МОЛОДЕЖЬ ВЪ ЯМѢ.
правитьНа дворѣ у Луниныхъ происходило нападеніе и оборона. Это была просто семейная непріятность. Нападалъ, имѣя нѣсколько грустный видъ, отецъ Лунинъ. Оборонялся, сверкая глазами, какъ волчонокъ, припертый въ уголъ сынъ его, Михайло. Дѣдушка сидѣлъ на порогѣ сѣнной двери и бросалъ на обоихъ дѣйствующихъ лицъ взгляды, полные негодованія. Отецъ держалъ въ рукахъ обрывокъ веревки, который долженствовалъ служить орудіемъ наказанія, и говорилъ:
— Мишка! Лучше сдайся. Все одно, ухвачу же я тебя за волосья…
— Не касайся. За что ты меня хочешь бить? Не подходи! говорилъ сынъ. Онъ стоялъ въ углу двора и держалъ обѣими руками колесо. Собственно у него не было намѣренія именно колесомъ пустить въ отца; онъ поднялъ его, какъ первую попавшуюся оборону и держалъ для всякаго случая. Наружность его показывала, что онъ дѣйствительно не дастся. Лицо его поблѣднѣло. На немъ не отражалось ни тѣни страха, но дикость; глаза мрачно блестѣли.
— Мишка! не дури. Я тебя чуть-чуть только поучу! Ей-ей, парень, худо будетъ, ежели не покоришься отцу родному! Схвачу вотъ за виски…
— Не схватишь. Не подходи! возражалъ сынъ, угрожая колесомъ.
— Мишка! да ты что это, пёсъ, вздумалъ? Говори — отецъ я тебѣ или нѣтъ?
— Что-жь, что отецъ… Безъ дѣла не дамся… Не подходи! Не касайся!
— Да ты только дайся, небось! я только раза два по спинѣ… не то грозилъ, не то упрашивалъ отецъ, ругаясь довольно вяло.
— Не дамся…
— Это отцу-то ты говоришь? Ну ладно, погоди, дай срокъ, ухвачу я тебя.
Сынъ только еще больше озлился, не сводя глазъ съ отца и готовый во всякую минуту обороняться съ отчаяніемъ.
Дѣдъ не вмѣшивался. Онъ молчалъ. Только голая голова тряслась, какъ осиновый листъ, да нѣсколько безсвязныхъ словъ срывалось изъ его беззубаго рта.
— Мишка! продолжалъ между тѣмъ отецъ. — Покорись, шельмецъ, брось колесо!
— Что ты присталъ! Скажи, за что ты на меня накинулся? спросилъ сынъ, едва переводя духъ отъ волненія.
— А не лайся — вотъ за что. Я тебѣ слово, а ты десять. Развѣ такъ можно съ отцомъ разговаривать!
— Что-жь, развѣ я не правду сказалъ? хорошій хозяинъ овцу со двора не понесетъ — и сейчасъ это скажу!
— Да развѣ я въ кабакъ овцу-то стащилъ? Что ты лаешь! закричалъ отецъ, снова разгорячаясь такъ, какъ въ то время, когда ссора только что началась.
— Мнѣ нечего лаять. Я говорю правду. Хорошій хозяинъ овцу со двора не понесетъ, упрямо твердилъ сынъ.
— Ахъ, ты пустая голова! да развѣ я овцу-то пропилъ? кричалъ отецъ, и бросилъ въ сторону веревку. Вслѣдъ за нимъ и сынъ оставилъ колесо, и они начали горячо спорить, забывъ, что сію минуту стояли въ угрожающихъ позиціяхъ. — Вѣдь надо же было отдать хоть малость сборщику, заткнуть ему ротъ!
— А ты посуди самъ: овца безъ малаго стоитъ четыре рубля, а ты провалилъ ее Трешникову за рубль…
— За рубль… какъ же мнѣ сдѣлать, коли лѣзутъ съ ножомъ къ горлу?
— Подождалъ бы. Не очень я испугался бы.
— То-то что не ждетъ! Ужь я кланялся.
— И кланяться не зачѣмъ. Не отдалъ бы — и все.
— Погляжу я, какой ты дуракъ. Меня бы сборщикъ подвелъ подъ секуцію, ежели бы я не сунулъ…
— Да, конечно, ежели самъ дашься на секуцію, такъ и отхлестаютъ. А ты взялъ бы да не давался.
— Фу, ты Боже мой! глупая голова! Какъ же ты не дашься?
— Я бы убёгъ… сказалъ сынъ рѣшительно.
Отецъ развелъ руками и расхохотался.
— А, да песъ съ нимъ! развѣ съ такимъ дуралеемъ можно говорить! сказалъ онъ, обращаясь къ дѣдушкѣ, и поплелся со двора.
Этимъ всегда кончались споры отца и сына. Первый каждый разъ бросалъ разговоръ и умолкалъ, увѣряя, что Мишку нельзя переспорить. Отецъ Лунинъ какъ бы признавалъ свое безсиліе передъ сыномъ, который во всякую минуту выглядѣлъ колючей травой, тогда какъ его самого жизнь сильно трогала, такъ много трогала, что въ немъ, кажется, мѣста живого не осталось.
Только что описанная сцена происходила въ то время, когда отцу было слишкомъ сорокъ лѣтъ, сыну безъ малаго шестнадцать. Когда споръ окончательно былъ забытъ, отецъ пошелъ выпить. Грустно какъ-то ему стало отъ упрековъ сына. Вспомнилъ онъ много нехорошаго и печаленъ показался ему этотъ день.
Но въ это же самое время сынъ принялея работать за троихъ, какъ бы желая загладить чѣмъ-нибудь грубость свою передъ отцомъ. Онъ скидалъ на повѣть возъ соломы, перетащилъ на другое мѣсто двадцати пудовую колоду, вычистилъ въ хлѣвѣ навозъ, и когда отецъ пришелъ обѣдать, сынъ сѣлъ за столъ, мокрый отъ пота; видно было, что онъ усталъ.
Съ тѣхъ поръ много воды утекло. Несмотря на кажущуюся тишину и досадную медленность деревенскаго прозябанія, жизнь идетъ все-таки впередъ, съ тою же неумолимостью, какъ растетъ трава или дерево, незамѣтно поднимаясь вверхъ. Кажется, тише деревеньки Ямы трудно и отыскать. Поистинѣ это была «яма», со всѣхъ сторонъ закрытая какими-то пригорками, оврагъ, лишенный воздуха и свѣта; не было въ ней ни торговыхъ, ни промышленныхъ заведеній; отъ ближайшаго города она стояла слишкомъ на двѣсти верстъ; подлѣ нея не пролегалъ никакой трактъ, и она, повидимому, была забыта и Богомъ и людьми. Но, существуя на свой страхъ, Яма все-таки думала же о чемъ-нибудь? Это неизвѣстно. Вѣрно только то, что она измѣнилась и не была уже тѣмъ, чѣмъ была пять лѣтъ назадъ. Новыя обстоятельства — новые нравы.
Эти новыя обстоятельства всего болѣе отразились на молодомъ поколѣніи, не знавшемъ крѣпостного права, между прочимъ и на Михайлѣ. Воспитаніе онъ получилъ особенное.
Какъ всякаго деревенскаго мальчика, воспитывали Мишку не люди, не родители и учителя, а природа и обстоятельства. Степь, лѣсъ, прудъ, дождь, снѣгъ, лошадь, корова — таковы были неизбѣжные учителя и воспитатели Мишки. Въ этомъ смыслѣ жизнь мальчика не отличалась отъ другихъ ребяческихъ жизней. Если ребенокъ, лучше сказать, «пострѣлъ», не утонетъ въ пруду, не будетъ ушибленъ лошадью, не замерзнетъ въ буранѣ, то останется жить. Нѣкоторыя изъ этихъ несчастій съ Мишкой случалисъ. Разъ его ударилъ въ грудь, подъ сердце, поповскій козелъ, отъ чего Мишка упалъ безъ чувствъ; въ другой разъ онъ слетѣлъ съ воза сѣна подъ колесо; а еще разъ его лягнула рыжка въ затылокъ. Но Мишка остался живъ.
Но если воспитаніе природы шло обычнымъ порядкомъ, то обстоятельства, дѣйствовавшія на Мишку, не были тождественны съ обстоятельствами другихъ временъ и иныхъ людскихъ отношеній. Не очень счастливо было дѣтство Мишки. Съ самаго ранняго возраста онъ долженъ былъ видѣть и слышать много неправды, а еще больше непонятнаго.
Первое непонятное обстоятельство состояло въ томъ, что, несмотря на аппетитъ Мишки, ему мало давали ѣсть. Это ему ужасно не нравилось; онъ готовъ былъ цѣлый день бѣгать съ кускомъ, а мать отказывала. Мало того. Хлѣбъ въ сущности былъ въ семействѣ Луниныхъ только въ продолженіи полугода; остальную часть года ѣли какую-то выдумку, которую Мишка терпѣть не могъ. Онъ не иначе называлъ этотъ хлѣбъ, какъ «штукой», и питалъ къ нему отвращеніе.
— Дай-ка, мама, мнѣ штуки! говорилъ онъ, показывая на хлѣбъ, когда бывалъ голоденъ.
Онъ не могъ любить этого, но не понималъ, почему его плохо кормятъ. И бьютъ больно, въ особенности мать, подъ руку которой онъ постоянно подвертывался. Не видалъ онъ ласки отъ матери; ей вѣроятно, самой приходилось худо. Никогда она не засмѣется! Черты ея лица всегда несчастныя, а скорѣе жалкія. Жалкое горе, горе изъ-за горшковъ, изъ-за ковша муки такъ исказило женщину, что она къ дѣтямъ относилась равнодушно. «Хоть бы вы подохли»! Но такъ какъ Мишка и тогда уже отличался неуступчивостью, то равнодушіе матери переходило часто въ жалкую несправедливость къ нему. Для него это была злая — презлая женщина. То и дѣло въ голову ему попадала скалка, а не скалка, такъ вѣникъ. Не любилъ онъ мать; въ сердцѣ его и тогда уже воцарился холодъ. Впослѣдствіи онъ понялъ, что мать не виновата — ея собственная жизнь не ласкала ее — но сдѣланнаго не воротишь. Мишка не видалъ ласкъ и сердце его замерло.
И во всемъ этомъ виновата была, пожалуй, «штука».
Продолжалась она не мѣсяцъ и не годъ, а какъ Мишка только что началъ помнить себя. Это не была случайность, изъ ряда вонъ выходящее явленіе, а обстоятельство, неразлучное съ нимъ. На глазахъ его случилось только одно необыкновенное явленіе, поразившее его ужасомъ и мало понятное ему. Тогда ему было четыре года.
Съ ранняго утра того дня, въ Ямѣ происходило необычное движеніе, говоръ, кое-гдѣ бабій плачъ. Всѣ собрались на илощади возлѣ часовни, не исключая бабъ, дѣвокъ и малыхъ, даже грудныхъ ребятъ. И Мишка, конечно, присутствовалъ, близко прижимаясь къ подолу матери. Мужики жарко о чемъ-то разговаривали; старики, мрачно потупившись въ землю, молчаливо чего-то ждали. На крышѣ одной избы стоялъ парень и смотрѣлъ въ разныя стороны, куда только направлялись дороги. Большинство съ напряженіемъ слѣдило за этимъ парнемъ. Вдругъ онъ благимъ голосомъ заоралъ: «Идутъ»! и упалъ съ крыши. Мишкѣ такъ сдѣлалось страшно, что онъ готовъ былъ убѣжать куда-нибудь, но скоро любопытство его остановило. На бугрѣ, стоявшемъ за деревней, показались солдаты. Впереди ѣхалъ верхомъ начальникъ. Мишка въ особености его испугался. Когда солдаты спустились въ оврагъ и расположились на другой сторонѣ площади, поднялся такой шумъ, что хоть уши затыкай. Начальникъ долго говорилъ что-то мужикамъ. Чаще всего онъ спрашивалъ: «Ну что, согласны»? А мужики отвѣчали: «согласія нашего нѣтъ»! Начальникъ сердился. — Ну, не сдобровать вамъ, канальи! «Ребята! кричалъ Мишкинъ дѣдушка: — будемъ помирать! Господи Благослови! ложись на земь»! Начальникъ отъѣхалъ къ солдатамъ; началась «экзекуція». Мужики пали на колѣни. Бабы съ ребятами побѣжали. Мишка какъ-то потерялъ мать въ суматохѣ и самъ, на свой страхъ, задалъ стрекача Онъ прилетѣлъ къ себѣ на зады и схоронился въ сѣно, гдѣ и оставался до вечера.
Впрочемъ, когда солдатъ размѣстили по избамъ, и все утихло въ деревнѣ, Мишка вылѣзъ изъ своего убѣжища и увидалъ, что въ ихъ избѣ также сидитъ солдатъ. Солдаты прожили въ деревнѣ съ мѣсяцъ, въ продолженіи котораго Мишка нетолько пересталъ бояться Филатыча, какъ звали ихъ солдата, но близко сошелся съ нимъ. Солдатъ былъ смирный. Только онъ много ѣлъ, такъ много, что даже жадный Мишка удивлялся. Для Филатыча ничего не стоило выхлебать котелъ щей, съѣсть чугунъ каши, проглотить въ самое короткое время коровай хлѣба. Но это былъ добродушный, работящій человѣкъ. Своимъ хозяевамъ онъ таскалъ на коромыслѣ воду, рубилъ дрова, задавалъ корму скоту, а Мишкѣ передъ уходомъ изъ деревни сдѣлалъ деревянную свистульку.
Послѣ этого, воспитательное дѣйствіе на Мишку имѣло другое обстоятельство. Самъ Мишка на себѣ не испыталъ его. Оно касалось его родныхъ, знакомыхъ и въ особенности отца. Но впечатлѣніе было сильное, глубокое. Одинъ разъ, играя съ другими ребятами на улицѣ противъ сборной избы, гдѣ собирались мужики и куда пріѣзжало начальство, какъ это случилось и въ этотъ день, Мишка вдругъ услыхалъ ревъ, раздававшійся со двора этой избы. Онъ захотѣлъ полюбопытствовать, и вздумалъ было съ пріятелями проникнуть во дворъ, полный народа. Но въ самыхъ воротахъ ему дали хорошій подзатыльникъ, послѣ котораго онъ убѣдился, что лучше всего посмотрѣть сквозь плетень. Онъ живо проковырялъ дыру въ плетнѣ и посмотрѣлъ… Посреди двора лежалъ въ растяжку какой-то мужикъ, котораго держали за голову и за ноги. Но Мишка скоро широко раскрылъ глаза, и сердце его екнуло. На мужикѣ надѣтъ былъ желтый чапанъ, а на спинѣ чапана сидѣла треугольная заплата, такая же самая, какъ у его отца! Онъ хотѣлъ крикнуть: «батька!» но голосъ у него пропалъ. Глаза его были устремлены въ одну точку, всѣ члены замерли. Но чтобы не заревѣть, онъ впился зубами въ руку и закусилъ ее до тѣхъ поръ, пока отецъ не поднялся. Тогда Мишка со всѣхъ ногъ бросился бѣжать, оставивъ игру. — Мишка! Мишка! куда ты! кричали товарищи, но онъ, не переводя духу, улепетывалъ.
Во весь этотъ день онъ боялся поднять глаза на отца. Ему казалось, что отцу стыдно, какъ было стыдно ему. Къ удивленію его, отецъ — ничего… Вечеромъ выпилъ сороковушку и съ непонятнымъ для Мишки благодушіемъ разсказывалъ, какъ давеча его «отчехвостили». Онъ не выказывалъ ни злобы, ни горечи. Этого Мишка никогда не могъ въ толкъ взять. Онъ въ эти дни, съ ребяческимъ любопытствомъ, наблюдалъ за отцомъ, но всякій разъ, видя его благодушіе, чувствовалъ пренебреженіе къ нему. Въ его еще нетвердую душу прокрадывалось уже недовѣріе.
— Послушай, батька, неужели тебѣ не совѣстно? спросилъ однажды Мишка отца, котораго только-что «отчехвостили».
Отецъ сконфузился.
— Ничего, братъ Мишка, не подѣлаешь… И радъ бы… да никакъ невозможно! возразилъ отецъ въ замѣшательствѣ.
Никогда больше Мишка не предлагалъ отцу вопросовъ. Онъ сталъ уходить въ себя. Онъ мечталъ и думалъ одинъ, безъ всякой помощи со стороны отца, недовѣріе къ которому быстрыми шагами шло дальше. Мишка уже въ малолѣтствѣ инстинктивно старался поступать обратно тому, какъ поступалъ отецъ. Это былъ явный признакъ разрыва сына съ отцомъ.
Время шло. Мишка росъ. Семейныя неурядицы рано поставили его въ ряды самостоятельныхъ работниковъ. Семнадцати лѣтъ Мишка сталъ во главѣ управленія домомъ. Огецъ каждый годъ уходилъ на заработки, пропадал изъ дому иногда по девяти мѣсяцевъ. Дѣдушка былъ слабъ. А больше въ семействѣ и мужиковъ не было. Старшій братъ его навсегда ушелъ изъ деревни, окончательно развелся съ отцомъ и жилъ при какомъ-то пивоваренномъ заводѣ. Такимъ образомъ, Мишка почти круглый годъ оставался въ домѣ хозяиномъ и невольно раздумывался о томъ, что видѣлъ. Невольно приходили ему на умъ самыя неожиданныя сравненія. Воля… и отчехвостили! Свободное землепашество… и «штука»!
Онъ дѣлался угрюмымъ.
Что касается собственно «штуки», то она отразилась на молодомъ Лунинѣ съ явной рѣзкостью. Это подтвердилось въ рекрутскомъ присутствіи, куда его привезли, чтобы забрить лобъ. Старшій сынъ ушелъ годами отъ воинской повинности и солдатская доля пала на Михайлу. Родители плакали, провожая его. Отецъ былъ такъ мраченъ, и въ тоже время такъ ласковъ, какъ никогда. Но самъ Михайло не плакалъ. Его обычная угрюмость нисколько не измѣнилась. Кажется, онъ думалъ, что все равно въ солдатахъ или въ мужикахъ жить. Мать и огецъ, дѣдушка и сестры не услыхали отъ него ни одного слова сожалѣнія о потерѣ крестьянской свободы, которую, вѣроятно, онъ не признавалъ существующею. Онъ только сдѣлался за эти дни злой. Холодно онъ простился съ родными, механически снялъ шапку и перекрестился, когда они съ отцомъ выѣзжали за околицу Ямы. Въ концѣ-концовъ, оказалось, что Михайло въ солдаты не годится. Раздѣтый въ рекрутскомъ присутствіи, онъ обнаружилъ всю свою физическую несостоятельность. Смѣряли его ростъ — малъ; измѣряли и выслушали грудь — плоха и узка. Ноги оказались выгнутыми снаружи; позвоночный столбъ кривой. Брюхо большое. Малокровіе. Въ другое время его взяли бы въ солдаты затѣмъ, чтобы варить крупу, или садить капусту въ гарнизонномъ огородѣ. Но докторъ, дѣлавшій осмотръ, рѣшительно воспротивился, высказавъ мнѣніе, что такого бутуза лучше оставить въ покоѣ. Во всей фигурѣ въ исправности были только — лицо, холодное, но выразительное, и глаза, сверкающіе, по темные, какъ загадка.
Отецъ Лунинъ обезумѣлъ отъ радости, узнавъ, что его Мишка уродъ. Во-первыхъ, съ радости онъ напился до того, что потерялъ шапку; во-вторыхъ, цѣлый день лѣзъ къ сыну цѣловаться; въ-третьихъ предложилъ ему жениться, назвавъ и имена сватовъ. Михайло, въ отвѣтъ на это, положилъ отца поперекъ саней и поѣхалъ домой.
Сколько было непріятностей въ семьѣ изъ-за одной этой женитьбы! Избавившись отъ солдатчины, Михайло, однако, имѣлъ свое мнѣніе о женитьбѣ, что сильно раздражало отца. Онъ безпрестанно твердилъ сыну о женитьбѣ.
— Ужь это мое дѣло… возражалъ сынъ.
— Какъ твое? а отца-то позабылъ? волновался отецъ.
— Не забылъ, а говорю, не суйся въ чужое дѣло.
— Какъ въ чужое! Возьму вотъ я хорошую палку, да начну тебя жарить!..
Послѣ этого между отцомъ и сыномъ обыкновенно происходила распря, никогда не прекращавшаяся. Отецъ доказывалъ, что онъ имѣетъ право учить своего сына, а сынъ опровергалъ.
— Не вижу я проку въ твоемъ ученьи… Ты напередъ скажи, учили ли тебя-то? глухо замѣчалъ сынъ.
— Меня… учили! волновался отецъ.
— Палкой-то?
— Палкой ли, чѣмъ ли, а учили. Ужь это, братъ, сдѣлай милость, безъ ученья насъ не оставляли.
— Да какой-же прокъ отъ этого? насмѣшливо спрашивалъ Михайло.
— Прокъ? А вотъ какой прокъ: Б-боже тебя сохрани, бывало, сказать супротивное слово отцу! Бывало, дѣдушка-то твой привяжетъ меня къ столбу, да и деретъ. И баловства этого духу у насъ не было!
— Слыхалъ я это. Да какой же тебѣ-то прокъ въ битьѣ?
— Не баловался — больше ничего!
— Ну, мало же объ васъ оббили дубья! Надо больше… говорилъ сынъ, злобно смѣясь.
— Мишка! Лучше замолчи, не гнѣви меня! Ей-ей, схвачу я тебя за волосья…
И такъ далѣе. Отецъ грозилъ. Михайло пренебрежительно отворачивался. Но когда дѣло заходило далеко, онъ вспыхивалъ, какъ порохъ, обнаруживая страшную свирѣпость.
— Развѣ я неправду говорю? спрашивалъ онъ, какъ бы готовясь запустить въ отца смертельную стрѣлу, которая ранитъ того и заставитъ заревѣть отъ боли. — Развѣ неправда? Ну, скажи на милость, хороша ли твоя участь? Ладно ли живешь ты? А вѣдь, кажись, дубья-то получилъ въ полномъ размѣрѣ!..
— Что-же… крестьянинъ я настоящій. Слава Богу! честный крестьянинъ! говорилъ отецъ, едва сдерживая себя отъ боли.
— Какой ты крестьянинъ! Всю жизнь шатаешься по чужимъ странамъ, бросилъ домъ, пашню… Ни лошади путной, ни кола! Въ томъ только ты и крестьянинъ, что боками здоровъ оддуваться!.. Пойдешь на заработки — ногу тебѣ тамъ переломятъ, а придешь домой — тутъ тебя высѣкутъ!..
— Не говори такъ, Мишка… съ страшной тоской огрызался отецъ.
— Развѣ не правда? Барщина кончилась, а тебя все лупятъ!
— Мишка! оставь!
Но Михайло злобствовалъ до конца.
— Да есть ли въ тебѣ хоть единое живое мѣсто? Неужели ты меня думаешь учить эдакъ же маяться! Не хочу!
— Живи, какъ знаешь, Богъ съ тобой! стоналъ отецъ.
Тогда Михайлѣ дѣлалось жалко отца, такъ жалко, что и сказать нельзя.
Такого рода разговоры происходили безпрестанно, всегда оканчиваясь тѣмъ, что отецъ Лунинъ опускалъ голову все ниже и ниже, сознавая, съ одной стороны, свое слабосиліе, а съ другой — пораженный непонятнымъ озлобленіемъ сына. Отецъ Лунинъ на самомъ дѣлѣ не имѣлъ прочной точки опоры, не имѣлъ настоящаго дома и настоящей цѣли, жилъ изо-дня въ день, добывая хлѣбъ на сегодня и не зная, будетъ ли онъ у него завтра, жилъ безучастно, равнодушный ко всему на свѣтѣ, кромѣ обыденныхъ потребностей. Собственно онъ и не жилъ, а маялъ себя. Рѣдкій годъ онъ возвращался съ заработковъ цѣлымъ и невредимымъ. У него была цѣлая масса приключеній, всегда оканчивавшихся тѣмъ, что его били. Однажды на желѣзной дорогѣ ему переломили ногу и хотя онъ ее починилъ, но остался хромымъ. Въ другой разъ, подъ новостроющимся домомъ, съ высоты десяти сажень на него упали два-три кирпича, отчего онъ потомъ никогда уже не разгибался. Всякія происшествія непремѣнно ложились на его бока. И когда онъ возвращался домой въ Яму, его или сажали въ холодную, или сѣкли. Чтобы найти какую-нибудь одну опредѣленную черту Лунина, можно сказать, что по жизни это былъ поломанный человѣкъ, а по характеру межеумокъ. И поразительная его честность, и несомнѣнный умъ, и способность безъ устали работать — все это было развѣяно прахомъ.
Надъ нимъ смѣялись съ двухъ сторонъ: сынъ Мишка и дѣдушка. Дѣдушка называлъ его дуралеемъ, безпутнымъ человѣкомъ и ветошкой. Постоянная нужда въ семьѣ еще болѣе вооружала старика, сваливавшаго всю вину на «ветошку». Дѣдушка обыкновенно лежалъ на печкѣ, или на заваленкѣ, если было лѣто и солнце припекало, и когда узнавалъ о какой нибудь новой бѣдѣ, стрясшейся надъ сыномъ, то злобно плевался. Тьфу! Тьфу! Выражать инымъ образомъ свои критическія мысли онъ уже не могъ. Старикъ давно потерялъ счетъ своимъ лѣтамъ, живя въ безконечномъ пространствѣ. Голова его была голая и походила на дыню, руки тряслись, ротъ уже не закрывался. Глаза постоянно дремали, ничего не видя. Кажется, все въ этомъ существѣ вымерло: мысли, воспоминанія, чувства и сознаніе, кромѣ ощущенія печки или солнца, которыя давали ему теплоту. Но въ этомъ полуживомъ человѣкѣ остались какія-то безсвязныя воспоминанія, но всего болѣе раздраженіе, злоба противъ нехорошей жизни, въ которой все было для него глупо, безпутно, и противъ сына, въ которомъ онъ видѣлъ воплощеніе всякой бѣды. Въ избѣ Луниныхъ жило три поколѣнія, положительно не понимавшихъ другъ друга.
Иногда Михайло дразнилъ дѣдушку.
— Дѣдушка! кричалъ онъ что есть мочи. — Что ты все сердишься?
Дѣдушка начиналъ трясти своей дыней, приходя въ раздраженіе.
— На кого ты сердишься, дѣдушка? продолжалъ Михайло.
— Уйди! Всѣ вы — поганцы!
— За что такъ, дѣдушка?
Старикъ собирался съ мыслями, что-то шепталъ.
— За все. Умѣй жить… Поганцы!
— Какъ же жить, дѣдушка? коварно спрашивалъ Михайло.
— По божецки… отвѣчалъ старикъ гнѣвно.
— Не понимаю! Разскажи, какъ у васъ жили?
Старикъ припоминалъ. Дыня его тряслась. Лицо дѣлалось энергичнымъ и гнѣвнымъ.
— Скажи, дѣдушка! какъ это по божецки?
— У насъ поганцевъ не было! У насъ коли ты родился, такъ держись! Стой! Крѣпись! говорилъ старикъ, мало по малу воодушевляясь и подогрѣвая себя собственными словами.
— А какъ же на счетъ притѣсненія у васъ было?
— У насъ былъ согласъ… Коли, бывало, притѣсненіе — молчимъ. Стой! Крѣпись! Грудью выноси!
— Стало быть, были же притѣсненья-то… коварствовалъ Михайло.
— Мы не стали бы плакать по бабьи. Стой грудью!.. А ежели силъ нѣтъ терпѣть — помирали. Эй, ребята! Ложись, помирай!
— И что же, всѣ помирали, которые ложились?
— Поганцевъ у насъ не было. У насъ дружба… Который слабосильный мужиченко, и тотъ не вылъ по бабьи… У насъ, бывало… путался старикъ, припоминая старыя времена и не подозрѣвая насмѣшки внука.
— А можетъ, вы только ложились, а не помирали?
Дѣдушка всматривался во внука и затѣмъ разражался плевками. Если въ его рукахъ находился батогъ, онъ яростно стучалъ имъ.
Нечего и говорить, что Михайло не серьёзно заводилъ бесѣды съ дѣдомъ. Дѣдушку, дожившаго до потери сознанія времени, онъ очень уважалъ, но чтобы учиться у него — это внуку и въ голову не приходило. Иногда старикъ, наскучивъ молчаніемъ, принимался безсвязно, какъ ребенокъ, разсказывать о старинныхъ временахъ, безъ всякой мѣры хвастаясь тогдашними людьми, но Михайло слушалъ этотъ наборъ чудесъ, какъ сказку. Онъ понималъ только, что тогда было одно мученье. Тогдашнимъ людямъ дѣйствительно ничего не оставалось дѣлать больше, какъ молчать: стой! крѣпись!!! А когда притѣсненіе выходило за-границы человѣческаго терпѣнія, надо было ложиться и помирать, ибо это былъ единственный исходъ. Страданіе до того было непрерывно, что каждый старался выработать въ себѣ непрерывное терпѣніе. Въ концѣ-концовъ, страданіе стало въ одно и тоже время средствомъ и апоѳозомъ существованія.
Молодой Лунинъ не желалъ ни быть битымъ зря, подобно отцу, ни ложиться и помирать, подобно дѣду. Онъ съ теченіемъ времени совсѣмъ отбился отъ рукъ. Хозяйничая одинъ каждую зиму, онъ рѣшительно никого не спрашивался. У него были свои дѣла, пристрастія и друзья. Изъ семьи никто не зналъ, что онъ будетъ дѣлать завтра.
Одно изъ его пристрастій обитало въ худой избенкѣ, съ виду похожей на баню, гдѣ, однако, жили двѣ женщины — старуха Марѳа съ дочерью Пашей. Самъ Михайло никогда не выражалъ словами своего пристрастія къ этой избенкѣ и не показывалъ виду, что имѣетъ нѣкоторыя намѣренія на дочь Марѳы. Объясненіе его состояло лишь въ томъ, что раза два въ недѣлю онъ забѣгалъ мимоходомъ въ избенку и освѣдомлялся, не надо ли что сдѣлать по хозяйству? По большей части, надо было наколоть дровъ, напоить корову, которая была, если не считать избенки, единственнымъ имуществомъ двухъ сиротъ, задать ей корму, что-нибудь починить. Михайло сдѣлаетъ все это, вспотѣетъ и уйдетъ. Ни однимъ намекомъ кому бы-то ни было не выразилъ онъ намѣренія жениться.
По воскресеньямъ онъ иногда покупалъ осьмушку чая и какого то рыжаго сахару, и относилъ къ Пашѣ, которая поила чаемъ свою больную старуху. Вотъ всѣ подарки, какіе онъ дѣлалъ Пашѣ. Всякій другой гостинецъ онъ считалъ какъ бы обидой для нея. Какъ ни были бѣдны женщины, но кормились на свой счетъ. Собственно работала одна дочь, потому что старуху зиму и лѣто душилъ кашель. Паша была деревенская швея. Она тачала рубахи, порты, поддевки, женскія платья и т. д. И нигдѣ не свѣтился такъ упорно огонекъ, какъ въ ея избушкѣ. Пока она была еще здорова, вѣчное сидѣнье не изнуряло ее. Напротивъ, она желала больше тачать и питала мечту когда-нибудь купить такую же машину, какую ей довелось видѣть у попадьи смежнаго села. Объ этомъ узналъ Михайло.
Годъ онъ ломалъ голову надъ тѣмъ, какъ бы достать денегъ на машину. Самая плохенькая, по его справкамъ, машинка стоитъ двадцать пять рублей — даже выговорить трудно! Но Михайло былъ фанатикъ. Онъ озлился и принялся сколачивать деньги. И черезъ годъ сколотилъ. Только половину онъ вычелъ изъ счета податей. Когда въ извѣстное время пришелъ сборщикъ, Михайло свирѣпо сказалъ: — нѣтъ! — Какъ? — Что же ты оглохъ? Говорю, нѣтъ! Когда онъ принесъ машину къ Пашѣ, то замѣтно было, какъ похудѣлъ Михайло: глаза его ввалились, лицо постарѣло и осунулось, во всей уродливой фигурѣ замѣчалась лихарадочность, измученное состояніе нервовъ…
У этого бутуза нервы? Надо признаться, что отвѣтъ на этотъ вопросъ можетъ быть только утвердительнымъ. Онъ почему-то тосковалъ, ему были знакомы уже страданія, неудовлетворенность, сомнѣнія, словомъ, въ бутузѣ шла неумолкаемая работа, не позволявшая ему глядѣть весело. Въ двадцать два года онъ уже порядочно измучился.
Нѣсколько разъ по праздникамъ онъ уходилъ къ пруду на мельницы Трешникова, гдѣ по берегу росли тощіе кусты. Туда приходила и Паша. Здѣсь, среди полыни, тальника и чилиги, они проводили праздники, отдыхая. Говорили мало. Паша была задумчивая, тихая дѣвушка, не любившая шумныхъ бесѣдъ, а Михайло просто не умѣлъ говорить. Иногда ему и хотѣлось что-нибудь сказать повеселѣе, и скажетъ, но тутъ же и обозлится — до такой степени шутка его выходила уродлива, словно вмѣсто языка у него сидѣлъ во рту деревянный клинъ. Ограничивался онъ самыми неизбѣжными словами. Спроситъ, много ли она за недѣлю нашила? Есть ли у нихъ со старухой дрова? Не надо ли чего починить въ избѣ?
— А когда же мы съ тобой въ церковь? спросилъ однажды Михайло, выражая на лицѣ своемъ волненіе.
— Когда хочешь. Только скажи — и пойду… отвѣчала Паша.
— Да нѣтъ! нечего пока и думать объ этомъ! вскричалъ со злобой Михайло, самъ себя перебивая.
— Отчего же?
— Да какое же у насъ тебѣ удовольствіе? Солому-то жрать? Вѣдь у насъ бѣднота… тоска беретъ!
— Не горюй… Только скажи — и пойдемъ къ попу! успокоивала Паша.
— Все бѣднота, ничего больше, какъ бѣднота! такая, что ни есть страшная жизнь, что даже совѣстно! продолжалъ, почти не слушая, Михайло, и злоба горѣла въ его глазахъ.
— Что подѣлаешь, Миша?
— Про то и говорю… Ничего не придумаешь. Какъ жить?
— Какъ люди, Миша! замѣтила робко дѣвушка.
— Какіе люди? Это наши старые-то? Да неужели же это настоящая жизнь: побои принимать, срамъ… солому жрать! Человѣкомъ хочется жить… а какъ? Не знаешь ли, Паша, ты? Скажи, какъ жить? спросилъ оживленно Михайло.
— Не знаю, Миша… Голова-то моя худая. Я могу только идти, куда хочешь, хоть на край свѣта съ тобой…
— Какъ же намъ быть?.. Чтобы честно, безъ сраму… не какъ скотина какая, а по человѣчьему… Михайло говорилъ спутанно, съ невѣроятными усиліями ворочая своимъ деревяннымъ клиномъ. Но въ глазахъ его сверкали слезы.
Онъ не разъ, видно, уже задавалъ себѣ такой мудреный вопросъ. Но, къ несчастію его, обстоятельства такъ сложились, что онъ, какъ свои пять пальцевъ зналъ, чего надо дѣлать, а когда старался придумать, какъ же надо жить, то былъ немощенъ, и чувствуя это, ненавидѣлъ свою жизнь!
Подъ давленіемъ этого, Михайло бросался изъ одной крайности въ другую. Нерѣдко на него находило какое-то равнодушіе. Онъ по недѣлѣ ничего не дѣлалъ, кромѣ самаго необходимаго въ хозяйствѣ; лежалъ въ коноплянникѣ; глядѣлъ на небо; спалъ, валяясь подъ плетнемъ огорода; ходилъ мрачный. Ни съ кѣмъ не говоритъ; глядитъ на всѣхъ въ домѣ, какъ на лютыхъ своихъ враговъ; волосы не чешетъ, не умывается, и сопитъ. Но вдругъ какъ съ цѣпи сорвется! За недѣлю, проведенную въ бездѣлки, старался наверстать въ двое, выказывая лихорадочную дѣятельность, придумывалъ новыя работы, и съ какимъ-то остервененіемъ работалъ.
Такъ онъ постоянно затѣвалъ со своими товарищами разныя предпріятія, не очень мудрыя, но хлопотливыя и новыя. Главное — новыя. Никогда съ пожилыми мужиками онъ не связывался, ибо ихъ умъ-разумъ ставилъ ниже гроша, и дѣла ихъ всѣ фактически отрицалъ.
Товарищами его были такіе же безусые, какъ и онъ самъ. Между ними лучшими друзьями считались двое. Одинъ былъ Щукинъ, другой назывался Шаровъ. Съ ними онъ безпрестанно совѣтовался и велъ общія дѣла, хотя между ними было мало общаго. Въ то время, какъ Михайло выглядѣлъ затравленнымъ волченкомъ, молчаливый, недовѣрчивый и погруженный въ себя, Иванъ Шаровъ былъ живой, какъ ртуть и болтливый, какъ балалайка. Онъ давно уже оставался самостоятельнымъ хозяиномъ въ домѣ; всѣ его родные перемерли, кромѣ матери, и онъ, парень двадцати пяти лѣтъ, чрезвычайно ловко вертѣлся въ темной жизни Ямы. Одно время онъ завелъ было лавочку, гдѣ продавались лапти и сахаръ, дуги и пряники, махорка и сухой лещъ, словомъ, все, что требовалось въ Ямѣ. Хотя съ лавочкой ему не удалось укрѣпиться, но и тутъ онъ, какъ вьюнъ, ускользнулъ отъ банкротства, ловко выбравъ педлежащее время для прекращенія торговли. Изобрѣтательный на добывавіе хлѣба насущнаго, онъ не оставался сложа руки никогда. Нюхъ у него былъ замѣчательный. Прослѣдитъ, что за десять верстъ одинъ человѣкъ долженъ заколоть больную свинью, которой переломалъ кто-то ноги — и уже тамъ! покупаетъ больную свинью и везетъ продавать. Какъ ни былъ далекъ отъ Ямы городъ, но Иванъ Шаровъ и тамъ завелъ пріятелей, съ помощью которыхъ всегда могъ найти себѣ занятіе. Онъ постоянно былъ въ разъѣздахъ но какимъ-то важнымъ дѣламъ, въ бѣготнѣ и суетѣ. Жизнь его походила на мельканіе. Еслибы мрачная судьба Ямы когда-нибудь вздумала захватить его въ свои объятія, онъ непремѣнно ускользнетъ, какъ кусокъ мыла. Онъ давно женился. И жена его какъ разъ приходилась ему въ пору. Она могла косить и жать, сидѣть кабатчицей, жить въ кухаркахъ — на всѣ руки.
Михайло питалъ родъ удивленія къ Ивану, часто сидѣлъ у него, выслушивалъ его, хотя самъ рѣшительно не способенъ былъ вертѣться такимъ кубаремъ. Природа надѣлила его неповоротливостью и тѣмъ древнимъ мужицкимъ свойствомъ, которое выражается такъ: думаетъ затылкомъ. Схватить на вилы копну сѣна, воткнуть на поларшина въ землю соху, поднять колоду — это онъ понималъ и могъ, несмотря на явное слабосиліе свое, но чтобы всю жизнь крутиться, ускользать, ловить случаи — это было не по его характеру. Въ другое время, болѣе правильное, изъ Михаилы вышелъ бы дѣльный, довольный собой и своимъ хозяйствомъ крестьянинъ, для котораго достаточно хлѣба и навозу, хоротаго мерина и толстобревной избы, нары свиней и съ десятокъ барановъ, чтобы онъ считалъ себя счастливымъ,
— Не понимаю, какъ это ты все вертишься? спрашивалъ онъ не разъ Шарова.
— Безъ этого нельзя, пропадешь! возражалъ послѣдній: — надо ловить случай, безъ дѣла сидѣть — смерть…
— Да развѣ ты работаешь? По моему, ты только бѣгаешь зря.
— Можетъ и зря, а иной разъ и подвернется счастье, а ужь тутъ… На боку лежа ничего не добудешь. За счастіемъ-то надо побѣгать.
Шаровъ былъ душой между своими товарищами, Михайломъ и Щукинымъ. Одинъ годъ, по его остроумной мысли, товарищи сняли нѣсколько надѣловъ несостоятельныхъ мужиковъ и посѣяли ленъ. Штука немудреная, но Шаровъ сдѣлалъ ее чрезвычайно замысловатою. Дѣло въ томъ, что несостоятельный мужикъ бѣжитъ отъ своей земли не потому, что именно земля ему наскучила, а потому, что ему надоѣло платить за нее, и онъ радъ, когда находится человѣкъ который беретъ, вмѣстѣ съ удовольствіемъ владѣть лишнимъ участкомъ, и непріятность платить за нее деньгами, или спиной. Но Шаровъ рѣшилъ, что можно въ одно и тоже время взять свое удовольствіе и отдѣлаться отъ непріятности, т. е. взять надѣлы съ условіемъ платить за нихъ, но на самомъ дѣлѣ не платить. Онъ разсуждалъ основательно, что если онъ и не возьметъ землю, все равно подати несостоятельный хозяинъ не уплатитъ, а между тѣмъ земля пропадетъ даромъ. На этомъ основаніи товарищи взяли нѣсколько участковъ на имя Щукина. Почему на имя Щукина — это также изобрѣтеніе Ивана Шарова. Вѣдь ихъ потянутъ, если они не станутъ платить? Надо было прогнать силой сборщика податей, и сдѣлать это способенъ былъ Щукинъ. Въ деревнѣ его боялись.
Въ обыкновенныя минуты Щукинъ былъ смирный и недалекій человѣкъ. Полное, круглое лицо его ничего не выражало. Уши висѣли, зубы торчали наружу — самый обыкновенный деревенскій парень и несмышленеый человѣкъ. Но достаточно было ничтожнаго случая, чтобы вызвать съ его стороны необузданный поступокъ. Такіе парни, въ минуты сознанія обиды, или просто неудовлетворенности, дрались, бывало, въ кулачные бои, разносили въ дребезги избушку какой-нибудь вѣроломной солдатки и пр. Но у Щукина уже рано явилась въ поступкахъ опредѣленная точка, преднамѣренность. Онъ питалъ ненависть къ сельскимъ властямъ, но въ особенности къ Трешникову, мѣстному богачу, который полгода давалъ жителямъ Ямы свой хлѣбъ, а другіе полгода сосалъ изъ нихъ кровь. Щукинъ съ величайшимъ удовольствіемъ готовъ былъ сдѣлать ему какую угодно пакость.
Между другими подданными Трешниковъ владѣлъ и отцомъ Щукина. Въ отцѣ это не вызывало протеста, но сынъ поступилъ иначе. Ему тогда было менѣе восемнадцати лѣтъ. Въ отместку за все, онъ выбралъ темную ночь, залѣзъ къ Трешникову въ конюшню и обрѣзалъ подъ самый корень хвостъ лучшей лошади. Позоръ былъ до такой степени чувствителенъ, что Трешниковъ взвылъ отъ боли. Щукинъ не скрывалъ, что откарналъ хвостъ именно онъ самъ и сулилъ и на будущее время еще какое-нибудь посрамленіе. Трешниковъ, въ свою очередь, выместилъ на отцѣ, пересталъ давать ему хлѣба, а кровь сосать продолжалъ, вслѣдствіе чего тотъ окончательно отощалъ и померъ гдѣ-то на чужой сторонѣ на заработкахъ. Сына Трешниковъ не тронулъ, пугаясь его угрозы.
У Щукина былъ другой подобный случай. Нѣкоторое время послѣ смерти отца онъ служилъ ямщикомъ на станціи земскихъ лошадей. Никто изъ проѣзжающихъ на него не жаловался. Свое дѣло онъ справлялъ аккуратно, водки никогда въ ротъ не бралъ, «на чай» просилъ стыдливо. Но вышло такъ, что онъ оплошалъ, ѣхалъ съ нимъ мѣстный становой. Дни стояли ненастные. Лилъ дождь. Дорога превратилась въ сплошное тѣсто, въ которомъ колеса тонули по самую ступицу. Лошади измучились. Самъ кучеръ оббилъ всѣ руки, понукая ихъ. Немудрено было разинуть ротъ отъ инеможенія. И Щукинъ прозѣвалъ. На косогорѣ, почти подъ самой деревней, куда ѣхалъ становой, экипажъ его повернулся бокомъ, повисѣлъ нѣсколько на воздухѣ и перевернулся, увлекая пассажира, его вещи и кучера. Щукинъ воткнулся головой въ лужу, сильно расшибся, но живо выскочилъ и уже совсѣмъ принялся-было хлопотать вокругъ барина, какъ послѣдній, неистово ругаясь, съѣздилъ ему по головѣ… Это значило показать быку красную тряпку, или ударить по рогамъ козла. Щукинъ освирѣпѣлъ. Глаза у него помутились, зубы выставились наружу, и онъ бросился на барина съ поднятыми кулаками. Тотъ счастливо ускользнулъ и пошелъ на утекъ. Щукинъ за нимъ. Къ счастью, становой черезъ недѣлю захворалъ, возбуждать дѣло было некогда, а потомъ его перевели въ другое мѣсто.
Съ этой поры Ѳедьку Щукина всякій зналъ. Для дѣла, придуманнаго Шаровымъ, онъ какъ разъ годился. Дѣйствительно, лишь только сборщикъ явился къ нему, онъ безцеремонно выпроводилъ его вонъ. Произошло замѣшательство. Земля должна быть оплачена, а между тѣмъ никто не платилъ. Потянули тѣхъ самыхъ несостоятельныхъ хозяевъ, которые отдали Щукину свои надѣлы. Тѣ опять указывали на Щукина. Эта путаница отразилась въ концѣ-концовъ на самомъ безотвѣтномъ мужикѣ. Съ него неожиданно потребовали уплаты за его надѣлъ, но такъ какъ денегъ у него не нашли, то его выдрали безъ всякихъ отговорокъ. Чрезвычайно удивленный такой несправедливостью, онъ поочередно обошелъ всѣхъ трехъ товарищей, ругая каждаго на чемъ свѣтъ стоитъ. Щукинъ отдѣлался отъ него, вытолкавъ его въ шею. Шаровъ заговорилъ ему зубы. Но Михайло не могъ слова сказать.
Въ тотъ же день одинъ Михайло заговорилъ объ этомъ съ товарищами.
— А вѣдь жалко бѣднягу… сказалъ онъ, сидя у Ивана въ избѣ, гдѣ находился и Щукинъ.
— Кого жалко? спросилъ послѣдній.
— Да тово… мужиченка-то, Трофимова…
— Самъ онъ дуракъ! А ты тетеревъ, презрительно засмѣялся Щукинъ.
— Да вѣдь онъ поплатился ни за что.
— Прямой тетеревъ! подтвердилъ Щукинъ.
Михайло все-таки стоялъ на своемъ, думая, что тотъ мужикъ безвинно потерпѣлъ. Но вмѣсто Щукина возразилъ Шаровъ. Онъ говорилъ резонно, съ убѣжденіемъ.
— Видишь ли, другъ Михайло, сказалъ онъ: — жалости онъ, дѣйствительно, достоинъ. Отчего не пожалѣть дурака, который не умѣетъ самъ защищать себя? Вреда отъ жалости нѣтъ. Но, скажи мнѣ, пожалѣлъ ли бы кто насъ? Ты вотъ объ этомъ подумай. Худо нынче тому, кто самъ не умѣетъ обороняться. Но жалѣть дурака можно… вреда отъ этого нѣтъ.
На лицѣ Михайлы появилось жесткое выраженіе. Въ душѣ онъ согласился съ товарищемъ.
У него на этотъ счетъ не было опредѣленныхъ мыслей. Ему постоянно казалось, что во всемъ мірѣ онъ сирота, брошенный человѣкъ, забитая тварь. Но это было настроеніе. Съ колыбели, когда его кормили жеваннымъ хлѣбомъ, набитымъ въ соску, до послѣдняго дня, когда онъ сталъ во главѣ разрушеннаго дома, онъ ни разу не испыталъ той вѣжности, которая смягчаетъ обозленное сердце. Мякина изуродовала его тѣло; безчеловѣчье, среди котораго онъ росъ, сдѣлало его жесткимъ. Умственной пищи никто не думалъ дать ему, а ту умственную мякину, которою питались его прадѣды, онъ не считалъ уже годной. И онъ выросъ столь же темнымъ, какъ его родители, но болѣе несчастнымъ, чѣмъ они, потому что желанія его были широки, а средства все такія же грошовыя. Онъ жаждалъ счастія и видѣлъ, что въ Ямѣ никто не знаетъ его. Онъ сталъ тогда ненавидѣть и отрицать всю Яму. Онъ иногда желалъ убѣжать изъ этого бездольнаго мѣста. Яма, воспитавъ его, показала ему свои язвы — безчеловѣчье, мякину, розги — и онъ насквозь пропитался отрицаніемъ. Мало-по-малу, онъ убѣждался, что разсчитывать въ жизни ему не на кого, кромѣ себя. Если желать что-нибудь получить, то это возможно не иначе, какъ силой. Въ противномъ случаѣ останешься въ дуракахъ. Отца его били, но онъ живьемъ не дается. На всякое притѣсненіе онъ станетъ огрызаться. На безчеловѣчье онъ отвѣтитъ собственнымъ звѣрствомъ. Онъ ничего не знаетъ, но тѣмъ хуже, потому что всѣмъ своимъ сердцемъ онъ чувствуетъ, что жить худо.
Стоитъ сказать нѣсколько словъ о вещественномъ наслѣдствѣ, доставшемся Михайлѣ. Не очень оно было велико.
Отецъ его собирался на заработки. Назначенъ былъ день его отхода. Но прежде, чѣмъ уйти, онъ рѣшилъ сдать на руки сыну все движимое и недвижимое имущество, такъ какъ сынъ сдѣлался настоящимъ мужикомъ. Совершилъ онъ это торжественно. Помолился Богу. Купили для такого торжества сорокоушку и сказали рѣчь, приличную случаю.
— Мишка! вотъ я тебѣ препоручаю! владай всѣмъ имѣніемъ… Живи честно, работай какъ слѣдуетъ, въ кабакъ не тащи…
Михайло слушалъ-слушалъ и засмѣялся.
— Да чѣмъ тутъ владать-то! ничего нѣтъ! сказалъ онъ.
Но отецъ разсердился на такое замѣчаніе и повелъ сына по двору съ намѣреніемъ показать все, что тамъ находилось. Но въ концѣ-концовъ онъ самъ, къ удивленію, убѣдился, что «владать» нечѣмъ. Сараи были раскрыты; заплоты падали. Хозяйственныя и земледѣльческія орудія были однимъ прахомъ. Вмѣсто лошади подъ сараемъ стояло чучело лошади, набитое соломой. Михайло съ нескрываемымъ презрѣніемъ указалъ на всѣ эти провалы и ничтожество въ хозяйствѣ. Отецъ заволновался. Кажется, онъ только въ эту минуту разглядѣлъ свое нелѣпое житье. Не найдя у себя въ дѣйствительности ничего, онъ съ чрезвычайной торопливостью принялся сочинять небылицы. Водя сына по двору, онъ показывалъ видъ, что ищетъ много вещей, которыя были, но которыя теперь куда-то запропастились…
— А гдѣ желѣзная лопата? спрашивалъ онъ озабоченно, какъ настоящій хозяинъ.
— Что ты врешь! никакихъ лопатъ нѣтъ. Одно раззоренье. И зачѣмъ ты затѣялъ эту канитель? сказалъ Михайло, которому надоѣло слушать сочиненіе небылицъ.
— Мишка, не обижай меня!… грустно выговорилъ вдругъ отецъ.
— Да развѣ я самъ не знаю, что у насъ есть? Небось, не растрачу! Все сберегу въ лучшемъ видѣ.
— Ты укоряешь меня бѣднотой? спросилъ еще тоскливѣе отецъ.
— Ну, пошелъ!.. Ты лучше скажи-ка, сколько долженъ Трешникову?
— Трешникову? Песъ его знаетъ… Никакъ, немного… сказалъ смущенный отецъ и почесалъ животъ.
— Надо думать! Чай, и голова-то у него въ закладѣ? безпощадно допрашивалъ сынъ.
Отецъ положительно затосковалъ. Такъ вдругъ внутри у него засосало, что онъ едва слышалъ колкія слова сына. Потомъ ему показалось, что онъ что-то чуетъ недоброе…
— Чуетъ мое сердце не къ добру! сказалъ онъ.
— Еще что выдумалъ?
— Вѣрно тебѣ говорю. Чуетъ сердце, что не надо бы уходить мнѣ изъ дому…
— Что же можетъ случиться?
— Кто знаетъ… Сохрани Богъ! Либо не вернусь я, умру, либо тутъ дома какая ни на есть бѣда… Чую, худо будетъ!
— А ты сегодня вороны не видалъ?
Но отецъ ничего не отвѣчалъ на это. У него все еще сосало. Мысленно онъ уже прощался съ избой, со старухой, съ дѣдушкой, съ дѣтьми и съ буркой, и такая жалость напала на него, что на глазахъ у него показались слезы, и онъ только вздыхалъ. Чтобы потушить такое невыносимое чувство, онъ съ глубокой печалью выпилъ стаканъ изъ сорокоушки, купленной для торжества.
Бурную зиму провелъ Михайло послѣ ухода отца. Онъ запальчиво принялся хлопотать, чтобы поправить дѣла семьи, да и самому ему надоѣло ждать той минуты, когда онъ можетъ, безъ страха за свою участь, жениться. Прежде всего, онъ постарался привести въ извѣстность отцовскія дѣла. По отношенію къ хозяйству это не трудно было сдѣлать. Дѣло было ясное: домъ со всѣми принадлежностями неумолимо разваливался. Стоило ли хлопотать вокругъ него? Сперва этотъ вопросъ Михайло рѣшилъ утвердительно. Онъ жарко принялся работать на поправку, надѣясь сначала прикупить скота, а потомъ положить на избу заплаты, а другія части выстроить заново. Первое не удалось. Какъ онъ ни горячился, изнемогая въ работахъ, изобрѣтаемыхъ его товарищами, какъ ни крутился въ кучѣ дѣлъ, но денегъ на покупку скота не заработалъ; ежедневныя потребности семьи съѣдали всѣ плоды его дѣлъ. Свою лошадь онъ возненавидѣлъ; его раздражалъ одинъ видъ этой барабанной шкуры; онъ пересталъ ее почти кормить. Мать съ какимъ-то страхомъ слѣдила за поступками сына.
Второе желаніе — положить заплаты, скоро стало еще ненавистнѣе для него. Долгое время онъ съ утра до ночи стучалъ по дому топоромъ, пилилъ, долбилъ и наклалъ множество заплатъ. На это у него хватило терпѣнія и силы. Но когда онъ однажды увидалъ, что починенный имъ сарай имѣетъ наклонность все-таки пасть, имъ овладѣлъ припадокъ бѣшенства. Онъ схватилъ топоръ, наперся грудью и брюхомъ — и сарай палъ. На трескъ выбѣжали домашніе, даже дѣдушка, но Михайло просто объяснилъ, что надъ такой подлостью не стоитъ и мучиться. Съ этихъ поръ, что бы ни дѣлалось на дворѣ, онъ не обращалъ вниманія.
Михайло сталъ заботиться лишь о томъ, чтобы накормить семью, и любимое его время провожденіе состояло въ томъ, что онъ ложился подъ сараемъ на солому и мечталъ до поздней ночи. Странныя это были мечты! Чаще всего онъ видѣлъ съ какимъ-то замираніемъ сердца всеобщее крушеніе ненавистнаго для него мѣста. Видѣлъ, что вотъ эта изба, созерцаемая имъ, сію минуту хлопнется и разсыпется въ безобразную кучу. И отъ души желалъ, чтобы это такъ вышло. Пускай сдохнетъ шкура… падетъ амбаръ… сгніетъ какъ старый грибъ погребица… пускай на этомъ мѣстѣ ничего не будетъ, все мигомъ пропадетъ — лучше! Онъ снова все заведетъ. Дѣлать заново все до чисто лучше, чѣмъ класть заплаты на старье. Пусть все сгинетъ, какъ сонъ. Тогда онъ новую жизнь начнетъ, и можетъ быть доля ему выпадетъ счастливѣе отцовской. Онъ бы вотъ все раскаталъ по бревну, но это гнилье не его, а отцовское. Хоть бы громомъ и молніей спалило все это ненавистное, мучительное жилье!
Михайло зналъ, что главное его наслѣдство отъ отца — долги, отъ которыхъ нѣтъ нигдѣ спасенья. Но приходили мимолетныя минуты, когда онъ думалъ объ отцѣ съ сожалѣніемъ. Жалко и обидно становилось за этого поломаннаго человѣка. Михайло желалъ чѣмъ нибудь удружить ему, помочь, усладить его горькую долю. Къ нему приблизилась уже старость, силы его видимо слабѣли; отъ всего сердца Михайло придумывалъ способы успокоить его на концѣ жизни. Въ эти мгновенія Михайло дѣлался спокоенъ, почти нѣженъ; ласково говорилъ съ семействомъ, непривыкшимъ вообще слушать его разговоры. Дѣдушку онъ переставалъ дразнить, сестрамъ покупалъ гостинцы, въ видѣ платковъ. Съ матерью обходился въ особенности хорошо, старался всѣми силами услужить ей, и разъ купилъ ей кожанные башмаки. Когда мать растрогалась отъ такой ласки, онъ почувствовалъ себя на минуту счастливымъ.
Но такія минуты улетали, какъ дымъ, разгоняемыя дѣйствительностью. Внутри его снова поселялся волкъ.
Долго онъ не могъ собраться сходить въ волость и къ Трешникову, чтобы узнать количество отцовскихъ долговъ, но наконецъ нашелъ время. Сперва онъ отправился въ волость. Тамъ ему показали все. Сказанная цифра была такъ велика, что даже онъ съ невольнымъ страхомъ проговорилъ: «Ухъ, какая прорва!» Впрочемъ, черезъ минуту успокоился. Этотъ долгъ не очень пугалъ его и не много онъ думалъ о немъ. Выходя изъ правленія онъ сказалъ: — Чортъ съ нимъ!
Не то вышло у него съ Трешниковымъ. Михайло чувствовалъ ко всей этой семьѣ непреодолимый страхъ, несмотря на свою смѣлость и негодованіе. Еще мальчишкой онъ дрался до крови съ сыномъ Трешникова, сверстникомъ своимъ. Онъ не любилъ этого плаксу и тогда уже Гаврюшка, какъ его звали, всегда возбуждалъ въ его кулакахъ зудъ. Бывало, Мишка то дастъ ему въ носъ хорошаго тумака, то повалитъ на землю и прибьетъ. Гаврюшка былъ однако коварный мальчишка; онъ ревѣлъ, когда на него насѣдалъ свирѣпый Мишка, но, улучивъ минуту, изъ за угла пускалъ въ голову послѣдняго камнемъ. Сколько разъ Мишка приходилъ отъ него съ разбитой рожей! Теперь они, конечно, не дрались, но ихъ взаимная антипатія еще болѣе усилилась. Михайло видѣть не могъ этого выхоленнаго и наглаго сынка, державшаго себя заносчиво съ сознаніемъ, что онъ наслѣдникъ разбогатѣвшаго мельника. Лѣнтяй и шелопай, онъ уже стыдился черной работы, день деньской слонялся по дому отца и покрикивалъ на рабочихъ. Онъ принадлежалъ къ той еще немногочисленной, но безпутной деревенской молодежи, которая въ Ямѣ и подобныхъ ей мѣстахъ играли роль золотой молодежи. Онъ былъ отлично знакомъ со всѣми окрестными увеселительными мѣстами, умѣлъ пить виноградныя вина, курилъ папироски и ходилъ въ смазныхъ сапогахъ. Въ праздничные дни онъ выходилъ на улицу затѣмъ только, чтобы показать деревенскимъ парнямъ и дѣвкамъ свою великолѣпную фигуру, плисовый пиджакъ, смазные сапоги и цѣпочку отъ часовъ. Къ играмъ и разговорамъ молодежи онъ, конечно, не прикасался, смотря на всѣхъ гордо, какъ гусь. Отчего это у всякаго разжирѣвшаго мужика, энергіею проложившаго себѣ путь къ богатству, дѣти почти всегда выходятъ дохлыми и съ зачатками идіотизма? Несомнѣнно, что Гаврила Трешниковъ былъ дохлый идіотъ, которому предстояло послѣ смерти отца наполнить окрестность скотскими поступками.
Михайло, встрѣчаясь съ нимъ и его отцомъ, нарочно не сдвигалъ шапки со лба. Его отецъ былъ крѣпко связанъ съ Трешниковымъ, но въ Михайлѣ это возбуждало только дикія чувства, но не раболѣпство. Онъ явился къ Трешникову поговорить зубъ-за-зубъ. Безъ всякихъ околичностей, онъ спросилъ, въ какой суммѣ повиненъ ему отецъ? Трешниковъ велѣлъ подождать на дворѣ. Это ожиданіе продолжалось очень долго. Наконецъ, мельникъ вынесъ зажатыми въ горсти кучу замазанныхъ и рыжихъ клочковъ бумаги, изображавшихъ векселя.
— Вотъ гдѣ сидитъ твой отецъ! Витъ ихъ эсколько, вексельковъ-то! сказалъ Трешниковъ.
Михайло съ недоумѣніемъ оглядѣлъ горсть засаленныхъ бумажекъ.
— Да ты не хочешь ли наняться ко мнѣ въ батраки, можетъ, затѣмъ и пришелъ? спросилъ мельникъ.
— Въ батраки къ тебѣ я не пойду, а хочу знать, сколько на отцѣ ты считаешь? возразилъ Михайло.
— Ты хочешь платить за отца? не больно ли ты прытокъ, парень?
— А сколько годовъ ты еще будешь мучить отца? спросилъ сдержанно Михайло.
— Ахъ, ты молокососъ! Да ты бы долженъ въ ноги поклониться мнѣ, что я кормилъ твоего отца! Да я и говорить съ тобой не стану, рвань ты эдакая!
Михайло дико озирался, слушая это.
— Жирный песъ! наконецъ проворчалъ онъ: — больше я тебѣ ничего не скажу. Прощай, туша! Попался бы ты мнѣ въ другомъ мѣстѣ… Ну, да прощай!
Михайло вышелъ со двора, не оглядываясь. Онъ понялъ, что отецъ его пропалъ. И поправить его нельзя. Онъ воочію видѣлъ, какъ отецъ помираетъ, задавленный худыми дѣлами. Тогда въ его груди появилось новое чувство, до этой поры неизвѣданное имъ: месть.
Съ этого дня онъ уже не любилъ оставаться дома. Появляясь домой, онъ глядѣлъ волкомъ, и всѣ семейные боязливо обращались съ нимъ. Достаточно было перваго случая, чтобы сдѣлать его окончательно чужимъ семьѣ.
Какъ-то весной, когда со дня-на-день въ домѣ Луниныхъ ждали отца съ заработковъ, въ деревнѣ оповѣстили всѣхъ домохозяевъ, что пріѣхалъ старшина изъ волости и приказываетъ всѣмъ собраться на съѣзжую. Домохозяева собрались, но молодежи собралось больше, чѣмъ пожилыхъ мужиковъ. Многіе еще не вернулись съ заработковъ. Пожилые стояли особой кучкой, въ ожиданіи выхода начальства. Они держали себя степенно. Ожидая нагоняя, они заранѣе какъ бы подготовлялись къ своей участи. Въ то же время молодежь обнаруживала всѣ признаки недовольства и роптала, что людей безъ дѣла держатъ столько времени. Пожилые и смирные уговаривали ропщущихъ замолчать, потому что старшина и такъ, сказываютъ, пріѣхалъ сердитый и очень гнѣваться будетъ, если ему станутъ досаждать. Молодежь не унималась и ругала во всеуслышаніе начальника, пока тотъ не вышелъ.
Онъ дѣйствительно сердито оглядѣлъ собравшуюся на дворѣ толпу. Затѣмъ сказалъ краткую, но сильную рѣчь.
— Ей, вы, идолы! знаете ли, гдѣ я вчерася сидѣлъ?
Старшина замолчалъ. На лицахъ молодыхъ отразилось недоумѣніе. Но смирные боязливо возразили.
— Какъ же мы можемъ, ваше степенство, знать, гдѣ вы сидѣли?
— «Какъ же мы можемъ знать!!!» передразнилъ старшина. — Въ кутузкѣ я сидѣлъ вчерась — это, чай, можно сообразить!
Въ толпѣ молодежи послышался сдержанный смѣхъ. Но пожилые жалостливо покачали головой.
— Сохрани Богъ! сказали они.
— Въ кутузкѣ сидѣлъ, въ кутузкѣ, идолы! А черезъ кого? спросилъ старшина.
— Сохрани Богъ, ежели черезъ насъ…
— Черезъ васъ. Не черезъ кого больше, какъ черезъ васъ!
Въ средѣ молодежи смѣхъ сдѣлался общимъ.
Старшина разъярился.
— Вы надъ чѣмъ зубы-то скалите, а? Погоди ужо, я вамъ пропишу смѣхъ… Эй, ребята, заприте ворота! Не смѣть выходить!
Ворота заперли. Лица собравшихся вытянулись.
— Неси, ребята, хворосту! Начнемъ, Господи благослови!
Пожилые сдавались безропотно, но молодежь заволновалась.
Послышались рѣзкія возраженія.
— Что же это мы, ребята, глядимъ, разиня ротъ! сказалъ кто-то.
— Мы, ваше степенство, на это не согласны! сказалъ другой.
— Взыскивайте съ отцовъ, а мы неповинны! замѣтилъ Михайло.
— Руки еще коротки, ваше степенство! сказалъ Щукинъ, ухмыляясь.
— Ахъ, вы, молокососы! Ребята, хватай сперва вотъ этихъ двухъ сорванцовъ! Слава Богу впомнилъ: на этого Мишку Лунина уже давно жаловался Трешниковъ. Вотъ ихъ!
Но тутъ вышло невообразимое смятеніе. Михайло съ Ѳедькой вырвались послѣ отчаянной борьбы и бросились къ воротамъ. Вслѣдъ за ними хлынула, какъ буйное стадо, остальная толпа. Ворота сшибли, и бросились въ разсыпную, кто куда могъ. Черезъ мгновеніе на дворѣ осталось пять-шесть мужиковъ, да множество шапокъ, рукавицъ и кушаковъ, въ безпамятствѣ брошенныхъ бѣжавшими. Сгаршина на зналъ, что предпринять ему и рѣшилъ ѣхать жаловаться.
И выдался же этотъ денекъ для Ямы! Скромная, тихая, почти мертвая деревенька взволнована была неслыханными происшествіями. Послѣ паническаго бѣгства изъ съѣзжей избы, ночь всѣми проведена была тревожно. И вдругъ на слѣдующее утро разнеслись изъ конца въ конецъ вѣсти, одна другой изумительнѣе. Одна касалась старшины. Онъ вечеромъ поѣхалъ въ волость, разгнѣванный, но больше удивленный окончаніемъ сходки въ Ямѣ, и рѣшалъ въ умѣ, какую награду припасти для сорванцовъ, устроившихъ ему такую пакость. Дорога его шла по кустарникамъ, продолжающимся, вплоть до мельницы Трешникова. Свѣтила луна, виднѣлись звѣзды. Вдругъ, уже возлѣ мельницы, изъ кустовъ съ противоположныхъ сторонъ дороги выскакиваютъ разомъ два страшныхъ человѣка. Они были одѣты въ вывороченные шерстью вверхъ тулупы. Лошади, увидавъ такихъ чудовищъ, рванулись въ сторону, тележка опрокинулась, кучеръ полетѣлъ въ одну сторону, старшина въ другую. И лишь только онъ палъ на землю, какъ почувствовалъ, что на него кто-то насѣлъ. Онъ безропотно ждалъ своей участи. Но разбойники помяли его немного и слѣзли, сказавъ: «Помни это. Худо тебѣ будетъ, если эти глупости не оставишь, помяни слово!» Вслѣдъ затѣмъ тулупники скрылись въ кустахъ.
Старшина долго не могъ придти въ себя; но опамятовавшись, однимъ махомъ вскочилъ въ тележку и поскакалъ дальше, со страхомъ оглядываясь назадъ. Онъ сообразилъ, конечно, что съигранная съ нимъ пакость дѣло рукъ кого-нибудь изъ давишнихъ сорванцевъ, и полетѣлъ во весь духъ домой. Прискакавъ къ себѣ, онъ рѣшительно ничего путнаго не объяснилъ домашнимъ. Всѣмъ было ясно, что онъ чего-то испугался, но на вопросы отвѣчалъ только, что теперь ничего не можетъ рѣшить.
Въ то же утро, но еще съ большимъ страхомъ, проснулся Трешниковъ. У него за ночь спустили прудъ. Весеннее половодье прошло; плотина была поправлена и мельница начинала ужь работу. Трешниковъ взвылъ. Онъ бросился верхомъ на мельницу. Тамъ было полное разрушеніе. Одно мельничное колесо было сорвано съ вала. По берегамъ рѣки валялись кучи хворосту, лѣса, балокъ, камней. Дернъ весь уплылъ. Обширное водное пространство превратилось въ мелкій ручей, который можно было перейти съ одного берега на другой. Работники при мельницѣ ничего не знали. Засыпка лишился языка и ходилъ по берегу, какъ помѣшанный. Онъ нашелъ двѣ длинныя заостренныя жерди, да одинъ вывороченный шерстью вверхъ тулупъ, и молча указывалъ на эти вещи. Дѣло было ясное. Плотину прокопали этими жердями, сдѣлавъ большую дыру снизу плотины, пока, наконецъ, не образовался огромный провалъ. Тогда вода съ ревомъ устремилась въ него, но сдавленная его боками, разорвала скрѣпы, и вся громадная масса дерну, лѣса и булыжника рухнула. Трешниковъ увидѣлъ, что работа многихъ лѣтъ уничтожена.
Онъ поскакалъ обратно въ деревню и началъ созывать народъ дѣлать плотину. Однихъ онъ умолялъ, другимъ обѣщалъ простить ихъ долги, третьимъ сулилъ хорошія деньги. Многіе согласились. Они забыли обиды мельника, его притѣсненія, его жадность. Видѣли въ немъ только человѣка въ несчастіи и изъявляли готовность навозить ему гору земли, камней, лѣсу.
Къ этому времени мало-по-малу подходили люди съ заработковъ, между прочимъ и отецъ Лунинъ. Приходящіе, узнавъ о случившихся происшествіяхъ, покачивали головами. Никто не спрашивалъ, кто и зачѣмъ это сдѣлалъ? Большинство догадывалось и молчало. Но все-таки дѣло само по себѣ оставалось темнымъ. Надъ Ямой повисло какое-то новое преступленіе.
Черезъ нѣсколько дней вернулся домой Щукинъ. Раньше его пришелъ Михайло. Въ суматохѣ ихъ не замѣчали. Михайло прежде всего побывалъ въ избенкѣ Паши. Онъ сказалъ ей, что надо уходить вонъ изъ деревни. Та ни минуты не задумалась. Больная старуха Марѳа жалобно застонала, когда узнала, что дочь ее бросаетъ. Ей оставалось только поскорѣе умереть.
Когда Михайло появился дома, худой, какъ будто нѣсколько дней лежалъ въ тяжкой болѣзни, сестры и мать, отецъ и дѣдушка смутились. Но чтобы предупредить всякіе распросы, онъ немедленно заявилъ, что уходитъ изъ деревни пока вонъ, и просилъ отца выслать ему паспортъ. Эти слова пали камнемъ на всѣхъ. Михайло видѣлъ, какъ всѣ замерли отъ его словъ. Отецъ сидѣлъ неподвижно и смотрѣлъ въ полъ. Дѣдушка свѣсилъ свою дыню съ печи и даже не шепталъ, остановивъ безжизненный взглядъ на внукѣ. Сестры жались къ углу. Эта нѣмая сцена произвела тяжелое впечатлѣніе на Михайлу. «Мертвые»! подумалъ онъ. Всѣ сидящіе въ избѣ показались ему мертвецами, и это еще скорѣе погнало его вонъ. Пускай мертвые живутъ какъ знаютъ!..
Ему было жалко только мать. Сутки, которыя онъ провелъ дома, онъ говорилъ только съ ней. Никогда онъ не любилъ ее, но теперь почувствовалъ стыдъ, жалость и сочувствіе въ виду этой дряхлой старухи. Онъ сознался ей во всемъ. У него своя жизнь — зачѣмъ же ему связывать себѣ руки? Это онъ такъ прямо и сказалъ.
— А когда самъ по себѣ буду жить, можетъ и придетъ мнѣ счастье, заключилъ онъ.
Старуха не понимала этого своебразнаго эгоизма. Она вздыхала не о себѣ, а о сынѣ. Какъ будетъ онъ жить одинъ на свѣтѣ? Есть ли у него какія средства?
Средствъ Михайло не имѣлъ никакихъ. Голыя руки, темная голова, полное мести сердце — вотъ все, чѣмъ онъ обладалъ. Но едва лишь мать напомнила ему ничтожность его силъ, онъ засверкалъ глазами. Онъ вѣрилъ въ себя. Она прислушивалась къ его словамъ, какъ бы желая запомнить всякую мелочь въ сынѣ, и гладила рукой по его лицу, ощупывала его голову. Михайло уговаривалъ ее не горевать, говоря, что издалека онъ вѣрнѣе поможетъ имъ.
Старуха уже вечеромъ отпустила его. Она вышла съ нимъ на дворъ, потомъ на улицу, и смотрѣла и прислушивалась, стараясь понять, куда онъ пошелъ; но она ничего не видала по своей слѣпотѣ и не слыхала его шаговъ, потому что была глуха. Да и безъ того, надъ деревней повисла ночь.