Мой побѣгъ.
правитьВъ ночь на 20-е іюля 1906 г. вспыхнуло возстаніе въ Кронштадтѣ. Судьба его извѣстна. Въ числѣ арестованныхъ на мѣстѣ гражданскихъ лицъ былъ и я. Обвиненіе, предъявленное мнѣ, состояло въ томъ, что, зная о готовящемся въ г. Кронштадтѣ вооруженномъ возстаніи нижнихъ чиновъ флотскихъ экипажей, съ цѣлью насильственнаго захвата власти и отторженія Кронштадта, я принялъ въ вышеупомянутомъ возстаніи непосредственное участіе, причемъ, какъ бывшій членъ Государственной Думы, говорилъ матросамъ рѣчь, возбуждающую къ возстанію. Таковое преступное дѣяніе предусмотрѣно 1 ч. 100 ст. Уг. Ул., карающей смертною казнью.
Приговоромъ временнаго военнаго суда въ г. Кронштадтѣ, отъ 18 сентября 1906 г., мнѣ была опредѣлена ссылка на поселеніе. По нынѣшнему масштабу, приговоръ, — можно считать — чрезвычайно мягкій. Приведеніе приговора въ исполненіе затянулось. Прокуроръ военнаго суда обжаловалъ его въ части, касающейся гражданскихъ лицъ, въ томъ числѣ и меня. Затѣмъ, за мною оказались «литературныя» дѣла (по ст. 129 и 103 Уг. Ул.). Дѣла эти поглощались состоявшимся уже приговоромъ, однако, съ прекращеніемъ ихъ замедлили, и болѣе года — въ общемъ — я провелъ въ тюремномъ заключеніи. Лишь въ августѣ 1907 г. меня отправили въ Сибирь. Въ Красноярскѣ мнѣ объявили мѣсто моего назначенія: Туру ханскій край.
До Енисейска нашу партію ссыльныхъ везли баржей, на буксирѣ у парохода, по Енисею, за военнымъ карауломъ, а отъ Енисейска мы пошли пѣшкомъ, за полицейскимъ карауломъ изъ городовыхъ г. Енисейска. Въ Енисейской тюрьмѣ съ меня сняли наручники. Въ дальнѣйшемъ путешествіи караулъ нашъ состоялъ изъ урядника, стражника, старосты и трехъ сотскихъ.
Не помню названіе деревни, въ которой была наша первая ночевка. Часовъ въ восемь вечера, когда мы сидѣли за ужиномъ, а стражникъ съ винтовкой находился въ сосѣдней комнатѣ, первой при входѣ, и велъ неспѣшную бесѣду съ старухой-хозяйкой, мнѣ почудилось: кто-то за окномъ произнесъ мою фамилію. Я всталъ, подошелъ, окно было открыто, точнѣе — приподнята нижняя часть рамы. Смотрю въ темноту.
— Вы — Онипко? — осторожно спрашиваетъ кто-то невидимый.
— Да.
— Бросайтесь въ окно!
Посмотрѣлъ я на открытую часть окна: мудрено не то, что броситься, но и съ ухищреніями вылѣзть. Высадить раму — тоже не сразу удастся: работа не искусная, да прочная, быстротой и натискомъ не возьмешь. А раздумывать долго нельзя, что-нибудь дѣлать надо. Голосъ изъ темноты говоритъ:
— Не теряйте времени.
Отошелъ я къ товарищамъ. Спрашиваю: что дѣлать? Обсудили быстро: окно отклонить, уйти черезъ дверь. Одинъ, для опыта, вышелъ и вернулся. Стража отнеслась въ маневру съ полнымъ равнодушіемъ. Товарищъ сказалъ, что ворота завязаны ремнемъ. Развязывать — терять время; лучше перерѣзать.
Я взялъ ножъ. Шляпы не надѣлъ, а положилъ ее за пазуху. Пиджака тоже не надѣлъ, — могло явиться подозрѣніе у стражи. Въ одной рубашкѣ направился въ дверь. У порога дремалъ урядникъ. Въ сѣнцахъ я задержался на нѣсколько мгновеній: не взять-ли съ собой чего-нибудь изъ одежды, — вещи наши были тутъ сложены. Пошарилъ руками. Темно. Не наткнулся ни на что, и время терять страшно, — бросилъ искать. Вышелъ во дворъ. Прислушался. Тихо, никого и ничего не слышно. Подошелъ къ воротамъ, перерѣзалъ ремень, — калитка недовольно заскрипѣла. Вышелъ.
Когда проходилъ мимо окна, хозяйка высунулась головой въ него, посмотрѣла въ мою сторону, — я уже миновалъ ее, — но догадался, что именно въ мою сторону она смотритъ, ибо очень явственно услышалъ ея слова, немножко лѣнивыя, равнодушныя, кажется, сквозь зѣвоту произнесенныя:
— А одинъ вже втікъ…
Я прибавилъ ходу и свернулъ налѣво, въ переулокъ, — чернѣлъ лѣсъ недалеко. И какъ только я побѣжалъ, мнѣ показалось, что кто-то гонится уже за мною, тяжело дышитъ сзади, чуть не въ затылкѣ, и вотъ-вотъ схватитъ за рубаху. И я все прибавлялъ да прибавлялъ бѣгу, — больше года я не видѣлъ свободы и жаль было потерять ее теперь. Черезъ какихъ-нибудь двѣ-три минуты, — не болѣе, думаю, — я былъ уже въ лѣсу…
Тутъ я почувствовалъ себя въ безопасности. Остановился. Оглянулся: никакой погони не слышно и, конечно, не видно. Должно быть, поднялся мѣсяцъ, — робкія тѣни лежали отъ деревьевъ, а въ просвѣтахъ серебрился слабый свѣтъ. Я изъ своего убѣжища видѣлъ лишь знакомую мнѣ Большую Медвѣдицу и по ней угадалъ, что подался отъ села къ сѣверу. Ясный вечеръ былъ, свѣжій, даже какъ будто съ морозцемъ, который я почувствовалъ не сразу, а когда стала пристывать на мнѣ рубашка.
Отъ села скоро сталъ доноситься оживленный говоръ, голоса, много голосовъ. Разобрать ничего нельзя было, но, конечно, эти обо мнѣ шумъ. Уходить ли дальше, или ждать? Если направятся сюда, побѣгу. Если нѣтъ, не надо отбиваться отъ жилья. Остался. Часа два толклись голоса и все на одномъ мѣстѣ, не выходя изъ села. Потомъ смолкли.
Не знаю, сколько времени прошло потомъ, — можетъ быть, даже менѣе часу, но мнѣ показалось долго, — я услышалъ вдругъ осторожный свистъ. Разъ и другой, и третій… Отозваться или нѣтъ? Не привыченъ къ лѣсу, — я степной житель, — не умѣю и опредѣлить разстоянія: далеко или нѣтъ этотъ ищущій другъ или врагъ?
Поколебался: и страшно, и отозваться хочется. Свистнулъ. Отвѣтилъ и онъ. Перекликнулись мы такъ нѣсколько разъ, но ни онъ ко мнѣ, ни я къ нему, не подвинулись. Должно быть, ему надоѣло: смолкъ. И мнѣ вдругъ стало грустно, покинутымъ почувствовалъ я себя.
Выше поднялся мѣсяцъ. Засеребрилась трава и мертвыя листья на землѣ и стало такъ холодно, что я уже не сомнѣвался въ томъ, что морозецъ есть или будетъ. Не было возможности ни стоять, ни сидѣть. Снялъ я застывшую рубаху и сталъ быстро ходить взадъ и впередъ. Долго ходилъ. Устанешь, остановишься, холодно. Кожа на рукахъ и груди даже потеряла чувствительность. Иногда проходила въ сознаніи мысль: «а вѣдь я замерзну». Но, можетъ быть, оттого, что было холодно, она не приводила въ отчаяніе, даже не особенно волновала, точно касалась кого-то посторонняго и даже не очень близкаго.
Усталъ ходить. Тѣло стало, какъ деревянное, ноги отяжелѣли. Сонъ сталъ одолѣвать. Но не поддаюсь…
Слышу: поютъ пѣтухи. Слава Богу, полночь, недалеко до утра!.. Пріободряюсь. Съ восходомъ солнца найду выходъ. Да и меня найдутъ, надѣюсь: есть же друзья и здѣсь именно есть, я знаю. Вотъ лишь бы не замерзнуть. Хорошо бы хоть копну сѣна найти, то-то бы погрѣлся въ ней!..
Черезъ долгое, какъ мнѣ показалось, время слышу снова поютъ пѣтухи. И въ третій, и въ четвертый разъ. А ночь и не думаетъ уходить! Сибирскіе пѣтухи, — я потомъ узналъ, — какіе-то сумасшедшіе: поютъ часто и безъ толку, особенно передъ перемѣной погоды.
Силы стали покидать меня. Тѣло какъ будто вспухло отъ холода. Чувствую: конецъ недалеко. Подумалъ-подумалъ и пошелъ къ селу — добывать тепла.
Тихо. Лошадь гдѣ-то фыркаетъ. Собаченки тявкаютъ въ двухъ-трехъ мѣстахъ. Вошелъ я въ улицу. При лунѣ она была такая волшебная и пугающая: точно и не крестьянскія избы, а какіе-то замки. Свѣтло, далеко видно. Осторожность диктуетъ держаться въ тѣни домовъ, сараевъ и изгороди. Иду, оглядываясь. Нигдѣ огонька не просвѣчиваетъ. Стараюсь угадать, гдѣ этапная изба? Нахожу, что нѣсколько домиковъ очень похожи на нее, — издали всѣ они на одинъ фасонъ. Останавливаюсь. Никакой опредѣленной мысли въ головѣ: куда толкнуться? что сдѣлать? Тутъ, на улицѣ, какъ будто чуть-чуть теплѣе, чѣмъ въ лѣсу, но все-таки… если бы теперь хоть рваный полушубокъ и охапку соломы!..
Бѣлая, лохматая собака съ разбѣгу наткнулась на меня изъ-за угла и съ лаемъ шарахнулась въ сторону. И вдругъ все собачье населеніе села проснулось, залаяло, захрипѣло, всполошилось, точно имъ, псамъ, обиднѣе всего было, что вотъ бывшій депутатъ первой русской Думы смѣетъ искать тепла и пріюта среди жилья, оберегаемаго бдительнымъ окомъ начальства и ихъ, собачьимъ, лаемъ. Пришлось податься назадъ, — такой ожесточенный былъ лай, что я ждалъ: вотъ-вотъ подымется все село на ноги. Отъ пережитаго волненія и отъ бѣга я немного согрѣлся. Но какъ только остановился, холодъ снова сковалъ мое тѣло.
Прошелъ еще часъ. А можетъ быть, и больше. Можетъ быть, цѣлая вѣчность. Дремалъ-ли я, или грезилъ, но длинная вереница знакомыхъ видѣній прошла передъ мной: и родныя ставропольскія степи вспомнились, — теперь тамъ тепло, ярки звѣзды, сьѣжей со домою и арбузными корками пахнетъ, молотьба идетъ, — въ ведреное время и по ночамъ у насъ работаютъ, спѣшатъ. Прошли картины пробужденія темнаго сознанія народнаго, ропотъ, волненія, усмиренія. Бурные дни первой Думы припомнилъ, новый міръ, развернувшійся передо мной неожиданно и ярко до ослѣпительности… Кронштадтская кровавая ночь… тюрьма и долгіе дни и безсонныя ночи въ ожиданіи смерти… Все прошло. И вотъ — можетъ быть, закоченѣю въ этой молчаливой, таинственной и мудрой тайгѣ… А можетъ быть, и поживемъ… И не черезъ такія испытанія проходили люди, а побѣдили, пробились впередъ… Нѣтъ, не сдамся безъ бою!..
Всталъ, направился въ село. И шелъ уже безъ предосторожностей, по срединѣ улицы. Опять встрѣтили собаки. Какъ ни былъ я одушевленъ жаждой битвы, а передъ собаками отступилъ. Подался не въ лѣсъ, а къ Енисею. Рѣшилъ берегомъ идти «домой», на югъ, — тамъ домъ… Домой! И — чудо! — точно влились новыя силы въ оцѣпенѣвшее тѣло, ноги зашагали бодрѣе, и холодъ какъ-будто заробѣлъ передо мною…
Шелъ долго, какъ мнѣ показалось, пока побѣлѣлъ востокъ. Веселѣе стало, когда показалось солнышко. Задымилась величественная рѣка, блеснули лужицы съ чуть-чуть примерзшими окраинами, — ночью былъ-таки морозецъ. При дневномъ свѣтѣ я увидѣлъ, какъ распухли и посинѣли у меня руки, — съ трудомъ я могъ сжимать и разжимать ихъ. И усталость почувствовалъ страшную. Еле двигались ноги. Сѣсть боялся. Думалъ: сяду, а потомъ ужъ силъ не будетъ встать.
Какая-то деревушка показалась. Подхожу ближе. Двѣ лохматыя коротконогія дворняжки выскочили изъ кустовъ и встрѣтили меня безъ всякаго дружелюбія. Потомъ женщина показалась надъ берегомъ, молодая. Махнула мнѣ рукой. Я остановился въ недоумѣніи.
— Иди, небось!..
Гляжу на нее и думаю: зачѣмъ же я тебѣ, молодушка, нуженъ? что за гостепріимство такое небъяснимое?
— Иди, иди… Спрашивали тутъ тебя. Изъ дружковъ изъ твоихъ. Не замерзъ? Ты вѣдь Анипкинъ?
— Такъ и есть. Анипкинъ, — говорю.
— Ну, иди, обогрѣйся… Ишь горячій какой: въ одной рубахѣ…
Слава Богу… Жить будемъ! Спасенъ.
Я едва все-таки дошелъ до хаты. Встрѣтили меня заботливо, предложили поѣсть и водки. Водки я выпилъ, чтобы согрѣться, но ѣсть не могъ отъ усталости и почти мгновенно заснулъ.
Дальнѣйшее путешествіе мое на югъ, къ желѣзной дорогѣ, было несравненно удобнѣе, чѣмъ хожденія первой ночи. Съ благодарностью вспоминаю я милыхъ людей, укрывавшихъ меня, дававшихъ пріютъ съ рискомъ для себя, кормившихъ и даже одѣвавшихъ. Вездѣ, вездѣ встрѣчалъ я тепло, ласку, радушіе, хлѣбосольство, — и не разъ видѣлъ, что далеко не отъ избытка эти угощенія и траты, но тѣмъ трогательнѣе была эта забота о безпріютномъ бывшемъ народномъ представителѣ…
Въ вагонъ желѣзной дороги я сѣлъ въ формѣ чиновника желѣзнодорожнаго вѣдомства. И — странное дѣло — чѣмъ ближе подходила желанная свобода, — а для меня она могла быть только за русскимъ рубежомъ, — тѣмъ безпокойнѣе я себя чувствовалъ, тѣмъ больше опасностей видѣлъ вокругъ. Пока сидѣлъ въ вагонѣ, велъ бесѣду съ дорожными знакомыми, — чувство опасности притуплялось. Спокойно пилъ чай, закусывалъ, игралъ даже въ карты… Но выйдешь на станцію и такъ вотъ и кажется, что подойдетъ жандармъ или агентъ въ штатскомъ платьѣ и попроситъ слѣдовать за собой.
Въ Челябинскъ поѣздъ нашъ пришелъ ночью. Тутъ — пересадка. Вокзалъ полонъ пассажирами. «Это хорошо», — подумалъ я: — въ толпѣ чувствуешь себя легче, безопаснѣе". Но какъ только усѣлся я въ уголку, — около меня, поближе къ двери въ залъ III класа, появился молодой человѣкъ. Очки — дымчатыя, какъ будто даже изъ простого стекла. Внимательно присматривается къ входящимъ и выходящимъ. Взглянулъ и на меня — разъ, другой и третій. Потомъ ушелъ въ залъ Ш класса и вернулся не такъ, чтобы скоро.
Сыщикъ… Никакихъ сомнѣній: слѣдитъ именно за мною. Ждетъ только поѣзда: бросится публика къ вагонамъ, онъ тутъ меня и придержитъ. Вонъ онъ, жандармъ-то, уже торчитъ у двери…
Подали поѣздъ. Хлынула публика на платформу, а я сижу: стоитъ ли безпокоиться, когда все-равно сейчасъ придутъ архангелы и вознесутъ вмѣсто вагона въ иное мѣсто!.. Не хотѣлось шевелиться. Берите, чортъ съ вами!..
Однако, никого нѣтъ. Пора бы ужъ и арестовывать, а они попрятались всѣ куда-то, даже и жандарма въ дверяхъ не видать. Нечего дѣлать, беру вещи, иду изъ вагону. Нарочно зацѣпилъ сапогъ жандармскаго унтера: бери скорѣй, пожалуйста! Унтеръ далъ дорогу и — вотъ я въ вагонѣ. Плохо вѣрится. Оглядываюсь, ищу взглядомъ дымчатыя очки, — пропали очки. Второй звонокъ… А вѣдь уѣду?.. Пожалуй, уѣду…
— Позвольте узнать, здѣсь занято?.
— Нѣтъ, садитесь. Корзинку я приму… Сдѣлайте одолженіе-съ!
Третій звонокъ. Поѣздъ трогается… Кто ты, надѣвшій дымчатыя очки? Можетъ быть, такой же безпріютный, какъ и я, грѣшный?
Еще въ Тулѣ пережилъ я подобное же волненіе. Поѣзда на Москву пришлось ждать около четырехъ часовъ. Сидѣть столько времени на вокзалѣ, гдѣ всегда полицейскихъ агентовъ больше, чѣмъ гдѣ-бы то ни было, — вещь опасная. Отправился осматривать городъ. Городъ хоть и большой, а смотрѣть въ немъ такому случайному туристу, какъ я, было нечего, по правдѣ сказать. Вотъ какое-то круглое деревянное сооруженіе, передъ нимъ — яркій фонарь. «Циркъ Поддубнаго», — читаю надпись. Что-жъ, зайдемъ къ Поддубному.
Взялъ билетъ въ кассѣ, нашелъ свое мѣсто. Пустовато еще было, да и вяло-таки собиралась публика. Передо мной сѣли два пѣхотныхъ офицера. Потомъ пришелъ полицейскій приставъ, и такъ какъ представленіе уже началось, онъ занялъ свободный стулъ почти рядомъ со мной. Не скажу, чтобы мнѣ очень понравилось это сосѣдство. Почему то мнѣ стало казаться, что онъ все время присматривается ко мнѣ, — чувствовалъ я всей лѣвой половиной лица его щупающій взглядъ.
Первое отдѣленіе кончилось. Приставъ всталъ и остановился какъ разъ въ проходѣ. Потомъ, чтобы дать дорогу публикѣ, сѣлъ рядомъ со мной. «Все погибло» — подумалъ я и всталъ. Представитель власти не понялъ, что я готовъ отдаться въ его распоряженіе, и очень галантно далъ мнѣ дорогу…
Послѣднія волненія пришлось испытать на границѣ. Сидѣлъ я въ вагонѣ и ждалъ, когда вернутъ паспортъ. На платформу не выходилъ. Богъ съ ней, съ платформой: тамъ отъ жандармовъ и сыщиковъ плюнуть некуда. Къ поѣзду прицѣпили паровозъ. Минутъ черезъ десять по вагону идутъ нѣсколько жандармскихъ чиновъ и съ ними — штатскіе. Раздаютъ паспорта. Слышу: опрашиваютъ фамиліи, прежде чѣмъ вручить паспортъ. И пришло мнѣ въ голову, что я вмѣсто «Ивановскій» назову свою фамилію — «Иваницкій». И знаю, что я — «Ивановскій», а въ головѣ точна сверломъ сверлитъ: «Иваницкій — Иваницкій — Иваницкій» — И языкъ шепчетъ: «Иваницкій» — Точно непреодолимая для него трудность сказать «Ивановскій».
— Ивановскій… — бормочу я вполголоса, чтобы провѣритъ себя.
Ближе шагъ. Отворяется дверь купе. Тонкое, красивое лицо жандармскаго полковника склонено къ пачкѣ паспортовъ. Не глядя на меня, онъ немножко небрежнымъ или усталымъ голосомъ спрашиваетъ:
— Ваша фамилія?
— Иваницкій, — говорю я чуть слышнымъ голосомъ въ ужасѣ чувствую, что остановилось мое сердце.
Полковникъ небрежно взглядываетъ въ паспортъ, затѣмъ передаетъ мнѣ — «почетнаго гражданина Илью Прокофьева Ивановскаго»…
Черезъ полчаса медленно трогается поѣздъ. Жадно гляжу въ окно на родное, покидаемое Богъ вѣсть на сколько времени. Медленно отходятъ назадъ вмѣстѣ съ платформой солдатики со штыками, жандармы, чиновничьи кокарды… Родное все это, родное… И такъ грустно въ душѣ, что совсѣмъ нѣтъ мѣста злобѣ… Вотъ и свобода, но почему же такъ горько, такъ тягостно сердцу?… Почему оно съ такой тоской оглядывается назадъ, на мокрую, унылую равнину, гдѣ даже небо напоминаетъ арестантскій халатъ?..