъ воли царскаго посла?
Тысяцкій, не обращая на него никакого вниманія, положилъ земной поклонъ — и въ ту минуту, какъ всѣ татары были уже на полдорогѣ къ помосту, ударилъ въ третій разъ. Бирючи окружили помостъ и затрубили, тысяцкій медленно сходилъ съ семи высокихъ ступенекъ помоста.
— Ступайте сейчасъ къ послу — всѣ ступайте! Владыку и князя тоже къ нему во дворъ!
Тысяцкій медленно сходилъ съ помоста, какъ будто не слыша и не видя никого; бирючи во второй разъ протрубили.
— Вязать его!.. говорилъ Мустафа, подбѣгая къ тысяцкому и кладя ему руку на плечо. Татары были испуганы и не знали что дѣлать; впрочемъ, нѣкоторые изъ нихъ стали снимать ремни.
— Поди, Мустафа-толмачъ, къ господину послу царскому и скажи ему, что тысяцкій въ его волѣ не ходитъ и къ нему не идетъ. Скажи ты еще ему, что пусть онъ самъ на вѣче придетъ и дастъ отчетъ христіанамъ православнымъ, зачѣмъ онъ дозволилъ своимъ татарамъ грабить и кровь проливать людей невинныхъ, вѣрныхъ слугъ царскихъ.
— Взять его!.. кричалъ Мустафа, — Что же вы его не вяжете?
Онъ оглянулся, татары были окружены русскими.
— Отвести ихъ назадъ, сказалъ тысяцкій, — и пальцемъ ихъ съ Мустафой не изобидить!.. проводите же ихъ къ Щелкану съ моимъ отвѣтомъ.
Бирючи между тѣмъ разсыпались — каждый въ свой конецъ — повѣщать народу о вѣчѣ, а тысяцкій спокойно стоялъ у приступка, ожидая полнаго собранія.
Весь въ парчѣ, въ сіяющихъ латахъ, въ золоченомъ шеломѣ, опираясь на высокій золотой посохъ, въ багряномъ плащѣ, подбитомъ горностаемъ на плечахъ, съ золотою цѣпью на шеѣ, шелъ князь съ дѣтьми боярскими. Въ святительскомъ облаченіи, рука объ руку съ нимъ шелъ владыка Варсонофій. Бояре, въ золотыхъ наплечникахъ, шли со своими отроками; соборный протопопъ шелъ съ крестомъ, а со всѣхъ сторонъ валило видимо не видимо народу, одѣтаго но праздничному — но вооруженнаго. Поклонившись князю и владыкѣ у ступенекъ вѣча, тысяцкій впереди ихъ взошелъ на помостъ и сталъ у колокола; князю и владыкѣ принесли вызолоченыя кресла, бояре сѣли по верхнимъ ступенямъ, наблюдая счетъ — чей родъ старше, чей моложе; по серединѣ стали тысяцкіе другихъ концовъ города, головы черныхъ и гостиныхъ сотенъ, старосты посадскіе; внизу стали, наблюдая тотъ-же счетъ, прочіе лучшіе люди, представители родовъ. Послѣднимъ взошелъ на верхъ помоста соборный протопопъ; за нимъ аналой внесли, и свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ поставили.
Тысяцкій опять ударилъ въ колоколъ; всѣ сняли шапки, перекрестились и опустились на колѣна.
Начался молебенъ съ колѣнопреклоненіемъ. Протискиваясь сквозь толпу, добрался до помоста Мустафа съ бумагой въ рукахъ, и не снимая шапки, принялся всходить на ступени. Его остановили.
— Ты самъ знаешь, сказалъ ему тихо одинъ бояринъ, — что когда Богу молятся, такъ всякое дѣло откидываютъ; мы не жиды, чтобы молитву перерывать. Ужь постой немного!
Мустафа началъ ругаться; но, не смотря на то что онъ называлъ христіанство свиной вѣрой, никто не прерывалъ его, никто будто не слыхалъ, — и какъ онъ ни кричалъ, какъ ни бранился, какъ ни грозилъ гнѣвомъ ханскаго двоюроднаго брата Чолъ-Хана посла, — молебенъ шелъ своимъ порядкомъ. И когда князь и бояре приложились къ кресту, а соборный протопопъ окропилъ народѣ святой водой, только тогда — и то послѣ удара въ колоколъ, давшаго знать чтобы все стихло, — среди массы головъ, съ которыхъ были, какъ и у самаго князя, сняты шеломы и шапки, два дюжихъ отрока взяли Мустафу подъ руки, взвели его на подмость и поставили на среднюю ступеньку, какъ онъ ни силился взойти на верхъ.
— Ты не горячись, сказалъ ему великій князь, принимая отъ него письмо, — на верху мѣсто только посламъ царскимъ, а ты пословъ посолъ; если тебя сюда на верхъ пустить, то господина твоего Щелкана куда же мы поставимъ, развѣ на колокольню посадимъ! Какое ты письмо принесъ?
— Такое письмо, сказалъ Мустафа, — что если вы сейчасъ не разойдетесь, такъ Чолъ-Ханъ велитъ васъ всѣхъ перебить, а Тверь вашу выдастъ московскому Ивану Даниловичу, или самъ сдѣлается тверскимъ княземъ, а вмѣсто вашихъ бояръ ордынскихъ князей поставитъ.
— Это все тутъ написано? спросилъ вѣчевой дьякъ, принимая свитокъ изъ рукъ Мустафы.
— Тутъ написано по татарски, а вотъ и переводъ тутъ, сказалъ Мустафа, — подъ посольскою печатью.
— Читай, сказалъ дьяку князь.
Дьякъ началъ:
«Собакѣ нечестивому, свиноѣду, крамольнику, противнику Великаго Царя, господина моего Узбека Хана, посолъ его Чолъ-Ханъ посылаетъ этотъ листъ, говоря: ежели ты, собака, бывшій тверской и Всея Руси великій князь Александръ, — и ты, собака, начальникъ тверскихъ волхвовъ Варсонофій, — и ты, собака, противнаго людямъ и Богу города Твери крамольниковъ глаза Парамонъ, — сейчасъ-же, вѣрныхъ царевыхъ слугъ и великой бусурманской вѣры поборниковъ избіеніе не прекративши, собачьяго крамольнаго собранія не разогнавши, всѣхъ виноватыхъ не перевязавши, пятьсотъ рублей серебра не принесши, оружія не отдавши, — во дворъ ко мнѣ на мой судъ и на милость не придете, то я, сейчасъ-же, всѣмъ вѣрноподданнымъ великаго Хана Золотой Орды Узбека, какъ вашего христіанскаго закона, такъ и бусурманскаго, всѣхъ васъ перебить приказавши, городъ вашъ истребить, женъ и дѣтей въ полонъ взять, — говорю, — велю! Это же письмо мое прочесть всему народу громко, ясно и немедленно, и всѣхъ вѣрноподданныхъ царя Узбека призвавши, взять васъ и выдать мнѣ головою, для совершенія надъ вами суда и заслуженной вами казни — велю! Всѣмъ вѣрноподданнымъ Узбека Хана объявляю, говоря: что съ настоящаго времени княземъ у нихъ поставилъ я себя; боярами — моихъ мурзъ; народъ же отъ всякихъ несправедливыхъ поборовъ собаки Александра и свиньи Варсонофія освобождаю и не позволяю имъ платить дань на свиньи кумирни, которыя ихъ разоряютъ!».
Дьякъ прочелъ это письмо твердо, громко, во всеуслышаніе, и поклонившись отдалъ его князю.
— Мое слово такое, сказалъ князь, — поди ты къ послу и скажи ему, что если ему жалко крови человѣческой, такъ пусть онъ сейчасъ же усмиритъ татаръ и сдастся мнѣ въ полонъ; держать я его буду какъ слѣдуетъ; обиды ему и татарамъ его мы никакой не сдѣлаемъ, а я завтра же ѣду въ Орду и предстану предъ ясные очи самого великаго даря, разскажу ему, что здѣсь его посолъ дѣлаетъ. Еще скажу царю, продолжалъ онъ Мустафѣ, что всѣ мы — его слуги вѣрные, по издѣваться надъ нами холопамъ его мы не позволимъ и за вѣру нашу постоимъ!
— Ладно, ладно! раздались изъ толпы голоса.
— А теперь, вотъ что еще скажи, прибавилъ тысяцкій, — что ты самъ видишь; ноли хочетъ народъ русскій въ бусурманскую вѣру идти, ни князь, ни я, ни владыка, мы его отъ этого не держимъ, — и коли любы ему татары, пускай выдастъ насъ вамъ, мы отъ этого никуда не уходимъ.
— Ладно, ладно! закричали со смѣхомъ изъ толпы, и вся площадь захохотала.
— Скажи, Мустафа, твоимъ татарамъ отъ насъ, отъ черныхъ сотенъ, сказалъ одинъ изъ стоящихъ на нижней ступенькѣ, сѣренькій мужичекъ, — что мы его крѣпко благодаримъ за память, что спимъ и видимъ только въ бусурманство пойти, князя, владыку и тысяцкаго ему выдать, дань на Церковь не платить, только пускай прежде онъ всѣхъ своихъ татаръ перебьетъ, да и самъ повѣсится!
Всѣ захохотали. Тысяцкій опять ударилъ въ колоколъ. Вѣче смолкло. Мустафа плюнулъ, повернулся и пошелъ въ великокняжескія хоромы. Все молчало.
— Эхъ, бѣда будетъ! сказалъ шепотомъ князю епископъ.
Колокола гудѣли, слышны были крики, вопли; началось поголовное избіеніе татаръ.
— Знаю, что бѣда будетъ, отвѣчалъ князь, — знаю, что не сносить мнѣ за это головы своей, да не выдать же мнѣ людей православныхъ; выпишу Хану по правдѣ все какъ было.
— Христіане православные! сказалъ онъ, — къ вечеру пускай дьякъ напишетъ все что было по правдѣ, и всѣ мы подъ присягой подпишемся.
Ворота хоромъ распахнулись, изъ нихъ вышелъ Чолъ-Ханъ и Мустафа. Чолъ-Ханъ заговорилъ по татарски, Мустафа переводилъ.
— Я велю татарамъ, говорилъ Чолъ-Ханъ, — бить васъ до тѣхъ поръ, пока ни одного не останется. Кто вѣренъ Хану, тотъ переходи на мою сторону; съ этой минуты — я вамъ князь!.. Вѣче молчало. Чолъ-Ханъ отошелъ въ сторону — и изъ распахнувшихся воротъ посыпались стрѣлы. Тысяцкій ударилъ въ колоколъ, а Александръ Михаиловичъ провозгласилъ:
— За Спаса всемилостиваго, за храмы Божіи, за вѣру христіанскую, за землю русскую, за Тверь славный городъ!
Онъ быстро сошелъ въ толпу. Ворота хоромъ захлопнулись, но черезъ ворота летѣли стрѣлы татарскія, русскіе, собравшись въ кучу и накрывшись щитами, шли выбивать ворота.
Помостъ опустѣлъ, остался только тысяцкій у колокола, да соборный протопопъ съ причтомъ молился; затѣмъ и они сошли, сошелъ и тысяцкій.
Колокола гудѣли, слышны были крики, вопли; началось поголовное избіеніе татаръ — и правыхъ и виновныхъ; избивали купцовъ хивинскихъ и бухарскихъ, давно жившихъ въ Твери; избивали татарокъ, всегда сопутствовавшихъ мужьямъ въ походахъ и въ поѣздкахъ.
Кровь лилась. Погреба и подвалы съ медомъ и съ пивомъ были разбиты, пьяный народъ свирѣпѣлъ, грабилъ по дорогѣ — и всѣмъ, даже своимъ доставалось. Дьяконъ Дюдко всюду являлся на своей кобылѣ, работая страшнымъ топоромъ; палъ онъ, пала его кобыла, палъ маленькій задорный посадскій въ заплатномъ кафтанишкѣ; до конца стоялъ молчаливый, безстрастный Суета, весь облитый кровью, — и за нимъ ходила толпа посадскихъ; тверская чернь обшаривала всѣ подвалы, закоулки, отыскивая: нѣтъ ли гдѣ татаръ; въ двухъ-трехъ мѣстахъ вспыхнулъ пожаръ; — а Чолъ-Ханъ все думалъ, что это только начало, что сейчасъ пристанетъ къ нему простой народъ, что это не народъ противъ татаръ ратуетъ, а князья да бояре; онъ въ простотѣ души былъ увѣренъ, что русскіе съ ума сходятъ отъ иноземцевъ, что ихъ ропотъ на дѣйствія княжескихъ и владычныхъ тіуновъ, на прижимки выборныхъ властей, непреложно свидѣтельствуетъ о готовности броситься въ чьи бы то ни было объятія и въ какую бы то ни было другую вѣру, — и все ждалъ. Смѣло и храбро бились его татары, стрѣлы носились тучами въ воздухѣ; татарскія стрѣлы всѣ были изстрѣляны, но русскихъ столько попадало на княжой дворъ, что татары стали русскими стрѣлять.
Завалы подѣлали они, и тамъ бились, — завалъ за заваломъ брали русскіе и кричали имъ «сдавайтесь!» Татары не сдавалась. Въ огромной бѣлой чалмѣ, въ дорогой атласной, собольей, въ рукава надѣтой шубѣ, въ шелковомъ самаркандскомъ халатѣ, Чолъ-Хавъ переходилъ отъ одного завала къ другому; грозно сверкали его впалые глаза, онъ распѣвалъ стихи изъ корана. Муллы дрались, и за перевязкой раненыхъ разсказывали татарамъ о пророкѣ, о святости войны съ гяурами, о великомъ счастіи пасть за исламъ, — и живыя впечатлительныя души татаръ пламенѣли. Изъ погребовъ княжескихъ вытаскивали еще нетронутыя бочки столѣтняго меду; всѣ были пьяны, съ обѣихъ сторонъ ругались, кричали и всѣ дрались съ ожесточеніемъ. Изба за избой, амбаръ за амбаромъ заливались кровью.
Уже солнце заходило, когда татарамъ пришлось запереться въ хоромахъ погибшаго въ Ордѣ великаго князя; а Чолъ-Ханъ все не сдавался. Русскіе начали-было рубить хоромы, но ихъ иступившіеся топоры плохо брали столѣтній дубъ; подкопаться хотѣли — силы не хватило.
— Сдавайся, Щелканъ! кричали ему бояре.
Отвѣта не было; изъ каждаго оконца сыпались стрѣлы и выдвигались копья.
— Сдавайся, Чолъ-Хапъ, говорили ему его приближенные, — наши всѣ побиты.
— И мы погибнемъ, отвѣчалъ онъ, — а не посрамимъ чести ордынской. Пророкъ уже ждетъ насъ и причислитъ къ лику мучениковъ за его святую вѣру
Закатилось солнце; городъ былъ пьянъ отъ меду и крови. Изъ сѣноваловъ княжьяго двора тащили сѣно, солому, — высоко взвивалось пламя по потемнѣвшему небу, трещали стропила, и не слышно стало стиховъ изъ корана. Рухнуло старое зданіе — ни одного татарина не осталось въ городѣ; улицы были покрыты пьяными и трупами. Мало кто спалъ въ эту ночь, всюду слышались пѣсни, крики, ругательства… Точно бредъ какой нашелъ на Тверь — и въ бреду этомъ многіе видѣли проклинающую старуху.
XII. Паденіе Твери.
правитьПоздно ночью, прямо съ пожарища, закопченый, окровавленный, оборванный, воротился великій князь Александръ Михаиловичъ къ женѣ, къ матери и къ братьямъ, которые все время, вмѣстѣ съ владыкою, молились и за жизнь его и за успѣхъ великаго начатаго дѣла: освобожденія русской земли отъ татаръ. Онъ пошелъ въ избу, отдалъ отрокамъ окровавленный топоръ, съ него сняли разорванный обгорѣвшій плащъ, кольчугу, которая за цѣлый день отдавила ему плечи, и шлемъ его; князь выпилъ ковшъ меду, умылся, переодѣлся — и по мѣрѣ того какъ онъ переодѣвался, исчезало свирѣпое выраженіе лица, пропадалъ страшный блескъ грозныхъ очей, дѣлавшій его такъ похожимъ на покойнаго Михаила и на брата, и замѣнялся выраженіемъ усталости, досады и какъ-будто сомнѣнія.
— Теперь что будетъ? спросила его угрюмая мать, — теперь что будетъ?
— Завтра же ѣду въ Орду, предстану предъ Хана и разскажу ему все дѣло, сказалъ владыко Варсонофій.
— Зачѣмъ? возразилъ Александръ.
— Ну нѣтъ, владыко святой, захохоталъ Константинъ, — этому больше не бывать! Теперь изъ насъ никто въ Орду не поѣдетъ.
Владыко покачалъ головой.
— А что будетъ съ тверскимъ великимъ княжествомъ? спросилъ онъ.
Старуха Анна Дмитріевна сидѣла молча и сосредоточенно — предъ нею стояла кровавая тѣнь мужа и старшаго сына.
— А будетъ вотъ что, встрепенулся Александръ, — народъ теперь и помимо моей воли, по окрестностямъ Твери, набиваетъ татаръ поганыхъ. Вѣсть о нашемъ дѣлѣ разойдется по всему тверскому великому княжеству — и надо чаять, что за моимъ примѣромъ, за примѣромъ великаго князя, Вся Русь встрепенется.
— Княже, сказалъ Варсонофій, — послушай меня, старика! Новгородцы за тебя не встанутъ, а Москва противъ тебя пойдетъ.
— Эхъ, правда, правда!.. проронила слово старая княгиня. Молодая жена Александра Михаиловича стояла пригорюнившись у печки, и глядѣла на него съ любовью, съ вѣрою, но и съ страшнымъ сомнѣніемъ.
— Давайте ужинать! сказалъ Александръ, — я усталъ; утро вечера мудренѣе.
Утро вечера дѣйствительно мудренѣе бываетъ; у тверичанъ съ ночью азартъ прошелъ, а мѣсто азарта заняли всякаго рода безпутства. Въ рядахъ не отворяли лавокъ; на площадяхъ и улицахъ толпились кучи всякаго люда, толковали и судили: какъ было дѣло вчера, что изъ него завтра выдетъ. Отроки тысяцкаго собирали убитыхъ, въ Спасскомъ соборѣ служили за павшихъ панихиды, трупы татаръ вытаскивали крючьями, валили на возы и отвозили за городъ — хоронить въ общей ямѣ. Князь съ боярами думалъ думу, дума вышла безтолковая. Всѣ храбрились и хорохорились, а пуще всѣхъ Морозъ и Макунъ. По ихъ мнѣнію, нужно было прежде всего велѣть но всѣмъ церквамъ въ Твери служить благодарственный молебенъ за освобожденіе отъ нашествія иноплеменниковъ, за спасеніе христіанства, и тутъ же облечь великаго князя Александра Михаиловича въ санъ Вольнаго Царя Всея Руси.
— Москва, говорили они, — покорится съ переполоху добровольно, а не то московскій народъ и бояре прогонятъ отъ себя Ивана Даниловича, потому что рады будутъ не платить дани и выходовъ; новгородцы также будутъ рады не платить выходовъ; наконецъ, вся Русь до самаго Кіева и Галича должна будетъ встрепенуться при вѣсти объ освобожденіи и т. д. Макунь особенно настаивалъ на томъ, чтобы вѣнецъ для вѣнчанія на царство былъ бы сдѣланъ точь въ точь такой, какой носятъ греческіе цари, — и намекалъ, что между тверскими боярами найдется много людей годныхъ для того, чтобы составить дворъ на широкую царьградскую ногу.
Другіе бояре, какъ Кусокъ и Меньшувъ Аннноіевичъ, вполнѣ сочувствовали всѣмъ этимъ замысламъ: говорили, что надо немедленно къ чему-нибудь приступить, что вѣнчаніе на царство и объявленіе Александра Михаиловича царемъ — мѣра, разумѣется, сама по себѣ полезная, и что она произведетъ впечатлѣніе на всѣ прочія княжества. «Но, говорили они, — надо для этого но всѣмъ княжествамъ пословъ послать и созвать съѣздъ княжескій».
Третьи говорили, что надо, воспользовавшись общимъ настроеніемъ, немедленно идти на Москву и завоевать ее. Словомъ, думали битый день и ровно ничего не рѣшили. Другой, третій, четвертый день прошли въ такихъ же переговорахъ и преніяхъ, а между тѣмъ Тверь зажила обычною жизнью. Купцы заторговали, народъ заработалъ, на пожарищахъ старыхъ хоромъ начали ставить новыя — вдвое просторнѣе и краше, а Александръ Михайловичъ все еще обдумывалъ, что ему предпринять. Владыко Варсонофій раза два намекалъ, что лучше всего ѣхать въ Орду, съ повинною головою къ Узбеку, — но его никто не слушалъ. Словомъ, безурядица шла полная.
— Эхъ, наши тверскіе бояре! слышалось отъ самихъ бояръ, въ ихъ собственныхъ боярскихъ думахъ, — эдакое дѣло большое, праведное, можно сказать, начали, а вѣдь вотъ — поди-ты! — битый мѣсяцъ толкуемъ, а ровно ничего не выходитъ.
На Александра Михайловича нашла вялость; онъ говорилъ боярамъ: «сдѣлаю все, какъ вы скажете», а бояре каждый вечеръ, натолковавшись до-сыта, говорили ему: «но нашему такъ, господине Великій Княже Всея Руси, — въ семъ дѣлѣ воля твоя. Суди ты самъ и дѣлай какъ хочешь, мы тебѣ ни въ чемъ перечить не будемъ.»
Старая великая княгиня, обыкновенно находчивая во всѣхъ мелкихъ дѣлахъ тверской жизни, тутъ уже никакъ не могла ни сообразить, ни совѣтовать. Отпустить сына Москву завоевывать — ей было страшно; но вдвое того страшнѣе было пустить его въ Орду, не смотря на то, что былъ общій говоръ и общее мнѣніе въ Твери, будто теперь татары съ Москвою такого страху набрались, что «и… и… и ты, Господи!» — Все какъ-то располагало къ спокойствію и къ ничего недѣланью, хотя всѣмъ было тяжко, и всѣ чувствовали себя крайне неловко.
Въ Москвѣ, напротивъ, мигомъ произошло совершенно другое.
Дня черезъ три послѣ Успенія, Иванъ Даниловичъ съ княгинею своею Оленой Кириловной и со всею семьею своей только-что вернулся изъ храма Божьяго, изъ собора Успенія Пречистыя Дѣвы Богоматери (гдѣ онъ усердно молился у гробницы своего нареченнаго отца, святителя Петра Чудотворца), и сѣлъ спокойно обѣдать, — какъ, весь въ ныли и въ поту, вскочилъ на крыльцо какой-то незнакомый никому человѣкъ, и тверскимъ говоромъ сказалъ, что ему нужно безотложно повидать господина великаго князя. Это былъ молодой человѣкъ высокаго роста, плечистый, бѣлокурый, съ маленькими безпокойными глазками, которые такъ и шныряли во всѣ стороны изъ-подъ широкихъ бѣлобрысыхъ бровей.
— Ты отъ кого? спрашивалъ княжескій постельничій, случившійся въ сѣняхъ.
— Я самъ отъ себя, говорилъ незнакомый человѣкъ.
— Чего же тебѣ надо отъ господина великаго князя? допытывался постельничій, строго и важно, какъ всѣ высокопоставленныя лица, отъ которыхъ требуютъ свиданія съ лицами еще выше поставленными.
— Сходи къ господину великому князю, отвѣтилъ тотъ, едва переводя дыханіе, — и скажи ему, что изъ Твери очень важную вѣсть къ нему я привезъ. Коли спитъ господинъ великій князь — разбуди его; коли за столомъ сидитъ — подыми его; коли пошелъ куда — вороти его, или мнѣ скажи, куда бѣжать за нимъ.
— Да ты скажи сперва — вѣсть-то какая? стоялъ на своемъ постельничій. «Кто его знаетъ» думалъ онъ: «можетъ еще съ жалобою на меня подосланъ кѣмъ нибудь изъ моихъ недруговъ». — Скажи, какой ты человѣкъ? допрашивалъ онъ, — можетъ злой умыселъ на князя имѣешь!
Тотъ плюнулъ съ досады, скинулъ съ себя мечъ, вынулъ топоръ изъ-за пояса, ножъ вытащилъ изъ-за пазухи, кистень снялъ съ руки, поднялъ руки, раздвинулъ ноги и сказалъ: «обыскивайте меня, только проворнѣе, а не то предъ вашимъ великимъ княземъ въ большомъ отвѣтѣ будете». Постельничій, чтобы не уронить своего достоинства, ощупалъ его бока, засунулъ руки за голенища, пожалъ плечами и прошелъ въ столовую, которая, какъ мы знаемъ, помѣщалась въ теремѣ направо изъ сѣней.
Иванъ Даниловичъ уже слышали, отчасти разговоръ въ сѣняхъ — у него было хозяйское ухо — и былъ сильно заинтересованъ появленіемъ неизвѣстнаго тверича въ Москвѣ; но — всегда медленный и подозрительный князь велѣлъ отвести его на другую половину, въ моленную, приказавъ однако присматривать, чтобы тотъ какъ нибудь не обобралъ святыхъ иконъ, — а самъ принялся дохлебывать щи изъ общей мисы, около которой сидѣло все его семейство. Прежде всего, торопиться онъ не любилъ; во-вторыхъ, онъ пообдумать и посообразиться хотѣлъ; а въ-третьихъ, и самъ тоже не то чтобы не хотѣлъ, а просто напросто считалъ долгомъ настолько соблюдать свое достоинство, чтобы не выходить ко всякому, кому вздумается вызвать его — Богъ знаетъ когда, Богъ знаетъ зачѣмъ. На вопросъ Олены Кириловны, что бы это могъ быть за гонецъ, онъ пожалъ плечами и сказалъ: «вѣроятно Щелканъ чего-нибудь отъ меня хочетъ — да вотъ увидимъ, пообѣдаемъ. Сосну маленько и поговорю съ нимъ» отвѣтилъ Иванъ Даниловичъ. Однако обѣдалъ онъ плохо, а вмѣсто того чтобы отправиться на лежанку, онъ нацѣнилъ ножъ на поясъ, намоталъ на руку небольшой кистень, и вышелъ въ моленную. Незнакомецъ стоялъ посреди комнаты — и заслышавъ шаги великаго князя московскаго, сталъ на колѣна и поклонился ему въ ноги. Подозрительный Иванъ Даниловичъ быстро окинулъ его взоромъ и остановился предъ нимъ вопросительно.
— Прикажи говорить, господине великій княже! сказалъ тотъ, лежа предъ нимъ на землѣ.
— Говори! сказалъ Иванъ Даниловичъ, садясь на лавку у самыхъ дверей.
— Бѣда у насъ въ Твери стряслась, продолжалъ тотъ, — въ Успеніе всѣхъ татаръ съ самимъ Щелканомъ народъ перебилъ.
Иванъ Даниловичъ только бороду расчесалъ, уставившись глазами въ незнакомца.
— Господинъ великій князь Александръ Михайловичъ самъ велъ народъ, и самъ отцовскія хоромы и Щелкана въ нихъ спалилъ.
— Ну а мнѣ-то что? Развѣ я этому дѣлу причастенъ? спросилъ мнительный и осторожный Иванъ Даниловичъ.
— Сироты твои, господина великій княже, бояре тверскіе, сама великая княгиня Михайлова, да великая княгиня Александрова Михаиловича, да княгиня Константинова Михаиловича, послали меня къ тебѣ тайкомъ, безъ княжаго вѣдома, раскрыть тебѣ какъ дѣло было и просить тебя, господина великаго князя, окажи ты добродѣтель свою, вступись предъ Ханомъ Азбякомъ за сиротъ твоихъ и за неразумнаго князя тверскаго.
— Да какъ же? недоумѣвалъ Иванъ Даниловичъ, — что я тутъ могу сдѣлать? Да вашъ великій князь знаетъ, что ты поѣхалъ ко мнѣ?
— Нѣтъ, сказалъ смущенный посланецъ.
— Ишь ты, грѣхъ какой! сказалъ Иванъ Даниловичъ, — и ты-то хорошъ слуга своему великому князю, что мнѣ чужому вѣсти объ немъ передаешь.
— Прости, господине великій кннже!.. снова поклонился до земли — стоявшій все время на колѣнахъ — посланецъ.
— Ты кто таковъ въ Твери-то будешь?
— Панкратіемъ меня зовутъ, дьяконовъ сынъ — Дюдковъ.
— Того, голосистаго? спросилъ Иванъ Даниловичъ, хорошо знавшій все духовенство во всей Руси.
— Его самаго. Татары и его также убили.
— И его убили? переспросилъ Иванъ Даниловичъ, сильно насупившись и качая головой. Дюдко ему очень нравился, и онъ думалъ какъ нибудь переманить его въ Москву въ Успенскій соборъ.
— На него, господине великій княже, на перваго и напали, продолжалъ Папкратій, нѣсколько ободрившись, — всѣхъ христіанъ въ свою вѣру хотѣли поганые перевести, а пуще всего на церковниковъ злились; покойнаго святителя крѣпко ругали, говорили, зачѣмъ-дѣ ярлыкъ такой взялъ, что татарамъ нельзя въ церковническихъ домахъ становиться; кобылу у отца хотѣли отнять…
— Это ту, большую-то?
— Ту самую. И ее, господине великій княже, убили.
— Жаль! сказалъ Иванъ Даниловичъ, всегда знавшій отлично, гдѣ и что у кого есть.
Иванъ Даниловичъ былъ Калита — мѣшокъ-скопидомъ — хозяинъ. Ему до всего было дѣло, до скота его, до вола его, до всего елика суть ближняго его.
Иванъ Даниловичъ крѣпко задумался, интересы Руси и ея достоинство были ему очень близки къ сердцу.
— Говорили татары, продолжалъ Панкратій, — что такъ какъ святитель Петръ преставился, то теперь и ярлыкъ его силу потерялъ всякую.
Иванъ Даниловичъ всталъ, нахмурился и остановился въ дверяхъ, повернувшись плечомъ къ Панкратью.
— Ты никому объ этомъ въ Москвѣ не говорилъ? спросилъ онъ.
— Никому, твое благородіе! отвѣтилъ Панкратій.
— Оставайся здѣсь, вотъ въ томъ покоѣ; никому ни слова! Тебѣ дадутъ ѣсть, — чай, съ дороги прогладался?
Панкратій вздохнулъ.
Восемь лѣтъ тому назадъ Анна Дмитріевна тверская почти точно такъ же принимала Суету.
— Трехъ коней, твоя милость, загналъ…отвѣчалъ онъ.
— Откуда же ты свѣжихъ бралъ? спросилъ осторожный Иванъ Даниловичъ.
— Замореныхъ у дворниковъ оставлялъ, а свѣжихъ тутъ же покупалъ. Всѣмъ говорилъ по дорогѣ, что ѣду въ Коломну — хлѣба закупать для новгородцевъ, больно-дѣ боятся, чтобы подвозъ въ Бѣжецкій верхъ не запоздалъ. А твои, господине великій княже, московскія заставы и рогатки, не погнѣвись, воровскими путями обходилъ — не хотѣлъ твоихъ людей прежде тебя о нашемъ дѣлѣ повѣщать. Не погнѣвись, господине!
Иванъ Даниловичъ кивнулъ головою и удалился. Въ сѣняхъ онъ сказалъ отрокамъ, чтобы подали гонцу ѣсть, принесли ему пуховикъ и подушку, — и затѣмъ послалъ за боярами. Приказывать, чтобы не болтали, — онъ счелъ лишнимъ. Въ Москвѣ еще покойнымъ Данилою Александровичемъ было разъ навсегда заведено, чтобы княжеская и боярская челядь была нѣма какъ рыба. Гонцы отъ всякихъ княжествъ были въ Москвѣ не въ диковину. Всѣ знали, что въ хоромахъ великокняжескихъ постоянно гостятъ незнакомые люди и ведутъ какіе-то невѣдомые переговоры, но никто объ этомъ не говорилъ — ни даже простой народъ: во-первыхъ, потому, что за лишнее слово свои же имѣли похвальную привычку бока отминать; а другое, кому была охота кончать вѣкъ въ черныхъ тайникахъ, ямахъ, въ темныхъ темницахъ, подъ стѣнами городскими, на цѣпи? Наконецъ, Москва вѣрила въ способности своихъ князей — набожныхъ, разсчетливыхъ, малоглаголевыхъ; князья ея были люди добрые, дома вели строго, нищую братію кормили. Бояре были тоже такіе основательные и то же самое дѣлали. Сверхъ того, половина Москвы была въ кумовствѣ или съ княземъ, или съ боярами, или съ ихъ челядью, такъ что весь городъ составлялъ какъ бы одну семью, въ которой если и шли пересуды, то совершенно домашняго, а не политическаго характера. «Бояре приговорили, святитель благословилъ, великій князь приказалъ — стало-быть дѣло подходящее» говорилось въ Москвѣ. Раболѣпства у москвичей не было; у нихъ въ противоположность тверичамъ, съ незапамятныхъ временъ, можетъ-быть со временъ самого Степана Ивановича Кучки, коренился тотъ государственный смыслъ, который выражался пониманіемъ того, что крикомъ, суетнею, болтовнею никакого дѣла не сдѣлаешь, что безъ вождя ничто не вывезетъ, а что вождямъ нужно повиноваться. Москвичи въ этомъ отношеніи походили на нынѣшнихъ австрійскихъ славянъ, которые всѣ добровольно повинуются своимъ представителямъ, и всякое явное или тайное противодѣйствіе имъ считаютъ измѣною народному дѣлу. Тверичи, напротивъ того, больше всего походили на нынѣшнихъ поляковъ, у которыхъ столько же партій, сколько вліятельныхъ лицъ. А если продолжать далѣе сравненіе, то тогдашніе новгородцы были англичане, упорно стоявшіе за самую безобразную конституцію, такъ-называемую Ярославову грамату, за свои границы, для нихъ самихъ неудобныя, и за свои права, для нихъ самихъ обременительныя; они тоже не торопились, не суетились, и какъ москвичи не дорожили ни своимъ, ни чужимъ временемъ — какъ будто каждому изъ нихъ суждено было прожить и Маеусаиловъ и Аредовъ вѣкъ.
Собрались бояре въ думѣ великаго князя, толковали долго, чинно, степенно, длинныхъ рѣчей не говорили, — а въ немногихъ словахъ, просто и ясно, безъ всякаго краснобайства, высказывали свои мысли, вполнѣ постигая мудрое правило, что во многоглаголаніи нѣтъ спасенія, — что ничто такъ не затемняетъ дѣло, какъ безконечныя разсужденія о немъ, даже и приправленныя ораторскими возгласами и движеніями, клонящимися единственно къ подкупу вниманія слушателей или къ тому, чтобы отвести имъ глаза. Протолковавъ до всенощной, они встали, пошли въ церковь, оттуда опять въ думу, гдѣ сначала закусили неторопясь — и уже потомъ опять стали толковать. Затѣмъ позвали они дьяка и печатника (т. е. секретаря и начальника собственной его великокняжеской свѣтлости канцеляріи, и въ то же время хранителя государственной печати), и заставили ихъ писать письмо. Каждое слово, каждую фразу, которая выходила изъ-подъ пера, они долго обдумывали, взвѣшивали, переправляли, чтобы не вышло какой-нибудь двусмыслицы, и затѣмъ опять писали, — писали письмо за письмомъ до самыхъ пѣтуховъ, все время постоянно уходя, то вмѣстѣ, то поодиночкѣ въ комнату, отведенную Панкратію, — и допрашивая его тамъ о происшествіяхъ Успеньева дня, заставляли его двадцать разъ пересказывать ихъ. Они сбивали его, припугивали его ямою, выдачею въ Орду, въ Тверь, и ублажали обѣщаніемъ великой милости. Панкратій ничего не скрывалъ; онъ разсказывалъ дѣло — какъ оно ему самому представлялось, сколько онъ самъ зналъ о немъ, т. е. вообще такъ же невѣрно и въ такомъ же ложномъ свѣтѣ, какъ разсказываютъ всѣ современники-очевидцы великихъ событій. Наконецъ, уже передъ самымъ разсвѣтомъ письма были запечатаны, розданы гонцамъ, посланы были отроки на заставы съ приказомъ пропустить гонцовъ — и скоро московскія собаки подняли оглушительный лай въ разныхъ концахъ города, потому что изъ разныхъ заставъ выѣзжали вооруженные всадники, скакавшіе во всю прыть. Куда и зачѣмъ — не было извѣстно. Старушки безсонныя слышали и этотъ звонъ подковъ по деревянной мостовой, и ожесточенный лай дворовыхъ собакъ, — и ворчали на великаго князя Ивана Даниловича, зачѣмъ онъ то и дѣло гонцовъ посылаетъ и гонцовъ принимаетъ, боярамъ своимъ спать не даетъ и тревожитъ свой стольный городъ, поднимая по ночамъ лай собачій.
Въ полудню москвичи уже забыли ночныхъ гонцовъ: не привыкать имъ стало къ нимъ; а князь съ княгиней и съ дѣтьми, бояре и отроки, точно такъ же какъ и вчера, какъ и третьяго дня, какъ и мѣсяцъ тому назадъ, клали усердно земные поклоны въ церквахъ и въ монастыряхъ, купцы въ рядахъ такъ же торговали, и такъ же тянулись со всѣхъ сторонъ обозы со всякимъ запасомъ на зиму. Только черезъ недѣлю до Москвы дошли слухи о тверскомъ дѣлѣ. Она встрепенулась и заговорила.
Въ самомъ дѣлѣ, событіе было такое, что надъ нимъ нельзя было не задуматься каждому. Еще не было примѣра, чтобы въ столицѣ одного изъ самыхъ большихъ тогдашнихъ русскихъ государствъ произошла повальная вырѣзка татаръ, при которой погибъ бы не только татарскій посолъ, но даже родственникъ Вольнаго Царя. Схватка съ татарами и битва съ ихъ послами были тогда не въ диковину: ханскій посолъ Кавгадый побывалъ недавно въ плѣну у тѣхъ же тверичей; но битва съ Кавгадыемъ и его плѣнъ стоили жизни Михаилу Ярославичу — а тутъ было нѣчто болѣе битвы и плѣна. Тутъ было явное возстаніе, кончившееся избіеніемъ татаръ. Пуще всего занималъ москвичей простой вопросъ: что станутъ дѣлать теперь тверичи? Это занимало всѣ русскія земли — а между тѣмъ изъ Твери не доходило никакихъ положительныхъ вѣстей. Толковъ было много; множество тверичей по добру по здорову перебирались въ московскую землю, уходили цѣлыми семействами въ Литву, какъ-будто ожидая погрома, — а между тѣмъ не было слышно, чтобы великій князь тверской, вооружаясь, призывалъ другихъ князей къ освобожденію Руси — словомъ сказать, что-нибудь затѣвалъ.
Гонцы и днемъ и ночью скакали по московскимъ улицамъ. Въ Москву пріѣзжали послы новгородскіе, рязанскіе, ростовскіе, суздальскіе, вся Русь была встревожена — и становилось какъ нельзя болѣе ясно, что если еще не сердцемъ ея, то во всякомъ случаѣ головою становится Москва семихолмная, какъ-будто отъ Москвы всѣ ждали, что она скажетъ и какъ она поведетъ дѣло…
И вотъ, на Введеніе, зазвонили въ Москвѣ колокола, по всѣмъ церквамъ и обителямъ служили напутственные молебны великому князю московскому Ивану Даниловичу, котораго Узбекъ въ Орду вызывалъ. Послѣ молебна великій князь вышелъ изъ церкви, поклонился народу, просилъ его простить ему, если къ кому въ чемъ несправедливъ былъ; просилъ о великой княгинѣ своей, о дѣтяхъ; поручилъ ихъ заботамъ бояръ и тысяцкаго Протасья, котораго, какъ представителя народа и потому правителя Москвы въ отсутствіе князя, обнялъ, разцѣловалъ — и затѣмъ отправился въ свои хоромы.
На утро — въ годовщину насильственной смерти Михаила Ярославича и на другой день послѣ годовщины смерти Юрія Даниловича — московскій народъ толпами провожалъ Ивана Даниловича въ Орду.
Не долго задержали его на этотъ разъ въ Ордѣ. Узбекъ былъ взбѣшенъ, потому-что ясно видѣлъ примѣръ непокорности тверскихъ князей, разрѣшившейся на этотъ разъ даже избіеніемъ татаръ и смертью родственника его въ подожженныхъ хоромахъ, — онъ рѣшился дать страшный урокъ Руси. Какъ ни молилъ его Иванъ Даниловичъ, сколько ни дарилъ онъ его приближенныхъ, ничего не могъ сдѣлать. «Хочешь доказать твою вѣрность, говорилъ ему Узбекъ, — сотри съ лица земли великое княжество Тверское! А не сдѣлаешь мнѣ этого — не видать тебѣ самой Москвы, потому что я самъ, всею Ордою, двинусь на Русь, все истреблю, и даже на племя народа не оставлю». Все что могъ выхлопотать Иванъ Даниловичъ, которому противна была роль палача Руси, было то, чтобы съ нимъ было послано всего пять ордынскихъ темниковъ. Если считать, что темникъ дѣйствительно предводительствовалъ десятитысячною ратью (тьма значило 10,000), стало-быть шло на Тверь 50,000 войска, не считая отдѣльныхъ отрядовъ ордынскихъ воеводъ: христіанина Ѳеодора, мусульманъ Чуви и Туралыка, буддиста Сюги и проч. Съ ними же должны были идти князь Александръ Васильевичъ суздальскій, да дядя его — князь Василій Александровичъ. Они взяли Тверь, Кашинъ, разорили всѣ тверскіе города, выжгли села, повели тверичей въ полонъ, Торжокъ и область торжковскую опустошили — и повернули было къ Великому Новгороду, который, не смотря на свою дружбу съ московскими, былъ давно обнесенъ тверичами передъ Ордой. Старѣющемуся Узбеку вся Россія казалась скопищемъ мятежниковъ. Новгородъ зависѣлъ отъ него только на половину и всегда выставлялся ему тверичами какъ образчикъ всякаго противленія. Непрямое признаніе власти было ему подозрительно, и онъ хотѣлъ смирить его. Иванъ Даниловичъ съ московскими боярами на Новгородъ однако не пошелъ, а уговорилъ новгородцевъ: выслать пословъ къ татарамъ съ дарами и съ огромною но тогдашнему суммою, 5000 новгородскихъ рублей серебряныхъ. Съ огромнымъ полономъ, съ богатымъ грабежомъ, вернулись по веснѣ татары въ Орду — и подорогѣ былъ убитъ ими другой соперникъ Москвы, Иванъ Ярославичъ рязанскій, племянникъ Константина Романовича, зарѣзаннаго въ Москвѣ Юріемъ.
«И бысть тогда — говоритъ лѣтопись — Всея Русской Землѣ велія тягость, и томленіе, и кровопролитіе отъ татаръ. И заступи Господь Богъ князя Ивана Даниловича и его градъ Москву и всю его отчину отъ плѣненіи и кровопролитія татарскаго»…
А между тѣмъ, великій князь тверской Александръ Михайловичъ трепеталъ отъ бѣсовскихъ крамолъ своихъ бояръ, или — вѣрнѣе сказать — потому что самъ оказался крайне-неспособнымъ удержаться на той высотѣ, куда его поставила роковая судьба его отца и брата, а также собственное легкомысліе. — Онъ не вышелъ на встрѣчу татарамъ, чтобы покрайней мѣрѣ въ честномъ бою сложить свою буйную голову.
Къ старымъ врагамъ своимъ бросился онъ, къ новгородцамъ, — они его не приняли. Имъ далеко было не разсчотъ ссориться съ татарами — и выгоднѣе было держать съ Москвою на томъ простомъ разсчетѣ, что лучше съ умнымъ терять, чѣмъ съ глупымъ находить. Онъ отправился съ женою и съ дѣтьми во Псковъ, тогда враждовавшій съ Новгородомъ и добивавшійся своей независимости, и просидѣлъ тамъ цѣлыхъ десять лѣтъ, отражая Литву и Ливонскихъ рыцарей.
Константинъ Михайловичъ, третій сынъ Анны Дмитріевны, долженъ былъ отправиться въ Орду съ Калитой и при его покровительствѣ получить ярлыкъ на одно тверское великое княжество, — онъ долженъ былъ помогать Калитѣ хлопотать за испоконныхъ враговъ своего дома — новгородцевъ — и обязаться рано или поздно доставить татарамъ родного брата Александра Михайловича. Иванъ Даниловичъ возвращался на Великое Княженіе Всея Руси — съ блескомъ, въ сопровожденіи Константина тверского, съ тверскимъ полономъ, выкупленнымъ имъ для заселенія московскихъ земель, съ мурзою Четомъ, теперь во святомъ крещеніи Захаріемъ, съ Прасковьей и Русалкой, которыя выпросились у Узбека воротиться на Русь — и Узбекъ отдалъ ихъ подъ покровительство Ивана Даниловича; воротилось и въ Тверь княжеское семейство съ разоренными боярами, и поселились они въ Твери въ страшной нищетѣ и убожествѣ, потому что вся Земли Тверская пуста стала, — ничего не было на ней кромѣ лѣса и пустынь непроходимыхъ. И начали они мало по малу собирать людей, и мало по малу въ святыхъ церквахъ и въ монастыряхъ опять началось пѣніе и служба божественная.
Просить у татаръ присоединенія къ Москвѣ Тверскаго великаго княжества — Ивану Даниловичу было еще черезъ чуръ рано, во первыхъ потому, что это разомъ вооружило бы противъ Москвы союзный ей Новгородъ, который на этотъ разъ посылалъ отъ себя въ Орду хитраго Ѳедора Колесницу. Узбекъ былъ очень попуганъ и очень боялся усиленія какого нибудь изъ русскихъ князей.
Планъ св. князя Александра Невскаго, митрополитовъ Максима, Кирилла, и Петра, система московскихъ бояръ и Ивана Даниловича — что только покорностью можно снасти Русь — оправдалась вполнѣ. Всѣ возстававшіе противъ татаръ оказались несостоятельными и не находили себѣ поддержки въ народѣ.
- ↑ Кошель привѣшенный къ поясу.
- ↑ Татары, по свойству своего языка, говорятъ бусурманъ вмѣсто мусульманъ, Бахметъ — вмѣсто Магометъ.
- ↑ Сѣверный Китай въ то время былъ уже завоеванъ монголами. Татары заимствовались своими порядками вообще изъ Китая и изъ завоеванной ими Персіи.
- ↑ Отроки — значило тогда парни, молодцы, ребята, т. е. просто на просто прислуга. Ихъ съ Михаиломъ было человѣкъ шесть, да съ боярами отроковъ до двадцати.
- ↑ Кличка тверичамъ.
- ↑ Рубруквисъ видѣлъ тамъ мадьяровъ — madyar — маджаръ и мещерякъ, какъ извѣстно, слово одно и тоже.
- ↑ Данью называлась то, что платилось Ордѣ ежегодно; выходомъ — гонорарій Хану за грамоту на утвержденіе въ санѣ великаго и простаго князя. Дмитрій Михайловичъ, восходя на великокняжескій престолъ, долженъ былъ платить выходъ.
- ↑ Насадъ — бирки, большая лодка, военное судно.
- ↑ Рубль, обрубокъ серебра — китайскій ланъ — равняется нынѣшнимъ ста рублямъ.
- ↑ Въ Романовскомъ уѣздѣ, Ярославской губерніи.