Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1906
Съ чувствомъ глубокой и самой необыкновенной привязанности смотрѣлъ я на мою подругу Морэллу. Когда случай столкнулъ меня съ нею много лѣтъ тому назадъ, душа моя, съ первой нашей встрѣчи, зажглась огнемъ, котораго до тѣ;хъ поръ она никогда не знала; но то не былъ огонь Эроса, и горестно и мучительно было для меня, когда мнѣ постепенно пришлось убѣдиться, что я никакъ не могу опредѣлить необычайный характеръ этого чувства, или овладѣть его смутной напряженностью. Однако, мы встрѣтились; и судьба связала насъ передъ алтаремъ; и никогда я не говорилъ о страсти и не думалъ о любви. Тѣмъ не менѣе она избѣгала общества и, привязавшись всецѣло ко мнѣ, сдѣлала меня счастливымъ. Удивляться, это — счастье; мечтать, это — счастье.
Морэлла обладала глубокой ученостью. Я твердо убѣжденъ, что ея таланты были не заурядными — что силы ея ума были гигантскими. Я чувствовалъ это, и во многихъ отношеніихъ сдѣлался ея ученикомъ. Однако, вскорѣ я замѣтилъ, что она, быть-можеть, въ силу своего Пресбургскаго образованія, нагромоздила передо мной цѣлый рядъ тѣхъ мистическихъ произведеній, которыя, обыкновенно, разсматривались какъ накипь первичной Германской литературы. Они, не могу себѣ представить почему, были предметомъ ея излюбленныхъ и постоянныхъ занятій — и если съ теченіемъ времени они сдѣлались тѣмъ же и для меня, это нужно приписать самому простому, но очень дѣйствительному, вліянію привычки и примѣра.
Во всемъ этомъ, если я не ошибаюсь, для моего разума представлялось малое поле дѣйствія. Мои убѣжденія, если я не утратилъ вѣрнаго о себѣ представленія, отнюдь не были основаны на идеалѣ, и, если только я не дѣлаю большой ошибки, ни въ моихъ поступкахъ, ни въ моихъ мысляхъ нельзя было бы найти какой-либо окраски мистицизма, отличавшаго книги, которыя я читалъ. Будучи убѣжденъ въ этомъ, я слѣпо отдался вліянію жены, и безъ колебаній вступилъ въ запутанную сферу ея занятій. И тогда — когда, склонившись въ раздумьи надъ отверженными страницами, я чувствовалъ, что отверженный духъ загорается во мнѣ — Морэлла клала на мою руку свою холодную руку, и собирала въ потухшей золѣ мертвой философіи нѣсколько глубокихъ загадочнихъ словъ, которыя своимъ многозначительнымъ смысломъ, какъ огненными буквами, запечатлѣвались въ моей памяти. И часы уходили за часами, я томился рядомъ съ ней, я впивалъ музыку ея голоса, пока, наконецъ, эта мелодія не окрашивалась чувствомъ страха, и тогда на мою душу упадала тѣнь, и я блѣднѣлъ, и внутренно содрогался, внимая такимъ слишкомъ неземнымъ звукамъ. И восторгь внезапно превращался въ ужасъ, и самое прекрасное дѣлалось самымъ отвратительнымъ, подобно тому, какъ Гинномъ превратился въ Геенну.
Было бы безполезно устанавливать точный характеръ тѣхъ изысканій, которыя, будучи навѣяны этими старинными томами, являлись, въ теченіи такого долгаго времени, почти единственнымъ предметомъ моихъ бесѣдъ съ Мореллой. Люди, свѣдущіе въ томъ, что можеть быть названо богословской нравственностью, понимаютъ меня, а люди несвѣдущіе все равно поняли бы очень мало. Безумный Пантеизмъ Фихте; видоизмѣненныя Παλιγγενεσια Пиѳагорейцевъ; и, прежде всего, ученіе о Тождествѣ, въ томъ видѣ, какъ его развиваетъ Шеллингъ, таковы были главныя исходныя точки разсужденій, представлявшія наибольшую заманчивость для богатой фантазіи Морэллы. Какъ мнѣ кажется, Локкъ дѣлаетъ вѣрное опредѣленіе личнаго тождества, говоря, что оно состоить въ самости разумнаго существа. То обстоятельство, что мы понимаемъ подъ личностью мыслящее существо, одаренное разумомъ, и что мышленіе постоянно сопровождается сознаніемъ, именно и дѣлаетъ насъ нами самими, отличая насъ этимъ отъ другихъ существъ, которыя мыслятъ, и давая намъ наше личное тождество. По prinsipium indiciduationis, т. е. представленіе о томъ тождествѣ, которое въ самой смерти остается или утрачивается не навсегда, было для меня, постоянно, вопросомъ высокаго интереса; не столько въ силу волнующей и сложной природы его послѣдствій, сколько въ силу той особенной возбужденности, съ которой Морэлла упоминала о немъ.
Однако настало время, когда таинственность, отличавшая нравъ моей жены, стала угнетатъ меня, какъ чары колдовства. Я не могъ болѣе выносить прикосновенія ея блѣдныхъ пальцевъ, не могъ слышать грудныхъ звуковъ ея музыкальнаго голоса, видѣть блескъ ея печальныхъ глазъ. И она знала все это, но не упрекала меня; она какъ-будто сознавала мою слабость или мое безуміе, и, улыбаясь, говорила, что это судьба. Она, повидимому, знала также причину моего постепеннаго отчужденія отъ нея, причину, которая для меня самого осталась неизвѣстной; но она не дѣлала никакого объясненія, никакого намека. И все же она была женщиной, и потому увядала съ каждымъ днемъ. Наконецъ, ярко-красныя пятна навсегда остановил сь на ея щекахъ, и голубыя вены выступили на чистой бѣлизнѣ ея лба; и иногда существо мое размягчалось, и вотъ на мгновеніе прониклось жалостью, но тотчасъ же я встрѣчалъ ея блестящій взглядъ, исполненный глубокаго значенія, и вотъ уже душа моя смутилась, и меня охватило неопредѣленное волненіе, подобное тому, которое испытываетъ человѣкъ, когда, охваченный головокруженіемъ, онъ смотритъ внизъ, въ какую-нибудь угрюмую и неизмѣримую пропасть.
Нужно ли говорить, что я жадно, съ страстнымъ нетерпѣніемъ, ждалъ того мгновенья, когда Морэлла умретъ? Я ждалъ; но хрупкій духъ цѣплялся за свою земную оболочку, долгіе дни, долгія недѣли, долгіе нестерпимые мѣсяцы, и, наконецъ, мои истерзанные нервы получили полную власть надъ моимъ разсудкомъ, и я приходилъ въ ярость при мысли объ отсрочкѣ и, затаивъ въ своемъ сердцѣ демона, проклиналъ дни и часы и горькія мгновенья, которыя какъ будто все удлиннялись и удлиннялись, по мѣрѣ того какъ нѣжная жизнь Морэллы все тускнѣла, точно тѣни умирающаго дня.
Но въ одинъ изъ осеннихъ вечеровъ, когда вѣтры безмолвно спятъ въ небесахъ, Морэлла подозвала меня къ своему изголовью. Надъ землей лежалъ густой туманъ, надъ водой блистало теплое сіянье, а въ лѣсу, среди пышной октябрьской листвы, какъ-будто разсыпалась упавшая съ небеснаго свода многоцвѣтная радуга.
"Вотъ насталъ день дней, " сказала она, когда я приблизился; «день всѣхъ дней — и для жизни и для смерти. Чудесный день для сыновей земли и жизни — и насколько болѣе чудесный для дочерей небесъ и смерти!»
Наклонившись къ ея лбу, я поцѣловалъ ее, и она продолжала:
«Я умираю, но я буду жить».
«Морэлла!»
«Не было дня, когда бы ты могъ любить меня — но ту, кѣмъ ты въ жизни гнушался, ты въ смерти будешь обожать.»
«Морэлла!»
«Я говорю тебѣ, я умираю. Но во мнѣ таится залогъ той привязанности — о, какъ она ничтожна! — которую ты чувствовалъ по отношенію ко мнѣ, Морэллѣ. И когда мой духъ отойдетъ, начнетъ дышать ребенокъ — твой ребенокъ и мой, Морэллы. Но дни твои будутъ днями скорби, которая среди ощущеній длится болѣе всѣхъ, какъ среди деревьевъ дольше, чѣмъ всѣ, живетъ кипарисъ. Ибо часы твоего блаженства миновали; и нельзя дважды собирать въ жизни радость, какъ розы Пестума дважды въ году. Ты не будешь больше наслаждаться временемъ, какъ игрой, но, позабывъ о миртахъ и виноградникахъ, ты всюду на землѣ будешь влачить свой саванъ, какъ это дѣлаютъ Мусульмане въ Меккѣ.»
«Морэлла!» вскричалъ я, «Морэлла! откуда знаешь ты это?» но она отвернула отъ меня свое лицо, и легкій трепетъ прошелъ по ея членамъ, и такъ она умерла, и я не слышалъ ея голоса больше никогда.
Но, какъ она предсказала, началъ жить ея ребенокъ, ея дочь, которой она дала рожденье, умирая, и которая стала дышать лишь тогда, когда мать перестала дышать. И странно росла она, какъ внѣшнимъ образомъ, такъ и въ качествахъ своего ума, и велико было сходство ея съ усопшей, и я любилъ ее любовью болѣе пламенной, чѣмъ та. любовь, которую, какъ думалъ я, возможно чувствовать къ кому-либо изъ обитателей земли.
Но лазурное небо этой чистой привязанности быстро омрачилось, и печаль, и ужасъ, и тоска, окутали его, какъ тучей. Я сказалъ, что ребенокъ странно выросталъ, какъ внѣшнимъ образомъ, такъ и въ качествахъ своего ума. О, поистинѣ, страшнымъ было быстрое развитіе ея тѣла, но страшными, о, страшными были взволнованныя мысли, которыя овладѣвали мной, когда я наблюдалъ за ея духовнымъ расцвѣтомъ. Могло ли это быть иначе, когда я каждый день открывалъ въ представленіяхъ ребенка зрѣлыя силы и способности женщины? когда слова, исполненныя опыта, исходили съ младенческихъ устъ? и когда каждый часъ я видѣлъ, какгь въ ея большихъ, умозрительныхъ глазахъ блистала мудрость и горѣли страсти, достигшія срока? Когда, говорю я, все это сдѣлалось очевиднымъ для моихъ устрашенныхъ чувствъ, когда я не могъ болѣе утаивать этого отъ собственной души, когда я не могъ отбросить отъ себя представленій, приводившихъ меня въ трепетъ, нужно-ли удявляться, что въ мой умъ прокрались страшныя и безпокойныя подозрѣнія, что мысли мои вновь обратились съ ужасомъ къ зачарованнымъ сказкамъ и волнующимъ помысламъ моей погребенной Морэллы? Я утаилъ отъ людского любопытства существо, которое судьба мнѣ велѣла обожать, и въ строгомъ уединеніи моего жилища съ смертельной тоскою слѣдилъ за всѣмъ, что касалось возлюбленной.
И по мѣрѣ того, какъ уходили годы, и я глядѣлъ день за днемъ на это святое, и кроткое, и исполненное краснорѣчія лицо, и смотрѣлъ на эти созрѣвающія формы, день за днемъ я открывалъ новыя черты сходства между ребенкомъ и матерью, между печальной и умершей. И съ каждымъ часомъ эти тѣни сходства все темнѣли, становились все полнѣе и опредѣленнѣе, все болѣе смущали и ужасали своимъ видомъ. Если улыбка дочери была похожа на улыбку матери, это я еще могъ выносить; но я трепеталъ, видя, что это сходство было слишкомъ полнымъ тождествомъ, я не въ силахъ былъ видѣть, что ея глаза были глазами Морэллы; и, кромѣ того, они нерѣдко смотрѣли въ глубину моей души съ той же странной напряженностью мысли, которой были зачарованы глаза Морэллы. И въ очертаніяхъ ея высокаго лба, и въ локонахъ ея шелковистыхъ волосъ, и въ блѣдныхъ пальцахъ, которые она въ нихъ прятала, и въ печальной напѣвности ея рѣчей, и болѣе всего, — о, болѣе всего, въ словахъ и въ выраженіяхъ умершей, возрожденныхъ на устахъ любимой и живущей, я видѣлъ много того, что наполняло меня снѣдающею мыслью и ужасомъ, — давало пищу для червя, который не хотѣль умереть.
Такъ минули два пятилѣтія ея жизни, и дочь моя еще оставалась безъимянной на землѣ. «Дитя мое», и «любовь моя», таковы были обычныя наименованія, внушенныя чувствомъ отеческой привязанности, а строгая уединенность ея дней устраняла всѣ другія отношенія. Имя Морэллы умерло вмѣстѣ съ ней. Я никогда не говорилъ съ дочерью о ея матери; невозможно было говорить. И дѣйствительно, въ продолженіи короткаго періода своего существованія, она не получила никакихъ впечатлѣній отъ внѣшняго міра, исключая тѣхъ немногихъ, которыя были обусловлены тѣсными гралицами ея уединенности. Но, наконецъ, при моемъ нервномъ и возбужденномъ состояніи, обрядъ крещенія представился мнѣ какъ счастливое освобожденіе отъ ужасовъ моей судьбы. И у купели я колебался, какое выбрать ей имя. И цѣлое множество именъ, обозначающихъ мудростъ и красоту, именъ древнихъ и новыхъ эпохъ, моей родной страны и странъ чужихъ, пришло мнѣ на память, вмѣстѣ съ многими, многими прекрасными именами, указывающими на благородство, и на счастье, и на благо. Что же подтолкнуло меня тогда возмущать память погребенной покойницы? Какой демонъ заставилъ меня пронзнести тотъ звукъ, который въ самомъ воспоминаніи всегда отгонялъ пурпурную кровь отъ висковъ къ сердцу? Какой злой духъ заговорилъ изъ потаенныхъ глубинъ моей души, когда подъ этими мрачными сводами, среди молчанія ночи, я прошепталъ святому человѣку это слово — Морэлла? Кто, какъ не демонъ, исказилъ черты лица моей дочери, и покрылъ ихъ красками смерти, когда, дрогнувъ при этомъ едва уловимомъ звукѣ, она обратила свои блестящіе глаза отъ земли къ небу, и, упавъ, распростерлась на черныхъ плитахъ нашего фамильнаго склепа, отвѣтивъ — «Я здѣсь!»
Явственно, холодно, съ спокойной отчетдивостью, упали въ мою душу эти звуки и, словно расплавленный свинецъ, понеслись со свистомъ въ предѣлахъ моего мозга. Уйдутъ года — года, но память объ этой эпохѣ останется навѣки! И не былъ я лишенъ цвѣтовъ и виноградныхъ лозъ — но цикута и кипарисъ затемняли меня своею тѣнью въ часы ночи и дня. И я не помнилъ ни времени, ни мѣста, и звѣзды моей судьбы поблекли на небесахъ, и потому земля потемнѣла, и всѣ земные образы проходили близь меня какъ улетающія тѣни, и среди нихъ я видѣлъ лишь одну — Морэллу. Вѣтры, прилетая съ небеснаго свода, наполняли мой слухъ однимъ звукомъ, и рокочущія волны подернутаго рябью моря неизмѣнно шептали мнѣ — Морэлла. Но она умерла; и собственными руками я снесъ ее въ могилу; и засмѣялся долгимъ и горестнымъ смѣхомъ, когда увидалъ, что не осталось ни малѣйшихъ слѣдовъ отъ первой въ томъ склепѣ, гдѣ я схоронилъ вторую — Морэллу.