МОНАХЪ.
правитьТолько печальна душа...
К. Фофановъ.
Громыхнули буфера, зазвенѣли стиснутыя тормазами колеса. Поѣздъ уперся въ солнечную тишину маленькой степной станціи.
Кондукторъ торопливо побѣжалъ вдоль вагоновъ, выкрикая протяжно и въ одинъ тонъ:
— Стэнція Дубки! Поѣздъ стоитъ пэть мину-утъ!
Въ окнахъ и дверяхъ вагоновъ замелькали цвѣтные платки, эполеты, шляпы, клѣтчатые жилеты, скучающія лица. Пассажиры вышли на платформу, разсыпались по ней, ходятъ, покачиваясь, неувѣренными шагами. На маленькой степной станціи имъ ничего не нужно, кромѣ пятиминутной тишины и покоя.
Минуту тому назадъ непрерывно грохотали вагоны, плавали и кружились далекіе горизонты, бѣжали поля.
Здѣсь же все затихло и остановилось. И станціонное зданіе, и заборы, выкрашенные въ свѣтло-коричневую краску, и кусты акацій, и бородатыя лица мужиковъ — во всемъ настроеніе радостной изумленности и давнишняго, можетъ быть, вѣкового покоя. По крайней мѣрѣ, такъ казалось всѣмъ гуляющимъ здѣсь пять минутъ пассажирамъ.
Вагоны третьяго класса остановились, не доходя станціи, среди хлѣбнаго поля. Мужики и солдаты съ чайниками прыгали глубоко внизъ, раскрыливались полами поддевокъ, пиджаковъ и мундировъ; отъ прыжка присѣдали и бѣжали къ станціи за кипяткомъ, соперничая въ рѣзвости. Какъ слизни по дереву, спускались по столбикамъ подножекъ старухи.
Радостно волнуясь и, въ то же время, боязливо оглядываясь по сторонамъ, Дороѳей Кистановъ осторожно спустился по крутой подножкѣ вагона, спрыгнулъ на песчаный откосъ насыпи и потащилъ съ площадки сундучекъ съ багажомъ. Сундучекъ тяжелый. Отъ усилій лицо Дороѳея покраснѣло, длинныя, плоскія щеки перекосились и шея раздулась за ушами, какъ у жабы.
Покачиваясь на длинныхъ ногахъ, Дороѳей перенесъ сундучекъ за уголъ станціи. Въ тѣни облегченно снялъ картузъ, вынулъ изъ него захватанный, синій съ бѣлымъ горошкомъ платокъ и утерся. Боязливо вытянулъ изъ-за угла шею и оглядѣлъ публику.
И вдругъ разсердился на себя, вышелъ изъ тѣни и остановился посреди яркой залитой солнцемъ платформы.
Дескать, — вотъ онъ — я, Дороѳей!
Стало ему обидно. Пріѣхалъ въ родныя мѣста и прячется. А если хорошенько спросить, — почему, Дороѳей, прячешься? — и отвѣта нѣтъ. Такъ себѣ, вздоръ какой-то, одна застѣнчивость. Въ самомъ дѣлѣ, чего ему, Дороѳею, бояться?!
И по привычкѣ онъ тотчасъ же вспомнилъ синеватое, безкровное лицо архіерея, маленькіе, каріе, злые глазки…
Дороѳей любилъ вспоминать архіерея, привыкъ вспоминать за эти дни въ дорогѣ. Было ему пріятно мысленно представить себѣ мягкое, небольшое зальце, плюшевые, зеленые стулья и диваны, пестрый коверъ на полу, камышовыя занавѣски, разрисованныя цвѣтами. На диванѣ, за круглымъ столикомъ сидитъ архіерей, а передъ архіереемъ стоитъ онъ, Дороѳей.
Архіерей призвалъ Дороѳея на увѣщаніе. Какъ же! Четырнадцать лѣтъ Дороѳей жилъ на Аѳонѣ, малую схиму принялъ и вдругъ говоритъ:
«Не хочу больше!..»
Ушелъ изъ монастыря, пріѣхалъ въ Одессу. Ѣдетъ домой, въ свою Костычевку.
А Дороѳей ужь и волосы успѣлъ остричь, въ пиджакъ одѣлся. Увидѣлъ его такого архіерей, долго глядѣлъ. Глядитъ и губами жуетъ. Какъ заяцъ на опушкѣ. И что онъ губами жуетъ?
Потомъ спрашиваетъ Дороѳея. Голосъ гнусавый.
— Это ты, схимонахъ Паисій?
— Былъ схимонахъ Паисій, владыка, да теперь весь вышелъ. А я — Дороѳей Кистановъ!
— Прохвостъ ты, а не монахъ! П-шелъ вонъ!
Дороѳею смѣшно стало. И самъ не знаетъ, почему смѣшно. Вотъ такъ и играетъ что-то подъ сердцемъ. Подошелъ къ архіерею поближе, распахнулъ новый пиджакъ изъ чертовой кожи, выставилъ ногу въ новыхъ штанахъ. «На, дескать, посмотри: вотъ они, новенькіе!»
И самъ Дороѳей знаетъ, что озоруетъ, а удержаться не можетъ. Ужь очень вдругъ весело стало. Захлебываясь смѣхомъ, онъ наклонился къ лицу архіерея и шопотомъ протянулъ:
— Не лю-у-убишь? А! Не лю-убишь этого, старикъ?!
Въ карихъ глазахъ архіерея промелькнулъ испугъ. Онъ замахалъ руками и борода его затряслась. Закричалъ, а голосъ дрожитъ:
— Уходи, уходи, діаволъ!.. Иннокентій! Иннокентій!..
Должно быть, это служка былъ Иннокентій. Дороѳей такъ и не узналъ, кто былъ такой Иннокентій. Не дожидаясь его прихода, онъ раскланялся съ архіереемъ, даже, кажется, каблуками стукнулъ, по-военному. Военное всегда нравилось Дороѳею. Неумѣло раскланялся; ну, такъ, вѣдь, еще не научился…
И ужь когда Дороѳей изъ двери выходилъ, старикъ раздраженно закричалъ ему вслѣдъ:
— Пропащій ты человѣкъ! Все равно, Богъ тебя покараетъ. Ужь покара-аетъ!..
«Покара-а-аетъ!» — насмѣшливо подумалъ Дороѳей. И пошелъ, разсыпая по лѣстницѣ горохъ частаго, неудержимаго и радостнаго смѣха.
Воспоминаніе это промелькнуло въ сознаніи Дороѳея одной радостной картиной. Отъ Одессы до Дубковъ ѣхалъ онъ по желѣзной дорогѣ трое сутокъ. И, лежа въ вагонѣ на верхней лавочкѣ, подъ самымъ потолкомъ, думалъ объ этомъ часто. Потому могъ вспоминать всю сцену сразу со всѣми словами, движеніями и малѣйшими подробностями. Напримѣръ, онъ хорошо помнитъ, что на коврѣ, около его ногъ, лежало небольшое, круглое, солнечное пятно. Должно быть, камышовыя занавѣски гдѣ-нибудь порвались. А вотъ этотъ самый служка, Иннокентій, не доглядѣлъ, не починилъ. И что онъ дѣлаетъ? Спитъ, поди, цѣлыми днями, какъ сытый котъ! Смазать бы его хорошенько, стервеца, по рожѣ. Небось, проснулся бы тогда!..
Послѣ этого воспоминанія Дороѳею всегда становилось весело. Въ душѣ рождалась подхватывающая радость и бодрая въ себѣ увѣренность. Ужь если съ архіереемъ онъ могъ такъ разговаривать, значитъ, и все остальное можетъ. А впереди-то ему много предстоитъ, Дороѳей это смутно чувствовалъ.
Въ вагонѣ ему неоднократно хотѣлось объ этомъ своемъ поступкѣ разсказать. Кому-нибудь разсказать. Посмотрѣть бы, какъ взглянутъ, что скажутъ? Но незнакомыя лица были равнодушны и строги. Онъ робѣлъ. Утѣшался тѣмъ, что вотъ пріѣдетъ домой, и первымъ долгомъ разскажетъ отцу, матери, братьямъ, всѣмъ роднымъ…
И заранѣе радостно волновался. Какъ они удивляться начнутъ, ахать!
Дороѳей медленно прошелся по горячему асфальту, вытянувъ впередъ длинную шею. Точно гусь на дозорѣ. Такъ и видно, что монахъ въ пиджакѣ. Кожа на шеѣ и вискахъ бѣлая: какъ была подъ монашескими волосами, такъ и осталась, еще не успѣла загорѣть. Кисти рукъ на груди висятъ, будто Дороѳей кого-то благословлять собирается. Походка ощупывающая. Со стороны могло казаться, что этотъ человѣкъ подкрадывается: не то украсть хочетъ, не то просто напугать знакомаго человѣка. Подойдетъ, закроетъ холодными, потными ладонями глаза и повиснетъ на плечахъ съ тихимъ смѣхомъ:
Дескать, — а ну-ка, узнай, кто такой?
Раздалось два четкихъ удара въ колоколъ: второй звонокъ. Дороѳей вздрогнулъ. Пассажиры заторопились. На ступенькахъ вагоновъ повисли дамы съ сумками, няньки съ дѣтьми.
Поперекъ платформы къ вагонамъ прошелъ оберъ-кондукторъ. Отвислый животъ его подхваченъ форменнымъ ремнемъ. Онъ принимаетъ молодцеватый видъ, выкатилъ колесомъ грудь, закинулъ назадъ голову. Замѣтилъ Дороѳея, кричитъ ему:
— Ну, чего стоишь, парень? Слоновъ продаешь! Садись въ вагонъ. Слышишь, второй звонокъ!
— Ужь я, господинъ кондукторъ, не маленькій. Самъ знаю, что дѣлаю…
Дороѳею бы просто отвѣтить: дескать, остаюсь на этой станціи. А онъ разсердился. Одну руку къ груди прижалъ, а другую вытянулъ ладонью внизъ.
— Вы свое дѣло знаете, я тоже свое дѣло знаю. Не хвались горохъ, не лучше бобовъ. Не учи…
И обрадовался, что такъ неожиданно и кстати вспомнилъ здѣшнюю поговорку. А на Аѳонѣ онъ забылъ костычевскую рѣчь. Обрадовался, и раздраженіе его противъ кондуктора прошло. Онъ снялъ картузъ и поклонился.
— До свиданья, господинъ кондукторъ! Спасетъ Христосъ, довезли. А я здѣсь остаюсь. Счастливый путь!
Кондукторъ окинулъ его съ головы до ногъ недоумѣннымъ взглядомъ, усмѣхнулся, приложилъ къ козырьку толстые, ниточкой перетянутые въ суставахъ пальцы и пошелъ вдоль поѣзда, поблескивая на солнцѣ вычищенными сапогами.
На платформѣ осталась цвѣтная кучка людей. Женщины окружили господина среднихъ лѣтъ въ очкахъ, въ форменномъ сюртукѣ съ зелеными кантами. Онъ снялъ картузъ и вертитъ лысой головой среди цвѣтныхъ шляпъ. Кого цѣлуетъ одинъ разъ, кого — три, мелькомъ и взасосъ, нѣкоторымъ жалъ, нѣкоторымъ цѣловалъ руки.
И Дороѳею казалось страннымъ, что при эдакой поспѣшности онъ, повидимому, не перепуталъ красивыхъ женщинъ, не поцѣловалъ вмѣсто родной чужую женщину, простую знакомую. Такъ бы пріятно цѣловать ихъ всѣхъ подрядъ, цѣловать долгими пьющими поцѣлуями…
И опять, на одинъ мигъ Дороѳей вспомнилъ картину — одно красочное пятно. Около Аѳона стоитъ пароходъ. На немъ ѣдетъ русскій великій князь. По этому случаю на пароходъ изъ монастыря пришло много монаховъ. Даже одинъ отшельникъ пришелъ. Двадцать пять лѣтъ изъ кельи никуда не выходилъ, а великаго князя провожать пришелъ.
Почему? Что ему великій князь?
Много тогда по этому случаю разговоровъ было среди монаховъ. «Почему отшельникъ изъ келіи своей вышелъ и на пароходъ пришелъ?» Думали — знаменье какое будетъ. Ну, только ничего такого не случилось. Просто, побывалъ отшельникъ на пароходѣ и опять въ келью ушелъ.
Идетъ отшельникъ съ другими монахами по палубѣ. Встрѣтилась ему горничная. Въ бѣломъ фартукѣ, въ синемъ платьицѣ, румяная, чистенькая, ну, точно голубокъ молоденькій. Посторонилась передъ монахами, съ боку встала. Фартучекъ отъ смущенья по краямъ пальчиками расправляетъ. И отшельникъ остановился. На посохъ ладони положилъ, а на ладони подбородкомъ уперся и смотритъ. Съ минуту такъ на нее глядѣлъ. Дѣвушка переконфузилась, зардѣлась. А монахи стоятъ и смотрятъ, ждутъ, что будетъ. Отшельникъ пошевелился, вздохнулъ, даже какъ будто съ сожалѣніемъ вздохнулъ и показываетъ на нее пальцемъ:
— Вотъ эдакаго, говоритъ, звѣря я, отцы мои, ужь сорокъ лѣтъ не видалъ!..
И дальше пошелъ. А горничная даже заплакала отъ смущенья. Долго, говорятъ, бранилась потомъ.
— Противный, говоритъ, старичишка! Вылѣзъ, медвѣдь, изъ берлоги, да и выпялился на меня. Тфу, сатана!..
А почему — сатана? Это отшельникъ-то сатана? Ужь, вѣрно, очень огорчилась дѣвушка.
Дороѳей часто потомъ во снѣ ее видѣлъ…
Все это Дороѳею припомнилось въ одинъ мигъ, такъ что господинъ въ зеленыхъ кантахъ не успѣлъ еще со всѣми женщинами попрощаться. Вспыхнула въ мозгу далекая картина. Немного ихъ было памятныхъ и значительныхъ. Дороѳей всѣ помнить наизусть. Монашеская жизнь не богата событіями.
— Прощайте!
— Ну, ну, садитесь! Еще опоздаете.
— Папочка, пиши!
— Пріѣзжайте скорѣе!
Дороѳей стоялъ съ вытянутой шеей, смотрѣлъ на нарядныхъ дѣвушекъ и дамъ. Господинъ надѣлъ фуражку, поднялся на площадку вагона и, поблескивая на солнцѣ очками, кланялся оттуда и улыбался, посылая рукой поцѣлуи.
Третій звонокъ. Оберъ-кондукторъ засвистѣлъ, какъ Соловей-разбойникъ, даже на носки приподнялся и съ лица покраснѣлъ.
Поѣздъ отошелъ. Закрутилась пыль за послѣднимъ вагономъ. Разорванные горячимъ вѣтромъ, на желтѣющія поля упали изъ трубы пласты чернаго дыма и исчезли, растаяли въ воздухѣ, точно просочились сквозь землю.
Дороѳею стало печально, какъ будто даже чего-то жалко.
Ну, вотъ и на родину пріѣхалъ. И до родной Костычевки только тридцать верстъ. Сегодня онъ будетъ дома.
Пять минутъ тому назадъ Дороѳей еще ѣхалъ. И только теперь, когда поѣздъ ушелъ, онъ ясно почувствовалъ, что пріѣхалъ. На сердцѣ у него захолонуло. Стало жутко.
— Али подождать ужь, не ѣхать сегодня въ Костычевку!.. Переночевать ба на станціи, что ли?
Дороѳей прошелся по горячей платформѣ въ нерѣшительности. Асфальтъ нагрѣлся и размякъ. Сапоги слегка тонули въ смолистой массѣ, оставляя четкіе отпечатки слѣдовъ. Дороѳею припомнилось изъ житій: святыя ноги, оставляющія на камняхъ слѣды; ангелъ, пишущій перстомъ по камню, точно по воску…
Дороѳей уже не вѣрилъ въ эти легенды. Но было въ нихъ что-то трогательное, нѣжное и родное. И онъ съ удовольствіемъ ходилъ по асфальту, задерживалъ шаги, чтобы слѣды выходили яснѣе и глубже.
— А што, парень, ты тутъ безъ толку ходишь?
Дороѳей смутился, остановился. Смотритъ — станціонный сторожъ. Въ форменной блузѣ и фуражкѣ, а лицо — цѣлая деревня: рыжій, лохматый, колючій, какъ ячменный снопъ. Это — костычевскій мужикъ, Семенъ Мохначъ. Дороѳей сразу его узналъ. Какъ будто и обрадовался — своего односельца увидалъ, и испугался: не узналъ бы его Семенъ! Узнаетъ — удивляться станетъ. Подумаетъ — разстригли, прогнали. И не увѣришь никакъ.
Но Мохначъ не узналъ. Напустилъ въ рыжее лицо строгости, всталъ къ Дороѳею бокомъ. Залотошилъ. Вредословный мужикъ.
— Ходить тута нечего безъ дѣла. Ежели въ бухетъ угодно, какъ иные господа уважаютъ… Пообѣдать, али чаю выпить, такъ или въ бухетъ. Ну, а ежели вы къ бухетамъ не привычны — вотъ черезъ эту дверь на постоялый дворъ и дорожка будетъ. А здѣсь безъ дѣла ходить начальство не дозволяетъ. Начальство тоже за этимъ слѣдитъ и съ насъ спрашиваетъ. Такъ-та!
— Да я по дѣлу, дядя Семенъ…
Мохначъ посмотрѣлъ недовѣрчиво. Удивился онъ, что этотъ нескладный человѣкъ назвалъ его йо имени, но виду не подалъ: не такой ужь дуракъ, чтобы удивляться! И строгости не отмѣнилъ.
— Какъ эта такъ — по дѣлу? Да ты откудашній будешь самъ-атъ?
— Здѣшній я, — неопредѣленно отвѣтилъ Дороѳей. — Въ Костычевку ба мнѣ сундучекъ свезти… Костычевскихъ нѣту здѣсь?
— Ты, къ кому-жа въ Костычевку? Къ учительницѣ, што-ли? Не то къ дьячку?
— Тамъ видно будетъ! — весело сказалъ Дороѳей.
Дороѳею стало весело, что не узналъ его Мохначъ. Значитъ, и другіе тоже не узнаютъ. Ходи себѣ, какъ въ шапкѣ-невидимкѣ.
На постояломъ дворѣ ожидалъ изъ города водки для винной лавки костычевскій мужикъ, Кузьма Мякинъ. Онъ согласился привезти дороѳеевъ сундукъ въ Костычевку. И оба мужика, Мякинъ и Мохначъ, недоумѣнно смотрѣли въ слѣдъ длинноногому человѣку, который зашагалъ отъ нихъ по пыльной степной дорогѣ.
— И сколько эдакаго народу нынче развелось! — говорилъ Мякину Мохначъ. — Идетъ, а куда — и самъ не знаетъ. Гляди, Кузьма, въ Костычевкѣ сундучекъ-та старостѣ покажь. Смотри, не бонбы ли везешь? Тфу! Перемѣшался нынче народъ. Мечется народъ по землѣ, какъ рыба въ водѣ. Все ищетъ чего-та, такъ и выглядываетъ. И въ одиночку! И стаями! Ахъ, ты, Господи!
II.
правитьУ Дороѳея еще оставались деньги. Онъ могъ бы нанять ямщика и доѣхать въ Костычевку скоро и удобно. Но пошелъ пѣшкомъ. И не изъ бережливости, а по другимъ соображеніямъ.
Возвращался онъ въ родное село и какъ будто боялся этого возвращенья. Зналъ онъ, что въ Костычевкѣ будетъ, чувствовалъ, что это неизбѣжно такъ же, какъ неизбѣжно долженъ скатиться съ ледяной горы до самаго низа тотъ, кто ужь катится по уклону. Но все-таки ему хотѣлось придержаться, помедлить, подумать.
Казалось ему, что во время пути, среди родныхъ полей онъ обдумаетъ нѣчто такое важное и нужное, что до сихъ поръ все еще лежитъ у него гдѣ-то въ дальнемъ углу души нетронутое и нерѣшенное.
Когда Дороѳей уѣзжалъ на Аѳонъ, здѣсь стояло только два дома: станціонное зданіе и постоялый дворъ. Да желѣзнодорожное полотно тянулось по степи, обозначая свое направленіе отъ неба до неба телеграфными столбами да желтыми сторожевыми домиками. Широко и пусто между небомъ и степью.
А за эти четырнадцать лѣтъ станція Дубки разрослась. Нѣсколько постоялыхъ дворовъ, лавки; подальше — сельскохозяйственная школа, громадные дома, погреба, опытное поле, огороды.
Въ кучѣ сухого хвороста на задворкахъ Дороѳей выломалъ себѣ кленовую палку, купилъ въ лавкѣ два фунта калача, разломилъ кусокъ пополамъ и положилъ въ карманы пиджака. Напился въ колодцѣ воды. И не хотѣлъ пить, но пилъ въ дорогу, потому что жарко. Вода пахла желѣзомъ, была солоновата на вкусъ и нестерпимо холодная; у Дороѳея даже въ вискахъ заломило и по кожѣ побѣжали муравьи.
Но въ степи ему скоро сдѣлалось опять тепло.
Дорога уходила вдаль по сѣрому выкошенному полю лѣнивыми загибинами. Точно по этому полю въ первый, разъ съ незапамятныхъ временъ проѣхалъ пьяный человѣкъ, сдѣлалъ извилистый слѣдъ. А за нимъ такъ и до сихъ поръ ѣздятъ люди по кривой дорогѣ цѣлыя столѣтія.
По сторонамъ дороги — круглые остроконечные стога сѣна, точно татарскія шапки. А за ними свѣтлый горизонтъ полуденнаго неба.
Былъ конецъ іюня. Дождей давно не было. Дни стояли горячіе и пыльные. Дулъ сухой юговосточный вѣтеръ. Дорога по всей длинѣ курилась синей пылью, точно догорала и дымилась послѣ пожара. Жарко было и душно.
Но Дороѳей не замѣчалъ ни жары, ни духоты. Онъ широко шагалъ и, вытягивая шею, съ наслажденіемъ вдыхалъ горячій воздухъ, насыщенный хмельнымъ запахомъ свѣжаго сѣна и тонкимъ ароматомъ дозрѣвающихъ хлѣбовъ.
И еще пахло чѣмъ-то роднымъ и милымъ, какъ пахнетъ только въ родныхъ мѣстахъ. Отъ всѣхъ этихъ запаховъ Дороѳею захотѣлось пѣть пѣсни.
Но отъ родныхъ пѣсенъ онъ отвыкъ. Запѣлъ: «Нынѣ силы небесныя съ нами невидимо слу-у-ужатъ». Остановился на дорогѣ и самъ давалъ себѣ тактъ длинной, вытянутой и здрагивающей ладонью. А глаза подернулись влагой умиленія.
Вспомнилъ Дороѳей Аѳонъ и свое посвященіе въ монахи. Вспомнилъ слова изъ чина посвященія:
Вопросъ: «Что пришелъ еси, брате, припадая святому жертвеннику и святѣй дружинѣ сей?»
Отвѣтъ: «Желая житія постническаго, честный отче».
Такъ когда-то, при посвященіи въ малую схиму, спросилъ его глухимъ баскомъ игуменъ Никаноръ. И такъ, по уставу, отвѣтилъ онъ, Дороѳей, радуясь величію обѣта своего.
Вопросъ: «Пребудеши ли въ монастырѣ и въ постничествѣ даже до послѣдняго издыханія твоего»?
И Дороѳей отвѣтилъ тогда готовно, вѣруя:
— Ей, честный отче!
«Житія постническаго» — повторилъ задумчиво вслухъ, какъ бы только теперь вникая въ смыслъ этихъ словъ, Дороѳей. Вдругъ размахнулся кленовой палкой и ударилъ ею по пыльной дорогѣ.
Пыль обвилась вокругъ палки липкими струями, какъ вода, взметнулась темнымъ клубкомъ и покатилась облачкомъ надъ кошениной.
Закричалъ Дороѳей на вѣтеръ:
— Не хочу постническаго житія! Не хочу, отцы! Обманули, василиски!
И опасливо оглянулся кругомъ. Нѣтъ ли близко людей, не видно ли со станціи? Не замѣтилъ бы кто его страннаго порыва, не услыхалъ бы безумнаго крика!
— Подумаютъ — юродивый, — сказалъ себѣ Дороѳей. Усмѣхнулся, снялъ картузъ и вытеръ вспотѣвшій отъ усилія лобъ.
— Монахъ! — сказалъ онъ со злобою и пригрозилъ себѣ кулакомъ. — Сволочь!.. У… у!..
Стало ему обидно и зло на себя взяло. Вотъ сейчасъ запѣлъ «Нынѣ силы небесныя»… И даже плакалъ отъ умиленія. А хотѣлось-то ему веселаго. Плясовую бы запѣть…
Можетъ быть, онъ и плясать разучился? А вѣдь когда-то плясалъ въ Костычевкѣ.
Оглянувшись снова кругомъ, Дороѳей долго и съ усиліемъ плясалъ на пыльной дорогѣ. Пыль летѣла изъ подъ ногъ и тянулась надъ полемъ длиннымъ синимъ хвостомъ. А мглистыя дали стеклянно-прозрачной пустотой со всѣхъ сторонъ закрывали отъ постороннихъ взоровъ эту дикую пляску.
Длинный и нескладный, онъ прыгалъ по дорогѣ, ходилъ метелкой, рубилъ котлеты, шелъ въ присядку. Упирался въ тощія бедра длинными руками, ходилъ пѣтухомъ около воображаемой женщины… Наконецъ, шатаясь, пошелъ дальше, изнемогающій и потный.
И снова, задыхаясь, со злобой сказалъ самому себѣ:
«Монахъ. У-у, гадина! Задушу сукина сына!..»
Вдали на дорогѣ показались двѣ громадныхъ женщины. Онѣ шли дружно, плечо въ плечо. Когда подошли поближе, Дороѳей увидѣлъ, что были это дѣвочки, лѣтъ по десять. Онѣ боязливо обошли его по кошенинѣ, вышли на дорогу и бросились бѣжать.
А Дороѳей нарочно и съ раздраженіемъ закричалъ на нихъ:
— Держи ихъ, держи-и-и! Хо-хо-хо-о!
Развѣ онъ, Дороѳей, страшный? Чего, дуры, испугались!?
Близкое казалось далекимъ, маленькое — огромнымъ. Все струилось и отдалялось въ текучихъ волнахъ мглистаго, горячаго воздуха.
Въ другой разъ Дороѳей принялъ собаку за верблюда. Она бѣжала полемъ съ опущеннымъ внизъ хвостомъ, прыгала тяжело, всѣмъ тѣломъ, точно деревянная.
«Должно быть, бѣшеная», — подумалъ Дороѳей. И радостно завопилъ ей въ слѣдъ:
— Улю-лю-у! Фить, Бобка! Фить, азы! Негорюйка! Улю-лю-у!
Онъ старался представить своихъ родныхъ: отца, мать, братьевъ, сестру. Старался заранѣе угадать, какъ его встрѣтятъ и какъ къ нему отнесутся въ Костычевкѣ?
Выходило по разному. Одинъ разъ казалось — все-будетъ хорошо. Другой разъ думалъ — худо.
Изрѣдка Дороѳей посылалъ роднымъ съ Аѳона письма. Два раза за четырнадцать лѣтъ онъ встрѣчалъ въ монастырѣ костычевскихъ богомольцевъ. Одинъ разъ тамъ былъ горбатый Ѳедоръ, другой — Семенъ Жмакинъ. Оба кланялись Дороѳею отъ родныхъ, разсказывали по Костычевку. Конечно, и про него въ Костычевкѣ разсказали.
А тутъ — на, вотъ: былъ монахъ Паисій, а теперь снова явился Дороѳей Кистановъ. Много будетъ въ селѣ разговоровъ!..
III.
правитьПочему Дороѳей изъ монаховъ ушелъ? Еслибы его спросили, онъ не могъ бы хорошо объяснить этого не только другимъ, даже самому себѣ. Человѣкъ онъ робкій, запуганный, покорный. Монашеское смиреніе его не особенно тяготило. И жить въ монахахъ было не худо. Сытно и безъ за ботъ. Хоть бы и опять въ монахи, --ничего. А все-таки онъ ушелъ и ушелъ потому, что не могъ больше жить.
Съ чего это началось?
Шелъ съ ведромъ по монастырскому корридору и задѣлъ нечаянно старца. А старецъ размахнулся и ударилъ Дороѳея по спинѣ клюкой. Такъ ему тогда обидно стало, что на глаза слезы навернулись. А роптать нельзя. Скажутъ — не смиряешься. И старецъ-то потомъ объяснялъ, что ударилъ не со злости, а испытать Дороѳеево смиреніе захотѣлъ: претерпитъ ли?
Но Дороѳей хорошо зналъ, что онъ — со злобы. Непріятный старичишка.
Однако не только одно это. Было что-то такое, чего и словами разсказать нельзя. Неуловимое, ничтожное, а жить не давало. Съ чего началось? Даже припомнить трудно.
Гулкій каменный храмъ. Стройный церковный напѣвъ переливается подъ сводами:
Ны-ннѣ си-илы небесныя съ на-ами…
А у Дороѳея въ умѣ въ тотъ же самый голосъ вдругъ зазвучитъ другая пѣсня, даже какъ бы и не другая, а продолженіе первой:
Подуй, подуй, бурь погодушка,
Съ высокіихъ горъ…
А потомъ еще веселѣе и забористѣе:
Ахъ, вы, Сашки-канашки мои-да,
Размѣняйте бумажки мои…
И откуда эти «Сашки-канашки»? Никогда Дороѳей и не пѣвалъ такой пѣсни. Развѣ что отъ другихъ слышалъ.
Совѣтовался съ монахами, старцами. Даже къ игумену ходилъ. Говорили ему:
«Это бѣсъ тебя смущаетъ. Молись»!
А Дороѳей-то ужь знаетъ, что это не бѣсъ. Когда про другихъ монаховъ слышалъ или въ житіяхъ читалъ, что бѣсы искушаютъ — вѣрилъ. А теперь сразу и окончательно рѣшилъ, что бѣса тутъ нѣтъ, а есть только онъ одинъ, Дороѳей. И «Сашки-канашки» это въ немъ самомъ, а не отъ бѣса.
Ну, вотъ и ушелъ!..
Такъ неужели только потому, что старецъ клюкой ударилъ и въ умѣ «Сашки-канашки» появились?
Дороѳей всталъ на дорогѣ и оглянулся по свѣтлому горизонту.
— Было ли оно, это монашество? Можетъ быть — сонъ? Бываютъ такіе ясные и длительные сны, — цѣлый вѣкъ во снѣ проживешь.
Новый пиджакъ, сапоги, желѣзная дорога, станція Дубки… Нѣтъ, все это было, дѣйствительно было съ нимъ, Дороѳеемъ. Вздохнулъ и пошелъ дальше.
Послѣ трехдневной тряски въ вагонѣ ходьба доставляла Дороѳею удовольствіе. Тѣло было легкимъ, летучимъ, и точно сами собой, независимо отъ туловища, двигались, мельтешили передъ глазами ноги. Разъ-два, разъ-два, по-военному. Дороѳей даже палку на плечо положилъ, воображая, что это — ружье. А онъ — солдатъ, со службы домой возвращается. Кажется, ружья-то не даютъ домой солдатамъ! Ну, да все равно… Дома ждетъ его красивая баба, солдатка, — его жена. Чай, ребенка нагуляла безъ него, подлая!?
Но женатъ Дороѳей не былъ и ревности не почувствовалъ отъ воображаемой измѣны. Хотѣлъ обдумать — что же онъ станетъ дѣлать въ Костычевкѣ, какъ жить?
Двигались однообразно ноги и усыпляли мысль. Донимали воспоминанія.
Вспоминалъ Дороѳей дѣтство. Ярче всего въ его памяти рисовалась картина самаго ранняго дѣтства, вродѣ соннаго видѣнія. Случай этотъ онъ совсѣмъ забылъ и теперь вспомнилъ черезъ тридцать лѣтъ впервые…
Кто знаетъ, какая существуетъ связь между событіями нашей жизни и знакомыми линіями далекаго горизонта, одинокимъ деревомъ въ открытомъ полѣ, откосомъ знакомой балки?.. Иное нигдѣ и ни въ какой связи не вспомнится на чужой сторонѣ. И только въ родныхъ мѣстахъ воспоминаніе вдругъ озаритъ душу, обрадуетъ, какъ драгоцѣнная находка, утерянная, казалось, безвозвратно.
Вспомнился Дороѳею зимній вечеръ. Братъ Никита, старшая сестра Офимья и онъ, Дороѳей, маленькій шестилѣтній мальчикъ, — всѣ трое сидятъ съ матерью, грѣются на печкѣ. Мерзлое печное оконце горитъ въ отблескахъ морознаго заката. На полу подъ скамейки уже набился холодный и тяжелый мракъ. А по избѣ протянулись сѣрыя паутины вечерняго сумрака. Затихаетъ село. Звонитъ колоколъ, напоминая о вѣчномъ и загробномъ.
Дороѳею жутко. Въ его маленькой испуганной душѣ одиночество и предсмертная тоска. Онъ мучается, плачетъ и жмется къ матери. Мать утѣшаетъ.
— Молчи, Дорошенька, не плачь, милый. Ну, не плачь. Что ты, Христосъ съ тобой? Скажи, что ты.
Дороѳею кажется, что ему не выплакать никогда своего большого горя. Онъ мечется, бьется головой о горячую печку и, захлебываясь слезами, говоритъ:
— Не хочу одинъ умирать. Хочу съ тобой… Одному страшно… Ой, мама, страшно!
Сказалъ не то. Надо было сказать что-то другое, да не умѣетъ. Реветъ дикимъ голосомъ. И самъ слышитъ, что реветъ не путемъ, а ничего не можетъ съ собой подѣлать. Сестренка Офимья побольше Дороѳея, но отъ рева брата и ей стало страшно. Она всхлипываетъ:
— Дорошка, не реви!..
Мать не то смѣется, не то плачетъ надъ горемъ ребенка, прижимаетъ его къ груди.
— Молиться надо, Доронюшка. Молись! Все отъ Бога…
— Мама, я въ монахи пойду! Я замолю, мама…
Братъ и сестра смѣялись надъ Дороѳеемъ. Имъ стало весело.
— Вотъ дакъ монахъ?
Оба наперебой выдумываютъ смѣшное.
— Ты ночь-та не спи! На колѣняхъ молись!
— Молока-та не хлебай!
— Чаю не пей!..
А въ двадцать лѣтъ Дороѳей сдѣлался монахомъ. Поѣхалъ-то онъ только на богомолье, да совсѣмъ на Аѳонѣ и остался…
Такъ вотъ, значитъ, съ какихъ лѣтъ онъ — монахъ! Можетъ быть, онъ такъ ужь и родился монахомъ?
Пораженный нахлынувшимъ на душу новымъ чувствомъ, Дороѳей всталъ на дорогѣ, снялъ картузъ и бросилъ его на земь вмѣстѣ съ палкой. Сложилъ на груди молитвенно руки, вскинулъ къ небу длинное лицо съ острой, сошникомъ, бородкой и сквозь слезы зашепталъ:
— Господи! Вѣрую я въ Тебя, или нѣтъ? Скажи, Господи! Знаменье пошли, чудо соверши… Ну, хоть на ушко шепни только одно словечко: «Вѣруешь, молъ, Дороѳей, не скорби!» Ахъ, Господи!..
Синій сверкающій куполъ далекаго неба сквозь кристаллы внезапныхъ слезъ ломался въ глазахъ Дороѳея. Горячій вѣтеръ звенѣлъ въ ушахъ и томилъ пьяными ароматами выгорающихъ полей.
Дороѳей поднялъ палку, надѣлъ картузъ и пошелъ дальше, сокрушенно мотая головой. А самъ думалъ:
"Еслибы кто-нибудь растолковалъ мнѣ: и что я такое есть за человѣкъ?!.
— Дорошка, кто ты такой? — спрашивалъ онъ самъ себя грубымъ, чужимъ голосомъ.
— Монахъ, дяденька, — отвѣчалъ голосомъ тоже чужимъ, но уже другимъ, тоненькимъ, пискливымъ и запуганнымъ.
— Мона-ахъ! Хмъ, ты, падаль!.. Ну, а что ты можешь?
— Не знаю, дяденька.
— Украсть можешь?
— Не знаю, дяденька.
— Врешь, воришка. Можешь! Только много не сумѣешь, а по малости всегда украдешь. Гу-у-у, ты, морда! А изнасиловать хочешь? Вотъ этихъ двухъ дѣвочекъ, кои тебя испугались? Хочешь?
— Нѣту, дяденька.
— Хочешь, гадина, да только смѣлости не хватаетъ. А убить можешь?
— Что ты, дяденька, рази можно!..
— Замолчи, мокрица! Знаю, что не може шь. Не пищи гадина!..
И уже своимъ голосомъ вздохнулъ:
— О-ох-хо-хо!
IV.
правитьВерстахъ въ пяти отъ Костычевки, въ долу запалъ небольшой лѣсокъ, Липовый Вражекъ. Въ верхнемъ концѣ Липова Вражка есть неглубокій родникъ — колодезь. До Костычевки рукой подать, даже мельницы виднѣются. Но Дороѳей проголодался и усталъ. Вечерѣло. Свернулъ онъ въ лѣсъ опустился въ оврагъ и по старой памяти нашелъ знакомый родникъ.
Обомшѣлый, продолговатый и широкій, какъ двуспальная кровать, срубъ почти до краевъ налитъ прозрачной водой. Видно дно. Оно уходитъ въ глубину песчаной воронкой. А на днѣ воронки, въ самомъ глазу родника, пересыпается крупный, чистый песокъ.
Изъ-подъ сруба черезъ дорогу въ оврагъ течетъ ручеекъ обозначая свой путь мшистыми кочками и кустами острой осоки.
Дороѳея охватило старое, мужицкое чувство радостнаго удивленія, даже религіознаго почитанія живой, родниковой воды. И онъ съ умиленіемъ затянулъ:
«Господь возгремѣлъ надъ водами мно-о-огими»…
Свернулъ ковшикомъ большой лопухъ и напился холодной, пахнущей лѣсными травами воды. Потомъ сѣлъ недалеко отъ колодца подъ березой и ѣлъ купленный въ Дубкахъ калачъ.
Отъ волненья въ ожиданіи предстоящей встрѣчи аппетита у Дороѳея не было. Ноги ныли, спина болѣла. Давно такъ далеко не ходилъ, разучился. Пожевалъ калача и съ наслажденіемъ вытянулся по мягкой настилкѣ изъ сгнившихъ листьевъ. Настилка осѣла, точно перина, дохнула запахомъ прѣлой, жирной земли.
Въ истомѣ тревожнаго забытья Дороѳею казалось, что ѣдетъ онъ по морю на пароходѣ. Легонько качаетъ. Чуть-чуть замираетъ сердце. А море ласково перекатываетъ синія волны. Вдругъ качнуло сильно.
Ахъ!..
Дороѳей очнулся. Отъ лѣсныхъ ароматовъ во рту чувствовалась пріятная горечь. Голова слегка кружилась, какъ отъ винограднаго вина. Вечерняя тишина лѣса охватывала его со всѣхъ сторонъ, какъ бы даже въ самый мозгъ проникала и нагоняла сонъ.
Тянутся длинной вереницей черные монахи. Идутъ другъ за другомъ, смотрятъ себѣ подъ ноги. Тянутся безъ конца. На Дороѳея не глядятъ, но — онъ чувствуетъ — видятъ его. И есть въ этомъ что-то безпокоящее и враждебное. Онъ чувствуетъ это враждебное въ ихъ покатыхъ плечахъ, въ текучихъ складкахъ рясъ, въ напряженно прижатыхъ къ бокамъ локтяхъ.
Идутъ и не смотрятъ, но видятъ. Молчатъ, но думаютъ о немъ. Дороѳею трудно выносить это молчаніе. Онъ схватилъ одного монаха за локоть. Локоть неподатливо-враждебный, негибкій, какъ у мертваго.
— Скажи, отецъ, ну, скажи!.. Что молчишь?!..
Молчитъ.
— Ну, хоть взгляни! Взгляни, мертвецъ! Взгляни сволочь, ну!
Монахъ перевелъ на Дороѳея каріе, злые глазки и жуетъ безкровными, мертвыми губами.
— Ты не монахъ, а прохвостъ! — П-шелъ вонъ!..
— Ахъ!..
Дороѳей опять очнулся. И снова тишина лѣса ласково распахнула въ его душѣ жуткую тревогу кошмарныхъ сновъ. Косые солнечные лучи пронзили листву и увязли въ ней разной длины стрѣлами. Чуть-чуть шелестѣли на верхушкахъ деревьевъ листья.
А внизу уже настала безвѣтренная тишина. И холодѣющими парными потоками текло по землѣ лѣсное ароматное вино.
Звонко тарахтитъ въ лѣсу телѣга. Кто-то ѣдетъ съ пустой бочкой. Гулко фыркаетъ лошадь. Ласково и безъ всякой надобности, а такъ, для разговора, понукаетъ ее невидимый хозяинъ. Въ лѣсу мужики всегда ласковѣе съ животными.
— Но-о, ты, богова! Фырчи, дурочка! Ѣзжай!..
Вотъ въ зеленой аркѣ вѣтвей показалась каряя голова лошади съ бѣлымъ пятномъ на лбу; дуга; въ телѣгъ — мужикъ; стоитъ впереди, прислонясь спиной къ бочкѣ. Подъѣхалъ къ колодцу, сбросилъ на землю возжи и самъ слѣзъ.
— Вотъ мы съ тобой, Карюха, и водички нальемъ. Вода харрошая. Такъ-та, Карюха!
Дороѳей приподнялся на локтѣ и кашлянулъ. Мужикъ быстро обернулся и нѣсколько минутъ смотрѣлъ на странную фигуру Дороѳея. Глаза у мужика закруглились, а нечесанная борода ощетинилась.
— Откуда ты, лѣшакъ?
Дороѳей узналъ мужика. Это Галкинъ Павелъ изъ сосѣдней Губановки. По ту сторону Липова Вражка губановское поле. Должно быть, Павелъ неподалеку убираетъ съ семьей сѣно.
— Съ Дубковъ я иду…
— Съ Дубко-о-омъ, — передразнилъ Дороѳея Павелъ. — Чортъ васъ носитъ тутъ эдакихъ…
Въ голосѣ Павла все еще слышался испугъ. Онъ сердится, что незнакомый человѣкъ этотъ испугъ видѣлъ.
— Да ты по какимъ дѣламъ ходишь-та? али по торговымъ?
Въ голосѣ Павла ясная насмѣшка. Дороѳей отвѣтилъ неопредѣленно:
— Вродѣ того…
— День торгуешь, ночь воруешь, а какъ зима, такъ и въ тюрьму. Эдакъ что-ли?
Мужикъ усмѣхнулся и оправился. Тѣло его, одеревенѣвшее отъ неожиданности въ напряженной позѣ, стало по прежнему гибкимъ и упруго ловкимъ. Онъ вынулъ изъ бочки ведро и легко началъ черпать имъ изъ колодца и наливать въ. бочку воду. Казалось, что ведро съ водой легкое и вскидывать его на бочку совсѣмъ не трудно. Когда Павелъ нагибался, было видно, что бордовая рубаха на его спинѣ побѣлѣла отъ потовой соли, затвердѣла лубкомъ. Вода, лилась въ бочку со звономъ, и съ каждымъ ведромъ звуки повышались, точно кто-то пѣлъ въ бочкѣ гамму.
Изрѣдка мужикъ взглядывалъ на Дороѳея быстрымъ, косымъ взглядомъ, глубже опускалъ въ колодезь ведро и съ шумомъ выдергивалъ его за перевесло, звонко кололъ прозрачный, хрусталь воды. Дороѳею была непріятна злоба Павла. Ему хотѣлось заговорить съ нимъ, расположить къ себѣ. Не выбирая разговора, онъ спросилъ Павла о самомъ близкомъ и родномъ:
— Запоздалъ ты съ покосомъ-та. Видать, — съ сѣномъ кончаешь?
Но Павелъ отвѣтилъ коротко и по прежнему насмѣшливо-враждебно:
— Ха! Чай не шатуны какіе! Свое дѣло знаемъ.
Дороѳею сдѣлалось тоскливо. Онъ смутно почувствовалъ, что въ деревню безъ него пришло что-то новое. Отъ этого и семья, и Костычевка заранѣе внушали тревогу, пугали!
Павелъ наливалъ воду. Закрывъ глаза, лошадь дремала и лѣниво отмахивалась жидкимъ хвостомъ отъ комаровъ, мухъ и слѣпней.
Вверху надъ деревьями еще свѣтло, а внизу уже сгущается сумракъ. Онъ выползаетъ изъ-подъ сгнившихъ листьевъ, изъ кустовъ папоротника и лопушника и зеленосѣрыми мотками виснетъ на сучьяхъ деревьевъ, ткетъ вокругъ стволовъ ночныя одежды. Замолкаютъ птицы. Только, гдѣ-то въ верхушкахъ чирикаетъ пѣночка, какъ бы удивляясь, что всѣ замолкли и лишь она одна не спитъ.
Павелъ налилъ бочку, опустилъ въ нее ведро, но уѣзжать, повидимому, не собирался. Утомленному тяжелой дневной работой мужику было непріятно нароставшее въ сердцѣ раздраженіе къ долговязому парню. Онъ ощущалъ его въ груди, какъ ненужную тяжесть, которая неожиданно закатилась туда камнемъ, и онъ не знаетъ, какъ этотъ камень выбросить. Въ недоумѣніи обошелъ кругомъ лошади сердито толкнулъ ее въ бокъ колѣнкой.
— Ну, ты, проснись!..
Потомъ, заложивъ на поясницу мускулистыя руки, подошелъ къ Дороѳею. Дороѳей сидѣлъ на землѣ и, обнявъ руками колѣни, задумчиво смотрѣлъ на Павла. Павелъ мужикъ здоровый, работящій, хозяйственный. Дороѳей зналъ его съ дѣтства. За четырнадпать лѣтъ онъ измѣнился мало, только какъ будто пониже ростомъ сталъ, да лицо гуще заросло волосами.
— Вѣдь вотъ сколько васъ, эдакихъ бродягъ въ нашихъ краяхъ развелось — страсть! Шляетесь вы, да народъ смущаете. "Мы-ста, говорятъ, пострадали за народъ! По волчьему пачпорту ходимъ!.. И Бога, говорятъ, нѣтъ, и царя-ста не надо. Да чего-же вамъ, сукины дѣти, надо? А!? Ну, скажи ты мнѣ, лѣшакъ долговязый?!..
Павелъ самъ раздувалъ въ себѣ злобу. Дороѳей опасливо приподнялся съ земли и взялъ въ руки свою палку.
— Вотъ, если задушить мнѣ тебя сейчасъ, такъ, думаю, что никакого отвѣту на мнѣ не будетъ!.. Ни Богъ, ни царь не спросятъ…
Павелъ стоялъ съ закинутыми на спину руками. Ноги его, обутыя въ лапти и перевитыя веревочками, слегка утонули въ травѣ и листьяхъ, были тонки, сухи и походили на ноги хищной птицы. А широкоплечее тѣло на этихъ тонкихъ ногахъ казалось особенно упругимъ и сильнымъ. Плотныя баки дѣлали лицо его круглымъ и хищнымъ, какъ у рыси. Когда онъ молчалъ, то баки непріятно шевелились.
Тишина лѣса казалась Дороѳею зловѣщей, стала томить. Тѣло его затосковало отъ страха и облилось холоднымъ потомъ.
Дороѳей молча повернулся къ Павлу спиной и медленно зашагалъ по дорожкѣ къ выходу изъ лѣса, въ гору. Пошелъ нарочно медленно, чтобы показать, что онъ Павла не боится. И монашеское смиреніе было въ этомъ. Но сердце его замирало, дыханіе спиралось въ горлѣ, а во рту отъ страха стало холодно, точно послѣ мяты.
Дороѳей шелъ и видѣлъ все за своей спиной: и Павла, провожающаго его враждебнымъ, торжествующимъ взглядомъ, и лошадь, и телѣгу съ бочкой, и всѣ деревья надъ колодцемъ до послѣдняго листочка. Дороѳей и не зналъ, что иногда такъ ярко можно видѣть за своей спиной.
Но съ каждымъ шагомъ — онъ это чувствовалъ — сила переходила на его, Дороѳееву сторону. Павлу это уже стало непріятно. Онъ началъ браниться.
— Волчокъ проклятый! Попадешься ты мнѣ въ другой разъ, такъ ужь смотри. Ужь я тебя, стервеца, живымъ не выпущу. Ужь я надъ тобой, бродягой, потѣшусь!
Отойдя шаговъ двадцать, Дороѳей успокоился и осмѣлѣлъ. Обернулся и хотѣлъ сказать Павлу что-то укоризненное. Но тотъ уже вывелъ лошадь на дорогу и осторожно сводилъ ее подъ гору. На заворотѣ и Павелъ оглянулся, угрожающе вскинулъ на Дороѳея рысье лицо и скрылся за вѣтвями калинника.
Долго слышно было, какъ немазаныя колеса звонко, крылато скрипѣли отъ тяжести, точно въ глубинѣ лѣса перекликались потревоженные гуси.
Солнце только что закатилось, и въ полѣ было еще свѣтло. Послѣ пережитаго остраго волненья Дороѳей во всемъ тѣлѣ чувствовалъ усталое спокойствіе. Онъ пошелъ медленно, наклоняясь впередъ, опирался на палку. Издали можно было подумать, что идетъ старикъ.
Межъ высокими хлѣбами уютной аллеей протянулась дорога. Передъ Дороѳеемъ бѣжалъ длинноногій тушканъ. Появился онъ внезапно и прыгалъ легко и безшумно, точно мимолетная тѣнь. Останавливался на дорогѣ, садился на заднія ноги, а передними короткими лапками что-то дѣлалъ около подвижной мордочки.
— Точно наговоры наговариваетъ, — подумалъ Дороѳей и бросилъ въ него палкой.
Дорога вспухла пыльнымъ облакомъ. Тушканъ исчезъ. И ужь въ слѣдующую минуту Дороѳея взяло сомнѣніе: былъ тушканъ, или это померещилось ему отъ усталости.
Но спокоенъ Дороѳей былъ недолго. Видны костычевскія гумна. Скоро родной домъ. И онъ опять заволновался волненіями радости и страха.
Да и въ недавней встрѣчѣ съ Галкинымъ Павломъ было что-то предостерегающее. Теперь вотъ Дороѳей даже не понималъ, какъ могъ онъ хоть на одинъ мигъ повѣрить, что Павелъ его убьетъ. А между тѣмъ онъ повѣрилъ и испугался. Испугался смертнымъ страхомъ. Это особый страхъ, и Дороѳей его испыталъ, когда около Аѳона тонулъ въ морѣ, Этотъ страхъ холодитъ все тѣло, и оно какъ бы замираетъ, готовится къ смерти.
— И ты ушелъ, ничего ему не сказалъ?! Это съ палкой-та въ рукѣ? У-у, дохлый аѳонецъ! — говорилъ онъ самъ себѣ, крутя передъ глазами кулакомъ.
V.
правитьДороѳей вошелъ въ Костычевку вмѣстѣ съ послѣднимъ стадомъ, овечьимъ. И его охватили знакомыя чувства озабоченной вечерней деревенской суматохи. Стало ему радостно и грустно вмѣстѣ: давно не видалъ.
Въ облакѣ пахучей пыли по улицѣ медленно двигалось овечье озеро, растекалось по сторонамъ, вливалось шерстяными потоками въ открытыя ворота. Улица гомонила. Подъ ногами блеющихъ матерей съ нервно дрожащими хвостами путатались кривоногіе ягнята. У воротъ съ подоткнутыми подолами, съ озабоченнымъ видомъ стояли хозяйки, кричали ласково-нетерпѣливыми голосами:
— Барашиньки, барашиньки! Барь, барь, барь!
Лѣзли въ гущу стада и тащили за шерсть зазѣвавшихся овецъ.
Впереди стада пистолетными выстрѣлами раздавались удары кнута. Тамъ, окутанный пылью, шелъ невидимый пастухъ, шипѣлъ, чмокалъ и урчалъ, какъ токующій тетеревъ.
— Тр-р-рь. Аш-ш-шь! Хопъ-тря!
Позади стада съ разноголосымъ скрипомъ запирались ворота, и овечій гомонъ становился глуше, растекался по задворкамъ и хлѣвамъ.
Это былъ радостный и тревожный часъ деревенской жизни, когда изъ полей и лѣсовъ со всѣхъ сторонъ въ село вливаются нетерпѣливыя, возбужденныя и усталыя стада, приходятъ съ озера, съ рѣки гуси и утки. Приносятъ съ собой запахъ поля, лѣса, воды и крѣпкаго пота. Дыханье ихъ пахнетъ молокомъ и лѣсными травами.
И все это коровье, овечье, свиное, лошадиное, гусиное еще долго пыхтитъ, реветъ, жуетъ, сопитъ, трется, гогочетъ по хлѣвамъ, по угламъ дворовъ, подъ сѣнями, на задворкахъ, постепенно утихаетъ, засыпаетъ.
Но и ночью бредитъ полями, рѣкой и зеленымъ лѣсомъ. Наливается новымъ молокомъ, жиромъ, одѣвается новымъ перомъ, пухомъ и шерстью.
Днемъ и ночью бродитъ могучее творило; на яву и во снѣ вздымается и киснетъ тѣсто новыхъ силъ и новой жизни.
Дороѳей прошелъ по улицѣ почти никѣмъ не замѣченный. Было пыльно и сумеречно. Мужики — на дворахъ и гумнахъ, а бабы закружились съ безтолковой скотиной. Собаки тоже ошалѣли отъ суетни, пыли и множества смѣшанныхъ запаховъ; гдѣ тутъ отличить своего отъ чужого, — ни одна и не тявкнула. Только двѣ дѣвочки перебѣжали съ палочками поперекъ улицы и на бѣгу окинули Дороѳея изумленными взглядами.
— Глянь-ка, Васенка! Странній. Должно — волчокъ.
Васенка дѣловито поглядѣла на Дороѳея и громко закричала, продолжая его разсматривать:
— Тпрусень, тпрусень! Пестра-авушка, Пестра-авушка!
Заботливый голосокъ ея протянулся надъ селомъ ищущій, хлопотливый и звонкій. Въ отвѣтъ ей за дворами откликнулась бѣгущая корова. Это слышно по голосу, что она бѣжитъ. Откликнулась обрадованнымъ, нетерпѣливымъ мычаньемъ. Дѣвочка прислушалась и запрыгала на одной ногѣ. — Айда, Дуняшка! Вонъ Пестравка реветъ. Кажный день заблудится, шалая. Пестра-авушка, Пестра-авушка! «
Торопливо вывертывая босыми, жилистыми пятками, дѣвочки пошли, почти побѣжали дальше. Но Дороѳею все еще слышались разсудительные и нѣжные голоса десятилѣтнихъ бабъ:,
— А у тетки Акулины вчарась двухъ курей украли.
— Говорятъ, — вотъ такіе жа волчки!
— Пестра-авушка! У-у, дурища эдакая!..
Послѣ Константинополя, Одессы и аѳонскихъ монастырей родная Костычевка показалась Дороѳею убогой. Даже какъ-будто стала меньше, вросла за четырнадцать лѣтъ въ землю. А своя изба такъ и совсѣмъ постарѣлаи и окривилась.
Около калитки Дороѳей пріостановился. Сердце его тяжело переворачивалось въ груди. Онъ на минуту прислушался и малодушно подумалъ:
— Развѣ назадъ уйти?!
Не серьезно подумалъ. Онъ зналъ, что по уйдетъ, что идти ему некуда, что онъ даже не захочетъ уйти. Но появилась такая невозможная мысль сама собой, какъ и часто появляются мысли нелѣпыя и ненужныя.
Появилась мысль и повела за собой еще одно мимолетное воспоминаніе изъ житій святыхъ. Сынъ возвратился къ своимъ богатымъ родителямъ и никто его не узналъ. И такъ жилъ онъ около нихъ до смерти въ грязи, униженіи, въ рубищѣ. А родители тосковали по немъ и ждали его, своего сына, многіе годы. И только послѣ его смерти по родимому пятну на тѣлѣ они узнали, кто такъ долго жилъ около нихъ униженный и безвѣстный…
Это — житіе св. Алексѣя, человѣка Божія. И на Аѳонѣ Дороѳей не разъ примѣнялъ это житіе къ себѣ, мечталъ такъ же пойти и жить у своихъ родителей безвѣстнымъ до смерти… И плакалъ умиленными слезами надъ своей трогательной долей.
Припомнилъ онъ это въ одинъ короткій моментъ со всѣми пережитыми чувствами. Но теперь разсердился. И вслухъ самъ себѣ сказалъ:
— Опять? Опять ты за старое?!
Чтобы сдѣлать себѣ больно, онъ ударился лбомъ, какъ баранъ, въ калитку и прошепталъ:
— Вотъ тебѣ, слюнявый монахъ!
Калитка распахнулась.
Подъ навѣсами сараевъ было темно. Но некрытый четыреугольникъ двора освѣщенъ свѣтлымъ небомъ. Около крыльца теленокъ пилъ изъ ушата помои. Онъ толкался въ ушатъ мордой, пускалъ носомъ пузыри, вертѣлъ отъ удовольствія хвостомъ, и все его тѣло изображало стремительность…
Съ змѣинымъ шипѣньемъ изъ-подъ сарая къ ногамъ Дороѳея подкатился гусакъ. Пошипѣлъ и, оправляя на спинѣ крылья, грозно оглядываясь, съ достоинствомъ уползъ опять подъ сарай. Тамъ, подъ крыльями гусыни нѣжно люлюкали сонные гусенята.
На крылечкѣ съ подвязаннымъ на спинѣ подоломъ рубашки ползалъ, теръ кулачкомъ глаза и безнадежно; плакалъ ребенокъ. Вѣроятно, онъ уже давно забылъ первоначальное огорченіе и теперь плакалъ по привычкѣ. Дороѳей подсѣлъ къ нему и, чтобы забавить, раскинулъ вѣеромъ пальцы. Ребенокъ, заинтересовался, умолкъ, схватилъ большой Дороѳеевъ палецъ и сталъ жадно сосать.
Въ темнотѣ сараевъ и по хлѣвамъ слышались вздохи коровъ и свиней. Чихали и кашляли овцы. Ходили люди. Сквозь плетни и подъ застрѣхами виднѣлись свѣтлыя пятна закатнаго неба. Изрѣдка проплывала лохматая голова, закрывала поочередно свѣтлыя пятна и таинственно исчезала во мракѣ дальняго угла. Пахло свѣженакошенной травой, навозомъ. Слышались людскіе голоса. Скрипѣли двери, звонко стукнула ручка перевесла о ведро.
Звуки разрѣзйли тишину засыпающаго двора. На мгновеніе становилось какъ бы свѣтлѣе, но тихій сумракъ заливалъ углы, стекалъ безшумными потоками съ соломенныхъ навѣсовъ на некрытый дворъ, забивался въ пазы межъ бревенъ, куталъ сѣрыми пологами калитку, ворота. И затихающая ночь разстилалась надъ, домомъ, селомъ, надъ полями соннымъ, сумеречнымъ покоемъ.
Ребенокъ понялъ ошибку, — въ пальцѣ молока не оказалось, укусилъ Дороѳея атласистыми деснами и опять заплакалъ. Пока Дороѳей соображалъ, чѣмъ бы еще. забавить ребенка, возлѣ него послышались осторожные шаги.
— Господи, Исусь Христе! Кто здѣсь?
— Мама! Это я, Дороѳей…
Старушка страдальчески-радостно охнула.
Такую радость и вмѣстѣ съ тѣмъ такую глубину пережитаго горя могутъ вложить въ первыя слова, въ одно первое восклицаніе только матери при встрѣчѣ своихъ давно невиданныхъ дѣтей. Охнетъ тихо такъ, точно кто подкрался къ ней, неожиданно просунулъ руку подъ самыя ребра и схватилъ за сердце:
— Охъ, Господи!..
Она нагнулась, поставила: на землю ведро съ молокомъ, — какъ бы не расплескать! Руки ея безпокойно забѣгали около тѣла, точно она что искала вокругъ себя; разглядывала изъ-подъ карниза платка долговязаго и по виду совсѣмъ чужого человѣка. Но сердцемъ уже почуяла, что это — свой, сынъ.
— Доронюшка! Правда-ли? Ты-ли?
Дороѳей нагнулся и цѣловалъ мать въ сморщенное лицо. За минуту передъ этимъ онъ и не предполагалъ, чтовъ сердцѣ его найдется такъ много нѣжности. Онъ обнялъ старушку и держалъ въ рукахъ вздрагивающее отъ тихихъ слезъ тѣло.
— Ну, мама, не плачь. Теперь вмѣстѣ будемъ жить…
— Какъ же ты, Дороня… Пріѣхалъ, что-ли?
— Пришелъ изъ Дубковъ…
Онъ почувствовалъ, что мать хотѣла его спросить о томъ, есть ли что-нибудь съ нимъ. Неужели весь тутъ? Да постѣснилась. Дороѳей объяснилъ:
— А сундучекъ мой Мякинъ привезетъ.
Мать провела ласковой ладонью по плечу сына и внизъ по рукѣ. Склонивъ голову на бокъ, разглядывала его всклень налитыми слезой глазами. И опять Дороѳей почувствовалъ черезъ руку молчаливый и нѣжный вопросъ. Понялъ безъ словъ и тихо отвѣтилъ:
— Ушелъ я изъ монаховъ, мама… Потомъ я. все тебѣ разскажу. Понимаешь, это трудно однимъ словомъ… А вкратцѣ сказать — не понравилось. Не нужно мнѣ это… Хочу на старую жизнь повернуть. Такъ, совсѣмъ по старому, какъ бы этого и не было совсѣмъ.
И съ нѣжной чуткостью мать ласково отстранила этотъ разговоръ.
— Ну, ну. Усталъ, поди?..
Подняла съ земли полное молокомъ ведро, захлопотала.
— Иди въ избу-та. Ахъ, Господи! Отецъ скоро съ гумна придетъ. Они съ Филькой токъ катаютъ. А Микита дома, Мики-и-ита! Подъ-ка сюда!.. Микитъ!
Неожиданно вокругъ Дороѳея появилось много народу. Точно всѣ стояли здѣсь, рядомъ, да только скрывались въ сумрачныхъ углахъ двора. Пришелъ изъ-подъ сарая съ лохматой головой братъ Никита. Двѣ невѣстки, одна съ ребенкомъ на рукахъ, съ тѣмъ самымъ, который сосалъ Дороѳею палецъ. Общее волненіе заинтересовало младенца. Онъ не плакалъ, смотрѣлъ круглыми глазами и радостно вскидывалъ руками. Изумленно перебѣгая съ одного мѣста на другое, тѣснилась къ Дороѳею дѣвочка лѣтъ семи. Стоялъ съ мочальнымъ кнутомъ въ рукѣ четырехлѣтній мальчикъ. Рубаха у него спереди была разорвана, виднѣлся круглый грязный, загорѣлый животъ. Всѣмъ видомъ своимъ онъ выражалъ спокойствіе и независимость.
Ахали, удивлялись. Протягивали корявыя ладони, неумѣло цѣловались, вытягивая по-дѣтски губы.
— А я таки подумала утромъ, что намъ удивленье будетъ. Во снѣ дѣвочекъ видала, и быдто платки бѣлые… Удивленье и новости. Вотъ и удивились. Привелъ Господь…
Это говоритъ старшая невѣстка, Ульяна. Она уложила ребенка на локоть и выкатила ему изъ подъ кофточки бѣлую, налитую молокомъ грудь. Дороѳея смущало бѣлое пятно женской груди. Ребенокъ поймалъ сосокъ мягкимъ ищущимъ ртомъ; чтобы прочнѣе укрѣпить свое положеніе, ухватился за грудь рукой и свернулся около нея напряженнымъ жаднымъ комочкомъ.
— Проголодался, пострѣленышъ. Ишь, какъ сосетъ! Такъ и тянетъ. У-у-у!
Никита осторожно пощекоталъ ребенку по шеѣ большимъ и толстымъ, какъ копыто, чернымъ ногтемъ. Онъ неуклюже топтался на мѣстѣ, точно опоенная лошадь. Зачѣмъ-то прикрикнулъ шопотомъ на дѣвочку:
— Чего тутъ подъ ногами трешься, Васенка!?
Хихикалъ. Еще не зналъ, какъ отнестись къ брату. И почему-то всѣ мало-по-малу съ полголоса перешли на шопотъ. Точно Дороѳей принесъ съ собой такое, въ чемъ надо еще разобраться, что нужно разсмотрѣть раньше, чѣмъ узнаютъ сосѣди.
Дороѳей и самъ цѣлый день скрывался, не выдавалъ себя. Мало ли что подумаютъ! Лучше, если все выяснится постепенно. Однако шопотъ родныхъ былъ ему непріятенъ. Этотъ шопотъ утверждалъ то, чего самъ Дороѳей смутно боялся, но чему не было имени. Потому Дороѳей нарочно заговорилъ громко: пусть услышатъ сосѣди. Ему, Дороѳею, нечего бояться. Если хочетъ, пусть боится кто-нибудь другой!
— Клѣть-та новую построили? И сараи, кажись, заново перекрыли?
Никита поглядѣлъ на брата съ недоумѣніемъ. Слишкомъ громко. А онъ вѣдь не глухой, совсѣмъ не глухой. Потомъ улыбнулся въ томъ смыслѣ, что вотъ, дескать, въ такую радостную минуту да про клѣть спрашиваешь. Отвѣтилъ мимоходомъ.
— Въ прошломъ году перекрыли… Идите-ка въ избу. А ты ба, Лукерья, за водой сходила. Самоваръ надо ставить. Я сейчасъ приду.
Никита куда-то заторопился. Лукерья, вторая невѣстка, загремѣла въ сѣняхъ ведрами, а Дороѳей съ матерью, Ульяной и дѣтьми пошли въ избу.
VI.
правитьВъ избѣ было темно. Засиженныя мухами окна выдѣлялись сѣрыми четыреугольниками, но не освѣщали избы. Зашумѣли потревоженныя мухи, бились въ темнотѣ о лица, руки, путались въ волосахъ. Вошли, точно въ улей попали.
— Мора-тѣ на васъ нѣтъ! Какая мухота! — сказала Ульяна, точно мухи появились въ домѣ вотъ именно сегодня и она удивляется — откуда онѣ. Это она извинялась передъ гостемъ.
Мать зажгла висячую надъ столомъ лампу. Но горѣлка наполнилась дохлыми мухами и стекло было черно; лампа не горѣла. Надо было все вымыть и вычистить.
— Лѣто. Знамо дѣло, сами-та давно не зажигали. Да вотъ Богъ гостечка послалъ, Дороѳея Игнатьича… Чай, ужь отвыкъ отъ нашей жисти?..
Ласковый Ульянинъ голосъ слышался въ разныхъ мѣстахъ комнаты и дѣлалъ темноту уютной, даже огня не хотѣлось. Ульяна — ласковая баба. Дороѳей отвѣчалъ Ульянѣ охотно, даже разсказывать сталъ.
Отвыкъ? Нѣтъ, онъ не отвыкъ отъ здѣшней жизни. На Аѳонѣ тоже много мухъ. Одинъ монахъ въ трапезной е съ открытымъ ртомъ, наглотался мухъ, чуть не померъ. Еще есть на Аѳонѣ москиты. Это такая маленькая муха, глазомъ не видать. А кусаетъ — просто огнемъ палитъ, — вотъ какъ кусаетъ!..
Никита принесъ изъ шинка бутылку водки и поставилъ на столъ.
— Для гостя, какъ говорится… Нельзя, полагается…
Онъ былъ веселъ и, видимо, радъ не столько приходу брата, — это его смущало и онъ не зналъ, какъ къ Дороѳею относиться, — сколько возможности выпить.
— Ну, бабы, поскорѣе тамъ! Самоваръ и все такое…
Но приказывалъ онъ скорѣе просительно, извиняясь за водку. Ходилъ по избѣ, выходилъ въ сѣни. Видимо, ему хотѣлось выпить, да не зналъ какъ приступить.
Пришелъ отецъ. Его предупредили о приходѣ Дороѳея. Онъ вошелъ въ избу изумленный и даже какъ бы въ испугѣ. Отъ неожиданности началъ на образа молиться, точно пришелъ въ чужой домъ. Огонь лампы ослѣпилъ его. Глядя изъ-подъ ладони, онъ подходилъ къ Дороѳею бокомъ, спиной къ огню, чтобы хорошенько разглядѣть. — Ты-ли, Дороѳей? Здорово, сынокъ!
Поцѣловались. Старикъ всплакнулъ, храпнулъ носомъ, но мгновенно пересталъ плакать. Былъ онъ мужикъ чувствительный, скупой и жестокій, дѣтей и жену билъ. Въ семьѣ его боялись и никто не любилъ.
— На побывку, али какъ пришелъ, Дороѳей?…
И подумавъ немного прибавилъ: — Игнатьичъ…
— Совсѣмъ пришелъ, — неохотно буркнулъ Дороѳей.
— Ну, ну! — неопредѣленно сказалъ отецъ и засуетился: — Самоваръ ба тамъ!.. Мать! Лукерья!..
Мать цѣдила, разливая по горшкамъ, молоко. Выпячивая грудь, Лукерья пронесла ведро воды и свободной рукой на ходу утирала большой влажный ротъ. Дороѳею показалось, что она взглянула на него и улыбнулась. Чему она улыбнулась? Стукнула трубой, громыхнула самоваромъ. Запахло березовой лучиной.
Никита ударилъ бутылку донышкомъ о корявую ладонь, пробка выскочила, водка вспѣнилась, помутнѣла. Принесъ зеленый стаканчикъ, вытеръ большимъ пальцемъ, дунулъ въ него для окончательной очистки и налилъ водкой.
— Пей-ка, брательникъ! Со свиданьемъ.
— Не пью я, — отказался Дороѳей.
— Ну, чай ужь со свиданьемъ-та выпьешь!,
Упрашиваетъ и дѣлаетъ усилія, чтобы не поднести стаканъ къ своему рту. И, когда Дороѳей опять отказался, Никита все-таки нашелъ въ себѣ силы угостить отца.
— Ну, инъ, ты, тятя, выпей.
Отецъ хмуро отвѣтилъ:
— Потомъ… Вотъ за столъ сядемъ.
Никитѣ ужь не до намековъ, онъ ждать не можетъ. Запрокинулъ назадъ нечесанную голову, выпилъ водку медленно, сквозь зубы, какъ пьютъ всѣ мужики. Потомъ сморщился, замоталъ головой и вышелъ въ сѣни.
Пришелъ и младшій братъ, Филиппъ, мужъ Лукерьи. Мужикъ двадцати лѣтъ, высокій, сухощавый, но крѣпкій, длинныя обезьяньи руки, маленькая кошачья голова на длинной шеѣ, безбородый и безусый. Лицо у него лупилось отъ вѣтра и на носу торчали клочки сухой кожи. Онъ поздоровался, посидѣлъ молча, посмотрѣлъ на Дороѳея исподлобья и, глядя въ землю, спросилъ отца:
— Ѣхать что-ли въ ночное?
— Да ужь останься — нерѣшительно посовѣтовалъ отецъ. — Видишь, братка пріѣхалъ.
— Ну-къ што-жа, еще увидимся.
— Поѣзжай, коли такъ…
Изъ сѣней. Филиппъ закричалъ на Лукерью:
— Лукерья! Гдѣ мой чапанъ?
Лукерья помолчала и отвѣтила изъ-за печки, громыхая самоварной трубой.
— Поищи, такъ и найдешь!
Голосъ у ней былъ грудной, низкій. Въ отвѣтѣ слышалась спокойная насмѣшка. Было ясно, что такія отношенія вошли между мужемъ и женой въ привычку.
— Эхъ ты, чертово неудобіе! — закричалъ раздраженно Филиппъ и, выходя изъ сѣней, громко стукнулъ дверью.
— До свиданья, — насмѣшливо и про себя сказала Лукерья, подавая на столъ самоваръ.
Всѣ собрались къ столу. Привели соленыхъ огурцовъ съ капустой, тарелку малины. У Кистановыхъ былъ свой садъ. Игнатій взялъ каравай пшеничнаго хлѣба, перекрестилъ его въ воздухѣ лезвеемъ ножа и, прижавъ ребромъ къ груди, распахнулъ пополамъ. Потомъ началъ рѣзать половинки толстыми, ровными ломтями. Стали ѣсть и пить чай.
Никита съ отцомъ выпили по два стаканчика водки, опьянѣли. Движенія у нихъ стали широкими, голоса размякли. Отецъ даже еще разъ чуть-чуть всплакнулъ. Но разговоръ не клеился. Степанида ходила отъ печки къ столу и, подходя къ Дороѳею, тихо говорила:
— Ѣшь, сыночекъ, ѣшь, родной!
И опять уходила на кухню, шаркая старыми ногами и утирая запономъ слезы. Плакала она отъ радости и смутной тревоги.
Только Лукерья была спокойна. Сидѣла она на концѣ скамейки, пила чай и глядѣла на всѣхъ простодушными, овечьими глазами. Изрѣдка взглядывала на Дороѳея. И Дороѳею казалось, что въ складкахъ ея широкаго рта пробѣгала усмѣшка.
Стало свободнѣе, когда пришелъ шаберъ, Данила Скрипунъ. При постороннихъ и разговоръ посторонній. Скрипунъ сѣдой, совсѣмъ бѣлый, а лицо румяное, почти молодое и зубы свѣжіе, полонъ ротъ. Напоминалъ онъ рождественскаго дѣда, какъ его рисуютъ на картинкахъ. Онъ молился, кланялся, встряхивалъ волосами и вовремя молитвы разглядывалъ гостя. Потомъ подошелъ къ столу и, щуря глаза, протянулъ руку съ кривыми концами пальцевъ.
— Никакъ Дороѳей Игнатьичъ? Давненько ли пожаловалъ? А слыхали мы, что ты въ монахахъ былъ, ангельскій чинъ принялъ! Оставилъ? Такъ просто взялъ да и оставилъ? Не понравилось, значитъ? Та-жъ! Голосъ у Скрипуна крикливый, бабій. Онъ сѣлъ на лавку и опять протянулъ тонкимъ, какъ бы ехидненькимъ голосомъ.
— Та-жъ! Что-жа, тебѣ виднѣе…
И другіе сосѣди узнали о новости. Пришли еще два мужика. Бабы встали. Гостей пригласили за столъ.
Пришелъ больной Лифанъ. Еще въ сѣняхъ услышали его кашель и стукъ палки. Вошелъ онъ и, не молясь, тяжело сѣлъ на лавку. Отдышался и забасилъ:
— Здравствуй, Дороѳей! Услыхалъ я, что ты скинулъ… балахонъ-атъ. Вотъ и пришелъ. Здравствуй, другъ. А если за ты монахомъ пришелъ, — я къ тебѣ ни ногой. Ты, чай знаешь мой обычай. Съ монахами, да съ попами я не дружу,
Лифанъ Тутушкинъ былъ извѣстенъ всему селу, какъ откровенный безбожникъ. Низенькаго роста, коренастый, съ большой головой и широкими плечами, а къ ногамъ тонкій, какъ игрушка-волчокъ. Онъ кашлялъ, моталъ головой и клалъ ее въ изнеможеніи на конецъ палки, закрытый широкими ладонями. И такъ, лежа на вискѣ, разговаривалъ.
— Вотъ, Дороѳей, издыхаю. Кахъ-кахъ! Уфъ, простудился, братяга… Знаешь, наша жисть какая. Въ холодѣ, да въ голодѣ, какъ говорится. Ну вотъ, скоро и конецъ. Кахъ-кахъ! На удобренье земли. Ты еси навозъ и въ навозъ, какъ говорится, отыдешь. Такъ, что ли, въ вашихъ книгахъ?.. Правильно сказано! А изъ монаховъ ты ушелъ — благодарю…
Лифанъ даже привсталъ и протянулъ Дороѳею четыреугольную и корявую, какъ заржавѣвшая желѣзная лопатка, ладонь. Дороѳей нерѣшительно подалъ свою.
Скрипунъ не утерпѣлъ:
— Помирать будешь, небось — позовешь попа-та. Небось, за кишки-та схватитъ, — запоешь Господи помилуй!
— Не позову-у-у, Скрипунъ, не позову!..
Лифанъ застучалъ по полу палкой и закашлялся. Было жутко глядѣть на лохматаго, озлобленнаго человѣка, который судорожно машетъ руками, топаетъ ногами, сгибаетъ колесомъ широкую спину въ затяжномъ, нездоровомъ кашлѣ. Казалось, у него изъ горла тянется безконечная мокрая лента, хлюпаетъ во рту, но онъ не можетъ ее оборвать и выплюнуть.
— Уфъ! Такъ и выворачиваетъ наизнанку. Уфъ! Не позову, Скрипунъ. Сколько разъ говорилъ я вамъ, черти! Попъ крестилъ меня — малъ я былъ, ничего не смыслилъ. Вотъ и назвалъ меня, долгогривый чортъ, Вонифатіемъ. Ну, какая собака въ Костычевкѣ выговоритъ: Во-ни-фа-тій! Такъ всѣ и зовутъ меня Лифанъ. А что за Лифанъ, — никто не знаетъ! Женился я у попа, — это вѣрно. Такъ опять-жа потому, что глупъ былъ. Да и нельзя безъ этого у насъ: баба не пойдетъ. Ну, а сдохну-та я одинъ. Тутъ моя полная воля, и безъ попа могу. Нѣ-этъ ужь, шабашъ! Тутъ онъ около меня не потрется. А и потрется, такъ мохнатымъ не будетъ. Кахъ, кахъ!
Пили чай, хлюпали губами. Надъ столомъ темнымъ пологомъ колыхались и гудѣли мухи. Пришли еще мужики и бабы, молились, здоровались и, не сводя съ Дороѳея любопытныхъ глазъ, осторожно разсаживались по лавкамъ, нащупывая задами сидѣнье. Мужики спрашивали его про землю: не слыхалъ ли чего?.. Дороѳей не зналъ, гдѣ же монаху знать.
— Какъ-жа ты теперь, Дороѳей Игнатьичъ, — думаешь?.. Вообще, значитъ, жить гдѣ будешь?
— Да вѣдь въ Костычевку пришелъ! Гдѣ-жа мнѣ жить? — отвѣчалъ Дороѳей вопросомъ. И чувствовалъ, что при этомъ лица отца, брата, невѣстокъ и матери насторожились; насторожились по-разному.
— Знамо дѣло. Умный человѣкъ нигдѣ не пропадетъ…
Пришла старшая сестра Дороѳея, Офимья. Она стала старухой. Дороѳей съ Офимьей сидѣли рядомъ на лавкѣ. Запекшимися, слюнявыми губами она шептала ему на ухо свои жалобы на мужа, на бѣдность, на всю жизнь. И видно было, что слезы стали ей привычны, даже необходимы; она не замѣчала ихъ, какъ не замѣчала своего дыханья.
Въ избѣ становилось шумно. Принесли еще водки. Никита, лохматый и радостно возбужденный, угощалъ мужиковъ и самъ пилъ. И въ пьяномъ восторгѣ подходилъ къ Дороѳею цѣловаться.
— Дорошка! Братецъ! Пришелъ? Ну, имъ, ладно. Прокормимся, братъ, ничего. Домъ новый выстроимъ… Завоюемъ, брательникъ!
Изба наполнилась ровнымъ говоромъ. Ужь заспорили о землѣ.
— Да ты что? Ты скажи мнѣ, на чемъ Расея основана?
Мужикъ радостно вскинулся, готовно всхлипнулъ ртомъ. Вопросъ съ перваго раза кажется ему яснымъ. А раздумался — въ тупикъ всталъ. И разговоръ замолкъ.
— Голова садовая! Расея основана на землѣ и на людяхъ. Вотъ какъ основана Расея!
Это говоритъ бывшій солдатъ, Никифоръ. Онъ любитъ говорить мудрено и за это въ селѣ его прозвали философомъ.
— Га-а! Ха! — слышатся возгласы несогласія и удивленья. Никифоръ побѣдоносно продолжаетъ:
— А ты вотъ этого не знаешь, а разсуждаешь про начало…
Никифоръ бросилъ на лавку картузъ, полѣзъ обѣими руками въ волоса. Отъ новой философской мысли корни волосъ у него на головѣ похолодѣли и зашевелились. Онъ вышелъ на середину избы, вытянулъ передъ собой руки и заигралъ пальцами, точно собиралъ ими въ воздухѣ туманныя мысли.
— Какъ тебѣ сказать… Тутъ надо все во вниманіе… Вотъ ты думаешь — начало! Такъ легко сказать — начало. А что такое начало? Сказку, что ли, съ начала разсказать?
Никифоръ метнулъ глазами на Дороѳея, — одобряетъ ли? Слышится нерѣшительный смѣхъ мужиковъ. Не такіе ужь они дураки, понимаютъ, что тутъ дѣло мудренѣе.
— Начало — это власть и отвѣтственность. Вотъ что такое начало! А что такое власть?.. Власть — это законъ и беззаконіе!.. И без-за-ко-ніе! А что такое отвѣтственность? Да тутъ, если съ мозгами въ эти слова зарыться, такъ и не вылѣзешь. Такъ-та, миляга!..
Никифоръ сѣлъ на лавку, и въ знакъ того, что кончилъ, взялъ въ руки картузъ.
— А разсуждать на вѣтеръ, — знаешь поговорку: безъ толку молиться, — безъ числа согрѣшишь.
Настроеніе разбито. Разговоръ снова начался со вздоховъ, съ отдѣльныхъ словъ.
А Офимья все еще жужжитъ Дороѳею на ухо, плачетъ и сморкается.
— Знаешь что, Офимья. Шла бы ты въ монастырь…
Офимья перестала плакать и смотритъ на Дороѳея усталыми глазами. Дороѳей самъ себѣ не вѣритъ. Сказалъ нечаянно, а все же онъ готовъ повторить сестрѣ этотъ совѣтъ. А она ужь опять зашептала:
— Была я недавно въ лавкѣ у дяди Семена. Такъ воблой тамъ у него пахнетъ. Стояла я въ лавкѣ и все нюхала. Иду домой да плачу. Господи, хоть бы вобляного духу понюхать! Такъ и духу-та нѣтъ, Доронюшка. Вотъ какъ живемъ!
Дороѳей далъ ей двугривенный. Она радостно взяла монету и перестала плакать.
За столомъ разговоръ опять сталъ шумнымъ. Женщины разошлись. Остались мужики, потные, встревоженные, озабоченные мыслями давнишними, надоѣвшими день и ночь и неразрѣшимыми. И еслибы у нихъ не было смутной увѣренности въ томъ, что жизнь когда-нибудь и какъ-нибудь разрѣшитъ всѣ трудные вопросы, они, навѣрное, кусались бы и грызлись, какъ собаки, безсильные что-нибудь придумать.
VII.
правитьДороѳей вышелъ на улицу и прислонился къ теплому нагрѣтому за день углу избы.
Сумракъ залилъ переулки до самыхъ крышъ. А на широкой улицѣ свѣтлѣе. Вокругъ села тихо обходитъ немеркнущая іюньская заря и падаетъ на улицу свѣтло-сѣрой паутиной нѣжныхъ отсвѣтовъ.
Съ одной стороны села — сухая, звонкая степь. Съ другой — волжская поёма, а за нею широкое, текучее, вздрагивающее на сотни верстъ отъ ударовъ пароходныхъ колесъ полотно Волги.
Эта текучесть чувствуется даже ночью. Съ Волги долетаютъ звуки плывучіе, растянутые, мягкіе, а изъ степи — четкіе, ясные, круглые.
Дороѳей стоялъ умиленный и радостный. Вотъ такъ же стоялъ онъ ночью на улицѣ четырнадцать лѣтъ тому назадъ, передъ отъѣздомъ на Аѳонъ. Стоялъ и слушалъ, и прощался съ селомъ. Былъ Аѳонъ, было монашество, — нѣтъ ни Аѳона, ни монаха. Прежній Дороѳей Кистановъ. Перервалась нитка жизни, а теперь снова сплелась оборванными концами. Закружилось веретено, и стала нитка цѣлой… Нѣжно и сладостно было на душѣ у Дороѳея.
Только шумъ въ избѣ будилъ въ его душѣ смутную тревогу. Что-то новое вошло безъ него въ деревню. Что — сразу и понять трудно, но новое есть. И это новое безпокойно и враждебно.
Заревѣлъ мірской быкъ, и отъ этого рева улицы стали звонкими, а небесная пустота, надъ степью — безграничной.
Онъ ходитъ по селу, какъ воплощенное плодородіе, неистощимое сладострастіе, ходитъ безсонный, не знающій, куда дѣвать силы могучаго тѣла. Поднимаетъ широколобую голову и, оскаливъ зубы, нюхаетъ резиновымъ носомъ влажный воздухъ. Чуетъ запахъ соннаго коровьяго тѣла и реветъ громко, изступленно, потрясая неподвижный воздухъ и тихія улицы засыпающаго села.
Звякнуло перевесло. Въ свѣтломъ сумракѣ улицы проступило пятно человѣческой фигуры. Это идетъ Лукерья съ ведрами воды.
— Мірской быкъ гдѣ-то реветъ, — тихо сказалъ Дороѳей. Лукерья поставила ведра на землю и остановилась около Дороѳея, отозвалась на его слова:
— Ходитъ, какъ неприкаянный. Вишь, заливается! Встрѣтитъ кого, запыряетъ. Бѣда!
Помолчали. Лукерья стояла и разглядывала Дороѳея. Пахло отъ нея свѣжимъ ситцемъ. (Новую кофточку надѣла ради прихода Дороѳея). А отъ ведеръ колодезной воды захолонулъ теплый воздухъ, и въ лицо Дороѳею пахнуло сырой прохладой.
— Пьяные ужь, поди, тамъ?.. (Лукерья мотнула головой на освѣщенное окно).
— Галдятъ, — тихо отвѣтилъ Дороѳей.
Лукерья сѣла на лавочку подъ окномъ, потянула на колѣни запонъ, откинулась къ стѣнѣ и засмѣялась.
— Уфъ, устала!
Когда Лукерья смѣялась, лицо ея становилось свѣтлѣе и виднѣе Дороѳею.
— Ты что, Лукерья, смѣешься?
— Такъ… А рясу ты съ собой привезъ?
— Рясы нѣтъ. Больше ужь не надѣну.
— А я хотѣла ба поглядѣть, какой ты въ рясѣ. Въ рясѣ ты, чай, лучше?
И опять засмѣялась. Дороѳей тоже засмѣялся весело, искренно. И обрадовался, что не обидѣлся. Отъ радости ему захотѣлось быть откровеннымъ.
— А знаешь, Лукерья, что со мной въ дорогѣ случилось? Я отдыхалъ около колодца, въ Липовомъ Вражкѣ. А Галкинъ Павелъ изъ Губановки воду наливалъ… Хотѣлъ меня убить. Говоритъ — волчокъ.
Лукерья отъ удивленья всплеснула руками.
— Уби-и-ть! Ха-ха-ха! За волчка принялъ?!..
Она поглядѣла на Дороѳея, съ кѣмъ-то сравнивала.
— Такъ ты и въ самъ-дѣлѣ похожъ на волчка… Ну, и что-жа ты?
— Я — ушелъ… Да кто это такіе волчки?
— А песъ ихъ знаетъ. Ходятъ тутъ такіе… несчастные. Какіе та пошли теперь ссыльные. Такъ, бродяжки. Вотъ ихъ и прозвали волчками… Прошлой осенью одинъ вотъ тутъ, нашимъ проулкомъ шелъ. Суртановы собаки его рвали. Вотъ рва-али! Онъ отъ нихъ. Куда куски, куда милостынка. Къ намъ забѣжалъ. Вотъ было смѣху-та! Пьянай. Съ нашимъ Микитой три дня пьянствовали, Вавилиной коровѣ хвостъ отрубили.
Мірской быкъ заревѣлъ совсѣмъ близко. Быка не видно, но всѣмъ такъ хорошо извѣстны его привычки. Вотъ онъ остановился, гулко мурлычетъ, уткнулъ рогастую голову въ зольную яму и передними копытами швыряетъ выше себя золу и пыль… А въ горлѣ у него что-то весело перекатывается. Поднялъ голову и, раскрывъ слюнявый ротъ, испустилъ радостный возбужденный крикъ.
Ревъ этотъ крылъ село, полновѣсный, густой и тягучій, какъ гудокъ морского парохода. Залилъ улицы. Гдѣ-то заблеяла спросонья овца. Фыркула лошадь.
— Ну, идти надо! А то быкъ запыряетъ. Ты вѣдь не сладишь съ быкомъ-та?
Лукерьино лицо опять освѣтилось. Она встала и наклонилась надъ ведрами.
— А ты бы, Лукерья, не торопилась? — попросилъ Дороѳей.
— Да вѣдь спать надо… Вонъ и мужики загалдѣли, выходятъ… Лукерья встала между ведрами, потянулась, закинувъ руки за голову. Грудь выкатилась круглая, упругая, къ Дороѳею совсѣмъ близко. Сильнѣе запахло новымъ ситцемъ.
— Знаешь что, Лукерья, ты никому не сказывай, что Павелъ меня убить хотѣлъ. Будемъ только мы съ тобой знать. Ладно?
— Ладно, ладно! — ласково сказала Лукерья и подняла ведра. Дороѳей отнялъ у ней ведра и понесъ самъ.
Лукерья шла за нимъ и тихо смѣялась въ запонъ.
— Я — ровно барыня какая!..
На ходу Дороѳей вспомнилъ о братѣ Филиппѣ.
— Уѣхалъ Филипъ-та въ ночное?
И почувствовалъ смутную благодарность къ брату за то, что онъ уѣхалъ въ ночное.
— И не жалко, — быстро отвѣтила Лукерья. Голосъ ея сталъ отчужденнымъ. — Ему только въ полѣ и спать, съ волками… Сюда давай ведра, не надо въ избу!..
По уходѣ гостей всѣ Кистановы торопливо разошлись спать: въ сѣни, на погребицу, на дворъ. Утомились отъ работы, разговоровъ и волненій неожиданной и странной встрѣчи. Разносили съ собой тревогу нерѣшенныхъ вопросовъ.
Только Степанида еще долго и тяжело шаркала по полу ногами, убирала со стола самоваръ, чашки. Изрѣдка останавливалась среди избы и прислушивалась къ тишинѣ дома, двора, улицы. Когда затушила лампу, — встала передъ иконами и долго молилась, задумчиво позѣвывая отъ усталости. Но и въ позѣвахъ, захлебываясь словами, не переставала читать какія-то, ей одной извѣстныя, длинныя молитвы. Слова были старинныя, испытанныя въ горѣ и радости долгой жизни, надежныя слова.
И ея текучій шопотъ задумчиво вился въ темной тишинѣ избы, точно никому неизвѣстный ручеекъ въ лѣсной чащѣ. Тихо позваниваетъ хрусталемъ чистой струи, шелеститъ травой, булькаетъ въ круглыхъ мшистыхъ водороинкахъ. Куда-нибудь да дотечетъ.
Дороѳей легъ подъ сараемъ на соломѣ въ саняхъ. И долго не могъ заснуть. Почему-то именно теперь вспомнилъ онъ монашку.
Дороѳей почти не зналъ въ жизни женщинъ. И только года два тому назадъ, въ Константинополѣ, въ монастырскомъ подворьѣ онъ соблазнилъ одну монашку. Неизвѣстно, впрочемъ, кто кого изъ нихъ соблазнилъ. Можетъ быть скорѣе — она его, ибо Дороѳей былъ съ женщинами стыдливъ и робокъ.
Онъ забылъ лицо и имя монашки. Да и то сказать, Дороѳей ея почти не зналъ: встрѣтились одинъ разъ въ жизни… Помнитъ только одну сладостную минуту, когда ея маленькое тѣло вздрагивало въ его жадныхъ рукахъ. Она прижималась къ нему и въ забвеньи сладкаго восторга шептала
— …Диворадуйся… Милый ты мой!.. Ахъ, Господи! Грѣшница-то я!..
Монашка вырвалась изъ его рукъ и убѣжала по длинному полутемному монастырскому корридору на цыпочкахъ. А по его рукамъ, ногамъ и всему тѣлу потекло томительное вино. Вотъ и теперь это вино ходитъ въ разгоряченномъ тѣлѣ. Руки и ноги отяжелѣли, и въ ушахъ шелестятъ монашкины слова:
— Диворадуйся… Милый!..
И, уже засыпая, Дороѳей тревожно вспомнилъ, что никому не разсказалъ про то, какъ онъ былъ въ Одессѣ у архіерея. Вспомнилъ и пожалѣлъ, понялъ въ эту минуту, что встрѣча съ родными была не такая, о какой онъ мечталъ. Некому было разсказать задушевное. И успокоенно подумалъ, что разскажетъ Лукерьѣ.
— Лукерьѣ можно. Только вотъ смѣется она…
И почему сказала: „ты вѣдь не сладишь съ быкомъ?“ Развѣ Дороѳей такой слабый? Онъ схватитъ этого быка за рога и свернетъ ему шею, — вотъ какая у него сила!
Засыпая, онъ, какъ въ дѣтствѣ, слушалъ мягкій токотъ далекихъ пароходныхъ колесъ на Волгѣ. Чувствовалъ ихъ и въ глубокомъ снѣ.
VIII.
правитьПетровъ день — костычевскій храмовой праздникъ. Наканунѣ бабы цѣлый день мыли церковь, а мужики устилали полъ свѣжей травой, украшали иконостасъ зеленью.
Солнце въ Петровъ день поднялось на ясномъ горизонтѣ сразу горячее и полуденно яркое.
Отъ дыма печей широкія, солнечныя улицы, дома и люди казались перламутровыми.
Гудѣлъ праздничный колоколъ. Чутко вздрагивала отъ ударовъ горячая земля. А по рѣчкѣ Мочежинѣ доносились тихіе звоны колоколовъ другихъ селъ: Змѣевки, Лебяжья, Растопыровки и Утёвки.
Эти издалека и отовсюду несущіеся звоны внушали смутныя мысли о далекомъ: о другихъ странахъ, неизвѣстныхъ людяхъ. Чего-то хотѣлось необыденнаго, не вчерашняго, не завтрашняго, но никто въ точности не могъ сказать, что именно это такое было.
Какъ мелкіе осколки чужого міра, появлялись въ селѣ чужіе нищіе. Гдѣ они скрывались до праздника и почему появлялись въ такомъ большомъ количествѣ въ Костычевкѣ въ праздничные. дни, — трудно было сказать. Ходятъ отъ окна къ окну, сѣрые, сгорбленные, шепчущіе. Въ тѣняхъ избъ они и совсѣмъ незамѣтны, развѣ долго всматриваться. Тогда увидишь, какъ, вздыхая надъ костылемъ, стоитъ подъ окномъ человѣкъ и шепчетъ привычныя слова.
Ходитъ слѣпой Булыга. Это ежедневный, свой нищій. Онъ знаетъ село наизусть, ходитъ увѣренно и кланяется передъ окнами размашисто, всѣмъ туловищемъ, блестя гладкой лысиной. Начинаетъ съ присловья:
— Господи Исусь Христе, Сыне Божій, помилуй насъ.
Потомъ болѣе высокимъ и убѣдительнымъ голосомъ нараспѣвъ затянетъ самую просьбу:
— Батюшки-матушки, подайте Христа ради святую милостынку отъ своихъ трудовъ праведныхъ, для родителевъ своихъ поминаючихъ…
И терпѣливо ждетъ, направивъ въ окно неподвижные бѣлки слѣпыхъ глазъ.
Голосъ у него особый, праздничный, не допускающій лишнихъ разговоровъ. Но, когда Дороѳеева мать, Степанида, высунула ему изъ окна кусокъ хлѣба, Булыга не утерпѣлъ и спросилъ обыкновеннымъ, будничнымъ голосомъ:
— А у васъ, слыхать, сынокъ прибылъ, Дороѳей Игнатьичъ?
Въ вопросѣ слѣпого послышалось любопытство освѣдомленнаго человѣка. Булыга зналъ, что большого разговора въ эту минуту съ Степанидой быть не можетъ. Но ему интересно услышать только Степанидинъ голосъ.
Степанида коротко отвѣтила:
— Прибылъ!..
Отвернулась и громыхнула въ кухнѣ посудой. Слѣпой поклонился и вздохнулъ привычными словами:
— Господи помилуй, Господи помилуй!
Пошелъ къ дому Лифана, припоминая и взвѣшивая тонъ этого короткаго, неохотнаго слова „прибылъ“.
— Недовольна, — рѣшилъ онъ.
Около угла Лифановой избы имъ овладѣло безпокойство. Если Лифанъ дома или, еще хуже; сидитъ передъ окномъ, то лучше пройти мимо. По праздникамъ Лифанъ бываетъ особенно раздражителенъ. Ни за что изругаетъ и прогонитъ. Уйти бы отъ грѣха… А жена Лифана, Дарья, подаетъ… Тиранитъ ее Лифанъ. Извелась баба. Все плачетъ да жалуется. Чай, ужь совсѣмъ старуха. А дѣвкой была — красавица, веселая. Булыга-то помнитъ ее, когда парнемъ былъ, да зрячимъ. Ахъ, какая дѣвка! Огонь… Господи помилуй, Господи помилуй!
Булыга крякнулъ, отгоняя давнишнія сладостныя воспоминанія. И вдругъ почувствовалъ, что къ его рукѣ что-то приближается. Чуткіе, зрячіе мускулы дрогнули, рука упруго отстранилась, вскинулась кверху, нащупывая черезъ воздухъ встрѣчный предметъ. Ухватился слѣпой за палку и потянулъ ее къ себѣ. Кто-то потянулъ палку обратно и засмѣялся.
Лифанъ!
Онъ сидѣлъ передъ домомъ и, затаивъ хриплое дыханіе! Ждалъ слѣпого. Отъ неожиданности Булыга испуганно забормоталъ:
— Да воскреснетъ Богъ! Господи помилуй!
— Скулишь? — насмѣшливо спросилъ Лифанъ, вырывая палку.
Булыга заторопился, заморгалъ толстыми, красными вѣками надъ неподвижными бѣлками. И слѣпые глаза были точно красногубые рты, которыми Булыга заглатывалъ бѣлые камешки-голыши и не могъ заглотать.
— Ась! Ты что, Лифанъ Терентьичъ?!
— Скулишь, говорю, старый песъ! Въ амбарѣ полны сусѣки хлѣба, а ты ходишь подъ окнами, да скулишь во имя Христово. Распинаешь Христа-та, старый чортъ!
— Господь тебѣ проститъ, Лифанъ Терентьичъ, — забормоталъ обиженно Булага, уходя скорѣе прочь.,
И оттого, что тѣло слѣпого было испугано и раздражено, оно потеряло обычную чуткость. Уходилъ онъ бокомъ, растерянно ловилъ руками теплый солнечный воздухъ, — какъ бы на что не наткнуться! Откидывалъ назадъ лысую шишкастую голову, двигалъ мясистыми и большими ушами, обросшими по краямъ сѣдыми волосами.
У сосѣдней избы онъ снова переломился въ поясницѣ и праздничнымъ голосомъ затянулъ обычную просьбу. Но тѣло его все еще видѣ;ло Лифана, и подвижное ухо чутко прислушивалось, какъ около своей избы хрипѣлъ, издѣвался и бранился скверными словами Лифанъ.
Съ утра въ домѣ Кистановыхъ установилось радостно-стѣснительное настроеніе, какое приноситъ съ собой всякій, давно невиданный, родной гость. Не знали, какъ съ Дороѳеемъ обращаться. Изъ угловъ на Дороѳея съ любопытствомъ выглядывали Ѳедька съ Васенкой, но подходить близко боялись. Игнатій надѣлъ поддевку, намазалъ волосы масломъ, зажегъ передъ образами свѣчку, лампадку и говорилъ по славянски: „свѣща, елей, аще“… Даже однажды „дондеже“ и „обрящете“ сказалъ, да и самъ сконфузился. Отъ славянскихъ словъ, колокольнаго звона, праздничной хлопотни бабъ приходилъ въ умиленіе и всхрапывалъ носомъ, прогоняя внезапныя слезы…
Мякинъ пріѣхалъ ночью, привезъ съ вокзала сундучекъ. Дороѳей разбиралъ вещи, давалъ всѣмъ подарки: неувядаемый цвѣтъ, масло, смертная плащаница, иконки, крестики, пальмовая вѣточка. Въ комнатѣ пахнуло прянымъ запахомъ кипариса и регальнаго масла. Прибили на стѣну большую картину Аѳона. Скалы, одѣтыя яркой зеленью, а въ зелени бѣлыя полотна стѣнъ и голубыя главы монастырскихъ церквей. Въ избѣ стало просторнѣе и свѣтлѣе, точно прорубили въ стѣнѣ новое окно на солнечную улицу.
Всѣ ахали, изумлялись. Набрались въ избу старухи. Плакали о смертномъ часѣ и нюхали святой кипарисовый воздухъ. Завидовали Степанидѣ: къ смерти у ней готовъ аѳонскій саванъ.
Когда отзвонили къ обѣднѣ, Дороѳей съ отцомъ пошла въ церковь. По улицамъ парами и въ одиночку шли костычевскіе старики въ черныхъ чапанахъ и поддевкахъ, въ толстыхъ шапкахъ и картузахъ съ блестящими на солнцѣ козырьками. Шли, покачиваясь, степенно и важно, не такъ, какъ ходили въ будни, а по иному, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ новымъ и значительнымъ, что было въ душѣ. Сучили руками, сбирая упругія складки длинныхъ рукавовъ. Выпрямляли одеревенѣвшія спины и бережно ставили на пыльную дорогу смазанные дегтемъ сапоги.
Въ кубовыхъ рукавахъ и темныхъ платкахъ брели сгорбленныя старушки. Въ церкви онѣ охотно кладутъ земные поклоны, стукаясь объ полъ теменемъ, — вотъ-вотъ покатятся колесомъ.
Яркими пятнами виднѣлись вдоль улицы голубые, красные, оранжевые платки дѣвокъ и молодыхъ бабъ.
Безъ шапки и босой, въ изорванной рубашкѣ ходилъ по улицѣ пьяный Андрюшка. Останавливался передъ мужиками, виновато кланялся въ землю:
— Простите меня Христа ради.
И долго возился въ пыли, не могъ встать.
Мужики смотрѣли мимо него невидящими глазами. Стоя на четверенькахъ, Андрюшка глядѣлъ между своими раскоряченными ногами и бранился.
— Не хочешь простить? Ну, какъ хочешь…
Послѣ аѳонскихъ каменныхъ храмовъ костычевская церковь выглядѣла убогой. И пѣніе нестройное. Грубы были натруженные, привыкшіе къ сердитой брани со скотиной и людьми голоса пѣвчихъ. И этотъ попъ съ загорѣлымъ, облупившимся лицомъ, тотъ самый, котораго вчера видѣли на гумнѣ съ метлой въ рукахъ!..
Было Дороѳею чего-то жалко. Раньше, до Аѳона, онъ вѣрилъ въ отшельниковъ, съѣдающихъ въ недѣлю по фунту хлѣба, спящихъ на камняхъ. Есть такіе отшельники, онъ видѣлъ ихъ. Но увидѣлъ и пересталъ вѣрить. Стали они ненужными.
И вотъ онъ долго и жадно стремился сюда, въ родную Костычевку. Надѣялся въ неприкосновенности найти на старомъ мѣстѣ оставленное съ юности что-то очень цѣнное. А этого цѣннаго не оказалось. Пропало. Было жаль этого стараго, и неизвѣстно, гдѣ его найти.
Дороѳей всталъ сзади, у самаго выхода, и по-монашески размахнулся пояснымъ поклономъ. Вспомнилъ и разсердился на себя. И всю обѣдню стоялъ, не крестясь. Ждалъ дѣтскаго, юношескаго, но оно не приходило. Казалось, что это пѣвчіе мѣшаютъ сырыми и хриплыми голосами.
Временами въ раскрытыя двери залеталъ клубками теплый вѣтеръ, качалъ блѣдные огни свѣчей, шевелилъ надъ ликами святыхъ вѣтвями клена, березы и рябины. Листья кленовъ пожухли, свернулись, точно крылья летучей мыши. А березки стояли свѣжія и листья топорщились, какъ живые.
Съ полу поднимался густой запахъ растоптанной травы. Точно въ лѣсу собрался народъ и межъ вѣтвями деревьевъ мелькаютъ мужскіе и женскіе, скорбные и удивленно-радостные лики святыхъ.
Только въ одномъ мѣстѣ службы Дороѳея охватили старыя чувства, какія онъ переживалъ въ дни поминовенія умершихъ. Во время эктеніи попъ съ подголоскомъ долго читали поминанія. Читали они невнятно, бормотали десятки, сотни именъ. Безчисленныя, неразборчивыя имена умершихъ, какъ заросшія травой, опавшія, съ поломанными крестами могилы на костычевскомъ кладбищѣ. Здѣсь, въ эти минуты устанавливалась наивная деревенская связь между живыми и умершими. И странное дѣло, связь эта не была печальной. Дороѳей хорошо помнилъ еще съ дѣтства, что это чувство къ умершимъ было какъ бы даже радостнымъ. Надежнѣе казалась своя, костычевская жизнь, точно корнями вростала въ далекое прошлое, пускала отростки въ будущее. Хотѣлось съ благодарностью вспомнить всѣхъ этихъ безчисленныхъ умершихъ, съ благодарностью за то, что они когда-то жили.
Прошла мимо старуха, отломила кусочекъ просфоры и дала Дороѳею.
— Помяни, батюшка, раба Божія Петра…
Съ чувствомъ благодарности Дороѳей взялъ кусочекъ бѣлаго хлѣба. И ему захотѣлось узнать точно, какого именно Петра нужно помянуть, представить его себѣ ясно, съ бородой и рубахой.
— Какого, баушка, Петра?
Старуха подняла на него разрисованное квадратами морщинъ лицо, тусклые глаза. Начала объяснять готовно и сокрушенно радостно:
— Кума Петруху, свояка Лексѣя Митрича! Чай, помнишь, Варешкинъ-атъ мужъ? Въ самый Успеньевъ день и померъ онъ…
Жуя черствый хлѣбный мякишъ, Дороѳей вспоминалъ Козлякина Петра, его желтую бороду, бѣлесые глаза и бормоталъ:
„Раба Твоего, Козлякина Петра, помяни Господи“…
„Аще Ты еси?!“ — подумалъ онъ ехидненько и внутренно заулыбался отъ радости своихъ новыхъ мыслей.
IX.
правитьПослѣ обѣдни у Кистановыхъ толпился народъ. Праздникъ, престолъ, — приходили люди въ гости, а, главное, на Дороѳея всѣмъ взглянуть хотѣлось. Сначала сидѣли въ избѣ, а потомъ перешли въ садъ. У Кистановыхъ небольшой садъ, начинается прямо за дворомъ и спускается зеленой полосой подъ гору въ поёму.
Пришелъ Кузьма Мякинъ и всѣмъ разсказывалъ; какъ онъ не узналъ Дороѳея въ Дубкахъ. Разсказывалъ веселый, радостный, точно въ томъ, что онъ не узналъ, заключалась его большая заслуга передъ Дороѳеемъ и даже передъ всѣми костычевцами. Точно Мякинъ выдумалъ Дороѳея. Не было Дороѳея и вотъ сталъ Дороѳей.
— Гляжу — человѣкъ подходитъ. Господинъ — не господинъ, а вродѣ какъ бы и не нашъ. „Сундучекъ, гритъ, довезти надо въ Костычевку“. Что же, думаю, довезти можно, только чего не вышла ба. Ну, и Мохначъ меня постращалъ малость. „Я, гритъ, подъ землей на три аршина вижу; наглядѣлся, гритъ, я на этихъ самыхъ людей… Мечется, гритъ, народъ по землѣ: все стаями, все стаями. А коій, гритъ, отъ стаи отбился, тутъ ты за нимъ и поглядывай, тутъ его и остерегись: украдетъ, либа што… Я, гритъ, ужь вижу!..“ Увид-алъ! Попалъ въ точку, чортъ мохнатый!..
И Мякинъ заливался счастливымъ смѣхомъ.
— А вѣдь ты меня, чать, сразу узналъ, Дороѳей Игнатьичъ?
— Конечно, узналъ…
И это доставляло Мякину удовольствіе. Онъ чувствовалъ себя героемъ дня. Улыбка свѣтилась на его волосатомъ лицѣ, просвѣчивала сквозь бороду и усы, какъ утренній разсвѣтъ сквозь частую осиновую поросль. О случаѣ въ Дубкахъ онъ разсказывалъ всѣмъ входящимъ мужикамъ, даже бабамъ и дѣвкамъ, разсказывалъ съ разными неожиданными для него самого подробностями.
Онъ даже объяснялъ Дороѳея. Разсказывалъ про его аѳонскую жизнь, хвалилъ. Онъ не могъ иначе, какъ хвалить. Вѣдь это былъ его Дороѳей, сундучекъ котораго онъ привезъ съ Дубковъ.
— Четырнадцать лѣтъ на Аѳонѣ пробылъ… Игумномъ хотѣли выбрать, да онъ не захотѣлъ, — шепталъ таинственно Мякинъ Горбачеву Ѳедору. — Этто голова! Не пропадетъ! Нѣ-тъ! Это ужь, братяга, я тебѣ вѣрно говорю. Главное, — сразу видать человѣка!..
Въ саду собралось много народу: мужики, парни, дѣвки. Пришли бывшіе товарищи Дороѳея: Иванъ Крыловъ, Вавила Моргуновъ, Петруха Катюшинъ, Никудышный Савка. Пришла баба съ ребенкомъ на рукахъ. Ребенокъ плакалъ крикливо и болѣзненно. Ее отгоняли.
— Уйди ты, баба! Всѣмъ досаждаешь!
Но она не уходила. Только повернулась къ народу спиной и долго размашисто качалась всѣмъ тѣломъ, укачивала ребенка, пока онъ не затихъ.
Пили чай только родные и гости. Остальные стояли такъ, изъ любопытства. Подъ тѣнью яблони мѣста всѣмъ не хвастало. Сидѣли и стояли на солнцѣ по садовой дорожкѣ, залѣзали въ кусты малинника. Лѣзли черезъ плетень мальчишки. Филиппъ бѣгалъ за ними, выгонялъ изъ сада, бранился, кричалъ и грозилъ большимъ, корявымъ кулакомъ.
Шушукались молодыя бабы и дѣвки съ Ульяной, тихо смѣялись. И это смущало Дороѳея. Лукерья сидѣла за самоваромъ, молча разливала чай и сама пила много, сосредоточенно и старательно. Вытирала рукой выступавшій на губахъ свѣтлыми росинками потъ, прислушивалась къ разговорамъ и по своему, по-женски, оцѣнивала ихъ. Всѣмъ подливали въ чай регальнаго масла. Было горько, захватывало дыханіе, но пили, потому что оно было съ Аѳона.
Дороѳеевъ отецъ Игнатій угощалъ гостей, но будто и задабривалъ мужиковъ, какъ бы даже съ униженіемъ какимъ, точно на сходкѣ, когда просилъ о чемъ-нибудь міръ. Недоумѣвалъ и сердился самъ на себя за то, что потерялъ прежнее, спокойно увѣренное и слегка пренебрежительное отношеніе къ мужикамъ. Точно Дороѳей провинился въ чемъ-то передъ міромъ и отецъ хотѣлъ расположить всѣхъ, заранѣе улестить, чтобы не взыскали.:
Спрашивать слушатели не умѣли, оттого Дороѳею было трудно и смущенно. Съ чего начать, о чемъ разсказывать?
Помогъ разговору Давыдъ Яминъ. Былъ онъ мужикъ бездомный, пьяница, хожалый, восторженный и умный. Пришелъ, зашумѣлъ, сѣлъ сразу за столъ, обрадовался поднесенному стакану водки.
— Эхъ, голова! Вѣдь давно не видались. Парнишкой ты ушелъ. А теперь гляди — какой сталъ… Ну, со свиданьемъ!
Поцѣловался съ Дороѳеемъ, выпилъ и прослезился отъ праздничнаго настроенія.
По тѣсной кучѣ мужиковъ и бабъ, по бородамъ, носамъ, картузамъ и платкамъ двигались свѣтлозеленыя солнечныя пятна. Вкусно пахло пирогомъ, малиной и регальнымъ масломъ. Въ красной кофточкѣ и оранжевомъ платкѣ раздражающе-яркимъ пятномъ сидѣла за самоваромъ Лукерья. Тишина и тепло подъ тѣнью яблонь, три дня предстоящаго праздника, выпивки и угощенья, — все это было радостно. Давыдъ почувствовалъ даже благодарность къ Дороѳею.
— Спасибо тебѣ, Дороѳей Игнатьичъ, что пришелъ. Вотъ удружилъ. Хахъ, голова!.. А мы тутъ сидимъ въ Костычевкѣ, какъ бараны въ ямѣ…
Но чувствовалось, что костычевская яма Давыду не непріятна и про барановъ онъ заговорилъ для начала рѣчи чтобы выгоднѣе оттѣнить другихъ людей, иныя страны.
— Ты, чай, много повидалъ вольнаго свѣту? А?
Желая сдѣлать удовольствіе отъ разговора полнымъ, Давидъ широко разложилъ по столу локти, точно очищалъ пространство для полета своей фантазіи въ дальнія страны, гдѣ жилъ Дороѳей.
Дороѳей разсказывалъ про каменный шпиль аѳонской горы. А вокругъ этого шпиля даже въ самый ясный день облачко стоитъ. Отъ теплаго воспаренья моря и отъ холода каменнаго шпиля происходитъ это облако. Разсказалъ, какая на Аѳонѣ зима, лѣто, какія деревья. Про монастыри и монаховъ. Что ѣдятъ, какъ живутъ монахи въ ихнемъ монастырѣ. Одинъ монахъ все дьяволовъ рисовалъ. Во всѣхъ видахъ: жабой, звѣремъ, женщиной, летучей мышью, монахомъ. „Во всякомъ, говоритъ, образѣ есть что-нибудь отъ дьявола“… Другой пять лѣтъ у себя въ кельѣ церковь строилъ изъ спичечныхъ коробочекъ. Колокола и купола веревочные. Ну, только немного не достроилъ, померъ. Позвалъ онъ передъ смертью своихъ товарищей-монаховъ, роздалъ имъ свои вещи и говоритъ: „Вотъ умру скоро. А церковь достройте изъ коробочекъ. Да только пустыя коробки кладите, безъ спичекъ“. Легъ на койку, плюнулъ себѣ на ладонь и показываетъ: „Глядите, говоритъ, помираю“. Два раза икнулъ и померъ.
Слушали Дорофея съ напряженіемъ. Бородатые рты раскрыты. Лица радостно-изумленныя. Давыдъ умилился, многозначительно поднялъ вверхъ отмороженный въ пьяномъ видѣ, неразгибающійся палецъ и сказалъ:
— Достраивайте, говоритъ, церковь-та? Такъ и сказалъ „достраивайте“?
— Такъ и сказалъ, — недоумѣвая, подтвердилъ Дороѳей. Давыдъ вдохновился.
— А вѣдь, это онъ тебѣ, голова, пророчество… Вродѣ бы завѣщаніе сдѣлалъ, — церковь-та достроить?
— Нѣтъ, это такъ, пустой разговоръ, — раздраженно отвѣтилъ Дороѳей.
Лицо Давыда стало строгимъ. И съ видимой непослѣдовательностью, но во внутренней связи смутныхъ и давнишнихъ мыслей, онъ сказалъ, обличая невидимаго:
— А у насъ тутъ нащотъ Бога пошло разсужденіе. Говорятъ: „А гдѣ онъ Богъ-атъ?“ Сукины дѣти! Всякая тля, можно сказать, а тоже вникаетъ. „Гдѣ, говорятъ, они, святые-та!?“ Да вотъ они гдѣ святые! Слушайте!..
Давыдъ строго оглядѣлъ толпу мужиковъ и бабъ, точно высматривалъ, нѣтъ ли и здѣсь сомнѣвающихся? Раздались успокоительные возгласы:
— Ну, знамо дѣло!
— Еще бы!
— Это тебѣ не Костычевка!
Ободренный Давыдъ со слезами на глазахъ билъ себя въ грудь, поднималъ кверху руки. И самъ радостно удивлялся, что все это у него выходитъ такъ убѣдительно и складно. Оттого еще Дольше умилился, кричалъ:
— Погрязли мы, другъ, во грѣхахъ! Дороѳей Игнатьичъ. Всѣ мы здѣсь въ тинѣ, какъ говорится, грѣховной валяемся. Какъ свиньи! Раздоры, споры. Вотъ теперь изъ-за земли… И что такое выходитъ, Господь нашъ, Кормилецъ! Какъ насъ земля-матушка носитъ? Кабы вотъ такихъ молитвенниковъ не было, можетъ, мы ужь давно ба въ тартарары провалились.
И какъ бы въ доказательство своей грѣховности съ восторгомъ предложилъ:
— Выпьемъ, голова, со свиданьемъ! Угощай, Игнатій, радость тебѣ Богъ послалъ!
Хотѣлъ Дороѳей похулить Аѳонъ и монаховъ, а вышла хвала, какъ бы даже прославленіе. И кипарисы, и било вмѣсто колокола, и каменистая почва, и виноградники, и ядовитый вѣтеръ опой, и даже ослы, на которыхъ возятъ камни и ѣздятъ монахи, — все обыкновенное на Аѳонѣ, житейски простое, обыденное, здѣсь представилось сказочнымъ, святымъ, недосягаемымъ, почти небеснымъ.
Дороѳей чувствовалъ это смутно и тревожно. Сначала ему казалось, что виноватъ тутъ восторженный, плутоватый Давыдъ, что это онъ своими восклицаніями завелъ Дороѳея не туда, куда слѣдуетъ. И съ упорствомъ и раздраженіемъ старался высказать свое, то, чѣмъ онъ долго страдалъ.
— Не такъ ты, дядя Давыдъ. Вотъ ты говоришь — молитвенники, святые. А по-моему не нужно все это и заблужденіе… Вѣдь ты самъ не пойдешь въ монахи?
Давыдъ почти легъ грудью на столъ, протянулся весь къ Дороѳею, такъ что локти его острымъ изломомъ поднялись выше спины, какъ ноги саранчи, и голосомъ убѣждающимъ, скорбно-придушеннымъ, мокая бороду въ чашкѣ чаю, воскликнулъ:
— Дакъ грѣшенъ я! Другъ! Дороѳей Игнатьичъ! Пьяница, вѣдь, я! Старики, такъ ли я говорю? Грѣшенъ, вѣдь? Пьяница?!
Давыдъ готовъ заплакать счастливыми слезами всенароднаго раскаянія.
— Ну, и тамъ такіе жа люди живутъ. Еще хуже…
Дороѳей разсказывалъ, какъ ссорятся, пьянствуютъ, развратничаютъ монахи. И по бородатымъ, загорѣлымъ лицамъ поползло недоумѣніе. Точно легкимъ вѣтромъ утренній паръ надъ водой, сдуло очарованіе таинственнаго, святого. Лица стали здѣшними, костычевскими, скрытно-лукавыми. Какъ бы даже обрадовались тому, что монахи такіе же грѣшники, а, можетъ быть, и хуже костычевскихъ мужиковъ. Выкрикивали съ раздраженною радостью.
— Ну, вотъ! А мы-та думали!..
— Вотъ спасибо тебѣ, Дороѳей Игнатьичъ! — насмѣшливо кричитъ Иванъ Крылокъ. — А то бабы насъ заѣли. „Вы, говорятъ, пьяницы, вы лѣнтяи, такіе-сякіе“. А мы-та что! Мужики, какъ мужики — вывернулся онъ на стороны локтями и колѣнами, какъ бы показываясь всѣмъ: — Даже очень хорошіе мужики… — Ну, что скажешь? — подступалъ онъ насмѣшливо-грозно къ бабъ съ ребенкомъ. — Ну-ка укуси! Коли святые выпиваютъ, такъ мнѣ-та, несвятому, ради праздничка Господня ужь и не выпить? А? Говори! Гдѣ мужъ-та?.. Загрызла мужа-та, въ погребъ посадила на праздники!..
Баба плотнѣе обхватила руками ребенка, окинула мужика презрительнымъ взглядомъ.
— Обрадовались! Въ примѣръ себѣ ухватили, — какъ пьянствуютъ! На это вы ловкачи! А какъ молятся, да добрыя дѣла творятъ, — тамъ нѣту васъ, иродовъ! У-у-у!
Ребенокъ проснулся отъ крика матери, заплакалъ. Укачивая его, баба повернулась и пошла прочь.
— Не понравилось!
— Хе, накололась, небось!
— Ай да Крылокъ!..
Смѣхъ, шутки. Уходя, баба обернулась и еще разъ издали закричала, почти заплакала:
— Живоглоты, проклятые! Кровь-та пьете нашу женскую!
Раньше разговоръ казался глубокимъ, безконечнымъ, интереснымъ, какъ сказка. Теперь сталъ грубымъ, понятнымъ и сразу кончился. Бабы откачнулись, вышли изъ плотнаго кружка, завздыхали, заговорили о своихъ дѣлахъ. Нѣкоторые поднялись уходить. Игнатій какъ бы сконфузился, удерживалъ гостей, угощалъ.
— Посиди-ите! Кумъ Петруха, сватъ Илья! Чай, — праздникъ! Куда торопитесь. Ужь разъ-та въ годъ и намъ можно!..
Давыдъ неожиданно запѣлъ богородичный тропарь: „Заступница усердная, Мати Господа вышняго“. Пѣлъ онъ голосомъ заблудившагося барана, широко разѣвалъ бородатый ротъ, моргалъ заслезившимися глазами, покраснѣлъ отъ натуги одиночнаго пѣнія. Всѣмъ стало конфузно, никто не подтянулъ, только Ульяна присоединилась тихимъ и трогательнымъ голосомъ. Давыдъ покосился на нее благодарнымъ глазомъ, пріободрился, и они вмѣстѣ допѣли тропарь въ знойной тишинѣ разогрѣтаго солнцемъ сада.
Уходили и приходили. Народъ толпился почти до самаго вечера. Спорили и разспрашивали Дороѳея. И чѣмъ больше разспрашивали и спорили, тѣмъ меньше понимали Дороѳея и его поступокъ. Даже недовольство наростало вокругъ него. Точно Костычевка посылала его зачѣмъ-то въ далекую страну, на сказочный Аѳонъ. А онъ вернулся съ пустыми руками. Говоритъ, — ничего не принесъ, даже будто бы самой этой далекой и сказочной страны нѣтъ совсѣмъ и никогда не было.
Уходя отъ Кистановыхъ, Кузьма Мякинъ задумчиво говорилъ своему спутнику, Трофиму Радаеву:
— Шутъ его знаетъ. Чего-та мудренъ больно!..
Восторженность Кузьмы пропала. Заложивъ руки корявымъ узломъ на широкую поясницу, онъ шелъ нагнувшись, противъ солнца. Стряхивалъ головою на глаза картузъ и легонько приподнималъ его правой бровью со стороны Трофима.
— Да ужь будешь мудренъ, — многозначительно и раздраженно отвѣчалъ Трофимъ. — Выкручиваться-та нада какъ-нибудь?!
Мякинъ молчалъ.
— Выкручиваться-та надъ говорю, ай нѣтъ?! — строго закричалъ на него снова Трофимъ.
— Да! вѣдь, извѣстно ужь, какъ сказать… До кого ни доведись.
— Ну такъ чего-жа тутъ, — мудренъ, мудренъ!
Пошли по улицѣ. Мякинъ широкій, волосатый, русый, но выгорѣвшій на солнцѣ до желтаго цвѣта. Трофимъ маленькій, сдавленный съ боковъ, сухой и черный, какъ жукъ. Оба сдѣлали видъ, что поняли другъ друга, понимаютъ и знаютъ гораздо больше того, что сказали. Не хотѣлось имъ много думать о чужомъ и непонятномъ. Слышали на селѣ пьяныя пѣсни и сами слегка покачивались, какъ будто тоже немного выпили и спьянились. Не притворялись, а было имъ пріятно идти, покачиваясь на широко разставленныхъ ногахъ. Отъ этого слегка кружилась голова, легче было идти. Грѣло солнце, вдоль улицы тянуло теплымъ вѣтромъ, ласкало лицо, шею, руки.
X.
правитьКъ вечеру село развеселилось. По улицамъ и по надъ рѣкой собирались дѣвки, парни. Ходили по селу подвыпившіе мужики и бабы съ молодоженами, ходили отъ родни къ роднѣ, останавливались на улицѣ, плясали. Слышались пѣсни и текучіе звуки гармоники. Но все веселье села нарушилъ случай странный и потому особенно жуткій. Утонулъ Иванъ Крылокъ.
Такъ, какъ утонулъ Крылокъ, не тонутъ никогда не только люди, даже животныя. Утонулъ онъ на мелкомъ мѣстѣ, при сліяніи Мочежины съ Кривымъ Озеромъ.
Степь накатилась на волжскую поему высокимъ валомъ и упала въ Кривое Озеро крутымъ срѣзомъ глинистаго берега. А за Кривымъ Озеромъ — луга и поемный лѣсъ до самой Волги,
Въ Кривое Озеро, разсѣкая Костычевку надвое, впадаетъ рѣчка Мочежина. Только названіе одно — рѣчка. Весной она бурлитъ, пѣнится, шумитъ, какъ пьяный мужикъ на свадьбѣ. А лѣтомъ и нѣтъ ничего: пересохнетъ сармами, заростетъ по перекатамъ конскимъ щавелемъ, лопушникомъ, да осокой — вотъ и вся рѣка.
При впаденіи Мочежины въ Кривое Озеро — широкая мель. Крылокъ пришелъ сюда подъ вечеръ купаться и утонулъ. На высокомъ берегу сидѣли дѣвки, молодыя бабы. Стоя въ водѣ, Крылокъ кричалъ имъ что-то о монахахъ и монашкахъ, Дороѳеевы разговоры вспоминалъ, смѣшилъ. Не все было хорошо разслышано, да и мало ли, что наболтаетъ дѣвкамъ молодой подвыпившій мужикъ: всего не переслушаешь. Всѣ Крылковы слова припомнили потомъ, неразслышанное въ воспоминаніяхъ разслышали, умомъ разслышали, искали жуткаго смысла словъ предсмертныхъ. Ибо послѣднія-то слова человѣка всегда и долго живутъ особой, странной жизнью, пріобрѣтаютъ смыслъ, отличный отъ своего повседневнаго, привычнаго смысла.
— Глядите, говоритъ, дѣвки: нырну здѣсь, а гдѣ вынырну? Я, говоритъ, не какъ Дорошка Кистановъ: гдѣ нырнулъ, тамъ и вынырнулъ. Я, говоритъ, подальше унырну.
Что-то про Аѳонъ говорилъ. Зажалъ пальцами носъ и опустился въ воду. Дѣвки отвернулись и забыли объ Иванѣ. И, можетъ быть, только минутъ черезъ десять Дуня Радаева оглянулась на озеро и потревожила всѣхъ:
— А Крылка-та, дѣвоньки, нѣту!
— Вылѣзъ, чай, ушелъ.
— Да вѣдь сейчасъ кричалъ,
Дѣвки покричали мужиковъ изъ сосѣдней избы. Они сначала даже идти не хотѣли, не вѣрили. Полѣзли въ воду, а Крылокъ, гдѣ нырнулъ, тамъ и сидитъ подъ водой на днѣ, мертвый.
Село, всполошилось; испугалось все сразу. Испугалось, еще въ точности не зная, что именно случилось. Бѣгутъ по улицамъ люди, всѣ въ одну сторону, значитъ, случилось несчастье.
Вмѣстѣ съ другими торопливо пошелъ къ Кривому Озеру и Дороѳей. Мальчишки, парни, дѣвки бѣжали. Пожилые мужики шли той сдержанно-торопливой походкой, въ которой чувствуется затаенная рысь. Лифанъ тоже выбѣжалъ на улицу, но передъ домомъ и закашлялся. Махнулъ, въ отвѣтъ на приглашеніе Дороѳея, рукой и присѣлъ на лавочку. Самъ Лифанъ сидѣлъ, но кашель его торопливо бѣжалъ вмѣстѣ со всѣми, испуганный, задыхающійся, хлюпающій.
Обогналъ Дороѳея братъ Филиппъ. Онъ выбѣжалъ откуда-то съ задняго двора и, похрюкивая и повизгивая, какъ поросенокъ въ ненастье, бѣжалъ по улицѣ во всю прыть. Пробѣгая мимо Дороѳея, онъ весело, какъ бы даже радостно закричалъ:
— Айда, братка! Утонулъ кто-та!
И понесся дальше, разсѣкая лѣвымъ плечомъ воздухъ. Улица налита розовымъ закатнымъ свѣтомъ. Филиппъ бѣжалъ передъ Дороѳеемъ прямо на солнце, трепался въ солнечномъ сіяньи темнымъ, тающимъ пятномъ.
Выбѣжалъ изъ калитки Семистѣнновъ Вавила съ мѣсилкой и ведромъ въ рукѣ. Сообразилъ, въ чемъ дѣло, прилипъ къ окну своей избы, что-то крикнулъ въ окошко, бросилъ ведро и мѣсилку на улицѣ и побѣжалъ вмѣстѣ съ другими, подпоясываясь на бѣгу веревочкой.
Дороѳей зналъ этотъ общественный страхъ съ дѣтства. Пожаръ, убили кого, умеръ кто-нибудь одночасьемъ, сдохла корова, завалилась лошадь. Кто-то большой и всесильный распоряжается судьбой костычевскихъ людей, коровъ, лошадей, наноситъ грады и метели, посылаетъ пожары, моры и язвы. Сегодня покаралъ одного, завтра — другого. Живутъ костычевцы въ Костычевкѣ, какъ цыплята въ корзинкѣ: придетъ поваръ, спокойно засунетъ руку въ корзинку, поймаетъ одного, двоихъ, — сколько нужно, — свернетъ головы, а остальнымъ посыплетъ пшена, нальетъ въ ящикъ водицы. И долго жутко цыкаютъ потревоженные, испутанные цыплята.
Уже около озера Дороѳея обогнали на лошади староста съ писаремъ. У писаря красная борода, подъ мышкой большая книга. Староста, стоитъ въ тарантасѣ, оперся кучеру на плечи, показываетъ рукой, гдѣ остановиться, а самъ уже спрыгиваетъ на землю. Онъ безъ шапки и лысина его свѣтится на солнцѣ. Дойти пѣшкомъ было бы скорѣе, но при утопленникѣ староста долженъ исполнить много важныхъ и для начальства необходимыхъ формальностей. Первая изъ нихъ — нужно ѣхать, а не пѣшкомъ идти, и ѣхать на ямской лошади. Ѣхать надо съ писаремъ, а у писаря должна непремѣнно быть книга и перо съ чернильницей, у самого же. старосты — мѣдный знакъ на груди… И староста долго дожидался, пока ямщикъ запрягалъ лошадь, пока пришелъ писарь, хотя ему было жутко, интересно и подмывало бѣжать вмѣстѣ со всѣми.
Спрыгнувъ съ тарантаса, староста закричалъ:
— Расходись! Чать не свадьба! Расходись!
Его никто не послушался, да староста и самъ зналъ, что люди не разойдутся. Онъ только исполнялъ формальности. Протискался въ средину толпы, гдѣ нѣсколько мужиковъ подбрасывали и трясли большое нагое тѣло Ивана Крылка. Ухватился за уголъ дерюги и, преодолѣвая холодную, дрожь жуткаго чувства, ободряюще закричалъ:
— Дружнѣй, ребятушки! Ну, дружнѣе!
Подбросивъ раза три, онъ отстранился для исполненія другихъ, болѣе важныхъ обязанностей. Заоралъ на плотно сдвинувшуюся вокругъ мертваго тѣла толпу мужиковъ и бабъ:
— Отъ вѣтру не застьте! Отъ вѣтру отойдите, черти!
Это приказаніе было разумнымъ, и толпа готовно распахнулась двумя стѣнками со стороны вѣтра.
Когда пріхало начальство на ямской лошади, съ книгой, чернильницей и мѣдной бляхой, стало всѣмъ какъ бы спокойнѣе. Вѣрилось, что Крылокъ оживетъ. Уткнувъ въ грудь красную плотную бороду, съ книгой подъ мышкой, писарь стоялъ и смотрѣлъ, какъ качаютъ трупъ. Былъ онъ пьянъ, но теперь почти отрезвѣлъ и съ жуткимъ удивленіемъ припоминалъ, какъ два часа тому назадъ, они съ Крылкомъ были въ гостяхъ у Данилы Тутушкина, Крылкова свояка. Иванъ пилъ водку, былъ веселъ, разсказывалъ про Дороѳея, И не вѣрилось писарю, чтобы Крылокъ умеръ. Просто пьянъ Крылокъ.
— Отойде-отъ, — увѣренно и радостно сказалъ писарь; передалъ въ толпу свою книгу и, раскорячившись, ухватился за край дерюги.
— Тряси веселѣй! Очне-отся!
Курчавая голова Ивана крутилась на плотной мускулистой шеѣ. Лице сине-землистое. Изъ полуоткрытаго рта по щекѣ струйкой текла кровяно-мутная жидкость. А тѣло мягко и безвольно перекатывалось на широкой дерюгѣ и сами собой подкладывались подъ бока длинныя руки.
Всѣ жадно и съ ожиданіемъ смотрѣли на голое, красивое, совсѣмъ еще живое тѣло. Налѣзали другъ на друга, становились на цыпочки, задніе опирались переднимъ на плечи, вытягивали кверху напряженныя лица съ открытыми ртами, точно пьющія куры.
Сбѣгался народъ. Больше — молодежь. Старикамъ тоже интересно, но боятся идти. Еще попадешь въ свидѣтели, — мало-ли что случится!
Въ цвѣтной кучѣ дѣвокъ и бабъ стояла и плакала Крылкова жена. Баба некрасивая, худая, высокая и большеротая. Что ротъ у ней огромный — особенно замѣтно теперь, потому что она реветъ животнымъ ревомъ: стоитъ, открыла ротъ и реветъ; и черная дыра рта виднѣется издали въ полъ лица. Около нея двое дѣтей: дѣвочка лѣтъ десяти и пятилѣтній мальчикъ. Держатся матери за юбку, нервно топчутся на колючемъ, выгорѣвшемъ подорожникѣ, тоже ревутъ. Кричатъ протяжно, нестройно, какъ телята на пожарѣ. Они ужь не подходятъ близко къ мертвому тѣлу: видѣли, зачерпнули въ душу ужасовъ и ревутъ. Недалеко отъ нихъ кучкой лежитъ одежда покойнаго. Даже заштопанные портки и дѣтская, веселымъ желтымъ горошкомъ по красному полю, рубашка Ивана Крылка стали значительными. Всѣ обходятъ эту кучку одежды со страхомъ, точно подъ ней притаилось что-то живое и опасное.
Дороѳей слыхалъ, какъ приводятъ въ чувство утопленниковъ. Плохо зналъ, какъ именно это дѣлается, но вѣдь спросить было не у кого. Принесли скамейку. Староста обрадовался Дороѳею.
— Вотъ, спасибо тебѣ, Дороѳей Игнатьичъ. Ужь постарайся! Самъ знаешь: мужицкое дѣло: лѣто, рабочая пора. А тутъ начальство, то да сё… Бѣда!
И какъ бы вспомнивъ, что и самъ по себѣ Иванъ Крылокъ кому-то надобенъ, добавилъ:
— И жена-та убивается, сердяга. Ахъ, бѣда какая!
Чувства начальственной отвѣтственности и жалости боролись въ немъ. По человѣчеству онъ жалѣлъ Ивана Крылка и его семью, но, какъ староста, былъ очень недоволенъ имъ. Крылокъ произвелъ непорядокъ, утонулъ не во время, къ тому же такъ невѣроятно и глупо: на мелкомъ мѣстѣ. Даже не повѣрятъ.
— Думалъ ли? — сказалъ онъ про Ивана, качая жалостливо головой. И тотчасъ же вспомнилъ о томъ, что къ мертвому тѣлу надо поставить караулъ, ожидать начальниковъ, ублажать ихъ, чтобы не придрались, не затянули… И раздражался. Въ видѣ назиданія, онъ сердито кричалъ въ толпу, ни къ кому особенно не обращаясь:
— Налакаются этого винища, зальютъ зѣнки-та, да и лѣзутъ, куда попало!.. А міру безпокойство!
Дороѳей долго возился около Крылка. Поднималъ, закидывалъ за голову и опускалъ ему руки, вызывая дыханіе. Гибкое и еще теплое тѣло вытягивалось на лавкѣ, покачивалось, точно живое. Но лицо было землистое. И мертвая синева подбородка просвѣчивала сквозь золотисто-рыжіе завитки веселой курчавой бородки.
Всѣ заинтересовались, что дѣлаетъ Дороѳей. Писарь опять стоялъ около, разставилъ ноги и, уперевъ бороду въ грудь, увѣренно говорилъ:
— Очне-о-отся!..
Но было ясно, что Крылокъ померъ и не очнется. Вспотѣвшій и усталый Дороѳей положилъ на грудь трупа мертвыя руки. Онѣ соскользнули внизъ, свѣсились и раскинулись по обѣ стороны крестомъ, вывернувъ кверху костенѣющія плечи.
— Померъ, — сказалъ Дороѳей, вытирая тыльной стороной руки со лба потъ.
Но именно потому, что Дороѳей сказалъ то, что всѣ уже чувствовали и въ глубинѣ души сознавали, именно поэтому староста разсердился и, какъ бы отстраняя Дороѳея, закричалъ мужикамъ:
— Ну-ка, давай, робята, качай еще! Чего тутъ выдумки разныя. „Дыха-анія“! — передразнилъ онъ Дороѳея. — Какая у него дыханія, коли онъ теперь полонъ водой.
Снова качали, подбрасывали тѣло. Оно становилось уже не такимъ гибкимъ, какъ раньше. Холодѣло. Наконецъ, перестали, и, все еще не вѣря, что сдѣлать ничего нельзя, точно разспрашивая другъ друга, смущенно говорили:
— Померъ, должно?
— Знамо дѣло. Мертваго не воскресишь!..
Подвыпившій молодой парень въ красной рубахѣ съ вышитымъ воротомъ подошелъ къ труду, подержалъ за руку и, радостно закричалъ:
— Бьется! Жила бьется!
Староста ударилъ его по лицу и закричалъ:
— Я тебѣ, сукинъ сынъ, покажу, гдѣ бьется жила! Я тебѣ!..
Парень ходилъ въ толпѣ, плакалъ и упрямо твердилъ,
— Ударить-та всякій дуракъ можетъ… И я могу ударить. Даже и очень просто! А только мнѣ Крылка жалко. Бьется жила, я самъ слышалъ.
Порѣдѣлъ около трупа народъ. Пришли стада. Бабы разбѣжались по домамъ. Опустивъ нижнюю губу и закрывъ глаза, дремалъ въ оглобляхъ старый ямской меринъ. Подрагивалъ въ разныхъ мѣстахъ тѣла кожей, сгоняя мухъ. Все еще ревѣла нутрянымъ голосомъ Иванова жена, ревѣла однообразно и безъ причитаній. И видно было, что минутами она совсѣмъ забывала, о чемъ плачетъ. Думала о томъ, что пора доить корову и не успѣла накормить на ночь куръ: навѣрное, полегли голодныя. Думая о хозяйствѣ чувствовала только, что въ душѣ тяжестью лежитъ отчаяніе и въ этомъ отчаяніи причина ея плача.
Староста ходилъ по берегу, бранилъ парня, который сказалъ, что у Крылка бьется жила; смутно чувствовалъ въ этомъ для себя какую-то опасность. Ругался, что мужики расходятся и онъ остается одинъ.
Наконецъ, какъ бы окончательно убѣдившись, что Крылокъ померъ, онъ распорядился положить, трупъ въ ямщицкій тарантасъ и везти на кладбище въ ледникъ. Жена Крылка съ воемъ бросилась къ трупу мужа. Староста отстранялъ ее.
— Ну,.довольно, довольно! Не вернешь слезами-та. Гляди, дѣти надрываются.
Пока Крылокъ былъ живъ, никакое начальство имъ не интересовалось. Теперь же, когда онъ сталъ трупомъ, для него нужны понятые, свидѣтели, бумага за подписью; пріѣдетъ начальство: урядникъ, становой, докторъ. Имъ совсѣмъ не жалко ни утонувшаго, ни его семьи, ни потревоженнаго села, а требуется, чтобы около трупа былъ извѣстный порядокъ. Отъ этого трупъ Ивана Крылка какъ будто становился казенной вещью, за несохранность которой можно отвѣтить.:
Отъ всѣхъ этихъ смутныхъ и тревожныхъ чувствъ староста былъ строгъ и прогонялъ отъ трупа даже жену и дѣтей Ивана.
— Домой иди, домой! Дѣтей-та веди! Вотъ хоронить будутъ — попрощаешься, наплачешься.
— Еще напла-ачешься! — кричалъ онъ ей даже издалека, шагая за тарантасомъ, точно въ этомъ обѣщаніи для вдовы заключалось что-то очень утѣшительное.
XI.
правитьПослѣ разговоровъ цѣлаго дня, послѣ напряженія смутныхъ чувствъ неловкости, раздраженія и какъ бы даже стыда передъ мужиками, Дороѳею захотѣлось побыть одному., Онъ слышалъ, какъ дѣвки и бабы, подталкивая другъ друга локтями, вслухъ говорили:
— Вонъ онъ, монахъ!
— Ѳедосья, глянь-ка! А ты говорила: въ пля-а-съ!
— Ровно приказчикъ!….
Безцеремонно фыркали, шарахались, какъ овцы, въ одну цвѣтную кучу. Въ толпѣ не стыдно что-нибудь сказать, крикнуть насмѣшливое слово. Дѣвки и бабы толпой сильны.
Дороѳей прошелъ мимо, наклонивъ голову. Веселая молодая баба крикнула ему вслѣдъ:
— И зна-аться не хочетъ! Фу ты, ну ты, ноги гнуты!
Всѣ засмѣялись и пошли дружной толпой межъ огородами.
Отъ насмѣшливыхъ восклицаній Дороѳею было конфузно. Онъ зналъ, что „ноги гнуты“ — это не про него, а прибаутка такая, однако наклонился и поглядѣлъ на свои ноги. Совсѣмъ не. гнуты, прямыя, только длинныя. И зашагалъ по задворкамъ вдоль Кривого Озера. Въ концѣ озера крутой берёгъ зеленымъ откосомъ спускался въ поёму. Дороѳей подошелъ къ водѣ, вымылъ руки. Хотѣлось смыть ощущеніе мертваго тѣла.
Давно закатилось солнце. Внизу было сыро и прохладно. Зеленая поёма залита слѣпыми сумерками. Шелъ онъ по тихой вилявой лѣсной дорогѣ. Изъ лѣсу вышла пятнистая собака и, довѣрчиво оглядываясь на Дороѳея, побѣжала передъ нимъ по дорогѣ…
— Охотничья! — подумалъ Дороѳей, тотчасъ же выдумалъ ей имя, и, причмокивая губами и похлопывая себя по ляжкѣ, поманилъ:
— Милорка, Милоръ!..
Неизвѣстно, такъ ли кобеля звали, только онъ подошелъ къ Дороѳею и, моргая глазами, далъ себя погладить. Ободренный лаской, нѣсколько разъ подпрыгнулъ и побѣжалъ впередъ, оглядываясь, свѣряясь съ намѣреньями спутника. Очевидно, песъ еще не набѣгался до сыта, но ему было жутко ходить ночью одному между перелѣсками и онъ присталъ къ Дороѳею.
По узкому и глубокому овражку, заросшему сверху тальникомъ, точно старческое ухо — волосами, шумѣлъ, бѣжалъ вдоль дороги изъ озера въ Волгу глубокій ерикъ.
Песъ бѣжалъ впереди, хлебалъ брыластымъ ртомъ пахучій воздухъ, всхрапывалъ, вскидывался кверху, падалъ жадно нюхающей мордой къ землѣ и велъ носомъ понизу, наслаждаясь множествомъ равныхъ запаховъ.
Встрѣтился плотный бурый бычокъ съ бѣлымъ пятномъ на лбу. Тревожно обмахнулся хвостомъ, и, недовѣрчиво косясь на незнакомаго человѣка свѣтлымъ отъ заката глазомъ, обошелъ стороной. Сучки и листья мягко потрескивали у него подъ ногами. Песъ хотѣлъ тявкнуть, но удержалъ лай во рту, только щеки слегка надулись. Не стоитъ лаять, знакомое! И опять повелъ носомъ по дорогѣ.
Дороѳей шелъ безъ мыслей, весь отдаваясь впечатлѣніямъ тепла, тишины и вечерней ласки. Чувствовалъ только одно, что непріятное, враждебное и сложное осталось въ Костычевкѣ. А здѣсь, какъ въ дѣтствѣ, все знакомое, родное, простое, милое и понятное. Только меньше стали лѣса, не такъ густы Луга, еще глубже въ землю зарылся ерикъ. Булькаетъ, звенитъ въ глубинѣ, сквозь заросли тальника едва слышно.
Мягко толкнулся въ тихомъ воздухѣ далекій выстрѣлъ. Песъ забезпокоился, метнулся туда, сюда, слегка заскулилъ; прислушался и рѣшилъ, что далеко. Снова побѣжалъ по дорогѣ съ отвороченнымъ на затылокъ ухомъ. Точно нарочно раскрылъ ухо, чтобы въ другой разъ уже безъ ошибки опредѣлить, откуда раздался выстрѣлъ.
Дороѳею пріятна была эта довѣрчивость чужого пса.
— Должно быть, мало его били, — съ умиленной грустью подумалъ Дороѳей и, Привѣтливо посвистывая, шелъ дальше. Вспоминалъ, узнавалъ всѣ загибины дороги, холмы, мостики, протоки, озерца. Узнавалъ и радовался имъ. Все знакомое сообщало ему радостную увѣренность, что прерванная жизнь начнется съ того мѣста, гдѣ остановилась, что по волжской поёмѣ ходитъ тотъ же самый Дороѳей, какъ и четырнадцать лѣтъ тому назадъ.
Поляны между перелѣсками залиты обманчивымъ, водянымъ свѣтомъ. Въ поёмѣ безлюдно. Всѣмъ жутко мертвеца, всѣ сидятъ дома. А Дороѳей на Аѳонѣ привыкъ къ мертвымъ и могиламъ, ему не страшно. Онъ обошелъ Кривое Озеро, зашелъ съ другого конца, гдѣ по глинистому откосу разбросаны костычевскія бани.
Песъ торопливо бросился къ водѣ. Запахи измучили его, возбудили жажду. Онъ шумно плескалъ широкимъ языкомъ, отвислыми губами, точно полоскалъ въ водѣ бѣлье. Въ зеркалѣ озера безшумно проплыло отраженье летящей птицы, а самой птицы не видно. Песъ оглянулся, какъ бы попрощался съ Дороѳеемъ, фыркнулъ и дѣловито побѣжалъ въ гору. А Дороѳей пошелъ по откосу въ село. И, уже выходя на берегъ, столкнулся съ женщиной. Вышла она, должно быть, изъ темной бани, хотѣла быстро пройти мимо, но остановилась и, съ трудомъ переводя отъ исцуга духъ, сказала;
— Фухъ, какъ ты меня испугалъ!..
Это Лукерья, Дороѳей обрадовался Лукерьѣ, но, еще не создавая — почему, почувствовалъ зарождающееся въ душѣ раздраженіе и тоску. А Лукерья насмѣшливо-ласково спрашиваетъ;
— Что ходишь, али Крылка не боишься?..
Дороѳей слышалъ, что подъ берегомъ кто-то торопливо убѣгалъ. Шуршали комья сухой глины, катились внизъ до воды, булькали, пуская по свѣтлому зеркалу озера тихіе крути. И этотъ кто-то былъ мужчина, Дороѳей прислушался къ шороху увѣренныхъ и легкихъ шаговъ. Невидимый остановился надъ озеромъ и испустилъ долгій пронзительный свистъ. Свистъ разрѣзалъ тишину надъ селомъ и поёной, зазвенѣлъ отголосками въ лѣсахъ, точно въ пустой бочкѣ, Испуганно крякая, пролетѣла надъ озеромъ дикая утка. Такъ свистятъ молодые, краснощекіе, мордастые парни. Вставитъ въ ротъ два пальца, или растянетъ по зубамъ шнуркомъ румяныя губы и засвиститъ.
— Ишь засвистѣлъ, шалый! — ласково сказала Лукерья, прислушиваясь къ возбужденному свисту.
Они пошли рядомъ, вдоль молчаливыхъ домовъ однобокой улицы. Даже на разстояніи Дороѳей чувствовалъ, что тѣло Лукерьи разгоряченное. Ароматъ свѣжаго ситца смѣшивался съ запахомъ возбужденнаго Лукерьина тѣла и кружилъ Дороѳею голову. Онъ все еще ревниво прислушивался къ тому, который уходилъ тамъ подъ горой, А Лукерья шла, свернувшись въ комочекъ, опустила голову, подхватила руками грудь, ущемивъ концы ладоней подъ мышками. Точно ей холодно и она сама себя грѣетъ.
— А я тутъ у мамушки была, — сказала Лукерья, отвѣчая Дороѳею на упорный, молчаливый вопросъ. Сказала и разсердилась на свою ложь.!
— Да ты что молчишь-та?! Али тебя въ поёмѣ лѣшакъ обошелъ? Ну, инъ, иди, а я еще къ мамушкѣ на минуту забѣгу. Спросятъ дома, такъ и скажи, скоро приду.
— А ты съ этимъ была, Лукерья, — тихо сказалъ Дороѳей и качнулъ головой въ сторону Кривого Озера.
Лукерья вызывающе отвѣтила:
— Ну-къ што-жа!? И была! Филькѣ што-ли скажешь? Такъ не боюсь я васъ всѣхъ.
Голосъ у Лукерьи сталъ наглый, раздѣтый. Она пошла прочь, но Дороѳей догналъ ее, схватилъ за руку.
— Ну, што еще надо?
Дороѳей и самъ въ точности не зналъ, зачѣмъ догналъ Лукерью и смущенно перехватывался по ея крѣпкой, округлой рукѣ, нагибался и заглядывалъ ей въ глаза.
Лукерья по своему поняла смущеніе Дороѳея. Она улыбнулась и улыбающееся лицо ея, какъ и всегда, стало Дброеею виднѣе, лицо насмѣшливое.
— Свекоръ-батюшка походя пристаетъ. Ты пріѣхалъ, — тоже будешь приставать?
Дороѳей съ изумленіемъ отшатнулся.
— Неужто и тятя?..
— А ты што думалъ? Свѣща да елей!?.. А за угломъ-та Лушенька да Лушенька!..
Она засмѣялась беззвучнымъ ехидненькимъ смѣхомъ, точно было ей смѣшно и противно одновременно. Глаза у ней закрылись складками смѣющихся щекъ. Отъ смѣха она сдѣлала передъ лицомъ рукой уютный и безсильный жестъ, вродѣ, того, какъ дѣлаютъ кошки лапой, когда умываются.
— Ну-къ, пусти ты, монахъ! Пойду, къ мамушкѣ забѣгу…
Дороѳей отстранился и Лукерья быстро ушла, размахивая руками, пропала въ сумракѣ. Надъ степью за селомъ небо посвѣтлѣло. Поднималась ущербленная луна. Четко обозначились карнизы домовъ, два наискось поставленныхъ крыла вѣтрянки, колья плетней и черные ометы соломы на гумнахъ.
Съ чувствомъ изумленнаго раздраженія въ душѣ Дороѳей шелъ по улицамъ. Представлялось ему, какъ трясется сѣдая борода отца, когда онъ говоритъ: „Лушенька, Лушенька“ и шаритъ у ней на груди торопливой, ищущей рукой. Стало ему отъ этого стыдно, какъ будто передъ матерью стыдно за эти мысли, даже до нетерпѣнья стыдно. И, чтобы облегчить стыдъ, онъ невольно и вслухъ сказалъ:
— Старый чортъ! А! Вотъ ты и подумай.
Кое-гдѣ въ окнахъ виднѣлись огни. Издалека доносилась несмѣлая пѣсня; одиноко и жалобно, точно кѣмъ-то придушенная, пискнула гармоника. Испуганное смертью Крылка село отрезвѣло и притихло.
Дороѳей перешелъ деревяннымъ мостомъ черезъ Мочежину. Подъ мостомъ гулкая темная пустота. Невольно хотѣлось пройти тише, на цыпочкахъ, чтобы не звенѣло подъ мостомъ. Точно и подъ мостомъ былъ кто-то такой неиз вѣстный, невидимый, передъ кѣмъ Дороѳей скрывался въ Дубкахъ, по дорогѣ въ Костычевку, и предъ кѣмъ онъ стоитъ все еще непонятый и непонимающій.
Такъ вотъ же тебѣ: топъ, топъ! — Дороѳей нарочно и громко стукнулъ каблуками по послѣднимъ доскамъ и вышелъ на берегъ. Въ домѣ вдовы, солдатки Немилы, свѣтился огонь. Тамъ плясали. Сначала Дороѳей подумалъ, что изба полна народомъ. Подошелъ ближе — только двѣ бабы: сама Немила и другая молодая. Толкутся молча, сосредоточенно, точно мѣсятъ глину, толкаютъ другъ друга животами, бедрами, крутятъ пьяными головами. Слышно, какъ поскрипываютъ половицы, видно, — чуть-чуть шатается въ переднемъ углу столъ…
Было жутко смотрѣть на эту молчаливую пляску. Тускло свѣтило засиженное мухами, точно черной кисеей обернутое, стекло. Возвратились ли онѣ изъ гостей и доплясываютъ дома свое пьяное веселье, или напились здѣсь же вдвоемъ, вдвоемъ и расплясались?.. Дороѳей постучалъ ногтемъ по стеклу и торопливо отошелъ. Изъ окошка высунулась голова Немилы, долго и скверно ругалась. Не зная, кто постучалъ, бранилась Немила разнообразно. Бранила дѣвокъ, и парней, старыхъ и молодыхъ, разсчитывая, что такая брань кому-нибудь придется кстати. Наконецъ, громко за всю улицу икнула и улѣзла опять въ избу.
А Дороѳей съ мальчишеской радостью подумалъ:
Все-таки плясать-то вдвоемъ перестанутъ!..
XII.
правитьВъ проулкѣ около дома, у водовозки, поднявъ одну ногу на ступицу и облокотившись на колѣно, стоялъ отецъ; видимо, кого-то ждалъ. За нимъ — треугольный силуэтъ погребицы, а дальше по проулку въ зеленоватомъ сумракѣ виднѣлись кучи пластовъ, крыши амбарупіекъ. Увидѣвъ отца, Дороѳей понялъ, что ждетъ онъ именно его, можетъ быть, давно ждетъ; понялъ также, что онъ зналъ о томъ, что отецъ его ждетъ, что и въ поёму онъ ушелъ только потому, что хотѣлось ему оттянуть этотъ неизбѣжный и непріятный разговоръ съ отцомъ. Можетъ быть, и сейчасъ лучше бы тихонько пройти подъ навѣсъ, и лечь въ сани спать.
Но отецъ ужь увидалъ, какъ бы угадалъ тайную мысль сына и сдѣлалъ на встрѣчу ему нѣсколько шаговъ. Даже картузъ снялъ, какъ съ чужимъ, здоровается. Видима, волнуется.
— Прогуляться ходили, Дороѳей… Игнатьичъ? — ласково спросилъ онъ. И по голосу его Дороѳей понялъ, что это только присловье разговора дѣлового и серьезнаго.
— Да, поглядѣлъ старыя мѣста, — отвѣтилъ Дороѳей, ожидая, что скажетъ отецъ дальше.
Отецъ говорилъ о томъ, какъ за эти четырнадцать лѣтъ застроилась Костычевка. Новую улицу выстроили. Астраханкой называется. Можечина мелѣетъ. Лѣса повырубили. Кабы народъ былъ, какъ люди. А то — пьяницы, дуракъ на дуракѣ, безтолочь. Гритъ: „Што мнѣ! не мое, — опчественное!“. Игнатій передразнилъ какого-то глупаго мужика, который такъ сказалъ, а, можетъ быть, и не одного мужика, а всю глупую Костычевку сразу. Игнатій всегда относился къ мужикамъ нѣсколько насмѣшливо и презрительно.
— Эхъ, черти навозные, прости Господи! — воскликнулъ онъ раздраженно, умиляясь и радуясь тому, что онъ одинъ понимаетъ лучше и больше всѣхъ. — Надо на хуторъ выселиться, Богъ дастъ. Ну ихъ къ чорту!..
Игнатій и Дороѳей стояли по сторонамъ водовозки. Бочка была пустая. Никита пьянъ, а Филиппъ гдѣ-то шляется, — вотъ и не привезли воды! Нерадѣтели? Разсохнется бочка безъ воды! — И слова Игнатія падали въ бочку, слегка позванивали въ влажной пустотѣ. Дороѳей зналъ, что это все еще не настоящій разговоръ, плохо слушалъ отца, думалъ о своемъ и прислушивался къ звону отцовыхъ словъ въ пустой бочкѣ. Особенно звучно отдавались слова: „дурраки“ и „черрти“. Даже стѣнки дрожали и черезъ одежду щекотали тѣло.
— А какъ же вы теперича, Дороѳей… Игнатьичъ, въ монастырь ужь, значитъ, не вернетесь? — сказалъ отецъ, одновременно какъ бы спрашивая и одобряя этотъ поступокъ Дороѳея.
— Нѣту, не вернусь. Я же тебѣ говорилъ, что совсѣмъ пришелъ, — коротко и непривѣтливо отвѣтилъ Дороѳей, вспоминая первый вопросъ отца — въ первый вечеръ по приходѣ. Вопросъ этотъ почему-то особенно запомнился Дороѳею. Говорилъ Дороѳей и сердился, что не можетъ найти такихъ словъ и такого голоса, чтобы сдѣлать отцу понятнымъ свое возвращеніе изъ монаховъ.
Но отецъ становился все привѣтливѣе и ласковѣе. Сдвинувъ на затылокъ картузъ, легъ грудью на бочку и приблизилъ къ Дороѳею длинное, сдавленное съ боковъ, толстоносое лицо. И всѣмъ видомъ хотѣлъ показать, что теперь то и начинается самый задушевный и родственный разговоръ.
— Ну-къ, што-жа, слава Богу! Поживемъ вмѣстѣ… — Отецъ, всхрапнулъ носомъ отъ умиленія. — Богъ здоровья ба далъ., Избу намъ вотъ только новую надо построить. Стара ужь стала. Да и тѣсно жить стало… Не знаю, какъ нынѣ Господь приведетъ хлѣбушка собрать.
Дороѳей упорно молчалъ.
— А въ селѣ у насъ всякая болтовня пошла. Вечеромъ встрѣтилъ меня на улицѣ Старцевъ. Говоритъ: „Ну, чай ужь тебѣ сынокъ денегъ привезъ. Большую онъ тамъ, говорятъ, жалованью получалъ… Избу новую: построишь, отрубъ купишь“… Болтаютъ люди, въ чужихъ карманахъ считаютъ…
— Денегъ у меня нѣтъ, — съ тоской отвѣтилъ Дороѳей, — Какія у монаха деньги?!.. И никакого жалованья монахамъ на Аѳонѣ не даютъ. Только что до дому доѣхалъ и то слава Богу.
— Знамо дѣло!.. Я тоже говорю, — попусту болтаютъ люди, — разочарованно сказалъ отецъ, надвигая на лобъ картузъ и отстраняясь отъ бочки.
Въ сѣняхъ ласковымъ шопотомъ встрѣтила Дороѳея мать
— Чай, поѣсть хочешь, сынокъ? Подъ, похлебай молочка!… Игнатій долго стоялъ въ проулкѣ и думалъ. За эти нѣсколько дней послѣ прихода Дороѳея онъ уже успѣлъ увѣриться, что деньги у сына есть и даже большія деньги. И теперь было у него такое чувство, точно сынъ его обманулъ: обѣщалъ, а не далъ, и Игнатій не зналъ, какъ, надо относиться къ Дороѳею послѣ этого обмана. Стоялъ и думалъ, вглядываясь въ туманныя дали надъ поймой.
А въ темной избѣ Степанида сидѣла около Дороѳея на лавкѣ и, заворачивая уголъ запона, чтобы высморкаться въ наничку, шептала жалостливымъ топотомъ:
— Все ба ему де-эньги, все деньги!.. Какъ-ба богатымъ стать. Мати Пресвятая Владычица!.. А нѣтъ, чтобы о смерти подумать. Ахъ ты, Господи, Батюшка нашъ милосливый!.. Все меня наущалъ: „Спроси его про деньги, спроси!“ Говорю: „чего спрашивать, — коли есть деньги, такъ онъ и самъ отъ своей доброй воли намъ поможетъ. Чай, не чужой какой“… Хочь-ба ты сколько-нибудь ему, Дорошенька, далъ. Утишился-ба онъ. Безпокойный онъ, цѣлый вѣкъ безпокойный. Сорокъ лѣтъ съ нимъ маюсь, сыночекъ, сорокъ лѣтъ!.. Скоро ужь успокоитъ меня Господь…
Отъ умилительной тоски и жалости къ себѣ, къ Дороѳею, къ Игнатію, отъ смутныхъ, волнующихъ предчувствій Степанида плакала; ходила въ чуланъ за хлѣбомъ, но отъ слезъ у ней кружилась голова и глаза ничего не видѣли. Шаркая по полу тяжелыми обрѣзками валенокъ, она натыкалась на лохань, углы, косяки и творила Іисусову молитву. Принесла Дороѳею ломоть хлѣба, ложку, налила въ чашку парного молока.
— Похлебай, Дорошенька, поѣшь, болѣзнай.
Раздраженно всхрапывая носомъ, прошелъ черезъ сѣни во дворъ Игнатъ.
— Гдѣ жа Лукерья шляется? — строго крикнулъ онъ изъ сѣней.
— Не знаю я. Поди, къ матушкѣ забѣжала, — отвѣтила Степанида, скрывая слезы.
Во время разговора съ отцомъ Дороѳей забылъ о Лукерьѣ, о томъ, что отецъ пристаетъ къ ней, потому что это такъ не подходило къ его представленію о строгомъ и суровомъ отцѣ. Встрѣтился съ нимъ, заговорилъ и забылъ. Теперь вспомнилъ и „Лушенька, Лушенька“, и какъ похотливо трясется при этомъ у отца борода. Съ чувствомъ брезгливаго раздраженія къ плачущей матери онъ отвѣтилъ ей грубо:
— Не хочу я. Спать пойду!..
За дверью въ сѣняхъ раскинулся на полу и храпѣлъ пьяный Никита. Качая зыбку, тихо и грустно напѣвала, баюкала встревоженнаго окрикомъ Игната ребенка сонная Ульяна. Дороѳея охватила тоска, такъ что плакать захотѣлось. Кому разскажешь о своихъ думахъ въ монастырѣ, о смутныхъ мечтахъ?..
Онъ входилъ въ старую, крестьянскую жизнь съ трудомъ, какъ дубовый клинъ въ корявую сучковатую лѣсину. Трещитъ, раздается корявая лѣсина. Но, если и разступится, треснетъ лѣсина, все же клинъ упадетъ на землю одинокій и безсильный прирасти заново къ родному тѣлу.
Показались ему врагами отецъ и Ульяна, и пьяный Никита, даже старая мать Степанида. Всѣ они знаютъ, зачѣмъ такъ долго ждалъ у бочки Дороѳея отецъ и о чемъ съ нимъ говорилъ. Ушелъ Дороѳей спать, а они сойдутся и будутъ шептаться, спрашивая другъ друга, разочарованно вздыхать о томъ, что обманулись въ ожиданіяхъ.
Уснуть Дороѳей не могъ, даже тогда, когда уже все заснуло въ домѣ и пьяный, сторожъ пробилъ въ малый колоколъ вмѣсто полночи пятнадцать часовъ.
Подъ сараями слышалось полусонное жеванье лошадей. Грезили прошлымъ днемъ, сипло вскрикивали во снѣ гуси. Дороѳей вышелъ на задній дворъ. Тамъ на большихъ животахъ лежали дремлющія коровы, неподвижно вытянули впередъ жующія жвачку морды и вздыхали, раздувая передъ ноздрями навозъ.
За плетнемъ, на Лифановомъ дворѣ раздался кашель. Это выползъ безсонный Лифанъ, стоитъ безъ шапки съ разстегнутымъ воротомъ рубашки и смотритъ на нѣжные, зеленоватые отсвѣты утренней зари. Растираетъ ладонью разбитую кашлемъ грудь, а губами что-то шепчетъ.
Дороѳей почувствовалъ нѣжность къ раздраженному, умирающему мужику. Человѣкъ онъ тяжелый, непріятный, даже страшный. Но въ эти минуты онъ показался Дороѳею всѣхъ роднѣе въ селѣ. Точно Дороѳей и Лифанъ вмѣстѣ сдѣлали какое-то одинаково дурное или одинаково хорошее, — не разберешь, — но свое особенное дѣло и имъ нечего другъ передъ другомъ стѣсняться.
Дороѳей окликнулъ его ласковымъ шопотомъ:
— Ты, Лифанъ Терентьичъ?
Лифанъ вздрогнулъ и отъ неожиданности закашлялся.
— Ась?! Кахъ-кахъ! Кто это? Здорово, Дороѳей!.. Вотъ на зарю гляжу… Кахъ-кахъ!
— Что не спишь?
— Душно…
Они съ двухъ сторонъ подошли къ плетню, привалились жъ пахучимъ таламъ другъ противъ друга.
— Померъ Крылокъ-атъ, утонулъ… — полувопроеомъ въ связи съ какими-то своими думами сказалъ Лифанъ. И, помолчавъ немного, спросилъ:
— Ну, какъ ты теперь… послѣ Аѳону-та?.. Вѣруешь-ли, Дороѳей Игнатьичъ? Неужто — ничего?..
Лифанъ сдѣлалъ рукой кругообразный жестъ по небеснымъ сферамъ.
— Такъ, значитъ, позовешь, Лифанъ Терентьичъ? — неожиданно спросилъ Дороѳей.
Лифанъ сразу понялъ и разсердился.
— Не позову-у! говорятъ тебѣ. Ахъ-кахъ-кахъ! Не позову, чортъ! Ахъ-кахъ-кахъ-кахъ! Какъ не понимаешь ты меня, — не позову-у!
Даже больше ни о чемъ разговаривать не сталъ, ушелъ.
А Дороѳей долго стоялъ у плетня, смотрѣлъ на небо, слушалъ звуки соннаго, испуганнаго смертью Крылка села. И въ душѣ у него было печально. Моментами какъ бы засыпалъ, стоя. Тогда ему грезились знакомыя очертанія Аѳона, голубая полоса залива и синіе силуэты далекихъ острововъ Архипелага.
XIII.
правитьПраздники продолжались три дня. А нѣкоторые и цѣлую недѣлю не могли остановиться. Ходили Кистановы въ гости и къ нимъ гости приходили. Приглашали Дороѳея товарищи, родные и родные родныхъ, а такихъ, какъ извѣстно, цѣлое село.
Сначала пошли въ Костычевкѣ слухи и разговоры о томъ, что Дороѳей совершилъ какое-то преступленіе. За это его разстригли и прогнали изъ монастыря.
„Извѣстно, кто-жа такихъ держать будетъ!“
„Да еще милостиво поступили. По дѣламъ та его въ судъ ба, да въ тюрьму, да въ Сибирь. Вотъ ба его куда, подлягу!“
Слухи увеличились особенно послѣ того, какъ урядникъ, пріѣзжавшій къ мертвому тѣлу, вызывалъ къ себѣ Дороѳея. Напрасно писарь со старостой увѣряли, что провинностей за Дороѳеемъ не оказалось, что урядникъ разспрашивалъ Дороѳея, когда онъ ушелъ, да гдѣ жилъ, что-то по поводу солдатчины — не вѣрили.
„Скрываютъ! Угостилъ ихъ! Знамо дѣло, залилъ имъ глотку“…
Говорили даже опредѣленно, что Дороѳей ограбилъ на Аѳонѣ московскаго купца, пріѣхавшаго на богомолье, „Тыщи съ собой имѣлъ!“ А купецъ-то взялъ да пожаловался министру… Хотѣли монастырь закрыть.»
«Вотъ какой стервецъ!»..
Бранили тихонько, но съ завистью говорили, что Дороѳей привезъ съ собой большія деньги. Теперь Кистановы въ гору пойдутъ. Извѣстное дѣло, сразу они свои капиталы не объявятъ, а исподволь. Чай, не дураки какіе! Бранили, завидовали, осуждали, но если у Дороѳея деньги, — все было понятно.
Когда же узнали, что денегъ у Дороѳея нѣтъ (а узнали объ этомъ сразу всѣмъ селомъ), что пришелъ онъ на мужицкую работу и покинулъ монастырь добровольно, то это стало раздражать и даже возбуждать злобу. Именно потому, что было непонятно.
Только очень немногіе мужики, не смотря на тяжелыя условія крестьянскаго труда, не смотря на унизительное состояніе крестьянскаго сословія, любятъ свой крестьянскій трудъ и не промѣняли бы его ни на какой другой трудъ въ мірѣ. И таковы обыкновенно зажиточные крестьяне. Они нe потому любятъ мужицкій трудъ, что зажиточны, а потому и зажиточны, что ведутъ свое хозяйство съ вниманіемъ и любовью.
Громадное же большинство крестьянъ считаютъ свою мужицкую жизнь самой плохой жизнью, свою работу — самой непріятной и тяжелой работой и свое положеніе — самымъ труднымъ и унизительнымъ. Завидуютъ и писарю, и учителю, и священнику, и монаху, и охотно перемѣнили бы свою мужицкую жизнь на всякую другую жизнь въ деревнѣ или въ городѣ, еслибы такая возможность была.
По общему мнѣнію костычевцевъ, Дороѳей избавился отъ плохой и трудной жизни — мужицкой и достигъ легкой жизни — монашеской. И было имъ совершенно непонятно, что онъ безъ всякой корыстной цѣли перемѣнилъ жизнь лучшую на жизнь худшую. Тѣмъ болѣе не могли они допустить, что сдѣлалъ онъ это добровольно.
Оттого Дороѳей казался всѣмъ человѣкомъ загадочнымъ и, какъ все загадочное, внушалъ чувства опасенія и тревоги.
Тѣмъ болѣе, что наступала рабочая пора. Некогда было костычевцамъ Дороѳея обдумать, уяснить себѣ въ немъ непонятное, увидѣть его въ долгихъ снахъ зимнихъ ночей. А ужь извѣстно, что во снѣ становится яснѣе неясное, проще — сложное. Оттого-то утро считается въ народѣ мудренѣе вечера. Но таково лишь осеннее, зимнее, весеннее утро. А лѣтомъ какой же сонъ! Короткій и безъ сновидѣній, какъ смерть. Люди просыпаются съ тѣмъ же словомъ на губахъ, съ той же мыслью въ головѣ, съ какой заснули. И утро — не утро умудреннаго снами, а рожденіе вновь. Въ одно ухо влѣзъ, а въ другое вылѣзъ — вотъ какой лѣтній мужицкій сонъ.
И въ своей семьѣ Дороѳей былъ такимъ же непонятнымъ и чужимъ, какъ и во всемъ селѣ. Семейные относились къ Дороѳею разно, каждый по своему характеру.
Мать молчаливо ласкала сына взглядомъ и рукою, не разспрашивала, какъ бы даже боялась разспрашивать. Изрѣдка плакала около него, сморкаясь въ конецъ запона, точно Дороѳей былъ выздоравливающимъ отъ трудной болѣзни. И не извѣстно еще, — выздоровѣетъ или нѣтъ.
Отецъ сталъ еще болѣе суровымъ, часто шумѣлъ на дворѣ, и все ему не нравилось: разсорили безъ толку траву; много намѣсили курамъ, забыли ведро на заднемъ дворѣ… Но Дороѳея обходилъ молча, какъ будто онъ былъ человѣкъ чужой и временный и не могъ отвѣчать за упущеніе въ хозяйствѣ. А Дороѳею это было обиднѣе всего. Ужь лучше бы бранился.
Ульяна была всегда одинаково ласковая и тихая. Она любила въ Дороѳеѣ такую же, какъ въ своемъ характерѣ, задумчивость и тишину. Любила слушать его неохотные разсказы о монастырѣ и монахахъ. Казалось ей страннымъ, что Дороѳей промѣнялъ тихую монастырскую жизнь на грубую и тяжелую мужицкую, запахъ ладана и кипариса — на вонь скотныхъ хлѣвовъ и тѣсной избы; чистое и тихое дѣло молитвы — на грязную мужицкую работу…
— Вотъ, вѣдь, гляди, и женишься ты, хозяйствомъ своимъ заведешься, дѣти пойдутъ. Вспомянешь монастырь не разъ, — говорила Дороѳею Ульяна. И мысленно жалѣла новую женщину, Дороѳееву жену, которая будетъ, какъ и она, рожать дѣтей, маяться съ ними и работать больная тяжелую работу. Вообще основнымъ ея настроеніемъ была жалость къ людямъ и тихая печаль. Она и ребенка укачивала пѣснями жалостными и печальными. Пѣла пѣсни слѣпыхъ нищихъ про убогаго Лазаря, полузабытыя, нескладныя:
«Жилъ былъ убогъ Лазарь…
Брату своему»…
Но оттого, что пѣсня была безсвязная, она казалась еще милѣе и печальнѣе. Ульяна пѣла и плакала. И ребёнокъ засыпалъ скоро и спалъ крѣпче, чѣмъ когда его закачивали Никита или Лукерья.
На душѣ у Дороѳея отъ этихъ пѣсенъ Ульяны становилось нѣжно и сладко. Вспоминалъ онъ свое дѣтство, осеннія, костычевскія поля, залитыя солнечнымъ свѣтомъ, пожелтѣвшіе поемные лѣса… Эти-то осенніе поля и лѣса были всего роднѣе Дороѳеевой душѣ.
Слушалъ однажды, слушалъ Дороѳей, какъ поетъ Ульяна и разсердился:
— Что ты, Ульяна, печальное поешь?! Брось печальное пѣть, пріучишь ребенка. Эхъ!..
Никита, пожалуй, и радъ былъ приходу Дороѳея. Чувствовалъ себя Никита передъ семьей и даже передъ односельчанами виноватымъ и слабымъ, потому что былъ пьяница. Неизвѣстно, въ чемъ ему могъ быть полезенъ Дороѳей и какъ могъ помочь, но только, будучи непонятнымъ и какъ бы тоже несчастнымъ, Дороѳей былъ Никитѣ пріятенъ. Никита за Дороѳея слово замолвитъ, а Дороѳей Никиту не обидитъ. Какъ это случится — Никита не зналъ, но такъ именно онъ чувствовалъ Дороѳея. И оттого Дороѳей былъ ему пріятенъ. Но былъ Никита безволенъ и слабъ и, будучи главнымъ работникомъ въ семьѣ, почти не имѣлъ въ ней никакого вѣса.
Филиппъ былъ съ виду угрюмый, а засмѣется — маленькій мальчикъ. Потому что онъ былъ меньшой, а еще и потому, что этой осенью ему предстояло идти въ солдаты, онъ привыкъ на все смотрѣть глазами старшихъ. А такъ какъ отношеніе старшихъ къ Дороѳею было неодинаковое и неопредѣленное, — какъ будто и милъ онъ и немилъ, какъ будто и жалѣютъ его и огорчаются его приходомъ, — то и Филиппъ относился къ брату разно: жалѣлъ, какъ мать и Ульяна, раздражался, какъ отецъ, и молчаливо сочувствовалъ, какъ Никита. А въ общемъ было ему безразлично: есть Дороѳей или нѣтъ Дороѳея. Пусть разбираются, какъ хотятъ. Его дѣло — сторона.
Только Лукерья приняла Дороѳея съ тѣмъ спокойнымъ и радостнымъ любопытствомъ, съ какимъ встрѣчала каждаго новаго мужика и парня. Она была увѣрена увѣренностью молодого тѣла, что рано или поздно и Дороѳей, какъ и всѣ молодые и старые костычевскіе мужики, будетъ добиваться ея любви. Она не знала, что изъ этого выйдетъ, не думала объ этомъ, но только чувствовала, что, еслибы онъ былъ настоящимъ монахомъ и въ рясѣ, то былъ бы интереснѣе. Она еще не знала, какъ въ такихъ случаяхъ ведутъ себя монахи.
Но съ тѣхъ поръ, какъ пришелъ Дороѳей, всѣ Кистановы стали къ людямъ подозрительны, избѣгали разговоровъ о Дороѳеѣ, стѣснялись гостей. Недавно, какъ бы по пути и случайно, зашелъ къ нимъ священникъ. Дороѳея не было дома и священникъ сидѣлъ долго, сказать — не сказалъ, что ждетъ, а ужь понятно, что ждалъ именно Дороѳея, за тѣмъ и пришелъ, чтобы его повидать. Говорилъ онъ, какъ, всѣмъ показалось, намеками. Разсказалъ, что въ газетахъ недавно было напечатано, какъ одинъ человѣкъ похулилъ Господа Бога и пострадалъ за это. Изъ житія св. Харлампія разсказывалъ о нечестивыхъ гонителяхъ. Но къ чему это? Всѣ слушали его смущенно и тревожно. Конечно, они грѣшны, но развѣ грѣшнѣе Суртановыхъ, Семистѣнновыхъ, Мякиныхъ? Отчего же попъ прошелъ мимо тѣхъ и зашелъ къ Кистановымъ? Что они сдѣлали особеннаго?
Заходила учительница, Анна Степановна. Та была веселая. Познакомиться, говоритъ, пришла съ Дороѳеемъ Игнатьевичемъ, разспросить, какъ жилъ, да почему ушелъ. Дороѳей разсказывалъ неохотно и смущенно. Анна Степановна ободряла. Но и ласковыя слова не нравились Кистановымъ. Сочувствіе одинаково тревожило ихъ, какъ и вражда.
XIV.
правитьБыло трудно во всемъ этомъ разобраться, какъ самому Дороѳею, такъ его семьѣ и всѣмъ костычевцамъ. Тѣмъ болѣе, что наступала страдная пора. Волновались матери за тѣхъ дѣтей, которыхъ возьмутъ на жнитво, и за тѣхъ, кои останутся дома. Волновались мужики, снаряжаясь въ поле, ѣздили смотрѣть дозрѣвающіе хлѣба и привозили домой пучки ржаной соломы съ желто-сѣрыми сережками, растирали на ладоняхъ колосья, встряхивали зерно, дули, отвѣвая мякину, и вдумчиво жевали. Пучки клали въ переднемъ углу за иконы и ждали, скоро ли выѣдутъ на жнитво другіе.
Надо было кому-нибудь побѣдить нерѣшительность села выѣхать въ поле первому. И сдѣлалъ это Трофимъ Радаевъ, мужикъ зажиточный, строгій и скупой. Надо было, чтобы примѣръ далъ мужикъ, имѣющій вѣсъ. Сдѣлай это Никифоръ солдатъ, или Савка Никудышный, — никто не обратилъ бы на нихъ вниманія. А за Трофимомъ встрянулось все село.
Было раннее утро, когда Кистановы всей семьей собирались на жнитво. Дома оставалась только Степанида ухаживать за скотиной.
Торопились, потому что скоро взойдетъ солнце. По синей улицѣ молчаливо шло телячье стадо. Степанида согнала со двора послѣднюю скотину — двухъ телятъ. И ужъ когда стадо прогнали, Дарья, жена Лифана, вытолкнула въ калитку пестраго теленка и погнала его щепкой вдогонку за стадомъ.
— На вотъ тебѣ, на, на! Ахъ ты, Господи, мученье мнѣ съ тобой! — кричала она теленку. Поджавъ хвостъ, теленокъ семенилъ за удалявшимся стадомъ и виновато моргалъ глазами. Подхлестнутый тихимъ, но острымъ ударомъ пастухова кнута, онъ подпрыгнулъ и, обезумѣвшій отъ боли и страха, воткнулся мордой въ копошливую стѣну телячьихъ задовъ.
— И что это за диво! — взволнованно говорила Дарья, подходя къ Степанидѣ: — Все ему ладонь подай. Ужь я ему и корочку, и кусочекъ — нѣтъ, ладонь дай ему, Ахъ ты, батюшки мои, мученье мое! Силушки нѣтъ: свиней накормлю, корову подою, а онъ, дохлый, все ладони ждетъ, стоитъ и ждетъ, не пьетъ… Твои-та сами что-ли пьютъ? — спросила она Степаниду.
Опомнилась: надо же и про чужое горе спросить.
Скрипѣли ворота. По улицѣ катились полныя мужиковъ, бабъ и дѣтей телѣги. Проѣхали Семистѣнновы, Мякины. Въ синемъ быстро свѣтлѣющемъ сумракѣ утра влажными пятнами виднѣлись желтые, голубые платки дѣвокъ и бабъ, красныя рубахи мужиковъ. Пыль поднималась за колесами, вспухала воздушнымъ горбомъ и опадала на томъ же мѣстѣ.
Дарья шептала Степанидѣ жалобы, одной рукой поправляла волосы, другой утирала слезы и сморкалась. Мужъ болѣетъ, злой, бранится, житья не даетъ, работникомъ попрекаетъ. Все одна Дарья и въ полѣ, и дома. Даже пожаловаться некому, поплакать некогда. Надо на жнитво торопиться, хлѣбы везти. Въ печкѣ сидятъ… Степанида вздохнула о Дарьиномъ горѣ и своихъ тревогахъ; тоже заторопилась. Игнатій ходитъ по двору, бранится, что долго копаются, какъ дворяне какіе. На поле къ обѣду пріѣдутъ, людямъ на смѣхъ.
Рыжій меринъ запряженъ въ телѣгу. Ульяна съ Лукерьей складывали балаганъ, одежду, посуду. Филиппъ широкими шагами ходилъ около игреней кобылы, запрягалъ ее въ другую телѣгу. Затянулъ супонь, поддалъ кобылѣ кулакомъ по мордѣ за то, что дремала, распредѣлилъ ремни и вожжи на одной сторонѣ, нырнулъ подъ испуганно поднятой мордой кобылы на другую сторону, подвязалъ поперечникъ, взвожжалъ, качнулъ запряжку рукой и, навалившись грудью, сдвинулъ кобылу съ мѣста, чтобы окончательно убѣдиться въ томъ, что запряжка сдѣлана хорошо и удобно,
— Но-о, ты, разоспалась! — закричалъ онъ на кобылу и дернулъ ее за чолку. Потомъ на бабъ крикнулъ;
— Ну, вы тамъ поскорѣе!
Лукерья ходила съ высоко подоткнутой на бедрахъ пунцовой юбкой, такъ что виднѣлись до колѣнъ ея ноги Въ новыхъ лаптяхъ и чулкахъ, обмотанныя повыше щиколотокъ веревочками. Ульяна залѣзла съ ребенкомъ на телѣгу, усаживала Васенку и оглядывалась съ угрозой на лицѣ, но съ жалостью въ сердцѣ на плачущаго Ѳедьку, который оставался съ бабушкой. Дороѳей въ радостномъ волненіи, какъ бы стыдясь давно неношенной обуви, подвязывалъ лапти. Степанида дала ему новыя холстинки на онучи и теперь глядѣла ласково и приговаривала:
— Вотъ нарядись-ка, сыночекъ, въ лапоточки, давно нe нашивалъ.
На это Игнатъ мимоходомъ и раздраженно закричалъ:
— Ну, ладно, не дворянинъ какой!.. Давно не нашивалъ! Собирала ба скорѣе насъ.
— Да чего собирать-та — испугалась Степанида. — Собрано ужь все.
— А собрано, такъ ѣхать надо — примирительно сказалъ Игнатъ и растворилъ ворота.
Опустѣлъ дворъ. Степанида долго стояла у воротъ вмѣстѣ съ плачущимъ Ѳедькой, смотрѣла вдоль улицы, освѣщенной розовымъ свѣтомъ, провожала глазами телѣги. На передней сидѣли Никита, Ульяна съ дѣтьми и Дороѳей, а на задней съ бочкой, дровами, граблями и косой — Игнатъ съ Филиппомъ и Лукерьей.
— Не плачь, родной, — задумчиво утѣшала Степанида внука. — Подь, молочка налью, похлебай.
На колокольнѣ ударили въ малый колоколъ къ заказной о Крылкѣ обѣднѣ. Жидкій, гнусавый звукъ безнадежно потекъ по опустѣлому селу. А отъ села разъѣзжались во всѣ стороны по степи телѣги съ жнецами, расходились разношерстныя стада.
Все въ то утро радостно волновало Дороѳея, даже до восторга. Онъ вспомнилъ, какъ шестилѣтнимъ мальчикомъ впервые выѣхалъ съ отцомъ въ поле и былъ изумленъ тайной широкаго, свѣтлаго простора подъ небомъ, загадочнаго движенья облаковъ. И теперь стало ему по-дѣтски легко и отъ радости смѣшно. Ржаные загоны были далеко. Поднялись на степную взлобину надъ Костычевкой. Курились бѣлымъ туманомъ поёмные лѣса; свѣтлой цѣпью омутовъ изогнулась по степи мочежина. Кое-гдѣ уже слегка колыхнулись зыбкія нивы.
Свернули съ дороги по межнику: зеленая полоса межъ зыбкими стѣнами свѣтложелтой ржи. Телѣги и лошади стояли на межникѣ, пока Лукерья, Никита, Филиппъ съ Дороѳеемъ выжинали для стана мѣсто. Подъѣхалъ Давидъ Яминъ съ семьей и терпѣливо ждалъ, пока Кистановы проведутъ лошадей на пожню. Жалко было заѣзжать въ густую рожь, чтобы объѣхать Кистановы телѣги. Не потому, что много помнешь, а слишкомъ чиста, густа и красива была желтая стѣна ржи и было непріятно ее помять. Давыдъ, подобранный, возбужденный и легкій на перевитыхъ оборками ногахъ, ходилъ около телѣгъ, всхлипывалъ отъ восторга ртомъ. — А, Дороѳей Игнатьичъ! Я, братяга, думалъ о твоихъ словахъ. Ду-умалъ, — протянулъ онъ лукаво-значительно. — Ничего, братъ. И тутъ Аѳонъ. На всякомъ мѣстѣ владычество Его — это правильно! Аѳонъ я тебѣ уступлю. Ужь тебѣ виднѣе на счетъ Аѳона. А только Господа Бога ты не тронь!.. Нѣ-этъ! Господь Богъ — это, братъ… Мужику безъ Господа Бога никакъ невозможно. Это я тебѣ ужь вѣрно скажу.
Онъ снялъ картузъ, перекрестился въ синее сверкающее небо.
— Одѣяйся свѣтомъ, яко ризою, простирали небо, яко кожу… А-а, другъ, Игнатій Семенычъ: «Як-ко ко-ожу!» Вѣрно я говорю, ай нѣтъ?..
Давидъ почти плачетъ отъ восторга.
— Да, вѣдь, какъ не вѣрно! — задумчиво отвѣчаетъ Игнатій, похрапывая носомъ. Онъ завелъ лошадей на жниво и далъ Давиду дорогу. Давидъ тронулъ вожжей свою лошадь, ударилъ ладонью по крестцу.
— Но-о-ка ты! Разинула ротъ! Держи вожжи, — крикнулъ онъ на дочь, а самъ пошелъ вприпрыжку за телѣгой.
Изъ ржи видна только его волосатая голова, прикрытая старымъ; опавшимъ на макушкѣ, точно, слегка подтаявшимъ картузомъ.
Игнатій, устанавливалъ балаганъ. Ульяна поставила треножникъ, покрыла дерюжкой и повѣсила зыбку. Послѣ завтрака станъ опустѣлъ, только у телѣги стояли разморенныя утренней жарой лошади, ползала по жнивѣ Васенка, нацѣливаясь напряженно сложенной горсточкой въ стрекочущихъ кузнецовъ. Но и она скоро заснула, уткнувъ голову подъ зыбку.
Для Дороѳея на цѣлую недѣлю наступило блаженное состояніе душевнаго міра и согласія. Раскорячившись на длинныхъ ногахъ, онъ нагибался головой въ душисто жаркую гущу ржи, зацѣплялъ серпомъ и схватывалъ лѣвой горстью разсыпчатые пучки упругой соломы. Съ короткимъ хорканьемъ рѣзали серпы, качались согнутыя спины. Пьянило горьковатое дыханье земли, тонкій ароматъ срѣзанной соломы и молочая. Шепчущимъ звономъ звенѣли покачнувшіеся въ одну сторону колосья. Непрерывно трещали жестяными крыльями кузнецы, саранча и стрекозы. Какъ цвѣтныя маленькія птицы, пролетали надъ рожью и падали на колосья. Въ гущѣ соломы, у корней движется сѣть нѣжно-желтыхъ свѣто-тѣней. Какъ смѣющійся голубой глазокъ, сверкнетъ въ соломѣ василекъ. Изрѣдка межъ пучками корней на землѣ попадется уютная чашечка изъ соломы, волоса и пуха — гнѣздо маленькой птички.
Разогнетъ Дороѳей спину, взглянетъ черезъ желтое поле по свѣтлому горизонту. Темный кусочекъ лѣса, синій, далекій берегъ Волги… Желтое, синее, зеленое… Воздушно-просторно и мирно все вблизи и вдали. Качаются спины Лукерьи, Никиты, отца. Винтообразно двигаются руки. Завивается подъ серпами желтая солома. Дороѳей снова нагнется и хватаетъ горячую солому рукою и серпомъ. Изрѣдка столкнется. головой съ Лукерьей, почувствуетъ ея близость, увидитъ яркій пучокъ высоко подоткнутой юбки и опять уткнетъ въ солому налитую кровью голову. Шорохъ крови въ ушахъ, звонъ колосьевъ, свиристѣніе, стрекозъ и саранчи.
Говорить было не объ чемъ. (Два-три слова, да и то ихъ никто не замѣчалъ. Догадались бы безъ словъ. Заплакалъ ребенокъ, — Ульяна идетъ его кормить. Хочется пить, — Лукерья сходила и принесла чашку воды. Пора идти варить кашу — и это Игнатій зналъ безъ разговора, зналъ не только за себя, но и за всѣхъ. Все извѣстно было безъ словъ, и говорили только по человѣческой привычкѣ.
Если припомнить, — за цѣлый день было сказано лишь по нѣсколько словъ. Однако, весь день былъ полонъ не прерывныхъ, важныхъ, богослужебныхъ разговоровъ. Всѣ вмѣстѣ говорили одно, точно хоромъ пѣли давно извѣстную, старинную пѣсню, многодумную, значительную и важную. И удивились бы, еслибы кто-нибудь сказалъ, что вслухъ они почти ни о чемъ не говорили.
Лѣнивыми клубками валяется по полямъ невидимый вѣтеръ, давитъ ямами зыбкую рожь. По небу тихо идутъ раздѣльныя, сине-бѣлыя, одинаковой величины облака. Всѣ видятъ и какъ бы говорятъ и о вѣтрѣ, и объ облакахъ, и о далекомъ колкѣ, и о синихъ берегахъ Волги…
Направо, за стѣной ржи видны цвѣтные комочки людей, — это жнетъ Давидъ съ семьей. Впереди — Семистѣнновъ Вавила, слѣва рядомъ — Скрипунъ. У него семья — съ малыми человѣкъ десять. И повсюду вдали и вблизи виднѣются надъ желтой рожью темныя точки головъ. Пропадаютъ, ныряютъ внизъ и поднимаются. Всѣхъ издали можно узнать. За Вавилой — Никудышный Савка съ женой и матерью, а на самой взлобинѣ изрѣдка на фонѣ неба встаетъ высокая, нескладная фигура Никифора-солдата.
На минуту пришелъ по бороздѣ Семистѣнновъ Вавила. Поздороваться, взглянуть поближе на Дороѳея.
— Богъ на помочь! Жать выѣхали?
Вавила стоитъ на краю пожни, задумчиво жуетъ соломинку. Никому не кажется страннымъ его ненужный вопросъ. Чувствуютъ, что Вавила не спрашиваетъ; онъ только неудачнымъ словомъ выразилъ то, что видитъ передъ собой море ржи, свѣтлую даль, Кистановыхъ, жнущихъ рожь… Игнатій отвѣтилъ благодарно и строго, въ порядкѣ Вавилиныхъ привѣтствій.
— Спасетъ Богъ. Поди-ка къ намъ на помочь. Да, вѣдь выѣхали…
— Знамо дѣло, не время дорого, — пора.
И то, о чемъ говоритъ поговорка, всѣ хорошо знали. Но именно потому, что знали, повторять это и слышать доставляло удовольствіе. Старики давно это сказали, можетъ быть сто лѣтъ тому назадъ сказали, а слова и теперь подходятъ. Въ этомъ былъ залогъ какой-то веселой увѣренности, что все въ мірѣ идетъ хорошо и правильно.
— Ну, имъ, пойду, до свиданья пока — сказалъ Вавила и вперевалку, раздвигая колосья, пошелъ обратно. А своимъ разсказалъ, что Дороѳей жнетъ и не разучился.
— Чему, говорить, съ молодости научишься, тому по гробъ не разучишься. Конечно, говоритъ, трудновато, а впрочемъ необходимость заставитъ — я не прочь и отъ этой работы.
Кашу варилъ Игнатій. Въ полдень затихъ вѣтеръ, кругомъ поднимались синіе и бѣлые дымы и сквозь дымъ свѣтлыя дали становились перламутровыми. Надъ полемъ потянуло ароматами разнаго дерева: тальника, дуба, березы, осины — кто что захватилъ изъ дому или набралъ по пути въ Липовомъ Вражкѣ.
Ѣли на солнцѣ, разостлавъ по жнивью пологъ: въ балаганѣ-то всѣмъ не умѣститься. Сидѣли крутомъ котла почти безъ тѣней, раздѣленные сверкающимъ воздухомъ, облитые сверху горячимъ свѣтомъ. Солнце смотрѣло прямо въ котелъ съ кашей. Ѣли молча и моментами засыпали, сидя у котла. Засыпали сразу всѣмъ усталымъ, измореннымъ работой и жарою тѣломъ.
Послѣ обѣда Филиппъ поѣхалъ въ Липовый Вражекъ поить лошадей. Лукерья убрала посуду и всѣ полегли спать. Ульяна уткнулась подъ зыбкой, Игнатій съ Никитой полѣзли въ балаганъ, Дороѳей легъ подъ телѣгу. Съ минуту онъ видѣлъ желтую путаную жниву; стѣну ржи; осіянную сверху и просвѣчивающую, какъ желтое стекло, солому, синій горизонтъ, бѣлыя облака… Но потомъ все широкое, сверкающее, большое собралось въ одну свѣтлую дырочку въ телѣгѣ надъ глазами. Хлынулъ на него разсыпчатый шелестъ сухихъ колосьевъ, радостный трескъ кузнечиковъ, залилъ, потопилъ, и онъ заснулъ.
Въ первый моментъ по пробужденіи онъ увидѣлъ надъ глазами ту же свѣтлую дырочку въ телѣгѣ, потомъ осіянную сверху стѣну ржи, край свѣтло-синяго неба. Приподнялъ на локтѣ тяжелое, налитое зноемъ тѣло. Рядомъ спала Лукерья. Голова и грудь въ красныхъ рукавахъ были подъ телѣгой, а ноги на солнцѣ. Пестрядинная рубашка завернулась и обнажила выше колѣна запыленную и исцарапанную жнивой ногу. Дороѳей одернулъ подолъ рубашки, и оглянулся кругомъ — не видалъ ли кто, — точно сдѣлалъ стыдное. Рубашка была горяча и обжигала тѣло. Мокрыя пряди волосъ прилипли ко лбу, а языкъ во рту лежалъ терпкій и сухой, точно кусокъ жженаго кирпича. Онъ пошелъ къ бочкѣ и долго пилъ воду, а за ушами щелкало. Глядя на разметавшуюся Лукерью, вспомнилъ изъ Ѳедора Студита: «Укоризна монаху блуждающее око». И засмѣялся надъ этими словами, смѣялся долго, такъ что Филиппъ проснулся и съ испугомъ спросилъ:
— А! Ты что, братка?..
Лошади были на приколѣ. Рыжій меринъ ѣлъ, а кобыла спала, раскинула по жнивѣ въ разныя стороны ноги, голову, гриву и хвостъ.
Снова жали до полдника, потомъ до вечера, по прежнему молчаливые, но внутренно ведущіе постоянный и согласный разговоръ другъ съ другомъ и со всѣми, кого видѣли, вблизи и вдали.
Вечеромъ въ сумеречномъ полѣ красными пятнами свѣтились огни костровъ, а невидимые Давидъ съ Никифоромъ и Савкой Никудышнымъ шли по межнику и пѣли:
Каменна тюрьма она развали —
Эхъ развалилася.
По камешкамъ тюрьма она раскати —
Эхъ раскатилася.
Всѣ тюремщички да они разбѣжа —
Эхъ разбѣжалися…
Пѣсня была новая, и Дороѳей слушалъ ее съ жаднымъ вниманіемъ.
XV.
правитьНа другой день случилось происшествіе, которое встревожило всѣхъ въ полѣ. Къ Кистановымъ на загонъ прибѣжала баба. Бѣжала она по столбнику, согнувшись, какъ бѣгаютъ перепелки во ржи. Побѣжитъ и остановится, присядетъ. Прибѣжала испуганная, полумертвая; загорѣлое лицо стало сѣрымъ. Присѣла за пяткомъ. Всѣ сбѣжались къ ней — она замахала руками.
— Родненькіе — не надо! Разойдитесь, а то увидитъ. Кто-нибудь одинъ останься.
Это Настасья, Немилы-солдатки дочь. Убѣжала Настасья вчера отъ мужа, къ матери пришла на жнитво. А сегодня увидѣла его, по полю ѣдетъ верхомъ, ее ищетъ.
— Спрячьте, родненькіе. Не дайте въ обиду. Убьетъ вѣдь, такъ вотъ на межѣ сейчасъ и убьетъ.
— Какъ жа мы тебя отъ мужа спрячемъ? — нерѣшительно сказалъ Игнатій…
Баба вмѣсто отвѣта захлипала, шопотомъ заголосила:
— Что жа мнѣ теперь, какъ собакѣ бѣшеной, и мѣста нѣтъ?! Да что-жа это, Господи! Чай, христіанская душа…
Хотѣли укрыть Настасью въ балаганѣ, — не пошла, очень далеко отъ народа. Забѣжала по загону впередъ и легла въ высокой ржи.
Черезъ полчаса увидѣли — ѣдетъ по межнику Настасьинъ мужъ, Демьянъ, спокойно, точно объѣздчикъ, по сапогу плеткой похлопываетъ. Заѣхалъ къ Кистановымъ на загонъ. Черный, какъ цыганъ, а глаза синіе. Со всѣхъ загоновъ сбѣгались бабы, мужики. Серпы на плечахъ. Правыя руки охлестаны колосьями, молочаемъ, почернѣли, у многихъ плотно обмотаны холстиной.
— Помогай Богъ! — весело сказалъ онъ, остановилъ лошадь и сѣлъ въ сѣдлѣ бокомъ, обнявъ колѣномъ луку. Разговаривалъ только съ мужиками и отвѣчалъ только на ихъ вопросы. Восклицанія бабъ оставлялъ безъ отвѣта, даже не глядѣлъ на нихъ.
— Гуляешь, видно? — спросилъ Никита, нагибаясь въ рожь и новыми хватками наполняя соломой горсть.
Демьянъ усмѣхнулся, доставая изъ кармана кисетъ съ табакомъ. Усмѣхнулся такъ, какъ усмѣхаются взрослые, когда говорятъ о поступкахъ дѣтей. Дѣтямъ-то страшно, но взрослые спокойны.
— Да, вѣдь, вотъ жену ищу. Жена у меня убѣжала вчерась къ матери.
Его окружала толпа человѣкъ въ пятнадцать.
— Видно, плохо караулилъ жену-та, — ехидно сказала одна изъ бабъ.
Но онъ ничего не отвѣтилъ, точно и не слыхалъ. Спокойно свертывалъ папироску. Лошадь мотала головой отъ жары и отъ мухъ. Вдругъ притопнула и хлестнула себя хвостомъ между ногами. Демьянъ разсыпалъ съ бумажки табакъ, разсердился, ощерилъ бѣлые зубы и больно ударилъ лошадь плетью.
— Стой ты, стерва! заѣли тебя…
Лошадь шарахнулась задомъ въ сторону, засеменила отъ боли на мѣстѣ ногами. Толпа испуганно разсыпалась по жнивью.
— Ишь пугачъ какой! — злымъ голосомъ сказала та же баба.
Вздернутая удилами лошадь испуганно застыла, подняла высоко голову и только изрѣдка коротко вздрагивала мордой и шевелила губами.
Демьянъ опять досталъ кисетъ, насыпалъ въ бумажку табаку и спокойно, ни къ кому не обращаясь, сказалъ:
— И чего она прячется? Вѣдь уже не спрячется. Теперь встрѣчу одну — не пеняй на меня, убью!..
— Ты ба, чай, поласковѣе какъ, Демьянъ, — примирительно сказалъ Никита. — Вѣдь ни съ того, ни съ сего баба не убѣжитъ.
— Какъ-жа, Никита Игнатьичъ, — готовно отвѣтилъ Демьянъ, радуясь, что заговорилъ мужикъ и ему не унизительно объясниться. — Я и самъ въ разумъ. не возьму, что съ ней такое? Ну, конечно, иногда поучу малость. Такъ, вѣдь, безъ этого нельзя. Изъ-за этого бѣжать — такъ тутъ вся губерня перемѣшается. А больше ничего! Блажитъ баба. Я даже такъ и полагаю, что мало училъ.
Въ толпѣ зашумѣли бабы, съ злыми лицами.
— Охальникъ!.. Мало училъ!.. Знаемъ мы тебя!.. И весь родъ вашъ такой, озорники!
Демьянъ закурилъ. Набралъ полонъ ротъ дыму, такъ что щеки надулись, и хлебнулъ, широко раскрывъ ротъ. Голова у него слегка закружилась, глаза помутнѣли и покрылись влагой. Подобралъ поводья и, ни на кого не глядя, сказалъ:
— Я знаю, — она гдѣ-нибудь здѣсь спряталась. Увидите жену мою, такъ благовѣрной и скажите: пусть на меня не пеняетъ. Она мнѣ такого сраму надѣлала. Встрѣчу теперь одну — убью. Такъ и скажите.
Онъ повернулъ лошадь, взбодрилъ ее удилами и, перевиваясь въ сѣдлѣ, изо всей силы ударилъ по заду плетью. Лошадь крякнула отъ боли, опустила задъ и пошла летучей иноходью, разсыпая по жнивью широкій хвостъ. При взглядѣ на эту танцующую отъ боли лошадь слово «убью» казалось возможнымъ.
Бабы долго кричали, точно галки передъ дождемъ на ветлахъ: тревожно и звонко. Махали охлестанными соломой руками, разсказывали про стыдныя Демьяновы дѣла и сами не стыдились ни другъ друга, ни мужиковъ. Голоса ихъ стали грубо откровенными и раздѣтыми.
Охальникъ, озорникъ. Тиранитъ. Гости къ нимъ придутъ — онъ и при гостяхъ ее тиранитъ, на колѣни ставитъ… А то скажетъ: «давай съ тобой будемъ: я — Христосъ, а ты — Богородица, У тебя глаза красивые, какъ у овцы»…
— А зачѣмъ выходила?! — кричала Давыдова жена.
— Да, вѣдь, пропила ее Прасковья! Она было ужь назадъ, а онъ грозилъ отступного двадцать пять рублей стребовать…
— Нѣтъ, зачѣмъ она за вдовца, да за такого охальника выходила?! — опять съ злыми слезами въ голосѣ кричала Давыдова жена. Кричала, чтобы Настасья, лежа во ржи, слышала ее…
— Ну, и она хороша, — вмѣшался солдатъ Никифоръ. — Ужь не можетъ перетерпѣть.
— Перетерпѣть… Да ужь терпѣла!..
Бабы набросились на Никифора. Никифоръ сдѣлалъ видъ, что испугался, и какъ будто съ испугу убѣжалъ отъ нихъ. Женщины замолчали и отвернулись отъ него. Никто не улыбнулся, не поддержалъ шутки.
Расходились и ругались, смотрѣли вдаль, гдѣ между хлѣбами все еще маячила фигура верхового.
Настасья опасливо выползла изъ ржи, сѣла около пятка, напилась воды и долго плакала. Попросила себѣ серпъ и жала вмѣстѣ съ Кистановыми. Къ матери идти боялась, — какъ бы не подкараулилъ мужъ. Хотя знала, что отъ мужа никуда ей не убѣжать, но трудно было сразу на что-нибудь рѣшиться.
И вокругъ загона Кистановыхъ, по всему полю было тревожное настроеніе. Бранили и жалѣли Настасью. Изрѣдка приходили поодиночкѣ мужики и бабы высказать свой совѣтъ.
Всѣ много разговаривали, но каждый думалъ свое, и не было того согласнаго, торжественнаго и богослужебнаго разговора, который длился день, ночь и полдня до этого случая, взволновавшаго всѣхъ. Вѣроятно, отъ этихъ волненій Лукерья промахнулась и до кости прорѣзала серпомъ палецъ. Засыпала землей, завязала тряпкой, пробовала жать, но текла кровь. Перестала жать, пока уймется кровь, лежала на станѣ, занималась съ дѣтьми.
Послѣ полудня вышла вся вода. Дороѳей запрягъ лошадь и поѣхалъ за водой въ Липовый Вражекъ, Никита крикнулъ:
— Лукерья, поѣзжай и ты! Пока онъ воду наливаетъ, — дровъ соберешь. Скорѣе вернетесь.
Игнатій ужь раскрылъ ротъ, чтобы сказать, что Лукерьѣ ѣздить не нужно. Но застыдился своей тайной мысли и нагнулся жать. Дороѳей съ Лукерьей поѣхали на гнѣдомъ меринѣ. Дороѳей сидѣлъ впереди на наклескѣ, Лукерья за бочкой, на соломѣ. Твердо постукивали по залежной дорогѣ колеса. Позванивала пустая бочка. Меринъ бѣжалъ прямо на закатъ и чихалъ отъ яркаго свѣта.
Ближайшіе къ дорогѣ жнецы выпрямлялись, отвѣчали на поклонъ. Нѣкоторые что-то съ насмѣшкой кричали про Аѳонъ и монаховъ. Дороѳею было стѣснительно, что съ нимъ ѣдетъ Лукерья. Предстоящее уединеніе въ лѣсу заранѣе волновало его до испуга.
— Выпили ужь бочку! Хо-хо! Попотѣй-ка, Дороѳей Игнатьичъ, нашей водичкой. Соли въ ней много-о! Гляди… Никифоръ солдатъ показывалъ побѣлѣвшую потовой солью спину. И ужь когда Дороѳей съ Лукерьей уѣхали далеко, онъ все еще что-то кричалъ лающимъ крикомъ и махалъ надъ головой горстью ржи.
За три дня было выжато много хлѣба. И въ зыбкихъ поляхъ встали неподвижныя кучи пятковъ и тяжелыя стѣны скирдовъ.
Вотъ и знакомый колодезь. Дороѳей подъѣзжалъ къ нему, припоминая встрѣчу съ Павломъ Галкинымъ. Подражая Павлу и потому что было такъ нужно, онъ сбросилъ на землю вожжи и спрыгнулъ самъ.
— Посбирай дровецъ, Лукерья. Собери въ лѣсу кучкой. Я налью бочку, принесу.
Лукерья медленно пошла внизъ по дорогѣ, потомъ свернула въ лѣсъ. Ходьба по жесткой и гладкой дорогѣ, послѣ мягкой пашни, покрытой густой щетиной жнивья, доставляла ей удовольствіе. И она не торопилась идти. Дороѳей видѣлъ, какъ медленно качались широкія бедра, окутанныя подоткнутой юбкой.
Дороѳей наливалъ воду и сердился отъ нетерпѣнія, что отверстіе боченка узко и нельзя лить воду ведромъ съ размаха. А когда налилъ, пожалѣлъ, что кончилъ. Хотѣлъ идти въ лѣсъ къ Лукерьѣ, да испугался. И невольно прошепталъ:
— Господи помилуй, Господи помилуй.
Но тотчасъ же охватила его злоба. Опять эта въ немъ монашеская робость, то ненавистное, что ему надо въ себѣ преодолѣть. И онъ рѣшительно зашагалъ въ лѣсъ, предчувствуя, что сейчасъ долженъ побѣдить въ себѣ монаха во что бы то ни стало.
Слышался трескъ сучьевъ! Въ зеленоватомъ свѣтѣ рощи, межъ рѣдкими стволами березъ и осинъ онъ увидѣлъ красное пятно Лукерьиной юбки. Она тащила правой рукой пучокъ сухихъ сучьевъ, а лѣвую держала къ плечу, кистью вверхъ, чтобы не потекла кровь.
У ствола большой березы лежала кучка валежника. Это натаскала Лукерья.
— Мало здѣсь, все выбрали, — сказала она, глядя на Дороѳея ясными, овечьими глазами. — Подальше ба сходить.
— Пойдемъ подальше, — повторилъ эхомъ Дороѳей, обнимая ее за плечи и ничего передъ собой не видя.
У него захватило дыханье и мелкой, дрожью задрожало все внутри.
— Лушенька! — сказалъ онъ, съ ужасомъ чувствуя, что говоритъ и дѣлаетъ, можетъ быть, точь-въ-точь такъ же, какъ и отецъ.
Лукерья похотливо и готовно засмѣялась и слабо отстранилась.
— Постой-ка, ты. Руку разбередишь. Болитъ, вѣдь, — сказала она, оглядываясь кругомъ по лѣсу.
— Лушенька! — повторялъ Дороѳей одно и то же слово.
— Увидитъ кто… Что скажутъ? Вотъ дакъ монахъ, — засмѣялась она.
— Никого нѣтъ, — прошепталъ Дороѳей, пригибая ее къ землѣ и садясь рядомъ съ ней на листья и траву.
— Вотъ узнаетъ Филька, прогонитъ совсѣмъ… Нѣтъ, я не согласна, — говорила она, закрывъ глаза и подаваясь тѣломъ на всѣ намеки его ищущихъ рукъ.
Потомъ они торопливо, не глядя другъ на друга, собирали дрова, перекидываясь тихими словами, какъ бы все еще дѣлали такое, когда нужно укрываться отъ постороннихъ взглядовъ. Подъѣхалъ къ колодцу за водой сынъ Радаева Трофима, шестнадцатилѣтній Мишка, и звонко закричалъ:
— А ну-ка, подерни Рыжаго, дядинька Дороѳей.
Дороѳей готовно и съ благодарностью въ душѣ къ этому веселому пареньку вывелъ на дорогу лошадь. Названье «дядинька» онъ услышалъ впервые. Было оно ласковое и закрѣпляло Дороѳея въ цѣпи костычевскихъ отношеній… Уложивъ дрова, Дороѳей съ Лукерьей выѣхали въ поле. А за ними въ лѣсу надъ текучимъ зеркаломъ колодца молодымъ горловымъ голосомъ Мишка пѣлъ озорную пѣсню:
Шари яри похожено
Шари яри въ людятину.
Шари яри попито
Шари яри молока.
На веселаимъ гуляньицѣ
Кормили, какъ быка…
— Хорошій парнишка! — сказалъ Дороѳей, хлестнувъ возжами мерина.
Лукерья скромно сидѣла за боченкомъ и смотрѣла кругомъ прежними ясными большими глазами.
— Веселый! Только охальникъ больно, — дѣловито отозвалась она, устанавливая тономъ голоса ту мѣру поведенія, какая нужна при постороннихъ.
А Дороѳей подгонялъ Рыжаго, съ радостью припоминалъ то, что случилось. И смутная тревога и стыдъ заглушались въ немъ радостнымъ чувствомъ увѣренности въ себѣ и силѣ. Монаха-то ужъ нѣтъ. Монаха онъ заморитъ въ себѣ, задушитъ, да!
— Но-о-ка ты, голубчикъ! — радостно кричалъ, почти пѣлъ Дороѳей, вертя надъ головой концами возжей.
— Тише ты, всю воду разольешь! — ласково говорила изъ-за бочки Лукерья.
А Дороѳей до сихъ поръ и не зналъ, что такъ можетъ женщина приласкать голосомъ, даже когда и не говоритъ ласковыхъ словъ.
Когда Дороѳей распрягалъ на загонѣ лошадь, къ нему подошелъ съ серпомъ на плечѣ и зло бранился отецъ.
— Послали за водой, а онъ полдня ѣздилъ. Эхъ, чортъ долговязый, прости Господи, — изругалъ онъ Дороѳея и бросился самъ распрягать лошадь. Оттолкнувъ Дороѳея, быстро отхлестывалъ ремни и возжи, распускалъ супонь. — Жни ужь, ступай, чего портками тутъ трясешь. Дохлый…
Отъ этихъ злыхъ словъ сердце у Дороѳея упало. Онъ ничего не сказалъ, взялъ серпъ и пошелъ за загонъ. А отецъ еще долго ворчалъ, бранилъ за что-то Лукерью, привязывалъ на приколъ лошадь. Никита съ Ульяной, растопыривъ ноги, толкались головами въ стѣну ржи, торопливо и молча жали. Только Филиппъ съ недоумѣніемъ пошутилъ;
— Что это старикъ нашъ расходился? Да вѣдь недолго и ѣздилъ-та ты, братка!
Ночью подулъ вѣтеръ. Боялись даже варить кашу — какъ бы не устроить пожара, — такъ летѣли искры. А кругомъ все сухое и горючее, — порохъ. Послѣ полночи увидѣли далекій пожаръ. Полыхали въ небѣ отсвѣты, чудился звонъ набата. Въ сумракѣ вѣтреныхъ далей ползали кроваво-красныя облака. Страннымъ чутьемъ учуяли знакомую бѣду, просыпались, толпились у балагановъ, обведенные свѣтлыми линіями далекаго зарева. Гадали, что горитъ: Хворосты или Змѣевка, а, можетъ, еще дальше, Степная Утёвка. Ходили по жнивью межъ снопами отъ балагана къ балагану, совѣтовались. Вздыхали.
— Ахъ, Господи. Полыхаетъ-та какъ!..
Но словами было трудно выразить тревогу мужицкой души. Все въ мірѣ казалось непрочнымъ, таинственно-жуткимъ. И хотѣлось, чтобы была хоть какая-нибудь надежда. Бранили пьяницъ, трубокуровъ и безбожниковъ. Давидъ пришелъ къ Кистановымъ сердитый и встрепанный. Указывалъ на пожаръ одной и обѣими руками и спрашивалъ Дороѳея:
— Ну, а это что?! Не Божье попущенье? Да тутъ куды намъ безъ Бога дѣваться… Эхъ ты-ы! А еще образованный человѣкъ…
И, взволнованно размахивая руками, уходилъ по жнивью дальше, къ другимъ балаганамъ.
Всѣ думали о томъ, что такъ же легко можетъ сгорѣть и Костычевка. Смотрѣли на зарево и смутно думали о томъ, какъ непрочна жизнь. Спали тревожно, потому что дулъ вѣтеръ.
Что можетъ быть таинственнѣе и опаснѣе текучей ночной темноты!
XVI.
правитьВсѣ мужики смѣются надъ духовенствомъ, разсказываютъ скверные анекдоты, на какіе способно грубое воображеніе; смѣются надъ поповскимъ корыстолюбіемъ, жадностью, похотливостью и торгашествомъ. Но народъ вѣритъ: гдѣ-то далеко, въ какихъ-то монастыряхъ и скитахъ, въ неизвѣстныхъ селахъ живутъ святые образцы священническаго сана, ради которыхъ въ обыденной жизни можно претерпѣть злыхъ, жадныхъ, пьяныхъ и развратныхъ.
И потому они ходятъ въ церковь, исповѣдуются, крестятся, вѣнчаются и хоронятъ своихъ мертвецовъ.
Лифанъ не вѣрилъ въ лучшихъ поповъ, а потому для него потеряли значеніе совершаемые ими таинства и обряды. Онъ пересталъ ходить въ церковь, прослылъ и самъ себѣ показался безбожникомъ.
Онъ зналъ, что скоро помретъ, и боялся смерти. Знали и родные, что онъ скоро помретъ, и боялись его смерти; не столько изъ жалости, сколько потому, что смерть Лифана будетъ хлопотливая, не такая, какъ смерть другихъ мужиковъ.
И вотъ именно потому, что въ его смерти родные заранѣе жалѣли не столько умирающаго Лифана, сколько самихъ себя, которымъ смерть его доставитъ непріятности, Лифанъ злобился и тосковалъ предсмертной тоской. Цѣлую недѣлю онъ одинокій ходилъ по двору, выходилъ на пустую улицу, ругался и хрипѣлъ, пугая малыхъ дѣтей. Когда вечеромъ пріѣзжала съ поля убрать скотину жена, онъ издѣвался надъ ней, попрекалъ работникомъ и грозилъ убить.
Въ субботу вечеромъ село наполнилось народомъ. Съѣхались радостные предстоящему отдыху и удобствамъ жизни въ домахъ и клѣтяхъ. Свои-то дома послѣ балагановъ казались роскошными палатами. Бабы топили бани и хлопотали по хозяйству, мужики убирались на дворахъ и гумнахъ, старухи съ копеечными свѣчками въ рукахъ пошли къ вечернѣ. Съ радостнымъ лаемъ бѣгали по улицамъ собаки, онѣ наскучались въ полѣ, нюхались, дрались и любовно возились другъ съ другомъ.
Приходу Дороѳея Лифанъ очень обрадовался.
— Умираю, Дороѳей Игнатьичъ, — жаловался Лифа, поднимая съ лежанки нечесанную голову.
— Ну, чай, поживешь, — неувѣренно утѣшалъ Дороѳей.
— Пожилъ ба, да не придется… Ждалъ я все тебя. Завѣщаніе тебѣ сдѣлаю, безъ попа меня хоронить.
— Да вѣдь я что… Чай, жена у тебя, дочь есть.
— Какая на нихъ надежда, Дороѳей? Онѣ не понимаютъ ничего. Дуры.
У косяка молча стоялъ и курилъ трубку работникъ Захаръ.
Проходя въ чуланъ, Дарья остановилась, послушала разговоръ и заплакала.
— Хоть ба ты его уговорилъ, Дороѳей Игнатьичъ! Изъ упрямства, вѣдь, это онъ все, со злости дѣлаетъ. Бога не боится и людей не стыдится. Грѣхъ, вѣдь, тебѣ будетъ, грѣхъ! Помрешь, Богу отвѣтъ дашь.
— Ну да, вотъ ты этого и хочешь, сука, чтобы я померъ. Этого и ждешь! Иди ужь ты, иди! — сердито закричалъ на нее Лифанъ. — Вѣдь тебѣ меня-та не жалко, чего плачешь. Ты давно ужь съ Захаркой путаешься. Со свѣту меня сжить хочешь.
Захаръ махнулъ рукой и молча вышелъ въ сѣни. Дескать, слыхалъ ужь много разъ.
Дарья закружилась по сумеречной избѣ, перестала плакать, бранилась. И Лифанъ ругался, стучалъ палкой и хрипѣлъ. Дороѳею было стѣснительно отъ этой злобы. Послѣ ароматнаго поля душно было въ кисломъ воздухѣ избы. И послѣ недѣльнаго согласнаго молчанія полей его угнетала брань и злоба двухъ людей, прожившихъ вмѣстѣ цѣлую жизнь. Онъ молча сидѣлъ и подавленно слушалъ надтреснутый голосъ Дарьи, и злой, безсильный кашель Лифана.
— Ну, ладно, будетъ визжать. Принеси мнѣ стаканъ молока, — примирительно сказалъ Лифанъ.
Дарья налила стаканъ парного молока и съ жалостью и страхомъ на лицѣ подошла къ мужу. Лифанъ взялъ стаканъ горячей пожелтѣвшей рукой, понюхалъ молоко, посмотрѣлъ на жену, какъ бы въ нерѣшительности, и выплеснулъ ей молоко въ лицо.
На мгновенье Дороѳею показалось, что въ сумеркахъ избы блеснулъ свѣтъ и осіялъ темную Дарью полосой съ лица до полу. Она всхлипнула отъ неожиданности, заголосила и убѣжала изъ избы. Заглянулъ въ избу работникъ Захаръ.
— Дуришь, старый чортъ!.. Зря бабу тиранишь, — сказалъ онъ и хлопнулъ дверью.
Лифанъ ничего не отвѣтилъ, покосился въ его сторону и спокойно объяснилъ Дороѳею:
— Отравить меня, сука, хочетъ. Я ужь знаю. Ужь заааю! Прогналъ ба Захарку, кабы здоровый былъ. А что я сдѣлаю больной… Больной вѣдь, Дороѳей Игнатьичъ, умираю…
И Лифанъ заплакалъ тяжелыми слезами, какими плачутъ въ безвыходныхъ обстоятельствахъ гордые и сильные мужики. Казалось, что Лифанъ выдавливаетъ изъ себя слезы, притворяется, чтобы разжалобить. А онъ старался сдержать слезы и не могъ. И ужь когда Дороѳей уходилъ, онъ вдогонку ему закричалъ:
— Такъ не забудь, Дороѳей Игнатьичъ, хоронить меня чтобы безъ попа.
И закашлялся.
Долго сидѣла у Степаниды и плакалась на свою жизнь Дарья. Слышала во дворѣ кряхтѣнье, кашель и брань безсоннаго Лифана и боялась идти домой. По ночамъ мужъ внушалъ ей ужасъ. Она полагала, что душой его заживо овладѣли дьяволы.
Вечеромъ парились въ баняхъ, купались въ Кругломъ озерѣ, пили чай. Скотина и люди наполнили опустѣвшіе дворы, клѣти, избы. Ночью всѣ видѣли одинаковые сны полевого свѣтлаго простора. Душою людей и животныхъ владѣло согласное молчаніе полей.
То же настроеніе продолжалось и утромъ, пока звонилъ колоколъ, и за обѣдней, когда пѣли пѣвчіе и старческимъ голосомъ возглашалъ молитвы священникъ. Оно продолжалось и потомъ, когда возвращались домой степенной и неторопливой походкой, обѣдали и ложились снова отдыхать — все еще подъ впечатлѣніемъ недѣльной полевой тишины, звона колокола и пѣнія непонятныхъ, но значительныхъ молитвъ.
Несогласіе началось послѣ полудня, когда десятники Никудышный Савка и Тонкокорый Тимоша прошли по домамъ, созывая всѣхъ на сходку. Раздраженное волненіе охватило всѣхъ еще раньше, чѣмъ вышли изъ дому, Раздражались потому, что знали, что и сегодняшняя сходка, какъ и много другихъ раньше бывшихъ, не выяснитъ ничего, а только запутаетъ всѣхъ и озлобитъ. Противники выдѣленія изъ общины злобились на хуторянъ, злобились главнымъ образомъ потому, что все это новое заставляло задумываться о жизни, что нарушался старый порядокъ, извѣстный отъ дѣдовъ и отцовъ. Злобились, потому что не знали, нужно ли и имъ дѣлать то же самое, или нѣтъ. Сторонники хуторовъ злобились не столько потому, что имъ препятствуютъ, сколько потому, что не были увѣрены, — хорошо ли это выйдетъ или плохо. Они искали сочувствія и поддержки, а односельцы грозили имъ и стращали раззореніемъ. Безземельные молодые мужики просили о новомъ передѣлѣ, а это не нравилось ни сторонникамъ, ни противникамъ выдѣленія и вносило еще большую путаницу въ костычевскія дѣла.
И общее мнѣніе было таково, что пусть пріѣдетъ начальство и сдѣлаетъ, какъ знаетъ. Въ разумъ начальства не вѣрили, но начальство сдѣлаетъ хоть какъ-нибудь, и это было лучше, чѣмъ то настроеніе взаимной нерѣшительности, недовѣрія, злобы, въ которомъ кружилось все костычевское населеніе.
Дороѳей тоже пошелъ на сходку. Не зналъ въ точности — зачѣмъ, да и робѣлъ передъ мужиками, стыдился каждаго въ отдѣльности, а тѣмъ болѣе всѣхъ вмѣстѣ. Онъ больше всего понималъ молодыхъ безземельныхъ мужиковъ и въ случаѣ нужды рѣшилъ присоединить свой голосъ къ ихъ голосамъ. Права голоса на сходѣ онъ не имѣлъ, но сходъ крикомъ силенъ. А земля-то вѣдь и ему нужна. Отецъ выдѣлится изъ общины и оставитъ сыновей безъ земли.
По лѣтамъ сходка собиралась у мірского сарая, противъ церкви, на площади. Мужики сошлись тихіе, степенные, но были тихи, привѣтливы и степенны только до тѣхъ поръ, пока молчали. Молча выслушали и старосту, который обнажилъ передъ міромъ лысую голову, говорилъ о начальствѣ и законахъ и о томъ, что надобно соглашенье. Но по голосу его было слышно, что онъ самъ не знаетъ въ точности, что именно нужно сдѣлать, и только исполняетъ волю начальства.
Съ минуту послѣ старосты молчали. Никто не рѣшался начать первымъ. Но закричали всѣ вразъ, какъ только Скрипунъ выкрикнулъ бабьимъ голосомъ:
— Жалаемъ, чтобы все по-старому оставалось…
Шумѣли и кричали, не слушая другъ друга, сквернословили больше часа, кричали до хрипоты. Не столько другихъ слушали, сколько старались выкричать каждый свое. Не было такого человѣка, передъ которымъ замолчали бы, котораго выслушали бы съ довѣріемъ. Были увѣрены, что здѣсь каждый говоритъ только о своемъ и, если заговоритъ объ общественномъ, то только для того, чтобы отвести глаза, улестить и обмануть.
И Дороѳеевъ отецъ Игнатій кричалъ, нервно поддергивая на себѣ спадавшіе штаны, кричалъ, соткнувшись съ Давидомъ лицо къ лицу, что всѣ дураки, мошенники и ничего не понимаютъ. То же самое кричалъ онъ Никифору-солдату, Трофиму Радаеву и Стифору Селезневу. Староста ходилъ среди мужиковъ, отмахиваясь руками и качая головой. Увлеченный общимъ настроеніемъ, онъ тоже начиналъ кричать, но, вспоминая о своихъ начальническихъ обязанностяхъ, поднималъ кверху правую руку. А такъ какъ всѣ знали, что онъ сказать новаго ничего не можетъ, то и не обращали вниманія. Только писарь сидѣлъ на лавкѣ спокойно, привалившись спиною къ пожарному насосу, и большая огненная борода его перегибалась на груди волнистымъ изломомъ. Онъ дергалъ старосту за полу поддевки, и когда тотъ наклонялся къ нему, было слышно, что писарь говорилъ:
— Пусть покричатъ. Накричатся — перестанутъ…
Дороѳей не успѣлъ сказать ни одного слова. Оглушенный и испуганный, онъ сидѣлъ въ углу сарая, за пожарной бочкой. Прямо въ лицо ему ударялъ острый отсвѣтъ церковнаго креста, кололъ глаза, слѣпилъ и усыплялъ. Его охватывалъ страхъ передъ этимъ взаимнымъ озлобленіемъ мужиковъ и неразумнымъ крикомъ. Точно въ водоворотъ полой воды попалъ — кружится и чувствуетъ себя безпомощнымъ и слабымъ. Раньше этого не было въ Костычевкѣ. Шумѣли на сходѣ, даже дрались, но шумѣли и дрались о понятномъ и установленномъ. Теперь шумъ былъ другой: шумѣли, злобились потому, что не знали, какъ поступать и что лучше. И этотъ шумъ, злоба и взаимное недовѣріе — Дороѳей чувствовалъ — установились въ Костычевкѣ недолго. Это его тревожило и пугало, потому что въ душѣ Дороѳея съ ранняго дѣтства жила грустная тишина.
Онъ не сказалъ ни слова, но присутствіе его поняли. И когда мужики, накричавшись до боли въ головѣ и животѣ, расходились, нѣкоторые бранили Дороѳея.
— Шлялся незнамо гдѣ. Пришелъ — земли ему дай! Мы не обязаны ему земли давать. Пусть идетъ, откудова пришелъ.
Въ землѣ-то не одинъ Дороѳей нуждался. Но его нужда казалась мужикамъ особенно чужой, почти оскорбительной.
— Уходи на свой Аѳонъ! — издали кричалъ Дороѳею и грозилъ кулакомъ безземельный молодой мужикъ, Шагаевъ Никита. Отецъ Дороѳея шелъ въ толпѣ, молчалъ, точно одобрялъ слова Никиты. Старики унимали Шагаева, говорили:
— Перестань, Никита. Что зря кричишь, человѣка обижаешь!
Но по голосамъ слышалось, что думаютъ они то же самое, даже, пожалуй, рады, что наконецъ-то раздраженіе понятно и злоба не безпредметна, только не хотѣли громко объ этомъ кричать.
XVII.
правитьСлышали всѣ, что Лифанъ плохъ, и прямо со сходки пошли къ нему. Собрались большой толпой у Лифанова дома. Но Лифанъ неожиданно выглянулъ въ окно, закашлялся и выругался.
— Хоронить меня пришли, старые черти!.. Погодите, еще не померъ!
Посмѣялись, да такъ около дома остались. Тѣмъ болѣе, что снова заспорили о землѣ. Говорили давнишнія, дѣтскія слова, въ которыя уже перестали вѣрить: нарѣзка, большой передѣлъ, отъ царя манифестъ выйдетъ… Не вѣрили, но говорили, потому что былъ въ этихъ словахъ какой-то старинный, отрадный смыслъ. Такъ люди охотно слушаютъ и читаютъ сказки, хотя не вѣрятъ ни въ духовъ, ни въ русалокъ, ни въ лѣшихъ. Никифоръ-солдатъ лающимъ голосомъ высказывалъ туманныя философскія мысли. И потому, что никто ничего толкомъ не зналъ, его слушали, стараясь понять.
Подошелъ къ толпѣ Шагаевъ Никита. Пьяненькій, веселый. Услыхалъ про землю, — лицо стало озабоченнымъ. И самъ къ этому случаю разсказалъ:
— А вотъ я слыхалъ про барина Озерковскаго, Татаринова. Еще когда барщина была, такъ онъ лишнее бралъ съ каждаго тягла. И такъ много лѣтъ. Накопилось этихъ лишковъ много тыщъ. Отошелъ народъ отъ барщины, баринъ Татариновъ и собралъ сходку…
Всѣ заинтересовались, затихли, прислушались. Для простора мысли Шагаевъ снялъ картузъ, положилъ его подъ сидѣніе. На глазахъ у него выступили скорыя слезы пьянаго умиленія.
— Собралъ сходку и говоритъ: «Вотъ, мужички, скопилъ я вамъ денегъ сто тыщъ. Хотите — нарѣжу вамъ земли, не хотите — деньгами возьмите. А что до меня, — говоритъ, — посовѣтую вамъ землю взять. Не раскаетесь». Ну, а мужики, извѣстно ужь, старые черти, какіе были! — дуракъ на дуракѣ! Разинули глотки, заревѣли: «Не хотимъ земли! Деньгами давай. Наши деньги!» — «Одначе, говоритъ Татариновъ, опять-таки посовѣтую вамъ землю взять. Деньги вамъ ни къ чему. Деньги, говоритъ, это наше дѣло, господское, а ваше дѣло, мужицкое — земля. Возьмите землю. А, впрочемъ, говоритъ, теперь я вамъ не указъ. Какъ хотите, дѣлайте. Теперь ваша стала воля полная». Опять старики заревѣли: «Давай деньги, наши деньги!..»
— Да еще было ли, что ты разсказываешь-та? — нерѣшительно сказалъ Скрипунъ. — Я что-та не слыхалъ.
— Было, говорю тебѣ! Али понапрасну люди языкомъ треплютъ. Было ужь, да мимо васъ, старыхъ дураковъ, проплыло. Ну, и взяли деньгами! Ну, и пропили! Теперь и нѣтъ ничего.
И то, что у озерковскихъ мужиковъ ничего не было, показалось Шагаеву Никитѣ столь же обидно и грустно, какъ были грустны и обидны свои неустройства и заботы. Онъ со слезами въ голосѣ закричалъ на Скрипуна:
— Вотъ вы, старые черти, какіе! А! Ну, почему, не взяли землей, скажи на милость?..
Одной рукой онъ вынулъ изъ-подъ сидѣнья картузъ, а другой неожиданно ударилъ старика по лицу.
— Почему землей не взяли, сволочи?.. А мы вотъ нынѣ безъ земли остаемся…
Отъ. удара у Скрипуна заслюнявилась борода, затряслись штаны. Худой, испуганный и дрожащій, онъ безпорядочно тыкалъ вокругъ себя руками, тонкимъ голосомъ бормоталъ ласки и угрозы.
— Ты что эта, сынокъ?! А!. Какъ жа ты меня, стараго человѣка?.. Да ты за что эта меня, сукинъ ты сынъ! Да я тебя въ судъ… Въ острогѣ сгною, подлеца!..
Старикъ затопалъ по землѣ лаптями. Толпа зашумѣла. Кто-то Шагаева ударилъ за Скрипуна. Свалились въ кучу. Черезъ минуту Никита лежалъ у старика въ ногахъ, просилъ прощенія.
— Не встану, пока не простишь…
Вотъ въ эту-то минуту узнали, что Лифанъ умеръ. И всѣ бросились во дворъ, гдѣ заплакала и запричитала Лифанова жена. И Шагаевъ Никита заторопился, сначала поползъ на четверенькахъ, потомъ вскочилъ и отряхнулъ картузомъ штаны.
Дурно сдѣлалось Лифану во дворѣ. Услышавъ разговоръ мужиковъ, онъ выползъ на дворъ, хотѣлъ выйти на улицу. Закашлялся, покатился съ двороваго крылечка кувыркомъ на землю и захрипѣлъ. Перенесли Лифана въ избу, положили въ передній уголъ. Блѣдно-желтое лицо его, покрытое налетомъ болѣзненнаго загара, посѣрѣло, точно старая солома. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами, вздыхалъ рѣдко и тяжело, высоко поднимая широкую грудь, подъ которой, точно кожухъ на кибиткѣ, низко и покато опалъ животъ.
Толпа любопытныхъ наполнила домъ, сѣни, дворъ. Прибѣжалъ Дороѳей и всѣ Кистановы. Со слезами протискалась впередъ замужняя Лифанова дочь. Кто-то распорядился съѣздить за попомъ. Захаръ привезъ его въ телѣгѣ. Съ дарами, завернутыми въ старую, расползающуюся по ниткамъ епитрахиль, пробрался онъ сквозь толпу въ передній уголъ, косясь на мертвенное лицо Лифана, сдѣлалъ передъ образами нѣсколько торопливыхъ поклоновъ и обернулся къ народу.
— Отстранитесь, православные… Для исповѣди.
Толпа упруго качнулась, нѣсколько раздалась къ стѣнамъ. Кто-то закряхтѣлъ, охнулъ, застоналъ отъ боли. Полѣзли на полати, на печку. Священникъ склонился къ Лифану и ровнымъ, церковнымъ голосомъ сказалъ:
— Се, чадо, Христосъ невидимо стоитъ, пріемля исповѣданіе твое, не усрамися, ниже убойся и да не скроеніи что отъ меня, но не обинуяся рцы вся, елика содѣлалъ еси… Азъ же точію свидѣтель есмь, да свидѣтельствую предъ Нимъ вся, елика речеши мнѣ…
Потомъ громкимъ уличнымъ и домашнимъ голосомъ, чтобы умирающій Лифанъ разслышалъ поповы слова, закричалъ:
— Покайся, Вонифатій! Много ты согрѣшилъ передъ Господомъ. Даже, страшно сказать, самое бытіе Его отрицалъ, по неразумію своему. Чуждался храма Божія. Но Господь и разбойника, искренно раскаявшагося, простилъ въ предсмертный часъ. Вѣрь, что и тебѣ проститъ Господь. Покайся.
На лицѣ Лифана отразились замѣшательство и волненіе. Онъ пріоткрылъ слегка правый, что къ попу, глазъ. Дороѳей стоялъ передъ Лифаномъ въ ногахъ. Лифанъ узналъ Дороѳея, посмотрѣлъ на него, опустилъ костенѣющее вѣко на неподвижный зрачекъ и медленно пошевелилъ губами.
Кругомъ торопливо зашептали:
— Силовъ нѣту выговорить!
— Сказать что-та хочетъ…
Священникъ наклонился ухомъ къ самому лицу Лифана, думая, что онъ что-нибудь скажетъ.
— Покайся рабъ Божій Вонифатій. Се предъ тобою Христосъ невидимо стоитъ…
Помертвѣвшее лицо Лифана стало ехиднымъ. Онъ сдѣлалъ громадное усиліе, приподнялъ лохматую голову, отчего по лицу его пошли судороги, раскрылъ запекшійся слюной волосатый ротъ и укусилъ попа за ухо… Потомъ голова его упала, глаза закрылись, а на сѣромъ, омертвѣвшемъ лицѣ проступила жуткая улыбка. Въ груди что-то перекатилось, лицо слегка ожило, потомъ снова стало сѣрымъ, даже зеленымъ.
Священникъ испуганно вскинулся кверху, потрогалъ ухо рукой и поглядѣлъ на пальцы, — нѣтъ ли крови? Оглянулся кругомъ — видѣли ли? Понялъ по удивленнымъ и испуганнымъ лицамъ, что видѣли. Его дряблое старческое лицо покраснѣло отъ стыда и досады. Мѣшки подъ глазами надулись. Онъ торопливо заметался въ переднемъ углу, завертывая въ епитрахиль дароносицу и требникъ.
— Ты что же это, лиходѣй?! Будьте свидѣтелями, православные, какъ онъ отца духовнаго… Ахъ, ты, Господи, грѣхъ какой.
И красныя старческія вѣки заслезились слезами стыда и горечи. Старушки испугались. Молодые парни, дѣвки не сдержались, зафыркали, прячась другъ за друга. Мужики прикрикнули, на нихъ. Дарья заголосила, склоняясь головой къ спинѣ уходящаго священника, и хватала его за локоть.
— Батюшка, благослови! Не покинь насъ, сиротъ грѣэшнаихъ…
Нѣкоторые степенные мужики изъ жалости подошли къ священнику, начали утѣшать:
— Ужь прости, батюшка. Можетъ, и не въ разумѣ человѣкъ совсѣмъ. Помираетъ,.
— Знаю я, какой онъ не въ разумѣ! — сердито отмахивался. священникъ, — Безбожникъ онъ, да и вы такіе же. Призвали отца духовнаго, чтобы надругаться надъ нимъ. Нѣ-этъ, это вамъ даромъ не пройдетъ. Много я терпѣлъ отъ васъ, иродовы дѣти. Мно-ого. А теперь по начальству жаловаться буду.
Отъ огорченія и стыда онъ сталъ крикливымъ, размахивалъ сверткомъ со св. дарами и бранился. Увидалъ Дороѳея, на Дороѳея накинулся.
— И про тебя, голубчикъ, сообщу. И про тебя начальство извѣщу, какъ ты народъ смущаешь. Пришелъ съ Аѳона и разныя слова говорить… Глупый-то человѣкъ, какъ говорится, и на небѣ дуракъ, не то, что на Аѳонѣ… Да-съ, это ужь я тебѣ вѣрно, какъ отецъ духовный…
— Да я что же, — смущенно защищался Дороѳей — Я тутъ не при чемъ.
— Отвѣчать будешь передъ Богомъ! — не слушая его, кричалъ священникъ. — А Бога не боишься, — начальство тебя тоже по головкѣ не погладитъ. Нѣ-этъ, не погладитъ!..
На нѣкоторое время всѣ позабыли объ умирающемъ. Упрашивали священника, чтобы онъ сдѣлалъ глухую исповѣдь Лифану и похоронилъ честь-честью, не безславилъ родныхъ, да и все село. Вышли за священникомъ на улицу большой толпой. Но онъ остался непреклоннымъ.
Игнатій со Скрипуномъ удерживали лошадь за уздцы, и Лифановъ работникъ, Захаръ, опускалъ возжи, сидѣлъ въ передкѣ телѣги съ видомъ безразличья: дескать, мнѣ все равно, ѣхать или стоять. Мое дѣло сторона.
Священникъ вылѣзъ изъ телѣги, хотѣлъ идти пѣшкомъ. Тогда всѣ отступились, и онъ уѣхалъ.
Лифанъ умиралъ медленно и трудно. Нѣсколько разъ его уже считали умершимъ. Начинали голосить дочь и жена, а съ ними, вспоминая своихъ мертвецовъ, и сосѣдки. Но Лифанъ жутко шевелилъ помертвѣвшей рукой, какъ бы давалъ знать, что плакать еще рано, а по лицу его пробѣгали легкія судороги. Поднималась коробомъ грудь, къ горлу подкатывался какой-то клубокъ, въ груди слышалось глухое урчанье. Вѣроятно, онъ хотѣлъ кашлянуть, да не могъ.
Померъ онъ уже послѣ заката солнца.
Смерть его изумила и встревожила все село, какъ изумительна бываетъ всякая смерть. И чѣмъ неизбѣжнѣе, чѣмъ необходимѣе явленіе въ человѣческомъ мірѣ, тѣмъ страннѣе оно, тѣмъ изумительнѣе его приходъ. Это уже потомъ, когда событіе закончится, людямъ кажется, что все произошло такъ, какъ они предполагали и неожиданнаго не было ничего.
До полночи около Лифанова дома толпился народъ. Мужики были растерянны и не знали, что предпринять. Старухи дѣлали свое дѣло въ обычномъ порядкѣ, обмывали, убирали тѣло, помогали Дарьѣ по хозяйству. Дѣти толкались между взрослыми. Ихъ гнали, но они снова прокрадывались повсюду, смотрѣли и слушали, наслаждаясь трепетомъ новыхъ жуткихъ чувствъ.
Черница Матрена, дочь Скрипуна, читала около тѣла псалтырь, а въ сумракѣ угловъ сидѣли и спали старухи, Матрена будила ихъ поочередно, чтобы не всѣ спали. Одной ей было страшно стоять около большой Лифановой головы съ обтаявшимъ носомъ и читать слова, полныя загробнаго смысла.
На смѣну ей на зарѣ пришелъ читать Дороѳей. Читалъ онъ съ увлеченіемъ, плакалъ отъ грустнаго умиленія и почти завидовалъ Лифану въ томъ, что вотъ для него теперь все рѣшено, спокойно и ничего не нужно. Вспоминалъ Аѳонъ безъ раздраженія и съ любовью. За чтеніемъ и думами не замѣтилъ разсвѣта, движенія и рева стадъ на улицѣ. Сильно вздрогнулъ отъ неожиданности, когда Васенка, дрожа отъ страха и утренней прохлады, заглянула съ улицы въ окошко Лифановой избы.
— Дядинька Дороѳей! Дѣдушка въ поле зоветъ. Айда, наши ужь собрались.
Дороѳей дочиталъ псаломъ и пошелъ домой. На дворѣ бранился отецъ.
— Долго ли ждать тебя, чорта долговязаго!.. — кричалъ онъ на Дороѳея, садясь въ телѣгу. — Скорѣе! что ползешь, ровно три года не ѣлъ.
— Я потомъ приду… Вотъ Лифана похоронимъ, — угрюмо отвѣтилъ Дороѳей.
— Да ты что жа, попъ, что ли? — зло-насмѣшливо спросилъ отецъ.
— Не поѣду я, сказалъ!.. — разсердился Дороѳей.
Выѣзжая со двора, отецъ ругался громко, уже не сдерживая своего раздраженья.
Безъ попа хоронить вздумали! Потомъ начальство судить будетъ — онъ, Игнатій, за сына не отвѣтчикъ. Онъ этому сына не училъ. Кто его знаетъ, гдѣ онъ шлялся и чему въ чужихъ странахъ научился.
Ревѣлъ Ѳедька. Сморкаясь слезами, ходила по двору, запирала ворота испуганная Степанида. Она не могла рѣшить въ душѣ своей — кто тутъ болѣе правъ, только боялась за Дороѳея и жалостно его уговаривала:
— Покорялся ба ты, Доронюшка, отцу-та. Безпокойный онъ, самъ знаешь, какой. Ахъ, Господи!..
Хоронили Лифана во вторникъ. Хлопотали, ѣздили къ благочинному, просили разрѣшить похоронить мертвеца по православному обряду. Случай былъ такой исключительный, что благочинный ничего не сказалъ, только написалъ архіерею телеграмму, которую Захаръ возилъ въ Дубки и тамъ же дождался отвѣта. Архіерей отказалъ. Ждать больше было нечего, и, все еще не зная, какъ это выйдетъ, заболѣвшая отъ стыда, и горя Дарья рѣшилась зарыть мужа въ землю.
Сначала священникъ хотѣлъ запереть и кладбище, но послѣ долгихъ просьбъ и Дарьиныхъ слезъ разрѣшилъ вырыть тамъ могилу. И во вторникъ, въ полдень тѣло Лифана вынесли изъ дома. Народу, противъ ожиданья, собралось много. Гробъ посмѣнно несли Захаръ, Скрипунъ, Дороѳей, Никифоръ-солдатъ, зять Лифана, нѣсколько молодыхъ парней, которымъ нравилась твердость Лифана въ безбожіи. За гробомъ шли Дарья съ дочерью, нѣсколько старухъ, привыкшихъ сластничать на поминкахъ. Перебѣгая со стороны на сторону, шмыгали любопытныя дѣти. Сзади шелъ пьяный Демьянъ изъ Губановки, велъ за собою въ поводу лошадь. Когда Дороѳей смѣнялся у гроба, то шелъ впереди и, помахивая рукою, запѣвалъ «вѣчная память». Сначала всѣмъ было непривычно, робко и стѣснительно, потомъ распѣлись. Стало совсѣмъ смѣло, когда въ половинѣ улицы присоединилась и пошла за гробомъ учительнипа, Анна Степановна, даже тихонько подпѣвала. Василій Мигуновъ, сынъ ямщика, высокимъ теноромъ громко кричалъ на все село:
«Надгробное ры-да-а-ніе…»
Плакалъ пьяный Демьянъ. Въ окна, въ щели воротъ и калитокъ выглядывали на улицу и крестились отъ страха богобоязненныя бабы.
Село было почти пустое. День солнечный. Улица, широкая, прямая, открывалась прямо въ ровное поле, какъ рѣка въ море вливалась. Если глядѣть вдаль было видно, какъ надъ степью переливается струями горячій воздухъ. Въ стеклянной тишинѣ села звонко раздавалось пѣніе пѣтуховъ, ревъ безпризорнаго теленка. Да изрѣдка на колокольнѣ внезапно звонили маленькіе колокола. Это прыгали по веревочкамъ встревоженныя галки. Раньше никто этого не замѣчалъ, а теперь галочій звонъ колоколовъ внушалъ суевѣрныя чувства.
Только въ концѣ улицы, недалеко отъ кладбища, случалось происшествіе. Безпокойный Демьянъ пересталъ плакать, зашелъ впереди гроба съ лошадью и заплясалъ, самъ себѣ подпѣвая плясовую:
Какъ на горкѣ на елточкѣ
Расплясались мои косточки,
На чужого мужа глядючи!
Съ гробомъ остановились. Къ Демьяну бросилось нѣсколько человѣкъ, упрашивая перестать, держали. Но, и не будучи въ состояніи плясать ногами, онъ плясалъ плечами, головой, продолжая орать свою пѣсню:
А чужи мужья хорошеньки!
А мой мужъ мужиченочка
Онъ и весь съ кулаченочка…
— Будетъ, Демьянъ. Постыдись! — упрашивалъ Скрипунъ. — Чай, тебѣ не свадьба.
— Такъ вѣдь и не похороны! — кричалъ на него Демьянъ, — Безъ попа, — что за похороны?! А? Ну-ка, скажи, бѣлая борода! Ты шестьдесятъ лѣтъ прожилъ, видалъ похороны безъ попа?!
Онъ по улицѣ какъ ракъ ползетъ,
И по курочьи торощится,
По пѣтуньи нажимается.
Привлеченныя скандаломъ, старухи, дѣти пересилили чувства робости и суевѣрнаго страха, вышли изъ-за заборовъ и воротъ, собрались около гроба толпой.
— Не нравится, такъ я и уѣду! — весело кричалъ Демьянъ. — Простите почтенные, Христа ради. Несите, да не трясите!..
Для развлеченія публики онъ заставилъ лошадь лечь на землю; набросился ей на голову и заоралъ въ уши дикимъ голосомъ. Оглушенная и испуганная лошадь упала на колѣни, потомъ легла и на бокъ, Демьянъ ее поднялъ и поѣхалъ обратно вдоль улицы, крича:
— Въ монахи хочу уйти, православные! Будетъ ужь, погрѣшилъ. Я вамъ не Дорошка Кистановъ. Ужь я дойду-у! До самихъ святыхъ дойду, мать вашу незамать, отца не трогать!..
Слѣзъ съ лошади и долго ползалъ въ покаянномъ порывѣ по землѣ, просилъ прощенья у земли, которую понапрасну топталъ ногами тридцать лѣтъ.
XVIII.
правитьЛифана зарыли. Покончивъ съ похоронами, Дороѳей точно отъ сна проснулся, — такое было у него чувство. Пошелъ въ поле. Снова сталъ ему радостенъ широкій просторъ полей, синія дали надъ степью и волжскими разлогами.
Въ отношеніи костычевцевъ къ Дороѳею постоянно, проглядывали пренебреженіе и насмѣшка. Это его тяготило. И онъ не зналъ, что сдѣлать, чтобы этого не было. Но думалъ, что современемъ все пройдетъ.
Гораздо болѣе тревожилъ Дороѳея отецъ. Былъ у Игнатья планъ: выдѣлиться изъ общины, прикупить земли и выселиться совсѣмъ на хуторъ. Никита безволенъ и пьяница. Не поперечитъ, гдѣ ему! Филиппъ уйдетъ въ солдаты, непремѣнно уйдетъ этой осенью, лобовой. На нѣсколько лѣтъ Лукерья останется безъ мужа… Все это было хорошо.
Пришелъ Дороѳей и внушилъ надежду, что привезъ съ собою деньги. Денегъ у Дороѳея не оказалось, но путаницы онъ внесъ много въ планы Игнатья. И хуторъ, и Лукерья — все это стало сложнѣе и труднѣе. Неизвѣстно еще въ точности, почему труднѣе, но такъ казалось. И Дороѳей въ хозяйствѣ Кистановыхъ появился и стѣснилъ, какъ стѣсняетъ въ дорогѣ лишняя лошадь, которой нѣтъ пристяжки: не помогаетъ везти и сбиваетъ съ дороги упряжныхъ.
Игнатій потерялъ увѣренность и прежній вѣсъ въ мірскихъ дѣлахъ. Все это раздражало, собиралось въ душѣ злобой къ Дороѳею, которая иногда путала самого Игнатья, и онъ мысленно говорилъ:
— Господи помилуй! Что это я? Вѣдь мое порожденье!..
Птица, высидѣвъ птенцовъ, выкармливаетъ ихъ, хорошихъ и плохихъ, — всѣхъ одинаково до полнаго оперенія и оставляетъ на свою волю лишь тогда, когда выучить летать, отличать враговъ отъ друзей, сдѣлаетъ все, что требуется, чтобы птенцы не подохли, сумѣли находить себѣ пристанище и пищу и выводить новыхъ птенцовъ. А тамъ можно драться изъ-за корма со своими же дѣтьми.
Такъ же и Игнатій съ Степанидой не считали свое родительское дѣло законченнымъ до тѣхъ поръ, пока не выдали замужъ и не поженили всѣхъ своихъ дѣтей. Дороѳей пришелъ съ Аѳона, странный, необычный сынъ, настоящій «гадкій утенокъ» у курицы. Игнатій злобился имъ, а Степанида тревожилась за него и боялась. Былъ онъ по деревенскимъ понятіямъ пожилой для женитьбы и какъ бы чужой. — Но все же надо было закончить родительское дѣло до конца и женить его.
Это былъ птичій и звѣриный инстинктъ, коимъ держится и ведетъ свой родъ все живое. И Степанида уже не разъ заговаривала съ Игнатіемъ о томъ, что Дороѳея надо женить.
Игнатій не спорилъ. Онъ только раздумывалъ, что изъ этого выйдетъ. И ничего не рѣшилъ. Дороѳей запуталъ его планъ, сдѣлалъ жизнь Кистановыхъ на міру и дома сложнѣе. Какъ сдѣлать ее по прежнему простой и ясной, Игнатій: не зналъ. И рѣшилъ поступить подобно большинству людей: сложное еще больше усложнить, — можетъ быть, какъ-нибудь само собой прояснится.
Степанида и Дороѳея спрашивала, какъ онъ думаетъ о женитьбѣ? Дороѳею было странно слышать о женитьбѣ, своей женитьбѣ. Онъ не зналъ, надо ему жениться или нѣтъ, и сказалъ матери: «Какъ хотите», зная, что отецъ съ матерью хотятъ его женить.
И въ одинъ изъ праздниковъ, когда всѣ костычевцы были дома, Игнатій съ Степанидой ходили въ гости къ Селезневу Стифору, вели отдаленные, но всѣмъ понятные разговоры на счетъ Аленки, дочери Стифоровой. Стифоръ, мужикъ грубый, ширококостый, съ бѣльмомъ на глазу, сказалъ многозначительно и непривѣтливо:
— Мы не гнушаемся вами. А только поглядимъ, какъ онъ себя объявитъ.
И оттого, что слово «объявитъ» было неопредѣленное, показалось оно важнымъ, тяжелымъ и оскорбительнымъ. Обратно Игнатій съ Степанидой шли всю дорогу молча.
Степанида была испугана и огорчена. Съ того момента, когда, послѣ четырнадцатилѣтней разлуки, Степанида такъ неожиданно встрѣтила сына вечеромъ на дворѣ, она испугалась испугомъ смутныхъ предчувствій. И испугъ этотъ не проходилъ, а какъ бы укрѣплялся и росъ въ ея душѣ съ каждымъ днемъ….
Въ соотвѣтствіи съ раздражающими мыслями Игнатій размахивалъ руками, злобился и думалъ:
— Гнусавый чортъ! Еще говоритъ: «посмо-отримъ»! Гляди — какая пава твоя Аленка! Благодарилъ ба, что беремъ. Поди, — анаралъ какой свататься къ ней пріѣдетъ.
Но слово «объявитъ» сверлило мозгъ, даже звучало угрозой.
— Да что объявитъ-та, дьяволъ кривой?!. — обращался онъ мысленно къ Стифору, сжимая кулаки. Степанида пугалась его задумчиваго и злобнаго бормотанья, непроизвольныхъ угрожающихъ жестовъ и несмѣло уговаривала:
— Что ты, Игнатъ? Богъ съ тобой. Перестань. Чай, свѣтъ не клиномъ сошелся. Получше Аленки найдемъ.
Отъ мысленныхъ криковъ у Игната болѣла голова, хотѣлось ему кричать для всѣхъ слышнымъ голосомъ, — стало бы легче. Однако дѣло было такое обидное и на улицѣ онъ воздерживался. А дома въ семьѣ ругался долго, безпредметно и злобно.
— Все ты, старая дура! «Пойдемъ, Игнатъ, покалякаемъ со Стифоромъ»…
Онъ передразнилъ Степаниду, выговаривалъ такъ, какъ ему со злобы казалось, что она выговариваетъ. И оттого, что такъ, какъ онъ передразнилъ, было очень некрасиво и противно, онъ увѣрился, что виновата въ неудачѣ именно Степанида.
— Богъ сынка принесъ, Дороѳей Игнатьича! — опять передразнилъ онъ. Она-то такъ не говорила, но онъ думалъ, что она мысленно такъ говоритъ.
— У-у-у, старая вѣдьма! Въ глаза людямъ стыдно взглянуть… Все ты ихъ балуешь, да жалкуешь объ нихъ. Вотъ и выростила… Одинъ — пьяница, а другой — кобель шатущій. Ушелъ шатунъ проклятый, отца-мать не спросясь, четырнадцать лѣтъ шатался. А теперь и вернулся — не знай откуда, не знай кто. Уходилъ ни по что, принесъ — ничего. У-у, старая падаль!..
Никита махнулъ рукой, трусливо сказалъ: — Ну, завелъ про старое! — и вышелъ въ сѣни. Дороѳей угрюмо сидѣлъ въ углу. Васенка съ Ѳедькой испуганно жались къ Ульянѣ. Степанида плакала и сморкалась за печкой. Плакала не потому, что чувствовала себя виноватой, — она знала, что Игнатій говоритъ это отъ обиды, — а плакала отъ жалости къ Дороѳею, къ себѣ, Игнатью, отъ тревожныхъ ожиданій какихъ-то несчастій.
— Бога не боишься! — говорила она.
Игнатія злобило, что Никита вышелъ и что Дороѳей угрюмо молчитъ. А потому простыя и жалостливыя слова Степаниды о Богѣ показались ему обидными. Онъ напустился на нее и, раздувая въ себѣ злобу до той степени, когда не стыдно будетъ Степаниду побить, закричалъ:
— Это какъ-такъ я Бога не боюсь!? Да что я, татаринъ какой?! Ахъ ты, старая вѣдьма! Да ты видно забыла, когда я тебя училъ? А!
Размахивая кулаками, онъ побѣжалъ за печку, гдѣ вмѣстѣ съ ухватами и кочергой прижалась въ углу, закрывая лицо руками, готовая къ ударамъ Степанида.
Онъ и ударилъ раза два по плечамъ и по шеѣ свернувшуюся комочкомъ старуху. Она не бранилась, не сопротивлялась, и Игнатій хотѣлъ отойти, какъ въ этотъ моментъ подскочилъ Дороѳей и схватилъ его за руки:
— Не бей маму! Маму не бей!..
Все въ Дороѳеѣ дрожало холодной дрожью, вздрагивала бородка-сошничокъ, и глаза почти ничего не видѣли. Но онъ чувствовалъ въ себѣ силу и зналъ, что если дѣло дойдетъ до драки, въ эту минуту онъ отца побьетъ, хотя Игнатій былъ ловокъ и силенъ, какъ бываютъ сильны рабочіе старики.
Игнатію передалась эта увѣренность сына. Онъ испугался оскорбленья, выдернулъ руки и сказалъ въ замѣшательствѣ:
— А ты кто, судья?!.
Плакали отъ испуга дѣти. Ульяна звала черезъ дверь громкимъ шопотомъ Никиту. Только Лукерья сидѣла спокойно и смотрѣла большими глазами безъ тревоги, а какъ бы даже съ любопытствомъ: что выйдетъ?
Силы Дороѳея сразу же упали. Онъ прислонился къ печному челу обезсиленный и безвольный. Игнатій же только входилъ въ силу злобы. Выбѣгая вонъ изъ избы, онъ кричалъ:
— А, ты такъ!.. Отца родного!..
Было жутко отъ того, что шестидесятилѣтній мужикъ метнулся вонъ изъ избы черезъ сѣни на дворъ съ юношеской, почти собачьей рѣзвостью. Выбѣжалъ, очевидно, за палкой, веревкой, можетъ быть, топоромъ. Степанида затопталась, закружилась по избѣ, шепча трясущимися, слюнявыми губами:
— Убѣги, Дороѳеюшка! Убьетъ вѣдь… Спрячься! — зашептала она, зеленая отъ страха, когда убѣгать Дороѳею было уже поздно, — шаги отца послышались снова въ сѣняхъ.
Игнатій вбѣжалъ въ избу съ дубовымъ черенкомъ отъ вилъ. На моментъ онъ остановился на порогѣ и, окинувъ взглядомъ всѣхъ, находящихся въ избѣ, понялъ, что въ его отсутствіе страхъ къ нему сдѣлалъ половину дѣла, что всѣ напуганы и слабы. Это привело его въ злобный восторгъ.
— Ты отца родного!.. На отца руку поднялъ, сукинъ сынъ!.. Пусти-и! — завизжалъ онъ на Никиту, который съ уговорами хотѣлъ отца удержать и всталъ на дорогѣ. — Гдѣ онъ, дохлый аѳонецъ, мать его незамать?!..
Тоскующій, обезсиленный и почти безучастный къ тому, что угрожало, Дороѳей все еще стоялъ у печного чела. Когда отецъ подбѣжалъ къ нему, онъ не выказалъ намѣренія защищаться, только откачнулся отъ чела и всталъ прямо. И, какъ ни былъ раздраженъ Игнатій, онъ сразу испугался возможности убить сына. Ударить по головѣ, и конецъ, — не защищается. Потому былъ почти радъ, что Степанида съ воемъ бросилась между нимъ и Дороѳеемъ. Подбѣжали и Ульяна съ Никитой. Игнатій дѣлалъ видъ, что вырывается, нервно одергивалъ на себѣ штаны и трясъ надъ толовой палкой.
— Прише-олъ! Отца учить пришелъ, кобель шатущій. Ходилъ четырнадцать лѣтъ, выходилъ четырнадцать рѣпъ, да и тѣ гнилыя. Я тебѣ дамъ отца хватать. Я тебѣ… Убью дохлаго! Прокляну-у!..
А Дороѳея охватило настроеніе страннаго, чисто дѣтскаго озорства, какъ у архіерея въ Одессѣ.
— Не убь-е-о-ошь! — сказалъ онъ со смѣхомъ. — Зря только шумишь, тятенька, самъ себя тѣшишь.
И вышелъ изъ избы. Долго кричалъ и ругался скверными словами отецъ. У оконъ дома собралась толпа любопытныхъ. Налѣзли въ сѣни и въ избу. Значительно вздыхали и шептались бабы. Кричали молодые мужики, радуясь возможности высказать свое мнѣніе о событіяхъ чрезвычайныхъ. Молчали старики, и молчаніе ихъ могли считать за сочувствіе себѣ обѣ враждующія стороввг… Вѣроятно, это такъ и было, ибо, проживъ долгую и тяжелую жизнь, нельзя не научиться понимать не только битаго, но и бьющаго.
Лукерья понесла подъ навѣсъ больной овцѣ воды и увидѣла тамъ Дороѳея. Онъ сидѣлъ на краю саней, гдѣ спалъ по ночамъ, и задумчиво жевалъ зеленую былку пырья. Напоивъ овцу, Лукерья подошла къ санямъ, присѣла рядомъ съ Дороѳеемъ и, смущаясь своей лаской, сказала:
— Чай, ужь, не горюй больна-та!..
И прижалась къ нему слегка плечомъ.
Чувство любовной нѣжности охватило Дороѳея и обрадовало до восторга. Онъ обхватилъ женщину руками за шею, притянулъ къ себѣ и неумѣло цѣловалъ въ лицо, въ теплыя, влажныя губы.
— Лушенька! Милая! Эхъ, Лушенька!.. Спасибо…
— Что ты, увидятъ, — отстранилась она, лаская его взглядомъ большихъ, овечьихъ глазъ. — Народу-та тамъ, страасть! Любятъ, гдѣ скандалъ, дьяволы…
И, уже стоя и вырываясь изъ ласковыхъ благодарныхъ объятій Дороѳея, она быстро обхватила его подъ-мышки руками и крѣпко, по-мужски, придавила къ себѣ.
— Привыкла я къ тебѣ! — объяснила она. И, подхвативъ съ земли ведро, вышла на передній дворъ.
Дороѳей долго сидѣлъ на саняхъ, слушалъ, какъ расходится изъ сѣней народъ, осуждая и защищая Игнатья, какъ вдалекѣ шумѣли приближающіяся къ селу стада. Почти надъ его головой возились на нашестѣ куры, слегка спорили сонными голосами изъ-за мѣстъ. Щелкалъ клювомъ, искалъ въ перьяхъ блохъ старый пѣтухъ. Трещали въ уголкѣ засыпающіе цыплята. Все это радовало Дороѳея, какъ давно знакомая и милая пѣсня. Онъ сидѣлъ, охваченный чувствомъ нѣжности и благодарности къ женщинѣ, которой уже обладалъ раньше, но безъ всякой любви, и которая только теперь и сразу стала ему родной и милой.
Когда разошлись чужіе люди, приходила вздыхающая Степанида и была озадачена веселымъ видомъ и голосомъ Дороѳея:
— Да ничего-о, мама, не тужи! Эхъ, ты, всѣ глаза по насъ выплакала.
Дѣйствительно, вся жизнь Степаниды была полна тихихъ, скрытыхъ и явныхъ слезъ. За кого она больше плакала, того больше и любила.
Четырнадцать лѣтъ тому назадъ, она долго плакала, когда узнала, что Дороѳей навсегда остался на Аѳонѣ. Жалѣла его, но и радовалась: можетъ быть, для будущей жизни замолитъ материны грѣхи. Собиралась она сама побывать на Аѳонѣ, поглядѣть на сына-монаха. Но когда Жмакинъ Семенъ вернулся съ Аѳона и разсказалъ, что на Аѳонъ не пускаютъ женскаго пола не только отъ людей, но даже отъ скота и птицъ, Степанида опять волновалась и плакала. Тогда ей показалось, что Дороѳей ушелъ куда-то еще дальше, въ какую-то недосягаемую страну, почти умеръ и причисленъ къ лику святыхъ. Ужь, конечно, святой, не иначе, какъ святой.
И вотъ, когда она уже помирилась съ мыслію о Дороѳеѣ-монахѣ, вдругъ онъ пришелъ. И совсѣмъ не радостный, не святой (всѣ святые представлялись Степанидѣ радостными), а озабоченный и тревожный. Теперь, когда его чуть не убилъ отецъ, впервые лицо у него свѣтлое и говоритъ онъ матери ласковыя слова.
Это опять было непонятно, а потому по новому тревожно.
Когда парень уходитъ въ солдаты, горе матери, отца, жены, всей семьи безконечно. Но солдатъ живетъ въ сердцѣ домашнихъ своей прежней, можетъ быть, даже лучшей и болѣе крѣпкой жизнью. Ужь прослужилъ полгода, годъ, половину срока, ужь одинъ годочекъ остался. Карточку прислалъ, даже и не узнать: ровно онъ и не онъ. Бабка Мавра даже испугалась отъ радости; говоритъ, — какъ анаралъ какой!
До половины служебнаго срока всѣ домашніе отвыкаютъ отъ солдата, а во вторую половину опять начинаютъ привыкать. И такъ мысленно привыкаютъ, что не придти ему какъ бы уже и невозможно.
Всѣ четыре года солдатъ живетъ гдѣ-то въ неизвѣстныхъ городахъ, точно чудесный орѣшекъ на невидимомъ резиновомъ шнуркѣ фокусника. Стоитъ освободить орѣшекъ и онъ снова скользнетъ въ рукавъ фокусника. Глядите — онъ здѣсь же, въ рукавѣ, даже нигдѣ и не былъ!
Придетъ солдатъ, поважничаетъ съ недѣлю въ мундирѣ, солдатской фуражкѣ, покрасуется передъ женой, родными и знакомыми, а тамъ, глядишь, опять мужикъ-мужикомъ. Только ходитъ проворнѣе, да рѣчь подбористѣе и смѣлѣе.
Но, какъ мертвому воскреснуть, трудно войти въ прежнюю деревенскую жизнь монаху.
XIX.
правитьСъ этого-то дня и начался въ семьѣ Кистановыхъ тотъ явный раздоръ, который тайно возникъ уже съ перваго момента неожиданнаго появленія Дороѳея въ Костычевкѣ.
Раздоръ этотъ былъ тѣмъ тяжелѣе, что никто въ точности не могъ сказать, — отчего онъ и какъ ему имя.
Былъ понятенъ раздоръ между Филиппомъ и Лукерьей потому что неуклюжій Филиппъ не нравился Лукерьѣ, а Филиппъ ненавидѣлъ большеглазую и жадную до мужчинъ Лукерью, даже страхъ къ ней испытывалъ. Понятны брань и недовольство между отцомъ и Никитой, потому что Никита былъ пьяница. Понятна была злоба умирающаго Лифана къ своей испуганной женѣ Дарьѣ. Даже Демьянъ, тиранившій Настасью, былъ понятенъ: «Весь родъ ихъ такой блажной».
Всякимъ раздорамъ въ селѣ было имя и всѣ они были понятны или казались понятными, потому что къ нимъ привыкли.
Но почему Дороѳей возбуждалъ къ себѣ какъ въ семьѣ, такъ и въ селѣ раздраженіе и какъ бы даже брезгливость? Точно былъ Дороѳей хуже всѣхъ, хуже слѣпого нищаго Булыги, хуже окончательно спившагося Андрюшки! Тѣ были хоть и безполезные, но свои члены общества. А Дороѳей былъ здоровый, работящій, никому не въ тягость, но чужой. Отрѣзанный ломоть…
Сторонніе подсмѣивались надъ Дороѳеемъ и его монашествомъ, а семейнымъ было обидно. И настроеніе, обиды и раздора тяготило семью Кистановыхъ непрестанно, даже тогда, когда по внѣшности все было хорошо и гладко: не сердился отецъ, не плакала Степанида, и всѣ дружно и съ напряженіемъ работали по двадцать часовъ въ сутки крестьянскія работы.
Въ нашемъ сознаніи лица и дѣла людскія знаменуютъ собой исторію.
Костычевка знала только исторію стихійныхъ событій.
Какъ въ костычевскомъ году есть свой особый мужицкій счетъ по перерывамъ трудовой жизни, по праздникамъ: Ильинъ день, Казанская, Иванъ Постный, Звиженье, Михайловъ день, — такъ: и въ исторіи села есть тоже свои вѣхи, по которымъ умъ; возвращается въ пережитое: надёжный годъ, турецкая война, мокрый годъ, скотный падёжъ, голодный годъ. Эти событія остались въ сознаніи прожитого одни, особенныя, раздѣленныя длинными промежутками безымянныхъ, одинаковыхъ годовъ. Въ эти промежутки были другія, менѣе важныя, но все же памятныя событія: умеръ попъ, перестраивали церковь, дальній конецъ горѣлъ, передохли въ Волгѣ раки…
И какъ пласты земли въ срѣзѣ глубокаго оврага, — черноземъ, глина, песокъ, камень, — такъ и въ толщѣ прожитого костычевцами были наслоенія стихій: дожди, метели, пожары, саранча, червь, градобитіе, холера, скотный падёжъ…
Были событія, но не было отдѣльныхъ людей. И Дороѳей, можетъ быть, былъ первымъ человѣкомъ, который запомнился въ темной исторіи Костычевки одинъ, отдѣльный, особенный.
Пробылъ онъ въ селѣ только три мѣсяца, жилъ такъ трудно и такъ печально кончилъ. Но точно какую черту провелъ Дороѳей въ сознаніи костычевцевъ, черту, которую нельзя было ничѣмъ затереть и сгладить. Былъ Дороѳей особенный и тѣмъ, что ушелъ въ монахи, и, главнымъ образомъ, тѣмъ, что изъ монаховъ такъ особенно возвратился. И вообще все это странное лѣто съ приходомъ Дороѳея-монаха запомнилось, какъ запоминались раньше событія большой деревенской важности. И потомъ въ Костычевкѣ, вспоминая событія, говорили:
«Это было до прихода Дороѳея». «Это случилось послѣ Дороѳея-монаха».
Дороѳей много работалъ наряду съ отцомъ, братьями и невѣстками. Въ монастырѣ если и бывала работа въ виноградникахъ, такъ какая это работа по сравненію съ настоящей мужицкой: баловство одно! Потому Дороѳею было трудно. Отвыкъ за четырнадцать лѣтъ. Болѣла спина, ныли плечи и на ладоняхъ сочились кровяныя мозоли.
Но въ усталости-то, въ тишинѣ полей Дороѳей и бывалъ счастливъ. Засыпая и просыпаясь, отрываясь отъ работы, онъ видѣлъ Лукерью, думалъ о ней. И это было радостно. Правда, некогда и негдѣ было подойти поближе, поговорить новыми и нѣжнымя словами, которыя стали тѣсниться въ душѣ Дороѳея. Но молчать и видѣть было тоже хорошо. На родныхъ поляхъ, среди засѣянныхъ пшеницей затоновъ, старый Богъ сталъ какъ бы ближе и снова понятнѣе Дороѳеевой душѣ. Разрозненныя событія жизни объединялись въ нѣсколько отдѣльныхъ связокъ: весна, лѣто, осень, зима, посѣвъ, жатва, выгонъ скота, рожденье и смерть… А надъ всѣмъ этимъ старый мужицкій Богъ, точно хорошій хозяинъ, зорко слѣдитъ за каждой скотиной въ лѣсу, считаетъ каждую борозду, взмахъ косы, горшокъ молока… И въ полѣ бывало у Дороѳея на душѣ спокойнѣе и радостнѣе.
Но, не смотря на всѣ огорченія отъ костычевцевъ, Дороѳей тянулся къ людямъ, хотя стѣснялся и страдалъ отъ шутокъ и издѣвательствъ. И, какъ многіе въ селѣ, съ радостью ждалъ Ильинской ярмарки.
Въ селѣ Хворостахъ, верстахъ въ пятнадцати отъ Костычевки внизъ по Волгѣ, на Ильинъ день бывала ярмарка. Изъ десяти окрестныхъ селъ и деревень праваго и лѣваго берега Волги съѣзжалась туда ошалѣвшая отъ работы, оглохшая отъ тишины полей, многотысячная толпа и цѣлый день въ жарѣ, духотѣ и пыли крутилась на Хворостовской площади, заставленной рядами палатокъ и возовъ.
И обѣдня въ Костычевкѣ въ этотъ день была ранняя — съ восходомъ солнца началась. А къ концу обѣдни почти все село опустѣло. Скрипѣли ворота, выѣзжали телѣги, полныя нарядныхъ мужиковъ и бабъ. Нѣкоторые съ утра поѣхали въ лодкахъ.
Кистановы запрягли двѣ телѣги. Въ одной поѣхалъ Никита съ Ульяной и дѣтьми, въ другой — Игнатій съ Степанидой и Лукерьей. Дороѳея Никифоръ солдатъ узвалъ ѣхать въ лодкѣ, и они ушли на Воложку съ восходомъ солнца. Только угрюмый Филиппъ остался дома.
«Какого чорта я не видалъ тамъ! Лучше высплюсь дома!» сказалъ онъ, почесываясь сзади и спереди.
Въ степи безъ конца тянулись тарантасы и телѣги. Черноземная дорога была разбита. Пуховая пыль разлеталась изъ-подъ копытъ, какъ вода, брызгами, поднималась облаками. Облака эти въ безвѣтріи висли надъ дорогой, осыпая горячей золой лошадей и людей. Бабы закутались въ платки. Мужики рыжіе, черные, сѣдые — всѣ подъ одинъ черноземный цвѣтъ; только бѣлки глазъ да зубы блестѣли живыми, веселыми пятнами. Задыхались и кашляли лошади.
По рѣкѣ ѣхать было свѣжо, радостно и празднично. Но у костычевцевъ мало лодокъ. Въ лодку Радаевыхъ набилось сверхъ мѣры, человѣкъ двадцать пять. Но погода была тихая, ѣхали спокойно.
Дымилась бѣлымъ паромъ вода. Вдали и вблизи сверкали песчацыя отмели. Взлеталъ до неба осіянный розовымъ свѣтомъ горный берегъ, и густой синькой налились затѣненныя мѣста берега лугового. Грести было почти не нужно: лодка плыла быстро по теченью.
Сначала ѣхали въ тѣни берега и лѣса. Потомъ на солнечный просторъ Волги выѣхали. Вверху виднѣлись полосы плотовъ, желтыя новыя избы на плотахъ: плывучіе хутора на Волгѣ. Въ раковинѣ горнаго берега, въ самой ея глубинѣ подъ высокой горой выгребалъ съ тремя баржами маленькій буксиръ. Былъ онъ такъ ярко освѣщенъ солнцемъ, что бѣлый, — онъ почти пропадалъ въ солнечномъ сіяньи и виднѣлся яснѣе въ своемъ отраженьи: темныя линіи бортовъ и красная надводная полоса вдоль бока.
Погудывая направо, налѣво и расталкивая на берега воду шумными волнами, пронесся розовый трехъэтажный пассажирскій пароходъ; еще весь сонный и окна закрыты. Только двѣ одинокихъ фигуры на верхней палубѣ, да поваръ стоялъ въ двери второго этажа, махалъ дѣвкамъ бѣлымъ колпакомъ. Что-то кричалъ, присѣдая и ударяя себя ладонями по колѣнямъ, но не было слышно. Пароходъ всколыхнулъ всю Волгу; закачались на зыбкой ширинѣ вблизи и вдали избы, плоты, бѣляны, пароходы, баржи и лодки, даже, казалось, самые берега.
Было тѣсно въ лодкѣ, но весело и радостно. Дѣвкамъ хотѣлось пѣть, только было еще рано, — не отошла обѣдня. По рѣкѣ со всѣхъ сторонъ доносились колокольные звоны. Въ водѣ-то всѣ они, какъ звуки отдѣльныхъ струнъ въ полости скрипки, объединялись въ длительный, согласный, подводно-таинственный звонъ. Отъ этого синяя пустота неба надъ высокими берегами казалась купольно-сомкнутой, а глубокая впадина волжской долины — молитвенно-звонкой, какъ храмъ.
Въ веслахъ сидѣли: Никифоръ-солдатъ, Савка Никудышный, Шагаевъ Никита и молчаливый, короткошеій, рябой парень съ бабьимъ лицомъ. Изрѣдка они шутя плескали веслами на дѣвокъ водой; дѣвки визжали и закрывались юбками. А Радаева Дунька кричала грубымъ, сильнымъ голосомъ:
— Савка! Ты, чортъ Никудышный, перестань! Пріѣдемъ въ Хворосты — въ Волгѣ выкупаемъ. Пра, ей богу выкупаемъ. Вотъ, какъ курицу, свернемъ и выкупаемъ!
Лицо у ней краснощекое, выпуклое, синіе глаза, ротъ большой, губастый. И угроза ея не возбуждала сомнѣній.
— Ну, вы насъ въ Хворостахъ, а мы васъ здѣсь! — со смѣхомъ лаялъ Никифоръ, поддѣвая полное весло и ловко разбрасывая воду по всему борту на головы и спины дѣвокъ и бабъ.
Дороѳей сидѣлъ у кормы рядомъ съ Аленкой Стифоровой. Ихъ нарочно притолкали и посадили вмѣстѣ. Всѣ знали про сватовство Кистановыхъ. Аленку дразнили Дороѳеемъ-женихомъ, а ей казалось это обиднымъ. Она и въ лодкѣ отворачивалась отъ него, сердилась и вслухъ говорила:
— А ну его къ дьяволу, долговязаго!..
Дороѳей страдалъ отъ напряженнаго чувства неловкости и стыда, точно онъ дурное что-нибудь сдѣлалъ или сидѣлъ совсѣмъ нагой. Шептались дѣвки, толкали другъ друга локтями. Аленка не выдержала и вся красная, раздраженная вскочила и, покачивая лодку, перешла на другое мѣсто, сердито ворча:
— Ну, чего зубы скалите?! У-у, хабалки!
Радаева Дунька таки не выдержала, пѣсню затянула. Пѣсня была старинная, свадебно-шуточная. Рѣдко ее и поютъ. Но теперь пришлась она кстати, точно вотъ именно только этой пѣсни и не хватало.
Вдоль по стѣночкѣ Мигачъ
Пробирается.
Сиротиною Мигачъ
Называется…
Дѣвки пѣли нагло-крикливыми голосами. И всѣ понимали, что пѣсня о жалкомъ Мигачѣ про Дороѳея поется. Удивлялись, что она такъ подходитъ, точно нарочно про него составлена.
Отъ стыда и обиды Дороѳею моментами казалось, что на немъ снова черная монашеская ряса. Онъ испуганно хватался за бока и колѣни, оглядывалъ свои пиджакъ и штаны изъ чортовой кожи и мысленно самъ себѣ кричалъ:
— Монахъ! У-у, гадина! Задушу сукина сына!
И мучительно думалъ о томъ, что, видимо, онъ ужь такъ и родился монахомъ и не побѣдить ему своей стыдливой, робкой и одинокой природы. Вонъ какъ это просто выходитъ у Никифора-солдата! Онъ разсказываетъ глупый и стыдный анекдотъ про дьякона и дьяконицу. Сначала дѣвки притворялись, что не понимаютъ. Но ихъ распирало смѣхомъ, какъ мячи воздухомъ. Онѣ засмѣялись, застонали отъ изнеможенья, падали другъ другу на плечи, обнажали отъ цвѣтныхъ платковъ гладко причесанныя, напомаженныя головы. И видно было, что объ условномъ стыдѣ онѣ и забыли, смѣются только надъ дьяконовой глупостью и въ восторгѣ отъ хитрости матери-дьяконицы. Дороѳею было стыднѣе всѣхъ отъ разсказовъ Никифора.
Хотѣлось и Дороѳею о чемъ-нибудь разсказать дѣвкамъ, чтобы стало всѣмъ весело, а ему — Дороѳею — нестѣснительно. Припоминалъ трлько одно монашеское, аѳонское, больше ничего не могъ придумать. Вслухъ, для людей былъ онъ пустой. Такъ и сидѣлъ онъ въ лодкѣ деревянный, смущенный и чужой. Самъ смущенный и другихъ смущающій.
На кормѣ помѣщались Радаевъ работникъ — татаринъ Сафиръ и Мишка. Они правили рулемъ. Но такъ какъ никто не гребъ, то и править было не нужно. Оба они лежали вверхъ животами; отъ нечего дѣлать Мишка учился у татарина ругаться по-татарски. Сафиръ рыжій, веснушчатый, съ обожженными табакомъ усами выставилъ кверху ехидную бороденку и, мечтательно закрывъ глаза, говорилъ какія-то круглыя и звучныя слова. Мишка повторялъ, а, когда выучилъ, кричалъ вслухъ. Беззлобныя и пустыя, слова эти были безразличны. Если узнаютъ ихъ смыслъ — они станутъ серьезными; если къ нимъ прибавятъ злобу и раздраженіе брани — они сдѣлаются стыдными и стѣснительными.
Всѣ въ лодкѣ смѣялись надъ Мишкой. Должно быть, пьянъ Мишка, говоритъ непонятныя слова. Татаринъ перевернулся носомъ книзу, скрытно и похотливо хохоталъ.
— Айда, Мишка, айда! Кричи татарскава малитва! — подзадоривалъ онъ Мишку, захлебываясь смѣхомъ.
— Ужь этотъ Сафирка выдумаетъ! — догадывается Дунька и брезгливо выпячиваетъ на Сафирку полныя губы: — У-у, рыжай бѣсъ!
Съ Волги было видно, какъ надъ степью, обозначая путь изъ Костычевки въ Хворосты, темной стѣной висѣла пыль. Хворосты закрыты густой тучей пыли и дыма. Только позолоченный церковный крестъ сіяетъ надъ ней. И туча эта расползалась по сосѣднимъ лѣсамъ, протянулась по Волгѣ и потекла вмѣстѣ съ водой — длинная пушистая дорога.
А кругомъ чистыя и прозрачныя дали, влажная синева неба, осіянные розовымъ свѣтомъ берега Волги.
Ярмарка манила и волновала всѣхъ. Подъѣхали ближе и торопиться начали. Дороѳей перешелъ и сѣлъ въ весла, гребъ напряженно, молча, какъ бы даже со злостью гребъ. Ужь, дескать, доѣхать бы скорѣе, надоѣло. Но было ему стѣснительно и обидно, что онъ такой неловкій, жалкій и чужой, какъ мертвый среди живыхъ. Съ радостью думалъ о Лукерьѣ. Только съ Лукерьей ему хорошо. Ужь Лукерью-то онъ сегодня ублажитъ. У него еще есть деньги, на послѣднія кутнетъ!
Сквозь пыльно-дымное облако солнце просвѣчивало надъ Хворостами пожарнымъ свѣтомъ. Люди, лошади, бѣлые балаганы лавокъ, церковь, улица и вся площадь выглядѣли тревожно-радостно. Свиристѣли дѣти игрушками, кричали торговцы, испуганно ржали лошади, гудѣлъ многоголосный говоръ, а съ каменной колокольни падалъ и крылъ ярмарочный гомонъ гулко-шепелявый перезвонъ молебныхъ колоколовъ.
Дороѳей нашелъ своихъ на широкомъ дворѣ богатаго мужика, Никиты Ещина. Дворъ былъ заставленъ тарантасами и телѣгами. Отряхались и отфыркивались лошади, точно негры ходили между ними мужики. У колодца вытряхали платки и юбки и, какъ утки, плескались бабы. Въ грязномъ запонѣ съ засученными рукавами выходила на дворовое крыльцо жена Ещина, баба брюхастая и толстомордая, кричала мужицкимъ голосомъ:
— И чортъ васъ нанесъ на нашъ дворъ! Колодецъ вычерпали, весь дворъ загрязнили! Кышъ, пропади вы пропадомъ!..
Когда открывались ворота для новыхъ пріѣзжихъ, она выбѣгала снова и выпачканными тѣстомъ кулаками била лошадей по мордамъ, осаживая назадъ. Но, по выясненіи личности, черномазые пассажиры оказывались кумовьями кумовьевъ, сватовьями сватовьевъ и не пустить ихъ было нельзя. Баба сдавалась и уходила, бормоча:
— Прутъ, дери ихъ горой. Вся губерня наѣхала!..
Скинувъ кофточку, умывалась около колодца Лукерья, а Дороѳей лилъ ей изъ кружки, на руки воду. Бѣлая и круглая склоненная шея нѣжно отдѣлялась отъ загорѣлаго лица, казалась наготой, соблазнительной и волнующей. Отъ сладостныхъ желаній Дороѳей почувствовалъ въ груди холодную дрожь и прерывающимся шопотомъ говорилъ, наклоняясь къ Лукерьѣ:
— Въ балаганъ комедію смотрѣть поведу тебя, Лушенька, на коняхъ кататься будемъ, оладьи ѣсть пойдемъ.
Лукерья взглядывала на него благодарнымъ мокрымъ взглядомъ, тихонько говорила:
— Спасибо, Дороѳей Игнатьичъ… Только батюшка нынѣ больно увязчивъ… Отъ себя не отпуститъ… Да не лей мимо! — прикрикнула она, смѣясь ему изъ-подъ брови большимъ понимающимъ глазомъ.
Ульяна обряжала Васенку съ Ѳедькой, даже Степанида имѣла сегодня видъ веселый. Въ платкѣ — темное поле, желтые огурцы — она выглядѣла легкомысленно. Игнатій съ Никитой выбили объ ладони картузы, утерлись полами. Не размываться стать, не бабы. И семья Кистановыхъ разсыпанной гурьбой вышла на ярмарку.
XX.
правитьСначала ходили по всей ярмаркѣ, ничего не покупали. Останавливались у красныхъ рядовъ, гдѣ свѣжо пахло дешевой краской и весело пестрили въ глазахъ цвѣтныя матеріи.
— Потомъ придемъ! — звалъ Игнатій. — Айдате сначала ярманку поглядимъ!
Блестящіе замки, ножи и вилки, раскрашенныя картины царскихъ особъ, святыхъ, генераловъ, войнъ и медвѣжьей охоты, колонки желтаго мыла, чайная посуда, кучи колесъ, осей, рѣшетъ и кадокъ, желѣзныя вилы и лопаты, кожи и сапоги — все это волновало и возбуждало радостную жадность: вотъ кабы набрать всего, сколько захочется! Кое-гдѣ прицѣнились, но это для разговора. Кто же съ утра покупаетъ, не оглядѣвшись!
Прошлись межъ возами съ вишней, яблоками и малиной, около полныхъ народомъ, палящихъ на разстояніи харчевенъ, мимо оладьевыхъ печей. Послушали слѣпыхъ нищихъ, повернули на другіе ряды. И опять вещи: веревки, сбруя, телѣги, шали, картузы, шапки, горшки, иконы, сундуки, клеенка, вобла, полога… Тутъ же рядомъ лошадиныя калды, гдѣ башкиры ловили арканами и притягивали къ торговымъ столбамъ дрожащихъ степныхъ лошадей. Крендели, калачи, косы и серпы, кошмы, стулья, рамы, игрушки…
Въ созерцаніи всѣхъ этихъ вещей было истинное мужицкое сладострастіе. Тянуло притронуться, подержать въ рукахъ. Степанидѣ надо было обнять бѣлую липовую кадку, обхватомъ смѣрить, поставить горшокъ на ладонь и похлопать другой, послушать нѣжный малиновый звонъ. Игнатій съ Никитой по-медвѣжьи пробовали — били объ землю колеса, — не трещатъ ли, ложились животами на дуги, ворочали плуга, телѣги, оси. Ульяна съ Лукерьей разглядывали сита, чашки-писанки, сундуки и платки. Если замѣчали въ вещахъ изъяны — волновались, выговаривали торговцу разочарованные и огорченные.
— Не хорошо — не бери, на мѣсто положи!..
— А ты не привози плохое. Плохого-та у насъ и дома много!.. Почемъ?..
— Сами печемъ, да печенымъ, продаемъ. Проходи, не застаивайся!
— Ишь ты, Аника-воинъ. Мы и безъ указки знаемъ свои салазки…
И было мучительно-радостно ходить, глядѣть, щупать, нюхать, оцѣнивать взглядомъ. Взрослые могутъ, а малому невтерпёжъ. Ѳедька даже обмочился отъ нетерпѣнія, сѣлъ на дорогу, заплакалъ, заревѣлъ кривымъ ртомъ, расталкивая пятками пыль:
— Каля-а-аску хоцу!
Не хотѣлъ дальше идти. Не въ моготу стало ему видѣть и умирать отъ желанья.
Встрѣчаясь, односельцы съ трудомъ узнавали другъ друга. Совсѣмъ иные были у всѣхъ глаза, жадные, расширенные, наѣвшіеся вещами. Чувствовали, что лица у нихъ не обычны, и слегка стыдились — не смѣшныя ли лица? Объясняли другъ другу, почему ходятъ:
«Ищемъ нашихъ, не знай, куда запропали!..»
«Купить надо ба, да ѣхать, чего шляться безъ толку!..»
Но опять ходили, любовались, не могли насытиться видомъ вещей.
Всѣ труды, болѣзни мужицкой жизни — вещь. И только въ мужицкой душѣ ея видъ можетъ породить такую сладко томительную и ненасытную жадность.
Дороѳей, былъ, конечно, неисправимый монахъ, ибо онъ ходилъ по ярмаркѣ почти равнодушный къ колесамъ, веревкамъ, даже лошадямъ. Онъ видѣлъ одну только Лукерью, ея голубой платокъ съ красной прошивкой и бордовое платье, ея румяную щеку съ легкими оспинками, большой, свѣтлый, жадный глазъ и, склоняясь къ уху, шепталъ:
— Пойдемъ, Лушенька, комедію глядѣть… Ужь обѣдня отошла.
Большой ярмарочный балаганъ въ безвѣтріи опалъ брезентовой крышей, какъ загнанная лошадь — боками. Передъ нимъ тѣсная куча картузовъ, шапокъ и цвѣтныхъ платковъ. И полуголые акробаты, одѣтые въ цвѣтное трико, обсыпанные мѣломъ и пудрой, при яркомъ свѣтѣ дня казались чудесными, загадочными, почти не-людьми. Былъ упоительно-грѣховенъ весь ихъ жено-мужескій видъ, гибкія движенія и никого не видящіе въ отдѣльности, а по всей толпѣ блуждающіе, равнодушно-наглые глаза. Жалѣли маленькую дѣвочку съ голыми ручками, съ бѣлыми локонами, въ голубомъ платьѣ. Она вышла на высокій балконъ вмѣстѣ съ взрослыми. А когда клоунъ въ-цвѣтномъ мѣшкѣ, въ колпакѣ, съ лицомъ, замазаннымъ мѣломъ, взялъ эту дѣвочку на руки, одна старуха не вытерпѣла и закричала:
— Не тронь ангелочка, ты, мазаный дьяволъ!
— Мазаный, да всему міру показаный! А ты гдѣ тамъ, старая кочерыжка, спряталась?!.. — огрызнулся онъ.
Зазвонилъ въ колокольчикъ и дѣловымъ, странно-умнымъ послѣ клоунской глупости, голосомъ закричалъ, зазывая народъ въ балаганъ.
Дороѳей съ Лукерьей смотрѣли сначала звѣрей и птицъ: краснаго попугая, унылаго, облѣзлаго волка, морскихъ свинокъ, чернаго удава за стекломъ. Надо было долго вглядываться, чтобы замѣтить, что онъ живой. Стояли около двухъ обезьянъ, которыя смотрѣли на людей круглыми, злыми глазами, пронзительно кричали и вели себя непристойно, вызывая общій смѣхъ. Потомъ сидѣли въ балаганѣ, замирая въ напряженіи удивленія, любопытства и страха: какъ бы не упалъ акробатъ, не порѣзалъ глотку шнагоглотатель. Лукерья слегка прижималась къ Дороѳею, взглядывала на него благодарными сѣрыми, зазывающими глазами и шептала:
— Вотъ ужь спасибо тебѣ, Дороѳей Игнатьичъ. Вѣкъ бы мнѣ безъ тебя такого не видать.
И въ голосѣ ея были ласковыя обѣщанія. Это радовало Дороѳея и онъ вдохновенно хвалился:
— Погоди-и, Лушенька! Ты только держись за меня, крѣпче держись! А ужь я покажу тебѣ вольнаго свѣту, ужь покажу-у-у!
Въ маленькой палаткѣ, полной горькаго маслянаго дыма, они ѣли оладьи. Пили квасъ, катались на каруселяхъ. Шумѣлъ бубенъ, гнусѣлъ органчикъ, кружилась слегка голова, а разноцвѣтная толпа дѣвокъ, парней и дѣтей вокругъ каруселей сливалась въ безконечное цвѣтное полотно. И оранжево-пламенный свѣтъ солнца надъ ярмаркой дополнялъ общее впечатлѣніе, что сегодня день необыкновенный, счастливый день.
Было непріятно встрѣтить Офимью съ дѣтьми. Какъ увидѣла родныхъ, начала плакать, на свою жизнь жаловаться. Дороѳей далъ ей двугривенный. Она перестала плакать, цѣлый день ходила по ярмаркѣ, не знала, что купить.
Встрѣтился Дороѳей съ толпой губановскихъ мужиковъ. Тамъ же былъ Галкинъ Павелъ. Увидѣлъ онъ Дороѳея, не то испугался, не то удивился. Спросилъ тихонько Демьяна:
— Кто это?
— Дороѳей Игнатьичъ Кистановъ, изъ монаховъ вернулся!.. — громко объяснилъ Демьянъ.
Подошелъ къ. Дороѳею съ тѣмъ шумнымъ и развязнымъ весельемъ, которое Дороѳею всегда казалось подозрительно и боязно. И Павелъ подошелъ.
— Ужь извини, Дороѳей Игнатьичъ. Разговоръ у насъ съ тобой въ Липовомъ Вражкѣ неласковый вышелъ… Не узналъ я тебя…
— Ничего, я не въ обидѣ, — обрадовался Дороѳей Павловой ласкѣ.
— Въ трактиръ пойдемъ… Выпьемъ со свиданьемъ.
А Демьянъ кричалъ:
— Нѣтъ ужь, сегодня я угощаю Дороѳея Игнатьича. Я должникъ передъ нимъ. Они въ полѣ жену мою спрятали! — кричалъ Демьянъ радостнымъ, какъ бы даже восторженнымъ голосомъ. — Кабы не они — убилъ бы я, сукинъ сынъ, свою жену!.. Говори, Настасья, убилъ бы я тебя, кабы не Дороѳей Игнатьичъ?!..
Демьянъ выдернулъ изъ толпы Настасью. Отъ рѣзкаго толчка Настасья перегнулась головой назадъ. Поправляя подъ платокъ волосы, она голосомъ просительно-обиженнымъ сказала:
— Ужь хоть здѣсь не охальничай, Демьянъ Иванычъ. Чай — люди…
— Нѣтъ, ты скажи, убилъ ба я тебя, али нѣтъ? — спрашивалъ онъ весело, но съ тайнымъ нажимомъ въ голосѣ, щеря цыганское лицо.
Отъ этого тайнаго тона Настасья испугалась, забормотала:
— Ну, ужь ты извѣстно какой… И убьешь, вѣдь…
Демьянъ, ко всѣмъ ласковый, привѣтливо захлопоталъ, всѣхъ обнималъ и похлопывалъ по спинѣ.
— Всѣ пойдемте. Дороѳей Игнатьичъ, Лукерьюшка, Павелъ… Всѣхъ угощаю! Приглашай, Настасья! Что стоишь, дерево неотесаное?..
Встрѣтили по пути и захватили Игнатія со Степанидой. Защли въ палатку, гдѣ продавались квасъ, пиво и водка въ чайникахъ. Было полно и жарко въ ситцевой палаткѣ. Оранжевое солнце просвѣчивало сквозь рѣдкое полотно. И отъ цвѣтныхъ ситцевыхъ разводовъ падали на толпу желтыя и синія пятна. Было сказочно, пестро и плывуче.
Мужики, бабы, цыгане, татары. Сидѣли за длинными изъ бѣлыхъ досокъ столами, на скамейкахъ. Еще не вытоптался жесткій зеленый подорожникъ и лежалъ по землѣ плотнымъ щетинистымъ ковромъ. Круглый степной говоръ ниспадалъ и поднимался волнами. Двигались по лохматымъ головамъ свѣтотѣни.
Были тутъ и костычевцы: распоясанный пьяный Андрюшка, Савка Никудышный и Давыдъ. Новую компанію съ трудомъ помѣстили за заднимъ столомъ. Демьянъ весело хлопоталъ, приказывая половому:
— Полдгожины пива, да въ чайникъ чистой водицы бутылочку… Живо!
Игнатій былъ недоволенъ на Лукерью и выговаривалъ ей коротко и строго:
— Шляешься не знамо гдѣ. Семью собаками не отыщешь…
— Да мы съ Дороѳеемъ Игнатьичемъ ходили…
— Съ Дороѳеемъ Игнатьичемъ!.. — презрительно пыхнулъ Игнатій, не глядя на сына..
Степанида ходила по ярмаркѣ съ тѣмъ старчески-уютнымъ видомъ, который ясно говорилъ: «Мнѣ-то ужь старухѣ и не нужно, а если вамъ весело, такъ и я съ вами». Была она весело-чинная, согласно-ласковая. Даже пѣсню запѣла съ мужиками, подтянула звонкимъ голосомъ. Дороѳей и не предполагалъ, что у матери такой голосъ. Ему было даже конфузно, что она пѣсни поетъ, до того онъ привыкъ, что она цѣлую жизнь вздыхаетъ и плачетъ.
Тутъ же оказался съ компаніей татаръ пьяный Сафирка. Маленькій ротъ его съ обкусанными усами запекся слюной и поблѣднѣлъ, сѣрые глаза остеклѣли. Стоялъ онъ врастопырку, гнулся во всѣ стороны, какъ вялый огурецъ, но не падалъ.
— Работаемъ, — изъ носу кровъ течетъ, изъ глазъ-тэ искорки сыплются, вотъ какъ работаемъ-тэ!..
— Работать дуракамъ Богъ велѣлъ, — строго сказалъ Демьянъ, разливая по стаканамъ пиво.
— Ты не дурачь Ѳому, мы вѣдь пелеменники ему!.. Я и самъ изъ семи земель, изъ семи лоскутковъ собранъ-тэ!
— Ну, пей, татаринъ!
— Нэтъ, ты не можешь минэ такъ передъ начальствомъ назвать. Я не татаринъ…
Всѣ заинтересовались, кто же онъ такой.
— Есть — татаринъ, есть — мусульманинъ, есть — мохаммеданинъ. Татаринъ — эта киргизъ; мусульманинъ — персъ, а мы — мохаммеданинъ.
Онъ выпилъ пиво, икнулъ и, опять извиваясь, заговорилъ, собирая вокругъ себя толпу:
— Съ вами толковать-тэ — все равно, что яйца продавать. А они пятнадцать копеекъ десятокъ. Вотъ оно вѣдь какъ-тэ… Вы мужики, степъ. Вода, земля да небо… А я повидалъ людей. Ихто знаетъ, сколько у насъ на землѣ языковъ?
— Ай да Сафирка! Ну-ка докажи!
— А языковъ у насъ-тэ семьдесятъ семъ. А сколько у насъ вѣръ?.. Ну, ты, вотъ, монахъ!..
Дороѳей не зналъ сколько вѣръ, а Сафирка долго, не сказывалъ. Но, когда его раззадорили, и это сообщилъ:
— А вѣръ у насъ сорокъ восемъ. Не вѣришь — возьми каляндарь-тэ. Ни правдэ!? — Дай минѣ по уху, ежели ни правдэ…
Плакалъ совсѣмъ пьяный Семистѣновъ Вавила. Надъ нимъ сначала посмѣялись. Но онъ подползъ и разъяснилъ свое горе.
— Ну, какъ я на футора выселюсь, скажите добрые люди!? А овечку какъ? На веревку! А корову? Тоже за ногу! Нѣ-этъ, я не согласенъ.
И Вавила опять зарыдалъ отъ жалости къ овцамъ и коровамъ. Подсмѣивались надъ нимъ, но чувствовали, что Вавила хоть и пьянъ, а плачетъ о важномъ. Подъ лавку уложили. Уснулъ, пока жена найдетъ.
Демьянъ ко всѣмъ приставалъ, поилъ пивомъ и водкой, даже Степаниду заставилъ выпить. Разсказывалъ Павлу съ одушевленіемъ и подробно, какъ Кистановы спрятали во ржи его жену Настасью, которую онъ искалъ убить. Хотя было видно, что онъ не радъ и не благодаренъ Кистановымъ.
— И убилъ ба, видитъ Богъ, убилъ сгоряча. И сослали ба меня въ Сибирь, подлеца. Ну какъ жа мнѣ не благодарить?! Игнатій Степанычъ, Дороѳей Игнатьичъ!..
Лѣзъ цѣловаться. Пили неохотно, скорѣе изъ боязни, чѣмъ отъ удовольствія. Опасались, что этотъ дерзкій и злой мужикъ оскорбитъ. Настасья тихо шептала Лукерьѣ, чтобы опасались. Ужь она-то чуетъ озорство мужнино. Только Павелъ былъ сильно-спокоенъ. Шевелились отъ улыбки его плотныя баки. И, глядя на его плечи, руки, толстую шею и все большое мускулистое тѣло, какъ-то особенно ясно чувствовалось: сила отдыхаетъ!
Свѣтлая палатка гудѣла говоромъ. Неподалеку пѣли слѣпые нищіе голосами широкими, текучими и согласными, степными голосами:
И па-те-чо-отъ рѣ-ка оогнин-на-я-а!
И вос-плаа-чутъ на-ро-ды по все-эй зем-лѣ…
Пѣсня эта ложилась на душу привычной тихой печалью.
— Въ монахи хочу уйти, Дороѳей Игнатьичъ! — кричалъ Демьянъ. — Буйство свое усмирить. Вериги мнѣ, подлецу, надо, корочку хлѣбца махонькую разъ въ недѣлю. И въ день тыщу поклоновъ! Какъ ты думаешь, Дороѳей Игнатьичъ, достаточно тыщу поклоновъ? Тыщу поклоновъ такому кобелю, какъ я, достаточно, али нѣтъ, Дороѳей Игнатьичъ?!
Демьянъ всталъ въ проходѣ межъ столами на затоптанный подорожникъ, забросанный пробками, окурками и сѣмянкой шелухой, кланялся въ землю и вслухъ считалъ:
— Разъ, Господи, два, три!..
И, оборачивая къ Дороѳею ощеренное, насмѣшливое лицо, спрашивалъ, не вставая съ колѣнъ:
— А ты по скольку поклоновъ клалъ, Дороѳей Игнатьичъ? Господа Бога счетомъ не обманывалъ?!..
Было всѣмъ ясно, что Демьянъ глумится надъ Кистановыми. Всѣ въ палаткѣ обратили вниманіе на костычевскихъ мужиковъ, собирались вокругъ тѣсной толпой, сгрудились, освѣщенные мглисто-оранжевымъ пятнистымъ свѣтомъ.
Оскорбленный, прямой и строгій Игнатъ всталъ и коротко сказалъ:
— Идемте!.. Степанида, Лукерья!.. Намъ тутъ нечего дѣлать.
— Не побрезгуй, Игнатій Степанычъ! — накинулся на него Демьянъ, обхвативъ ласково-желѣзнымъ объятіемъ и дышалъ въ лицо застарѣлымъ виннымъ перегаромъ.
— Дороѳей Игнатьичъ… Баушка Степанида! Вы, какъ матерь сына своего, умилостивьте на умъ меня наставить. Сказано: много бо можетъ моленіе матерное…
Игнатій оттолкнулъ Демьяна отъ себя, расчищая дорогу. Испуганный Дороѳей уговаривалъ отца не заводить ссоры. И тутъ случилось неожиданное и безобразное. Игнатій взглянулъ на Дороѳея, и ему вдругъ сталъ ненавистенъ весь обликъ сына, тревожный, испуганный и безсильный. Бросилась въ голову туманомъ винная и пивная духота ситцевой палатки.
Отъ выпитаго пива и водки у Игнатія даже въ носу запахло хмѣлемъ. На мгновеніе онъ забылъ и про Демьяна, схватилъ Дороѳея за воротъ вышитой рубашки и, задыхаясь, молча ударилъ сына по плоской щекѣ. А, ударивъ, коротко сказалъ:
— Получай!..
Дороѳей ляскнулъ зубами, бородка-сошничокъ сбилась на сторону и весь онъ сталъ растерянный и жалкій.
— А, ты это за что? — спрашивалъ онъ, сплёвывая кровяную слюну.
Даже Демьянъ отъ удивленья пересталъ налѣзать на Игнатія и радостно закричалъ:
— Такъ его! Дохлаго аѳонца! Хо-хо!
И самъ бросился на него съ кулаками.
Заохала, стала скорбно-будничной Степанида. Грубымъ, нагимъ крикомъ кричала и ругалась Лукерья. Только Павелъ былъ спокоенъ и силенъ по-прежнему. Онъ неторопливо всталъ передъ Демьяномъ, отстранилъ его лѣвымъ плечомъ и сказалъ Кистановымъ дѣловито, и спокойно:
— Уходите-ка отъ грѣха. А то у насъ тутъ даровое приставленье выйдетъ.
XXI.
правитьОбида — это пустое. Обиду Дороѳей перенесъ бы, и еще не такую обиду. Ну, напился бы пьянымъ, поругался бы, подрался съ отцомъ… Мало ли какъ можно утишить въ себѣ обиду!
А потому не отъ обиды Дороѳей упалъ духомъ.
Онъ не могъ бы объяснить себѣ, почему именно этотъ скандалъ въ пивной палаткѣ на ярмаркѣ такъ повліялъ на него. Но это было: новое чувство зародилось въ немъ, какъ бы вошло въ него вмѣстѣ съ отцовскимъ ударомъ, закатилось подъ сердце холоднымъ тяжелымъ камешкомъ, да такъ съ тѣхъ поръ тамъ, и осталось. И, что бы ни дѣлалъ Дороѳей, — работалъ, ѣлъ, пилъ или спалъ, былъ печаленъ или радовался, — чувство это жило въ немъ, а, главное, росло и крѣпло.
И тогда же, на дворѣ у Ещиныхъ, когда Ульяна зашивала ему изорванный отцомъ воротъ рубашки (неловко быть рванымъ на народѣ), Дороѳей со страхомъ, даже съ ужасомъ выговорилъ мысленно и названіе этого новаго чувства:
«Пропалъ»!..
Отъ глубокой и острой тоски онъ замоталъ головой и въ отчаяніи застоналъ.
— Будетъ тебѣ, Дороѳей Игнатьичъ! — успокаивала его ласковая Ульяна. — Не горюй… Что винище это самое дѣлаетъ! И-и, Боже мой! Микита ужь совсѣмъ намокъ, ходитъ ошалѣлый. А батюшка мало пьетъ. Жара. Ну, и ударило ему въ голову, очумѣлъ. Самъ себя не помнитъ. Завтра спокается. Не горюй, милай!..
— Спасибо, Ульянушка! — благодарилъ Дороѳей. — Только не о томъ я. А тоска мнѣ: ровно чужой я какой, всѣмъ чужой на бѣломъ свѣтѣ…
— Ну и что ты, родной, — утѣшала Ульяна, чувствуя, что правъ Дороѳей — Отвыкъ ты отъ нашей жизни. А она у насъ грубая, нахальная жизнь наша, собачья и волчья… Все обойдется, не тужи. Конечно, трудно тебѣ, ой какъ трудно. Такъ, вѣдь, ужь и нельзя безъ труда. Самъ ты захотѣлъ, самъ жизнь перемѣнилъ. А обтерпишься, даже лучше нашего заживешь. Мы-та, вѣдь, необразованные, да темные. А ты повидалъ людей, разуму набрался.
Отъ ласковыхъ Ульяниныхъ словъ Дороѳей какъ бы успокоился, повеселѣлъ. Даже съ отцомъ они на ярмаркѣ скоро помирились. Игнатій притворился пьянымъ, сказалъ:
— А ты въ другой разъ не лѣзь, не становись мнѣ подъ пьяную, да подъ горячую руку.
Ходили по базару, покупали вещи для хозяйства: котелокъ полевой, топоръ, лопаты и мыло… Вмѣстѣ съ другими ходилъ Дороѳей, торговался и выбиралъ. Встрѣчались односельцы, знакомые, разговаривали, разспрашивали объ Аѳонѣ — какъ жилъ, да почему ушелъ, ходили снова въ пивную и въ харчевню, въ десятый и въ двадцатый разъ обошли ярмарку и каждый разъ находили новое, чего еще не видѣли, не разглядѣли.
Но это новое чувство, чувство страха передъ чѣмъ-то несознаннымъ, но неизбѣжнымъ, не оставляло Дороѳея… Какъ большая рыба, застрявшая съ половодья въ пересыхающемъ озерѣ: ей некуда уйти; если и спрячется, свернется на мелкомъ илистомъ днѣ, то все же чутко зыбится надъ ней гладкая поверхность воды; а чуть шевельнется — поднимется со дна тина и пойдутъ по болоту мутные крути.
И, что бы ни дѣлалъ Дороѳей, съ этого дня на мелкомъ днѣ своей испуганной души онъ всегда чувствовалъ новый страхъ, страхъ гибельной обреченности и мысленно говорилъ самъ себѣ: «Пропалъ»!
Такъ было съ нимъ вплоть до того событія, которымъ закончилось его тревожно-радостное возвращеніе въ деревню и послѣ котораго онъ уѣхалъ изъ родного края, можетъ быть, ужь навсегда.
Игнатій ходилъ по ярмаркѣ веселый, еще пилъ пиво, водку, Лукерью угощалъ, обнимая подъ мышки:
— Пей, Лушенька! Погуляемъ нынче съ тобой.
Степанида скорбно качала головой, корила Игната:
— Постыдился ба, старичо-окъ! Вѣдь шестой десятокъ доходитъ… Бога не боишься — людей постыдись.
— А что мнѣ стыдиться?! — размахивая руками, кричалъ Игнатій. — Тотъ стыдится, кто всѣхъ боится. А я никого не боюсь! Вотъ оно какъ!..
Всѣмъ было странно видѣть пьянымъ никогда не напивавшагося допьяна Игнатія. Пьяный былъ онъ благодушно-нахаленъ, говорилъ неожиданныя слова, какихъ никогда трезвый не говорилъ, и дѣлалъ то, чего при другихъ никогда бы не сдѣлалъ. Въ красныхъ рядахъ онъ покупалъ бабамъ и дѣтямъ наряды, а Лукерьѣ особенно купилъ шелковый платокъ. Она стыдливо и румяно улыбалась:
— Ну, что это ты мнѣ… А Ульянѣ, а матушкѣ?..
— Бери, коли покупаю! Я хозяинъ! — сердито-весело кричалъ онъ, обнимая Лукерью за шею.
Хозяйкамъ надо было домой ѣхать, скотину встрѣчать. Поѣхали и Степанида съ Ульяной и дѣтьми. А Игнатій съ Лукерьей и Дороѳеемъ и еще многіе костычевскіе мужики и бабы оставались на ярмаркѣ.
Пьяные — не пьяные, веселились — не веселились. Когда односельцы встрѣчали другъ друга, вспоминали, что пора бы и домой ѣхать. А расходились, и на чужомъ народѣ снова думали: «еще успѣемъ домой-то!»
Около полицейской будки къ вечеру началось большое оживленіе. Стражники тащили пьяныхъ въ будку, а они расползались во всѣ стороны на четверенькахъ, точно раки на сухомъ берегу. Нѣкоторые трезвѣли, а иные притворялись совсѣмъ пьяными и даже глупыми. Это ужь такая была старинная, еще прадѣдовская мужицкая вѣра, что съ дурака меньше спрашивается. Но Хворостовскій урядникъ Нековыкинъ въ такихъ случаяхъ плохо вѣрилъ въ мужицкую глупость и спокойно говорилъ стражнику, грызя сѣмячки:
— А дай ему, сукину сыну, въ морду, — сразу поумнѣетъ.
И только очень немногіе, кои не могли двигаться, лежали, уткнувшись носами въ пыльный подорожникъ и все еще пѣли какія-то странныя, но, вѣроятно, очень веселыя пѣсни.
Дороѳей ходилъ за пьянымъ отцомъ и Лукерьей тоскующій, самъ себя презирающій. Не могъ отдѣлаться отъ словъ Ѳеодора Студита, которыя онъ съ такой любовью заучилъ на Аѳонѣ, еще когда былъ вѣрующимъ монахомъ. Заучилъ и такъ часто и вдумчиво повторялъ, поучаясь:
«Должно всегда смотрѣть, въ порядкѣ ли оружія ваши: мечъ послушанія, броня вѣры, шлемъ упованія на спасеніе, щитъ смиренія, лукъ молитвы и все другое, потребное въ воинствовати нашемъ духовномъ»…
Эти слова вспомнились Дороѳею вскорѣ послѣ того, какъ его ударилъ отецъ. И Дороѳей никакъ не могъ ихъ выбросить изъ головы весь этотъ день. Ходилъ и, чуть не плача, мысленно повторялъ эти монашескія слова. А въ то же время чувствовалъ, что пропалъ.
— Лушенька, домой-бы, — съ тоской и лаской упрашивалъ онъ Лукерью.
— Да, вишь, батюшка расходился, — отговаривалась Лукерья.
Выѣхали — ужь закатилось солнце. Никиты нигдѣ не нашли — сказали имъ, что онъ отправился по Волгѣ съ пьяной компаніей. Поѣхали втроемъ. Сначала Игнатій кричалъ на Рыжаго, пѣлъ пѣсни, потомъ заснулъ — свалился пьяной головой въ задокъ телѣги. Нѣкоторыя телѣги были завалены пьяными тѣлами. Лежали, съ трудомъ поднимали головы и пѣли-ревѣли, какъ связанныя телята. Нахлестывали лошадей. И онѣ носились по степи, безъ дороги, крутя отъ боли по-собачьи жидкими хвостами.
Видѣлъ Дороѳей степно-волжскую широкую и знакомую картину, умилялся и взлетала радостью его душа. Все кругомъ задумчиво тихое, родное свое. Вѣдь отъ этихъ печальныхъ полей и перелѣсковъ, отъ пыльной дороги, отъ грустныхъ вечернихъ далей онъ родился — тоскливый, печальный и самъ себя презирающій монахъ! На родину пріѣхалъ, воскресъ!..
Но чувствовалъ пьянаго отца за спиной, видѣлъ длинную вереницу телѣгъ и тарантасовъ по пыльной дорогѣ и со страхомъ и отчаяніемъ въ душѣ говорилъ самъ себѣ:
«Пропалъ»!..
— Лушенька, — просительно-ласково шепталъ онъ раздражающе-нарядной женщинѣ. — Лушенька, милая ты моя!..
Она вскидывала на него овечьи глаза и, отрываясь отъ ярмарочныхъ видѣній и мыслей, спрашивала съ недоумѣніемъ.
— Что ты… Дороѳей Игнатьичъ?..
Глаза были свѣтлые, большіе, но невидящіе, непонимающіе Дороѳеевой тоски. И легкія оспинки на румяныхъ щекахъ были особенно и по дѣтски наивны. Такъ что даже и разговаривать было не о чемъ. Дороѳей вздыхалъ, качалъ головой и, вздыхая, говорилъ.
— Ахъ, Лушенька, Лушенька!..
— Да ужь я двадцать лѣтъ все Лушенька. Только и знаешь это слово, — говорила, смѣясь, Лукерья. Сосала свои румяныя, засохшія на вѣтру, губы и улыбалась чему-то желанному и стыдному.
Переливчатымъ пятномъ далеко надъ степью носилась большая стая скворцовъ. Летитъ, протянулась черной ленточкой по зеленому небу. На поворотѣ вдругъ развернется крылами, расширится, потемнѣетъ, какъ пологъ, какъ туча.
Изъ степи налеталъ сухой горячій вѣтерокъ; крутилъ подъ колесами пыль и относилъ ее въ сторону. Не какъ утромъ: легко ѣхать, можно дышать.
Близко къ дому ужь совсѣмъ стемнѣло. Свернули съ дороги на овсяное поле, положили катышку кошёнаго овса лошадямъ на кормъ. Игнатій спалъ, изрѣдка что-то бормоталъ и плевался.
— Вѣдь пропалъ я, Лушенька, — говорилъ Дороѳей, обнимая Лукерью.
— Ну, чего тамъ — пропалъ, — похотливо шептала она, увлекая съ собой Дороѳея на зыбкую, звонко шелестящую и бѣлую копну овса. — Ты мой милай… мужъ! — говорила она и горячо дышала ему въ щеку. Дыханіе ея ноздрей ходило по захолодавшему Дороѳееву лицу двумя круглыми и жаркими уколами, возбуждало и пьянило монаха…
Только когда завозился и забормоталъ въ телѣгѣ Игнатій, опомнились и поѣхали дальше. Лукерья правила на дорогу, а Дороѳей шелъ около телѣги, хозяйственно подсовывалъ подъ кошму съ боковъ пряди овса. Въ задкѣ онъ неожиданно нащупалъ купленный на ярмаркѣ топоръ, крѣпко ухватилъ его за топорище и вытащилъ.
— Пропалъ! — подумалъ Дороѳей, сжимая въ рукѣ шаршавое, новое топорище и весь холодѣя отъ внезапнаго испуга.
Съ кошмы къ заднему вязку скатывалась голова Игната. Дороѳей видѣлъ его толстоносое лицо съ слюнявой и запыленной бородой. Разглядѣлъ ясно, какъ будто днемъ увидѣлъ скулы и щеки и вытянутую шею… Если тяпнуть по этой шеѣ топоромъ, — съ одного удара можно перерубить. На мгновеніе замутилось и стало горячо въ головѣ, напряглась рука и топоръ показался легкимъ, какъ перышко.
— Господи помилуй, Господи помилуй! --забормоталъ Дорофей, сунулъ топоръ подъ кошму и, весь дрожа, вскочилъ въ телѣгу. Сѣлъ рядомъ съ Лукерьей и закричалъ на Рыжаго, даже заоралъ, захлебываясь голосомъ.
— Но-ка, мать твою Богъ любилъ! Подбрыкивай!
Лошадь понеслась вскачь, а Дороѳей обнялъ Лукерью подъ мышки и радостно зашепталъ:
— Поживемъ, Лушенька, миленькая!..
Весь этотъ день былъ для Дороѳея днемъ радостныхъ взлетовъ и тоскливыхъ паденій.
Дома скорбно охала Степанида, ругался и лѣзъ драться къ Лукерьѣ Филиппъ. Засыпая въ саняхъ подъ сараемъ, Дороѳей чувствовалъ, что отнынѣ онъ пропалъ. Какъ это случится — неизвѣстно, но казалось это неизбѣжнымъ, какъ смерть.
XXII.
правитьСтояли ясные, сухіе дни конца августа. Въ Костычевкѣ молотили и вѣяли. И надъ гумнами, даже надъ селомъ летала золотистая мякинная пыль. Гумна отяжелѣли копнами ржи, овса и пшеницы. Точно новое село выросло. Мужики ходили съ набитыми соломой бородами. И надъ степью носился пронзительный заливистый свистъ погонщиковъ лошадей.
Кистановы тоже принялись за молотьбу.
Случилось это вечеромъ. Филиппъ съ Лукерьей убирали въ степи полосу проса, Ульяна съ Степанидой ушли домой, и на гумнѣ домолачивали вторую настилку пшеницы Игнатій съ Дороѳеемъ и Никитой. Никита переваливалъ съ тока пушистый ворохъ свѣжей соломы, Игнатій гонялъ пятерыхъ лошадей и шестого стригана по кругу, а Дороѳей сидѣлъ на козелкахъ и отбивалъ молоткомъ ржавую косу. Нужно было выкосить заросшее лебедой и полынью гумпо, чтобы очистить мѣсто для новыхъ стоговъ соломы. А хорошей косы для этого дѣла было жалко.
Игнатій свелъ лошадей къ плетню и началъ вянками ворошить кошму утоптанной соломы. Работая около Дороѳея, онъ не удержался, чтобы не сказать насмѣшливо:
— До завтра простучишь, а дѣла такъ и не сдѣлаешь, отецъ игуменъ!
Дороѳей напряженно согнулъ надъ косой длинную спину и ничего не отвѣтилъ. Игнатій не унялся. Издѣваться надъ Дороѳеемъ было ему пріятно, а молчаніе Дороѳея особенно его злобило и располагало къ насмѣшкамъ.
— Здѣсь вѣдь не Аѳонъ, сыночекъ, — ехидно-ласково продолжалъ Игнатій. — Мужицкая работа — не кадиломъ махать… А ты какъ думалъ?!
— Да ужь я вижу, что не Аѳонъ, — глухо и многозначительно сказалъ Дороѳей, переставая стучать и оставаясь согнутымъ.
— Что ты видишь? — насторожился Игнатій.
— Да на Аѳонѣ-та свекры къ снохамъ не пристаютъ, поди…
Въ первый разъ Дороѳей рѣшился сказать такъ суровому отцу. Сказалъ и самъ испугался. Похолодѣло тѣло и сердце замерло въ тягучемъ безсильѣ.
— Это кто.жа къ снохамъ пристаетъ? — злобнымъ шопотомъ спросилъ Игнатій и пріостановился въ работѣ.
— Не знаю ужь кто… Можетъ, ты знаешь, — отвѣтилъ Дороѳей. И голосъ свой, показался ему чужимъ, далекимъ и еле слышнымъ.
Дороѳей не глядѣлъ на отца, но видѣлъ, что нѣсколько мгновеній онъ стоялъ въ недоумѣніи. Глаза его забѣгали, борода встряхнулась. Онъ ударилъ Дороѳея по согнутой надъ козелками спинѣ такъ быстро, что Дороѳей и отстраниться не успѣлъ.
— Ахъ, ты, кобель аѳонскій! — услышалъ онъ злыя слова задыхающагося отъ раздраженья отца.
Коса и молотокъ выпали у Дороѳея изъ рукъ. Но въ ту же секунду онъ выхватилъ изъ станка стальную бабку, вскочилъ и, зная, что дѣлаетъ ужасное, можетъ быть, ужь во всю жизнь непоправимое, бросился къ отцу. Отецъ успѣлъ повернуться къ сыну спиной. Услышавъ шорохъ, онъ хотѣлъ оглянуться и ударъ пришелся ему по виску. Ударъ страшный, отъ котораго сразу треснулъ черепъ и уголъ бабки глубоко вдавился въ мозгъ. Игнатій вмѣсто крика только застоналъ, качнулся впередъ и, наткнувшись грудью на черенъ вянокъ, повалился бокомъ на солому.
И уже въ слѣдующую же минуту монахъ стоялъ передъ Никитой на колѣняхъ, весь дрожалъ и, чувствуя, что убилъ, побѣлѣвшими губами бормоталъ:
— Во имя Антонія и Ѳеодосія, печерскихъ чудотворцевъ, молчи, Микитушка… Брательникъ… Молчи, Христа ради…
Никита бросился къ скирду, принесъ оттуда заткнутый тряпкой кувшинъ съ водой…
Какъ даже издыхающая птица не огадитъ своего гнѣзда, такъ и Дороѳей съ Никитой: чтобы не сдѣлать на току грязнаго пятна и не замочить пшеницы, они перенесли отца на край тока. Никита лилъ отцу на продавленный високъ теплую, почти горячую отъ солнца воду, а Дороѳей сидѣлъ около трупа на корточкахъ и шопотомъ кричалъ, ударяя себя кулакомъ по головѣ:
— Что я сдѣлалъ?! Господи, что я сдѣлалъ!.. Микитушка, молчи, родимый…
Крови вышло немного, чуть-чуть. На току осталось небольшое кровяное пятно, точно пунцовая тряпка на свѣтлой соломѣ.
Со стороны дороги гумно было сплошь заставлено высокими копнами хлѣба. Отъ сосѣднихъ гуменъ отдѣлялъ его длинный стогъ старой соломы; скирды другихъ гуменъ стояли кругомъ тѣсными кучами. И на гумнѣ Кистановыхъ, точно въ глухомъ переулкѣ, было уединенно и закрыто. Только въ одномъ солнечномъ пролетѣ межъ копенъ хлѣба виднѣлось гумно Радаева Трофима. Тамъ бѣгали осіянныя закатнымъ свѣтомъ лошади, двигались головы мужиковъ и бабъ, пылила и однообразно гудѣла молотилка. Но было это далеко, и никто не видѣлъ того, что случилось у Кистановыхъ на гумнѣ.
Нѣсколько опомнившись отъ испуга, оглядѣвшись кругомъ, все это въ одну минуту сообразилъ Дороѳей. У него появилась надежда, что убійство можно скрыть.
Какъ это сдѣлать — неизвѣстно, по то обстоятельство, что самаго убійства никто изъ постороннихъ не видалъ, было, несомнѣнно, хорошо. Дороѳей сразу ободрился. Все еще дрожа отъ волненія, но чувствуя въ себѣ силы на борьбу, онъ приказывалъ обезсилѣвшему Никитѣ, приказывалъ и просилъ одновременно:
— Отстегни Рыжаго! Тащи волокушей къ канавѣ соломы!.. Молчи, Микитушка! Давай скорѣе и молчи.
Никита дѣлалъ все, что указывалъ Дороѳей: отвязалъ Рыжаго, прихлестнулъ за гужи волокушу, зацѣпилъ соломы, всталъ на волокушу и, обхватывая ворохъ широкимъ объятіемъ раскинутыхъ крестомъ рукъ, спросилъ;
— Куда, говоришь, солому-та?
Чтобы не шумѣть безъ надобности, Дороѳей забѣжалъ спереди и, почмокивая губами, повелъ Рыжаго въ глубину гумна къ канавѣ. Закружившійся на току меринъ ходилъ въ полуснѣ, лѣниво покачивалъ головой. Его горячая, нагрѣтая солнцемъ шерсть обжигала холодныя Дороѳеевы руки. Изъ-за вороха движущейся соломы виднѣлась лохматая голова Никиты съ раскрытыми на солнце, невидящими глазами.
Братья говорили другъ съ другомъ почти только жестами. Отогнавъ Рыжаго въ сторону, они молча, но согласно побѣжали, взяли тяжелое тѣло отца и понесли къ соломѣ. Никита съ головы, а Дороѳей у ногъ. Было тяжело нести, потому что было имъ жутко взяться за трупъ вплотную. Никита порвалъ у мертваго на рукѣ рубашку, обнаживъ мускулистое, слегка запыленное плечо. Порвалъ, испугался и застоналъ, съ сожалѣніемъ закрутилъ лохматой головой Было ли жалко ему рубашки или страшно обнаженнаго плеча, одѣтаго гусиной кожей — неизвѣстно. Положили трупъ около соломы, со стороны канавы, перевалили на него всю копну и молча, не глядя другъ на друга, принялись за прерванную работу.
Все это было дѣломъ нѣсколькихъ минутъ. Кругомъ по гумнамъ продолжалась работа. По крикивали погонщики, гудѣла молотилка, слышались смутные разговоры и смѣхъ. Ударили къ вечернѣ. Никита гонялъ лошадей, посвистывалъ, быстро и безтолково передвигалъ лошадей по кругу. Надѣлъ рваный чапанъ, потому что стало ему холодно. Дороѳей непрестанно перетряхалъ вянками солому, снимая ее съ колосомъ — ужь только бы кончить скорѣе. Изрѣдка, въ припадкѣ остраго отчаянія, присѣдалъ на корточки, точно у него болѣлъ животъ, и тихонько шепталъ про себя, пуская отъ слабости и тоски черезъ губы слюни:
— Господи! и что я сдѣлалъ?!. Тятинька-а!…
Но движимые волей къ работѣ, той волей цѣлыхъ поколѣній, что заложена въ трудовомъ укладѣ деревенской жизни, оба они домолачивали пшеницу. И по взгляду посторонняго человѣка все на гумнѣ Кистановыхъ было обычно и мирно.
Уже садилось солнце. Отяжелѣли голубыми вечерними тѣнями копны сѣна и хлѣбовъ на гумнахъ, побѣлѣло небо, яснѣе обозначился вдали высокій берегъ Волги и засырѣлъ теплый воздухъ. Все еще слышались пѣвучіе крики мужиковъ на гумнахъ; къ нимъ примѣшался нетерпѣливый ревъ возвращающихся изъ поля телятъ. Въ селѣ началось радостно-усталое предвечернее оживленіе.
Дороѳей съ Никитой торопились окончить до заката настилку, но и боялись конца работы, потому что не знали, что дальше надо дѣлать. Силы покидали ихъ.
Прошелъ изъ поля Филиппъ съ косой на плечѣ. Онъ нарочно сдѣлалъ по дорогѣ крюкъ, чтобы заглянуть, что дѣлается на гумнѣ. Появленіе его испугало братьевъ. Дороѳей закричалъ на него, замахалъ вянками.
— Домой иди, домой!.. Безъ тебя кончимъ!..
Филиппъ оглядѣлъ токъ, рѣшилъ, что помогать, дѣйствительно, нечего, устало повернулся и пошелъ съ гумна.
— Ну, инь, ладно, пойду!..
И ужь изъ-за воротъ крикнулъ:
— А тятя гдѣ?!.
Дороѳей махнулъ ему неопредѣленно рукой. Филиппъ по своему истолковалъ этотъ жестъ, и, дурачась передъ кѣмъ-то, для Дороѳея и Никиты невидимымъ, кто ѣхалъ за копнами по дорогѣ, затянулъ старинную пѣсню:
«По-ду-ауй по-ду-ауй да бурь по-гоэ-адушка»…
— Али выпилъ?! — закричалъ ему чей-то звонкій, молодой женскій голосъ.
— А поднесешь, такъ и выпью! — отвѣчалъ Филиппъ, вспрыгивая на телѣгу. — Ну-ка погоняй, да съ возу не роняй! Эхъ ты!..
Филиппъ находился въ томъ особо радостномъ, всякому мужику понятномъ настроеніи, которое овладѣваетъ усталымъ человѣкомъ, когда онъ послѣ длиннаго трудового дня приходитъ изъ поля въ деревню. И усталость исчезаетъ. Хочется орать пѣсни и размахивать руками.
Но все-таки веселость всегда угрюмаго и молчаливаго Филиппа показалась братьямъ странной, почти зловѣщей. Никита перехватилъ кнутъ изъ правой руки въ лѣвую, перекрестилъ маленькимъ торопливымъ крестомъ лохматую бороду и закричалъ на лошадей, почти заплакалъ:
— Но-ка, вы, боговы!..
А Дороѳей вспомнилъ большой храмъ на Аѳонѣ, гулкіе каменные своды и какъ эта пѣсня, вплетаясь въ церковныя пѣснопѣнія, звучала въ его душѣ день и ночь, тянула и манила на родину. Но теперь показалась она враждебной. И съ новымъ ужасомъ въ душѣ онъ почувствовалъ, что убилъ отца и еще что-то большое убилъ вмѣстѣ съ нимъ, всю свою жизнь убилъ…
Какъ на зло, зашелъ на гумно Скрипунъ. Кряхтя, присѣлъ у копны на корточки. Потомъ перелѣзъ черезъ плетень Никифоръ солдатъ. И оба съ Скрипуномъ заспорили о грибахъ.
— Должны быть тама грыбы! — визгливымъ голосомъ убѣждалъ Никифора Скрипунъ. — Въ прошломъ году я развернулъ во мху, а тамъ грыбовъ тьма-тьмущая, да все зародышки, да все пупляточки!
— Огляжоные не вырастутъ! — сказалъ Никифоръ.
— Говорятъ, что огляжоные не растутъ, — въ раздумьѣ подтвердилъ Скрипунъ.
Дороѳей съ Никитой молча подметали токъ и ходили въ пахучей пшеничной пыли, точно въ туманѣ, — два расплывчатыхъ темныхъ пятна. Вдалекѣ глухо громыхнулъ громъ. Темный край дождевой тучи медленно поднимался надъ селомъ. На ея темно-свинцовомъ фонѣ стала ясно видна осіянная закатнымъ свѣтомъ бѣлая колокольня.
Кучу непровѣяннаго хлѣба закрыли соломой, чтобы не промокла. Остальную солому свезли волокушей къ трупу и навалили надъ нимъ большую копну.
— Я ужь чу-ую, что дожжикъ будетъ, — говорилъ Скрипунъ. — Ужь я чу-ую. Я еще съ утра всѣмъ говорилъ: молотить будемъ сегодня, а вѣять — когда Богъ приведетъ…
— Что-же, дай Богъ!.. — согласился Никифоръ.
— Дай Богъ — хорошо, а слава Богу — еще лучше…
Скрипя голосомъ и поднимаясь съ земли сначала на карачки, потомъ на ноги; старикъ долго говорилъ то, что всѣмъ извѣстно. Слова его не прибавляли ничего къ тому, что всѣ видятъ, знаютъ и понимаютъ. Да и самъ онъ говорилъ не для того, чтобы сказать новое. Говорилъ онъ отъ удивленія и умиленія, что вотъ и сегодняшній день былъ какъ и вчерашній, да и вся настоящая жизнь подходитъ къ словамъ старыхъ людей. А потому отъ Скрипуновыхъ словъ становилось спокойнѣе и увѣреннѣе: все на свѣтѣ идетъ правильно и ошибки въ жизни никакой нѣтъ.
XXIII.
правитьСъ гумна тронулись всѣ вмѣстѣ. Никита повелъ лошадей поить въ Мочежину. Никифоръ пошелъ въ свою сторону, а Дороѳей со Скрипуномъ — въ свою.
Выше поднималась туча, тяжелѣе и глуше становилось надъ степью. Пропали всѣ цвѣта, и стало все таинственнымъ и призрачнымъ. Темные конуса навозныхъ дровъ, кусты высокой лебеды и полыни, спутанныя лошади, заблудшія коровы — все было одноцвѣтно и обманно-похоже другъ на друга. Внезапно встрѣчались по дорогѣ люди и внезапно исчезали. Встрѣтилась скорбная Дарья, про корову спросила — не видали-ли? И Скрипунъ долго объяснялъ ей, что онъ не видалъ и гдѣ, по его мнѣнію, надо было корову искать. Но то же самое, что думалъ Скрипунъ, думала и Дарья, а потому не слушала Скрипуна и шла дальше. Ужь и Дарьи не видать, а Скрипунъ все еще кричитъ бабьимъ голосомъ:
— Да за Радаевой амбарушкой шукни. Тамъ трава хорошая!..
Дороѳей шелъ изнеможенной походкой, еле передвигая ноги отъ страха и тоски. А Скрипунъ подшучивалъ:
— Небось, она укачаетъ, мужицкая-та работка! Ничево-о-о, привыкнешь!
Ужь радъ Дороѳей, что Скрипунъ къ своему дому откачнулся. Вошелъ онъ на задній дворъ и остановился, безсильный двинулся дальше. Какъ войти въ избу, что говорить?
И только тутъ Дороѳей почувствовалъ, что съ того са маго момента, когда онъ ударилъ и убилъ отца, все время, пока они съ Никитой прятали въ солому тѣло, домолачивали пшеницу, а потомъ и шли съ гумна домой, все это время у Дороѳея гдѣ-то въ головѣ и во всемъ тѣлѣ плачемъ звучало церковное пѣснопѣніе:
«Ны-ынѣ си-илы не-е-беесныя съ нааами»…
Обезсиленный, онъ привалился на плетень и заплакалъ. Какъ будто именно отъ этой церковной пѣсни въ глазахъ у него слезы появились, обильныя, горячей струей даже прямо изъ глазъ капали на землю.
Зашумѣло отъ слезъ въ головѣ и еще громче зазвучало, .."Не-е-ви-иди-мо слу-уужатъ!.."
— Господи, что я сдѣлалъ, что я сдѣлалъ! — бормоталъ: онъ, обливаясь слезами и готовый въ голосъ запѣть то, что такъ громко звучало въ душѣ. Ибо въ этомъ пѣснопѣніи была отрада его умирающему отъ тоски духу.
Долго онъ такъ стоялъ. Туча заслонила желтый закатъ; надвинулась вполнеба. И громъ звучалъ явственно, точно въ строющемся сосѣднемъ домѣ гулко перекатывались бревна. Стало темно.
Дороѳей медленно пошелъ по двору, мучаясь неразрѣшеннымъ вопросомъ: что сказать объ отцѣ домашнимъ? Сказать, что онъ куда-то ушелъ и вотъ его до сихъ поръ нѣтъ — пойдутъ искать, не найдутъ — поднимутъ шумъ на все село. Не теперь, такъ утромъ, не утромъ — завтра днемъ. И шумъ этотъ страшилъ. А сказать правду — силъ не было. Это была пропасть, мракъ, смерть.
Вдругъ изъ темноты средняго двора къ нему бросился кто-то лохматый, съ сиплымъ голосомъ. Дороѳей вздрогнулъ весь, отъ корней волосъ на головѣ, до ногтей на ногахъ. И отъ испуга почувствовалъ себя сильнѣе.
Это былъ Никита. Онъ стоялъ безъ шапки, волоса переплетены соломой. Ухватилъ Дороѳея за руки горячими мозолистыми руками и сиплымъ шопотомъ, въ которомъ слышались злоба, слезы и тоска, закричалъ:
— Что-жа ты нейдешь, дьяволъ проклятый?! Я тебя ужь тута цѣлый годъ жду, окаяннаго!..
— Зачѣмъ ждешь?
— Зачѣмъ ждеоошь? — передразнилъ Никита. — А что я тамъ говорить буду?!
Никита показалъ на домъ, гдѣ смутно слышались голоса и шаги.
— Ну-ка скажи, что говорить!?.
Дороѳея воодушевило странное наитіе. Сразу у него появился планъ сокрытія убійства. И онъ зашепталъ Никитѣ, разсказывалъ этотъ свой планъ съ такой вѣрой въ то, что все будетъ хорошо и никто объ убійствѣ не догадается, что и Никита повѣрилъ. Какъ во снѣ бываетъ: хочется тебѣ, что это не камни, а золотыя монеты, и вотъ уже вся дорога усѣяна золотыми монетами. Нагибайся и подбирай безъ конца.
Дороѳеевъ планъ былъ такой. Ночью будетъ сильный дождь. Дороѳей съ Никитой пойдутъ на гумно, скажутъ — ворохъ надо плотнѣе укрыть, и снесутъ трупъ отца на Кривое Озеро, бросятъ съ кручи подъ гору. Завтра всѣ подумаютъ — упалъ Игнатій и проломилъ себѣ високъ. И никто ни о чемъ не догадается.
Все это. Дороѳей шепталъ Никитѣ въ горячечномъ возбужденіи, хваталъ его руками за шею, плечи, стыкался съ нимъ лобъ ко лбу. Никита поддавался Дороѳеевой увѣренности, затихъ и только изрѣдка тяжело вздыхалъ и крестился, когда надъ селомъ и Волгой мягкими толчками раскатывался громъ. Дрожала подъ ногами земля. Подъ сараемъ испуганно переходили съ мѣста на мѣсто лошади и коровы. Утѣшая потревоженныхъ ягнятъ, коротко и нѣжно курлыкали овцы.
— Микитушка, брательникъ! Кабы я съ злымъ умысломъ! А то, вѣдь, и Богъ-атъ проститъ мой грѣхъ, ужь нельзя не простить за нечаянность, — въ странномъ, почти радостномъ возбужденіи шепталъ Дороѳей, увѣренный и въ согласіи Никиты, и въ томъ, что все будетъ хорошо.
Въ сѣняхъ послышались шаги. Никита откачнулся отъ Дороѳея и пошелъ въ избу. Звонко стукнула щеколда, вышла Лукерья. Со свѣту она ничего на дворѣ не видѣла. Разминувшись съ Никитой на крыльцѣ, она сошла на дворъ и остановилась, чтобы оглядѣться.
Дороѳей подошелъ къ ней и тихо ее окликнулъ:
— Лушенька!..
Она повела въ его сторону вытянутыми руками и со смѣхомъ сказала, какъ бы играя въ жмурки:
— Пымаю сейчасъ!..
Дороѳей былъ почти въ изступленіи противоположныхъ чувствъ, наполнявшихъ его душу: нѣжности, слезъ, радости и тоски. Обнимая, онъ повелъ Лукерью подъ сарай, къ своей постели въ саняхъ и, захлебываясь словами, шепталъ:
— Лушенька! Вѣдь ты со мной? А? Скажи, со мной? Не оставишь меня?
— Да ты ѣхать штоль куда собираешься? — спросила она съ ласковымъ смѣшкомъ.
— Нѣ-этъ, Лушенька! Куда ѣхать. Здѣсь заживемъ съ тобой. Избу построимъ новую, огородъ разведемъ, садъ, сто десятинъ пшеницы посѣемъ… Лушенька, милая!
— А Фильку куда дѣнемъ? — насмѣшливо спросила Лукерья.
— Филька въ солдаты уйдетъ, — легкомысленно и весело шепталъ Дороѳей, прижимая къ себѣ теплое тѣло Лукерьи.
— А батюшку куда дѣнемъ? — лукаво и задорно подсмѣиваясь надъ Дороѳеемъ, говорила Лукерья, обнимая его за шею и приближая свое лицо близко къ Дороѳееву лицу. Дороѳею не было видно ея смѣющихся глазъ. Только цѣлуя въ губы, въ лицо, онъ чувствовалъ, что она улыбается.
— Онъ не помѣша-аетъ! — убѣжденно воскликнулъ шопотомъ Дороѳей, всѣмъ существомъ ощущая холодъ трупа на гумнѣ подъ соломой и въ тотъ же мигъ снова загораясь радостью отъ близости Лукерьина тѣла, отъ ея похотливаго и ласковаго шопота, отъ возбужденнаго дыханья, пахнущаго молокомъ.
— Ну, а люди что скажутъ, милый деверекъ? — дразнила она Дороѳея.
И опять новый и странный планъ осѣнилъ Дороѳея и показался ему исполнимымъ.
Только что накрытая сѣтью птица долго мечется, суетъ голову во всѣ окна сѣти, надѣется въ какое-нибудь проскользнуть и улетѣть на волю. И только послѣ многихъ попытокъ пойметъ, что окна сѣти узки и усилія напрасны. Тогда она сядетъ, нахохлится и покорно ждетъ своей участи.
Такъ же и Дороѳей метался изступленной душой и въ первый моментъ все казалось ему исполнимымъ и разумнымъ. Онъ и другихъ заражалъ этой вѣрой, заставилъ Никиту, повѣрить, что убійство можно скрыть, и Лукерья прислушалась къ его плану безъ насмѣшки.
— А мы уѣдемъ отсюда, Лушенька! Хочешь, уѣдемъ въ городъ? Я службу найду себѣ, али въ Сибирь поѣдемъ, на желѣзную дорогу жандармомъ поступлю. Хорошо жить, работы немного и жалованья тридцать рублей… Я ужь узналъ! Ѣхалъ сюда изъ Одессы, такъ съ однимъ жандармомъ разговорился. Я вѣдь хитрый, Лушенька, ты не гляди, что молчу. А я все думаю. Со мной не пропадешь, это ужь вѣрно… Ты у меня барыней будешь жить. Платье тебѣ шолковое куплю и полсапожки со скрипомъ. А, Лушенька, со скрипомъ хорошо?!.
Никогда Дороѳей не чувствовалъ въ себѣ такъ много словъ. Слова приходили къ нему внезапно и были самому Дороѳею удивительны: точно другой въ Дороѳеѣ говорилъ, а Дороѳей слушалъ его, радовался, что говоритъ онъ такъ складно, вѣрилъ и надѣялся, что по словамъ все такъ въ жизни и будетъ.
Лукерья слушала внимательно и, обнимая Дороѳея, искренне вздохнувъ, сказала:
— А что-жа, и хорошо-ба, Дорошенька! Опаскудѣлъ мнѣ этотъ Филька, да и съ батюшкой вмѣстѣ, чтобы его разорвало, стараго чорта.
Въ избѣ бабы ждали мужиковъ къ ужину. Укладывая дѣтей, Ульяна лежала на конникѣ, Степанида возилась около печи, а Филиппъ сидѣлъ на лавкѣ, опершись усталымъ тѣломъ на руки, изрѣдка почесывалъ у себя подъ мышками и, запрокидываясь головой къ стѣнѣ, позѣвывалъ. Вспыхивала молнія и на мгновеніе дѣлала улицу свѣтлѣе, чѣмъ въ избѣ. Больно жалились осеннія мухи. Чесала ногу ногой Ульяна и Филиппъ не разъ встряхивался отъ укусовъ всѣмъ тѣломъ, бормоталъ самъ про себя:
— Какія, черти, злыя стали! Къ дожжу ишшо, што-ли!
Никита вошелъ въ избу бокомъ, посопѣлъ, поискалъ что-то около двери въ печуркахъ и вышелъ опять въ сѣни. И вошелъ снова только вслѣдъ за Дороѳеемъ и Лукерьей.
— Ну-ка, мать, ужинать пора! — приказалъ онъ хриплымъ голосомъ.
— Да вѣдь ждемъ васъ. Отца, вишь, нѣту. Скоро штоли войдетъ?
— Еще до заката онъ ушелъ съ гумна. Не знай, куда зашелъ…
Никита сказалъ и обрадовался, что вспыхнули бѣлымъ ослѣпительнымъ свѣтомъ всѣ окна и громъ неровными толчками встряхнулъ избу.
— Господи! Илья пророкъ, гудунъ великій, батюшка! — шептала Степанида, ставя на столъ чашку щей.
Ѣли молча. Филиппъ громко чавкалъ, чесался и рыгалъ. Степанида крестилась и тревожно оглядывалась на окна. Никита ѣлъ много и жадно, не покладая ложки и ни на кого не глядя. Дороѳей сидѣлъ прямо, точно прислушивался къ чему-то въ себѣ или на улицѣ и почти не ѣлъ. Видъ у него былъ устремленный вдаль и встревоженный. Лукерья тихо подложила ему кусокъ хлѣба и ласково сказала, сконфузившись своей лаской:
— Ѣшь, Дороѳей Игнатьичъ!..
По улицѣ прошелъ съ пѣсней пьяный Андрюшка. Лѣзъ на свѣтъ въ окна Кистановыхъ и бранился скверными словами.
— Дорошка! Чѣмъ ты лучше меня!? Дорошка, ты что гордишься? Мы съ тобой поровнялись… И оба мы пропащій народъ… Милай, Дороѳей Игнатьичъ!..
За темнымъ стекломъ неяснымъ пятномъ мелькало его опухшее лицо. При вспышкахъ молніи виднѣлась и вся его кривляющаяся фигура: бѣлая безъ тѣней, на бѣлой землѣ. А за нимъ до послѣдняго волоска на соломенной крышѣ загорался яркимъ свѣтомъ противоположный домъ, гумна, уголъ далекаго поля.
Степанида открывала окно, уговаривала Андрюшку ласковыми словами и старушечьей бранью.
— Уйди ты, Андрюшка, съ Богомъ. Страсть-та какая, гроза Господня. Да откачнись ты, непріятель!
Полилъ дождь, и Андрюшка убѣжалъ.
Точно море опрокинулось надъ Волгой и степью. Вода лилась сверху шумными потоками, хлестала въ окна, глухо стучала по стѣнамъ, гудѣла на крышѣ. Дороѳей думалъ о томъ, замочитъ трупъ отца на гумнѣ или нѣтъ. И, вспоминая высокій ворохъ соломы на немъ, неожиданно вслухъ сказалъ:
— Не замо-очитъ!
Никита понялъ, испугался и, вылѣзая изъ-за стола, нерѣшительно пробормоталъ, говоря какъ бы о ворохѣ невѣяной пшеницы:
— Пожалуй, и промочитъ, ежели дожжикъ не скоро перестанетъ. Погуще ба завалить.
— Сходимъ да укроемъ — готовымъ голосомъ подхватилъ Дороѳей, вставая съ лавки.
— Ужь куда пойдете въ эдакую молонью! — плачущимъ голосомъ уговаривала Степанида. — Куда-та вотъ и отецъ зашелъ! Видно, сидитъ гдѣ, грозу пережидаетъ. Господи Создатель! Илья великій!
— Слава Богу, все пріѣли, — завтра вёдро будетъ, — убирая со стола, говорила Ульяна давнюю хозяйственную примѣту. И то обстоятельство, что этотъ проливной дождь, громъ и молнія имѣли какую-то связь съ сегодняшнимъ ужиномъ, какъ бы даже зависѣли отъ него, вносило спокойствіе и увѣренность въ августовскую дождливую ночь, въ избу между людьми и во дворъ для скотины, въ предстоящій сонъ и завтрашнее пробужденіе.
XXIV.
правитьСобственно говоря, здѣсь кончилась печальная, краткая и внѣшне несложная исторія возвращенія на родину монаха Паисія, а въ міру Дороѳея Кистанова.
То, что случилось въ эту ночь и въ тѣ нѣсколько недѣль, которыя прожилъ Дороѳей въ Костычевкѣ послѣ убійства отца, было лишь неизбѣжнымъ послѣдствіемъ того, что Дороѳей уже сдѣлалъ. Такъ камень упадетъ въ воду, потонетъ и даже заилиться успѣетъ, а по водѣ все еще ходятъ надъ нимъ зыбкіе круги.
Въ эту ночь надломилась у Дороѳея воля къ жизни, и онъ снова затосковалъ объ Аѳонѣ. Онъ какъ бы померъ въ эту ночь.
Но досказать его исторію все-таки нужно, какъ нужно бываетъ подобрать въ одинъ пучокъ и положить въ изголовье мертвецу тѣ стружки, которыя плотникъ настругалъ, сколачивая для него же сосновый гробъ.
Дороѳей съ Никитой пошли на гумно. Шелъ дождь, хотя не столь сильный, какъ вначалѣ. Дулъ упорный, сырой вѣтеръ. Тяжело передвигались по небу облака. Темнота ночи была текучей и тревожной. Никита нѣсколько разъ останавливался, какъ быкъ на веревкѣ, и говорилъ:
— Не пойду, Дорошка! Куда ты меня ведешь, проклятый? Не пойду я, говорятъ тебѣ!
Дороѳей просилъ его во имя Божіе, уговаривалъ ласковыми словами. И онъ шелъ за нимъ снова, охая и стеня. Одинъ разъ Дороѳей даже разсердился и ударилъ Никиту.
— А не хочешь, — не ходи, чортъ съ тобой!
И Никита, опять пошелъ за братомъ, хлопая по лужамъ босыми ногами и пританцовывая по дорогѣ отъ уколовъ травы, камней и палочекъ.
На гумнѣ они развалили прибитую дождемъ копну соломы надъ трупомъ. Въ самомъ низу солома была сухая, пахла солнечнымъ днемъ, степнымъ вѣтромъ. Трупъ отца былъ теплый дневнымъ тепломъ, задержавшимся въ соломѣ, но туго податливый, негибкій, враждебный; съ трудомъ отгибались въ сторону плотно приложенныя къ бокамъ руки, и согнутая лѣвая колѣнка не хотѣла выпрямляться. Голова, когда понесли, упруго пригибалась книзу, не касаясь плеча.
Шли они по задворкамъ, безъ дороги, боясь встрѣтиться съ людьми. Отъ нихъ шарахались въ сторону, разбрасывая гривы, спутанныя лошади, на шорохъ шаговъ и мертвый запахъ лаяли и выли подъ вѣтромъ собаки. Нѣсколько разъ братья клали трупъ на землю, отдыхали. Былъ онъ тяжелый, быстро, охладѣлъ и прикасаться къ нему стало противно и страшно. Въ особенности ослабѣвалъ Никита.
Уже недалеко и Кривое Озеро съ крутымъ обвалистымъ берегомъ. Дороѳей съ Никитой проходили за своимъ садомъ по откатой лощинѣ.
— Постой, Дороѳей, — прохрипѣлъ Никита, опуская трупъ на землю.
Дороѳей остановился и тяжело дыша, вытиралъ рукавомъ вспотѣвшій лобъ. Колѣни его тряслись, а въ шумящей отъ усталости головѣ звучалъ все тотъ же знакомый напѣвъ:
«Ны-ннѣ си-илы не-бес-ныя съ нааами»…
Кругомъ, вмѣстѣ съ вѣтромъ, текла сырая темнота. На разрывахъ облаковъ выдѣлялись смутныя очертанія знакомыхъ домовъ, сараевъ и погребицъ. Оглянулся Дороѳей на Никиту, — а Никиты нѣтъ. Обѣжалъ онъ вокругъ трупа по узкому кругу, крикнулъ шопотомъ: «Микита! Микитушка, брательникъ!» — нѣтъ Никиты. Долго стоялъ около трупа отца, не зная, что же дѣлать? Потомъ сѣлъ на мягкую, глубоко, и жидко размоченную дождемъ землю, беззвучно выговаривалъ сухимъ ртомъ то, что, какъ большой монастырскій хоръ, звучало въ головѣ.
«Не-ви-ди-мо нееви-димо слууужатъ»…
Сидѣлъ онъ такъ долго, безсильный что-нибудь сдѣлать или придумать. Да и мыслей у него не было никакихъ. Онъ смотрѣлъ, какъ надъ головой медленно двигались темныя дождевыя тучи, разрывались, тогда на небѣ видна была свѣтлая рубашка высокихъ облаковъ. Должно быть, за облаками была луна. Виднѣлось неподалеку длинное неподвижное тѣло отца, вытянутое по землѣ лицомъ внизъ. Точно въ лужу лицомъ уткнулся онъ и пьетъ, долго, ненасытно тянетъ изъ холодной земли дождевую воду.
Стало холодно въ мокрой одеждѣ. Свело судорогой ноги и задрожало все внутри холодной Дрожью. Дороѳей нехотя всталъ, напрягъ всѣ силы, поставилъ трупъ отца на ноги, подвернулся къ нему спиной и, какъ корявую съ необрубленными сучьями лѣсину, понесъ его дальше. Шелъ и тоненькимъ голоскомъ говорилъ:
— Тятинька! Про-сти меня, тя-тинька! Го-лубчикъ! Вѣдь, неча-янно я, окаянный!..
Дороѳей сбросилъ трупъ отца подъ кручу. Трупъ крякнулъ и мягко зашуршалъ внизъ къ водѣ по мокрой глинѣ. Холодно внизу плескалась вода, шумѣлъ за озеромъ лѣсъ! Съ Волги доносился глухой, частый токотъ пароходныхъ колесъ.
Сдѣлалъ все это Дороѳей потому, что такъ было раньше придумано. Придумано нѣсколько часовъ тому назадъ, когда онъ былъ еще живой и чувствовалъ въ себѣ силы бороться. Теперь онъ былъ безсиленъ скрываться и зналъ одно, что пропалъ. А если все сдѣлалъ по задуманному, то какъ будто чью-то чужую волю исполнилъ. А что изъ этого выйдетъ, не только не зналъ, но и не интересовался знать.
Возвращался онъ по улицѣ, шлепалъ отяжелѣвшими ногами по лужамъ. Пѣли пѣтухи, звонилъ часовой колоколъ и влажный сильный вѣтеръ разносилъ надъ селомъ этотъ звонъ разорванными, поющими клочками.
Степанида тревожилась, не могла заснуть. Выходила въ сѣни и подолгу стояла у раскрытой въ проулокъ двери, слушала шумъ дождя и грома. Брела въ избу и съ тоской ходила изъ передняго угла въ чуланъ, изъ чулана въ сѣни. Было ей непонятно, а отъ непонятнаго тоскливо и страшно — куда дѣвался Игнатій? За сорокъ лѣтъ жизни случилось это впервые, чтобы она не могла даже придумать, гдѣ онъ могъ быть. Лѣтней рабочей порой въ дождливую ночь некуда было уйти въ селѣ пожилому мужику. До того некуда, что даже трудно выдумать такое мѣсто, гдѣ бы онъ могъ, будучи трезвымъ, провести цѣлую ночь.
Разрывались тучи. Свѣтила луна на пустую улицу. И лужи сіяли серебромъ. Степанида смотрѣла въ оба конца улицы. Молчаливы и темны были избы. Ни огонька во всемъ селѣ. Тогда отсутствіе Игната пугало ее. Пошла бы искать, да неизвѣстно, куда идти: не подрядъ же по всѣмъ домамъ стучаться. Услышала подходящаго Дороѳея и выбѣжала въ сѣни.
— Доронюшка, а отца-та все нѣту. Что и подумать, не знаю.
Дороѳей хотѣлъ что-то сказать, но ротъ у него засохъ и окаменѣлъ. Только рукой махнулъ и пососалъ во рту сухой шершавый языкъ.
— Поискать ба пошла, да куда пойти-та? Весь міръ крещеный взбулгачишь, — бормотала Степанида.
— Мама… — выговорилъ, наконецъ, Дороѳей. — Да вѣдь я убилъ тятю-та.
Сказалъ онъ это глухимъ, ровнымъ и безразличнымъ голосомъ.
— Какъ эта ты, сыночекъ?.. Что говоришь? — силилась понять Степанида.
— Убилъ я тятю… Давеча на гумнѣ мы съ нимъ подрались. Онъ меня пинками, а я его бабкой… И убилъ.
Дороѳей сѣлъ на порогѣ двери изъ сѣней въ избу, слышалъ, какъ стонала мать, и смутно видѣлъ, какъ она ползала отъ испуга по полу сѣней на четверенькахъ, точно больное животное.
— Охъ, охъ! Господи помилуй! Тошнё-о-охонько! Охъ, Мати Владычица! Да что жа теперь будетъ у насъ? Пресвятая Ты наша Богородица! Охъ, Заступница!..
Проснулась въ чуланѣ Ульяна, испугалась и тоже заохала. Разбудила Филиппа съ Лукерьей въ клѣти. Искала Никиту. Онъ скоро самъ пришелъ, грязный, мокрый и пьяный: въ шинкѣ водки досталъ и напился. Началъ шумѣть и полѣзъ къ Дороѳею съ кулаками.
— Куда тятю дѣлъ, монахъ проклятый?!
Но его быстро уняли. Онъ замолчалъ, сѣлъ въ уголъ и заплакалъ пьяными слезами.
— Засудятъ насъ теперь! Мамынька! Въ Сибирь угонятъ. Въ раззоръ раззорятъ. Пропали наши головушки.
Лукерья сидѣла въ углу молча. У нея дрожало все тѣло; она сжала зубы, чтобы не ляскали. Отогрѣвшись немного отъ перваго испуга, она сказала съ отчаяніемъ, вспоминая недавнія ласки Дороѳея и разговоръ съ нимъ подъ сараемъ.
— Что ты сдѣлалъ? И что ты сдѣлалъ, Дороѳей Игнатьичъ?!. Господи!..
Эти слова въ какой-то странной, ему одному понятной связи мыслей разсердили Филиппа.
— Ужь ты молчала ба, сука!.. Ужь молчи-и! — закричалъ онъ на жену. Подошелъ къ ней сбоку и ударилъ кулакомъ по освѣщенному луной затылку. Лукерья молча перешла на другую лавку.
— У-у, ты,… звѣрь! — по дѣтски выругался Филиппъ и сучилъ около себя сжатымъ и жаднымъ до ударовъ по Лукерьину тѣлу кулакомъ.
До самаго утра всѣ Кистановы сидѣли въ избѣ, переходя отъ плача къ жуткимъ разспросамъ. Боялись расходиться спать, да и не могли бы уснуть.
Съ наступленіемъ разсвѣта всѣ они, больные и жалкіе, расползлись по дому, затопили печь, принялись за хозяйство. На дворъ доить коровъ и обряжать скотину шли кучкой: боялись. Ждали съ волненіемъ, — скоро ли поднимется на селѣ тревога, а сами первые поднять ее не рѣшились и вообще не знали, какъ имъ быть.
XXV.
правитьУтромъ рано испугалось село смертью Игнатія. Давыдъ проходилъ мимо, увидалъ — подъ кручей, у самой воды человѣкъ лежитъ, и поднялъ тревогу.
И, когда подъ окнами дома Кистановыхъ забѣгалъ народъ и въ избу испуганной толпой ворвались мужики и бабы, всѣ Кистановы испугались снова и испугались такъ же сильно, какъ еслибы только что узнали о смерти Игнатія. Степанида не могла сама идти, ее вели подъ руки. Онѣ вмѣстѣ, Офимья, Ульяна, Лукерья и Степанида въ нѣсколько голосовъ плакали надъ трупомъ Игната, причитали. Степанида ползала по сырой глинѣ, сморкалась грязной рукой и замазала себѣ глиной лицо. Ульяна подвела ее къ озеру и, какъ малаго ребенка, одной рукой держала, а другой вымыла лицо.
Опять пріѣхалъ на ямской лошади староста, кричалъ народу: «расходись!» и не зналъ, что дѣлать. Хлопалъ руками по бедрамъ и всѣмъ жаловался.
— Наказанье Господне! Третій покойникъ за лѣто, и все съ начальствомъ… Разстроилась жисть наша!..
Отъ страха плакали и дрожали дѣти. Бѣгалъ въ толпѣ лохматый Никита, пьяный, возбужденный и грязный. Бормоталъ всѣмъ про отца наивную ложь.
— Какъ вчарась ушелъ съ гумна, такъ и не видали. А оно вонъ какое дѣло… Ахъ, Господи! Тятинька!
Онъ всхлипывалъ, крестился и торопливо бѣгалъ съ мѣста на мѣсто.
Дороѳей стоялъ въ сторонѣ молча. Никто его ни о чемъ не разспрашивалъ, всѣ проходили мимо, точно не замѣчали. Только старая Мохначиха-знахарка, отдиравшая мужикамъ чемеря и наговаривавшая всему селу на воду, подошла къ Дороѳею съ костылемъ, заглянула въ лицо, пожевала губами и укоризненно сказала:
— Стои-ишь! У-у, своеобышникъ!
Отошла, но не утерпѣла и обернулась.
— Помолиться надо, парень! Помолиться, говорю, Господу Богу не мѣшаетъ! — грозно зашумѣла она на Дороѳея, затрясла головой, катясь по глинѣ подъ гору на скользкихъ ногахъ.
Староста осмотрѣлъ трупъ. Кто-то зачерпнулъ картузомъ воды, промыли окровавленную голову.
— Да это ровно кто камнемъ ударилъ, либо желѣзной бабкой! — простодушно сказалъ Семистѣнновъ Вавила, разглядывая рану.
Дороѳей внутренно вздрогнулъ и почувствовалъ опредѣленно и безповоротно: «Пропалъ… Пора!» Подошелъ къ кучѣ мужиковъ, потрогалъ за плечо нагнувшагося надъ трупомъ старосту, а, когда тотъ оглянулся, — сказалъ ему не громко, но такъ, что всѣ окружающіе слышали:
— Это я ударилъ его бабкой. Я убилъ…
Староста растерялся. Схватилъ Дороѳея за руки, точно онъ бѣжать собирался или сопротивлялся.
— Да какъ же эта ты, Дороѳей… Игнатьичъ?!.. Что ты говоришь, перекрестись!..
— Подрались мы съ нимъ на гумнѣ. Онъ меня вянками, а я его бабкой…
Всѣ взволновались. Но какъ будто никто не удивился. И черезъ минуту, всѣмъ уже показалось, что они именно такъ и раньше думали, какъ оказалось въ дѣйствительности.
— А я бѣгу атта, качусь по глинѣ, да какъ гляну на него — стоитъ въ сторонкѣ, какъ быкъ; лбомъ въ землю уперся. Ровно кто меня подъ сердце ударилъ; его, думаю, дѣло!
Такъ шептала старая солдатка Немила. Семистѣнновой женѣ. И Семистѣннова, баба желтая, беременная, съ отвислымъ животомъ, думала точно такъ же. И всѣмъ показалось, что ничего неожиданнаго въ убійствѣ Дороѳеемъ своего отца нѣтъ.,
— Да ужъ знамо дѣло! Кто Отца-та Небеснаго забылъ, тому отецъ родной что? Тьфу! наплевать!..
Вообще послѣ убійства отца Дороѳей какъ бы закончился въ сознаніи костычевцевъ, сталъ понятнымъ. А понятный онъ уже не раздражалъ, а внушалъ къ себѣ жалость и состраданіе.
— Покаралъ Господь. За гордость!
Припоминали предсмертныя слова Крылка. И будто онъ тогда, стоя въ водѣ, за минуту передъ смертью что-то сказалъ именно объ этомъ событіи. Передъ смертью языкомъ человѣка говоритъ кто-то другой, провидящій и мудрый.
Трупъ Игнатія, какъ и трупъ Крылка, перевезли въ ледникъ на кладбище. Хотѣлъ староста арестовать Дороѳея, но онъ коротко и убѣдительно сказалъ:
— Я и такъ не уйду никуда.
Мужики и бабы сочувственно зашумѣли:
— Знамо дѣло, куда-идти!
— Оставь его, Гаврила. Самъ сознался.
— Отъ бѣды не бѣгалъ — къ бѣдѣ прибѣжалъ!..
Пріѣзжалъ урядникъ, судебный слѣдователь съ докторомъ. Дороѳея, всѣхъ Кистановыхъ и многихъ изъ костычевцевъ допрашивали. Слѣдователю казалось невѣроятнымъ: и внезапная смерть Игнатія съ одного удара, и какъ братья завалили его днемъ въ солому, а ночью отнесли и бросили съ берега Кривого Озера… Онъ подозрѣвалъ, что дѣло сложнѣе. Не вѣрилось ему, потому что по внѣшней обстановкѣ убійство это было такъ невѣроятно и глупо.
Долго осматривали гумно, рисовали что-то на бумагѣ, ходили по сосѣднимъ гумнамъ и оттуда смотрѣли на гумно Кистановыхъ. Толпой прошли вмѣстѣ съ Дороѳеемъ и Никитой по тому пути, гдѣ они ночью пронесли трупъ отца къ озеру. Заставляли точно припоминать, какъ Дороѳей сидѣлъ на козелкахъ, когда его ударилъ отецъ, и гдѣ стоялъ отецъ, когда его Дороѳей ударилъ; гдѣ въ это время находился Никита, именно на какомъ мѣстѣ…
Разспрашивали о такихъ подробностяхъ, которыя казались странными и непонятными: съ какой стороны дулъ вѣтеръ, когда братья несли трупъ и съ какого двора лаяли собаки? Такъ что Дороѳей пересталъ отвѣчать на вопросы и раздраженно говорилъ:
— И чего вы добиваетесь?! Я убилъ, все я сдѣлалъ. О чемъ больше говорить!
Около мѣсяца жилъ Дороѳей въ Костычевкѣ на порукахъ, ожидая суда. Ему казалось, если дѣло такъ ясно, то и судъ будетъ скоро, не сегодня-завтра, самое большее черезъ недѣлю.
Все въ селѣ стало Дороѳею послѣ этого событія чужимъ: чужіе люди, чужіе дома. Семейные работали въ полѣ, на гумнѣ и огородѣ, а онъ сидѣлъ больше дома, какъ безнадежно больной, старикъ или уродъ. Приходили бабы, сидѣли подолгу въ избѣ, глядя на Дороѳея, молча плакали и сморкались въ запоны. Приходили товарищи Дороѳея — Савка Никудышный и Никифоръ солдатъ, курили махорку, плевали и не знали, о чемъ съ Дороѳеемъ говорить. Зашелъ Давыдъ, укорялъ Дороѳея въ безбожіи и, уходя, сказалъ:
— Ты, голова, мертвый какой-та сталъ…
Имя монаха Дороѳея срослось съ именами трехъ мертвецовъ за это лѣто: Ивана Крылка, Тутушкина Лифана и убитаго Игнатія. И до того Дороѳей объединялся съ ними, какъ будто и Крылка съ Лифаномъ тоже онъ убилъ или будто и самъ Дороѳей Кистановъ тоже вмѣстѣ съ ними померъ какой-то особенной, памятной смертью.
Въ первое время послѣ убійства Дороѳей много спалъ, и спалъ глубокимъ и тяжелымъ сномъ. Просыпаясь, вспоминалъ о смерти, думалъ: вотъ такъ же лежатъ мертвые, какъ онъ спалъ, — даже кости болятъ отъ недвижимости. Но потомъ сны его стали тревожными. Чаще всего видѣлъ онъ, что торопится сѣсть въ поѣздъ или на пароходъ, бѣжитъ, а поѣздъ уходитъ. Куда уѣзжаетъ Дороѳей — неизвѣстно, только сѣсть не поспѣваетъ. И просыпался съ тоской.
Въ тяжелую душевную минуту пошелъ онъ однажды въ чуланъ, раскрылъ свой сундучекъ. Пахнуло на него изъ сундучка запахомъ Аѳона: монастыря, кельи, каменнаго храма, моря и лѣса. Онъ наклонился въ сундучекъ и долго нюхалъ знакомый запахъ. А въ мозгу, точно огненными линіями очерченный, рисовался Аѳонъ: монастырь, виноградники, облики ближайшихъ холмовъ и далекаго шпиля. Въ ушахъ звенѣлъ плывучій токотъ монастырскаго била.
Даже Лукерья стала Дороѳею чужой и ненужной.
Судебный слѣдователь счелъ поручительство мѣрой недостаточной и распорядился арестовать Дороѳея.
Двое стражниковъ пріѣхали за Дороѳеемъ въ концѣ сентября мѣсяца. Стояли ясные дни — бабье лѣто средней Россіи. Листъ на деревьяхъ пожелтѣлъ, но еще не опалъ и расцвѣтилъ волжскую поёму яркими красками: нѣжно-желтая береза, розоватый клёнъ, коричневый дубъ и багровыя пятна одинокихъ осинъ.
А на поляхъ лежалъ розово-желтый печальный и тихій свѣтъ солнца, точно отсвѣтъ блёклыхъ лѣсовъ.
Пріѣхали они въ полдень и тотчасъ же велѣли Дороѳею собираться. Тихонько повыла за печкой Степанида, бѣгалъ по дому встревоженный, лохматый Никита, Ульяна испуганно шипѣла на любопытныхъ дѣтей, — чтобы не лѣзли къ начальству.
Стражники сидѣли на крыльцѣ, курили папиросы и цыкали сквозь зубы жидкую голодную слюну. Степанида принесла изъ погреба горшокъ молока, нарѣзала хлѣба и звала ихъ въ избу.
— Подьте, родненькіе, похлебайте молочка.
Но они не хотѣли идти. Тогда она вынесла имъ молока съ хлѣбомъ на крыльцо. Они стѣснялись брать.
— Мы, баушка, этому дѣлу не причастны, — говорили они объ арестѣ Дороѳея. — Наше дѣло подневольное. Что прикажутъ, исполняемъ.
— Ну, знамо дѣло, родные! — сквозь слезы говорила имъ ласковыя слова Степанида. — Поѣшьте молочка съ хлѣбушкой.
Не уходя съ крыльца, они молча выпили молока, съѣли хлѣбъ, отрыгнувшись, поднялись на ноги, и, какъ бы поторапливая другъ друга, сказали:
— Ну, пора и ѣхать! А то на почтовый опоздаемъ.
— Гдѣ онъ тамъ, Дороѳей? Пора!
Лукерья сидѣла въ клѣти, въ углу на сундукѣ. Филиппъ вошелъ туда съ задняго двора за возжами и крикнулъ на жену мимоходомъ:
— Вотъ тебя-ба, суку, со стражниками отправить!..
Она не пошевелилась, даже не взглянула на мужа. И вотъ именно то, что она не огрызнулась, ничего не отвѣтила, даже, можетъ быть, не слыхала мужниныхъ словъ, это спокойствіе жены показалось Филиппу обиднымъ. Онъ подошелъ къ ней, сталъ ее бить возжами, похрюкивая и повизгивая отъ злобной радости, какъ поросенокъ. Лукерья вскочила, бросилась на него, ткнула кулаками въ животъ. Это было неожиданно; Филиппъ упалъ. Лукерья выбѣжала на крыльцо, гдѣ сидѣли стражники, и, перекинувшись черезъ нерила, заголосила.
Когда стражники ѣли, Дороѳей сидѣлъ въ избѣ на лавкѣ. Корда заголосила Лукерья, онъ испуганно поднялся и началъ креститься передъ иконами. Поклонился матери въ ноги, Ульянѣ и Никитѣ отвѣсилъ по поясному монашескому поклону и тихо, по-монашески безразлично, сказалъ:
— Простите меня Христа ради.
Мать заплакала, склоняясь къ плечу Дороѳея. И ужь въ двери припомнила и, захлебываясь слезами, угостила.
— Молочка-та въ дорогу похлебалъ-ба, Доронюшка!..
Около лошадей передъ домомъ собралась большая толпа народа. Стояли молча, шептались, заглядывали въ окна, — ждали скоро ли выйдетъ Дороѳей. Гдѣ-то въ другомъ концѣ села слышались пьяныя пѣсни, лѣнивый переборъ гармоники. На свадьбѣ люди гуляютъ, Радаеву Дуньку замужъ выдаютъ.
Дороѳей поклонился народу съ крыльца и такъ же помонашески попросилъ прощенья:
— Простите, Христа ради!..
Послышались разрозненные, сконфуженные возгласы. Всхлипнула баба.
— Богъ проститъ!
— И ты насъ прости.
— Что ужь тутъ! Божья воля!
— Тише ты, куда прешь!
Толпа колыхнулась. Всѣ какъ бы заторопились, по только передвинулись на мѣстѣ. Давыдъ бѣгалъ вокругъ лошадей и расчищалъ дорогу.
— Въ сторону отходи! Дорогу давай, дорогу! Чего брюхо выпятилъ!
Хлопоталъ радостно, даже съ восторгомъ, точно на свадьбѣ.
Дороѳей видѣлъ, что на лицахъ мужиковъ и бабъ было сожалѣніе. То самое мимолетное сожалѣніе, какое испытываютъ люди къ животнымъ, коихъ рѣжутъ себѣ на мясо. Бабы плакали, вспоминая каждая что-нибудь печальное изъ своей жизни. Старая солдатка Немила вдругъ заголосила, вспомнила, какъ лѣтъ тридцать тому назадъ она встрѣтила маленькаго Дорошу въ полѣ съ отцомъ, цѣловала его и щекотала. А Дороша грозилъ пожаловаться солдату, когда тотъ со службы вернется. Начала причитать:
— А онъ-та ни верну-улся! Ахъ, да на кого ты насъ споки-и-инулъ!.. — голосила она не то по своемъ солдатѣ, умершемъ на службѣ, не то по отъѣзжающемъ Дороѳеѣ.
Деревня живетъ больше родствомъ тѣла. И разлука, какъ смерть, ложится на душу одинаково тягостной печалью.
Дороѳей зналъ, что въ Костычевку больше не вернется и никого изъ костычевскихъ уже не увидитъ никогда. Но ему не было ихъ жалко. Въ душѣ у него была напряженная тишина, даже какъ будто спокойствіе. Только все время казалось, что онъ что-то позабылъ, будто не со всѣми еще простился, кого-то самаго дорогого и любимаго позабылъ. Садясь въ тарантасъ, онъ обернулся, чтобы увидѣть этого любимаго, и не нашелъ. Увидѣлъ красное пятно Лукерьиной кофточки. И отвернулся: не она.
Одинъ стражникъ сѣлъ рядомъ съ кучеромъ, другой — въ кузовъ вмѣстѣ съ Дороѳеемъ, поставилъ шашку между ногъ, снялъ картузъ, почему-то въ него заглянулъ, надѣлъ на голову и строго приказалъ:
— Трога-ай! Распространись, народъ!
— Пшёлъ-пшё-олъ! — закричалъ Давыдъ, хлопая коренного по крупу ладонью. — До свиданья, Дороѳей Игнатьичъ. Счастливый путь!
Тяжело, точно противъ вѣтра, бѣжала опоздавшая Офимья. Махала на бѣгу рукой и кричала:
— Погоди-ите! Хоть проститься-та дайте, ироды!..
Говоръ, чей-то плачъ, движенье толпы, восклицанья, уголъ дома, зеленый проулокъ, — все мелькало въ глазахъ Дороѳея, одѣтое туманомъ, сливалось въ ушахъ. Звенѣлъ колокольчикъ и, казалось, звономъ своимъ мѣшалъ разсмотрѣть тихіе дома, амбары, огороды, кучи дровъ.
При выѣздѣ изъ села встрѣтили двухъ мужиковъ: Кузьму Мякина и Терентія Радаева. Они переплелись руками, обнимая другъ друга за шеи, шли, стягивались и растягивались, точно резиновые. Покачивались и, закрывъ глаза, стройно пѣли пѣсню. Видно было, что пьяны они слегка и покачиваются больше отъ удовольствія: грѣло солнце, послѣднее теплое солнце осени, было имъ хорошо и радостно. Откроютъ глаза, — видна синяя даль волжскихъ береговъ, желтыя, розовыя полосы и пятна поблекшихъ лѣсовъ. Снова закроютъ глаза и снова разѣваютъ бородатые рты и въ сладкомъ восторгѣ стройно тянутъ гласные звуки.
"Поду-а-уй поду-а-уй да бурь по-го-э-а-душе-ка
"Са вы-со-а-э-кааихъ гоооръ…
«Эхъ съ вы-со-ка-ихъ горъ да»!..
Это была даже какъ бы и не пѣсня, а радостныя и лучшія воспоминанія молодости, праздниковъ, свѣтлыхъ дней жизни. Дальше упоминались калина съ малиной, лазоревый цвѣтъ… безъ вѣтру шумятъ… Молода во пиру была.
Услышавъ ямской колокольчикъ, мужики открыли отяжелѣвшія отъ удовольствія вѣки, увидѣли стражниковъ, остановились, перестали пѣть и лица ихъ стали озабоченными, будничными. Они не разнялись, но только потому, что не хотѣли показать передъ стражниками своего смущенія. А объятіе ужь стало деревяннымъ, и корявая ладонь Кузьмы неловко третъ шею жилистому Трофиму.
Трофимъ проводилъ тарантасъ взглядомъ и выругался.
— Монаха повезли! Такъ и надъ мать его незамать. Всякій сукинъ сынъ будетъ отца убивать, что тута станется! Свѣтопредставленіе! Погоня-ай! — закричалъ онъ кучеру, притворяясь пьянымъ.
— Хо-хо-хо, подстегивай!
— Айда, валяй!
Закричали оба съ Кузьмой пьяными голосами, замахали руками, какъ мельницы крыльями.
Дороѳей заплакалъ. Только въ эту минуту понялъ онъ, съ чѣмъ ему жалко разставаться: онъ не услышитъ больше этой задушевной пѣсни, не увидитъ синяго горба волжскаго берега, тихой степной дали, знакомыхъ лѣсовъ, — всего того, что четырнадцать лѣтъ, какъ старая увѣренность въ жизни, манило его, тянуло съ Аѳона на родину.
Стражникъ отвернулся, началъ бранить кучера за пристяжную. Это для того, чтобы Дороѳею легче было одному выплакать свое горе.