Монархистъ въ роли террориста
(25 Іюня 1904 г., № 68).
править
Въ эти дни, когда усовершенствованныя орудія истребленія неумолчно совершаютъ свою работу на Дальнемъ Востокѣ, — усовершенствованный револьверъ Браунинга снова напомнилъ, что не въ однихъ лишь вопросахъ «міровой политики», но и въ вопросахъ внутренней борьбы послѣднее олово принадлежитъ — насилію.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ политически мыслящая Россія скорбно смотрѣла на получившій широкое распространеніе снимокъ прекрасной картины «Финляндія». Двуглавый хищникъ и геній маленькой страны, отбивающій у него книгу съ надписью lex (законъ). Да, только законъ, только ту ограниченную, неравномѣрно распредѣленную между гражданами сумму вольностей, которая была записана въ хартіи начала вѣка, — только ее отстаивала маленькая нація, отстаивала со всей энергіей, со всей узостью ограниченнаго буржуазнымъ кругозоромъ консервативнаго патріотизма, молившаго оставить Финляндію «подъ сѣнью» той конституціи, которая позволяла ей пребывать вѣрноподданной провинціей, никакимъ общественнымъ интересомъ не связанной со всей порабощенной имперіей, съ борьбой ея гражданъ.
Прошло немного лѣтъ — и отъ старинной книги остались только корешки. Листокъ за листкомъ, выщипалъ двуглавый хищникъ записанныя въ ней права и вольности. И тамъ, гдѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ гордились отсутствіемъ всякой оппозиціи имперскому режиму, — тамъ нынѣ просвистѣли первыя пули революціоннаго протеста.
День убійства ген. Бобрикова останется исторической датой въ судьбахъ Россіи и особенно Финляндіи. Пуля финляндскаго патріота не остановитъ, разумѣется, ни на минуту систему, которая, шагъ за шагомъ, ведетъ Финляндію въ полному раззоренію, обезличенію и разложенію. Эту систему остановить только россійская революція, ибо абсолютизмъ не можетъ уже уступить въ чемъ нибудь Финляндіи, не рискуя тѣмъ самымъ поднять надежды другихъ, связанныхъ съ нею общей цѣпью угнетенія, своихъ внутреннихъ враговъ.
Но пуля Шаумана, несомнѣнно, подвинетъ впередъ переходъ Финляндіи изъ состоянія «лояльно-оппозиціонной» провинціи въ положеніе одного изъ становъ революціи.
Кровь сына сенатора уравняла передъ лицомъ русской реакціи умѣренныхъ патріотовъ Финляндіи съ революціонерами Россіи, Польши и Кавказа. И реакціонная печать спѣшить уже сдѣлать вытекающіе отсюда для абсолютизма политическіе выводы.
Она сопоставляетъ убійство Бобрикова съ убійствомъ Сипягина. Та же почти обстановка, то же — скажемъ за реакціонную печать — изящество выполненія акта революціонной мести, такъ сильно повышающее производимое имъ сенсаціонное впечатлѣніе, та же отвага, тотъ же героизмъ мстителя. Но въ одномъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ полувѣковой почти политической тяжбой между деспотизмомъ и русской демократіей; въ другомъ — первый актъ революціоннаго террора въ борьбѣ между тѣмъ же деспотизмомъ и цѣлой націей, въ авангардѣ которой стоять ея буржуазные классы, управлявшіе доселѣ страной.
Шауманъ былъ шведоманомъ, т. е. членомъ умѣренно-либеральной партіи, политическое вліяніе которой опирается на привилегіи отсталой конституціи. Довести такую партію до революціоннаго террора — для этого требуется политическая ловкость, до какой доселѣ, со времени 1848 г., не сумѣла возвыситься ни одна монархія. Эта особенность выстрѣловъ, раздавшихся, такъ сказать, изъ нѣдръ привилегированнаго класса, сейчасъ же была учтена буржуазнымъ общественнымъ мнѣніемъ Запада. Его пресса ни словомъ сожалѣнія не обмолвилась объ убитомъ палачѣ и не побоялась воспѣть героизмъ самоотверженнаго патріота. Вплоть до ультра-реакціонной германской «Post» газеты Запада говорятъ о неизбѣжности актовъ à la Шауманъ тамъ, гдѣ правители дѣйствуютъ à la Бобриковъ. Это не то, что говорилось два года назадъ по поводу выстрѣловъ С. Балмашева. Еще бы! Тогда, пострадавшій въ лицѣ своего министра, абсолютизмъ въ гіатъ Европы фигурировалъ въ роли «международнаго жандарма», въ роли оплота противъ такихъ «разрушительныхъ» стремленій, торжество которыхъ въ Россіи неминуемо усилило бы разрушительныя стремленія мірового пролетарскаго движенія на Западѣ. Здѣсь — въ лицѣ Бобрикова — абсолютизмъ стоитъ передъ буржуазной Европой въ другой своей исторической роли, въ роли хищника-завоевателя, подъ пятой котораго стонутъ цѣлыя, оторванныя отъ европейской цивилизаціи, націи. И когда революціонный протестъ противъ абсолютизма въ этой его роли исходитъ изъ солидныхъ круговъ, безхарактерное и безпринципное общественное мнѣніе буржуазной Европы не можетъ не привѣтствовать политическаго убійства, которое еще вчера провозглашалось исчадіемъ «анархизма». И самая возможность для современной буржуазной печати симпатизировать террору въ такихъ случаяхъ показываетъ, какой фальшью, какимъ лицемѣріемъ проникнуто ея обычное «моральное» осужденіе террора русскихъ революціонеровъ и европейскихъ анархистовъ.
Русская реакціонная печать не можетъ не чувствовать, какъ воспринимается Европой этотъ новый эпизодъ агоніи «режима». Какая-то пришибленность замѣчается во всѣхъ писаніяхъ реакціонныхъ газетъ объ убійствѣ Бобрикова. Безсмысленныя угрозы по адресу того самого финляндскаго сената, который, частью изъ добровольнаго холопства, частью изъ политической продажности, шелъ рядомъ съ Бобриковымъ, — эти угрозы, мотивируемыя тѣмъ, что сенатъ «не охранилъ» генерала отъ пули Шаумана, могутъ только оттолкнуть отъ абсолютизма тѣ реакціонные элементы финляндскаго общества, которые, путемъ бѣлаго террора и всякой деморализаціи, удалось отчасти приручить покойному ставленнику Плеве. Эти угрозы сами по себѣ показываютъ, что русификаторы отчаялись въ «умиротвореніи» Финляндіи, что имъ не остается ничего другого, какъ объявить открыто, что они воюютъ со всей націей средствами одного голаго насилія. Это и было объявлено изъятіемъ дѣла объ убійствѣ Бобрикова изъ компетенціи финляндскихъ судовъ и отправленіемъ на его мѣсто презрѣннѣйшаго изъ сатраповъ — князя Ивана Оболенскаго.
Но насиліе — оружіе обоюдоострое. Выстрѣлъ Шаумана еще разъ напомнилъ это, и не даромъ «Нов. Время», устами г. Бѣляева, заговорило о невыносимомъ положеніи руссификаторовъ, живущихъ подъ постояннымъ страхомъ индивидуальной и коллективной мести со стороны мятежнаго населенія. Тамъ, гдѣ вся нація чувствуетъ себя въ положеніи затравленнаго звѣря, такъ, гдѣ аристократы, священники и фабриканты вынуждены конспирировать и рукоплескать политическимъ убійствахъ; тамъ, гдѣ система насилія держится только колоссальнымъ численнымъ перевѣсомъ угнетателей надъ угнетаемыми, — тамъ не приходится уже мечтать о политической идилліи, и, по вѣрному выраженію г. Струве, надо удивляться не тому, что въ Финляндіи начались акты террора, а тому, что ихъ тамъ до сихъ поръ не было.
Своимъ выстрѣломъ Шауманъ шелъ навстрѣчу желаніямъ, можно оказать, всей финляндской націи, объединенной въ чувствѣ ненависти къ палачу Финляндіи. Но это общенаціональное дѣло борьбы за самостоятельность Финляндіи исторіей возложено на плечи финляндской буржуазіи, политически господствующаго въ данный моментъ класса, подобно тому, какъ буржуазія же несла на себѣ дѣло національнаго освобожденія германской и итальянской націй. Финляндская буржуазія шла впереди въ борьбѣ въ русификаціей, она поставляетъ главныя жертвы этой борьбы, она и выслала изъ своей среды героя 3 іюня.
Единичный терроръ — революціонное орудіе, которое наиболѣе по плечу приведенной въ революціонное настроеніе буржуазіи. Еще покойный Либкнехтъ (Attentate und Socialdemocratie) указывалъ, что въ исторіи революціонной эмансипаціи буржуазіи единичный терроръ игралъ видную роль. Ибо идеологическія традиціи буржуазіи дѣлаютъ ее склонной связывать опредѣленную систему съ личностью ея носителя и искать въ устраненіи этой личности ключа къ измѣненію системы.
Въ напечатанномъ заграницей письмѣ, которое Шауманъ оставилъ для императора, характерно сказывается это отожествленіе системы и личности. Передъ мстителемъ за горе и униженіе Финляндіи стоятъ двѣ личности: свирѣпый Бобриковъ, котораго надо лишить возможности вредить, и монархъ, котораго «доброе сердце и благородныя намѣренія» слѣдуетъ разбудить, указавъ на совершающіяся беззаконія и преступленія. И Шауманъ пытается своимъ покушеніемъ вызвать поворотъ въ настроеніи монарха, «вѣрноподаннымъ» котораго остается до конца. Онъ не видитъ передъ собой исторически неизбѣжной системы: передъ нимъ только случайная комбинація. Что бѣлый терроръ въ Финляндіи необходимо связанъ съ разложеніемъ абсолютизма въ Россіи, что петербургскіе правители не могутъ уже щадить финляндскую «окраину», когда россійская революція поставила передъ ними дилемму жизни или смерти — этого не замѣчаетъ политическая мысль буржуазіи, и въ своемъ невѣдѣніи возлагаетъ громадныя надежды на возможныя послѣдствія устраненія одной личности.
При такихъ условіяхъ индивидуальный террористическій актъ, отражая въ себѣ политическое настроеніе дѣйствительно революціонной и готовой ко всякому революціонному протесту общественной среды, не таить въ себѣ тѣхъ политическихъ опасностей, которыми чреваты такіе же террористическіе акты тамъ, гдѣ рѣчь еще идетъ о развитіи весьма слабой политической активности общественныхъ группъ, пришедшихъ въ столкновеніе съ наличнымъ режимомъ. Въ Финляндіи террористическій актъ Шаумана знаменуетъ собой ту крайнюю степень раздраженія, которая охватываетъ всю передовую часть націи. Отдѣльный герой символизируетъ все общество со всѣми его наивными иллюзіями, но и со всей его готовностью идти до конца въ борьбѣ съ режимомъ угнетенія. Если въ какомъ нибудь отношеніи актъ Шаумана можетъ имѣть вредныя послѣдствія, то только въ одномъ — онъ можетъ пріостановить процессъ политической мобилизаціи финляндскаго пролетаріата, въ тотъ моментъ, когда онъ, не задолго до выстрѣла 3 іюни, впервые заявилъ внушительной демонстраціей на улицахъ Гельсингфоргса готовность вступить въ самую активную борьбу за свободу Финляндіи. И въ интересахъ дальнѣйшаго развитія этой борьбы финляндскаго пролетаріата, въ интересахъ того, чтобы эта борьба за свободу послужила къ развитію его классовой) самосознанія, надо пожелать, чтобы выстрѣлъ сына сенатора встрѣтилъ, съ точки зрѣнія политической цѣлесообразности этого метода борьбы, надлежащую критику со стороны нашихъ финляндскихъ товарищей.
Въ иномъ свѣтѣ представляется вопросъ о политическомъ террорѣ у насъ въ Россіи. Здѣсь главная, все еще не исполненная, задача заключается въ поднятіи политической активности недовольныхъ современнымъ режимомъ слоевъ населенія. Здѣсь иниціатива революціоннаго протеста исходитъ отъ такихъ общественныхъ группъ, которымъ невозможно надолго вѣрить въ достаточность устраненія одной личности, — слишкомъ сложны для этого тѣ соціальные мотивы недовольства, которые вызвали самый протестъ. Здѣсь, поэтому, террористическія настроенія всегда означаютъ либо временную задержку въ ростѣ активности уже заволновавшихся народныхъ массъ, — либо присоединеніе къ общему движенію протеста новыхъ общественныхъ слоевъ, съ болѣе поверхностнымъ пониманіемъ политическихъ задачъ, съ большей, слѣдовательно, психологической готовностью совершать революціонное движеніе, не замѣчая того и вѣря въ достаточность частныхъ перемѣнъ въ данномъ режимѣ, готовность, такъ характеризующую финляндское общество и его героя. А поскольку эти политическіе мотивы даютъ себя знать въ террористическихъ увлеченіяхъ среди уже довольно далеко подвинувшихся въ дѣлѣ революціонной мобилизаціи пролетаріата и близкихъ ему круговъ студенчества, — постольку въ этомъ явленіи сказывается ростъ вліянія на эти общественные слои менѣе революціонной идеологіи буржуазнаго происхожденія. И постольку борьба противъ пропаганды террора есть борьба за вліяніе революціоннаго соціализма съ его методами классовой борьбы противъ вліянія политическихъ идей и пріемовъ борьбы буржуазной демократія.
Когда общество находится въ состояніи такого политическаго возбужденія и революціонной готовности, что ружья, по выраженію, кажется, Макмагона, сами начинаютъ стрѣлять, тогда отдѣльный террористическій актъ, могущій, съ полнымъ правомъ, разсматриваться, какъ явленіе стихійное, не можетъ сыграть отрицательной роли, какъ бы ни было ничтожно непосредственное его практическое положительное значеніе. Тогда и моральное его дѣйствіе можетъ быть довольно велико. Въ этомъ случаѣ было бы смѣшно говорить о революціонномъ авантюризмѣ такого террора, какъ было бы нелѣпо пытаться его «систематизировать» и сдѣлать орудіемъ планомѣрной борьбы опредѣленной партіи. Другое дѣло — когда революціонная активность массы населенія только начинаетъ развиваться, и развиваться въ направленіи пониманія соціально-политическихъ корней гнетущаго ихъ зла, и когда единичный террористическій актъ, прежде всего, отвлекаетъ начавшую работать мысль отъ системы къ ея индивидуальнымъ представителямъ и разслабляетъ начавшую формироваться революціонную волю массы. При этихъ условіяхъ успѣшный террористическій актъ естественнымъ образомъ группируетъ около себя опередившіе массу по нервности своего революціоннаго настроенія слои интеллигенціи и развиваетъ въ нихъ склонность подмѣнять политическую борьбу болѣе легкой, на первый взглядъ, игрой въ заговоры. Вотъ почему мы и говоримъ о дезорганизаторской роли террора въ Россіи.
Финляндское общество отстаивающее неприкосновенность разрушаемаго абсолютизмомъ буржуазно-конституціоннаго status quo, можетъ пройти всѣ фазы революціоннаго подъема, не замѣчая того, какъ оно изъ «вѣрноподданнаго» оппозиціонера превращается въ мятежника, а его героическіе сыны могутъ пойти даже на крайніе террористическіе акты, продолжая считать себя монархистами.
Русская демократія и, прежде всего, россійскій пролетаріатъ не могутъ подготовиться въ совершенію дѣйствительной революціи, не разорвавъ въ своемъ собственномъ сознаніи со всѣми историческими традиціями политической пассивности. Финляндскому обществу не приходится учиться политической активности — прошедшее школу политической жизни оно ни при какихъ условіяхъ не замѣнить политическую борьбу игрой въ заговоры. Русской демократіи и русскому пролетаріату надо прежде всего научиться выступать политически. Въ исторія Финляндіи убійство Бобрикова является первымъ случаемъ политическаго убійства; въ исторіи Россіи политическія убійства были искони суррогатомъ политической борьбы, признакомъ политической слабости и пассивности недовольныхъ «режимомъ» слоевъ націи и полный разрывъ съ этой традиціей долженъ быть предварительнымъ условіемъ всякаго дѣйствительно-революціоннаго движенія.