Монтескьё.
править«Человѣчество растеряло документы на свои права; Монтескьё ихъ нашелъ и возвратилъ ему потерянное», — вотъ слова Вольтера объ авторѣ Духа законовъ. Они краснорѣчиво говорятъ намъ, какая завидная роль выпала на долю Монтескьё, какъ велико было его общественное значеніе. Монархи и государственные дѣятели почерпали вдохновеніе въ Духѣ законовъ, англійскіе ученые преклонялись передъ нимъ, авторы французскихъ конституцій 1791 и VIII года рабски слѣдовали его ученію. Проводя идею закономѣрности явленій черезъ всю цѣпь историческихъ событій, онъ первый познакомилъ Европу съ свободными учрежденіями Англіи, — и въ томъ его несомнѣнная заслуга. Правда, взгляды Монтескьё не представляютъ особенной новизны: они были высказаны раньше его предшественникомъ — Вико. Послѣдній, такъ же, какъ и онъ, подмѣтилъ высшую гармонію въ ходѣ историческихъ событій и смѣнѣ положительныхъ законодательствъ, но онъ облекъ идеи въ слишкомъ абстрактную форму, ограничилъ ихъ сферой одной римской исторіи, и потому его имя забыто, между тѣмъ какъ великое имя Монтескьё покрыто блескомъ славы и безсмертія.
Въ тотъ моментъ, когда устои феодальнаго зданія готовы были рухнуть, когда человѣческая личность, скованная цѣпями вѣкового рабства, жадно рвалась на свободу, явился онъ съ проповѣдью политическаго гражданства. И хотя Франція встрѣтила довольно сухо лучшее изъ его произведеній, вся Европа рукоплескала ему. Разумѣется, сравнительная умѣренность взглядовъ Монтескьё, извѣстная доза сословныхъ предразсудковъ не могла удовлетворить его соотечественниковъ: они готовились сломать весь господствующій строй, не оставивъ камня на камнѣ, а онъ совѣтовалъ считаться съ окружающими условіями жизни, съ наслѣдіемъ вѣковъ. По впослѣдствіи Франція оцѣнила заслуги творца Духа законовъ и внесла его имя на страницы исторіи.
Съ дѣтства судьба улыбалась ему. Шарль-Луи Секонда баронъ де-Ла-Бредъ родился въ богатомъ замкѣ Ла-Бредъ, близъ Бордо, 18 января 1689 г. Фамилію Монтескьё, которая пріобрѣла всемірную извѣстность, онъ унаслѣдовалъ отъ дяди вмѣстѣ съ огромнымъ состояніемъ и титуломъ президента бордосскаго парламента. Богатство, знатность, положеніе сопутствовали ему съ первыхъ же шаговъ на жизненномъ пути. Слава не замедлила явиться. Двадцатилѣтнимъ юношей Монтескьё испробовалъ свои силы на литературномъ поприщѣ. Его первый опытъ представлялъ горячую защиту язычниковъ противъ небесной кары. Быть можетъ, онъ былъ навѣянъ chefs-d’oeuvre’ами античнаго міра, какъ полагаетъ Валькенафъ, но, вѣрнѣе, это былъ продуктъ XVIII вѣка съ его стремленіемъ къ вѣротерпимости. Первая работа Монтескьё не была никогда напечатана, но ея идеи вошли впослѣдствіи въ содержаніе Персидскихъ писемъ. На ряду съ своими литературными трудами юный авторъ горячо предался дѣятельности другого рода. Городъ Бордо пожелалъ открыть у себя, по примѣру Парижа, академію наукъ. Въ качествѣ президента бордосскаго парламента, онъ помогъ ему въ этомъ дѣлѣ. Даже больше: онъ сдѣлался самымъ ревностнымъ членомъ академіи и работалъ для нея. Тамъ были прочитаны его доклады о системѣ идей, о политикѣ римлянъ въ области религіи, о сущности болѣзней, о причинахъ эхо, о тяжести тѣлъ и т. д. Пробѣгая заглавія этихъ работъ, мы видимъ, что Монтескьё поддался общему увлеченію XVIII вѣка: стремленіе къ разработкѣ естественныхъ наукъ сильно сказалось и на немъ. Его доклады академіи представляли, конечно, въ свое время извѣстный интересъ. Масса остроумныхъ гипотезъ, блестящихъ парадоксовъ занимала умы его слушателей, но научная цѣнность этихъ работъ не была особенно велика. Можетъ быть, если бы Монтескьё продолжалъ работать въ томъ же направленіи, онъ и сдѣлалъ бы какой-нибудь цѣнный вкладъ въ науку, но ему пришлось оторваться отъ любимыхъ занятій, благодаря слабости зрѣнія; впослѣдствіи онъ даже ослѣпъ. Вотъ единственная неудача, постигшая его въ жизни. Видно чемъ, былъ у него и еще одинъ недостатокъ: онъ не умѣлъ говорить. Рѣзкій, непріятный голосъ, гасконскій акцентъ не позволяли ему блистать краснорѣчіемъ. При такихъ условіяхъ онъ мало былъ пригоденъ къ роли судебнаго оратора, да она и не удовлетворяла его, и потому онъ продалъ свою должность въ 1726 г. съ тѣмъ, чтобъ она перешла потомъ къ его сыну. Но взамѣнъ сколько счастья и славы ожидало Монтескьё! Въ 1721 г. появились Персидскія письма безъ подписи автора. Публика съ агаромъ заговорила о нихъ, — и неудивительно: они отвѣчали какъ нельзя болѣе назрѣвшимъ потребностямъ общества. Въ легкой, изящной формѣ здѣсь были подняты самые жгучіе вопросы религіи, политики, морали, пересыпанные ѣдкими сарказмами по адресу одряхлѣвшей Франціи. И каково же было изумленіе публики, когда она узнала, что авторомъ этой смѣлой, остроумной книги былъ никто иной, какъ важный сановникъ, президентъ бордосскаго парламента. Подобное произведеніе должно было бы закрыть Монтескьё двери парижской академіи, но, несмотря на это, онъ попалъ туда, въ число ея «безсмертныхъ». Разумѣется, пріемъ его въ члены академіи обошелся не безъ затрудненій: первымъ министромъ былъ тогда кардиналъ Флери. Познакомившись со словъ другихъ съ книгой Монтескьё, съ смѣлымъ полетомъ его идей, престарѣлый министръ поклялся, что авторъ Персидскихъ писемъ не переступитъ порога академіи. Оскорбленный Монтескьё заявилъ тогда, что онъ покинетъ Францію, — другія страны окажутъ ему лучшій пріемъ и съумѣютъ оцѣнить его заслуги. Но эти слова плохо подѣйствовали на кардинала; онъ потребовалъ, чтобы Монтескьё измѣнилъ нѣкоторыя выраженія своей книги. Послѣдній согласился. Его даже упрекаютъ въ низости, говоря, будто бы онъ напечаталъ другой экземпляръ Персидскихъ. писемъ, выбросивъ изъ нихъ предварительно все, что могло бы шокировать духовную власть, и представилъ его кардиналу. Но, вѣроятно, дѣло обошлось гораздо проще: двухъ-трехъ поправокъ, нѣсколькихъ извиненій, быть можетъ, и искреннихъ, было достаточно для того, чтобы примирить его съ властями. Сдѣлавшись академикомъ и знаменитымъ писателемъ, Монтескьё не почилъ на лаврахъ; у него были болѣе широкіе планы, и для ихъ осуществленія онъ предпринялъ цѣлый рядъ поѣздокъ по Европѣ. При вѣнскомъ дворѣ онъ встрѣтилъ отголосокъ прежняго великолѣпія Франціи, а рядомъ, въ Венгріи, картины феодальнаго строя, который еще незыблемо держался въ ней. Италія научила Монтескьё цѣнить искусство и понимать его значеніе для общественныхъ нравовъ. Венеція дала ему обращикъ олигархіи; Голландія — примѣръ республиканской свободы, но не свободы античнаго міра, основанной на рабствѣ, а другой, болѣе широкой и могучей. Наконецъ, въ 1729 г. онъ посѣтилъ Англію, которая была тогда для всей Европы школой политическихъ наукъ и философіи. Онъ жадно изучалъ государственный механизмъ этой страны, гдѣ свобода и власть, права личности и привилегіи кастъ, народъ, монархія и аристократія сливались въ одно гармоническое цѣлое. Пробывъ два года въ Англіи, Монтескьё вернулся въ свой замокъ Ла-Бредъ и сталъ работать надъ Размышленіемъ о причинахъ величія и упадка римлянъ. Черезъ двадцать лѣтъ онъ показалъ міру великій трудъ «всей своей жизни» — законовъ, который обезсмертилъ его.
Живя въ ту эпоху, когда мнѣнія и страсти наэлектризованы, когда партіи враждебно смотрятъ другъ на друга, Монтескьё, тѣмъ не менѣе, пользовался уваженіемъ писателей своего вѣка. Энциклопедисты щадили его, хотя онъ и не былъ въ ихъ ряду; Вольтеръ сказалъ о немъ свою знаменитую фразу, хотя и не любилъ его. Монтескьё расходился съ философами XVIII вѣка потому, что ихъ идеи сводились къ полному отрицанію всего существующаго, а онъ стремился объяснить его, отдавая дань уваженія прошедшимъ вѣкамъ.
Въ личной жизни Монтескьё былъ довольно счастливъ. Обладая веселымъ характеромъ, цвѣтущимъ здоровьемъ, онъ былъ изъ тѣхъ натуръ, у которыхъ умъ перевѣшиваетъ надъ сердцемъ. «Мой организмъ устроенъ такъ счастливо, — говорилъ онъ о себѣ, — я настолько воспріимчивъ, чтобы получать удовольствія изъ внѣшняго мира, но не настолько, чтобъ испытывать страданія отъ соприкосновенія съ нимъ». "Я не зналъ такого горя, котораго не могъ бы разсѣять часъ чтенія. Эта уравновѣшенная, нѣсколько суровая и замкнутая натура не умѣла отдаваться всецѣло ни одному порыву сердца. Женившись по разсчету на безобразной и хромоногой дѣвушкѣ, Монтескьё не любилъ въ жизни ни одной женщины. Были, конечно, увлеченія, но они проходили очень скоро, когда его скептическій умъ подсказывалъ ему необходимость разлуки. Остроумный и живой, онъ былъ баловнемъ общества, кумиромъ женщинъ. Всѣ двери были открыты передъ нимъ: огромныя связи, богатство, извѣстность давали ему возможность вращаться въ лучшемъ кругу общества, въ центрѣ умственной жизни не только Франціи, но и другихъ европейскихъ странъ. Еще будучи президентомъ бордоской академіи, онъ завязалъ сношенія съ литературными звѣздами Европы, былъ принятъ въ ихъ кругу во время своего путешествія и заслужилъ ихъ вниманіе еще до появленія Духа законовъ. Онъ умеръ 10 февраля 1755 г. въ кругу своихъ друзей, не чувствуя приближенія смерти и взявъ отъ жизни все, что она могла дать. Франкъ дѣлитъ литературную дѣятельность Монтескьё на три періода. Первый изъ нихъ — періодъ критики и созиданія — отмѣченъ Персидскими письмами. Второй — періодъ подготовительныхъ работъ, когда идея его великаго творенія не была еще имъ создана во всемъ ея объемѣ, — ознаменованъ Размышленіемъ о причинахъ величія и упадка римлянъ, и, наконецъ, третій, самый славный въ жизни Монтескьё, періодъ Духа законовъ, моментъ полнаго разцвѣта его генія.
Персидскія письма и Размышленіе явились какъ бы предвѣстниками этого великаго труда и влили свое содержаніе въ общую идею Духа законовъ. Начнемъ съ Персидскихъ писемъ. Сюжетъ ихъ очень не сложенъ: два знатныхъ перса, Вика и Узбекъ, ѣдутъ во Францію и передаютъ свои впечатлѣнія персидскимъ друзьямъ, да дѣло и не въ сюжетѣ, это только рамка для разсужденій Монтескьё. Вильменъ называетъ Персидскія письма «самою серьезной изъ книгъ легкаго содержанія». Франкъ идетъ даже дальше: «Я нахожу ее легкой только по формѣ, — говоритъ онъ, — по обрисовкѣ скабрезныхъ картинъ, заманчивыхъ для разнузданнаго воображенія временъ регентства; все же остальное въ ней глубоко, серьезно, оригинально, представляетъ огромный интересъ для морали, политики, экономіи, юриспруденціи и философіи исторіи». Тамъ встрѣчаются не только мысли Тацита и Макіавелли на ряду съ блестящими страницами, достойными кисти Кребильона, тамъ намѣчена канва будущаго Духа законовъ. Въ первыхъ десяти письмахъ онъ ярко рисуетъ намъ картину деградаціи нравовъ, вслѣдствіе упадка семьи и господства института полигаміи. Женщины, запертыя въ. гаремахъ, рабы, приставленные для охраненія ихъ, доходятъ до послѣдней степени разврата и низости, страданій и нищеты. Да и самъ обладатель этого пресловутаго рая достоинъ скорѣе сожалѣнія, чѣмъ зависти. «Въ гаремахъ, гдѣ я жилъ, — говоритъ Узбекъ, — я предупреждалъ любовь и этимъ убивалъ ее; но даже мое равнодушіе явилось источникомъ новыхъ мукъ: меня гложетъ тайная зависть». Полигамія — зло не только личное, но и государственное: возбуждая одни только чувственные инстинкты, она создаетъ слабое, нездоровое поколѣніе.
Вслѣдъ за этими картинами и полупрозрачными намеками на развратъ французскаго общества слѣдуетъ очеркъ Троглодиты. Здѣсь нѣтъ и рѣчи объ идеальномъ строѣ общества, какъ въ Республикѣ Платона, Утопіи Мора или Странѣ солнца Кампанеллы; здѣсь изображены необходимыя условія жизни, безъ которыхъ ни одинъ народъ, ни одна человѣческая раса не можетъ существовать, Монтескьё учитъ насъ, что безъ чувства справедливости и гуманности, при одномъ эгоизмѣ, возведенномъ въ законъ, торжествуютъ всѣ пороки и преступленія. "Справедливость по отношенію къ другимъ, — говоритъ онъ, — есть милосердіе (charité) по отношенію къ себѣ. Но, не довольствуясь одними голыми законами справедливости, Монтескьё подкрѣпляется религіей. Подъ совмѣстнымъ вліяніемъ этихъ могучихъ силъ, — думаетъ онъ, — на мѣстѣ порока и преступленія восторжествуетъ добродѣтель во всѣхъ ея видахъ. Первая изъ нихъ — любовь къ отечеству, доведенная до героизма. Мы тѣсно связаны любовью со всѣмъ, что насъ окружаетъ, съ семьей, друзьями, гражданами, и потому на насъ лежитъ священная обязанность оберегать ихъ, какъ сокровища, и отдавать въ борьбѣ за нихъ свои лучшія силы. Троглодиты одерживаютъ побѣду надъ легіономъ варваровъ именно въ силу этихъ условій. Но когда они измѣняютъ традиціямъ свободы и добродѣтели, мы видимъ ихъ въ довольно жалкомъ положеніи. Они ищутъ себѣ царя для водворенія порядка въ своей землѣ. «О, Троглодиты! — восклицаетъ одинъ мудрый старецъ, когда они просятъ его быть царемъ, — дни мои сочтены, кровь стынетъ въ жилахъ, я иду къ нашимъ священнымъ предкамъ. Неужели вы хотите, чтобъ я сказалъ имъ, что оставилъ васъ подъ игомъ, но не подъ игомъ добродѣтели?» Этотъ аллегорическій вымыселъ послужилъ впослѣдствіи основаніемъ для первыхъ главъ Духа законовъ, въ особенности той главы, которая трактуетъ о добродѣтели, какъ принципѣ республиканскихъ государствъ. Рисуя безпорядочный строй Оттоманской имперіи, съ ея запущенными нивами, заброшенными рынками и садами, съ погрязшимъ въ воровствѣ и нищетѣ населеніемъ, Монтескьё развертываетъ передъ нами грустныя послѣдствія деспотизма. Даже намекъ на его знаменитую фразу: «законы суть необходимыя отношенія, вытекающія изъ самой природы вещей», встрѣчается въ Персидскихъ письмахъ, «справедливость есть постоянное отношеніе двухъ вещей». Но это только первый размахъ генія, блѣдный набросокъ Духа законовъ. Всѣ взгляды и идеи, вылившіяся тамъ въ строго законченныя формы, разбросаны здѣсь въ хаотическомъ безпорядкѣ.
Размышленіе о причинахъ величія и паденія римлянъ предоставляетъ второй фазисъ умственнаго развитія Монтескьё. Здѣсь видна уже система. Основная идея проходитъ красною нитью черезъ всю цѣпь историческихъ событій и ярко освѣщаетъ ихъ; это скорѣе философія исторіи, чѣмъ исторія Рима. Тема этой книги не была уже нова въ эпоху Монтескьё, многіе писатели работали надъ пей; между ними встрѣчаются такія имена, какъ Полибій, Цицеронъ, Макіавелли и Боссюэтъ. Почему же Монтескьё счелъ нужнымъ повторить ее? Какіе новые взгляды, принципы, выводы представилъ онъ взамѣнъ старыхъ? Вотъ вопросы, которые слѣду етъ разрѣшить. Полибій — сторонникъ матеріалистической доктрины и фаталистъ — перенесъ свои взгляды и въ область римской исторіи. Римляне, — говоритъ онъ, — восторжествовали надъ другими націями потому, что случай, условія, при которыхъ сложилось ихъ государство, способствовали образованію болѣе прочной формы правленія, чѣмъ у другихъ народовъ. Но въ мірѣ нѣтъ ничего постояннаго, всѣ явленія природы вращаются въ вѣчномъ кругу, и потому политическій строй римлянъ долженъ уступить мѣсто другому — противуположному строю. Вторая причина господства Рима — совершенство римскаго оружія и строгость дисциплины. Если прибавить къ этимъ общимъ разсужденіямъ массу географическихъ, дипломатическихъ и военныхъ тонкостей, можно получить довольно ясное понятіе о характерѣ и направленіи труда Полибія. Цицеронъ поставилъ себѣ другую задачу. Желая совмѣстить благоговѣніе къ Платону съ предразсудками своей касты и патріотизма, онъ задался цѣлью доказать, что идеальная республика Платона нѣкогда существовала въ дѣйствительности въ образѣ Римской республики и она-то завѣщала Риму господство патриціевъ. Макіавелли даетъ намъ практическій совѣтъ, какъ поступить въ томъ или другомъ случаѣ, смотря потому, чего мы добиваемся, свободы или тиранніи. Все, что увѣнчалось успѣхомъ, хорошо и достойно подражанія, и наоборотъ — все, что потерпѣло неудачу, плохо и непригодно для государственныхъ дѣятелей. Надъ этими политическими соображеніями, скорѣе уроками практической мудрости, нежели сводомъ общихъ правилъ и законовъ, высится принципъ: интересъ — единственный двигатель, управляющій дѣйствіями людей, народовъ, государствъ, и есть только два средства регулировать ихъ: надежда и страхъ.
Для Боссюэта исторія Рима, какъ и всемірная исторія, представляетъ защиту теологическихъ и нравственныхъ принциповъ. Она нужна ему, какъ средство доказать, что Богъ для осуществленія своей цѣли пользуется всѣми явленіями міра. Моментомъ римскаго господства и паденія онъ воспользовался для того, чтобъ открыть путь для искупленія и подготовить міръ, какъ пахарь свое поле, къ воспріятію священнаго Евангелія. Вотъ теологическая сторона его доктрины, но есть еще и другая. Успѣхи и неудачи, — говоритъ онъ, — какъ въ политической, такъ и личной жизни общества суть продукты человѣческихъ дѣйствій. Одни изъ нихъ направлены къ хорошей цѣли, другія къ дурной. Первыя совершаются подъ вліяніемъ справедливости, настойчивости, мудрости; вторыя, наоборотъ, подъ вліяніемъ несправедливости, слабости, ослѣпленія. Такова нравственная сторона его доктрины. Какъ могъ Боссюэтъ согласить ее съ первой — свободу человѣческихъ дѣйствій съ Провидѣніемъ, неизвѣстно. Онъ не даетъ никакого отвѣта на этотъ вопросъ и предоставляетъ намъ разбираться въ своемъ противорѣчіи. Вотъ въ какомъ состояніи находилась историческая наука, когда Монтескьё выступилъ въ свѣтъ съ своимъ Размышленіемъ о причинахъ величія и упадка римлянъ. Идея, развиваемая имъ въ этомъ сочиненіи, сводится приблизительно къ слѣдующему: всѣ явленія человѣческой жизни, учрежденія, нравы, сношенія съ иноземными народами подчиняются строгимъ законамъ, лежащимъ какъ во внѣшнемъ, такъ и во внутреннемъ мірѣ человѣка. Совершаясь даже помимо насъ, они подпадаютъ подъ власть нашей воли, которая въ свою очередь слѣдуетъ законамъ разума или страсти. Если ими управляетъ разумъ объ руку съ добродѣтелью въ духѣ античнаго міра (мужествомъ, настойчивостью и т. п.), успѣхъ обезпеченъ: все приводитъ къ осуществленію намѣченной цѣли, даже препятствія, встрѣчаемыя на пути, даже борьба съ враждебными страстями. Если же, наоборотъ, безразсудная страсть вступаетъ въ свои права, тогда одна неудача слѣдуетъ за другою, какъ естественный продуктъ ослѣпленія. Есть логика несчастья, какъ логика успѣха. Есть установленный порядокъ вещей, законъ причинъ и слѣдствій. Но развѣ онъ не подавляетъ свободной воли человѣка? — спрашиваетъ Франкъ. — Нѣтъ, отвѣчаетъ Монтескьё. Вѣдь, было же достаточно воли одного Трояна, Тита, Марка-Аврелія, чтобы задержать паденіе имперіи на время ихъ царствованія. Но власть индивидуумовъ, каковы бы ни были ихъ силы, ихъ геній, имѣетъ свои предѣлы; за ними царитъ неизмѣнный порядокъ, и логика явленій беретъ свои права. Такова философія исторіи Монтескьё; она послужила основой для его философіи права, которая построена на тѣхъ же принципахъ.
Мы не будемъ останавливаться на исторіи первыхъ римскихъ царей, эта часть недостойна Монтескьё; она скорѣе напоминаетъ сказку, игру фантазіи, чѣмъ серьезное научное изслѣдованіе. Оставивъ въ сторонѣ всякую критику событій, онъ грѣшитъ еще невѣрнымъ изображеніемъ нѣкоторыхъ институтовъ той эпохи. Но, пробѣжавъ этотъ темный періодъ римской исторіи, мы поражены его удивительною логикой. Событія слѣдуютъ за событіями, революціи за революціями, какъ силлогизмы въ системѣ геометра, не нарушая ни общихъ законовъ, ни человѣческой свободы. Для насъ становится яснымъ, что война была для римлянъ постоянною необходимостью, политическою, соціальною, продиктованною ихъ строемъ, характеромъ ихъ народа. Сенатъ, патриціи и народъ нуждались въ ней: одни стремясь возвысить свой авторитетъ, другіе — удовлетворить свои насущныя потребности. Вынужденные условіями окружающей жизни къ постоянной войнѣ, римляне были поставлены передъ альтернативой: погибнуть отъ руки враговъ или побѣдить. Они предпочли послѣднее. Вотъ въ чемъ секретъ ихъ дисциплины, образцовой организаціи войскъ, совершенства вооруженій. Въ воспитаніи юношества, въ развитіи физическихъ силъ, мужества, патріотизма, въ презрѣніи къ смерти они преслѣдовали все ту же цѣль: для нихъ это былъ вопросъ жизни или смерти. Война, вызванная въ началѣ необходимостью, явилась современемъ источникомъ богатствъ. Побѣжденные обращались въ рабовъ и обрабатывали земли господъ. Но, несмотря на приливъ новыхъ силъ, арміи составлялись, попрежнему, изъ коренныхъ гражданъ Рима, одушевленныхъ любовью къ отечеству, и потому ни одна изъ націй не могла устоять противъ нихъ. Если мы присоединимъ сюда гордость свободнаго народа и политическую организацію сената, который въ теченіе вѣковъ завѣдывалъ дѣлами республики, мы легко поймемъ, въ чемъ была сила римлянъ. Противники, съ которыми имъ приходилось сражаться, стояли далеко не на такомъ высокомъ уровнѣ нравственнаго и физическаго развитія. Разумѣется, недостатки ихъ развились помимо воли римлянъ, но сколько нужно было мужества, энергіи., патріотизма, политическаго такта, чтобы такъ разумно воспользоваться ими! Политика римлянъ по отношенію къ покореннымъ народамъ обрисована въ особенности хорошо, ясно, талантливо, картинно. Преобладающею чертой ея является умѣренность.
Они не навязывали чужеземнымъ народамъ своихъ нравовъ и обычаевъ; они оставляли имъ ихъ религію, учрежденія, законы, чего не дѣлалъ никто изъ побѣдителей, ни Карлъ Великій, ни Людовикъ XIV. Но и величіе народа имѣетъ свои предѣлы: когда жажда господства превосходитъ границы разумнаго честолюбія, она можетъ явиться причиной паденія. Блестящій урокъ даетъ намъ римская исторія. Монтескьё указываетъ намъ три причины паденія Римской имперіи: 1) чрезмѣрное развитіе военныхъ силъ и власти полководцевъ; 2) ослабленіе патріотическаго чувства, благодаря распространенію правъ гражданства не только на жителей итальянскаго полуострова, но и на остальныхъ побѣжденныхъ, и 3) развращеніе нравовъ, ослабленіе религіозныхъ вѣрованій, вслѣдствіе смѣшенія всѣхъ расъ и націй міра. Пока римляне ограничивались господствомъ надъ одною Италіей, воины оставались гражданами; но этотъ характеръ былъ утраченъ ими, когда начались отдаленныя войны и порвалась всякая связь съ Римомъ. Полководцы злоупотребляли своею силой и обращались далеко не гуманно съ побѣжденными. Права гражданства, обратившись въ достояніе самыхъ различныхъ по характеру народовъ, подорвали единство и ослабили патріотизмъ. Наконецъ, строгіе римскіе нравы, придя въ соприкосновеніе съ изнѣженною распущенностью Азіи, смѣнились утонченнымъ развратомъ. Религіозныя вѣрованія пошатнулись подъ вліяніемъ грубаго эпикуреизма, единственной религіи необузданной толпы. Разъ восторжествовали эти условія, республика не могла быть возстановлена. Убійцы Цезаря забыли, что они не могли возродить народа даже кровью диктатора. Ихъ неудачный заговоръ ускорилъ только неизбѣжную гибель порядка, осужденнаго силой вещей. Римъ прошелъ черезъ всѣ стадіи деспотизма, анархіи и, наконецъ, завершилъ свое существованіе громкимъ паденіемъ. Вотъ картина, набросанная Монтескьё въ Размышленіи о величіи и паденіи римлянъ. Эта книга представляла цѣнный вкладъ въ историческую литературу своего вѣка, но она прошла сравнительно незамѣченной во Франціи. За то Англія тотчасъ же обратила на нее вниманіе и перевела на англійскій языкъ. Послѣдовательность аргументаціи, живость красокъ, оригинальность мысли сообщаютъ ей большой интересъ и въ настоящее время; взгляды, высказанные Монтескьё, держатся и до сихъ поръ въ наукѣ. По это только камень въ великомъ зданіи Духа законовъ. Однако, прежде чѣмъ перейти къ капитальному сочиненію Монтескьё, мы остановимся на двухъ его небольшихъ статьяхъ, которыя тѣсно связаны съ Размышленіемъ о причинахъ величія и паденія римлянъ, — на Политикѣ римлянъ въ области религіи и діалогѣ: Сула и Эвкратъ. Первая изъ нихъ была читана еще въ бордосской академіи въ 1716 г., т.-е. за пять лѣтъ до изданія Персидскихъ писемъ. Она наглядно показываетъ намъ, что основная идея Монтескьё зародилась давно въ его головѣ, можетъ быть, еще на школьной скамьѣ, когда онъ стремился понять смыслъ и духъ законовъ, разбираясь въ дебряхъ французскаго законодательства. Статья начинается фразой, которая формулируетъ ея содержаніе: разница, существующая между римскими и другими законодателями, состоитъ въ томъ, что первые подчиняли религію государству, вторые — государство религіи. И дѣйствительно, религія римлянъ не имѣла цѣлью облагородить нравы, вознести умы и сердца къ небу, гдѣ царятъ вѣчная мудрость и любовь; она была орудіемъ въ рукахъ власти болѣе сильнымъ, чѣмъ законъ, и помогала ей управлять народомъ, навлекая на него гнѣвъ боговъ. Приговоры неба влагались въ уста почтенныхъ сенаторовъ, людей просвѣщенныхъ, которые прекрасно сознавали весь комизмъ своего положенія и, тѣмъ не менѣе, находили полезнымъ прибѣгать къ этому средству. Нужно ли было разогнать народъ, угрожающій судьбѣ сената, отвратить невыгодную войну, — сейчасъ же пускались въ ходъ предзнаменованія, прорицанія и т. п. Этимъ объясняется довольно широкая вѣротерпимость римлянъ. Лишь бы вѣрованія другихъ народовъ не препятствовали публичному отправленію ихъ религіознаго культа, лишь бы не вырвали у нихъ изъ рукъ орудія ихъ власти и политики, — до остальнаго имъ не было дѣла.
Они позволяли философамъ вѣрить въ единаго Бога и обожествлять природу; они позволяли поэтамъ смотрѣть на миѳы, какъ на аллегорическіе вымыслы фантазіи; они позволяли народамъ всего міра исповѣдывать свою религію даже въ самомъ центрѣ Рима. Только египтяне, евреи и христіане были исключены изъ общаго правила, потому что они не хотѣли подчиниться требованіямъ Рима, и римляне преслѣдовали ихъ. Они претендовали на безусловную истину, въ особенности евреи и христіане, и подвергали насмѣшкамъ римскихъ боговъ. Какъ тѣ, такъ и другіе были правы: одни, какъ истинно вѣрующіе, не могли согласиться на сдѣлки съ своею совѣстью; другіе старались оградить свои вѣрованія, на которыхъ опиралась большая часть ихъ силы и славы, отъ всякихъ нападковъ и поруганій. Издѣваться надъ ихъ публичнымъ культомъ — значило подорвать силу ихъ власти, пошатнуть основы государства. Но это было единственное исключеніе.
Вѣротерпимость римлянъ послужила имъ же на пользу. Широко открывая свои двери богамъ покоренныхъ народовъ, Римъ снискалъ себѣ всеобщее уваженіе и симпатію: на него смотрѣли не какъ на владыку міра, а какъ на высшій храмъ религіи. Обратная политика во времена Юстиніана привела къ совершенно другимъ результатамъ. Народы и секты, преслѣдуемыя имъ, предпочли бѣжать, но не креститься въ ортодоксальную вѣру. «Онъ думалъ, что увеличилъ число вѣрующихъ, — говорить Монтескьё, — но онъ лить уменьшилъ количество людей». Мы видимъ здѣсь, какъ и вездѣ у Монтескьё, все ту же основную мысль: каждое явленіе въ сферѣ историческихъ событій имѣетъ свою причину.
Остается еще діалогъ Сулла и Евкратъ, Франкъ разсматриваетъ его какъ выводъ изъ общихъ принциповъ Размышленія. Онъ написанъ въ нѣсколько декламаторскомъ тонѣ, но, тѣмъ не менѣе, представляетъ извѣстный интересъ для философіи исторіи и политической нравственности. Сулла, проливъ рѣками римскую кровь, поработивъ насиліемъ враговъ, достигъ, наконецъ, безграничной власти, которая, казалось, была цѣлью всей его жизни. Но вотъ, когда она уже была въ его рукахъ, когда народъ смиренно смолкъ подъ игомъ его диктатуры, Сулла рѣшилъ сложить съ себя власть, захотѣлъ смѣшаться съ толпой и дать отчетъ въ своихъ дѣяніяхъ. Какія же причины побудили его къ такимъ поступкамъ? Какія слѣдствія вытекли изъ нихъ? Вотъ вопросы, которые стремится разрѣшить Монтескьё въ своемъ «діалогѣ» на основаніи все тѣхъ же принциповъ и общихъ законовъ. Сулла — типъ гордаго патриція. Приверженецъ своей касты, страстно презирающій толпу, онъ жаждетъ независимости больше, чѣмъ власти, и любить безумно свободу, но это — свобода римскаго патриція, исключающая право народа. Условія эпохи принудили Суллу избрать путь крови и насилія. Онъ не хотѣлъ подчиниться толпѣ и предпочелъ бороться съ нею, поработить ее, но не уступить. И когда его честолюбіе было удовлетворено, когда народъ склонился передъ нимъ въ рабскомъ молчаніи, когда сенатъ былъ возстановленъ, патриціи утверждены въ своихъ правахъ, — власть потеряла для него всю прелесть обаянія: къ чему она ему теперь? Онъ создалъ себѣ имя, передъ нимъ привыкли всѣ дрожать, и эта привычка рабства не скоро изгладится изъ памяти римскаго народа. Вотъ мотивы поступковъ Суллы. Каковы же ихъ слѣдствія? Сулла стремился возстановить свободу такъ, какъ онъ ее понималъ, но онъ шелъ къ этой цѣли путемъ крови и насилія, путемъ всего, что такъ противно свободѣ. Онъ далъ примѣръ тиранніи, народъ привыкъ ее терпѣть и нѣтъ уже мѣста свободѣ. Когда боги допустили Суллу, — говоритъ Эвкратъ словами Монтескьё, — сдѣлаться диктаторомъ Рима, они погубили свободу навсегда. Они разоблачили роковую тайну, показали примѣръ, какъ побѣдить республику. И въ подтвержденіе своихъ словъ онъ протягиваетъ руку и показываетъ на тѣнь Цезаря, появляющуюся въ глубинѣ сцены. И тутъ Монтескьё остался вѣренъ себѣ, — ни одной фальшивой ноты въ стройномъ аккордѣ его міросозерцанія. Оно вылилось особенно ярко и цѣльно въ его лучшемъ произведеніи — Духѣ законовъ, къ разсмотрѣнію котораго мы и приступимъ въ слѣдующій разъ.
Духъ законовъ, несомнѣнно, самое великое произведеніе Монтескьё Много ума, таланта, знаній, было потрачено на этотъ трудъ, — громадная эрудиція автора просто поразила его современниковъ. Онъ работалъ надъ нимъ въ теченіе двадцати лѣтъ, то падая духомъ, то снова вѣря, что это лучшее изъ его произведеній. Полуслѣпой, онъ уже не былъ въ состояніи писать и диктовалъ большую часть текста. Наконецъ, въ ноябрѣ 1748 г. Монтескьё показалъ міру свое дѣтище, трудъ всей своей жизни, какъ онъ выражается самъ. Пріемъ, оказанный Духу Законовъ во Франціи, не былъ особенно блистателенъ. О немъ заговорили въ парижскихъ салонахъ, но заговорили довольно отрицательно; за то въ Европѣ онъ произвелъ всеобщую сенсацію и вскорѣ былъ переведенъ на всѣ европейскіе языки. Въ особенности ополчились на книгу Монтескьё янсенисты. Они подняли цѣлую бурю, окрестили Духъ законовъ названіемъ безнравственной книги, подрывающей основы государства и религіи. Философамъ XVIII в. она также не понравилась. Безусловно вѣря въ непогрѣшимость разума, они готовились пересоздать весь міръ однимъ взмахомъ своего генія и презирали все, что имѣло хоть какое-нибудь соприкосновеніе съ прошедшимъ или настоящимъ. Они заклеймили Монтескьё именемъ партизана феодализма и стараго порядка, отступника, который сжегъ все, чему поклонялся когда-то. Во главѣ ихъ былъ Гельвецій. Онъ видѣлъ въ книгѣ Монтескьё защиту отжившихъ предразсудковъ, измѣну свободѣ и философіи. Онъ удивлялся, какъ такой геній, какъ авторъ Персидскихъ писемъ, могъ рыться въ пыли вѣковъ, въ хламѣ вестготскихъ и вандальскихъ законодательствъ, сравнивалъ его съ героемъ Мильтона, блуждающимъ среди хаоса, и предсказывалъ гибель его славѣ. Настанетъ время, говорилъ онъ, и «другъ нашъ Монтескьё, утративъ права на званіе мудреца и законодателя, останется все тѣмъ же дворяниномъ и человѣкомъ остроумнымъ. Вотъ что печалитъ меня, — онъ могъ бы принести гораздо больше пользы человѣчеству». Мнѣніе Гельвеція раздѣляли и другіе философы, въ особенности крайніе революціонеры. Но государственные люди и юристы всѣхъ странъ съ Вольтеромъ во главѣ смотрѣли на Духъ законовъ, какъ на кодексъ разума и свободы. Какую же цѣль преслѣдовалъ Монтескьё въ своей книгѣ? Онъ не шелъ по избитымъ слѣдамъ, не подражалъ ни Платону, ни Гаррингтону, ни Кампанеллѣ, ни даже «мудрому» Локку, не стремился найти наилучшую форму правленія или сводъ идеальныхъ законовъ. Онъ не былъ также партизаномъ стараго порядка, и если авторъ Духа законовъ отводилъ такое большое мѣсто государственному строю, законамъ и учрежденіямъ отжившихъ народовъ, то только потому, что старался объяснить ихъ raison d'être въ связи съ окружающими условіями времени и мѣста. «Я изучалъ людей, — говоритъ онъ, — и увидѣлъ, что они руководились не однѣми прихотями въ безконечномъ разнообразіи своихъ законовъ и нравовъ. Я установилъ принципы, частные случаи подошли къ нимъ, исторіи всѣхъ націй явились ихъ результатами и каждый особый законъ пришелъ въ связь съ другими или подчинился еще болѣе общему закону. Мои принципы извлечены не изъ моихъ предразсудковъ, а изъ самой природы вещей». Всѣ міровыя явленія подчинены строгимъ, опредѣленнымъ законамъ: эти законы въ самомъ широкомъ смыслѣ слова суть «необходимыя отношенія, вытекающія изъ самой природы вещей». Всѣ существа духовнаго и реальнаго міра имѣютъ свои особенные законы; божество — свои; природа и человѣкъ — свои. Они установлены предвѣчнымъ разумомъ и носятъ безусловный ненарушимый характеръ. Но, кромѣ этихъ вѣчныхъ, неизмѣнныхъ законовъ, есть еще другіе — положительные, которые являются дѣломъ человѣческихъ рукъ, временнымъ проявленіемъ человѣческаго разума. Они могутъ быть такъ же разнообразны, какъ разнообразны цѣли, преслѣдуемыя людьми, какъ разнообразны условія ихъ жизни. Человѣкъ въ одно и то же время и продуктъ среды, и самостоятельный факторъ общественной жизни: какъ существо физическое, онъ подчиненъ законамъ природы, какъ существо духовное — законамъ разума и страсти. Онъ оказываетъ извѣстное вліяніе на положительное законодательство, но въ свою очередь зависитъ отъ условій окружающей среды. Слѣдовательно, и законы должны находиться въ соотношеніи съ этими условіями, съ климатомъ, почвой и размѣрами страны, съ образомъ жизни народовъ, со степенью ихъ свободы, допускаемою конституціей, съ ихъ религіей, нравами, обычаями, богатствомъ, численностью, торговлей, съ принципомъ и сущностью ихъ правленія. Я разсмотрю всѣ эти отношеніи, — говоритъ Монтескьё, — они и составляютъ то, что называется Духомъ законовъ.
Вотъ основная идея его великаго труда. Указать праву каждаго народа его специфическій характеръ, поставивъ его въ зависимость отъ условій окружающей среды, было геніальною мыслью въ вѣкъ раціонализма и естественнаго права. Правда, не все было ново въ системѣ Монтескьё; задолго до него Гиппократъ и Аристотель развивали мысль о вліяніи климата на складъ народныхъ нравовъ и учрежденій. Правда, много было въ ней абстрактнаго и ошибочнаго, но это была первая попытка научнаго изслѣдованія общественной жизни, первый фундаментъ исторической школы права. Многіе упрекаютъ Монтескьё за дѣленіе его книги, изъ котораго трудно понять, чего хотѣлъ авторъ. «Но я согласенъ съ мнѣніемъ Даламбера, — говоритъ Франкъ, — что подъ кажущимся безпорядкомъ царитъ истинный порядокъ». "Изъ тридцати одной книги Духа законовъ восемь первыя посвящены внутренней политикѣ, отношеніямъ законовъ и формъ правленія; IX и X — внѣшней политикѣ и международному праву; XI и XII — общей политикѣ, обусловленной свободою гражданъ, политической и гражданской; XIII — свободѣ въ связи съ налогами; XIV—XIX — отношеніямъ законовъ и условій климата, почвы, образа жизни и характера народа; XX—XXII — торговлѣ, промышленности и государственному кредиту; XXIII — вліянію народонаселенія; XXIV и XXV — вліянію религіи на законы и законовъ на религію; XXVI — различнымъ родамъ законовъ, обусловленныхъ природой вещей; XXIX — практическимъ указаніямъ, какъ составлять законы, какъ судить объ ихъ цѣляхъ и послѣдствіяхъ, чѣмъ руководиться при ихъ составленіи; XXVII и XXVIII — исторіи римскаго законодательства; XXX и XXXI — исторіи феодальнаго права. Четыре послѣднія книги носятъ чисто историческій характеръ. Это дѣленіе ясно указываетъ намъ, что Монтескьё имѣлъ въ виду изучить право различныхъ народовъ въ связи съ окружающими условіями среды, пространства и времени. Изложить подробно содержаніе Духа законовъ въ рамкахъ небольшой статьи слишкомъ мудреная задача, и потому мы ограничимся только основными принципами его системы права. Начнемъ съ классификаціи различныхъ государственныхъ формъ, которая представляетъ извѣстную оригинальность. Всѣ философы и публицисты, начиная съ Аристотеля, Макіавелли и кончая Вико, признавали три формы правленія: абсолютную монархію, аристократію и демократію; въ первой носителемъ верховной власти является одно лицо, во второй — привилегированное меньшинство и въ третьей — весь народъ или большая его часть. Монтескьё нѣсколько видоизмѣнилъ эту классификацію; онъ раздѣлилъ формы правленія на республиканскую, подъ видомъ которой объединилъ аристократію и демократію на монархическую и деспотическую. Въ республикѣ верховная власть принадлежитъ всему народу или части его; въ монархіи — одному лицу, управляющему на основаніи установленныхъ законовъ, въ деспотіи — личному произволу одного лица. Деспотизмъ, какъ его понимаетъ Монтескьё, говоритъ Франкъ, не носитъ даже названія формы правленія: это какой-то грубый произволъ, возможный какъ временное явленіе, но не какъ прочная форма человѣческаго общежитія. Тотъ же деспотизмъ, который существуетъ въ дѣйствительности хотя бы на Востокѣ, мало чѣмъ отличается отъ абсолютной монархіи. У него есть также свои законы, являющіеся продуктомъ воли монарха; онъ ихъ далъ, онъ можетъ ихъ взять. Вольтеръ правъ, когда говоритъ, что монархія и деспотія — два близнеца, до того похожіе другъ на друга, что невозможно ихъ отличить. Но еще болѣе грубую ошибку дѣлаетъ Монтескьё, когда сливаетъ демократію и аристократію въ одну группу. Онѣ слишкомъ различны по духу: первая основана на активномъ участіи народныхъ массъ въ дѣлахъ правленія, вторая на привилегіяхъ касты. Впрочемъ, онъ самъ вскорѣ замѣтилъ свою ошибку и, хотя не разъединилъ эти формы, но каждой въ отдѣльности посвятилъ особый очеркъ. Такимъ образомъ, вмѣсто трехъ государственныхъ формъ у него получилось четыре. Что побудило автора Духа законовъ отвергнуть прекрасную классификацію Аристотеля и замѣнить ее своею? Лабуле старается дать намъ отвѣтъ на этотъ вопросъ. Персидскія письма, говоритъ онъ, могутъ служить намъ поясненіемъ къ Духу законовъ. Они самый надежный комментарій къ послѣднему сочиненію Монтескьё и не по одному только этому вопросу. Въ СХХХІ письмѣ, писанномъ въ 1719 г., т.-е. за 29 лѣтъ до изданія Духа законовъ, Рэди пишетъ изъ Венеціи къ своему другу Рика въ Парижъ: «Болѣе всего возбудило мое любопытство по прибытіи въ Европу исторія и происхожденіе республикъ. Любовь къ свободѣ и ненависть къ царямъ сохранили за Греціей надолго независимость и содѣйствовали распространенію республиканскаго правленія. Греческіе города нашли союзниковъ въ Малой Азіи; они высылали туда колоніи, пользовавшіяся такою же, какъ и они, свободою, и послужившія имъ оплотомъ противъ посягательства персидскихъ царей на ихъ независимость. Но это еще не все: Греція заселила Италію; Италія — Испанію и, можетъ быть, Галлію. Эти колоніи принесли съ собою духъ свободы, заимствованный ими въ Греціи, почему въ эти отдаленныя времена мы и не встрѣчаемъ монархій ни въ Италіи, ни въ Испаніи, ни въ Галліи. Все это было только въ Европѣ; Азія же и Африка всегда находились подъ игомъ деспотизма, за исключеніемъ нѣкоторыхъ городовъ Малой Азіи, о которыхъ мы говорили, и карѳагенской республики въ Африкѣ. Повидимому, свобода свойственна духу европейскихъ народовъ, а рабство духу азіатскихъ. Цезарь подавилъ римскую республику и подчинилъ ее произволу власти. Европа долго стонала подъ военнымъ и насильственнымъ правленіемъ, — римская мягкость смѣнилась жестокимъ угнетѣніемъ. Между тѣмъ, съ сѣвера пришло несмѣтное число невѣдомыхъ народовъ, которые, какъ потокъ, нахлынули на римскія провинціи, и, найдя столь же легкимъ дѣлать завоеванія, какъ и производить грабежи, они подѣлили между собою римскую имперію и основали королевства. Эти народы были свободны; власть ихъ королей была такъ ограничена, что эти послѣдніе были, собственно говоря, не болѣе какъ предводители или генералы. Такимъ образомъ, эти королевства, хотя и основанныя при помощи силы, не чувствовали однако же надъ собой ига побѣдителя. Народы Азіи, напримѣръ, турки и татары, будучи подчинены волѣ одного завоевателя, думали о покореніи подъ власть этого одного новыхъ подданныхъ и объ утвержденіи надъ ними помощью оружія его насильственной власти; народы же Сѣвера Европы, будучи сами свободны въ то время, когда они заняли римскія провинціи, не давали своему начальнику слишкомъ много власти. Нѣкоторые изъ этихъ народовъ, напримѣръ, вандалы въ Африкѣ и готы въ Испаніи, низлагали своихъ королей при первомъ же недовольствѣ ими; другіе стѣсняли власть государей множествомъ различныхъ ограниченій. Многіе изъ знатныхъ пользовались властью, равною съ властью государя; войны предпринимались только съ ихъ согласія; добыча дѣлилась между вождемъ (начальникомъ) и солдатами; въ пользу государя не существовало никакого налога; законы составлялись въ народныхъ собраніяхъ. Вотъ основной принципъ всѣхъ этихъ государствъ, образовавшихся на развалинахъ римской имперіи». «Нельзя безусловно принять, говоритъ Лабулэ, нѣкоторые историческіе взгляды, высказанные въ этомъ письмѣ; надо быть персомъ, чтобы думать, что Греція населила Италію, и чтобы говорить о мягкости римскаго правленія. Но сущность идеи вѣрна. Республику надо искать только у грековъ и римлянъ; деспотизмъ всегда господствовалъ на Востокѣ, и только въ Европѣ, и притомъ послѣ германскаго нашествія, начинаютъ появляться ограниченныя монархіи. Вотъ три рода правительствъ, о которыхъ говорится въ Духѣ законовъ. Классификація Монтескьё не есть классификація философская, какую мы видимъ у Аристотеля, но историческая. Древній міръ, Востокъ, новѣйшая Европа составляютъ три большія массы, на которыхъ онъ сосредоточилъ свое изученіе»[1]. Два вида монархіи, абсолютную и ограниченную, Монтескьё обособилъ въ самостоятельныя формы правленія, — вотъ въ чемъ его ошибка.
Изложивъ отличительные признаки основныхъ типовъ государствъ, изучивъ ихъ природу, какъ выражается Монтескьё, онъ приступаетъ къ разсмотрѣнію принциповъ, которые должны быть положены въ основу каждаго изъ нихъ. Коренясь въ психическихъ свойствахъ человѣческой натуры, они обусловливаютъ прочность каждой данной формы. Принципъ демократіи — добродѣтель, аристократіи — умѣренность, монархіи — честь, деспотіи — страхъ. Современники Монтескьё сильно упрекали его за слово добродѣтель. Онъ принужденъ былъ даже защищаться и объяснять, что имѣлъ въ виду вовсе не христіанскую, а политическую добродѣтель въ духѣ античнаго міра, которая сливается въ представленіи Монтескьё съ патріотизмомъ. И такъ, добродѣтель или патріотизмъ первое и необходимое условіе жизни республиканскихъ государствъ. Законы, являясь при данномъ режимѣ продуктомъ народной воли, носятъ на себѣ отпечатокъ всѣхъ хорошихъ и дурныхъ ея сторонъ. Если нація будетъ исполнена патріотизма, если интересы отечества будутъ стоять въ ея глазахъ выше личныхъ интересовъ и справедливость выше мелкихъ страстей, то и законы, издаваемые ею, будутъ хороши. Если же эти чувства ослабѣютъ, государство придетъ въ упадокъ и на мѣстѣ добродѣтели восторжествуетъ грубый произволъ. Республиканскій принципъ можетъ быть также положенъ въ основу аристократическихъ государствъ: здѣсь роль народа играетъ привилегированная каста, являясь носительницей верховной власти; но это не основной принципъ аристократіи. Она отличалась всегда крайнимъ высокомѣріемъ; она воздвигла огромную пропасть между патриціями и плебеями, довела народъ до унизительнаго состоянія. Она можетъ устоять подъ напоромъ революціонныхъ массъ, можетъ существовать лишь тогда, когда поставитъ своимъ девизомъ: умѣренность. Основой монархіи служитъ другой принципъ, не имѣющій ничего общаго ни съ добродѣтелью, ни съ умѣренностью, — это честь. Какъ планетная система, находясь подъ вліяніемъ центробѣжной и центростремительной силы, сохраняетъ полную гармонію, такъ и монархическое государство ростеть и крѣпнетъ, если его подданными руководитъ чувство чести. Возбуждая въ нихъ стремленіе отличиться, подняться какъ можно выше по общественной лѣстницѣ, оно поддерживаетъ во всѣхъ частяхъ государственнаго организма жизненность и силу; каждый, удовлетворяя личнымъ интересомъ въ то же время содѣйствуетъ общему благу. Пусть философы и моралисты называютъ это ложнымъ понятіемъ чести, — не все ли равно, если она-ведетъ къ общественному благу? Въ деспотіи честь уступаетъ мѣсто страху — единственному чувству рабовъ. Передъ деспотами всѣ равны; всѣ склоняются передъ нимъ въ раболѣпномъ молчаніи и трепещутъ за свою жизнь. Вотъ четыре основныхъ принципа, обусловливающіе развитіе и прочность государственныхъ формъ. Безъ сомнѣнія, говоритъ Франкъ, они являются необходимыми факторами общественной жизни, руководящими началами тѣхъ или другихъ правительствъ. Но Монтескьё придаетъ имъ слишкомъ безусловный, исключительный характеръ. Возьмемъ для примѣра принципъ демократіи: не одна добродѣтель составляетъ ея основу: на ряду съ ней стоятъ равенство и свобода. Даже въ республикахъ древности очень часто добродѣтель приносилась въ жертву равенству. Стоитъ только вспомнить законъ остракизма, смыслъ котораго былъ таковъ: лучше отказаться отъ услугъ великаго человѣка, лишить страну ея лучшаго защитника, чѣмъ позволить генію возвыситься надъ толпой. Новѣйшія демократіи присоединили къ принципу равенства принципъ свободы. Блестящимъ примѣромъ можетъ служить намъ Америка. Личность, подавленная въ республикахъ древности гнетомъ государства, получила здѣсь свои права. Но въ эпоху Монтескьё Америка еще не существовала и ему пришлось ограничиться въ своихъ изысканіяхъ только сферой республикъ античнаго міра. Что же касается умѣренности, то ее не мѣшало бы порекомендовать всѣмъ родамъ правительствъ: они падаютъ въ большинствѣ случаевъ благодаря злоупотребленію своей властью.
Разумѣется, ни классификація Монтескьё, ни принципы, установленные имъ — не удержались въ наукѣ. Но въ свое время они имѣли большое значеніе. Авторъ Духа законовъ выставлялъ не абстрактную теорію государственнаго права, общую для всѣхъ народовъ, а стремился изучить характеръ и содержаніе каждой конкретной формы со всѣми ея особенностями.
Такъ какъ жизнь и развитіе этихъ формъ, продолжаетъ онъ, обусловливаются принципами, лежащими въ ихъ основѣ, то и общее направленіе законодательства, и система воспитанія должны строго сообразоваться съ ними, — въ этомъ залогъ ихъ прочности. Въ особенности большое мѣсто отводитъ Монтескьё воспитанію, и потому мы остановимся на немъ. Основываясь на историческомъ прошломъ и на своихъ личныхъ наблюденіяхъ надъ настоящимъ, авторъ Духа законовъ пришелъ къ заключенію, что каждое государство имѣетъ свою систему воспитанія, которая необходимо должна сообразоваться съ сущностью и принципомъ его правленія. Въ общемъ его идея вѣрна, — говоритъ Франкъ, — государство, конечно, имѣетъ вліяніе на Характеръ воспитанія, — но развѣ существуетъ въ дѣйствительности система воспитанія, основанная на одномъ страхѣ, на одномъ чувствѣ чести, на одной добродѣтели? Жизнь показываетъ намъ совсѣмъ другое. Возьмемъ для примѣра хотя бы деспотію. Самый ужасный деспотъ, если, конечно, онъ живетъ не въ дремучемъ лѣсу, не можетъ оградить своихъ подданныхъ отъ вліянія наукъ и искусствъ, проникающихъ въ его владѣнія изъ сосѣднихъ странъ. Онъ не можетъ закрыть доступъ идеямъ свободы и справедливости, не можетъ держать умы и сердца въ полномъ порабощеніи и невѣжествѣ, — а это необходимое условіе деспотизма, какъ говоритъ намъ Монтескьё. Относительно демократіи онъ дѣлаетъ ту же ошибку: онъ требуетъ, чтобы система ея воспитанія строго согласовалась съ принципомъ добродѣтели. А такъ какъ добродѣтель въ его глазахъ есть жертва личныхъ интересовъ, семейныхъ, классовыхъ, общественныхъ, то и воспитаніе должно носить чисто-государственный характеръ. Франція провела эту идею въ жизнь во времена революціи. Конвентъ впервые положилъ основаніе государственному образованію. Бельгія, Пьемонтъ и Испанія послѣдовали примѣру Франціи и вмѣстѣ съ принципами 1789 года переняли и систему воспитанія. Хотя взглядъ Монтескьё и оправдала жизнь, тѣмъ не менѣе, ему можно сдѣлать не мало возраженій, говоритъ Франкъ: — Почему воспитаніе при демократическомъ режимѣ должно быть исключительно государственнымъ? Почему граждане лишены свободы выбора? Неужели коллективный деспотизмъ долженъ явиться на смѣну личному? Да, Монтескьё считаетъ это даже необходимымъ; первое условіе республиканскаго режима — государственное воспитаніе юношества, хотя бы и путемъ насилія: личные интересы должны быть принесены въ жертву общимъ. И въ подтвержденіе своихъ словъ онъ приводитъ намъ Спарту и Критъ. Но онъ забываетъ, что обѣ эти аристократическія республики преслѣдовали одну цѣль — войну, даже не добродѣтель, а жажду славы. Между тѣмъ какъ Аѳины, гдѣ демократическій принципъ былъ развитъ до крайнихъ предѣловъ, не имѣли государственнаго воспитанія.
Промышленныя демократіи, которыя занимаются не исключительно войной, обязаны допустить крайнее разнообразіе въ системахъ своего воспитанія, такъ какъ въ зависимости отъ количества ремеслъ и искусствъ находится успѣхъ изъ торговли и промышленности. Что же касается монархіи, тамъ воспитаніе, по мнѣнію Монтескьё, должно сообразоваться съ принципомъ чести. Оно имѣетъ въ виду развитіе скорѣе блестящихъ, чѣмъ высокихъ качествъ души, гордости, тщеславія, внѣшняго изящества, изысканной вѣжливости и т. п. Если бы Монтескьё говорилъ объ одномъ только кругѣ общества, объ аристократіи, онъ былъ бы правъ, говоритъ Франкъ. Не принимая никакого участія въ дѣлахъ правленія въ абсолютной монархіи, аристократія для того, чтобъ отличиться при дворѣ, должна посвящать все свое время искусству нравиться, блеснуть остроуміемъ, изяществомъ, галантностью. Нарядная и праздная жизнь Версаля носитъ именно такой отпечатокъ. Но Монтескьё примѣняетъ свои взгляды ко всѣмъ классамъ общества и тѣмъ сильно грѣшитъ противъ дѣйствительности. Даже въ эпоху Людовика XIV ни духовенство, ни буржуазія, ни крестьянство не преслѣдовали такой системы воспитанія. А англійская аристократія вмѣсто того, чтобы пресмыкаться передъ королемъ, диктовала ему свои законы и заставляла его считаться съ мнѣніемъ палаты лордовъ.
Такъ же неправъ Монтескьё, продолжаетъ авторъ книги, когда онъ увѣряетъ насъ, что для существованія демократіи необходима небольшая территорія съ малочисленнымъ населеніемъ, для монархіи — умѣренная, а для деспотіи — необозримое пространство земли. Блистательнымъ опроверженіемъ этихъ словъ могутъ служить Соединенные Штаты, государственная территорія которыхъ равна по объему Европѣ. Англія владѣетъ обширнѣйшими колоніями съ населеніемъ въ двѣсти милліоновъ душъ, а Монако представляетъ крошечную деспотію. Ошибочность взглядовъ Монтескьё объясняется, опять-таки, тѣмъ же, что авторъ Духа законовъ былъ только знакомъ съ республиками древности и дѣлалъ свои обобщенія на основаніи этихъ знаній. Но не будемъ останавливаться на критикѣ деталей, — говоритъ Франкъ, — онѣ не скажутъ намъ ничего новаго; приведемъ лучше взгляды Монтескьё на причины упадка различныхъ государственныхъ формъ. Ихъ двѣ: во-первыхъ, когда государства дѣйствуютъ несогласно съ принципами, положенными въ ихъ основу, а во-вторыхъ, когда они злоупотребляютъ ими, доводя ихъ до крайности. Если республика уступаетъ мѣсто разврату, честолюбію и неравенству, а монархія оскорбляетъ чувство чести своихъ подданныхъ, — обѣ эти формы гибнутъ въ самомъ скоромъ времени, что же касается деспотіи, — она носитъ въ самой себѣ зародышъ гибели. Но еще губительнѣе дѣйствуетъ на ихъ судьбы вторая причина. Если республика доводитъ идеи равенства и свободы до полнаго своеволія, а монархія идею власти до абсолютизма, до взгляда Людовика XIV: l’Etat c’est moi, — онѣ обречены на вѣрную гибель. Государства могутъ процвѣтать и совершенствоваться лишь тогда, когда въ нихъ царитъ добродѣтель на ряду со свободой. До сихъ поръ Монтескьё не упоминалъ ни разу о свободѣ, какъ о принципѣ, обусловливающемъ жизнь и развитіе государствъ; она не играла никакой роли въ перечисленныхъ имъ формахъ правленія. Чѣмъ же объяснить подобное игнорированіе принципа свободы? Дѣло въ томъ, что авторъ Духа законовъ не считаетъ ни одну изъ помянутыхъ формъ достойной названія свободнаго государства. Это вполнѣ понятно, — говоритъ Франкъ, — относительно деспотіи и монархіи, даже относительно аристократіи, которая представляетъ собой замкнутую касту, господствующую надъ порабощеннымъ народомъ; но республику всѣ считаютъ свободнымъ государствомъ, одинъ Монтескьё расходится съ общимъ мнѣніемъ.
Власть народа, говоритъ онъ, не есть его свобода. Политическая свобода состоитъ не въ томъ, чтобы дѣлать то, что хочешь, а въ томъ, чтобъ имѣть возможность дѣлать то, что должно хотѣть, и не дѣлать того, чего не должно. Должно хотѣть всего разумнаго и справедливаго и, наоборотъ, не должно — всего неразумнаго и несправедливаго. Истинная свобода требуетъ, чтобы человѣческія дѣйствія сообразовались съ принципами разума и справедливости, со своимъ правомъ и правами другихъ лицъ, чтобы законы являлись живымъ отраженіемъ этихъ принциповъ и отношеній, а власть — ихъ покорнымъ орудіемъ. Такой порядокъ возможенъ лишь тамъ, гдѣ существуетъ раздѣленіе властей, гдѣ онѣ взаимно контролируютъ другъ друга и такимъ образомъ поддерживаютъ свое равновѣсіе. Есть такая страна, говоритъ Монтескьё, которая поставила своею задачей «осуществленіе политической свободы», и въ подтвержденіе своихъ словъ онъ указываетъ на англійскую конституцію. Для автора Духа законовъ она представляетъ высшій идеалъ, вѣчный типъ свободнаго государства, кодексъ разума и свободы. Его взгляды и симпатіи сквозятъ слишкомъ явно сквозь маску равнодушнаго изслѣдованія, когда онъ развертываетъ передъ нами сложный механизмъ государственнаго строя Англіи.
Нужно удивляться, сколько ума и проницательности было у этого человѣка! Понять смыслъ и духъ англійской конституціи, философски обосновать ея принципъ было далеко не легкою задачей: она никогда не была писанной и въ XVIII вѣкѣ ее едва знали въ Европѣ. Монтескьё превзошелъ всѣ трудности и потому его книга имѣла такой блестящій успѣхъ въ Англіи. Извѣстно, какое мѣсто удѣлилъ ей Блэкстонъ, признанный знатокъ англійской конституціи, — въ своихъ комментаріяхъ на англійское право.
Отличительный характеръ англійскаго государственнаго строя составляетъ, по мнѣнію Монтескьё, принципъ раздѣленія властей на законодательную, исполнительную и судебную, — это первое и необходимое условіе политической свободы. Принципъ раздѣленія властей далеко не новъ; онъ ведетъ свое начало со временъ Политики Аристотеля. Существуетъ даже мнѣніе, будто Монтескьё позаимствовалъ свою теорію раздѣленія властей у Свифта изъ его Discourse of the Contests and Dissensions between Nobles and the Commons in Athens and Dome, появившагося за 44 года до изданія Духа законовъ. Сходство, дѣйствительно, поразительное, но нѣтъ никакихъ прямыхъ указаній на то, чтобы Монтескьё былъ знакомъ со Свифтомъ, хотя было бы довольно странно, какъ справедливо замѣчаетъ Янзенъ, еслибъ онъ не поинтересовался въ теченіе своего двухлѣтняго пребыванія въ Англіи сочиненіями этого писателя, который пользовался уже тогда громкою славой. Но для насъ не важно, кто былъ истиннымъ творцомъ этой теоріи; новѣйшая постановка вопроса о раздѣленіи властей, правда, въ нѣсколько видоизмѣненномъ видѣ, взята не у Свифта, а у автора Духа законовъ, и съ нею тѣсно связано не имя англійскаго писателя, а имя Монтескьё. Теорія раздѣленія властей изложена въ XI книгѣ Духа законовъ. Вотъ приблизительно ея содержаніе: Въ каждомъ государствѣ существуетъ три рода власти, законодательная, исполнительная и судебная. Въ силу первой издаются законы временные или постоянные; въ силу второй проводятся они въ жизнь; въ силу третьей — наказуются преступленія и рѣшаются тяжбы частныхъ лицъ. Если законодательная и исполнительная власть сосредоточены въ рукахъ одного лица или учрежденія, тогда нѣтъ свободы, ибо всякій разъ можно опасаться изданія тираническихъ законовъ, которые будутъ тиранически исполнены. Если судебная власть соединена съ законодательной, тогда нѣтъ мѣста правосудію: судья становится полнымъ господиномъ жизни подсудимыхъ, производя свой судъ надъ ними на основаніи своихъ же законовъ. Если же она соединена съ исполнительной, тогда господствуетъ произволъ: разъ судьѣ дано право примѣнять законъ по своему усмотрѣнію, онъ обращается въ притѣснителя. Исторія прошлаго показываетъ намъ, что les cours prévôtales и commissions extraordinaires старой монархіи, уполномоченные судить лицъ, попавшихъ въ немилость къ монарху, носили именно такой характеръ. И, наконецъ, если всѣ три власти: законодательная, исполнительная и судебная — находятся въ однихъ рукахъ, въ рукахъ ли одного лица или собранія, тогда все гибнетъ и наступаетъ царство тираніи. Но, къ счастью, подобный режимъ представляетъ исключеніе; онъ существуетъ только въ чисто-деспотическихъ государствахъ. Въ старыхъ же монархіяхъ Европы и въ особенности Франціи монархъ ограничивался всегда однимъ изданіемъ и исполненіемъ законовъ, предоставляя судебную власть особому учрежденію. Такъ какъ всѣ эти власти имѣютъ различныя функціи, то необходимо, чтобы каждая изъ нихъ была вручена Спеціальному органу, имѣющему свою организацію. Такъ, судебная власть должна принадлежать учрежденію, состоящему изъ выборныхъ націи, которые сзываются на время суда и смѣняются черезъ опредѣленные сроки. Обвиняемый долженъ имѣть право отвода тѣхъ изъ судей, которыхъ онъ можетъ заподозрить въ пристрастіи и враждѣ. Это — основныя черты суда присяжныхъ, который практиковался въ Англіи съ незапамятныхъ временъ и былъ перенесенъ во Францію послѣ революціи 1789 г. Авторъ Духа законовъ только оформилъ его принципъ. И такъ, судебная власть не должна быть вручена постоянному учрежденію изъ коронныхъ судей, а временному собранію лицъ, призванныхъ изъ среды народа. Законодательная власть должна принадлежать всему народу. «Какъ каждый человѣкъ, имѣющій свободную душу, долженъ управлять самъ собой, такъ и весь народъ, — говоритъ Монтескьё, — долженъ располагать функціей законодательной власти». Но такъ какъ это представляетъ извѣстныя неудобства какъ въ большихъ, такъ и въ маленькихъ государствахъ, то этотъ вопросъ долженъ быть рѣшенъ нѣсколько инымъ путемъ: законодательная власть можетъ быть вручена представителямъ націи, воплощающимъ народную волю. Идея политической свободы неразрывно связана съ идеей представительнаго образа правленія. Вотъ основная черта, отличающая типъ свободнаго государства новѣйшей эпохи отъ республикъ древности и среднихъ вѣковъ. Только при такихъ условіяхъ возможна, по мнѣнію Монтескьё, свобода безъ рабства, только при такихъ условіяхъ она не уступитъ мѣста анархіи и насилію.
Право голоса въ выборѣ представителей должно принадлежать всѣмъ гражданамъ, иначе какой-нибудь классъ общества возьметъ верхъ надъ другими и подавитъ ихъ своею властью. Политическое голосованіе — несомнѣнное право каждаго человѣка, каждаго, «кто не дошелъ до такой степени низости, что даже не въ состояніи имѣть своей воли». Избиратели вправѣ давать своимъ представителямъ инструкціи въ общей формѣ, но отнюдь не въ формѣ велѣній. Желательно, даже необходимо, чтобы послѣдніе были хорошо знакомы съ нуждами и потребностями области, интересы которой они представляютъ; но эти интересы не должны стоять у нихъ на первомъ планѣ и мѣшать ихъ взаимному соглашенію.
И такъ, законодательная власть есть неотъемлемое право народа въ лицѣ его представителей. Но когда осуществленіе этой власти совершается безъ всякаго контроля, она легко можетъ обратиться въ абсолютную власть и для ея регулированія необходима какая-то другая сила, которая была бы въ состояніи удержать ее въ границахъ; роль этой силы и играетъ исполнительная власть. Вполнѣ законно, — замѣчаетъ Монтескьё, — что послѣдней предоставлено право налагать свое veto на законы, изданные первою, и предлагать другіе. Исполнительная власть должна быть сосредоточена въ рукахъ одного наслѣдственнаго монарха, такъ какъ она требуетъ единства и быстроты дѣйствій. Во имя этого же принципа личность короля неприкосновенна.
Въ случаяхъ конфликта между монархомъ и народными представителями, когда первый рѣшительно отвергаетъ законы, проведенія которыхъ настоятельно требуютъ послѣдніе, посредникомъ между ними является спеціальный органъ — верхняя палата. Она такъ же, какъ и палата представителей, раздѣляетъ полномочія законодательной власти, но далеко не въ такомъ объемѣ: ей не принадлежитъ ни право иниціативы, ни право утвержденія податей, — это непосредственное дѣло націи; она скорѣе играетъ роль тормазящаго начала, .связующаго звена между законодательною и исполнительною властью. Такъ какъ авторъ Духа законовъ дѣлалъ свои наблюденія надъ англійскими порядками, то вполнѣ естественно, — говоритъ Франкъ, — что его идеаломъ верхней палаты явилась палата лордовъ, которая съ такимъ тактомъ и умѣньемъ выполняла свою роль. Членами этой палаты должны быть, по мнѣнію Монтескьё, представители древней знати и богатства. Если они не отправляютъ никакой функціи въ государственномъ организмѣ, — замѣчаетъ онъ, — они могутъ быть подавлены народнымъ большинствомъ: «общая свобода будетъ ихъ рабствомъ». Поэтому необходимо, чтобъ и они имѣли право сдерживать поползновенія народа, какъ и народъ — ихъ поползновенія. Исключая изъ общаго правила палату лордовъ которая была достойною представительницей власти, Франкъ дѣлаетъ возраженія Монтескьё по поводу послѣдняго пункта. Англійскій народъ, — говоритъ онъ, — чувствуетъ глубокую признательность къ своей аристократіи: онъ обязанъ ей большинствомъ своихъ правъ; но не слѣдуетъ смѣшивать ее, эту политически развитую аристократію, съ придворною знатью старой Франціи. Какъ общее правило, взглядъ Монтескьё не выдерживаетъ критики. Почему именно ей, а никому другому, должна принадлежать особая власть въ государствѣ? — вотъ въ чемъ вопросъ. Одно изъ двухъ: или она ничѣмъ не отличается отъ другихъ классовъ общества, кромѣ громкихъ титуловъ и славныхъ традицій, или же она дѣйствительно обладаетъ реальными правами и наслѣдственными прерогативами, къ которымъ такъ презрительно относится авторъ Духа законовъ. Въ первомъ случаѣ она является частью цѣлаго. Законы націи и ея законы, общая свобода и ея свобода. Если же, наоборотъ, она представляетъ собою обособленный классъ общества, привилегированную касту, то это противно духу справедливости и необходимо устранить ее отъ власти. Это вовсе не значитъ, — продолжаетъ Франкъ, — что всѣ страны, кромѣ Англіи, должны отказаться отъ учрежденія верхней палаты, — нѣтъ, но ея составъ долженъ быть иной. Есть не мало другихъ способовъ разрѣшить этотъ вопросъ, изъ которыхъ законодатель можетъ избрать любой, конечно, сообразуясь съ духомъ и характеромъ своего народа. Но не будемъ дольше останавливаться на этомъ, — заключаетъ Франкъ, — а послушаемъ лучше, что говоритъ Монтескьё, какіе совѣты преподаетъ онъ конституціоннымъ государствамъ.
Первое и необходимое условіе политической свободы, учитъ онъ насъ, — полное равновѣсіе властей: ни одна изъ нихъ не должна злоупотреблять своими положеніями, возвышаться надъ другими и производить на нихъ давленіе.
Составъ представительнаго собранія долженъ смѣняться черезъ извѣстные опредѣленные сроки: тогда лишь онъ будетъ являться истиннымъ выразителемъ общественнаго мнѣнія. Такова въ общихъ чертахъ теорія раздѣленія и равновѣсія властей. Она имѣла громадный успѣхъ въ концѣ XVIII вѣка и была положена въ основу современной конституціонной теоріи государственнаго права. По въ началѣ нынѣшняго вѣка обозначилась реакція: публицисты подвергли ее критикѣ, доказывая, что подобная организація властей немыслима на практикѣ. И на примѣрѣ той же Англіи, на которую ссылался Монтескьё, легко убѣдиться, что ея никогда не существовало въ дѣйствительности. Члены англійскаго кабинета должны быть непремѣнно членами парламента, — вотъ основное требованіе англійской конституціи, и оно далеко несовмѣстимо съ принципомъ безусловнаго раздѣленія властей. Министры здѣсь являются въ одно и то же время и органами исполнительной, и участниками законодательной власти, совмѣщая ихъ въ своемъ лицѣ. Неудачной также оказалась попытка провести строгое раздѣленіе властей во французскихъ конституціяхъ 1791 года. Напрасно Мирабо старался убѣдить національное собраніе взглянуть на примѣръ Англіи и отказаться отъ теоретическихъ построеній; оно слишкомъ слѣпо держалось буквы Духа законовъ, слишкомъ узко поняло ученіе Монтескьё. Министрамъ былъ закрытъ доступъ въ члены парламента, какъ ни настаивалъ Мирабо на противномъ, и такимъ образомъ министерство очутилось внѣ парламента. Всякая связь была нарушена между исполнительной и законодательною властью и, благодаря тому, что король не имѣлъ права veto, послѣдняя получила перевѣсъ надъ первой и стала къ ней въ оппозицію. Подобное положеніе не могло долго продолжаться и разрѣшилось государственнымъ крахомъ. Конституція VIII года дала слишкомъ большой перевѣсъ исполнительной власти надъ законодательной и достаточно было генія Наполеона, чтобы положить ей конецъ. Но не слѣдуетъ забывать также, какъ въ первомъ, такъ и во второмъ случаѣ былъ нарушенъ принципъ равновѣсія властей, а Монтескьё, считалъ его краеугольнымъ камнемъ политической свободы. Разумѣется, безусловное раздѣленіе властей представляетъ извѣстныя неудобства, разумѣется, оно никогда не существовало въ Англіи, — авторъ Духа законовъ ошибался, но это только частность; въ общемъ, въ основѣ его теорія вѣрна, потому-то она и имѣла такой блестящій успѣхъ, потому-то и послужила фундаментомъ современнаго конституціоннаго права. На этомъ собственно и кончается политическая часть Духа законовъ. Остается упомянуть еще о гражданской свободѣ, которой Монтескьё придавалъ большое значеніе. Свобода, которою долженъ пользоваться каждый человѣкъ въ организованномъ обществѣ, — говоритъ онъ, облекается въ форму отношеній между гражданами и государствомъ и отношеній гражданъ другъ къ другу; первая носитъ названіе политической свободы, вторая — гражданской. Одна обусловливаетъ другую, хотя и не всегда: бываютъ случаи, когда учрежденія хороши, а законы плохи, и наоборотъ, когда учрежденія плохи, а законы хороши. Несмотря на общую зависимость гражданской свободы отъ политической, она подчиняется еще своимъ, особымъ законамъ. Безъ хорошаго уголовнаго кодекса немыслима гражданская свобода: ея нѣтъ тамъ, гдѣ не обезпечены ни личность, ни имущество гражданъ. Подъ хорошимъ уголовнымъ кодексомъ Монтескьё разумѣетъ то законодательство, которое удовлетворяетъ требованіямъ справедливости. Если, во-первыхъ, наказаніе соотвѣтствуетъ характеру преступленія, если, во-вторыхъ, оно пропорціонально размѣру преступленія и, наконецъ, въ-третьихъ, если изъ двухъ наказаній, ведущихъ къ одной и той же цѣли, отдается предпочтеніе болѣе мягкому, нравственному передъ физическимъ, тогда оно можетъ быть названо справедливымъ. Какъ на примѣръ несоотвѣтствія наказанія съ характеромъ преступленія, авторъ Духа законовъ указываетъ на жестокое преслѣдованіе религіозныхъ преступниковъ. Интересенъ его взглядъ на эту категорію преступленій, и потому мы остановимся на немъ. Правда, онъ не оригиналенъ: Монтескьё воспроизвелъ здѣсь только доктрину Локка, но его блестящая аргументація сообщила ей новую прелесть и силу. Религіозныя преступленія, говоритъ онъ, существующія только въ идеѣ, должны подвергаться чисто-духовной карѣ; государство не вправѣ карать ихъ, не вправѣ мстить за божество. Если человѣческіе законы облекутся въ роль мстителей за божественное право, они утратятъ свой характеръ человѣчности, переставъ считаться съ слабостями и несовершенствами человѣческой натуры. И для большей силы своихъ словъ Монтескьё приводитъ примѣръ жестокой расправы съ бѣднымъ провансальскимъ евреемъ, который, по утвержденію своихъ судей, богохульствовалъ надъ Богородицей. Извѣстно, какое вліяніе имѣлъ авторъ Духа законовъ на смягченіе уголовнаго законодательства. Въ этой области онъ является иниціаторомъ: Беккарія и послѣдующая школа реформаторовъ — только его ученики, развивающіе принципы учителя. Горячій сторонникъ свободы и гуманности Монтескьё былъ послѣдователенъ въ своихъ взглядахъ и требовалъ эмансипаціи негровъ. Освобожденіе ихъ во французскихъ колоніяхъ совершилось по указаніямъ Духа законовъ. Но это еще не все: Монтескьё не могъ ограничиться одною сферой политическихъ и юридическихъ отношеній, его обширный умъ захватывалъ предметы со всѣхъ второмъ и экономическіе вопросы не ускользнули отъ его вниманія; онъ отвелъ имъ большое мѣсто въ своемъ трудѣ и въ этой области былъ такъ же великъ, какъ и въ другихъ. Лабулэ справедливо считаетъ его однимъ изъ основателей политической экономіи, такъ какъ онъ первый обратилъ должное вниманіе на значеніе промышленности и торговли.
"Правда, — говоритъ Лабулэ, — онъ во многомъ ошибался и раздѣлялъ предразсудки своего вѣка: такъ, онъ защищалъ систему протекціонизма и говорилъ, что свобода торговли будетъ ея порабощеніемъ; но, кромѣ превосходныхъ главъ о Мѣнѣ и ея вліяніи на политику, онъ понялъ, что перевороты въ торговлѣ влекутъ за собою перемѣны во всемъ общественномъ строѣ, измѣняютъ понятія общества и его учрежденія[2]. Духъ законовъ касался всѣхъ областей знанія. Хотя наше краткое изложеніе и даетъ только слабое представленіе о его содержаніи, тѣмъ не менѣе, мы видимъ даже и здѣсь, какъ грандіозенъ былъ замыселъ этого великаго труда. Монтескьё съумѣлъ объединить въ одно стройное цѣлое теорію и практику, философію и жизнь, право и исторію, — и тѣмъ положилъ основаніе научному изслѣдованію общественныхъ явленій. Есть, впрочемъ, одинъ крупный недостатокъ, вслѣдствіе котораго Духъ законовъ устарѣлъ для нашего времени. Лабулэ намъ указываетъ на него: "Почти вслѣдъ за изданіемъ Духа законовъ возникла въ мірѣ новая идея и обновила науку: это — идея прогресса, или лучше — идея развитія и жизни. Духъ законовъ появился въ печати въ 1748 году, а въ 1750 году Тюрго произнесъ въ Сорбоннѣ свою рѣчь о послѣдовательныхъ успѣхахъ человѣческаго ума.
Въ этомъ сочиненіи молодого человѣка высказывается совершенно новая мысль, указывается методъ до него неизвѣстный и проводится линія, раздѣляющая старую науку отъ науки XIX вѣка. Конечно, и Монтескьё зналъ о движеніи человѣчества впередъ; даже древніе подмѣтили, что народы переживаютъ дѣтство, зрѣлый возрастъ и старость. Но Монтескьё не могъ понимать того, что развитіе учрежденій именно и есть жизнь народовъ, и что хорошее вчера можетъ быть дурно сегодня. Отсюда становится яснымъ, почему Монтескьё такъ мало обращаетъ вниманія на время зарожденія идей, обновлявшихъ міръ, и не указываетъ на послѣдовательность ихъ появленія. Оттого въ его книгѣ такъ много абстрактнаго, призрачнаго. При чтеніи ея кажется, что религія, правительство и его виды: республика, деспотизмъ и монархія — составляютъ нѣчто безусловное, суть неизмѣнныя формы, постоянныя силы, носящія въ самихъ себѣ условія какъ величія, такъ и упадка народовъ; а, между тѣмъ, между ними существуютъ рѣзкія различія: Аѳинская республика нисколько не похожа на Спартанскую или Римскую; патріархальное правленіе Китая не то, что турецкій деспотизмъ; французская монархія XVIII вѣка не имѣетъ ничего общаго, кромѣ имени, съ монархіею англійскою, и королевская власть Людовика XIV не походитъ на королевскую власть Людовика XI или Людовика Святого. На это смѣшеніе временъ, на это непризнаніе законовъ развитія мы теперь смотримъ какъ на большой недостатокъ Духа законовъ. Но справедливость, однако, заставляетъ насъ замѣтить, что именно произведенія этого великаго писателя указали намъ путь и что онъ, различая въ крупныхъ чертахъ этапы цивилизаціи, необходимо заставилъ насъ смотрѣть на вещи гораздо яснѣе и обратилъ вниманіе на изученіе внутренняго развитія каждаго народа и каждаго учрежденія. Каковы бы ни были недостатки въ сочиненіи Духъ законовъ, едва ли можно оцѣнить по достоинству услуги, оказанныя имъ человѣчеству и свободѣ. Монтескьё ошибался, конечно, ошибался довольно часто, но никто изъ мыслителей XVIII вѣка не завѣщалъ наукѣ такъ много вѣрныхъ взглядовъ и геніальныхъ обобщеній, какъ авторъ Духа законовъ.