Москва и Москвичи. Записки Богдана Ильича Бельскаго. Издаваемыя М. Н. Загоскинымъ. Выходъ третій. Москва. Въ университетской тип. 1848. Въ 12-ю д. л. 538. стр.
Въ третій разъ является передъ нами Богданъ Ильичъ — и хоть бы на волосъ измѣнился онъ противъ прежняго! Какимъ онъ былъ при первомъ знакомствѣ, такимъ, вѣроятно, останется и при двадцать-первомъ посѣщеніи, если только, къ счастію русской литературы, удостоитъ онъ насъ такимъ количествомъ визитовъ. Хоть бы постарѣлъ онъ немного — нѣтъ! онъ не постарѣлъ нисколько-можетъ-быть, отъ-того, что и въ первое свиданіе съ нами былъ уже довольно-старъ. Богъ-знаетъ, какъ это дѣлается, а между-тѣмъ это такъ: фактъ замѣчательный, который самъ себя рекомендуетъ всѣмъ людямъ, нежелающимъ старѣть, всѣмъ молодымъ старикамъ или всѣмъ старымъ юношамъ. — Другой фактъ, не менѣе замѣчательный, относится не къ особѣ Богдана Ильича, а къ его имени и отчеству. Во всѣ три раза, какъ мы его видѣли, никакъ не могли мы назвать его по фамиліи, а всегда называли (и будемъ называть) по имени и отчеству. Такъ идетъ къ нему — Богданъ Ильичъ! и такъ не идетъ къ нему: — господинъ Бѣльскій! О monsieur Бѣльскомъ и говорить нечего… Всѣ ли испытывали подобное ощущеніе, мы утвердительно сказать не беремся: по-крайней-мѣрѣ, отвѣчаемъ за себя искренно, что намъ чрезвычайно-ловко говорить: «здравствуйте, Богданъ Ильичъ!», «до свиданія, Богданъ Ильичъ!» и какъ-то языкъ не поварачивается произнести: «Прощайте, г-нъ Бѣльскій!», «здорова ли супруга ваша, господинъ Бѣльскій?.. Но мы позабыли, что Богданъ Ильичъ не женатъ.
Впрочемъ, это хорошо — не то хорошо, что онъ не женатъ, а то, что онъ сохранилъ свое первоначальное обличіе. Чрезъ малѣйшую перемѣну онъ утратилъ бы свою оригинальность, которая именно и заключается въ постоянствѣ физіономіи, потерялъ бы свою свѣжесть — то-есть, свѣжесть старости. Да и намъ бы отъ этого не было легче: пришлось бы три раза знакомиться съ однимъ и тѣмъ же человѣкомъ. То ли дѣло однажды навсегда составить себѣ о человѣкѣ постоянное мнѣніе? Скажите. Богданъ Ильичъ — и вы все сказали.
При такомъ постоянствѣ Богдана Ильича, разумѣется, и записки его постоянны, то-есть интересны по-прежнему. Это, большею частію, разсказы случаевъ, по поводу которыхъ Богданъ Ильичъ высказываетъ свое мнѣніе, или, вѣрнѣе сказать, логическій выводъ. Каждый случай есть не что иное, какъ посылка: изъ нея выводится заключеніе. Что важнѣе въ мысли Богдана Ильича: случай, или логическій выводъ — объ этомъ пусть онъ самъ судитъ. Наша обязанность замѣтить только, что его записки могли бы, на самомъ достаточномъ основаніи, назваться „Собраніемъ случаевъ“ или Собраніемъ логическихъ выводовъ».
Имѣя въ виду преимущественно языкъ, какъ орудіе литературы, мы обратимъ вниманіе на одну статью изъ записокъ Богдана Ильича. Это также случай или логическій выводъ, названный «Письмомъ изъ Арзамаса».
У Богдана Ильича есть пріятель въ Арзамасѣ, Андрей Яковлевичъ, который, читая разныя книги, и преимущественно журналы, выписывалъ употребленныя въ нихъ иностранныя слова. Такъ-какъ онъ не совсѣмъ понималъ значеніе этихъ словъ, то и отнесся съ покорнѣйшей просьбой къ Богдану Ильичу объяснить ихъ. Богданъ Ильичъ переводитъ ихъ всѣ на отечественный языкъ, при чемъ, разумѣется, достается тѣмъ, которые пользуются иностранными словами — по нуждѣ или безъ нужды, объ этомъ не говоритъ письмо изъ Арзамаса.
Дѣло давно извѣстное, успѣвшее наскучить читателямъ. Есть правдолюбы, которые въ каждомъ фёльетонѣ кричатъ противъ порчи русскаго языка, и тутъ же кстати его портятъ, доказывая справедливость пословицы, чему посмѣешься, тому и поработаешь. Вмѣсто того, чтобъ рѣшить, какимъ началомъ должно руководствоваться при заимствованіи словъ изъ иностранныхъ языковъ, и потомъ подвергнуть критическому разсмотрѣнію введенныя иностранныя слова, фёльетоны и «выводы» берутъ десятокъ выраженій, случайно или неслучайно имъ попавшихся, смотрятъ на нихъ Богъ-знаетъ съ какой точки и потомъ преспокойно считаютъ правымъ свое воззрѣніе, лишенное всякой ученой основы.
Вотъ, на-примѣръ, Богданъ Ильичъ нападаетъ на слова: «тенденція, субстанція, цивилизація, гуманность, юмористика, меркантильная индустрія, ирритація и беллетристика». Смѣшно стоять за нѣкоторыя изъ этихъ словъ, на-пр. за «меркантильную индустрію» и «ирритацію», которыя, вѣроятно, сказаны кѣмъ-нибудь въ шутку; нообъ остальныхъ мы имѣемъ честь побесѣдовать съ Богданомъ Ильичемъ.
Начнемъ съ субстанціи. Богданъ Ильичъ ставитъ подлѣ него въ скобкахъ: substance, и восклицаетъ: "Что за необходимость употреблять непремѣнно французское слово, понятное только для тѣхъ, которые знаютъ «этотъ языкъ»? Отсюда видно, что Богданъ Ильичъ, въ жару негодованія, считаетъ слово субстанція французскимъ. Намъ до сихъ-поръ казалось, что оно чисто-на-чисто латинское и что изъ латинскаго языка перешло во французскій. Не одни Французы, но и Нѣмцы, и Англичане, и Итальянцы, и другіе народы употребляютъ это слово въ сочиненіяхъ философскихъ для означенія особеннаго понятія. Другими словами: это техническій терминъ, имѣющій опредѣленное значеніе въ наукѣ. Онъ можетъ входить и въ обыкновенную житейскую рѣчь, но тогда теряетъ свое научное значеніе или принимаетъ по-крайней-мѣрѣ другой оттѣнокъ. — Чѣмъ же замѣняетъ «субстанцію» Богданъ Ильичъ? «Слово отъ слова русскимъ сущность». Вотъ его неотразимое доказательство: "даже "въ обѣихъ грамматикахъ, русской и французской, часть рѣчи, называемая «по-русски имя существительное, а по французски le nom substantif, происходитъ отъ одного и того же корня». Но существительное происходитъ не отъ слова сущность, а отъ слова существо; слѣдовательно, по мнѣнію Богдана Ильича, существо и сущность рѣшительна) одно и то же! Слѣдовательно я могу сказать безразлично: такой-то есть существо и онъ же есть сущность. И будто я не могу сказать: сущность такого-то, какъ существа органическаго, состоитъ въ томъ-то и томъ-то? Видите ли, Богданъ Ильичъ, какъ легко запутаться при переводѣ словъ съ одного языка на другой?.. Вы считаете субстанцію Французскимъ словомъ: да будетъ по вашей фантазіи. Развернемъ же хорошій Французскій лексиконъ и узнаемъ значеніе этого слова: «Substance — être qui subsiste par lui-même; toute sorte de matière; ce qu’il y a de meilleur, de precis en quelque chose». Видите ли? три значенія въ одномъ словѣ! Сообразно первому, вы найдете въ нѣкоторыхъ философскихъ сочиненіяхъ такую фразу: Богъ есть первоначальная субстанція; сообразно второму, мы выражаемся — я люблю существенное (а не фантастическое); сообразно третьему, имѣемъ право сказать: сущность этого предмета, этого дѣла. Итакъ, ваша сущность соотвѣтствуетъ одному значенію, а вы ее ставите на трехъ мѣстахъ! Хоть бы выписали вы то выраженіе, въ которомъ вставлено слово субстанція. Тогда бы можно было судить о справедливости или несправедливости его употребленія. А то вы взяли одно только отдѣльное слово, какъ-будто есть возможность понять въ этомъ случаѣ положительный его смыслъ!
О словѣ «гуманный» Богданъ Ильичъ разсуждаетъ такъ; "я думаю, что "въ этомъ словѣ не всякій Французъ "узнаетъ свое humanité, тѣмъ болѣе, "что при передѣлкѣ на русскіе нравы «оно получило смыслъ гораздо обширнѣйшій». Конечно, не всякій. Если Французъ понимаетъ значеніе и хорошо слышитъ звуки словъ humanité и гуманность, то онъ тотчасъ увидитъ, что слово гуманность произошло отъ гуманный (humanus), точно такъ же, какъ наивность, сантиментальность произошла отъ словъ наивный, сантиментальный. "Гуманность, продолжаетъ "Богданъ Ильичъ, можно перевести «русскимъ словомъ человѣчность». Почему жь не человѣчественность? Вѣдь французское слово humanité, къ которому вы адресуетесь, имѣетъ два значенія, какъ и русское «человѣчество»: la nature humaine (человѣческое естество, человѣчество) и les hommes en général (родъ человѣческій, человѣчество). При переложеніи иностранныхъ словъ на отечественныя, необходимо принимать въ соображеніе, кромѣ смысла, и условія благозвучія. Вмѣсто «діаметра, радіуса, мизантропа», употребляйте, если угодно, поперечникъ, полу поперечникъ, человѣконенавистникъ — да лучше ли отъ этого будетъ книгамъ и людямъ? Притомъ же, если вы перевели намъ гуманность, то покорнѣйше просимъ васъ перевести ужь кстати гуманный и гуманистъ — слова, употребляемыя также въ извѣстномъ значеніи.
Слова юмористъ и юмористика Богданъ Ильичъ переводитъ балагуромъ и балагурствомъ — вѣроятно, къ великому удивленію всѣхъ юмористовъ вообще и Гоголя въ-особенности, попавшаго въ балагуры. Въ основаніе своего перевода, Богданъ Ильичъ берегъ англійскій лексиконъ, который называетъ юморъ особенною способностью ума показывать все въ потѣшномъ, смѣшномъ и шутовскомъ видѣ. Не лучше ли было бы обратиться прямо къ Гоголю, опредѣляющему юморъ гораздо-глубже и вѣрнѣе: «способностью смотрѣть на предметы сквозь зримый міру смѣхъ и незримыя міру слезы-». Нѣтъ нужды, что опредѣленіе заимствованное; это не мѣшаетъ ему быть вѣрнымъ. Богдану Ильичу не нравится, сверхъ-того, слово юмористика. Почему же? потому-что сочиненіе, написанное въ духѣ разгульныхъ пѣсень, никто не называетъ удалистикой? Прекрасное доказательство! Слово юмористика составлено, по подобію другихъ иностранныхъ словъ; «лингвистика», «стилистика», «статистика», отъ извѣстныхъ прилагательныхъ и на основаніи извѣстныхъ правилъ производства. Зачѣмъ зашла сюда удалистика? Развѣ прилагательное удалый имѣетъ одинакое окончаніе съ тѣми словами, отъ которыхъ произошли юмористика, стилистика, и проч.? Воля ваша, Богданъ Ильичъ, а вы немножко сбились!
Потомъ Богданъ Ильичъ смѣется надъ беллетристикой: Зачѣмъ оно, когда у насъ есть изящная словесность, точь въ-точь замѣняющая это слово; ибо belles lettres и изящная словесность одно и то же? Изъ такого разсужденія очевидно, что Богданъ Ильичъ опирается на корень слова, на первоначальное его значеніе, совершенно забывъ другой законъ, тоже господствующій въ языкѣ, именно: удаленіе словъ отъ первоначальнаго значенія, ихъ измѣненія. Въ какія бы смѣшныя исторіи попалъ Богданъ Ильичъ, еслибъ вздумалъ держаться начальнаго смысла словъ! Не-уже-ли ему это не извѣстно? Примѣры передъ глазами. Сантиментальный значитъ чувствительный, исполненный чувства. Шиллеръ, желая положить различіе между древнею и новою поэзіею, называетъ первую — наивною, вторую — сантиментальною. Но извольте теперь сказать о стихотвореніяхъ извѣстнаго поэта, хоть Жуковскаго; они сантиментальны — что выйдетъ: похвала или порицаніе? Можете о нихъ сказать, что они исполнены чувства-и съ вами никто не будетъ спорить. Такъ и беллетристика: назовите записки Богдана Ильича изящною словесностью — и всѣ коварно улыбнутся. Скажите, что это произведеніе беллетристики — всѣ подумаютъ; ну, да, отъ-чегожь? пожалуй! Первоначальное значеніе иногда до Того измѣняется, что вы и со свѣчкой не съищете его въ словѣ. И я воображаю, какъ самъ Богданъ Ильичъ удивится, прочитавъ гдѣ нибудь: землеописательное положеніе земли, вмѣсто: географическое положеніе земли, хотя географія слово-въ-слово значитъ землеописаніе.
Въ защиту словъ тенденція и филантропія воспользуемся авторитетомъ — С. П. Шевыревымъ. Въ разборѣ романа Достоевскаго: Бѣдные Люди, сей ученый, извѣстный своимъ пуризмомъ, употребилъ именно эти два слова: филантропическая тенденція. Что сказать послѣ этого? Умолкните, Богданъ Ильичъ!
Наконецъ, имѣетъ ли право Богданъ Ильичъ быть судьею языка? какъ онъ самъ пишетъ? Конечно, слогъ его гладокъ и чистъ, но не вездѣ правиленъ. На стр. 182, съ ужасомъ читаемъ; "я "вмѣсто козлинаго молока, буду пить «шампанское!» Ай, ай, козлиное молоко! куда жь дѣвалась русская пословица: отъ козла ни шерсти, ни молока? Впрочемъ, эта ошибища Богдана Ильича можетъ объясниться тревогой, причиненной ему козломъ во время визита Буркину. У страха глаза велики, и Богдану Ильичу могло показаться, что у козла, кромѣ роговъ, есть и молоко.