Молодость славного русского хирурга и педагога Н.И. Пирогова (Авенариус)/ДО

Молодость славного русского хирурга и педагога Н.И. Пирогова
авторъ Василий Петрович Авенариус

Опубл.: 1909. Источникъ: az.lib.ru • Биографический рассказ для юношества.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

В. П. Авенаріусъ

МОЛОДОСТЬ СЛАВНАГО РУССКАГО ХИРУРГА И ПЕДАГОГА Н. И. ПИРОГОВА.

Біографическій разсказъ для юношества. Съ портретами и рисунками. С.-Петербургъ. Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова. Лештуковъ пер., 2. ОГЛАВЛЕНІЕ.

Вступленіе

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Дѣтство и школьные годы.

Глава I. Первыя впечатлѣнія. — Родители, няня и служанка-сказочница

" II. Азбука и дѣтскія книжки. — Два учителя. — Докторъ Мухинъ и игра въ лѣкаря

" III. Пансіонъ Кряжева. — Вступительный экзаменъ. — Хозяйка пансіона

" IV. Танецъ «матлотъ»

" V. Семейныя невзгоды. — «Приготовитель» Ѳеоктистовъ. — Случайные просвѣтители: Кнаусъ и Березкинъ

" VI. Поступленіе въ университетъ. — № 10 студенческаго общежитія

" VII. Кости и гербаріи. — Философствованіе

" VIII. Смерть отца. — Дядя Назарьевъ. — Квартира съ нахлѣбниками. — Профессора и студенты

" IX. «Vous allez а la gloire!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Академическіе годы.

Глава I. На перепутьѣ

" II. Дерптскіе профессора: Перевозчиковъ и Мойеръ. — Г-жа Протасова

" III. Русскіе студенты: Иноземцевъ и Даль, — Нѣмецкіе бурши и Булгаринъ

" IV. Вивисекціи. — Диссертація на доктора медицины. — Операціи надъ живыми людьми. — Поѣздка въ Москву

" V. «Не хочу жениться, хочу учиться». — Черезъ Копенгагенъ на Берлинъ

" VI. Въ Берлинѣ. — Квартирная хозяйка и ея сынокъ. — Товарищи: Штраухъ, Котельниковъ и Липгардтъ

" VII. Берлинскіе профессора: Кранихфельдъ, Гуфеландъ, Рустъ, Диффенбахъ, Грефе и Шлеммъ. — Прозекторша Фогельзангъ. — Геттингенскій профессоръ Лангенбекъ

" VIII. Возвращеніе въ Россію. — Носъ рижскаго цирюльника. — Литотомія въ двѣ минуты. — Профессура

Заключеніе. Пироговъ въ Крымскую кампанію

ВСТУПЛЕНІЕ.

Въ мартѣ мѣсяцѣ 1836 года въ дерптскомъ университетѣ, гдѣ всѣ предметы (кромѣ русскаго языка) читались по-нѣмецки профессорами изъ нѣмцевъ, случилось небывалое явленіе: на каѳедру хирургіи, по единогласному выбору медицинскаго факультета и съ утвержденія университетскаго совѣта, былъ призванъ молодой русскій, коренной москвичъ Николай Ивановичъ Пироговъ. Оправдывался такой выборъ тѣмъ, что Пироговъ, еще 17-тилѣтнимъ юношей окончивъ московскій университетъ съ знаніемъ лѣкаря въ продолженіе пяти лѣтъ затѣмъ изучалъ хирургію въ томъ же дерптскомъ университетѣ а по сдачѣ докторскаго экзамена работалъ еще два года за-границей подъ руководствомъ извѣстнѣйшихъ клиницистовъ-хирурговъ; по возвращеніи же въ Россію произвелъ нѣсколько замѣчательныхъ операцій.

Несмотря, впрочемъ, на многолѣтнее пребываніе среди нѣмцевъ, Пироговъ не научился объясняться хорошенько по-нѣмецки: на первой лекціи забавная конструкція нѣкоторыхъ его фразъ вызывала у студентовъ громкій смѣхъ. Такой пріемъ со стороны слушателей не могъ, конечно, не смутить молодого профессора. Лекцію свою онъ, однако, дочиталъ до конца, а затѣмъ со свойственной ему прямотой извинился въ своемъ недостаткѣ:

— Господа! Вы слышите, что по-нѣмецки я говорю плохо. По этой причинѣ я, разумѣется, не могу быть настолько яснымъ, какъ бы мнѣ хотѣлось. Прошу васъ, господа, послѣ каждой лекціи говорить мнѣ, не стѣсняясь, въ чемъ я былъ не совсѣмъ понятенъ. Я охотно повторю и объясню снова всякій препаратъ.

Оказалось, что сама по себѣ лекція произвела на студентовъ все-таки очень выгодное впечатлѣніе.

— А предметъ-то свой онъ, видно, отлично знаетъ, — толковали они межъ собой. — Наконецъ-то мы чему-нибудь да научимся изъ хирургіи!

На второй лекціи немножко еще посмѣялись, а на третьей можно было разслышать полетъ мухи: общее вниманіе было приковано исключительно къ содержанію лекціи. Вскорѣ хирургія сдѣлалась у большинства медиковъ любимымъ предметомъ; въ хирургическую клинику и анатомическій театръ стали заглядывать студенты и съ другихъ факультетовъ: очень ужъ наглядно и ловко «демонстрировалъ» этотъ молодой русскій!

Общеніе Пирогова со студентами не ограничивалось, однако, однѣми лекціями: послѣ вечерняго обхода клиники зачастую онъ прямо оттуда, вмѣстѣ съ ними, заходилъ на квартиру своего ассистента: благо, было близко, — въ томъ же зданіи. За стаканомъ чая они бесѣдовали здѣсь совсѣмъ уже по-товарищески не только о научныхъ, но и о всякихъ житейскихъ вопросахъ споpили, горячились хохотали. По субботамъ же такія вечернія собранія были у самого Пирогова, и только съ боемъ двѣнадцати часовъ ночи молодые гости нехотя расходились.

Но дружба дружбой, а служба службой: при клиническихъ занятіяхъ никому изъ студентовъ не было отъ него поблажки. Изслѣдуя больного, они должны были систематически излагать ему ходъ своихъ мыслей, не отвиливая общими мѣстами. Взыскательный къ другимъ, онъ былъ не менѣе строгъ и къ самому себѣ. «Errare humanum est» (человѣку свойственно ошибаться), — говорили еще древніе римляне. Естественно, что и у Пирогова случались промахи. Но онъ ихъ никогда не замалчивалъ, а откровенно въ нихъ тутъ же сознавался. И это его не только не роняло, а, напротивъ, возвышало въ глазахъ молодежи. Издавая въ первые два года профессорства свои клиническія лекціи подъ заглавіемъ: «Анналы хирургической клиники», онъ съ тѣмъ же гражданскимъ мужествомъ описывалъ тамъ свои невольныя ошибки. Однажды позднимъ вечеромъ, когда онъ собирался уже лечь спать, отворяется дверь и входитъ нежданый гость, почтенный профессоръ Энгельгардтъ. Пироговъ засуетился, пододвинулъ ему кресло. А тотъ достаетъ изъ кармана листъ «Анналовъ» и читаетъ вслухъ жестокую отповѣдь Пирогова самому себѣ за одинъ неправильный діагнозъ (опредѣленіе болѣзни по признакамъ); голосъ старика отъ волненія обрывается, на глазахъ у него навертываются слезы, и онъ крѣпко обнимаетъ Пирогова со словами:

— Ich respektire Sie! (Я васъ уважаю!).

Понятно, что это «respektire» изъ устъ заслуженнаго ученаго должно было тронуть до глубины души его молодого коллегу.

Кромѣ двухъ томовъ «Анналовъ», въ теченіе пятилѣтняго профессорства въ Дерптѣ Пироговымъ были изданы: «Хирургическая анатомія артеріальныхъ стволовъ и фасцій» (оболочекъ мышцъ) съ атласомъ рисунковъ препаратовъ, сдѣланныхъ имъ самимъ, и «Монографія о перерѣзкѣ ахиллесова сухожилія». Благодаря тому, что первый изъ этихъ капитальныхъ трудовъ вышелъ на латинскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, начинающій русскій хирургъ заслужилъ себѣ тогда же почетную извѣстность и за границей. Когда онъ въ 1838 г. получилъ отъ университета командировку съ ученою цѣлью въ Парижъ и представился тамъ знаменитому хирургу Вельпо, какъ русскій врачъ, первый вопросъ Вельпо былъ:

— Такъ вы знаете, конечно, дерптскаго профессора, мосье Пирогова?

— Я самъ Пироговъ, — улыбнулся тотъ въ отвѣтъ.

— Что же вы сразу себя не назвали? Какъ я счастливъ съ вами лично познакомиться! — воскликнулъ пылкій французъ и разсыпался въ похвалахъ его научнымъ изслѣдованіямъ.

Свои лѣтнія каникулы въ Дерптѣ Пироговъ употреблялъ не на отдыхъ отъ зимнихъ трудовъ, а на хирургическія экскурсіи въ Ригу, Ревель и другіе прибалтійскіе города. Такъ какъ эти экскурсіи сопровождались потоками крови оперируемыхъ, то ихъ называли шутя «Чингисхановыми нашествіями». О каждомъ такомъ «нашествіи» въ маленькіе города пасторы сосѣднихъ сельскихъ приходовъ заранѣе оповѣщали прихожанъ съ церковнаго амвона, и съ прибытіемъ Пирогова стекались цѣлыя толпы больныхъ, нуждавшихся въ хирургической помощи.

Петербургъ съ своей стороны не остался глухъ къ разраставшейся съ году на годъ славѣ русскаго ученаго нѣмецкаго университета. Когда въ 1841 году въ медико-хирургической академіи освободилась вакансія профессора, ее предложили Пирогову. Но Пироговъ задался уже болѣе широкою задачей — соединить теорію хирургіи съ клиническими занятіями, чтобы начинающіе врачи дѣлались самостоятельными при постели больного. Мысль его понравилась, и при академіи была учреждена новая каѳедра госпитальной хирургіи и прикладной анатоміи. Каѳедру эту предоставили, разумѣется, самому ГIироговy, получившему съ этою цѣлью въ полное распоряженіе хирургическое отдѣленіе 2-го военно-сухопутнаго госпиталя, съ званіемъ главнаго врача отдѣленія.

Состояніе этого госпиталя было тогда ужасающее: въ переполненныхъ палатахъ больные съ гнойными язвами валялись въ грязномъ бѣльѣ на грязныхъ матрацахъ; бинты и компрессы, сейчасъ только снятые съ одного больного, накладывались на другого; питаніе было недостаточное и отвратительное; вмѣсто настоящихъ, но дорогихъ лѣкарствъ прописывались дешевые суррогаты, какъ, напр., вмѣсто хинина — бычачья желчь. Такое отношеніе къ страдальцамъ объяснялось какъ вопіющею небрежностью, такъ еще болѣе поголовнымъ воровствомъ: мясо и молоко, предназначавшіяся тяжело-больнымъ, поставлялись на квартиру госпитальнаго начальства; купленные для казенной аптеки аптечные матеріалы спускались негласно по удешевленной цѣнѣ частнымъ аптекамъ; а грязныя повязки и корпія, непригодныя уже для употребленія, складывались въ уголъ для продажи затѣмъ на писчебумажную фабрику. Зато смотрители и комиссары разъѣзжали въ собственныхъ экипажахъ, а по вечерамъ устраивали у себя крупную карточную игру съ ужинами.

Въ такомъ печальномъ видѣ засталъ Пироговъ и порученное ему хирургическое отдѣленіе на 1000 кроватей, въ которомъ — стыдно сказать! — не имѣлось даже особаго помѣщенія для операцій. Дѣлать ихъ приходилось въ старыхъ баняхъ, стѣны которыхъ насквозь были пропитаны міазмами; здѣсь же вскрывались многочисленные трупы.

Работать при такихъ непорядкахъ было немыслимо, и Пироговъ съ перваго же дня не только серьезно «подтянулъ» весь подвѣдомственный ему медицинскій и нижнеслужительскій персоналъ, но не убоялся съ тою же энергіей требовать отъ главнаго доктора госпиталя и его приспѣшниковъ доставленія больнымъ всего, что имъ полагалось, въ должномъ количествѣ и лучшаго качества. Понятно, что такою «неделикатностью» онъ нажилъ себѣ въ этихъ господахъ непримиримыхъ враговъ.

Между тѣмъ лекціи Пирогова съ демонстраціями надъ больными въ новой хирургической клиникѣ шли своимъ чередомъ. Если въ дерптскомъ университетѣ, несмотря на свою ломаную нѣмецкую рѣчь, онъ въ нѣсколько дней пріобрѣлъ уже популярность, то тѣмъ легче было ему заслужить ее у русскихъ студентовъ петербургской медико-хирургической академіи; своимъ увлекательнымъ, необычайно яснымъ изложеніемъ на родномъ языкѣ и мастерскою техникой при операціяхъ онъ вдохновлялъ ихъ самихъ къ совершенствованію въ этой техникѣ. Такъ его клиника стала разсадникомъ опытныхъ молодыхъ хирурговъ для всей нашей арміи.

Совершенно естественно, что такого первостепеннаго представителя медицины признали нужнымъ привлечь также въ медицинскій совѣтъ, а потомъ и въ особый комитетъ по преобразованію медицинской учебной части въ заведеніяхъ министерства народнаго просвѣщенія. Въ этомъ послѣднемъ комитетѣ, по предложенію Пирогова, въ числѣ разныхъ преобразованій, состоялось рѣшеніе, утвержденное затѣмъ и министромъ, открыть при всѣхъ университетахъ, по примѣру медико-хирургической академіи, каѳедры госпитальной хирургіи и терапіи; для практическаго же изученія анатоміи на трупахъ былъ основанъ въ Петербургѣ особый анатомическій институтъ, и директоромъ его назначенъ самъ Пироговъ. Здѣсь имъ было произведено за 13 лѣтъ профессорства въ академіи 12.000 вскрытій, изъ которыхъ по каждому составлялся подробный протоколъ. Самые же интересные въ научномъ отношеніи препараты при этихъ вскрытіяхъ передавались во вновь устроенный имъ музей патологической анатоміи.

Постоянно видя мучительныя страданія, причиняемыя больнымъ его оперативнымъ ножемъ, Пироговъ давно уже носился съ идеей погружать оперируемыхъ въ искусственный сонъ съ анестезіей, т.-е. съ потерей чувствительности. Упомянутый выше французскій хирургъ Вельно рѣшительно отвергалъ возможность анестезіи.

— Устраненіе боли при операціяхъ — химера, — говорилъ онъ еще въ 1840 году. — Рѣжущій ножъ и боль — два понятія неотдѣлимыя въ умѣ больного другъ отъ друга.

А уже шесть лѣтъ спустя безболѣзненныя операціи начали производить подъ дѣйствіемъ эѳира. Какъ только слухъ о такомъ чудодѣйственномъ средствѣ долетѣлъ до Петербурга, Пироговъ не замедлилъ испытать это средство, сперва надъ животными, потомъ надъ здоровыми людьми, а наконецъ и надъ, больными. Командированный въ 1847 году на театръ военныхъ дѣйствій на Кавказѣ, онъ первый вообще изъ всѣхъ европейскихъ хирурговъ употреблялъ наркозъ на воинѣ при чемъ, усыпивъ раненаго эѳирными парами, допускалъ и другихъ раненыхъ и здоровыхъ солдатъ присутствовать при операціяхъ, чтобы дать каждому воочію убѣдиться въ ихъ безболѣзненности. Полевымъ лазаретомъ служили ему простые шалаши изъ древесныхъ вѣтвей съ соломенной крышей; а операціи и перевязки онъ дѣлалъ, стоя на колѣняхъ передъ койкой больного, состоявшей изъ двухъ скамей, устланныхъ соломой.

Всѣ наблюденія свои въ полевыхъ лазаретахъ онъ описалъ потомъ въ медицинскихъ журналахъ.

Въ 1848 году въ Петербургъ была занесена азіатская холера. Устроивъ въ своей клиникѣ особое холерное отдѣленіе, Пироговъ собственноручно вскрылъ болѣе 800 труповъ холерныхъ больныхъ и изслѣдованія свои опубликовалъ на русскомъ и французскомъ языкахъ въ большомъ сочиненіи: «Патологическая анатомія азіатской холеры», за которое академія наукъ присудила ему полную Демидовскую премію.

Не прерывая своихъ лекцій съ демонстраціями въ медико-хирургической академіи, Пироговъ посѣщалъ также, въ качествѣ консультанта, городскія больницы, имѣлъ обширную частную практику и находилъ еще время для ученыхъ трудовъ.

Когда весною 1854 года вспыхнула война Россіи съ двумя могущественнѣйшими западно-европейскими державами — Англіей и Франціей, Пирогова неудержимо потянуло на театръ военныхъ дѣйствій, гдѣ его хирургическая помощь была такъ необходима. Только въ, октябрѣ мѣсяцѣ всѣ препятствія были разомъ устранены благодаря великой княгинѣ Еленѣ Павловнѣ, впервые возымѣвшей высоко-гуманную мысль — уходъ сестеръ милосердія за больными, существовавшій уже тогда въ госпиталяхъ, какъ за границей, такъ и у насъ, примѣнить и на полѣ сраженія. Основанная ею съ этою цѣлью «Крестовоздвиженская община сестеръ попеченія о раненыхъ и больныхъ» въ теченіе всей Крымской кампаніи совершала затѣмъ, подъ руководствомъ Пирогова, чудеса подвижничества. Столь же самоотверженная, выше всякой похвалы, дѣятельность самого Пирогова по облегченію страданій безвинныхъ жертвъ войны не можетъ быть изложена въ нѣсколькихъ строкахъ, а потому этотъ наиболѣе блестящій періодъ его славной научно-трудовой жизни мы опишемъ еще особо въ своемъ мѣстѣ.

Съ заключеніемъ мира и съ восшествіемъ на престолъ императора Александра II Россія пробудилась отъ тысячелѣтней спячки къ новой, осмысленной жизни. Но издавна недужный, а теперь потрясенный еще войной, государственный организмъ требовалъ самаго серьезнаго всесторонняго лѣченія, и Пироговъ, до тѣхъ поръ врачъ тѣлесныхъ ранъ, сталъ въ ряды врачей недуговъ общественныхъ.

Въ «Морскомъ Сборникѣ», одномъ изъ тогдашнихъ передовыхъ журналовъ, начали появляться статьи его о воспитаніи, — статьи, своими здравыми, практическими взглядами тотчасъ обратившія общее вниманіе. Основная идея этихъ статей заключалась въ томъ, что средняя школа должна вырабатывать изъ подрастающаго поколѣнія прежде всего людей, не предрѣшая вопроса о ихъ будущей спеціальности. Совершенно неожиданно Пирогова вызываютъ къ министру народнаго просвѣщенія Норову, и еще неожиданнѣе тотъ предлагаетъ ему мѣсто попечителя одесскаго учебнаго округа. По возвращеніи изъ Крыма Пироговъ принялъ предложеніе министра.

Предшественникъ Пирогова, Княжевичъ, избаловалъ одесскихъ педагоговъ своею податливостью и мягкостью обращенія. О педантичной взыскательности и строгости Пирогова къ подчиненнымъ изъ Петербурга доходили тревожные, преувеличенные даже толки. Въ воображеніи одесситовъ въ томъ числѣ и гимназистовъ, новый попечитель представлялся не то людоѣдомъ, не то громовержцемъ. И что же? Въ классы, во время уроковъ, сталъ появляться безъ всякой торжественности невысокаго роста, сутуловатый мужчина въ мѣшковатомъ сюртукѣ. Неужели это онъ, этотъ невзрачный тихоня безъ звѣздъ и ленты, даже безъ крестика въ петлицѣ? Кивнетъ, входя, учителю: «Продолжайте, на чемъ остановились», усядется съ краю на передней скамейкѣ рядомъ съ гимназистомъ, возьметъ у него учебникъ и слѣдитъ за отвѣтами вызываемыхъ учениковъ. Временами задаетъ имъ и самъ вопросы, дѣлаетъ свои мѣткія замѣчанія. Правда, бросаемый имъ изъ-подъ нависшихъ бровей взглядъ, молніеносный и острый, какъ бы проникающій въ самую душу, вначалѣ наводилъ на болѣе робкихъ невольный трепетъ. Но ожидаемыхъ громовъ такъ и не было: неизмѣнно ровное и простое обхожденіе и съ учителями и съ учениками внушало къ нему довѣріе и ободряло. А вскорѣ тѣ научились его и уважать и любить.

Особенно пришлись по душѣ ученикамъ трехъ старшихъ классовъ заведенныя новымъ попечителемъ вечернія литературныя бесѣды, гдѣ происходилъ оживленный обмѣнъ мыслей между учащими и учащимися. А заболѣетъ бѣднякъ, — у того же попечителя онъ находилъ даровую и самую внимательную врачебную помощь. Когда ученики 2-й гимназіи затѣяли спектакль въ пользу нуждающихся товарищей, Пироговъ, въ виду благой цѣли, разрѣшилъ имъ играть; но, въ принципѣ отнюдь не одобряя выступленія учащейся молодежи на подмосткахъ, онъ напечаталъ по этому поводу замѣчательную статью подъ заглавіемъ: «Быть и казаться». Появлялись потомъ и другія педагогическія статьи его.

Кромѣ двухъ гимназіи въ Одессѣ, существовалъ еще Ришельевскій лицей. Для возбужденія въ лицеистахъ охоты къ саморазвитію, Пироговъ приложил а особую заботливость къ пополненію всѣхъ учебныхъ, кабинетовъ и отвелъ отдѣльное помѣщеніе для студенческой читальни. Возбудилъ онъ также вопросъ о преобразованіи лицея въ университетъ.

Самому осуществить это преобразованіе ему, впрочемъ, не пришлось, потому что послѣ двухлѣтняго попечительства въ Одессѣ его перевели на ту же должность въ Кіевъ. Здѣсь точно такъ же имъ были заведены въ гимназіяхъ литературныя бесѣды, усилены учебные кабинеты и библіотеки; наиболѣе даровитые учителя получили научныя командировки заграницу. Для улучшенія слишкомъ формальныхъ и мало-гуманныхъ отношеній педагоговъ къ ученикамъ онъ призналъ нужнымъ пересмотрѣть правила о проступкахъ и наказаніяхъ учениковъ. Первый вопросъ его созванному для этого комитету былъ: нельзя ли въ гимназіяхъ вовсе упразднить тѣлесныя наказанія? Тотъ же вопросъ былъ имъ предложенъ 11-ти дирекціямъ кіевскаго округа. Но значительное большинство педагоговъ склонялось еще къ сохраненію этихъ наказаній, и Пирогову съ тяжелымъ сердцемъ пришлось удовольствоваться тѣмъ, что въ новыхъ правилахъ розга допускалась лишь какъ самая исключительная мѣра.

Результатъ такого условія тотчасъ сказался: за одинъ годъ употребленіе розги въ кіевскомъ округѣ уменьшилось въ 20 разъ: въ 1858 году изъ 4000 учениковъ испытали это позорное наказаніе еще 550, а въ 1859 году число наказанныхъ сократилось уже до 27 человѣкъ.

Студенты кіевскаго университета вскорѣ также оцѣнили новаго попечителя: университетская библіотека обогатилась дорогими спеціальными изданіями; студентамъ былъ данъ товарищескій судъ и разрѣшено открыть воскресную школу.

Душевнымъ, человѣчнымъ отношеніемъ и къ молодежи и къ ихъ наставникамъ Пироговъ заслужилъ въ Кіевѣ, какъ передъ тѣмъ въ Одессѣ, всеобщее расположеніе. Когда въ мартѣ 1861 года онъ, вслѣдствіе своей «излишней гуманности», вынужденъ былъ оставить должность, ему были устроены самые сердечные проводы.

— Вы украшены титуломъ пpевосходительства, Николай Ивановичъ! — говорилъ ему на прощальномъ обѣдѣ одинъ изъ ораторовъ. — Никогда не величая васъ превосходительствомъ, я теперь на прощаньи громко и смѣло скажу, что другого титула вамъ нѣтъ и быть не можетъ. «Онъ былъ великій король!» — говоритъ у Шекспира Гораціо про отца Гамлетова.

"Человѣкъ онъ былъ изъ всѣхъ людей, какихъ намъ доводилось видѣть! и — отвѣчаетъ ему Гамлетъ. Вотъ въ этомъ-то смыслѣ вы — превосходительство: вы превосходите, какъ человѣкъ, многихъ и многихъ людей у насъ на Руси, гдѣ еще съ діогеновымъ фонаремъ среди бѣла дня нужно искать человѣка.

Провожать отъѣзжающаго выѣхало за городъ 800 человѣкъ, а въ память его при университетѣ была открыта безплатная школа.

Удалившись въ свое имѣніе — с. Вишню, Подольской губерніи, Пироговъ не сложилъ рукъ, а принялъ тотчасъ же предложенную ему, столь почетную тогда и многотрудную должность мирового посредника. Но уже въ 1862 году въ Петербургѣ вспомнили опять о немъ и командировали его за-границу на 4 года руководить занятіями молодыхъ русскихъ ученыхъ.

По окончаніи командировки онъ возвратился къ себѣ въ деревню, гдѣ устроилъ для крестьянъ больницу на 30 кроватей, но ежедневно ему не было отбоя и отъ амбулаторныхъ больныхъ.

Съ открытіемъ въ 1870 году военныхъ дѣйствій, между Германіей и Франціей Общество Краснаго Креста предложило Пирогову отправиться въ Эльзасъ и Лотарингію. Въ теченіе пяти недѣль онъ посѣтилъ тамъ до 70-ти военныхъ лазаретовъ, а собранныя при этомъ наблюденія изложилъ затѣмъ въ подробномъ отчетѣ, переведенномъ и на нѣмецкій языкъ.

Въ Турецкую войну 1877—1878 гг. Общество Краснаго Креста снова обратилось къ престарѣлому уже хирургу съ просьбой осмотрѣть на мѣстѣ всю санитарную часть и средства къ транспорту раненыхъ и больныхъ. Проведя въ Румыніи и Болгаріи полгода, Пироговъ описалъ все видѣнное имъ въ большомъ сочиненіи: «Военно-врачебное дѣло и частная помощь на театрѣ войны и въ тылу дѣйствующей арміи въ 1877—1878 гг.»

Этимъ капитальнымъ сочиненіемъ завершились его ученые труды. Съ постепеннымъ упадкомъ тѣлесныхъ силъ предчувствуя близкій конецъ, онъ оглянулся на пройденный имъ трудовой путь и принялся писать свои воспоминанія, озаглавивъ ихъ: «Вопросы жизни. Дневникъ стараго врача, писанный исключительно для самого себя, но не безъ задней мысли, что, можетъ быть, когда-нибудь прочтетъ и кто другой».

Въ маѣ 1881 года состоялось въ Москвѣ торжественное празднованіе 50-тилѣтняго юбилея всемірно-извѣстнаго хирурга. Привѣтствовали его адресами и телеграммами не только всѣ русскіе университеты, научныя и высшія правительственныя учрежденія, но и многіе заграничные университеты и ученыя общества. Родной его городъ — Москва — выбралъ его своимъ почетнымъ гражданиномъ.

Но самому юбиляру знаменательный день былъ не въ праздникъ: онъ страдалъ уже мучительною неизлѣчимою болѣзнью (раковою язвою нёба), которая, полгода спустя, 25 ноября 1881 г., и свела его въ могилу.

Но память объ этомъ, можно сказать, создателѣ настоящей хирургіи въ Россіи свято чтится его послѣдователями, которые еще въ 1882 году основали «Русское хирургическое Общество Пирогова» и періодически собираются со всѣхъ концовъ Россіи на «Пироговскіе съѣзды».

Русскіе педагоги, въ свою очередь, и понынѣ черпаютъ здравую мудрость педагога-мыслителя изъ его педагогическихъ статей и «Вопросовъ жизни».

Миѳологическая богиня мудрости Минерва, дочь Юпитера, вышла во всеоружіи изъ головы отца. Мы же, смертные, всѣ до единаго родимся нагими, безпомощно-слабыми и безсловесными. Для полнаго расцвѣта нашихъ природныхъ способностей отъ всякаго изъ насъ, даже отъ самыхъ талантливыхъ требуется преданная любовь къ своему дѣлу и упорный трудъ. Нагляднымъ примѣромъ тому можетъ служить Пироговъ ничѣмъ почти не отличавшійся въ дѣтствѣ отъ другихъ дѣтей. Поэтому мы считаемъ особенно любопытнымъ и поучительнымъ прослѣдить за нимъ отъ колыбели до возмужалости, когда изъ него выработался одинъ изъ рѣдкихъ благодѣтелей страждущаго человѣчества.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Дѣтство и школьные годы.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Первыя впечатлѣнія. — Родители, няня и служанка-сказочница.

Сто л'ѣтъ назадъ, еще до нашествія французовъ, въ Москвѣ, въ приходѣ Троицы въ Сыромятникахъ, жилъ въ собственномъ домѣ казначей казеннаго провіантскаго депо, Иванъ Ивановичъ Пироговъ, хорошій человѣкъ и счастливый семьянинъ. 13 ноября 1810 года домъ его огласился первымъ крикомъ новорожденнаго, нареченнаго Николаемъ, по числу тринадцатаго ребенка, которому суждено было получить всемірную извѣстность.

Самое раннее воспоминаніе Пирогова относится къ тому времени, когда ему едва минулъ годъ. Передъ Отечественной войной 1812 года, какъ извѣстно, появилась на небѣ, точно въ предзнаменованіе великаго народнаго бѣдствія, необычайной величины и яркости комета. И вотъ передъ духовнымъ взоромъ старца Пирогова, спустя почти 70 лѣтъ возстаетъ огромная блестящая звѣзда. Впрочемъ, и самъ онъ не совсѣмъ еще увѣренъ, есть ли то личное его впечатлѣніе, врѣзавшееся неизгладимо въ младенческій мозгъ, или же то галлюцинація, вызванная слышанными имъ въ дѣтствѣ частыми разсказами о необыкновенномъ небесномъ явленіи.

Послѣдующія затѣмъ 5—6 лѣтъ не оставили въ его памяти никакихъ слѣдовъ. Передъ вступленіемъ Наполеона въ Москву Пироговы спаслись бѣгствомъ во Владиміръ. Съ уходомъ французовъ они возвратились на старое пепелище, но не нашли уже своего дома, сгорѣвшаго подобно большей части Москвы. Тогда на прежнемъ мѣстѣ былъ выстроенъ новый домъ, болѣе просторный и болѣе нарядный: по собственнымъ указаніямъ Пирогова-отца, большого любителя живописи, доморощенный художникъ, Арсеній Алексѣевичъ, разукрасилъ и домъ и садикъ при немъ произведеніями своей кисти. Такъ, на изразцовыхъ печахъ появились аллегорическія изображенія лѣта и осени, въ видѣ двухъ женщинъ, увитыхъ колосьями и виноградомъ, на потолкахъ — порхающія пестрыя птицы, на стѣнахъ спальни барышень — турецкія палатки, а въ садовыхъ бесѣдкахъ — фантастическія фрески. Въ садикѣ были разбиты цвѣтники и устроены для дѣтей разныя игры: кегли, бильбоке и проч. Но Колѣ больше игръ доставляло удовольствіе гулять между пышными цвѣтниками, которые наполняли воздухъ такими сладкими благоуханіями и блистали алмазами невысохшей росы.

Послѣ него у родителей былъ еще одинъ ребенокъ; но такъ какъ тотъ умеръ еще въ младенчествѣ., то Коля остался младшимъ въ семьѣ и сдѣлался общимъ любимцемъ.

Особенно баловала его мать. Сидя за вѣчнымъ вязаньемъ чулокъ для своихъ многочисленныхъ дѣтей, она не отрывала глазъ отъ рѣзвившагося около нея баловня. А встрѣтятся ихъ взоры, — все лицо ея озарится такимъ солнечнымъ свѣтомъ материнской любви, что мальчикъ бросится цѣловать ея руки.

— Ахъ, маменька, какая вы красивая! Такихъ красавицъ, навѣрно, нѣтъ больше на свѣтѣ!

Выйдя замужъ пятнадцати лѣтъ отъ роду, она находилась еще въ цвѣтущей порѣ жизни и въ своемъ, кружевномъ чепчикѣ съ выбивающимися изъ-подъ него свѣтлорусыми локонами была, въ самомъ дѣлѣ, очень миловидна.

— Ну, еще бы! — смѣялась она въ отвѣтъ, невольно краснѣя и дѣлаясь оттого еще краше. — Глупышъ ты у меня, глупышъ!

А Осама цѣловала глупыша и прижимала къ сердцу.

Родители Коли были очень набожны. Передъ ихъ кіотомъ съ образами стояло закрытое серебряными застежками евангеліе въ зеленомъ бархатномъ переплетѣ съ эмалевымъ изображеніемъ четырехъ евангелистовъ. По цѣлымъ часамъ читали они евангелистовъ, а также молитвы, псалмы, акаѳисты и каноны по требнику, псалтырю и часовнику; въ праздничные дни ходили въ церковь ко всенощной, заутренѣ, обѣднѣ; посты и постные дни на недѣлѣ соблюдали строго; въ Великомъ посту не давали мяса даже кошкѣ Машкѣ. Дѣтей своихъ они воспитывали, разумѣется, въ самомъ благочестивомъ духѣ;. Такъ и малыша Колю къ каждой праздничной заутренѣ поднимали соннаго съ постели. Когда въ церкви отъ усталости и запаха ладана у него дѣлалось головокруженіе, его выводили на свѣжій воздухъ, а оправится — вводили опять въ церковь.

Значеніе молитвъ и таинствъ Коля, по малому возрасту, не могъ, конечно, хорошенько себѣ усвоить. Однажды, пріобщившись св. тайнъ, онъ замѣтилъ своей старшей сестрѣ что-то насчетъ вкуса причастія. Когда же сестра стала ему выговаривать, что такими рѣчами онъ оскорбляетъ Бога, мальчуганъ горько расплакался и на колѣняхъ сталъ просить у Бога прощенія.

Няня его, Катерина Михайловна, или просто Михайловна, была солдатская вдова изъ крѣпостныхъ. Въ представленіи Коли она запечатлѣлась навсегда неразрывно съ тою обстановкой, въ которой онъ пробуждался поутру это сна: самъ онъ накрытъ бѣличьимъ одѣяльцемъ, въ ногахъ у него лежитъ сѣрая кошка Машка, а на столнікк у кроватки въ стакаігк воды красуется букетикъ бѣлыхъ розъ, которыя няня доставала для него изъ сосѣдняго сада Ярцевой.

Со своимъ младшимъ питомцемъ Михайловна была неизмѣнно кротка и ласкова, никогда его не бранила; если же хотѣла удержать отъ чего дурного, то говорила только:

— Богъ не велитъ такъ дѣлать; не дѣлай этого, миленькій мой: грѣшно!

И, несмотря на нѣкоторое врожденное упрямство, мальчика, слушался.

Какъ-то въ Успеньевъ день, храмовой праздникъ въ Андроньевомъ монастырѣ, Пироговы отстояли тамъ обѣдню. Тутъ надвинулась черная грозовая туча, и они рѣшились переждать грозу въ монастырѣ. Коля съ няней стояли у открытаго окошка; внизу, по пологому зеленому скату, среди раскинутыхъ шатровъ, гуляла, горланила толпа. Вдругъ сверкнула молнія, зарокоталъ громъ.

— Вотъ смотри, — сказала няня: — народъ шумитъ, буянитъ и не слышитъ, какъ Богъ грозитъ! Здѣсь шумъ да веселье людское, а тамъ, вверху, у Бога свое…

Этотъ случай глубоко заронился въ воспріимчивую душу Коли, и съ тѣхъ поръ до самой старости всякая гроза во время гулянья производила на него удручающее дѣйствіе.

Другой разъ, гуляя съ няней по берегу Яузы, онъ увидѣлъ двухъ мальчишекъ съ собакой, которую одинъ изъ нихъ собирался утопить. Собака билась въ рукахъ озорника и визжала, а товарищъ его усовѣщевалъ:

— Всякое дыханіе да хвалитъ Господа!

— Вотъ умникъ: и святое писаніе знаетъ! — замѣтила няня. — Тебѣ-то, пострѣлъ, какъ не грѣхъ? Вѣдь собака, что и самъ ты, тварь Божія. Отпусти ее, сейчасъ отпусти! Слышишь?

И, благодаря ея вмѣшательству, собака была спасена. Когда Пирогову впослѣдствіи случалось слышать слова псалма: «всякое дыханіе да хвалитъ Господа», передъ нимъ всегда воскресала эта сцена у Яузы.

Отъ няни же онъ узналъ нѣкоторые факты изъ семейной хроники. Такъ, въ кабинетѣ отца стояла въ углу тяжелая, въ мѣдныхъ ножнахъ, сабля, полагавшаяся ему по военному чину майора. Когда Пироговы въ 1812 году спасались изъ Москвы во Владиміръ, на дорогѣ имъ попалась крестьянка-молочница, которую только-что ограбилъ ополченецъ. Пироговъ-отецъ выскочилъ изъ повозки и съ саблей наголо бросился на грабителя. Тотъ испугался и убѣжалъ. Крестьянка, чтобы чѣмъ-нибудь хоть отплатить своему спасителю, поднесла его сыночку кринку молока.

Не менѣе отцовской сабли интересовалъ Колю дѣдушкина, парикъ. По обычаю того времени, дѣдъ Иванъ Михеевичъ Пироговъ служилъ вначалѣ также въ арміи, а когда вышелъ въ отставку, то поселился въ Москвѣ и завелъ тамъ новаго типа пивоварню. Нрава онъ, по словамъ няни, былъ довольно крутого и не ладилъ съ бабушкой, которая была капризна, сварлива и подъ конецъ жизни помѣшалась. Передъ самою смертью у Ивана Михеевича прорѣзались новые зубы. Колѣ тогда было всего четыре года, а потому онъ помнилъ дѣда только смутно, какъвысокаго, сухопараго старичка въ рыжеватомъ парикѣ. Входя въ церковь, Иванъ Михеевичъ вмѣстѣ съ шапкой снималъ всегда и парикъ. Похоронили его безъ парика, и теперь маленькій внукъ, шаля, наряжался въ дѣдовскій парикъ.

Выдающуюся роль въ дѣтствѣ Коли, на ряду съ няней, играла еще крѣпостная служанка его матери, Прасковья Кирилловна. Это была дебелая дѣвушка съ толстыми красными руками и лицомъ, изрытымъ оспой и усѣяннымъ веснушками. У нея былъ цѣлый запасъ сказокъ, изъ которыхъ въ памяти Коли особенно врѣзались: о Водѣ-Водогѣ и о трехъ человѣчкахъ: бѣломъ, черномъ и красномъ.

Въ первой сказкѣ Водъ-Водогъ (рожденный отъ какой-то волшебной воды), наловивъ на охотѣ всевозможныхъ звѣрей идетъ воевать съ врагами и на крикъ его: «Охотушка, не выдай!» звѣри помогаютъ ему одолѣлъ враговъ.

Во второй сказкѣ къ бабѣ-ягѣ, лежащей на печи, приходитъ маленькая внучка.

— Что ты видѣла на дорогѣ? — спрашиваетъ густымъ басомъ бабушка.

— Видѣла я, бабушка, видѣла я, сударыня, — отвѣчаетъ тоненькимъ голоскомъ внучка: — бѣлаго мужичка на бѣленькой лошадкѣ, въ бѣленькихъ саночкахъ.

— То мой день, то мой день! А еще что?

— Видѣла я, бабушка, видѣла я, сударыня, чернаго мужичка на черненькой лошадкѣ, въ черненькихъ саночкахъ.

— То моя ночь, то моя ночь! Еще что?

— Видѣла я, бабушка, видѣла я, сударыня, краснаго мужичка на красненькой лошадкѣ, въ красненькихъ саночкахъ.

— То мой огонь, то мой огонь! Говори, еще что?

— Видѣла я, бабушку видѣла я, сударыня, что у васъ ворота пальцемъ заткнуты, кишкою замотаны.

— То мой замокъ, то мой замокъ! Ну, еще что?

— Видѣла я, бабушка, видѣла я, сударыня, что у васъ въ сѣняхъ рука полъ мететъ.

— То моя слуга, то моя слуга! Еще что? Говори скорѣй!

— Видѣла я, бабушка, видѣла я, сударыня, тутъ возлѣ васъ, у печки, голова чья-то виситъ.

— То моя колбаса, то моя колбаса!

И, скрежеща зубами, бабушка хватаетъ внучку… Что было дальше: проглотила ли бабушка внучку живьемъ или въ печку бросила, — того Пироговъ спустя шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ не могъ уже припомнить. Но самъ онъ потомъ не разъ пересказывалъ ту же сказку маленькимъ дѣтямъ, постепенно повышая бабушкинъ голосъ до рычанія и рева, по примѣру Прасковьи Кирилловны, и достигалъ такого же эффекта.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Азбука и дѣтскія книжки. — Два учителя. — Докторъ Мухинъ и игра въ «лѣкаря».

Читать Колю никто не училъ: грамота далась ему какъ бы сама собой, когда ему было шесть лѣтъ. Со времени Отечественной войны въ большомъ ходу были карикатуры на Наполеона, въ числѣ ихъ и иллюстрированная азбука, состоявшая изъ отдѣльныхъ картъ съ двустишіемъ подъ каждымъ рисункомъ. На первой картинѣ мужикъ догоняетъ нѣсколькихъ французскихъ солдатъ; а внизу поясненіе:

«Аль, право, глухъ мусье, что мучитъ старика.

Коль надобно чего, спросите казака»'.

На второй картинѣ мчится въ саняхъ самъ Наполеонъ, съ Даву и Понятовскимъ на запяткахъ; подпись такая:

«Бѣда! гони скорѣй съ грабителемъ московскимъ,

Чтобъ въ сѣти не попасть съ Даву и Понятовскимъ».

На третьей картинѣ нѣсколько французовъ на бивуакѣ раздираютъ на части ворону: одинъ схватилъ воронью лапку; другой, лежа на землѣ, лижетъ изъ пустого котла; комментарій къ рисунку:

«Ворона какъ вкусна! нельзя ли ножку дать?

А мнѣ изъ котлика хоть жижи полизать».

Какъ ни пошлы, ни мало остроумны были эти насмѣшки надъ побѣжденнымъ врагомъ, для Коли онѣ пошли въ прокъ, какъ первый учебникъ грамотности, а вмѣстѣ съ тѣмъ пробудили въ его дѣтскомъ сердцѣ любовь къ отечеству.

Что же читалъ онъ, научившись читать? — Прежде всего нѣсколько дѣтскихъ книгъ съ рисунками, подаренныхъ ему отцомъ: «Зрѣлище вселенной», "Золотое зеркало для д-ѣтейѣ «Д'ѣтскні магнитьѣ „Эзоповы басни“. Еще болѣе, однако, нравился ему карамзинскій журналъ „Дѣтское Чтеніе“, купленный отцомъ для старшихъ дѣтей къ Новому году. Журналъ этотъ Коля перечиталъ нѣсколько разъ, и хотя потомъ зачитывался также „Робинзономъ“ и „Донъ-Кихотомъ“, но такого наслажденія, какъ отъ „Дѣтскаго Чтенія“, онъ уже не испытывалъ.

Крыловъ въ то время составилъ уже себѣ имя, какъ баснописецъ, но басенъ его дѣтямъ еще не давали. Впервые услышалъ ихъ Коля отъ одного знакомаго, искуснаго чтеца, и съ его словъ запомнилъ три басни: „Квартетъ“, „Демьянову уху“ и „Тришкинъ кафтанъ“; послѣ чего и самъ уже декламировалъ ихъ съ подходящими ужимками. Потомъ онъ заучилъ наизусть и цѣлыя баллады Жуковскаго.

Изъ небольшой библіотеки отца особенно занимало его „Путешествіе по Россіи“ Палласа съ изображеніями разныхъ національностей, населяющихъ Россію.

Перваго учителя пригласили для Коли, когда ему пошелъ девятый годъ. То былъ студентъ университета, стройный, красивый, съ румянцемъ во всю щеку, и большой щеголь: съ туго-накрахмаленнымъ стоячимъ воротничкомъ и бѣлыми панталонами съ синенькими полосками (для студентовъ тогда не существовало еще формы). Недовольна этимъ вѣчно-улыбающимся юношей была только няня:

— Ишь ты, модникъ какой! — брюзжала она. — И воротнички-то, и рукавчики, и грудь на рубашкѣ, — все чтобъ было крѣпко накрахмалено! Этакъ на него одного фунтъ крахмалу въ мѣюяцъ изведешь.

Эстетическій вкусъ „модника“ выражался, впрочемъ, также въ любви къ поэзіи и въ собственныхъ стихотворныхъ опытахъ. Къ Рождеству Христову Коля долженъ былъ заучить поздравленіе отцу, сочиненное учителемъ и начинавшееся такъ:

„Зарею утренней румяной,

Въ одеждѣ солнечной, багряной

Направилъ ангелъ свои полетъ“.

Однако у Коли и тогда уже стала проявляться его прозаическая, положительная натура: болѣе стиховъ занималъ его грамматическій разборъ частей рѣчи.

Былъ у Коли потомъ и другой учитель изъ студентовъ московской медико-хирургической академіи. Въ противоположность первому этотъ былъ низкаго роста и собой отнюдь не красавецъ. Занималъ онъ ученика не столько ученіемъ по книжкѣ и письменными работами, сколько устными бесѣдами и переводами изъ латинской хрестоматіи Кошанскаго. Но къ латыни у Коли не оказалось склонности.

Любимымъ его развлеченіемъ въ свободные часы, кромѣ чтенія, было собираніе и сушеніе цвѣтовъ. Изъ игръ онъ предпочиталъ двѣ: игру „въ войну“ и „въ лѣкаря“. Послѣднюю игру онъ придумалъ самъ и вотъ по какому поводу.

Въ описываемое время у родителей Пироговыхъ оставалось въ живыхъ шестеро дѣтей: три сына — Петръ, Амосъ и Николай, и три дочери — Екатерина,

Пелагея и Анна. Сынъ Петръ, которому тогда минуло уже двадцать лѣтъ, страдалъ сильнѣйшимъ ревматизмомъ. Призывали одного за другимъ нѣсколькихъ докторовъ, но ни одинъ не принесъ ему облегченія; изъ комнаты больного продолжали доноситься стоны. Тогда рѣшили пригласить первую знаменитость въ московскомъ медицинскомъ мірѣ — профессора университета, доктора Ефрема Осиповича Мухина.

Въ ожиданіи его всѣ въ домѣ еще съ утра принарядились; въ столовой былъ накрытъ чайный столъ со всевозможнымъ печеньемъ и вареньемъ; прислугѣ было внушено, какъ снимать съ почетнаго гостя верхнее платье. Когда подошелъ наконецъ часъ, въ который долженъ былъ прибыть великій эскулапъ, общее лихорадочное возбужденіе достигло высшей точки; отецъ, не дождавшись, ушелъ на службу; мать же и дѣти бродили но комнатамъ, какъ потерянныя, оглядываясь, все ли въ порядкѣ, нѣтъ ли еще гдѣ пылинки. Коля суетился не менѣе другихъ, то и дѣло подбѣгалъ къ окошку, выскакивалъ на крыльцо. Вдругъ кричитъ кто-то:

— Ѣдетъ! ѣдетъ!

Всѣ кинулись къ окнамъ. У крыльца остановилась двухмѣстная карета, запряженная четверкой. Съ козелъ соскочилъ ливрейный лакей раскрылъ дверцы кареты и высадилъ высокаго, сановитаго старика.

Мать поспѣшила въ переднюю. Коля изъ-за двери во всѣ глаза уставился на входящаго. Вблизи докторъ производилъ впечатлѣніе еще болѣе внушительное.

Выдающійся подбородокъ придавалъ его симпатичному вообще облику выраженіе сильной воли.

— Гдѣ же, сударыня, вашъ больной? — спросилъ онъ, чинно здороваясь съ хозяйкой.

— Пожалуйте за мною, — заторопилась она и ввела его въ спальню больного сына.

Коля незамѣтно проскользнулъ вслѣдъ. Первымъ дѣломъ Мухинъ ощупалъ пульсъ больного, велѣлъ показать ему языкъ; тутъ только мать замѣтила присутствіе меньшого сына и выслала его вонъ изъ комнаты. Немного погодя она вмѣстѣ съ докторомъ вышла также оттуда.

— Пошлите, значитъ, сейчасъ же въ москательную лавку за сассапарельнымъ корнемъ, — говорилъ Мухинъ: — да пусть возьмутъ такого, чтобы при разломѣ давалъ пыль.

— А потомъ выпарить въ горшкѣ?

— Да, хорошенько; но, прежде чѣмъ ставить въ печь, замажьте горшокъ сверху, какъ сказано, наглухо тѣстомъ. Не забудьте и сѣрную ванну. А засимъ, сударыня, до свиданья.

— А стаканчикъ чаю, докторъ? Чай уже заваренъ…

— Покорно благодарю. Меня ждутъ другіе паціенты.

— Какой онъ важный! — замѣтила дѣтямъ мать по уходѣ доктора. — Но сейчасъ видно, что знаетъ свое дѣло.

— А онъ надѣется, маменька, вылѣчить Петю?

— Обѣщаетъ. И невольно какъ-то вѣрится.

Черезъ нѣсколько дней больной, дѣйствительно, сталъ чувствовать себя значительно лучше, а еще черезъ недѣлю ревматизма у него словно никогда и не бывало. Тутъ уже вся семья Пироговыхъ окончательно увѣровала въ искусство Мухина; а Колѣ загорѣлось разыграть также его роль.

— Ну, няня, — сказалъ онъ Михайловнѣ: — дай-ка я полѣчу тебя; ложись на кровать.

— Что ты это вздумалъ, шалунъ? — отвѣчала няня. — Я, слава Богу, здорова.

— Такъ притворись, что ты больная.

— А ты лѣкарь, что ли?

— Лѣкарь.

— Ну, ладно.

Улеглась она на кровать, а Kоля, взъерошивъ волосы, чтобы больше походить на Мухина, подошелъ къ ней съ такой же важной миной и осанкой, взялъ ее за пульсъ и сталъ вполголоса считать:

— Разъ, два, три, четыре… О, о, о! У тебя, матушка, сильный жаръ. Покажи-ка языкъ.

Старушка, едва удерживаясь отъ смѣха, высунула кончикъ языка.

— Больше, матушка, больше. Гм! весь обложенъ.

Не болитъ ли у тебя и подъ ложечкой?

— Болитъ, сударь, такъ и колетъ!

— М-да. Тутъ одно средство — касторка.

И, подойдя къ столу, онъ вырвалъ изъ тетрадки чистую страницу и начерталъ: „Oleum ricini. Dr Pirogofl“.

— Сейчасъ пошли въ аптеку и прими всю склянку, а на ночь положи себѣ согрѣвающій компрессъ. Засимъ, матушка, до свиданья. Меня ждутъ другіе паціенты.

И, величаво кивнувъ паціенткѣ, онъ направился къ выходу.

Няня не преминула, разумѣется, разсказать объ этой сценкѣ другимъ домашнимъ, и тѣ, чтобы потѣшить общаго своего любимчика, охотно давали ему также „лѣчить“ себя. Свою игру „въ лѣкаря“ онъ постепенно разнообразилъ и совершенствовалъ. Такъ, онъ принималъ, напр., заразъ нѣсколькихъ больныхъ, въ томъ числѣ и кошку Машку, разодѣтую дамой.

То была дѣтская игра, но въ ней какъ бы сказывалось уже настоящее призваніе будущаго спѣшила медицины.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Пансіонъ Кряжева. — Вступительный экзаменъ. — Хозяйка пансіона.

Давно уже въ семейномъ совѣтѣ шли толки о томъ, чтобы отдать Колю въ школу. Выборъ остановился на пансіонѣ Кряжева, который находился въ томъ же околоткѣ и пользовался хорошей репутаціей.

Въ одно достопамятное ему февральское утро 1822 года мальчикъ былъ разбуженъ матерью ранѣе обыкновеннаго.

— Ну, Коленька, экзаменъ назначенъ въ половинѣ девятаго, а скоро восемь; не опоздать бы.

Сонъ мигомъ слетѣлъ съ его глазъ. Пока онъ одѣвался, его забила экзаменаціонная лихорадка.

— Если бы вы знали, маменька, какъ мнѣ страшно!

— Ужъ и страшно? Вчера вѣдь еще папенька тебя переспрашивалъ, и ты отвѣчалъ безъ запинки.

— А теперь кажется, ничего не помню; все вылетѣло изъ головы!

— Ну, ну, не малодушествуй. Захоти только — и вспомнишь. Въ одиннадцать лѣтъ ты ученѣе вѣдь своихъ старшихъ сестеръ, да и меня самой. Женщинѣ знать много не къ чему: знай сверчокъ свой шестокъ. А ты — мужчина.

Впослѣдствіи, когда было уже поздно, г-жа Пирогова измѣнила свой отсталый взглядъ на женское образованіе и немало скорбѣла о своемъ заблужденіи.

Парадную форму, по чину майора: мундиръ съ золотыми петлицами на воротникѣ и облагалъ, Силые рейтузы, высокіе ботфорты съ длинными шпорами и на боку — упомянутую уже выше саблю, отецъ Коли надѣвалъ только при особенно торжественныхъ оказіяхъ. На этотъ разъ оказія была если и не торжественная, то чрезвычайная, и онъ нарядился также по-парадному.

До пансіона Кряжева было ходьбы не больше версты; а потому отецъ съ сыномъ (несмотря на то, что старикъ держалъ собственный экипажъ) отправились туда пѣшкомъ.

Вотъ изъ своего домика выходитъ дьяконъ Величкинъ съ кадиломъ въ рукахъ.

— Куда, Александръ Алексѣичъ? — окликаетъ его черезъ улицу отецъ Коли: — знать, въ церковь?

— Нѣтъ, на выносъ тѣла новопреставленнаго раба Божiя, — баситъ въ отвѣтъ дьяконъ. — А вы сами Иванъ Иванычъ, куда въ толикомъ блескѣ?

— Да вотъ птенца своего къ Кряжеву на испытаніе веду. Будетъ присутствовать, слышь, самъ Дружининъ.

— Директоръ гимназій? Да, братъ Николай, держи ухо востро, не ударь въ грязь лицомъ. Ну, помогай вамъ Богъ!

Сколько разъ потомъ, бывало, когда Коля бѣжалъ изъ дома въ школу, по пути попадался ему точно такъ же отецъ дьяконъ съ своимъ кадиломъ и, шутя, щипалъ его въ щеку. Но теперь всѣ мысли Коли были устремлены впередъ — къ предстоящему испытанію, и сердце въ немъ усиленно ёкало.

Въ ту самую минуту, какъ они всходили на крыльцо пансіона, изъ-за угла показались парныя сани, въ которыхъ сидѣлъ господинъ въ медвѣжьей шубѣ.

— Дружининъ! — шепнулъ отецъ сыну.

Оставивъ въ прихожей верхнее платье, они поднялись по лѣстницѣ во второй этажъ. Навстрѣчу имъ неслись оттуда школьные звуки: дребезжанье колокольчика, призывавшаго учениковъ въ классы, и гулъ молодыхъ голосовъ. Въ пріемной было уже нѣсколько мальчиковъ съ своими родителями; былъ и самъ содержатель пансіона Кряжевъ, невысокаго роста, коренастый мужчина съ багрово-краснымъ лицомъ. Хотя за плечами у него было уже съ полвѣка, но въ его густыхъ волосахъ едва еще пробивалась сѣдина. Сквозь очки въ серебряной оправѣ блестѣли умные, полные жизни глаза.

— А я полагалъ ужъ, что вы, г-нъ майоръ, раздумали, — замѣтилъ онъ Пирогову-отцу. — Мы ожидаемъ только г-на директора гимназій.

— А онъ сейчасъ вотъ подъѣхалъ.

— Такъ прошу, господа, въ залу.

Въ залѣ оказался уже священникъ въ рясѣ, — преподаватель Закона Божія и латинскаго языка. Вошедшіе размѣстились на разставленныхъ по стѣнамъ стульяхъ. Когда же тутъ, въ сопровожденіи Кряжева, вошелъ директоръ гимназій, всѣ разомъ поднялись съ мѣстъ съ почтительнымъ поклономъ. Отвѣтивъ наклоненіемъ головы, а рукой пригласивъ всѣхъ опять сѣсть, онъ самъ занялъ серединное кресло за большимъ столомъ, накрытымъ зеленою суконною скатертью; по одну руку его усѣлся священникъ-латинистъ, по другую — содержатель пансіона.

И начался экзаменъ. Подходили мальчики къ зеленому столу по очереди. Отъ волненья они нерѣдко путались въ самыхъ простыхъ отвѣтахъ. При видѣ этого и Колѣ становилось все болѣе жутко; онъ чувствовалъ, какъ щеки и уши у него разгораются, какъ въ груди духъ спираетъ. А вотъ наступилъ наконецъ и его чередъ:

— Пироговъ Николай!

— Смѣлѣй, смѣлѣй! — услышалъ онъ еще за собой ободрительный шопотъ отца, когда двинулся къ роковому столу.

— Ну-ка-съ, сыне мой, — обратился къ нему законоучитель: — что ты, скажи, знаешь изъ священной исторіи?

— Я все знаю, — храбрясь, отвѣчалъ Коля и не узналъ собственнаго голоса.

— Все? — добродушно усмѣхнулся батюшка. — Такъ ты знаешь больше меня. Повѣдай-ка намъ исторію о сновидѣніяхъ египетскаго фараона.

— Пригрезилось какъ-то фараону…

— Приснилось, приснилось! — поправилъ священникъ.

Коля опѣшилъ. Проходившій въ это время черезъ залу дядька лукаво подмигнулъ ему глазомъ. Это еще пуще сбило его съ толку, и онъ безотчетно началъ попрежнему:

— Фараону пригрезилось…

— Приснилось! приснилось! — еще настоятельное подчеркнулъ батюшка, а Дружининъ какъ-то странно переглянулся съ Кряжевымъ.

„Господи, помилуй! Да что же это такое? Онъ такъ твердо зналъ какъ разъ эти фараоновы сны“…

— Да ты, милый, не смущайся, — замѣтилъ начальникъ пансіона. — Говори, какъ Богъ на душу положить.

Благодаря такой поддержкѣ Коля, вообще неробкаго десятка, опять оправился и уже безъ запинки разсказалъ о фараоновыхъ коровахъ, при чемъ для наглядности показывалъ руками и размѣры тучныхъ и тощихъ коровъ.

— Bene, bene! — похвалилъ его тутъ законоучитель-латинистъ.

Заставивъ его прочесть еще одну-другую молитву, онъ перешелъ къ другой своей спеціальности — латыни.

— Вотъ латинская хрестоматія. Переведи-ка мнѣ сію статейку на русскій языкъ.

По счастливой случайности, Коля у своего послѣдняго учителя переводилъ уже раньше ту же статью; поэтому и теперь удачно справился съ нею.

— Bene, bene, optime! — одобрилъ батюшка. — По закону Божію и латыни къ пріему сего юнца препятствій у меня нѣтъ.

Коля совсѣмъ ободрился. Когда затѣмъ самъ Кряжевъ сталъ экзаменовать его изъ остальныхъ предметовъ: четырехъ правилъ ариѳметики, русской грамматики и французскихъ переводовъ, — отвѣты его вполнѣ удовлетворили и Кряжева и Дружинина.

— А теперь, ваше превосходительство, смѣю надѣяться, не откажете выкушать у насъ чашку чаю? — попросилъ Кряжевъ своего начальника.

— Съ удовольствіемъ.

— Такъ сынъ мой, стало-быть, принятъ? — спросилъ, подходя къ нимъ, Пироговъ-отецъ.

— Да, да, еще бы! — отвѣчалъ Кряжевъ. — Обождите минутку: сейчасъ выйдетъ къ вамъ моя супруга, Анна Ивановна; она вѣдаетъ въ пансіонѣ всею хозяйственною частью.

Отецъ успѣлъ только обнять и расцѣловать сына, какъ въ дверяхъ появилась хозяйка, пожилая, полная и видная барыня, такъ же, какъ и ея мужъ, въ серебряныхъ очкахъ, которыя ея серьезнымъ чертамъ придавали еще больше строгости.

— Здравствуйте, г-нъ майоръ, — заговорила она дѣловымъ тономъ. — Какъ вамъ угодно сдать къ намъ вашего сына: пансіонеромъ или полупансіонеромъ?

— Полупансіонеромъ, — отвѣчалъ Пироговъ-отецъ. — Вѣдь мы живемъ здѣсь по сосѣдству; пускай хоть вечеръ-то и ночь проводитъ подъ родной кровлей.

— Въ гостяхъ хорошо, а дома лучше? Ваша правда. Условія наши вамъ вѣдь небезызвѣстны?

— Какъ-же-съ, Василій Степанычъ намедни еще сообщилъ мнѣ ихъ.

— Такъ съ завтрашняго дня, значитъ, и присылайте его къ намъ, — продолжала Анна Ивановна, своей пухлой рукой ласково проводя по волосамъ новаго полупансіонера. — Тебя, дружокъ, какъ по имени зовутъ?

— Николай.

— А дома у своихъ какъ?

— Коля.

— И я буду звать тебя такъ же. Мы скоро, я увѣрена, станемъ добрыми друзьями. У насъ съ Васильемъ Степанычемъ нѣтъ вѣдь собственныхъ дѣтей, такъ всѣ наши питомцы для насъ тѣ же родныя дѣти.

Голосъ говорящей внезапно такъ смягчился, что Коля въ невольномъ порывѣ прижалъ къ губамъ приласкавшую его руку. Къ этой же рукѣ онъ съ тѣмъ же чувствомъ благодарности прикладывался потомъ ежедневно послѣ каждаго обѣда, наравнѣ со всѣми остальными питомцами Кряжевыхъ.

Кормила ихъ Анна Ивановна сытно и вкусно, сама предсѣдательствуя за столомъ; сопровождала ихъ всегда вмѣстѣ съ мужемъ и въ церковь; а тѣхъ, что въ наказаніе за лѣность или шалость были оставлены безъ обѣда и отбывали свое наказаніе въ классной комнатѣ, она навѣщала тамъ и утѣшала добрымъ словомъ. Ту же поистинѣ материнскую заботливость съ ея стороны пришлось вскорѣ испытать и Колѣ Пирогову.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Танецъ „матлотъ“.

Однажды, въ ожиданіи учителя, воспитанники сидѣли уже въ классѣ по мѣстамъ. Но учитель почему-то запоздалъ. Мальчики болтали, шумѣли; Коля, по натурѣ живчикъ, не отставалъ отъ другихъ. Тутъ два сосѣда его заспорили о томъ, какъ танцуютъ модный тогда танецъ „матлотъ“.

— Да я покажу вамъ, какъ его танцуютъ, — неожиданно вызвался Коля.

— Ну да! Ты, Пироговъ, и простого галопа танцовать не умѣешь.

— А матлотъ умѣю.

— Гдѣ-жъ ты ему научился? Дома, что ли?

— Да, дома.

— Ну-ка, покажи.

Коля вскочилъ съ лавки на столъ и началъ выдѣлывать такіе уморительные скачки и пируэты, что весь классъ покатился со смѣху, захлопалъ въ ладоши:

— Ай да Пироговъ! Браво, браво!

Вдругъ на порогѣ выросла отлично-знакомая всѣмъ плотная фигура съ пунцовымъ лицомъ, въ серебряныхъ очкахъ и общій гамъ былъ покрытъ громовымъ голосомъ:

— Это еще что за балаганъ?

Все мигомъ затихло, а танцоръ, какъ привидѣніе на сценѣ, исчезъ въ провалѣ — межъ двухъ столовъ.

Но это его не спасло: онъ былъ вытащенъ изъ-подъ лавки и долженъ былъ добровольно подставить обѣ ладони, чтобы получить нѣсколько „палей“ плашмя линейкой.

— А теперь маршъ въ уголъ и на колѣни! Послѣ урока ты останешься здѣсь, въ классѣ, и просидишь безъ обѣда.

Вотъ такъ срамъ: и „пали“ линейкой, и стояніе въ углу на колѣняхъ, и голодовка! Недостаетъ только розогъ… (Въ Кряжевскомъ пансіонѣ, въ видѣ тягчайшей мѣры, полагались, по статуту, и розги, но на дѣлѣ онѣ примѣнялись очень рѣдко).

А что за скука, что за тоска — сидѣть этакъ одному въ пустомъ классѣ! И какъ обидно: щелкать зубами голоднымъ волкомъ, когда другіе въ столовой объѣдаются твоимъ любимымъ блюдомъ (вѣдь нынче на третье должны быть вареники?), да еще, пожалуй, шуточки отпускаютъ на твой счетъ… Вотъ тебѣ и матлотъ!

За окошкомъ крики, визгъ и смѣхъ… Значитъ, они уже въ саду; играютъ въ лапту или въ городки. Посмотрѣть, что ли, въ окошко? Да нѣтъ, зачѣмъ?. Только хуже себя раздразнишь… О, Господи, за что такая жестокость? за что?!..

Прикорнувъ на ступенькѣ учительской каѳедры, Коля закрылъ лицо руками, не замѣчая, какъ у него между пальцевъ сочатся слезы. Вдругъ на склоненную голову его легла мягкая женская рука, послышался участливый голосъ:

— Полно, ну, полно! Самъ вѣдь провинился, а теперь вотъ плачешь.

— Я не плачу, Анна Ивановна… — пробормоталъ

Коля, украдкой утирая глаза.

— Мальчику и нельзя плакать, — продолжала г-жа Кряжева и, опустившись рядомъ съ нимъ на ступеньку, обняла его вкругъ плечъ. — Я накормила бы тебя, но это противъ нашихъ правилъ…

— Да я ничуть не голоденъ.

— Не голоденъ? И чудесно: завтра пообѣдаешь тѣмъ плотнѣе. Я отложила уже для тебя порцію варениковъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Анна Ивановна, я не хочу ничего лишняго противъ другихъ.

— А что же ты еще любишь? Кажется, компотъ?.. Да говори же, любишь?

— Люблю…

— Такъ на завтра я закажу компотъ. А на Василья Степаныча ты, миленькій, не серчай. Онъ строгъ, потому что съ вами, школярами, безъ строгости невозможно. Онъ хочетъ сдѣлать изъ васъ не шалопаевъ и тунеядцевъ, а работящихъ, порядочныхъ людей. Самъ онъ вамъ живой примѣръ. Работай, набирай въ голову побольше полезныхъ свѣдѣній, — и выйдетъ изъ тебя недюжинный тоже человѣкъ, будутъ уважать тебя во всей Москвѣ, а съ Божьей помощью — и во всей Россіи.

Ободряя такъ наказаннаго шалуна, почтенная супруга содержателя пансіона не подозрѣвала, конечно, что пророчествуетъ ему даже слишкомъ мало: что его ожидаетъ не всероссійская только, а всемірная извѣстность.

Добрыя слова ея упали на благодарную почву. Сколько разъ потомъ, принимаясь за уроки къ слѣдующему дню, мальчикъ вспоминалъ этотъ разговоръ, чтобы заставить себя добросовѣстно исполнить заданное и по нелюбимымъ предметамъ: латыни и математикѣ.

Зато съ какимъ увлеченіемъ онъ занимался у учителя русскаго языка Войцеховича! И внѣшнимъ своимъ видомъ Войцеховичъ внушалъ уже безотчетное къ себѣ уваженіе: сгорбившись какъ бы подъ тяжестью давившихъ его думъ, онъ глядѣлъ своими голубыми глазами разсѣянно-серьезно, точно ничего и никого вокругъ себя не различая. Но во время урока въ этихъ тусклыхъ глазахъ разгорался вдругъ свѣтлый огонь. Разбирая съ учениками оды Державина, басни Хемницера, Дмитріева, Крылова, стихотворенія Жуковскаго, Гнѣдича, Мерзлякова, онъ своими объясненіями умѣлъ ярко освѣтить наиболѣе удачныя мѣста и придать всей пьесѣ живой интересъ. Читалъ онъ съ учениками въ классѣ также отрывки изъ русской исторіи Карамзина, изъ его „Писемъ русскаго путешественника“, изъ „Пантеона русской словесности“, а послѣ классовъ давалъ имъ тѣ же книги для чтенія въ свободные часы. Для письменныхъ же сочиненій ихъ онъ выбиралъ темы изъ древней или русской исторіи; разсказавъ имъ сперва про какого-нибудь историческаго героя, онъ предлагалъ имъ затѣмъ письменно передать разсказанное съ собственнымъ ихъ мнѣніемъ о характерѣ и дѣйствіяхъ героя. Благодаря этимъ пересказамъ Коля Пироговъ заинтересовался и исторіей, а въ русскомъ языкѣ оказалъ такіе успѣхи, что у Войцеховича сталъ первымъ ученикомъ. Останься онъ долѣе подъ вліяніемъ этого выдающагося словесника, быть можетъ, изъ него, какъ знать, выработался бы постепенно и замѣчательный писатель. Но судьба рѣшила иначе: совершенно неожиданно онъ былъ вынужденъ покинуть пансіонъ Кряжева.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Семейныя невзгоды. — „Приготовитель“ Ѳеоктистовъ. — Случайные просвѣтители: Кнаусъ и Березкинъ.

Пришла бѣда, — отворяй ворота. Въ теченіе второго года пребыванія Коли въ пансіонѣ на семью Пироговыхъ обрушились бѣда за бѣдой.

Старшая сестра Коли, Екатерина, выйдя замужъ, послѣ перваго же ребенка смертельно заболѣла и скончалась.

У второй сестры, Пелагеи, временами стали проявляться признаки душевнаго разстройства.

Второй братъ, Амосъ, которому было уже 15 лѣтъ, заразился отъ школьнаго товарища корью, и эта дѣтская болѣзнь, сама по себѣ вообще не опасная, свела его также въ могилу.

Старшій братъ, двадцатилѣтній Петръ, всегда отличавшійся легкомысліемъ, все болѣе сбивался съ пути: находясь уже на гражданской службѣ, онъ къ своимъ служебнымъ обязанностямъ относился очень небрежно; цѣлыя ночи напролетъ проводилъ за карточнымъ столомъ и для уплаты крупнаго карточнаго долга самовольно взялъ деньги даже изъ казеннаго сундука. Отецъ не замедлилъ пополнить растрату. Но сынъ не унимался и отцу то и дѣло приходилось платить по представляемымъ отъ его имени счетамъ. Въ довершеніе всего, юноша обвѣнчался съ дочерью какого-то унтеръ-офицера, и родители узнали о томъ только тогда, когда молодые пріѣхали изъ-подъ вѣнца.

Всѣхъ ближе принимала все это къ сердцу бѣдная мать. Глаза ея не высыхали отъ слезъ, и, прежде такая цвѣтущая здоровьемъ, она въ одинъ годъ отцвѣла, состарѣлась на десять лѣтъ. Когда же двое ея младшихъ дѣтей, Анна и Коля, старались ее утѣшить, она еще горче заливалась слезами:

— Лишь бы васъ-то, мои милые, Господь сохранили На васъ, меньшихъ, теперь вся наша надежда.

— Слышишь, Коля? — говорила тогда Анна. — Въ хозяйствѣ я помогаю маменькѣ, насколько у меня есть силъ и умѣнья. А ужъ ты, голубчикъ, смотри, учись, чтобы стать опорой семьи.

Такой опорой былъ до тѣхъ поръ отецъ. Но чаша испытаній ихъ еще не исполнилась. Состоя казначеемъ въ казеиномъ провіантскомъ депо, старикъ Пироговъ получилъ ордеръ на выдачу 30-ти тысячъ рублей одному комиссіонеру, командированному на Кавказъ. Деньги онъ выдалъ, но упустилъ при этомъ какую-то формальность. Комиссіонеръ же не довезъ денегъ по назначенію, а по пути безслѣдно скрылся. Съ кого было вернуть казенное добро? Стали провѣрять документы, усмотрѣли промахъ казначея; ну, стало-быть, онъ и отвѣтственъ въ пропажѣ! Суду его не предали (злого умысла у него, очевидно, не было); но ему велѣли подать въ отставку а домъ его съ мебелью и лошадьми описали и продали съ публичныхъ торговъ. Съ послѣднимъ скарбомъ, не вошедшимъ въ опись, пришлось перебраться на маленькую частную квартирку.

— Ну, Коля, — объявилъ отецъ младшему сыну: — ты видишь, каково теперь мое положеніе. Съ голоду мы не помремъ: я займусь частными дѣлами. Но платить за твой пансіонъ у Кряжева мнѣ ужъ не по силамъ.

Коля повѣсилъ носъ.

— Я это очень хорошо понимаю, папенька, — сказалъ онъ. — Но безъ образованія что изъ меня выйдетъ — простой ремесленникъ? А я учился такъ охотно…

— То-то и горе! Изъ тебя, навѣрное, вышелъ бы незаурядный человѣкъ.

— Что бы тебѣ, Иванъ Иванычъ, посовѣтоваться опять съ Мухинымъ? — замѣтила мать Коли. — Онъ вѣдь и нашему Петѣ досталъ казенное мѣсто.

— А что-жъ, и вправду! — согласился мужъ. — Ефремъ Осиповичъ — золотой человѣкъ: что онъ посовѣтуетъ, то и благо.

Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, отецъ съ сыномъ отправились къ Мухину, тому знаменитому доктору и университетскому профессору, котораго копировалъ Коля, играя въ „лѣкаря“. Выслушавъ Пирогова-отца, Мухинъ задалъ его сыну нѣсколько вопросовъ по школьнымъ предметамъ. Отвѣты были настолько увѣренны и толковы, что Мухинъ, видимо, остался доволенъ.

— Способности у мальчика, кажется, недюжинныя, — сказалъ онъ. — Было бы грѣхъ не развить ихъ.

— Вотъ именно! — подхватилъ отецъ Коли. — Учителя въ пансіонѣ имъ не нахвалятся; Кряжевъ такъ и говорилъ мнѣ, что изъ пансіона прямая дорога ему въ университетъ.

Опершись головой на руку, Мухинъ задумался.

— А тебѣ, дружокъ, который теперь годъ? — спросить онъ.

— Четырнадцатый.

— Только-то? Гм… Въ университетъ къ намъ принимаютъ молодыхъ людей не моложе шестнадцати.

— Да развѣ по познаніямъ своимъ онъ могъ бы быть уже принятъ? — спросилъ Пироговъ-отецъ.

— Не совсѣмъ. Но до пріемныхъ экзаменовъ у него впереди еще полгода; нанять хорошаго подготовителя…

— Но какъ же на счетъ возраста?

— Придется, не въ примѣръ другимъ, допустить маленькую уловку: показать его года на два старше.

Коля отъ радости готовъ былъ броситься доброму совѣтчику на шею.

— Я вамъ такъ уже благодаpенъ, Ефремъ Осипычъ!..

— Благодарность свою ты лучше всего докажешь тѣмъ, что выдержишь экзаменъ. А что до приготовителя, Иванъ Иванычъ, — обратился Мухинъ къ отцу, — то его вамъ укажетъ Кондратьевъ, секретарь нашего университетскаго правленія: между студентами у него есть всегда большой выборъ.

Такъ Пироговъ-отецъ и поступилъ. Черезъ два дня у Коли былъ уже „приготовитель“ — студентъ-медикъ Ѳеоктистовъ.

Наканунѣ еще Коля былъ на урокахъ въ Кряжевскомъ пансіонѣ. На душѣ у него Гнило и грустно и весело: вѣдь онъ вскорѣ будетъ студентомъ! Во время рекреаціи играя въ послѣдній разъ съ товарищами „въ войну“, онъ въ небываломъ задорѣ выказывалъ чудеса храбрости и оставилъ на память о себѣ нѣсколько синяковъ и оторванныхъ пуговицъ. А на другой цену придя окончательно проститъся, онъ не утерпѣлъ пpихвастнyть, что самъ великій Мухинъ, нашелъ его будто бы совсѣмъ уже подготовленнымъ для университета.

— Еслибъ осенью при переэкзаменовкѣ кому-нибудь изъ васъ, господа, понадобился репетиторъ, — прибавилъ онъ въ заключеніе, — то прошу ко мнѣ: я съ удовольствіемъ подготовлю.

Кряжевъ разстался съ своимъ чуть ли не лучшимъ пансіонеромъ съ видимымъ сожалѣніемъ и выдалъ ему аттестатъ, въ которомъ значилось, что онъ „обучался съ 5 февраля 1822 года катехизису, изъясненіямъ литургіи, священной исторіи, россійской грамматикѣ, риторикѣ, латинскому, нѣмецкому и французскому языкамъ, ариѳметикѣ, алгебрѣ, геометріи, исторіи всеобщей и россійской, географіи, рисованью и танцованью съ отличнымъ стараньемъ при благонравномъ поведеніи“.

Самому Колѣ особенно жаль было разстаться съ почтенной супругой Кряжева, Анной Ивановной: когда она на прощанье его благословила и поцѣловала въ голову, капнувшая ему на щеку изъ глазъ ея слеза заставила и его невольно прослезиться.

Еще до приглашенія „приготовителя“ Коля успѣлъ получить кое-какія отрывочныя свѣдѣнія по естественнымъ наукамъ и медицинѣ отъ двухъ старыхъ знакомыхъ, своего отца. Одинъ изъ нихъ, Клаусъ, былъ извѣстный всей Москвѣ старичокъ-оспопрививатель екатерининскихъ еще временъ, привившій оспу всей семьѣ, Пироговыхъ. Вѣрный модѣ XVIII вѣка, онъ до конца жизни ходила, въ порыжѣвшемъ отъ времени парикѣ, въ короткихъ черныхъ, съ пряжками, панталонахъ, выше колѣнъ, въ бѣлыхъ, чулкахъ и мягкихъ плисовыхъ, сапогахъ. Во всѣ табельные дни изъ года въ годъ этотъ оригиналъ являлся завтракать къ Пироговымъ. Однажды, откушавъ, онъ досталъ изъ. кармана черный полированный ящичекъ, а изъ ящичка — какой-то блестящій инструментъ.

— Знаешь ты, что это за штука? — спросилъ онъ.

— Не знаю, Андрей Михайлычъ, — отвѣчалъ Коля.

— Это, братецъ ты мой, микроскопъ. Достань-ка какой-нибудь листочекъ отъ растенія.

На окнахъ стояло нѣсколько цвѣточныхъ горшковъ. Коля оторвалъ листокъ и подалъ старику. Тотъ отдѣлить крошечную частичку листка, положилъ ее между двухъ стеклышекъ и наставилъ инструментъ.

— Приложи-ка глазъ къ этой трубочкѣ.

Приложилъ Коля глазъ и пришелъ въ неописанное изумленіе.

— Неужели, Андрей Михайлычъ, это тотъ самый листочекъ?

— Разумѣется.

— Но отчего теперь всѣ жилочки такъ ясно видны?

— Оттого, что стекла здѣсь сильно выпуклыя: увеличиваютъ предметъ въ пятьдесятъ разъ.

— Но тогда и муха должна представиться въ цѣлаго слона?

— Ну, хоть и не въ слона, — усмѣхнулся Кнаусъ, — а все-таки въ воробья. Впрочемъ, цѣлой мухи въ этотъ микроскопъ и не увидѣть.

И пойманная муха должна была во славу науки разстаться сперва съ крылышкомъ, потомъ съ ножкой.

Послѣ того Кнаусъ не разъ еще приносилъ съ собой свой микроскопъ, и Колѣ все болѣе раскрывался невидимый простому глазу міръ чудесъ.

Другимъ случайнымъ просвѣтителемъ его явился старикъ-подлекарь лазарета московскаго воспитательнаго дома, Березкинъ. Замѣтивъ врожденныя врачебныя наклонности мальчика, онъ очень охотно дѣлился съ нимъ своей премудростью и, въ знакъ особаго расположенія, подарилъ ему сборникъ съ описаніемъ, на латинскомъ языкѣ, растительныхъ веществъ, употребляемыхъ въ медицинѣ.

Молодой „приготовитель“, студентъ Ѳеоктистовъ, впрочемъ, очень скоро отодвинулъ обоихъ стариковъ на второй планъ. Приходилъ онъ къ ученику нерѣдко съ пачкой медицинскихъ книгъ подъ мышкой. Коля въ своей ненасытной любознательности тотчасъ набрасывался на нихъ, разглядывалъ рисунки по анатоміи, просматривалъ рецепты и надоѣдалъ учителю безконечными разспросами, удивляя его и своими собственными познаніями.

— Да откуда вы-то объ этомъ знаете? — спросилъ разъ Ѳеоктистовъ, когда Коля сталъ съ полною увѣренностью возражать ему насчетъ дѣйствія какого-то лѣкарства.

— А изъ книжки Григорія Михайлыча Березкина, — отвѣчалъ Коля. — Тамъ все есть. Вотъ сами посмотрите.

И онъ подалъ Ѳеоктистову полученный отъ Березкина дорогой ему сборникъ.

— Старьё! Старьё! — презрительно замѣтилъ Ѳеоктистовъ перелистывая книгу. — Вотъ станете студентомъ, такъ просите купить вамъ фармакологію Іовскаго, въ переводѣ съ нѣмецкаго Ширенгеля.

— Фармакологію? А это, Василій Ѳеклистычъ, что за наука?

(Ѳеоктистовъ по отчеству хотя и именовался въ дѣйствительности „Ѳеоктистовичемъ“, но Пироговы, называли его Ѳеклистовичемъ»).

Студентъ оглядѣлъ неуча свысока.

— Фармакологія — врачебное веществословіе.

— Ве-ще-ство-словіе… — протянулъ Коля. — Натощакъ и не выговоришь! А стоить та фармакалогія не очень дорого?

— Рубля три, а то и четыре.

— Ой-ой, кусается! Ну, да все равно, непремѣнно попрошу купить.

Разъ какъ-то Ѳеоктистовъ принесъ съ собой списокъ своихъ университетскихъ лекцій. Коля тотчасъ занялся этимъ спискомъ.

— Вотъ и фармакологія! Читаетъ ее профессоръ Котельницкій. А хорошо онъ читаетъ?

— Изрядно. Но на первомъ курсѣ вы его еще не услышите.

— Жаль! А вотъ Лодеръ — анатомы человѣческаго тѣла. Должно быть, страшно интересно!

— У почтеннѣйшаго Юста-Христіана Лодера несомнѣнно; онъ у насъ знаменитость.

— Но все же не то, что Мухинъ? Гдѣ онъ тутъ?.. Ахъ, вотъ: Ефремъ Осиповичъ Мухинъ — физіологія по Ленгоссеку. Его-то лекцій я ни одной не пропущу.

Такъ будущій студентъ предвкушалъ ожидающія его въ университетѣ научныя яства.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Поступленіе въ университетъ — № 10 студенческаго общежитія.

Наконецъ подошелъ и сентябрь мѣсяцъ (1824 г.) — время пріемныхъ испытаній въ университетѣ. До пріемнаго возраста — 16 лѣтъ — Колѣ недоставало еще двухъ лѣтъ съ-лишкомъ. Но если ужъ самъ Мухинъ, деканъ медицинскаго факультета, находилъ его развитымъ не по лѣтамъ, признавалъ возможнымъ сдѣлать для него исключеніе изъ общаго правила, лишь бы (была соблюдена формальность, то отцу мальчика было тѣмъ простительнѣе обойти общее правило. 11 сентября онъ подалъ въ правленіе университета прошеніе, приложивъ, вмѣсто метрики, свидѣтельство комиссіи комиссаріатскаго депо о томъ, что «по формулярному списку комиссіонера IX класса Ивана Пирогова значится, въ числѣ прочихъ его дѣтей, сынъ Николай, имѣющій отъ роду шестнадцать лѣтъ». Такимъ удостовѣреньемъ удовлетворились и мальчикъ былъ допущенъ къ экзамену.

Какъ обстрѣленная птица, онъ на этотъ разъ не испытывалъ уже прежняго трепета передъ экзаменаторами, въ числѣ которыхъ былъ вѣдь и его благожелатель Мухинъ; онъ чувствовалъ, напротивъ, необычайный подъемъ духа. Когда профессоръ Чумаковъ задалъ ему какую-то геометрическую задачу, онъ не сталъ даже рѣшать ее на доскѣ, а объяснилъ наглядными жестами по воздуху.

— Хорошо, молодой человѣкъ, очень хорошо! — похвалилъ, его профессоръ, видимо пораженный увѣренностью «молодого человѣка», у котораго не пробивался еще и пушокъ надъ губой.

По алгебрѣ Колѣ пришлось, между прочимъ, извлекать кубическій корень. Второпяхъ, онъ ошибся въ одной цифрѣ но во-время замѣнилъ свой промахъ и тѣмъ окончательно убѣдилъ экзаменатора въ своей сообразительности.

Какъ скаковой конь, раззадоренный скачкой, онъ бралъ одинъ научный барьеръ за другимъ выказывая по каждому предмету даже болѣе познаній, чѣмъ требовалось программой. Такъ, готовъ онъ былъ, сломя голову, скакать еще сколько угодно, если бы Мухинъ не протянулъ ему черезъ столъ руку и не поздравилъ его студентомъ.

— Надѣюсь, — прибавилъ онъ, — что и въ университетѣ мы будемъ вами довольны.

Когда Коля съ пылающимъ лицомъ, вышелъ, въ пріемную, ожидавшій его здѣсь отецъ встрѣтилъ его вопросомъ:

— Ну, что?

— Блестяще провалился.

— Правда?

Но, взглянувъ въ смѣющіеся глаза сына, онъ понялъ, что тотъ шутитъ.

— Врешь, врешь! Выдержалъ. Какъ тебѣ не грѣшно пугать такъ отца?

— Да вы, папенька, за меня развѣ боялись? Мнѣ самому вовсе не было страшно.

— И я былъ крѣпко въ тебѣ увѣренъ; но все-жъ таки, знаешь, на душѣ было какъ-то непокойно: чего на свѣтѣ не бываетъ! Отсюда прямо отправимся къ «верско» — отслужить благодарственный молебенъ.

Послѣ молебна, выйдя изъ часовни, старикъ прижалъ сына къ сердцу.

— Не явное ли то благословеніе Божіе, Николай, — сказалъ онъ, называя его уже не уменьшительнымъ, а полнымъ именемъ: — что ты въ столь раннемъ возрастѣ попадаешь въ университетъ? Правда, умомъ ты выше иного взрослаго; но вкусы у тебя, я полагаю, еще мальчишескіе: не откажешься на радостяхъ выпить чашку шоколаду?

— И двѣ, папенька, съ удовольствіемъ выпью.

— Можетъ быть, и съ пирожками?

— И съ удовольствіемъ и съ пирожками!

Оба такъ громко разсмѣялись дешевой остротѣ, что стоявшій на углу извозчикъ оглянулся и осклабился.

— Не прикажете ли подать?

— Подавай: къ кондитерской Педотти!

Первая лекція! Съ какимъ жаднымъ вниманіемъ молодой Пироговъ слѣдилъ за рѣчью профессора, наскоро занося въ тетрадку каждую его мысль. Литографированныхъ лекцій тогда еще и въ поминѣ не было; слушатели сами записывали за профессоромъ по возможности дословно, а потомъ уже у себя на дому возстановляли набѣло всю лекцію.

Товарищи Пирогова, юноши уже шестнадцати и болѣе лѣтъ, вначалѣ сторонились нашего юнца. Самъ онъ, впрочемъ, особенно и не искалъ ихъ общества, такъ какъ, благодаря своему бывшему «приготовителю» Ѳеоктистову, съ перваго же дня очутился среди старыхъ студентовъ. Дѣло въ томъ, что изъ прихода Троицы въ Сыромятникахъ, гдѣ жили Пироговы, до университета на Неглинной было версты четыре, слѣдовательно туда и обратно цѣлыхъ восемь верстъ. Ѳеоктистовъ и предложилъ своему ученику завтракать у него въ студенческомъ общежитіи, гдѣ онъ помѣщался въ № 10 вмѣстѣ съ пятью однокурсниками.

Войдя въ первый разъ въ № 10, Пироговъ не засталъ еще тамъ хозяевъ, у которыхъ лекція почему-то затянулась. Такимъ образомъ онъ имѣлъ возможность хорошенько оглядѣться. Комната была настолько просторна, что по стѣнамъ размѣстилось шесть кроватей со столиками. На столикахъ лежали груды тетрадей и книгъ, а на одной кровати валялась фуражка. Пироговъ заглянулъ въ фуражку и прочелъ въ ней латинскую надпись:

«Hunc pil (eus) (продолженіе было стерто головой владѣльца.) fur rapidis manibus tangere noli; possessor cujus fuit semperque erit Tshistoff, qui est studiosus quam maxime generosus».

Зная хорошо по-латыни, онъ сразу понялъ надпись: «Эту шляпу…. воръ проворными руками трогать не смѣй; владѣльцемъ каковой былъ и всегда будетъ Чистовъ, студентъ весьма родовитый».

Видно, этотъ Чистовъ — латинистъ. Каковъ-то онъ, какъ товарищъ?

Тутъ старикъ-дядька внесъ шипящій самоваръ и съѣстное: ситникъ и колбасу; а затѣмъ одинъ за другимъ стали входить и жильцы-студенты. Всѣ они были болѣе или менѣе усаты, бородаты и, видимо, недоумѣвали, откуда взялся у нихъ въ камерѣ безбородый молокососъ. Подоспѣвшій Ѳеоктистовъ разсѣялъ ихъ недоумѣніе. Снисходительно пожимая руку представляемаго имъ «зеленаго» товарища, они продолжали между собой начатый разговоръ и закурили трубки. Одинъ же, волосатый, темнолицый брюнетъ, развалился на той самой кровати, гдѣ лежала фуражка съ латинскою надписью.

«Такъ вотъ онъ, Tshistoff, studiosus maxime generosus!» — сообразилъ Пироговъ и съ такимъ любопытствомъ уставился на Чистова, что тотъ самъ обратилъ на него вниманіе и спросилъ его:

— Скажите-ка, съ какими латинскими авторами вы знакомы?

Пироговъ покраснѣлъ и не зналъ, что отвѣтить.

— Ну, что же? — продолжалъ Чистовъ. — Отъ Ѳеоктистова вы, я чай, немногому научились? Гдѣ ему! Въ латыни онъ профанъ и скандировать даже не умѣетъ.

«Odь profanum vulgus et arceo:

Favete linguis! carmina non prius

Audita Musarum sacerdos

Virginibus puerisque canto» *).

) «Темную чернь отвергаю съ презрѣніемъ:

Тайнымъ доселѣ внемлите напѣвамъ;

Жрецъ, вдохновенный Каменъ повелѣніемъ,

Мальчикамъ нынѣ пою я и дѣвамъ». Пер. Фета.

— Знаете вы, откуда это?

— Кажется, изъ Горація? — робко отозвался Пироговъ, исподлобья косясь на Ѳеоктистова. Но тотъ разливалъ чай и не слышалъ, или дѣлалъ видъ, что не слышитъ.

— Вѣрно; но Горацію я предпочитаю еще Овидія, — продолжалъ Чистовъ и взялъ съ своего ночного столика книжку. — На сонъ грядущій я перечитываю его «Метаморфозы». Вы ихъ читали?

— Читать не читалъ, но слышалъ о нихъ отъ Василья Ѳеклистыча…

— Ну, такъ я сейчасъ вамъ что-нибудь прочитаю. Садитесь-ка около меня.

Онъ указалъ на край кровати и сталъ читать. «Скандировалъ» онъ такъ звучно и съ такимъ одушевленіемъ, что увлекъ юнаго слушателя, которому, къ собственному его удивленію, почти все оказалось понятнымъ. Чистовъ, какъ большинство его товарищей, былъ изъ семинаристовъ, но сдѣланъ онъ былъ (по выраженію Пирогова) изъ краснаго дерева, а тѣ только изъ еловаго.

Предоставляя почитателю римскихъ классиковъ услаждаться «Метаморфозами», остальные студенты за чаемъ и колбасой разсуждали и спорили о современныхъ вопросахъ. Пиpоговъ, слѣдя за гекзаметрами Овидія, краемъ уха все-таки подхватывалъ цѣлыя фразы. Назывались и царствовавшій тогда императоръ Александръ I, и недавно скончавшійся Наполеонъ, и новое свѣтило родной литературы, Александръ Пушкинъ.

— Наполеонъ — вjтъ геній, такъ геній! — восклицалъ одинъ изъ спорщиковъ. — Какъ Пушкинъ-то его воспѣлъ!

— Что твой Пушкинъ! — возражалъ другой. — Вся ода его — какой-то винегретъ!

— Винегретъ! — возмутился первый и, схвативъ стулъ, треснулъ имъ объ полъ. — Кто смѣетъ говорить противъ Пушкина? Слушайте и сами судите, господа:

«Чудесный жребій совершился:

Угасъ великій человѣкъ»…

Декламаторъ, по фамиліи Катоновъ, сбылъ пламеннымъ почитателемъ знаменитаго актера Мочалова. Мочаловъ, крупный самородный талантъ, бралъ, какъ говорится, «нутромъ». Катоновъ, подражая своему идеалу, но не обладая его природнымъ даромъ, не зналъ мѣры, изступленно размахивалъ по воздуху стуломъ и оралъ во всю мочь, съ пѣною у рта, съ налитыми кровью глазами.

У Пирогова сердце замерло. Стихами Пушкина онъ восхищался, а за этого бѣсноватаго ему въ то же время было совѣстно.

Тому, впрочемъ, не дали кончить. Одинъ изъ товарищей, Лобачевскій, высокій и плечистый малый, вырвалъ у него изъ рукъ стулъ.

— Замолчишь ли ты наконецъ?

Декламаторъ не сразу сдался.

— А послѣдній-то куплетъ каковъ:

«Да будетъ омраченъ позоромъ

Тотъ малодушный, кто въ сей день

Безумнымъ возмутитъ укоромъ

Его развѣнчанную тѣнь!

Хвала!.. Онъ, русскому народу

Высокій жребій указалъ,

И міру вѣчную свободу

Изъ мрака ссылки завѣщалъ».

Послѣднія строки вылетали изъ устъ Катонова уже въ видѣ отрывистаго рева, потому что Лобачевскій взялъ его за плечи и затрясъ изо всѣхъ силъ.

Доревѣвъ, Катоновъ не на шутку схватился съ своимъ противникомъ. Озлобленіе, какъ извѣстно, утраиваетъ силы, а потому силачу Лобачевскому, несмотря на его тѣлесное превосходство, нелегко было справиться съ озлобленнымъ. Товарищи же обоихъ потѣшались надъ ними, поощряя то того, то другого:

— «То сей, то оный на бокъ гнется!»

— Ай, да Лобачевскій!

— Не поддавайся, Катоновъ, не поддавайся! Дай ему подъ ножку!

— Нѣтъ, господа, это нечестно! Гладіаторы дрались начистоту.

Неизвѣстно, кто еще взялъ бы верхъ, не случись «инцидента» съ Лобачевскимъ: у него сломался каблукъ, и, споткнувшись, онъ въ своемъ паденіи увлекъ на пола, и противника. Зрители разразились такимъ гомерическимъ хохотомъ, что товарищи: ихъ изъ сосѣдняго номера не утерпѣли также заглянуть къ нимъ. Но оба борца уже въ конецъ запыхались и добровольно прекратили борьбу.

Съ приходомъ новыхъ собесѣдниковъ завязалась бесѣда и на новыя темы. Говорили о какомъ-то «массонскомъ» обществѣ, о недавнихъ похожденіяхъ удалого студента — поэта Полежаева; а того больше еще о профессорахъ.

— Ну, братцы, угостилъ же насъ нынче Мудровъ! Ручки-ножки не грѣхъ ему расцѣловать! Такъ и предупредилъ ужъ вначалѣ: «Запишите себѣ, господа, отъ слова до слова: этого вы нигдѣ не найдете. Самъ я на-дняхъ только узналъ это изъ Бруссе». Да какъ пошелъ, пошелъ!..

— Да, всѣхъ прежнихъ божковъ теперь по боку.

Подавай намъ Бруссе, Биша, Пинеля.

— А въ клиникѣ-то, въ клиникѣ какъ онъ отдѣлалъ рутину! «Вотъ, — говоритъ, — смотрите, нашъ тифозный послѣ (80 піявицъ почти уже на ногахъ; а пропиши я ему, — говоритъ, — попрежнему валеріану да арнику, онъ давно лежалъ бы ужъ на столѣ».

— Еще бы! Нашъ Матвѣй Яковличъ — не профессоръ, а восьмое чудо свѣта.

— Въ такомъ случаѣ Лодеръ — девятое.

— Правда; невеличка птичка, да ноготокъ востеръ. Какъ ловко вѣдь онъ оберъ-полицеймейстера поддѣлъ!

— Когда?

— Да на-дняхъ же, на парадѣ. Ѣдетъ нашъ Юстъ-Христіанъ туда въ своей каретѣ, а оберъ-полицеймейстеръ скачетъ наперерѣзъ, напустился на кучера: «Куда прешь, болванъ! Назадъ, назадъ!» Лодеръ же изъ кареты машетъ рукой кучеру: «Впередъ, впередъ!» Тутъ оберъ-полицеймейстеръ уже къ самому Лодеру: — «Да какъ вы, милостивый государь, смѣете! Я — самъ оберъ-полицеймейстеръ»… — «А я — самъ Юстъ-Христіанъ Лодеръ. Васъ знаетъ одна Москва, а меня вся Европа. Ну, пошелъ!» — крикнулъ онъ кучеру — и былъ таковъ.

— Ха-ха-ха! Вотъ молодчина! Самого чорта не боится.

— Не нарваться бы ему только на министра, когда тотъ будетъ къ намъ изъ Петербурга.

— А что?

— Да вѣдь министерство хочетъ запретить вскрытіе труповъ.

— Ну! Ты это самъ сейчасъ выдумалъ?

— Какія выдумки! Въ канцелярію нашу пришелъ уже запросъ: нельзя ли въ анатомическомъ театрѣ замѣнить трупы чѣмъ-нибудь другимъ?

— Да чѣмъ ихъ замѣнишь-то?

— А очень просто чѣмъ: возьметъ профессоръ этакъ носовой платокъ, привяжетъ одинъ конецъ тебѣ къ лопаткѣ, другой къ плечевой кости, да и потянетъ: «Вотъ вамъ, господа, musculus deitoiucus».

Опять дружный взрывъ смѣха.

Такіе сцены и разговоры повторялись потомъ въ присутствіи Пирогова въ № 10 каждый день, и вскорѣ онъ чувствовалъ себя тамъ какъ рыба въ водѣ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Кости и гербарій. — Философствованіе.

Несмотря на то, что Пироговъ былъ на нѣсколько лѣтъ моложе обитателей № 10, его острый умъ и ненасытная любознательностъ пріобрѣли ему общее ихъ расположеніе, и они стали относиться къ нему, какъ бы къ младшему брату. Какъ-то разъ Ѳеоктистовъ показывалъ своему бывшему ученику имѣвшіяся у него нѣкоторыя части человѣческаго скелета.

Пироговъ не могъ подавитъ вздоха:

— Когда-то и у меня будетъ такой ассортиментъ костей!

— Да у меня есть тутъ лишніе позвонки и ребра, — сказалъ Ѳеоктистовъ. — Хотите, берите себѣ.

Примѣръ его оказался заразителенъ: Чистовъ тутъ же предложилъ Пирогову человѣческую руку, а Катоновъ — ногу.

— Если ужъ на то пошло, — сказалъ Лобачевскій, — то у меня найдутся для васъ и черепныя кости. Вотъ посмотрите-ка какъ онѣ очищены: бѣлѣе снѣга!

— Да самъ-то ты откуда добылъ ихъ? — замѣтилъ одинъ изъ товарищей: — у Лодера на лекціи стащилъ?

— Грѣхъ сладокъ, а человѣкъ падокъ! Вороватъ отнюдь не въ моихъ привычкахъ: но не присвоитъ себѣ такой красоты — выше силъ человѣческихъ!

У старика-дядьки Якова нашелся кулекъ, и, уложивъ туда всю груду пожертвованныхъ ему костей Пироговъ повезъ ихъ на «Волочкѣ» домой.

О «Волочкѣ» — этомъ первобытномъ типѣ извощичьяго экипажа Бѣлокаменной — врядъ ли кто-нибудь изъ современныхъ москвичей еще помнитъ. То были большія дровни съ самой простой подушкой. Садились сѣдоки бочкомъ, свѣшивая ноги почти до земли, а колѣни прикрывали грубой дерюгой или мѣшкомъ для защиты отъ уличной грязи. Зато и плата была по экипажу; за конецъ въ 8 верстъ — гривеннику а въ 4 версты — пятакъ.

Пироговъ на этотъ разъ не пожалѣлъ пятачка; когда же, добравшись до дому, прошелъ съ кулькомъ въ свою комнату, то позвалъ за собой туда мать и сестеръ.

— Отгадайте-ка, что у меня тутъ въ кулькѣ?

— Вѣрно, провизія! — обрадовалась мать.

Сынъ самодовольно усмѣхнулся:

— Пожалуй, что и провизія; да какая?

— Ужъ не рыба ли на уху?

— Можетъ-быть, живая стерлядь? — досказала одна изъ дочерей. — Вотъ славно бы!

— Нѣтъ, я знаю что: поросенокъ! — подхватила другая дочь. — Вѣрно, Николай?

— Въ университетѣ у насъ ни стерлядей, ни поросятъ пока не разводятъ, — отвѣчалъ Николай и высыпалъ изъ кулька на столъ свои драгоцѣнныя кости; — это — провизія, но не для желудка, а для ума!

Разочарованіе матери и сестеръ было, понятно, полное.

Когда онъ тутъ началъ раскладывать отдѣльныя части скелета по ящикамъ комода, къ нему вышла поздороваться старая няня Михайловна, пришедшая какъ разъ изъ богадѣльни навѣстить своихъ господъ. Увидѣвъ, чѣмъ занять ея питомецъ, набожная старушка руками всплеснула.

— Матушки мои! Царица Небесная! Да это никакъ кости человѣческія?

— Человѣческія, — подтвердилъ Пироговъ и принялся разсказывать, для чего онѣ будутъ служить ему.

Михайловна все еще не могла придти въ себя и продолжала ахать и охать.

— Чѣмъ бы дать грѣшнымъ костямъ покой въ могилкѣ, ты ими словно въ бабки играешь!

— Этимъ бабкамъ, няня, никакой бѣды отъ того не сдѣлается; будетъ имъ одна честь, что по нимъ научусь другихъ людей спасать отъ могилы. А кстати вотъ покажу тебѣ также, что у насъ въ головѣ находится.

Михайловна слушала и только головой качала:

— Господи Іисусе Христе, помилуй насъ! Какой ты у насъ, Коленька, вышелъ разумникъ, да какой безстрашникъ!

Нѣкоторое время спустя у Пирогова зашла рѣчь съ Лобачевскимъ о лекціяхъ ботаники.

— Лекціи лекціями, — замѣтилъ Лобачевскій, — а безъ собственнаго медицинскаго гербарія вамъ не обойтись.

— Да я и то лѣтомъ собиралъ и сушилъ разныя растенія, — сказалъ Пироговъ.

— Все, что подъ руку попадется и безъ всякой системы? Латинскихъ названій ихъ, я чай, тоже не знаете? Такъ это у васъ не гербарій, а сѣно! Вотъ у меня такъ гербарій: собралъ его одинъ ученый аптекарь-нѣмецъ и всякое растеніе по Линнею^[1] опредѣлилъ. Хотите посмотрѣть?

— Какъ не хотѣть!

Гербарій, въ самомъ дѣлѣ, оказался образцовый: до пятисотъ лѣкарственныхъ растеній были аккуратнѣйшимъ образомъ вложены въ листы пропускной бумаги, и каждое снабжено соотвѣтственною латинскою надписью. У Пирогова отъ зависти глаза разбѣжались.

— Да это сокровище, которому цѣны нѣтъ!

— Гербарій вамъ, значитъ, нравится? — сказалъ Лобачевскій. — Такъ я вамъ его, такъ и быть, уступлю. Мнѣ онъ все равно уже не нуженъ.

— Но у меня и капиталовъ такихъ нѣтъ…

— Да я возьму съ васъ дешево, самую божескую цѣну: 10 рублей ассигнаціями. По рукамъ, что ли?

Опасаясь, какъ бы владѣлецъ «сокровища» еще не раздумалъ, Пироговъ, не торгуясь, ударилъ по рукамъ и кликнулъ дядьку Якова:

— Уложи-ка мнѣ это въ ящикъ и снеси внизъ.

— Да вотъ еще что, Пироговъ, — добавилъ тутъ Лобачевскій: — у васъ вѣдь, слышно, есть дома взрослыя сестры?

— Есть.

— Такъ попросите-ка которую-нибудь связать мнѣ шелковый шнурокъ для часовъ.

— Непремѣнно попрошу…

Уже по пути домой на извозчикѣ его взяло раздумье: а что, коли свободныхъ десяти рублей дома не найдется? Да и возьмутся ли еще сестры связать шнурокъ для совершенно чужого имъ человѣка?

«Ну, да ужъ теперь все равно поздно раздумывать; будь, что будетъ!»

Когда прислуга внесла тяжелый ящикъ въ квартиру, первыми увидѣли его обѣ сестры.

— Что ты привезъ, Николай? Опять кости?

— Нѣтъ, цѣлый гербарій!

— Гербарій? Это что такое?

— Засушенныя растенія.

— Да вѣдь все лѣто ты только и дѣлалъ, что сушилъ растенія.

— Какъ любитель. А это ученый медицинскій гербарій; каждое растеніе въ своемъ родѣ unicum^[2].

— Уникумъ, уникумъ… — шептали про себя сестры мудреное слово, не рѣшаясь уже спросить брата, что оно означаетъ.

А онъ бережно вынималъ изъ ящика пачку пропускной бумаги за пачкой и комментировалъ отдѣльныя растенія:

— Вотъ Atropa Belladonna, по-русски сонная одурь. Atropos была у древнихъ та изъ трехъ Паркъ, что обрѣзала нить жизни. Растеніе названо по ней, потому что сокъ его смертельно ядовитъ; въ малыхъ же дозахъ оно служитъ лѣкарствомъ.

— Смертельно ядовито, говоришь ты? А вѣдь какая прелесть! Какъ наружность-то обманчива!

— Оттого-то ему и дано еще прозвище Belladonna — красавица. А вотъ это изъ того же семейства растетъ вездѣ и у насъ: Hyoscyamus niger, L… т.-е. черная бѣлена по Линнею.

— Но откуда ты, Николай, досталъ все это? Подарилъ тебѣ кто изъ студентовъ?

— «Подарилъ»! Прошу покорно! Такихъ благодѣтелей и съ огнемъ не отыщешь, что дарили бы цѣлые гербаріи!

— Такъ, стало-быть, купилъ?

— Стало-быть.

— И не дорого?

— Дешевле пареной рѣпы: за всю коллекцію 10 рублей ассигнаціями.

— Да ты, Николай, съ ума сошелъ! Гдѣ взялъ ты такія деньги?

— Пока-то онѣ еще не заплачены.

— И слава Богу! Сейчасъ же отвези назадъ!

— Ну, нѣтъ; ни за что!

— Маменька! Посмотрите, что Николай опять натворилъ!

Хотя мать и любила своего меньшого больше всѣхъ остальныхъ дѣтей, но, узнавъ о его «сумасшедшей» покупкѣ, тоже крѣпко осерчала и осыпала его горькими упреками.

— Ты отлично знаешь, что у насъ теперь каждая копейка на счету, — говорила она, — а ты, не спросясь, швыряешь рубли за окошко! Папенька, навѣрное, не дастъ такихъ денегъ.

Сынъ сталъ оправдываться; но въ горлѣ у него уже что-то подступало; вотъ-вотъ изъ глазъ брызнутъ слезы… Онъ не договорилъ и убѣжалъ вонъ въ свою комнату. Здѣсь, уже не сдерживаясь, онъ кинулся на постель и зарыдалъ.

Наступилъ вечеръ. Сестры, одна за другой, приходили звать его сперва къ чаю, потомъ къ ужину. Уткнувшись лицомъ въ подушку, онъ не отзывался. Послѣ ужина обѣ вмѣстѣ пришли утѣшать его.

— Оставьте меня, прошу васъ! — буркнулъ онъ въ отвѣтъ. — Я перестану ходить на лекціи, брошу совсѣмъ университетъ…

— Что за глупости, Николай! Какъ-нибудь ужъ мы постараемся достать тебѣ 10 рублей. Только успокойся!

Поутру, передъ самымъ уходомъ его въ университетъ, одна изъ сестеръ, дѣйствительно, сунула ему украдкой въ руку десятирублевую ассигнацію. Отъ кого ей удалось достать ее, — онъ такъ никогда и не узналъ.

— А шелковый! шнурокъ мнѣ вяжутъ? — справился Лобачевскій, принимая отъ него ассигнацію.

— Вяжутъ, вяжутъ…

Сестрамъ, которыя такъ великодушно выручили его, онъ не имѣлъ уже духу сказать о своемъ обѣщаніи Лобачевскому и затѣмъ всякій разъ, когда тотъ напоминалъ ему о шнуркѣ, онъ отдѣлывался уклончивымъ отвѣтомъ.

Потраченныя на гербарій деньги не пропали даромъ: Пирогову открылся въ немъ неизсякаемый источникъ духовнаго наслажденія; перебирая каждый день растеніе за растеніемъ, онъ совершенно незамѣтно изучилъ всѣ ихъ признаки и уже безъ ошибки могъ не только назвать, но и описать любюе растенье. Лугомъ дѣлая съ товарищами ботаническія экскурсіи по окрестностямъ Москвы, онъ пополнялъ еще свою сокровищницу новыми экземплярами.

Что же сталось впослѣдствіи съ этимъ гербаріемъ? Для будущаго медика онъ сослужилъ уже свою службу. По окончаніи курсу уѣзжая изъ Москвы, Пироговъ оставилъ гербарій на сохраненіе у матери. Но съ годами моль и мыши дѣлали свое дѣло, и, чтобы попорченная уже коллекція пошла еще хоть кому-нибудь въ прокъ, г-жа Пирогова отдала ее одному бѣдному студенту.

Постоянно вращаясь въ кругу выпускныхъ «стариковъ», Пироговъ все болѣе входилъ въ ихъ умственные интересы. Веселую болтовню у нихъ зачастую смѣняли горячіе научные споры, подкрѣпляемые цитатами изъ ученій міровыхъ философовъ: Шеллинга, Гегеля, Окена.

«Двумъ мало-мальски образованнымъ русскимъ нельзя сойтись вмѣстѣ (замѣчаетъ по этому поводу Пироговъ въ своихъ посмертныхъ запискахъ), чтобы не заговорить тотчасъ же объ отвлеченныхъ предметахъ. Это, должно-быть, признакъ молодой нашей культурности; все ново, зелено, незрѣло, непередумано, неперечувствовано, неосмыслено. Такъ и со мною: лишь только я выскочилъ изъ дома на волю и сблизился съ университетскою молодежью, тотчасъ же давай слушать судить и рядить о матеріяхъ отвлеченныхъ. Почти съ того же давняго времени у меня составилось и крѣпло вѣрованіе, и я началъ убѣждаться въ предопредѣленіи».

Свои «вольнодумные» взгляды онъ не стѣснялся выражать и въ присутствіи матери. Когда же она недоумѣвала и ужасалась онъ съ апломібомъ молодежи гордящейся нахватанными налету «философскими» воззрѣніями, ссылался на Шеллинга.

Мать вздыхала и крестилась.

— Прогнѣвали мы знать Господа! Съ роднымъ сыномъ не столковаться. Время-то какое настало! Куда это свѣтъ идетъ?

— Куда ему идти, маменька, и что такое вообще время? Прошедшаго не воротишь, настоящаго не поймаешь; а будущее — кто его вѣдаетъ?

— Такъ-то такъ… Охъ, охъ, охъ! Умный ты у меня, что и говорить; да какъ бы умъ у тебя за разумъ не зашелъ.

Вспоминая въ старости о своихъ старшихъ товарищахъ, еще куда болѣе крайнихъ «вольнодумцахъ», Пироговъ замѣчаетъ, что сколькихъ изъ нихъ онъ видѣлъ впослѣдствіи «тише воды, ниже травы», а самаго рьянаго встрѣтилъ «тишайшимъ» штабъ-лѣкаремъ, женатымъ и служившимъ отлично въ госпиталѣ…

Московская университетская молодежь того времени, подобно деритскимъ и германскимъ «буршамъ», немало также проказничала. Но наука и ея представители уважались, аудиторіи во время лекцій были полнымъ-полны, и почти каждая лекція служила потомъ матеріаломъ для оживленнаго обмѣна мыслей.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Смерть отца. — Дядя Назарьевъ. — Квартира съ нахлѣбниками. — Профессора и студенты.

Частныя дѣла, которыми Пироговъ-отецъ занялся по выходѣ въ отставку, давали ему возможность кое-какъ перебиваться съ семьею изо дня въ день. Но, снявъ съ себя нарядную военную форму и облекшись въ безцвѣтное партикулярное платье, онъ и самъ точно обезцвѣтился, сталъ другимъ человѣкомъ: прежней живости характера и энергіи не осталось и слѣда. Среди бѣла дня онъ ложился на диванъ и засыпалъ крѣпкимъ сномъ; ко всякимъ житейскимъ непріятностямъ относился съ полнымъ равнодушіемъ и временами только хватался за голову; а на вопросъ: что съ нимъ? — отвѣчалъ отрывисто и нехотя:

— Да такъ… голова…

Въ половинѣ апрѣля 1825 года, возвратившись изъ бани онъ выпилъ квасу, быть-можетъ слишкомъ холоднаго: ночью ему стало такъ худо, что пришлось послать за лѣкаремъ. Тотъ прибѣгнулъ къ обычному тогда средству — кровопусканію. Больному стало легче; черезъ нѣсколько дней онъ поднялся опять на ноги и началъ выходить въ садъ. Но здоровье его, должно-быть, внушало еще серьезныя опасенія, потому что лѣкарь нашелъ нужнымъ пригласить на консиліумъ самого Мухина. Прописанная Мухинымъ Magnesia uiphurica сдѣлала свое дѣло: больной почувствовалъ себя значительно бодрѣе и не отказался даже выѣхать вмѣстѣ съ дѣтьми на народное майское гулянье въ Сокольникахъ.

Войдя поутру 1-го мая въ столовую, сынъ засталъ уже тамъ обоихъ родителей за кофеемъ.

— А погодка-то какая! — говорилъ онъ, здороваясь: — совсѣмъ лѣтняя, какъ на заказъ. Такъ мы съ вами, папенька, нынче въ Сокольники?

Въ отвѣтъ старикъ пробормоталъ что-то невнятное.

— Охъ, ужъ эти вѣщіе сны! Не дай Богъ! — вздохнула мать.

— Что такое, маменька? — спросилъ сынъ. — Папенька видѣлъ вѣщій сонъ?

— Да, будто кто-то говоритъ: «Слышали вы, что Иванъ Ивановичъ Пироговъ померъ?»

— Что это вы, маменька! Полноте. Развѣ можно вѣритъ снамъ?.. Когда мнѣ вернуться изъ университета?

— Да такъ, къ часу. Сперва откушаемъ.

— Великолѣпно. Ровно въ часъ я буду дома.

Обѣщаніе свое онъ сдержалъ и еще за нѣсколько минутъ до часу приближался къ родному дому. Но, Боже ты мой, что бы это значило? Передъ домомъ цѣлое сборище… Свѣтлое настроеніе разомъ смѣнилось у него тяжелымъ предчувствіемъ.

Такъ и есть: ворота настежь, а изъ открытыхъ оконъ доносятся женскіе вопли.

Ужъ онъ въ сѣняхъ, въ передней, и открываетъ дверь въ залу. По серединѣ залы — столъ, а на столѣ — одѣтое въ военный мундиръ тѣло съ раздутымъ, темно-багровымъ лицомъ…

Въ глазахъ у Николая помутилось и, не подоспѣй сестры, онъ грохнулся бы на полъ.

Послѣ, уже ему разсказали, что около полудня съ отцомъ сдѣлалось дурно. Поспѣшили дать ему лѣкарство, прописанное Мухинымъ. Но когда ложку подносили ему ко рту, онъ откинулся назадъ, побагровѣлъ и съ хрипомъ скатился со стула. По отзыву врачей, то былъ апоплексическій ударъ.

Понятно отчаяніе всей семьи, лишившейся въ немъ любимаго мужа, отца и кормильца. Безпутный старшій сынъ Петръ — и тотъ былъ глубоко потрясенъ. Идя за гробомъ отца рядомъ съ младшимъ братомъ, онъ не могъ также сдержать слезъ и схватила, брата за руку.

— Слушай, Николай, — сказалъ онъ: — я немало причинилъ горя покойному, особенно картами; онѣ меня погубили. Поклянись мнѣ на гробѣ отца, что никогда не возьмешь картъ въ руки.

— Да я никакой игры, кромѣ дурачковъ да мельниковъ, и не знаю, — отвѣчалъ Николай.

— Но тебя могутъ уговорить сѣсть въ азартную игру или крупную коммерческую; а ты, не умѣя играть, всегда будешь въ проигрышѣ. Поклянись же никогда не играть на деньги.

— Клянусь Богомъ!

И онъ сдержалъ свою клятву.

Какъ только тѣло покойнаго было опущено въ могилу, въ осиротѣлый домъ постучались кредиторы. Наличныхъ денегъ не было, и на удовлетвореніе долговъ приходилось разстаться съ послѣднимъ своимъ скарбомъ.

Но свѣтъ не безъ добрыхъ людей. Однажды подъ вечеръ безутѣшная вдова вмѣстѣ съ двумя дочерьми и младшимъ сыномъ обсуждали въ который уже разъ вопросъ о томъ, куда имъ дѣться, если домохозяинъ потребуетъ очистить квартиру. Какъ вдругъ отворяется дверь, и входить сгорбленный человѣчекъ въ потертомъ вицмундирѣ и съ Владимірскимъ крестикомъ въ петлицѣ. Г-жа Пирогова поднялась ему навстрѣчу.

— Андрей Филимонычъ! Вы-то хоть насъ не совсѣмъ забыли. Спасибо, родной!

Гость, Андрей Филимоновичъ Назарьевъ, приходился покойному Пирогову-отцу чѣмъ-то въ родѣ троюроднаго брата и служилъ засѣдателемъ въ какомъ-то судѣ.

— Зачѣмъ зазвать, матушка, — отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ, цѣлуя хозяйкѣ руку. — Слава Богу, свои люди. А я къ вамъ, матушка, вотъ за чѣмъ. Скажите-ка откровенно: оставилъ вамъ Иванъ Иванычъ (царство небесное!) на прожитье какіе капиталы, аль ничего не оставилъ?

— Какіе ужъ, батюшка, капиталы! Послѣднихъ пожитковъ изъ-за долговъ мы должны рѣшиться, и не нынче — завтра насъ сгонятъ съ квартиры.

— Такъ что и голову вамъ съ дѣтками негдѣ преклонить? Такъ вотъ-съ, у меня, какъ вамъ извѣстно, есть свой домишко; пока что перебирайтесь-ка къ намъ.

— Да мнѣ, Андрей Филимонычъ платить вѣдь нечѣмъ…

— Что вы матушка! Нешто съ васъ родныхъ, я возьму плату?

Г-жа Пирогова была тронута до слезъ.

— Но вѣдь домъ-то у васъ небольшой, и у самихъ три дочери…

— Ну, двѣ-то еще подростки; могутъ спать со старшей сестрицей. Внизу у насъ вѣдь цѣлыхъ четыре горницы; на насъ хватитъ. Мезонинъ же съ чердачкомъ къ вашимъ услугамъ. Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.

Такъ Пироговы на другой же день переселились -къ добряку, домикъ котораго находился у Прѣсненскихъ прудовъ въ приходѣ Покрова въ Кудринѣ. Изъ одного окна мезонина открывался видъ на Дѣвичье поле съ Воробьевыми горами въ отдаленіи. Сколько разъ потомъ молодой Пироговъ стоялъ у этого окна и невольно вздыхалъ по старомъ отцовскомъ домѣ, изъ верхняго этажа котораго можно было видѣть Андроньевъ монастырь, памятный ему еще съ ранняго дѣтства.

Между его сестрами и барышнями Назарьевыми установились вскорѣ дружескія отношенія. Самъ же онъ предпочитали болтовнѣ съ хозяйскими дочками серьезный разговоръ съ самимъ хозяиномъ.

Возвращался Андрей Филимоновичъ со службы всегда съ туго-набитымъ портфелемъ и послѣ обѣда садился опять за свои бумаги. Скрипя перомъ, онъ потягивалъ дымъ изъ черешневаго чубука, похлебывалъ холодный чай изъ стакана и иногда только съ улыбкой поднималъ голову, когда канарейка, висѣвшая надъ окномъ въ клѣткѣ, звонкою трелью внезапно прерывала нить его мыслей.

Съ тою же благодушною улыбкой оборачивался онъ и къ «племяннику» Николаю, когда тотъ, соскучась у себя въ мезонинѣ, спускался къ нему внизъ.

— Садись, племянничекъ, садись, побесѣдуемъ, — говорилъ онъ и клалъ въ сторону перо.

Случалось, что Николай, по пути изъ университета, заходилъ также къ «дядѣ» въ судъ у Иверскихъ воротъ. Тогда Андрей Филимоновичъ бралъ его съ, собой въ сосѣдній трактиръ напиться чаю, а потомъ везъ и домой на извозчикѣ.

Разъ Назарьевъ обратилъ вниманіе на обувь Николая.

— Эге-ге! Да у тебя, я вижу, отстала подошва.

— Чинить этихъ сапогъ уже не стоитъ, — отвѣчалъ Николай: — они вконецъ истоптались.

— Такъ брось ихъ. Вотъ кстати и сапожная лавка.

И, войдя туда съ племянникомъ, онъ купилъ ему новые сапоги. Николай сталъ-было благодарить; но Андрей Филимоновичъ даже разсердился.

— Перестань, пожалуйста! Можно ли говорить о

такихъ пустякахъ?

Пользуясь у Назарьевыхъ даровой квартирой, Пироговы держали, однако, свой собственный столъ; точно также и всѣ мелочные расходы они покрывали изъ своихъ средствъ. А какія у нихъ были средства? Мать и дочери съ утра до вечера сидѣли за шитьемъ на чужихъ. Когда приходилось слишкомъ ужъ круто, онѣ, скрѣпя сердце, сбывали послѣднія свои брошки и кольца, столовыя и чайныя ложки. Да еще въ большіе праздники имъ присылались денежные подарки немногими старыми друзьями, какъ, напр., Латугинымъ, крестнымъ отцомъ Николая. Какъ охотно самъ Николай зарабатывалъ бы также что-нибудь частными уроками! Но на одно путешествіе «пѣхтурой» въ университетъ и обратно у него уходило по четыре часа въ день; остальное время поглощали лекціи и домашнія занятія.

Такъ Пироговы перебивались около года. Тутъ они рѣшились снять наемную квартиру и грустить къ себѣ нахлѣбниковъ. Мысль оказалась счастливой: вся квартира обходилась имъ въ 300 р. ассигнаціями или въ 75 р. серебромъ въ годъ, а первый же нахлѣбникъ, студентъ-математикъ Жемчужниковъ, человѣкъ состоятельный, платилъ имъ ровно столько же за дву комнаты со столомъ и чаемъ.

Лекціи въ московскомъ университетѣ какъ уже сказано, посѣщались тогда студентами усердно; изъ этого надо заключитъ, что профессора умѣли возбудить въ молодыхъ слушателяхъ интересъ къ наукѣ. Но у профессоровъ медицинскаго факультета была, одинъ общій недостатокъ; все ихъ преподаваніе было устное, безъ всякихъ практическихъ демонстрацій. Единственное исключеніе представлялъ профессоръ Лодеръ, демонстрировавшій анатомію на больныхъ и на трупахъ. Но и онъ не требовалъ отъ самихъ студентовъ практическихъ занятій въ препаровочной, такъ что ни одинъ изъ нихъ не умѣлъ обходиться на дѣлѣ съ хирургическими инструментами.

Впрочемъ, Пироговъ сдѣлалъ однажды шуточный опытъ. Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ операціи, произведенной Лодеромъ въ клиникѣ надъ Ильнымъ страдавшимъ каменною болѣзнью, онъ отправился на базары купилъ бычачій пузырь, вложилъ въ него кусокъ мѣла и зашелъ въ общежитіе.

— Что это у тебя, Пироговъ? — полюбопытствовалъ одинъ изъ студентовъ.

— А вотъ ложись-ка на столъ, — узнаешь.

— Но для чего мнѣ ложиться?

— Я сдѣлаю тебѣ операцію: вырѣжу камень.

— Вздоръ какой! У меня, слава Богу, нѣтъ еще камня.

— А сейчасъ будетъ. Ложись, не бойся!

— Ложись, ложись, — поддержали Пирогова со смѣхомъ остальные товарищи и, схвативъ мнимо-больного за ноги и руки, разложили на столѣ.

— Лежи смирно, не шевелись! — приказалъ Пироговъ; привязалъ паціенту, куда слѣдуетъ, бычачій пузырь и ножомъ вырѣзалъ оттуда мѣлъ, да такъ искусно, что заслужилъ общее одобреніе.

— Ай да Пироговъ! Изъ тебя выйдетъ хирургъ не хуже Лодера.

Это была, конечно, школьническая выходка, но она оправдывалась юнымъ возрастомъ большинства тогдашняго студенчества, а въ особенности самого Пирогова. Менѣе извинительны были шутливыя продѣлки студентовъ надъ нѣкоторыми изъ своихъ преподавателей.

Одинъ профессоръ читалъ лекціи по тетрадкѣ; а такъ какъ глаза у него съ холоду слезились, то, войдя съ улицы въ аудиторію, онъ отиралъ глаза платкомъ, очки же свои клалъ пока на каѳедру. Зная эту его привычку, студенты передъ самой лекціей раздвинули разъ на каѳедрѣ доски. Когда тутъ профессоръ положилъ опять очки на каѳедру, тѣ провалились въ щель.

— Вотъ бѣда-то! Господа, не поможете ли мнѣ достать очки?

— Сейчасъ, г-нъ профессоръ, сію минуту.

Столпились около каѳедры.

— Сквозь щель рукой вѣдь не влѣзешь, да и все равно до дна не достанешь.

— Кочергой бы, другое дѣло.

— А что-жъ, у сторожа, вѣрно, найдется.

Побѣжали за кочергой, давай выуживать ею очки.

— Помилосердствуйте, господа! — молитъ профессоръ. — Вы этакъ мнѣ ихъ, пожалуй, разобьете.

— Будьте покойны, г-нъ профессоръ: мы самымъ осторожнымъ манеромъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, прошу васъ, господа!

— Такъ развѣ что перевернуть каѳедру?

Усиліями десятковъ рукъ каѳедра перевернута, и послѣ нѣкоторой встряски очки, дѣйствительно, вываливаются на полъ. Но стекла разбиты, оправа исковеркана.

— Эхъ, господа, господа! — вздыхаетъ профессоръ. — Вѣдь говорилъ я вамъ! Ну, что же дѣлать? Безъ очковъ я не могу читать; отложимъ лекцію до слѣдующаго раза.

А имъ того только и надо…

Однимъ изъ любимыхъ развлеченій было еще изгнаніе «чужаковъ», т.-е. студентовъ другихъ факультетовъ или совершенно постороннихъ лицъ. Съ этою цѣлью нарочно приглашали паціентовъ изъ университетской клиники. Едва, бывало, профессоръ начнетъ свою лекцію, какъ ему заявляютъ, что есть «чужаки».

— Гдѣ? — озирается профессоръ.

— А вонъ на задней скамейкѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, тамъ усѣлось нѣсколько субъектовъ въ больничныхъ халатахъ.

— Что-жъ это, господа? — обращается къ нимъ профессоръ. — Прошу васъ оставить аудиторію.

— Гони ихъ, гони! — подхватываетъ вся аудиторія.

Халатники вскакиваютъ и перебѣгаютъ со стола на столъ, а вслѣдъ имъ идетъ травля:

— А-ту ихъ! а-ту!

На лекцію другого профессора, страдавшаго глухотой, шутники привели гарнизоннаго офицера-бурбона. Когда репетиторъ (студентъ, перекликавшій слушателей по списку) крикнулъ о томъ на ухо профессору, передніе ряды раздвинулись, и въ заднемъ ряду приподнялся бравый воинъ въ сѣромъ мундирѣ съ желтымъ воротникомъ.

— Вы, г-нъ офицеръ, какъ сюда попали? — вопрошаетъ профессоръ.

— Лекціи публичныя, — подсказываютъ офицеру сосѣди.

Тотъ, руки по швамъ, послушно повторяетъ.

— Что такое? — переспрашиваетъ профессоръ, подставляя руку къ уху.

Репетиторъ оретъ опять во все горло:

— Онъ говоритъ, Василій Гаврилычъ, что лекціи публичныя.

— Пускай публичныя, но для порядка въ аудиторіяхъ нельзя терпѣлъ чужаковъ.

Произносится это обычнымъ благодушнымъ тономъ, безъ всякаго повышенія голоса. Ожидаемый эффектъ пропалъ, и армейца-облома, надоѣвшаго и самимъ студентамъ, безъ церемоніи выпроваживаютъ.

— Слышали? Налѣво кругомъ, маршъ!

И тотъ военнымъ шагомъ маршируетъ къ выходу, провожаемый хоровымъ пѣніемъ:

«Изыдите, изыдите, нечестивіи!»

Впрочемъ, подобныя сцены происходили почти исключительно на первомъ курсѣ, и потому сами профессора относились къ нимъ снисходительно, какъ къ ребяческимъ шалостямъ. Многіе изъ нихъ говорили первокурсникамъ «ты», а профессоръ Мудровъ — «ты, душа», или въ общемъ числѣ: «вы, бараны», въ отвѣтъ на что раздавался смѣха,.

Среди профессоровъ (были какъ аристократы, такъ и плебеи. Мухинъ, Лодеръ, Мудровъ, зарабатывавшіе своей медицинской практикой большія деньги, разъѣзжали въ собственныхъ каретахъ на четверкѣ съ ливрейнымъ лакеемъ на запяткахъ. Коллеги ихъ, существовавшіе однимъ жалованьемъ и обремененные притомъ многочисленнымъ семействомъ, плелись во фризовыхъ шинеляхъ пѣшкомъ или на «Волочкѣ» за пятакъ. Одинъ изъ нихъ, фармакологъ Котельницкій, ходилъ самъ каждое утро до лекцій въ Охотный рядъ за кухонной провизіей и, возвращаясь съ полнымъ кулькомъ, нимало не смущался, когда навстрѣчу ему попадались студенты.

Та же патріархальность существовала и въ бытѣ студентовъ. Ни особой для нихъ формы, ни инспекціи тогда не было еще установлено: каждый одѣвался, какъ хотѣлъ, и жизнь ихъ текла беззаботно и привольно.

Тутъ наступилъ декабрь 1825 года. Съ новыми царствованіемъ повѣяло другимъ духомъ. При обыскѣ въ общежитіи подъ тюфякомъ одного студента были найдены «вольные» стихи, и автора этихъ стиховъ, студента Полежаева, разжаловали въ солдаты и сослали на Кавказъ. Ректоръ университета Прокоповичъ-Антонскій былъ отставленъ, а попечителемъ московскаго учебнаго округа, вмѣсто «статскаго» генерала, былъ назначенъ военный — Писаревъ. Для студентовъ была введена обязательная форма съ краснымъ воротникомъ и металлическими пуговицами. Для семьи Пироговыхъ, считавшей каждую копейку, это былъ серьезный финансовый вопросъ. И вотъ сестры Николая умудрились изъ фрака покойнаго отца сшить для брата мундирную куртку. Ни по цвѣту, ни по покрою куртка не отвѣчала новой формѣ, но на нѣтъ и суда нѣтъ, и Николай щеголялъ въ ней до окончанія курса.

Болѣе строгіе порядки съ непривычки сильно стѣсняли университетскую молодежь. Собственно для Пирогова они смягчались пробудившимся въ немъ на 17-мъ году жизни нѣжнымъ чувствомъ — влюбленностью. У крестнаго отца его, Семена Андреевича Латугина, была дочка, очень миловидная, голубоглазая блондинка. Годами она была нѣсколько старше Пирогова и представлялась ему какимъ-то неземнымъ созданьемъ. Сторговавъ себѣ на толкучкѣ овидіеву «Ars amandi» («Искусство любви»), онъ въ свободное время перечитывалъ наиболѣе чувствительные стихи, вечера же проводилъ довольно часто у Латугиныхъ, играя съ барышнями въ мельники, въ фанты, или заслушиваясь пѣнія хозяйской дочерчи у которой былъ очень пріятный голосъ.

Такъ между дѣломъ и бездѣльемъ незамѣтно подошелъ и послѣдній годъ пребыванія его въ университетѣ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
«Vous allez à la gloire!»

Однажды профессоръ Myдpовъ, къ немалому недоумѣнію своихъ молодыхъ слушателей, вмѣсто обычной лекціи, сталъ разсказывать объ удовольствіи и пользѣ путешествія по чужимъ краямъ, о восхожденіи на альпійскіе ледники, о пуховикахъ, которыми нѣмцы покрываются вмѣсто одѣяла, и т. п.

— Что это на него за стихъ нашелъ? — шептались между собой студенты. — Не пошлютъ же насъ путешествовать?

Догадка ихъ была не такъ далека отъ истины.

— Вы удивляетесь, господа, для чего я говорю вамъ обо всемъ объ этомъ? — сказалъ Мудровъ въ заключеніе. — А вотъ для чего: особымъ довѣріемъ новаго министра народнаго просвѣщенія, князя Ливена, въ академіи наукъ пользуется бывшій профессоръ дерптскаго университета, а нынѣ академикъ, Перротъ. По порученію министра, онъ составилъ проектъ о томъ, какъ на будущее время замѣщать профессорскія каѳедры во всѣхъ нашихъ университетахъ свѣжими силами. Правильно или нѣтъ, — не намъ судить, — лучшимъ университетомъ считается у господъ академиковъ дерптскій. Такъ вотъ по проекту г-на Перрота, изъ четырехъ коренныхъ русскихъ университетовъ двадцать наиболѣе способныхъ студентовъ предполагается послать на казенный счетъ къ нѣмцамъ — сперва въ Дерптъ года на два, а потомъ и заграницу, для окончательной подготовки къ профессорской дѣятельности.

Можно себѣ представить, какъ такая заманчивая перспектива взволновала слушателей.

— Да вѣдь сколько же человѣкъ будетъ послано отъ каждаго университета? — спрашивали они. — Четырежды-пять — двадцать; стало-быть, не болѣе пяти?

— Нашему университету, сколько я слышалъ, предоставятъ семь вакансій. Но и въ этомъ случаѣ конкуренція между вами, господа, будетъ большая. Поэтому желающимъ изъ васъ воспользоваться этими вакансіями мой совѣтъ — подтянуться.

«Я-то подтянусь! — рѣшилъ про себя Пироговъ. — Лишь бы послали! По крайней мѣрѣ не буду уже сидѣть на шеѣ у маменьки, у сестеръ».

Послѣ одной репетиціи на ту же тему заговорилъ съ нимъ и его покровитель Мухинъ.

— Ну, Пироговъ, слышалъ ты, что нѣсколькихъ изъ вашей братіи командируютъ къ нѣмцамъ доучиваться?

— Слышалъ, Ефремъ Осипычъ.

— И самъ охотно поѣхалъ бы тоже?

— Съ восторгомъ. Но желающихъ такъ много…

— У тебя есть шансы. А какую ты взялъ бы себѣ спеціальность?

— Разумѣется, медицину.

— Нѣтъ, такъ нельзя; надо выбрать опредѣленно какую-нибудь медицинскую науку.

«Самъ онъ физіологъ, — подумалъ Пироговъ: — вѣрнѣе всего взять физіологію».

— Физіологію, Ефремъ Осипычъ, — отвѣчалъ онъ вслухъ.

— Да ты это, мой милый, не ради меня ли? — догадался Мухинъ. — Другія науки тебя развѣ не интересуютъ?

— Правду сказать, меня все очень интересуетъ: и химія, и фармакологія, и анатомія", и хирургія.

— Вотъ видишь ли! Семь разъ отмѣрь и одинъ отрѣжь. До завтраго на досугѣ обдумаешь. Тогда тебя и запишемъ въ число кандидатовъ.

На другой день Пироговъ зашелъ въ правленіе университета и объявилъ бывшему тамъ Мухину, что выборъ свой остановилъ на хирургіи.

— Вотъ это такъ; значитъ, обдумалъ, — сказалъ Мухинъ. — Вопросъ теперь еще только въ томъ, достаточно ли крѣпки у тебя легкія и дыхательное горло, чтобы читать съ каѳедры въ большой аудиторіи? Вотъ книга; прочитай-ка.

Пироговъ взялъ поданную ему книгу (физіологію Ленгоссека) и прочиталъ длиннѣйшій періодъ такъ громко и внятно, что Мухинъ остался вполнѣ доволенъ.

— Ну, дыхательное горло у тебя въ порядкѣ. Занесите-ка молодого человѣка въ списокъ кандидатовъ, — отнесся онъ къ секретарю правленія.

Ни матери, ни сестрамъ Пироговъ еще не заикнулся о своихъ будущихъ планахъ. Теперь эти планы осуществлялись, и съ лекцій домой онъ не поплелся уже пѣшкомъ, а кликнулъ извозчика, да обѣщалъ прибавить еще пятакъ, чтобы везъ поскорѣе.

Своихъ онъ засталъ въ переговорахъ съ портнымъ.

— Да вотъ онъ и самъ, — сказала мать. — Я, Николай, хочу отдать починить твою старую шинель…

— Подарите ее, маменька, первому нищему, — весело прервалъ ее сынъ.

— Но она еще годилась бы…

— Мнѣ она уже не годится! Готовьте мнѣ все новое съ иголочки!

— Что это значитъ, Николай?

— Это значитъ, что меня посылаютъ отъ университета путешествовать.

— Вотъ счастье-то! И на казенный счетъ?

— На казенный. Знай нашихъ!

— Путешествовать? — вмѣшался тутъ въ разговоръ и портной. — Знаю, знаю, слыхалъ тоже: вы, сударь, поѣдете открывать неизвѣстные острова и земли?

Пироговъ расхохотался.

— Напротивъ, весьма даже извѣстные. Сперва я ѣду въ Дерптъ, а потомъ за-границу закончить мое научное образованіе и сдѣлаться профессоромъ.

— Профессоромъ? Господи, помилуй! Господи, помилуй! — прошептала про себя мать, которая все еще не могла придти въ себя отъ неожиданности.

Дочери ея, не менѣе пораженныя, были скорѣе опечалены, чѣмъ обрадованы.

— Такъ ты уѣдешь отъ насъ на очень долго?

— Да, лѣтъ на пять, а то и больше.

— Но это ужасно! Столько лѣтъ не видѣться!

— Ну, изъ Дерпта на каникулы какъ-нибудь урвусь. Зато вамъ, мои дорогія, я отнынѣ не буду уже въ тягость.

— Ты намъ въ тягость? Да ты наша радость и утѣшеніе! — сказала мать и, притянувъ къ себѣ любимца, перекрестила его и поцѣловала. — Благослови тебя Богъ! Когда же ты ѣдешь? Не сейчасъ вѣдь?

— Нѣтъ, весною; сначала я долженъ еще сдать лѣкарскій экзаменъ.

— И то спасибо: хоть маленькая отсрочка.

Къ лѣкарскому экзамену Пироговъ готовился съ особеннымъ усердіемъ. Но такъ какъ назначеніе его въ профессорскій институтъ, въ числѣ 7-ми студентовъ отъ московскаго университета, было предрѣшено, то на экзаменъ онъ отправился безъ всякаго страха и, дѣйствительно, ни на одинъ вопросъ не затруднился отвѣтомъ. Во второй половинѣ мая мѣсяца всѣ семеро были приглашены въ правленіе университета и получили здѣсь отъ казначея прогонныя деньги, а отъ экзекутора — мундиры темносиняго сукна съ шитыми золотомъ воротникомъ и обшлагами, шляпу и шпагу.

Въ этомъ же щегольскомъ нарядѣ Пироговъ отправился на прощальный поклонъ къ Латугинымъ. Барышня встрѣтила его съ своей неизмѣнно-милой улыбкой.

— Какой вы, Николай Иванычъ, нарядный!

— Я пришелъ къ вамъ проститься передъ отъѣздомъ, — проговорилъ онъ невольно дрогнувшимъ голосомъ.

— Да, вѣдь васъ усылаютъ на цѣлые годы? И вы насъ, конечно, скоро забудете.

— Васъ я никогда не забуду, никогда! — увѣрялъ Пироговъ. — Вашъ дивный голосъ будетъ постоянно звучать въ моихъ ушахъ.

— Такъ не пропѣть ли вамъ на прощанье вашъ любимый романсъ?

И, сѣвъ за фортепіано, она запѣла:

«Vous allez а la gloire;

Mon triste coeur suivra vos pas.

Allez, volez au temple de memoire;

Suivez l’honneur, mais ne m’oubliez pas»…

(«Вы идете къ славѣ; мое опечаленное сердце устремится по вашимъ стопамъ. Ступайте, летите къ храму безсмертія; слѣдуйте вашей чести, но меня не забывайте»).

Была ли молоденькая пѣвица дѣйствительно огорчена, но голосъ ея, казалось Пирогову, никогда еще не звучалъ такъ грустно и нѣжно.

— «Vous allez а la gloire»… — шепталъ онъ про себя. — еслибъ то вправду было такъ!..

Когда онъ затѣмъ сталъ прощаться, то не удержался приложиться губами къ протянутой ему рукѣ, на которую изъ его глазъ капнула при этомъ горячая слеза.

О томъ, сколько было пролито слезъ при прощаньи его съ матерью и сестрами, нечего и говорить.

Въ Петербургъ семерыхъ кандидатовъ профессорскаго института повезъ, въ качествѣ конвоира, адъюнктъ-профессоръ математики Щепкинъ. Болотистая дорога между двумя столицами была въ то время вымощена бревнами, а потому этотъ многодневный переѣздъ на «перекладной» телѣгѣ, подскакивавшей по бревнамъ, какъ по клавишамъ, былъ своего рода пыткой. Путники были рады-радехоньки, когда, прибывъ на мѣсто, могли наконецъ отлежать свои отбитые бока на мягкихъ матрацахъ гостиницы «Демутъ».

На другое утро Щепкинъ представилъ ихъ директору департамента народнаго просвѣщенія Языкову, а еще черезъ нѣсколько дней и министру князю Ливену.

— Теперь, господа, вамъ остается еще послѣдняя формальность — экзаменъ въ академіи наукъ — сказалъ Щепкинъ.

Экзаменъ этотъ, однако, на дѣлѣ оказался не пустою формальностью. Экзаменаторами были академики, а для медиковъ еще два профессора медико-хирургической академіи.

У Пирогова и четырехъ его товарищей^[3] экзаменъ сошелъ гладко; двое же были признаны «ненадежными», и выданныя имъ впередъ въ Москвѣ прогонныя деньги, 542 р. 3 кы министерство предписало взыскать съ членовъ совѣта московскаго университета, подъ отвѣтственностью которыхъ былъ сдѣланъ выборъ кандидатовъ въ профессорскій институтъ.

Любопытно, что въ числѣ этихъ двухъ ненадежныхъ былъ и Петръ Григорьевичъ Рѣдкинъ, впослѣдствіи замѣчательный юристъ, профессоръ энциклопедіи права сперва при московскомъ, потомъ при петербургскомъ университетѣ, ректоръ этого послѣдняго университета, а наконецъ и членъ государственнаго совѣта. Въ чемъ обнаружилась его «ненадежность» — мы сказать не умѣемъ. Но неудачный экзаменъ не обезкуражилъ Рѣдкина: онъ все-таки отправился въ Дерптъ, хоть и не на казенный, а на собственный счетъ.

Съ Рѣдкинымъ же и товарищемъ-медикомъ Сокольскимъ Пироговъ двинулся въ путь «на долгихъ» къ той славѣ, которую въ своей прощальной пѣснѣ предрекала ему Латугина.

Первый этапъ — «школьные годы» — остался у него уже позади; второй этапъ — самостоятельныхъ «академическихъ» занятій до профессуры по выданной имъ спеціальности — лежалъ еще впереди въ туманной дали.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Академическіе годы.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
На перепутьѣ.

Майскою лунною ночью 1828 года всѣ обыватели богоспасаемаго эстонско-нѣмецкаго городка Нарвы почивали мирнымъ сномъ. Но передъ мѣстнымъ знаменитымъ водопадомъ, мягко озареннымъ голубоватымъ свѣтомъ луны, стояли, любуясь, трое юношей, чистокровныхъ россіянъ. Не далѣе, какъ двѣ недѣли назадъ, они сдали въ московскомъ университетѣ свой выпускной экзаменъ: двое, Сокольскій и Пироговъ, по медицинскому факультету, а третій, Рѣдкимъ, по юридическому. Въ Нарву же они прибыли всего съ часъ назадъ, «на долгихъ» изъ Петербурга по пути въ Дерптъ, чтобы сначала тамъ, а затѣмъ и за границей подготовиться къ профессурѣ. Сокольскому и Рѣдкину минуло уже 20 лѣтъ, Пирогову только 17, а потому свое восхищеніе величественнымъ зрѣлищемъ шумно-падающихъ водъ онъ выражалъ менѣе сдержанно, чѣмъ его старшіе товарищи.

— Ну что, Сокольскій теперь не раскаиваешься?! — говорилъ онъ. — Видѣлъ ли ты что-либо грандіознѣе?

— Въ такомъ родѣ — нѣтъ, — -долженъ былъ признать Сокольскій. — Но и у насъ въ Москвѣ есть прекрасные виды, хоть бы съ Воробьевыхъ горъ, откуда самъ Наполеонъ заглядѣлся на нее, златоглавую.

— Перестань, пожалуйста! — вмѣшался тутъ Рѣдкинъ. — Нашу Москву я люблю не менѣе тебя: какъ городъ, она несравненна. Но здѣсь не дѣло рукъ человѣческихъ, а сама природа…

— Вотъ именно! — подхватилъ съ живостью Пироговъ. — Вѣдь завтра мы двинемся дальше съ ранняго утра. Завались мы спать сейчасъ послѣ чаю, — о всей этой красотѣ мы такъ и понятія бы не имѣли.

— Зато выспались бы досыта. У меня о сю пору еще отъ тряски на телѣгѣ поясницу ломитъ.

— «Поясницу ломитъ!» — передразнилъ Рѣдкинъ. — Точно ты, братъ, столѣтній старикъ. А я, будь только время, прогулялся бы еще вокругъ всего города: здѣсь сохранились вѣдь еще крѣпостные валы временъ Петра Великаго.

— А не странно ли, право, господа, — замѣтилъ Пироговъ, — что, какъ мы вотъ теперь, и Петръ больше ста лѣтъ назадъ любовался этимъ самымъ водопадомъ. Забылъ я вотъ только, въ какомъ году онъ былъ здѣсь…

— Въ первый разъ прибылъ онъ сюда осенью 1701 года, — сказалъ Рѣдкинъ. — Но тогда онъ врядъ ли подходилъ къ водопаду такъ близко, какъ мы: городъ былъ еще во власти шведовъ. Изъ поденнаго журнала^[4] его видно, что онъ основался на островѣ рѣки Наровы и ѣздилъ на взморье, чтобы развѣдать, нельзя ли напасть на шведовъ съ моря.

— Ты, Рѣдкинъ, читалъ его собственный журналъ?

— Гдѣ ты досталъ его?

— А у насъ же въ университетской библіотекѣ,.

— Какъ жаль, что я раньше не зналъ объ этомъ!. И что же, Петръ напалъ на нихъ съ моря?

— Нѣтъ, это оказалось невозможнымъ, и онъ приступилъ къ осадѣ города. Но шведы, болѣе искусные въ военномъ дѣлѣ, нанесли ему пораженіе и заставили его даже снять осаду.

— Однако потомъ, сколько помнится, Петръ все-таки взялъ городъ штурмомъ?

— Да, уже спустя три года, когда войско наше подтянулось. Штурмъ въ журналѣ описанъ такими живыми красками, что вчужѣ дрожь пробираетъ. Комендантъ Горнъ замкнулся въ крѣпости Ивангородѣ и не хотѣлъ слышать о сдачѣ. Тогда Петръ согласился выпустить храбрый гарнизонъ съ ружьями, но безъ знаменъ и барабановъ…

— Все это въ своемъ родѣ очень назидательно, — прервалъ разсказчика Сокольскій, зѣвая во весь ротъ, — а сдѣлать визитъ полковнику Храповицкому все же не мѣшаетъ.

— Поспѣемъ! Я предложилъ бы, напротивъ, сѣсть въ лодку и, по примѣру Петра, выѣхать тоже на взморье.

Пироговъ съ одушевленіемъ поддержалъ предложеніе Рѣдкина, и Сокольскій нехотя долженъ былъ уступить.

Лодка нашлась у ближняго перевоза. Растолкавъ спавшаго на днѣ ея лодочника-эстонца, молодые люди взялись за весла и пустились внизъ по рѣкѣ.

Вотъ и взморье. Что за тишь и гладь! Ни волнъ, ни мелкой даже ряби; но вся необозримая поверхность воды равномѣрно колышется, то вздымаясь, то опускаясь, точно грудь живого существа, которое погружено въ глубокій сонъ, но и во время сна неслышно дышитъ. Полная луна глядится въ этомъ подвижномъ зеркалѣ, устилая его далеко-далеко ослѣпительной серебряной дорожкой; да около самой лодки сыплются и сверкаютъ серебряные же брызги.

Всѣхъ троихъ москвичей охватило грустно-мечтательное настроеніе; всѣ трое мысленно перенеслись къ своимъ въ Москву. Первымъ прервалъ молчаніе Пироговъ, затянувъ про себя вполголоса:

— «Vous allez à la gloire»…

— Ты что это, братъ, мурлычишь? — спросилъ Рѣдкинъ, очнувшись отъ своего раздумья.

— Это романсъ такой…

— Но французскій; почему не русскій?

— Потому что… передъ отъѣздомъ изъ Москвы я заходилъ проститься къ моему крестному отцу, Латугину, и дочка его пѣла мнѣ этотъ романсъ…

— Тогда понятно! — усмѣхнулся Сокольскій. — А собой она, конечно, красоты неописанной?

— Не то чтобы, а все-таки…

— А все-таки неотразима, и сердце твое не устояло?

— Полно, Сокольскій! — перебилъ насмѣшника Рѣдкинъ. — У каждаго изъ насъ есть въ глубинѣ сердца завѣтный уголокъ, куда непрошенно никого не впускаютъ. Будемъ наслаждаться настоящимъ; почемъ знать скоро ли еще выдадутся у насъ такія свѣтлыя минуты? Мы на перепутьѣ: въ прошломъ все тяжелое, печальное какъ-то забылось; помнится одно пріятное, хорошее.

Ни Сокольскій, ни Пироговъ уже не возражали. Всѣ трое предались опять своимъ мечтаніямъ о беззаботныхъ, безвозвратныхъ школьныхъ годахъ и о предстоящей каждому изъ нихъ сознательной академической работѣ.

Между тѣмъ короткая лѣтняя ночь приходила уже къ концу; луна поблѣднѣла, востокъ заалѣлъ.

— Заря, господа! — встрепенулся Рѣдкинъ. — Э! да ты, Пироговъ, поди, носомъ окуней уже ловишь?

— Нѣтъ, я только такъ… какъ будто задремалъ…

— Дремать намъ теперь, дружище, не приходится: загорается заря новой для насъ жизни…

— Только холодна она, чортъ побери, эта новая жизнь, бррр! — замѣтилъ Сокольскій, поводя плечами.

— На зарѣ, дружище, всегда свѣжѣе; но такая свѣжесть бодритъ.

— Какъ кого! У меня теперь одно на умѣ — накрыться ватнымъ одѣяломъ и свернуться калачикомъ. Эй, ты, чухна! поворачивай назадъ!

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Дерптскіе профессора: Перевозчиковъ и Мойеръ. — Г-жа Протасова.

Въ Дерптѣ наши три путника остановились въ заѣзжемъ домѣ Фрея, куда вслѣдъ за ними прибыли и трое остальныхъ кандидатовъ профессорскаго института отъ московскаго университета: Корнухъ-Троцкій, Шиховскій и Шуманскій.

Профессоръ русскаго языка, Василій Михайловичъ Перевозчиковъ (единственный, вообще, при дерптскомъ университетѣ профессоръ изъ русскихъ) былъ назначенъ наблюдателемъ за русскими студентами и, какъ оказалось, пріискалъ уже для вновь прибывшихъ двѣ квартиры: одну — вблизи университета, другую — въ тихомъ, захолустномъ переулкѣ. Въ послѣдней поселились Пироговъ и столь же скромные въ своихъ житейскихъ требованіяхъ Корнухъ-Троцкій и Шиховскій. Подъ свѣжимъ еще впечатлѣніемъ поэтической ночи у Нарвскаго водопада и на взморьѣ Пироговъ не замедлилъ излить свое восхищены въ двухъ письмахъ въ Москву — къ матери и сестрамъ и къ своему «предмету», Латугиной. Это была прощальная дань юношескимъ грезамъ передъ тѣмъ, какъ окунуться съ головою въ трезвый міръ медицины.

Профессоръ Перевозчиковъ съ первой же встрѣчи принялъ относительно порученныхъ ему молодыхъ людей такой сухой начальническій тонъ, что нимало не расположилъ ихъ въ свою пользу. — Въ воскресенье, господа, послѣ церковной службы пожалуйте ко мнѣ, — приказалъ онъ имъ: — я поведу васъ къ другимъ профессорамъ.

И вотъ въ ближайшее воскресенье, послѣ обѣдни, когда всѣ улицы маленькаго университетскаго городка пестрѣли оживленными группами разряженныхъ горожанъ и студентовъ-нѣмцевъ въ цвѣтныхъ корпоративныхъ шапочкахъ, — изъ улицы въ улицу, отъ профессора къ профессору, чинно двигалась компанія молодыхъ москвичей въ казенныхъ мундирахъ треуголкахъ, при шпагахъ, предшествуемая ихъ наблюдателемъ. По временамъ до слуха ихъ долетали и насмѣшки:

— Вонъ русскихъ медвѣдей поводырь ведетъ на показъ.

Профессора- нѣмцы обращались къ представляемымъ имъ кто по-нѣмецки, кто по-французски.

Всѣхъ симпатичнѣе показался Пирогову профессоръ хирургіи Мойеръ, жившій какъ оказалось, въ одномъ съ нимъ переулкѣ. Рослый, плечистый, съ крупными чертами лица, съ густою съ просѣдью, гривой и съ примодушными умными голубыми глазами подъ нависшими бровями, — Мойеръ однимъ видомъ своимъ внушалъ уже безотчетное довѣріе. Счастливой внѣшности отвѣчало и все его обращеніе. Замѣитивъ, что Пирогову недостаетъ нѣмецкихъ словъ, онъ заговорилъ съ нимъ на его родномъ языкѣ,.

— Вы, г-нъ профессоръ, вѣрно, жили долго среди (русскихъ? — не утерпѣлъ тутъ спросить Пироговъ.

— Потому что говорю порядочно по-русски? — улыбнулся въ отвѣтъ Мойеръ. — Въ домѣ у себя я цѣлый день слышу русскую рѣчь: покойная жена моя приходилась вѣдь племянницей Василью Андреевичу Жуковскому…

— Какъ! нашему извѣстному поэту?

— Да. Ея мать, Катерина Аѳанасьевна Протасова, живетъ здѣсь въ моемъ домѣ и ведетъ у меня хозяйство; такъ вотъ она говорить всегда по-русски со своей внучкой, моей дочкой. Кромѣ того, во время вакацій я ѣзжу обыкновенно въ ихъ орловское имѣніе присмотрѣть за полевыми работами; тамъ я имѣю случай упражняться въ русской рѣчи и съ простымъ народомъ. А скажите-ка теперь, гдѣ вы-то устроились тутъ въ Дерптѣ?

— Да на вашей же улицѣ, г-нъ профессоръ, наискосокъ отсюда.

— Не въ домѣ ли Реберга?

— Именно.

— Вотъ и чудесно. Вамъ, значитъ, ничего не стоитъ заходить къ намъ запросто, когда соскучитесь..

— Если не стѣсню васъ, г-нъ профессоръ…

— Называйте меня просто Иваномъ Филипповичемъ. Катерина Аѳанасьевна особенно будетъ рада поболтать съ землякомъ.

Пироговъ не преминулъ воспользоваться любезнымъ приглашеніемъ и въ скоромъ времени сдѣлался въ домѣ Мойера своимъ человѣкомъ. Такъ постепенно онъ узналъ и исторію жизни Мойера.

Родился Мойеръ въ 1786 году въ семьѣ ревельскаго пастора, голландскаго уроженца. По желанію отца, онъ шелъ въ дерптскомъ университетѣ сперва также по богословскому факультету, но природная склонность къ медицинѣ заставила его перейти на медицинскій. Окончивъ курсъ, онъ слушалъ лекціи еще въ двухъ заграничныхъ университетахъ: гёттингенскомъ и павіанскомъ. Занимаясь въ Павіи у знаменитаго хирурга Скарны, онъ сдалъ тамъ экзаменъ на доктора хирургіи; послѣ чего, ради практики, работалъ еще въ госпиталяхъ миланскихъ и вѣнскихъ; въ послѣднихъ — подъ руководствомъ извѣстнаго Руста. Когда возгорѣлась Отечественная война 1812 года, онъ поспѣшилъ назадъ въ Россію и въ военныхъ госпиталяхъ своимъ искусствомъ сохранилъ жизнь не одной сотнѣ раненыхъ. Съ прекращеніемъ военныхъ дѣйствій онъ возвратился въ Дерптъ, гдѣ въ 1814 г. занялъ каѳедру хирургіи. Три года спустя онъ женился на племянницѣ Жуковскаго, Марьѣ Андреевнѣ Протасовой. Но уже черезъ шесть лѣтъ онъ овдовѣлъ. Съ этихъ поръ онъ всецѣло отдался своей профессорской! дѣятельности и только по вечерамъ отводилъ душу игрой на фортепіано.

И что это была за игра! По часамъ Пироговъ просиживалъ, мечтая, въ укромной мойеровской гостиной, слушая чудные звуки Бетховенскихъ сонатъ.

Уложивъ спать свою маленькую внучку Катю, къ нашему мечтателю подсаживалась со своимъ вышиваньемъ Катерина Аѳанасьевна.

— Иванъ Филиппычъ, кажется, и не подозрѣваетъ, что мы его слушаемъ, — замѣтилъ ей разъ шопотомъ Пироговъ.

— Да, онъ весь погруженъ теперь въ воспоминанія… — такъ же тихо отозвалась старушка.

— О покойной женѣ?

— Да… Самъ докторъ, онъ все-таки не могъ спасти ее: противъ скоротечной чахотки медицина еще безсильна. Бѣдная моя Маша! Ей не было вѣдь еще и 30-ти лѣтъ…

— Но отчего у нея сдѣлалась чахотка?

— Видно, было природное уже предрасположеніе; а потомъ…

Протасова глубоко вздохнула и замолкла.

— А потомъ? — повторилъ за нею Пироговъ.

Очень ужъ, должно-быть, наболѣло у старушки материнское сердце; явилась неодолимая потребность высказаться.

— Вы, Николай Иванычъ, лично не знаете моего брата-поэта?

— Лично — нѣтъ; но я всегда восхищался его чудными стихами и еще въ дѣтствѣ заучивалъ наизусть его баллады. Душа у него, должно-быть, необыкновенно нѣжная, чувствительная…

— Да, души болѣе мягкой, кристально-свѣтлой мнѣ во всю жизнь еще не встрѣчалось. Онъ — романтикъ чистѣйшей воды.

— Но во всѣхъ" его стихахъ слышится какая-то затаенная грусть, точно по утерянномъ идеалѣ.

— Такъ оно и есть. Онъ груститъ по своей покойной племянницѣ Машѣ…

— Вашей дочери, женѣ Ивана Филиппыча?

— Чшшш! Не такъ громко. Передъ Иваномъ Филиппычемъ я до сихъ поръ не смѣю произнести ея имя.

— Но братъ вашъ могъ бы ужъ кажется, утѣшиться?

— Такъ вамъ, Николай Иванычъ, стало-быть, еще не знакома идеальная любовь! Братъ вѣдь помышлялъ сперва самъ жениться на бѣдной Машѣ…

— На родной племянницѣ? Православнымъ это развѣ не запрещено?

— То-то, что запрещено. Василью Андреевичу, правда, удалось даже заручиться согласіемъ духовенства; но я, по моимъ религіознымъ убѣжденіямъ, была рѣшительно противъ брака между такими близкими родственниками.

— Хотя бы разрушили этимъ счастье обоихъ? Такъ вотъ отчего ваша дочь и впала въ чахотку!

Протасова испуганно замахала руками.

— Что вы, что вы! пожалуйста, не говорите этого! Не думайте также, что я насильно выдала Машу за Ивана Филиппыча; нѣтъ, самъ братъ мой убѣдилъ ее къ этому браку, потому что хотѣлъ видѣть ее за хорошимъ человѣкомъ.

«Бѣдные, бѣдные!» — мысленно пожалѣлъ Пироговъ обоихъ обойденныхъ, но вслухъ не сказалъ уже ни слова.

Посвящая его такимъ образомъ въ интимную жизнь дорогихъ ей людей, Протасова въ то же время разспрашивала его участливо и о его собственныхъ родныхъ, входила во всѣ его личные интересы. Благодаря ея покровительству, онъ избавился и отъ незаслуженныхъ преслѣдованій профессора-надзирателя Перевозчикова. Было дѣло такъ:

Возвращаясь однажды домой съ лекціи, Пироговъ былъ до того занятъ своими мыслями, что вошелъ въ домъ въ шапкѣ, не замѣтивъ и присутствующихъ въ проходной комнатѣ. Только обернувшись на порогѣ своей спальни, онъ увидѣлъ у окошка своихъ двухъ товарищей-сожителей и бесѣдующаго съ ними Перевозчикова.

«Потомъ поздороваюсь», — рѣшилъ онъ, вымылъ руки, переодѣлся и тогда уже возвратился къ бесѣдующимъ. Поклонившись профессору, онъ вмѣшался въ общій разговоръ. Перевозчиковъ, не сдѣлавъ ему никакого замѣчанія, вскорѣ удалился. Тѣмъ, казалось, все должно было и кончиться. Но не тутъ-то было.

Подошли рождественскія вакаціи. Вдругъ Пирогова, требуютъ въ кабинетъ Перевозчикова.

«Что ему отъ меня нужно?» — недоумѣвалъ Пироговъ.

Не отвѣчая на его поклонъ, Перевозчиковъ съ сжатыми губами пристально взглянулъ на вошедшаго и затѣмъ промолвилъ:

— Скажите-ка, Пироговъ, какую аттестацію дать мнѣ высшему начальству о вашемъ поведеніи?

Пироговъ выпучилъ на него глаза.

— Я васъ не понимаю, Василій Михайлычъ…

— Я отвѣтственъ за васъ передъ г-немъ министромъ, — продолжалъ тотъ. — Такъ что же прикажете мнѣ донести его свѣтлости?

— Вамъ лучше знать. Что же я-то самъ могу сказать?

— Но послѣ тѣхъ знаковъ явнаго неуваженія къ начальствующимъ лицамъ, которые я имѣлъ случай замѣтить, могу ли я отозваться о васъ съ хорошей стороны?

— Простите, Василій Михайлычъ, но я не понимаю, о какихъ знакахъ неуваженія вы говорите.

— А по-вашему, вы оказываете должное уваженіе начальству, когда, заставая его у себя на дому, не снимаете передъ нимъ даже шапки?

— Такъ вотъ вы о чемъ вспомнили! Да неужто вы думаете, что я сдѣлалъ это тогда умышленно?

— Нимало не сомнѣваюсь. И это вамъ, молодой человѣкъ, такъ не сойдетъ! Сегодня же пишу въ Петербургъ.

Кровь бросилась въ голову Пирогова, и онъ не сдержалъ своей запальчивости:

— Очернить меня передъ министромъ вы, г-нъ профессоръ, можете, конечно, какъ вамъ угодно; но одно я, кажется, въ нравѣ отъ васъ требовать: чтобы аттестацію обо мнѣ вы дали не голословно, а съ указаніемъ самаго факта моего неуваженія, будто бы, къ вамъ.

Сказалъ, отдалъ короткій поклонъ и былъ таковъ. Вечеромъ онъ зашелъ къ Мойерамъ. Протасова тотчасъ обратила вниманіе на разстроенный видъ юноши.

— Что это съ вами, голубчикъ Николай Иванычъ? Не было ли у васъ какой-нибудь непріятности?

— Да, нелѣпѣйшее столкновеніе съ нашимъ надзирателемъ…

— Съ Перевозчиковымъ? Какъ же это могло случиться? Вы, кажется, такой хладнокровный. Разскажите, облегчите душу.

Пироговъ разсказалъ. Протасова не на шутку возмутилась.

— Это ни на что не похоже! Завтра же переговорю съ Катериной Матвѣевной (Катерина Матвѣевна, урожденная Княжевичъ, была жена Перевозчикова).

— Оставьте ужъ ихъ! — сказалъ Пироговъ. — Господь съ ними! Вѣдь рапортъ обо мнѣ въ Петербургъ нынче уже посланъ. Что будетъ, то будетъ.

— Нѣтъ, дорогой мой, такъ я этого не оставлю. И червякъ корчится, когда на него наступятъ; а вы слава Богу, не червякъ.

И точно, на другой же день она отправилась къ г-жѣ Перевозчиковой. Что было между двумя дамами — осталось неизвѣстнымъ. Послѣдствіемъ же ихъ свиданія было то, что прежнія пріятельницы совершенно раззнакомились.

Добрѣйшая Катерина Аѳанасьевна не ограничилась, однако, этимъ, безполезнымъ въ сущности, вмѣшательствомъ. Передъ своимъ зятемъ она настояла на томъ, чтобы онъ съ своей стороны защитилъ Пирогова отъ навѣтовъ надзирателя. Мойеръ, и безъ того принимавшій теплое участіе въ многообѣщающемъ юношѣ, постарался выгородить безъ вины виноватаго передъ совѣтомъ профессоровъ. Въ результатѣ въ отвѣтъ на донесеніе Перевозчикова хотя и пришло изъ Петербурга предписаніе сдѣлать Пирогову строгое внушеніе, но на дѣлѣ такого внушенія не послѣдовало.

Что же до самого Перевозчикова, то своею вѣчною безтактностью и мелочною придирчивостью онъ возстановилъ противъ себя не только порученныхъ ему русскихъ, но и слушателей-нѣмцевъ. На одной лекціи тѣ его «выбарабанили» (ausgetrommelt), и онъ былъ вынужденъ навсегда покинуть Дерптъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Русскіе студенты Иноземцевъ и Даль. — Нѣмецкіе бурши и Булгаринъ.

Домъ Реберну гдѣ поселился Пироговъ съ двумя другими москвичами, находился довольно далеко отъ университета; между тѣмъ въ университетской клиникѣ будущему хирургу приходилось бывать ежедневно въ разное время дня. Поэтому онъ не могъ дождаться, когда-то освободится для него мѣсто въ студенческомъ общежитіи. Своими житейскими заботами онъ дѣлился обыкновенно со старушкой Протасовой, принимавшей въ немъ материнское участіе.

— Съ будущаго семестра мнѣ обѣщали наконецъ помѣщеніе въ клиникѣ, — говорилъ онъ ей; — да не знаю вотъ, какъ быть съ Ребергомъ: срокъ найма квартиры у него кончается 23 апрѣля, а дальше онъ отдаетъ квартиру только на годъ…

— Да, здѣсь въ остзейскихъ городахъ квартиры нанимаются съ Юрьева дня по Юрьевъ день — оплатила Протасова. — Но знаете что, Николай Иванычъ: переѣзжайте-ка покамѣстъ къ намъ.

— Вы очень добры Катерина Аѳанасьевна; но не стѣсню ли я васъ?

— Ничуть: у насъ всегда одна лишняя комната для гостей.

И въ Юрьевъ день Пироговъ распростился съ своими двумя сожителями, чтобы перебраться черезъ улицу къ Мойерамъ. Кстати упомянемъ здѣсь, что оба — Шиховскій и Корнухъ-Троцкій — сдѣлались впослѣдствіи профессорами ботаники: первый — въ петербургскомъ, а второй — въ казанскомъ университетѣ.

Съ новаго семестра въ клиникѣ, дѣйствительно, очистилась комната, которую предоставили Пирогову вмѣстѣ съ прибывшимъ изъ Харькова студентомъ Иноземцевымъ. Протасова была видимо опечалена.

— Вы тамъ совсѣмъ насъ забудете! — говорила она. — Веселая компанія буршей собьетъ васъ съ пути…

— Нѣтъ, Катерина Аѳанасьевна, — отвѣчалъ Пироговъ: — нѣмецкіе студенты съ нами не сходятся: мы, кандидаты профессорскаго института, принялись за работу съ перваго же семестра, и они прозвали насъ въ насмѣшку «Professur-Embrionen» (зародыши профессуры).

— Да, на первомъ курсѣ изъ нихъ рѣдко кто работаетъ; зато послѣ, отрезвившись, они трудятся вдвое. А что, этотъ Иноземцевъ не вертопрахъ?

— Ай, нѣтъ: ему уже лѣтъ 28, а то и больше.

Въ Харьковѣ онъ ассистировалъ при операціяхъ профессора Еллинскаго и самъ произвелъ уже при немъ одну ампутацію. Иванъ Филиппычъ имъ тоже очень доволенъ.

— Коли такъ, то я за васъ спокойна, — вздохнула Катерина Аѳанасьевна. — Переѣзжайте съ Богомъ.

И Пироговъ переѣхалъ. Четыре года слишкомъ — до самаго отъѣзда своего изъ Дерпта за границу, прожилъ онъ съ Иноземцевымъ въ однѣхъ стѣнахъ. Тѣмъ не менѣе настоящей дружбы между ними не установилось. Объяснялось это не столько даже большою разностью лѣтъ, сколько противоположными натурами.

Пироговъ, собой довольно невзрачный и по темпераменту лимфатикъ, никогда не пытался нравиться дамамъ и былъ глубоко равнодушенъ къ пустымъ свѣтскимъ развлеченіямъ. Высшимъ наслажденіемъ его была хорошая книга да удачная научная демонстрація.

Иноземцевъ, напротивъ, былъ очень красивъ, одѣвался всегда франтовато и былъ милымъ товарищемъ, занимательнымъ собесѣдникомъ. Принимаемый вездѣ очень радушно, онъ цѣлые вечера проводилъ то съ пріятелями, то въ знакомыхъ семейныхъ домахъ. Разъ или два раза въ недѣлю товарищи собирались у самого Иноземцева на партію въ вистъ. Эти собранія затягивались за полночь и для Пирогова были настоящей пыткой: самъ не играя въ карты, не куря табаку, онъ задыхался отъ табачнаго дыма картежниковъ и не могъ ни читать, ни заснуть отъ ихъ громкихъ возгласовъ и споровъ.

Ближе, чѣмъ съ Иноземцевымъ, онъ сошелся съ. другимъ медикомъ — Далемъ, обезсмертившимъ себя впослѣдствіи своимъ «Толковымъ словаремъ живого великорусскаго языка». Завязалось ихъ знакомство самымъ оригинальнымъ образомъ еще въ то время, когда Пироговъ жилъ въ домѣ Реберга съ двумя товарищами. Разъ подъ вечеръ изъ общей комнаты, выходившей окнами на улицу, доносится русская пѣсня: «Здравствуй, милая, хорошая моя!», наигрываемая очень искусно на какомъ-то необыкновенномъ инструментѣ. Серенаду, что ли, даютъ имъ? Одинъ за другимъ они выглянули изъ своихъ дверей. И что же? Съ улицы въ открытое окно просунулась голова носатаго студента съ губнымъ органчикомъ во рту. Появленіе хозяевъ нимало не смутило музыканта: какъ ни въ чемъ не бывало, онъ продолжалъ выводить трель за трелью. Какъ было тутъ не пригласить его къ себѣ, не угостить пивомъ? Съ этого дня онъ бывалъ у нихъ довольно часто.

Владиміръ Ивановичъ Даль былъ старше Пирогова на цѣлыхъ 9 лѣтъ. Оказалось, что онъ раньше служилъ уже во флотѣ, дослужился до чина лейтенанта, но не могъ привыкнуть къ морской качкѣ. Вдобавокъ онъ навлекъ на себя еще неудовольствіе начальства за стихотворный памфлетъ на адмирала Грейга. Морскую службу пришлось бросить. Но даровитыя натуры не пропадаютъ. Въ четыре года Даль подготовился къ лѣкарскому экзамену и сдѣлался военнымъ врачамъ. Но военный врачъ долженъ быть, прежде всего, хорошимъ операторомъ. И Даль обмѣнялъ свой военный мундиръ на студенческій и занялся спеціально хіфургіеі'і. Между дѣломъ онъ писалъ свои украинскія сказки, которыя потомъ печаталъ подъ псевдонимомъ «Казака Луганскаго». Вышелъ бы изъ него, вѣроятно, и незаурядный актеръ; самыя смѣшныя сцены онъ разсказывалъ съ серьезнѣйшимъ видомъ; изумительно подражалъ голосомъ, мимикой, походкой разнымъ лицамъ; до полной иллюзіи передавалъ жужжаніе комара или мухи и т. д.

Совмѣстныя занятія въ клиникѣ особенно сблизили двухъ начинающихъ хирурговъ; поэтому для Пирогова было большой потерей, когда Даль на другой же годъ уѣхалъ изъ Дерпта, чтобы, въ качествѣ военнаго врача-хирурга, отправиться на турецкую войну. Встрѣтились они вновь съ Пироговымъ уже въ 1841 году въ Петербургѣ, въ обществѣ дерптскихъ пріятелей.

Студентовъ-нѣмцевъ Пироговъ, какъ коренной русакъ, чуждался цѣлые годы. Только къ концу своего пребыванія въ Дерптѣ, принявшись за докторскую) диссертацію, онъ сблизился съ нѣкоторыми изъ выпускныхъ буршей и, проводя съ ними вечера за кружкою пива, внимательнѣе вглядѣлся въ ихъ корпораціонный бытъ.

Въ Дерптѣ, какъ въ университетскомъ городкѣ, первымъ лицомъ считался ректоръ университета. За нимъ наибольшимъ почетомъ пользовались профессора. Въ обществѣ же какъ дворянъ-помѣщиковъ. такъ и городскихъ мѣщанъ, «бюргеровъ», главную роль играли студенты-корпоранты. Всего круче приходилось отъ нихъ, конечно, «бюргерамъ», или, въ студенческомъ просторѣчіи, «квотамъ». Въ мѣщанскомъ клубѣ, особенно во время маскарадовъ, молодые бурши выкидывали всевозможныя потѣшныя шутки, оканчивавшіяся нерѣдко скандалами. Городская полиція всякій разъ благоразумно испарялась; а жандармскій полковникъ, дувшійся съ стариками-бюргерами въ карты, ничего какъ бы не видѣлъ и не слышалъ.

При случаѣ, впрочемъ, корпоранты не щадили и свою родовую знать, если та, въ своей надменности черезчуръ «задирала носъ». Такъ, въ городской хроникѣ. Дерпта надолго сохранился слѣдующій анекдотъ:

Конецъ зимняго сезона знаменовался большимъ баломъ въ дворянскомъ клубѣ. Съѣзжались туда дворяне-помѣщики чуть ли не со всей Лифляндіи, но первыми танцорами на балу были, по обыкновенно, все-таки студенты-бурши. На такой-то балъ одна вдовабаронесса вывезла разъ свою молоденькую дочку, только-что окончившую курсъ въ рижскомъ благородномъ пансіонѣ. Кичась своимъ стариннымъ родомъ и милліоннымъ состояніемъ, мамаша рѣшилась строго выбирать танцоровъ изъ студентовъ для своей дочки. При первыхъ звукахъ вальса къ дочери подлетаетъ лихой буршъ.

— Смѣю просить васъ, gnädiges Fräulein?

Барышня вопросительно озирается на мамашу. Но та, вскинувъ голову, категорически заявляетъ:

— Моя дочь не танцуетъ съ кавалерами, которые ей не представлены!

Дочь, вполовину приподнявшаяся уже было съ мѣста, вспыхиваетъ до ушей и снова садится. Студентъ отвѣшиваетъ ей преувеличенно-почтительный поклонъ:

— Простите, что обезпокоилъ.

Но, возвратившись къ своимъ товарищамъ, толпящимся у входа, онъ о чемъ-то начинаетъ шептаться съ ними. Тѣ съ усмѣшкой поглядываютъ издали на мамашу и дочку.

— Мама! — замѣчаетъ взволнованно дочка. — Студенты навѣрно устроятъ намъ еще скандалъ.

— Будь покойна, — съ увѣренностью говоритъ мать: — наше дворянство этого не допуститъ.

Дѣйствительно, на балу весь протестъ студентовъ ограничился тѣмъ, что ни одинъ изъ нихъ не подходилъ уже къ барышнѣ-милліонершѣ; а такъ какъ знакомыхъ молодыхъ кавалеровъ изъ помѣщиковъ у нея было мало, то двѣ кадрили и нѣсколько мелкихъ танцевъ ей пришлось просидѣть, скучая, около гордячки-мамаши.

Дѣло на этомъ, однако, не кончилось. Когда на другое утро баронесса съ дочкой сѣли въ свою коляску чтобы укатить восвояси, на площади лошади ихъ были вдругъ остановлены толпой студентовъ. Тутъ и баронесса поблѣднѣла, оторопѣла. Что-то эти сорванцы замышляютъ?

Изъ толпы выдѣляется вчерашній танцоръ, вскакиваетъ въ коляску и насмѣшливо приподнимаетъ на головѣ) свою цвѣтную корпоративную шапочку:

— Имѣю честь представиться: такой-то.

Назвался — и сошелъ опять съ противоположной стороны. Слѣдомъ за нимъ вскакиваетъ въ коляску уже другой студентъ, точно такъ же приподнимаетъ шапочку:

— Имѣю честь представиться: такой-то.

За нимъ третій, четвертый… А мамаша съ дочкой сидятъ какъ на иголкахъ въ ожиданіи, когда-то вся корпорація продѣлаетъ передъ ними ту же церемонію. Наконецъ-то представился и послѣдній.

— Пошелъ! — командуетъ «сеніоръ» (старшина корпораціи) кучеру. — Glückliche Fahrt, meine Damen! (Счастливаго пути, сударыни!).

Кучеръ съ остервенѣніемъ хлещетъ лошадей; тѣ, берутъ съ мѣста вскачь, вздымая облако пыли, а вдогонку уѣзжающихъ провожаетъ еще хоръ веселыхъ голосовъ:

— Glückliche Fahrt, meine Damen! Hurra!

Всѣ подобныя выходки дерптскихъ буршей объяснялись юношескимъ задоромъ, молодечествомъ. Когда же затрагивалась личная честь бурша или честь цѣлой корпораціи, то, въ силу корпораціонныхъ правилъ (Comment), вопросъ разрѣшался оружіемъ. Обида не только дѣйствіемъ, но и словомъ, если обидчикъ не приносилъ добровольнаго извиненія, должна была быть «смыта кровью». Во избѣжаніе смертельнаго исхода поединка, дрались обыкновенно не на пистолетахъ, а на рапирахъ (Schläger), при чемъ наиболѣе опасныя мѣста на тѣлѣ дуэлянтовъ прикрывались особыми повязками. Вслѣдствіе этого за всѣ пять лѣтъ, проведенныя Пироговымъ въ Дерптѣ, была нанесена одна только очень серьезная рана рапирой. Двѣ опасныя пистолетныя раны современемъ также зажили.

Такое строгое отношеніе нѣмецкихъ студентовъ къ вопросамъ чести имѣло одну безспорно хорошую сторону: они пріучались къ вѣжливому обращенію со всякимъ, кого считали равноправнымъ себѣ и могущимъ дать «сатисфакцію» (satisfaktionsfahig). Къ числу послѣднихъ не принадлежали, однако, обыватели-разночинцы, «филистры», а тѣмъ менѣе «кноты». Филистеръ или кнотъ, оскорбившій корпоранта, наказывался «анаѳемой» (Verschiss) или «кошачьимъ концертомъ».

При Пироговѣ кошачій концертъ сочли нужнымъ устроить, между прочимъ, недоброй памяти писателю Ѳаддею Булгарину, извѣстному клеветнику и врагу Пушкина. Около Дерпта у Булгарина была мыза Карлово, гдѣ онъ обыкновенно проводилъ лѣто. Какъ-то разъ на обѣдѣ у сосѣда-помѣщика, выпивъ лишнее, онъ позволилъ себѣ со свойственною ему наглостью поглумиться надъ дерптскими профессорами и студенческими корпораціями. Среди многочисленныхъ гостей былъ и одинъ студентъ. Чтобы не поднимать лишняго шума въ чужомъ домѣ, студентъ самъ не призвалъ глумителя къ отвѣту, но, возвратившись вечеромъ въ Дерптъ, передалъ слова его товарищамъ. На другое утро по улицамъ города потянулась торжественная процессія: шестьсотъ съ лишкомъ студентовъ, въ парадныхъ мундирахъ съ вышитыми золотомъ по черному бррхату воротниками. въ высокихъ ботфортахъ со шпорами и въ корпораціонныхъ шапочкахъ на макушкѣ, шли стройными рядами въ ногу, какъ регулярное войско, съ тѣмъ лишь различіемъ, что, вмѣсто оружія, несли въ рукахъ всевозможную кухонную посуду: кто сковороду, кто мѣдный тазъ, кто чугунный горшокъ.

— Кошачій концертъ! — не безъ злорадства говорили межъ собой горожане, высыпавшіе изъ домовъ поглазѣть на процессію. — Кому-то изъ нашихъ филистровъ его преподносятъ?

Но городскихъ филистровъ гроза на сей разъ миновала; процессія направлялась за городъ, въ Карлово.

Булгаринъ съ женой и теткой сидѣлъ еще въ столовой за утреннимъ кофеемъ, когда къ нимъ вбѣжала служанка:

— Студенты!

— Что за вздоръ! — проворчалъ Булгаринъ. — Откуда у тебя взялись студенты?

— Вѣрно, изъ Дерпта… На дворѣ у насъ ихъ тысячи…

— Ты, матушка, кажется, не выспалась!

— Сами извольте выглянуть въ окошко. Они требуютъ васъ, сударь.

— Меня?

— Да-съ, хотятъ о чемъ-то переговорить съ вами.

Въ дверяхъ показалось нѣсколько студентовъ. Обѣ барыни взвизгнули; Булгаринъ же, — дѣлать нечего, — приподнялся навстрѣчу непрошеннымъ гостямъ и, стараясь придать своему голосу твердость, спросилъ по-нѣмецки, что господамъ студентамъ отъ него угодно.

— Мы — депутаты отъ всего студенчества, — былъ отвѣтъ. — Вчера за обѣдомъ у одного филистра вы осмѣлились отозваться неуважительно какъ о насъ, такъ и о нашихъ профессорахъ. Не угодно ли вамъ сейчасъ выйти къ нашимъ товарищамъ и публично извиниться.

— Я васъ не понимаю господа… — забормоталъ Булгаринъ. — Это какое-то недоразумѣніе…

— Такъ что же, выйдете вы или нѣтъ?

— Чтобы сдѣлать вамъ удовольствіе, — извольте, выйду.

Взявъ со стола свою шапку, онъ насадилъ ее ухарски на бекрень и, съ трубкой въ рукахъ, съ дѣланною развязностью вышелъ на крыльцо. При видѣ многосотенной толпы студентовъ, вооруженныхъ музыкальными инструментами для кошачьяго концерта, душа у него ушла въ пятки. Не желая уронить себя, онъ безъ поклона прямо заговорилъ:

— Meine Herren…

— Mütze herunter (шапку долой)! — прервалъ его громовой хоръ голосовъ.

Куда дѣлся у него вдругъ весь напускной гоноръ!. Снявъ шапку и поставивъ въ уголъ трубку, онъ съ униженными поклонами во всѣ стороны заискивающимъ голосомъ сталъ божиться, что рѣшительно ничего не имѣетъ противъ уважаемыхъ господъ студентовъ и ихъ досточтимыхъ профессоровъ; что если съ языка у него, можетъ статься, и сорвалось вчера неосторожное слово, то приписать это должно единственно слишкомъ крѣпкому вину, отуманившему ему голову; а потому, да положатъ господа студенты на сей первый разъ гнѣвъ на милость и отпустятъ ему неумышленную вину.

Такое самоуничиженіе обезоружило студентовъ; не пустивъ въ ходъ своихъ музыкальныхъ инструментовъ, они повернулись спиной къ обидчику и церемоніальнымъ маршемъ удалились.

Само собою разумѣется, что эта исторія въ тотъ же день разнеслась по всему Дерпту, дошла и до ушей университетскаго начальства. Можно было ожидать, что Булгаринъ дѣла такъ не оставитъ и надѣлаетъ и профессорамъ и студентамъ немало хлопотъ. Въ виду этого ректоръ счелъ нужнымъ вызвать къ себѣ «сеніоровъ» всѣхъ корпорацій и сдѣлать имъ отеческое внушеніе, а главныхъ зачинщиковъ кошачьяго концерта отправить въ карцеръ. Булгарина это удовлетворило.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Вивисекціи. — Диссертація на доктора медицины. — Операціи надъ живыми людьми. — Поѣздка въ Москву.

Отправляясь въ 1828 году изъ Москвы въ Дерптъ, кандидаты профессорскаго института предполагали пробыть тамъ всего два года, въ крайнемъ случаѣ, — три, а затѣмъ двинуться далѣе — въ Берлинъ, Вѣну, Парижъ, Но въ Польшѣ, чрезъ которую лежалъ ихъ путь за границу, вспыхнуло между тѣмъ возстаніе, и имъ пришлось остаться въ Дерптѣ цѣлыхъ пять лѣтъ.

Собственно для Пирогова лишніе годы прошли далеко не безплодно: въ анатомическомъ театрѣ и въ клиникѣ, онъ основательно напрактиковался въ хирургической анатоміи и въ операціяхъ надъ тренами и живыми животными. Трупы въ анатомически! театръ доставлялись на казенный счетъ изъ Гиги (зимою — въ замороженномъ видѣ); живыхъ же собакъ, телятъ и барановъ Пироговъ пріобрѣтала, на собственныя деньги.

Когда тутъ факультетскою темой на золотую медаль по хирургіи была назначена перевязка артерій. Пироговъ спеціально занялся такой перевязкой надъ трупами и надъ живыми животными. Свои наиболѣе удачные препараты онъ срисовывалъ красками въ натуральную величину, а къ рисункамъ писалъ и объяснительный текстъ. По обычаю того времени, диссертація должна была быть изложена по-латыни. Въ литературной ея отдѣлкѣ на этомъ языкѣ помогали ему два товарища-филолога (Крюковъ и Шкляревскій). Статья вышла солидная — въ 50 писчихъ листовъ и была написана не напрасно: автору была присуждена золотая медаль, а рисунки были переданы на вѣчное храненіе въ анатомическій театръ университета.

Изо дня въ день производя «вивисекціи» (хирургическіе опыты надъ живыми существами), Пироговъ, по собственному его признанію, постепенно утратилъ всякую жалость къ оперируемымъ животнымъ.

«Несомнѣнно, вивисекціи — важное подспорье наукѣ и оказали и окажутъ ей неоцѣнимыя услугу — говорилъ онъ пятьдесятъ лѣтъ спустя. — Но наука не восполняетъ всецѣло жизнь человѣка: проходитъ юношескій пыля, и мужеская зрѣлость, наступаетъ другая пора жизни и съ нею потребность сосредоточиваться все болѣе и болѣю и углубляться въ самого себя. Тогда воспоминаніе о причиненныхъ другому существу насиліи и страданіяхъ начинаетъ щемить невольно сердце… Въ послѣдніе годы я ни за что бы не рѣшился на тѣ жестокіе опыты надъ животными, которые я нѣкогда производилъ такъ усердно и такъ равнодушно».

Увлеченіе операціями у молодого хирурга дошло наконецъ до того, что онъ пересталъ даже посѣщать лекціи по другимъ предметамъ и въ одинъ прекрасный день заявилъ Мойеру, что рѣшилъ вовсе не сдавать экзамена на доктора.

— Да это абсурдъ! — вскипѣлъ Мойеръ. — Вы, милый мой, кажется, съ ума спятили! Безъ докторской степени какой же изъ васъ выйдетъ профессоръ?

— Я знаю нѣсколько примѣровъ, что отъ профессоровъ не требовали докторскаго диплома, — возразить Пироговъ. — А если ужъ дипломъ непремѣнно понадобится, то дѣльному врачу въ немъ и безъ экзамена не откажутъ.

— Ну, это еще большой вопросъ. Если же вамъ и сдѣлали бы такое снисхожденіе, то злые языки не упустятъ удобнаго случая поставить вамъ это на видъ. Имѣя же въ карманѣ заслуженный на экзаменѣ дипломъ, вы впередъ гарантированы отъ всякихъ такихъ нападокъ. А кромѣ того, еще допустятъ, ли васъ безъ диплома въ заграничныя клиники, которыя посѣтить вамъ обязательно, чтобы выработать изъ себя настоящаго клинициста?

— Такъ-то такъ… — не могъ не согласиться Пироговъ. — Да видите ли, Иванъ Филиппычъ… Откровенно говоря, по другимъ предметамъ я теперь поотсталъ, потому что пристрастился къ своему предмету и манкирую всѣ лекціи, кромѣ вашихъ…

— И очень дурно дѣлаете!

— Не спорю; но если для вивисекцій и операцій мнѣ дорогъ каждый часъ, каждая минута… Еще въ Москвѣ, бывало, когда я бѣгалъ пѣшкомъ за четыре версты въ университетъ, меня мучило постоянно сознаніе, что вотъ сколько времени пропадаетъ у меня совсѣмъ безполезно на бѣготню…

— Тоже не безполезно, мой другъ: mens sana in corpore sano (здоровый умъ въ здоровомъ тѣлѣ); для здоровья движенье на свѣжемъ воздухѣ необходимо. Посмотрите-ка на себя: на что вы теперь похожи? И блѣдны и худы, точно перенесли только-что тяжелую болѣзнь. А все оттого, что о здоровьѣ своемъ, ничуть не печетесь и цѣлый день возитесь только съ трупами да больными животными. Итакъ, вы будете держать докторскій экзаменъ?

— Видно, придется…

— Конечно. А что до другихъ экзаменаторовъ, то, въ виду вашего усердія по анатоміи и хирургіи, они, я увѣренъ, не станутъ слишкомъ притѣснять васъ. Остается вамъ только выбрать тему для диссертаціи. Когда вы работали по перевязкѣ артерій на золотую медаль, не встрѣчались ли вамъ какіе-нибудь неразрѣшенные еще вопросы?

Пироговъ на минутку задумался, потомъ быстро поднялъ голову, и глаза его заблистали.

— Одно время меня очень занималъ вопросъ о перевязкѣ брюшной артеріи, — сказалъ онъ. — До сихъ поръ вѣдь въ Европѣ такая перевязка была произведена всего одинъ разъ — англійскимъ хирургомъ Астлеемъ Куперомъ….

— И опытъ не удался: больной истекъ кровью, — подхватилъ Мойеръ. — Повторить этотъ рискованный опытъ надъ живымъ человѣкомъ я самъ, пожалуй, не рѣшился бы…

— А я тѣмъ менѣе, — сказалъ Пироговъ. — Меня занимаетъ собственно принципіально вопросъ: возможно ли вообще перевязать брюшную аорту безъ смертельнаго исхода? Для разрѣшенія этого важнаго вопроса я считалъ бы себя въ правѣ отнять жизнь у нѣсколькихъ животныхъ.

— Тема для диссертаціи у васъ, значитъ, имѣется; она вамъ, я вижу, по душѣ. Такъ, не откладывая въ долгій ящикъ, завтра же принимайтесь за дѣло. А между дѣломъ исподволь готовьтесь и къ докторскому экзамену.

Пироговъ такъ и сдѣлалъ. Немало живыхъ собакъ, телятъ и барановъ было принесено имъ въ жертву на алтарь науки. Опыты дали опредѣленный отвѣтъ на научный вопросъ, доказавъ, что при перевязкѣ брюшной аорты кровообращеніе въ нижнихъ конечностяхъ не сразу прекращается; но что послѣдствіемъ перевязки является вскорѣ онѣмѣніе спинного мозга, оканчивающееся смертью.

Еще во время этихъ опытовъ Пироговъ сдавалъ одинъ за другимъ выпускные экзамены, и всѣ они, какъ предсказалъ Мойеръ, сошли благополучно. Сама же диссертація потребовала еще болѣе года времени. Что она дѣйствительно имѣла серьезное научное значеніе, — видно уже изъ того, что когда Пироговъ потомъ, будучи въ Берлинѣ, показалъ ее тамошнему свѣжину хирургіи Опцу, тотъ немедля перевелъ ее съ латинскаго на нѣмецкій языкъ и напечаталъ въ медицинскомъ журналѣ.

Экзамены и диссертація не мѣшали Пирогову производить, подъ наблюденіемъ Мойеpа, и разнаго рода операціи надъ людьми.

За пять лѣтъ, проведенныя имъ въ Дерптѣ, Пироговъ отлучался оттуда всего два раза: разъ — для лѣтней экскурсіи съ двумя товарищами въ Ревель и другой разъ — въ Москву къ матери и сестрамъ. Первая поѣздка, по близости разстоянія, обошлась сравнительно дешево; вторично при тогдашнихъ путяхъ сообщенія, требовала гораздо большихъ расходовъ, а потому откладывалась имъ съ году на годъ. Хотя жалованье, полагавшееся кандидатамъ профессорскаго института, было для того времени порядочное — 1200 рублей ассигнаціями (342 руб. 85 коп. серебромъ) въ годъ, но у Пирогова значительная часть этихъ денегъ уходила на дорогіе книги и атласы и на покупку и содержаніе животныхъ для вивисекцій. А мать и сестры почти въ каждомъ письмѣ напоминали ему о его обѣщаніи навѣстить ихъ, да и самого его давно тянуло къ своимъ. Послѣ сдачи докторскаго экзамена, онъ наконецъ рѣшилъ съѣздить къ нимъ на рождественскіе праздники; благо, установился санный путь.

Единственное затрудненіе заключалось въ путевыхъ издержкахъ, на которыя денегъ у него не хватало. Развѣ разыграть въ лотерею все, безъ чего можно обойтись? Первымъ выигрышемъ могли бы быть, напримѣръ, старые серебряные часы; вторымъ — старый самоварчикъ; третьимъ — «Иліада» Гнѣдича (подарокъ старушки Протасовой)… Ну, а дальше разныя научныя сочиненія, отслужившія уже свою службу… Понятно, что взявшихъ билеты надо будетъ угостить потомъ хотя бы чаемъ, ради «благотворительной» цѣли лотереи, всѣ билеты были разобраны товарищами, и изъ суммы, очистившейся послѣ угощенія, да изъ имѣвшихся еще наличныхъ, получился солидный путевой фондъ въ сто рублей «съ хвостикомъ». Ура!

Чтобы совершить свое путешествіе на возможно экономичныхъ началахъ, Пироговъ подрядилъ за 20 рублей ассигнаціями кибитку у подводчика изъ Московской губерніи, возвращавшагося домой порожнякомъ. Но этотъ экономный способъ передвиженія «по оказіи» едва не стоилъ ему жизни: два раза онъ едва-едва не утонулъ въ полыньяхъ.

Черезъ двѣ недѣли, однако, вдали заблестѣли передъ нимъ золотыя маковки московскихъ сорока-сороковъ.

На душѣ нашего докторанта стало вдругъ такъ тепло, свѣтло… Все прошлое возстало въ его памяти въ самыхъ радужныхъ, краскахъ.

Первая встрѣча съ матерью и сестрами была очень трогательна. Въ своемъ приподнятомъ настроеніи Пироговъ не могъ дождаться другого дня, чтобы свидѣться и со старыми друзьями послѣ почти пятилѣтней разлуки.

И свидѣлся онъ съ ними; но… что значатъ время и опытъ жизни!

«Въ первые годы моего пребыванія въ Дерптѣ, — говорится въ его посмертномъ „Дневникѣ стараго врача“, — нѣмцы и все нѣмецкое производило на меня какое-то удручающее впечатлѣніе. Мнѣ казались нѣмцы надутыми и натянутыми педантами, свысока относящимися ко всему русскому… Но чѣмъ ближе знакомился я съ нѣмцами и духомъ германской науки, тѣмъ болѣе учился уважать и цѣнить ихъ. Я остался русскимъ въ душѣ, сохранивъ и хорошія и худыя свойства моей національности, но съ нѣмцами и съ культурнымъ духомъ нѣмецкой націи остался навсегда связаннымъ узами уваженія и благодарности. Непріязненный, нерѣдко высокомѣрный, иногда презрительный, а иногда завистливый взглядъ нѣмца на Россію и русскихъ и пристрастіе ко всему своему нѣмецкому мнѣ не сдѣлался пріятнѣе; но я научился смотрѣть на. этотъ взглядъ равнодушнѣе и, нисколько не оправдывая его въ цѣломъ, научился принимать къ свѣдѣнію, не сердясь и безъ всякаго раздраженія, справедливую сторону этого взгляда».

Москвичи, завязнувшіе въ своей Бѣлокаменной, показались ему на этотъ разъ невыносимо отсталыми, смѣшными и пошлыми. Даже прежніе профессора его словно полиняли, утратили свой научный ореолъ; про обыкновенныхъ смертныхъ и говорить нечего. При всей своей сыновней любви къ матери, онъ въ юношескомъ самомнѣніи не утерпѣлъ препираться съ нею по религіознымъ вопросамъ; причемъ восхваленіемъ лютеранства такъ разогорчилъ набожную старушку, что потомъ, по возвращеніи въ Дерптъ, самъ раскаялся въ своей нетерпимости и письменно просилъ у нея прощенія.

Другою темой для споровъ его съ матерью было крѣпостное право, тогда уже отмѣненное въ прибалтійскомъ краѣ (безъ надѣленія, однако, крестьянъ землею). Въ домѣ у Пироговыхъ были двѣ крѣпостныя: старая служанка Прасковья Кирилловна, когда-то услаждавшая маленькаго барина своими сказками, и другая, молодая еще дѣвушка.

— И какъ у васъ, маменька, достаетъ еще духу держать у себя рабынь! — говорилъ сынъ. — Вѣдь онѣ же люди, какъ и мы съ вами, или, по-вашему, нѣтъ?

— Само собою, такіе же люди передъ Богомъ… — отвѣчала мать.

— Ну, такъ и отпустите ихъ съ Богомъ на волю.

— Да что-жъ, пожалуй, пускай себѣ уходятъ… Да какъ бы мнѣ за нихъ не быть потомъ въ отвѣтѣ! Еще подъ судъ угодишь…

— Это за что?

— А за то, что у меня нѣтъ никакихъ документовъ на крѣпость. Куда они запропастились, — ума не приложу!

— Такъ тѣмъ болѣе грѣшно вамъ, маменька.

— А пустить ихъ безъ бумагъ на всѣ четыре стороны не грѣшно? Какъ бездомныхъ бродягъ, ихъ въ тюрьму засадятъ. У меня же ихъ никто не трогаетъ; пускай живутъ себѣ на здоровье.

Жилось у нея «рабынямъ», дѣйствительно, хоть и не Богъ-вѣсть какъ красно, но и не дурно. Вскорѣ, впрочемъ, молодая вышла замужъ и безъ документовъ. Старухѣ же Кирилловнѣ самъ Пироговъ впослѣдствіи выправилъ вольную.

Какъ острымъ операціоннымъ ножомъ, нашъ молодой хирургъ расчленялъ теперь и душевныя качества своихъ ближнихъ, ихъ умственное развитіе, житейскія воззрѣнія. Устоитъ ли противъ такого критическаго анализа былой «предметъ» его, дочка его крестнаго отца Латугина? Нѣтъ! лучше не дѣлать такой попытки. И онъ ни разу такъ и не заглянулъ въ столь дорогой ему прежде домъ у Ильи Пророка на Жеманной.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
«Не хочу жениться, хочу учиться '». — Черезъ Копенгагенъ на Берлинъ.

Послѣ успѣшной защиты докторской диссертаціи Пирогову оставалось ожидать офиціальнаго разрѣшенія изъ Петербурга на ученую поѣздку за границу. Это-то время онъ считаетъ самымъ пріятнымъ во всей своей жизни. Да и понятно: по чистой совѣсти получивъ докторскій дипломъ, онъ заслужилъ себѣ право закончить образованіе у первыхъ европейскихъ спеціалистовъ по излюбленной имъ наукѣ. И онъ съ особеннымъ наслажденіемъ отдался временному ничегонедѣланію.

Съ начала весны Могіеры передались на дачу; у нихъ и гостилъ теперь Пироговъ, котораго ничего уже не удерживало въ городѣ.

Живя въ Дерптѣ въ теченіе пяти лѣтъ, онъ почти никогда не участвовалъ въ студенческихъ пирушкахъ, былъ равнодушенъ и къ прекрасному полу. Теперь онъ вдругъ словно прозрѣлъ, и впервые замѣтилъ въ домѣ Мойеровъ двухъ молоденькихъ (лѣтъ 16—17) барышень.

Одна изъ нихъ, быстроглазая смуглянка-брюнетка, Лаврова, была приглашена Протасовою въ качествѣ компаньонки, чтобы ей читать, помогать въ вышиваньи (зрѣніе старушки сильно уже ослабѣло). Особенно покорила она его сердце тѣмъ паѳосомъ, съ какимъ декламировала стихи Жуковскаго. Какъ исключительно восторженная натура, Лаврова и о самыхъ обыденныхъ вещахъ говорила въ возвышенномъ тонѣ и нараспѣвъ.

Хотя Пирогову было тогда всего 22 года, но какъ по своему хладнокровному нраву, такъ и благодаря своимъ постояннымъ занятіямъ въ анатомическомъ театрѣ и клиникѣ, онъ на все смотрѣлъ съ прозаической точки зрѣнія; а потому, о чемъ бы у него ни заходила рѣчь съ съ Лавровой, мнѣнія ихъ оказывались діаметрально-противоположными. Она сердилась, горячилась; а онъ, давъ ей высказаться, преспокойно окачивалъ ее ледянымъ душемъ своей неотразимой логики.

Однажды, дойдя въ такомъ препирательствѣ до краснаго каленія, Лаврова договорилась до полной, безсмыслицы. Возражать по пунктамъ не приходилось, и Пироговъ, не выбирая выраженій, прямо ляпнулъ:

— Ну, знаете, это совсѣмъ ужъ глупо.

Въ черныхъ глазахъ барышни вспыхнулъ огонь.

— Да какъ вы смѣете! — крикнула она и бросилась на него съ кулаками.

Онъ отшатнулся. Она схватила его за плечи и напрягала всѣ силы, чтобы повалить его на земь. Тогда онъ взялъ ее такъ же за плечи и затрясъ, что было мочи. Барышня — въ слезы. Онъ тотчасъ же, конечно, выпустилъ ее изъ рукъ; но она не могла успокоиться и истерически зарыдала.

— Я — женщина… Вы должны имѣть уваженіе ко мнѣ!

— А я — мужчина, — отвѣчалъ онъ. — Поступайте такъ, чтобы мужчины васъ уважали.

Это было ужъ слишкомъ! Разъяренной тигрицей она снова схватилась съ нимъ. Тутъ, однако, вмѣшалась ея подруга и не безъ труда разняла борцовъ.

При всей своей вспыльчивости Лаврова была и отходчива. За ночь гнѣвъ ея испарился, и утромъ она была попрежнему мила съ своимъ противникомъ,.

Совершенно въ иномъ, родѣ была другая барышня. Катя Воейкова, дочь извѣстнаго въ свое время сатирика-поэта, женатаго на старшей дочери Протасовой. Окончивъ только-что курсъ въ петербургскомъ Екатерининскомъ институтѣ, она гостила это лѣто у бабушки. Съ десятилѣтняго возраста проведя безвыходно въ стѣнахъ, института, она была еще дѣтски-наивна и великая охотница поболтать и посмѣяться.

Безобидно-веселому нраву ея соотвѣтствовали и ея эѳирная фигура, свѣжее личико, голубые глазки и золотисто-бѣлокурые локоны. Неудивительно, что у мужской молодежи она пользовалась большимъ успѣхомъ. Пироговъ съ своей стороны потѣшалъ ее всевозможными забавными анекдотами изъ университетской жизни.

Однимъ изъ объектовъ этихъ анекдотовъ былъ прозекторъ (чeлoвѣкъ, разсѣкающій трупы) профессора Цихорiyса, докторъ Вахтеръ. (Нудясь на него за какой-нибудь недосмотръ при анатомическихъ демонстраціяхъ, Цихоріусъ говорилъ ему:

— Г-нъ докторъ Вахтеръ! Вы глупѣе, чѣмъ дозволяютъ русскіе законы!

Симъ Пироговъ очень цѣнилъ Вахтеpа, у котораго съ большою пользой прослушалъ приватно весь курсъ анатоміи и спиртныхъ препаратовъ.

Вообще же Вахтеръ былъ необыкновенный оригиналъ. Съ Пироговымъ онъ охотно говорилъ по-латыни экспромтами.

Такъ, когда они, выходя вмѣстѣ изъ клиники на улицу, встрѣчали кучку болтающихъ бабъ, онъ неизмѣнно всякій разъ изрекалъ одно и то же четверостишіе:

— «Ouando convenninf;

Catherina, Rosina, Sibilla,

Sermonem faciunt

Et de hie, et de hoc, et de ilia».

(Какъ соберутся Катерина, Розина, Сибилла, такъ заведутъ разговоръ и о семъ, и о томъ и объ ономъ).

Мало вѣря въ цѣлебныя свойства аптечныхъ лѣкарствъ, въ составъ которыхъ большею частью входятъ ядовитыя вещества, Вахтеръ прописывалъ больнымъ домашнія средства, а изъ нихъ всего чаще ромашковый чай. Однажды ночью его позвали къ умирающему. Пока его добудились, пока онъ одѣлся и добрался до мѣста, паціентъ успѣлъ уже отдать Богу душу. Въ темнотѣ, подойдя къ одру умершаго, Вахтеръ произнесъ свою обычную фразу:

— Banken Sie mal Kamillenthee, mein Lieber; es wird schon gut werden. (Попейте-ка ромашковаго чая, мой милый; ужо поправитесь).

Но когда онъ взялъ паціента за пульсъ, то замѣтилъ, что рука у того уже похолодѣла. Неизмѣнно вѣжливый, однако онъ все-таки извинился:

— А, so! Verzeihen Sie: Sie sind schon tot. (А, вотъ что! Простите: вы уже мертвы!).

Забавляя такими анекдотами хохотунью Воейкову, Пироговъ усиливалъ еще комизмъ своей серьезной миной.

— Знаете ли, Николай Иванычъ, — замѣтила она ему разъ: — изъ васъ вышелъ бы прекрасный актеръ. Не устроить ли намъ домашній спектакль?

— Устроимте. Но что играть-то?

— Въ институтѣ у насъ ставили, напримѣръ, «Недоросля». И отгадайте-ка, кого я сама играла? Ни за что не угадаете: Митрофанушку!

Барышня залилась такимъ серебристымъ смѣхомъ, что заразила имъ и Пирогова.

— Ну, что-жъ, — сказалъ онъ: — чтобы посмотрѣть на васъ въ этой роли, — поставимъ также «Недоросля».

— Нѣтъ, этотъ разъ я возьму себѣ роль Простаковой, а Митрофанушкой будете вы.

— Развѣ я ужъ такъ похожъ на него?

— И очень, только совсѣмъ наоборотъ: «не хочу жениться, хочу учиться».

— Вотъ это вѣрно.

Скоро были навербованы и другіе исполнители, и пьеса прошла для любительскаго спектакля очень гладко; самые же шумные вызовы выпали на долю Пирогова-Митрофанушки.

Не успѣлъ онъ оглянуться, какъ наступилъ и день отъѣзда за границу. Спутниками Пирогова были: товарищъ его изъ профессорскаго института Котельниковъ и дерптскій пріятель Самсопъ-фонъ-Гиммельштернъ. Въ своемъ жизнерадостномъ настроеніи всѣ трое уже въ Ригѣ не пожалѣли своихъ кошельковъ. Такъ изъ выданнаго имъ (сверхъ путевыхъ денегъ,) за полгода впередъ заграничнаго жалованья (800 талеровъ въ годъ,) немалая толика была поистрачена на всевозможныя «европейскія» удовольствія. А тутъ у пристани новый соблазнъ — датское судно, распустившее уже паруса, чтобы возвратиться въ Копенгагенъ. Чѣмъ тащиться тысячу верстъ по пыльной дорогѣ въ колесномъ экипажѣ, не поплыть ли далѣе «синимъ моремъ»? И вотъ наши путешественники уже на палубѣ датскаго судна, выходятъ въ открытое море… Разочаровались они, правда, довольно скоро: буря, качка, морская болѣзнь такъ допекли ихъ что они были рады-радехоньки, когда наконецъ черезъ недѣлю ощутили опять подъ ногами твердую почву.

Датская столица съ ея опрятными улицами, усаженными рядами пирамидальныхъ тополей и съ ея мирнымъ, трудолюбивымъ населеніемъ, имъ чрезвычайно понравилась. Не менѣе отрадное впечатлѣніе вынесъ Пироговъ и изъ осмотра мѣстныхъ госпиталей и клиникъ, директора которыхъ встрѣтили молодого русскаго хирурга съ изысканною любезностью:

— Всѣмъ мы друзья, — высказался одинъ изъ нихъ, — всѣмъ, кромѣ нѣмцевъ: нѣмцы — наши злѣйшіе враги.

Изъ вольнаго города Гамбурга до Берлина волей-неволей пришлось закупориться въ почтовую карету. Около прусской границы Пирогову вспомнилось вдругъ, что по пути онъ сильно поразстроилъ свои финансы. Чтобы сдѣлать имъ подсчеты, онъ вынулъ бумажникъ. Въ это самое время карета остановилась у пограничной станціи, чтобы принять новаго пассажира — прусскаго офицера.

«Чего онъ такъ уставился на меня, какъ на чудище морское? — подумалъ Пироговъ, видя, что новый спутникъ впился въ него глазами. — Одѣтъ я, кажется, такъ же прилично, какъ всѣ эти нѣмцы»… Загадка вскорѣ разъяснилась.

— Позвольте спросить, милостивый государь, — вѣжливо обратился къ нему офицеръ: — вы, вѣрно, русскій?

— Да, русскій… — отвѣчалъ озадаченный Пироговъ. — Но какъ вы сразу догадались?

— А по запаху.

— По запаху! Богъ ты мой… Неужели отъ меня пахнетъ?

Офицеръ усмѣхнулся.

— Пахнетъ не отъ васъ самихъ, а отъ вашихъ вещей: бумажника и обуви.

И благо, если русскій человѣкъ за границей обращаетъ вниманіе туземцевъ только этими внѣшними признаками, а не духовною некультурностью. Пироговъ, пообтесавшись въ Дерптѣ, во всякомъ случаѣ такимъ отрицательнымъ свойствомъ никого изъ иностранцевъ уже не поражалъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Въ Берлинѣ. — Квартирная хозяйка и ея сынокъ. — Товарищи: Штраухъ, Котельниковъ и Липгардтъ.

Первою заботой Пирогова въ Берлинѣ былъ квартирный вопросъ. Послѣ недолгихъ поисковъ ему удалось устроиться, повидимому, очень недурно: вдова мелкаго чиновника уступила ему за сходную плату большую комнату съ отдѣльнымъ входомъ. Обстановка была, правда, далеко не блестящая. Зато хозяйка взялась готовить ему обѣдъ; а домашній столъ которымъ онъ пользовался уже въ Дерптѣ у Мойеровъ, куда вѣдь питательнѣе, да и вкуснѣе трактирнаго.

увы! Въ І5ерлинѣ на этотъ счетъ оказались другіе порядки: водянистая безвкусная жижа, именуемая супомъ жареная или вареная подошва, носящая громкое названіе жаркого, и вязнущіе въ зубахъ блинчики, все притомъ въ гомеопатическихъ дозахъ, — какъ было насытиться этимъ молодому хоть и не избалованному желудку? Поневолѣ приходилось для утоленія голода заходить то въ колбасную, то въ дешевый ресторанчикъ.

По все это было бы еще съ полбѣды; настоящая бѣда грозила его тощему бумажнику съ такой стороны, откуда онъ ея совсѣмъ не ожидалъ, Дѣло въ томъ, что свой бумажникъ онъ хранилъ въ комодѣ, запиравшемся, какъ слѣдуетъ, на ключъ. Но разъ, взявъ оттуда бумажникъ, Пироговъ замѣчаетъ, что бывшая еще тамъ наканунѣ пачка пятиталеровыхъ ассигнацій сдѣлалась какъ будто вдвое тоньше. Начинаетъ онъ ихъ пересчитывать, — такъ и есть! Капиталовъ его не хватитъ даже на квартиру и ѣду до слѣдующаго семестра; про гонораръ профессору Шлемму за «privatissimum» по операціямъ надъ трупами и думать нечего.

Онъ — къ хозяйкѣ:

— Такъ и такъ, мадамъ: кто-то съ подобраннымъ ключомъ ходилъ ко мнѣ въ комодъ и рылся въ моемъ бумажникѣ.

Мадамъ — въ амбицію:

— Herrjemine! Да какъ вы, сударь, смѣете подозрѣвать меня, честную нѣмку, вдову королевскаго прусскаго чиновника…

— Самихъ васъ, мадамъ, я и не подозрѣваю. Но у васъ есть сынъ-подростокъ…

— Чтобы мой Карльхенъ былъ воромъ! Вы, сударь, забываете, что вы не у себя въ Россіи, а въ Пруссіи, въ Берлинѣ…

— Точно въ Берлинѣ у васъ всѣ люди — ангелы? Для чего же у васъ существуютъ полиція и тюрьмы? Допустимъ даже, что вашъ Карльхенъ тутъ ни при чемъ; такъ кто-нибудь все же былъ у меня въ комодѣ. Надо это разслѣдовать.

— Ну, и разслѣдуйте, жалуйтесь въ полицію! Вотъ ужъ никогда мнѣ и во снѣ не снилось, что придется возиться съ полиціей! Herrgottsdonnerwetterl

Дѣлать нечего, подалъ онъ заявленіе въ полицію; произвела та формальное дознаніе. Но прямыхъ уликъ, у потерпѣвшаго не имѣлось: не могъ онъ даже опредѣлить, сколько именно денегъ у него было въ бумажникѣ до пропажи. Такъ слѣдствіе ни къ чему и не привело, кромѣ размолвки съ хозяйкой.

А уплатить профессору Шлемму за «privatissimum» все-таки нужно, пока есть еще деньги. И поплелся онъ, скрѣпи сердце, къ профессору съ понуренной головой, какъ приговоренный къ голодной смерти.

Вдругъ кто-то его останавливаетъ:

— Ба! Кого я вижу? Пироговъ!

Смотритъ Пироговъ: передъ нимъ знакомый дерптски; студентъ-медикъ.

— Штраухъ! Вы-то здѣсь какими судьбами? Ахъ, да, помню: вы были вынуждены бѣжать за границу изъ-за дуэли?

— Да, моя пуля ранила противника въ шею навылетъ около сонныхъ артерій; полагали, что онъ истечетъ кровью…

— Ну, такъ могу васъ успокоить, — сказалъ Пироговъ: — я самъ присутствовалъ при перевязкѣ. Опасность, дѣйствительно, была серьезная. Было задѣто и дыхательное горло; больной долгое время не могъ говорить.

— Да, мнѣ потомъ уже писали объ этомъ, а также, что онъ поправляется. У меня упалъ камень съ плечъ.

— И все-таки не вернулись въ Дерптъ?

— Будучи уже разъ въ Берлинѣ, я остался слушать здѣшнихъ профессоровъ.

— Такъ у васъ есть порядочныя собственныя средства?

— О, да: у моего отца въ Петербургѣ большая аптека.

— Счастливецъ же вы!

— А вы, Пироговъ, развѣ нуждаетесь? Говорите прямо. Мнѣ было бы это даже очень кстати.

— Въ какомъ отношеніи?

— А вотъ въ какомъ: вы и въ Дерптѣ уже отлично знали анатомію и понабили себѣ руку въ операціяхъ. Такъ если-бъ вы поселились теперь вмѣстѣ со мною, вы помогали бы мнѣ въ моихъ занятіяхъ, а я за то предложилъ бы вамъ квартиру и столъ, да и всякія удовольствія и развлеченія.

— Но мнѣ, право, совѣстно… — пробормоталъ Пироговъ, у котораго сердце въ груди отъ радости запрыгало.

— Полноте! Я-то буду вамъ гораздо болѣе обязанъ, чѣмъ вы мнѣ: у меня будетъ постоянный компаньонъ и при работѣ и при отдыхѣ. Такъ что же: согласны?

— Еще бы не согласиться!

Такъ-то вотъ дальнѣйшее пребываніе Пирогова въ Берлинѣ было разомъ обезпечено. Онъ имѣлъ свою отдѣльную комнату и обѣдалъ со Штраухомъ въ студенческомъ ресторанѣ, гдѣ свинину съ тертымъ го, рохомъ и сельдерейнымъ салатомъ (Seilerysalat) запивалъ легкимъ пивомъ (Wassbier); по воскреснымъ же днямъ они ходили вмѣстѣ въ Королевскчй театръ смотрѣть классическія пьесы Шекспира, Лессинга, Гёте и Шиллера.

Съ своей стороны Пироговъ помогалъ Штрауху, конечно, «по совѣсти»: читалъ съ нимъ и репетировалъ, а въ анатомическомъ театрѣ, руководилъ его практическими занятіями по хирургической анатоміи и оперативной хирургіи. Старанія его не пропали даромъ: послѣ двухлѣтнихъ занятій Штраухъ сдалъ въ Дерптѣ экзаменъ на доктора.

Изъ другихъ берлинскихъ товарищей Пирогова заслуживаютъ упоминанія еще двое: Котельниковъ, съ которымъ онъ совершилъ всю дорогу изъ Россіи, и Липгардтъ, съ которымъ онъ подружился еще въ Дерптѣ, работая вмѣстѣ въ анатомическомъ театрѣ у профессора Мойера.

Котельниковъ готовился къ профессурѣ по математикѣ, и еще въ Дерптѣ не только товарищи, но и профессора Струве и Бартельсъ пророчили ему блестящую ученую будущность.

— Надъ математическими выкладками, надъ небесной механикой Лапласа недоѣдаетъ вѣдь, недосыпаетъ, — говорили про него всѣ въ одинъ голосъ. — Это — будущее математическое свѣтило, выше самого Остроградскаго, — лишь бы здоровье выдержало. Отъ изнурительной лихорадки да кровохарканья и теперь уже обратился въ скелетъ, въ живого мертвеца. Того гляди, не выживетъ бѣдняга. Какая потеря для науки!

Опасенія къ счастью, не оправдались. Уже ко времени отъѣзда за границу кандидатъ въ математическіе геніи началъ поправляться, а морской воздухъ по пути въ Копенгагенъ еще болѣе укрѣпилъ его легкія и развилъ у него волчій аппетитъ, такъ что въ Берлинъ онъ прибылъ пополнѣвшимъ и съ розовыми щеками.

Но здоровье не пошло ему въ прокъ: вмѣсто того, чтобы съ новыми силами отдаться своей любимой наукѣ, онъ цѣлые дни теперь фланировалъ по улицамъ, отдыхать заходилъ въ кофейню или ресторана, а вечеръ проводилъ либо въ театрѣ, либо въ веселой компаніи гдѣ-нибудь за городомъ.

— Что это тебя, братецъ, совсѣмъ не видать въ университетѣ? — спросилъ его какъ-то Пироговъ. — Бываешь ли ты вообще на лекціяхъ?

Котельниковъ смущенно улыбнулся.

— Нѣтъ, пока еще не собрался.

— «Пока»! Но вѣдь идетъ уже второй семестръ. А между профессорами на математическомъ факультетѣ есть также, слышно, извѣстные ученые. Какъ тебѣ, право, не грѣшно?

— Грѣшно, душенька, что говорить. Духомъ я силенъ, но плоть немощна.

— Однако дома-то ты все-таки читаешь книги?

— Книгъ, признаться, тоже не читаю; развѣ что въ кофейнѣ развернешь газету.

— Не понимаю! Что это съ тобой сдѣлалось?

Котельниковъ глубоко вздохнулъ и тронулъ пальцемъ лобъ.

— Вотъ тутъ у меня словно что-то желѣзнымъ обручемъ сжимаетъ, а ночью мечешься на постели, воздуху въ груди не хватаетъ. Вскочишь, растворишь окошко и стоишь этакъ въ одной рубашкѣ на холодномъ вѣтру; а то поскорѣй одѣнешься, выскочишь на улицу и бѣжишь себѣ безъ оглядки куда глаза глядятъ.

— Знаешь, Котельниковъ, какъ это у насъ по-русски называется?

— Какъ?

— Человѣкъ съ жиру бѣсится. Тебѣ слишкомъ сладко живется; надо посадить тебя на строгую діэту.

— Тебѣ-то, Пироговъ, легко разсуждать: у тебя катарръ желудка, поневолѣ держишься діэты; а у меня желудокъ варитъ чертовски исправлю…

— Такъ возьми себя наконецъ въ руки. Погулялъ, слава Богу; пора и честь знать,.

Убѣжденія Пирогова, казалось, подѣйствовали: Котельниковъ «взялъ себя въ руки». Возвратясь черезъ два года въ Россію, онъ выдержалъ-таки экзаменъ на магистра математики и положилъ профессуру въ Казани. Ожидаемаго геніальнаго математика изъ него, однако, никогда такъ и не вышло.

Еще болѣе любопытное явленіе въ томъ же родѣ представлялъ Липгардтъ. Въ дерптскомъ университетѣ онъ не былъ настоящимъ студентомъ, а вольнослушателемъ, и занимался разными науками, такъ сказали, изъ любви къ искусству. Будучи сыномъ богатаго лисфляндскаго помѣщика, онъ до университета воспитывался дома подъ наблюденіемъ выписаннаго изъ Швейцаріи педагога. Явившись въ Дерптъ, онъ заявилъ, что желалъ бы слушать высшую математику. Профессоръ математики Бартельсъ отнесся къ такому заявленію съ понятнымъ недовѣріемъ и далъ молодому человѣку для рѣшенія очень сложную задачу. Липгардтъ, немножко подумавъ, взялъ мѣлъ и началъ выводить на доскѣ уже безъ остановки формулу за формулой.

— Гмъ… гмъ… — скептически хмыкалъ Бартельсъ, такъ какъ самъ рѣшалъ задачу совсѣмъ иначе.

Когда же у Липгардта выводъ все же получился тотъ же самый профессоръ только руками развелъ.

— Ну, молодой человѣкъ, — объявилъ онъ, — у васъ есть несомнѣнный математическій талантъ. Я очень охотно займусь съ вами.

Способности Липгардта, однако, были не исключительно математическія. Купивъ себѣ новѣйшій въ то время и лучшій анатомическій атласъ. Клокъ (С1оquet), онъ основательно занялся также анатоміей, физіологіей и хирургіей; каждый день аккуратно посѣщалъ анатомическій театръ для практическихъ работъ. Такъ онъ вскорѣ сдѣлался однимъ изъ любимыхъ учениковъ Мойера и добрымъ пріятелемъ другого его любимца — Пирогова.

Въ Берлинѣ Липгардтъ не послѣдовалъ примѣру Котельникова: не поддался соблазну пустыхъ удовольствій. Продолжая заниматься спеціально физіологіей у профессора Іоганна Мюллера, онъ одновременно изучалъ также изящныя искусства: живопись и скульптуру. Для этой же цѣли онъ изъ Берлина отправился потомъ въ Италію, гдѣ пробылъ нѣсколько лѣтъ и откуда вывезъ къ себѣ въ Лифляндію очень цѣнную коллекцію картинъ, гравюръ, статуй и слѣпковъ. Впослѣдствіи Пироговъ встрѣтился съ нимъ еще разъ въ Штутгартѣ, гдѣ Липгардтъ съ неостывающимъ увлеченіемъ изучалъ средневѣковую готическую архитектуру. Сверхъ того, онъ всегда съ живымъ, интересомъ слѣдилъ и за политическими вопросами. Словомъ сказать, это была безспорно богато-одаренная натура, многосторонній талантъ, но талантъ пассивный, быстро усваивающій только чужое, а не активный, не самодѣятельный и творческій.

«Изъ знакомыхъ мнѣ людей — замѣчаетъ Пироговъ, — Карлъ Липгардтъ всѣхъ болѣе доказалъ мнѣ, какъ различны между собою двѣ способности человѣческаго духа: емкость ума и его производительность (Kapacitat und Produktivität): отъ первой зависитъ способность пріобрѣтать самыя разностороннія свѣдѣнія, отъ второй — способность извлекать изъ пріобрѣтенныхъ. свѣдѣній нѣчто самодѣльное и самостоятельное… Не свѣдѣнія, не знанія, пріобрѣтенныя емкостью ума, а какая-то, не каждому уму свойственная, vis a tergo толкаетъ его къ новой работѣ, извлеченію этого чего-то, своего, изъ запаса знаній. Такъ, Липгардтъ былъ несравненно образованнѣе и по емкости ума гораздо умнѣе меня, умнѣе и многихъ ученыхъ, способствовавшихъ ему пріобрѣтать многостороннія знанія; но Липгардту недоставало этой самой vis a tergo. Люди съ умами этой категоріи родятся для умственныхъ наслажденій; но уму, кромѣ огромной емкости, необходима еще и большая производительная сила, чтобы сдѣлаться гумбольтовскимъ».

Самъ Пироговъ, считавшій себя по врожденной скромности менѣе даровитымъ, чѣмъ Липгардтъ, обладалъ именно этою производительною силой, сдѣлавшею его современемъ всемірнымъ научнымъ свѣтиломъ, своего рода Гумбольтомъ въ хирургіи.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Берлинскіе профессора: Кранихфельдъ, Гуфеландъ, Рустъ, Диффенбахъ, Грефе и Шлеммъ. — Прозекторша Фогельзангъ. — Геттингенскій профессоръ Лангенбекъ.

Инспекторомъ надъ кандидатами русскаго профессорскаго института въ Берлинѣ былъ назначенъ профессоръ Кранихфельдъ, окулистъ и послѣдователь гомеопатіи, который, впрочемъ, спустя нѣкоторое время долженъ былъ сдать свое инспекторство русскому генералу Мансурову. Кранихфельдъ не замедлилъ представить молодыхъ людей ихъ будущимъ профессорамъ.

Пирогова онъ повелъ прежде всего къ Гуфеланду, о которомъ Пироговъ слышалъ уже, какъ о знаменитомъ френологѣ (черепословѣ). Это былъ высокаго роста, сановитый, 70-ти-лѣтній старецъ. Глаза его, по слабости зрѣнія, были защищены зеленымъ зонтикомъ; но надъ этимъ зонтикомъ виднѣлся необычайно развитый лобъ, и выдающійся подбородокъ свидѣтельствовалъ о большой энергіи и силѣ воли.

«Немудрено, что онъ сталъ френологомъ, — подумалось Пирогову: — надъ собственнымъ черепомъ ему легче всего изслѣдовать человѣческія способности».

Принялъ Гуфеландъ обоихъ посѣтителей съ тою невозмутимою торжественною важностью, съ какою средневѣковые бургграфы принимали своихъ вассаловъ. Пирогову онъ предложилъ нѣсколько вопросовъ о дерптскомъ университетѣ, далъ ему нѣсколько добрыхъ совѣтовъ, какъ работать съ пользою для себя и для науки, а затѣмъ милостиво отпустилъ опять обоихъ.

— Да это какой-то олимпіецъ! — замѣтилъ Пироговъ на улицѣ Кранихфельду.

— Именно что такъ, — подтвердилъ тотъ. — Онъ да Гёте — вотъ наши два германскихъ олимпійца.

— Но Гуфеландъ не болѣе, какъ френологъ…

— Такъ вы не знаете, что онъ — основатель здѣшняго поликлиническаго института, здѣшняго медико-хирургическаго общества, что онъ — лейбъ-медикъ его королевскаго величества и еще до сихъ поръ числится при нашемъ университетѣ профессоромъ терапіи и хирургіи.

— Числится? — переспросилъ Пироговъ. — Стало-быть, лекцій онъ уже не читаетъ?

— Нѣтъ, на старости лѣтъ онъ отдыхаетъ на лаврахъ въ родной семьѣ. Но еще не такъ давно у него была своя собственная клиника…

— Такъ для чего же вы, г-нъ профессоръ, водили меня къ нему?

— А какъ же: всѣ медики идутъ къ нему еще на поклонъ, какъ правовѣрные въ Мекку ко гробу пророка.

Послѣ Гуфеланда Пироговъ былъ отрекомендованъ еще тѣмъ изъ профессоpовъ-клиницистовъ, у которыхъ онъ располагалъ заниматься; а затѣмъ съ перваго же семестра записался у нихъ на лекцій и практическія работы.

Все это были крупныя научныя величины; но всѣ они болѣе или менѣе пренебрегали анатоміей и физіологіей, т.-е. тѣми двумя науками, которыя англійскіе и французскіе врачи уже тогда считали азбукою практической медицины. Поэтому-то берлинскіе клиницисты, опредѣляя болѣзнь, при всей своей практической опытности, впадали иногда въ презабавныя ошибки.

Примѣромъ тому могъ служить Рустъ, клиника котораго въ Charité (госпиталѣ для неимущихъ, отъ французскаго слова «charité» — «милосердіе») пользовалась во всей Германіи вполнѣ заслуженною славой одной изъ образцовыхъ клиникъ. Самъ не занимаясь уже практической медициной Рустъ ограничивался діагнозомъ (распознаваніемъ болѣзней по ихъ отличительнымъ признакамъ). Какъ бы сознавая, однако, недостаточную эрудицію свою въ анатоміи и физіологіи, Рустъ не приступалъ къ діагнозу, не заручившись предварительно свѣдѣніями о болѣзненныхъ симптомахъ каждаго больного. Эти свѣдѣнія докладывались ему до лекціи ординаторами клиники, а затѣмъ на самой лекціи онъ съ полнымъ апломбомъ опредѣлялъ, будто уже отъ себя, свойства данной болѣзни.

Случилось какъ-то, что въ клинику поступили два паціента: одинъ съ переломомъ ключицы, другой съ онѣмѣніемъ плеча отъ удара молніи, и оба были одновременно введены въ аудиторію. Малорослый старикъ-профессоръ, съ обрюзгшимъ багрово-краснымъ лицомъ и съ выбивающимися изъ-подъ зеленаго суконнаго картуза, растрепанными сѣдыми волосами, опираясь на трость (потому что страдалъ подагрой), двинулся къ новымъ двумъ паціентамъ. Окинувъ обоихъ изъ-подъ нависшихъ бровей сквозь серебряныя очки своимъ пронзительнымъ, умнымъ взоромъ, онъ невольно остановилъ свое вниманіе на болѣе нервномъ субъектѣ, придерживавшемъ одной рукой локоть другой руки.

— Ну-съ, скажите-ка, что это такое? — обратился онъ къ ближайшему практиканту, тыкая тростью въ плечо больного.

Практикантъ хотѣлъ-было изслѣдовать больного; но Рустъ грубо отстранилъ его:

— Sind Sie toll! (Что, вы съ ума сошли!). Въ данномъ случаѣ съ одного взгляда, par distance, можно опредѣлить, въ чемъ дѣло.

Окружающіе слушатели любознательно придвинулись еще плотнѣе къ профессору.

— Взгляните на положеніе тѣла, — продолжалъ Рустъ: — не задумываясь можно сказать, что это переломъ ключицы…

Тутъ стоявшій около профессора ординаторъ наклонился къ его уху и сообщилъ ему что-то такое, отъ чего тотъ смущенно замялся:

— Hm… ja so… Т.-е., изволите видѣть, господа, подобное же положеніе принимаетъ тѣло иногда и при внезапномъ параличѣ плеча. Это вотъ какъ-разъ исключительный случай: плечо парализовано молніей.

Такіе промахи случались у Руста, разумѣется, довольно рѣдко и оставались обыкновенно незамѣченными, такъ какъ больныхъ тотчасъ послѣ діагноза отправляли для лѣченія въ палаты Charité, куда практиканты уже не допускались. На практикантовъ, однако, оракульскія изреченія Руста по однимъ внѣшнимъ признакамъ производили очень сильное впечатлѣніе.

«Я и самъ, — признается Пироговъ, — въ первые годы моей клинической дѣятельности въ Дерптѣ держался этого способа и увлекалъ имъ молодежь… И теперь предварительный діагнозу до разспроса больного, я считаю болѣе падежнымъ; никому, однакоже, изъ молодыхъ врачей не посовѣтую основываться на этомъ одномъ предварительномъ распознаваніи (болѣзни, считая необходимымъ, послѣ разспроса и разсказовъ больного, снова повторить свой объективный діагнозъ, нерѣдко послѣ этихъ разспросовъ требующій еще и новаго разслѣдованія».

У Руста, какъ у большинства выдающихся людей, было немало завистниковъ и недоброжелателей. Его низкорослая фигура и оригинальная внѣшность служили имъ благодарною темой для недостойныхъ остротъ, которыя потомъ живо распространялись по всему городу. Когда онъ выступилъ защитникомъ карантинной системы, въ окнахъ эстампныхъ магазиновъ «Подъ Липами» появилась карикатура, гдѣ онъ былъ изображенъ въ видѣ воробья въ клѣткѣ, а подъ рисункомъ было поясненіе:

«Passer rusticus».

«Der gemeine Landsperling».

Въ прямомъ смыслѣ это значило: «простой деревенскій воробей». Соль же карикатуры заключалась въ игрѣ словъ: Рустъ — rusticus, Landsperre (карантинъ) — Landsperling, и въ эпитетѣ «der gemeine», означающемъ также «подлый», «низкій». Хотя подлость и низость была именно на сторонѣ насмѣшниковъ, но карикатура имѣла успѣхъ, — что и требовалось.

Занимаясь самъ почти исключительно діагнозомъ, Рустъ всю оперативную часть въ Charité предоставилъ своему помощнику Диффенбаху. Лекторскимъ талантомъ Диффенбахъ не обладалъ: несмотря на широкую, выпуклую грудь, голосъ у него былъ тоненькій и слабый, а рѣчь несвязная и вялая, точно ему жаль было подѣлиться своей мудростью со слушателями. Но пластическія операціи его были верхъ совершенства. Объяснялось это, между прочимъ, тѣмъ, что, еще будучи студентомъ въ Кёнигсбергѣ, онъ напрактиковался по этой части въ мѣстной берейторской школѣ, а на студенческихъ дуэляхъ сшивалъ раны дуэлянтовъ, въ качествѣ такъ-называемаго «заплатчика» (Flicker).

Пироговъ засталъ этого (по собственному его выраженію) «генія-самородка» въ полномъ расцвѣтѣ его феноменальнаго таланта. Въ глубокихъ глазахъ его свѣтился живой умъ; все его красивое лицо съ римскимъ носомъ и высокимъ лбомъ дышало благородствомъ. Но вотъ онъ берется за хирургическіе инструменты, чтобы приступить къ одной изъ своихъ пластическихъ операціи, — и черты его внезапно преображаются; въ задумчивомъ взорѣ вспыхиваетъ какой-то священный огонь; самъ онъ, хотя и широкоплечій, но приземистый, словно вырастаетъ на глазахъ окружающихъ, и тѣхъ охватываетъ безотчетный трепетъ ожиданія: что-то онъ опять съимпровизируетъ! И въ ожиданіяхъ своихъ они никогда не обманывались: каждая операція не только производилась блестяще, но представляла всегда нѣчто невиданное и поучительное.

Еще большую противоположность съ Рустомъ представлялъ профессоръ-окулистъ Грефе, постоянно и враждовавшій съ нимъ.

Родомъ Грефе былъ изъ Польши, и, по мнѣнію однихъ, въ его жилахъ текла славянская кровь, по мнѣнію другихъ — еврейская. Въ его внѣшности прежде всего поражала своеобразная прическа: темные, съ, просѣдью, волосы, обильно напомаженные, были зачесаны, или, вѣрнѣе сказать, прилизаны длинными прядями справа налѣво такъ, что прикрывали лобъ чуть ли не до самыхъ бровей, пушистыхъ и черныхъ. Отъ этого все лицо его, пухлое и тщательно выбритое, походило на лицо куклы.

На лекціи Грефе являлся всегда «въ парадѣ»: или въ форменномъ синемъ мундирѣ съ густыми эполетами, или въ элегантномъ статскомъ костюмѣ. Входилъ онъ въ аудиторію мягкой кошачьей походкой, привѣтственно наклоняя голову во всѣ стороны, а взойдя на каѳедру, окидывалъ своихъ слушателей ласковымъ взглядомъ и начиналъ пѣвучимъ голосомъ:

— Meine hochgeschätzten Herren! («Милостивѣйшіе государи!» Буквально же: «высокочтимые господа!»).

Волновался онъ крайне рѣдко, да и тогда не возвышалъ тона; со всѣми былъ одинаково корректенъ и учтивъ. Даже паціентовъ изъ простолюдиновъ онъ называлъ не иначе, какъ «mein liebster Freund» (любезнѣйшій другъ).

Ту же педантичную аккуратность и чистоту соблюдалъ онъ при производствѣ операцій поражая своими мастерскими пріемами и быстротою работы. Чтобы въ операціяхъ не было ни малѣйшей задержки, всѣ необходимые инструменты (по большей части — собственнаго изобрѣтенія Грефе) лежали тутъ же въ опредѣленномъ порядкѣ и ассистенты въ данную минуту молча подавали ему все что слѣдовало. Съ такою же тщательностью перевязывалъ онъ всѣ кровеносные сосуды, а края раны соединялъ наглухо швомъ или липкими пластырями, сверхъ которыхъ накладывалъ, разумѣется, еще бинты. Это было своего рода священнодѣйствіе, присутствовать при которомъ всѣми практикантами считалось обязательнымъ. Виртуозъ-операторъ разрѣшалъ имъ также слѣдить потомъ за ходомъ болѣзни, дѣлать и самостоятельно операціи, но непремѣнно по его способу и его же изобрѣтенія инструментами. Такъ и Пироговъ произвелъ въ его клиникѣ три операціи.

«Грефе остался доволенъ, — говоритъ Пироговъ; — но онъ не зналъ, что всѣ эти операціи я сдѣлалъ бы вдесятеро лучше, если бы не дѣлалъ ихъ неуклюжими и мнѣ несподручными инструментами».

Въ оперативной хирургіи надъ трупами Пироговъ бралъ «privatissimum», какъ уже упомянуто, у профессора Шлемма. Самъ Шлеммъ оперировалъ исключительно на трупахъ и, превосходно изучивъ на нихъ анатомію, работалъ артистически. Пирогова, какъ хорошо уже знавшаго анатомію и на рѣдкость ретиваго практиканта, Шлеммъ особенно охотно посвящалъ во всѣ тонкости своего дѣла.

.Любопытно, однако, что самую наглядную пользу по спеціальности Шлемма нашъ будущій знаменитый хирургъ вынесъ все-таки подъ руководствомъ не самого Шлемма, а женщины-операторши.

Совсѣмъ случайно ему стало извѣстно, что за опредѣленную плату можно присутствовать при вскрытіи труповъ въ Charite. Войдя съ этою цѣлью въ препаровочную, Пироговъ остолбенѣлъ на порогѣ: въ довольно тѣсной комнатѣ, гдѣ умѣщалось всего два стола, на этихъ столахъ лежало по два, по три трупа, живыхъ же существъ было всего одно — въ чепцѣ, въ клеенчатомъ передникѣ и съ клеенчатыми нарукавниками, — очевидно, особа прекраснаго пола. Лицомъ, впрочемъ, она походила скорѣе на старую обезьяну. Занятая своимъ дѣломъ — вскрытіемъ трупа, почтенная дама сначала и не замѣтила вошедшаго, пока тотъ не подошелъ къ ней съ поклономъ. Она съ недоумѣніемъ оглядѣла его съ головы до ногъ и спросила:

— Угодно вамъ что отъ меня?

— Да-съ, мнѣ хотѣлось бы присутствовать здѣсь при вскрытіяхъ.

— Что-жъ, пожалуй, приходите хоть каждый день.

— Такъ вы, сударыня, бываете здѣсь каждый день?

— А то какъ же: кромѣ меня никто здѣсь не вскрываетъ.

— А профессора Charité?

— Профессора! Развѣ они что-нибудь смыслятъ въ этомъ дѣлѣ! Вотъ хоть бы еще вчера: никто мнѣ не вѣрилъ, что при вскрытіи одного трупа окажется огромный эксудатъ въ груди. Хороши господа, нечего сказать! За милю видно было, что вся половина груди растянута.

— А тогда вамъ повѣрили?

— Какъ не повѣрить, когда улика налицо. Такъ-то вотъ, и-да!

Пироговъ исполнился невольнаго уваженія къ столь опытной прозекторшѣ.

— Позвольте, сударыня, узнать ваше имя?

— Мадамъ Фогельзанѣ.

— Такъ вотъ, мадамъ Фогельзангъ, не разрѣшите ли вы мнѣ также поупражняться у всасъ надъ трупами?

— Сдѣлайте одолженіе. Вы вѣдь, я вижу, иностранецъ?

— Да, я — русскій.

— Очень рада. Иностранцамъ я не разъ уже показывала, какъ оперировать трупы.

— А ваши условія, сударыня?

— Одинъ талеръ за штуку.

— Т.-е. за трупъ?

— Ну да. Тогда вы можете оперировать на немъ, сколько душѣ угодно. Кромѣ того, однако, съ васъ придется еще 15 зильбергрошей за перевязку артерій и за вылущеніе изъ суставовъ. Да задатка — три талера^[5].

Пироговъ досталъ изъ кошелька и вручилъ ей три талера и съ этого же дня сдѣлался ея постояннымъ кліентомъ. Такъ за время его пребыванія въ Берлинѣ не одна сотня труповъ прошла черезъ его руки. Мадамъ Фогельзангъ, видя такое его усердіе, не разъ приносила ему, какъ знатоку и цѣнителю, разные препараты, почему-либо заслуживавшіе вниманія:

— Полюбуйтесь-ка: какая прелесть!

Еще въ Дерптѣ отъ Мойера Пироговъ наслышался о гёттингенскомъ хирургѣ-анатомѣ Лангенбекѣ. Въ Германіи послѣдній пользовался общепризнанной, громкой славой и медики-гёттингенцы, съ которыми Пирогову случалось сталкиваться въ Берлинѣ, отзывались объ искусствѣ Лангенбека съ единодушнымъ восторгомъ. Какъ же было не поучиться также у этого маэстро?

И вотъ, еще задолго до конца перваго семестра 1834 года Пироговъ покатилъ въ Гёттингенъ. Въ этомъ провинціальномъ нѣмецкомъ городкѣ, совсѣмъ такъ же, какъ въ Дерптѣ, всѣ интересы горожанъ вращались около университета съ его профессорами и студентами.

Самъ Лангенбекъ, несмотря на свою знаменитость, относился къ своимъ слушателямъ патріархально-просто; поучать ихъ своему искусству доставляло ему видимо удовольствіе, и, какъ отецъ, онъ ободрялъ ихъ безропотно переносить всѣ превратности жизни.

— Frisch in’s Leben hinein, frisch in’s Leben hinein (смѣло впередъ)! — говаривалъ онъ, когда кто падалъ духомъ. — Keinen Leichtsinn, aber leichten Sinn (безъ легкомыслія, но съ легкимъ сердцемъ)!

Въ молодости онъ несомнѣнно былъ красавцемъ-богатыремъ. Да и теперь, въ зрѣломъ возрастѣ, его атлетически-могучая фигура, его энергичное, пышущее здоровьемъ лицо, его звучный, трубный голосъ сразу покоряли его новыхъ учениковъ.

При анатомическихъ демонстраціяхъ, благодаря своей исполинской ладони и длиннымъ пальцамъ, онъ цѣлый мозгъ человѣка умѣщалъ у себя на рукѣ, какъ на тарелкѣ; а когда ампутировалъ бедро, то одною же рукою охватывалъ весь верхъ бедра и самъ при этомъ съ ловкостью гимнаста поворачивался на одной ногѣ своимъ грузнымъ туловищемъ, приноравливая движенія всего тѣла къ дѣйствію оперирующей руки.

Такъ-называемыя «анестезирующія» средства, уничтожающія боль при хирургическихъ операціяхъ, никѣмъ еще въ то время не примѣнялись. Поэтому, для возможнаго сокращенія продолжительности страданій оперируемаго Лангенбекъ, какъ и Грефе, придавалъ особенное значеніе быстротѣ операцій. Но у Лангенбека, при равномъ съ Грефе искусствѣ, было одно громадное преимущество — превосходное знаніе внутренняго строенія всего человѣческаго тѣла. Поэтому ножомъ онъ дѣйствовалъ съ такою увѣренностью, какой, конечно, не могло быть у Грефе.

Самъ Лангенбекъ не безъ самодовольства разсказывалъ Пирогову, какъ во время французской кампаніи онъ разудивилъ одного англійскаго хирурга. Тому не вѣрилось, чтобы какой-то нѣмецъ могъ вылущить плечо изъ сустава въ три минуты. И вотъ, когда послѣ одной битвы въ полевой лазаретъ къ Лангенбеку доставили раненаго съ раздробленнымъ плечомъ, невѣрующій Ѳома былъ опять тутъ какъ тутъ. Раненаго усадили на стулъ, Лангенбекъ засучилъ рукава, а англичанинъ, чтобы лучше разглядѣлъ, досталъ изъ кармана очки, отеръ ихъ платкомъ и собирался только-что осѣдлать ими носъ, какъ вдругъ мимо самаго его носа пролетѣло что-то и попутно вышибло у него изъ рукъ очки.

— Goddam! — буркнулъ онъ. — Что это такое, мистеръ Лангенбекъ?

— А вылущенное плечо.

Для своихъ ампутацій Лангенбекъ придумалъ особой формы ножъ съ дугообразно-выгнутымъ и тонкимъ, какъ бритва, лезвеемъ. Держалъ онъ этотъ ножъ не всѣмъ кулакомъ, а одними лишь пальцами, чтобы острая сталь отнюдь не вдавливалась въ разрѣзаемую ткань, а скользила по ней на подобіе смычка. Такъ онъ выражался и самъ:

— Ампутаціонный ножъ въ рукѣ хирурга долженъ быть смычкомъ. Kein Druck, nur Zug (не нажимать, а только водить).

И Пироговъ перенялъ отъ него этотъ чрезвычайно важный пріемъ, примѣняя его впослѣдствіи при всѣхъ случаяхъ, гдѣ то оказывалось возможнымъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Возвращеніе въ Россію. — Носъ рижскаго цырюльника. — Литотомія въ двѣ минуты. — Профессура.

Незадолго до срока, когда Пирогову надо было опять возвратиться въ Россію, ему сдѣланъ былъ изъ Петербурга запросъ: въ какомъ университетѣ онъ желалъ бы получить каѳедру.

Не задумываясь, онъ назвалъ московскій университетъ и тогда же написалъ матери и сестрамъ въ Москву, чтобы тѣ подыскали побольше квартиру. То-то онѣ обрадуются жить опять съ нимъ!

Пріятель его Котельниковъ, съ которымъ у него было условлено совершить вмѣстѣ обратное путешествіе, заранѣе уже запасся двумя билетами въ почтовомъ дилижансѣ, который долженъ былъ черезъ Кенигсбергъ доставить ихъ до пограничнаго прусскаго города Мемеля. И вотъ, въ маѣ мѣсяцѣ 1835 года они сѣли въ дилижансъ и двинулись на родину.

Намъ, людямъ XX вѣка, пролетающимъ пространство отъ Петербурга до Берлина въ покойномъ и удобномъ курьерскомъ поѣздѣ менѣе чѣмъ въ полторы сутокъ, трудно себѣ и представить положеніе путешественниковъ первой половины прошлаго столѣтія, которые въ теченіе нѣсколькихъ дней и ночей должны были трястись по почтовому тракту въ душномъ дилижансѣ, биткомъ набитомъ пассажирами.

Страдая хроническимъ катарромъ желудка, Пироговъ никогда не могъ похвалиться особенно крѣпкимъ здоровьемъ. Еще до отъѣзда изъ Берлина, должно-быть, отъ майскихъ жаровъ, ему стало не по себѣ. Но билеты были взяты; ѣхать приходилось во что бы то ни стало, — и онъ поѣхалъ. Двое сутокъ онъ перемогался; но на третьи напрямикъ объявилъ Котельникову, что долѣе выносить дорожную пытку не въ силахъ.

— Поѣзжай одинъ, — сказалъ онъ: — а я останусь здѣсь на станціи.

— Нѣтъ, дружище, одного тебя я не оставлю, отвѣчалъ вѣрный товарищъ. — Для компаніи и жидъ удавился.

Затѣмъ онъ обратился къ остальнымъ пассажирамъ:

— Господа! Мой пріятель, какъ видите, совсѣмъ расклеился и ѣхать съ нами дальше положительно не можетъ. Оставить его здѣсь одного въ такомъ безпомощномъ состояніи — съ моей стороны было бы преступленіемъ. Правда, господа?

— О, ja! — единогласно согласились всѣ пассажиры.

— А между тѣмъ наши билеты пропадутъ, если мы не докажемъ, что должны были остаться. Могу я просить васъ вашими подписями удостовѣрить, что это дѣйствительно такъ?

Дать такое удостовѣреніе тѣ нимало не задумались, потому что за двое сутокъ не могли, конечно, не замѣтить, какъ мучился ихъ больной спутникъ; а втайнѣ они были, пожалуй, и довольны сбыть его съ его пріятелемъ, такъ какъ отъ этого въ дилижансѣ должно было стать немножко хоть просторнѣй.

Выспавшись на станціи, Пироговъ къ слѣдующему утру настолько оправился, что былъ въ состояніи продолжать опять путь въ подъѣхавшемъ между тѣмъ другомъ дилижансѣ. Въ Мемелѣ они съ Котельниковымъ снова переночевали, а затѣмъ наняли извозчика уже до Риги. Но ѣхать пришлось имъ черезъ ночь; къ восходу солнца воздухъ до того посвѣжѣлъ, что Пироговъ сильно простудился. Когда они наконецъ доплелись до Риги, Пироговъ, какъ вошелъ въ заѣзжій домъ, такъ и свалился съ ногъ.

— Поѣзжай дальше одинъ, — объявилъ онъ Котельникову. — Денегъ на тебя одного ровно еще хватитъ.

— А ты какъ же? — спросилъ тотъ.

— А я напишу здѣшнему генералъ-губернатору; онъ же вѣдь и попечитель дерптскаго округа. Авось не дастъ мнѣ помереть.

Сказано — сдѣлано. Что именно написалъ онъ въ своемъ отчаянномъ, полугорячечномъ состояніи, — самъ онъ потомъ уже не помнилъ. "Но судя по результатy, — говорится въ его «Дневникъѣ — я, должно-быть, навалялъ что-нибудь очень забористое»: отъ имени генералъ-губернатора тотчасъ прилетѣлъ медицинскій инспекторъ Леви, снабдилъ его деньгами и отвезъ въ каретѣ въ загородный военный госпиталь, гдѣ помѣстилъ въ лучшей комнатѣ бель-этажа. Хотя уходъ за нимъ былъ и образцовый, но болѣзнь долго не поддавалась лѣченію: потребовалось цѣлыхъ два мѣсяца, пока больной сталъ опять на ноги. Тутъ навѣстилъ его самъ генералъ-губернаторъ. Когда Пироговъ выразилъ безпокойство, что давно долженъ бы быть уже въ Петербургѣ, тотъ перебилъ его:

— Сперва, любезнѣйшій, совсѣмъ поправьтесь; торопиться вамъ нечего: я сносился уже о васъ съ министромъ. А вотъ вамъ и ассигновка на жалованье, пока вы не займете каѳедры.

На душѣ у Пирогова отлегло. Не торопясь, онъ. сталъ готовиться къ отъѣзду. Но еще до отъѣзда онъ имѣлъ не одинъ случай блеснуть передъ рижанами своимъ оперативнымъ искусствомъ.

Первымъ за его помощью обратился цырюльникъ, у котораго не оказалось носа:

— Я къ вашей милости, г-нъ докторъ: — вы обѣщали сдѣлать мнѣ новый носъ.

— Я обѣщалъ? — удивился Пироговъ. — Когда, братецъ?

— Да вотъ, извольте только припомнить: когда я брилъ васъ еще въ постели.

— Правда? Хоть убей, не помню! И рожу твою будто въ первый разъ вижу.

— А ей-Богу же обѣщали; вотъ вамъ крестъ!

— Что значитъ болѣзнь, анемія мозга: даже память отшибло! Ну, что же, коли разъ обѣщалъ, такъ надо и сдержать обѣщаніе. А вѣдь носъ-то придется сдѣлать изъ кожи твоего собственнаго лба..

— Безъ того нельзя, сударь?

— Невозможно; а жаль: лобъ у тебя образцовый; не хотѣлось бы портить.

— Cтало, и носъ выйдетъ образцовый?

— Надѣюсь.

— Такъ чего жалѣть-то? На лбу кожа, какая ни на есть, опять вырастетъ; а носа другого, сколько ни жди не дождешься. Будьте ужъ столь милостивы, г-нъ докторъ! Вѣкъ за васъ Богу молиться буду!

Носъ, дѣйствительно, вышелъ на заглядѣнье; самому Пирогову онъ такъ приглянулся, что онъ срисовалъ себѣ его на память (фотографіи тогда еще не существовало).

Слухъ объ искусственномъ носѣ цырюльника мигомъ облетѣлъ всю Ригу, и Пирогова пригласили къ одной барынѣ сдѣлать ей такой же носъ. Затѣмъ Пирогова, что ни день, звали для какой-нибудь операціи.

Въ военномъ госпиталѣ, гдѣ жилъ онъ, были два паціента, нуждавшіеся въ хирургической помощи: одному надо было произвести камнесѣченіе, другому — ампутацію въ верхней части бедра. Ни у кого изъ госпитальныхъ ординаторовъ не хватало на то духу; а Пироговъ исполнилъ обѣ отвѣтственныя задачи, такъ сказать, шутя. Тутъ ординаторы приступили къ нему съ просьбой — прочитать имъ нѣсколько лекцій изъ хирургической анатоміи и операціонной хирургіи, съ демонстраціями на трупахъ. Читать свои лекціи; пришлось ему на нѣмецкомъ языкѣ, которымъ онъ, владѣлъ еще далеко не въ совершенствѣ; тѣмъ не менѣе успѣхъ былъ полный. Особенно польстила ему чистосердечная похвала одного старика — ординатора, получившаго докторскую степень въ Іенѣ:

— Вы, г-нъ Троговъ научили насъ томy, чего и учителя наши не знали.

Такъ подошла осень; можно было ѣхать въ Петербургъ, а по пути завернуть и къ старымъ друзьямъ въ Дерптъ.

Въ домѣ Мойера его приняли съ распростертыми объятіями. Но, послѣ первыхъ безпорядочныхъ разспросовъ и отвѣтовъ, старушка Протасова озадачила, его негодующимъ возгласомъ:

— А Иноземцевъ-то вашъ каковъ? Вотъ вамъ и закадычный другъ!

— Закадычнымъ другомъ моимъ онъ никогда не былъ, — сказалъ Пироговъ: — мы слишкомъ расходились съ нимъ и характерами и воззрѣніями.

— Но все-таки такое коварство непростительно!

— А что же онъ сдѣлалъ такое, Катерина Аѳанасьевна?

— Да неужели вы еще не слыхали, что онъ перехватилъ у васъ каѳедру хирургіи въ Москвѣ?

Пирогова, точно съ облаковъ упалъ и не наше.ъь даже что сказать.

— Мы оба, Катерина Аѳанасьевна, судимъ, пожалуй, пристрастно, — вступился тутъ за отсутствующаго болѣе спокойный Мойеръ. — Меня самого сначала возмутилъ поступокъ Иноземцева. Но изъ послѣдняго письма его ко мнѣ видно, что о назначеніи его просилъ министра попечитель московскаго университета графъ Строгановъ, а сами вы знаете, какая это сила.

— Да вѣдь и Строгановъ не могъ бы принудить Иноземцева взять каѳедру, которая уже обѣщана другому. Нѣтъ, я увѣрена, что Иноземцевъ самъ хлопоталъ, у Строганова; своей счастливой внѣшностью, всѣмъ своимъ обхожденіемъ онъ такъ умѣетъ обворожить всякаго…

— Да, по этой части куда ужъ мнѣ противъ него! — вздохнулъ Пироговъ и поникъ головой. — Мнѣ не такъ даже больно за себя, какъ за матушку и сестеръ: онѣ такъ вѣдь были рады, что я поселюсь наконецъ опять съ ними…

— Не вы къ нимъ теперь поѣдете, такъ онѣ къ вамъ пріѣдутъ, — старался утѣшить его Мойеръ. — Одно мѣсто ушло, — найдется другое. А пока что, вы отдохнете у насъ, да кстати покажете свое искусство и въ нашей клиникѣ. Въ Берлинѣ вы, Николай Иванычъ, дружили вѣдь со Штраухомъ?

— Какъ же; я жилъ даже у него.

— Ну вотъ. Онъ сдалъ здѣсь на-дняхъ своей докторскій экзаменъ и пишетъ въ настоящее время диссертацію. Про васъ онъ протрубилъ по цѣлому Дерпту, что въ литотоміи (камнесѣченіе) надъ трупами вы и въ Берлинѣ не имѣли себѣ равныхъ. А въ клиникѣ у меня лежитъ какъ разъ одинъ субъектъ, который мучится камнемъ. Что бы вамъ освободить бѣднягу отъ него?

— Да я, Иванъ Филиппычъ, только ждалъ такого случая, — отвѣчалъ Пироговъ.

Въ опредѣленный для литотоміи день и часъ операціонная въ клиникѣ наполнилась зрителями не только изъ студентовъ, но и изъ профессоровъ.

«Штраухъ и вправду позаботился прославить меня», — подумалъ Пироговъ; но сердце у него не забилось сильнѣе: онъ былъ вполнѣ въ себѣ увѣренъ.

По примѣру Грефе, внушивъ своему ассистенту, въ какомъ порядкѣ держать наготовѣ инструменты^ онъ безъ дальнихъ словъ приступилъ къ дѣлу.

Окружающіе слѣдили за каждымъ его движеніемъ, затаивъ духъ и съ часами въ рукахъ: интересно было все-таки знать, сколько минутъ потребуетъ у него такая серьезная операція.

И вдругъ, — что за диво! — причинявшій столько болей паціенту камень, въ видѣ продолговатой сосульки, уже въ рукахъ оператора. Изумленіе было всеобщее:

— Въ двѣ минуты! Даже менѣе двухъ минутъ! Поразительно!..

Не меньшую сенсацію вызвалъ онъ вслѣдъ затѣмъ извлеченіемъ изъ носа другого паціента громаднаго полипа.

Съ этого дня всѣ оперативные случаи въ клиникѣ перешли всецѣло въ руки Пирогова, и клиника сдѣлалась у студентовъ-медиковъ излюбленнымъ мѣстомъ собраній.

О будущемъ самъ онъ отложилъ пока всякія попеченія; но о судьбѣ его думали уже другіе. Въ одно прекрасное утро Мойеръ позвалъ его къ себѣ въ кабинеты.

— Скажите-ка, Николай Иванычъ: не хотите ли вы занять каѳедру хирургіи здѣсь, въ Дерптѣ? Пироговъ сначала даже въ толкъ не взялъ.

— Т.-е. какъ же такъ? Вѣдь каѳедра по хирургіи здѣсь всего одна и занята она вами?

— Совершенно вѣрно; но поработалъ я на своемъ вѣку довольно, усталъ, пора и честь знать. Вамъ же передать мою каѳедру я могу съ спокойною совѣстью.

— Вы, Иванъ Филиппычъ, слишкомъ великодушны…

— Перестаньте, пожалуйста! Мнѣ надо только знать: хотите вы ее принять или нѣтъ?

— Профессура въ Москвѣ для меня уже потеряна; а потому мнѣ теперь все равно, гдѣ ни получить каѳедру.

— Ну, такъ дѣло въ шляпѣ. Сегодня же предложу васъ факультету и извѣщу потомъ министра; а когда получится его согласіе, предложеніе пойдетъ и въ нашъ совѣтъ.

И все сдѣлалось по сказанному, какъ по писанному: медицинскій факультетъ выбралъ Пирогова въ экстраординарные профессора единогласно; со стороны министра противъ такого выбора препятствія также не встрѣтилось…

На этомъ мы могли бы въ нашемъ разсказѣ, пожалуй, поставить точку, такъ какъ со вступленіемъ Пирогова въ періодъ самостоятельной учебно-практической

дѣятельности школьные и академическіе годы оказались у него уже за спиной. Но для полной оцѣнки плодотворности многолѣтней академической подготовки мы считаемъ все-таки нужнымъ развернуть еще передъ читателями въ заключеніе самую яркую страницу въ послѣдующей жизни этого великаго мастера своего дѣла, гдѣ его самоотверженное служеніе на пользу страждущаго человѣчества проявилось во всемъ своемъ блескѣ.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.
Пироговъ въ Крымскую кампанію.

Двѣ знаменательныя встрѣчи съ великой княгиней Еленой Павловной никогда не изгладились изъ памяти Пирогова.

Первая встрѣча ихъ состоялась въ 1847 году, тотчасъ по возвращеніи Пирогова въ Петербургъ съ поля военныхъ, дѣйствій на Кавказѣ. Отъ этихъ видѣнныхъ тамъ ужасовъ и отъ массы произведенныхъ имъ самимъ ампутацій въ полевыхъ лазаретахъ нервы у него были истерзаны. Измученный вдобавокъ двухнедѣльной тряской на перекладинахъ, онъ не далъ себѣ даже времени переодѣться въ парадный мундиръ и увѣсить себя регаліями, а поспѣшилъ явиться по начальству — къ военному министру съ докладомъ о положеніи санитарной части нашей арміи. Пріемъ со стороны министра была, очень сухъ, а присутствовавшій при докладѣ начальникъ медико-хирургической академіи, вмѣсто того, чтобы войти въ подробности командировки нашего хирурга, сдѣлалъ ему только строгій выговоръ за «нерадѣніе къ установленной формѣ». Нервы Пирогова не выдержали: вернувшись къ себѣ домой, онъ упалъ на кровать и заплакалъ, какъ ребенокъ. «Подамъ въ отставку — и конецъ!»

Вдругъ звонокъ. — «Кому еще до меня какое дѣло?»

— Курьеръ изъ Михайловскаго дворца.

— Ко мнѣ, изъ дворца?

— Точно такъ. Великая княгиня Елена Павловна желаетъ васъ сейчасъ видѣть.

И раньше уже онъ наслышался о высокихъ душевныхъ качествахъ и свѣтломъ умѣ этой замѣчательной женщины. Онъ не замедлилъ поѣхать во дворецъ. Великая княгиня выказала къ нему самое искреннее уваженіе, какъ къ свѣтилу науки, и съ живѣйшимъ интересомъ разспрашивала его обо всемъ, что было сдѣлано имъ для облегченія положенія жертвъ войны, особенно же объ анестезаціи, которую онъ первый изъ всѣхъ врачей въ мірѣ примѣнилъ на полѣ сраженія.

Послѣ этой аудіенціи Пироговъ совсѣмъ воспрянулъ духомъ и оставила, уже мысль объ отставкѣ.

Прошло семь лѣтъ; возгорѣлась злосчастная Крымская война. Пироговъ сталъ проситься въ дѣйствующую армію, гдѣ могъ принести опять такую пользу страдальцамъ за родину. Но проходила недѣля за недѣлей, а отвѣта отъ начальства все не было: просьба его была положена подъ сукно.

Тутъ снова за нимъ присылаютъ изъ Михайловскаго дворца. Тамъ-то хоть не совсѣмъ, забыли еще о немъ!

Ожидала его Елена Павловна, видимо, съ большимъ нетерпѣніемъ; не переступилъ онъ еще порога пріемной, какъ она съ протянутой рукой поспѣшила уже ему навстрѣчу.

— Здравствуйте, Николай Ивановичъ! Мы съ вами вѣдь старые знакомые. Вы слышали, конечно, про наше пораженіе при Инкерманѣ?

— Слышалъ, ваше высочество…

— И все-таки не трогаетесь съ мѣста, сидите въ Петербургъ, когда тамъ тысячи раненыхъ истекаютъ кровью?

— Я, ваше высочество, давно уже рвусь туда всей душой. Но просьбѣ моей не даютъ ходу.

— Такъ я беру на собственную отвѣтственность разрѣшить вашу просьбу! Садитесь. У меня въ головѣ цѣлый планъ, какъ организовать правильный уходъ за ранеными. Но, прежде всего, скажите мнѣ: какъ вы сами относитесь къ женской службѣ въ госпиталяхъ?

— По правдѣ сказать, мнѣ только разъ въ Парижѣ, и то мимоходомъ, довелось видѣть сестеръ милосердія за госпитальной работой…

— Но вѣдь и у насъ тутъ въ Маріинской больницѣ, въ общинѣ на Пескахъ, есть такъ-называемыя сердобольныя вдовы?

— Нигдѣ, однако, сколько мнѣ извѣстно, не сдѣлано еще попытки посылать женщинъ подъ градъ пуль…

— Потому что, по мнѣнію мужчинъ, женщины со страху падали бы въ обморокъ и сами раненые должны были бы приводить ихъ въ чувство. Или вы, Николай Ивановичъ, другого мнѣнія?

Пироговъ замялся.

— Судить, ваше высочество, наобумъ, безъ опыта, я затрудняюсь…

— И вы, значитъ, тоже предубѣждены противъ насъ, какъ всѣ другіе! — воскликнула Елена Павловна, срываясь съ мѣста, и большими шагами заходила по комнатѣ. — Мы, женщины, правда, пугливѣе васъ, мужчинъ, но въ рѣшительныя минуты у насъ выдержки гораздо болѣе, чѣмъ у васъ. Да рѣчь вовсе и не идетъ о томъ, чтобы посылать сестеръ милосердія прямо въ огонь. Выносить тяжело-раненыхъ изъ огня могутъ ихъ товарищи-солдаты. Но по (близости сраженія должны быть перевязочные пункты, подвижные лазареты, и здѣсь-то, мнѣ кажется, помощь сестеръ была бы особенно полезна.

— Противъ этого, ваше высочество, у меня нѣтъ возраженій, — сказалъ Пироговъ. — Напротивъ, ваша мысль мнѣ чрезвычайно по душѣ, и если-бъ только среди русскихъ женщинъ нашлись также желающія…

— Найдутся, Николай Ивановичъ, повѣрьте, найдутся! — подхватила съ живостью великая княгиня, и разгорѣвшееся лицо ея вспыхнуло еще ярче. — Сталобыть, вы беретесь работать съ сестрами милосердія?

— Съ величайшей готовностью.

— О, какъ я рада, какъ я вамъ благодарна!

На глазахъ ея выступили слезы умиленія. Обѣими руками схватила она руки Пирогова и крѣпко-крѣпко ихъ сжала.

— Весь медицинскій персоналъ вы наберете себѣ, разумѣется, сами; всю медицинскую часть на мѣстѣ устроите точно также сами. Что же до общины сестеръ милосердія, то это будетъ уже моя забота…

Въ неописанномъ возбужденіи она снова зашагала взадъ и впередъ; но черезъ минуту остановилась вдругъ передъ Пироговымъ и обратилась къ нему съ горькимъ упрекомъ:

— И какъ это вы, Николай Ивановичъ, сами раньше не пришли ко мнѣ? Давно бы вы (были на мѣстѣ, давно бы и мой планъ состоялся… Подробности мы обсудимъ съ вами въ другой разъ: сегодня я слишкомъ взволнована… Ступайте теперь и готовьтесь скорѣе къ отъѣзду… Терять времени не слѣдуетъ… На-дняхъ ожидаютъ вѣдь опять большое сраженіе… Прощайте.

Вечеромъ того же дня курьеръ привезъ ему собственноручную записку великой княгини о томъ, что на удовлетвореніе его просьбы начальствомъ выражено согласіе, и что на другой день въ такомъ-то часу она ожидаетъ его опять у себя.

Эта вторая аудіенція продолжалась значительно дольше первой, такъ какъ надо было зрѣло обсудить и точно установить тѣ основанія, на которыхъ женская служба на войнѣ могла бы принести наибольшую пользу. Тутъ Пироговъ имѣлъ случай еще болѣе оцѣнить высокій нравственный образъ Елены Павловны.

Организованная великою княгинею Еленою Павловной Крестовоздвиженская община отправилась изъ Петербурга еще въ ноябрѣ 1854 года, а въ началѣ декабря работала уже на мѣстѣ.

Самъ Пироговъ съ двумя другими врачами и фельдшеромъ опередилъ сестеръ нѣсколькими днями. Каковы были въ тѣ времена пути сообщенія въ осеннюю распутицу у насъ, наглядно можно видѣть изъ его писемъ къ женѣ, въ которыхъ онъ свои дорожныя злоключенія описывалъ со свойственнымъ ему юморомъ.

«Дорога отъ Курска до Севастополя (писалъ онъ 14 ноября 1854 года) есть рядъ мученій для того, кто находится въ пріятномъ заблужденіи, что дороги назначены для уменьшенія пространства и времени въ житейскомъ сообщеніи. Я разсматриваю ихъ какъ особенный родъ сотрясенія для кишекъ, и потому отношу поѣздку въ Севастополь осенью и преимущественно въ военное время къ превосходной гимнастикѣ брюшныхъ внутренностей. Толчки, перекаты и тьма другихъ тѣлодвиженій, конечно, не вовсе безызвѣстные жителямъ Гороховой и Вознесенскаго, встрѣчаются здѣсь въ такомъ миѳическомъ объемѣ, что наконецъ понятіе о ровномъ мѣстѣ начинаетъ дѣлаться также чѣмъ-то въ родѣ миѳа. Тарантасъ нашъ оказался образцомъ прочности; однакоже и онъ, благодаря усиліямъ ямщиковъ насъ опрокинуть, не устоялъ и, свалившись въ одну прекрасную ночь въ канаву, треснулъ. Переѣхавъ въ Перекопѣ черезъ Днѣпръ, мы засѣли съ шестеркою лошадей въ грязь и просидѣли бы въ ней безъ сомнѣнія, всю ночь, если бы одинъ благодѣтельный хохолъ, ѣхавшій порожнякомъ, не взмилостивился надъ нами и не выпрягъ пару воловъ: круторогіе дернули и вытянули разомъ и тарантасъ и голодную шестерку».

Наконецъ-то 12 ноября, въ 12 часовъ утра, тарантасъ нашихъ путешественниковъ перевалилъ черезъ послѣднюю гору, отдѣлявшую ихъ отъ осажденнаго города. Открывшаяся тутъ ихъ взорамъ обширная панорама лазурнаго залива съ окружающими возвышенностями и Корабельной слободой, раскинувшейся амфитеатромъ по горному скату, была такъ хороша, что они невольно было заглядѣлись. Но, очнувшись отъ перваго впечатлѣнія, они заторопили возницу, потому что тамъ, въ глубинѣ этой живописной и мирной на видъ картины, ожидали ихъ помощи тысячи мучениковъ человѣческой бойни.

Пирогову съ его тремя спутниками были отведены двѣ комнаты со сводами въ нижнемъ этажѣ Сѣверной батареи № 4 (куда имъ, впрочемъ, пришлось вскорѣ принять еще четырехъ товарищей — врачей). Сбывъ только свою поклажу, даже не переодѣваясь, Пироговъ сѣлъ на казацкую лошадь и отправился въ Дворянское собраніе, обращенное въ главный перевязочный пунктъ. То, что представилось здѣсь его глазамъ, привело его въ ужасъ: послѣднее большое сраженіе было еще 24 октября — 18 дней назадъ; а болѣе 2000 раненыхъ лежали еще не разобранными, скученными на грязныхъ, окровавленныхъ матрацахъ.

Въ теченіе послѣдующихъ 12 дней, подъ трескъ бомбъ и ядеръ, Пироговъ, не покладая рукъ съ 8 часовъ утра до 6-ти вечера, дѣлалъ одну операцію за другою. Три раза только за всѣ эти дни переѣзжалъ онъ на яликѣ въ городъ для осмотра другихъ перевязочныхъ пунктовъ. На одномъ изъ нихъ, во время операціи, черезъ крышу влетѣла бомба и оторвала обѣ руки у оперируемаго.

Получивъ между тѣмъ извѣстіе, что первая партія сестеръ милосердія должна прибыть на-дняхъ въ Симферополь, Пироговъ собрался туда 24 ноября. Проѣзда на колесахъ по размытой дождями дорогѣ, почти не было; поэтому онъ совершилъ этотъ переѣздъ въ 70 верстъ верхомъ, спугивая цѣлыя стаи орловъ и коршуновъ-ягнятниковъ съ валявшихся въ непролазной грязи полусгнившихъ остововъ лошадей.

Въ Симферополѣ онъ засталъ такой же, если не большій еще хаосъ по ввѣренной ему медицинской части: лазареты и бараки (бывшія матросскія казармы) и до 30-ти обывательскихъ домовъ были переполнены безъ всякаго разбора тысячами раненыхъ, изъ которыхъ многіе лежали на голомъ полу въ невозможно-грязномъ бѣльѣ, Одна партія больныхъ оказалась въ конюшнѣ, гдѣ, за отсутствіемъ свѣжей соломы для подстилки, старую солому высушивали и опять пускали въ дѣло. Новые больные, несмотря на наступившіе уже заморозки, привозились безъ тулуповъ на открытыхъ арбахъ, а въ дорогѣ, какъ выяснилось, они ночевали или въ нетопленныхъ татарскихъ сакляхъ, или просто подъ открытымъ небомъ, голодая иногда по нѣскольку сутокъ.

Со дня своего пріѣзда Пироговъ, въ солдатской шинели и высокихъ мужицкихъ сапогахъ, съ утра ранняго до сумерекъ объѣзжалъ съ кавалькадой врачей всѣ госпитальные пункты и неустанно работалъ ножомъ и бинтами.

Въ началѣ декабря прибыла первая партія сестеръ Крестовоздвиженской общины, числомъ до 30-ти, во главѣ съ начальницею Стаховичъ, и Пироговъ распредѣлилъ ихъ тотчасъ по госпиталямъ. Помощь сестеръ оказалась настолько полезной, что уже черезъ нѣсколько дней, въ письмѣ къ женѣ, онъ не могъ ими нахвалиться.

Благодаря сестрамъ, наладивъ въ Симферополѣ уходъ за больными, Пироговъ поѣхалъ обратно въ Севастополь. По пути остановившись на ночлеги въ Бахчисараѣ, онъ не упустилъ случая осмотрѣть тамъ воспѣтый Пушкинымъ ханскій дворецъ съ фонтаномъ слезъ и гробницей Маріи, около которыхъ, несмотря на декабрь мѣсяцъ, еще зеленѣлъ миртъ, цвѣли дикія розы; затѣмъ завернулъ еще и въ вырубленный въ скалѣ Успенскій монастырь.

Въ Севастополѣ онъ снова отдался весь своему человѣколюбивому дѣлу.

Съ ноября мѣсяца не было большихъ стычекъ съ непріятелемъ, а потому и новый (1855) годъ можно было встрѣтить съ болѣе легкимъ сердцемъ. Одинъ изъ сожителей Пирогова, докторъ Калашниковъ, раздобылъ донской шипучки, замѣнившей дорогое шампанское. Не столько отъ бокала непривычнаго вина, сколько отъ табачнаго дыма товарищей-курильщиковъ (самъ онъ не курилъ) и отъ жарко-натопленной печи, у Пирогова голова жестоко разболѣлась, Тѣмъ не менѣе на другое утро онъ въ свой обычный часъ былъ уже въ госпиталѣ. Вернувшись оттуда, онъ только-что собрался прилечь, какъ къ нему является его бывшій слушатель, молодой штабъ-лѣкарь Одесскаго полка.

— А я вѣдь за вами, Николай Иванычъ, прямо съ позиціи.

— Что тамъ такое?

— Да вотъ полковой командиръ нашъ, полковникъ Скюдери, встрѣчаетъ Новый годъ и проситъ васъ тоже пожаловать.

Пироговгь поморщился.

— Я, милый мой, угорѣлъ, и голова у меня все еще не отошла…

— На холоду отойдетъ! Вашимъ отказомъ вы крѣпко обидите моего командира. Онъ вѣдь герой съ прострѣленною грудью.

— Такъ-то такъ…

— Да и бывали ли вы когда сами на позиціяхъ?

— До сихъ поръ не случилось.

— Ну, вотъ, теперь кстати и ихъ увидите. Право, голубчикъ Николай Иванычъ, поѣдемте! Сдѣлайте это хоть для меня!

— Развѣ ужъ что для васъ, — уступилъ Пироговъ.

— Да гдѣ же наконецъ ваши позиціи? — спрашивалъ онъ своего спутника, когда они, оба верхомъ, проѣхали уже верстъ пять за городъ.

— А вонъ, — указалъ штабъ-лѣкарь на лежавшее передъ ними, среди горъ, и занесенное снѣгомъ пространство, на которомъ тамъ и сямъ, подобно муравейникамъ, виднѣлись только кучки снѣга съ стоящимъ около нихъ подъ ружьемъ карауломъ.

— Ослѣпъ я, что ли! — недоумѣвалъ Пироговъ. — Хоть убейте, ни одного жилья не вижу.

— А эти снѣжныя кучи? Это наши землянки, которыя потомъ запорошило снѣгомъ.

— Вотъ что! "вашъ полковой командиръ устроился въ такой же землянкѣ?

— А то какъ же. Да какъ еще устроился! Вы диву дадитесь.

Въ самомъ дѣлѣ, когда они, спѣшившись, спустились подъ одну изъ снѣжныхъ кучъ на глубину 2½ аршинъ, тамъ оказалось такое просторное помѣщеніе, что могъ быть накрытъ обѣденный столъ на 20 персонъ. Стѣны были задрапированы халатами; дневной свѣтъ проникалъ сверху сквозь продѣланное въ землѣ окно, а въ углу топилась каменная печь.

— Милости просимъ, Николай Иванычъ! Васъ только и ждали, — любезно привѣтствовалъ Пирогова хозяинъ, полковникъ Скюдери, мужчина видный и бравый, съ подвязанной рукой. — Вамъ, господа, я думаю, представлять Николая Ивановича Пирогова нечего; кто его не знаетъ?

Одинъ за другимъ стали подходить къ Пирогову поздороваться: бригадный генералъ, полковой священникъ, штабъ-лѣкаря, штабъ-офицеры…

До этого случая Пироговъ изо дня въ день кормился однимъ и тѣмъ же: борщомъ да отбивными котлетами. А здѣсь откуда что взялось: великолѣпная кулебяка, заливное, паштеты, дичь съ трюфелями, желе… И все это обильно заливалось шампанскимъ.

«И у насъ еще жалуются на продовольствіе арміи! — мелькнуло въ умѣ у Пирогова: — говорятъ, что солдатскіе сухари заплѣсневѣли, что водки по недѣлямъ не бываетъ… А тутъ хоть купайся въ шампанскомъ!»

«Благородный» напитокъ Шампаньи развязалъ языки у пирующихъ. Къ концу обѣда пошли тосты: первый, разумѣется, за государя. Полковые трубачи грянули народный гимнъ; хоръ пѣвчихъ подхватилъ. Пили затѣмъ и за бригаднаго генерала, и за хозяина, и за Пирогова.

— А что, господа, не выйти ли намъ на вольный воздухъ освѣжиться? — предложилъ бригадный, отдуваясь и отирая платкомъ лоснящуюся лысину.

Другіе, не менѣе его разгоряченные, съ удовольствіемъ также повылѣзли вслѣдъ за нимъ изъ душнаго подполья.

— Эй, музыканты! — крикнулъ разгулявшійся квартирмейстеръ: — плясовую!

За плясовой трубачей запѣвало пѣвчихъ гаркнулъ:

— «Какъ у нашихъ у воротъ»…

И весь хоръ за нимъ.

Тутъ у полковой молодежи не стало уже удержу. Починъ сдѣлалъ штабъ-лѣкарь, ученикъ Пирогова: заворотивъ полы своей солдатской шинели, съ бараньей шапкой на затылкѣ, онъ пустился въ плясъ по глубокой снѣжной грязи, — благо, сапоги были по колѣно.

За нимъ выскочилъ впередъ молоденькій прапорщикъ и, жеманно махая платкомъ, поплылъ вокругъ плясуна деревенской молодицей-павой.

А зрители кругомъ поощряли ихъ дружнымъ хохотомъ и хлопками:

— Браво! брависсимо!

— Мазурку! — раздалась зычная команда хозяина-полковника.

Мигомъ составилось нѣсколько паръ, и началась такая бѣшеная мазурка, какой ни въ Петербургѣ, ни въ самой Варшавѣ, пожалуй, не видывали.

Пироговъ никогда не танцовалъ; да и теперь, по своему солидному (44-хъ-лѣтнему) возрасту, онъ не принялъ участія въ танцахъ. Но, глядя на это беззаботное веселье другихъ, онъ не могъ самъ не развеселиться и смѣялся также отъ души.

Примѣръ офицерства заразилъ и солдатъ.

— Валяй трепака! — крикнулъ кто-то изъ нихъ, и начался самый лихой трепакъ.

«Вотъ русскій человѣкъ! — думалъ Пироговъ: — за горой гремятъ пушки; въ траншеяхъ роются и стрѣляютъ; а здѣсь идетъ безшабашное веселье. Отъ смерти, молъ, нигдѣ все равно не спрячешься. Чему быть, того не миновать».

— А что ваша голова, Николай Иванычъ? — спросилъ ученикъ его, штабъ-лѣкарь. — Прошла, небось?

— Прошла; какъ вѣтромъ сдуло.

— Что я вамъ говорилъ? Разъ-то хоть немножко передохнули; а завтра опять за работу.

И работа опять закипѣла; для непрерывныхъ операцій и перевязокъ просто рукъ не хватало. Къ счастью, прибыла тутъ въ Севастополь ожидаемая съ такимъ нетерпѣніемъ вторая партія сестеръ Крестовоздвиженской общины, которая тотчасъ и была распредѣлена по разнымъ лазаретамъ и перевязочнымъ пунктамъ. Еще въ Симферополѣ убѣдившись, съ какою беззавѣтною самоотверженностью сестры заботятся о всѣхъ нуждахъ больныхъ, Пироговъ поручилъ начальницѣ второй ихъ партіи, Бакуниной, независимо отъ ухода за больными, еще и нравственный надзоръ за госпитальными порядками. Бакунина, не менѣе энергичная, какъ и начальница первой партіи, Стаховичъ, въ свою очередь, внушила своимъ сестрамъ строго наблюдать за выдачей больнымъ пищи въ положенной порціи и непремѣнно хорошаго качества, за чистотой и смѣной бѣлья, за возможно частой перемѣной соломы въ матрацахъ и вообще за тѣмъ, чтобы госпитальная администрація не отказывала больнымъ ни въ чемъ, на что они имѣютъ безусловное право.

Богъ ты мой, какую тутъ подняли бурю полковые командиры и все госпитальное начальство! До прибытія сестеръ Пироговъ съ этими господами еще кое-какъ ладилъ. Теперь и на сестеръ и на него самого посыпались со всѣхъ сторонъ ожесточенныя жалобы. Но двое изъ безупречныхъ и вліятельнѣйшихъ генераловъ, Сакенъ и Васильчиковъ, приняли его сторону, и присмотръ за госпиталями былъ сохраненъ за сестрами. А какъ необходимы были сестры, — лучше всего можно судить изъ слѣдующихъ строкъ самого Пирогова:

«Вслѣдствіе нелѣпаго приказанія изъ Николаевской батарейной казармы, 500 тяжело-раненыхъ были высланы въ такое мѣсто, гдѣ не существовало никакого приготовленнаго мѣста для ихъ принятія. До сихъ поръ съ леденящимъ ужасомъ вспоминаю эту непростительную небрежность нашей военной администраціи. Надъ этимъ лагеремъ мучениковъ вдругъ разразился ливень и промочилъ насквозь не только людей, но даже и всѣ матрацы подъ ними. Несчастные такъ и валялись въ грязныхъ лужахъ. А когда кто-нибудь входилъ въ эти палатки-лазареты, то всѣ вопили о помощи, и со всѣхъ сторонъ громко раздавались раздирающіе, пронзительные стоны и крики, и зубовный скрежетъ, и то особенное стучаніе зубами, отъ котораго бьетъ дрожь Отъ 10-ти до 20-ти мертвыхъ тѣлъ можно было находить межъ ними каждый! день. Здѣсь помощь и трудъ сестеръ оказались неоцѣнимыми. Онѣ трудились денно и нощно. Въ сырыя ночи эти женщины еще дежурили и, несмотря на свое утомленіе, онѣ не засыпали ни на минуту, и все это подъ мокрыми насквозь палатками. И всѣ такія сверхчеловѣческія усилія женщины переносили безъ малѣйшаго ропота съ спокойнымъ самоотверженіемъ и покорностью… Одна изъ нихъ, простая, но (богопочтительная и прямодушная женщина, заведывала категоріей тяжело-раненыхъ и безнадежныхъ къ излѣченію (солдаты звали ее „сестричкой“). Она умѣла трогательными молитвами у одра страдальцевъ успокаивать ихъ мучительныя томленія. Другая сестра, также простая и необразованная, посѣщала наши форты и была извѣстна какъ героиня. Она помогала раненымъ на бастіонѣ, подъ самымъ огнемъ непріятельскихъ пушекъ».

Послѣ этого вполнѣ естественно, что почти всѣ сестры поголовно, отъ непомѣрныхъ трудовъ и лишеніи, переболѣли тифомъ, цѣлыя недѣли лежали при смерти, а нѣкоторыя и помирали. То же было и съ большею частью врачей.

Пироговъ, никогда не отличавшійся крѣпкимъ здоровьемъ, также наконецъ не устоялъ. Работая съ утра до ночи, онъ даже на ночь не раздѣвался и спалъ въ солдатской шинели. Перемѣнная погода и постоянные переѣзды доконали его. Съ середины февраля ему пришлось засѣсть у себя въ четырехъ стѣнахъ. Благо, хоть ему съ ассистентами отвели къ тому времени новую квартиру — цѣлый домъ на Николаевской улицѣ. Адмиралъ Нахимовъ предупредительно присылалъ больному книги изъ библіотеки, чтобы ему не слишкомъ скучать безъ дѣла. Куриный бульонъ, куриныя котлеты да тепловатыя морскія ванны въ три недѣли поставили его опять на ноги.

А въ госпиталяхъ и на перевязочныхъ пунктахъ не могли его просто дождаться. Въ одномъ госпиталѣ его вниманіе обратили на матроса-героя, по прозванію Кошка, про котораго разсказывали чудеса храбрости, котораго навѣшали теперь сами великіе князья. Какъ только затѣвалась какая-нибудь отчаянная вылазка, — Кошка непремѣнно былъ уже тутъ какъ тутъ. Разъ англичане, подобравъ въ своихъ траншеяхъ двухъ убитыхъ русскихъ солдатъ, привязали ихъ стоймя къ столбамъ, подъ видомъ будто бы часовыхъ.

— А что, братцы, — сообразилъ Кошка: — вѣдь это они намъ только глаза отводятъ. Чѣмъ бы похоронить бѣдненькихъ, — гороховыми пугалами ихъ еще выставляютъ! Бога въ нихъ нѣтъ, окаянныхъ!

И вотъ, среди бѣла дня, онъ поползъ на брюхѣ къ непріятельской траншеѣ.

— Да ты куда это Кошка, куда? — кричали ему вслѣдъ испуганные товарищи.

— Да нешто можно оставить тамъ нашихъ покойничковъ? — отвѣчалъ Кошка. — Хошь бы одного-то выручить.

И онъ доползъ-таки до траншеи. А тамъ, глядь, какъ на заказъ, англійскія полотняныя носилки. Отвязалъ онъ одинъ трупъ, уложилъ на носилки, продѣлалъ ножомь въ носилкахъ двѣ дыры для рукъ, взвалилъ носилки съ трупомъ на спину и — ползкомъ опять назадъ. Какъ только завидѣли его англичане, и давай стрѣлять: пафъ да пафъ! А онъ подъ ихъ выстрѣлами ползетъ себѣ и ползетъ, пока не добрался до своихъ — Ай да Кошка! — встрѣтили его тѣ со смѣхомъ. — Что, шкура цѣла?

— Цѣлехонька, слава тебѣ, Господи! Покойничекъ, спасибо, охранилъ.

И точно: въ самого Кошку не угодило ни одной пули; зато въ трупъ попало цѣлыхъ шесть.

На одной вылазкѣ, однако, и этому отчаянному храбрецу не повезло: штыкомъ распороли ему животъ; по счастью, не затронули кишекъ. И, хошь не хошь, пришлось ему таки-лечь въ госпиталь.

Съ назначеніемъ новаго главнокомандующаго, князя Горчакова, Пирогову удалось наконецъ устроить правильный транспортъ больныхъ и установить госпитальныя палатки на сѣверной сторонѣ города, болѣе безопасной.

Свѣтлое Христово Воскресенье прошло относительно спокойно. Но въ понедѣльникъ, 29 марта, въ 5 часовъ утра, весь Севастополь былъ разомъ поднятъ со сна оглушительнымъ грохотомъ со всѣхъ непріятельскихъ бастіоновъ: началась бомбардировка осажденныхъ изъ 1500 осадныхъ орудій, и надъ городомъ огненными метеорами полетѣли бомбы и ракеты. Когда Пироговъ съ ассистентами прибѣжалъ на главный перевязочный пунктъ, въ прежнемъ Дворянскомъ собраніи, туда несли уже на носилкахъ раненыхъ съ оторванными руками и ногами.

Канонада не умолкала ни на минуту до 8-го апрѣля, и за всѣ эти десять дней врачи и сестры почти не смыкали глазъ. Каждый день дѣлались на трехъ столахъ сотни ампутацій и другихъ тяжелыхъ операцій; отнятые члены сваливались просто въ ушаты. Домой къ себѣ Пироговъ ѣздилъ только обливаться холодной морской водой и обѣдать; все остальное время дня и ночи онъ проводилъ у раненыхъ, лежавшихъ сотнями въ огромной танцовальной залѣ Дворянскаго собранія, оглашая его, вмѣсто танцовальной музыки, раздирающими душу стонами. Не только лазареты и казармы, но и всѣ частные дома были также переполнены тяжело-ранеными. Для облегченія положенія страдальцевъ Пироговъ, его врачи и сестры дѣлали все, что только отъ нихъ лично зависѣло. Но всѣ ихъ старанія не могли устранить общихъ ужасающихъ безпорядковъ.

«Вчера вечеромъ перевезли разомъ 400, — жаловался Пироговъ въ письмѣ отъ 22 апрѣля; — свалили въ солдатскія палатки, гдѣ едва сидѣть можно, свалили людей безъ рукъ, безъ ногъ, съ свѣжими ранами, на землю, на одни скверные тюфячишки. Сегодня дождь цѣлый день; что съ ними стало, Богъ знаетъ! Завтра поѣду на ту сторону, такъ увижу».

Пріѣхавъ на другой день на мѣсто, Пироговъ увидѣлъ, что умирающіе «лежатъ, какъ свиньи, въ грязи съ отрѣзанными ногами».

Самимъ Пироговымъ или подъ личнымъ его наблюденіемъ, при самыхъ тяжелыхъ условіяхъ, было сдѣлано въ одномъ Севастополѣ 5000 ампутацій, не говоря о другихъ операціяхъ. Неокрѣпшій еще послѣ недавней болѣзни организмъ его врядъ ли бы выдержалъ, не уступи Пироговъ настояніямъ своихъ ассистентовъ — уѣхать на время отдохнутъ въ родной семьѣ.

Два мѣсяца съ небольшимъ провелъ онъ на дачѣ въ Ораніенбаумѣ.; а въ концѣ августа былъ уже снова въ Симферополѣ, когда, послѣ штурма Малахова кургана, Севастополь, въ ночь на 28 августа, перешелъ въ руки непріятелей. Въ одномъ Симферополѣ нашелъ онъ болѣе 13.000 раненыхъ и больныхъ. При немъ же прибылъ туда еще большой транспортъ ихъ на татарскихъ арбахъ, сопровождаемый начальницею второй партіи сестеръ Крестовоздвиженской общины, Бакуниной, которая отъ самаго Севастополя шла по глубокой грязи пѣшкомъ въ высокихъ сапогахъ и бараньемъ тулупѣ. Поручивъ ей главный надзоръ за госпитальными порядками, Пироговъ поспѣшилъ къ Севастополю. Остановился онъ, разумѣется, не въ самомъ городѣ, занятомъ непріятелемъ, а въ 6-ти верстахъ оттуда, въ Бельбекской долинѣ, гдѣ нашелъ пристанище въ татарской саклѣ, отстоявшей на одну версту отъ госпитальныхъ палатокъ.

Три мѣсяца слишкомъ проработалъ Пироговъ опять безъ устали въ полевыхъ лазаретахъ. Несмотря на постоянное противодѣйствіе военной администраціи, ему удалось организовать правильную эвакуацію раненыхъ и больныхъ въ Перекопъ, Херсонъ, Николаевъ, благодаря, главнымъ образомъ, помощи все тѣхъ же неутомимыхъ, терпѣливыхъ сестеръ, являвшихся въ глазахъ солдата, какъ бы ихъ ангелами-хранителями.

Страшно и подумать, что сталось бы съ этими тысячами и тысячами неповинныхъ, жертвъ войны, не осѣни великую княгиню Елену Павловну счастливая мысль — къ уходу за ранеными на мѣстѣ военныхъ дѣйствій привлечь и женщинъ, а всю организацію этого ухода и всего вообще госпитальнаго дѣла ввѣрить Пирогову. Среди истинныхъ героевъ Крымской кампаніи, съ точки зрѣнія человѣчности, нашему великому хирургу принадлежитъ безспорно первое мѣсто, и въ немногихъ просвѣтахъ той мрачной эпохи его имя свѣтится яркой звѣздой. Вѣчная же ему память!

КОНЕЦЪ.

↑ Карлъ Линней — знаменитый шведскій ботаникъ (1707—1778).
↑ Единственное или рѣдкостное.
↑ Товарищи эти были: Шиховскій — по ботаникѣ, Сокольскій — по терапіи, Корнухъ-Троцкій — по акушерству и Шуманскій — по исторіи.
↑ Полное заглавіе этой замѣчательной книги такое: «Журналъ или поденная записка, блаженныя и вѣчнодостойныя памяти Государя Императора Петра Великаго, съ 1698 года, даже до заключенія нейштатскаго мира. Напечатанъ съ обрѣтающихся въ кабинетной архивѣ списковъ, правленныхъ Собственною рукою Его Императорскаго Величества. Спб. 1770 года».
↑ Въ талерѣ, по номинальной стоимости того времени — 93 коп., считалось 30 зильбергрошей.

[1] Карлъ Линней — знаменитый шведскій ботаникъ (1707—1778).

[2] Единственное или рѣдкостное.

[3] Товарищи эти были: Шиховскій — по ботаникѣ, Сокольскій — по терапіи, Корнухъ-Троцкій — по акушерству и Шуманскій — по исторіи.

[4] Полное заглавіе этой замѣчательной книги такое: «Журналъ или поденная записка, блаженныя и вѣчнодостойныя памяти Государя Императора Петра Великаго, съ 1698 года, даже до заключенія нейштатскаго мира. Напечатанъ съ обрѣтающихся въ кабинетной архивѣ списковъ, правленныхъ Собственною рукою Его Императорскаго Величества. Спб. 1770 года».

[5] Въ талерѣ, по номинальной стоимости того времени — 93 коп., считалось 30 зильбергрошей.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

Молодость славного русского хирурга и педагога Н.И. Пирогова (Авенариус)/ДО

В. П. Авенаріусъ

МОЛОДОСТЬ СЛАВНАГО РУССКАГО ХИРУРГА И ПЕДАГОГА Н. И. ПИРОГОВА.

Дѣтство и школьные годы.

Академическіе годы.

ВСТУПЛЕНІЕ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Дѣтство и школьные годы.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Первыя впечатлѣнія. — Родители, няня и служанка-сказочница.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Азбука и дѣтскія книжки. — Два учителя. — Докторъ Мухинъ и игра въ «лѣкаря».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Пансіонъ Кряжева. — Вступительный экзаменъ. — Хозяйка пансіона.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Танецъ „матлотъ“.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Семейныя невзгоды. — „Приготовитель“ Ѳеоктистовъ. — Случайные просвѣтители: Кнаусъ и Березкинъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Поступленіе въ университетъ — № 10 студенческаго общежитія.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Кости и гербарій. — Философствованіе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Смерть отца. — Дядя Назарьевъ. — Квартира съ нахлѣбниками. — Профессора и студенты.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. «Vous allez à la gloire!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Академическіе годы.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. На перепутьѣ.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Дерптскіе профессора: Перевозчиковъ и Мойеръ. — Г-жа Протасова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Русскіе студенты Иноземцевъ и Даль. — Нѣмецкіе бурши и Булгаринъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Вивисекціи. — Диссертація на доктора медицины. — Операціи надъ живыми людьми. — Поѣздка въ Москву.

ГЛАВА ПЯТАЯ. «Не хочу жениться, хочу учиться '». — Черезъ Копенгагенъ на Берлинъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Въ Берлинѣ. — Квартирная хозяйка и ея сынокъ. — Товарищи: Штраухъ, Котельниковъ и Липгардтъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Возвращеніе въ Россію. — Носъ рижскаго цырюльника. — Литотомія въ двѣ минуты. — Профессура.

ЗАКЛЮЧЕНІЕ. Пироговъ въ Крымскую кампанію.