Мой мир (Каронин-Петропавловский)/ДО

Мой мир
авторъ Николай Елпидифорович Каронин-Петропавловский

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru

МОЙ МІРЪ.

(Повѣсть).

I.

Я ѣхалъ изъ столицы, а куда и зачѣмъ — самъ не зналъ. Нравственное состояніе мое было самое неопредѣленное, словно я былъ внѣ времени и пространства. Помню, впечатлѣнія отъ внѣшнихъ предметовъ, мимо которыхъ летѣлъ поѣздъ, не оставляли на мнѣ и во мнѣ ни малѣйшаго слѣда, хотя умъ мой механически отмѣчалъ все, что было возлѣ меня, что пролетало надо мной, на что взоръ мой случайно падалъ.

Въ вагонѣ было тѣсно, накурено, шумно, и мой умъ это отмѣчалъ; когда двое изъ пассажировъ разругались между собой и раскричались на весь вагонъ, мой умъ отмѣтилъ: «вотъ сейчасъ они будутъ драться»; а когда неуживчивые пассажиры дѣйствительно подрались и высажены были съ протоколомъ на ближайшей станціи, то умъ мой, не замѣчая ихъ больше, совершенно забылъ о нихъ. Точно съ такою же правильностью мой умъ отмѣчалъ все, что ему природа предлагала: онъ отмѣтилъ рыхлый мартовскій снѣгъ, ослѣпительное солнце, отражавшееся въ крупныхъ кристаллахъ этого снѣга, голубое небо, голые, но какъ будто повеселѣвшіе лѣса; но, отмѣчая все, онъ ничего не оставлялъ для меня, и я, попрежнему, оставался пустою посудиной, изъ которой вылили содержимое. Лично для себя я не знаю ничего болѣе страшнаго, какъ то состояніе, о которомъ я говорю. Я принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые не могутъ абсолютно существовать безъ внутренняго мотива, безъ опредѣленной цѣли, безъ руководящей причины, безъ убѣжденій, безъ вѣры. Мнѣ непремѣнно нужна опредѣленная цѣль, чтобы чувствовать себя живымъ, мнѣ нуженъ хотя какой-нибудь принципъ, чтобъ я ощущалъ радость. Лишь только такая руководящая мысль исчезнетъ изъ меня; я моментально падаю и ощущаю невыносимый гнетъ жизни. Тогда организмъ мой какъ будто распадается на отдѣльныя составныя части, и всѣ органы выходятъ изъ-подъ моей власти: ноги идутъ туда, куда мнѣ вовсе не хочется; руки дѣлаютъ движенія, которыхъ мнѣ не нужно; ротъ и языкъ дѣйствуютъ въ полной независимости отъ того, что я думаю; сердце, неизвѣстно отъ чего, сжимается въ смертельномъ испугѣ. Все тѣло мое тогда похоже на тѣсто, и моя душа становится подобной пару.

Вотъ въ такомъ-то состояніи я ѣхалъ неизвѣстно зачѣмъ изъ столицы. Мѣста я себѣ нигдѣ не находилъ; не могъ ни сидѣть, ни смотрѣть, ни лежать, ни слушать. Безпрестанно мѣняя положенія, я то и дѣло выходилъ изъ вагона на площадку и подставлялъ горячую голову свистѣвшему вѣтру; безъ сомнѣнія, я въ эти минуты совсѣмъ не думалъ о здоровьѣ и рѣшительно не боялся, что схвачу простуду.

Припоминая всѣ эти мелочи, я долженъ сказать, что такое состояніе я испытывалъ въ первый разъ. Раньше оно случалось, но не въ такой массовой формѣ. Не было еще мѣсяца въ моей жизни, когда бы я не ощущалъ въ себѣ той или иной движущей мысли. Если же и приходилось испытывать пустоту, то происходило это отъ невозможности слить въ одно цѣлое убѣжденія и поступки, вѣру и дѣла, мысль и жизнь.

Эта же невозможность быть цѣлымъ существомъ угнетала меня съ самаго дѣтства. По крайней мѣрѣ, я не въ состояніи въ точности указать тотъ именно день, когда я раскололся надвое. Быть можетъ, это событіе произошло еще въ дѣтствѣ, когда я жилъ въ нашей плохо сколоченной семьѣ; отецъ мой былъ либеральный исправникъ и совершалъ въ одинъ и тотъ же день поступки, взаимно уничтожающіе другъ друга: утромъ, напримѣръ, онъ съ обычными пріемами разгнѣваннаго начальника дергалъ какого-нибудь старшину за бороду, топалъ на него ногами и нерѣдко, внѣ себя отъ гнѣва, кубаремъ спускалъ его съ лѣстницы; а вечеромъ, въ кругу домашнихъ и знакомыхъ, горячо разсуждалъ о благородной и умной статьѣ любимаго тогда журнала. Какъ мирились въ душѣ отца такія вещи, я не знаю; не знаю также, мучился онъ противорѣчіемъ, или нисколько не мучился. Но я знаю, что на моей-то дѣтской душѣ вся эта лживость отражалась самымъ подлымъ образомъ: еще ребенкомъ я привыкъ видѣть въ одномъ, человѣкѣ два лица, другъ друга оплевывающія, но зачѣмъ-то живущія вмѣстѣ.

Но, быть можетъ, раскололся я въ школѣ, когда мнѣ зачастую приходилось на партѣ держать раскрытымъ Юлія Цезаря, а подъ партой Гоголя, и показывать видъ, что я напряженно слѣжу за переводомъ той главы латинскаго автора, гдѣ описывается, какъ римскіе легіоны застали врасплохъ дикихъ галловъ.

— Варинъ! повторите, кто первый перешелъ въ наступленіе? — однажды врасплохъ спросилъ меня учитель.

— Ноздревъ! — отвѣтилъ я, увлеченный тою сценой, гдѣ Ноздревъ, со свойственною ему искренностью, сталъ наступать на Чичикова, въ намѣреніи потрепать его бакенбарды.

Проклятые галлы! Они, показавшіе передъ Юліемъ Цезаремъ пятки, забыли меня, и я, при всеобщемъ хохотѣ товарищей, былъ отведенъ въ плѣнъ, въ карцеръ, а Мертвыя души, подобранныя на полѣ сраженія, отнесены были къ директору. Послѣ этого случая я всегда былъ на плохомъ счету у начальства, да и за дѣло, потому что я сдѣлался отчаянно-лживымъ.

Только университетъ былъ перерывомъ: это — самая счастливая пора моей жизни… Это, во всякомъ случаѣ, было время, когда мое существо, молодое и сильное, не казалось расколотымъ пополамъ.

А дальше пропасть между моими половинами становится все шире и шире. Тотчасъ, какъ я получилъ «кандидата правъ», пришлось отыскивать себѣ мѣсто, кормъ, положеніе; вотъ здѣсь-то я сейчасъ заглянулъ въ глубину жизненной пропасти. Юношескія иллюзіи какъ-то сразу разлетѣлись и на ихъ мѣсто появилось чортъ знаетъ что. Я былъ просто пораженъ тою быстротой, съ какою я вдругъ изъ мечтательнаго юноши сдѣлался поросенкомъ.

Я, по обыкновенію, въ качествѣ помощника, приписался къ патрону, извѣстному адвокату, блестящее краснорѣчіе котораго одинаково гремѣло какъ въ свѣтлыхъ, такъ и въ темныхъ процессахъ. Примазавшись къ этой знаменитости, я прибилъ на двери своей квартиры дощечку: «помощникъ присяжнаго повѣреннаго Иванъ Николаевичъ Варинъ» и сталъ ожидать, когда появится за совѣтомъ ко мнѣ первый дуракъ; кромѣ того, я завелъ фракъ и бѣлыя перчатки; а изъ одной своей комнаты ухитрился сдѣлать великолѣпную пріемную. Все это и многое другое я сдѣлалъ серьезно и не безъ увлеченія.

Не надѣясь на собственныя привлекательныя средства, я просилъ патрона доставить мнѣ первую защиту. А чтобы не умереть съ голода, мнѣ пришлось, скрывая отъ всѣхъ знакомыхъ, брать переписку по четвертаку за листъ. Мысли мои въ это время были самыя свинскія, или, лучше сказать, человѣческія. Я мечталъ о громкомъ процессѣ, въ которомъ сразу покажу свѣту безконечную гибкость языка, жаръ краснорѣчія, блескъ остроумія; мечталъ о томъ, какъ я, къ удивленію всѣхъ, огненнымъ краснорѣчіемъ оправдаю невинность и получу за это пятнадцать тысячъ; мечталъ затѣмъ (по полученіи пятнадцати тысячъ) о квартирѣ въ десять комнатъ, о невѣстѣ необычайной красоты и доброты и обо многомъ другомъ въ томъ же родѣ. Но, чтобы отдать себѣ справедливость, я долженъ сказать, что еще мечталъ, рядомъ съ этимъ, о безкорыстной службѣ; видя себя уже прославленнымъ, уже блестящимъ, я еще мечталъ, что буду защитникомъ бѣдныхъ, стану адвокатомъ нищихъ и голодныхъ; буду защищать невинныхъ жуликовъ, добрыхъ воровъ, несправедливо угнетаемыхъ головорѣзовъ. Много счастливыхъ слезъ будетъ пролито при имени моемъ, а пока, переписывая кляузы по четвертаку, я самъ плакалъ, представляя себя защитникомъ страждущихъ.

Въ такихъ невинныхъ занятіяхъ прошло не много времени. Быстро дѣйствительность стала стучаться въ мою дверь и я долженъ былъ окунуться въ протухлую жизнь съ головой.

Сначала явилась нужда. Ни одинъ дуракъ, конечно, не пришелъ ко мнѣ, никто не зналъ меня и рѣшительно никто не думалъ воспользоваться совѣтами помощника присяжнаго повѣреннаго Варина. Переписка же кляузъ моего патрона держала меня въ проголодь.

Большинство моихъ товарищей уже ловко устроились. Я одинъ только ни къ чему не могъ примазаться. Зависть и злость стали мучить меня. Чтобы догнать сверстниковъ, я также принялся рыскать въ поискахъ за мѣстами. Но, видно, ловкости и цѣпкости во мнѣ недоставало, — нигдѣ не отыскивалось мѣста для меня. Это была безпрерывная цѣпь униженій и злости. Сколько прихожихъ я потопталъ своими разорванными калошами, сколько спокойныхъ лакеевъ я возмутилъ и вооружилъ противъ себя, какой калейдоскопъ сытыхъ господъ промелькнулъ передо мной… Нигдѣ ничего! Увы! Фракъ я заложилъ, бѣлыя перчатки продалъ; даже доску съ своимъ именемъ хотѣлъ превратить въ табакъ, но, къ несчастью, за «помощника присяжнаго повѣреннаго Варина» никто не хотѣлъ дать даже пяти копѣекъ. Унизительна эта свалка эгоизмовъ и самолюбій, униженій и пораженій изъ-за мѣста; но я былъ столь наивенъ, что только удивлялся, когда принялъ участіе въ этой свалкѣ. Въ особенности изумлялся той массѣ низости и суетности, которую вдругъ открылъ въ себѣ.

Вѣроятно, патронъ мой сжалился надо мной и предложилъ мнѣ поступить къ нему въ фактическіе помощники. Это на время успокоило меня. Но разбитыя мысли уже не могли собраться; я окончательно раскололся.

Меня не могло успокоить даже и то обстоятельство, что всѣ люди около меня были также расщеплены на-двое; я не видѣлъ человѣка, который представлялъ бы полный замкнутый міръ: кого я ни наблюдалъ, всѣ казались мнѣ двуязычными, лживыми и вѣроломными, у каждаго мысли были одно, а дѣло — другое. Неужели этого обмана никто не видитъ?

Нѣкоторые по привычкѣ плаваютъ въ этой атмосферѣ двуязычія съ легкостью пуха. Повидимому, ихъ нисколько не мучило лганье передъ собой. Въ этомъ отношеніи мой принципалъ былъ просто превосходенъ: защищая сегодня утромъ съ необыкновеннымъ жаромъ банковскаго дѣльца, онъ вечеромъ, въ кругу близкихъ, также съ необыкновеннымъ жаромъ мололъ о правдѣ и справедливости, объ идеалахъ, о вѣрѣ, и т. д. Вчера онъ вилялъ хвостомъ передъ однимъ бариномъ, имѣвшимъ силу, а сегодня, въ интимной бесѣдѣ, онъ уже либеральничаетъ, смѣется и третируетъ, какъ послѣдняго каналью, ту силу, передъ которой вчера онъ моталъ хвостомъ съ такою покорностью. И либеральничалъ, и моталъ хвостомъ онъ съ одинаковымъ талантомъ. И, въ то же время, это былъ человѣкъ добрый, несомнѣнной честности, часто великодушный и сострадательный; если кто усомнится въ этомъ, то пусть взглянетъ на себя въ зеркало. Защищая по назначенію какое-нибудь жалкое существо, онъ нерѣдко плакалъ искренно надъ несчастіемъ, а по окончаніи защиты вынималъ пять рублей и клалъ въ руку кліента.

Что ему по временамъ дѣлалось тошно, въ этомъ я убѣжждался изъ неоднократныхъ его рѣчей покаянія… Правда, каялся онъ только въ пьяномъ видѣ; но всякій русскій человѣкъ вполнѣ сознаетъ себя только тогда, когда совершенно пьянъ. Не составляя исключенія, мой патронъ также приходилъ въ трагическое настроеніе, когда его подъ руки приводили домой изъ ресторана.

— Иванъ Николаичъ! — восклицалъ онъ съ драматическимъ жестомъ, употребляемымъ на судѣ, но съ искреннимъ страданіемъ на лицѣ, — Иванъ Николаичъ, голубчикъ, не презирайте меня! Цѣли, побудительной цѣли въ моей жизни нѣтъ!

— Не знаете, чему вѣрить и какъ жить? — спросилъ я однажды въ полночь, когда вся семья патрона уже спала, а онъ сидѣлъ передо мной въ позѣ убитаго человѣка, положивъ голову на руки и отъ времени до времени икая.

— Я знаю, чему вѣрить, но живу не по своей вѣрѣ.

— Почему же это?

— Потому, что я дѣлаю не то, что мой языкъ говоритъ! — возразилъ адвокатъ, хлопая рукой по столу съ величайшимъ гнѣвомъ. — Душа моя полна благородства, а дѣла мои трусливыя и узкія! Сердце мое сострадательное и бьется за всѣхъ погибающихъ, а языкъ мой болтается дурно… У меня есть идеалъ, а я освобождаю бубновыхъ тузовъ! Вотъ… положеніе!

— Скверное! — возразилъ я.

— Чему вы смѣетесь? Вы еще ребенокъ, дитя!… Вы еще не знаете, голубчикъ, что значитъ имѣть мыслишки и не имѣть мужества открыто признавать ихъ! Нѣтъ, не виновенъ я, но жертва!… — Адвокатъ опять сдѣлалъ трагическій жесть.

— Жертва… чего? — спросилъ я съ интересомъ.

Пьяный человѣкъ тупо посмотрѣлъ на меня и съ воодушевленнымъ гнѣвомъ проговорилъ:

— Жертва своего желудка, рта, рукъ, ногъ, — жертва всей вообще шкуры! Невинный младенецъ, я завидую вамъ! Вамъ не пришлось еще дѣлать выборъ между мыслишками и собственною кожей. Вы откровенны и чисты, и жизнь ваша пойдетъ прямою дорогой. Заклинаю васъ, не сворачивайте съ прямой дороги, идите на-проломъ и забирайтесь глубже!…

Принципалъ дѣлалъ красивые ораторскіе жесты, къ какимъ онъ прибѣгалъ, защищая мазуриковъ, но блѣдное лицо его проникнуто было величайшимъ волненіемъ.

— Почему же вы сами не дѣлаете того, что мнѣ совѣтуете?

Адвокатъ опять тупо посмотрѣлъ на меня и глубоко вздохнулъ. Затѣмъ онъ выговорилъ, отчеканивая каждое слово:

— Оттого, что нельзя опрокинуть вмѣстѣ съ собой тотъ стулъ, на которомъ сидишь. Я — жертва положенія! А у васъ и положенія-то никакого нѣтъ. Вашъ выборъ свободенъ: идеалъ или свинство! Свободно можете выбирать… А я — жертва!…

Впослѣдствіи эти покаянные разговоры часто повторялись, но они всегда оканчивались тѣмъ, что мой принципалъ засыпалъ на полусловѣ, какъ вышло и на этотъ разъ: обозвавъ себя жертвой, онъ вдругъ трагически захрапѣлъ.

Мнѣ становилось все хуже и хуже. Какая-то хворь овладѣла моею душой, всѣмъ моимъ организмомъ. Расколотый пополамъ, я едва владѣлъ собой въ обществѣ: то злоба и холодъ нападали на меня, то я испытывалъ острое страданіе отъ малѣйшаго пустяка. Всѣ знакомые и друзья мои какъ-то странно стали смотрѣть на меня, — не то съ сожалѣніемъ, что я не могъ до сихъ поръ пристроиться, не то съ боязнью, что я слишкомъ откровененъ.

— Ну, братъ, ты ужь слишкомъ требователенъ. Всѣ устраиваются, а ты одинъ мечешься! Вѣроятно, честолюбіе твое ненасытно. Ты сразу, должно быть, хочешь попасть наверхъ, говори?

Положимъ, говорившій былъ истинный поросенокъ, еще на школьной скамьѣ потерявшій божескій обликъ, но меня подобныя обвиненія до крови ранили, попадая прямо въ цѣль. Я въ самомъ дѣлѣ желалъ слишкомъ многаго, мечталъ слишкомъ глупо, когда надѣялся быстро прославиться и разбогатѣть на поросячьемъ поприщѣ. Какъ всѣ люди, живущіе больше умственно, чѣмъ матеріально, я и въ поросячьихъ мелочахъ хваталъ черезъ край и отвертывался съ презрѣніемъ отъ предлагаемыхъ мѣстъ, казавшихся мнѣ мизерными. Въ этомъ мой благоразумный товарищъ, сразу присосавшійся къ теплому, хотя и незамѣтному мѣстечку, былъ правъ. Не подозрѣвая того, онъ прямо билъ меня въ сердце. Но, съ другой стороны, меня безконечно оскорбляло и то, какъ онъ смѣлъ заподозрить во мнѣ поросячьи мечты? Вѣдь, я еще недавно вѣрилъ въ «измы» и сердце мое было полно любовью къ людямъ!

Но фактъ былъ налицо: вчера еще насквозь пропитанный многими «измами», я сегодня уже исключительно забочусь объ устройствѣ своихъ дѣлишекъ: ищу богатаго мѣста, обиваю пороги, раздражаю благородныхъ лакеевъ, вывожу изъ себя знатныхъ господъ и, въ то же время, осмѣливаюсь считать себя обладателемъ какихъ-то секретовъ, борцомъ, чуть не героемъ.

Но кто же я, въ самомъ дѣлѣ, — герой или поросенокъ? и чѣмъ и буду завтра? и кто побѣдить: герой поросенка или поросенокъ героя? Гдѣ граница между моимъ и общественнымъ? И когда я долженъ забыть себя и «положить душу за други своя»? Жить же двойникомъ, дѣлая одно, болтая другое, я не въ силахъ, для этого я слишкомъ неловокъ и откровененъ. Если побѣдитъ поросенокъ, то я такъ прямо и скажу: «Господа, я — поросенокъ!» Только и всего.

А лгать я не стану. Я прямо посовѣтую убираться къ чорту со всѣми бреднями, которыя только глубже вбиваютъ клинъ, разрывающій меня пополамъ. Я передалъ лишь сотую долю тѣхъ мукъ и сомнѣній, какія въ ту пору угнетали меня. Въ дѣйствительности бѣда была большихъ размѣровъ: я уже готовился быть однимъ изъ тѣхъ выброшенныхъ жизнью подкидышей, для которыхъ нѣтъ мѣста на людскомъ торжищѣ. Расщепленный на двѣ половины, я становился безсильнымъ и негоднымъ съ изорванными нервами, съ разодраннымъ умомъ, безъ воли и порядка въ поступкахъ. То безграничное отчаяніе, когда весь міръ кажется сплошною ночью, почти не покидало меня, и я не могъ сдѣлать ни малѣйшаго усилія, чтобы стряхнуть съ себя эту болѣзнь. Были минуты, когда меня отдѣлялъ одинъ шагъ отъ самоубійства или сумасшествія.

II.

Лишній день, прожитый въ такомъ состояніи, дѣлалъ меня все болѣе и болѣе неспособнымъ приладиться къ обыденной жизни. Самыя пустыя дѣлишки были уже выше моихъ силъ. Совершалось какъ-то такъ, что гдѣ другіе успѣвали, я оказывался глупымъ. Я неспособенъ былъ пріискать себѣ какое бы то ни было занятіе. Ротозѣй или глупецъ, я возбуждалъ искреннее сожалѣніе во всѣхъ моихъ товарищахъ, живо приладившихся къ краешку одного изъ столовъ, какъ будто эти столы были уже давно накрыты для нихъ.

Наконецъ, ближайшіе изъ моихъ друзей стали совѣтовать мнѣ уѣхать куда-нибудь, развлечься и на досугѣ подумать объ устройствѣ дѣлъ. Всѣ они смотрѣли на меня какъ-то странно, не то съ тайнымъ ужасомъ, не то съ жалостью, словно ожидали, что я выкину какую-нибудь неслыханную штуку.

— Ты что-то разстроенъ… Знаешь что? — однажды сказалъ мнѣ лучшій мой пріятель, съ которымъ мы долго жили вмѣстѣ и привыкли считаться друзьями, обязанными взаимно помогать другъ другу, — знаешь что? Поѣзжай въ деревню къ одному моему знакомому и тамъ живи сколько хочешь. Малый онъ теплый, хорошій охотникъ, рыболовъ, непосредственная натура, толстъ, какъ откормленный быкъ, безъ нервовъ, безъ сомнѣній, а, можетъ быть, и безъ головы. А теплый человѣкъ, отъ котораго пышетъ паромъ, какъ отъ кипящаго самовара, просто кладь для нашего брата. Поживешь лѣто и, быть можетъ, увидишь, что твой маленькій мірокъ страданій и надеждъ не наполняетъ еще всей вселенной… По крайней мѣрѣ, я, когда меня начинаетъ больно жалить какая-нибудь идейка, сейчасъ же иду на толкучку и тамъ отрезвляюсь. Прихожу на толкучку и вижу, положимъ, оборвыша, который, шлепая въ жидкой грязи, продаетъ, напримѣръ, рыжія голенища. Наблюдая, какъ онъ божится и взволнованно возражаетъ направо и налѣво противъ нападокъ покупателей, чтобы выторговать лишнія двѣ копѣйки, я сразу отрезвляюсь, и мои волненія, мои страданія кажутся уже мнѣ забавными и преувеличенными, какъ преувеличенъ тотъ азартъ, съ какимъ человѣкъ на толкучкѣ разсказываетъ о своихъ голенищахъ, сыпля ругательства, ложь, божбу и острыя словечки… «Нѣтъ, ты воткни свои буркалы-то сюда, взгляни, чѣмъ пахнетъ, а тогда ужь и чеши языкъ-то!… Тутъ товаръ, прямо сказать, хамбурцкій, товару эвтому, если по совѣсти говорить, цѣны нѣту, а ты возражаешь, какъ баба! Надо дѣло говорить!» Сейчасъ же отрезвляюсь я и идейка моя перестаетъ меня жалить… Подумай, живетъ на землѣ нѣсколько тысячъ народишекъ, и каждый народишко, самый тощій и ничтожный, гуляющій безъ панталонъ, имѣетъ своы терзанія, свои надежды, свою вѣру, свои дѣла; какое же я имѣю право считать свою вѣру, свои дѣла и интересы единственными въ своемъ родѣ, — такими, изъ-за которыхъ надо непремѣнно терзаться до безумія или разбивать себѣ пулей голову? Вѣдь, и тотъ дикарь, который въ охотѣ за ящерицей не успѣлъ поймать ее, имѣлъ бы право повѣситься на первомъ стволѣ пальмы. Если твоя идейка для тебя смертельно важна, то, вѣдь, и для того голаго человѣка ящерица была необходима для удовлетворенія голода. Ты не можешь схватить за хвостъ идейку, а онъ не успѣлъ поймать ящерицу, — и неужели изъ-за этого слѣдуетъ, чтобы ты себя хватилъ револьверомъ, а онъ — бумерангомъ?… Вотъ въ Корсикѣ пропарываютъ другъ другу животъ изъ-за того только, что прадѣдъ одного оскорбилъ прадѣда другаго… Мужикъ нерѣдко бьетъ до смерти свою хозяйку изъ-за того, что она не приготовила ему онучи, въ то время, когда онъ вернется изъ кабака… Людишкамъ свойственно безуміе, но развитому человѣку гнусно участвовать въ безуміи, — онъ долженъ быть терпимымъ и широко понимать міръ… Мы оттого несчастны, что непремѣнно хотимъ всунуть весь міръ въ себя, забывая, что мы сами должны приспособиться къ нему. Это такъ же резонно, какъ желать помѣстить весь земной шаръ въ карманѣ… А тотъ теплый человѣкъ служитъ управляющимъ въ имѣніи…

— Къ чему ты это говоришь? — вскричалъ я, взбѣшенный нѣсколькими прозрачными намеками, вкрапленными въ длинную и, повидимому, беззаботную болтовню.

— Да такъ… пришло въ голову. Ты знаешь, я не особенно къ тебѣ равнодушенъ и… Поѣзжай, куда я тебѣ говорю, я напишу письмо этому управляющему, и ты отлично проведешь весну и лѣто. Жизнь тамъ, конечно, ничего не стоитъ, а на дорогу и на разныя случайности мы живо достанемъ денегъ… Какъ ты думаешь?

Говоря это, пріятель съ плохо скрытымъ состраданіемъ посмотрѣлъ на меня, а затѣмъ продолжалъ болтать. Взбѣшенный сначала намеками на мое душевное состояніе, я вдругъ почувствовалъ глубокій стыдъ при мысли, что я становлюсь предметомъ общественныхъ заботъ, что меня разгадали и убѣждаютъ не дѣлать глупостей, не пускать пули въ лобъ! Я готовъ былъ зарыдать.

И вотъ черезъ нѣсколько дней я уже ѣхалъ въ неизвѣстное мѣсто, безъ опредѣленной цѣли, съ разсыпавшимися мыслями въ головѣ. И благодаря этому-то, въ ту минуту, съ кзторой я началъ разсказъ, я походилъ на тѣсто.

Живаго во мнѣ осталось только безконечная раздражительность да способность констатировать бѣжавшія мимо меня впечатлѣнія. Въ вагонѣ было сыро и душно, всѣ помѣщенія были биткомъ набиты; сидѣли купцы, разночинцы, женщины всѣхъ сословій, но въ особенности много было податныхъ душъ, возвращавшихся къ Пасхѣ изъ столицы по своимъ угламъ. Впрочемъ, податныя души помѣщались больше подъ лавками, откуда дымили махоркой. Безпрерывная толкотня, гамъ, махорка, папиросы, купеческая икота къ концу дороги сдѣлались для меня невыносимы; чтобы вздохнуть свѣжимъ воздухомъ, я то и дѣло выходилъ на площадку и подставлялъ раскрытую грудь свистѣвшему вѣтру. Голова у меня уже горѣла, пульсъ отчаянно билъ тревогу, но душевная пустота во мнѣ была до такой степени огромна, что я ни о чемъ не думалъ и ничего не боялся.

Смутно помню, какъ я доѣхалъ до той станціи, гдѣ мнѣ слѣдовало слѣзть съ поѣзда и нанять лошадей до имѣнія. Помню только необычайное озлобленіе противъ всего и всѣхъ. Голова моя горѣла, а тѣло дрожало до мозга костей. Не понимаю, какъ я не бросилъ вещей въ вагонѣ, когда выходилъ, потому что поднявшаяся толкотня (станція была большая) вызывала во мнѣ безсильное бѣшенство. Ноги еле двигались, затертый въ мечущуюся толпу, я едва не былъ сбитъ съ ногъ. Оттертый въ залу, я былъ притиснутъ къ стѣнѣ и посаженъ на скамейку. Мнѣ казалось, что я между бѣсноватыми, которымъ ничего не стоитъ столкнуть меня съ лавки на полъ и растоптать. Сознаніе путалось во мнѣ, но я злобно смотрѣлъ, какъ пассажиры бѣгали по залѣ, кричали, толкались и съ вытаращенными глазами тащили свои огромные узлы. Я ненавидѣлъ всѣхъ. Если бы люди могли слиться въ одно лицо, я плюнулъ бы въ это лицо.

Потомъ звонки, свистокъ, топанье сотенъ ногъ, — и все стихло. И я остался въ пустой залѣ, съ горящею головой и съ окоченѣвшимъ тѣломъ. Дальше все устроилось какъ-то само собою. Артельщикъ, который неизвѣстно о чемъ меня спросилъ и которому я неизвѣстно что отвѣтилъ, привелъ мнѣ мужика, взялъ мои вещи и попросилъ слѣдовать за собой. За вокзаломъ на снѣгу стояли дровни съ едва замѣтными признаками сидѣнья.

Лошаденка въ ихъ оглобляхъ стояла крохотная, но мужикъ былъ большой и веселый. Онъ что-то говорилъ мнѣ.

— Ничего, доѣдемъ… небось! Садись, баринъ… Лошаденка у меня все равно, что вѣтеръ, однимъ махомъ откатаемъ двадцать-то верстъ до нашего сила… Съ характеромъ она у меня… нравъ ейный такой, что первую версту надо ее хлестать на обѣ стороны, и тогда она зачнетъ чесать, пока въ ворота не влетитъ… Чисто какъ сумасшедшая… Ну, Господи благослови, буду теперь хлестать…

И въ моихъ ушахъ стало раздаваться: вжикъ! вжикъ!

Я уже смутно сознавалъ, гдѣ я и что со мной. Послѣдняя фраза, которую я запомнилъ, принадлежала, вѣроятно, моему возницѣ: «Господи Боже мой! да, вѣдь, онъ хворый, помираетъ!»

А дальше насталъ полный кошмаръ. Огненные круги стояли передъ моими глазами; темнота вдругъ окружила меня; воздухъ казался мнѣ угаромъ. Потомъ на меня напалъ ужасъ. Я чувствовалъ, какъ мужикъ положилъ меня внизъ саней, навалилъ мнѣ на грудь чемоданъ, а на чемоданъ самъ сѣлъ и душилъ меня, въ то же время крича: «вжикъ! вжикъ!»

III.

Долго я спалъ.

Открывъ глаза, я сталъ не торопясь осматривать все, что меня окружало; при этомъ я нисколько не удивлялся своей обстановкѣ.

Я лежалъ на лавкѣ, въ углу возлѣ двери, прикрытый собственною шубой. Прямо противъ меня, у противуположной стѣны, стояла неизмѣримая русская печь, а надо мной висѣли палати. По потолку надъ печкой ползали тараканы, въ одиночку и кучами путешествуя по всѣмъ направленіямъ; одинъ изъ нихъ долго ползалъ по нижней сторонѣ палатей, но, очутившись прямо противъ моей груди, остановился, пошевеливая усиками и раздумывая, что ему дѣлать, потомъ повернулся, но, вѣроятно, не разсчиталъ своихъ шаговъ и свалился внизъ, на мою грудь, откуда поспѣшно удралъ къ моимъ ногамъ. Я почему-то былъ очень доволенъ, что онъ легко раздѣлался за свой невѣрный шагъ… Мнѣ было легко, хотя я лежалъ безъ движенія.

Я продолжалъ осматриваться кругомъ. Недалеко отъ стола, стоявшаго въ переднемъ углу, я увидалъ молодую женщину. Она сидѣла на донцѣ и пряла конопляную мочку. Веретено въ ея рукахъ съ необычайною быстротой кружилось по полу, а мочка, вытягиваемая въ нитку, замѣтно уменьшалась. Я залюбовался этою артистическою работой и съ радостью наблюдалъ, какъ исчезала кудель, какъ она подъ мокрыми пальцами женщины вытягивалась, закручивалась въ нитку, съ какою ловкостью женщина подхватывала вертѣвшееся веретено съ пола и какъ быстро наматывала на него скрученную нитку. Но всего больше мнѣ понравилось лицо молодой женщины. Она, повидимому, вся погрузилась въ работу, но на самомъ дѣлѣ мысли ея гдѣ-то были далеко отъ этой прялки. Молодое лицо ея то улыбалось, то дѣлалось задумчивымъ. Не слыша своего дыханія, не двигаясь ни однимъ членомъ, я любовался этимъ лицомъ.

Потомъ глаза мои съ трудомъ повернулись въ другую сторону, и я увидѣлъ еще такое же лицо, только совсѣмъ молодое. Повидимому, это была дѣвушка, судя по ея косѣ съ вплетенною лентой на концѣ. Она что-то шила, но медленно и какъ-то лѣниво. Какое-то неуловимое сходство было въ.чертахъ обѣихъ женщинъ, но я не могъ допустить, чтобы дѣвушка была дочь молодой женщины; та же задумчивая улыбка блуждала на ея лицѣ, но улыбка эта была молодая, неопредѣленная, а въ большихъ сѣрыхъ глазахъ ея свѣтилось много счастья и довольства. Меня охватила тихая радость; я медленно переводилъ глаза съ одной женщины на другую и съ величайшимъ вниманіемъ слѣдилъ за всѣми ихъ движеніями.

Въ избѣ, кромѣ таракановъ и двухъ этихъ женщинъ, находилось еще одно живое существо. Это былъ недѣльный теленокъ, рыженькій, съ розовыми копытцами; онъ стоялъ недалеко отъ моей постели и глупо посматривалъ по сторонамъ. Чистенькая мордочка его, черные большіе глаза, наивные, какъ у ребенка, бархатныя уши, движеніями которыхъ онъ такъ еще неумѣло управлялъ, — все это возбудило во мнѣ почему-то живое удовольствіе. У меня явилось сильное желаніе погладить его по спинѣ, потрепать его уши, почувствовать на своей рукѣ теплое дыханіе его розовыхъ ноздрей, и я уже хотѣлъ протянуть руку, чтобы выполнить свое намѣреніе. Но дѣло казалось выше моихъ силъ; сдѣлавъ страшное усиліе, чтобы освободить, руку изъ-подъ шубы, я почувствовалъ полное изнеможеніе, а рука, помимо моей воли, упала мнѣ на грудь. Тутъ только передо мной промелькнула мысль, гдѣ я былъ, зачѣмъ я здѣсь и что случилось.

Вѣроятно, сдѣланное мною слабое движеніе обратило вниманіе дѣвушки, потому что она посмотрѣла въ мою сторону и на ея лицѣ отразились вдругъ испугъ, радость, волненіе.

— Тётя! баринъ-то смотритъ… — сказала она шепотомъ.

Это сразу нарушило мирную тишину, царствовавшую въ избѣ. По крайней мѣрѣ, мнѣ показалось, что все задвигалось вокругъ: тараканы цѣлыми эшелонами поползли по стѣнамъ запечья; теленокъ вздрогнулъ и въ дѣтскомъ испугѣ озирался по сторонамъ, полный недоумѣнія; лучъ солнца, чѣмъ-то до сихъ поръ загороженный, прямо ударилъ мнѣ въ глаза; обѣ женщины поднялись съ своихъ мѣстъ, а старшая изъ нихъ подошла ко мнѣ.

— Проснулся, родимый? Ну, слава Богу, — сказала она.

Въ эту минуту въ избу вошли еще двое: тотъ самый мужигъ, что меня везъ со станціи, и мальчикъ лѣтъ пяти. Всѣ они тотчасъ окружили мою постель и удивленно смотрѣли на меня.

— Вишь, проснулся!… А ты съ вѣтру-то не подходилъ бы близко, — сказала женщина мужу, и тотъ съ величайшею поспѣшностью отошелъ подальше. Но оттуда, радостно взволнованный, съ широкою улыбкой на широкомъ лицѣ, онъ заговорилъ, перебивая себя:

— Проснулся? Ну, и слава Богу! А долгонько-таки поспалъ, въ-аккуратъ три недѣльки… Ну, да ужь теперь дѣло пойдетъ на поправку… И напужалъ же ты меня… то-есть страсть какъ ты меня перепужалъ, какъ мы съ тобой со станціи-то сѣли! Не отъѣхали еще за околицу, слышу вдругъ я, что баринъ мой что-то лопочетъ. Ну, думаю, это онъ промежду собой на иностранномъ языкѣ… да оглянулся и вижу — ба-атюшки! — глаза-то у тебя красные, какъ угли горятъ, и бормочешь ты нивѣсть что… Такъ меня въ башку ударило: ну, говорю, захворалъ баринъ, а бы не померъ! Сталъ я стегать на оба бока лошаденку, а самъ наблюдаю за тобой, дую ее и снизу, и сверху, а самъ все наблюдаю. Ужасъ на меня напалъ!… Да еще какую штуку-то ты откололъ со мной… Въ одномъ мѣстѣ я остановился поправить шлею, а ты вдругъ хвать изъ саней, да тягу, да въ степь, да въ снѣгъ, но это мѣсто влетѣлъ! Я за тобой; сохваталъ тебя на руки, приволокъ къ санямъ, посадилъ, самъ сѣлъ рядомъ, и одною рукой тебя держу, чтобы не удралъ, а другою меренишку нахлестываю, чтобы поскорѣе до села добраться… Скачу такъ-то, а у самого, чую, волосы подъ шапкой шевелятся отъ великаго страху. Потому ты кричишь и бьешься на рукахъ у меня, лошаденка скачетъ, снѣгъ ошметьями бьетъ меня по рожѣ, а мысли мои ходуномъ ходятъ. Помретъ, думаю, баринъ и завинятъ меня нивѣсть въ чемъ. Ну, однако, прискакалъ ко двору, кричу бабъ, а самъ ничего не понимаю. Да ужь, далъ Богъ, бабы тутъ надоумили меня, — въ этомъ разѣ бабы завсегда выручаютъ!… Что же ты, говорятъ, какъ бревно стоишь? Вѣдь, въ избу надо внести барина-то, спокой ему дать, въ тепло его, — что нехристи, что ли? То-есть чисто надоумили, а то я бы самъ, какъ дуракъ, стоялъ, хлопалъ глазами, а чтобы понять, что надо дѣлать — не могу. Внесли мы тебя въ избу, раздѣли, положили, — ну, ужь тутъ женское дѣло пошло, отхаживать стали тебя, поить, беречь, да три недѣльки отхаживали!… Я было побѣжалъ къ старостѣ, да онъ ничего мнѣ путнаго не сдѣлала. «Ты, говоритъ, привезъ хвораго барина, ты и возжайся». Ну, плюнулъ я, — извѣстно, что съ эдакимъ одромъ говорить? Поѣхалъ я къ уряднику, тотъ успокоилъ. Пущай, говорить, лежитъ у тебя, я, говоритъ, и пашпорта даже не спрошу, а коли помретъ, — ну, тогда пашпортъ…

— Будетъ болтать-то! — вдругъ ласково прервала молодая женщина, стоя возлѣ моего изголовья.

— Да я ничего, радъ только! — возразилъ мужикъ, и дѣйствительно, все лицо его было воодушевлено радостью; онъ то садился, то вставалъ, все время сильно волнуясь.

— Урядникъ — дай ему Богъ здоровья! — и насчетъ фершала меня натакалъ. Я къ фершалу. А фершалъ у насъ, прямо сказать, на всѣ руки. Всѣхъ лечитъ, кто ни попадетъ. Баба послѣ родовъ занеможетъ — къ нему. Господинъ какой разстроился — къ нему, къ фершалу нашему. Намедни собака, лягашъ, у писаря черноозерскаго хвостъ опустила — къ фершалу. Меринъ у сосѣда вонъ на переднія ноги ослабъ — къ нему же. То-есть всякую животную онъ берется лечить… кошку только не пробовалъ!…

— Будетъ ужь, будетъ! — возразила молодая женщина. — Опокой ему нуженъ, а ты болтаешь зря!

— Да я ничего… я говорю только: слава тебѣ, Господи, что дѣло на поправку пошло!

Женщина стала поправлять мою постель, и въ то время, какъ глаза ея ласково смотрѣли на меня, руки ея ловко и быстро сдѣлали все, что мнѣ было нужно. Она поправила мнѣ подушку, закрыла грудь мнѣ и нѣжно отвела мои волосы со лба. А дѣвушка стояла поодаль и съ радостнымъ испугомъ слѣдила за мной, какъ бы готовая сдѣлать все, что я попрошу.

— Испить не хочешь ли ты? Тепленькое молочко у меня есть… Выпей!…

Я могъ только глазами изъявить согласіе, потому что, вмѣсто словъ, у меня вышелъ невнятный шепотъ. Я посмотрѣлъ себѣ на руки: онѣ почти высохли за эти три недѣли, — и я чувствовалъ, какъ кожа обтянулась на моихъ щекахъ, а глаза мои ушли глубоко внутрь. Я не могъ отъ слабости разжать губъ и не въ силахъ былъ кивнуть головой. Но обѣ женщины угадали мой взглядъ: дѣвушка устремилась къ печкѣ, вынула оттуда молоко, налила въ чашку и передала ее теткѣ, а эта послѣдняя одною рукой приподняла мою голову, а другою поднесла осторожно къ моимъ губамъ чашку.

— Господи благослови!… пей, сердешный! — говорила она, когда я съ трудомъ разжалъ губы и сдѣлалъ нѣсколько глотковъ. Больше я не могъ.

Въ эту минуту опять заговорилъ мужикъ:

— Ничего, пущай пьетъ… Пей, баринъ… Вѣдь, вотъ эти бабы какія! Я бы вотъ совсѣмъ тутъ лишился головы, а ужь онѣ знаютъ свое дѣло, — и молочка, и водицы, и подушку надо поправить, и волосья… А я бы тутъ только хлопалъ глазами, какъ дуракъ, — помощи въ этомъ разѣ у меня нѣтъ… Ничего, пущай поправляется… Ужь теперь мы скоро бѣгать будемъ!…

Онъ говорилъ весь взволнованный, его широкое лицо свѣтилось улыбкой, и онъ, повидимому, не могъ удержаться отъ выраженія своего восторга по случаю моего выздоровленія. Да и на всѣхъ трехъ добрыхъ лицахъ семьи сіяла радость, желаніе помочь мнѣ и простая доброта. Эта радость перелилась и въ меня. Что-то вдругъ забилось въ груди у меня, слезы выступили на моихъ глазахъ; мнѣ хотѣлось выразить благодарность, но я только въ состояніи былъ невнятно прошептать слова любви…

Это волненіе утомило меня; вѣки мои сами опустились, но, закрывъ глаза, я, все-таки, видѣлъ всю обстановку, таракановъ, теленка съ розовою мордочкой и съ черными глазами, дѣвушку, ея тетку и широкое лицо мужика, которое постепенно расплылось въ необъятную улыбку и окрасило всѣ мои видѣнія розовымъ свѣтомъ. Невыразимое счастье и глубокій покой овладѣли всѣмъ моимъ организмомъ, и я заснулъ въ какомъ-то упоеніи.

IV.

Когда я снова открылъ глаза, послѣ двѣнадцати часовъ глубокаго сна, въ избѣ было пусто и царила мертвая тишина; не было ни людей, ни теленка, только тараканы за печкой продолжали свои путешествія. Я слышалъ собственное тихое дыханіе и могъ сосчитать медленные удары своего сердца. На меня вдругъ напала тоска, какъ будто я что-то потерялъ. Гдѣ они всѣ? — думалъ я и искалъ глазами людей, къ которымъ такъ непонятно привязался. Съ тоской ожидая ихъ, я тутъ только смутно вспомнилъ отрывки того бреда, въ которомъ я метался нѣсколько недѣль. Посреди ужасовъ отвратительныхъ видѣній мнѣ припомнились, какъ въ туманѣ, два женскихъ лица, ласковыхъ, добрыхъ, сострадательныхъ; они отгоняли мои огненные образы и вѣяли на меня прохладой… Вотъ когда я привязался къ нимъ.

Но мое волненіе продолжалось недолго: дверь вдругъ отворилась и въ избу вошла сначала молодая женщина, потомъ дѣвушка съ мальчикомъ, а вслѣдъ за ними вскорѣ и самъ хозяинъ. Разбрелись они всѣ по дѣламъ, а меня не боялись оставить одного, потому что я спалъ здоровымъ сномъ. Я обрадовался, какъ ребенокъ, когда всѣхъ ихъ снова увидалъ. Женщина принялась сейчасъ же хлопотать около меня, мальчуганъ залѣзъ на печку и оттуда, не сводя глазъ, наблюдалъ за мной, а самъ хозяинъ, попрежнему, болталъ, не въ состояніи будучи удержаться отъ выраженія своихъ чувствъ, которыя всѣ цѣликомъ ярко рисовались на его открытомъ лицѣ.

— Ловко! мы тутъ всѣ кое-куда разбрелись, а нашъ гость вонъ ужь молодцомъ смотритъ. Молочка? — ну, ничего, пущай пьетъ… Пей, Иванъ Миколаичъ! (откуда-то онъ ужь и имя мое узналъ). Фершалъ нынче обѣщалъ побывать и говоритъ: «Вы, черти, не вздумайте его кормить толокномъ!… Теперь, говорить, ему слѣдуетъ курицу, мясо, супъ, чтобы животъ ему не пучило!» Что-жь, это можно… Больному человѣку и въ постъ, въ случаѣ чего, полагается, — Богъ проститъ!… Завтра же все раздобудемъ… Ловко! Полчашки ужь выпилъ… молодецъ!…

Это онъ меня такъ воодушевлялъ, когда я пилъ молоко, поданное мнѣ хозяйкой. Невозможно было удержаться отъ улыбки. Въ этотъ день я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ по пути выздоровленія, въ первый разъ заговорилъ, хотя шепотомъ, и нашелъ въ себѣ силу двигать руками и ногами. Впрочемъ, нѣсколько часовъ участія моего въ разговорѣ семьи утомили меня, и я снова закрылъ глаза, полный покоя и счастья.

Съ этого дня я быстро сталъ поправляться и какъ бы вновь выросталъ тѣломъ и душой. Черезъ нѣсколько дней я уже самъ поворачивался на постели, а еще черезъ нѣсколько дней могъ сидѣть. Участіе всей семьи ко мнѣ проявлялось ежеминутно въ сотнѣ мелочей; мы какъ будто нѣсколько лѣтъ жили вмѣстѣ и привыкли во всемъ другъ къ другу. Между нами происходили постоянные разговоры, не возбуждавшіе никакихъ недоразумѣній. Отношенія становились дружескія, родныя. Впрочемъ, къ различнымъ членамъ семьи у меня были различныя отношенія.

Дольше всѣхъ не признавалъ меня равнымъ себѣ мальчуганъ Васька, упорно выглядывая дикаремъ. Забѣгая послѣ игръ на дворѣ въ избу, онъ или влѣзалъ на печку и оттуда пытливо наблюдалъ за всѣми моими движеніями, или уходилъ въ дальній уголъ и тамъ, засунувъ пальцы въ ротъ, молчалъ на всѣ мои шутки.

— Пёсъ его знаетъ, въ кого и уродился эдакій волченокъ! — говорила съ улыбкой мать его. — Васька! ты это чего глазищи-то косишь отъ Ивана Миколаича? У, дуракъ!

Васька на всѣ эти упреки пуще косилъ глазами и глубже засовывалъ пальцы въ ротъ. И долго впослѣдствіи онъ дичился меня.

Дѣвушка Даша, племянница моихъ друзей-хозяевъ, то и дѣло старалась услужить мнѣ, болтала со мной, повидимому, свободно, но въ ея лицѣ постоянно мелькала застѣнчивость, которая перешла и на меня; я даже больше, пожалуй, стѣснялся, когда глядѣлъ на это молодое лицо. Мы свободно смотрѣли другъ на друга только въ присутствіи самой Василисы.

Эта молодая хозяйка съ перваго же взгляда казалась одною изъ тѣхъ умныхъ женщинъ, съ которыми такъ легко говоритъ и къ которымъ чувствуешь невольное уваженіе. Ловкая въ движеніяхъ, тихо, но съ необычайною быстротой работающая, Василиса все дѣлала съ величайшимъ тактомъ. На лицѣ ея блуждала чуть замѣтная улыбка, глаза свѣтились лаской, и, въ то же время, каждое движеніе ея было твердое, какъ результатъ заранѣе обдуманнаго плана, а каждое ея слово, повидимому, незначительное, вытекало логически изъ цѣлаго ряда разумныхъ мыслей. Никого въ семьѣ не насилуя, она пользовалась неоспоримымъ вліяніемъ. Я никогда не слышалъ съ ея стороны приказаній ни племянницѣ, ни мужу, но оба они дѣлали съ удовольствіемъ все, о чемъ она говорила. Она никогда не совѣтовала, по просто говорила, и, однако, слова ея принимались за послѣднее рѣшеніе; никого не принуждая что-нибудь сдѣлать, она сама работала, но всѣ старались взять на себя начатую ею работу. Даша питала къ ней безграничное довѣріе, а мужъ постоянно обнаруживалъ неравнодушіе къ ней.

Проводили мы время тихо. Иногда я что-нибудь разсказывалъ, но чаще молчалъ, наблюдалъ за работами по дому обѣихъ женщинъ, что мнѣ доставляло непонятное удовольствіе.

Но картина мѣнялась, когда въ избу входилъ самъ Петръ Митрофанычъ. Когда онъ, съ шумомъ отворивъ дверь, входилъ въ избу, съ нимъ врывался свѣжій воздухъ, шумъ, движеніе, громкій разговоръ, запахъ сѣна, солнечный свѣтъ, смѣхъ и оживленіе. Шапка его сдвинута на затылокъ; воротъ растегнутъ. Лицо открытое, само по себѣ возбуждающее веселье. Экспансивная натура его способна была оживить, кажется, мертваго. Каждое слово его, само по себѣ вовсе не смѣшное, вызывало въ окружающихъ смѣхъ и счастливое настроеніе. Едва онъ открывалъ свой широкій ротъ, какъ уже всѣ улыбались. Размахивая большими лапами, онъ говорилъ безпорядочно, но самъ увлекался и хохоталъ такъ, что смѣхъ его вырывался наружу и раскатывался по всей улицѣ. Курчавые волосы покрывали его голову въ живописномъ безпорядкѣ, а пальцы его рукъ всегда торчали въ разныя стороны всею пятерней. Все у него было широко: спина, ноги, носъ, пятерни, разговоръ, мысли, волненія, и все это ползло врозь, ширилось. Когда онъ что-нибудь объявлялъ, то ноги разставлялъ врозь, растопыривалъ пальцы и говорилъ, дѣлая неожиданныя сопоставленія.

Кажется, скрыть въ себѣ онъ ничего не могъ, всякое чувство сейчасъ же вырывалось изъ него наружу, какъ паръ и пузыри изъ клокотавшаго въ печкѣ чугуна. Это чувство сейчасъ же разливалось у него по лицу, по рукамъ, растопыривало его пятерни и заставляло размахивать ими по воздуху. Что-нибудь описывая, онъ преувеличивалъ каждую вещь, придавая ей страшные размѣры. Въ десятый разъ разсказывая, какъ онъ везъ меня со станціи и какъ отъ ужаса шевелились у него подъ шапкой волосы, онъ и меня приводилъ въ ужасъ. Онъ никогда не вралъ, только всему придавалъ необъятные размѣры.

Неумѣренный въ своихъ чувствахъ, онъ и темныя стороны описывалъ съ огромными преувеличеніями. Я не видалъ его еще разгнѣваннымъ и мрачнымъ, но когда въ первый разъ увидалъ его такимъ, то вообразилъ, что постель подо мною падаетъ, а наша изба лопнула и разваливается.

Это было во вторникъ на Страстной недѣлѣ. Даша, Василиса и я — всѣ мы втроемъ мирно бесѣдовали, дѣлая длинные промежутки молчанія. Васька лежалъ на палатяхъ и, свѣсивъ бѣлесую голову свою внизъ, отъ времени до времени искоса поглядывалъ на меня. Вдругъ дверь широко распахнулась и вмѣстѣ съ кучей холоднаго воздуха вошелъ Митрофанычъ. Шапка его, какъ всегда, была сдвинута на затылокъ; въ бородѣ висѣла щепка, воротъ рубахи и полушубка былъ растегнутъ. Но лицо его было темно, а надъ разгнѣванными глазами густыя брови его мрачно были сдвинуты, какъ у кота, прицѣлившагося прыгнуть на мышь.

Не говоря ни слова, онъ взялъ съ головы шапку и — бацъ объ полъ! Развязалъ кушакъ съ полушубка и — бацъ его за печку! А сдернувъ съ плеча полушубокъ, онъ швырнулъ его на лавку такъ, что тотъ плашмя растянулся по полу и разбросилъ рукава. Опять ни говоря ни слова, Митрофанычъ сѣлъ на лавку и поглядѣлъ на всѣхъ такимъ темнымъ взоромъ, что я ожидалъ уже какого-нибудь несчастія. Что за диковина! — думалъ я.

Вдругъ онъ проговорилъ мрачно:

— Сволочь!

Никто ему не возразилъ.

— Толстомордый дьяволъ! — еще брякнулъ онъ.

Я недоумѣвалъ. Василиса также молчала, только лицо ея сдѣлалось задумчивѣе и строже.

— Хуже пса такой человѣкъ… Вотъ тебѣ и Свѣтлое Христово Воскресеніе… безъ говядины! — закричалъ онъ бурно, весь красный.

Василиса слегка сдвинула брови и задумчиво продолжала работать. Наконецъ, бросивъ пытливый взглядъ на мужа, она тихо спросила:

— Въ лавочкѣ, что ли, былъ?

— А то гдѣ же больше! Конечно, у толстомордаго Микитки. Пришелъ, прошу къ празднику говядины, а онъ, какъ песъ безчувственный, зачалъ лаять… Не даетъ. «Ты, говоритъ, забралъ уже на два цѣлковыхъ, — не дамъ!» Ахъ, ты, шкура поганая! Цѣлый годъ беремъ у него, а тутъ вдругъ передъ праздникомъ лишаетъ! Гдѣ же теперь возьмешь, — у чорта подъ хвостомъ?

— Можно и въ другомъ мѣстѣ взять… — какъ бы про себя возразила Василиса.

Митрофанычъ мрачно посмотрѣлъ на нее, но, видимо, слова жены подѣйствовали на него охлаждающимъ образомъ, — нѣсколько складокъ, на его лицѣ разгладились, а брови приподнялись.

— Не даетъ Микитка, и песъ съ нимъ, — свѣтъ не клиномъ сошелся. Богъ дастъ, по останемся безъ говядины…

Говоря это, Василиса задумчиво посмотрѣла вокругъ себя и что-то соображала. Митрофанычъ глядѣлъ на нее, и его широкое лицо мало-по-малу расплывалось. Здѣсь я вмѣшался, сказавъ, что я еще не заплатилъ за дорогу, и предложилъ Митрофанычу свои услуги. Моментально гнѣвъ его пропалъ и на поверхности его лица появился сильный конфузъ.

— Да развѣ я, Иванъ Миколаичъ, изъ-за денегъ?… Да я что… какъ же можно, чтобы я даже подумалъ попрошайничать у тебя? Господи Боже мой! вѣдь, я только про толстомордаго Микитку разговаривалъ, потому какъ онъ говядины мнѣ не отпущаетъ! Чай ты гость нашъ!…

Только съ помощью Василисы удалось убѣдить его, что деньги мои, заработанныя имъ, получить можно сейчасъ же и что въ этомъ никакого срама нѣтъ. Вообще, Митрофанычъ былъ чуткій ко всему. Такъ, чтобы его не заподозрили въ какой-нибудь корыстной мысли, онъ во время моей горячки спряталъ мой кошелекъ на божницу, за икону святителя Макарія, и теперь, доставъ оттуда его, подалъ мнѣ, причемъ побожился, что «лопни его утроба, онъ пальцемъ, то-есть, не шевелилъ чужія деньги».

Вскорѣ съ его крайними способами выраженія чувствъ я ближе познакомился и привыкъ не удивляться, когда онъ вдругъ неожиданно переходилъ отъ хохота къ мрачному взгляду. Какъ всѣ люди, надѣленные чрезмѣрнымъ воображеніемъ, онъ часто изъ пустяка создавалъ слона, но кто привыкъ къ этой необузданности, тотъ ужь ее не замѣчалъ. Къ тому же, чрезмѣрная радость и необузданный гнѣвъ его выражались сравнительно невиннымъ способомъ; чаще всего, за мрачное состояніе его отвѣчала шапка, которую онъ безъ милосердія бацалъ объ полъ.

— Вотъ и говядина у насъ будетъ… Не зачѣмъ было шумѣть, только шапку рвешь… — сказала Василиса съ тихимъ упрекомъ, когда вопросъ о говядинѣ мы разрѣшили.

Въ это время, на Страстной недѣли, я уже сталъ понемногу ходить. Мирное нравственное настроеніе, душевный покой, простая, но здоровая пища быстро возстановляли угасшія мои силы. На послѣднихъ дняхъ я принималъ уже живое участіе въ приготовленіяхъ къ празднику; вспомнивъ нѣсколько кухонныхъ секретовъ, я передалъ ихъ Василисѣ и Дашѣ; кромѣ того, самъ своими руками сдѣлалъ изъ досокъ посуду для сырной пасхи и сильно волновался, когда мы втроемъ составляли смѣсь изъ творогу, сахару и пр. Праздникъ мы встрѣтили и провели скромно и съ сіяющими лицами, причемъ самъ Митрофанычъ цѣлый день находился въ восторженномъ настроеніи и выражалъ его, по обыкновенію, необузданно, такъ что даже дикій Васька усомнился въ трезвомъ состояніи отца.

На третій день я въ первый разъ вышелъ на улицу, тепло одѣтый и подъ руку съ Митрофанычемъ. Голубое небо, яркое солнышко, весенніе ручейки, скрещивающіеся по всѣмъ направленіямъ, привели меня въ такое настроеніе, что я съ трудомъ удерживался отъ слезъ. Митрофанычъ привелъ меня на высокій берегъ рѣки, уже совершенно высохшій и сплошь облѣпленный народомъ. Я не подозрѣвалъ, что меня уже все село знаетъ, интересуется мною и выражаетъ мнѣ по всякому поводу сочувствіе. Усаженный на удобномъ мѣстѣ, я очутился среди нѣсколькихъ десятковъ мужиковъ и былъ подавленъ сострадательными взглядами, одобрительными словами, сочувственными совѣтами. Мнѣ нужно было много времени, чтобъ оправиться отъ волненія, вызваннаго наивными пожеланіями, и только успокоившись, я принялъ участіе въ праздничномъ настроеніи мужиковъ. А настроеніе это было поистинѣ праздничное.

Весенній воздухъ ласкалъ мнѣ лицо, солнце грѣло мое тѣло, обширный ландшафтъ успокоивалъ мои взоры. Прямо подъ ногами нашими бурлила рѣка, мутныя воды которой несли льдины; по всему протяженію крутаго берега шумѣли водопады, низвергаясь пѣнистыми потоками внизъ; тутъ же вокругъ гармонически журчали ручейки, съ тихимъ шепотомъ сливаясь съ рѣкой. Вдали виднѣлась мельница съ соломенною крышей, а кругомъ луга, покрытые тальникомъ, который издали бѣлѣлся пушистыми цвѣтами.

Быть можетъ, личное мое настроеніе все окрашивало въ радужные цвѣта, но я видѣлъ, что настроеніе всѣхъ облѣпившихъ берегъ было необыкновенное. И здѣсь, на мѣстѣ, я въ первый разъ понялъ тайну воскресенія мужика. Раньше эта тайна была недоступна мнѣ. Когда я въ газетахъ читалъ о голодѣ, положимъ, малмыжскихъ мужиковъ и подробности описанія ихъ послѣднихъ предсмертныхъ судорогъ, я съ ужасомъ констатировалъ фактъ: «ну, теперь малмыжскіе мужики померли, погубленные безчеловѣчіемъ людей и гнѣвомъ природы»; но когда черезъ нѣсколько мѣсяцевъ изъ тѣхъ же извѣстій узнавалъ, что малмыжскіе мужики успѣшно обдѣлываютъ свои поля, я съ недоумѣніемъ думалъ: «но, вѣдь, малмыжскіе мужики погибли, — какъ же они, мертвые, могутъ обдѣлывать поля?» И я ничего не понималъ.

Теперь я, на мѣстѣ прочувствовалъ эту тайну воскресенія изъ мертвыхъ. Малмыжскіе мужики дѣйствительно ежегодно помирали, но ежегодно весной, вмѣстѣ съ возрожденіемъ земли, они воскресали, какъ умершіе и похолодѣвшіе корни растеній. Ихъ оживляло это голубое бездонное небо и этотъ теплый воздухъ; а когда яркое солнце вскрывало рѣки и растопляло землю, когда взволнованныя имъ воды съ грохотомъ уносили всю грязь и смрадъ, накопившіеся въ продолженіе цѣлаго года, въ сердцѣ малмыжскихъ мужиковъ разбивалось отчаяніе, и они мужественно принимались снова за прерванную жизнь.

Я каждый день сталъ выходить, съ помощью Митрофаныча, на берегъ и по нѣскольку часовъ проводилъ среди шумной воскресшей толпы. Парни и дѣвки играли въ горѣлки; мальчишки боролись, бѣгали, играли въ бабки; мужики и бабы обмѣнивались шутками и веселыми разсказами; подвыпившіе орали пѣсни, дрались или цѣловались. Это была жизнь.

V.

За праздникъ, сидя на берегу бушевавшей рѣчки среди кучи веселаго, воскресшаго народа, я, незамѣтно для себя, перезнакомился со всею деревней. Дойти отъ нашего дома до берега мнѣ всегда помогалъ Митрофанычъ; но обратный путь я часто совершалъ при поддержкѣ какого-нибудь другаго мужика, и это сблизило меня со старыми и малыми. Самъ не желая того, я скоро узналъ всю подноготную каждаго. Откровенность между нами установилась какъ-то само собой. Одинъ разсказывалъ про свою домашнюю жизнь, другой — про свои мытарства на заработкахъ, третій въ подробностяхъ объяснялъ тотъ случай, когда потерялъ послѣднюю корову. Опять таки самъ не желая совѣтовать и учить, я долженъ былъ принять участіе въ рѣшеніи множества крошечныхъ вопросовъ.

А черезъ нѣсколько дней я былъ уже заваленъ мелкими дѣлишками. Одному мужику, плотно поѣвшему баранины и разстроившему брюхо, я какъ то посовѣтовалъ выпить касторки. Тотъ выпилъ и выздоровѣлъ; этого было достаточно, чтобы ко мнѣ, къ моему удивленію, полѣзли всѣ хворые. Пришелъ даже мужикъ, у котораго отъ дурной болѣзни все лицо превратилось въ лепешку.

— Пожалуйста, ужь полечи меня, господинъ… мочи моей нѣтъ! — говорилъ онъ, съ вѣрой смотря на меня.

Едва преодолѣвъ свое отвращеніе, я посовѣтовалъ ему обратиться въ городскую больницу, увѣряя, что я не лѣкарь.

— А говорили, будто ты больно хорошо пользуешь. Вонъ Семену-то помогъ же? Ну, и мнѣ подсоби.

Что мнѣ было дѣлать? Я продолжалъ убѣждать отправиться въ городъ и лечь въ больницу.

— Да и тамъ докторъ только немного поможетъ тебѣ… Новый носъ, во всякомъ случаѣ, не приставитъ, — возразилъ я.

— Да носъ-то мнѣ наплевать! Чорта ли мнѣ въ носу-ту! Хоть бы остановить-то, ходу-то хоть бы не дать, — вотъ объ чемъ я говорю. Дай, ради Бога, чего ни-на-есть!

Насилу я отвязался отъ этого мужика, увѣреннаго, что моимъ лѣкарствомъ (касторкой) можно вылсчить его болѣзнь.

Одной старухѣ я написалъ письмо къ сыну ея, солдату, — и этого опять было достаточно, чтобы ко мнѣ полѣзли съ письмами. Въ другой разъ я написалъ просьбу одному мужику, и съ этого дня я долженъ былъ написать разныхъ прошеній десятка два. Въ началѣ Ѳоминой недѣли пришелъ ко мнѣ какой-то косоглазый мужиченко и съ таинственнымъ видомъ сталъ упрашивать меня написать ему просьбу на другаго мужика, съ которымъ онъ судился. Долго я не могъ понять сущности дѣла; наконецъ, послѣ долгихъ разспросовъ мнѣ удалось узнать, что косоглазый хочетъ повредить своему сосѣду.

— Ты ужь такую мнѣ сочини грамоту, чтобы Микитку сразу пригвоздить… Садануть его въ такомъ родѣ, чтобъ онъ присѣлъ и ополоумѣлъ, — вотъ ты какое мнѣ составь ходайство!

Я былъ одинъ въ нашей избѣ: ни Митрофаныча, ни женщинъ, съ которыми бы я могъ посовѣтоваться, не было въ эту минуту и я недоумѣвалъ, какъ мнѣ быть? Наотрѣзъ отказать въ просьбѣ косоглазому мужику неловко было, потому что сущности дѣла я, все-таки, не понималъ; согласиться написать ему просьбу также не могъ. Не понравился онъ мнѣ съ перваго взгляда. Въ косыхъ его глазахъ бѣгало плутовство; низкій, заросшій шерстью, лобъ его, раздувавшіяся ноздри, постоянныя гримасы его, — все это было скверно въ немъ. Говорилъ онъ тихо и безпрестанно оглядывался, словно боялся, что его застанутъ на мѣстѣ преступленія. Но нашего брата можно всегда подкупить лохмотьями, а этого добра на немъ было достаточно, — все одѣяніе: и глянцевитый, съ бахромой на подолѣ, полушубокъ, и рваная шапченка, и еле державшіеся опорки, — все это представляло одни лоскутки, вдобавокъ отъ него пахло какимъ-то мускусомъ, какъ отъ козла. Могъ ли я отнестись къ нему круто? Кромѣ того, я всегда избѣгалъ опредѣлять людей по наружному виду. Благодаря всему этому, я сказался нездоровымъ (я былъ, въ самомъ дѣлѣ, утомленъ) и велѣлъ мужику придти завтра.

Онъ ничего, не настаивалъ, но, понизивъ свой голосъ еще на одинъ тонъ, вдругъ попросилъ дать ему до завтра двугривенный; по его словамъ, этотъ капиталъ страсть какъ былъ ему нуженъ и, притомъ, только до завтра. Ну, что же, я далъ. Онъ ушелъ, только мускусъ долго еще послѣ его ухода стоялъ въ избѣ.

Когда вернулись всѣ мои домашніе, я разсказалъ про этотъ случай. Даша разсмѣялась, Василиса нахмурилась, а Митрофанычъ вдругъ разозлился. На широкомъ лицѣ его показалась черная туча и онъ съ гнѣвомъ сѣлъ на лавку противъ меня.

— Приходилъ Васька? — спросилъ онъ съ яростью.

— Я не спросилъ, кто онъ.

— Да, онъ самый, Васька Сайкинъ. Косой?…Ну, онъ! Ахъ, ты, Боже мой!… И онъ просилъ тебя просьбу ему сочинить?… Ахъ, онъ, поганецъ эдакой!

— Да, просилъ сочинить, — сказалъ я.

— А ты ему по уху не далъ? — спросилъ Митрофанычъ съ любопытствомъ и надеждой, что я уже это сдѣлалъ.

— И въ загорбокъ ему не наклалъ? Хорошаго, напримѣръ, тумака въ затылокъ?

— Да не за что было…

— Ну, такъ! Такъ я и зналъ! — закричалъ Митрофанычъ, весь красный.

— Что же тутъ такого? — спросилъ я съ недоумѣніемъ.

Митрофанычъ только съ отчаяніемъ посмотрѣлъ на меня.

— Боже ты мой! Да, вѣдь, это поганецъ-то какой! Пронюхалъ, что ты доберъ, а насъ никого нѣтъ, и прилѣзъ! Ну, да ладно, завтра я ему накладу. Завсегда его надо дуть, иначе это такой поганецъ!… Пожалуйста, не привѣчай его! Самый гиблый мужичонко, кляузникъ, обманщикъ, наглый врунъ!

Митрофанычъ на мои вопросы разсказалъ нѣсколько случаевъ изъ жизни Васьки Сайкина, и я долженъ былъ отчасти согласиться, что прогнать его стоило, хотя дать ему по уху, при первомъ же знакомствѣ, трудно было рѣшиться. Впослѣдствіи этотъ мужичонко напомнилъ о себѣ.

На этотъ разъ я только посмѣялся надъ собой, успокоилъ необузданный гнѣвъ Митрофаныча и далъ себѣ слово осторожно вмѣшиваться во взаимныя отношенія мужиковъ. Съ этого дня мнѣ пришлось кое въ чемъ отказывать приходящимъ, — я боялся сдѣлать промахъ. Кромѣ того, писаніе писемъ, прошеній и кляузъ мнѣ совсѣмъ было не по душѣ.

Впрочемъ, эти дѣлишки занимали незначительное мѣсто въ деревенской жизни; вскорѣ я увидалъ, что окружающіе меня во всемъ нуждались, и будь мои знанія въ тысячу разъ больше, они быстро были бы впитаны деревней, которая, какъ губка, жадно вбираетъ въ себя все, что притекаетъ къ ней извнѣ. И мужики, и бабы невинно эксплуатировали меня всѣмъ, чѣмъ только могли. Думаю, что то же самое продѣлываютъ они и со всякимъ свѣжимъ человѣкомъ. Той заскорузлой косности и тупоумія, которыя приписываются мужику, я вовсе не замѣтилъ; напротивъ, всякое слово, слухъ, обрывокъ разговора, кусочекъ новости, — все это жадно подхватывалось деревенскимъ умомъ и при помощи воображенія претворялось въ глубокое убѣжденіе, отчего нерѣдко какая-нибудь вещь, возникшая гдѣ-нибудь далеко, превращалась въ деревнѣ въ вычурную сказку; съ тѣмъ вмѣстѣ, голодный деревенскій умъ способенъ поглотить безконечную груду знаній.

VI.

Снѣгъ повсюду сошелъ, поля обнажились, и сѣрый тонъ ихъ покрова кое-гдѣ уже переходилъ въ чуть замѣтный зеленый цвѣтъ. Обогрѣваемая горячимъ солнцемъ, земля, казалось, тяжело дышала, паръ густыми клубами поднимался изъ нея, а по утрамъ на зарѣ долины залиты были туманомъ. Быстро подходило время весенней пашни.

Картина деревни измѣнилась. Нигдѣ больше нельзя было замѣтить кучекъ празднаго народа; берегъ рѣчки опустѣлъ; цвѣтныя платья замѣнились посконными; на улицѣ не было ни души. Но за то на дворахъ шло дѣятельное приготовленіе къ выѣзду въ поле. Это еще не была страда, но уже мысли были полны тревогъ. Всѣ хозяева безпокойно копошились во дворахъ, починивая бороны, поправляя косы; повсюду раздавался стукъ топоровъ и визгъ пилъ. У многихъ оказались недочеты. У того лемехъ заржавѣлъ; другой ручекъ отъ сохи не находилъ; третьему надо было подкармливать лошадь, которая за зиму превратилась въ пустую шкуру. У иного вовсе не было ни лошади, ни сохи, но онъ, все-таки, безпокойно копошился во дворѣ, ломая голову надъ тѣмъ, съ кѣмъ изъ сосѣдей ему соединиться, чтобы кое-какъ наковырять яроваго поля. Всѣ были заняты.

Я одинъ не зналъ, за что приняться. Въ первый разъ мнѣ здѣсь стало скучно. Силы мои замѣтно возстановились; я чувствовалъ, какъ я росъ и крѣпъ, но теперь вдругъ мнѣ скучно и неловко сдѣлалось среди занятыхъ и обезпокоенныхъ людей. Это, впрочемъ, продолжалось только одинъ день.

На слѣдующій день я не вышелъ изъ дому; помогая Митрофанычу, я отыскалъ много работы, которая сейчасъ же заинтересовала и заняла мое время. Мы осмотрѣли вмѣстѣ всю сбрую, соху, борону, колеса и повсюду открыли недостатки. Но главный недостатокъ былъ въ лошади, заморенной во время зимы извозомъ; Митрофанычъ, правда, увѣрялъ, что его лошадь особенная, съ исключительнымъ характеромъ, по фактъ нельзя было скрыть: ребра ея выставились наружу, мослы крупа обострились, и она держала голову книзу; очевидно было, что хотя меринъ былъ и особенный, но къ весенней работѣ не годился. И я видѣлъ, съ какою тайною заботой Митрофанычъ занялся откармливаніемъ его.

Оставивъ его за этимъ дѣломъ, я придумалъ сдѣлать новую борону. Еще мальчуганомъ я баловался пилой и топоромъ. Кромѣ того, я увѣренъ, что для интеллигентнаго человѣка не существуетъ недоступнаго труда, — онъ всему можетъ скоро научиться. Теперь, осмотрѣвъ старую борону, я увидѣлъ, что сдѣлать новую — задача не хитрая. Топоръ и пила у насъ были, буравъ и рубанокъ гдѣ-нибудь можно было достать; я попросилъ только Митрофаныча дать мнѣ лѣсу. Онъ недовѣрчиво отнесся къ моимъ плотничьимъ способностямъ, но по добротѣ указалъ мнѣ нѣсколько лѣсинъ. Я сейчасъ же принялся за работу. Къ моему удовольствію, Митрофанычъ цѣлый этотъ день бѣгалъ гдѣ-то, и я могъ на свободѣ предаваться тяпанью. Обтесавъ лѣсины, я обстругалъ ихъ, пригналъ и сбилъ; потомъ выколотилъ изъ старой, гнилой бороны зубья и принялся вертѣть дыры. Къ вечеру я усталъ страшно, но борона была, все-таки, готова.

Когда Митрофанычъ увидалъ плодъ моихъ торопливыхъ стараній, то пришелъ сначала въ изумленіе, а затѣмъ, со свойственною ему необузданностью, принялся въ восторгѣ хохотать. Перевертывая на всѣ стороны мое издѣліе, онъ хохоталъ такъ, что перепугалъ куръ, быть можетъ, сосѣдей и нашихъ женщинъ, которыя собрались также около бороны. Мнѣ съ трудомъ удалось увѣрить моихъ друзей, что не всякій баринъ — синонимъ воумѣлаго бездѣльника; впрочемъ, разница между интеллигентнымъ человѣкомъ и бариномъ таки осталась для нихъ на этотъ разъ темной, и только впослѣдствіи я нашелъ случай провести наглядную границу. А теперь, удовлетворенный хохотомъ и одобрительными взглядами, я пока согласился быть исключительнымъ бариномъ.

Въ слѣдующіе дни я уже самъ, въ качествѣ знатока, исполнилъ нѣсколько необходимыхъ работъ: поправилъ телѣгу, пригналъ старую рукоятку къ новой сохѣ, поправилъ заборъ, свернувшійся на бокъ, и могъ бы найти безконечное множество возни по дому. Мои подѣлки выходили недурно, но отъ одного недостатка я никакъ не могъ отвязаться: мой трудъ былъ торопливый, нервный, безпорядочный. Очевидно, я цѣликомъ переносилъ всѣ свойства умственной дѣятельности на физическій трудъ. Между тѣмъ, разница между обоими родами труда громадная: въ то время, какъ быстрая смѣна сильныхъ возбужденій и полнаго покоя составляетъ необходимое условіе успѣшнаго умственнаго труда, физическій трудъ требуетъ равномѣрности и правильности; для умственнаго труда и самое сильное возбужденіе есть, въ то же время, самое богатое по результатамъ, а физическій трудъ отъ лишняго возбужденія только страдаетъ. Перенося цѣликомъ одинъ родъ работы на другой, я часто буквально одними нервами работалъ, отчего страшно уставалъ и долженъ былъ дѣлать длинные промежутки между двумя дѣлами.

— Брось ты, голубчикъ, этотъ заборъ-то, — успѣешь еще! Отдохни лучше, — то и дѣло совѣтовала мнѣ Василиса, видя, какъ я изнемогаю.

Вскорѣ я долженъ былъ отложить придуманныя мною постройки и починки, отвлеченный другими, болѣе спѣшными занятіями.

Дѣло шло все о той же лошади. Я видѣлъ, что Митрофанычъ тайно былъ сильно смущенъ некрасивымъ видомъ характернаго мерина, который никакъ не поправлялся, несмотря на всѣ хлопоты хозяина. Митрофанычъ набивалъ ему брюхо чѣмъ попало: рубленая солома, облитая болтушкой, сѣно, отруби, — все это Митрофанычъ тащилъ подъ сарай и поспѣшно набивалъ мерина всякою всячиной. На послѣднія деньги онъ купилъ полтора пуда сѣна, всыпалъ въ мерина и наблюдалъ, что изъ этого выйдетъ. Когда овесъ вышелъ, Митрофанычъ сбѣгалъ къ дьячку, досталъ съ десятокъ караваевъ, оставшихся у него отъ пасхальнаго сбора, и также положилъ въ мерина. Но видимыхъ результатовъ не оказалось. Меринъ все жралъ, однако, не поправлялся. Нѣсколько разъ Митрофанычъ тайкомъ отъ Василисы припрятывалъ куски и другіе объѣдки отъ обѣда; одинъ разъ онъ, въ попыхахъ, утаилъ остатки рыбнаго пирога; характерный меринъ все это съѣлъ, не исключая и рыбнаго пирога, но не поправлялся. Только брюхо у него непомѣрно раздулось и уже не помѣщалось въ оглобли, мослы же его продолжали торчать попрежнему.

Митрофанычъ, видимо, впалъ въ заблужденіе, надѣясь изъ чучелы сдѣлать живое существо. Наконецъ, завѣса на его глазахъ открылась и онъ впалъ моментально въ мрачное отчаяніе. Вернувшись однажды съ мельницы, онъ выпрягъ или, лучше сказать, вырвалъ лошадь изъ оглоблей и сталъ сдирать съ нея хомутъ. Потомъ, взявъ хомутъ на руки, онъ поглядѣлъ на него и вдругъ — бацъ его объ землю! Стащивъ затѣмъ недоуздокъ, онъ размахнулся имъ и — бацъ его въ стѣну амбара! Я думалъ, что вотъ онъ сейчасъ и съ шапкой такъ же поступитъ; однако, его гнѣвъ нашелъ другой выходъ, — это была подвернувшаяся подъ ноги дуга, которую онъ отшвырнулъ куда-то на задній дворъ. Лицо его было темнѣе тучи, несущей громъ и молнію. Было очевидно, что въ глазахъ его все приняло вдругъ мрачный оттѣнокъ — и небо, и земля, и люди, и въ особенности талантливый меринъ. Замѣтивъ меня на дворѣ, онъ вдругъ вскрикнуть:

— Окончательно моя прорва ни къ чему!

— Неужели не будетъ работать? — спросилъ я.

— Какого чорта дожидать отъ этого брюхана!… Самъ посуди, съ мельницы чуть дотащился!… Ни въ жисть ему не стащить соху…

— Какъ же быть?

— А я почемъ знаю! Окончательно руки у меня отвалились, не на чемъ мнѣ выѣзжать въ поле… Чистая прорва! Брюханъ! Свинья эдакая! Вотъ смотри на эдакую живодерню!

Я едва успѣлъ слѣдить за отборными ругательствами, посылаемыми въ сторону несчастнаго инвалида, который понуро все это время стоялъ подъ сараемъ и жевалъ сѣно, тощій и печальный.

На крикъ вышла изъ дому Даша (Василиса полоскала бѣлье на рѣчкѣ), и мы втроемъ стали обсуждать критическое положеніе. Черезъ два-три дня Митрофанычу предстояло выѣзжать въ поле, а настоящей лошади не было. Я раньше обдумывалъ все это, но до послѣдняго дня колебался; денегъ у меня осталось мало, — совсѣмъ остаться безъ нихъ я боялся; между тѣмъ, к лошадь въ домѣ была необходима. Теперь я рѣшился.

— Знаешь что, Митрофанычъ, давайте поговоримъ и авось что-нибудь придумаемъ… Знаешь, что я придумалъ?

— Ну, что? — возразилъ Митрофанычъ, все еще мрачный. Но за то Даша смотрѣла на меня во всѣ глаза.

— Что бы ты сказалъ, — продолжалъ я, — еслибъ я остался у васъ на все лѣто?

— Что же, это хорошо… Тутъ у насъ славно, вотъ скоро лѣсъ, луга, поля, — все зазеленѣетъ. Чудесно у насъ… И рѣка, и мельница — очень тутъ хорошо.

На мрачномъ лицѣ Митрофаныча появилась улыбка.

— Такъ остаться?

— Отчего же, ежели мы тебѣ ничего… Ты намъ полюбился, а мы тебѣ — не знаю, можетъ, не угодили?

— Такъ я останусь.

Туча на лицѣ Митрофаныча вдругъ расплылась въ широкую улыбку, какъ солнце, прорвавшее темныя облака. Даша пристально посмотрѣла на меня своими счастливыми глазами.

— Вотъ мы и рѣшили все… Ты видѣлъ, сколько у меня денегъ, какъ разъ на лошадь. Если я останусь у васъ — деньги мнѣ не нужны. Давайте купимъ лошадь?

Митрофанычъ пересталъ улыбаться и пристально посмотрѣлъ на меня, недоумѣвая. Чуткій во всѣхъ отношеніяхъ, онъ теперь сильно смутился, не зная еще, какъ ему принять мое предложеніе. Онъ какъ будто боялся, что проронитъ какое-нибудь неосторожное слово, оскорбительное для меня. Совершенно растерянный, онъ смотрѣлъ на меня, на Дашу и по сторонамъ.

— Купимъ лошадь, работать будемъ вмѣстѣ, я у васъ за лѣто поправлюсь, а тамъ увидимъ. Какъ ты думаешь?

— Да чего ты, дядя, молчишь? То отъ твоего крику уши звенятъ, а тутъ замолчалъ!

— Да я ничего… я только радъ, больше ничего!

— Ну, такъ, значитъ, дѣло мы покончили и говорить больше объ этомъ не стоитъ, — сказалъ я, самъ сильно взволнованный.

Рѣшеніе это во мнѣ какъ-то сразу сказалось и вышло такъ естественно, что я самъ былъ удивленъ. Не задавая себѣ послѣ болѣзни вопроса о будущемъ, я инстинктивно жилъ день за днемъ; я поправлялся послѣ пережитаго переворота, чувствовалъ себя отлично и ни о чемъ не думалъ; но въ эту минуту я вдругъ опредѣлилъ себя къ мѣсту на цѣлое лѣто. А что же потомъ, по истеченіи лѣта? Объ этомъ я не спрашивалъ себя, смутно ожидая, что тамъ, дальше, что-то хорошее, счастливое пойдетъ…

Быть можетъ, нѣкоторую долю этого оптимизма надо отнести на счетъ моего вновь ростущаго организма; извѣстно, что пережившій какую-нибудь тяжелую болѣзнь какъ бы второй разъ родится и дѣтски привѣтствуетъ весь міръ. Но, помимо этого, было еще кое-что. Я имѣлъ счастіе попасть въ хорошую семью, которую невольно полюбилъ. Вѣроятно, надъ головой этой семьи не пролетѣло еще ни одной изъ тѣхъ деревенскихъ бурь, которыя сбиваютъ съ ногъ деревенскихъ людей, подкашиваютъ ихъ силы и обезсиливаютъ ихъ характеры, и вотъ почему жизнь моихъ друзей текла правильно, а ихъ взаимныя отношенія были добрыя и дружескія.

Затѣмъ было еще кое-что…

Однимъ словомъ, среди этихъ людей я жилъ, какъ свой, и сознавалъ себя довольнымъ, какъ никогда. А послѣ выясненія вопроса о моемъ житьѣ наша дружба еще болѣе закрѣпилась.

На другой же день Митрофанычъ поѣхалъ покупать себѣ лошадь, а мы съ Василисой и Дашей завели оживленный споръ объ огородѣ. Я давно объ этомъ думалъ, но боялся осрамиться. Въ дѣтствѣ я съ большимъ удовольствіемъ участвовалъ въ огородничествѣ матери, которая знала это искусство и любила его; теперь ребяческія шалости мнѣ пригодились. Когда Василиса стала приготовляться къ обработкѣ огорода, я рѣшился вмѣшаться въ работу. Василиса сажала только лукъ, да картофель, а мнѣ хотѣлось поучить ее воздѣлывать множество другихъ огородныхъ растеній, цѣнныхъ за барскими столами. Мнѣ казалось, что изъ огорода можно сдѣлать доходную статью. Но, въ то же время, я боялся осрамиться. Мною овладѣло сильное волненіе, когда я принялся сообщать Василисѣ свой планъ.

Василиса недовѣрчиво слушала меня и, видимо, не вѣрила; она сомнѣвалась, чтобъ изъ огорода можно было сдѣлать что-нибудь большее; кромѣ того, перечисленныя мною растенія просто затмили ей голову и она тупо слушала меня. «Редиска», «салатъ», «цвѣтная капуста», «спаржа», — эти словечки ужаснули ее и мнѣ было очевидно, что она упрямо не понимаетъ. Всякая новинка была противна ея спокойной, разсудительной натурѣ и она боялась всего, что могло нарушить правильное теченіе ея обыденной жизни.

— А гдѣ же мы будемъ продавать? — вдругъ спросила Даша; съ явнымъ намѣреніемъ помочь мнѣ.

— Въ городѣ. Василиса будетъ ѣздить въ городъ и разносить овощи по домамъ, да и поблизости можно будетъ найти покупщика. Дорогія овощи всѣ любятъ, — говорилъ я.

— Да будетъ ли польза-то? — спросила недовѣрчиво Василиса.

— Во всякомъ случаѣ, болѣе чѣмъ отъ лука и отъ картошки, — возразилъ я.

— Да кабы знатье… кабы кто первый зачалъ сажать.

— Мы первые и начнемъ. Вѣдь, говорю, что я знаю это дѣло, — возразилъ я храбро и очертя голову бросился впередъ, чтобы побѣдить или осрамиться съ своимъ салатомъ.

Но тутъ вмѣшалась Даша.

— А развѣ, тетя, онъ не сдѣлалъ борону? — спросила серьезно дѣвушка.

Какъ это ни было смѣшно — сравнить борону съ цвѣтною капустой, но этотъ аргументъ подѣйствовалъ на Василису больше всего, — она растерялась.

А тутъ пріѣхалъ Митрофанычъ, и когда узналъ нашъ споръ, то мгновенно перебѣжалъ на мою сторону. Его широкая голова быстро оцѣнила всѣ выгоды моего плана, а его любовь ко всякимъ новинкамъ довершила мою побѣду. По обыкновенію, онъ даже все преувеличилъ и увидалъ то, чего еще не было.

На общемъ совѣтѣ было постановлено: немедленно навести справки, гдѣ пріобрѣсти сѣмянъ, и отрядить за ихъ покупкой Василису съ приготовленнымъ мною спискомъ. Василису потому отрядили, что, умѣя торговаться до изнеможенія, она все покупала дешево.

Цѣлыхъ двѣ недѣли съ этого дня я волновался, выражалъ нетерпѣніе_х безъ устали копался въ землѣ съ Дашей и Василисой. У меня просто замирало сердце при одной мысли, что овощи не взойдутъ или погибнутъ отъ моего невѣжества. А когда все взошло, тревоги мои еще больше увеличились. Я боялся сильнаго дождя, горячаго солнца, вѣтра и тумана. Разъ десять я бѣгалъ на зады и осматривалъ пытливымъ окомъ гряды. Я сталъ ненавидѣть свиней, которыя зря шлялись по улицамъ, и камнями отгонялъ ихъ на сто саженъ отъ своего дома, боясь, что они пронюхаютъ про нашъ огородъ. Когда однажды нашъ же теленокъ проникъ въ святилище, я такъ вдругъ озлился, что сбилъ его съ ногъ и, конечно, убилъ бы, если бы замѣтилъ, что онъ выдернулъ хоть одну редиску. Волнуясь такъ днемъ, я и по ночамъ не зналъ покоя, — бредилъ спаржей и другими кореньями, — а когда разъ во снѣ какой-то большой, фантастическихъ размѣровъ, козелъ на моихъ глазахъ пробилъ дыру въ плетнѣ и сталъ гулять по грядамъ, то я чуть не задохнулся отъ этого страшнаго кошмара.

Быть можетъ, это объяснялось моимъ, все еще болѣзненнымъ, состояніемъ, а, быть можетъ, этотъ ужасъ передъ силами природы и случайностями жизни есть общій законъ для всѣхъ, имѣющихъ дѣло съ землей. Не знаю.

Я успокоился только тогда, когда нашъ огородъ густо заросъ разноцвѣтною зеленью. Что касается Василисы, то она перешла на сторону салата и прочихъ мудреныхъ вещей только послѣ того, какъ получила первыя семь гривенъ за два рѣшета редиски.

VII.

Весна проходила для меня среди заботъ и развлеченій. Это время передъ страдой и для мужиковъ не тяжело; всѣ трудятся не торопясь, отдыхаютъ много, а по праздникамъ отъ малаго до большаго высыпаютъ на улицу. Мы также пользовались этими днями, какъ только могли. Раза два я дѣлалъ большія путешествія по окрестнымъ лѣсамъ, вдвоемъ съ Васькой, который пересталъ при мнѣ косить глаза; но самымъ любимымъ мѣстомъ для меня сдѣлалась мельница; мы втроемъ — Даша, Васька и я уходили туда послѣ обѣда и оставались до поздняго вечера.

Иногда, сидя у плотины, мы ловили мелкую рыбешку; но къ этому занятію только я одинъ относился добросовѣстно; устремивъ неподвижный взглядъ на удочку, я терпѣливо по цѣлому часу ожидалъ, пока не заклюетъ какой-нибудь окунь въ вершокъ, и не сердился, если въ продолженіе часа ни одинъ изъ ожидаемыхъ окуней не обнаруживалъ глупости попасться на крючокъ.

Остальные члены нашей компаніи не выдерживали характера и уходили, кто куда желалъ. Васька, бросивъ удочку, обыкновенно отправлялся на охоту за лягушками; здѣсь онъ проявлялъ страшную жестокость: вооруженный прутомъ, онъ съ дьявольскимъ искусствомъ пробирался сквозь крапиву къ береговымъ лужамъ, подкрадывался къ непріятелю и билъ его по головамъ; затѣмъ трупы убитыхъ враговъ онъ сажалъ на тотъ же прутъ и съ торжествомъ носилъ ихъ. Если эта борьба была успѣшна, онъ вслѣдъ затѣмъ оправлялся къ тополевой рощѣ, недалеко отъ мельницы, и производилъ тамъ рекогносцировки между вороньими гнѣздами. Когда на плотинѣ появились, съ наступленіемъ жаровъ, ужи, то онъ съ увлеченіемъ сталъ сражаться и съ ними. Вообще Васька, воспитанный одною природой, проявлялъ кровожадное стремленіе разорять и убивать.

Даша уходила на другой берегъ рѣки и тамъ бродила по лугамъ, между кустовъ, рвала цвѣты, пѣла пѣсни. Румяное лицо ея то и дѣло мелькало между вѣтками кустовъ.

Здѣсь, на этой мельницѣ, я сидѣлъ, какъ очарованный; мельница была ветхая, съ заплатанными колесами, и вся позеленѣвшая въ тѣхъ частяхъ, которыя омывались водой. Плотина, набитая хворостомъ и соломой, качалась, какъ трясина, всякій разъ, когда по ней проходили или проѣзжали. Прудъ былъ покрытъ водорослями, образовавшими около береговъ густую зеленую ткань, а самые берега обросли бояркой и шиповникомъ, сквозь которые трудно было пробраться, не изорвавъ платья. Но я любилъ это мѣсто.

Мнѣ все здѣсь нравилось: мельница, побѣлѣвшая отъ мучной пыли, запахъ разогрѣтой жерновами муки, самые жернова, старые и стертые, какъ зубы старика, но неутомимо кружившіеся; внизу я съ удовольствіемъ наблюдалъ тяжелый ходъ черныхъ и съ грибами по бокамъ маховыхъ колесъ, быстрое движеніе зубчатыхъ колесъ, облѣпленныхъ мучнымъ бусомъ, и сверканіе шестерней.

Когда мнѣ наскучивали удочки, я располагался удобнѣе на берегу, повыше, и по цѣлому часу безцѣльно наблюдалъ, какъ два потока воды сперва бѣжали по шлюзамъ, потомъ низвергались на колеса, бросали здѣсь снопы сверкавшихъ брызгъ на оба берега и, наконецъ, двумя широкими лентами падали внизъ рѣки, гдѣ вода пѣнилась и крутилась водоворотами. Нѣсколько саженъ дальше рѣчушка уже тихо бѣжала, омывая торчавшія со дна коряги, и терялась подъ зеленымъ сводомъ черемухи и рябины. Въ воздухѣ стоялъ неумолкаемый шумъ; влажный берегъ обдавалъ свѣжестью, а ветхій остовъ мельницы дрожалъ сверху донизу.

Быть можетъ, это мѣсто мнѣ нравилось потому же, почему мнѣ всегда нравилось движеніе. Я не люблю тихаго вечера, когда вся природа, покрытая ночью, засыпаетъ; не люблю томительнаго знойнаго дня, когда всѣмъ живущимъ, кромѣ холодныхъ гадовъ, овладѣваетъ мертвая неподвижность; не понимаю прелести лунной ночи, когда влюбленные цѣлуются, освѣщаемые мертвымъ свѣтиломъ, какъ лампадой въ темномъ склепѣ. Но я люблю тотъ часъ, когда на краю неба подымается черная мгла и ростетъ, издали грозя блестящими стрѣлами, и, наконецъ, обрушивается на помертвѣвшую отъ зноя землю крупнымъ дождемъ, выстрѣлами грома и свѣтомъ молніи; съ самаго ранняго дѣтства душевныя бури были такъ неразлучны со мною, что только созерцаніемъ внѣшнихъ бурь я могъ постановлять равновѣсіе между мной и окружающимъ. Оттого мнѣ было всегда покойно, когда вокругъ меня что-нибудь шумѣло, крутилось.

А на старой мельницѣ всего этого было вдоволь. Копошился около поставовъ засыпка Филатъ, обсыпанный пудрой съ ногъ до головы; тутъ же копошились пріѣзжіе съ возами мужики. Если мнѣ надоѣдало безцѣльное сидѣнье на берегу, я подсаживался на бревно къ кучкѣ мужиковъ, большая часть которыхъ мнѣ были знакомы, и принималъ участіе въ ихъ разговорахъ. А въ это время взглядъ мой слѣдилъ за всѣмъ, что окружало меня; и съ того берега рѣчки между вѣтвями кустовъ я часто видѣлъ сѣрые, счастливые глаза Даши.

Здѣсь я все любилъ, каждой мелочи придавалъ радужный цвѣтъ и красивую форму. Любилъ этотъ гнилой съ лопухами прудъ, любилъ рѣчку, покрытую черными корягами, мужиковъ съ трубками въ зубахъ, лошадей, пасшихся вдали, тѣнь подъ навѣсомъ, солнечные лучи на соломенной крышѣ, кусты черемухи, жестокаго Ваську, ползавшаго среди лопуховъ съ горящими глазами. Все любилъ, природу и людей, показавшихся мнѣ въ новомъ освѣщеніи. Быть можетъ, это состояніе и есть то, котораго безплодно ищутъ люди. Любить все — развѣ это не единственная цѣль бытія? А работа и мысль только неразлучныя съ любовью средства. Мое состояніе пойметъ только тотъ, кто хоть разъ стоялъ близко надъ пропастью и проклиналъ все. Недавно еще я былъ страшно несчастливъ, потому что искусственно сдѣлалъ себя одинокимъ. Я и міръ — вотъ была формула моей жизни. Искусственно оторвавъ себя отъ окружающаго, я чувствовалъ себя лишнимъ, питалъ ненависть, велъ войну за свое одинокое существованіе и не зналъ конца отчаянію. Все внѣшнее мнѣ казалось чѣмъ-то мертвымъ и враждебнымъ. Теперь вдругъ все ожило вокругъ меня. Все вокругъ меня задвигалось и все неподвижное стало для меня живымъ. Шумъ падающей воды, кваканье лягушекъ, разговоръ мужиковъ, колебаніе вѣтокъ черемухи, тихій вѣтерокъ, носящаяся пыль въ воздухѣ, жужжаніе мухъ, шелестъ лопуховъ на пруду, — все-то дышало и жило. Я понималъ жизнь и дыханіе всего, что еще недавно было жертво для меня.

Къ вечеру мы всѣ утомлялись: Васька — охотой, Даша — бѣганьемъ по лугамъ и кустамъ, я — сильными ощущеніями и кучей мыслей, которыя толпились въ моей головѣ. Тогда мы собирались домой или сумерничали у засыпки Филата.

Засыпка жилъ работникомъ у арендатора мельницы. Самъ арендаторъ, городской мѣщанинъ, никогда не жилъ здѣсь; говорили, что онъ разорился и забросилъ мельницу, такъ что Филать оставался полнымъ властелиномъ и сдавалъ отчетъ только нѣсколько разъ въ годъ.

Это былъ прямой, высокій старикъ, изъ отставныхъ солдатъ. Жилъ онъ одинъ, самъ себѣ стряпалъ, самъ управлялся съ мельницей. Маленькіе, синеватые глаза его смотрѣли остро; говорилъ онъ мало, но всегда значительно. Говорили, что онъ колдуетъ. Кажется, что-то въ этомъ родѣ было; по крайней мѣрѣ, нѣсколько разъ я видѣлъ въ его избѣ больныхъ мужиковъ и бабъ, которымъ онъ давалъ ѣсть что-то. Но я не разспрашивалъ о его медицинскихъ познаніяхъ, а онъ никогда объ этомъ не упоминалъ. Только по вечерамъ онъ разсказывалъ намъ о чертяхъ, которыми кишѣла, конечно, мельница.

При этомъ Васька впивался глазами въ разскащика и плотно прижимался ко мнѣ, Даша иногда насмѣшливо вставляла нѣсколько словъ, а я старался понять этого сѣдого ребенка. Увѣрять Филата въ недѣйствительности того, что онъ видѣлъ, о чемъ разсказывалъ, было дѣломъ безнадежнымъ, — онъ только сердился и замолкалъ. Поэтому я ему не мѣшалъ. Черти у него сидѣли подъ колесами въ омутѣ, въ пруду и въ самой мельницѣ; быть можетъ, шлялись они и по окрестностямъ, но навѣрняка не помню; больше всего ихъ жило въ омутѣ подъ колесами.

Филать велъ съ ними непрерывную борьбу и зналъ всѣ ихъ хитрости. Главная пакость, которую они постоянно пытались осуществить, это — разрушеніе плотины. Одинъ разъ Филать засталъ пакостниковъ уже на самомъ мѣстѣ преступленія. Это было темною ночью; пріѣзжіе мужики спали, вздремнулъ и Филатъ. Вдругъ онъ просыпается весь въ поту, сердце его полно какого-то непонятнаго страха и самъ весь такъ дрожитъ. Первымъ его дѣломъ было подумать: непремѣнно это пакостники что-нибудь затѣяли! Съ такою мыслью онъ бросился на плотину. Вбѣжалъ на плотину и вдругъ почувствовалъ, что она вся трясется, раскачивается, — вѣроятно, лапами этой нежити, — а внизу слышалось какое-то особенное бульканье воды. Перекрестился онъ, сбѣжалъ внизъ, а тамъ ужь дыра, — дыра эдакъ въ шапку величиной, — и сквозь нее свиститъ уже вода. Читая молитву, онъ сталъ хватать, что попало, и поспѣшно затыкалъ дыру. Насилу заткнулъ, проработавъ до самаго утра. А прожди онъ хоть полчаса — и прорвало бы всю плотину.

— Много этой пакости здѣсь! — сказалъ, оканчивая разсказъ, Филать.

Иногда пакостники держались за колеса. Не идутъ, какъ слѣдуетъ, колеса — и только. И воды столько же, и все въ исправности, и ось смазана, а ходъ не тотъ. Или опять постава загадить — это ужь первое ихъ дѣло. Какъ извѣстно, искусство засыпки состоитъ въ томъ, чтобы мука выходила мягкая, — поставить камень такъ, чтобъ изъ-подъ него выходилъ пухъ. И Филатъ хорошо зналъ свое дѣло, но иной разъ, что ни дѣлай — не то! Сыплется тебѣ какая-то крупа и больше ничего! Это все они; это ужь прямо ихъ пакости.

— А ты, дѣдушка, видалъ ихъ? — спросила разъ Даша.

— Сохрани Богъ! Эта погань завсегда невидима…

— То-то… у насъ былъ дѣдушка старенькій, такъ у него все въ носу свистѣло. Бывало, скажетъ дядѣ: «Послухай на, Петрушка, гдѣй-то, ка-быть, вѣтеръ поетъ?» А это у него въ носу свиститъ.

— Охъ, дѣвка, погляжу я, вострая ты! А сама небось безъ оглядки бѣжишь ночью со двора, когда тебя за пятки хватаютъ.

Возражая это, Филать сердился за насмѣшку.

Я старался понять убѣжденія Филата; старикъ онъ былъ сильный и суровый, а пакости боялся; на войнѣ его лупили пулями и онъ не боялся ихъ, а какихъ-то пакостниковъ боялся. Какъ неисправимый фетишистъ, онъ былъ насквозь проникнуть тайнами окружающаго и во всемъ чувствовалъ непонятную силу.

— Смѣяться-то и я умѣю, а вотъ вникнуть — это мы не можемъ. Идешь, напримѣръ, по степи и слышишь голосъ какой-то… Откуда онъ? Неизвѣстно. Или приляжешь отдохнуть на земь, — и чу, гулъ какой-то извнутри идетъ… Почему — не знаемъ. Или по лѣсу идешь, — вдругъ плачъ… И не плачъ, и не голосъ, а такъ ни вѣсть что. Кто это? Не знаемъ. А ты смѣешься. Много всякой пакости на свѣтѣ…

Странно сказать, на меня эти разговоры и многое другое, совершающееся въ деревнѣ, имѣли вліяніе. Я чего-то боялся. Это было не суевѣріе, но робость какая-то. По ночамъ мнѣ непріятно было остаться одному въ избѣ. Однажды я долженъ былъ одинъ идти въ баню, вырытую въ землѣ на берегу; это было ужь ночью. И, пересиливъ себя, я пошелъ, но чувствовалъ себя непріятно, не кончилъ мыться и бросился къ двери. Темныя силы, владѣвшія деревенскою жизнью, отразились и на мнѣ. Одинъ разъ я увидалъ сгорѣвшаго отъ вина мужика; въ другой разъ мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ семейной драки, во время которой братъ разбилъ голову брату, — и это все отражалось на моемъ настроеніи.

Я хорошенько не могу опредѣлитъ, въ чемъ выражается это темное настроеніе. Это какая-то пугливость и слабость ума, чего-то жутко. Мысль покрывается какимъ-то туманомъ; перестаешь довѣрять разуму, а внѣшнія впечатлѣнія овладѣваютъ всею душой. Внѣшнія и случайныя силы начинаютъ господствовать надъ каждымъ дѣйствіемъ. Слабость мысли и силу грубыхъ физическихъ событій — вотъ что чувствуешь.

Впослѣдствіи я долженъ былъ принимать мѣры противъ деревенскаго настроенія. Но пока мнѣ это было ново и занятно.

Поздно вечеромъ мы возвращались домой, начиненные чертями и всякою другою пакостью. Даша задумчиво шла рядомъ со мной и уже не смѣялась; часто мы держались за руки. Что касается Васьки, то онъ судорожно цапалъ меня за платье всякій разъ, когда немного отставалъ, и поминутно оглядывался по сторонамъ.

Обыкновенно, насъ старшіе уже поджидали ужинать. Если вечеръ стоялъ теплый и безъ дождя, Василиса стлала скатерть на дворѣ, прямо на землю, и мы всѣ усаживались вокругъ нея, сгибая ноги, какъ татары.

VIII.

Приближалось время страды. Отъ болѣзни моей не осталось и слѣда; я сдѣлался настолько сильнымъ, насколько позволялъ мой организмъ. Всякую работу по дому я уже умѣлъ: кололъ дрова, чинилъ крыши, возилъ солому съ гумна, пололъ огородъ; это только доставляло удовольствіе, приносило волчій аппетитъи богатырскій сонъ. Но настоящаго физическаго труда я не зналъ еще. Все перечисленное было только игрушкой. Я не зналъ именно страды.

Чтобы не быть застигнутымъ врасплохъ, я заранѣе сталъ учиться косить и жать, сгребать сѣно и возить снопы.

Недѣли за три до сѣнокоса я попросилъ Митрофаныча сготовить мнѣ косу и серпъ. Онъ сготовилъ. Тогда, съ Васькой, мы взяли на себя обязанность доставлять на кормъ свѣжую траву и для крыши камышъ съ осокой. Учиться косить я не захотѣлъ у Митрофаныча, надѣясь, что самъ дойду до этого искусства; я только разъ посмотрѣлъ на его пріемы. Митрофанычъ подсмѣивался, когда въ первый день отпускалъ насъ въ лѣсъ:

— Коса-то не больно ладна; ну, да ничего: баловать и ей можно, — сказалъ онъ съ добродушнымъ смѣхомъ.

«Баловать»! Это довольно зло для тѣхъ господъ, которые въ физической работѣ ищутъ забавы. Но услышавъ эту насмѣшку, я въ первый разъ задумался: зачѣмъ я это все дѣлаю? Для здоровья? Но тогда, при первомъ серьезномъ трудѣ, который потребуетъ напряженія всѣхъ силъ и перейдетъ въ страду, я брошу его. Ради игрушки? Но игрушка до тѣхъ поръ хороша, пока занимаетъ, между тѣмъ, ничего нѣтъ занятнаго, когда мужикъ, какъ скотина, везетъ въ гору на себѣ возъ, утопая въ грязи. Ради того, чтобъ сдѣлаться рабочимъ? Но тогда какое преимущество имѣетъ мускульная работа передъ умственной? Да и вообще что это за штука — физическій трудъ? Каковы его свойства, вліяніе и цѣна?

Съ такими мыслями въ первый разъ я поѣхалъ съ Васькой накосить травы для нашихъ двухъ лошадей.

— Мотри, не порѣжься, Миколаичъ, — сказалъ на прощанье Митрофанычъ уже серьезно. — Ежели, въ случаѣ, притомишься, лучше брось! — закричалъ онъ, когда мы уже завертывали за уголъ переулка.

Пріѣхали мы въ лѣсъ, остановили лошадь, и я сталъ выбирать среди кустовъ чистую полянку, боясь на первый же дебютъ воткнуть свой инструментъ въ невидимый пень. Васька долженъ былъ присматривать за лошадью; но онъ, шельмецъ, сейчасъ же куда-то юркнулъ въ кусты, увлеченный, вѣроятно, погоней за какимъ нибудь врагомъ вродѣ ящерицы. Между тѣмъ, лошадь, облѣпленная тучей комаровъ и мошекъ, сейчасъ же начала брыкаться, мотать головой и дергать телѣгу; не успѣлъ я одуматься, какъ телѣга была уже на боку, поперечникъ лопнулъ, возжи запутались въ колесахъ. Я бросилъ косу и сталъ выпрягать лошадь, которая, казалось, обезумѣла и, во всѣ стороны мотая головой, ударила меня мордой по скулѣ такъ крѣпко, что небо мнѣ показалось съ овчинку, а въ ушахъ моихъ пошелъ трезвонъ, какъ на колокольнѣ.

Но кое-какъ выпрягъ я лошадь, спуталъ ей переднія ноги и пустилъ, все время крича: «Ва-аська!» Но Васьки не было. Приходилось одному управляться. Разозленный, я пошелъ опять съ косой выбирать прогалину; туча комаровъ съ яростью окружила меня и пила изъ меня кровь. Еще ничего не сдѣлавъ, я уже усталъ отъ злости и отмахиванья мошекъ; вмѣсто того, чтобы работать, я пока только брыкалъ ногами и руками, какъ нашъ меринъ. Выбравъ, наконецъ, наугадъ чистое мѣстечко, я принялся косить, слѣпо махая косой. Впрочемъ, на первый разъ вышло недурно; трава летѣла, правда, во всѣ стороны, но за то выкошенное мѣсто было чисто.

Когда эта полянка была выдрана, я почувствовалъ, что я весь мокрый. Пришлось сбросить пиджакъ и кое-что другое, чтобы быть болѣе свободнымъ. «Ва-аська!» — кричалъ я опять, чтобы заставить шельмеца собирать траву. Но онъ какъ въ воду канулъ. Выбралъ я другую прогалину и опять сталъ махать. На этотъ разъ коса моя свистѣла по верхушкамъ, отчего выкошенное мѣсто на самомъ дѣлѣ вовсе не было выкошено.

Проработавъ такъ съ часъ, не переставая, разозленный, съ окровавленнымъ лицомъ и руками, на которыхъ я убилъ нѣсколько десятковъ комаровъ, я, наконецъ, бросилъ косу и побѣжалъ искать воды, крича: «Ва-аська!» Весь мокрый снаружи, я горѣлъ внутри и чувствовалъ, что могу выпить въ эту минуту цѣлое ведро. Недалеко отъ того мѣста, гдѣ мы остановились, было озеро, которое я замѣтилъ, когда мы еще только ѣхали сюда. Но я ошибся въ разстояніи и долженъ былъ убѣдиться, что не одно и то же сидѣть на телѣгѣ и идти пѣшкомъ; до озера оказалось не менѣе версты. Но жажда была адская, и я готовъ былъ бѣжать на край свѣта.

Наконецъ, озерко я нашелъ, прилегъ къ нему и принялся пить, спугнувъ нѣсколько лягушекъ и какихъ-то водяныхъ животныхъ. Боясь, что лошадь убѣжитъ въ мое отсутствіе, я сейчасъ же бросился назадъ, къ мѣсту кошенія. Туда, наконецъ, вернулся и Васька, придерживая одною рукой пазуху, гдѣ что-то билось живое; оказалось, онъ подкараулилъ плохо оперившагося птенчика, погнался за нимъ подъ кустами и поймалъ-таки. Я сейчасъ же съ сердцемъ набросился на него, упрекая его за дезертирство. На это карапузъ только спросилъ меня:

— А что?

Этотъ простой вопросъ сразу образумилъ меня. Въ самомъ дѣлѣ, какую помощь могъ ожидать отъ крошки я, взрослый мужчина? Пристыженный, я запрягъ торопливо лошадь, сложилъ траву съ помощью Васьки на телѣгу, и мы поскакали домой, какъ сумасшедшіе, потому что нашъ искусанный меринъ также приведенъ былъ въ дурное состояніе духа. Въ результатѣ этой первой моей косьбы остались слѣдующія вещи: я зазубрилъ косу, порвалъ поперечникъ, намочилъ одежду и напился воды изъ болота. Лицо, шея и руки были покрыты волдырями, скула у меня болѣла и, въ общемъ, я чувствовалъ себя такъ, какъ будто съ кѣмъ-нибудь дрался. Что касается травы, за которой собственно мы ѣздили, то ея оказалось очень мало.

По пріѣздѣ домой, я откровенно разсказалъ Митрофанычу, какъ я косилъ. Онъ не сталъ смѣяться, только задумчиво осмотрѣлъ косу.

— А ты полегче; потише-то оно лучше.

— Да я и самъ вижу, что поторопился, — возразилъ я тономъ раскаянія.

— Нельзя торопиться. Полегоньку оно способнѣе. Первое дѣло — не торопиться. Второе дѣло — не думать. Не будешь торопиться — все пойдетъ аккуратно; не будешь думать — не устанешь. Во!

— Не думать?

— Вѣрно говорю — не соображай. Въ работѣ ежели зачнешь соображать, кончено — ослабъ! Ты выучись такъ робить, чтобы руки сами ходили, а въ головѣ чтобъ ничего, чтобъ въ мысляхъ было чисто.

— Эдакъ, пожалуй, совсѣмъ безъ головы останешься, — возразилъ я.

— А то какъ же? Есть коли думать въ страду! Нѣтъ, тутъ только знай повертывайся. Тутъ задумываться недосугъ! За страду-то такъ озвѣрѣешь, что взглянешь на себя — и Боже Ты мой! — не то у тебя рыло, не то морда, — однимъ словомъ, лику человѣческаго нѣтъ! Стало быть, думать тутъ не приходится.

— А вотъ, все говорятъ, что крестьянская работа здоровая. И солнышко, и воздухъ, и запахъ травы, — все это здорово. Да и работа хорошая, божеская. Чего же лучше — косить, жать, молотить — это развѣ не здорово?

— Здорово-то здорово, да, вѣдь, это кому какъ. Ты думаешь, вотъ сработалъ и въ сторону? Ну, это ты вполнѣ не понимаешь.

— Какъ не понимаю! — вскричалъ я.

— Вполнѣ не понимаешь, ужь ты не сердись, Николаичъ, а прямо тебѣ скажу, сурьезно: ты не понимаешь! Поѣхалъ ты, напримѣръ, накосить двѣ охапки травы, и что же? Черезсѣдельникъ, между прочимъ, у тебя лопнулъ, меринъ, напримѣръ, брыкается, Васька, пострѣлъ, далъ тягу, комары, значить, тебя искусали до крови, и побѣжалъ ты искать попить водицы, а косу зазубрилъ, и, прямо сказать, ничего еще не видя, вполнѣ измучился, ослабъ, вспотѣлъ и осерчалъ, — вотъ какъ ты двѣ-то охапки пріобрѣлъ!

Я понялъ. Меня это поразило. Я до сихъ поръ представлялъ себѣ крестьянскій трудъ какъ прекрасное, счастливое дѣло. Я представлялъ себѣ «волнующіяся нивы», «сверкающіе росой луга», «косарей», солнечный восходъ, пѣсни и т. д. Правда, зналъ я и страду, представлялъ и мученія, и голодъ, и бѣдность; но все это приписывалъ какимъ-то внѣшнимъ причинамъ, не воображая, чтобы «волнующіяся нивы» сами по себѣ заключали источникъ страданій. Я представлялъ себѣ трудъ чистымъ, безъ всякихъ осложненій; между тѣмъ, въ дѣйствительности всякій мужицкій трудъ сопряженъ съ тысячами непріятныхъ случайностей. И въ большинствѣ случаевъ работа выматываетъ силы работающихъ.

Но только на своей шкурѣ я могъ вполнѣ понять эту непріятную, хотя и простую истину.

Поѣздивъ съ Васькой недѣли двѣ въ лѣсъ и на болота, гдѣ я косилъ на кормъ траву и жалъ серпомъ осоку съ камышомъ, я выучился работать. Не выучился только не думать. Способность не думать оказалась вполнѣ отсутствующею во мнѣ. Въ самый разгаръ работы блеснетъ какая-нибудь мысль — и все дѣло испорчено. Однажды, махая косой, я вдругъ принялся мечтать о сѣнокосилкѣ и такъ размечтался, что совершенно ослабъ, измаялся и принялся уже не косить, а сражаться съ травой, причемъ по всему тѣлу разлилось какое-то раздраженіе. Въ другой разъ, когда я рѣзалъ серпомъ камышъ, вдругъ вспомнилъ жатвенную машину, которую видѣлъ въ блестящемъ магазинѣ въ одной изъ столицъ, и задумался… Когда будутъ эти блестящія, сильныя машины въ деревнѣ? Неужели крестьянинъ не воспользуется ими и будетъ продолжать ломать позвоночный столбъ, сражаясь съ природой грудью, голыми руками и надрывая животъ? Неужели эти — серпъ, деревянная лопата и прочая дрянь вѣчны? Когда же наступитъ день, въ который мучительныя работы сняты будутъ съ плечъ человѣка и бремя его жизни, иго его куска хлѣба будутъ сняты съ его шеи?

Въ эту минуту что-то острое прошло по всему моему тѣлу, сердце сжалось… Я посмотрѣлъ на лѣвую руку; изъ нея кровь била ключомъ и падала на траву; серпъ прорѣзалъ всю ладонь до кости.

Здѣсь мнѣ помогъ Васька, оказавшійся на высотѣ хирурга; онъ посовѣтовалъ засыпать рану сухою землей и завязать.

Послѣ этого случая я научился жать.

Наконецъ, пришло время косовицы. Я предчувствовалъ, что мнѣ предстоитъ сильное испытаніе. Могу ли я вынести работу? Этотъ вопросъ волновалъ меня не на шутку. Наканунѣ выѣзда на луга я цѣлый день былъ въ ажитаціи и всѣмъ надоѣлъ, осматривая свою косу и разспрашивая о всякой мелочи, боясь упустить что-нибудь и осрамиться. Ночью я плохо спалъ, хотя чувствовалъ, что долженъ бы былъ спать, какъ убитый.

Не выдержавъ волненія, я вскочилъ съ сѣновала, гдѣ спалъ, когда еще было совершенно темно. Звѣздъ уже не было видно, но тьма передъ разсвѣтомъ густо облегала землю. Гдѣ-то за рѣкой дергалъ коростель. Надъ головой просвистѣла стая утокъ, улетавшая съ полей на озера; но тьма и тишина больше ничѣмъ не нарушались.

Я разбудилъ Митрофаныча. Онъ долго не могъ придти въ себя. Что я ему ни говорилъ, онъ только неразумно отвѣчалъ:

— Ась?

— Встанай, свѣтаетъ! — говорилъ я нетерпѣливо.

— Ась?

— Пора ѣхать!

Послѣ нѣкотораго времени онъ, наконецъ, пришелъ въ сознаніе, вышелъ изъ сѣней на дворъ и съ изумленіемъ поглядѣлъ въ сторону зари. Потомъ недовольнымъ тономъ проговорилъ:

— И шутъ тебя знаетъ, что у тебя свербить!

Черезъ минуту, впрочемъ, его заспанное лицо озарилось улыбкой.

— Ну, и работникъ же у меня! Хлѣба не проситъ, жалованья не беретъ, а встаетъ, когда еще черти на кулачки не дрались.

Мнѣ стыдно было за свое нетерпѣніе, но потушить его я не въ состояніи былъ. Мнѣ почему-то казалось, что нынѣшній день будетъ ознаменованъ какимъ-то историческимъ событіемъ, которое для меня, главнаго дѣйствующаго лица, рѣшитъ вопросъ о жизни и смерти. И я негодовалъ, что Митрофанычъ медленно собирается.

Онъ въ разныхъ мѣстахъ почесался, потомъ съ тяжелыми вздохами помазалъ себѣ лицо и руки водой, воображая, что умывается, медленно, опять со вздохами, прочиталъ молитву своего сочиненія и торопливо сталъ собираться на сѣнокосъ. Раздраженный этими тяжкими сборами, я самъ побѣжалъ запрячь лошадь, запрягъ и уложилъ всѣ наши инструменты. А разсвѣтъ чуть только еще брызнулъ млечнымъ свѣтомъ на востокѣ.

Всѣ наши еще спали; они должны были выйти на сѣнокосъ только къ обѣду, чтобы сгребать сѣно. Мы проѣхали всю дорогу, распрягли нашего буланку, приготовили косы, и только тогда разсвѣло. На лугахъ никого не было изъ людей. Но жизнь уже начиналась: откуда-то раздались голоса птичекъ, со стороны деревни послышался какой-то смутный шумъ; вокругъ насъ ходили облака тумана. Меня охватило сильнѣйшее волненіе. Чувство силы, и счастье, и восторгъ такъ овладѣли мной, что я на минуту замеръ въ одной позѣ; а когда свѣтлыя стрѣлы пронизали востокъ, я дѣтскимъ восклицаніемъ привѣтствовалъ свѣтило.

Тутъ у насъ произошелъ споръ.

— Вотъ чего. Я буду гнать вотъ здѣсь, а ты гони свою линію вонъ тамъ, — сказалъ Митрофанычъ, указывая мнѣ мѣсто вдали отъ себя.

— Это зачѣмъ? — разсердился я.

— Да ужь такъ лучше…

— Нѣтъ, я пойду за тобой.

— Говорю тебѣ, начинай вонъ тамъ и валяй въ свое удовольствіе!

— Да почему?

— А потому, нечего тебѣ убиваться. Вѣдь, я ужъ знаю тебя, — хоть лопнешь, а будешь тянуться за мной.

Я видѣлъ, что Митрофанычъ хочетъ устроить для меня игрушку, и взбѣсился.

— Ты думаешь, я не поспѣю за тобой?

— Да на какого лѣшаго тебѣ поспѣвать-то? Что же это въ самомъ дѣлѣ такое? Изъ какой пользы ты будешь убиваться? — кричалъ уже Митрофанычъ.

— Почему же ты думаешь, что я буду убиваться?

— Упадешь, задохнешься и захвораешь — это что же такое будетъ?!

— Да тебѣ-то какое дѣло? — возразилъ я, также разозлившійся.

— Вотъ-те и на! Вотъ-те и лысый чортъ! — закричалъ въ неистовомъ гнѣвѣ мой хозяинъ и уже хотѣлъ хлопнуть свою шапку о земь. Но я поспѣшилъ успокоить его, сказавъ ему, что если я не выдержу, то брошу, а заранѣе предсказывать мнѣ смерть преждевременно.

— Ну, и упрямъ! Эдакое упрямство въ жисть свою не примѣчалъ! На какого же лысаго чорта я тебя мучить-то стану? — продолжалъ кричать великанъ, но уже съ улыбкой на широкомъ лицѣ: шапку бить о земь онъ раздумалъ, очевидно, понявъ, что въ моемъ упрямствѣ нѣтъ ничего страшнаго.

— Я пріѣхалъ сюда не играть, а работать, — добавилъ я.

— Ну, ладно. Давай зачинать. Господи благослови!… Тьфу! Митрофанычъ поплевалъ на руки, и работа началась.

Вслѣдъ за хозяиномъ пошелъ и я. Сначала я работалъ нервами, мало довѣряя выносливости своихъ мускуловъ. Боялся отстать, боялся плохо сдѣлать и все торопился. Но трава, блиставшая каплями росы, тяжело и плотно падала; моя коса ходила, какъ бритва. Мы прошли одну полосу, Митрофанычъ остановился, почесалъ затылокъ и посмотрѣлъ на мою работу, потомъ на меня.

— Ловко! — сказалъ онъ съ удовольствіемъ въ лицѣ. — Пойдемъ дальше.

Мы начали второй рядъ. Я опять работалъ нервами, напряженный и взволнованный. Благодаря этому, въ первый часъ я не чувствовалъ усталости. Потъ струился по всему моему тѣлу, лицо мое горѣло, но напряженные нервы скрывали утомленіе.

Но такъ долго не могло продолжаться; возбужденіе должно было кончиться, а дальше что? Дѣйствительно, нервы скоро утомились; я пересталъ волноваться за свою работу и увѣровалъ въ себя; но тутъ-то и началось истинное для меня испытаніе. Успокоившись насчетъ качества своей косьбы, я вдругъ ослабъ душой, а тѣло мое сразу раскисло. Ноги и руки мои дрожали; въ спинѣ чувствовалась острая боль, сердце въ груди колотилось безпорядочно, я почти задыхался. Пробовалъ я опять взбудоражить нервы, но они уже не слушались меня, тѣлесная боль все заглушила. Дойдя до половины ряда, я съ отчаяніемъ смотрѣлъ на его конецъ; иногда мнѣ казалось, что я упаду и сердце разорвется у меня.

Не знаю, понималъ мое состояніе Митрофанычъ или нѣтъ, — изъ деликатности онъ молчалъ, только часто, кстати и некстати, останавливался. Остановится и почешетъ спину, безцѣльно посмотритъ на небо, поправитъ волосы. Это онъ дѣлалъ для того, чтобы дать мнѣ минуту вздохнуть. Я былъ благодаренъ ему.

А когда солнце поднялось высоко, мы пошли завтракать. Усѣвшись возлѣ телѣги, Митрофанычъ разломилъ взятый нами хлѣбъ пополамъ и одну половину подалъ мнѣ. Мы налили въ ковшъ воды, — въ этомъ состоялъ весь завтракъ. Митрофанычъ ѣлъ съ удовольствіемъ, медленно чавкалъ, собирая съ подола всѣ крошки, и запивалъ водой съ такимъ удовольствіемъ, что могъ вызвать аппетитъ у объѣвшагося человѣка. Но я съ трудомъ глоталъ сухіе куски, — глоталъ по обязанности. Во рту у меня перегорѣло и хлѣбъ казался мнѣ горькимъ, какъ полынь. Я чувствовалъ, что глаза у меня стеклянные, лицо осунулось, а все тѣло было измято. Поднося горбушку хлѣба ко рту, я съ болью поднималъ руку, которую натрудилъ. Хотѣлось не то спать, не то сидѣть безъ движенія. Я боялся говорить, потому что голосъ мой осипъ.

Очевидно, я косилъ всѣмъ, что у меня только было, — руками и ногами, спиной и горломъ, сердцемъ и нервами, мыслью и фантазіей. А это никуда не годится, — неразсчетливо.

Я могъ бросить работу и лечь, но я зналъ, что если лягу, то, пожалуй, на самомъ дѣлѣ захвораю. Притомъ, обидно было оказаться побѣжденнымъ. Поэтому я всталъ изъ-подъ телѣги, когда мы кончили горбушку, и пошелъ къ мѣсту, гдѣ мы оставили косы. Мы поточили ихъ и принялись снова рядами укладывать траву.

На меня заранѣе нападало отчаяніе, что я эту упряжку не выдержу. Но я продолжалъ шагъ за шагомъ идти за Митрофанычемъ. Я уже не оглядывался ни назадъ, ни впередъ, видѣлъ только то, что у меня было подъ глазами. Рядъ за рядомъ я шелъ и не падалъ. Странное дѣло: чѣмъ дальше я косилъ, тѣмъ меньше отчаивался, — странное это состояніе! Я не чувствовалъ себя пріятно, но, въ то же время, это не было и страданіемъ. Съ каждымъ взмахомъ руки я дѣлалъ непріятное, тяжелое усиліе — и только. Я одеревенѣлъ какъ то, отупѣлъ и работалъ, какъ машина. На другой день съ утра я вначалѣ опять чувствовалъ острую боль, и отчаяніе, и удушье, но мало-по-малу, деревенѣя, успокоивался и могъ безконечно долго работать. Въ концѣ дня, передъ сномъ, я чувствовалъ себя совсѣмъ безсмысленнымъ и лежалъ во снѣ, какъ камень.

Такимъ образомъ, въ первый же день я открылъ секретъ выносливости: надо было одеревенѣть и превратиться въ машину. На слѣдующіе дни это превращеніе изъ живаго человѣка — съ нервами, съ фантазіями и съ раздраженіемъ — въ желѣзную или деревянную машину совершалось уже легко и скоро. Да и самая машина оказалась очень простаго устройства: двѣ руки, двѣ ноги, утвержденныя на пустомъ внутри чурбанѣ, — вотъ и все; руки махаютъ, ноги всю машину подвигаютъ впередъ, а въ остовъ, занимаемый топкой и паровикомъ, накладывается топливо и наливается вода — очень просто. Уходъ за машиной также не сложенъ. Только утромъ я дѣлалъ страшное усиліе поднять машину съ охапки сѣна, на которой она лежала ночью, но затѣмъ она уже сама работала. Въ извѣстное время я долженъ былъ положить въ топку краюшку хлѣба и подлить въ паровикъ воды; за обѣдомъ подкладывалъ туда каши со свинымъ саломъ, опять хлѣба и воды, а вечеромъ, когда дѣлалось темно, я небрежно бросалъ машину подъ телѣгу на охапку сѣна (а иногда на голую землю) и совершенно забывалъ о ней до зари слѣдующаго утра.

Понятно, что небрежность эта не была обязательна, и еслибъ я жилъ между нѣмцами или какими другими нехристями, то я обращался бы съ машиной съ большею заботой. Но такъ какъ я жилъ между русскими, привыкшими всякую вещь держать грязно, то и самъ поддался обычаямъ окружающаго.

Недѣля такого занятія сдѣлала меня образцовымъ работникомъ, нетребовательнымъ, выносливымъ и ни о чемъ не думающимъ. Я чувствовалъ себя сильнымъ, т.-е. деревяннымъ, и нервно крѣпкимъ, т.-е. вовсе не ощущалъ въ себѣ нервовъ. Митрофанычъ былъ въ восторгѣ отъ меня; показывая женщинамъ на длинные ряды травы, которую я уложилъ, онъ говорилъ:

— Эвона сколько мы съ Николаичемъ наваляли!… Ловко!

Но женщины были другаго мнѣнія. Василиса старалась лучше кормить насъ, угощая часто простоквашей, казавшеюся мнѣ нектаромъ. А Даша пытливо слѣдила за мной.

— Ты усталъ? — разъ спросила она меня торопливо.

— Я устаю, но что за бѣда? — возразилъ я.

— Дай я за тебя день покошу, а ты отдохни, — предложила она съ наивнымъ великодушіемъ.

— Нѣтъ, не надо, Даша.

— Ты будешь сгребать, а я покошу, — настаивала она сконфуженно.

— Спасибо, милая, я вовсе на такъ усталъ, чтобъ уронить изъ рукъ косу. Да, кромѣ того, меня, вѣдь, никто не неволитъ.

Мое упорство опечалило и сконфузило ее; она больше не предлагала снять съ меня тяжесть, но продолжала тайно слѣдить за мной.

Работы было, впрочемъ, всѣмъ четверымъ по горло. Скоро пришлось всѣмъ торопиться, потому что поспѣвала уже рожь. Всѣ напрягали силы и пришла истинная страда.

Но въ эти дни въ нашу работу вмѣшалось непредвидѣнное несчастіе, которое всѣхъ измучило, выбило изъ колеи, разозлило и одурачило.

IX.

Митрофанычъ имѣлъ двѣ души — дѣйствительную и воображаемую, но воображаемая душа пользовалась всѣми правами настоящей, благодаря чему лугъ ему достался въ двойномъ размѣрѣ. Одну душу мы уже отработали. Затѣмъ перекочевали на другую душу.

Но тутъ случилось что-то невообразимо нелѣпое.

Едва мы начали косить, какъ погода измѣнилась; набѣжала, повидимому, ничтожная тучка и смочила насъ. Мы продолжали косить, но черезъ нѣсколько часовъ опять набѣжала тучка и вылилась на насъ. Къ вечеру еще разъ на небѣ показалось что-то едва замѣтное, но пошелъ частый дождь и промочилъ насъ до костей. Ночевали мы уже на сырой землѣ, выпачкались въ грязи и къ утру сильно продрогли.

Надѣялись, что на другой день солнце все поправитъ, но въ природѣ что-то нелѣпое происходило. Небо чистое, синее; только кое-гдѣ, какъ кучи хлопка, свѣшивались облака. Солнце паритъ горячо. Но вдругъ изъ одной кучи хлопка польется дождь и моментально смочитъ все. И небо опять синее, и солнце горячо смотритъ. Черезъ часъ опять набежитъ тучка и выльется. Это походило на капризную женщину: сейчасъ она смѣется, черезъ минуту уже заливается слезами; сію минуту она кокетничала съ вами, играя глазами, и сейчасъ же устраиваетъ вамъ сцену, изъ которой вы выходите одураченнымъ.

Два такихъ дня — и мы были уже измучены; работать не работали, а совершенно были измучены. Василиса, Даша и Васька перестали и приходить. Мы съ Митрофанычемъ одни остались въ полѣ, и въ промежуткахъ между ливнемъ и жарою продолжали косить. Но скошенная трава погибла. Смачиваемая дождемъ, она горѣла подъ жаркими лучами солнца. Съ земли поднимался паръ, воздухъ былъ горячій и насыщенный водой. Разъ, обманутые синимъ небомъ, мы вздумали сгребать въ валы, но вдругъ набѣжало бѣлое облако и опрокинуло на насъ страшный ливень, и когда показалось солнце, мы бросились уничтожать нашу работу, раскидывая траву.

Большую часть времени мы проводили подъ телѣгой, лежа на брюхѣ, часто мокрые. И смѣхъ, и злость разбирали насъ. Митрофанычъ часто приходилъ въ необузданный гнѣвъ и бранился съ дождемъ.

— Ну, лей, лей шибче! — кричалъ онъ изъ-подъ телѣги. — Песъ съ тобой, лей! Дуй во всѣ лопатки! — кричалъ онъ бѣшено, спасаясь отъ ливня подъ телѣгу.

Это была дѣйствительно безсильная злость. Работы не было, а уйти отъ нея мы не могли. Мы занимались какою-то игрой; то сгребали траву, то черезъ часъ разбрасывали ее по всему лугу.

И всѣ сосѣдніе косари переживали то же. Только мы еще терпѣливѣе переносили капризы погоды, да и жнитво еще не поспѣло. Но другимъ приходилось просто жутко.

Въ особенности нашъ сосѣдъ Игнатъ Иванычъ, — онъ совсѣмъ не зналъ покоя. Подходя къ нашей телѣгѣ, подъ которой мы лежали на брюхѣ, болтая ногами, онъ сумрачно здоровался съ нами и на наши вопросы отмалчивался. Его всѣ мысли были сосредоточены на одномъ — на сѣнѣ. На себя онъ не обращалъ вниманія; дождь мочилъ его до костей, но ему было все равно; шлепая по мокрой землѣ босыми ногами, съ непокрытою головой, онъ думалъ о сѣнѣ.

— Прѣетъ! — говорилъ онъ глухо, ни къ кому изъ насъ не обращаясь.

— Да ужь про сѣно чего говорить: сопрѣетъ, ужь это какъ разъ! — поддерживалъ его Митрофанычъ.

— А тутъ рожь на носу!

— Жать?

— Спѣется! И поломалась такъ, что не продерешь серпомъ.

— Бери на косу, — посовѣтовалъ Митрофанычъ.

— Ежели на косу, окончательно высыпется! То-есть чистая смерть! — и, говоря это, Игнатъ Иванычъ топтался босыми ногами на мокрой травѣ и, попрежнему, не обращалъ вниманія на дождь; дождь лилъ на его непокрытую голову и на все тѣло, къ которому плотно прилипли рубаха и штаны. Видимо, человѣкъ былъ огорченъ.

Игнатъ Иванычъ былъ сосѣдъ нашъ и съ моимъ Митрофанычемъ жилъ дружно, «по-сусѣдски». Часто они подсобляли другъ другу въ работѣ, взаимно одолжались вещами и обмѣнивались мнѣніями. Но только мнѣній Игната — хоть убей! — я до сихъ поръ не понималъ. Что-то особенное было въ мысляхъ Игната Иваныча, какая-то непостижимая для меня логика. Часто мы съ нимъ бесѣдовали, но всегда онъ поражалъ меня какимъ-нибудь неожиданнымъ соображеніемъ; его голова представляла для меня особенный міръ, полный какихъ-то логическихъ чудовищъ. При этомъ говорилъ онъ намеками, взглядами, полусловами и крайне медленно. Казалось, каждую мысль онъ вытягивалъ изъ себя съ величайшею болью, какъ вынимаютъ, напримѣръ, мозоль. Прежде чѣмъ что-нибудь сказать, онъ крякалъ и вздыхалъ.

— Ну, чего ты, Игнатъ, мокнешь? Влазь къ намъ подъ телѣгу. Тутъ у насъ отлично: и разговоры разговариваемъ, и на брюхѣ катаемся, — одно слово, праздникъ, — сказалъ Митрофанычъ.

Игнатъ Иванычъ послушалъ, наконецъ, приглашенія и сѣлъ возлѣ колеса.

— Что-жь, съ Богомъ спорить нельзя. Я бы вотъ захотѣлъ разогнать облака, и чтобы солнце, по моему приказу, высушило мнѣ сѣно, а, между прочимъ, приходится мнѣ лежать на брюхѣ. Ты, вотъ, послухай-ка лучше, что Миколаичъ сказываетъ — просто прелесть! И дождь, и облака, и всю эту мокроту… Я забылъ его слова… очень складно у него выходитъ!

— Насчетъ чего? — спросилъ Игнатъ, стараясь придти въ себя.

— Насчетъ травосѣву. Напримѣръ, у насъ луга, трава — это все отъ Бога. А можно и самимъ сѣять траву и… Да, вотъ, пущай Миколаичъ разскажетъ… Ну-ка, Миколаичъ, скажи опять насчетъ травосѣву-то, Игнатъ послушаетъ… Мужикъ онъ основательный! Онъ ужь ежели ляпнетъ слово, такъ ужь вѣрно! Онъ когда скажетъ что, такъ, прямо сказать, все равно — березу съ корнемъ выдернетъ!

И Митрофанычъ, высказавъ эту характеристику своего сосѣда, захохоталъ отъ удовольствія. Мы, дѣйствительно, только что говорили о клеверѣ и тимоѳеевкѣ, причемъ я разсказалъ о травосѣяніи все, что зналъ самъ, и хотѣлъ узнать мнѣніе Митрофаныча. Теперь, когда послѣдній пригласилъ меня еще разъ разсказать то же самое, я очутится въ сильномъ затрудненіи. Митрофанычу я могъ что угодно говорить и зналъ, что онъ большою своею головой пойметъ, да еще отъ себя что-нибудь прибавитъ, благодаря своей способности къ крайнимъ увлеченіямъ всѣмъ новымъ. Но Игнатъ… какъ къ нему приступить, о чемъ съ нимъ разговаривать? Я, все-таки, повторилъ въ осторожныхъ выраженіяхъ свои крошечныя знанія о травосѣяніи.

— Ловко? — спросилъ Митрофанычъ, поглядывая на сосѣда.

Игнатъ молча уперъ глаза въ землю.

— То-есть превосходно онъ это говоритъ насчетъ травосѣву! — воскликнулъ Митрофанычъ и растопырилъ пальцы. — Теперь, напримѣръ, что уродится, тѣмъ мы и довольны. А тогда взялъ сѣмянъ, обработалъ, посѣялъ, гдѣ угодно и въ какомъ пожелаешь огромномъ размѣрѣ, и отлично будетъ… Какъ ты полагаешь, Игнатъ?

— Что же, это ничего, — сказалъ Игнатъ загадочно.

— Теперь мы дожидаемъ, уродится или нѣтъ, а ужь тогда навѣрняка!

— Само собой…

— И трава густая и ѣдовая для скота — очень великолѣпно!

— Ежели трава ѣдовая, то ужь на что лучше…

— И скотъ будетъ сытъ, и сѣно будетъ въ цѣнѣ.

— Такъ, такъ! Скотъ будетъ сытъ…

— Очень просто. Теперь уродятся сѣно, ай нѣтъ — это еще надо погадать, а тогда навѣрняка, какъ нить дастъ! — увлекался Митрофанычъ.

— Ужь это какъ есть! Ежели трава уродится, то ужь тутъ сѣно вѣрно.

Игнатъ, говоря это, продолжалъ смотрѣть куда-то въ центръ земли и почесывался. Но загадочныхъ его отвѣтовъ я, все-таки, не понималъ; всѣми силами старался понять и не могъ.

— Какъ же ты, Игнатъ, полагаешь? Ловко? — спросилъ Митрофанычъ.

— Насчетъ чего?

— Да насчетъ травосѣву-то.

— Ничего, дѣло хорошее, ежели въ случаѣ чего… Только любопытно мнѣ спросить объ одномъ предметѣ.

— Ничего, спрашивай; Миколаичъ все тебѣ опишетъ… А ты, Миколаичъ, вникай, потому Игнатъ хоть и нескладно говоритъ, да съ корнемъ, — давалъ намъ наставленія Митрофанычъ.

— О какомъ же предметѣ? — спросилъ я.

— Да вотъ насчетъ травосѣву… Напримѣръ, рожь и травосѣвъ — какъ же это приспособить? — высказалъ Игнатъ, понатужившись.

— Не понимаю!

На лицѣ Игната появилась какая-то боль, словно онъ занозу выдергивалъ. Митрофанычъ смотрѣлъ то на меня, то на Игната и, видимо, готовился обоимъ намъ помогать.

— Да ты, Игнатъ, зачни съ другаго конца, Миколаичъ то и вникнетъ… А ты, Миколаичъ, вникай, потому Игнатъ съ корнемъ…

— Ну, съ другаго конца, это ничего, — началъ опять Игнатъ съ болью въ лицѣ. — Ты скажи вотъ чего мнѣ насчетъ этого травосѣву… сыпется онъ?

— То-есть какъ сыпется?

— Да вотъ все одно, какъ рожь, либо пшеница: ежели переспѣетъ, не угодишь во-время, она и обсыпется. Такъ вотъ и травосѣвъ… сыпется?

— Ну, ну! Если перезрѣетъ, конечно, будетъ обсыпаться, — сказалъ я, обрадовавшись тому, что ухватился за конецъ занозы. Игнатъ также обрадовался.

— Такъ вотъ ты и разсуди, какъ теперь… напримѣръ, рожь и травосѣвъ поспѣютъ?

— Ну, такъ что же?

— И оба посыпятся.

— Да, вѣдь, косьба-то въ одно время, какъ и сейчасъ, зачѣмъ же рожь и трава посыпятся?

— А я полагаю, посыпятся. Откуда же сѣмена взять?

— Какія сѣмена?

— Да для травосѣву-то. А разъ оставить на сѣмена, то какъ же разорваться? Напримѣръ, и рожь, и травосѣвъ — и оба сыпятся…

На меня отчаяніе напало и я какъ-то одурѣлъ. Игнатъ немилосердно чесался. Митрофанычъ, переводя взгляды съ Игната на меня и обратно, не вытерпѣлъ и прекратилъ наше обоюдное мученіе.,

— Ну, ты, Игнатъ, чего-то сегодня не того… не туды! Пустое ты говоришь, потому обо всемъ объ этомъ травосѣвѣ можно разузнать доподлинно… Нѣтъ, ты, Миколаичъ, вотъ что вникни. Вѣдь, о травосѣвѣ и обо всемъ прочемъ мы давно слыхали, да только боязно намъ, — народъ мы робкій. Вотъ ежели бы кто первый зачалъ, — ну, и мы тогда пойдемъ за нимъ, а то боязно… Кабы кто первый!

— Да ты первый и начни, — возразилъ я.

Митрофанычъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на меня.

— Мнѣ зачать?… А что-жь ты думаешь? И, ей-Богу, зачну! Какого же лысаго чорта бояться-то? Разузнаемъ все съ тобой и зачнемъ. Вотъ, ей-Богу!

Митрофанычъ пришелъ въ восторгъ и принялся широко развивать травосѣвъ, при этомъ волненіе его такъ было сильно, что онъ не могъ улежать на брюхѣ и перевернулся на спину, потомъ на одинъ бокъ, потомъ на другой бокъ и, наконецъ, сѣлъ. Впрочемъ, я въ это время занятъ былъ Игнатомъ. Я старался его понять и, кажется, понялъ.

Онъ былъ похожъ на дерево: какъ дерево, его нельзя было безъ порчи корней пересадить на другое мѣсто. Все новое ему приходилось мучительно. Въ домѣ у него вещи всѣ лежали по цѣлымъ годамъ на одномъ и томъ же мѣстѣ. Если ему приходилось ихъ переставлять, то объ этомъ нужно было думать, а думать ему больно, боязно. Выдумывая какую-нибудь мысль, онъ вырывалъ ее, какъ корень, съ болью. То, къ чему онъ привыкъ, онъ дѣлалъ легко, но все, что приходилось за-ново обдумать, приводило его въ разстройство. И, кажется, въ этомъ большую роль играла машина физическаго труда. Умъ рефлективный, жизнь неподвижная, движенія предопредѣленныя, идеи умершія, — это была машина, работающая изо дня въ день, изъ года въ годъ. Это былъ спеціалистъ, въ которомъ произошло перерожденіе въ одну сторону, въ сторону запряженной въ возъ лошади; умственная и сердечная его половина чуть-чуть свѣтилась. Крайній спеціалистъ, онъ всегда меня ставилъ въ тупикъ бѣдностью воображенія; весь міръ для него сосредоточился въ небольшомъ фокусѣ плохого земледѣлія. На небѣ онъ видѣлъ только тучки, которыя даютъ дождь или снѣгъ; солнце ему было любопытно постольку, поскольку оно способствовало росту ярицы и овса; въ рѣкѣ онъ видѣлъ только случай намочить лыка или напоить кобылу и иногда самому напиться. Лѣсъ ему представлялся дровами, луга — сѣномъ, а вся земля — пашней, расковыренной сохой.

И, все-таки, онъ любилъ и волновался, вѣрилъ и мыслилъ, только все это дѣлалъ съ страшною болью. Когда впослѣдствіи мнѣ приходилось съ нимъ по-душѣ говорить и онъ старался меня понять, я видѣлъ, какъ ему было больно, больно. Все, что людямъ доставляетъ счастіе, — любовь и познаніе, вѣра и мысль, — ему доставалось мучительно, какъ свѣтъ человѣку, долго жившему въ темномъ подземельѣ, какъ ласка ребенку, привыкшему испытывать только оскорбленія.

И, все таки, онъ любилъ и радовался, вѣрилъ и мыслилъ. Скоро, близко подружившись съ нимъ, я почувствовалъ къ нему искреннее уваженіе въ особенности за то, что каждое чувство въ немъ было прочно, какъ вросшіе въ землю корни.

Но въ эту минуту я питалъ только жалость къ нему. Когда Митрофанычъ перебилъ нашъ нелѣпый разговоръ, Игнатъ Иванычъ съ какимъ-то недоумѣніемъ остановился. Мои слова, очевидно, задѣли его за живое; было очевидно также, что, разъ задѣтый, онъ уже долго не могъ успокоиться, какъ всѣ прочные люди.

Когда мы съ Митрофанычемъ уже совсѣмъ забыли о разговорѣ и выглядывали изъ-подъ телѣги, думая о работѣ (солнышко давно свѣтилось и тучи расползлись по краямъ неба), Игнатъ, оказалось, все еще соображалъ на заданную ему тему.

— Такъ, стало быть, травосѣвъ? — спросилъ онъ вдругъ меня.

Я сначала даже оторопѣлъ, но сію же минуту вспомнилъ, въ чемъ дѣло.

— Да, травосѣяніе, по-моему, хорошее дѣло, — сказалъ я.

— Такъ, такъ! Только вотъ насчетъ сѣмянъ то вникнуть бы… Напримѣръ, рожь и травосѣвъ… Нельзя же разорваться…

— Ну, Иванычъ, мы объ этомъ объ травосѣвѣ покалякаемъ еще… А теперь давайте-ка покосимъ малость, будетъ на брюхѣ-то кататься.

Отъ этого возраженія Митрофаныча Игнатъ вдругъ пришелъ въ себя, вспомнилъ мучительную свою думу о гниющемъ сѣнѣ и поспѣшно всталъ.

— Хоть бы ужь Господь вёдра-то далъ! И сѣно прѣетъ, и рожь течетъ…

— Небось, успѣемъ. Чего ты больно сурьёзенъ? — возразилъ весело мой хозяинъ.

— Да, вѣдь, вытечетъ вся!

— Ничего, Богъ дастъ, за все наверстаемъ. Пойдемъ-ка, братцы, покосить… Ишь какъ солнце-то жаритъ! Надо поторапливаться! Ну-ка, Господи, благослови!

Это было знакомъ спѣшной работы. Игнатъ чуть не бѣгомъ бросился къ своей семьѣ на сѣнокосѣ, а мы принялись торопливо нагонять потерянное время.

Солнце дѣйствительно жарило. На землѣ была своего рода баня, наполненная горячими парами.

X.

Вслѣдъ за дождями наступили знойные дни. Удушливый жаръ охватилъ всю землю и, казалось, сожжетъ все живое. Пыль густыми клубами, а часто непроницаемыми стѣнами носилась въ раскаленномъ воздухѣ. При такой-то обстановкѣ продолжались наши полевыя работы. Вслѣдъ за уборкой сѣна, съ которымъ намъ удалось-таки развязаться, подошло жнитво. Мы съ Митрофанычемъ почти не покидали поля, гдѣ работали и ночевали. Только по субботамъ вечеромъ мы пріѣзжали домой и отдыхали все воскресенье.

Женская половина наша также безотлучно оставалась на жнивахъ; но на ночь Василиса и Даша уходили домой и прибирали тамъ огородъ, корову съ теленкомъ, приготовляя, въ то же время, для всѣхъ пищу. Василиса ходила беременной, но никому въ голову не приходило освободить ее отъ жнитва. Наравнѣ со всѣми, не разгибая спины, она терялась въ густой заросли ржи.

Я проводилъ жнитво однообразно: цѣлый день работа и небольшіе промежутки завтрака, обѣда, ужина и сна непробуднаго. Къ моему удовольствію, не далеко отъ нашихъ полосъ была рѣка, и мы съ Васькой два раза въ день ѣздили туда верхомъ на лошадяхъ купаться. За полчаса до обѣда я бросалъ серпъ, и мы спѣшили взобраться на лошадей и скакали къ рѣкѣ; тамъ, напоивъ лошадей, мы бросались въ воду и какъ можно дольше старались оттянуть время обѣда.

Я купался, пока по всему уставшему тѣлу не пройдетъ дрожь, а Васька готовъ былъ сто разъ влѣзать въ рѣку и вылѣзать; онъ часто такъ долго барахтался въ водѣ, что дѣлался синимъ, какъ утопленникъ, и нижняя челюсть била дробь. Это нисколько намъ не вредило. Нѣкогда передъ купаньемъ я долженъ былъ простынуть, а послѣ купанья непремѣнно завернуться въ простыню, причемъ голову вытереть на сухо… Теперь я бросался въ воду, когда крупныя капли пота струились по мнѣ и тѣло горѣло; въ водѣ оставался до дрожи, а вылѣзая, прямо натягивалъ первобытный костюмъ и не обращалъ вниманія на струившуюся съ головы воду; обязанность высушить волосы мы предоставляли солнцу и вѣтру; вслѣдствіе этого на нашихъ лицахъ два раза въ день мѣнялась кожа; у Васьки же лицо совершенно облупилось, въ особенности же носъ, на которомъ шкура висѣла, какъ шелуха на плохо очищенной картошкѣ.

Совѣсть, впрочемъ, скоро начинала меня мучить; мы торопливо выскакивали изъ воды и скакали къ становищу, гдѣ уже всѣ наши сидѣли подъ тѣнью, ожидая насъ.

Послѣ обѣда отдыхъ съ часъ; вечеромъ, передъ ужиномъ, мы опять съ Васькой скакали къ рѣкѣ поить лошадей и купаться; потомъ ужинъ и сонъ. Это однообразіе доставляло мнѣ ощущеніе покоя, беззаботности и силы. Я сталъ крѣпкимъ и равнодушнымъ. Для меня теперь ничего не стоило босикомъ ходить по грязи или росѣ; одѣвался я съ первобытною простотой, ѣлъ такія вещи, которыя раньше считалъ не съѣдобными; спалъ на голой землѣ и часто по утренникамъ волосы и грудь моя покрывались росой, — это ничего. Я сдѣлался вполнѣ равнодушнымъ къ жару и холоду, къ вѣтру и дождю, къ грязи и пыли. Чувство силы такъ прочно утвердилось во мнѣ, что боязнь всякаго рода передъ жизненными невзгодами цѣликомъ исчезла во мнѣ.

Митрофанычъ то и дѣло напоминалъ мнѣ о совершившемся со мною переворотѣ, да и другіе все еще не могли примириться съ тѣмъ фактомъ, что еще нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я былъ баринъ, а теперь распоясанный человѣкъ. Я видѣлъ также, что ни Митрофанычъ, ни другіе до сихъ поръ не могутъ понять, какъ я очутился между ними и сталъ другомъ ихъ, какъ и они мнѣ; да я, пожалуй, и самъ не въ состояніи былъ объяснить достаточно резонно свое появленіе въ чужой крестьянской семьѣ. Случай — вотъ и все. Я какъ съ неба свалился.

— Одно слово, случай! — говорилъ Митрофанычъ.

— Такому случаю я теперь радъ, — возражалъ я.

— Да ужь тамъ радъ или не радъ, а попалъ къ намъ, — больше ничего.

— А знаешь что… — говорилъ въ другой разъ за полевымъ обѣдомъ Митрофанычъ. — Вѣдь, ты къ намъ въ домъ принесъ счастье! Все у насъ пошло съ тѣхъ поръ дѣльно.

— Можетъ быть, и мнѣ вашъ домъ принесъ счастье? — возражалъ я шутливо.

— Ну, этого мы не знаемъ, потому работаешь ты до смерти. Но ты же, что касательно нашего дома, то это вѣрно, — принесъ ты въ домъ счастье. Какъ ты поселился, все у насъ пошло ладно — и огородъ, и двѣ лошади, и урожай не въ примѣръ… Очень просто, бываютъ на свѣтѣ такіе люди, что счастье съ собой приносятъ, такъ и ты.

— Ну, это, кажется, не совсѣмъ вѣрно, — возразилъ я, вспомнивъ недавнее прошлое, когда я приносилъ одно несчастіе себѣ и другимъ.

— Я такъ полагаю, что Богъ тебя долженъ наградить за это! — сказалъ Митрофанычъ съ глубочайшею вѣрой.

— Ну, этого я не знаю, долженъ или не долженъ Богъ меня наградить. А пока что, мнѣ у васъ хорошо… Впередъ же не будемъ загадывать.

Мы, дѣйствительно, и не загадывали. Я до сихъ поръ почему-то избѣгалъ разсказа о своей прежней жизни, познакомивъ моихъ простыхъ друзей только съ отрывками ея; они же изъ чувства деликатности не разспрашивали меня.

Такъ и текла моя жизнь, день за днемъ, безъ прошедшаго и безъ будущаго. Я втянулся въ работу, гнулъ спину на жнитвѣ, трясся на рыдванѣ со снопами, встрѣчалъ за бодрою работой утренній восходъ солнца изъ-за лѣса и провожалъ его вечеромъ за холмъ, гдѣ оно, въ послѣдній разъ позолотивъ желтыя нивы, падало въ ночную мглу. Если это назвать счастьемъ, то оно у меня было; если это только довольство, то я его испытывалъ въ полной мѣрѣ. Ни одно изъ тѣхъ убійственныхъ волненій, какими богата была моя прежняя жизнь, больше не посѣщало меня.

Когда наставалъ вечеръ субботы, мы всѣ отправлялись домой, и я располагался спать; спалъ цѣлую ночь въ абсолютномъ забытьи, спалъ и половину дня воскресенья. Затѣмъ съ Дашей и Васькой мы отправлялись на мельницу.

Ко всѣмъ остальнымъ деревенскимъ явленіямъ я относился безразлично. Случалось видѣть драки, ругань, эксплуатацію бѣдняка богачомъ, подлость бѣднаго противъ бѣднаго; видѣлъ то и дѣло я, какъ въ праздникъ какой-нибудь мужикъ летитъ къ кабаку, прижавъ судорожно женинъ сарафанъ къ груди, а за нимъ съ воплями бѣжитъ жена; видѣлъ и толпы пьяныхъ въ повалку, и смерти отъ истощенія, и жизнь въ проголодь; но все это какъ-то мимо меня проскользало: я въ этомъ не участвовалъ и равнодушно проходилъ мимо всего этого. Было ли это равнодушіе свойственно всѣмъ деревенскимъ людямъ, или только я, занятый тяжелыми и пріятными тѣлесными ощущеніями, оставался безчувственнымъ къ окружающему?

Я уже говорилъ, съ какимъ спокойствіемъ я теперь переносилъ холодъ и жаръ, утомленіе и муки; разъ я напоролъ острою щепкой ногу себѣ, — и ничего; боль въ ногѣ нисколько не обезпокоила меня. Такъ же равнодушно я смотрѣлъ и на чужія невзгоды.

Я ничѣмъ не волновался и все видимое признавалъ естественнымъ.

Но однажды я былъ выведенъ изъ этого, по новизнѣ, пріятнаго состоянія. Это было въ воскресенье. По обыкновенію, до обѣда я спалъ на сѣновалѣ. Собственно трудно это даже сномъ назвать, — я лежалъ, скорѣе, какъ мертвый. Наканунѣ мы очень устали. Когда, наконецъ, я проснулся, то нѣсколько минуть протиралъ глаза, ничего не видя изъ-подъ опухшихъ вѣкъ и не будучи въ состояніи понять, гдѣ я. Спрыгнувъ съ сѣновала на дворъ, я нѣсколько времени слѣпо тыкался между рыдванами. Словомъ, очумѣлъ. Свѣта я не могъ выносить и протиралъ глаза. Затѣмъ вышелъ на улицу, гдѣ около воротъ нашего дома стояли кучкой всѣ наши. Нѣсколько человѣкъ пробѣжало вдоль улицы. Дѣлая руку козырькомъ, всѣ смотрѣли въ ту сторону, куда бѣжали бабы и ребятишки. Я также сдѣлалъ, но ничего не понималъ.

— Куда это бѣгутъ? — спросилъ я.

— Надо полагать, къ Васькѣ Сайкину, — спокойно проговорилъ Митрофанычъ.

— Что же тамъ такое?

— Да надо полагать, дерется онъ съ женой. Безпремѣнно лупить жену, ужь не иначе… — отвѣтилъ также равнодушно Митрофанычъ.

— Зачѣмъ?

— Кто-жь ихъ разберетъ! Лупить, да и все. Охальникъ, что съ него возьмешь?

— Да за что же онъ лупить?

— Больше ничего, какъ охальникъ, самый пустой мужиченко. Придетъ домой и давай бить — возжами, черезсѣдельникомъ, а то и просто полѣномъ… Чу! плачетъ кто-то… Безпремѣнно это Васька свою хозяйку бучить!

Василиса и Даша, взволнованныя, побѣжали къ Васькиному двору, а мы съ Митрофанычемъ остались у своихъ воротъ. Но на этотъ разъ меня что-то обезпокоило.

— Пойдемъ и мы посмотримъ! — предложилъ я Митрофанычу.

— Да чего смотрѣть-то этого пса?… А, между прочимъ, пойдемъ…

Черезъ нѣсколько минуть мы уже были на мѣстѣ происшествія и увидѣли всю сцену.

Сцена представляла бѣдный пустой дворъ; на серединѣ двора телѣга. Дѣйствующія лица: Васька Сайкинъ, показавшійся мнѣ теперь болѣе злымъ и сквернымъ мужиченкомъ, чѣмъ въ первое наше знакомство, и его жена. Васька сидѣлъ на порогѣ двери и презрительно огрызался по сторонамъ. Жена была привязана за косы къ перекладинѣ рыдвана; по лицу ея, во многихъ мѣстахъ подбитому, текли слезы съ сукровицей. Въ глубинѣ сцены изъ-за плетня виднѣлись головы ребятишекъ, помѣстившихся между кольями плетня. На авансценѣ стоялъ «народъ» — бабы, ребята и нѣсколько мужиковъ, въ томъ числѣ и мы съ Митрофанычемъ.

— Пусти меня, Степанычъ!… — слабо вдругъ проговорила жена, умоляя.

— Ничего, постоишь! — возражалъ Васька.

— Степанычъ… отвяжи меня, не срами!… — продолжала женщина умолять.

Васька молчалъ.

— Ну, ужь будетъ, Васька! Развяжи! — сказалъ кто-то изъ публики.

— Ничего, постоитъ! — съ тупою злостью повторялъ Васька.

— Отпусти, Степанычъ! — еще разъ слабо проговорила распятая женщина.

Въ толпѣ прошла волна сожалѣній, восклицаній и вздоховъ. Одна изъ бабъ принялась ругать сквернаго мужиченку.

— Побойся Бога, охальникъ! Чего ты куражишься-то надъ бабой?

— А тебѣ какое, напримѣръ, дѣло? — нагло возразилъ Васька.

— За что ты безперечь куражишься? Да еще и за косы привязалъ! Креста на тебѣ нѣтъ, свинья ты эдакая!

— Въ чужое дѣло не лѣзь. Надъ душой ейной не волёнъ только я, а бить никто не смѣетъ запретить!

— Ахъ ты, пьянчуга безобразная! Ну, развяжи, хоть ради Христа! Побойся Бога…

Въ толпѣ слышались опять вздохи, сожалѣнія и ругань по адресу озвѣрѣвшаго мужа, но отнять изъ его рукъ измученную побоями и позоромъ жену, повидимому, никто не думалъ. Толпа молчаливо признавала право мужа «учить» жену.

Со мной вдругъ что-то страшное сдѣлалось; въ глазахъ помутилось; волненіе охватило меня, но наружно я оставался хладнокровнымъ. Выступивъ изъ толпы, я подошелъ къ Васькѣ и спокойно сказалъ ему:

— Развяжи сейчасъ.

Мужиченко закосилъ глазами, поднялся съ порога — и была миута, когда я думалъ, что онъ, поджавши хвостъ, исполнитъ мое внезапное приказаніе. Но, вмѣсто этого, онъ вдругъ нагло взглянулъ на меня и съ злою улыбкой закричалъ:

— А ты кто такой? Ишь какой нашелся указчикъ! Проватай своею дорогой! Я воленъ! Никто не смѣетъ!…

Я размахнулся и ударилъ его, разъ и другой, потомъ схватилъ за воротъ его рубахи и бросилъ объ полъ.

Мнѣ теперь тяжело объ этомъ вспомнить, но тогда я не сображалъ, что дѣлаю. Ошеломивъ мужиченку, я наскоро отвязалъ отъ перекладины косы женщины, взялъ ее за руку, провелъ черезъ толпу, въ которой слышался ропотъ одобренія, и повелъ ее къ себѣ домой.

По дорогѣ меня догналъ Митрофанычъ.

— Ловко! — закричалъ онъ мнѣ.

Женщина всю дорогу плакала; а когда мы привели ее въ вшу избу, плачъ ея превратился въ глухое рыданіе. Василиса и Даша едва успокоили ее. А я принялся ей объяснять, что ужъ не имѣетъ права бить ее, что она можетъ жаловаться на въ крайнемъ случаѣ онъ ей обязанъ выдать отдѣльный паспортъ. Наконецъ, я далъ ей слово, что не оставлю этого дѣла и постараюсь засадить негодяя въ темную за издѣвательство.

— Ты ужь прости его, не трожь! — вдругъ испуганно воз разила мнѣ избитая женщина.

— Какъ простить?

— Не трожь егу… Вѣдь, онъ все же мужъ, — испуганно повторяла женщина.

Я заранѣе предвидѣлъ этотъ результатъ и съ помощью Мидрофаныча сталъ убѣждать бабу, чтобъ она своею покорностью не испортила окончательно мужиченку; такіе мелкіе звѣри, какъ этотъ Сайкинъ, отъ покорности только больше звѣрѣютъ. Никто не хочетъ, чтобъ она бросила мужа, но должна же она знать, что, наравнѣ съ прочими людьми, она имѣетъ право обороняться отъ побоевъ. Насилу мы убѣдили бабу.

На другой день я написалъ курьезное прошеніе въ волость, прося волостной судъ посѣчь драчуна, а въ случаѣ дальнѣйшаго его упрямства — отнять у него жену. Эту бумагу я самъ снесъ въ избу Васьки Сайкина, вручилъ его женѣ и заявилъ торжественнымъ тономъ самому Васькѣ, что съ этого дня я неотлучно буду слѣдить за нимъ, и если онъ еще будетъ безобразничать, то не миновать ему острога.

Къ моему счастью, мужиченко оказался въ высшей степени трусливымъ и перепугался меня.

Но съ этого дня пропало мое хладнокровіе и самодовольствіе. Я впутался руками и ногами въ деревенскій мірокъ. Воображеніе обиженныхъ надѣлило меня необыкновенною силой, обремененные неправдой приписали мнѣ чрезвычайную власть. Я съ этого дня долженъ былъ разбирать тяжбы, мирить, грозить, лаяться и судиться. Вмѣстѣ съ друзьями, у меня скоро образовались враги. И много этихъ враговъ выползло откуда-то изъ щелей. Да я и самъ раздѣлилъ нашу деревню на друзей и враговъ, вродѣ Васьки Сайкина.

Самъ того не желая и не ожидая, я скоро очутился въ центрѣ какой то каши и уже не имѣлъ возможности вылѣзти изъ нея. Это еще крѣпче прикрѣпило меня къ деревнѣ.

XI.

Но все чаще и чаще стало находить на меня раздумье. Иногда, повидимому, безъ всякой причины, вдругъ пробѣжитъ въ сердцѣ тревожная мысль, задѣнетъ знакомую струну, задрожитъ эта струна, и болѣзненный звукъ ея отзовется острою тоской. Потомъ безслѣдно все проходитъ и — опять я спокоенъ.

Природа въ концѣ лѣта сама по себѣ вызываетъ это чувство тайной грусти. Кругомъ вездѣ поля, остриженныя косой и серпомъ. На лугахъ рельефно обрисовывается каждый кустикъ тальника, каждый стогъ сѣна; ни одного цвѣтка; жаворонокъ не поетъ больше подъ густою зеленью; перепелу негдѣ укрыться; вѣтеръ свободно гуляетъ, свиститъ и рветъ по чистой равнинѣ возлѣ стоговъ. Не видно стѣнъ хлѣбныхъ полей, — онѣ сжаты и сложены въ скирды. Полуобнаженная земля, съ торчащею всюду щеткой соломы, какъ будто засыпаетъ. Тишина кругомъ. Выйдешь въ поле — и одиночество охватитъ тебя.

Страда кончилась. Поля обезлюдѣли. Изрѣдка проѣдетъ возъ со снопами и спугнетъ стаю голубей, подбирающихъ по дорогамъ зерна. Кончилась торопливость. Люди всѣ на гумнахъ, на мельницѣ да на базарахъ. Кто молотитъ, кто спѣшитъ въ городъ съ мѣшками новаго хлѣба. Истощенные, заработавшіеся мужики спѣшатъ удовлетворить забытыя на время нужды. Деревня оживилась; во дворахъ и избахъ — вездѣ люди. Каждый старается быть больше у себя дома, въ семьѣ, среди знакомой обстановки.

А у меня нѣтъ дома, нѣтъ семьи и угла. Я вездѣ чужой и вѣчный скиталецъ. Пробѣжитъ эта мысль, сожметъ сердце, и знакомая струна зазвучитъ тоской одиночества.

Я забылся во время спѣшныхъ полевыхъ работъ. Теперь что дѣлать? Никакого опредѣленнаго плана на будущее у меня не было; объ этомъ будущемъ я старался вовсе не думать. Но чувство тревоги не умолкало. Смутно я чувствовалъ, что долженъ уѣзжать отсюда. Я чужой здѣсь; но гдѣ же мой домъ? Мои друзья любили меня, но среди нихъ мнѣ не было ужь дѣла. А гдѣ же мое дѣло? Уѣхать я куда-то долженъ, — не моя эта деревня, не мой городъ, не моя родина… Но гдѣ же моя родина?

Оканчивалось лѣто, а вмѣстѣ съ нимъ оканчивалось и мое пребываніе здѣсь. Ѣхать я куда-то долженъ. Довольно! подышалъ чистымъ воздухомъ полей, пожилъ среди простыхъ и добрыхъ людей и долженъ ѣхать куда-то къ своимъ дѣламъ. И мнѣ становилось грустно. Это тяжелое чувство прощанія съ милыми знакомо мнѣ съ ранняго дѣтства. Помню, когда, послѣ весело проведеннаго ваката среди родной семьи, я долженъ былъ ѣхать въ чужой городъ, къ противнымъ книжкамъ, въ холодный казенный домъ, мнѣ такъ же становилось жутко; за нѣсколько дней до отъѣзда изъ родного дома я переставалъ играть, умолкалъ, лицо мое вдругъ вытягивалось и по сердцу пробѣгала острая боль. Скверныя эти книжонки, проклятый этотъ холодный домъ, придуманный, какъ острогъ, для свободныхъ дѣтей!… Отчего человѣкъ не можетъ дѣлать то, что ему хочется, и жить тамъ, гдѣ ему нравится? Въ послѣдній день пребыванія дома на меня нападало мрачное озлобленіе. Но, прощаясь съ матерью и сестрами, я не плакалъ; со стиснутыми зубами я холодно цѣловалъ близкихъ и садился въ экипажъ. Ни одного вздоха, ни одной слезы на похолодѣвшемъ моемъ лицѣ. Пара съ колокольчикомъ выѣзжала со двора… Какъ весело звенѣлъ этотъ колокольчикъ, когда я ѣхалъ домой, и какъ больно онъ теперь рѣзалъ мое маленькое, наболѣвшее сердце, увозя меня въ бездушный, холодный домъ!

Впрочемъ, я еще позабывалъ и подавлялъ звуки этихъ струнъ. Сейчасъ же послѣ жнитва мы начали молотьбу. Это тяжелая, но веселая работа. Погода стояла чудесная; солнце ярко горѣло; только по вечерамъ дѣлалось уже холодно. Снопы были совершенно сухіе, и не было нужды прибѣгать къ овину.

Владѣть цѣпомъ я научился дня черезъ два, послѣ того, какъ разъ пять съѣздилъ себя по затылку. Но работы было много и помимо. собственно молотьбы: ворочать обмолоченные снопы, перетрясать солому, снимать мякину, подкидывать новые ряды. Для ускоренія работы, мы сдѣлали два тока; на одномъ молотили цѣпами мы съ Митрофанычемъ и Дашей, на другомъ Васька гонялъ нашихъ двухъ лошадей по кругу. Работали всѣ, но не уставая такъ, какъ на косьбѣ или вовремя жнитва; обѣдали дома; пили по вечерамъ чай.

Посреди этихъ веселыхъ работъ, среди соломы, мякины, вороховъ зерна, меня вдругъ застигло событіе, неожиданно ворвавшееся въ нашу мирную жизнь, какъ рѣзкій звукъ, раздавшійся въ тишинѣ.

Первые дни осени. Солнце еще ласково грѣло, но въ воздухѣ нѣтъ-нѣтъ пробѣжитъ холодная струя. Въ вышинѣ небесъ, перекликаясь, летѣли журавли. По всей природѣ разлита была нѣга и каждый предметъ, казалось, говорилъ: прости-прощай до будущей весны!

Мы всѣ были на гумнѣ, кромѣ Митрофаныча, отлучившагося зачѣмъ-то домой. Лошади прытко бѣгали по кругу, подгоняемыя гиканьемъ и бичомъ Васьки. Я сидѣлъ по-уши въ сгребенной соломѣ и отдыхалъ. Вдругъ показался Митрофанычъ. Лицо его было необычайно задумчиво, — такимъ я никогда его не видалъ. Въ рукѣ онъ держалъ какой-то конвертъ, измаранный, измятый и порванный.

— На, вотъ, тебѣ письмо, — проговорилъ онъ и подалъ мнѣ запачканный конвертъ.

Я посмотрѣлъ: дѣйствительно мнѣ. Но кто это вздумалъ тревожить меня и какъ это письмо дошло? Я никому не писалъ. Прочитавъ еще разъ конвертъ, я увидалъ, что адресовано оно на то имѣніе, въ которое я ѣхалъ, но куда не попалъ.

— Изъ волости десятскій принесъ… Стало быть, тебѣ, — пояснилъ глухо Митрофанычъ и отвернулся отъ меня. Видъ его былъ почти враждебный, лицо мрачное. Онъ какъ будто говорилъ мнѣ: «Чужой ты намъ!» Васька пересталъ гонять лошадей. Василиса молча, съ испуганнымъ видомъ, ушла домой, чтобы покормить своего груднаго ребенка, оставленнаго на попеченіи какой-то старухи.

Даша стояла недалеко отъ меня съ опущенными руками, блѣдная и застывшая въ одной позѣ. Письмо явилось какимъ-то злымъ духомъ. Оно напомнило всѣмъ, что я тутъ чужой, что гдѣ-то далеко у меня есть свое мѣсто, свои дѣла и свои друзья, къ которымъ и призываетъ меня грязное, захватанное письмо. Я самъ вдругъ похолодѣлъ, и мнѣ почему-то стыдно было передъ друзьями. Письмо жгло мнѣ руку… нѣтъ, оно внушало мнѣ отвращеніе, какъ что-то гадливое. Я долго его не распечатывалъ, почему-то думая, что этимъ я оскорблю своихъ друзей. Я имѣю свои тайны, свои дѣла, свою жизнь и чужой на этой соломѣ, среди этихъ добрыхъ людей. И мнѣ хотѣлось разорвать запачканное письмо въ клочки и клочки растоптать ногами.

Но, вмѣсто этого неразумнаго желанія, я молча поднялся съ мѣста и пошелъ прочь съ гумна. Пройдя канавы, окружающія всѣ гумна, я вышелъ въ поле и направился въ противуположную сторону отъ деревни. Шелъ я быстро, безъ дороги, не зная куда, только хотѣлъ какъ можно больше и дальше пройти.

На ходу я, наконецъ, разорвалъ конвертъ и пробѣжалъ все письмо въ одинъ мигъ. Оно было отъ того изъ моихъ друзей, который посовѣтовалъ мнѣ уѣхать изъ столицы; написано было въ шутливомъ тонѣ, но конецъ его состоялъ изъ предложенія немедленно возвратиться въ столицу, гдѣ отыскалось для меня хорошее мѣсто. «Про тебя здѣсь прошелъ курьезный слухъ, — говорилось въ письмѣ, — будто ты вздумалъ опроститься, ходишь безъ панталонъ, голову не чешешь, учишься вывозить навозъ. Говорятъ еще, что ты нанялся въ батраки къ мужику, и онъ называетъ тебя Ванькой, ругаетъ нецензурно, когда ты сдѣлаешь не такъ, и бьетъ тебя по шеѣ, когда ты возражаешь. Я думаю, что это неправда. Мнѣ передавали еще, что ты опроститься хочешь радикально, т.-е. сдѣлаться настоящимъ мужикомъ; а настоящій мужикъ есть такое существо, которое отъ января до іюня ѣстъ мякину, которое хронически порютъ въ волости, которое увѣрено, что въ верху Богъ, въ серединѣ дьяволъ, а на днѣ три кита… Я и этому не вѣрю. Я знаю, что твоя голова наполнена оригинальными мечтами, но я помню твою способность ко всему относиться критически. Быть можетъ, ты вздумалъ слиться съ народомъ, но я отказываюсь думать, чтобы ты зятѣялъ это сліяніе въ той формѣ, какъ про тебя болтаютъ. Ибо хорошо сдѣлаться трудящимся работникомъ, но какой смыслъ сливаться съ массой тѣми сторонами, противъ которыхъ мыслящее существо должно бороться? Какой смыслъ въ томъ, если баринъ вдругъ сдѣлается мужикомъ, станетъ ѣсть толокно, будетъ ходить безъ панталонъ, позволитъ себя сѣчь и начнетъ лаять на науку и цивилизацію, разучится читать, надѣнетъ лапти и выпачкаетъ лицо навозомъ? Неужели онъ этимъ принесетъ кому-нибудь пользу?… Но въ сторону шутки. Здѣсь тебѣ нашлось порядочное мѣсто, жалованья 1,200 сначала и по мѣрѣ заслуги — прибавка. Но, главное, мѣсто по тебѣ и, надѣюсь, не вызоветъ твоей брезгливости. Пріѣзжай поскорѣе. Я очень радъ, что такой хорошій случай выпалъ».

Вотъ содержаніе письма. Я скомкалъ его въ рукѣ и продолжалъ шагать по жнивамъ, чрезъ рытвины, среди кустовъ шиповника, спотыкаясь въ ямахъ. Страшная тоска сжала мнѣ сердце и у меня нечѣмъ было заглушить ее. Слѣпо шагая по жнивамъ, я ничего вокругъ себя не видѣлъ, весь погруженный въ отвратительныя воспоминанія.

И такъ, я долженъ ѣхать. Кончился лѣтній покой и я долженъ ѣхать на мѣсто. Все забытое снова возвратилось и впилось въ меня сотнями скверныхъ воспоминаній.

Я получу мѣсто и займусь квартирой. Надо заказать визитныя карточки, три пары панталонъ, черную пару, квартиру надо поприличнѣе. Визиты. Людская пошлость требуетъ, чтобы признанныя приличія были всѣ соблюдены. У всѣхъ такая же мебель, одинаковые кабинеты, одинаковыя прически, манеры, улыбки, поклоны, но всѣ изъ кожи лѣзутъ, чтобы отличиться и затмить другъ друга.

И снова эта ложь, насквозь, какъ ржавчина, проѣдающая людей. Въ дѣйствительности каждый думаетъ о прибавкѣ жалованья, а говоритъ о правдѣ и любви. Опять вѣроломные рабы, трусливые въ душѣ, но за угломъ сплетничающіе противъ сильныхъ, — куда отъ нихъ дѣться?

И такъ, я ѣду… Но какъ скучно!…

— Антошка-а-а!… — вдругъ донесся до меня откуда-то издалека голосъ мужика, повторяясь эхомъ лѣса.

Я вздрогнулъ и пришелъ въ себя.

Незамѣтно я прошелъ нѣсколько верстъ и очутился въ густомъ лѣсу; капли пота струились по моему лицу. Усталость во всѣхъ членахъ. Я присѣлъ на стволъ упавшей березы.

Гдѣ-то вдалекѣ раздавался рѣзко стукъ топора. Вѣроятно, мужикъ рубилъ купленную у казны сажень; должно быть, онъ былъ здѣсь не одинъ, а съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ домашнихъ, потому что я еще нѣсколько разъ слышалъ его кличъ:

— Антошка-а!

Но Антошка, должно быть, запропастился и вывелъ мужика изъ терпѣнія, потому что до меня донеслось раздражительное увѣщаніе:

— Антошка-а! Иди, пострѣлъ, нады склада-ать!… — Потомъ все замолкло. Недалеко отъ меня пострекотала сорока, но она улетѣла. Мертвая тишина стояла въ лѣсу. Склонившееся къ западу солнце бросало длинныя тѣни отъ деревьевъ; на землѣ подъ лѣснымъ шатромъ сдѣлалось уже прохладно и сыро. Ни малѣйшаго вѣтерка. Деревья неподвижно застыли въ полумракѣ. Только кое-гдѣ слышался шелестъ падающаго желтаго листа. Много уже было этихъ желтыхъ листьевъ, предвѣстниковъ близкой осени.

Внезапный покой овладѣлъ всѣмъ моимъ утомленнымъ тѣломъ, а призываніе неизвѣстнымъ мужикомъ какого-то Антошки дало другое направленіе моей изнеможенной мысли. Мнѣ даже смѣшнымъ показалось то злобное волненіе, съ которымъ я читалъ письмо. Сидя на поваленной березѣ, я отдыхалъ и чувствовалъ себя покойно. Если бы кто-нибудь мнѣ въ эту минуту приказалъ встать и идти, я не послушался бы, — мнѣ и здѣсь хорошо! Не сдвинусь я съ этой березы — только и всего! Отлично и здѣсь.

И вдругъ среди темныхъ мыслей, полныхъ отчаянія, появилась какая-то свѣтлая точка, и по мѣрѣ того, какъ я отдыхалъ, она все росла, росла, освѣщала темные углы души, играла веселыми лучами посреди мрачныхъ воспоминаній, проникала въ самое сердце, брызнувъ тамъ внезапною радостью, и, наконецъ, залила яркимъ свѣтомъ всю мою душу… Удивленіе и радость вдругъ съ такою силой овладѣли мною, что я поднялся съ гнилой березы и крикнулъ на весь лѣсъ: — Да кто же заставляетъ меня уѣхать отсюда?!…

Зачѣмъ мнѣ покидать деревню, гдѣ мнѣ такъ покойно? Какія это такія обязанности призываютъ меня? Въ 1,200 руб. окладъ? Да наплевать на все! Не поѣду. Хоть разъ въ жизни быть оригинальнымъ и свободнымъ. Ничего не бояться, сбросить съ себя иго привычекъ, не ходить пошлыми путями, пробить собственную дорогу — Боже! — какое это счастье!

Не поѣду — только и всего. Здѣсь мнѣ отлично. Физическій трудъ дастъ мнѣ здоровье; простая жизнь деревенскаго обывателя избавитъ отъ милліона презрѣнныхъ мученій изъ-за мебели, изъ-за фрака, изъ-за всего того, что считается для порядочнаго человѣка обязательнымъ; жизнь посреди кучи мужиковъ освободитъ меня отъ тѣхъ вольныхъ и невольныхъ лгуновъ, которые возбуждали во мнѣ такое сумасшедшее озлобленіе.

Свѣтъ, внезапно озарившій меня, освѣтилъ и все то, что до сихъ поръ темно мнѣ было. Когда, бывало, я платонически мечталъ о жизни въ деревнѣ, то эти мечты всегда оканчивались ужасомъ за того бога, которому я молился, — за мысль. Я боялся, что мысль и тѣлесный трудъ — два конца, никогда не соединяющіеся. Я боялся, что тьма обязательно должна окутывать всякій физическій трудъ, и невѣжество — естественное слѣдствіе деревенской жизни. Теперь свѣтъ проникъ и въ этотъ темный уголъ.

Что же заставляетъ меня разбить этого бога?

На свѣтѣ нѣтъ ничего дороже мысли. Она начало и конецъ всего бытія, причина и слѣдствіе, движущая сила и послѣдняя цѣль. Кто же заставитъ меня отказаться отъ нея? Люди прекрасны только въ той мѣрѣ, въ какой вложена въ нихъ эта міровая сила. Если міръ окутываетъ еще тьма, то потому только, что мысль не освѣтила ее; если среди людей большая часть подлыхъ, то только потому, что мысль не освободила еще ихъ отъ безумія. Какой же смыслъ отказываться отъ нея? Я останусь въ деревнѣ, но значитъ ли это, что я долженъ опрокинуть тотъ жертвенникъ, который поддерживаетъ мою вѣру, и разбить того бога, выше котораго нѣтъ ничего въ человѣческой жизни? Моя мысль, мои познанія, — вѣдь, это все, что есть только лучшаго во мнѣ; но если это лучшее для меня, то въ то же время необходимое и для всѣхъ людей, кто бы они ни были, — мужики, женщины, дѣти. Не большая заслуга сдѣлаться работникомъ; не большая заслуга «выпачкать лицо навозомъ» и въ этотъ же навозъ втоптать свою душу. Слѣпые вожди — тѣ, которые, унижая человѣческій умъ и все то, что онъ добылъ съ такими кровавыми жертвами, проповѣдуютъ сліяніе съ тьмой. Позорное употребленіе изъ своего ума дѣлаетъ тотъ, кто поднимаетъ невѣжество на пьедесталъ…

Кто накормитъ голоднаго, тотъ сдѣлаетъ благородный поступокъ; но въ милліонъ разъ выше тотъ, кто отдастъ нищему духомъ свою мысль, кто напоитъ его жажду знанія, кто научитъ его чему-нибудь, кто зажжетъ свѣтъ тамъ, гдѣ царила тьма. Пожертвовать бѣдному кусокъ хлѣба не тяжело и не трудно добывать хлѣбъ своими руками, но отдать всю свою жизнь, всю свою душу тому, кто лишенъ средствъ заботиться о своей головѣ, — выше этого нѣтъ другой жертвы.

Но для меня же это и не жертва! Въ обмѣнъ на то, что я хочу дать деревнѣ, я получу отъ нея здоровье, волю и покой…

Взволнованный этими мыслями, которыя такъ внезапно, какъ лучи скрытаго тучей солнца, проницали всего меня, я бродилъ по лѣснымъ лужайкамъ, осторожно пробирался среди зарослей боярки и умѣрялъ свой шагъ. Мнѣ хотѣлось бѣжать, смѣяться, пѣть, но мнѣ казалось, что этимъ я спугну свое настроеніе. И я осторожно ступалъ, сдерживая радость, и сдерживалъ возбужденный организмъ, боясь потерять хоть одну изъ тѣхъ мыслей, которыя цѣплялись одна за другую, сливаясь въ стройный хоръ.

Но день угасалъ. Когда я вышелъ на опушку лѣса, красный огненный шаръ солнца тонулъ уже на горизонтѣ въ пропасть ночи; послѣдніе лучи его озолотили кусты осинника, горѣвшаго своими красными листьями, и стволы березъ, сверкавшихъ ослѣпительнымъ блескомъ. Я поторопился домой, выбирая самую кратчайшую дорогу, но уже не шагалъ черезъ рытвины, не путался ногами по жнивамъ ржи.

Поздно я пришелъ домой. Всѣ наши сидѣли за ужиномъ и тяжелое молчаніе царило надъ столомъ. То же натянутое молчаніе встрѣтило и меня; только Василиса сдержанно пригласила меня сѣсть за столъ. Но мнѣ было весело и я сейчасъ же подѣлился своимъ настроеніемъ.

— Что, докончили копну? — спросилъ я.

— Прикончили… — глухо возразилъ Митрофанычъ и лицо его въ темнотѣ казалось еще мрачнѣе. Очевидно было, что вещи для него приняли мрачный, отчаянный оттѣнокъ.

— Солому сметали?

— Солому-то?…Чорта лысаго ее смечешь!

— Ну, завтра смечемъ. Теперь пойдетъ все хорошо…

— Песъ ее возьми, — скоро ее соберешь!

— Ну, завтра, ну, черезъ недѣлю… все обмолотимъ…

Митрофанычъ взглянулъ на меня мелькомъ, очевидно, колеблясь, какъ принять мои слова.

— Да черезъ недѣлю-то, можетъ, дожди пойдутъ… изгадятъ все дѣло!

— Пойдутъ и перестанутъ. Не успѣемъ обмолотить теперь, осенью выберутся красные дни…

— Осенью?!

— А то что же? Не обмолотимъ сейчасъ, осенью кончимъ, — говорилъ я.

Митрофанычъ недоумѣвалъ. Но я замѣтилъ, что туча, обѣщавшая столько грому и отчаянія, на его лицѣ начала мало-по-малу распускаться. Сперва лучъ свѣта появился въ одномъ глазѣ, разгладилъ одну морщину на лбу, приподнялъ шерсть густой брови и затѣмъ спустился внизъ, искрививъ ротъ въ недоумѣвающую улыбку.

— Ты развѣ того… осенью развѣ ты не уѣдешь?

— А куда мнѣ ѣхать-то? Не поѣду — только и всего.

— Не поѣдешь?!

— Деревня ваша мнѣ понравилась, — куда же мнѣ ѣхать? Наплевать!

— То и я воображаю, зачѣмъ уѣзжать-то, коли тутъ ладно… Да нѣтъ, ты скажи путемъ, сурьезно ты эти самыя слова, напримѣръ, говоришь? — спросилъ Митрофанычъ съ широкою улыбкой, но все еще не вѣря ушамъ.

— На что же серьезнѣе! Вѣдь, для меня дѣло идетъ о жизни и смерти. Вотъ и рѣшился остаться. А насчетъ того, какъ лучше все это обдѣлать, надо ужь съ вами посовѣтоваться.

Ужинъ всѣ забыли, а Митрофанычъ вылѣзъ изъ-за стола, гдѣ ему стало тѣсно. Чтобы говорить, ему нужно было встать посрединѣ избы, гдѣ можно свободно размахивать руками и разставлять пятерни въ воздухѣ. Кромѣ того, кричать и хохотать на всю деревню также было неудобно, сидя въ узкомъ пространствѣ между стѣной и столомъ.

— Такъ ты думаешь… того… ладно тутъ у насъ?

— Ничего, понравилось.

— Ловко! Остаешься, напримѣръ, окончательно?

— Навсегда. Только теперь я боюсь, какъ я буду жить-то?… Вотъ и надо посовѣтоваться съ вами.

Затѣмъ я, въ первый разъ, разсказалъ въ этой избѣ свою жизнь. Василиса сидѣла на лавкѣ около зыбки и тихо качала ее; слушая меня, она совершенно некстати заплакала. Даша сжалась вся возлѣ печки, гдѣ она стояла, и замерла въ этой позѣ. Митрофанычъ стоялъ посрединѣ, разставивъ ноги, и отъ времени до времени выражалъ мнѣ одобренія:

— Такъ, такъ!… Очень просто!

Я, насколько можно было, яснѣе разсказалъ жизнь образованнаго человѣка, который принужденъ дѣлать дѣла, никому ненужныя, находиться тамъ, гдѣ нѣтъ ни свѣта, ни воздуха, и вѣчно мучиться невозможностью жить по душѣ.

— Но, все-таки, я боюсь остаться и здѣсь… Чѣмъ я буду жить? — спросилъ я Митрофаныча.

— Жить-то чѣмъ?

— Да. Ну-ка, посовѣтуй мнѣ…

Въ избѣ тихо вдругъ стало. За печкой трещалъ сверчокъ, гдѣ-то на улицѣ лаяла собака; передъ нашимъ домомъ проѣхалъ запоздавшій возъ со снопами, скрипя сухими колесами. Темная это была ночь; мы едва различали очертанія фигуръ другъ друга. Но спать никто и не думалъ идти.

— Какъ жить-то? — переспросилъ Митрофанычъ задумчиво.

— Да, какъ получше устроиться…

— Вотъ что я тебѣ скажу, Миколаичъ… Ежели тебѣ сказать по совѣсти, и то-есть умно чтобы, сурьезно вышло, то эту штуку надо обдумать поаккуратнѣе. Стало быть, въ одну минуту эдакую загвоздку нельзя распознать, вотъ что я тебѣ прямо скажу. Но что касаемо, насчетъ какъ тебѣ прокормиться, то ты плюнь на это… вотъ ей-Богу!

— Какъ же это плюнуть? — возразилъ я.

— То-есть по совѣсти скажу — плюнь на это, не бойся! Авось прокормимъ. То-есть деревня наша тебя превосходно прокормитъ… не бойся! Ужь ежели мы кормимъ разныхъ иностранныхъ народовъ, — а большія тысячи прохвостовъ околачиваютъ около нашего брата! — то какъ же не прокормить нужнаго-то человѣка? Ты вотъ это разсуди и плюнь! Не бойся, прокормимъ!

— Все-таки, я не понимаю… что же, мірскимъ сиротой, что ли, мнѣ сдѣлаться?

— Эка куда метнулъ! Нѣтъ, не сирота, а нужный человѣкъ! Ты вотъ какъ понимай: идетъ къ тебѣ мужикъ за всякою нуждой и ты удружи, и какъ же онъ забудетъ тебя? Ты только не бойся, — прокормимъ, наплюй на эту думу! А, главное, не бойся, — это первое дѣло.

— Такъ оставаться?

— Господи Боже мой! Про что же и говорю-то… А, главное, не бойся, никакого лысаго чорта не бойся! Ни нужды, ни трудовъ не бойся, — наплюй!

Въ такомъ родѣ мы еще долго объяснялись. Митрофанычъ былъ сильно взволнованъ и потому, быть можетъ, не въ состояніи былъ ничего придумать и только безчисленное число разъ повторялъ: «наплюй, не бойся!» Онъ какъ будто видѣлъ, что я колеблюсь и потому старался этими энергическими словами ободрить меня.

Только въ глухую полночь мы всѣ разошлись по своимъ мѣстамъ. Но и тутъ сонъ бѣжалъ отъ нашихъ глазъ. Я, дѣйствительно, рѣшалъ свою жизнь, и всѣ понимали, что это дѣло глубоко важно, что его надо обсудить аккуратно, со всѣхъ сторонъ, и что пустыя слова не у мѣста здѣсь. Надо мной простерлось глубокое темное небо съ миріадами звѣздъ, которыя ярко горѣли. По всей деревнѣ стояла мертвая тишина. Только подо мной, подъ навѣсомъ, раздавалось равномѣрное хрустѣнье сѣна на зубахъ нашихъ лошадей.

Я такъ былъ взволнованъ, что долго не могъ заснуть. Митрофанычъ также не спалъ; нѣсколько разъ онъ выходилъ изъ сѣней на дворъ и окликалъ меня:

— Миколаичъ!

— Что?

— Не спишь?

— Нѣтъ еще.

— Ну, ничего… Ты только не бойся!… Наплюй!

Я подозрѣвалъ, что ему на дворѣ и дѣлать-то нечего было, а выходилъ онъ только съ тою цѣлью, чтобъ еще разъ ободрить меня.

XII.

Все пошло по-старому.

Съ слѣдующаго же дня мы всѣ принялись за текущія работы. Но тревога насчетъ своего положенія не покидала меня. Да и Митрофанычу я задалъ работу: онъ всѣ слѣдующіе дни ходилъ задумчивымъ, очевидно, рѣшая загвоздку. Даже Василиса приняла участіе въ придумываніи для меня положенія. Впрочемъ, какъ человѣкъ практичный, она скоро нашла выходъ. Дѣло оказалось, на ея взглядъ, очень просто: я пишу бабамъ письма, мужикамъ прошенія, а денегъ за это не беру. Но отчего же не брать? У кого не найдется пятака — пусть принесетъ десятокъ яицъ, у кого яицъ нѣтъ — муки, если муки нѣтъ — давай что есть.

Но Митрофанычъ возмутился противъ такого бабьяго рѣшенія.

— Не ладно ты это говоришь, прямо сказать — по-бабьи говоришь! — сказалъ онъ.

— Что не ладно?… Даромъ-то кто бы имъ грамотку написалъ? — упорно отстаивала свое мнѣніе Василиса.

— Окончательно по-бабьи!

— Заладилъ одно: «по-бабьи»! Ну, самъ придумай умнымъ мужичьимъ умомъ!

— И придумаемъ!

— Много ты придумалъ!… Только кричишь на всю улицу, да куръ пугаешь! А я дѣло говорю.

— Никакого тутъ дѣла нѣтъ, а только бабье соображеніе… Ну, носуди сама: ну, можно ли пробавляться насчетъ писемъ, которыя письма даже не всякую недѣлю бываютъ? Ну, что ты сдѣлаешь, ежели тебѣ недѣлю не принесутъ, — стало быть, и яицъ не принесутъ, и муки не дадутъ, и пятака лишатъ, — что-жь, голодомъ сидѣть? Нѣтъ, это, значитъ, не того… не зарабатывать кусокъ, а цапать… Ты какъ полагаешь, Миколаичъ?

— Думаю, что на письма и прошенія не проживешь.

— Вотъ, ей-Богу, вѣрно! Который человѣкъ будетъ цапать пятаки за просьбы, и тотъ пропащій человѣкъ, — помретъ отъ нужды…

Этотъ разговоръ происходилъ за обѣдомъ; теперь сдѣлалось правиломъ: какъ только за обѣдъ, такъ сейчасъ же принимаемся спорить по поводу моей задачи. Митрофанычъ все это время находился въ сильнѣйшемъ раздраженіи; голова его занята была мной, но, видимо, придумать онъ ничего не могъ. Всѣмъ сосѣдямъ, всей деревнѣ онъ разболталъ о томъ, что я остаюсь навсегда здѣсь, но пока изъ этого ничего не вышло.

Но однажды, возвратившись съ мельницы, онъ что-то кричалъ въ избѣ, размахивая своими лапами на всѣ четыре стороны. Я думалъ, что съ нимъ какое-нибудь несчастіе случилось. Мы всѣ сбѣжались на его крикъ.

— Ловко! То-есть такую штуку я придумалъ, что лучше не надо! — кричалъ онъ, когда мы всѣ собрались. — Вотъ мы и придумали! Ужь это такая штука… лучше и не надо! Стало быть, теперь дѣло наше въ шляпѣ. Прямо сказать — дѣло это окончательно обсужено, прилажено и приходится точка въ точку, какъ разъ для тебя!

— Да въ чемъ дѣло? Что ты придумалъ? — спросилъ я, недоумѣвая.

— Мельницу!

— То-есть какъ это мельницу?

— Да такъ, мельницу — и больше ничего! Ка-жъ разъ къ тебѣ подходитъ. Слушай. Мельница энта наша, напримѣръ, мірская. Сдаемъ мы ее на пять годовъ. Пять годовъ приходятся на Покровъ. Стало быть, намъ слѣдуетъ сдавать ее еще на пять годовъ. Понялъ?

И, говоря это, Митрофанычъ разинулъ ротъ въ широкую улыбку.

— Не совсѣмъ, — возразилъ я.

— Слушай дальше. Сдаемъ мы мельницу на пять годовъ и срокъ ей на Покровъ. Стало быть, намъ слѣдуетъ сдать ее опять. Вотъ я и придумалъ, чтобы ты взялъ мельницу. Тому съемщику мы ужь не сдадимъ, потому онъ ее загадилъ, забросилъ и теперь она вотъ-вотъ упадетъ подъ плотину. Тебѣ же міръ сдастъ, — знаетъ онъ тебя довольно! Съ которыми мужиками я ужь и говорилъ: ничего, говорятъ, пущай беретъ! Съ полнымъ удовольствіемъ! А дѣло ка-акъ разъ къ тебѣ! Жирно не будетъ, а хлѣбъ завсегда. И работа легкая… Засыпку будешь держать… Ловко?

— Очень хорошо. Только ты, кажется, упустилъ малость, — сказалъ я, занятый серьезно предложеніемъ Митрофаныча. — Ты забылъ, что у меня нѣтъ ни гроша денегъ для уплаты аренды.

— А развѣ тебѣ господа, которые друзья, не дадутъ? — спросилъ Митрофанычъ растерянно.

— Не дадутъ. Да я и просить не хочу.

— Ахъ, грѣхъ какой! А, вѣдь, я-то какъ мечталъ!… Ну, такъ!… Все пошло прахомъ, къ чорту лысому!

Лицо его вдругъ сдѣлалось мрачнымъ. Теперь ужь мнѣ его пришлось ободрять. Ради курьеза, я его ободрялъ его же словами:

— Ты, Митрофанычъ, не тужи… не бойся… наплюй!

— А какъ я мечталъ-то!… Все пошло къ чорту лысому! — мрачно проговорилъ онъ. А тутъ еще Василиса подбавила горечи:

— Придумалъ!… Тоже!… Куръ только пугаешь!

Это она ему отомстила за письма и прошенія.

Впрочемъ, она была не права. Предложеніе Митрофаныча мнѣ такъ пришлось по душѣ, что я не могъ его забыть. Нѣсколько дней мнѣ не спалось, — все слышалась мельница, шумъ ея колесъ, рисовались луга, кусты черемухи, лягушки… Я обдумывалъ одинъ планъ поселиться тамъ и не могъ успокоиться. Когда уже планъ былъ совсѣмъ готовъ, я долго никому не открывалъ его, сомнѣваясь насчетъ его выполнимости. Боялся я, что меня не поймутъ или отнесутся вяло. Новизна дѣла могла испортить все. Но молчать я больше не могъ, счастливый, что нашелъ, наконецъ, то положеніе, которое позволило бы мнѣ остаться въ деревнѣ навсегда.

— А знаешь что, Митрофанычъ? — сказалъ я, наконецъ. — Вѣдь, ты эту мельницу больно хорошо придумалъ!

Онъ вскинулъ на меня недоумѣвающій взоръ; самъ ужь это дѣло похоронилъ и ни однимъ словомъ не упоминалъ о немъ.

— Мнѣ такъ понравилась твоя мысль, что я не могу ее забыть… — продолжалъ я.

— А какже деньги-то?

— Да вотъ я придумалъ обойти эту статью… Дѣло новое, во ты поймешь, что оно будетъ выгодно и для міра, и для меня…

— Ну-ка, сказывай.

Я принялся объяснять свой планъ и сильно волновался.

— Дѣло вотъ въ чемъ. Пусть мнѣ мужики сдадутъ мельницу, но не въ аренду и не за плату, а какъ человѣку, который у міра на службѣ состоитъ. Еусть отведутъ мнѣ тамъ домъ, а изба тамъ сносная, изъ двухъ половинъ, хлѣба да дровъ и немного жалованья — больше ничего. Вся же мука или деньги, которыя прежде шли въ карманъ арендатора, будутъ принадлежать міру. Я буду сдавать отчетъ…

— Очень просто!… Продолжай дальше, — перебилъ меня одобрительно Митрофанычъ. Онъ слушалъ напряженно.

— Я буду сдавать отчетъ, сколько мельница вымолола барыша. Хлопотъ міру тутъ никакихъ нѣтъ; всю заботу о мельницѣ я возьму на себя, мужикамъ только придется отъ времени до времени поправлять, что понадобится…

— Очень превосходно!

— Выгодно и для меня, и для міра. У меня будетъ хлѣбъ и домъ, міру же останется весь барышъ…

— То-есть лучше и не надо! Штука дѣльная.

— Какъ ты думаешь, примутъ мужики?

— Я такъ полагаю, примутъ. То-есть такое дѣло, что лучше и не надо!

— Новое дѣло-то; пожалуй, не захотятъ.

— Дѣло, конечно, новое, не было еще у насъ… такъ, вѣдь, соображеніе-то есть же! Всякому видимо, что дѣло, прямо сказать, отличное! Ну, ладно же ты придумалъ!

— Я боюсь еще, что не повѣрятъ мнѣ, — подумаютъ, что какой-нибудь подвохъ со стороны барина…

— Ежели кто вздумаетъ сказать такую подлость, всю башку тому человѣку расколочу!

— Едва ли отъ этого польза будетъ! — вскричалъ я, испугавшись, что какимъ-нибудь необузданнымъ поступкомъ Митрофанычъ испортитъ все дѣло.

Но Митрофанычъ сейчасъ же понялъ меня и задумался. Относительно самой сущности дѣла также мнѣ не нужно было больше говорить; большая необузданная голова его сію же минуту оцѣнила мой планъ; еще лучше — онъ провелъ его со всѣми послѣдствіями дальше, отмѣтилъ всѣ мелочи (какъ меня мужики будутъ учитывать, какъ будетъ производиться ремонтъ) и наложилъ, такъ сказать, краски на это пока еще мертвое дѣло.

— Мы сперва кое съ кѣмъ поговоримъ, разскажемъ хорошимъ мужикамъ, какъ и что, и ужь тогда ударимъ прямо въ точку!… Это дѣло надо вести умно, съ оглядкой, чтобы на сходѣ горланы наши приперты были въ уголъ — вотъ это какъ слѣдуетъ вести. Главное, не торопиться, а то все къ чорту лысому провалится!

Такъ мы и сдѣлали.

Но съ перваго же раза намъ предстояло множество разочарованій, и дѣло тянулось долго. Пригласили мы сначала Игната, нашего основательнаго сосѣда. Митрофанычъ воодушевленно разсказалъ ему про мельницу. Но дѣйствія никакого.

Игнатъ сталъ только чесаться.

— Само собой… дѣло извѣстное! Ежели приноровить мельницу въ этакую точку, то это будетъ въ самый разъ!…

Сказалъ это и ушелъ, — ему недосугъ. Впрочемъ, уходя со двора, онъ продолжалъ чесаться, — задали же мы ему задачу!

Затѣмъ, мы призвали другаго мужика, такъ же изъ нашихъ друзей. Тотъ только изумился, не совсѣмъ понялъ, но также счелъ нужнымъ наговорить мудреныхъ соображеній.

— Оно бы ничего, да только какъ его вонъ оно… мудрено что то больно! А оно, конечно, ежели правильно разсуждать, дѣло хорошее, да только, песъ его возьми, больно хитрое! Прямо сказать — хитрое!

— Самъ ты хитрый! — взбѣсился Митрофанычъ, не выдержавъ уговора.

— Ты не кричи зря! Дѣло, извѣстно, хитрое… И надо его, песъ его возьми, обсудить и снизу, и сверху, и съ боковъ — вотъ какъ я разсуждаю… Больше ничего, какъ хитрое!

Поговорилъ еще Митрофанычъ съ нѣкоторыми и лицо его вытянулось отъ негодованія.

— Вотъ они завсегда такъ, идолы! Важное дѣло изгадятъ! — сказалъ онъ, ужасно обиженный.

— Да, вѣдь, въ правду, новое это дѣло… — возразилъ я въ видѣ оправданія нашихъ друзей.

— Ничего не новое, а завсегда они по-идольски такъ живутъ! Не объ одномъ этомъ я говорю, — завсегда, какъ быки!… Нѣтъ, ихъ нужно молоньей ударить, чтобы громъ по ушамъ загремѣлъ, — вотъ, они въ понятіе войдутъ… Разжечь ихъ надо!… Ну, да подожди… ужь разожгу я идоловъ, — распалю ихъ огнемъ такъ, что въ глазахъ засвѣтитъ… Вотъ, ей-Богу!

Скоро, однако, разговоръ о мельницѣ пошелъ по всей деревнѣ. Нашимъ предложеніемъ заинтересовались всѣ мужики. Это было все, чего я желалъ. Разговоръ тянулся долго; но каждый имѣлъ время обдумать, разсудить и отнестись критически къ дѣлу. Я терпѣливо ждалъ, чѣмъ все это кончится, и на всякій случай продолжалъ искать другихъ средствъ устроиться въ деревнѣ. Я даже иногда вовсе позабывалъ мельницу.

Вся тяжесть приведенія плана въ дѣйствіе легла на Митрофаныча. Онъ ни минуты не молчалъ, придираясь къ каждому случаю, чтобы поговорить о мельницѣ. Нерѣдко его выводили изъ терпѣнія, онъ схватывалъ шапку съ головы и хлопалъ ее объ полъ, мрачно ругаясь. Но неудачи переговоровъ не обезкураживали его. Онъ то и дѣло говорилъ мнѣ:

— Ну, подожди… распалю ихъ молоньей! Сдѣлай одолженіе, ужь я свое дѣло сдѣлаю!

Какою «молоньей» онъ надѣялся распалить мужиковъ, я не могъ понять. Только во время сходовъ я убѣдился, что Митрофанычъ дѣйствительно обладалъ какою-то молоньей. На первомъ же сходѣ онъ сдѣлалъ что-то такое, отчего куча собравшихся мужиковъ закипѣла страшнымъ гнѣвомъ. Всѣ между собой перелаялись, перебранились и положительно оглушили меня. Къ моему изумленію, о мельницѣ и обо мнѣ было упомянуто только вскользь, а весь главный разговоръ или лай совершался изъ-за чего-то другого. Какіе-то десять фунтовъ муки, какое-то сѣно, какой-то гусь, два ведра водки, какой-то разбойникъ… Ничего я не понималъ!

Наконецъ, перелаявшись, всѣ мало-по-малу разошлись.

— Что же это такое? спросилъ я, когда мы съ Митрофанычемъ шли домой.

— Подожди! Я еще ихъ не такъ распалю! Вотъ, въ воскресенье еще мы соберемся, я тогда такою молоньей разожгу ихъ, что небу будетъ жарко!

— Да, вѣдь, обо мнѣ ни слова не говорилось!… И зачѣмъ ругаться-то?

— А ужь это у насъ обычай такой. Намъ надо съ перваго разу перелаяться, а ужь тогда дѣло станетъ виднѣе.

Вышло, дѣйствительно, такъ, какъ предсказывалъ Митрофанычъ. Въ воскресенье собрался сходъ, и всѣ мужики такъ перелаялись между собой, укоряя другъ друга разными подлостями, что не осталось ни одного не облаяннаго мѣста. Когда сходъ разошелся, я былъ внѣ себя отъ изумленія; но лицо Митрофаныча выражало только довольство, и онъ объявилъ мнѣ, что теперь, надо прямо говорить, дѣло покончено благополучно. Теперь только остается поговорить съ нѣкоторыми стариками — больше ничего. Будто бы порѣшили взять меня въ мельники на жалованье, а мельницу оставить за міромъ… И будто бы всѣмъ мое предложеніе понравилось. Клянусь Богомъ, ничего этого среди лая я не слыхалъ! Говорили о какомъ-то полушубкѣ, украденномъ изъ амбара одного мужика, о какихъ-то двухъ жеребятахъ, пропавшихъ въ табунѣ, о какомъ-то свиномъ пастухѣ, недополучившемъ двухъ пироговъ отъ одного крестьянина, пускавшаго въ стадо двухъ свиней и одного борова… но чтобъ дѣло шло о мельницѣ — честное слово, ничего не слыхалъ! Это какая-то своеобразная езоповщина была для меня.

Но рѣшеніе, дѣйствительно, состоялось въ мою пользу, и такъ, какъ я мечталъ. На другой день ко мнѣ пришли староста и нѣсколько стариковъ. По совѣту Митрофаныча, я угостилъ ихъ чаемъ и водочкой, и когда они разомлѣли, мы начали условливаться насчетъ мельницы. Все шло хорошо, пока дѣло не дошло до моего жалованья. Тутъ разомлѣвшіе старики оказались кремнями. Я просилъ пять рублей въ мѣсяцъ, а старики давали мнѣ два, притворившись удивленными моими непомѣрными требованіями.

— Куда тебѣ эдакую прорву? Да и мельница-то, чай, того не стоитъ!…

— Какъ же я буду жить-то на два рубля?

— Ну, ладно… Какъ, старики, прибавить ужь, что ли, рубликъ-то ему? Ну, ладно, бери три и будетъ! Давай, ребята, по рукамъ!

По ладони моей уже разъ десять хлопнули, а, все-таки, только до трехъ рублей нагнали.

— Три мало мнѣ. Какъ я буду жить?

— Да куда тебѣ дѣвать-то? Хлѣбъ, изба и все прочее наше, — чего же тебѣ еще требуется? Будетъ!… Бей, ребята, по рукамъ!…

Опять хлопали меня по ладони. Наконецъ, когда правая рука моя покраснѣла и распухла отъ хлопанья, я согласился на четыре рубля. У меня у самого еще были сомнѣнія относительно этого новаго дѣла и я не настаивалъ. Въ душѣ, впрочемъ, я клялся, что употреблю всю энергію, чтобы сдѣлать изъ мельницы доходную мірскую статью.

Гости мои подъ конецъ сильно разомлѣли, и мы оставили составленіе письменныхъ условій до другаго дня, — до Покрова оставалось еще много времени.

Между тѣмъ, для меня нашлось дѣло, которое было заняло меня окончательно и которому я отдалъ всю свою душу.

XIII.

Незамѣтно подошла осень и пошли дожди. Дороги, улицы и дворы сдѣлались непроходимыми. Въ трубѣ вылъ скверный, мокрый вѣтеръ. Но у насъ въ домѣ было уютно и тепло. Василиса выходила изъ себя, поддерживая чистоту. Это началось съ того дня, какъ я поселился здѣсь; сперва Василиса мыла и убирала избу ради меня, потомъ постепенно вошла во вкусъ и сдѣлалась маніакомъ чистоты. Пятно на полу мучило ее, какъ мѣсто преступленія; куча сору возбуждала въ ней ненависть, а тараканъ (таракановъ всѣхъ она выморозила), внезапно показавшійся неизвѣстно откуда, сію же минуту предавался казни. Теперь, вопреки всеобщей грязи, расплывшейся по землѣ, когда, казалось, самое небо обращается въ море помоевъ, Василиса упрямо боролась противъ нечистыхъ половъ и комковъ земли, приносимыхъ на сапогахъ; за каждый такой комокъ жутко доставалось тому, кто притащилъ его; всѣхъ больше доставалось Васькѣ и Митрофанычу, которые насчетъ могъ были не совсѣмъ аккуратны; ихъ Василиса встрѣчала въ сѣняхъ, устланныхъ соломой, и преграждала имъ дальнѣйшій путь, вслѣдствіе чего они принуждены были то и дѣло стаскивать обувь и въ избу появляться уже босикомъ.

Когда наставалъ вечеръ, мы всѣ уже были въ сборѣ. Лампочка ярко горѣла. Занимались кто чѣмъ могъ. Я что-нибудь читалъ вслухъ.

Мое чтеніе сдѣлалось любимымъ занятіемъ всей семьи; днемъ некогда было, — возня по домашности отнимала все время. Вѣтеръ и дождь не останавливали этой возни. Но вечера ждали всѣ съ какимъ-то нетерпѣніемъ, какъ счастливаго отдыха. Мнѣ даже казалось, что холодъ и дождь, вѣтеръ и грязь стали не такъ назойливы; каждый думалъ: «пущай мочитъ, а вечеромъ читать будемъ…» По крайней мѣрѣ, такъ нѣсколько разъ говорилъ Митрофанычъ.

Начавши чтеніе съ сильными сомнѣніями, я мало-по-малу увлекся имъ. Вниманіе аудиторіи наградило меня радостью и вызывало энергію. Къ несчастію, книгъ со мной было не много, притомъ, большая часть вовсе неподходящихъ.

Читать въ такой оригинальной обстановкѣ было для меня истиннымъ наслажденіемъ. Я присутствовалъ при зарожденіи мысли и былъ свидѣтелемъ тайны раскрытія симпатій и антипатій, любви и ненависти. Въ особенности рѣзко врѣзался въ мою память одинъ случай, виновницей котораго была географія.

Днемъ, между прочимъ, я училъ грамотѣ Ваську. Школы въ нашемъ селѣ не было; ребятамъ приходилось или вовсе не учиться, или ходить за три версты въ другое село, гдѣ существовало училище на счетъ нѣсколькихъ смежныхъ деревень. Я предпочелъ самъ заняться Васькой. Но по вечерамъ, раньше чтеній, я занимался съ Дашей, которая знала грамоту. Училъ я ее русскому языку и географіи. Она была понятливая и вдумчивая, но вначалѣ мои уроки не задѣвали глубоко, — знанія какъ-то механически наслоялись. Дѣвушка училась хорошо, усвоивала прочитанное, выслушивала разсказанное — и только; бросая урокъ, она забывала о немъ, какъ о выполненной обязанности.

Но однажды случилось что-то необыкновенное. Шелъ урокъ географіи. Мы прошли бѣгло общее очертаніе земнаго шара; я раскрылъ карту и указалъ границы земли и воды… Даша пытливо осмотрѣла все и вдругъ широко раскрыла глаза; лицо ея" вспыхнувъ румянцемъ, вслѣдъ затѣмъ поблѣднѣло.

— Это все земля?! — воскликнула она.

— Да.

— И это?

Я утвердительно кивнулъ головой.

— Такъ вотъ какая земля-то!

И широко раскрытые глаза ея выражали изумленіе и счастье. Я понималъ ее и съ волненіемъ слѣдилъ за ея лицомъ. Было ясно, что ея умъ вдругъ охватилъ весь образъ земли, и она была поражена раскрывшеюся тайной. Мысль ея въ одинъ моментъ вспыхнула яркимъ пламенемъ и освѣтила ей огромную картину, существованія которой она до сихъ поръ не подозрѣвала.

— Такъ вотъ какая земля-то! — проговорила она шепотомъ, все еще не въ силахъ оправиться отъ впечатлѣнія громаднаго образа. Потомъ вдругъ опять вспыхнула и засмѣялась тѣмъ счастливымъ смѣхомъ, который не часто достается на долю людей.

Съ этого дня она торопилась учиться и читать.

Митрофанычъ также изъявилъ желаніе учиться грамотѣ, и до Покрова мы съ нимъ довольно много успѣли.

Но меня больше интересовали чтенія общія. Въ непродолжительномъ времени на наши свѣтлые вечера стали заходить и другіе мужики. Сперва Игнатъ Петровичъ. Игнатъ Петровичъ просиживалъ у насъ до глубокой ночи, внимательно слушая. Выбиралъ онъ уголъ подальше отъ стола, за которымъ я сидѣлъ, гдѣ-нибудь въ тѣни около порога, и тамъ сидѣлъ неподвижный и невидимый. Услышишь только иногда глубокій вздохъ или шепотъ: «о, Господи Боже мой!» — и только. Не знаю, много ли онъ понималъ, и если понималъ, то какъ. Онъ только вздыхалъ.

Однажды я читалъ разсказъ. Всѣ съ любопытствомъ слѣдили за движеніемъ разсказа, то и дѣло вставляя свои замѣчанія; часто раздавался взрывъ хохота. Но Игнатъ молчалъ, на этотъ разъ даже не вздыхая. Только когда я кончилъ чтеніе при всеобщемъ веселомъ смѣхѣ и оглянулся, то не узналъ его. Лицо его выражало удивленіе и, въ то же время, скорбь, и на немъ текли слезы, пробираясь по щекамъ къ густымъ зарослямъ бороды… Весь комическій элементъ пропалъ для него; онъ видѣлъ только мрачную подкладку этого смѣха и своимъ отзывчивымъ сердцемъ понялъ то, что мы всѣ упустили, — страданіе, вызвавшее этотъ смѣхъ. Вотъ когда я оцѣнилъ эту темную, на глубокую натуру.

Два-три мужика изъ близкихъ намъ людей также стали заглядывать, вначалѣ случайно, наконецъ, каждый вечеръ. Какъ только увидятъ огонекъ у насъ, такъ и идутъ. Я не успѣвалъ подбирать книгъ и съ тревогой видѣлъ, что скоро мой ничтожный запасъ чтенія изсякнетъ.

Между тѣмъ, я убѣдился, что интересъ къ чтенію существовалъ не въ одномъ нашемъ кружкѣ, а чуть не въ каждой избѣ. Достаточно было, случайно, появиться въ деревнѣ какой-нибудь книгѣ, чтобъ она сію же минуту вошла въ общее употребленіе; обыкновенно такая книга (по большей части дрянная) переходила изъ избы въ избу, отъ одного грамотѣя къ другому и прочитывалась отъ корки до корки; сперва у ней заворачивались углы, потомъ на каждомъ ея листѣ появлялись пятна — слѣды усерднаго чтенія, затѣмъ листы ея становились мягкими, какъ ветошка, и, наконецъ, книга приходила въ то состояніе, въ которомъ читать ее больше ужь нельзя. Книга съѣдалась.

Спеціалистовъ-грамотѣевъ въ деревнѣ считалось около десятка; это были большею частью молодые парни, гордившіеся своею ученостью; при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, они давали понять, что съ ними шутить нельзя. Но мнѣ было жаль, что вся ихъ гордость основана была на пескѣ, — читать имъ было нечего.

Однажды приходитъ ко мнѣ такой парень и изъявляетъ желаніе поговорить со мной о разныхъ ученыхъ вещахъ. Лицо его выражало сознаніе своей важности и онъ старался объясняться отборными выраженіями. Натурально: и онъ ученый, и я ученый; а когда одинъ ученый приходитъ къ другому ученому, то и разговоръ промежъ нихъ долженъ быть ученый. Я принялъ также подобающій видъ. Парень попросилъ меня показать ему всѣ мои книги. Я показалъ. Онъ пренебрежительно осмотрѣлъ весь мой узелокъ и покачалъ головой въ знакъ того, что хорошихъ книгъ нѣтъ у меня. А вотъ у него есть хорошая книга…

— Ка-акая книга! — добавилъ онъ съ гордостью.

— Какая? — спросилъ я.

— Страсть занятная! О полководцахъ. Ежели хочешь, я тебѣ разскажу… Ка-акая книга!

— Что же тебѣ тамъ нравится? — спросилъ я съ интересомъ.

— Тамъ-то? Полководцы. Напримѣръ, Кутузовъ. Или тоже Суворовъ… Ка-акіе полководцы!

— Сраженія ты любишь?

— И сраженія, и полководцевъ — все уважаю. Напримѣръ, Суворовъ. Какъ только увидѣлъ непріятелевъ, такъ сейчасъ же пѣтухомъ закричитъ, разбудитъ солдатъ и давай лупить! Или вотъ тоже черезъ гору перешелъ, полки которые были перевелъ и ударилъ… Как-кой ловкачъ!

Этотъ ученый разговоръ продолжался у насъ долго, до тѣхъ поръ, пока я не уяснилъ себѣ состояніе парня. Ученый парень случайно получилъ откуда-то книгу О полководцахъ, прочиталъ ее совсѣмъ съ корками, увлекся незнакомою ему жизнью (новизна предмета и не одного парня можетъ увлечь) и сталъ бредить полководцами, сраженіями, какъ кто кого отлупилъ, сколько кому влетѣло зарядовъ и пр. Увлеченіе искреннее и неизбѣжное. Если бы парню попалась книга о другомъ незнакомомъ предметѣ, то онъ и отъ нея неизбѣжно пришелъ бы въ восторгъ. Понявъ его состояніе, я выбралъ ему книжку и далъ съ оговоркой, что если книжка не понравится, пусть онъ скажетъ откровенно. Паренъ ушелъ.

Но черезъ два дня, смотрю, приходитъ мой парень взволнованный и уже безъ той гусиной гордости, минуя ученые термины, въ простыхъ выраженіяхъ, путаясь на каждомъ шагу, пускается въ объясненіе своихъ чувствъ, загорѣвшихся отъ чтенія книжки. Полководцевъ онъ уже забылъ, а черезъ нѣкоторое время даже избѣгалъ говоритъ о нихъ, чего-то стыдясь. Всѣ книжки, какія у меня были, онъ перебралъ въ какой-нибудь мѣсяцъ; и когда источникъ мой изсякъ, онъ страшно затосковалъ.

Затосковали и всѣ, — нечего было читать. Вечера наши проходили томительно, и мы всѣ ломали голову, гдѣ бы раздобыть еще книжекъ. Митрофанычъ отъ нечего дѣлать исторію прочиталъ разъ пять и уже зналъ, на какой страницѣ какое убійство, въ какомъ мѣстѣ книги одинъ князь напакостилъ другому, въ какой главѣ появились татары и какимъ сраженіемъ оканчивается вся книжонка.

Мысль о библіотекѣ, такимъ образомъ, возникла сама собой и, притомъ, почти вразъ у всѣхъ, полюбившихъ наши свѣтлые вечера. Я только воспользовался общимъ желаніемъ и усилилъ его. Сперва мы поговорили съ Митрофанычемъ объ этомъ, потомъ и съ другими; всѣ согласны были, что хорошо бы купить книжекъ. Увлеченный согласіемъ всѣхъ слушателей, я предложилъ планъ мірской библіотеки, разсказавъ, какъ это устраивается въ городахъ. Чтобъ еще болѣе усилить свои доказательства, я сдѣлалъ подробный разсчетъ, во сколько это обойдется каждому. Выходило для перваго раза по двугривенному съ души. Библіотека, конечно, заводилась микроскопическая, но, вѣдь, и чтецы наши были подъ стать.

Но это предложеніе встрѣтило неожиданныя мною возраженія. Даже Митрофанычъ воспротивился.

— Больно долго придется лаяться-то! — возразилъ онъ недовѣрчиво. — Тутъ брани и всякой ссоры конца краю не будетъ черезъ эти самыя книжки… Тутъ съ нашими идолами горло придется драть бѣда сколько мѣсяцевъ…

— Это ужь какъ есть! Чтобы вытянуть двугривенный, эвона сколько лаю-то потребуется! — подтвердилъ другой.

То же сказалъ третій и четвертый изъ нашихъ друзей. Оставался одинъ Игнатъ.

Игнатъ почесался нѣкоторое время, но отвѣтить не затруднился, потому что давно уже и самъ былъ подготовленъ къ этому вопросу. Только, по обыкновенію, онъ заговорилъ съ такой неожиданной стороны, что я долгое время ничего не могъ понять.

— Ну, какъ ты, Игнатъ, полагаешь насчетъ, чтобы міръ? — спросилъ Митрофанычъ.

— Само собой… Ежели бы міромъ, то ужь это на что бы лучше… Вотъ только какъ же овцы-то? Овечій сборъ-то какъ же?… Куда его приспособить-то? — Говоря это, Игнатъ смотрѣлъ то на меня, то на Митрофаныча и, очевидно, самъ недоумѣвалъ. Я ничего буквально не могъ понять.

— Какія овцы? Вѣдь, мы про книги говоримъ!

— Ну, бараны, что ли… Вѣдь, ежели со всего міра выбивать на книги, — стало быть, ужь тутъ сборъ будетъ овечій, съ бараньей головы!

— Ну? — сказалъ Митрофанычъ, слѣдя за развитіемъ мысли Игната.

— Только и всего. Съ бараньей головы, стало быть, слѣдуетъ книжки-то покупать. Теперича ежели, будемъ такъ говорить, у котораго ни одной овцы нѣтъ, а читать онъ больше всѣхъ охочъ, — какъ же міръ-то согласится?

Я хлопалъ глазами, смотря то на того, то на другаго мужика. Митрофанычъ, видимо, зналъ, о чемъ идетъ дѣло, только не понималъ, къ чему клонитъ Игнатъ.

— Ну, что же… ну, бараній сборъ… дальше-то чего же? — спросилъ онъ.

— То-то, вотъ, неспособно будто… Ежели наложить на барановъ, то, вѣдь, обидно будетъ, которые овецъ держутъ. Не подобьешь на это дѣло мужиковъ. Лаю много будетъ, ссоры!

— Такъ, такъ. И я про то же… Тутъ лаю страсть сколько будетъ!

— Да скажите мнѣ, про что вы говорите? — вскричалъ я, наконецъ. — Какое отношеніе имѣютъ бараньи головы къ книгамъ?

— Видишь ли, какъ у насъ заведено, — объяснилъ Митрофанычъ, обративъ ко мнѣ иронически улыбающееся лицо. — Который сборъ новый, то-есть мужики сами его порѣшили сбирать, и тотъ у насъ накладывается на овецъ. Такъ и зовется онъ, напримѣръ: овечій сборъ, съ бараньей головы. У кого сколько есть бараньихъ головъ, въ той препорціи онъ и сборъ новый вносить. Понялъ? Такъ и тутъ. Ужь ежели подбивать всѣхъ мужиковъ насчетъ книгъ, то тутъ безъ бараньихъ головъ не обойдется, — не иначе какъ на барановъ раскладка выйдетъ… Не на куръ же раскладать! И тутъ, стало быть, лаю донца краю не будетъ! Вотъ про что Игнатъ говорить, — вѣрно! Придется искать другихъ способовъ.

Наконецъ, меня убѣдили, что подбивать всѣхъ мужиковъ на заведеніе библіотеки — пустое дѣло будетъ. Прежде чѣмъ на что-нибудь рѣшатся всѣ мужики, они полгода будутъ лаяться, затянутъ дѣло, измучаютъ и себя, и всѣхъ прочихъ… Тогда между нами возникла мысль купить книжекъ по подпискѣ; сложить гроши нѣсколькимъ близкимъ лицамъ и накупить книгъ на это. Что касается постороннихъ чтецовъ, то за чтеніе съ нихъ брать какую-нибудь плату. Тогда къ нашему кружку скорѣе примкнутъ всѣ желающіе.

Эта мысль, невзначай кѣмъ-то поданная, воодушевила насъ. Не откладывая дѣла, мы сложились и собрали капиталъ въ шесть рублей. Покупка была поручена мнѣ, причемъ выставлено на видъ, чтобы я постарался накупить какъ можно больше хорошихъ книгъ. Это на шесть-то цѣлковыхъ!

Но я понималъ, что первая библіотека должна быть дѣйствительно хорошая, и въ продолженіе нѣсколькихъ дней ломалъ голову надъ каталогомъ. Требовалось ни болѣе, ни менѣе, какъ завести цѣлую библіотеку на шесть рублей! Тутъ должна быть и религія и наука, и сельское хозяйство и ремесла, и беллетристика и поэзія — и всего на шесть рублей. Задача была мудреная, по послѣ, продолжительныхъ мученій я ее рѣшилъ довольно удовлетворительно; даже самъ удивился, какъ много можно накупить хорошихъ книгъ на шесть рублей! Выписалъ я два экземпляра евангелія въ русскомъ переводѣ, на рубль науки, на рубль слишкомъ сельскаго хозяйства, на рубль также слишкомъ ремеслъ, остальныя деньги на беллетристику, и еще осталось пятнадцать копѣекъ на поэзію. Покупку и высылку я поручилъ одному пріятелю въ столицѣ, прося его поторопиться.

Къ этому времени сладилось дѣло и относительно мельницы. Работы мало-по-малу накопилось у меня много. Я едва успѣвалъ все обдумывать и приводить въ исполненіе. Нерѣдко мнѣ казалось, что я слишкомъ уже много набралъ всякой отвѣтственности, и боялся, что разорвусь на части. Я въ полной мѣрѣ сдѣлался мірскимъ человѣкомъ. Ко мнѣ обращались съ разнообразными дѣлами, изъ которыхъ каждое не имѣло ничего общаго съ другимъ, и будь я энциклопедистомъ, всѣхъ дѣлъ, все-таки, не могъ бы передѣлать. Окруженный разнообразнѣйшими интересами, чувствами и злобами, я едва успѣвалъ распутываться. Деревенскій міръ съ каждымъ днемъ засасывалъ меня въ свою жизнь. Легко было утонуть въ ней, обезличиться.

Но нѣтъ, нѣтъ! Я поклялся быть вездѣ самимъ собой. У меня есть свой міръ, куда безъ нужды я никого не пущу. Пусть жизнь заковываетъ мои ноги и руки, пусть человѣческая масса волнуется минутными радостями и муками, — я останусь свободнымъ, и никакая сила не посмѣетъ помутить мою жизнь. У меня есть свой міръ тайныхъ пожеланій, таинственнаго трепета надеждъ, радостей и страданій, счастья и скорби; пусть жизнь волнуется вокругъ меня, — этотъ міръ я не брошу подъ ноги толпы…

Всѣ хлопоты по мельницѣ давно уже были окончены, условія написаны, и я сдѣлался на неопредѣленное время распорядителемъ значительной части мірскихъ доходовъ. Василиса вымыла и убрала ту половину мельничной избы, которая назначалась мнѣ, и я, наконецъ, поселился у себя дома. Какое-то необычайное настроеніе овладѣло мной, когда вечеромъ я остался одинъ.

На дворѣ бушевала снѣжная буря. Мокрый снѣгъ билъ въ два мои окошка; вѣтеръ, казалось, пытался разрушить мой домъ, который дрожалъ отъ пола до крыши; въ трубѣ завывало; но комнатѣ переливался холодъ. Но лампочка моя свѣтло горѣла, освѣщая всѣ углы крошечной комнаты, и я смѣялся. Вѣчный скиталецъ, я чувствовалъ себя прочно въ этой избушкѣ, дрожавшей отъ порывовъ бури, и думалъ, что съ этого дня кончились мои скитанія. Что-то говорило мнѣ внутри: пусть буря кружится вокругъ меня, пусть воетъ злость въ трубѣ, пусть холодъ и бѣдность окружаютъ меня, но лампочка моя не потухнетъ, злость не испугаетъ меня, буря не вызоветъ въ моемъ сердцѣ ужаса. И я смѣялся отъ сознанія своей силы.

XIV.

Я принужденъ былъ уѣхать.

Странно дѣйствуютъ эти неожиданные перевороты! Мысли разбиты въ дребезги, біеніе сердца кажется ненужнымъ, вся жизнь представляется злою нелѣпостью. На себя смотришь какъ на что-то внѣшнее, постороннее и съ высоты опустѣвшей души наблюдаешь за каждымъ своимъ шагомъ. Самъ себѣ какъ будто говоришь: «а ну-ка, посмотримъ, что ты еще выкинешь!»

Когда я возвратился домой, то находился именно въ этомъ состояніи.

Шагая по сугробу, я говорилъ себѣ: «а ну, посмотримъ, что дальше будетъ!» Ни злобы, ни ненависти за разбитый планъ у меня не было; я только старался наблюдать, что творится во мнѣ; на себя я смотрѣлъ съ большимъ любопытствомъ.

Но это состояніе, близкое къ столбняку, длилось не долго. Деревня дала мнѣ за полгода много крови и силы, и я сталъ обдумывать, куда и какъ я долженъ ѣхать, что дѣлать и какъ залечить эту новую рану. Я смѣялся надъ собой за то, что такъ легко повѣрилъ въ прочность своего положенія, за легкомысліе, за всѣ свои планы, построенные на пескѣ. Обласканный минутнымъ счастіемъ, я уже повѣрилъ, что такъ будетъ всегда. Но вотъ меня выгоняютъ, и я опять прежній скиталецъ.

Изъ волости я долженъ былъ пройти черезъ деревню; но я миновалъ ее, — хотѣлось остаться одному и пережить все наединѣ съ собою. Это такъ всегда было. Страданія я переносилъ одинъ, ни съ кѣмъ не дѣлясь муками, а людямъ выносилъ только смѣхъ. Поэтому меня всегда считали веселымъ человѣкомъ, хотя иногда страннымъ; теперь въ особенности.

Миновавъ деревню, я перешелъ по льду рѣки и направился къ тому ея изгибу, гдѣ стояла мельница. Но когда я увидѣлъ свою мельницу и вспомнилъ все, то не выдержалъ и застоналъ отъ злобы и боли. Чтобы заглушить эту боль, я, войдя къ себѣ, принялся механически укладывать въ чемоданъ вещи. Правда, мнѣ на сборы дали два дня сроку, въ продолженіе которыхъ я могъ оставаться въ деревнѣ, но безъ ужаса я не могъ себѣ представить, какъ я проведу эти два дня. Поэтому я рѣшился лучше какъ можно скорѣе уѣхать.

Но тутъ страшная жалость охватила меня. Что-то дорогое я собирался бросить здѣсь, какую-то струну оборвать въ сердцѣ и забыть что-то… И это добровольно я долженъ былъ сдѣлать, потому что завтра надо уѣзжать…

Вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошла Даша. Она запыхалась отъ скорой ходьбы, и блѣдность покрывала все ея лицо. Такого лица я не видалъ у ней; я зналъ счастливое лицо, а это было жалкое и измученное.

— Ты уѣдешь? — было первое ея слово.

Друзья мои уже узнали, что со мной случилось.

— Да, приходится.

— Когда?

— Завтра.

У дѣвушки подкосились ноги, и она, не раздѣваясь, присѣла къ столу. Мы долго молчали. Потомъ она шепотомъ проговорила:

— Ну, прощай…

Я едва удержался отъ слезъ и ничего не отвѣтилъ.

— Что же ты молчишь? Прощай! — проговорила Даша съ больною улыбкой.

Я, все-таки, молчалъ, боясь выдать себя. Я спрашивалъ себя: имѣю ли я какое-нибудь право на это? Но думать было уже поздно.

— Даша, поѣдемъ со мной! — сказалъ я вдругъ.

— Тебѣ жалко развѣ меня бросить?

— Жалко…

Даша заплакала.

Тогда я сдѣлалъ послѣднее усиліе благоразумія надъ собой и въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ, что въ будущемъ ждетъ мою жену: скитальчество, быть можетъ, бѣдность. Затѣмъ я коротко высказалъ свое сомнѣніе, можетъ ли она быть счастлива съ такимъ бариномъ.

— Развѣ ты не боишься меня? — спросилъ я.

— Ты добрый… — возразила дѣвушка, глотая слезы и, въ то же время, улыбаясь.

— Такіе браки самые несчастные!

— Ты хорошій…

— Мы разныхъ сословій люди.

— Ты научи меня всему, и какъ ты будешь думать, такъ и я…

— Я не знаю, гдѣ буду завтра и что со мной случится потомъ.

— Я буду жить тамъ, гдѣ и ты! — сказала Даша, и въ голосѣ ея слышались любовь и рѣшительность.

Запасъ благоразумія изсякъ у меня. Я не могъ больше удержать волненія. Лучи солнца заиграли въ стеклахъ моихъ оконъ, разрисованныхъ морозомъ, стѣны дома запрыгали въ восторгѣ, мельничныя колеса играли маршъ. Я забылъ все, забылъ то, что сейчасъ со мною было, и то, что я ожидалъ…

Черезъ полчаса въ комнату съ шумомъ вбѣжалъ Митрофанычъ, пріѣхавшій на санкахъ, и молча смотрѣлъ на наши веселыя лица. Его-таки я не узналъ. Онъ какъ-то вдругъ опустился и растерялся. Должно быть, удивленіе его было сильнѣе его гнѣва; онъ могъ ударить шапку объ полъ, какъ слѣдовало ожидать, но, видно, вынужденный отъѣздъ мой былъ выше этого простого способа выраженія чувствъ.

— Вотъ тебѣ и мельница! — сказалъ онъ тихо и напомнилъ всѣмъ обрушившуюся на меня невзгоду.

— Стало быть, ѣдешь?

— Завтра.

— Вотъ тебѣ и книги! — пробормоталъ Митрофанычъ и еще сильнѣе напомнилъ, что я потерялъ.

— Зачѣмъ ты, дядя, бередишь? — возразила съ упрекомъ Даша. — Я также поѣду съ нимъ…

На изумленіе Митрофаныча она отвѣчала маленькимъ объясненіемъ, прервавшимся слезами и смѣхомъ. Я подтвердилъ слова дѣвушки.

— Ну, ничего… поѣзжайте! Дай вамъ Богъ счастья!… Пущай! — говорилъ онъ, путаясь.

Черезъ полчаса мы покинули мельницу. Но мнѣ тяжело было оставить на произволъ судьбы все, что я успѣлъ завести. Вскорѣ собравшіеся друзья мужики также думали, что не годится бросать все зря. На скорую руку мы переговорили со всѣми, имѣвшими голосъ въ деревнѣ, уничтожили условія и на живую нитку слѣпили другія. Мельница поручена была надзору Игната; библіотеку взялъ на себя Митрофанычъ. Отвѣчая на просьбы друзей, я давалъ клятвенное обѣщаніе писать имъ, и никогда обѣщанія не были искреннѣе. Я и не подозрѣвалъ, какая сильная привязанность связывала насъ; большинство выражало свое сожалѣніе и сочувствіе мнѣ съ такою наивною простотой, что я едва удерживался отъ слезъ.

У меня не было денегъ на дорогу, — мнѣ сейчасъ же собрали ихъ. Я сдѣлалъ небольшой долгъ въ лавочку, — долгъ приняли на себя. Это и многое другое еще болѣе растравляло меня; если бы я могъ остаться одинъ, то разрыдался бы. Но меня не оставили одного до самаго отъѣзда; въ избѣ Митрофаныча непрерывно толпился народъ; приходили проститься даже такіе, которыхъ я едва зналъ.

— Въ случаѣ чего, вернись опять къ намъ, — говорили всѣ.

— Я вернусь, если будетъ хотъ малѣйшая возможность.

На другой день Митрофанычъ запрягъ свою пару, посадилъ насъ съ Дашей, самъ сѣлъ на облучокъ и мы поѣхали. Митрофанычъ старался быть веселымъ и избѣгалъ говорить о такихъ предметахъ, которые могли разбередить тоску.

— Чудесная погода!… Ишь снѣга-то нонче какіе глубокіе! Я такъ полагаю, урожай будетъ хорошій, — говорилъ онъ весело, но вспомнилъ, какъ мы жали, и хлестнулъ лошадь.

— Вѣдь, вотъ лукавый какой этотъ новый меренишка-то нашъ! — заговорилъ онъ; но мы сейчасъ же вспомнили обо всѣхъ обстоятельствахъ, вызвавшихъ покупку этой лошади. И Митрофанычъ не договорилъ, испуганно отыскивая другой предметъ разговора.

— Скоро, чай, и до станціи доѣдемъ. Вонъ никакъ и ложокъ тотъ, гдѣ ты метнулся изъ саней въ ту пору, — началъ было онъ, но окончательно растерялся. О чемъ бы онъ ни заговорилъ, все оказывалось неподходящимъ, къ чему нельзя было притрогиваться. Понявъ это, онъ даже сплюнулъ отъ злости и мрачно умолкъ до самой станціи.

Изъ насъ троихъ одна Даша держалась хорошо. Она не смѣялась, не было больше счастливаго выраженія на ея лицѣ; но, заглядывая въ ея глаза, я видѣлъ тамъ твердую рѣшимость. Губы ея были плотно сжаты.

На вокзалѣ, передъ послѣднимъ свисткомъ, Митрофанычъ снова ослабѣлъ. Но Даша съ улыбкой проговорила:

— Какой ты большой, дядя, а плачешь, какъ баба!

Уже изъ окна вагона я закричалъ Митрофанычу, что мы возвратимся сюда, — возвратимся во что бы то ни стало.

Каронинъ.

"Русская Мысль", кн.I, III, IV, 1888